Пленница кукольного дома

ГЛАВА 11 ДИНА

Девочка на велосипеде — не Юля, Аленка — все-таки упала. Не удержала равновесия и грохнулась. Но звука я не услышала, потому что как раз в тот момент щелкнул замок на входной двери — увели Димку. Я отлепилась от окна, теперь можно и повернуться.

Мне не хотелось, чтобы брат видел мои глаза — чистые, совершенно не замутненные безумием. Этого он бы не перенес. Вот такой парадокс получается: больше всего на свете Димка боялся моего сумасшествия, а сам потакал ему, лелеял, взращивал его во мне, оберегал от негативного влияния здравой мысли. Всю жизнь он свято верил, что я больна, безнадежно больна, а я ему подыгрывала, чтобы он сам не сошел с ума. Подыгрывала и временами заигрывалась так, что начинала верить в придуманный Димкой мир и мыслить теми образами, какие он изобрел для меня, исходя из диагноза моей болезни.

А никакой болезни и не было. Не было смещений — ни пространственных, ни временных. Не было провалов в памяти. Не было перестановки понятий. Я всегда прекрасно помнила и понимала — да и что тут было не понимать? — кто, когда и что совершил. Во всех смертях, случайных и явных, виновата я, только я.

В сущности, Димка не сумасшествия моего боялся, он больницы боялся и признания факта болезни общественностью. И только из-за одного этого шел всю жизнь на то, на что шел. И вот теперь дошел до конца. Такой самозабвенной, такой самоотверженной любви, наверное, больше нет нигде на свете. Он любил меня не только больше себя, не только больше жизни, но и больше смерти — иначе он давно бы понял про меня все и совершил убийство — самоубийство. Хотя представить Димку в роли убийцы — пусть даже убийцы самого себя — невозможно. На что был совершенно не способен мой брат — так это на убийство. До такой степени не способен, что, кажется, не смог бы убить, даже спасая собственную жизнь. Если бы началась война, Димку пришлось бы комиссовать по состоянию здоровья с диагнозом: убийствофобия. Божья овца он, Димка!

Ну могла ли я ему, такому, открыть когда-нибудь правду? Могла ли я повернуться к нему сегодня лицом? Могла ли я позволить увидеть свои ясные, здоровые глаза? Не могла, даже для меня это перебор. Я не желаю причинять зла своему брату — если бы Димка узнал правду, он бы вряд ли смог пережить свое открытие. Вот и пусть думает так, как думал всегда: его любимая сестра Динка — безнадежно больная девочка, которая не только не может отвечать за свои поступки, но никаких своих поступков и не помнит.

По той же самой причине я не стала ему мешать делать признание, давать показания против себя. Гораздо безобиднее для него провести пару дней в камере, чем узнать, что сестра его — монстр из монстров, чудовище из чудовищ, что оправдывающей все болезни и в помине нет. Он всегда брал мою вину на себя, и я ему позволяла, а пару раз так даже умышленно, запланированно подставила. Понимал ли он это? Наверное, все-таки да, совсем не понимать он не мог, особенно когда это было уж слишком явно. Зачем я так поступала? Зачем так мучила своего брата? Затем, что мне нравилось его мучить. И потом, мне ведь была прямая выгода: я всегда оказывалась вне подозрений, зачастую даже перед самой собой.

Я монстр, самый настоящий монстр. Впрочем, маму и Юлю я действительно любила. Зачем тогда их убила?

Мама всегда хотела умереть, а после дяди Толиных сеансов гипноза желание ее стало непреодолимым. Да она вообще не хотела и не способна была жить! Оттого и были все ее депрессии.

Мы стояли на больничном крыльце, мама вдруг притянула меня к себе и зашептала на ухо: «Ты обещала привезти мне таблетки. Церукал. От желудка. Ты поняла, какие таблетки я прошу?» Да, я тогда поняла, очень хорошо поняла, какие. Отлично поняла, что на самом деле находится в бутылочке из-под безобидного церукала. Мама тоже поняла, что я понимаю. Да она ведь и просила, надеясь, что я пойму. Зачем она-то меня на это толкала? Наверное, ей тоже нравилось мучить. Или она до конца меня раскусила, поняла все правильно, что я мучиться не буду? Впрочем, не совсем так: мне было трудно, потому-то я тогда и рассказала Димке о наших с ней разговорах о смерти, прекрасно зная, что теперь-то он меня к ней больше не пустит и таблетки отвезет сам. Нет, о том, что за таблетки в пузырьке, я ему, разумеется, не стала говорить. Тогда я в первый раз подставила своего брата. А потом…

«Это был церукал!» — визжал Димка и бился под кроватью. «Это был церукал!» — пытался уверить он меня всю жизнь и выискивал доказательства своей невиновности — наивный, доверчивый Димка! — и потому так обрадовался, когда в компьютере у отца откопал его дневник с обвинениями против дяди Толи. И молекуле смерти в тот момент обрадовался, и с легкостью простил мне его смерть — единственную смерть, которую Димка простил мне с легкостью. Впрочем, неправда, неправда! Димка все смерти мне прощал, только мучился ужасно. Прощал и брал на себя. А потом так к этому привык, что уже и вопроса для него не существовало — брать или не брать — он их, эти смерти, искренне начинал считать своими. И я так привыкла, что искренне начинала считать все смерти Димкиными, и позволяла себе его в них обвинять. И страдала, ужасно страдала, что брат мой — убийца. Это была моя любимая игра.

Я не просто монстр из монстров, я еще и извращенка.

Правда, и Димкина самоотреченность разве не извращение? Одной любовью ее не объяснишь, тут уже такой выверт, что ни в какие рамки не укладывается. И дело не в нашем сиротстве. Он мне все детство объяснял, что я у него одна осталась, больше любить некого. Но ведь детство-то потом прошло, и была Ольга. Димка мне и Ольгу простил, даже Ольгу! Временами мне становится просто противно. Как легко он сегодня рассказывал об убийстве Ольги!

Ольга. Самая красивая, самая умная женщина на свете. Она была старше Димки на четыре года, но это совершенно ничего не значило — у Ольги не было возраста, у нее не могло наступить старости — Ольга была как гений, как дух, вечное совершенство. Димка влюбился в нее до умопомрачения, и потому не смог от меня уберечь — слишком уж был счастлив и занят. Они подали заявление в ЗАГС, Димка продал нашу квартиру, Ольга оформляла документы на продажу своей — у нее возникли какие-то сложности. Мы собирались переехать в Питер. Вернее, не мы, а они, я-то знала, что никто никуда не переедет — сценарий Ольгиной смерти был уже сочинен. На следующий день после продажи квартиры я выкрала у Димки половину суммы вырученных за нашу четырехкомнатную «сталинку» денег и приступила к его постановке. Идея с фильмом пришла мне в голову на следующий день после той вечеринки, на которой познакомились Димка с Ольгой — мне сразу стало ясно, во что их знакомство выльется. К производству привлекла Димкиного же однокурсника — поэта-неудачника, но абсолютного компьютерного гения — одной мне было бы не справиться с технической стороной постановки. От него потом, к сожалению, пришлось избавиться. Но вот что странно — он же сам делал первый фильм, именно ему принадлежала идея ввести молекулу смерти двадцать пятым кадром, ну и как мог он попасться на ту же удочку? А ведь попался…

Ольгину смерть Димка переживал очень тяжело. Тяжелее даже, чем мамину. Он первым о ней узнал (конечно, не считая меня) — из фильма. Я ему сразу его показала — я его ненавидела тогда изо всех сил. Я его самого хотела убить, так ненавидела. И не убила только из ненависти — слишком уж она была сильной. Я думала тогда: он не вынесет боли и меня убьет, и сойдет с ума от горя, что убил свою обожаемую Динку.

Он мне простил и Ольгу, и фильм, мой извращенец-брат. Опять все списал на мое сумасшествие, на то, что я якобы не знаю, что творю, путаюсь в пространстве и времени, и вот уже все забыла и искренне считаю, что убил Ольгу он, что фильм — его изобретение. А я ему подыгрывала. Он всегда верил в мое сумасшествие, а я всегда ему подыгрывала.

Я не то что ему, я себе всегда подыгрывала! Мне нравилась роль несчастной девочки при брате-убийце. Мне всегда хотелось выть по покойнику, сильных страданий хотелось. И брата-убийцу хотелось. Выдуманные мною истории — это ведь просто мои мечты. Конечно, я им не верила, но… иногда все-таки верила. Да часто верила, очень часто! Может, Димка и прав: я сумасшедшая.

Но это тоже мечта. Уж мне ли не знать, что я абсолютно нормальная?

Я любила и ненавидела, как совершенно нормальная, я убивала и сваливала вину на Димку, как совершенно нормальная. Маленькое отклонение — девочка Юля. Тут у меня действительно произошел провал, но, скорее всего, от воображения и… Убийство Юли было непредумышленным, я не хотела ее убивать, во всяком случае, не тогда, на крыше. Мне она была нужна, очень нужна, больше даже, чем Димка, больше, чем когда-то мама, и уж гораздо больше, несравненно больше, чем гадкий дядя Толя (хотя экскурсии по смерти под его руководством мне нравились). Тысячу раз я пыталась восстановить сцену на крыше и так и не могла понять — толкнула я ее тогда или все-таки произошел несчастный случай? Димка стоял, широко расставив руки, защищал от меня Юлю, догадавшись о том, что я хочу сделать, — это я помню. Но вот дальше-то что? Толкнула я ее или нет, не успела, и она сама потеряла равновесие и свалилась?

Думаю, что все-таки толкнула. А потом и сама хотела броситься с крыши следом за ней. Я помню, как ползла к краю бордюра, а Димка меня оттаскивал, не пускал. И все же с уверенностью сказать не могу, был ли то несчастный случай или убийство.

По Юле я до сих пор скучаю. Не знаю, что произошло бы дальше, если бы не случилось то, что случилось на крыше. Скорее всего, рано или поздно, я бы ее все-таки убила.

Димка в камере будет плакать, горько, безутешно плакать — плакать не по себе, погибшему (он ведь и не сомневается, что погиб), не по тем, кого я убила, а по мне, воплощая в жизнь мамины предсказания. Нет, о камере она, конечно, и подумать не могла, речь шла о ее похоронах, но это все равно. Он будет плакать, потому что знает, что произойдет: я вставлю в компьютер диск с фильмом, в который включена моя молекула смерти, а потом до мельчайших подробностей все повторю в действительности. Я сказала Димке, что такой фильм существует. Он был сделан еще год назад для такого вот случая — в том, что случай рано или поздно представится, я нисколько не сомневалась. Понятно, не сомневалась, я же не сумасшедшая!

К краху я подготовилась основательно. Собственно, с самого начала, как только решила заняться своими кинематографическими изысками, начала готовиться. У меня есть документально подтвержденные доказательства Димкиной невиновности. Он о них не знает, бедный, он ведь думает, что я сумасшедшая. Он вообще не представляет, как можно убить в здравом рассудке и памяти. Он-то не смог, даже когда необходимо стало спасать положение, даже ради меня не смог. Впрочем, я на него и не рассчитывала, так только — дразнила его, наталкивая на убийство Марины ради избавления от опасного свидетеля. А ему определила другую роль — с нею он прекрасно справился, хоть и ужасно страдал, по своему обыкновению.

Мне тоже было трудно: убивать вот так, непосредственно, еще не приходилось. К тому же я боюсь крови и очень не люблю касаться чужих тел — до омерзения противно! Но что же мне оставалось? Марину необходимо было убить именно так — не отравить, не из окна вытолкнуть, не застрелить, а зарезать ее же собственным ножом, чтобы подозрения пали на Наталью. Все должно было выглядеть как убийство в состоянии аффекта. За Натальей, разумеется, тоже наблюдала я, а не Димка — братец мой тогда еще ни о чем не знал.

Без надобности я его вообще не посвящала в свои дела. Зато он часто обращался ко мне за помощью: Димка занимается разработкой компьютерных игр, а с фантазией у него бедновато, все его герои (мальчик и девочка попадают в сложные жизненные ситуации) получаются на одно лицо — у них наше с Димкой общее детское лицо, каким его всегда хотел видеть мой юродивый, мой святой брат. Что интересно: у нас с ним один оптовый покупатель — наивные детские, необыкновенно светлые компьютерные игры и мои смертоубийственные фильмы покупает один человек. Надеюсь, хоть реализовывает он их разным клиентам. Димка в показаниях следователю охарактеризовал его довольно точно — он такой и есть. И знакомство в самом деле завязалось на одной из вечеринок, именно там я с ним и сошлась, семь лет назад, после того как создала свой первый фильм — о самоубийстве Ольги.

Димка вообще следователю по всем пунктам рассказал правду, только перевернутую на себя. Рассказывал и был совершенно уверен: я уже все забыла, все перепутала и думаю, что убийца — действительно он. Не знаю уж, как Димка объясняет себе мои фильмы. Не может же он в самом деле думать, что я и их не помню? Создание каждого фильма — процесс очень сложный и длительный, какое безумие способно на подобное забвение? Скорее всего, мой брат просто старается об этом не думать. Или тоже играет в игру: мы просто снимаем кино. Сам-то он ничего такого не снимал и вообще до последнего момента, кроме Ольгиного, никаких фильмов не видел, а о роде моей деятельности имел самое смутное представление. Считалось, что я готовлюсь поступать в медицинский (его не смущало, что столько лет все готовлюсь!), но периодически впадаю в депрессию и тогда уже ничего не делаю: сижу у окна или бесцельно брожу по улицам. Димки целыми днями не бывало дома — работал в одной частной фирме, поэтому проверить, так ли все на самом деле, он не мог. Да вряд ли он хотел что-то проверять: его более чем устраивало существующее положение вещей, отношения наши после исчезновения с горизонта Ольги стали совершенно безоблачными — что еще моему брату надо? Он был счастлив, абсолютно счастлив, так счастлив, что впал в какую-то блаженную спячку и утратил всякую бдительность.

Тем ужаснее подействовала на него ситуация с Мариной. Бедный Димка, он совершенно не ожидал такого удара. Столько лет жил в покое и радости, в полной гармонии с самим собой, со мной и со всем миром, а тут на тебе! Удар ниже пояса.

Процесс разрушения счастья и покоя начался две недели назад. Димка пришел с работы с огромным пуком васильков, из чего можно было понять, что он не только не предчувствует никакого удара, но и пребывает в самом беззаботном состоянии духа, в самом небесном настроении. Я не вышла в прихожую его встречать, не выразила радости по поводу букета, никак не отреагировала на его «Привет, Динка, что поделывала без меня?» — сидела, отвернувшись к окну, и трагически молчала. Не дождавшись от меня ни ответа ни привета, Димка смущенно сунул цветы в вазу, вымыл руки и пошел на кухню готовить ужин. Он долго возился, хотя ужин был самый немудрящий — яичница с ветчиной и сыром, надеялся, наверное, наивный мой брат, что мрачное настроение у меня тем временем улетучится, и все у нас опять будет здорово. Потом мы ели: Димка нарочито весело рассказывал о том, как провел день, я сохраняла трагическое молчание. В середине какой-то очередной шутки я его перебила:

— Все это безумно интересно, но, видишь ли, Димочка, у нас жуткие неприятности.

Димка уронил вилку — кусок ветчины сорвался, скакнул по столу к моей тарелке, Димкины глаза посинели в предчувствии горя. Маленький дурачок, он и не представлял, что горе это — смертельное!

— К-какие неприятности, Динка? — чуть-чуть заикаясь, спросил Димка (знал бы он, о чем пойдет речь, наверное, вообще бы языка лишился).

— Жуткие, я же говорю. Помнишь, когда-то давно я сняла самоубийство Ольги?

— Помню… Но ведь это было давно. Разве теперь…

— Тот фильм был моим первым. Первая запротоколированная смерть, первая кинохроника убийства.

— Зачем ты вспоминаешь о нем сейчас, Динка? Все прошло, все сто лет назад закончилось. Ты же знаешь, это был просто фильм… фильм о несчастном случае… нет, не о несчастном случае, о самоубийстве, она ведь сама тогда… Я не виноват в ее смерти, Динка, она сама!

— Сама-а… — протянула я и растянула губы в гримасе плача. — Она сама, как и все остальные. Фильм о самоубийстве Ольги — первый фильм. Ты его тогда продал, да?

— Что значит первый? О чем ты, Динка?

— О том, что с десятым не повезло. Ты использовал не тот материал — он вышел из-под контроля, нарушил с такой любовью созданный тобой сценарий.

— Какой сценарий? Какой десятый? Я ничего не понимаю! — Вот тут мой братец забеспокоился всерьез: подумал, что я окончательно сошла с ума.

— Сценарий убийства, разумеется, — продолжала я его добивать. — Я нашла диски, Димка, теперь я все знаю. Ты все время делал фильмы, та ситуация с Ольгой натолкнула тебя на идею снимать самоубийства на продажу. Мы ведь все годы жили на вырученные от твоих кинематографических упражнений деньги, да? Я даже знаю, как ты все делал — использовал молекулу смерти. — Тут я ему подробно описала принцип производства фильмов и доведения клиентов до кондиции, кое-что, правда, пришлось повторить дважды, чтобы он лучше понял и запомнил — соображал он в тот момент туго, так был испуган и потрясен.

— Динка, но ведь это же бред какой-то! Я никогда ничего подобного не делал! — взмолился Димка.

Тогда я подвела его к компьютеру, вставила диск с последним фильмом о самоубийстве Максима Алдонина — с натуральным, документальным фильмом. А потом, когда Димка немного пришел в себя, дала ему просмотреть сценарный, искусственно выведенный, с молекулой смерти, и, почти издеваясь, попросила найти отличия. Существенным, впрочем, было только одно отличие — то, что настоящий Максим переслал по электронной почте искусственный фильм и письмо. Но бедный мой братец так с горя отупел, что не сразу смог его найти, пришлось подталкивать и наводить его на нужную мысль.

— Как видишь, теперь я совершенно в курсе всего.

— Динка! — Он обнял меня, крепко-крепко прижал к себе. — Прости меня, Динка, я все упустил, упустил! Бедная моя девочка! Что же теперь делать?

— Что делать? — Я истерически — лжеистерически — расхохоталась. — Ты у меня спрашиваешь, Димочка? У меня? Зачем ты спрашиваешь? Чтобы снять с себя ответственность? Чтобы потом с пеной у рта мне доказывать, что опять произошел несчастный случай?

— Что ты, Динка!

— Я знаю, знаю! Ты ее убьешь! — Я разрыдалась.

— Кого? Успокойся, Динка! Ну не надо, не надо, не плачь!

— Ты прекрасно знаешь кого — Марину Перову. Я знаю… я нашла… я все про тебя теперь знаю… — Я щелкнула мышкой. — Видишь, ты уже и адрес ее раздобыл. Думаешь, я не понимаю, зачем тебе ее адрес? Чтобы убить, чтобы убить! У тебя ведь нет другого выхода, да, Димочка?

Тут Димка начал страшно бледнеть, прямо на глазах — он понял, к чему я клоню, о чем прошу.

— Нет, Динка, нет! Мы найдем другой выход! Даже не думай о подобном! Не смей так думать! — взвизгнул он. — Не смей! Не смей! Не смей!

Димка сам впал в истерику и потому ужасно испугался за меня, потому потащил меня в ванную, поставил под душ, включил ледяную воду, чтобы привести в чувство.

А потом мы лежали, обнявшись, — так уже было много-много раз. А потом…

За Натальей я наблюдала уже несколько дней. Лучшую кандидатуру для моей цели и придумать было сложно: пила она, не просыхая, и всем, кто проявлял к ней хоть какой-то интерес, тут же начинала рассказывать о своих несчастьях. Во всех бедах винила свою сестру. В тот день она с самого утра сидела в баре «Альбатрос» недалеко от своего дома. Марину выписали из роддома, а ребенка оставили, что тоже было мне на руку. При помощи своего заветного ключа-вездехода я проникла к Марине в квартиру. Она спала, хоть был день в разгаре — четыре часа. Все работало на меня, сам черт помогал мне. Или бог решил наказать их всех, и потому закрыл глаза на происходящее и не вмешался? Не знаю. Я почти не волновалась: чтобы не думать о том, что мне предстоит сделать, повторяла про себя свою любимую фразу: «Мы просто снимаем кино»… Я действительно его снимала — за несколько дней до этого, когда Марина еще была в роддоме, я по всей квартире расставила камеры. Так что убийство было полностью заснято — для того чтобы доказать потом, если милиция все же доберется до нас, что убийство совершила я, а не Димка.

Когда с Мариной было кончено, я включила обогреватель и направила на нее, чтобы сбить экспертов с толку о времени наступления смерти. Вызвонила Димку с работы, все ему рассказала — разумеется, билась в истерике и обвиняла во всем его. А потом мы «вместе» придумали план, как перекинуть стрелки на Наталью. Я сказала, что, «когда следила за ним», видела их вместе сегодня в «Альбатросе» — чтобы он долго не искал Наталью, не терял драгоценного времени.

Димка справился, отлично справился со своей нелегкой задачей — чисто сработал. И потом держался молодцом. И даже когда позвонил отец, не побежал в ванную пилить себе вены. Не мог он себе этого позволить! Кто бы тогда взял вину на себя, когда приедет милиция?

В камере он будет плакать, безутешно плакать. Не по себе, погибшему, не по тем, кого я убила, а, как и предсказывала мама, по мне — безнадежно больной, беззаветно любимой Динке. Вчера я ему сказала: «Без тебя я жить не смогу и не буду. Если тебя не станет рядом со мной, я поставлю тот фильм, который ты сделал год назад, на всякий случай, с моей молекулой смерти, а потом повторю весь сценарий в действительности». Димка даже не спросил, какой такой якобы сделанный им фильм я имею в виду, — он и так все понял.

Фильма на самом деле не существует — все я выдумала. Не знаю зачем. Наверное, чтобы хоть как-то утешить Димку: смерть моя будет по возможности безболезненной: молекула смерти — надежная анестезия. Я поступлю по-другому — так, как и запланировала с самого начала: напишу сейчас признание, подкрепленное реальными доказательствами своей вины (запись убийства Марины, указания, где в ее квартире имеются мои отпечатки пальцев, кассеты с записью моих разговоров с реализатором фильмов и тому подобное), позвоню Ивану Ивановичу, адвокату, с которым я заключила заочный договор, заранее оплатив его услуги (он будет защищать Димку), а потом… Анестезия мне ни к чему — я слишком хорошо изучила смерть и нисколько ее не боюсь. Постановка мне тоже ни к чему — я столько поставила пьес смерти, что быть действующим лицом очередной не хочу. Я просто умру.

Не так-то просто, оказывается, просто умереть. Я представляла это так: горсть таблеток, стакан воды, прощай, Димка, простите те, кого я когда-то… — и сон, сон без конца и без края, как блоковская весна (возможно, напоследок мне даже успеет что-нибудь присниться — те, кого я когда-то… пройдут вереницей, чтобы помахать рукой на прощание). Я думала, мне не будет страшно: бояться можно того, чего не знаешь, а я так хорошо изучила смерть — столько раз умирала за себя и за других. Я думала, мне не будет жалко — кого и чего жалеть? Себя? Жизни, которой у меня, по существу, никогда и не было? Я думала, мне не будет больно и обидно — с самого начала знала, на что иду, и сознательно выбрала этот путь.

Да мне и не страшно, не жалко и не больно. Просто умирать не хочется.

А если не умирать? Выбросить в унитаз таблетки, вылить воду — и жить? Обязательств умереть я никому не давала. Димка? Но разве же я собиралась умереть, чтобы спасти Димку? Нет, это я Димку спасаю, потому что решила умереть. Так зачем же тогда…

Шесть лет назад, когда все только начиналось, я подумала: умру, как только меня постигнет неудача. И вот неудача постигла — путь завершен. Но можно начать новый путь, другой. Что мне мешает прожить еще одну жизнь?

Стакан с водой и горстка таблеток мешают. И приговор на пожизненное одиночество мешает. И неловкость перед смертью, за здоровье которой я обещала сегодня выпить стакан воды с горсткой таблеток.

Ну, залпом, быстро!

Зря я все-таки не сделала фильм — молекула смерти мне помогла бы.

Ничего не происходит. Ничего не происходит! Как страшно ждать смерти.