Пленница кукольного дома

ГЛАВА 4 ДИНА (Продолжение)

Целый год мы жили с Димкой душа в душу, почти как раньше. Но вот, кажется, опять намечается разлад. Из-за Юли, умственно отсталой девочки, поселившейся в нашем дворе.

Не могу объяснить даже самой себе, почему я так к ней привязалась. Не из жалости, уж точно. Да и чего ее жалеть? Разве ей хуже, чем всем остальным?

Она улыбается. Она всегда улыбается. Даже когда ей больно, даже когда ей плохо. Правда, не знаю, бывает ли ей больно или плохо. Мне ужасно нравится ее улыбка — никогда и ни у кого я такой раньше не видела. Может быть, из-за этой улыбки я к ней и привязалась? Я пробовала научиться улыбаться так же, но у меня ничего не получилось.

Она улыбалась и тогда, когда я ее первый раз увидела. Лицо у нее было страшно разбито, правая рука неестественно выгнута, а она стояла и улыбалась. Это произошло в день годовщины маминой смерти.

Я была дома одна. Димка с папой поехали на кладбище, вдвоем, в честь годовщины.

А может быть, разлад уже наметился тогда? Мы всегда к маме ездили вдвоем с Димкой, как навещал ее папа и навещал ли вообще, я не знаю и знать не хочу. Я вообще ничего не хочу о нем знать. А тут годовщина. Они оба посчитали, что нужно обязательно ехать всем вместе. Но я отказалась. И на Димку обиделась. А он, наверное, обиделся на меня.

И вот я осталась дома одна и бездумно смотрела в окно. Просто так. За окном, во дворе, ровным счетом ничего интересного не происходило. Да и что могло происходить субботним днем в такое пекло? Май выдался на удивление жарким. Все нормальные люди ушли на пляж или разъехались по дачам.

Я уже совсем собралась бросить свой бесцельный наблюдательный пост и заняться чем-нибудь, и тут во дворе появилась странная фигура — пьяный велосипедист. То есть я так сначала решила, что какой-то здоровенный бугай, совершенно пьяный, взгромоздился на старый подростковый велосипед. Мне стало интересно, и я осталась у окна наблюдать дальше.

Велосипед вилял, словно был не менее пьян, чем седок. Колеса, казалось, заплетались, как ноги. Сам велосипедист был одет в красную бейсболку и коричневую болоньевую куртку — в тридцатиградусную-то жару! Мне стало совсем интересно, и я высунулась из окна, чтобы лучше было видно.

Не знаю, что привлекло его внимание, может быть, звук открывающейся рамы или легкое дребезжание стекла, но он меня увидел. И помахал мне рукой. А мне захотелось ему крикнуть: осторожно, ты и так еле держишься на своем нестойком велосипеде! А он улыбнулся — во всяком случае, мне так показалось — и поехал в мою сторону. Солнце светило ему в глаза, и поэтому он не заметил столбика, вбитого прямо посреди дороги. Его специально установили, чтобы во двор не заезжали машины. Но водители научились преодолевать препятствие — объезжали прямо по клумбе. А вот горе-велосипедист про столбик ничего не знал и, ослепленный солнцем, в него врезался. Грохот раздался такой, словно сбросили с самосвала кузов листового железа. Велосипедист упал вниз лицом на асфальт и остался так лежать. Я замерла возле окна, не зная, что делать: то ли вызывать «Скорую», то ли самой бежать на помощь.

Фигура в коричневой мешковатой куртке медленно, словно нехотя, пошевелилась. И тогда я побежала вниз, захватив по пути вату и йод из аптечки.

Когда я оказалась во дворе, велосипедист уже встал. Лицо его было сильно разбито, правая рука неестественно выгнулась, но он стоял и улыбался. Бейсболка валялась рядом. Велосипедист сделал несколько неуверенных шагов, нагнулся, чтобы ее поднять, но, видно, раздумал и повернулся ко мне. И опять улыбнулся. Мне улыбнулся.

Псих, дошло до меня наконец. И тут я увидела, что это вовсе не он, а она. И еще что-то такое мелькнуло у меня в голове, но не успело оформиться, потому что из подъезда выскочила женщина, подбежала к злосчастному велосипедисту, вернее — велосипедистке, схватила за здоровую руку и, крича, потянула к крыльцу. Я услышала, что психа зовут Юлей и что кто-то Юлю точно теперь убьет, и поняла, что это новые жильцы с первого этажа, которые позавчера выгружали мебель из машины. Женщину — наверное, мать Юли, — я уже видела, и она мне очень не понравилась: худая, как скелет, с лохматыми серыми волосами, в каком-то дурацком платье, похожем на поломойную тряпку, и с такими же поломойными глазами. Мне показалось тогда, что она вся какая-то грязная, а теперь я увидела, что она еще и злая. Женщина тянула Юлю за собой и отчаянно ее ругала, а та шла, выставив вперед больную руку, и улыбалась. Я подумала: как же ей должно быть больно. Почему же она не плачет, а улыбается и так послушно идет за этой неприятной злой женщиной?

Они скрылись в подъезде. Я опустилась на скамейку и только тут обнаружила, что руки у меня заняты. Вата и йод, вот оно что! Я положила на край скамейки так и не пригодившиеся медицинские принадлежности. Я так и назвала про себя — «медицинские принадлежности», и вдруг поняла, что в этом словосочетании содержится разгадка. Разгадка Юлиной улыбки как-то связана со словом «медицинские». А вернее — со словом «медицина».

Я вскочила со скамейки и побежала домой. Я очень спешила, мне нужно было до возвращения Димки с папой проверить свою догадку. Влетела в квартиру, бросилась в кабинет отца, судорожно стала шарить глазами по книжным полкам.

Ага, вот она. «Психиатрия». Толстый коричневый том, потрепанный от долгого употребления.

Это должно быть где-то здесь, ближе к концу, я помню…

Я пролистала еще несколько страниц и увидела… Юлю. Ну да, она. Или почти она. Улыбка уж точно как у нее. Это девочка или женщина? Возраста не разобрать, но очень на Юлю похожа. Вот если бейсболку надеть и коричневую мешковатую куртку, станет в точности Юля. Под фотографией стояла подпись: «Больная олигофренией (имбецильность)».

Имбецильность. Вот, значит, что означает эта улыбка.

Я стала читать статью, посвященную Юле: «У страдающих имбецильностью имеет место конкретный тип мышления. Так, например, больной, обученный элементарному счету на пальцах, не в состоянии решить ту же задачу без их помощи. Один больной мог сосчитать количество пальцев на руках. Но, когда его спрашивали, сколько у него пальцев на ногах, он каждый раз пытался разуться, чтобы произвести подсчет…»

Хлопнула входная дверь — вернулись Димка с папой. Я сунула книгу под футболку и выбежала из кабинета. Проскользнула незаметно в нашу с Димкой комнату. Остановилась, судорожно соображая, куда бы спрятать том. Надежного места, куда бы Димка не смог залезть, не находилось. А спрятать книгу нужно обязательно, причем именно от брата: чего доброго, он опять решит, что меня нужно «ограждать». Я слишком хорошо помнила, чем закончилось его прошлое «ограждение» меня от человека с больной психикой…

Не найдя ничего более подходящего, я сунула книгу в свое постельное белье — потом перепрячу получше. Димка уже был у двери.

— Как ты? — Он влетел в комнату, я едва успела отскочить от шкафа.

— Нормально.

Я села на Димкину кровать, он плюхнулся рядом. Слава богу, кажется, ничего не заметил!

— Чем занималась? — Он потерся о мое плечо, подлизываясь. Думал, что я на него всерьез обиделась за то, что он поехал на кладбище с папой.

— Да так. Почитала немного. — В общем-то, я его не обманывала: я действительно читала, вот только что именно, знать ему совсем не обязательно.

— Ты на меня сердишься?

— Нет.

— Понимаешь, я не мог ему отказать. А завтра мы с тобой съездим, хорошо?

— Не знаю. Может быть.

— Не сердись, ладно? Папа… Так ведь тоже нельзя, он совсем один. Мы вдвоем, нам проще, а он… Да и потом, что такого, мы и завтра можем.

— Да ладно тебе, я давно уже не сержусь.

— Сердишься, я же вижу. — Он вздохнул с тоской, словно старая преданная собака — хозяин ее ругает, а она не понимает, за что. Мне стало брата жалко. Совсем он запутался: и папе отказать не может, и ужасно боится, что я его не прощу.

Я ему улыбнулась, чтобы показать, что все у нас по-прежнему нормально. Улыбнулась и вспомнила про Юлю, ее улыбку вспомнила. И опять улыбнулась, стараясь, чтобы получилось, как у нее.

Димка расхохотался, обнял меня и повалил на кровать.

— Динка, у тебя такая рожа сейчас была дурацкая, жуть! Ужасно смешная дурацкая рожа!

Я обхватила его за туловище, стараясь подмять под себя. Так мы барахтались и смеялись, и Димка совершенно успокоился, понял, что я на него не сержусь.

— Пойдем обедать, — сказал он, поднимаясь с кровати. — Папа купил пельменей.

— Пойдем. — Я тоже поднялась.

Мы пошли на кухню. Димка стал набирать воду в кастрюлю, а я забралась на подоконник, отодвинула занавеску и выглянула во двор — мне хотелось еще раз увидеть Юлю.

— Раз, два, три — лови!

Мяч летит через перекладину турника, Юля широко расставляет руки, пытается его поймать. Опять неудача! Мяч отскакивает от ее плеча, катится в траву. Я смотрю, как она, неуклюже передвигаясь, идет, нагибается, шарит рукой в траве. Мяч зеленый, и трава зеленая, найти его Юле не так-то просто. Я терпеливо жду, но не помогаю: она должна справиться сама.

Этот мяч я купила в универмаге специально для нее. Мне больше понравился красный, но зеленый благотворно влияет на психику, и я выбрала этот.

Нашла. Подняла. Идет ко мне, несет мяч, прижав его к животу, как женщина, купившая арбуз, — бережно и торжественно. И улыбается, улыбается…

— Ди-на, — произносит она с натугой и протягивает мне мяч.

Это не слово она сказала, а целое предложение, в переводе на общечеловеческий означающее: Дина, на. И даже больше: Дина, на мяч, возьми его, и будем играть дальше, я еще не устала, мне очень нравится эта замечательная игра, у меня пока еще не все получается, но ведь это же ничего, правда?

Ничего, конечно, ничего. Я принимаю у нее мяч, Юля становится на свое место, широко расставляет руки, ждет.

— Раз, два, три — лови!

Повторяется все сначала. Она еще ни разу не сумела его поймать, хотя мы играем каждый день почти уже месяц.

— Раз, два, три…

Мяч нагрелся на солнце и остро пахнет резиной. Я всегда ненавидела все игры с мячом, но эту придумала сама — для Юли, и она мне нравится.

Юля улыбается.

Я бросаю ей мяч. Когда-нибудь она его все-таки поймает. У нее такие большие, почти мужские руки — ну разве трудно такими поймать мяч? Ей трудно, очень трудно. Но Юля старается, внимательно следит за тем, как летит мяч, напряженно морщит лоб, вытягивает губы трубочкой. Пот течет по лицу. Ей, должно быть, очень жарко в куртке, но предлагать раздеться бессмысленно — она ни за что ее не снимет.

— Ди-на.

Я смотрю на часы — два. С минуты на минуту появится Димка, практика в школе у них до половины второго.

— Нет, Юля, хватит. Пойдем на крышу.

Нужно скорей уходить, Димка не должен видеть нас вместе.

— Кры-ша!

Юля широко разевает рот, издает звуки, в переводе на общечеловеческий означающие смех. И даже больше: радость, да нет, настоящее счастье. Крыша — любимое Юлино место. Не знаю, помнит ли она еще, что это место придумала для нее я? Вряд ли.

А вообще-то, я не для Юли, то есть не для ее радости придумала крышу, а для того, чтобы прятаться там от Димки. В первый раз я затащила ее туда с большим трудом: она боялась и не хотела идти в незнакомое место, и ей очень трудно было забраться по железной лестнице наверх — она страшно неповоротливая, хоть и очень сильная. Но когда мы наконец преодолели все препятствия и забрались, Юле очень понравилось. Она стояла, выпрямившись и нисколько не боясь, почти на самом краю (это было совершенно безопасно, там высокий бордюр, да и я следила за ней внимательно), смотрела вниз, на наш двор и улыбалась.

Я тоже люблю бывать на крыше. Мне нравится запах нагретого гудрона, солнце, горячее-горячее, совсем не такое, как на земле. А главное, здесь можно не опасаться, что Димка нас обнаружит.

— Ди!

Юля потянула меня за руку — получилось очень сильно и резко. Мяч выпал и укатился далеко в кусты, она пошла за ним, косолапо переступая ногами. Помочь ей искать? Димка вот-вот появится, нужно торопиться.

Я подбегаю к кустам, опережая Юлю. Она останавливается, дальше не идет, перекладывая ответственность за поиски на меня.

Мяч закатился в самую тушу, здесь ей все равно бы ни за что его не найти. Я вылезаю из кустов и думаю: не оставить ли его здесь на время, пока мы на крыше, — забираться по шаткой железной лестнице с мячом и Юлей ужасно неудобно. Но как ей все это объяснить?

— Юля, давай мячик положим сюда, а потом заберем.

Стоит, смотрит на меня, улыбается. Поняла или нет?

Беру ее за руку, веду к подъезду. Сначала идет послушно, затем начинает с беспокойством оглядываться, а потом вообще останавливается.

— Мяч! — Показывает рукой на кусты.

— Мы его заберем. Когда с крыши вернемся. Пойдем.

— Мяч!

Нет, без мяча никуда она не пойдет. Что же делать? Занести его к ней домой? Очень не хочется туда заходить — дома Юлина мама, эта неприятная серая скелетообразная женщина. Она всегда дома, ни на работу, никуда вообще не ходит. Я ее немного побаиваюсь. Не потому, что она может мне что-то сделать, просто как-то не по себе становится, когда ее вижу. Наверное, ее нужно жалеть — из-за Юли. А еще из-за мужа. Каждый вечер, как только он приходит с работы домой, из их квартиры слышатся страшные крики и грохот. Скандалит он почти до глубокой ночи, пока не напивается и не засыпает. Очень тяжело живется Юлиной маме, но мне ее совсем не жалко, не знаю даже почему.

Но что же делать с этим чертовым мячом? К нам его тоже нельзя, Димка найдет, начнет расспрашивать, что да почему. Да и Юля не согласится у меня его оставить.

Попытаюсь ее уговорить оставить мяч здесь.

— Юля, нам с мячиком не подняться на крышу, надо оставить его здесь.

— Мяч!

— Понимаешь, нужно выбирать: или мяч, или крыша. Ты ведь хочешь на крышу?

— Кры-ша!

— Вот видишь! Мы мячик оставим в кустах, его никто не возьмет. Посмотри, его совсем не видно. Мячик пока полежит здесь, а потом мы его заберем. Пойдем! — Я беру ее за руку, отвожу от кустов. Вроде идет, не сопротивляется.

Мы поднимаемся по лестнице — Юля жутко топает, у нее на ногах тяжелые мужские ботинки — и оказываемся у подножия нашего Эвереста. Теперь предстоит самое сложное. Я много раз объясняла Юле, как нужно залезать на чердак, но она совершенно не в состоянии ничего запомнить. Придется начинать все сначала.

— Смотри, Юля, это совсем не трудно. Здесь всего восемь перекладин. Вот так подтягиваешься на руках и оказываешься на первой, перехватываешь руками и поднимаешься на вторую.

Юля хватается за нижнюю перекладину и повисает, поджав ноги. Начинает раскачиваться, как на турнике, — ей нравится раскачиваться — и совершенно забывает о цели нашего пути.

— Нет, Юля, не так. Нужно подтянуться.

Если бы я могла ее подсадить! Дело пошло бы значительно быстрее.

— Крыша, Юля! Ты ведь хочешь на крышу?

— Кры-ша! — Юля перестает раскачиваться, улыбается, пытается подтянуться. После нескольких неудачных попыток у нее наконец получается.

И вот мы наверху. Сначала подходим к краю и смотрим на наш двор — это уже ритуал. Я держу ее за руку, на всякий случай. Потом садимся на корточки возле вентиляционной трубы, и начинается то, зачем, собственно, мы сюда с таким трудом забрались. Или, скорее, зачем я ее сюда подняла. Зачем я вообще ее сюда поднимаю. Мы разговариваем. Разговариваем о смерти. То есть я говорю, а она… Я даже не знаю, слышит Юля меня или нет, и очень сомневаюсь, что, если слышит, понимает. Я рассказываю ей то, что рассказывала мне мама: о трех неудавшихся самоубийствах, о присутствии на собственных похоронах… но только в этих рассказах главным действующим лицом являюсь я. Мы переживаем мою смерть вместе с Юлей. Она сидит на корточках рядом со мной и улыбается.

Когда затекают ноги, мы вытягиваем их, садимся прямо на пол крыши и делаем перерыв. Я даю Юле конфету — больше всего ей нравится «Райская пенка». Она ест, а я смотрю на нее. Потом вытираю ей рот и руки носовым платком и жду, что она скажет. Мне очень хотелось бы, чтобы в ней пробудилась хоть капля разума, хоть какое-нибудь понимание. Я очень хочу, чтобы она хоть раз сказала: «Дина умрет» и заплакала. Но она только улыбается.

Я продолжаю рассказывать. У меня в запасе еще час — до того, как Димка не начнет беспокоиться, — и еще одна конфета.

Моя новая попытка опять не увенчалась успехом — Юля доела конфету, засмеялась:

— Ах!

Ах — значит, вкусно, хорошо, счастливо, спасибо тебе, Динка, я так люблю конфеты, особенно эти, «Райская пенка». И все. И больше ничего. Она не понимает, не может понять, о чем я ей рассказываю, смерть для нее совсем ничего не значит.

А если повезти ее на кладбище, на мамину могилу? Может, тогда она что-то поймет, почувствует? На кладбище вообще хорошо, мне нравится гулять по кладбищу. Юле тоже должно понравиться. Как бы это устроить?

Димка в школу на практику уходит к девяти, Юля во двор выходит еще раньше. Можно вполне успеть съездить до его возвращения. Только вот неизвестно, как она отнесется к транспорту.

— Юля, хочешь, мы завтра поедем на автобусе, далеко-далеко, в одно очень хорошее место? Там еще лучше, чем здесь, на крыше.

— Кры-ша!

Сидит, перемазанная шоколадом, улыбается.

— Это лучше. Лучше, чем крыша, лучше, чем мяч.

— Мяч!

Улыбка сползает с лица, Юля беспокойно озирается.

— Мяч! Ди-на! Мяч!

Вспомнила, что мы оставили его в кустах, любимую вещь, самую ценную, после крыши и после меня.

— Ладно, пойдем.

— Мяч!

— Мы найдем его, не бойся, ничего с ним не сделалось.

Юля поднимается и бежит к люку так быстро, что я еле успеваю взять ее за руку. Мы спускаемся вниз — это намного проще, чем подниматься. Выходим во двор. Я смотрю на наши окна — Димки не видно, значит, безопасно. Достаю из кустов мяч, подаю его Юле.

— Вот твой мяч. Ты поиграй теперь сама, а мне надо домой. Я приду завтра, и мы поедем с тобой на автобусе.

На кладбище мы не поехали. Из-за Димки. Он все-таки меня выследил. Он следил, оказывается, за мной уже несколько дней. С понедельника. Их тогда отпустили пораньше, и Димка видел меня во дворе вместе с Юлей. Но не подошел, а стал наблюдать: стоял у окна в подъезде на первом этаже и смотрел, как мы играем в мяч. И как раз в тот момент Юлиной маме приспичило выносить мусор. Она увидела Димку, подошла к нему и начала расточать благодарности в мой адрес за то, что я вожусь с ее дочерью:

— Она у нас такая больная, совсем больная, а Дина — какая хорошая, добрая девочка! — играет с ней. Таких ведь, как наша Юлька, ребятишки всегда дразнят, а Дина… Я так ей благодарна, так благодарна!

Сказала и затрясла своей куриной головой и разрушила наш с Юлей мир. Потому что Димка после этого уже не просто насторожился — он понял, что меня нужно «спасать». И стал следить за нами очень пристально. Даже попробовал с Юлей поговорить, чтобы проверить, до какой степени она «опасна», и предпринял попытку с ней поиграть в мяч, но наткнулся на Юлино категоричное «Ня», что на общечеловеческом означает: нет, ни за что, играть я хочу только с Диной. Мне Димка ничего не говорил, продолжал следить исподтишка, из засады. А сегодня открылся.

Открылся! Во всей своей красе представился!

Я сидела на кровати, забившись в угол, как тогда, в тот день, когда позвонили из больницы, а Димка стоял посреди комнаты, такой чужой и большой, и орал на меня.

— Сумасшедшая! Ты сама уже сумасшедшая!

Вот он и произнес самое страшное слово. Это слово в нашем доме — табу, его никто не имеет права произносить. А он произнес. И сам испугался, и задохнулся, и немного сбавил тон.

— Я не могу тебе позволить с ней общаться. Ты что, Динка? Неужели ты не понимаешь, как это плохо и опасно для тебя?

Опасно! Что он говорит, мой брат? Юля опасна? Бедная слабоумная девочка опасна? Уж если кто и опасен, то…

— Я запрещаю тебе! — Он опять вышел из себя. — Если не будет другого выхода, я тебя просто запру! Да, запру в квартире и никуда не выпущу!

Давай, Димочка, давай. Запри, посади на цепь, спасай мое сознание. Только смотри, сделай цепь покрепче, а то ведь я выскользну, и тогда…

— Почему ты молчишь? Говори! Ну, чего ты улыбаешься? Ты… Ты совсем, как эта идиотка!.. — Димка взвизгнул, абсолютно как тогда, и подскочил ко мне.

Да он же в настоящей истерике! Вот так-так, мой старший брат в самой настоящей истерике. Чего он так боится? За меня он до такой степени испугался или…

— Говори! Отвечай! И перестань улыбаться!

Димка схватил меня за плечи и стал трясти.

— Отвечай, отвечай, отвечай!

Что мне ему отвечать? Что он хочет от меня услышать? Неужели он ждет, чтобы я ему сказала… Неужели он не понимает, что если я скажу, то скажу именно то?

Я вывернулась из его рук, забилась глубже в угол, за подушку.

— Что я должна тебе отвечать?

— Зачем, Динка? Зачем ты общаешься с этой… психически нездоровой девочкой?

— Зачем? А тебе не приходило в голову, что мне просто с ней интересно? Легко и интересно, не то, что… с прочими?

— Вот именно! Интересно! С психически ненормальным человеком ей интересно! Динка, неужели ты не понимаешь, что это и есть самое опасное? Почему тебе с ней интересно, ты не задумывалась?

— Я могла бы тебе объяснить, только, боюсь, не поймешь.

— Да?! — Он снова подскочил ко мне, хотел схватить за плечи, но сдержался и сел на кровать рядом. — Я сам могу объяснить, — сказал он спокойно, без прежнего взвизгивания, почти ласково, как будто уже зачислил в категорию сумасшедших. — Знаешь, что тебя ждет, если будешь продолжать в том же духе? Нет? Тебя ждет больница. Да, да, да, психиатрическая больница. Та же самая больница, в которой… — Димка замялся и отвел взгляд.

— В которой умерла наша мама? — пришла я ему на помощь. — Ты это хотел сказать? Тогда, может быть, вспомним, отчего она умерла?

— Динка!

— «Это был церукал!» — прокричала я, подражая Димкиным истерическим интонациям, даже взвизгнула на последнем слоге, как он тогда. — «Это были не те таблетки», — добивала я его. — Нет, Димочка, это были те таблетки. Это были те самые таблетки.

— Динка!

— Это были…

— Замолчи! — Он схватил подушку и ударил меня ею по голове. — Замолчи! Замолчи! Замолчи! Ты же знаешь, ты знаешь…

— Что я знаю? Ну, договаривай!

— Ничего!

Димка бросился на свою кровать, отвернулся лицом к стене и долго так лежал молча. Мне показалось, что он плачет, и стало его очень жалко. Так жалко, что в тот момент я была готова отказаться от Юли, лишь бы он не плакал.

Но оказалось, что он вовсе не плакал, а собирался с силами для нового наступления.

Полежав немного, Димка сел на кровати и опять заговорил противным спокойно-ласковым голосом, каким уговаривают сумасшедших:

— Динка, пойми, ты находишься в группе риска.

— С чего бы вдруг?

— Мама… В общем, дурная наследственность…

— А у тебя, Димка, что, какая-то другая наследственность? Мама у нас с тобой общая.

— Да, но у тебя… и тогда уже начали проявляться определенные наклонности.

— Наклонности? — Я засмеялась. Зло и насмешливо я засмеялась, очень уж меня раздражал его тон. — А у тебя?

— Я имею в виду ваши с мамой разговоры о смерти. Она тебя для них выбрала, а не меня. Ты ими упивалась, а не я. Именно ты…

— Хватит, хватит, я поняла.

— Нет, ты не поняла. Ты не хочешь понять, — начал опять выходить из себя Димка, — как опасно…

— Играть с Юлей?

— Общаться с психически больными людьми!

— Димка!

— Эту идиотку я бы… я просто… — Димка опять задохнулся. — Ну почему, почему они переехали именно в наш дом? Не было печали, и на тебе!

— Димка, Юля совсем для меня не опасна, — попыталась я ему объяснить. — Она просто несчастный человек. Ну что она может сделать мне плохого? Мы только играем. Играем в мяч. Ты же сам хотел, чтобы я занялась каким-нибудь спортом и побольше гуляла. Считай, что я так и делаю.

— Ты вроде не дура, Динка… Но почему ты не хочешь понять?

— Что понять? Тут и понимать нечего.

— Я очень не хочу, чтобы ты, как мама, оказалась в больнице. Ты хоть представляешь, что значит там оказаться?

— Представляю. Мама рассказывала.

— Мама? — Димка болезненно сморщился. — В общем, так! С Юлей ты больше не общаешься. Не общаешься, и все! Я как старший брат тебе запрещаю. Я обязан тебя оградить от влияния…

— Оградить? И как же на этот раз ты собираешься меня оградить?

— Динка, перестань!

— Как в прошлый раз, или ты придумал что-то новенькое?

— Перестань!

— Смотри не надорвись, ограждая. Второго-то раза тебе не выдержать. У тебя ведь тоже дурная наследственность, точно такая же, как у меня. Сам не свихнись!

Как же я его в этот момент ненавидела… Мне хотелось его задушить, разорвать, раздавить!

И он испугался. Он выдохся, скис, он наконец заплакал — завыл, как раненая собака. И тогда испугалась, выдохлась и скисла я. И тоже заплакала, подошла к нему, легла рядом на кровать, близко-близко, как тогда, когда разговор папы с дядей Толей подслушала, как прижималась к маме на больничной скамейке.

— Димка, не сердись и не плачь, пожалуйста, не плачь.

— Динка! — Он обнял меня и стал плакать мне в плечо. — Динка! Я очень тебя прошу… Я очень за тебя боюсь… Динка! Я очень боюсь тебя потерять. У меня ведь, кроме тебя, никого не осталось.

И я ему поверила, впервые за это утро.

Мы лежали, обнявшись, и плакали, долго-долго. А потом просто лежали. А потом Димка вскочил и совершенно обычным своим голосом сказал:

— Динка, пойдем завтракать. Позавтракаем и куда-нибудь сходим. На практику я сегодня не пойду, черт с ней, с практикой!

«Черт с ней, с практикой»… У Димки это так легко сказалось — легко и хорошо, совсем как раньше. И стало возможным просто пойти на кухню и просто позавтракать. Если бы он так же легко выбросил из головы мою Юлю! Но он не забывал о ней ни на секунду, и мне стало ужасно тоскливо: представляю, во что теперь превратится моя жизнь. Он будет следить, неустанно следить за каждым моим жестом, за каждым моим словом, за каждым моим взглядом. Следить и пытаться понять, думаю ли я все еще о Юле, не собираюсь ли сбежать от него в безумие.

Мы сидели на кухне и пили чай. Димка рассказывал про своего одноклассника, которому купили компьютер, про какие-то игры, еще про что-то… А сам внимательно следил за мной, не сделаю ли я попытки посмотреть в окно, чтобы проверить, там Юля или нет.

Глупый, какой же он глупый, мой старший брат! Как будто для того, чтобы проверить, во дворе Юля или нет, мне нужно выглядывать в окно. Я и так знаю, что она там. Стоит и смотрит куда-то вдаль. Она всегда куда-то смотрит, когда меня нет. И на велосипеде больше не ездит, и в мяч не играет. Велосипед отошел в прошлое, в то время, когда еще не было меня, а мяч — это «Ди-на»… А разве можно без Дины играть?

Я знаю, что она стоит и ждет, и, может быть, зовет: «Ди-на». Тихо-тихо зовет, чтобы никто не услышал: «Ди-на»… и никто не услышал, кроме меня. А я и так слышу, и знаю, что она стоит и зовет, и понимаю, о чем просит: Дина, приди, мне без тебя так одиноко и скучно, мне без тебя совершенно нечего делать, приди, и мы поиграем в мяч, у меня еще не очень хорошо получается, но ты приди, я буду стараться, тебе ведь так нравится эта игра, а потом мы залезем на крышу…

Я приду, обязательно приду. И мы будем играть, и у тебя, Юля, все отлично получится. И мы, конечно, залезем на крышу, и я угощу тебя «Райской пенкой». Только не сегодня, Юля, сегодня так неблагоприятно сложились для нас обстоятельства. Но неудачи пройдут, поверь мне, я приду, я обязательно приду…

— Так ты обещаешь мне, Динка? — Димка не выдержал, кивнул в сторону окна. — Обещаешь?

— Не играть с Юлей?

— Да.

— Обещаю.

Я обещаю и заведомо обманываю: я знаю, что сделаю все, чтобы продолжать общаться с Юлей. Мама тоже обманывала отца. Она обещала после каждой новой попытки самоубийства никогда, никогда больше… — и обманывала. Обещала и обманывала, обещала и обманывала. Или нет, не обманывала, просто говорила одно, а поступала по-другому. Вот и я поступлю по-другому: изыщу способ, чтобы остаться с Юлей. Я уверена, у меня это получится. Как у мамы в конце концов получилось.

Всю неделю я была предельно осторожна. Во дворе не появлялась. «Психиатрию» потихоньку вернула на место в папин кабинет. Читала только исключительно жизнеутверждающие книги, соответствующие своему недоразвитому одиннадцатилетнему возрасту. Например, «Детские годы Багрова-внука». Редкостная муть, но Димка остался доволен, ведь он сам мне ее рекомендовал.

Во что бы то ни стало мне нужно притупить его бдительность. Выдержать испытательный срок. Я и притупляю, и стараюсь выдержать, хоть это и очень трудно.

Практика у Димки кончилась, и теперь мы почти каждую секунду вместе. Я живу под присмотром его неусыпного ока. Иногда мне кажется, что даже когда я принимаю ванну, он где-то здесь, сидит незримым призраком в углу на корточках и следит, чтобы я ненароком не сбежала через водосток с водой на первый этаж, к Юле.

Но вот неделя подходит к концу, и бдительность брата начинает притупляться. Кажется, он поверил, что я все поняла, сделала для себя правильные выводы и навсегда отказалась от Юли. Отказалась от Юли, для того чтобы отныне и во веки веков принадлежать только ему — здоровая, жизнерадостная, нормальная сестра.

Дурак ты, Димка, какой же ты дурак! За неделю я выработала план, как сделать наши с Юлей встречи абсолютно безопасными и тайными. Играть во дворе на всеобщем обозрении мы, конечно, больше не будем никогда, встречаться станем только на крыше. А чтобы отделаться от Димки, я придумала ему занятие.

На двери нашего подъезда давно уже висело объявление о том, что школа верховой езды объявляет набор подростков. Я вдруг «загорелась» лошадьми и уговорила Димку съездить посмотреть, что там и как. Я была уверена, что он обязательно захочет записаться. Правда, для правдоподобности нужно будет записаться и мне, но я решила, что на втором или, в крайнем случае, третьем занятии подверну ногу и избавлюсь от посещений секции. Но вышло все на редкость удачно: Димку записали, а меня нет, потому что принимали только с двенадцати лет.

Чтобы Димка не сомневался в моей психической устойчивости, на первое занятие я поехала с ним. Ждать пришлось долго, и он сам решил, что мне лучше оставаться дома. Я немного посопротивлялась, но в конце концов дала себя уговорить.

И вот Димка уехал на свое второе занятие. Выждав контрольные пятнадцать минут (вдруг он вспомнит, что что-то забыл, и вернется), я набила карманы конфетами и спустилась во двор.

Ну надо же, какое невезение! Юли не было. Только что стояла почти напротив моего окна, я видела ее, когда брала конфеты на кухне, а теперь ушла. Что же делать? Ждать? Димка вернется не скоро, но все равно время наше ограничено. А вдруг Юля вообще сегодня не выйдет?

Я опустилась на скамейку. Достала из кармана конфету, машинально развернула, машинально откусила и стала жевать. И тут я ее увидела. Юля стояла на противоположном конце двора у дома напротив и безучастно смотрела куда-то вдаль. Меня она не видела, потому что стояла спиной.

Я так ей обрадовалась! Вскочила со скамейки и хотела бежать к Юле, но сообразила, что это небезопасно: если я поведу ее через весь двор — нам надо на крышу, а значит, к нашему подъезду, — нас может увидеть кто-нибудь, та же Юлина мама, и рассказать Димке. Здесь, на скамейке, за деревом, меня из окон не видно, но стоит выйти на открытое пространство, и буду просматриваться как на ладони. Нет, бежать к ней нельзя, но что же делать?

Я тихонько позвала ее, даже не надеясь, что она меня услышит:

— Юля!

Совсем тихонько позвала, но она услышала. И обернулась. И заулыбалась. И сделала два тяжелых шага мне навстречу. И остановилась. И замерла.

Ну что же ты?! Иди, иди сюда! Я ужасно разнервничалась и, сама того не замечая, вцепилась в деревянную спинку скамейки, старая краска вошла под ногти.

Юля стояла, прижимала к животу зеленый свой мяч и не двигалась с места.

— Юля! — не выдержала я и громко позвала ее, рискуя, что услышит весь наш чертов дом. — Юля!

Она перехватила мяч поудобнее и побежала, громко топая неуклюжими ногами в тяжелых ботинках. Остановилась возле кустов, нырнула в заросли и вернулась оттуда уже без мяча.

— Ди-на… — Юля подбежала ко мне. — Мяч! — Она показала рукой на кусты. — Кры-ша!

Какая же она умница, моя Юля! Ни один человек на свете не понимал меня так, как она, — ни бабушка, ни Димка, ни даже мама.

Мы поднялись с ней на крышу. Юля сидела на бордюре — я крепко держала ее за руку, — показывала вниз, на заросли, где она оставила мяч, и все повторяла: «Ди-на, мяч, кры-ша…» А я все пыталась ей объяснить, почему меня так долго не было, и скармливала конфеты.

— Понимаешь, Димка, мой брат, не хочет, чтобы мы с тобой играли. Но это ничего, мы будем приходить сюда, на крышу, — здесь ему нас не найти. А когда-нибудь все-таки съездим на кладбище. Помнишь, я тебе обещала? Там хорошо, спокойно, тихо и можно ни от кого не прятаться. Там моя мама и бабушка. Там много цветов и деревьев, а памятники попадаются такие красивые! У моей мамы тоже очень красивый памятник, а у бабушки просто крест. Мы обязательно туда как-нибудь съездим, и ты сама все увидишь. А с мячом ты хорошо придумала, ты просто умница, Юля! Я очень по тебе скучала.

Я говорила и говорила, и никак не могла остановиться — ведь больше недели я, в сущности, молчала: наши разговоры с Димкой не в счет, потому что они — не то, совсем не то! Только с Юлей я говорила по-настоящему, так, как хочется мне, а не Димке. Скорее всего, она почти ничего не понимала, да это и неважно. Я говорила наконец-то свободно и так увлеклась, что не заметила, как выпустила Юлину руку. И не почувствовала, что на крыше мы уже не одни.

— Ди! — испуганно вскрикнула вдруг Юля, вытянула вперед руки, словно защищаясь от кого-то. И отпрянула назад, и… начала терять равновесие. А я растерялась. Я совершенно растерялась!

— Динка!

Меня отбросило назад, от бордюра, от Юли — в тот момент я не поняла, что это был Димка. Увидела и поняла я, когда Димка был уже возле нее. И еще поняла, смутно, неопределенно, что он здесь лишний, что спасти должна я, что Юля Димки боится, что Димка — враг, общий наш враг. И бросилась к бордюру спасать, защищать. Она судорожно пыталась ухватиться за край, но тело ее слишком сильно накренилось назад, а руки не находили опоры. Димка, нагнувшись, стоял над ней, широко расставив ноги и руки, словно загораживал от меня. И тут я увидела, как легким, почти незаметным движением он толкнул ее. Юлины ноги в тяжелых ботинках задрались вверх — и ее не стало. Я слышала, как страшно закричал Димка, бросился на меня и повалил на пол крыши, но ничего уже не чувствовала и не видела. Только пустой бордюр, на котором больше никто не сидел.