Пляска Бледных

Увертюра

«Милый Харьков, ты полон историй.

Много городов в нашей стране, но ты — ты особенный. Перекрёсток судеб, торговый узел, возведённый на берегах двух ныне почти иссохших и лишь чудом не обернувшихся в болота рек.

Сколько тайн скрывают в себе твои улицы, сколько случайных разговоров слышали твои здания, сколько людей встречались взглядом с твоими статуями — а ты всё молчишь, всё наблюдаешь, лишь изредка вмешиваешься в судьбы собственных жителей.

А их, право же, полно.

Много людей ходят по твоим мостовым и беспокоят воздух своими помыслами, а ещё больше — приехали сюда в поисках надежды. Ты был и остаёшься убежищем для всякого, кто ищет укрытия, и охотно открываешь двери страждущему, даришь ему новый невиданный мир.

Небо над крышами твоих высоток — небо иных звёзд, таинственных новых созвездий, сотканных из судеб и жизней детей. Юных и зрелых, молодых и неопытных, мудрых и проживших немало лет. Каждый человек — это твой ребёнок, которого ты вырастил, выходил, отпустил.

Сколько тебя помню — всегда вижу разным, непохожим на себя, готовым удивить даже самого заядлого скептика чем-то таким, о чём никто никогда и думать не смел. Если и есть на земле такой город, который одаряет своих детей любым, самым немыслимым и самым лихим талантом — то это ты.

Одним ты кажешься раем, другим — затхлой и непримечательной провинцией, а для иных — и вовсе загробное царство чарующего упадка.

Всякий может найти себя здесь и узнать, раскрыть свой потенциал — если захочет. Ты даёшь для этого всё необходимое, а как обойдётся новый ребёнок с обретённой силой — это решать ему.

Ночные огни и блуждающие тени полуночников, мертвенно-бледная пустошь рассвета, суета дня — ты всегда другой. Чума ли, война, праздник иль пир — на всё готов ты ради своих детей.

Я познакомилась с тобой, будучи ещё совсем юной — и уже тогда успела влюбиться. И где бы я ни была, как далеко не уходила с тех пор — всегда, всегда меня тянет к тебе.

Ночевать под сводом ветхих руин, встречать восход солнца сквозь размытые очи разбитых окон, видеть множество самых разных лиц — я привыкла к этому. И ни за что не хочу расставаться с этим чувством».

Так думала Сильфа.

Она стояла на Крыше Мира и курила, встречая ночь.

Её сердце отзывалось приятной тревогой в предвкушении. Она знала, что скоро, совсем скоро город ожидает великое потрясение. Мало кто из жителей о нём догадывается, а ещё меньше — заметят. Но разве не всё ли равно, если ты знаешь: чудесам — быть.

Такое волнение посещало девушку крайне редко. В последние дни она никак не могла уснуть, обуреваемая потоком не поддающихся объяснению образов.

Но теперь поняла: её любимый говорит с ней. Каждый город обладает душой, и Харьков — не исключение. Он просит её, просит о помощи, просит участия.

Всё развивается слишком быстро, чтобы осталось время понять яснее, расслышать внятно.

Так было раньше и в других снах, где она посещала город детства, слушала его обитателей, помогала им. Будучи одной из представительниц Ордена Цветов Карпы, вместе со своей старшей сестрой она проникала мыслями в души детей, исцеляя, наставляя их.

Но это кануло в лету, забылось, как забываются годы совсем ранней юности, и вот, по прошествии стольких лет, Сильфа снова слышала знакомый, ни с чем иным не сравнимый зов.

Звучавший на улицах Харькова, воплощённый в его скульптурах, он имел мелодии совсем иных, старших тонов.

О да, призрак былого наконец проявил себя. Давным-давно лучшее из возможных мест на Земле, да и не только, Карпа, славный город, — желала вернуться. Некогда брошенная, оставленная, забытая и разрушенная, она опять откликнулась на эхо своих детей, и снова в сознании многих звучали нужные слова. Вновь воздух полнился запахами полыни, а следом — слышалось журчание тихой реки.

Всякий ребёнок, где бы он ни был, вскоре сможет уйти к Ней. Желая любви, ища покоя и счастья, мечтая о жизни в радости, он вправе воззвать — и Она откликнется.

Младые ищут Её, ищут приюта, снова нуждаются в таком укромном уголке, где им было бы по-настоящему хорошо. Созданная детьми и для детей, она откроет свои ворота путнику, нужно лишь узнать, снова поверить, вдохнуть в Её улицы новую жизнь.

Грядёт эпоха Нового Царства, и Сильфа не станет стоять в стороне. Нужно спешить на площадь Конституции: там начинается всё.

Юркнув белкой под своды полуразрушенной обвалившейся крыши, девушка легко спорхнула на первый этаж, а оттуда — лисицей наружу, меж заборов и спящих охранников, — и дальше, к длинной ленте Сумской.

Слившись с волной дороги, она лёгким ветром скользила всё выше и выше, и наконец притаилась близ ворот Покровского монастыря.

Странное волнение здесь ощущалось особо.

Именно в этом месте, Сильфа была уверена, начнётся мистерия, которую нельзя пропускать. Люди ли, души — не так уж важно. Главное — узреть, что покажут, стоять и смотреть, стоять и внимать тому таинству, что свершится перед тобой.

Выглянув из-за железного занавеса, словно из-за кулис, девушка прищурилась, затаила дыхание и приготовилась.

Момент тишины.

Город — он, как замок Графа: живой, обладает своими мыслями, своим телом. Когда люди спят, а машины прекращают движение, он просыпается, может вдохнуть в полную силу. Его глаза — это окна, его стан — это статуи, изваяния, каких повсюду великое множество. Лишь немногие сноходцы и ещё более редкие мечтатели способны угадать подлинных личностей в застывших немых истуканах.

Не важно, кем и с какой целью был построен тот или иной монумент.

Липнут к нему диалоги людей, врезаются в тело следы событий — и сотни историй, чужих мыслей оседают пылью на его костюме, а гул транспорта, как музыка небесных флейт, заменяет голос; и вот то, что сотворил зодчий, учится жить само. Уже не безвольный манекен, но полноценная личность взирает на панораму со своего постамента, а зрачки его таят теперь собственные радости и печали.

Под мерный перезвон колоколов собора и хор ночной мессы по усопшим богам поднимались пары тумана и, гонимые ветрами, собирались в облака.

Тихая и прекрасная тьма окутала Харьков маревом забвения. В отдалении, за площадью Розы Люксембург, слышался стук колёс последнего трамвая, что мерно катился в депо. Одно за другим закрывались заведения, стихал гул машин, всё меньше и реже слышались голоса.

Набат Покровского монастыря возвещал о первом часе нового дня.

Чёрным вороном на крышу магазина «Детский мир» легко опустилась фигура в тёмном камзоле, отвесила низкий поклон агату луны. Как всегда, в своём лучшем наряде, с копной чёрных густых волос и скрипкой в руках, Скрипач улыбался и вдыхал свежий воздух ночного лета.

Рядом с ним белой голубкой мягко спорхнула девушка в светлом платье и с длинной косой золотых волос. Её чело было обрамлено венцом одуванчиков, а глубокий взгляд карих глаз полнился счастьем.

— Что за дивная и спокойная ночь, — с улыбкой промолвила Ника, смотря на раскинувшееся перед ней синее море уснувшего города. — Даже не верится, что в наше время осталось место для такого дива. Разве не чувствуете, Маэстро?

Скрипач отвесил низкий поклон своей подруге, но смолчал. Пристально всмотрелся за горизонт, держа скрипку подобно клинку, у бедра, и там же храня смычок. Подняв голову, он прикрыл веки — и отвёл взгляд на запылившуюся крышу, на лужу внизу дороги и сломанную урну у перехода. Отрицательно кивнул и резко повёл плечом.

В воздухе ощущалось волнение, едва уловимое беспокойство. Небо клубилось грозными тучами, предвещая дождь. Надвигалась буря, и жаркий ветер был её предвестником. Его лёгкие крылья окутали ветхую статую, возвращая скорбную память былого. Вместе с потоками горячего воздуха в сознание музыканта вторглись видения иного, спящего места, духа, который, казалось, давным-давно оставил осязаемую реальность.

Смычок коснулся струн, исторгая ноты тихой скорби, ностальгии с примесью страха. Отголоски детского смеха растворились в пряных, горьких тонах ароматов бескрайнего луга полыни, переходя в журчание быстротечных вод.

Голоса буйных штормов басовых струн сплелись с высоким криком ночных птиц, плавно обращаясь к минору полной луны. Робкое пиццикато уподобилось каплям ливня алых слёз — и вот уже хлестали шумно новые волны печали.

Девушка наблюдала за игрой старого знакомого и пыталась понять, отчего ему так грустно, откуда взяться столь тяжкому грузу?

— Не ищи ответов сейчас, — услышала она спокойный мягкий голос и, обернувшись, увидела мужчину в пыльном рубище.

Узкий в плечах, высокий станом, с прямыми длинными волосами, обрамлёнными терновым венцом, и с бесконечно добрым взглядом перед ней стоял Учитель, что оставил свой приют за вратами Покровского монастыря.

— Покинем его? — предложил он, протягивая девушке руку. — Сейчас наш друг глубоко в своих мыслях, и едва ли ему есть что-то до нас. Музыка — его единственная утеха и спасение перед той стеной страха и тьмы, что взывает к бедной душе.

Ника кивнула, бросая на Скрипача прощальный взгляд, и удалилась за Учителем ввысь по звёздному мосту к башне собора.

Медленно шла она над вереницами ночных дорог, а Учитель ступал перед ней.

— Скрипач — дух города, — тихо говорил он, — его голос. Он слышит и видит, чувствует всё, что вершится вокруг. Знает, что грядут перемены, воспротивиться которым не в силах. Но ты — ты иная: душа его детей.

Уже стоя на башне, Учитель взмахнул рукой, призывая смотреть.

— Оглянись: силуэты высоток, маленькие коробки домов, реки улиц — здесь повсюду живут они. Люди спят в своих квартирах, блуждают меж лабиринтов городских стен, наполняют воздух своими словами и думами. Ты видишь их, слышишь. Что чувствуешь сейчас ты, мать тысячи младых, о чём скорбит их род?

Ника закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Слегка пошатнулась.

Голова пошла кругом. Череда неописуемых чувств и потоков образов пронеслась перед её глазами. Она видела костры, толпы, бегущие в страхе, сонм кружащих над ними теней. Видела, как из самых глубин сознания наружу вырвался ужас, и некогда красивое, любимое царство обратилось самым жутким кошмаром. Много сумрачного скрывает в себе человек, и день за днём ведёт он нескончаемую борьбу с чудищами, что таятся внутри него. А как дать слабину, отдаться сладкому, манящему падению — всё, всё кончается.

Кошмар прорастает в реальность.

Ника видела своих несчастных, осознавала, что их ждёт.

— Будь готова, — продолжал Учитель. — Будь готова, что твой возлюбленный воззовёт к тебе, моля о спасении. Он придёт к тебе страшным, чужим, будет противным тебе, но во сто крат более — себе. Его смычок обагрится кровью ваших детей, а игра станет невыносимой. Будь готова к той злости, к той ненависти, что будет источать он всем своим естеством — и не отрекись, не отринь его в тот миг отчаянья, ибо именно в этот час он будет нуждаться в тебе и в твоей вере, как никогда прежде.

— А где будете вы? — девушка затаила дыхание.

Учитель покачал головой.

— Я приложу все усилия, чтобы этого не случилось. Но если произойдёт — я буду нужен твоим детям, и старым, и малым. Наступают тяжёлые времена, когда ужасы и волнения смогут обрести силу. Времена отчаянья и скорби. Агнцам так мало любви, они одиноки, пугливы, многие чувствуют себя брошенными, забытыми. Так уже было однажды, и тогда мольбы одного ребёнка хватило, чтобы создать новый мир. Сейчас же таких сотни, и их город, их царство — не будет ждать. Харьков преобразится, и Скрипач будет вынужден вернуться домой — туда, где он был рождён. Наша же цель — вернуть месту, что некогда считалось раем, его прежний истинный лик, ибо сейчас он тёмен, как никогда. Не спрашивай себя, Ника, что будет происходить, не задавай вопросов — ответы сами найдут тебя.

Девушка склонила голову в грустном молчании. Так и стояли они вдвоём на колокольне собора, наблюдая, как Скрипач на крыше ведёт начало своей новой партии, а площадь менялась в тон его игры.

Там, где некогда стоял пьедестал Ники-спасительницы, теперь высился фонтан лиловых вод. В воздухе кружили сизые светлячки и чёрные мотыльки, а над горизонтом возвышалась горная гряда, с которой взирал монолит великого замка, что оживает в мире лишь во снах. Уличные лампы обернулись фонарями, и пламя в них дрожало в ожидании охотников, что в своей жажде света однажды разобьют их, напуская на призрачный город ещё большую тьму.

Ходил и кланялся одинокий Скрипач высоткам-надгробиям, в чьих стенах ждут своего часа заблудшие души, когда явится тот, кто призовёт их с собой, начертает их имена и даст право жить. Живой Город застыл в ожидании своего властителя, что займёт Тронный зал на часовой башне и спросит всякого гостя о том, кто же есть люди: жалкая груда костей и праха надежд, или пастухи, что стерегут свои души от волчьей бездны внутри себя.

Скрипач играл, играл, беспрестанно, и с каждым высеченным звуком рождался новый образ, готовый занять своё место в мистерии мертвецов.

Полный диск светила сиял как никогда ярко, а небо наполнялось тихим плачем ветхой скрипки. Дождь, сотканный нитями нот, кропил землю красным, орошая древесную листву, омывая домовины-дома, и первые из участников грядущего представления отвечали его призыву.

— Вы ведь тоже его слышите? — наконец нарушила молчание женщина в алых одеждах. — Интересно, как он сейчас. Наверное, в предвкушении скорого свидания с родным краем. Как вы думаете, дорогая?

Женщина в рясе покачала головой.

— Мы обе прекрасно знаем, к чему это приведёт, моя Принцесса. Разве мало вам ваших картин, собственных видений и снов?

Та улыбнулась и легко вздохнула, повернулась к своей подруге лицом, внимательно заглянула в её глубокие карие глаза.

— Ах, Францисса, разве вы ещё не поняли? Весь город совсем скоро станет моим полотном. И вы — именно вы поможете мне в этом. Вы так грустны, Сестра. Отчего? — Она коснулась её ладони. — Пройдёмте вверх, откуда лучше видно.

Сестра Францисса одёрнула руку, опустила взгляд, невольно вспомнив их первую встречу.

Однажды после службы эта женщина нашла её и пригласила к себе с просьбой позволить написать портрет. Францисса не видела в том беды и согласилась. По своей наивности она тогда не думала о том, что на дворе уже поздняя ночь, и что случайно встреченная прихожанка может питать какие-либо иные намерения, кроме озвученных. Не придала она также значения и своему внутреннему беспокойству, и тому, что от вида этой девы в её сознание закрадывались совершенно новые, смешанные чувства.

Терпкое вино и пряные благовония сделали своё дело. Краски так ни разу и не коснулись холста, и он, девственно чистый, служил паре зеркалом порока. Бесконечная скука смешалась с волнующей истомой, а всякий стыд растворился в пьянящем ладановом дыму. Обжигающее тепло губ искусительницы клеймило монахиню печатями грешной любви, заставляя её испытывать наслаждение, выпестованное болью. Хмельная кровь отнимала мысли, оставляя место картинам, пусть минувшим, но столь родным.

Сияние двух потерянных душ уподобилось бледному месяцу, взирающему с чёрных небес на тленные улицы Пыльного города, где некогда жили дети.

То соитие дало ход новой жизни призракам их мечты.

Давным-давно Францисса видела место, что явилось ей в ночь встречи с Принцессой. Вспомнила грандиозные минареты и облака цвета корицы, узрела сквозь мутную дымку, как раньше гуляла у Фонтанной Площади вдоль Аллеи плакучих ив и как любовалась замысловатыми зданиями в Меке Красной Пирамиды и великими фигурами статуй Трёх Основателей. Она помнила тех детей, что гуляли на этих улицах вместе с ней, и сами её уста подсказывали, как когда-то пела для них, и как завороженно внимали слушатели её голосу. Как в то время у себя в мире сбегала от родителей в лес и дарила песни его листве и ручьям, речушке и всякой твари, и всё думала, что однажды станет дивой, и в итоге именно здесь, в таинственном городе, где сбывается всякая детская мечта, она обрела себя.

Увы, с годами волнующие сны оставили её, а вместе с тем забылась и дорога в безмятежный край застывших грёз.

Теперь же, когда Скучающая Принцесса показала ей путь запретной любви и явила полотна руин любимой страны мечты, она признала, что сделает всё возможное, лишь бы тот Город ожил. Если не для неё — ведь дни юности не вернуть, — то пусть для потомков, для тех, кто нуждается в нём столь же сильно, как давно-далеко — и она сама.

Сейчас же, стоя на площади, она осознавала, что совсем скоро всё и правда свершится, и в сердце монахини закрался страх. Правильно ли она поступает, отрекаясь от всего ради осуществления такой цели? Ведь город детства в её новых видениях обернулся царством кошмаров, и отворить ворота сейчас — это разверзнуть геенну огненную. С другой стороны, в неё давно обратилась сама Земля, и единственное исцеление — одно, всегда и во все времена, — носит имя Любовь.

Скучающая Принцесса обняла свою подругу, улыбнулась и снова качнула головой.

— Только представьте, — она обвела рукой раскинувшееся перед ними пространство, — совсем скоро здесь всё изменится. И мы — именно мы будем теми, кто откроет врата. Мы вернём нашему городу его музыку, его детей.

— Кто отпирает врата, тот поздно ли, рано встречает древних богов, — вздохнула Францисса. — Я боюсь, — продолжала она, бросая украдкой взгляд в сторону чёрной громады монастыря. — Я боюсь, что наш грех окажется слишком тяжким.

— Тогда нас не примут даже в Ад, — рассмеялась Принцесса. — Полно вам, Сестра, слышьте Его реквием, наслаждайтесь последними часами покоя.

— Забудем всё, что было, — велела она. — Отринем прошлое, отринем страх, — говорила Алая дева в тон дикой пляски мёртвого скрипача, обхватив свою подругу за талию, кружась в ореоле яркой луны.

Будто срамные тряпки, сброшены все сомнения — глаза монахини вспыхнули, а маска страха на лице сменилась оскалом.

Их уста сомкнулись в жадном поцелуе, и вкус хмельных губ, тепло и влага отомкнули двери города пыльных улиц и забытого детского смеха.

Повинуясь трелям ветхой скрипки, пару окутал вихрь чёрных сумеречников, что кружили и нашептывали забытые тайны, осыпая их платья пеплом.

В нос ударил дурман туйона, до слуха донеслось мерное волнение пока ещё тонкого ручья, а небосвод затянулся сонмом теней неисчислимой бездны кошек, что, раскинув лапы, парили к земле, нисходя из эреба.

Огоньки звёзд один за другим воплощались в мордашки скелетов белых мышей, что отстукивали маленькими клыками ритмы истины.

Из мрака подворотен и городских стен мощным потоком неслась волна крыс, что заполняли переулки едким лукавым смехом.

Зрители собирались к началу невиданного представления, пышного бала, на котором сойдутся самые тёмные, самые далёкие тени волнений, сомнений, мыслей, надежд.

И эхо мелодий мрака могил неслось всё выше и шире за горизонт, стучалось в окна сонных квартир, будто взывая:

«Смотрите! Смотрите! Мы уже здесь! Мы ждём вас сегодня, мы ждём вас всегда! Приходите скорее, занимайте места!»

И люди слышали это. Кто в своих мыслях, кто — сквозь дрёму. А некоторые — и явственно наблюдая происходящее.

Особенно ярко этот таинственный зов слышала та, что томилась в пыльной комнате одинокой клетки.

Её звали Яной, и с каждым годом она спускалась всё глубже в чертоги бездны, а к двадцать второй ступени прожитых лет достигла того дна, где нет тех, кто стучался бы снизу. В соседней комнате спал её парень, отчего квартира казалась ещё более пустой, чем живи она здесь сама. Он недавно вернулся из клуба, от него несло перегаром.

В ушах всё ещё звенело от недавней ругани, щёки саднили от крепкого тумака — но зато сам прекрасный принц отъехал на трёх топорах к морфею и не потревожит её до утра.

Ей с ним не нравилось, но и поделать что-либо она не могла.

Любовь ли, привязанность, возможность жить не в общаге и не париться за аренду — слишком много гвоздей на распятии её нынешнего креста. Раньше «прекрасный» привлекал её внешне и тем, что у него водятся работа и деньги, которых не было у неё. А теперь, сидя у окна с бутылкой дешёвого пива, Яна думала о том, что деньги, крепкий член и своя квартира — это самые ржавые гвозди, которыми можно прибить крышку гроба свободы.

Вкус пива отдавал сигаретами, бутерброд — как с намазкой из никотина, а смолы — смолы-то какие на вкус.

Зрачки девушки были расширены, а на лице играла глупая улыбка. Хорошо смотреть на мир, если он тебе улыбается. Без этих улыбок жить почти невозможно. Когда тебя окружают правильные люди, правильный универ и строгая жизнь по плану без каких-либо перспектив кроме радужного болота брачной жизни, сложно разглядеть красоту бытия, если нет кислоты или алкоголя. Да, пусть твоё единственное солнышко светит на дне бутылки, а улыбки проявляются только после крепкого удара синтетики по мозгам — но не всё ли равно, если так отпираются двери в небо?

Ветер за открытым окном напоминал кошачье урчание, а соседняя высотка принимала черты Часовой Башни древнего замка. Раскатистый колокольный гул отзывался в груди покоем, а сердце рвалось туда, ввысь, в царство ночи Аида. А коли рвётся — отчего б не поддаться?

Рассеянным взглядом девушка окинула полумрак кухни. Здесь явно чего-то не хватало. Конечно же: гитара, что покоилась в гостиной.

Скользящей походкой мутного призрака она проплыла за ней, а потом, оставив квартиру открытой, нырнула в пучину улиц.

Хорошо гулять по ночному городу, когда вокруг тишина, а в твоих руках — музыка, в твоей душе — голос.

В сизом платье, босая, девушка шатающейся походкой шагала по трассе, играла, и ветер трепал её длинные светлые кудри, подхватывая пьяные ноты, смешиваясь с гнилью от трелей скрипки. Мир шёл под углом, но Яна жила под углом. Качающиеся дома искажались в улыбках, а окна мерцали с приветом. Нестройные аккорды рассекали ночь, и тени иных миров струились вихрем к земле.

По стенам высоток, из тьмы переулков, из глубин тенистых ветвей кроткой походкой тянулись чёрные коты.

Большие и маленькие, худые и полные, злые и счастливые — они все следовали за той, кто воззвала к ним, кто искала.

Из руин Вавилона, из песков пирамид, на тлене голодных улиц и пыли пустых квартир — они прибывали сюда, оставляя родные эры, покидая родные миры.

Великое множество кошек с пристальным взглядом немигающих зелёных очей, мерно урча, обступало ту единственную, кто сегодня играла им. А она — она уподобилась бледному духу забвения, той, что блуждала среди останков великих эпох. Её музыка, подобно крыльям ворона, направляла ночных зверей, указывала им путь, а сама дева шла перед ними, главная, зла на мир, довольна своей свободе, безотказной, пугающей — мнимой. И пусть, пусть к утру всё пройдёт, и с восходом жёлтого диска она снова наденет бледную маску любящей жрицы семьи, но это потом. Не сейчас. На пока — её время, её ночь.

Пики прекрасного замка всё явственней проступали в ореоле полной луны, и всё ближе слышна была дикая партия старого скрипача. Всё отчётливей бурлил клич вечно урчащих котов.

Цветы загробного мира распускали бутоны феерий про призраков, мостовая стелилась алыми лепестками железных роз.

Если двери — то настежь, ворота — домой.

Воплотившись в звук, всецело отдавшись чувствам, девушка всё шла по улице, не имея ни малейшего представления ни о конечной точке назначения, ни о смысле происходящего: ей было всё равно. Здесь и сейчас она была счастлива и хотела, чтобы счастье это никогда не кончалось. К чему ждать графов и королей, когда свои крылья крепче любого плаща.

Дорога кончилась с последним аккордом, открывая путнице вид на раскинувшуюся пред мутным взором площадь, где в сиянии прожекторов сошлись в танце две фигуры: одна в чёрном одеянии монахини, другая облачена в алое, с копной спутанных седых волос.

Яна улыбнулась этой паре, решила подойти ближе. Затянула новую песню, устроившись под сенью листвы, аккомпанируя вальс незнакомкам, и слова её, подхваченные ввысь, разнеслись далеко за границы сцены, отбиваясь в звёздах, путаясь в облаках.

Они парили над крышами зданий высоких и низких, квадратных и прямоугольных, церквей и жилых домов, банков и закусочных, и каждый уголок, каждая стенка, каждая новая мостовая будто бы преображалась, тронутая мелодией этой песни.

Забранная окрепшим ветром, она летела к самим Чёрным лесам на окраине города, близ заброшенного роддома и пустующих новостроек.

Её отголоски были схвачены вместе с сорванной с деревьев листвой и пойманы в ладони юноши с рыжими кудрями.

Он стоял на крыше того самого роддома у гряды тёмных пиков древних тополей, дубов и осин.

Этот парень часто приходил сюда, чтобы провести здесь всю ночь. Его не пугала мысль о том, что постройка давно заброшена и в любой момент может рухнуть.

Ему нравилось это место. Он любил ложиться на нагретую закатным солнцем поверхность и засыпать под шум ветра, что гулял близ лесов. Но в эту ночь его пробудило странное видение о дожде с разноцветными каплями. Все они были подобны лезвиям, срезавшим всё на своём пути от почерневших небес к промозглой земле, и у каждой из них имелся свой окрас: белые, красные, жёлтые, голубые, зелёные, серые, бурые. Каждая — смертный грех, который проникал в особо охочую до порока душу. Люди выходили под дождь и жадно глотали льющийся едкий металл, а затем растворялись в нём, и всякий обращался в небольшую лужу в тон наиболее излюбленного деяния. Какие-то мгновения — и пёстрая слизь затопила город, источая едкие зловония, однако уже некому было их ощутить. А над болотом — огромный замок, за его башнями — лик луны. Цитадель имела формы столь диковинные и неправильные, что не находилось слов для её описания. Из часовой башни стаей летела орда летучих мышей, а пики колоколен окутывал едкий зелёный туман. Подходя к вратам, всякий гость слышал музыку: торжественный оркестр встречал новоприбывшую душу, и в стенах великого здания всегда звучали мелодии, задающие тон жизни в этом странном, причудливом месте.

Парень встряхнул головой, отгоняя дремоту, сбежал на первый этаж, оттуда — на сухую, шелестящую под ногами траву: нужно было всё рассказать сестре.

Повсюду — лето, и с одобрения родителей отроки жили в чаще в своей лачуге.

Его сестра собирала самые разные книги, увлекалась потусторонней наукой, волшбой. Пусть парень верил в её штудии лишь частично, но оккультные темы вызывали у него интерес. Как замена правдивому чуду: добро ли, зло, не всё ли равно, когда погружаешься в это, воображаешь себя героем и мистиком, рисуешь борьбу со мглой. Имеющий время для волшебства навеки окружён приключениями.

Для Орне — так звал себя юноша, — дела сестёр являлись игрой, но и Сильфа и Гертра — средняя и старшая — оставались единственными людьми, с кем ему хорошо.

Конечно же, настоящие, паспортные имена у них совсем другие, но они отказались от них. Им не нравились реалии этого мира, и каждый из троицы искал возможность сбежать от него.

Гертра изучала ведовство, и сила самовнушения помогала ей утвердиться в собственной мощи. Сильфа довольно часто гуляла во снах и делилась ими. А Орне находил занятия сестёр забавными, сам — часто читал и слушал.

Последнее видение, однако, встревожило его не на шутку.

Нет, странности видел он часто, и с подачи Сильфы даже вёл свой дневник, но приснившееся сегодня — оно другое. Он не находил объяснений, почему, просто знал: что-то не так.

Уже в лесу, включив фонарь, юноша пробрался сквозь густые заросли и валявшиеся повсюду ветки к их общей лачуге.

Невысокая хижина из согнутых, перевязанных и сбитых ветвей. Вместо стен обтянута скатертью, за крышу — клеёнка, чтоб прятаться от дождя. Двери, как в палатке — на молнии. И здесь всегда кто-то жил, чтоб посторонние не мешали: если кто из троицы уходил, то хотя бы один ребёнок, но оставался.

Сегодня ночь «дежурства» досталась Гертре — она не любила сон под открытым небом, и, имея время, занималась делами.

Девушка с длинными алыми кудрями сидела за небольшим столиком, сколоченным из пня и пары дощечек.

Светильник в форме ёлочки, внутри — маленькая свеча. Света хватало на то, чтобы хозяйка лачуги могла делать записи в своей тетради. И столик, и табуретка располагались подле кроватей-раскладушек. Пол устлан скатертью, прибитой к фанерной доске, а та в свою очередь — к земле. Забивать гвозди в почву — проку, конечно, мало, но хоть что-то. Лучше, чем ничего.

Дописав ещё одно предложение, «лесная ведьма» обернулась на звуки снаружи и улыбнулась, открыла дверь, впуская запыхавшегося брата, сходу заметив волнение и тревогу в его лице.

— Рассказывай, брат, — приветствовала спокойным голосом, приглашая присесть.

Орне кивнул, описал свой сон.

Сестра внимательно слушала, покусывая губу, затем вздохнула.

— Я не хотела вмешивать тебя в это, братец, но, похоже, ты сам всё узнал. Прости, не стану ничего объяснять, и даже не проси об этом. Работы впереди много, а час уже пробил. Ты посиди здесь, прошу, а я скоро вернусь.

Не дав ничего возразить, девушка как могла крепко обняла парня, а затем, приподняв подол сетки, покинула хижину, забрав с собой фонарь: так он не сможет последовать за ней.

Что Орне наконец узрел этот сон — дурной, крайне дурной знак. Она и Сильфа уже знали об описанных событиях, готовились к ним, и видение, дарованное брату, должно было послужить сигналом к действию. Сильфа опередила её — уже в городе, наблюдает начало.

Час работать и ей.

Для начала — собрать нужные травы, потом — сжечь их, и огонь явит лица нужных людей. Дух Полыни всегда знает правду.

Набрав целую связку, девушка направилась в сердце леса — место, которое было известно одной лишь ей. Ранее красивая лужайка в кругу густых крон ветвистых деревьев, ныне суть пепелище и яма с кругом камней: вот он, рукотворный алтарь.

Ведьма сложила траву в ямку, достала из кармана джинсов зажигалку, а из набедренной сумочки — трубку и табакерку. Разожгла костёр, забила табак и вдохнула тяжёлый дым в себя, смотря на разыгрывающееся танцующее пламя, столь же яркое, как её огненные пряди.

Гертра курила, и дурман охватывал её, вереница образов заполняла сознание. Пришлось закрыть глаза, чтобы всецело отдаться в рабство Духа, что пришёл говорить, общаться картинами, звуками.

Треск хвороста, шум ветров, тяжёлый запах горелой травы — всё это навевало мысли о бесконечно тянущихся рядах надгробий. Да, именно так. Гертра видела кладбище, а в нотах костра угадывались ритмы. Кто-то играл, играл среди гробниц.

То был одинокий юноша, что коротал ночи среди могил и чувствовал себя здесь куда уютнее, чем дома, особенно в последние дни.

Он сидел подле надгробия друга, обнимая гитару: терять близких всегда тяжело.

Когда они познакомились, Лексу и Сину исполнилось десять.

У Лекса — богатая семья, а Син — из детдома. Родители Лекса очень любили своего сына и всегда потакали его прихотям, а потому, когда тот попросил, чтобы новый знакомый стал его братом, они согласились.

Мальчики познакомились в летнем лагере, и с тех пор всегда были вместе. Сначала Син невзлюбил Лекса за красивую одежду и хвастовство, в зависти украл водяной пистолет и сумку с привезённой едой.

Узнав о краже, Лекс не жаловался, вместо этого подошёл к вору и попросил своё. Тот отказал — сам о таком мог только мечтать.

Парень потребовал настойчивее — завязалась драка.

Подоспели вожатые, разняли детей, игрушку и вещи вернули владельцу.

Ближе к вечеру, когда весь отряд строился на полдник, Лекс заметил, что Сина нет в строю. Воспитатель на вопрос о том, куда делся мальчик, ответил, что тот наказан, пусть сидит в комнате. Ещё одна девочка, Лена, спросила, за что его наказали. Старшие отмахнулись, мол, нет времени объяснять, дали команду идти.

Когда же сам Лекс рассказал Лене случившееся, она кивнула, заметив, что он здесь не прав, и что Син бедный, и у него нет игрушек. Ей в школе про детей из интерната рассказывали: им очень-очень плохо живётся, их постоянно ругают, и мальчик должен извиниться перед ним.

Закончила она свою речь уже в столовой, взяв с собой целых четыре булочки: две себе и две Сину. Лекс последовал её примеру. Уже в корпусе направились в комнату «заключённого», угостили положенным полдником, который он пропустил.

Лекс извинился перед товарищем и подарил ему ранее украденный водяной пистолет. Тот приободрился, пожал новому другу руку.

Довольный мальчик заулыбался, но вспомнил, что кроме них в комнате присутствует ещё один человек — Лена. Именно благодаря её словам они сейчас тут вместе втроём. А потом Лекс предложил Сину стать его братом.

«Если у тебя нет родителей, — сказал он, — моя семья станет твоей семьёй».

Так и произошло. С тех пор эта троица была друзьями не разлей вода, до прошедшей недели.

По иронии судьбы, Син пал жертвой чужой пьяной зависти.

И ведь когда! На выпускном вечере своих же друзей по интернату. Лекс ещё говорил, что не стоит идти, но тот отмахнулся:

«Они мне друзья. Недавно встречался с ними, выпили, пообщались, на праздник позвали. Я пойду, ну. Мама даже выпивку подогнала, они оценят».

С празднества он не вернулся ни на следующий, ни на последующие дни — бывшие товарищи восприняли добрый жест как попытку покрасоваться, и уютный вечер закончился дракой, окрасился в кровь. Хотели своей справедливости — теперь они её получили. Их ждёт розыск, следствие, суд, и едва ли их оправдают. Но никакой приговор уже не вернёт Сина к жизни.

Лекс тяжело вздохнул. Взгляд его был уставшим и грустным. Перехватив гриф гитары, поставив её на колено, он сидел подле могилы покойника, перебирая струны, извлекая из них песню, милую брату при жизни, тихо напевая, вспоминая голосом мотив.

«Дай ещё нам день,

Чтоб дороги тень

Легла к твоей земле.

Дай ещё мне ночь,

Не гони лишь прочь,

И я найду себя

В потоке времён…»

«В потоке времён, — думал про себя Лекс, повторяя раз за разом эти слова. — А существует ли он на самом деле? И если да, то где его искать? И есть ли в нём прок? Ведь тебя всё равно уже нет».

Вздохнув, отставил гитару, провёл ладонью по холодному тёмному кресту с табличкой-фотографией Сина.

Он ушёл, и ничто не сможет его воскресить. Никакой спаситель не придёт, чтобы призвать его в царство живых.

Но так ли уж никакой?

На миг у парня возникла шальная, почти абсурдная, до невозможности наивная мысль, а за ней — и уверенность в том, что друга всё же можно спасти.

Ведь он здесь, рядом, в его воспоминаниях. Сидя вот так, тёмной ночью на кладбище, играя ему, Лекс видел, как тот подходит, садится рядом. Смотрит на него, улыбается.

Когда музыка источает дыхание смерти, самый верный герой — некромант. Чарами нот Син являлся в мире людей. Не говоря ни слова, лишь наблюдая, он по-прежнему рядом, в волшебстве мелодий. И Лекс напишет ему достойную песню.

Отложив инструмент, юноша вздохнул и припал лбом к изображению на распятии, поцеловал его бледное металлическое чело, а затем одарил прощальным взглядом. Скоро рассвет, и нужно хоть немного выспаться перед следующим днём.

Истинно, не для всех эта ночь хороша.

В своих домах Харьков скрывает огромное множество жизней, страхов, переживаний.

В полумраке комнаты раздался недовольный стон.

Девушка поморщилась и сплюнула. Ей не нравились многие вещи, и не в последнюю очередь — детский плач, что доносился из спальни старшей сестры.

— Чёртова овуляшка, — проворчала Тан.

Её телефон завибрировал сообщением. Подруга интересовалась, как она. Тан прочла сообщение и гневно ответила: «плохо, а дальше — херовей».

У старшей сестры родился ребёнок, и она вместе с её парнем теперь живут здесь. Когда дома родители, то вообще не продохнуть: трёхкомнатная квартира на пятерых человек, где каждый первый ненавидит второго.

Ей уже без малого чёртова дюжина лет, и она справедливо считала себя взрослой и самостоятельной женщиной.

Коротко стриженные чёрные волосы (постригли в «Пятнашке»: добрые, блин, родители закинули туда «любимую дочь», потому что у неё, понимаете, друзей реальных нет, в Сети только!), хмурый взгляд — и шипы. Шипы на плечах, игла в языке, искры в очах — она вся из острот, готова колоть, резать и рвать. В данном случае — сестру и её слишком живой выкидыш, и хахаля-членоносца, что въехал в их хату на правах писанного жениха.

И это её — эту самую брюхастую матку с её ухажёром теперь ставили Тан в пример о том, к чему сама она должна стремиться, что обязана обрести. По мнению предков, не флейты, сигареты и паблики цитат 18+, но пелёнки, мужики и борщи должны составлять круг интересов истинной зрелой дамы. Даже «лечить» пытались. Не помогло.

Старшая сестра — эталон, как статуя комсомольцев, и мать с отцом вечно твердили о том, какая она правильная, умная и послушная. Тан же в ней видела девушку, которая хотела, чтобы ею все гордились и были довольны, потому никогда не прекословила родителям: выучилась, окончила институт, нашла свободный ходячий член, обзавелась личинкой. Отличная, просто образцовая хозяйка. От одной мысли о том, что ей самой пророчили такую же долю, Тан бросало в дрожь. Тем более, что и младенцем, и работой по дому в итоге сестра занималась сама — ну, изредка ей помогала мать. Тан не встревала сюда просто из принципа: сама нажила — сама и паши. За подобную позицию ей часто влетало от предков (когда те были дома), но их мнение, как хер — класть хотела, но не в себя.

Детский плач усиливался, слушать его дальше становилось невыносимо. Заткнуть мелкого всем было лень, заткнуть уши — не хватало берушей.

Ребёнок её бесил, а всё, что бесит, изгоняют в забвение.

Потому, когда она поняла, что сама собой личинка не уймётся, то отворила дверь и быстро прошла в гостиную.

В манеже у батареи — дитя, игрушки, как подношения, раскиданы вокруг.

В своих маленьких руках он сжимал плюшевого жирафа и колотил им по всему, что видел.

Мать пыталась успокоить его, но тот кусался, вырывался и на руки не шёл. Молодой отец, судя по характерному гудению, сидел в соседней комнате в наушниках и во что-то играл.

Тан покачала головой: «Ему повезло, что семьи нет дома, иначе вместо „Тигров“ усмирял бы змею, и не ту, что в штанах: там, максимум — гусеница».

С этими мыслями она пересекла комнату: от лестницы вдоль стены, у которой стоял некогда книжный, а теперь — тряпично-пелёночный шкаф, и к манежу. Молча оттащила сестру за свитер, с силой толкнула её на диван. Женщина и слова сказать успела, лишь только открыла рот, захлёбываясь от возмущения.

Тан, не глядя на сестру, резко перевернула «клетку» так, чтобы ребёнок и побрякушки дружно упали на боковую сетку, схватила младенца, как кошару, за воротник, замахнулась — и залепила пощёчину, и следующую, и следующую. Да, ребёнок от этого разрыдался сильнее, но Тан только стиснула зубы, окинула его резким взглядом — и малыш вжал голову в плечи, притих.

Пока женщина ещё не успела окончательно оправиться от шока и была способна только на ругань, девушка, недолго думая, швырнула в сестру её чадом и выбежала из комнаты в прихожую, а оттуда, наспех обувшись, схватив ключи и рюкзак, вылетела на лестничную клетку — и вниз, на воздух.

Для побега не важна цель, Тан просто хотелось скрыться от стоявшего поперёк горла мира.

Гулять хоть всю ночь, лишь бы не возвращаться домой. Да и едва ли она объявится там в ближайшее время, особенно после всего. От такого эта стерва не скоро придёт в себя, а мужику её, кажется, вообще всё равно. «Бесит,» — сплюнула под ноги мысли.

У подъезда оставаться было опасно, поэтому Тан продолжала бег.

Её дом стоял на Сумской, относительно недалеко от Площади Свободы. Именно туда она шла, толком не зная, куда держит путь. Единственная уверенность — хоть куда-нибудь, где нет родаков и навязанных молодых.

Лишь прислонившись к одному из зданий напротив выхода станции метро Университет, она наконец перевела дух и завязала шнурки на кроссовках.

Денег в карманах — почти ни гроша, зато есть полудохлый мобильный.

Из одежды — белые кроссы, тёмно-синие джинсы, чёрная футболка, зелёный рюкзак.

Хотелось курить, но счастливый талончик годится как самокрутка, табака же там не найти.

Прокашлялась: в горле сухо, но с алкоголем неделю назад завязала.

Опять тяжело вздохнула и побрела по пустынному Харькову — в другую сторону от ларьков.

Площадь Свободы, обычно людная днём, сейчас казалась ей непривычно огромной, обширной и какой-то пугающей. Особенно эта одинокая громадная фигура Ленина, стоявшая в самом её сердце. «Надеюсь, её снесут», — зло выдохнула, отведя взгляд.

Слишком опустошённым и страшным чувствовалось место, носившее в себе имя свободы, а хмурый монумент вождя только усугублял горестную иронию.

Тан сама не знала, чего ей хотелось. Руки чесались перевернуть урну, пнуть стену дома. Слишком занята мыслями, чтобы наслаждаться красотами вокруг.

От Площади Свободы Тан прошла к парку Шевченко, и дальше — к театру оперы и балета, и за всё время прогулки от того случайного ларька не встретила ни души. И если в начале её это не занимало, то, уже проходя мимо аллеи Поэтов, Тан всё-таки начала задумываться.

Свернула под сень листвы, где тянулись лавочки в два ряда, села на одну из них. И только сейчас действительно осознала, что вокруг всё-таки слишком пусто. В окнах не горел свет, неоновые вывески потухли, и нигде, вообще нигде не слышно гула машин или перестука колёс поездов, хотя до вокзала почти что рукой подать. Как в зомби-хоррорах, а она — на правах выжившей.

«И что теперь? — спросила она себя. — Необычно, всегда мечтала».

Остался жить — проверь вещи, и Тан, перекинув рюкзак на колено, наконец ознакомилась с его содержимым, и, к своей радости, обнаружила флейту.

Три года обучения и безграничного счастья. Прикоснувшись к дереву инструмента, девушка улыбнулась. Не холодная и не тёплая, длинная и родная, она так и манила, просилась к губам. Тан прикрыла веки, сделала глубокий вдох — и вздохнула, выпуская первые ноты.

Успокаиваясь, она дарила дыханием жизнь песне — мелодии медленной и тягучей, печальной и чистой. Реквием, самый настоящий гимн чистоте. Алые линии, чёрные пионы, нагие девы с телами змей и сизые лепестки авалонских роз. Призрачные ладони, пурпурные облака, слёзы в глазах и крепчайшие объятья — и так чисты, и непорочны лилии и кувшинки, что тянулись вдоль аллеи-реки.

Зажмурившись, Тан представляла девочку — совсем юную и растерянную.

Тот ребёнок сидел под сенью ивы на берегу самого глубокого озера, и в тёмном омуте ловил своё отражение. Размытая робкой рябью — взрослая и оскалившаяся, не в пример настоящей, с устами, обагрёнными кровью, она глядела дальше себя — на звёзды на небосводе, и огни пожаров, словно крылья, плясали за обнажённой спиной.

В Пыльном городе даже самая невинная в итоге может стать крысоловом или королём крыс. Всякая добрая фея из сказки, что несёт мир и покой, на деле способна погрузить человека в забытье, из которого уже не очнуться. Да и в целом, всё, что связано с флейтами, нередко приводит к Демону-Султану, и плох тот сыщик, кто ставит жажду знаний выше здравого смысла.

Хороший сыщик — всегда немножко психолог: столкнувшись с неведомым, знай, как уберечь рассудок.

Оксана мотнула головой, отходя от окна, покосилась на рабочий стол в отдалении: слишком шумная, слишком неспокойная выдалась эта ночь, а перед ней — не менее беспокойный и полный событий день.

По жизни она преподавала психологию в школе, сменив выматывающую частную практику на научную деятельность. Причина такого решения состояла в том, что осознания, с которыми она столкнулась, принимая опыт своих клиентов, давались отнюдь не легко. В том числе тяжело смириться с сизифовым трудом, на который она обрекла себя, сражаясь с чужими страхами. И её нынешняя слаженная работа в коллективе с минимумом личных контактов позволяла отдыхать душой.

По долгу же отдельно от службы она невольно стала наставницей для своей подопечной.

В своё время после уроков к ней стала заходить ученица тогда ещё седьмого класса, Дарина.

Она никогда не жаловалась ни на семью, ни на сверстников: ни те, ни другие не входили в круг интересов девицы, и она держала их на допустимой дистанции, общаясь лишь по необходимости.

Они не мешают ей, она — им, все сохраняют нейтралитет. К Оксане стала ходить потому, что ей просто понадобился человек, с которым можно делиться мыслями. Никто другой для этой роли не подходил, потому что они были либо глупыми, либо слишком консервативными. В случае с Оксаной Дарина надеялась, что грамотный психолог поможет ей разобраться в себе.

Женщина хорошо помнила её слова в день знакомства. В их самую первую встречу эта тогда ещё совсем юная особа заявила почти с порога:

— Здравствуйте, Оксана Леонидовна.

Вы нужны мне, но если вдруг я услышу, что моё счастье заключается в получении образования, трудоустройстве и семье, наш разговор рискует окончиться, не начавшись. Я хочу слышать искренность в ответ на искренность, а не лозунги, в которые не верит ни один нормальный и здравомыслящий человек. Живой человек, я имею в виду.

Примете меня, как клиентку?

На вполне резонный вопрос, зачем же она ей понадобилась, Дарина так же спокойно ответила:

— Возможно, я ищу друга. Скорее всего, так и есть. Но дружить в этой дыре не с кем, и если уж выбирать — то вполне неплохо, чтобы она была ещё и психологом: она разбирается в людях. По крайней мере, претендует на это.

Не прямые обязанности, но любопытство в итоге не позволило Оксане отшить девушку. К тому же она понимала, что встретив отказ, Дарина может заявиться в студенческую поликлинику, которая и примет её, как свою, и где её прижмут так, что на следующий контакт она выйдет не скоро. Отдельно — сразу бросились в глаза и высокомерность, и напыщенность, и маска самоуверенности, за которой явно скрывалась гора самых разнообразных комплексов. Если это дитя хочет видеть в Оксане подругу — хорошо, она согласна стать ею, но взамен — это дивное создание охладит свой пыл, впредь будет держать себя подобающе: без излишнего пафоса и напускной наглости. Спокойное общение прежде всего.

Так это началось, а спустя время общение вышло за рамки кабинета.

Что до сейчас — воспользовавшись тем, что родители съехали к друзьям, Дарина, мирно спала в соседней комнате, довольная и счастливая, и теперь едва ли ей был нужен кто-то ещё.

Дружба не знает должностей, а влечению в принципе плевать на подобные мелочи. Происходящее между ними — не столько любовь, сколько — взаимный комфорт. А раз так — почему бы и нет.

Парни скучные, парни отходчивые, парни переменчивые. Они едва ли способны мыслить и чувствовать настолько же прозорливо, как девушки. Многие слишком ограниченные и приземлённые, потому — неинтересные.

Вновь засев за кипу бумаг и отхлебнув кофе, Оксана размышляла о том, что рассказывала её подруга.

Дарина жаловалась на свои сны, чего раньше не наблюдалось. Обычно она делилась мыслями о прочтённой литературе, о перспективах на будущее, чем могла бы заниматься по жизни.

Кроме того, её нередко тревожил вопрос счастья и самоопределения. Попытка разобраться, почему человек чувствует скуку, и как от неё избавиться. Теперь же к привычным темам добавились истории об огромном замке, который будто рождён из сказки. Полностью из песка, неправильных форм, с множеством самых разных пиков и башен — и только по их виду можно заключить, что конструкция является замком, — он высился на скалистом утёсе на фоне полной луны. В стенах его как будто был запечатан целый оркестр: во всех помещениях всегда играла музыка, постоянно иная. Сложно было спутать партии вальса большой библиотеки с нескончаемой вакханалией плясок полуденного мраморного сада, или спокойными, почти что воздушными ритмами небесного коридора в часовне.

И в своих снах Дарина всё чаще переносилась туда.

Её восхищало и пугало величие этого места, но что настораживало: замок был пуст.

Учитывая всё разнообразие и убранство комнат, Оксане сложно было выявить какой-то конкретный образ, чтобы помочь Дарине разобраться в происходящем. Она просила её составить подробную карту видений, если возможно — с рисунками определённых объектов, которые казались девушке наиболее странными, чтобы потом вместе анализировать их.

«В какой момент сны перестают быть просто переживаниями будних дней, образами подсознания и становятся отдельным миром? И может ли статься, что они сами собой — это полноценный пласт иной реальности, где мы переживаем альтернативную жизнь? Наука говорит, что подобное невозможно, но и осознанные сновидения не отрицает.

Однако для них случай Дарины не совсем верен. То, что другие переживают всего за пару часов реального времени, она созерцала всю ночь напролёт, и время, прочувствованное за гранью, совпадало с земным».

Оксана качнула головой, отвела взгляд от раздвинутых занавесок, поймав себя за тем, что уже несколько минут смотрит на яркий небесный диск и дорисовывает необходимые черты колокольни так, будто светило — это циферблат башни, а пики высоток — основание заоблачной твердыни, выстроенной в воздухе из пепла.

Где оказаться такой громаде, проявись она здесь, в Харькове? Где именно в её городе может найти приют подобное существо, если оно живое — или это причудливая химера? И есть ли другие, кому снятся столь же яркие сны, и, если да, то далеко ли они, или близко?

Оправив прядь коротких рыжих волос, хозяйка квартиры подошла к окну, распахнула ставни, наполняя комнату свежим предрассветным воздухом, а вместе с тем — и спокойными грустными тонами флейты, звучавшими ниже на улице.

Поискав глазами, она заметила девочку — наверняка, тоже школьницу, — что сидела на скамейке на аллее Поэтов и играла, прикрыв глаза. И ещё — чуть поодаль, в конце дороги, — взгляд Оксаны коснулся странного вида женщины в светлом сарафане, босой и с гитарой.

Её партия — неровная, шумная, вызывающая, билась в контраст с тонкими трелями, что высекала сидевшая.

Белесая двигалась неестественно, подобная тени, но для призрака — слишком живая, для образа — слишком естественная.

Понаблюдав за ними какое-то время, Оксана вернулась в глубь кабинета и почти что упала в кресло.

Много странностей происходило в последние дни. Такое чувство, будто с городом — его молодыми, — что-то случилось. Что-то такое, что ускользало от обывателей, нечто опасное и таинственное.

Наблюдая за другими подростками, она нередко становилась свидетельницей того, как некоторые дети как бы выпадали из реальности. Просто шли по своим делам, потом замирали, как вкопанные, стояли, застывшие. Потом будто пробуждались и нервно спешили дальше.

Конечно, подобное поведение, особенно в старших классах, можно было списать на конец года — но не всей же параллелью: не та нагрузка. Если советских ребят, которые готовились для ВУЗов с техническими специальностями, и чья смертность упала только после 80-х, ещё можно понять, то сейчас, в самой обычной школе, да с современным подходом к образованию, у школьников почти нет проблем. Однако, всё ещё — особенно это было заметно к маю, — многие из них казались уж чересчур отвлечёнными, замедленно реагировали на расспросы, редко помнили, что с ними случалось, а попытки узнать встречались агрессией и жалобами на головную боль.

Помимо этого — необычные рисунки на психологических тестах, общее отчуждение.

Все эти сны Дарины, волнующее поведение детей и отдельных людей на улицах… Оксана нутром чуяла: надвигалось нечто тяжёлое. Нечто такое, что перевернёт привычный уклад.

«А, может, — отмахнулась женщина, — всё это всего лишь игра воображения, и, в сущности, беспокоиться не о чем, кто знает. Только время. Осталось ли оно? Неизвестно. Остаётся только смотреть».

А смотреть, и правда, было на что.

Всё так же сидя здесь, на площади в кругу листвы, играя вальс случайно встреченной паре, Яна не могла отвести от них глаз.

Эти двое — от них веяло манящей тайной, чем-то одновременно и зловещим и привлекательным. Алая дева и Святая мать — словно призрак и его воплощение, два тела на одну душу.

Какая сила заставила их прийти сюда именно сегодня, когда звёзды были подчёркнуто яркими, а луна сияла как никогда? Когда в шуме ветра угадывались трели скрипки, а в лиственном шорохе — пение мотыльков. Когда блики ночного светила играли на статуях так, будто те на самом деле живые. И самое главное — почему сама она в своих скитаниях пришла именно к ним, как будто именно так всё задумано, и вся жизнь ранее прожита лишь для того, чтобы в итоге оказаться тут, на этой импровизированной сцене?

Женщина в алом широко улыбнулась и направилась к Яне.

— Ты только посмотри, Францисса, какой цветок мы нашли на этой мёртвой поляне, — обратилась она к своей подруге. — Какая злость, какая боль, какой страх таится внутри этого создания. Разве ты не чувствуешь?

Идущая подле Святая мать одарила девушку сочувствующим взглядом.

Теперь, став центром внимания, Яна стиснула зубы, напряглась, крепко сжала гитару.

Что они о ней знают, какое имеют право судить? Где они увидели злость, если ей сейчас так хорошо?

— Ах, дитя, — с улыбкой продолжала женщина в алом, поравнявшись с ней. — Ты прекрасна. Твой вальс был выше всяких похвал. Но что за норов, что за оскал, что за безумный взор я вижу в твоих очах. Твои зрачки расширены — не от того ли, что узкому взгляду не дано охватить всех истинных красот мироздания? Слабая, робкая — ты скрываешь в себе столько тяжбы, столько волнения. Загнанная и забитая, ты бежишь, бежишь от всего, что тебе так противно, стараешься забыться, уйти от кошмара, которым обернулась твоя жизнь, в лучший мир иллюзий и волшебства. Разве я не права?

— А вам-то что? — Яна внутренне напряглась, поднялась, смотря незнакомке в глаза.

— Утративший рай настоящей жизни возведёт Пандемониум грёз, — отвечала Скучающая Принцесса, одаряя Яну поклоном.

— Вы бежали, дитя моё, — молила Святая мать за ней. — Ваше тело хрупкое, а на лице — следы побоев. То, чем вы живёте сейчас, не имеет ни малейшего веса. Вы несчастны без маски, что так трудно держать. Вы ведь не сами пришли сюда: Мёртвые коты направляли вас.

Откуда она знает про её видения? — спросила себя Яна. И почему её мягкий голос кажется столь тяжёлым? А эта — красная и седая — отчего её черты так знакомы? Почему её слова укололи сердце?

Взгляд рассеивался, всё как будто в тумане. Голова полнилась звоном, мешая сосредоточиться. Тело отказывалось слушаться.

— Вы злы и отчаянны оттого, что ничего не можете поделать. Жизнь распоряжается вами, а не вы ею, — продолжала Францисса.

Некогда полная сил и негодования девушка ослабла. Её ноги дрожали. Сейчас она уподобилась увядающему цветку, настолько иссохшему, что любой, пусть самый лёгкий, шальной ветер игриво развеет его в прах.

— Мы не даём вам выбора, прекрасная, — говорила вслед за подругой Скучающая Принцесса. — Он доступен лишь тем, в ком остались силы решать. Вы же сдались, обменяв данную вам от природы свободу, оставив свой норов и гнев лишь для собственных иллюзий. Сейчас, ночью, вы чувствовали себя королевой, но что же утром? Вы вернётесь туда, где противно и холодно, в западню, которая уготована всякому, кто готов мириться с привычным порядком. Я не виню вас, ибо вина тому — наш мир, наши люди, что под маской добродетели научились таить сущие коварство и подлость. И чем привлекательнее наряд, тем ужаснее, что под ним. Я же говорю вам: идёмте с нами. В путь, из которого нет возврата. Вам откроется дорога, знакомая с детства — и не найдётся той силы, что сможет противиться вам, вашему слову, вашей воле. Забытые знания, отринутая свобода — всё это вернётся, вдохнёт жизнь в этот опустевший и испитый до самого дна сосуд.

Яна не слышала этих слов. Не различала лиц говорящих. Лишь далёкие отголоски, зыбкое эхо с примесью лёгкого звона утренних колокольчиков, журчания крохотного ручья — и терпкого, едкого аромата полыни.

Где она сейчас? Что с ней?

Слабо улавливала чьи-то прикосновения. Её взяли за руку, вели куда-то, или она сама шла.

Подъехала карета. Откуда она здесь? Уже ведь давно нет повозок.

Её пригласили внутрь.

Святая мать помогала сесть, опустилась рядом, брала за руку.

Женщина в алых одеждах располагалась напротив — точно, как в настоящей карете.

— Мы вернём нашему ангелу крылья, — с той же счастливой, спокойной улыбкой сказала Скучающая принцесса, опуская ладонь на руку Яны. Та уже спала глубоким сном.

— Или выпустим Смерть, — заметила сестра Францисса, покачав головой.

— Всадники тоже были ангелами, душа моя.

— Вы довольны?

— Я счастлива.

Их карета тронулась в ночь, встречая рассвет.

С восходом солнца музыка стихнет и чары уйдут, никем не замеченные, всеми забытые. Город открывает свои чары лишь тем, кто желает слышать и умеет слушать. Дневная суета, собственная жизнь и заботы отвлекают от лишних мыслей, заставляют уходить в себя, в свои квартиры, в свои печали. И только те, кому истинно нет дела до реалий обычной жизни, могут позволить себе забыться, задуматься, увидеть душу и жизнь там, где её нет. Открыть врата в совершенно иной, чужой, подчас — страшный, иногда — полный волшебства мир Города, который спит. Города, который ждёт, дышит, наблюдает, радуется и ликует, скорбит и сочувствует. Который взывает о помощи и молит о спасении, который готов приютить всякого ищущего и страждущего. Города, который ищет своих детей.

Так опустился занавес с рассветом солнца.