Пляска Бледных

Действие ноль. Нежданная гостья

Свою подругу Дарина ценила за жизненный опыт, длинные ноги и сильный язык.

Раскинувшись на постели, обхватить её голову, вцепившись в копну коротко стриженых рыжих волос, и ощущать напористые, резкие, скользящие ласки было для неё невозможным, запредельным блаженством.

Выгнув спину, едва дыша, она изнывала от накатывающей волны наслаждения, всем телом подавалась вперёд, буквально вжимаясь собой в уста любовницы, сливаясь с ней в порочном поцелуе греховных утех. Снова и снова столь же острый, как лезвие огонька зажигалки, и столь же обжигающе-сладкий язык подруги касался её чувственной плоти, выписывая узоры вдоль лона, опоясывая их горячим, жгучим следом желания. Короткими, точечными касаниями Оксана впивалась в неё, обвив руками её бёдра, буквально сливаясь с ней, становясь её продолжением.

Дарина шумно выдохнула, закусив губу, и схватилась за белую, уже изрядно пропитанную потом и пряным дурманом благовоний простынь, ощущая, как длинные чуткие пальцы проникают внутрь.

Тяжело хватая ртом воздух, она извивалась под давлением Оксаны, отдаваясь её внимательным, сильным рукам, уподобляясь марионетке в руках кукольника. Раздвинула еще дальше согнутые в коленях ноги, впуская её в себя, жмурясь от удовольствия, охотно отвечая тихими, томными стонами приятной неги на ласки женщины.

Едва ли кто-то из сверстников способен дать ей подобные ощущения — они слишком маленькие, слишком глупые, совсем ничего не умеют. И — что наиболее важно, — ещё недостаточно одиноки, чтобы столь искренне, столь страстно любить только одного, единственного и столь горячо-близкого человека. Одиночество познаётся со временем, приходит с опытом, и вместе с ним раскрывается истинное желание, способность по-настоящему отдавать и отдаваться. Дарить. Человеку нужно время, чтобы познать себя, познать других. И лишь после он сможет разделить обретённое с тем, кто станет будущим спутником жизни.

Как долго продлится их связь, Дарина не знала. И по существу, в те моменты, когда Оксана была с ней, подобные материи — последнее, что заботило опалённый влечением разум молодой души.

Нежное дыхание горячих губ, чуткие, воздушные касания длинных пальцев, сильные, оплетающие тело ноги, набухшие в предвкушении сладкой истомы соски — и страстное, чувственное тело уже зрелой, опытной женщины влекло к себе не менее, чем прозорливый ум и познания в сфере человеческих взаимоотношений.

Ладонь Оксаны легла на живот, и девушка напрягла пресс, снова выгнулась, подалась навстречу любовнице.

Та чуть-чуть, совсем легко надавила на лобок, извлекая из уст подруги новый тихий стон — и снова, вместе с тем аккуратно, плавно, ритмично поигрывала пальцами, только распаляя жар, навлекая подступающую волну.

Пальцы стоп Дарины сжались в предвкушении. Откинув голову на бок, путаясь в собственном тёмном море размётанных волос, она стиснула зубы, закрыла глаза, с силой сжимая свою грудь в такт движениям Оксаны, напирая на неё, извиваясь всем телом.

Ни член, ни какой-либо иной фаллический символ никогда не заменит ей этих чутких, нежных, таких сильных пальцев, какие были у Оксаны. Здесь, в постели, женщина буквально овладевала своей подругой, всё ещё давая ей уроки жизни, но совсем иного толка — и Дарине это нравилось.

Находясь в её обществе, хотелось и дальше, и как можно дольше оставаться маленькой школьницей, не пытаться прыгать выше головы, не притворяться, что взрослее, умнее — это всё ещё будет потом, с другими, не здесь, не сейчас.

Снова сильное движение внутри — и девушка вскрикнула, зашлась дрожью, забилась в счастливой истоме, столь яркой, что на глаза навернулись слёзы. Внутренние стенки приятно вздрагивали, отвечая пальцам женщины, раз за разом сжимаясь — и отворяясь, окатывая сознание чарами сладостного забвения.

Находясь на грани между далёким сном и ускользающей реальностью, Дарина выдохнула, откинулась на подушку без сил, а её любовница одарила девушку нежной, мягкой улыбкой и снова припала к створкам разгорячённого взмокшего лона — и прилегла рядом, заключая её в объятия.

Так и лежали, нежась под тёплым, едва поднимающимся над далёким алым горизонтом солнцем нового дня.

— Однажды тебя посадят, — улыбнулась Дарина, игриво уткнувшись носом в щёку подруги.

— Но все мы знаем, кого заклеймят шлюхой, — парировала Оксана, ласково поцеловав её лоб.

Та лишь вздохнула, перевернулась на спину и уставилась в утопающий в лиловом рассветном зареве потолок комнаты, закинув руки за голову. Потом тяжело поднялась, потянулась к подоконнику, ища зажигалку и пачку «Уинстона» с ментолом.

Закурила — и выдохнула белым клубом холодного дыма, всё так же глядя в пустоту.

Оксана, наблюдая за этим, неодобрительно покачала головой, откатилась на другую сторону постели, и, накинув на себя лёгкое покрывало, направилась в душ, оставляя подругу наедине с её мыслями. Та проводила её игривым улыбчивым взглядом, и, закинув ногу за ногу, продолжила курить.

Оставшись одна, в этой уютной маленькой спальне, где почти всё помещение залито алыми красками свежего дня, она отдыхала, уже в который раз просыпаясь вне отчего дома. Родителям сказала, что у подруги, и те не видели в этом проблемы.

Скоро нужно уходить на учебу: она выйдет вместе с Оксаной.

В школе в последнее время происходили занимательные события.

Первые месяцы лета — напряжённые и шумные, когда среди старших классов появляются даже те, о ком ранее лишь догадывался. К тому же, ещё с мая стала наблюдаться довольно странная тенденция: многие ботаники стабильно не являлись на занятия, иные — если и приходили, то под чем-то, и преподаватели их тут же выставляли за дверь. На этом фоне сейчас пытались вести воспитательные часы против наркотиков, алкоголя и прочих элементов счастливой жизни для опустившихся.

Занимались просветительной деятельностью, в основном, те же школьники из тех, кто хотел послужить общественной деятельности и, в своих попытках сделать мир лучше, избрали своим долгом обогащение местной полиграфии: безвкусные афиши украшали половину лестничных площадок здания. Агит-кампания удалась на славу: заценившие старания сверстников девочки выряжались в тёмное и напевали Молко, а мальчиков находили обдолбанными на заднем дворе. Пока одни проникались контр-культурой, другие — начинали ей жить.

На последнем вечере, куда согнали все старшие параллели, случился самый настоящий праздник.

Лекция посвящалась реабилитации наркоманов и трагичной судьбе тех, кто покинул мир молодым. Слушать её пришли охотно — все, как на подбор, в чёрном, с анкхами. Косухи, рваные джинсы, берцы — как сходка блэкеров. Многие уже под травой, любовно раскуренной ещё до занятий. Им говорили, что глаза — это зеркало души, а они смотрели в ответ мутным размытым взглядом, улыбались, согласно кивали: затуманенное сознание дарило совсем иные краски миру вокруг.

Если дети — это цветы жизни, то Харьков — бодлеровский дендропарк. Культура смерти и декаданса слишком крепко врезалась в мозг, пропитала естество. С другой стороны, чего ещё ожидать от поколения, от чьих жизненных ориентиров веет «Нормой», конвульсивные попытки выжить напоминают Порождённого Сына Земли, а само бытие сводится к камерным беседам Пахома о «Зелёном слонике» с блюдцем сладкого хлебушка в руках. Если раньше коричневая чума вселяла ужас в сердца людей, взывая к образам концлагерей и пыток, то теперь это символ чайной розы на тленном поле пыльных сорняков. А если к холсту уже почти готовой картины добавить заупокойные мессы о чистой и непорочной лилии, крики ворона о несбывшимся грядущем и серое небо над мокрым асфальтом Берлина, то всё становится понятным без лишних слов: кто не разложился, тот застывает в прошлом, а наше время — пляска бледных мертвецов, что смиренно ждут своего личного состава на станцию вечного сентября.

Смотря на своих сверстников, Дарина часто задавалась вопросом: в других школах всё так же, или это только ей повезло? Да и так ли это, в сущности, важно? Даже одного островка тьмы хватает, чтобы в дальнейшем оная распространилась повсюду.

А проблема была весомая, беспокоились как педагоги, так и родители учащихся, и, соответственно, правоохранительные органы.

Кто-то устойчиво проталкивал молодёжи вещества, и делал это очень аккуратно и незаметно: ни посредников, ни каких-либо иных третьих лиц. Из повязанных и допрошенных не удалось выжать решительно ничего:

— Где взял?

— Нашёл.

— Врёшь.

— Пойдите и гляньте — там ещё есть.

Провалявшись в постели ещё с какое-то время, Дарина поднялась, раскрывая ставни, впуская в спальню свежую прохладу.

Взобравшись на подоконник, прислонившись к стеклу и подобрав под себя ноги, она так и сидела, в чём мать родила, продолжая смотреть на всё ещё спящие улицы родного города.

Серость и скука, жёлтая, болезненная тоска рассвета смешалась с пыльными водами харьковских дорог, всем своим видом крича о просьбе как можно более скорой смерти.

Нравилось ли это девушке? Едва ли. Она была вынуждена жить в этом могильнике хотя бы ещё какое-то время, пока у неё не будет достаточного количества денег, чтобы его покинуть. Слишком много вещей вокруг раздражали её. Наверное, только Оксана и ещё несколько человек были единственными приятными собеседниками в её окружении.

Девушка вздрогнула, тряхнула головой: внезапно ей показалось, будто над куполами Покровского монастыря что-то промелькнуло. То ли облака так удачно выстроились, то ли она слишком задумалась, но буквально на секунду она увидела до боли знакомые очертания небесного замка, рождённого в её снах. Величественный и огромный, островерхими пиками-башнями он сиял в облачном ореоле невозможно-ярким, неземным светом, озаряя мир далёкими отзвуками колоколов ветхой часовни.

Видение прошло так же неожиданно, как и явилось — всего миг, и облака снова стали косматыми синими кудрями, а небеса обрели привычный жёлто-лиловый оттенок пробуждающейся чумы.

Дарина закрыла глаза, пытаясь успокоиться, отогнать наваждение. Но образ реющей на горизонте твердыни всё никак не желал покидать сознание, маячил навязчивой тенью на фоне безмятежной серости городских крыш.

Девушка покачала головой, достала новую сигарету, выдохнула дым: нужно успокоиться, привести мысли в порядок. Только глюков с утра пораньше ей не хватало: ещё целый день предстоит, полный овощей, растений и прочей живности её личного дендрария, именуемого дискуссионным клубом.

Изначально его создавали для обсуждения трудоустройства и мероприятий, направленных на будущую здоровую жизнь: турпоходы, вечера искусства, открытые лекции, помощь в адаптации приёмных детей в семьях.

На встречах на повестку дня выбирался ряд животрепещущих тем, и общим голосованием поднимали наиболее интересную из них. Среди собравшихся назначался председатель, который готовил теоретическую составляющую лекции, а потом каждый высказывал своё мнение по вопросу. Стабильно эти занятия посещала сама Дарина, пара её подруг и ещё несколько ребят, из тех, кто подавал хоть какие-то надежды, и чей круг интересов выходил за рамки обсуждений “+100500», «Гуф RIP» и прочих насущных тем.

Снова хотелось поговорить с Оксаной — сны девушки всё больше обретали оттенок кошмаров, становились куда более осознанными. К тому же на этом фоне участились перепады настроения, что ещё больше мешало сосредоточиться. Что куда опасней, могли вернуться панические атаки, от которых девушка пыталась исцелиться изначально.

Несмотря на классный секс с утра, сейчас, сидя на подоконнике и смотря в серый рассвет, Дарина томилась самой настоящей смертельной тоской, тоской от всего — и такой же безмерной усталостью. Как-то резко всё постыло, показалось обыденным и пустым — чего раньше она за собой не замечала. Вернее, не так часто, не с такой силой. И самое паскудное, сама она не находила объяснения этим скачкам. Что до Оксаны — та обещала сводить её на приём к психотерапевту, если ситуация ухудшится и снова понадобятся колёса. А опять сидеть на транквилизаторах и антидепрессантах не хотелось — ей хватило того, что было два года назад после расставания с первым юношей.

От очередного сеанса самокопания девушку оторвал внезапный звонок в дверь. Протяжный и зычный, он вторгся в тишину квартиры подобно похоронному набату, отбиваясь тяжёлым эхом от стен, ударяя в голову въедливой кувалдой, приводя в чувство.

Дарина удивлённо подняла бровь и сделала новую затяжку, стряхнула пепел в оставленную ещё с ночи стеклянную банку, но с места не сдвинулась, продолжая курить: ни она, ни Оксана никого не ждали.

Между тем, звонок повторился, утратив свой элемент внезапности и от того зазвучав ещё назойливее.

Хозяйка квартиры всё ещё принимала душ и, естественно, не слышала происходящего за шумом воды. Что до её гостьи — девушка слегка поёжилась, стиснув сигарету меж пальцев, медленно, с силой затягиваясь.

На третий раз её терпение лопнуло.

Спрыгнув на пол и накинув на себя валявшийся рядом лёгкий алый халат, Дарина быстро прошла в прихожую и замерла перед дверью. Посмотрела на экран видеоглазка.

Это девушка. Зрачков не разглядеть. Лицом — светлая, характерного пьяного румянца нет, вены — чистые, без порезов. За исключением своей настойчивости, выглядела вполне адекватно. Дёрганной назвать сложно, не шаталась. Опустила руки, ждала.

Приоткрой Дарина дверь (в случае чего — тут же можно запереться обратно), ничего дурного бы не было. Тем более, упорству этой молодой особы на лестничной клетке оставалось только позавидовать: она будто знала, что в доме уже не спали и там, по ту сторону двери, сейчас стояли, смотря на неё, ждали, решались.

Дарина усмехнулась своим мыслям и щёлкнула щеколдой, всё-таки согласившись принять странную гостью.

Та, осознав, что её усилия не прошли даром, просияла, и только рамки приличия остановили её, чтобы сходу не кинуться в объятия — хотя совсем секундный порыв был, и Дарина уловила, как девушка перед ней уже подняла руки и дёрнулась в её сторону — и вздрогнула, приосанилась, сдержанно кивнула.

— Вам кого? — поинтересовалась, склонив голову на бок, про себя подметив, что всё ещё стоит с сигаретой в руке, опираясь о дверной косяк.

В неподвязанном халате, со спутанными волосами и усталым, кислым лицом, она, наверное, сейчас создавала то ещё впечатление.

Незнакомка напротив повторила жест девушки, окинула её не то скептическим, не то оценивающим взглядом, словно сомневаясь — а туда ли она попала. Замялась, помедлила с ответом — вроде бы цели своей достигла, ей открыли, а что делать дальше — понимала слабо, очень отдалённо представляя себе развитие событий.

Дарина молчала, впившись в неё скучающе-недовольными глазами, тронутыми мерным дымом от тлеющей «палочки смерти».

— Когда в следующий раз в библиотеке будете, — неуверенно начала незнакомка тихим, звонким, подобно утренней заре, голосом, — не забудьте застёгивать книги на ремни. Иначе они потом летают и кусаются.

Дарина снова удивлённо подняла бровь, пытаясь понять, что за бред несёт это дитя солнца.

— И ещё, — так же тихо продолжила она, — не тревожьте жителей сада: они потом нервничают и отказываются пить воду, а это смертельно для них.

Школьница уже собралась закрыть дверь, как вдруг её словно молнией прошибло: образы, к которым взывала незнакомка, не были лишены смысла. В своём последнем сне она действительно долгое время просидела в библиотеке замка за чтением одной из его пыльных, ветхих и тяжёлых книг, перевязанных крепкими ремнями — и оставила её на столе открытой. Равно как и играла в саду с цветочными нимфами, чьи тела росли из раскрывшихся бутонов алых роз.

— Кто ты? — неожиданно строго и резко для себя бросила Дарина, буквально вперившись в поникшую и потерянную девушку тяжёлым въедливым взглядом. Та, в свою очередь, сделала глубокий вдох, сжала кулаки — и гордо вскинула голову, очевидно, тоже теряя терпение.

— Меня зовут Сильфа, и мы в дерьме. Времени не так много, и, прогнав меня, ты сделаешь хуже, прежде всего, себе. К тому же, — добавила она, ясно давая понять, что возражения неприемлемы, — твоей девушке не меньше будет полезна встреча со мной.

Действие первое. Гнев зверя

Лишь приняв в себя все грехи человечества, человек волен называться святым. Капли дождя, что однажды прольются на землю, заменят её грязь ещё большей скверной, из которой родится абсолют. Все мечтают о рае, проживая пустые дни в геенне огненной на земле. Называть свой родной мир адом — это так привычно, так легко. Мало найдётся тех, кто стал бы утверждать обратное.

Но я видела ад. Я бываю там в своих снах. У ада есть своё имя, но эти записи для тех, кто придёт. Тем, кто их услышит, будет проще воспринимать всё именно так: всё сложнее, чем кажется, но на детали времени нет.

Он всегда разный, он является мне огромным городом, где каждая душа переживает свои собственные пороки и сталкивается с тем, с чем ей приходилось существовать при жизни.

Я слышала ад. Много раз. Там нет ничего, только скрипка и детский смех. Но меня беспокоит не это.

Ад умеет говорить, его стражи взывают к людям. Чем больше веришь в него сейчас, тем тоньше его завеса, тем шире раскрыты врата. Для каждого он иной, и каждый видит в нём то, чего жаждет. Принимая, впуская его в себя, ты даёшь ему право являться в мир.

Всякий раз, погружаясь сюда во снах, я беру диктофон. Мне приходится это делать, потому что я не знаю, что в итоге случится со мной. И эти записи помогут тем, кто придёт после меня. Кто последует за мной.

Сейчас, особенно сейчас, риски наиболее высоки. Это ощущается всюду.

Словно всё, что спало ранее, вмиг пробудилось, пришло в движение и готово вот-вот вырваться на свободу.

Только вчера я встретилась с той из немногих, кто уже его видит — видит другим, иначе, чем я. Одинокая дева в заоблачном замке, жертва, ставшая рыцарем. Она мне почти не верит, считает происходящее чушью, и для стороннего наблюдателя это вполне нормально. Совсем не осознаёт, что прямо у неё на глазах вовсю идёт подготовка к будущей сцене, вербуются «актёры» — бедные дети, чья жизнь достаточно сломлена, чтобы они поверили в то, что им нечего терять, примкнули к нашим будущим врагам. Сейчас она сама едва ли что-то сделает, и всё, что пока что в её силах — так это смотреть зорче, созерцать пристальней, искать врождённым взором охотника. И быть готовой к тому, что будет, чему свершиться.

Мы должны действовать быстро, но осмотрительно — времени куда меньше желаемого. Никто не ждал, что спящий кадавр действительно сумеет набрать достаточно сил, чтобы подняться, чтобы вновь окрепнуть, опять восстать.

Сестра верит, что если мы разрушим его столпы силы, это окончательно погубит его. Но для такого нам нужны люди в реальном мире — те, кто примут на себя удар его слуг, те, чьи действия коснутся их напрямую и те, кто выйдут на тропу войны, в которой не будет победы, только покой.

Когда дети начинают сражаться за своё счастье, побеждает взрослый, разгоняя их по углам.

И мы нуждаемся в этих детях. Нуждаемся в тех, кто способен, столкнувшись с адом лицом к лицу — осознать и отринуть его. Некоторые поймут сами, других следует предупредить, и чем раньше нам это удастся, тем меньше пострадавших в итоге. На данный момент всё плохо.

На тихих улицах пыльного города темно, неуютно, но это немудрено: он не рад чужакам.

Ад принимает лишь тех, кто хочет в остаться в нём.

Сейчас вокруг ни души. Даже детского смеха не слышно, только мерный стук колёс поезда: ладья покидает гавань, и мне сейчас не туда.

Спускаюсь вниз вдоль череды разбитых фонарей: чёртовы охотники везде успели. Невдомёк им, что сердца хранятся в подсвечниках. И они-то называют себя спасителями. Вандалы сплошные. Только и знают, что крушить всё да ломать. Но это их дело, их тоже можно понять. Чем занимались при жизни, тем посмертно красны.

Полночь, звон монастырских колоколов. Даже в Аду есть церковь, и это правильно: где ещё спасать души, как ни здесь.

А где церковь — там и тюрьма: моя остановка.

Вот она, большая, с длинным забором колючей проволоки и пустыми башнями, лишёнными часовых. Нет в них нужды, некому бежать: кто попался, тому попросту нет возврата.

Высокие жёлтые стены с решётчатыми окнами, из которых весь окружающий мир выглядит как глупая игра в крестики-нолики, где крестик — это колотая рана, а нолик — след огнестрела.

Стою перед главными воротами, они закрыты, хочу курить. Спешно смотрю на часы: ещё есть время. Оно всегда есть, мёртвым не до спешки, а заключённым — тем более: их срок — вся вечность, до срока и не уйдут.

Поговаривают, раньше эта тюрьма служила концлагерем, и нравы в ней сохранились от прежних хозяев. Даже сейчас над её крышей витает чёрное облако дыма: газовая камера как билет в карцер чистилища, где лежать всем не тесно. Заупокойной здесь звучит фуга, слышится шёпот забытых голосов, задающий ей ритм. Жуткое место. Тихое такое снаружи — а как представить, что творится за грядой стен… Тут я поёжилась.

Мы работаем на упреждение, а не на расхлёбывание результатов. Какой смысл искать убийцу, если есть возможность сорвать преступление.

Ад просачивается в сознание людей, и наше дело — его оттуда искоренять, капля за каплей, грех за грехом.

Здесь, в тюрьме, согласно докладу старшей сестры, находится сосредоточие гнева. Его-то мне и нужно найти.

Я затушила сигарету о бочок урны, выкинула окурок. Не люблю мусорить, не хочу, даже здесь. Ад и без того гадкое место, чтоб гадить в нём ещё больше. Возможно, будь он чище, здесь было бы поприятней. Сейчас проверять уже поздно.

А ещё удобно быть бесплотной. Стоит коснуться любой поверхности — и всё, я по ту сторону. Теперь — найти главный вход.

Он явился мне сам собою. Две машины вдоль стен, большой центральный въезд и громоздкая дверь ещё советских времён. Над ней вывеска: «Наши двери открыты для всех».

Ручка легко поддалась. Мягко нажала — меня пустили. Войти сюда — не проблема, впускают действительно всех. Вопрос лишь в плате за выход: часто её просто нет, а раз нет платы, то и не выпустят.

Всё ещё не могу понять, кому понадобилось поднимать занавес. Кто мог настолько устать от жизни на Земле, что захотел сюда? И ладно бы сам, других зачем звать? Самое забавное — внешне ничего не изменится. Едва ли кто-то что-то заметит. Просто мир станет чуточку мрачнее, а внутренние страхи станут реальными. Мог с ними бороться в голове — сможешь совладать и впредь. А нет — так и твои проблемы, останется лишь посочувствовать. В борьбе со зверем внутри побеждаешь либо ты, либо твои иллюзии. Даёшь им волю — попадаешь сюда. Всё останется на своих местах, да видеться будет иное.

Я прошла внутрь, в главном холле — небольшое помещение с портретами прошлых надзирателей, высокий регистрационный столик с журналом имён заключённых, койка для отдыха посетителей. Так странно: пекло должно вселять страх. Но едва ли можно думать о таком месте всерьёз. Говоря про ад, грех не пошутить, да и вообще, находясь здесь, грех — не согрешить. Только смех здесь такой, что сквозь слёзы. Оно и понятно, доля самоиронии с мыслями о грядущем.

В регистратуре сидела старуха в строгой зелёной форме, читала газету. Седая, лица не видно, погружена в сводку последних новостей.

Я подошла к ней, тактично кашлянула.

Та не обратила на меня ни малейшего внимания.

Я пожала плечами, сама взяла журнал заключённых.

Надзирательница замерла, отложила чтиво, смерила меня тяжёлым презрительным взглядом. Лучше бы я не видела её лица. Дело не в морщинах и не в очках, и даже не в маленьких въедливых чёрных глазах. Вся беда в восковой маске, которая отслаивалась от давно пожелтевшего черепа. Наверное, это неправильно, и нужно принимать людей, какими они есть, но всё же в аду все так стремятся походить на живых, что невольно смущаешься, когда вспоминаешь, что все здешние — мёртвые.

— У вас лицо отслаивается, — спокойно заметила я, уловив её невысказанный вопрос.

— Моё лицо, где хочу, там и теряю, — бегло бросила та. — Чего тебе? Вроде не наша. Как попала сюда? Документы есть?

Я протянула ей удостоверение.

— А, из канцелярии, — бабка хмыкнула, осмотрев бумаги. — То-то думаю, наглая такая. Ну, проходите, инспектор, коли не шутите. Вам к кому?

— Молохов Дмитрий Арсеньевич, он к вам недавно попал.

Надзирательница покачала головой, из-за чего маска отслоилась ещё больше. Чертыхнулась, ловко нырнула под стол, достала тюбик клея, аккуратно смазала череп, поправила лицо. Теперь — совсем как живая.

— Камера 16, полчаса на свидание. Проходите дальше по коридору.

Я коротко кивнула, положила удостоверение в карман, поблагодарила пожилую женщину и направилась к своей цели.

Уже у входа в казематы в нос ударил едкий запах формалина, смешанный с гниющей плотью и гарью от копоти крематория. Тяжело здесь всё-таки, тяжело. И повсюду тишина. Кто-то отдыхал на нарах, иные — молчали по углам.

Я ждала гнева, а встретила покорность, смирение. Никаких криков, никакого плача — ни-че-го. Только сумрак и гнетущее чувство скорой повторной расправы. На меня никто не обратил внимания, все оставались скованы в своём личном сознании.

Надеюсь, Молоха в порядке, мне он нужен в здравом уме — ну, или хотя бы при своём рассудке.

Я просочилась сквозь решётку камеры, подошла к нему, опустилась на нары. Снова достала портсигар, закурила.

— Не трави душу.

Хриплый, усталый голос.

Сочувственно кивнула ему, помогла снять лицо — оно у него на заклёпках — протянула сигарету: «Верблюд» со вкусом пустыни.

Чистый, без единой пылинки череп оскалился в благодарной улыбке. Сделал затяжку, пропуская дым из зрачков и ноздрей.

— Ты так не умеешь, — всё так же хрипло прошипел он сквозь стиснутые зубы.

— Знаешь, и не стремлюсь. Рано мне к вам.

Тот мотнул головой. Я взяла сигарету, чтоб выдохнул. Вернула, чтоб докурил. Потом поднялась, освободила путы.

Молоха благодарно потянулся, сделал самостоятельную затяжку, тяжело сел напротив меня.

— Ты же понимаешь, что ты сделала, правда?

Я пожала плечами.

— Нашёл, чем удивить. За этим сюда и пришла. Как вообще получилось, что тебя загребли? Ты же под протекцией.

— Печально стало, — ухмыльнулся узник. — развлечься хотел. Извини, если доставил хлопот. Но ты, это, всё-таки осторожней. Я-то нормальный, но есть нечто внутри…

— Ну, так я выйду и вернусь, когда всё закончится. Он же у тебя бесится, только пока не спит. А спит он долго.

Мой знакомый ничего не ответил, лишь отбросил окурок и криво рассмеялся.

Я кивнула ему и покинула камеру, спешно удаляясь из казематов. Заперла их за собой.

На выходе надзирательница смерила меня строгим взглядом.

— Женщина, я позову охрану. Канцелярия канцелярией, а в чужой монастырь со своим уставом не лезут.

— Они все умрут, рано или поздно. Так какая разница?

— В мере наказания. Они должны пережить личную пытку прежде, чем исчезнут.

— О, поверьте, такого ада в их головах ещё не творилось. Да и что толку с охраны? Мы достаточно взрослые люди. И будем честными: вы беспокоитесь не о соблюдении правил, а за свою карму. Так вот, спешу вас заверить, что она никоим образом не пострадает. Давайте просто посидим, подождём. Моё удостоверение вы видели, если хотите — вольны доложить.

Надзирательница стиснула зубы в приступе беспомощного гнева.

— Дохлых Псов на вас нет, вот что я вам скажу. Тем на всё плевать было.

— Вы сами их перебили, последний остался. И ему пора на свободу.

— Дальше этой двери он не выйдет, — отрезала старуха. — Не сможет.

— А он и не станет, — ответила я почти безразлично. — Как раньше, сквозь мир. Мы вернём его вам. Скоро.

— Если бы не Мёртвые Коты…

— То и мы бы не говорили. Их слову подчиняется всё.

Надзирательница смирилась, с тяжёлым вздохом протянула мне бумаги, по которым я могла вывести заключённого на строго определённый срок. Я расписалась. Оставалось дождаться.

Нависло молчание. Из моего получасового визита у меня ещё было где-то минут пятнадцать, этого хватит.

Из-под дверей каземата потянулась лёгкая сиреневая дымка: могу возвращаться.

Я коротко кивнула старухе и вновь направилась к своему старому знакомому.

За короткое время моего отсутствия камеры успели преобразиться. К зловонию формалина и трупному запаху добавился свежий аромат крови, сломанные решётки, разбитые стены и разбросанные повсюду тела. В центре коридора на корточках, во всё той же смирительной рубашке, чьи рукава мешками обвисли у костлявых локтей, сидел Молоха. Его густая шевелюра спуталась ещё больше, и теперь и без того вечно сальные волосы сдобрились свежими соками чужих жизней.

Он улыбался и курил, как всегда в прежние времена. Нет. Он никого не убил, заключённые всё сделали за него. Обычное коллективное самоубийство в приступе дикой ненависти.

— Ты доволен?

— Теперь здесь пролито достаточно гнева?

— Более чем. Что они увидели?

Снова короткий смешок. Затяжка.

— Ты правда хочешь это знать?

Я покосилась на кровавое месиво и отвела взгляд.

— Пожалуй, воздержусь. Есть работа. Ты свободен, пока будешь её выполнять.

Молоха оживился, удивлённо склонил голову.

— Это же чем я провинился, что меня выгоняют из столь прекрасного места?

— Ты не расслышал? Ты сможешь стать собой, — медленно повторила я. — Снова, пусть на короткий срок.

У него буквально отвисла челюсть. Недокуренная сигарета затерялась меж обломков камер. Безмолвная реакция была лучше всяких слов.

— Занавес могут поднять, — продолжала я. — Твоё дело — быть с теми, кто это затеял и докладывать обо всём. Сами мы к ним подобраться не можем. Будь нашими глазами и ушами. Ни во что не вмешивайся, просто будь собой прежним, ты ведь истосковался по этому.

Сказав так, я подошла к своему другу и помогла ему скинуть рубаху. Стоило путам окончательно спасть, как место человеческой фигуры занял высокий старый чёрный пёс. Он вытянулся, разминая кости, потянулся, посмотрел на меня бесконечно преданными и благодарными зелёными глазами. Я извлекла из походной сумки небольшой флакончик, откупорила пробку, легко встряхнув.

Помещение затянуло алой дымкой, послышался звук кипящей жижи, журчание: ещё не успевшая застыть кровь принялась стягиваться, наполняя собой сосуд. Гнев людских душ был добыт успешно, так можно и доложить. Надеюсь, сестра будет довольна. Я слегка превысила свои полномочия и предприняла шаг, выходящий за рамки дозволенного, в чём каюсь.

Когда я закончила, Старый Пёс всё ещё смиренно сидел у меня в ногах.

— Ищи, Молоха, — сказала ему, — ты знаешь приказ.

Тот повёл мордой — и на его месте осталась лишь лиловая хмарь, очертание некогда большой фигуры зверя, которая медленно рассеивалась в затхлом зловонии тюрьмы.

Моё дело здесь кончено, можно и просыпаться. По крайней мере, я выжила, осталась нетронутой. Надеюсь, сестра не будет сильно злиться. Но раз уж завесу прорвали, тут не до шуток.

Ад нужно искоренять в самом сознании.

Действие второе. Тени сгущаются

Прощальные экзамены на сегодня были приняты даже у самых безнадёжных, и школьники давно расползлись по домам.

Оксана Леонидовна сидела в своём кабинете на втором этаже, отдыхала после трудового дня. До отпуска оставалось несколько недель.

Откинувшись на спинку кресла, женщина пила кофе и проматывала в голове события минувшего утра. Ни с того, ни с сего в её квартиру ввалилась какая-то странная девушка, которая что-то хотела от её подруги и пациентки Дарины и несла невнятную чушь. Во всяком случае, так показалось с первого взгляда. Сама Дарина её впустила лишь потому, что Сильфа (так представилась гостья) почти сходу спросила школьницу о снах, которыми она ни с кем, кроме самой Оксаны, до этого не делилась. Подобное совпадение, по мнению Дарины, было достойным поводом, чтобы всё-таки выслушать незнакомку.

По старой привычке, рассматривая эту девушку как потенциально-больную, женщина потянулась за чистым бланком, положила его перед собой. Отхлебнула горячего кофе, затем — поднялась из-за стола, прошла к окну, открыла ставни, впуская в комнату свежую прохладу.

Простояв так с какое-то время, любуясь цветущими яблонями и слушая тишину, женщина вернулась за рабочее место, снова посмотрела на лежащий перед ней бланк, взяла ручку.

«Сильфа», — медленно вывела она в графе «Имя». Поля, предназначенные для фамилии и отчества, по понятным причинам, пустовали, равно как и отсутствовала фотографии девушки.

«Возраст, — протянула Оксана, покусывая ручку. — Сколько тебе лет, деточка? Семнадцать? Двадцать? Ты выглядишь молодо, но манера речи, поведение — если ты где-то учишься, то уже явно не в школе. Укажем твёрдые восемнадцать, а там — посмотрим».

«Пол — хотя бы здесь всё понятно, — хмыкнула женщина. — Хотя в наш век никто не исключает транссексуалов. Но даже если и так — верно, долго сидишь на гормонах: грудь уже округлилась, черты лица мягкие, лишней растительности на теле не замечено, так что в любом случае заслуживаешь того, чтобы называться девушкой».

Оксана перевела дух, снова хлебнула кофе — и расслабленно выдохнула, встряхнулась, оправив короткие рыжие волосы: нужно отвлечься.

Снова задумалась о своей подруге.

Любопытно, что именно с конца весны Дарина начала видеть столь яркие сны о песочной твердыне, в то время как Сильфа рассуждала об этом месте так, словно не то, что видела, но жила там почти всегда. Больше того, в её тоне сквозило недовольство, будто ей неприятно, что в её собственный мир каким-то образом вторгся кто-то чужой, и это при том, что сновидения всегда личные, не пересекаются.

Были исследования, в которых людям предлагали воплотить во сне одну и ту же картину — и первый этап создания сцены всем удавался. Более того, испытуемые смогли воспроизвести там образы своих товарищей по опыту, но, естественно, в итоге каждый из них действовал в одиночку, а «пришедшие» являлись не более, чем проекциями. Всё происходящее оставалось индивидуальным, каждый из сноходцев видел исключительно собственные химеры на основе заданной темы.

Возможно, здесь наблюдалось нечто подобное: обеим девочкам в какой-то момент мир стал казаться этаким воздушным замком. Это можно объяснить через концепцию ноосферы и синхронных откровений, которая, пускай пока и не доказана практикой, но имеет довольно большую поддержку как одна из теорий единства мышления. Просто два человека в разное время независимо друг от друга стали видеть одну и ту же картинку — с той лишь разницей, что у Дарины это происходило по наитию, в то время как Сильфа, похоже, занималась этим уже давно.

Вполне возможно, она использует психотропные вещества — но тут сложнее судить: в гости она пришла «чистой», зрачки нормальные, руки не тряслись, характерных попыток осознать себя в чужом мире, как то бывает под кислотой, тоже не замечалось. Так что или она уже привыкла жить под веществами и не выказывать этого на людях, или всё же свободна от сторонних токсинов. Ни уколов, ни порезов на венах: если употребляет, то не с иглы. А вот бледная кожа просто кричала о малокровии и скудном питании: девушка редко покидает свой дом, часто и долго спит. Но это не нарколепсия: ни следа характерной заторможенности и заспанности.

Оксана зевнула, опять потянулась: жара стояла просто сил нет какая, клонило в сон. Хотелось выпить, но в рабочее время это, мягко говоря, не приветствовалось. Ну да ничего, скоро наступит вечер, там погуляет, встретится с Дариной — родители той всё ещё в отъезде, так что можно рассчитывать на ещё одну ночь. Главное — дотянуть до заката.

За окном послышались голоса: парень и девушка, два подростка, о чём болтали — не разобрать.

Женщина подъехала на своём кресле поближе понаблюдать за происходящим.

Милая пара. Один — в светлой жилетке-безрукавке и рваных джинсах. Патлатенький, светлый, цепь у бедра. Вторая — длинные зелёные волосы, шорты в обтяжку и бурая футболка. Тонкая. Устроились под сенью одной из яблонь так, что почти не видно с улицы. Оглядывались и нервничали, о чём-то спорили. Девчонка — более уверенная, — достала небольшой пакетик и сигарету, принялась аккуратно извлекать из неё табак.

Оксана закрыла лицо рукой, вздохнула: «Ясно-понятно, сама там была».

Особо не медля, женщина откатилась от окна, достала телефон и уже разблокировала экран с намерением вызвать охрану, но потом задумалась: а какой в этом смысл?

Устрашать детей и отбирать у них сладости — только провоцировать на ещё большие преступления. Что от косяка до иглы шаг в одну дорожку — это миф, придуманный поборниками морали. Да, трава тормозит рефлексы, в какой-то мере отупляет, но это делает людей счастливыми.

Уже сам факт того, что сейчас такое огромное количество подростков предпочитает употребление веществ реальности, заставляет задуматься, и их не пугать нужно, а выслушать и понять. Редко кто долбит от хорошей жизни. Как правило — это попытка реализовать себя в обществе, способ развеяться, поднять настроение (стоит заметить, куда более действенный и значительно менее деструктивный, нежели алкоголь). Вдобавок, сказывался общий хайп на фоне вновь всплывших «На игле», «Реквием по мечте», «Детей со станции Цоо» и прочих фильмов, раскрывающих подноготную контр-культуры.

Молодежь считает, что наркотики — это круто, и стремятся попробовать их. Некоторые перебесятся, большинство — нет. По крайней мере, это сделает им лучше в данный конкретный момент. Если уж Оксана, работая в школе, понимала, насколько те не нужны обществу, то что уж говорить о веяньях среди учащихся.

Женщина снова вздохнула, вытащила ручку и чистый лист, вернулась к открытым ставням: в саду всё так же, без перемен.

Опираясь на подоконник, она быстро набросала следующий текст:

«Задрали предки? Преподы — старпёры? Вокруг сплошь и рядом тупые животные? Жизнь потеряла всякий смысл, а сами мечтаете быть крутыми без СМС и регистрации? Звоните сюда:

(тут она указала второй номер Дарины).

Мы проставимся выпивкой, выслушаем вас и поддержим. Если разлагаться — так вместе и дружно».

Дописав, она свернула записку в самолётик, запустила наружу, отошла вглубь помещения, а убедившись, что адресаты получили послание, набрала свою подругу и вкратце обрисовала ей ситуацию.

На той стороне линии послышался смех:

— Отличные у вас методы, Оксана Леонидовна. Спасибо за предупреждение, жду звонков. Впрочем, едва ли они будут.

— По крайней мере, мы пытаемся, — женщина пожала плечами. — Это всяко лучше, чем ничего.

— Тоже верно, — согласилась девушка. — Я тогда ещё один номер себе куплю, для связи лично с тобой, так?

— Да, было бы неплохо. Спасибо за понимание. Ты там как, жива-здорова? Мир не сыпется?

— Спасибо, нет, вроде всё в порядке, ничего необычного, — снова рассмеялась девушка и повесила трубку.

Женщина вновь мотнула головой: едва ли парочка воспользуется этой запиской — слишком уж свыклись с мыслью, что общество против них, слишком хорошо усвоили правило не верить никому, кроме себя и своего дилера. Хочешь быть своим — раздели общую смерть, и потом уж тебя признают.

«Что я делаю», — мысленно хмыкнула женщина, поймав себя за тем, что распечатывает пачку «Lucky Strike», которую хотела отдать Дарине.

Потом она взяла центральную сигарету во втором ряду, перевернула её фильтром вниз, вложила под фольгу небольшую записку «Lucky, indeed» и извлекла лист полиэтилена из ящика для канцелярии. По старой памяти работы в магазине подарков быстро запечатала упаковку так, чтобы она выглядела, будто с прилавка, и выбросила её в окно всё ещё недоумевающей паре. Учитывая, что дунули они уже достаточно, подобный шаг должен их добить.

«Нехорошо, — укоряла себя Оксана, — нехорошо издеваться над трипующим. Но, с другой стороны — это так забавно».

Подобное действие грозило женщине потерей работы и ещё рядом проблем, но… По-другому им не помочь. Им нужен кто-то по-настоящему свой, понимающий. Тот, кто сможет их выслушать и поддержать. Никаких агитаций, промывки мозгов или чего-то подобного. Простое человеческое общение.

Пришло сообщение от Дарины:

«Мне позвонили. Я попросила их сменить номера, чтоб лишний раз не палиться, и назначила встречу в „Цеппелине“ на послезавтрашний вечер. Всё ещё сомневаюсь, что они придут. Говорила со мной девушка, сказала, что созвонится ещё раз для проверки. Просит предварительную личную встречу. Боится. Ты — чудо. Хочу обсудить это всё с тобой сегодня. Люблю тебя».

Женщина закатила глаза и шумно выдохнула: детский сад, твою мать. Записочки, левые номера, стрёмные чудеса — всё слишком ирреально, так дела не ведутся, в жизни так не бывает. Никто, решительно ни один здравомыслящий человек не купился бы на такое. Да чёрт возьми, она сама не верила, что решилась на нечто подобное — слишком велики риски. Об этом могут узнать родители, коллеги, дело может дойти до того, что ей же подвяжут распространение наркоты: дилера-волонтёра всё ещё ищут, а дети продолжают находить вещества решительно повсюду в самых неожиданных местах. Но если все вокруг начинают сходить с ума, лишь нормальный будет считаться безумным.

Воздушные замки на главной площади города, странная девочка, что видит повсюду тени, дети с дополненной реальностью и бесконтрольное распространение веществ — этого уже достаточно, чтобы понять: вокруг явно происходит нечто очень, очень странное, чего раньше не наблюдалось, чего не ждали, но некоторые, судя по всему, уже готовились.

— Ладно, — махнула рукой женщина. — Время собираться.

Необходимые отчёты уже подготовлены, над делом Сильфы можно поразмыслить и дома, а прочая работа завершена. Пора закрываться.

Уже направляясь к двери, она услышала короткий стук.

— Открыто, — настороженно произнесла женщина, оправив сумку.

На пороге стояла Зинаида Андреевна.

Невысокая, в аккуратном тёмном пиджаке и в таких же тёмных туфлях и брюках. Волосы — короткие с проседью, маленькие глазки обрамлены очками в роговой оправе. Сутулая, пальцы рук — пирамидкой. На тощем морщинистом лице — вечная улыбка. Взгляд, однако, твёрдый, пронзительный.

Добрая и чуткая с виду, она обладала поистине железной хваткой и нечеловеческим чутьём. От одного её слова здесь зависела судьба каждого. Что, впрочем, не мешало учащимся всё так же скрываться от её пристального взора и длинных лап, предаваясь саморазрушению так, чтобы директрисе оставалось только чувствовать, но не видеть. И, вполне понятно, что её саму данный факт весьма беспокоил.

— Здравствуйте, Оксана Леонидовна, — проворковала женщина, ещё нагнувшись вперёд.

— Здравствуйте, Зинаида Андреевна, — чинно кивнула та в ответ.

Быстро взглянув на сумку, убранный стол и закрытые ставни, гостья досадливо покачала головой.

— Вы, верно, уже домой идёте? Ну да ничего, я вас не отвлеку. Всего на пару слов хотела. Скажите, как у вас обстоят дела с завтрашним днём?

— А когда вам удобно? — вежливо улыбнулась Оксана.

Зинаида Андреевна хлопнула в ладоши и, взяв подчинённую за руки, внимательно на неё посмотрела.

— Вы, лекари разума — дивный народ, прекрасно всё понимаете. Давайте в полдень, зайдите в мой кабинет.

— Вы, кажется, каркадэ любите? — всё так же улыбаясь, спросила Оксана.

— Он греет мне сердце, — нежно проворковала зам. ректора. — Договорились?

— Договорились. Жду с нетерпением нашей встречи и надеюсь на долгую и продуктивную беседу.

— Дивно-то как! — выдохнула Зинаида Андреевна, — Приятно знать, что наш маленький разговор уже радует вас.

На этом женщины нарочито тепло распрощались, и начальница оставила подопечную в одиночестве, аккуратно закрыв за собой дверь.

Оксана глубоко вздохнула: хорошее настроение «паучихи» пугало сильнее всякой бури.

Действие третье. Рождение Королевы

Раз в столетие в ореоле полной луны угадываются черты дивного замка, чьи формы настолько странны, что нет таких слов, чтобы описать его. Этот замок — он всегда живой, всегда иной. Сотни сотен летучих мышей стаями слетаются вокруг его островерхих башен, а лесные волки бросают свои логова, спеша вознести хвалу посетившему сей мир духу.

Хлыст Карателя схлестнётся с серпом Жнеца и, заняв место Палача, Охотник отправится в ночь навстречу судьбе. Врата Цитадели открыты и встречают нового гостя. Оркестр готов играть.

Всё начинается здесь. Жизнь начинается здесь.

В небольшой квартире, освещённой тусклым светом мерцающих свечей, смешанным с заревом агата ночного светила, томилась Скучающая Принцесса.

В красных одеждах, с длинными волосами цвета снежного пепла, она смотрела на усталое отражение, сморщившееся от тяжести прожитых лет.

Стоя напротив высокой арки мира грёз, она пыталась угадать, чудовище или ранимая дева остались с ней после стольких тяжёлых дней по ту сторону стекла. Маска за маской сменялись личины, являя то царственную Чуму, то властительницу мира, то уязвлённую влюблённую, то загнанного, озлобленного хищника. И каждый новый лик — это всё она, она одна. Пристально всматривалась Принцесса в каждый портрет, что обличало зеркало перед ней — и пыталась найти себя.

Влюбляться и ненавидеть, сопереживать и осознавать, что все отражения — это всё ты, и воспринимать их, как отдельных личностей. Разложиться по частям, чтобы понять, что в себе нравится, а что нет. От чего хочется избавиться, а что можно оставить. Смотреть в самое себя — и скалиться подобно лютому зверю, до слёз, до боли в глазах, и встречаться с бездной чёрного, такого же уставшего и обескровленного усталого взгляда. Понять себя и познать. Найти внутреннее чудовище — и признать, принять его, одарить поцелуем и обратить в неземной красоты деву. Без помощи каких-либо чар, принцев или чужих советов.

Дверь комнаты тихо скрипнула, и в помещение медленным шагом вошла женщина чёрных ряс. Взгляд её был спокоен, а дыхание — смирно.

— Вы никогда не любили зеркал, моя Принцесса, — заметила она почти шёпотом, наблюдая за своей подругой.

— Я боялась того, что могла в них увидеть, — холодно ответила женщина алых платьев. — Но только сейчас осознала, что замечала лишь клыки — и никогда глаза. Всякое чудище скалится, если загнано в угол. Но не каждое — питает ярость. Бездна по ту сторону меня испытывает лишь усталость и желание смерти.

Монахиня вздохнула и, опустившись в кресло у стола, покачала головой.

— Это всё, что осталось от вас, Принцесса?

— Ну, почему же, — улыбнулась та, круто развернувшись на каблуках.

Её подруга снова подняла взгляд: та светилась чистой, искренней улыбкой. Ни следа усталости или гнева — только радость и счастье.

Кошачьей походкой алая дева подплыла к широкому окну, выходящему на улицы тёмного Харькова, склонилась к стоящему на подоконнике бокалу вина и, поднеся багряный сок к губам, сделала медленный глоток, смотря на око полной луны.

Колокола Покровского монастыря отбивали полночь, оглашая город раскатистым золотым эхом.

Принцесса поманила Святую мать к себе, и та подошла, встав рядом, так же любуясь тьмой.

— Какая тихая и прекрасная ночь, Францисса, — улыбнулась хозяйка квартиры, снова отхлебнув терпкий хмельной сок. — Лучшей и не придумать для начала бала. Как там наша Королева?

— Сейчас она ещё спит, — ответила монахиня. — Её сны спокойны. Она уже перестала бояться и приняла свою судьбу. Но я всё ещё обеспокоена за неё.

Скучающая Принцесса со вздохом прикрыла веки.

— Бедная девушка, — согласилась она, отставив чашу. Помолчала и добавила:

— Ну да ничего, она привыкнет. Не всякой уготована такая доля. Как мы её назовём, Францисса, нашу дочь?

Женщина в чёрной рясе долго думала, смотря на тихий уснувший город.

Синий покров небес, пронизанный нитями жёлтого тумана окон высоток и уличных фонарей, окутал Харьков пеленой забвения. Тёмные тени заблудших душ мерно плыли по рекам городских улиц, сливаясь с шумом машин, воем сирен и стуком поздних трамвайных колёс.

Как зваться той, чья судьба — стать парой этому городу? Той, которая была избрана Им. Франциссе ли, простой смертной, нарекать её имя?

— Она сама назовёт себя, — наконец ответила монахиня. — Он спросит её, и она ответит. Так будет наречена Королева.

— Вы уже подобрали ей Короля? — спросила Принцесса, глядя всё так же вдаль.

Францисса кивнула.

— Он возвращается в город уже завтра. Она сама избрала его.

— Вы говорили обо мне?

Тихий, но нежный, словно капля росы, голос осеял помещение, будто сонный песок. Среди света свечей в тусклой хмари полыни и ладана, словно образ внешнего мира, стояла молодая девушка светлых волос и белых тканей. Блеклый свет очертил её стан царственным ореолом, подчёркивая бледность иссохшей кожи и усталость глубоких чёрных глаз.

Обе женщины обернулись к вошедшей и упали на колени.

Девушка смерила их удивлённым взглядом, подошла к ним.

Исполненная благоговения, Скучающая Принцесса с дрожью припала губами к её ладони.

— С пробуждением вас, моя Королева, — прошептала она. — Я рада, что вы почтили нас визитом.

— Королева? — непонимающе переспросила девушка. — Да полно же, встаньте. Ещё вчера вы выглядели совсем иными.

Принцесса и Святая дева поднялись, поравнявшись с ней.

— Пройдёмте с нами, — сказала сестра Францисса, поманив юную за собой к балкону, отворяя высокую арку двустворчатых дверей, обрамлённых орнаментами переплетённых змей.

Девушка неуверенно оглянулась во мглу квартиры, ступила за ней. Скучающая Принцесса проследовала за парой, держась чуть поодаль.

Уже снаружи монахиня мягко взяла молодую за руку.

— Закрой глаза, дитя моё, — тихо сказала она. — Закрой глаза и смотри ночь, ибо лишь мрак являет истинный свет.

Та послушно прикрыла веки и вздрогнула от пробравшего её тело мороза. Губы пересохли, некогда ровное дыхание участилось. Она задрожала, схватившись за перила. Лицо покрылось холодным потом, а сердце сковал невыразимый страх.

В нависшей тьме она смогла различить два огромных красных зрачка, что жадно взирали на жертву. Глаза принадлежали огромному Старому Псу, который пристально смотрел на неё и безмолвно скалился.

Юная вскинула руку, стараясь уйти от кошмара.

— Будьте спокойны, Королева, — услышала она приглушённое эхо смутно знакомого голоса: так говорила монахиня, стоявшая подле неё. — Он призван на вашу защиту, и вернее слуги не сыскать.

— Он пугает меня, — прошептала девушка.

Она ощущала тяжёлое дыхание зверя. Привыкнув к царящей мгле, несчастная смогла различить черты. То была высокая собака с облезшей шерстью и сильными лапами. Зверь стоял напротив, всё ещё скалясь. Но потом та заглянула в его глаза — пристально, как могла, — и увидела в них истощение и мольбу о помощи. Зверь не желал ей зла. Не издавая ни звука, щетинясь лишь от того, что это заложено в его природе, в её обществе чудище искало покоя.

— Сядь, — сказала девушка, сглотнув. — Ты призван охранять меня?

Зверь молча прикрыл веки в знак согласия.

— Он — последний из племени Старых Псов, — снова раздался голос сестры Франциссы. — Не страшитесь его, их племя — вечные стражи.

— Почему он здесь? — спросила девушка.

— Его призвал Город, — звучал ответ. — Смотрите дальше, дитя моё.

Сознание юной заполнилось чарующими звуками. Трели скрипки смешались с нежным звоном колокольчиков и тонкими переливами ноктюрна. Мягкие мелодии напоминали капли дождя, словно слёзы скорбного ангела, что склонился над сонным миром.

Всё вокруг заполнялось изумрудным мерцанием, слышалось тихое пение лесных духов, шум журчащей реки и лёгкое дыхание ветра. Ноты воздуха складывались в слова давно забытых строк:

Цветастое марево рассеялось, а за ним — распахнулись врата.

Девушка неуверенно оглянулась, не понимая, где находится и как попала сюда.

Её страж, Старый Пёс, сидел рядом. Грузно поднявшись, он медленно побрёл к сияющей арке, что медленно раскрывались перед ним, являя взору гостей невозможно белый свет.

Свечение уступило место мгле, в сердце которого мерно зажигались огни. Один за одним вспыхивали окна высоток тихого места, где пропадали звуки, терялись слова. Пустой город, готовый принять в своё лоно новых жителей. В небе клубились серые тучи, землю орошал немой дождь.

Затем девушка услышала детский смех. Множество, великое множество юных голосов. Но как ни пыталась, она не смогла углядеть ни единой души на пустынной дороге. Складывалось чувство, будто смеялся сам город. Будто это его воспоминания о прошлых жителях, которые ныне покинули его.

В переулке под аркой островерхих крыш в свете жёлтых солнц фонарей путница увидела фигуру в лиловом камзоле. Длинные седые волосы, худое иссохшее тело. Ни следа кожи, одни лишь бледные кости. В руках незнакомец держал скрипку.

Некто, кем бы он ни был, смотрел на луну и играл. Смычок едва касался струн, извлекая тихие ноты.

Музыкант ходил средь домов-домовин, бил им низкий поклон и взывал к ним игрой.

Завидев девушку — направился к ней, и та отшатнулась, признав в скрипаче мертвеца. Он уловил её взгляд, покачал головой и, осклабившись, протянул длинную костлявую руку.

Девушка застыла нерешительно, посмотрела на своего стража. Старый Пёс повёл мордой: иди.

Они шли вместе меж кривых и извилистых рек пыльных дорог, стройных башен-некрополей мёртвой земли, где никогда более не раскроют бутоны цветы. Пару сопровождали мерцающие чёрные мотыльки, что шептали мраку забытые знания, и сквозь их шёпот в мысли путницы въедались послания.

«Этот город — давным-давно, — был другим. Сияющим, светлым, живым. На его улицах резвились дети, играли, росли. Вдоль аллей под сенью пышных ив тянулись скамейки, где отдыхали жители в особо знойные дни. Реки городских вод дарили жизнь и свежую прохладу всякому, кто желал искупаться в них. Песни, танцы, забавы — всё, всё было здесь.

Но теперь он пустует. Ветхий, пыльный, тихий, забытый — он утратил свою красоту. И лишь одинокий Скрипач, его воплощение, да мерцающие мотыльки и пыльные сумеречники — его единственные спутники, что помнят минувшую славу.

Но отныне всё переменится, ибо здесь та, кому дано сотворить жизнь, подарить второе дыхание. Возродить его красоту, ответить ему любовью.

Но живым нет места в царстве усопших. Играя с мертвецами, с мертвецами общаясь, с ними живя, становишься покойником сам. Лишь сойдясь с мраком, став его частью, ты волен его развеять».

Стоя на мосту, слушая скорбную игру своего спутника, девушка глядела на спокойную водную гладь — и видела себя в алых огнях полной луны. Из воды на неё смотрел скелет некогда прекрасной девы. В белых одеяниях, с длинными волосами цвета золотых колосьев, по ту сторону тёмно-чистейшей ряби улыбалась влюблённая смерть. Отражение потянулось к девушке, воспарив над водой, поравнявшись с ней.

Две фигуры стояли друг перед другом, простирая руки, ощущая пронзительный холод, смешанный с бесконечным теплом.

Молодая медленно открыла глаза, возвращаясь на балкон небольшой квартиры той, кто представилась Скучающей Принцессой.

— Я видела город, — медленно промолвила юная. — Он звал меня. Он показал мне меня. И… — она задумалась, теряясь в мыслях.

— Как имя вам? — спросила сестра Францисса.

Девушка долго думала, всматриваясь в ночь всё такого же спящего, но ныне иного Харькова. Искала в нём знакомые черты места, куда только что отходила. Её взгляд зацепился за одинокую статую седого скрипача на крыше.

Колокола Покровского монастыря отбивали следующий час.

— Благая Смерть, — прозвучало эхом набату, и чистый белесый лик окрасился багряной тенью луны.

Скучающая Принцесса и Святая мать переглянулись, одарили её ласковыми улыбками.

— Добро пожаловать в ваше царство, моя Королева, — сказала женщина красных одежд, снова склонившись пред ней.

Тьма помещения сгустилась, собираясь в единое мглистое облако — и очертилась в фигуру высокого Старого Пса. Страж подошёл к новой хозяйке и припал к её ноге.

— Несите спасение, дитя моё, — заключила сестра Францисса. — Ваш Город заждался вас.

Действие четвёртое. Явление Графа

Жара невозможно давила, клонило в сон. Марево жёлтого тумана окутало всё ещё спящий город, который только-только продирал глаза, борясь с сонливостью, встречая первые лучи рассвета. Шумный стук колёс стальной колесницы возвещал Харьков о прибытии новых душ в лоно Некрополя.

Усталый граф возвращался к своей возлюбленной. Кошмары последних восьми месяцев наконец позади. Лица погибших товарищей, рокот машин, треск автоматов — не передать словами всего того, что пережил странник за время, пока он был там. Но всё позади, пора домой.

Вот уже знакомые очертания величественного здания вокзала. Одинокий отец Фёдор, как всегда, первый бежал за поездом, держа в одной руке чайник со святой водой, а в другой — письмо своей любимой и единственной жене. Изначально проездом в первой столице, он так и остался на перроне, ожидая состава, который заберёт его в родное время, к порту Одессы. Когда-нибудь он дождётся его.

Лица людей были счастливо-пусты, каждый в себе, все о своём. Нет дела до чужой жизни, своя куда дороже. Напиться, забыться — лучшая награда герою обрыдлой, никому не нужной войны, особенно, когда спину холодит лживый идеал, а взгляд застилает ничего не сулящий туман.

Солдат устал. Ежечасно сражаясь за жизнь, он её проклял и был готов с ней расстаться.

Сейчас, в плацкарте — просто смотрел в окно, убивая время.

До высадки считанные секунды. Привычно передёрнул затвор автомата, потом улыбнулся, покачал головой: не в кого стрелять, да и нет нужды. Его бой окончен, впереди — лишь вечность.

Поезд остановился.

Конечная — Харьков.

Она ждала на перроне.

В белом платье, с длинными волосами цвета золотых колосьев, нежной улыбкой и счастливым взглядом глубоких зелёных глаз, она смотрела на него и лучилась счастьем. Прочие косились на девушку, сторонились её. Ещё бы: совсем иссохшее грубое тело скорее напоминало оживший скелет, нежели человека, а внешние признаки добросердечности навевали мысли не то о нищих, не то прокажённых.

Но вернувшемуся наплевать, он-то её узнал. Конечно, ему было сложно скрыть удивление и беспокойство, связанные с изменениями в её внешности, но — какого чёрта? Это всё ещё Яна. Он-то думал, она его бросила, и сейчас, вероятнее всего, с кем-то другим. Возможно, сломалась и вышла замуж, уехала за границу — но нет. Вот же она, настоящая, живая, родная, здесь.

Они сомкнулись в объятьях — уставший Граф и его избранница.

— Ты прекрасна, любовь моя, — прошептал он. — Прекрасна, как сама смерть.

— Ты был на войне и полюбил её? — спросила она, чуть отстранившись, взяв любимого под локти, будто в танце.

— Она всех примиряет, — усмехнулся тот, заглянув в её глубокие глаза. — Старуха с косой всегда поможет любому нуждающемуся, — он убрал с лица девушки прядь, провёл ладонью по впалой скуле. — Самый искренний и понимающий друг.

Яна рассмеялась, отпустила мужчину, отвесила низкий поклон, подобрав подол сарафана:

— И я, по-твоему, схожа с ней?

— Убийственное сходство, — с нежной улыбкой ответил он.

Девушка залилась смехом, закружилась на каблуках. Сердце переполняла радость, хотелось так многое рассказать и столь многое показать. А время — время такое короткое, так быстро летит. Ах, успеть бы, успеть. Столько мыслей и столько чувств. Дикое, невыразимое, бьющее фонтаном счастье. Но она видела усталое лицо любимого и понимала, что прежде всего — отдохнуть. Всё прочее на потом, перво-наперво — в их новый дом.

Скучающая Принцесса выделила ей отдельные покои с дивным видом на острые пики многоэтажек и башню собора. Просторная квартира в две комнаты, где можно и званый вечер собрать, и спрятаться от всего.

Карету уже вызвали, извозчик обещался вот-вот прибыть.

Желтушные краски палящего солнца болезненно жгли, гнали скорее в родной полумрак. Сбежать в объятья и сон, а за ним — за ним распустятся лепестки синевы, и пионы воспрянут к луне. Потому что день — это время тоски, в то время как ночь веет блаженной прохладой, завещает покой.

Уже на месте можно было вздохнуть и расслабиться. Всё минуло, прошлое позади.

***

Тусклое жаркое око скрылось за облаками, поднялся ветер, город окутала тень.

Обнимая гитару, Яна сидела на подоконнике и перебирала струны. Она смотрела в пустоту дня и тихо наигрывала вальс по усопшим.

Её Граф почивал. Дыхание его было мерным, а думы не тревожили. Под неспешные переливы высоких и низких нот в его сознании всплывали картины руин заброшенных поселений. Пляска мертвецов и горящие крыши, густой и тяжёлый дым, в котором не продохнуть. На столпах висели тела убитых врагов, чуть поодаль — тянулись могилы друзей. Раньше это пугало, а вскоре он научился искать в происходящем особую красоту, понятную лишь немногим: сеющий погибель да пожнёт страдание, каждый обретает по вере соразмерно влечениям.

С шумным выдохом мужчина поднялся и бросил взгляд на хозяйку квартиры.

Она сидела на подоконнике и ела яблоко. Свет солнца врезался в красные занавески и заливал помещение багряным заревом. Обнаженное тело девушки ярко сияло рубином, а на её некогда мягких щеках снова играл стыдливый румянец. Её тощие члены, на которых почти не осталось живого места, больше напоминали скелет, нежели человека. Но она сидела и улыбалась.

Её избранник скрылся в соседней спальне, а после — вернулся, одетый в парадное.

В армии всем выдали форму истинных солдат. Посидев немного и покопавшись в своих старых вещах, что остались у Яны, воин внёс свои поправки.

Давным-давно она сказала ему: не носи того, что не заслужил, и не называйся именем, которое не заработал.

«Заработаю», — обещал в тот день.

И вот, в чёрном мундире и плотных брюках в тон, обутый в кирзовые сапоги, с фуражкой поверх коротких блестящих кудрей перед обнажённой стоял офицер.

— Клаус, — прошептала та, подаваясь вперёд.

Сквозь накатившуюся сонливость он чувствовал прикосновения любимой. Улыбался её объятиям, отвечал на ласки. Такое хрупкое, совсем лёгкое тело. Казалось, ещё чуть-чуть — и она сломается даже от дуновения ветра. И в то же время она сильная, куда сильнее, чем он.

В её руках Клаус чувствовал себя слабым и беспомощным, робким, почти жалким — ни следа от былого воителя. Может, всё действительно так, и смерть, наконец, пришла? Всё вокруг слишком походило на сон, чтоб оставаться реальностью.

Счастливый взгляд зелёной бездны полыни, оскал нежной улыбки пересохших тонких губ, впалые скулы — её лицо едва ли напоминало живое. Но она стояла перед ним. Его личная кара, прекрасный палач явилась сюда, выхватив из бренного вихря бытия, призывая его к себе.

— Моя фройляйн, Благая Смерть, — прошептал Клаус, отдаваясь холодным ладоням возлюбленной.

— Вы дома, мой Граф, — так же тихо, почти шёпотом отвечала она, касаясь его щеки.

Мужчину охватило странное чувство расслабленности, пустоты. Их уста сплелись в долгом поцелуе. Тени комнаты, дождь за окном — всё медленно меркло в нависающей пелене пряной дымки алых красок, окуная пространство квартиры во мглу.

***

Они сидели вместе на склоне холма и встречали закат. Далеко внизу слышался шум прибоя, а в небе хищно кружили чайки. Где-то за горизонтом высились островерхие пики древнего белого замка. Воздух полнился звоном колокольчиков, колыбельной ветров и цокотом сверчков, слышались напевы вечерних флейт.

Островок покоя в усталом мире тяжбы и скорби.

Красные огни прощального заката играли в золотых локонах девушки, озаряя её неземным свечением. Совсем юная и прекрасная, она сидела подле своего Графа, опустив руку ему на ладонь. Рядом с парой спал усталый Старый Пёс. Зверь был спокоен, ибо знал, что его хозяйка сейчас не тревожится, и нет здесь того, кто способен ей навредить.

Она была бледнее, чем туманы над озером забытого города. Холоднее, чем далёкие звёзды, а лицо скорее походило на маску — и что, если вся правда по сути одна: однажды эта дева придёт за всеми. Укроет изогнутым крылом, пригласит в своё новое царство.

Благая Смерть протянула руку к Клаусу, зовя его подойти к самому краю утёса.

Он смотрел вдаль, как можно дальше — и видел лишь бесконечную пучину раскинувшегося перед ним моря. Воды лиловых оттенков мерцали, неспокойно бурлили. Будто каждая капля там — это отдельная душа, целый мир. Облака в поднебесье вились кружащими змеями. Если прислушаться, можно угадать едва слышный, отдалённый смех — речь богов.

Отринуть всё, что когда-либо связывало с прошлым, оставить привычные чувства, стать ангелом, которому не знакомы ни жалость, ни боль, — и осознать силу. Силу своей души, своей воли, своего разума. Найти некогда утерянный замок и занять его.

Клаус кивнул, улыбнувшись. Он был готов.

Ладонь легла на эфес меча, что смиренно покоился в ножнах. Пришёл час обнажить его.

Воткнув оружие острием в землю, Граф опустился на колени перед Благой Смертью. Ветер трепал его светлые кудри, а последние лучи дневного диска овили фигуру царственным ореолом рыцаря ночи. Его Королева стояла перед ним, простирая длань. Он припал устами к её перстам — и та кивнула, одарив испытывающим взором. Обвив ладонями его лицо, девушка подняла его взгляд на себя.

Прекрасная страна, усеянная подсолнухами, полная лучистых рек бесконечно-зелёных трав. Где бушуют ветра перемен, и слышен детский смех, и каждые сутки оглашаются колоколами островерхих башен Белой Твердыни. На чьи же плечи ляжет тяжёлая доля стать её правительницей? Принять терновую корону, занять законный престол?

Дьявольский цветок привлекал взор своей неземной красотой, опалял шипами приятной боли. Там, где она пройдёт, никогда не расцветёт иных плодов, кроме ростков полыни. Её касание проберёт морозом до самых костей — и осенит душу столь же сильным блаженством. А кто посягнёт на её жизнь — того ждёт верная казнь от руки покорного слуги.

Клаус понимал, что он — он и никто другой, — наречён ею, как Король и защитник. Он разделит её царство, её счастье, её скорбь и невзгоды. Единая судьба, единое лицо. Единая жизнь. Её могут проклинать. Её заклеймят злейшим врагом. Поднимут мечи, объявят охоту — плевать.

Царство на крови будет усеяно ростками смерти и зла, и их дети найдут в них счастье. Он осознавал это — и принимал, соглашался разделить её путь до конца. Даже если в финале их ждёт эшафот.

***

Они проснулись, обнимая друг друга. Мглистые краски лазури уже расцвели за окном, веяло свежестью с примесью асфальтовых рек, как обычно случалось после затяжного дождя.

Сатана летает ближе к ночи. С наступлением вечера вышли и они.

Первая столица для молодых — это, прежде всего, город руин, обитель пепла и праха. Преодолев хитросплетения улиц, насладившись жёлтым солнцем ламп и фонарей, вобрав в себя ароматы хмурого парка и погрузившись во тьму окраин, они вышли к заброшенному сгоревшему зданию — не то игорному притону, не то театру, где одно сплеталось с другим. Блок из двух корпусов выделялся своей чернотой на фоне полуночной синевы. Он нависал над парой разрушенным замком, всеми покинутой цитаделью, ожидавшей своих господ.

Пробравшись сквозь разбросанные кирпичи, обломки и доски почти что вслепую, они нашли выход на второй этаж, а по нему — с трудом поднялись на балконное помещение под открытым небом.

Подобно Орфею и Эвридике, что избрали Некрополь миру живых, Призрачный воин и его Благая смерть стояли на башне, купаясь в лучах луны.

Королева протянула рыцарю руку, тот с улыбкой принял её и поцеловал. Притянув даму к себе, мужчина обнял её за талию — и сделал шаг вправо. Танцевать он никогда не умел, но это не важно. Пусть неуклюже, по-детски, но искренне.

Они кружились в зареве полнолуния, сплетаясь под переливчатое звучание фортепиано и едва-шепчущее эхо скрипки, и в тон вальсу их замок ожил, наполнился графами и графинями, принцами и принцессами. Множество огней озаряло бальный зал, а оркестр вёл плавную партию торжественных нот.

Клаус обнимал свою фройляйн, а она, грациозно изогнув спину, охотно позволяла вести.

А когда танец кончился, наречённые слились в долгом поцелуе, и лишь новая обитель стала свидетельницей ему. Их тела сошлись в новой, более разнузданной пляске, и пляска та длилась до самой зари.

Под утро, лежа на груди возлюбленного, Яна прижалась к нему и призналась, что благословлена Венерой. И он улыбнулся в ответ на её слова. Они были смертными и прекрасно осознавали это. Но пока живы, впереди — вечность. Их бал только начался.

Действие пятое. Затмение средь бела дня

На скамейке в тени деревьев, закинув ногу за ногу, сидела Дарина и курила, то и дело отворачиваясь в сторону улицы, чтоб сизый дым не касался сидевшей рядом Оксаны.

Обязаловка в школе закончилась, и впереди пару ожидал весь остаток свежего дня.

Мимо гуляли люди — самые разные. Девушка не различала их лиц, да и особо не вглядывалась. Наверное, многие из них в той или иной мере были довольны своим бытием — или, по крайней мере, знали, чего хотят как минимум в эту конкретную минуту.

«Вообще, чем меньше человек думает, тем он счастливее. Когда ты сосредоточен на выживании, добыче ресурсов и обустройстве жилья, тебе всегда есть, чем себя занять. К тому же, таким образом ты всегда пребываешь в нужде, подобно гусеничке, карабкаешься по ветке древа существования, радуясь тому, что ещё не бабочка. Решение бытовых проблем становится твоим коконом, а всё прочее кажется обычной детской глупостью и пережитком скуки, лени и праздности. И такую позицию тоже можно понять, хотя бы в той мере, что она учит довольствоваться мелочами. Вот так просто сидеть в парке с любимым человеком, курить и провожать мирно плывущие кудрявые белые тучи — не в этом ли счастье?»

Дарина прыснула своим мыслям и, мотнув головой, посмотрела на любимую рядом. Та, словно отражение, повернулась к ней, откинувшись на спинку скамьи. Школьница повела носом и придвинулась к Оксане, изучая её.

Округлое лицо, узкий разрез глаз под очками в роговой оправе, тронутые лёгкой улыбкой тонкие губы. Вытянутый волевой подбородок, крепкая шея с едва заметным покраснением от свежего засоса, частично скрытого за аккуратным воротником белого рабочего пиджака. Под ним — тёмный гольф в обтяжку, что лишь подчёркивал её формы. Свободные светлые брюки на полных бедрах — и узкие стопы, опоясанные чёрными сандалиями.

Смотря на неё, Дарина забывала прочие мысли, отдаваясь приятному волнению внизу живота. И теперь вся сжалась, стиснув сигарету в зубах, зажмурилась, силясь подавить сиюминутное желание наброситься на Оксану прямо здесь. Та, в свою очередь, легко качнула головой, позволяя ветру всколыхнуть короткие рыжие пряди.

— Не сейчас, — тихим низким голосом.

— Угу, — кивнула Дарина, закусив губу, всё ещё сражаясь с возбуждением: нужно держаться, не проявлять сильных чувств, тем более здесь, на публике. И тем сложнее это сделать, учитывая, что напротив них расположилась молодая пара, где от откровенных ласок до бурного секса — действие в несколько застёжек.

Обхватив коленями бёдра своего избранника, девушка жадно впивалась в его шею, запустила руки под рубашку, крепко притиснулась к нему.

Оба в темном, длинноволосые, и с одинаково-наплевательским отношением к рамкам морали. Нюанс в том, что эти двое могут себе позволить нечто подобное: пускай любятся, пока молодые, юность — пора страстей, кто не влюблялся, тот не поймёт, и всё такое.

А им с Оксаной — смешки, едкие комментарии, попытки снять двух горячих лесбух: всё равно ведь сосутся и хотят трахаться, мужиков у них нормальных нет, надо исправить.

Дарина снова зажмурилась, уже от злости, стиснула кулаки. Вздрогнула от мягкого касания подруги — та опустила руку на её ладонь, окинула вопросительным взглядом. Девушка молча указала в сторону сладкой парочки. Женщина поняла всё без слов, кивнула, поднялась, приглашая идти.

— Куда хочешь? — школьница подняла взгляд.

Та пожала плечами.

— Можем на «Ботсад», там сейчас хорошо, спокойнее, чем здесь.

Дарина согласно улыбнулась.

По крайней мере для себя она знала, что их любовь куда чище, чем у многих таких «нормальных» пар: чтобы испытывать бурю чувств, совершенно не обязательно демонстрировать их окружающим.

Пройдя аллею, они вышли на Сумскую, а оттуда — вверх к прославленному театру оперы и балета — там всегда было шумно, всегда стаскивались хипари и говнари, особенно летом, когда и погода ясная, и сезон лётный. Можно было зависнуть, выпить пива, найти свою группу крови, убить в себе государство и по воде погулять — это всегда в чести.

Не сказать, что сама школьница любила подобное времяпровождение, но иногда это тоже приятно.

Сумская — старая улица. Нетронутая высотными зданиями, она пестрила домами, возведёнными ещё при царе. Шикарные особняки, ранее служившие квартирами высших представителей общества, теперь были переоборудованы под нужды кафешек, торговых центров, жилых комнат для простого люда. Нельзя не отметить и театр имени Шевченко, который, в отличии от ХАТОБа, не держался особняком, а располагался прямо здесь — смешавшись с рекой дороги, в одном ряду с обиталищами для смертных: искусство должно идти в народ, а не кичиться уникальностью и помпезностью.

Обе девушки шли молча, больше любуясь друг другом и общаясь мысленно, нежели вслух — тот случай, когда понимаешь человека буквально с первого взгляда, без лишних жестов и слов. Внезапно Дарина застыла, крепко сжав ладонь подруги.

Прямо перед ними промелькнула странная тень большого чёрного пса, совсем не похожего на прочих собак. Необычно высокий и сутулый, он метнулся буквально перед школьницей, и, встав чуть выше по улице, замер, принюхиваясь к парадному входу старого торгового центра. Совсем дряблый, в шрамах, с рассечённым глазом, зверь опустился перед ступенями и поднял морду к слепящему солнцу. Затем медленно перевёл свой тяжёлый, усталый взор глубоких зелёных глаз в сторону девушек.

Какое-то время человек и пёс смотрели друг на друга. По спине девушки пробежали мурашки. Её женщина непонимающе остановилась, смерила подругу обеспокоенным взглядом, словно не замечая чудовища (а что-то глубоко внутри Дарины кричало о том, что перед ней — чудовище).

Выждав ещё мгновение, странная собака протяжно зевнула, потянулась на задних лапах, выгнулась — и скользнула дальше по своим делам, оставляя за собой лёгкую лиловую дымку.

Школьница быстро замотала головой, прижав ладони к вискам, закрыла глаза, силясь подавить сильный, выжигающий остальные мысли вой. Мир как будто застелило туманом, сквозь который всё ещё прослеживался силуэт странного зверя — бежит вперёд, как будто выслеживает жертву, ищет её. Знает, где она прячется.

Ничего не объясняя удивлённой Оксане, Дарина заспешила по призрачному следу, особо не замечая направления. Дальше вдоль дороги — в переулок, — и за ним, меж домов, спешащих людей, мчащих машин, сама отчасти уподобляясь гонимому призраку.

Её подруга всё это время держалась рядом, и если сначала она пыталась выбить из школьница хоть слово, то потом решила расспросить, как будут на месте.

Сама Дарина тоже не понимала, что с ней. Ею овладело неуёмное чувство страха, тревожности — словно за ней гонится нечто, нечто невыразимое, — и это ощущение всё нарастало. Сознание как будто отключилось: тело просто подсказывало, что надо бежать, всё прочее — потом, если выживет.

Задыхаясь, она всё неслась, пока не достигла цели — небольшого скверика, которого здесь раньше не помнила. Что её удивило — сам город переменился. Всё вокруг потемнело, сгустились сумерки, а наверху — холодное синее небо, лишённое звёзд, тронутое алыми пятнами пожаров на горизонте. Воздух пропитался гарью, а пепел, как снег, опускался к земле, осыпая дорогу прахом.

Дарина шумно выдохнула, решительно отказываясь понимать и принимать увиденное — слишком странные, слишком внезапные и иррациональные перемены. Всего секунду назад они вместе с Оксаной шли по Сумской, а теперь пространство обернулось кошмаром, которому не находилось никакого логичного объяснения. Самое плохое — кошмар продолжался, был едва отличим от реальности. Глаза слезились от жара и копоти, тело пробирал озноб. Голова кружилась от запаха гнили, сочившегося из пульсирующих масс плоти на стенах зданий — настолько сильного, что пришлось зажать рот рукой, задержать дыхание, подавляя рвотный позыв. От всего происходящего она зашаталась, чувствуя, как отступают мысли, а глаза застилает предательски-тёмной дымкой.

Спустя какое-то время школьница очнулась, сидя у «Кулиничей». Рядом суетилась взволнованная Оксана с открытой бутылкой воды. Холодная влага приятно коснулась лица. Мозг был всё ещё воспалён пережитым, опустошён гулом и мороком, тягучей тяжестью, невозможностью сосредоточиться на чём либо.

Девушка благодарно кивнула, сделав глубокий вдох, прислонила руки к вискам — они пульсировали, ныли.

Любые попытки думать отдавались невыносимой болью — настолько сильной, что согнулась пополам, обхватив руками колени: нужно, нужно попытаться прийти в себя.

Через мгновение она упала, опираясь на руки, содрогаясь в приступах тошноты. Едко, мерзко, грязно — каждая мысль отдавалась толчком в теле, вызывая новый и новый позыв, выворачивая весь внутренний мир наизнанку.

Оксана что-то говорила про такси и что-то там ещё, но школьница её не слышала — жёлтушно-зелёная жижа продолжала рваться из глотки.

Когда желудок убедился, что больше матери сырой земле ему воздать нечего, Дарина снова без сил откинулась к стенке кофейного заведения. Вокруг пары уже успели собраться какие-то люди, вразнобой предлагая помощь, что-то там выкрикивая — в кои-веки кому-то не наплевать. «Да нет, наплевать, — горестно прыснув, возразила сама себе виновница торжества, — им бы лишь хлеба и зрелищ. Блюющих будто не встречали, эка невидаль. Ну, скосило чутка, ну бывает. Аж зло берёт».

С этими мыслями (и Дарина так-то обрадовалась уже самому факту осознанных мыслей) она медленно запустила руку в карман джинсов в поисках пачки сигарет и зажигалки — надо покурить и расслабиться. Ничто не снимает стресс так хорошо, как добрый сладко-жгучий привкус табака на губах.

Чиркнула колёсиком, дала огня, затянулась, счастливо выдохнула.

Оксана, сидящая подле на корточках, поднялась, облегченно улыбаясь — раз дымит, значит в норме.

— Да, — слабо оскалилась школьница в ответ её мыслям, потянувшись к её протянутой ладони, и заверила сквозь зубы: — Со мной всё ок.

Снова пыхнула, радуясь тому, что жива и что вообще способна дышать.

— Чо уставились? — кинула в пустоту толпы, на которую даже смотреть не хотелось. — Разойдись, все живы.

В её адрес тут же посыпалось осуждение и негодование.

«Убуханная», «обдолбанная», «наркоманка» и прочие лестные комментарии в сторону воскресшей покойницы. Даже не прямо, а так, переговариваясь, проходя мимо, бросая косые взгляды.

— Чем тебя так? — тихо спросила Оксана, внимательно изучая лицо школьницы, которой сейчас можно было искренне посочувствовать. Спутанные чёрные волосы в жёлтоватой жиже, под глазами — разводы от туши, дрожащие губы сжимают спасительную сигарету. Типичный торчок на измене.

Дарина вполне честно пожала плечами.

— Понятия не имею, — прошептала только. — На паническую атаку не похоже, да и вообще не помню за собой ничего подобного. Раньше было по-другому, это что-то совсем новое.

Девушка прервалась на нервный смешок, выдохнула клуб дыма, вновь втянула пары никотина в лёгкие.

— Ещё один пунктик в весёлое досье.

— Похоже или нет — решать уже не тебе, — серьёзно заметила её наставница. — Как дома будем, расскажи в подробностях, что видела. С этим не шутят.

— Да-да, — вяло отреагировала, — только докурить дай, ладно? Я всё опишу, но ты сама попросила, я тут не при делах.

Между тем вдали — чуть дальше и вправо к жилым домам, — что-то стукнуло. Похоже на дверь подъезда.

«У кого-то ещё тоже весёлый день», — усмехнулась Дарина, но тут же поёжилась, снова застыв.

Старый пёс вернулся. Не глядя на неё, медленно вышел на мостовую, пошел к одному из случайных прохожих — и тот, судя по всему, также заметил зверя.

«Тот ещё фрик», — подметила школьница Вырядился как на съёмки немецких хроник — да и сам выглядел, как истинный ариец: военная форма, светлые кудри, довольный и гордый. Он опустился на колени подле собаки («если он твой, то ты — мудак», — мысленно осадила мужчину), потрепал пса за ухом. Потом поднялся, проследовал за животным, от чего внутри у девушки похолодело: они оба слишком, слишком странные. Самое удивительное — их, казалось, никто не заметил. Вообще. Даже Оксана, которая сейчас была слишком озабочена состоянием самой Дарины.

— Там, — тихо произнесла девушка, отвечая на невысказанный вопрос, дрожащей рукой показывая на странную пару. — Там они, — повторила, выдавливая слова.

Женщина бросила взгляд в указанном направлении — заметила солдата. Пса — нет.

— Всё потом расскажу, — собираясь с силами, заверила школьница.

Между тем, наконец подъехало такси, можно было отправляться домой. И прогулка накрылась, и весь день к чертям.

«Зато жива», — саркастично прыснула Дарина, упав на заднее сидение автомобиля, пристроившись в объятиях родной души — наверное, единственного по-настоящему близкого ей человека.

Им предстоял долгий разговор.

Действие шестое. Мистерия усопших

Город опускается под землю в ожидании ангела с небес. Все ждут Еву-спасительницу, что оградит своего Адама от вестников свыше, и Харьков успел зарыться уже достаточно глубоко, даже небожителей не понадобилось. Да и Ева к нему не спешит: дети страдают в достаточной мере, чтобы уничтожить мир, но одного их страдания едва ли хватит, чтобы его спасти. Мир произрос из любви, и лишь она способна исцелить дитя, даровав ему крылья. Но в царстве, где за любовь держат сладострастие, рано или поздно начинается смерть.

Всегда хотелось верить, что ад — он страшный, мерзкий, противный. Словом, достойное место для наказания за никчёмную жизнь. Но истина оказалась страшней: он такой же, как и реальный мир. В своих мыслях, стремлениях, деяниях человек достиг того, что собственными руками смог воплотить кошмар на земле, без какого-либо божественного вмешательства. И чем больше дерьма создаёт человек, тем мрачнее видится загробная черта — как надежда на то, что всё ещё может быть хуже.

Состав неумолимо двигался к нужной остановке метро. По-другому в это место не попасть.

Ад может затянуть. Он чувствует слабости непрошеных гостей и играет с ними, оттого мне сейчас тяжело.

Станция пустовала. Но, может, оно и к лучшему. Если в пекле остались безлюдные места, значит, ещё не всё потеряно. Впрочем, это место — скорее, исключение из правил. Подземелья всегда пустые: детям в вагонах не до них. А мне — мне наверх, и там ждёт мой кэб.

Быстрыми шагами поднимаюсь по лестнице, легко проскальзываю к выходу. Вот и возничий. Аккуратный камзол, густой белокурый парик, чистая свежая бледная маска. Ног у него нет — накрепко врос в своё сидение, чтоб от работы не отвлекался. Наверное, при жизни работал таксистом.

Дохлые клячи смирные, только спины напряглись, ожидая кнута.

— Платим кармой или усладами? — это ехидный голос из-под маски.

— Кармой, — быстро ответила я и протянула руку.

Возничий кивнул, коснулся моей ладони. Я ощутила лёгкое жжение, вздрогнула. Оно всегда так. Когда ты платишь кармой, душа получателя принимает на свой счёт доброе дело и повышает свои шансы на искупление. В ответ человек обязуется исполнить твоё поручение, соглашаясь с грехом рабовладения.

Я села в кэб. Раздался шумный удар хлыста, повозка тронулась.

Под колёсами раздался скрежет зубов лиц на камнях брусчатки, а в ночном небе клубился лёгкий серый туман.

Вскоре проступила аллея фонарей, что сияли то алыми, то лазурными огнями: мы приближались к назначенной цели.

А вот и дом божий. Широкая оградка, высокие стальные ворота, статуи мучеников в саду на паперти. Наверное, эти скульптуры — единственные святые в сём храме. Трудно представить место более порочное, чем церковь, переоборудованная под бордель. Убранство оставили прежним, а порядки сменили. Здесь не читают проповеди о любви, здесь её культивируют.

У главных дверей меня встретила девушка.

Невысокая, с длинными прядями рыжих волос, в аккуратной маске юной леди.

Я знала её при жизни. В Харькове её тоже можно встретить, но реже, лишь в воспоминаниях знакомых. Умерла от передозанаркотиков, стала общим приходом своих друзей. Теперь она живёт здесь и заведует детским хором. Первую часть службы её подопечные поют мессы, а вторую — играют на флейтах. Зрителям нравится наблюдать, как те исторгают из инструментов прихожан самые сокровенные ноты души.

Все монахини — это невесты Христа, а послушники — его женихи. И лишь одну душу он зовёт своим мужем — одинокий Скрипач, что никогда не посещает святой земли, дарит партии ореолу чёрной луны на алтаре разбитых сердец.

Сегодня намечалась особая служба — мистерия в честь скорого венчания девушки, которую Город избрал себе в жёны. Я слышала о ней и пару раз даже видела на здешних улицах в окружении её детей. Должно свершиться венчание, после которого она навсегда покинет мир людей, чтобы явиться сюда.

Кристина — так звали мою старую подругу в маске, — взяла меня под руку и провела в главный зал, где зрители уже собрались на таинство. Все прихожане успели занять места на широких лавках. Явились без одеяний — только нагая плоть и аккуратные бледные маски поверх начищенных добела черепов. В ногах каждого из посетивших мессу сидел служитель — юноша или девушка, по выбору зрителя, — призванный ублажать гостя или гостью во время спектакля.

Воздух пронизанный пряным ароматом ладана, дурманил дух, развращал мысли. Я опустилась на свободное сидение, и ко мне подвели милого парня с длинными волосами цвета воронова крыла. Он опустился на колени, припадая к моим ступням. Я закурила из пачки, что лежала подле, слегка раздвинула ноги и позволила ему коснуться себя. Вздрогнула, улыбнулась: его язык был хорош. Да, он не владел им в достаточной мере, чтоб говорить, но зато — чертил его кончиком узоры любви.

Речь моя отнялась, а тело оцепенело. В сознание вторгся чужой низкий голос. Он заполнил все мои мысли. Сначала я пыталась сопротивляться, но чем больше старалась его заглушить, тем громче он звучал. Из-за подступившей головной боли я рисковала проснуться, потому пришлось сдаться, внимать, наблюдать за происходящим.

На кафедру перед распятием вышли двое детей — мальчик и девочка. Кудрявые, с внешностью ангелов, они походили друг на друга, как две капли воды. Широко улыбнувшись, они раскинули руки и поклонились, давая сигнал к началу действа. Тяжёлое раскатистое органное эхо прокатилось вдоль стен низким утробным воем, и вмиг померкли свечи под потолком.

Сгустившуюся мглу и следующую за гулом тишь разорвало карканье ворон, быстрый взмах крыльев. Удар колокола знаменовал багряный рассвет. Где некогда стояла кафедра со священным писанием, теперь красовалась виселица, под сенью которой распласталась молодая дева в чёрных одеждах. Она лежала, скрестив руки на груди, а над ней мерно раскачивался покойник, по чьим лохмотьям стекали последние соки жизни. Женщина принимала их в себя, омывая плоть бледной массой, жадно вбирая влагу почерневшими от грязи и пыли животворящими устами. Отринув всякий стыд, представ нагой перед залом, она сложила своё платье в ногах усопшего и принялась собирать хворост вокруг себя. Затем под мерные настукивания там-тама она разожгла костёр, и по телу мертвеца потянулись алые языки, принимая его душу в утробу огня.

Одеяния девы обернулись змеёй и с протяжным стоном истлели вместе с лохмотьями её возлюбленного, возносясь едким дымом к серым утренним облакам. Затем, явившись вороной, женщина удалилась к далёким горам на утёсе у безбрежного моря.

Дневной и ночной диски сменяли друг друга на небосводе, а одинокая женщина сидела в своей пещере, то и дело выходя наружу, чтобы съесть ягоду белладонны или насытиться дождевой водой.

На двухсот семидесятом цикле луны затворница разродилась двойней. То были мальчик и девочка, близнецы, чьи лики были подобны друг другу, как звёзды на небосклоне. Взрослея с матерью под одним кровом, они не знали иной пищи, чем молока из груди родительницы. Когда мать была уже не в силах дарить им жизнь, они, подобно ей, также принялись лакать слёзы дождя и собирать земные плоды. С годами зов плоти взял своё, но не было рядом иных людей, чтобы дети могли унять его. Брат впервые познал сестру, матерь приняла ласки сына, а дочь нежилась со своими единственными возлюбленными. С новой охотой припадали дети к груди кормилицы, но теперь она дарила им иную пищу — ту, которую желаешь лишь тогда, когда сыт. Благодарными поцелуями осыпали они её лоно, что некогда выпустило их в свет, и бесконечно-трепетными касаниями осеняли её стан, предаваясь любовным играм.

Но женщина старела, а младые росли. Еды становилось всё меньше, а тучи всё реже клубились под чистыми небесами. Некогда юная девочка стала прекрасной женщиной с кудрями цвета льна, а мальчик превратился в дивного юношу с ликом купидона. Всё реже мать дарила им свою негу, и всё чаще дети покидали утёс, стремясь отдаться друг другу на краю бескрайнего моря.

Наступил месяц засухи, и не нашлось ягод, чтобы кормиться, и исчезла вода, чтобы пить. Тогда родительница — уже пожилая женщина на склоне лет, — взяла острый камень и, вспоров себе иссохшее от времени и голода чрево, наказала отрокам пить её кровь и поглощать её плоть, ибо только так они сумели бы насытиться. Брат и сестра страдали душой, но зов ноющих, бурлящих всеразъедающей желчью желудков был сильнее всяких терзаний. В скорбном молчании и со взглядом, полным слёз, отроки подошли к кормилице, принимая её последние дары. Снова их уста касались её груди, и вновь осыпали они её нагой стан поцелуями. Не любовными ласками, но алчностью жизни пропитаны стали их касания. Ни случайной капли, ни оставленного куска плоти не было к рассвету, лишь хрупкий, совсем маленький и слабый скелет того, что некогда было их матерью, смотрел на них сквозь пустые глазницы. И даже тогда в немом оскале белого черепа угадывалась счастливая, исполненная счастья, покоя и очищения улыбка.

Её останки были отданы морю, а близнецы обернулись в белоснежных лебедей и навсегда оставили отчий дом.

Скитаясь над серой пустошью пыльной земли, они никак не могли найти себе приюта, пока не узрели маленькое озерцо у лесной опушки. Плавно опускаясь к воде, они сошли на берег, и крылья их, и оперение опали на траву, вновь возвращая им лики людей. Снова брат и сестра познавали друг друга, и с новой силой лились соки жизни по их телам. В лесу было полно ягод, чтобы питаться, а в озере всегда доставало воды, чтобы пить. Днём они насыщали свою плоть, а с наступлением сумерек сплетались в единстве душ, и лишь безмолвные звёзды, ветхие деревья и тихая водная гладь были свидетелями их соития.

Снова солнце и луна сменялись над горизонтом, тянулись часы безмятежного покоя. В любви и гармонии с природой проводили близнецы свои дни. Уподобившись зверям лесным, они добывали пищу и жили в хижине под сенью ветхих осин. Когда им становилось тоскливо, они гуляли по своим угодьям, и заходили в своих прогулках всё дальше и дальше, пока однажды не отыскали дивный сад стальных роз, в котором стояли изваяния прекрасных холодных птиц. На оградках ли, на железных ветвях, в тени бронзовых ветвей, сидели странные твари, и в клювах своих хранили такие же мёртвые цветы.

Вид этого места испугал пару, от него веяло морозами, смертью, тоской, и близнецы поспешили убраться оттуда.

Однако их остановил незнакомый человеческий голос. Они услышали пение и, обернувшись на звук, увидали прекрасную обнажённую деву бесконечно чёрных волос. Она ходила у пруда жидкого золота и пела песню о странном городе, в котором она некогда обитала. О двух солнцах, что сияют над его водами, о чёрных звёздах на ночном небе, и о дивном короле, кто однажды вернётся туда. Кончив петь, девушка обернулась к своим случайным зрителям и поманила к себе. Пригласив их в свой небольшой домик в отдалении сада, она поила их вином и потчевала мясом. Вид мёртвых туш и пьянящие соки пробудили в людях желание, и не нашлось среди троицы того, кто молвил бы «нет».

Брат и сестра касались новой знакомой, одаряли её поцелуями, а она с большой охотой отвечала им. Опустив парня на ложе, женщина оседлала его, обвивая собою чужую плоть, ощущая приятный жар. Гостья же опустилась на лицо брата, потянулась к хозяйке дома, и их сплетение напоминало двух змей.

Громкие стоны, тяжёлые вздохи, пряные запахи — чары слияния полнили помещение дыханием новой жизни, в которой рождалась страсть.

Под музыку флейты желаний и утробный органный хор комната стала меняться, а стены вокруг — оживать. Металлические сплетения золотого виноградного плюща у окна пришли в движение и медленно потянулись к людям, что горели в огне соития, разняли их, овили крепкой хваткой, лишая движения. Распяв их нагие тела, плющ оплетал их ноги, давил живот, стискивал шею.

Брат тихо вскрикнул, ощущая, как шипы перехватили его чресла, проникая острием в напряжённую плоть. Пронзая внутри и охватив снаружи, чудище заставляло мужа испытывать невыносимую боль, смешанную с наслаждением.

Маленькие стальные нити вторгались в древко, укрепляя его. Эта хватка напоминала ласки сестры и матери, и потому была столь приятной. И тем болезненнее были соки отравы, что проникали в юношу в том лобзании. Тяжело дышал он, чувствуя, как плющ разрывает его изнутри, проходя меж ног, насаживает на себя, замыкает уста. С каждым новым движением стальное растение проникало всё глубже, окропляя белыми и алыми соками самое себя. Растянув мужчину, что на дыбе, чудище терзало тело, сдирая молодую плоть в кровь, становясь всё крепче с каждым исторгнутым стоном. Распятый муж походил на зверя, чьё тело насадили на вертел. Пронизанный плющом, он впитывал его яды в себя, изнемогая в агонии, разбавленной вожделением.

Сестра его, прибитая к полу, пыталась сопротивляться, слабо дёргаясь, чтобы избежать слияния с чудищем, которое неумолимо пронзало её, связав, что тряпичную куклу, по рукам и ногам. Девушка силилась кричать, но растение заткнуло ей рот, войдя глубоко в глотку, так, что тонкая шея расширилась, а тело содрогалось в рвотных позывах. Груди девушки сковали шипы, пуская по её жилам отраву, прокалывая напряжённые сосцы. Раздвигая её бёдра и оплетая талию, плющ проникал в неё, заставляя исторгать тяжёлые стоны боли и потоки слез. Никогда раньше не знала она никого, кроме брата, и не допускала мыслей, что ласки могут оказаться столь мерзкими и вызывать лишь страдание и отвращение. И — хуже того, — она понимала, что ей это нравилось. Наблюдая за исказившимся лицом возлюбленного, она угадывала в его очах такое же чувство, осознавала, что он тоже наслаждался происходящим.

И лишь хозяйка дома, видимо, привычная к подобным играм, раскинулась на ложе, позволяя плющу всецело овладевать ею, сама с великой охотой отдаваясь ему. Она испытывала невозможное удовольствие. Ни один мужчина, не одна женщина никогда не дарили ей таких сильных и острых чувств. Плющ позволял ей направлять себя, управлять собой. Обуздав низменную страсть зверя, дама подчинила его. Листья у лона женщины смягчились, одаряя её негой, недоступной никому из людей. Охваченная страстью, она сплеталась с ним в объятьях, позволяя листьям целовать её, нежить, сходиться в единое целое. Раздался хруст костей и сдавленный стон. Близнецы забились в предсмертных конвульсиях, не выдержав соития со зверем. Ядовитое семя било фонтаном из обмякших тел, разрывая их в клочья, смешиваясь с грязной, пропитанной отравой кровью. Затем листья растения преобразились, обрастая шипами. С новой силой накинулись его путы на двух своих жертв, заглатывая их останки, растворяя в себе. Хозяйка дома наблюдала за происходящим, улыбаясь, отдаваясь тонким лианам слуги, вбирая сквозь его ветви новую жизнь.

Когда всё закончилось и чудище снова приняло вид плюща, устилающего собой стены особняка, женщина вышла в сад. Она направлялась к единственному живому дереву в этом царстве мёртвых цветов, на ветвях которого росли огромные жёлтые плоды. В сердцах этих плодов таились человеческие тела, готовые однажды родиться вновь. Девушка любовалась на новую ягоду в форме слезы. За покровом желтизны скрывался силуэт прекрасного мужа с девичьим ликом и пышной грудью. В его формах можно было угадать черты двух её недавних гостей. Приняв в себя всю дикую страсть прошлой жизни, не имея сил совладать с ней, они поглощены были своими же влечениями, и теперь стали единым целым, что однажды породится на свет. Когда придёт время, она примет этого нового гостя к себе, и будет с ним как любимая, как жена, как сестра, как мать. Ведь именно благодаря ей столь дивное, сильное и прекрасное существо придёт в этот мир.

Затем женщина прошла дальше, к сердцу своего сада, где высилось огромное распятие, овитое путами железных роз. Нельзя было разобрать маски человека, что висел на кресте, равно как и линий его стана, ибо оно было укрыто лохмотьями жёлтых тканей, и сложно понять, муж то был или дева. Раскинув руки, истощённые временем и палящим солнцем, обмякшее тело было намертво пригвождено к месту своих похорон, и лишь ветер, трепавший останки одежд, изредка создавал иллюзию жизни в этом существе. Плющи роз и винограда столь крепко впились в него, что казалось, будто они произрастают из дряблой плоти и сами являются ею.

Опустившись к ногам покойника, женщина обняла крест, склонилась в низком поклоне, исполненная счастья и благодарности. Распятое существо — её господин, а она всего лишь мать, исполняющая волю создателя. День за днём полнится её сад новыми плодами, из которых однажды родятся люди, готовые для нового, лучшего мира. А пока — наступала ночь, и звёзды в небе расступались на свои места. Под хор обнажённых детей, что спускались белыми силуэтами из облаков в окружении матерей-гиад, на кафедру падал занавес, оглашая конец спектакля.

Покачав головой, я отстранила юношу, выдохнула, поднялась. Время завершать начатое.

Я извлекла стеклянный сосуд из внутреннего кармана куртки, легко встряхнула, откупорила пробку. Сперма, смешанная с мочой и потом, потянулась ко мне тонкими струйками. Люди вокруг задрожали, вжались в сиденья, не желая расставаться с тем, что им так дорого — но какая разница, их грехи бесконечны, создадут ещё.

Постояв так какое-то время, дав флакону наполниться, я спокойно перевела дух: дело сделано. Можно покидать это место. Надеюсь, больше сюда не вернусь. Сестра-сестра, мы оба знаем, с чем играемся. Надеюсь, ты уверена в своих действиях. Мы обе видим наших врагов, и нам известно, что их сила в обмане. Но там, где любовь заменяют влечением, открываются врата в бездну. И эти врата открыты. Зверь выпущен наружу, и нам придётся приложить все усилия, чтобы остановить его. Наши союзники пока слишком слабы, и в текущей ситуации нужно полагаться только на нас самих. Нам ещё не верят, а когда одумаются — будет слишком поздно.

Ад грядёт, и его оружие — любовь.

Действие седьмое. Первая молитва

Где шестеро слуг возносят мольбу Владычице, там над замком сияет луна, а на парапетах цветут синие розы. Застывшие исполины-горгульи смиренно ждут своего часа, взирая тяжёлым взором на пустынный Некрополь, а в часовне беснуются в экстазе послушники, предвкушая приход правительницы. Раз в сотню лет этот замок появляется на склоне холма, чтобы распахнуть свои врата, впуская колесницу старого возничего в сером плаще и с косой через плечо. И раз в сотню лет в мире находится — смельчак ли, безумец, — который отправляется в обитель зла, чтобы уничтожить источник кошмаров.

Граф и его Королева встретили рассвет на балконе их личного замка. Нагие и чистые друг перед другом, они сплелись в объятиях и почивали под покровом своих одежд. Холодные касания Благой Смерти впитывали пламя души её избранника, забирая последние соки жизни, даря ему иной мир, иной свет. Старый Пёс мирно спал рядом в тени, скрывшись в развалинах комнаты с полуобвалившейся крышей.

Принцессы и принцы, графини и герцоги, весь сонм пирующих духов тихо покоился под сенью руин, дожидаясь следующей ночи, новой встречи в банкетном зале.

Жёлтая звезда жаркого солнца гладила влюблённых лёгкими лучами лиловой зари, неприятно обжигала плоть, слепила веки, гнала прочь.

Сказка начинается там, где романтизм сплетается с реализмом. Они были слишком светлы для реального мира, потому он подарил паре иную историю, со счастливым концом. Плоха та басня, которая завершается словами «они жили долго и счастливо».

Влюблённые не ведали, доколе им жить, потому правильный финал: «и пребывали они во счастье». А долго ли, коротко ли — не имеет значения, потому что счастье не имеет длины. Оно просто есть.

Возвращаясь домой, Клаус увидел знакомое лицо. Смутный образ из давно минувших дней. Дама смоляных волос и в одеждах в тон, высокая и уверенная.

Завидев старого друга, она подошла к мужчине — и отшатнулась, увидев Благую Смерть.

Широкая улыбка, искажённая любезным оскалом, и проницательный взор глубоких зелёных глаз — девушка не смогла выдержать этой маски, задрожала и опустила глаза.

Ни поздоровавшись, ни попрощавшись, странная незнакомка круто развернулась на каблуках и спешно зашагала в противоположную от пары сторону.

Эта забытая — Соламит, — она нравилась Клаусу когда-то. Одно время они даже встречались. Но это было давно, задолго до встречи с Яной. Теперь же, после всего, он понимал, что едва ли променяет свою возлюбленную на кого-либо другого. Что до самой Королевы — ей импонировала эта юная особа, и она попросила любимого свести их.

— Что толку от поля, когда там лишь сырая земля? — заметила она уже дома, в квартире. — Наш город ждёт новых детей. Нужно же с кого-то начинать. Такая невинная, — продолжала она, улыбаясь, сидя на подоконнике, склонив голову набок. — Я хочу её, Клаус.

В глазах Графа проскользнула доля сомнения.

«Правильно ли я поступлю?» — подумал он. — «Ведь обратной дороги не будет. Она станет такой же, как мы. Жизнь изменится навсегда, и прежний мир перестанет существовать для неё».

Благая Смерть уловила сомнения в сознании возлюбленного, вздохнула и прошептала:

— Клаус-Клаус, совсем мне не веришь? Иди сюда, дорогой, — она поманила его к себе.

Легко спорхнув на пол, она подплыла к мужчине, простирая длань, тёплым холодом касаясь щеки.

От прикосновения его тело пробрал озноб, а в голове тихонько зазвучали тонкие ноты флейт, разлился лёгкий звон колокольчиков и трели скрипки. Снова явились картины ночного пыльного города, где слышался лишь детский смех и музыка одинокого скрипача, окружённого облаком чёрных мотыльков.

Некрополь нуждался в Клаусе. Благая Смерть избрала его, как защитника и помощника, и нет ему права на сомнения.

Яна тепло улыбнулась, одаряя любимого поцелуем: «Молодец, мальчик мой».

Соламит была приглашена.

Ещё у себя дома, при телефонной беседе, заслышав хриплые интонации старого друга и какую-то отстранённую пустоту в голосе, она ощутила, как в её сердце закралось едкое ноющее беспокойство.

Что-то подсказывало ей, что соглашаться на столь странное приглашение — плохая идея. Зачем ему внезапно понадобилось звонить ей и приглашать в гости? К тому же эта его новая подруга — она выглядела, как ненормальная. Что-то недоброе, опасное, неестественное ощущалось в её взгляде.

Снова и снова девушка видела перед собой то безумное, страшное лицо незнакомки. Будто на неё смотрел оживший скелет. При одной мысли о ней Соламит передёргивало.

Вдруг она там тоже будет? Девушка не сможет перенести ещё одной встречи с ней.

С кем связался её друг? Почему он смотрел на это чудовище такими восторженными, влюблёнными глазами? И почему сама Соламит так обеспокоена всем этим?

Тяжело выдохнув и отложив аппарат, хозяйка квартиры опустилась на диван. Просто выкинуть лишние мысли, не связываться с диковинной парой, забыть их и жить дальше.

Резкий порыв ветра леденяще скользнул вдоль плеч, и она оглянулась. Если окна заперты, а за ними — блеклая дымка жары, то откуда здесь взялся сквозняк?

Но мороз сковал не только ключицы — лоб укрылся испариной, пересохли губы, заныли колени.

«Заварить чай, укутаться в плед, сесть смотреть сериалы. Просто нездоровится, просто лишние мысли. Бывает».

Внезапно девушку одолела сильная усталость, голова пошла кругом. Попытка выйти на кухню завершилась разбитой чашкой: руки тряслись и болели, как после шести часов непрерывной мастурбации.

Квартира заполнилась сиреневым дымом так, что стало дурно дышать, сознание охватила паника: бежать, бежать без оглядки.

Её окружали странные голоса, тихий вкрадчивый шёпот, перекрываемый ветром.

Не видно ничего, кроме неизмеримого коридора света с мраком в конце тоннеля.

Лестничные пролёты казались бесконечными. Подобно змеям, они струились и вились, всё выше и выше. Оступаясь и шатаясь, буквально на ощупь Соламит пыталась найти выход. Спотыкаясь и дрожа, оглядываясь на каждый шорох, она спускалась вниз по винтовой лестнице, едва касаясь поручней: вослед несчастной тянулись длинные плети шипастых синих роз, а под ногами распускалась полынь.

Двери, наконец, двери. С силой навалившись на них, судорожно ища кнопку замка, она буквально вывалилась на улицу — и зажмурилась от невозможно яркого солнечного света.

Страх медленно отступал, сердце успокаивалось.

Опустившись на порог, она перевела дух и схватилась за голову, не понимая, что происходит. Откуда все эти видения? Почему вдруг стало так жутко? Что всё это было? Просто так? Едва ли.

— Что случилось?

Из забытья девушку вырвал знакомый голос. Подняв усталый, всё ещё напуганный взгляд, она снова вздрогнула. Перед ней стоял её друг.

— Лёша? — тихо спросила она.

Клаус кивнул, улыбнулся едва уловимо: откуда ей знать его истинное новое имя.

— Ты выглядишь встревоженной, — ответил он, опускаясь рядом. — Расскажи, что произошло?

— Сама не знаю, — всё так же тихо сказала она. — Сначала тебя встретила. Потом ты позвонил. А потом — не знаю. Стало так страшно. Не по себе. Честно, не понимаю, что на меня нашло. Там, в квартире, что-то не так, всё не так. Холодно, жутко, какие-то голоса, я не знаю, — быстро, заплетающимся языком, постоянно сбиваясь, отвечала она.

Он обнял её, притянул к себе, принялся успокаивать, утешать. Пригласил поехать с ним. Его знакомая сомневалась, но стоило вспомнить происходящее на квартире, и всё решилось.

Клаус вызвал такси. Кэб примчался почти сразу. Уточнили адрес, сели, поехали. Соламит всё ещё трясло.

Алексей очень изменился. Снова в военной форме, строгий, суровый, уверенный — она ведь помнила его другим. Куда он её везёт? Он же вроде бы жил в совсем другом месте. Но уже от одних мыслей об этом снова возвращалась предательская усталость.

Происходящее нравилось всё меньше и меньше. Ослабленная, она чувствовала, как силы совсем покидают её. Выйти из машины — но куда? Выскочить на ходу, убежать — зачем?

Голова кружилась, к горлу подступил комок, щёки горели. В ушах гудело, словно у пьяной, хотя к бутылке она не прикасалась уже несколько месяцев — по запрету парня. Парень… Ах, да, Дима. Может, позвонить ему? Но телефон где-то в квартире. Это так далеко. Куда-то приехали. Огромное высотное здание в девять этажей. Алексей её несёт чуть ли ни на руках. Подъезд, лифт. Глаза слипаются. Железная дверь. Щелчок по ту сторону. Резкий запах каких-то трав. Какая-то музыка.

Благая Смерть сидела на подоконнике и наигрывала на гитаре, качаясь в такт высекаемым нотам, медленно перебирая струны. Прежний мир напоминал ей огромную тюрьму, за решёткой которой она сидела. Не было ощущения реальности происходящего. Всё слишком глупо, всё слишком временно. Но не теперь. Встретившись со Скучающей Принцессой, увидев свой город, она обрела новую жизнь, новую цель. Узнала истинное счастье.

Услышав дверной щелчок, она отложила инструмент и легко спорхнула в прихожую встречать гостей. Завидев Клауса и желанную гостью, просияла.

Длинные спутанные чёрные волосы, тёмная футболка, простые джинсы, тяжёлый взгляд полуприкрытых глаз, округлые правильные черты лица, румянец на щеках — она напоминала ей её когда-то. Давно. Отпечаток из прошлой жизни. Высокая, прямая, такая замкнутая, неуверенная в себе — истинное дитя своего города.

— Здравствуй, дорогая, — улыбнулась хозяйка квартиры. — Я ждала тебя. Ты выглядишь совсем усталой, напуганной, что случилось с тобой?

Она ходила вокруг неё, смотрела, аккуратно взяла за руку. Та не нашла в себе сил отдёрнуться или сопротивляться, просто легко кивнула.

— Ты хочешь прилечь? — склонила Яна голову набок. — Пойдём, солнышко, я с тобой.

Клаус помог ей провести гостью в спальню, опустить на кровать.

Соламит не разбирала слов, всё вершилось как будто в тумане. Две размытых фигуры что-то говорят ей, куда-то её ведут. Очень вяло она пыталась сопротивляться, что-то шептала — её не слышали или делали вид. Холодные касания тонких пальцев, свободное от всяких одежд тело. Жёлтое марево длинных золотистых прядей, ласковое прикосновение нежных губ. Снова звон колокольчиков, снова тонкие струи забытых флейт и тихие трели скрипки. Её ноги как будто обвили плющом диких роз. Острые шипы пронизывали её плоть, окропляя приятно-предательским ядом. Лёгкий укус.

Гостья слабо вскрикнула — и её уста сплелись в поцелуе с некогда страшной, а теперь — манящей, любимой Благой Смертью.

Вместе с тёрпко-жгучим касанием холодных губ в сознание девушки вторглись видения странного ночного Некрополя.

Соламит дёрнулась от пронзающей сознание вспышки. Яркий белый свет — а за ним сумрак и улицы незнакомого места. Подле — юная дама в белых одеяниях. Прекрасная, царственная, с длинными локонами в тон золотых колосьев, она улыбалась, манила её за собой.

Жертва неуверенно озиралась, не понимая смысла видения. Подобно юбке её стан овила стайка чёрных сумеречников, что хлопали крыльями и осыпали бледные оголённые ноги пеплом.

Незнакомка протянула руку, приглашая на танец. Та поддавалась ей, подавалась к ней. Неуверенный шаг вперёд — подошла. Низкий поклон, разворот — снова шаг, и ещё, и ещё, — и вот, они сплетались в вальсе под трели скрипки и пение флейт. Яркие чёрные звёзды сияли за лиловыми облаками, окутывая пару чарующим ореолом. Обнажённые, чистые, искренние — они вместе в этом странном городе вечной ночи. Нет никакого желания покидать его. Забыться, остаться, отдаться. Быть с ней, быть вместе, быть рядом.

Снова вспышка, тяжёлый вздох. Сознание проясняется, зрение возвращается к ней.

Окна задёрнуты алыми занавесками, погружая комнату в приятный полумрак. Копна чёрных волос размётана на подушке. Соломит тяжело дышит. Ей холодно и тепло одновременно. Её тело сковано объятиями странной незнакомки, чьё имя теперь ей известно. Та называет её своим чадом, согревает её.

Девушка понимает, что не хочет расставаться с ними. Даже больше: именно с ними — счастье. Они знают путь в этот загадочный город, смогут её привести туда.

Навострив уши, Старый Пёс чинно отдыхал в углу помещения. Его сон был спокойным, но чутким: новая душа пришла к хозяйке и тут же покорилась её власти. Он сам привёл её сюда, так ему приказали. А слово владычицы — наивысший закон.

Клаус любовался дамами. Его госпожа счастлива, и это хорошо. Благая Смерть уловила взгляд своего Графа и, улыбнувшись, поманила к себе.

— Не бойся, Цветок, — прошептала она Соламит, — он с нами. Он — твой отец, а я — мать. Мы любим тебя.

И они любили друг друга, нежась в собственном одним только им ведомом счастье до самой ночи.

Орфей и Эвридика встретили Флору, Клаус и Яна — Чёрный Цветок. Пустые казематы, призрачный Некрополь — люди искали потерянный рай, ключ к которому в их сердцах.

Но был ещё один человек, которого гостья бы хотела видеть в их общем царстве. Ему, наверное, будет сложно её принять, но она сделает всё возможное, чтобы разделить новый мир с ним. Ведь ей одной в Городе будет тоскливо. Она спросила Королеву, можно ли позвать его.

— Можно, дитя моё, — отвечала Благая Смерть, улыбаясь. — Царство скучает без новых детей.

В небе медленно восходила, опуская на Харьков сонную пелену, пробуждая заблудшие души к новому балу, призывая к себе. И — словно эхо — звучала служба, первая служба к новому дню.

Действие восьмое. Чёрная влага рассвета

Соламит так и не вернулась в семью той ночью: у неё был теперь новый дом.

Где-то там ещё вились мысли о том, что родители и сестра могут волноваться, но не всё ли равно? Мать видела в ней успешную домохозяйку, а отец и вовсе никак не интересовался её жизнью. Оба только и знали, что наперебой расспрашивали, как там Дима, всё ли с ним хорошо, всё ли в порядке. Сыт ли он, хорошо ли ему с ней, справляется ли на работе — всё это так утомляло. Вообще, с тех пор, как она решила связать своё бытие с этим молодым человеком, что-то в её семье надломилось. Родителям настолько понравился её личный Аполлон, что свою родную дочь они очень скоро начали воспринимать, как довесок к будущему сыну. Конечно же, так-то его было за что любить: крепко сложенный и мускулистый, высокий, светлые волосы до плеч — и такой же ясный ум. В Греции таких величали титанами мысли, а в наши дни путают с качками. Прекрасный математик, которому пророчили счастливое будущее и должность учёного, он не поехал за границу лишь потому, что решил остаться со своей девушкой. В какой-то мере она ему сломала жизнь, но с другой стороны, остаться здесь — осознанный выбор. И лучше бы он уехал.

Расспрашивая о досуге, карьере и жизни, родители Соламит всегда забывали о самом важном — никогда, ни единого случая не было, чтобы мать или отец спросили её о том, каково ей вместе с ним. Они не видели шрамов на её спине, закрывали глаза на худобу и синяки под глазами, как и на то, что на запястьях всё чаще проступали рубцы. Что до младшей сестры — у них редко представлялся повод для личной беседы. Всё то время, пока Соламит находилась дома, её занимали старшие. А вне отчей квартиры о связи с кем-либо не могло быть и речи: журнал вызовов просматривался, сообщения Вконтакте читались — говорить что-либо в таких условиях сложно.

Встреча с Алексеем — или Клаусом, как он теперь звался, — для неё стала отдушиной. Невероятно, неописуемо, непередаваемо то, насколько она обрадовалась его возвращению.

То, что произошло между ними — это счастье, которого она так давно искала. Он и его новая подруга, несмотря на всю странность, на всю дикость и отчуждённость этой пары, сделали её счастливой хотя бы на один вечер. Впервые за столько месяцев она радовалась тому, что её тело ноет: то была нежная истома чувственных ласок, тепла холодных губ и дрожи чутких пальцев. Внизу живота всё ещё приятно сжималось, немного побаливало — но то была хорошая, добрая боль, боль от бурного секса, по которому она истосковалась.

Нежность Яны разморила её, а крепкий член Клауса пронзил нутро красками нового мира. Он любил её, как истинный офицер: ритмично и со вкусом, достойным и звания, и своего нового имени. Достаточно мощно, чтобы привязать, но не так грубо, чтобы сломить. Каждое новое движение окутывало её потоком небывалых образов, заставляя тело сжиматься, просить ещё. Обвив плотный торс мужчины, она буквально вцепилась в него, стремясь поглотить без остатка, всецело отдаться тьме, что царила в нём.

Соламит закрыла глаза, тряхнув головой, отгоняя воспоминания.

Сейчас она стояла на лестничной клетке «сталинки»: пятый этаж, четырнадцатая квартира. Дубовая дверь без глазка, два замка. Сколько всего происходило там, внутри. Девушку снова передёрнуло, она сжалась от неприятных мыслей. Снова нажала на кнопку звонка. В кармане звенели ключи, но она продолжала звонить — они не принадлежали ей. Не теперь. Никогда.

Наконец, за дверью послышались шаги — признаки жизни. Щелчок, за ним и второй.

И вот — заспанное несвежее лицо, скрытое прядями засаленных русых волос.

У Димы был выходной, и он опять ночь не спал. Тоже трахался, но с компом.

Узнав в непрошеном госте свою девушку, парень просиял, приветливо кивнул, приглашая войти.

Соламит проскользнула внутрь, погружаясь в полумрак помещения — и тут же зашлась диким кашлем, а глаза её заслезились: повсюду стоял едкий туман. Стоило всего на одну ночь покинуть квартиру, и дымовой завесе могут позавидовать уже даже печи Дахау.

Да что там завидовать — меж пальцев юноши всё ещё тлела сигарета, которую он даже не прятал, хотя и знал, что девушке это неприятно.

— Я последнюю, — он виновато улыбнулся, стряхивая пепел в урну у двери.

— Сигу или пачку? — прикрыв рукой рот, прошептала Соламит, пробираясь к ближайшему окну.

Дима не ответил, продолжая курить, наблюдая за своей благоверной. Блаженно выдохнул, скидывая пропитавшуюся потом рубашку: при такой жаре одежда ни к чему.

Девушка стояла на балконе, опираясь на перекладину, смотря в глубь квартиры. Пропитавшаяся пеплом и серостью кухня, паутина под потолком, грязная кастрюля на плите, плесень в вентиляционной шахте и аромат голодных сороковых из полураскрытых шкафчиков на полу.

Её парень тем временем скрылся в ванной, и вскоре, умывшийся и бодрый, уже копался в холодильнике.

— Молоко будешь? — бросил он из-за синей двери старого «Днепра».

— Разве что чёрное, — грустно усмехнулась Соламит.

— А это уже ближе к вечеру, — ответил Дима, наполнив стакан и досыпав в него растворимого какао.

Сел за стол, закинув ногу за ногу, извлёк из кармана джинсов пачку «Прилук», а следом — новую сигарету. Щелчок, затяжка — и воздух пронизан горечью сожжённых тел.

Соламит закатила глаза, ища внутреннее спокойствие. Сегодня всё должно быть по-другому. Должно. По крайней мере, ей очень хотелось надеяться на это. Слишком хорошо она знала этого человека, чтобы понимать: шансы велики.

А вообще это грустно.

Только посмотрите на него: один из величайших умов страны, третий разряд по шахматам, пять научных работ, публикации за границей, его хотели взять в Гарвард, а он — что он. Выбрал девушку, «сталинку» и шаражки на фрилансе. Великие знания налагают великую боль, и её парень — эталонный пример. Он искал этой боли, как избавления от ответственности, хотел страдания, как заменитель действительно тяжёлого бытия — и сам пустил свою жизнь под откос.

Стряхивая пепел в чашку, он искоса смотрел на ту, что выбрал себе в невесты.

Ему нравились худые, и он совершенно не хотел мириться с мыслью, что у его возлюбленной так много лишней плоти на её и без того широких костях.

Пять сотен грамм хлеба, сто грамм мяса, столько же сыра и сала — это паёк элитных советских военнопленных при власти Центральной наступательной группы. Ровно столько килокалорий хватало, чтобы поддерживать жизнедеятельность организма в условии отсутствия каких-либо изнурительных работ. И если русским солдатам этот рацион позволял просто продлить существование, то Соламит, не отягощённой проблемами службы и заработка, требовать больше — стыдно.

Сам Дима питался отдельно, в закусочных и кафе. Ей же денег выделял только на транспорт и строго контролировал, чтобы не съела лишнего.

Почти все финансы уходили на аренду квартиры, тренажёрный зал, сигареты, какао и пропитание: за собой-то он следил, что надо. Крепкие мускулы, свежее бритое лицо, почти идеальный торс олимпийца, подчёркнутый выцветшими брюками, которые едва держались на его широкой талии. Будь Геракл геем, он бы однозначно взял этого юношу в свои любовники: зад у него крепкий, сам — уважает силу и чтит героев. Истинный ариец, они бы сошлись.

Но нет, никакого сына богов поблизости не нашлось, а возможные кандидаты могли похвастаться лишь одним подвигом, и тот про ассенизацию ближайших сортиров.

Зато у него была Соламит, и чем дальше, тем больше она радовала его глаз: сломленная, изнурённая, истощённая, в простых синих джинсах, в своей тёмной монотонной футболке, босая и с понуренной головой, закинув ногу за ногу, она стояла на балконе, и чёрные пряди застилали овал лица, скрывали взгляд.

Лучи утреннего солнца играли на её руках, отбиваясь на бледной коже, обрамляя длинные шрамы вдоль запястий.

Дима выпустил густой клуб дыма, что, вбирая краски рассвета, осел свежим сизым облаком под потолком. Снова улыбнулся, но на сей раз — жадно, поглощая девушку горящими глазами. Соламит узнала этот взгляд. Ещё бы не узнать: сколько раз уже так повторялось.

«Ну да ничего», — улыбнулась с тоской про себя. Всё так же потупив взор, позволяя паутинам чёрных прядей ловить золотистые блики зари, протянула ладонь к мужчине, и бледная плоть тонких пальцев сияла, как никогда.

Тот — отставил стул, всё ещё держа сигарету. Медленно направился к избраннице. Глаза — горят, тело — дрожит в предвкушении.

Но сейчас Соламит это даже понравилось. Чуть качнувшись, подаваясь вперёд, она медленно двинулась навстречу. Зажмурилась звучавшему в сознании болезненному звону дождя малой октавы, смешанного с приглушённым плачем чёрных небес.

Повела босой стопой, оборачиваясь к парню спиной, изогнулась, вытянув тощие руки так, будто запястья обхвачены путами. Прогнула спину, опускаясь на балконную перекладину, зажмурилась. Стиснула зубы от сильного удара, свела ноги, сжимаясь, подобрала их под себя.

Шорох: джинсы сползли вдоль бёдер, к коленям — и ниже, обрамив ступни. Меж лопаток прошёл холодок. Щелчок — короткий вскрик, излившийся в приглушённый стон: сжалась, стиснула кулаки, приникла к перегородке, рефлекторно прячась от режущего пламени зажигалки.

А оно резало! Резало обнажённую талию, очерчивало круг поясницы — и — тут Соламит сбилась на слёзы — вдоль лобка, опасно задевая лживым теплом всё, что ниже.

Стонала, стонала так, когда уже не различить, боль ли это, удовольствие, подставляя кончику пламени оголённую часть вжатого, напряжённого живота, боясь пошевелиться, чувствуя, как ноги отказывают и как волнующе становится внутри.

Пытка огнём отступила — как раз настолько, чтоб девушка опустилась на колени, обернулась лицом к мучителю. Тот схватил её за подбородок и теперь вёл зажигалкой перед лицом.

Девушка завороженно смотрела на играющее пламя. Аккуратный тонкий язычок, совсем крохотный — а как плясал, как манил!

Тяжело дыша, старалась спрятать взгляд, отстраниться, чтоб огонь не задел прядей. За пламенем — выпуклая тёмная ткань джинсов, оттопыренная ширинка.

Знала, что нужно делать.

Длинные пальцы привычным жестом расстегнули пуговицы, обвили крепкое, набухшее от подступившей крови древко. Парень закатил глаза.

Полные губы, ловкий язык. Обвивает, поглощает всецело, пропуская внутрь, сдавленно сглатывает.

Руки привычно отведены за спину, плечи дрожат.

Он схватил её за шею, направляя, подаваясь вперёд, вышел и снова вонзился, с силой, на всю длину, погружаясь в глотку, сжимая гортань.

Соламит невольно сглотнула, подавляя подступивший кашель, задрожала, пытаясь вырваться.

Дима желал другого. Ему нравилось то, как она вьётся, как пытается освободиться, отчего позволяет только ещё глубже проникнуть в себя. Кратко и неспешно он двигался внутри, то касаясь нёба, проводя вдоль языка, то вновь вбивался вглубь, чем провоцировал рвотные позывы, содрогаясь от наслаждения, всё сильнее сдавливая шею.

Ему нравилось видеть, как она плачет, как отчаянно вздрагивает в попытках поймать хоть капельку воздуха. Почти теряет сознание.

Он замер, снова затаив дыхание, ослабил хватку, чуть-чуть отстранился, позволяя ловким пальцам возлюбленной проникнуть в него, исторгнув тихий стон.

Соламит ускорила движения, чувствуя, как набухает его плоть, и вскоре он сам с силой вырвался, желая взять своё.

«Узница» обмякла, обвисла, что кукла. Мелко и часто дышала, пытаясь найти в себе силы встать.

Снова щелчок зажигалки — и крик боли, подстёгивающий к действу.

Резко поднявшись, подавшись вперёд, она обвила торс «надзирателя» ногами, позволяя войти, отдаваясь его крепким рукам, прижимая к себе.

Смотрит в глаза — и видит безумие, смешанное с болезненной страстью. Ничего у него в жизни не осталось: только девушка и тлен несбывшихся надежд. Ради неё он бросил всё, а теперь её же винил в этом, всячески напоминая о том, где её место. Называя тупым животным и трахая её, он старался забыться, уйти от тяжёлой реальности, которая теперь была противна.

Соламит поймала его взгляд, уловив блеск проступивших слёз — и впервые за столь долгий срок улыбнулась, назвала его любимым, потянулась к нему, позволяя обнять.

Их уста сплелись в долгом, сладком поцелуе, погружая разум во мрак. Охватившая пару страсть завлекла их пеленой жёлтых туманов соития в порочной мгле небесных могил, где душам не тесно.

Обволакивая возлюбленного собой, она, как могла, крепко прижалась к нему, выгнула спину, отдаваясь его сильным объятьям. Впилась в плечо, укусив больно, исторгая из его уст тяжёлый стон наслаждения, от чего парень только сильнее притянул девушку к себе, зарываясь в морок её тёмных волос.

Их секс — ода взаимной боли, немого отчаянья.

Сжимая его член в себе, двигая бёдрами, она только сильнее притягивала Диму, позволяя излить всю тьму внутрь неё, вобрать и разделить, приумножить её. Воздушно, как дым, и остро, как пламя, они слились в единое целое, отдаваясь мыслями к небу над пыльным асфальтом, что горел от сбитых звёзд.

Тяжёлыми и сильными ударами он входил в неё, подставляя плечи укусу, а спину — длинным ногтям. Всё больше кровавых следов проступало на нежной плоти, столь охочей и чувствительной к боли.

Они любили друг друга, как никогда раньше. И, наверное, как никогда не станут потом. Сейчас они были подобны двум змеям, что пляшут под ритмы безумного маэстро, чьи руки направляли их тела, словно кукол. Двигаясь в общей пляске тяжёлых звуков проливного дождя низких нот, они отдавались друг другу, сходясь волнами пепельного дыма, силясь вобрать тела и души друг друга, сжаться как можно крепче, сойтись в едином облаке едкого яда — и раствориться под кровью жаркого солнца.

Дима задрожал, изливаясь внутрь, отдаваясь сжатому лону возлюбленной. Её створки ныли, раз за разом сокращаясь, крепко обволакивая орган парня. На мгновение сознание окутала тьма.

Очнувшись, Соламит улыбнулась, увидев, как некогда сильный и уверенный Дима теперь валяется в её ногах. Со спутанными волосами, расцарапанной спиной и в спущенных брюках, босой, он сейчас был очень милым. Такой слабый и ранимый, он едва дышал, всё ещё приходя в сознание. Это давалось ему с большой болью.

Опустившись к нему на кафельный пол, она перевернула парня лицом вверх, нависла над ним.

Член всё ещё стоял, вздрагивал от ласковых, кротких касаний. Поцеловала его, едва коснувшись кончиком губ. Обвила, погружая в томную влагу, вбирая остатки семени, поглощая почти целиком.

Поднялась, отстранилась, и снова припала, ощущая приятную дрожь, чувствуя, как он сжимается уже почти без сил. Поцеловала, села рядом, погладила, касаясь кончиками пальцев, играясь с ним, то поднимаясь, то опускаясь. Подалась вперёд, насаживаясь так, что перехватило дух и стало трудно дышать.

То вверх, то вниз, снова и снова, медленно и неспешно, поигрывая бёдрами, возвращая изнурённое тело к жизни.

Кончилось время неразделённой любви к ложным ожиданиям. Теперь здесь только они — двое бедных людей, что поставили на карту всё ради совместной жизни. И теперь они по-настоящему вместе. Он — слабый, почти истлевший, потерявший вкус к жизни и веру в лучшее. Она — некогда забитая и изнурённая, — теперь счастливая от того, что её оценили, её полюбили, в ней увидели настоящую личность.

Мрак их душ вторгся в квартиру вместе с табачным дымом.

В облаке туманов Соламит продолжала ласкать своего теперь лишённого всякой воли парня, отдаваясь свежим лучам нового ясного дня.

Действие девятое. Марево белого корабля

Советский ребёнок 60-х, которому папа однажды привёз пластинки из-за границы вечно загнивающего запада, становится отроком вечности. Он начинает задумываться, а так ли правая партия права, есть ли смысл в том, чтобы всё шло по плану, а если и да — то по какому. С течением времени он становится частью системы хаоса, выращенный на идеалах генералов песчаных карьеров, несущий в сердце романтику золотой лихорадки и твёрдые ритмы Владимира Семёновича, Булата Окуджавы, а позднее — Бориса Гребенщикова. Но никогда не покинет его сознания музыка, услышанная в детстве. Странный язык вражеской страны станет для него языком истины, языком чувств, подарит ему смысл и суть, которую он никогда не забудет. Избегая всякого дальнейшего образования, стремясь быть человеком из ниоткуда и зная, что «Билет в детство» ведёт на самом деле не в город, а на лужайку зелёных холмов, дитя перестанет верить чему либо, кроме своего собственного сердца, своих желаний.

Такой была бабушка Даниилы Авдея, которая к своим шестидесяти повидала почти все некогда шестнадцать социалистических республик, а ныне — независимых государств, вырастила сына, приняла участие во взращивании конопляного поля близ цыганского табора и, худо-бедно, но разжилась на собственную квартиру. Сейчас она жила отдельно от семьи — что ныне, что тогда, одиночество было её верным спутником, радовалась своей скромной пенсии и подачкам родных.

Из радостей жизни у неё были всё те же пластинки с Дэвидом Боуи, Pink Floyd, фантасмагоричным коллективом HP Lovecraft, названным в честь одного писателя 20-х, бессмертными Beatles, а еще любимая внучка, которая к ней захаживала на кружку доброго пива и косяк.

Родители Даниилы, зная темперамент беспокойной старухи, отпускали дочь к ней всё с меньшей охотой, что лишь способствовало сближению двух женщин потерянных времён.

Что до самой девушки — ей хотелось свободы. Сталкиваясь с вечным давлением со стороны семьи, неприязнью сверстниц и недалекими парнями, она понимала — ловить ей здесь нечего. То ли дело — закинуть ногу за ногу, прислониться к голой стене, слушать минорный голос Луи Армстронга и отдаваться дурману каннабиса.

В красных носках и белых брюках, лёгкой зелёной футболке, с тёмно-синими вьющимися кудрями, свежим округлым лицом и тёплым размытым взглядом таких же синих глаз, она часто сидела вот так на диване, полностью расслабившись и отдаваясь чарам, как ей казалось, неземных мелодий. Здесь она могла по-настоящему отдохнуть от всего, забыться и потеряться за гранью осязаемых миров, постигнуть невозможное счастье.

Упругие формы, округлая, полная грудь — Даниила пользовалась вниманием парней и не отвечала никому из них. Слишком скучные, слишком простые, да ещё и слишком уродливые, чтобы удостоиться её.

Лишь здесь, в светлой — всегда светлой — спальне в один диван, допотопный проигрыватель и полочку с пластинками, голые стены, стол и кресло, она могла расслабиться, быть собой.

Сама Авдея часто сидела кресле — дубовом, крепко сбитом, со съёмной подушкой и спинкой, — и курила — конечно же «Монте Карло», растворяясь в музыке, вспоминая мглистые пики царственных заоблачных гор.

Чёрная бархатная юбка до пят, старые чулки, аккуратный тёмный пиджак поверх такой же всегда глаженной белой рубашки и длинные седые волосы.

Высокий лоб, сухое вытянутое лицо, впалые скулы, волевой подбородок и добрый взгляд, подчёркнутый хитрой улыбкой тонких губ.

Тощие руки с длинными пальцами, сильные ноги с мощными стопами — она никогда не была слабой. Вёрткой — да, хитрой — естественно, чуткой и понимающей — редко, но никогда — слабой. Что по молодости, что сейчас — её называли Каменной Куницей, одинокой и вольной, знающей цену себе и своей жизни.

Даниила восхищалась своей бабушкой, мечтала стать похожей на неё. От неё она усвоила одно простое правило: самое главное в жизни — привлекать людей, не увлекаясь ими.

— Они должны любить тебя и восхищаться тобой. Тебе, впрочем, любить их и восхищаться ими не обязательно. Где бы ты ни была, будь своей, но своих людей выбирай осторожно, — говорила она, раскуривая траву и покачиваясь в такт заунывным напевам Белого Графа.

— Спи, с кем хочешь, бери, что нравится, но — не сближайся, не привязывайся.

Они часто говорили о парнях и девушках, о пиве и книгах, о музыке и веществах. После пятой-шестой кружки Авдея нередко вспоминала своих мужчин.

Но больше всего эта женщина любила старую балладу о Белом Корабле той самой группы HP Lovecraft. Их неземной голос, тягучие ритмы и музыка почти что из глубин мироздания возвращали её в счастливое детство. Ветер в голове и лёгкость на душе. Марево туманов земли надежд околдовало её вместе с чарами первого поцелуя, было с ней в миг пьянящего первого секса, с угаром водки и едким дурманом травы.

Знаковой эта песня стала и для самой Даниилы.

Это случилось несколько зим назад, в тот тёплый и тёмный период, когда стрелки на циферблате жизни сошлись к полуночи.

Смесь каннабиса, никотина и тёплого пива ударила ей в голову слишком сильно. Жара разморила её и без того плывущее сознание. Авдея — также хмельна — , и, как обычно, в таком состоянии ей хотелось объятий. Отставив бутылку, всё ещё держа самокрутку меж пальцев, она, накренившись, призраком проскользнула на диван к внучке, что качалась под космические звуки флейт, находясь сознанием уже там, на облачных палубах корабля.

Ослепшее сознание ребёнка растворилось в путах объятий, а скользящее дыхание у шеи заставило тело дрожать в странном, ранее незнакомом ей желании. Потом были горькие губы с привкусом терпкого яда. Длинные острые ногти оставляли следы вдоль плеч.

Голова кружилась, теряясь в нотах, сотканных из ласок и приятной истомы.

Даниила не помнила себя, не видела сидящую подле Авдею.

Футболка и лифчик легко соскользнули с её разгорячённого тела, равно как и брюки, и последовавшие за ними носки.

Дальше были туманы на склонах Лериона и заоблачные корабли Богов Земли. Попутные ветра реки Скай относили её к далёкой Земле Надежд вослед буревестникам, сквозь завесу которых просачивались приглушённые вздохи и лёгкий жар. Внизу живота — непривычно тепло и свободно. Щекочуще-нежно, так, что девушка невольно свела ноги. Пересохшие губы окроплены поцелуем, взгляд — размыт мглою за гранью снов.

Авдея любила свою внучку, одаряя её нежными и мерными ласками, столь же трепетно, словно это был её собственный первый раз. Скромно и осторожно она припадала к ней, чувствовала дрожь её тела, достаточно созревшего для подобных игр.

Пряный голос из старых советских колонок скрипел, смешиваясь с переливами флейт и ритмами там-тама, отдаваясь стуком в юном сердце.

Когда всё кончилось, Даниила почти сразу провалилась в сон до самого утра. Потом было похмелье и тяжёлая головная боль, но между ног всё ещё приятно ныло, а внизу живота — отдавало волнующим теплом.

Игривый взгляд Авдеи только дополнял картину: она-то тем вечером почти не пила.

***

С недавнего времени у Авдеи появились новые знакомые: молодая пара, парень и девушка. Одна — прекрасная, как влюблённая смерть, а другой — чинный, как палач перед публикой. Она назвалась Яной, он — Клаусом.

Нечасто, но хотя бы раз в неделю они навещали её, принося вино и марку — прямо, как в далёкие времена, когда можно было уехать в Крым или Сочи, или вообще на бурный Кавказ. Лицо обветренное, взгляд размытый, в голове — набат, а сердце — рвётся от станции к станции, предвкушая вокзал Берлина.

Под хриплый голос Марлен Дитрих Яна и Авдея водили вальс, а Клаус сидел в кресле с бокалом вина, любуясь женщинами. Старая и молодая, в тёмных и светлых тонах, обе — тощие, хрупкие, но — сильные и властные, словно Смерть и её Наместница.

Обвив осиную талию Яны, Авдея вела её, направляя в вихре прощального вальса, окружая волнами тёмных одежд, что смешивались с густым синим табачным дымом и белым платьем девушки. Шаг за шагом они растворялись в пляске, осенённые лучами бледной луны.

Медленно потягивая бокал белого полусладкого вина, офицер любовался своими фройляйн, а агат полного месяца был подобен старому фонарю забытой казармы.

Их визиты выпали как раз на то время, пока сама Даниила была в отъезде, и для обстоятельного знакомства у девушки с новыми друзьями её бабушки просто не было времени. Но, боже — что это было за время для самой Авдеи.

Вместе с ними она забыла о своём возрасте, утратила нить своей прошлой жизни, растворившись в неге чарующих воспоминаний о неугасаемой вечной молодости.

Эти двое — нет, они не любили смерть. Лучше: они были ею.

Хмурый Жнец в униформе СС — и его возлюбленная Дева белых одежд, две части одного целого, истинные наместники Аида на Земле.

На время разлуки с единственным по-настоящему близким ей человеком эти двое заменили ей всё.

Вернувшись в Харьков, Даниила бегло попрощалась с родителями и буквально ринулась к метро, спеша к своей бабушке. Три минуты на метро, потом — десять минут автобусом, и через лес, через частный сектор — к дому, отчаянно ища нужную ей высотку. Она сердцем чувствовала, что Авдея соскучилась по ней: целых две недели разлуки не проходят даром.

Вот она уже стоит у подъезда и звонит в домофон. Молчание. Бабушка обычно открывает на четвёртый звонок. Но сейчас было молчание.

Девушка испугалась. Набрала снова — и опять молчание. И только с третьей попытки из динамика домофона раздался приглушённый незнакомый голос: «Кто?»

Странный хриплый голос совсем не был похож на бабушкин, что вызвало ещё больше беспокойства.

— Даниила, — нервно ответила девушка. Ей открыли.

Она стрелой взметнулась на нужный этаж. Там не было заперто, даже стучать не пришлось. Но уже с порога она закашлялась от густого дыма с привкусом табака, едкой полыни и тягучего каннабиса. Добавлял своё пьяный дурман пролитого спирта и заоблачные трели арфы.

Во тьме коридора — там, где была дверь спальни, — её встретила незнакомка. Очевидно, та самая женщина, которая ей только что ответила. Вся в белом, до невозможности худая, с длинными светлыми волосами. Из-за нависшей мглы лица не разобрать, прослеживались только общие черты. Как покойница.

Школьница, всё ещё с рюкзаком через плечо, в джинсах и своей привычной оранжевой футболке, замерла, внимательно посмотрев на стоящую перед ней, всматриваясь в неё.

Чужая женщина двинулась к ней под торжественные настукивания там-тамов, окружённая маревом дурманов, ведомая арией запредельных флейт.

— Кто вы? — отшатнулась от неё Даниила, пятясь к дверям. — Где Авдея?

Женщина замерла на миг, смерила гостью испытывающим взглядом — и понимающе улыбнулась, кивнула.

— Твоя бабушка в спальне, — спокойно ответила она своим тихим, мягким голосом, который, однако, перекрывал все остальные звуки так, словно звучал в сознании девушки.

Её голос насторожил ещё больше. Странная женщина протянула тощую бледную руку, приглашая Даниилу пройти вместе с ней. Сомневаясь и медля, она всё же приняла приглашение, касаясь ладони незнакомки: холодная, крепкая, она цепко схватила её.

То, что происходило за дверью, заставило школьницу застыть в смятении, лишило её дара речи.

На старом советском диване, с задранной юбкой и рваных чулках, лицом в подушку лежала её бабушка. Руки отведены за голову. Над ней навис высокий мужчина в униформе немецкого солдата. Обхватив Авдею за плечи, он раз за разом входи в неё, от чего ноги женщины то и дело вздрагивали, стопы — сжимались. Приглушённые стоны растворялись в предательски-пьянящей музыке так, словно изначально были частью аранжировки.

Снова и снова офицер насиловал её, почти не давая пошевелиться. Её ноги сведены крепкими солдатскими коленями, а запястья стиснуты его рукой. Он проникал в неё, навалившись всем мощным телом.

Придя в себя, Даниила попыталась накинуться на него, но женщина в белых одеждах не пустила, велев смотреть. Хрупкой она была лишь на вид.

Солдат освободил руки Авдеи, припадая к ней, опускаясь на постель так, чтобы лечь на бок.

Теперь Даниила видела лицо своей бабушки, что вызвало ещё большее смятение: она улыбалась. Закатив глаза, закусив губы, она не различала ничего, радуясь давно желанному наслаждению. Снова и снова крепкий член Клауса чистил её зад — то, чего ей так давно не хватало, — и каждый новый удар всё явственнее захватывал её мглою белых туманов реки Скай, приближая к заветной гавани с одинокой баркой, что ждала сигнала к отбытию.

Вскинув руку, Авдея схватила внучку, притягивая её к себе, сжимая её в прощальных объятиях, исполненных блаженного счастья.

Горечь старческих губ снова слилась с соком молодых уст девушки, захватывая её сознание в долгом поцелуе.

В потоке попутных ветров бабушка и внучка стояли на причале, где ждал корабль. Парус готовы поднять. Звучит сигнал. Авдея дрожит в предвкушении. Якоря поднимаются, и капитан вскидывает руку к отплытию.

Даниила схватила свою единственную подругу, зарываясь в её объятья, чувствуя тепло её любимого тела.

Авдея коснулась губами её лба и ласково отстранила. Девушка протянула ладонь, молча прося остаться, но бабушка лишь качнула головой, отступая в сгущающийся туман. В глазах обеих — слёзы: слёзы признания счастья, смешанные с пониманием и отчаянием.

Последнее прощай — и корабль отходит в пустоту вечного пути Земли Надежд, оставляя девочку одну, и лишь флейты восточных ветров всё ещё напоминают ей о волшебном образе таинственной барки, о которой так мечтала её подруга, её любимая.

Видение рассеялось, возвращая Даниилу в залитую светом спальню. На постели — застывшее тело бабушки, в глазах её — безмятежная улыбка, вечное счастье молодого призрака, что давно замер в своём собственном мире по дороге в вечность.

Странная женщина в белых одеждах подошла к девушке, мягко обвив её плечи. К ним присоединился офицер, оправил свой жилет, опустив взгляд, прикрыв глаза, будто отдавая честь усопшей. Торжественно вскинул руку в знак прощанья.

Корабль ушёл, забирая душу ребёнка, что обрёл своё счастье.

Всё ещё дрожащая Даниила опустилась на пол, прислонившись спиной к дивану. Извлекла из кармана пачку синих «Верблюдов» — кораблей пустыни, что уходят в небо. Закурила. Она молчала, делая затяжку за затяжкой, нервно выпуская сизый дым в пустоту спальни. Снова и снова, без слов, без эмоций. Только блестящие линии вдоль щёк выдавали сейчас чувства девушки.

«По крайней мере, она умерла так, как мечтала».

«По крайней мере, я попрощалась с ней».

Девушка дрожала, продолжая курить. Пепел сыпался на колени, тлеющий фильтр жёг пальцы.

«По крайней мере, она счастлива».

Обхватив руками колени, девушка свернулась на полу в ногах у бабушки, тихо всхлипывая.

Благая Смерть опустилась подле неё, давая Клаусу знак скрыться: сейчас он лишний. Тот понимающе удалился.

Едва коснувшись слабой руки школьницы, женщина задала ей вопрос:

— Ты пойдёшь с нами?

Молчаливые всхлипы, дрожь, смешанная со страхом неизвестности. И лишь за ними — спокойствие. Немая тихая печаль.

— Да, — всё ещё сквозь слёзы, спрятав голову в колени, ответила она.

Действие десятое. Приблудный котёнок

Данииле было сложно смириться со смертью своей бабушки.

Без шуток, Авдея стала для неё всем. Она заменила ей родителей и друзей. С ней у неё был первый сексуальный опыт. Она научила её тому, чего сама девушка раньше стеснялась. Позволила ей узнать свою свободу и свободу своего тела, дала возможность познать себя. Известие о смерти, тем более — личное присутствие при оной сильно ударили по девушке. Терять близкого человека — это всегда сложно. И ещё сложнее — примириться с тем, что ты утратил любимого.

Клаус и Благая Смерть — Даниила не винила их. Она видела счастье в глазах Авдеи, знала, что кого попало та к себе, тем более настолько близко — не впустит. Эта пара и смущала, и восхищала её. Они были странными. Общаться с ними было легко. Даже можно было дружить. Ещё тогда они переместились на кухню, где стоял стол и три простых табуретки — квартира была рассчитана на семью в двое родителей и одного ребёнка, как обычно.

Даниила спросила их, что они здесь делали и почему Клаус спал с её бабушкой.

Тот тактично молчал, и говорила Яна. Она отвечала, что они сблизились с ней. Что часто захаживали в гости, пили вино, слушали музыку, общались. Говорила, что Авдее понравился Клаус — напоминал её первого мужчину. Она уже знала, что умирает, и просила их проводить её на причал реки Скай, где её встретит капитан белой барки и отчалит с ней в долгожданные моря Земли Надежд. Она истосковалась по мужской ласке и просила Клауса подарить ей её хотя бы напоследок.

— Да, дорогой? — прервала Яна тогда свой рассказ, мягко коснувшись ладони возлюбленного.

Тот всё так же молча кивнул. Вид его был невозмутим, взгляд — спокоен.

— Ей, — покусывая губы, спросила Даниила, — ей хотя бы было хорошо?

— Да, — коротко и тихо ответил Клаус.

Яна прикрыла губы ладонью, пряча улыбку, опустила взгляд.

— Будешь курить? — предложила она девушке.

Та покосилась на чужой серый «West», немного скривилась — но всё же сдалась, пустила огонь, затянулась металлически-горькой скорбью.

Обычный табак, хоть на самом деле хотелось травы.

Травы и музыки, ничего больше.

Но в спальню возвращаться было горько: там жила Авдея. И её теперь нет.

— Куда ты уезжала? Откуда вернулась? — мягко расспрашивала Благая Смерть.

— На море, из ада. Родители хотели «подарить» мне каникулы в честь каникул, а вместо этого получился срач. Они всегда ссорятся, думают разводиться. Мать спит со своим хахалем, отец — со студенткой, у которой принимает курсовую. Они звонят своим любовникам, с ними общаются, никто ничего даже не старается скрывать. Обычно они на меня смотрят, как на причину всех бед — «жизнь сломала», «деньги высасываешь», «скорее бы школу кончила, работу нашла», «вечно к бабке шляешься», и всё такое.

Даниила шумно выдохнула, сделала новую затяжку, перевела дух.

— Потом, короче, ма посмотрела какой-то фильм, прониклась, показала его отцу, они что-то долго обсуждали, общались, потом решили, что что-то с их жизнью не так, решили попробовать исправиться. В качестве первого шага решили побыть для меня образцовой семьёй и утащили на море (в гробу я его видела, честно говоря). Всё не заладилось с первого дня. Ну и потом ссоры, опять вечные звонки, спать раздельно, ну и прочая фигня. Всё это на фоне попыток сгладить отношения, жить по-новому…

Тут она прикрыла веки, мотнула головой.

— Они слишком много решили, — продолжила, — и нифига не сделали. Это всё было так паршиво, вы бы знали. Видеть я теперь их не хочу. Жизнь им сломала? Да идите нафиг, сами всё поломали, а моей — мешаете! — воскликнула она в сердцах, стукнув кулаком по столу. — Вот Авдея… — Даниила снова прервалась, сдерживая подступивший к горлу комок. Выронила тлеющую сигарету в пепельницу.

Яна встала, обняла бедняжку за плечи, успокаивая, говоря нежности, утешая. Клаус подсел к школьнице, обвил её ладони своими сильными руками. Внимательно посмотрел в глаза.

Та опустила взгляд, стараясь подавить истерику, что едва не захлестнула её. Кивнула мужчине, прося освободить руки.

Одной — коснулась женских пальцев на своём плече. Другую вернула ладони Клауса.

Она не хотела, чтобы эти двое оставляли её. Эта пара — как бы странно они ни выглядели, но они влекли её. Почему-то хотелось им доверять. В них не чувствовалось ни отторжения, ни презрения, ни снисходительности. А вот тепло, любовь и забота — этого хватало с лихвой.

Немая суровость и серьёзность офицера, сидящего перед ней, и нежные объятья белой женщины за спиной — всё это успокаивало, давало надежду. Их хотелось считать своими. Эти двое не станут спорить по пустякам, не станут делать конфликтов там, где их нет, или скрывать что-либо друг от друга. Вот такими должны быть родители. Да, пожалуй, она сделала свой окончательный выбор и теперь была полностью уверена в своих словах: другие ей не нужны.

— Я хочу пойти с вами, — сказала она твёрдо, смотря в глаза своему новому отцу.

Тот приосанился, выровнялся, посмотрел на женщину за спиной школьницы.

Взгляда Яны Даниила не видела. Но, скорее всего, та кивнула.

Клаус снова опустился к девочке, внимательно посмотрел на неё. Какое-то время они играли в гляделки, после чего доселе строгий и чинный офицер улыбнулся и кивнул, вновь протягивая руку.

Ни слова не проронил. Просто пригласил с собой.

Даниила приняла его рукопожатие, а потом обняла, такого крепкого, могучего, сильного. Она не сомневалась в своём новом отце, равно как и в новой матери: с ними не пропадёт.

Проблемой оставалась Авдея.

У биологического отца Даниилы были виды на эту квартиру, и он ждал смерти старухи. Он давно перестал называть её матерью, почти отказался от неё. Но по наследству это место принадлежало ему. Он почти не интересовался ни здоровьем своей матери, ни её бытом. Иногда — редко, — расспрашивал дочь, на что та всегда бегло отвечала: «жива, нормально, всё хорошо». Девушка решила не рассказывать своим прошлым родителям о том, что произошло здесь.

В течение дня всю коллекцию пластинок вместе со старым проигрывателем перевезли на квартиру Яны.

Тело Авдеи осыпалось прахом. И, наверное, так даже лучше: она часто упоминала о том, что терпеть не может ни христианство, ни сырую землю. Только небо, только ветер, только радость впереди, — мечтательно вспоминала она песню из своего детства, когда задумывалась о том, что такое смерть. Куда бы не отлетела её душа на небесной барке, плоть земная более ей не нужна.

Домой Даниила этим вечером не вернулась: по привычке сказала, что ночует у бабушки. На той стороне провода даже не задавали вопросов: привыкли. Тем лучше. Но это по-своему взбесило: им настолько наплевать, настолько всё равно, что они и знать ничего хотят. Повесили трубку раньше, чем она сама успела что-либо добавить.

От этих мыслей школьница загрустила. Уже сейчас, сидя в новой, чужой квартире — «Яны, или как там её?» — в прихожей у телефона под вешалкой, она полностью дала волю слезам.

Много чего накопилось: ужасные каникулы, постоянные конфликты. Теперь — ещё и смерть бабушки. Всё это захлестнуло Даниилу тяжёлой волной беззвучной истерики. Авдея учила её не показывать своих слабостей никому, кроме самых близких. А теперь — что дальше? К новой семье нужно привыкнуть. Сейчас с ними хорошо. А завтра?

Свернувшись на обувной полке под завесой одежды, девушка тихо сидела, вцепившись зубами в запястье, и сквозь укус проступали её едва слышные всхлипы. Перед глазами стоял образ Авдеи, что светилась в своём безмятежном, почти детском счастье. Взгляд желанной смерти. Она не просто ушла, она хотела уйти. Ей был противен мир, в котором она живёт, она совершенно не думала о том, что её внучка, которая к ней столь сильно привязалась, будет грустить. Или — что ещё хуже, — думала и знала это. И оставила её в угоду собственной свободе. От этого стало ещё горше.

Сейчас, как никогда раньше, Даниила чувствовала себя брошенной, а странная пара — не отталкивали, но… Странно. Странно и смутно.

Её увидела Яна. В своей белой ночной рубашке, с длинными прядями цвета золотых колосьев, хрупкая и высокая, сухая в лице, она чем-то напоминала Авдею, только ещё молодую. Наверное, так она могла выглядеть в свои двадцать, грустно подумала девушка.

Благая Смерть опустилась перед ней на колени, обняла за руки и пристально посмотрела в глаза.

— Что ты хочешь, деточка? — мягко спросила она.

— Выпить, — не думая, ответила гостья.

Яна кивнула и пригласила пройти на кухню.

Если джин-тоник — это два добрых духа, то водка — лучший психолог, который был так нужен Данииле. Её двух сестёр Марии и Хуаны, увы, сейчас не было дома, так что пришлось обходиться тем, что присутствовало в холодильнике. Девушке стало лучше, даже настроение на какой-то миг поднялось. Благая Смерть больше не казалась чересчур бледной, а Клаус — тот и вовсе похорошел. Смотря на его крепкое тело, ровное чистое арийское лицо и короткие светлые кудри, Даниила невольно вспомнила события утра и то, как он вёл себя с её бабушкой. Авдея очень часто рассказывала о парнях и, по её мнению, об их единственном преимуществе, которого ей порой так не хватало. В такие моменты она жаловалась на две вещи: на то, что сейчас почти все парни ходят без яиц, и что водка уже не та, что раньше. Её можно пить, как воду, и ты будешь трезв, как стёклышко.

Накрыло дикой грустью. После пятой рюмки взгляд Даниилы стал совсем тяжёлым, голова закружилась. Было грустно, грустно до невозможности. Именно теперь, после того, как напряжение дня пошло на спад, настало время подумать о вечности, которой попросту нет. Школа семья, смерть любимой — всё это очень сильно било. Особенно — последнее. Было настолько плохо, что не хотелось даже плакать.

Локтями на столе, подперев подбородок, она сидела и изучала своё размытое отражение в гранёном стакане. Синие кудри, пустые глаза, пьяный румянец на щеках — и тоска, тяжёлая тоска за стеклянным взглядом. На душе — кошки, в сознании — звон.

Благая Смерть опустилась рядом с девушкой, обвила её занемевшие пальцы холодной рукой. Та — слабо улыбнулась, кивнула ей.

Какое-то время женщины изучали друг друга. Держась за руки, встретившись взглядами, они смотрели глаза в глаза. Яна — понимающе, сочувственно, с тихой улыбкой, полной нежности. Даниила — с болью, смешанной с надеждой. Крепко сжав ладонь женщины, школьница сделала ещё глоток горького яда, совсем опустившись на стол, спрятав лицо между рук. Затряслась, мысленно жалея себя. Она не знала, ни куда ей теперь идти, ни что делать дальше. Ей казалось, что всё, что только может быть хорошего в её жизни, теперь потеряно. Исчезло без следа, не оставив ничего, кроме приятных воспоминаний о счастливых годах. Теперь этого всего нет, не будет, начнётся что-то новое. Если начнётся.

К родителям она не вернётся. Сокурсники и хиппари с ХАТОБа — лесом, чужие. Нет ни друзей, ни близких. Только Клаус, труп бабушки и Благая Смерть.

Она вздрогнула — крепкие руки обхватили её плечи, принялись разминать. Обездоленная вытянула спину, отдаваясь касаниям. Массаж был приятным, расслаблял. Голова кружилась, но уже не давила, мало-помалу становилось легче. Авдея всегда говорила, что любая жопа преодолима. Даже если твоё очко порвали на британский флаг, помни: этим флагом можно махать и сделать его своим знаменем.

От этих мыслей стало даже немного смешно, и Даниила улыбнулась, закрыв глаза.

Яна всё ещё держала её за руку, пока Клаус массировал плечи.

Школьница не хотела ничего, кроме простого человеческого тепла, которого ей в последнее время так не хватало. Сидя на кухне вот так, с двумя совершенно незнакомыми людьми, ей хотелось верить, что именно здесь, с ними её новый дом.

Подобравшись, она аккуратно встала, пошатываясь, мотнула головой, отказываясь от помощи. Тяжело привалилась к стене. Неспешно проползла вдоль неё к двери балкона, навалилась на неё всем телом, буквально вваливаясь в небольшую комнатку с открытым широким окном.

Там было просторно и прохладно: дело шло к ночи, поднимался ветер.

В углу балкона валялась подушка, на полу — плед. У дальней стенки — небольшой стол с цветущей геранью, пепельницей и зажигалкой.

От такого домашнего уюта девушка даже невольно прослезилась: прямо как детская у Адвеи.

Не хватало музыки. Вообще, сейчас было на редкость тихо. Настолько, что эта тишина оглушала. Но — это по-своему хорошо. Потому что Данииле хотелось тишины. Хотелось побыть одной.

Стоя на балконе у окна, она курила, смотря на восходящую луну. Серый «West» Яны горький, подходил хозяйке, но не гостье.

Любимый синий «Верблюд» всё ж и родней и ближе.

Вдали, виднелись купола Покровского монастыря, был слышен звон к вечерней службе. Шум проезжающих мимо машин, стук трамвайных колёс, случайные голоса людей — всё смешалось в единой песне вечернего города, а синий дым сигарет — как облака над небом мира потерянных душ.

Пустота ушла, оставив место приятной скорби — нет, не одиночества, но — осознания новой жизни, к которой следовало ещё приготовиться.

Она не поднимала вопросов о том, что делать и как жить дальше — об этом можно подумать позже. Сейчас наступило время покоя, время сна.

К ней подошла Яна, снова обняла её за плечи. Спросила, нравится ли ей здесь. Девушка коротко кивнула. Протянула пачку «Верблюдов» женщине. Та осмотрела, достала свои, прикурила от сигареты новой знакомой.

Снова их глаза встретились: благодарность с одной стороны и трепетная любовь пополам с надеждой — с другой.

Яна сладко выдохнула одновременно с гостьей, и туман пустынных кораблей сплетался с металлическим дыханием крематориев в единое густое облако, застилая молодую луну.

В мареве заоблачных фрегатов с парусами пепельных тонов, Благая Смерть обнимала школьницу за талию, а та опустила голову ей на плечо и прижалась к своей новой матери. Не было ощущения страха или неопределённости — нет, ничего подобного. Напротив, сладкое-сладкое блаженство и покой.

К ним вышел Клаус с бокалом вина, встал рядом, смотря в окно. Делая аккуратные, медленные глотки, он стоял так, что бледные лучи ночного солнца озаряли его свежее, четкое лицо, отбиваясь в бликах ясных голубых глаз.

Даниила заметила его короткий взгляд в сторону Яны — и то, как женщина мотнула головой, как отвечая на невысказанный вопрос.

Мужчина понимающе кивнул, продолжая пить. Посмотрел на Даниилу — и с доброй, отеческой улыбкой погладил её.

Сердце девушки учащённо забилось, и на глаза навернулись слёзы: так трепетно с ней ещё не обращались. Она вся сжалась, невольно потянулась к Клаусу, и тот позволил себя обнять.

Так и стояли: мать, отец и их новая приблудная дочь, которая сама избрала их своими родителями.

«Да, — в который раз сказала себе Даниила, — я остаюсь здесь. С вами и до конца».

Действие одиннадцатое. Уже ничто не важно под тенью синевы

Если спуститься вниз по улице от метро Бекетова, то рано или поздно найдёшь подъезд с вывеской «Zeppelin Pub».

Это место — по-своему священное.

Здесь всегда царит своя, уникальная атмосфера музыки 80-х, хорошего пива и людей, знающих толк в жизни. Случайный путник или завсегдатай — если ты не унылое говно, то здесь всегда можно найти собеседника по душе. У барной стойки или за столиком в углу — ты всегда свой, тебе тут рады. Если ты не мудак, любишь хорошую музыку и выпить, то тебе — явно сюда. Многие приходят в это место отдохнуть после работы или пар на стаканчик-другой, посетовать на жизнь и послушать старый металл. Здесь можно расслабиться, а если стал совсем своим — то, по-своему, — жить.

Алина сидела в дальнем тёмном углу за кружкой хорошего ирландского пива, покачиваясь в такт рифам старой-доброй Master of Puppets, тихо подпевая Хетфилду, чей высокий голос бил из колонок на весь бар.

Искусство можно называть зеркалом, в котором каждый видит себя, молотком, которым художник раскраивает череп собственной жены, да чем угодно, метафор хватит на всех. Но прежде всего — это опиум для души. Человек алчет знаний, алчет красоты, оно необходимо ему в любой доступной форме, и ради него он готов пойти на всё. В конечном итоге, высшая форма искусства — это слияние с божественным началом, к которому люди подсознательно стремятся. Они могут называть его, как угодно, но сути это не меняет. Каждый художник в своей картине видит бога, отравляющего душу, заполняющего всё сознание, то, без чего дальнейшее существование лишено всякого смысла.

Алина часто писала об этом, но ни единая строчка, ни единое слово не могло передать то, что она чувствовала, что хотела донести. Слова пусты, а мысли слишком эфемерны, слишком воздушны и наивны.

Зато это был отличный повод выпить.

Едва ли ей хотелось с кем-то общаться.

Скорее — побыть одной и послушать хорошую музыку, которая здесь была всегда в цене. Тут можно было потеряться, расслабиться, выпасть из реальности, полностью растворяясь в атмосфере металла и выпивки, почувствовав себя жителем ещё той Америки, которой у нас никогда не было.

Вообще, постсоветское пространство характерно подражанием тому, о чём мы знаем только из книг, фильмов, музыки и рассказов друзей, но чего в личной жизни никогда не переживали.

Насколько правдоподобно получается воссоздать картинку мечты — это уже другой вопрос. Если нравится и кажется достоверной, это хорошо.

Приглушённый свет, патлатые парни в косухах у стойки, милые девицы в чёрном за бутылкой вина — здесь было, чему радовать глаз уставшей поэтессы.

Длинные огненно-рыжие волосы, вытянутое бледное лицо с тёмными тенями под глазами и яркой помадой на полных губах, высокие кожаные перчатки, оголенные плечи и изящный корсет — она походила на героиню с обложки низкопробных стимпанк-комиксов, что потерялась во времени, а теперь наслаждается своим бытием.

Закинув ногу за ногу, любуясь своими сапогами на высокой платформе, она медленно потягивала холодное хмельное варево и радовалась жизни.

Она любила захаживать сюда вечерами за вдохновением. В детстве по ящику крутили передачу, где рассказывали биографии разных писателей и поэтов начала века, анализируя их творчество с точки зрения той эпохи, во времена которой они жили и творили, указывая на ключевые моменты, которые подтолкнули автора к созданию очередного шедевра.

Их поколение называли потерянным, и немудрено: две войны подряд, Великая Депрессия, а если разбирать «наших» — революция, которая привела к гражданской войне.

Множество поломанных судеб, громкие лозунги о счастливом будущем и, как результат, — разрушенные надежды настоящего.

Потом она читала биографии творцов других эпох и в итоге пришла к мысли, что обстоятельства, вне всякого сомнения, влияют на творчество человека, но ключевым всегда был и остаётся сам человек.

Нет и не было такого времени, которое простаивало без искусства, просто у каждого поколения оно своё. Пока существует человек, будет существовать и культура как первый и основной способ делиться своими мыслями с окружающими, оставлять потомкам свою боль и свои воспоминания. Именно боль, и ничто другое. Редко человек творит то, о чём у него не болит, что не волнует. Ведь боль — она бывает разная, довольно часто — приятная. Это чаще всего волнующее чувство, чувство прекрасного в окружающем тебя мире и — одновременно, — горечи за него. Искусство нашего времени — это кривое отражение едва живого скелета в разбитом зеркале сквозь призму размытых алкоголем и кислоты глаз.

Музыка изменилась — теперь это был медленный, размеренный риф, который располагал к лирике. Такой вот перебор — и ничто не имеет значения.

К ней подошёл какой-то гот, весь в тёмном, с анкхом на шее, волосы разметались вдоль плеч. Под глазами — алые линии, в ушах — серьги-кресты. И длинные, чёрные, острые ногти на таких же длинных тонких пальцах.

Высокий, он изогнулся в театральном поклоне так, что пряди коснулись колена девушки, повёл рукой в знак приветствия, улыбнулся в оскале.

Алина тряхнула головой, вальяжно откинула ногу, приглашая присесть рядом.

— Малеус, — представился он, растягивая имя на вдохе, проводя пальцами так, словно ловит ладонью воздух.

Девушка улыбнулась, чуть откинувшись.

— Малефикарум? Или из сороктысячного столетия?

— А что же, Императора почитаете? — мягкий голос, лёгкая полуулыбка. Чуть склонил голову.

— Нет, — прикусив губу, ответила та. — А вот хаос истинно неделим. Что расскажете?

— Что здесь вкусное пиво и приятная публика, — снова улыбнулся, едва заметно кивнул.

— Выйдем, покурим? — предложила Алина.

Снова обменявшись тёплыми взглядами, оба встали и вышли на жаркую улицу. Огонь зажигалки — как пламя души, — должен быть при себе. Оный был у обоих.

По одной сигарете, синхронный щелчок — и редкий огонёк коснулся сухой бумаги, извлекая тонкую струйку дыма.

У неё — утончённое «Собрание», у него — излишне-вычурные «Deans».

Шумная затяжка — и блаженный вздох слияния дешёвого лоска с напускным изяществом.

На улице парило, как в добрых сороковых, особенно при полном параде. Лето вообще самое худшее время года — нигде не скроешься от изнуряющего, всюду проникающего солнца. Спасают только холодное пиво и отрезвляющий душ.

Малеус прислонился к стене и, чуть откинув голову, оскалившись в лёгкой полуулыбке, изучал Алину игривым взглядом. Как кот.

Алина, приняв ту же позу, улыбалась ему в ответ. В их взглядах читалась жаркая истома, сдобренная хмельным угаром.

И — ничто не имеет значения.

Между тем небо укрылось тёмными тучами, и с небес пролились первые капли долгожданного дождя. Всё усиливаясь, он быстро перешёл в ливень, вполне ожидаемый при подобной жаре. Прохожие на улице засуетились, прячась кто куда: промокнуть никто не хотел.

Алина любила дождь. Он всегда навевал тоску — приятную и тягучую меланхолию. Да и, в конечном итоге, она-то знала, что дождь не может длиться вечно. Приблудная птица не даст солгать.

Выражение лица Малеуса изменилось. Он повернул голову, смотря вдаль, в сторону парковой аллеи, что была вниз по улице. На какой-то момент даже перестал курить.

Алина удивлённо взглянула в указанном направлении: сквозь свинцовую пелену проливного дождя, опустив руки в карманы плотного темного плаща, к пабу приближался мужчина. Глядя себе под ноги, он мерно шёл по улице, казалось, игнорируя происходящее вокруг.

Военная фуражка и кожаные сапоги идеально дополняли образ странного незнакомца. Подойдя ко входу в паб, он остановился под дождем, поднимая тяжёлый взгляд. Глаза — ясные, но печальные, потерянные. На губах — скорбная полуулыбка. Какое-то время он смотрел на прикрытую дверь заведения, потом — на пару, стоящую под навесом.

— Эффектно, — похвалила его девушка.

— Раньше здесь был цирюльник, — вздохнул незнакомец. — Я любил захаживать к нему на рюмку шнапса, — он прошел под навес и присел у стены около Малеуса.

— Раньше — это ж насколько? — спросил тот, искоса смотря на мужчину.

— В сорок втором ещё, — ответил тот, закуривая. — Классный был тип, душевный. Жаль только, что еврей. Он знал толк и в стрижке, и в выпивке.

Молодые люди обменялись многозначительными взглядами. Алина натянуто усмехнулась.

— Ну, шнапс здесь всё ещё подают, — протянула она. — А ты что же, прям из тех времён к нам пришёл?

— Можно сказать и так, — тихо хмыкнул, продолжая курить. — Можно и так.

Малеус кинул окурок в урну и ушел в бар, бросив прощальный взгляд в сторону девушки. Та поняла намёк: «ещё увидимся», кивнула ему.

Теперь она осталась одна с этим странным.

Повисло напряжённое молчание, разбавленное гулким шумом ливня.

Пролетарский синий «Бонд», чуть-чуть резкий, с дымом заводов — и всё то же тонкое «Собрание» смешались напряжённой повесткой дня.

Алина опустилась у стены напротив потерянного фрица, окинула его изучающим взглядом.

Молчит, дымит, смотря в пустоту.

Зрачки не расширены, дышит ровно, речь — вполне связная.

Не обдолбанный, трезвый, а всё равно с ним явно что-то не так. Выглядит совсем грустным, затерянным — да, именно это слово, именно так.

— Кто ты? — спросила поэтесса, чуть склонив голову.

— Твой случайный спутник, — честно ответил тот.

Она испытывала смешанные чувства. С одной стороны, мужчина перед ней вселял страх, отторжение, а с другой — не ощущалось напускного образа, маски ради маски.

Вполне возможно, он действительно верит в свои слова и говорит так, как думает. Завораживающее чувство опасности и желания неизвестности. Быть может, это то, что она искала. Быть может, здесь и сейчас наступил переломный момент, о котором она давно мечтала. Всё слишком быстро, слишком спонтанно.

Алина закрыла глаза, собираясь с мыслями. Незнакомец напротив неё продолжал курить, всё так же храня молчание.

Голову кружил вихрь воспоминаний совсем не давних лет. Ночь, ванная, редкие гудки телефона. Тяжёлое дыхание. Горячая кровь, линии вдоль запястья. Сдавленные всхлипы, слёзы. Размытые тени перед глазами, блики на стене. Молчание в трубке. Звуки скорой за окном.

Алина закусила губу, отчаянно тряся головой, возвращаясь на размытые дождём улицы Харькова.

Всё напускное величие вмиг ушло, оставив дрожащую куклу в вычурной одежде, обнажая душу маленькой девочки перед большим и злобным миром. «Нужно уйти», — твёрдо сказала она себе, уже собираясь встать.

— Ты не думала о татуировках? — вдруг спросил незнакомец, заставив её замереть.

— Да нет особо, — ответила она, отведя взгляд. — А что?

— Розовый треугольник на правой щеке. Перевёрнутый, маленький, аккуратный. Он бы дополнил твой образ, хорошо бы сочетался с этим узором из трёх слёз под глазом.

— Правда так считаешь? — храня спокойствие, насколько это вообще возможно, протянула Алина.

— Не так заметно, как кажется, и помогает найти своих, — усмехнулся мужчина.

Девушка зажмурилась, отошла вглубь здания, достала телефон.

Сердце стучало, в голову ударила кровь. Она уже не задумывалась о дальнейших действиях, не помнила слов. Всё происходило на яркой волне эмоций, отключая сознание.

Снова электронные биты в сердце, снова пьянящий голову дурман дешёвого вина и приятное — и столь же предательское, — возбуждение. Так сложно противиться — и так хочется сдаться.

Уже успокоившись, она вернулась к мужчине в военной форме, который всё так же сидел у стены, курил и смотрел на серый дождь.

— Кто бы ты ни был, — сказала она твёрдым голосом, возвращая себе и своё величие, и твёрдость голоса, — но ты едешь со мной, и возражений я не приму.

Сейчас всё будет по-другому. В конце концов, они не знакомы, он не знает его, а она — его, между ними никогда ничего не было. Теперь ей не будет так плохо. Сама удивлялась этому импульсу. Хотелось, просто хотелось. Просто чувство, что это оно.

Он лишь усмехнулся, покачал головой, затушил окурок о кафель и, поднявшись, протянул ей руку в белой перчатке.

Оба стояли, смотря глаза в глаза. Алина — с волнением, замиранием в сердце. Незнакомец — с тёплой, спокойной улыбкой, дожидаясь своего дилижанса. Такси не заставило себя ждать. В полном молчании они сели и в такой же тишине — ехали сквозь заполняющий душу дождь.

Одинокий подъезд среди многих. Одинокая клетка среди множества камер. Лифт по слоям порочных кругов — как лестница в небо, где лишь тьма и пылающий сфинктер замкнутого вихря дерьма.

Алина повернула ключ, выпуская на лестничную клетку спёртый воздух, царящий в квартире. Он был такой силы, что пару обдало тяжёлым паром, заставив Клауса ностальгически улыбнуться.

В прихожей — темно, проводка, тянущаяся под потолком вдоль стен, местами опасно свисает. Дальше — полузакрытые двери, одна в спальню, другая — на кухню, третья — в клозет, совмещённый с душем. Хозяйка квартиры посмотрела на гостя невинным извиняющимся взглядом, тот — улыбнулся, пожал плечами.

Они проследовали в спальню, где царил идеальный порядок: матрац у дальней стены, там же — проблеск света от экрана включённого ноутбука. Контуры шкафа у двери. Слабые светлые линии вдоль оконной рамы, заслонённой фольгой: в этом месте давно царит тьма.

На стенах — очертания плакатов, которые всё равно не разглядеть, на полу — обычный паркет. И — ничего больше. Только просторная первозданная пустота. Девушка указала фрицу на постель, приглашая садиться. Сама удалилась на кухню.

— Как звать-то тебя? — не оборачиваясь, спросила она уже в коридоре.

— Клаус, — ответил тот, прислонившись к стене подле ноутбука. Даже разулся, несмотря на заверения Алины в ошибочности данного действия. И плащ, и фуражка — на вешалке. В светлой рубашке и джинсах, с кудрями, как у амура, и взглядом — как у змеи. Улыбался.

На кухне было немногим светлее, чем в спальне — самую малость. Там свет брезжил у открытой форточки и от настольной лампы.

Девушка не находила себе места, ужасаясь и радуясь своему безумию. В голове уже складывался план действий: напоить, воспользоваться, отомстить, заставить страдать. Он слишком крут, чтобы существовать, слишком крут, чтобы достаться кому-то ещё. Сама удивлялась, насколько же сильно её унесло. Но всё выглядит слишком похоже на тот раз, когда жертвой была она. Тогда тоже был крутой парень, красивые слова, много приятной музыки. Он завлёк её — а потом воспользовался. Сам предложил поехать в гости. Запер в спальне.

Алина схватилась за голову, сползая вдоль стены. Снова накатили воспоминания, которые она старалась заглушить. Силой заставила себя встать, ухватившись за ручку холодильника, навалилась на неё. Там осталась славная водка и вишнёвый сок — отличный коктейль для начала.

К утру она напишет поэму о прекрасном рыцаре, что желал даме сердца спасения из лап чудовища, и образ этого незнакомца будет запечатлён в веках. Только человек, которому посвящаются эти стихи, не узнает о них. Он вдохновит её — и больше едва ли понадобится. Два стакана — как яд отчуждённой любви. Да, да, да, всё именно так, не иначе.

Клаус сидел на матраце и ждал. Закинул ногу за ногу, привалился к стене, смотрел на Алину. Она — кроткой поступью сквозь мрак, два бокала — как факелы, в руках — дрожь.

Опустилась к нему, протянула напиток. Села подле — как кошка, взглянула пристально. Он — пригубил, довольно кивнул, протянул ладонь к её щеке.

Она — чуть отодвинулась, вытянула ногу, обтянутую чулком, повела стопой, выгибая её, следя, за взглядом мужчины. Не станет ему отдаваться. Изведёт, заполучит — и сломит. Он и сам рад. Сам попал к ней, сам искал встречи — и нашёл её.

Игриво вздрогнула от холодного касания — чуткими пальцами вдоль бедра к колену. Напряглась. Коснулась его руки, изучая взгляд — задумчивый, но счастливый. Предвкушающий.

Снова глоток. Жгучий, холодный сок со вкусом вишни — как кровь на губах. В лицо бьёт жаром, на щеках — румянец, голова — кругом.

Властное движение руки — и массивное тело немца покорно опускается на матрац. Позволяет нависнуть над ним.

Обхватила его колени своими, опираясь на плечи, с жадным вздохом припала к устам — и сжалась от пробирающего холода. Крепкие руки, как оковы, притягивают к себе.

Поцелуй — вечность, озарённая мраком.

Алина нашла в себе силы отстраниться на миг, медленно поднялась, проводя ногтём вдоль шеи — и ниже, ловко расстёгивая пуговицы, обнажая крепкую грудь. Зажмурилась, представляя, как окрасит эту кожу в алое, оставляя надрезы, уже предвкушая услышать его мелодичные стоны. Готов же, готов отдаться ей, вот, лежит перед ней, такой сильный — и весь её.

Провела рукой ниже, ощущая, как мужчина напрягся, легко усмехнулась — и легко потянула за молнию, освобождая его.

Крепкий, сильный член, которому, наверное, позавидуют многие парни. Налился кровью, уже готов.

От возбуждения перехватило дух. Едва владея собой, опустилась, обволакивая губами, погружая в себя. Поддалась руке, схватившей за волосы, направляя, заглатывая почти целиком — и поднимаясь — и снова обхватывая. Медленно, следуя заданному ритму, чувствуя напряжение — вот-вот взорвётся. Взяла его в себя, задержав дыхание, делая быстрые короткие глотки, ощущая, как тот сжимается, наслаждаясь его сдавленными хрипами. Впилась ногтями в бледную кожу, оставляя длинные следы вдоль груди, не выпуская его, заставляя извиваться, поддаваясь напору.

Снова глоток — и горячая волна заполняет глотку так, что становится трудно дышать: семя пролито.

Провела губами вдоль члена, поглощая соки любви, вызывая новые спазмы. Поднялась, снова нависла над гостем, что лежал перед ней, счастливый и благодарный, одарила поцелуем.

Она покинула комнату.

Он не тронул её. Почти не касался. Не расстёгивал корсета, не лез между ног, позволил ей вести. Какой умница, какой милый образец, радовалась Алина, роясь в кухонном шкафчике.

Услышала, как в коридоре хлопнули двери, щёлкнул замок.

Девушка снова усмехнулась — фортуна всячески благоволила ей. Наполнив шприц опиатом и обновив содержимое бокалов, она вернулась в спальню, вальяжно раскинулась на постели. Скрестила вытянутые ноги, закинула руки за голову, выгнула спину, позволяя волнистым прядям обрамлять её, ниспадая на грудь.

Клаус вернулся, и Алина поманила его к себе, изящно протягивая бокал с напитком. Тот с улыбкой отстранил его, не пролив ни капли, поставил на пол и опустился к девушке.

Та изогнула шею, откидываясь на подушку, отдаваясь жгучему языку.

— Слепые мальчики не лгут, — прошептала она.

Клаус не ответил, припал к едва-оголённой ключице.

Девушка закусила губу, подавляя захлёстывающую дрожь, сжалась, возвращая себе силы. Свободная рука, всё ещё сжимающая шприц, поднялась, устремилась к его шее — и была так же любезно отодвинута крепкой ладонью Клауса. Хватка слишком сильная, чтобы противиться — и оружие выпало из разжатой ладони, скатываясь на пол. Алина забилась в панике, пытаясь вырваться, осознавая, что замысел провалился. Снова подступил страх, снова тьма, забвение.

Никакие побои, никакие попытки вырваться не усмиряли гостя, который, казалось, знал весь её план изначально. С силой перевернув её на живот — и всё ещё не нанеся ей ни единого удара, ни разу не попытавшись причинить вред, — он всё так же нависал над ней, не позволяя вырваться.

Лоб покрылся испариной, по щекам потекли струйки пота, смешиваясь со слезами.

Девушка издала сдавленный стон — ладонь у рта запрещала кричать.

— В конце концов, мы все родимся вновь, — прошептал Клаус.

Алина зажмурилась, чувствуя его ладонь на своей талии — и ниже, к ягодицам. Любые попытки сопротивляться пресечены — ноги сдавлены мощными коленями. Ладонь у рта, ладонь на пояснице. Всё, как и в прошлый раз. И опять её сковывает предательский страх, который заставляет всё тело неметь.

Шорох ткани по ногам в чулках — и холодок по обнажённому телу.

Провёл пальцами вдоль отверстия, увлажняя слюной, заставляя сжиматься сильней.

Она чувствует влагу собой — и дрожит, напрягается, боится. Он входит в неё, заставляя стонать. Медленно, аккуратно, внимательно наблюдая за нею.

Совсем немного — и вышел, снова погрузился, разминая её, давая время расслабиться.

Рукой — опустился ниже и усмехнулся, ощущая напряжённый член.

Алина в отчаянье забилась, но только ещё больше прижалась к нему. Теперь он знает, что она такое. Чувствует её, играется с ней. Всё, как в тот раз.

Но — Клаус не ускорился, не ужесточился. Снова — медленно и аккуратно вошёл в уже готовую, вызывая приглушённый стон. Сжал её орган, водя рукой, увеличивая накал.

Девушка сгорала от стыда и отчаянья, распластанная, униженная, побеждённая, отдавалась ласкам незнакомого ей мужчины, ненавидя себя за то, что ей так нравится.

И ещё больше возбуждалась от осознания собственной грязи, собственного гниения. Уже сама поддавалась его движениям, позволяла ему вести, сознательно ускоряя темп, желая насадиться как можно дальше.

Этот фриц — он был предательски нежен, деликатен. Она ведь могла его убить — и он знал это. Знал — и всё равно не мстит, просто дарит ей ласку и нежность, которой так не хватало, по которой она истосковалась.

Глаза застилает тьма, унося в вихре осколков разбитых звёзд, выпуская мрак за грани сознания. Черты комнаты тонут в контурах алтаря о трёх свечах, где она — агнец, а он — жрец любви. И она готова отдаться его богу, уже не стыдясь ничего.

Снова и снова он накатывается на неё, захлёстывая видами странных красот, где лишь алое небо и чёрные звёзды, горящий закат и пыльные улицы.

Уже не помня себя, она с силой поддаётся незнакомцу — и тот опять извергается в неё, отравляя семенем разум. В беспамятстве, она лежит, распластанная на постели, и где-то там, на краю сознания, слабо ощущает, как его губы принимают её член, ублажая её. Он не стыдится её природы и желает ей лишь счастья.

Находясь на пике блаженства, она кончила, разделяя своё семя с ним — одиноким незнакомцем, который в один миг перевернул целый мир. Стоял золотой рассвет.

Лучи солнца озаряли комнату сквозь чистые белые окна, вдоль рам которых ещё виднелись клочки некогда застилающей их фольги. За кронами деревьев облака расплылись в улыбке бледных мёртвых котов. Чуть выше над ними — три ровных следа — так, будто кто-то по ту сторону небесного свода стремился выбраться из зазеркалья, тщетно проводя слабеющими пальцами вдоль стены. А сместив взгляд немного в сторону восходящего солнца, можно было различить раскинувшееся воздушное поле, чьи очертания являли собой бескрайний луг, укрытый снегом, и лишь одинокий крохотный пик за горизонтом напоминал о великом замке, что ждёт, что открыл врата своим гостям, и оркестр в его стенах уже вовсю играет торжественную симфонию Начала, оды радости.

Действие двенадцатое. Истина в любви

Встреча с Клаусом сильно изменила Алину.

Несмотря ни на что, он так и не сделал ей больно — только исполнил все её желания. Он с лёгкостью принял тот факт, что когда-то она была парнем, и что единственное, связывающее её с мужским полом — это член между ног. Он понял это ещё там, у бара — и показал, что ему всё равно. Его абсолютно не возмутил тот факт, что она пыталась его убить, потому что — как он сказал, — всякий ищет спасения соразмерно мировоззрению, и каждому художнику — свои краски. В какой-то мере он был бы даже не против принять смерть от её руки, но — увы, у него ещё оставались дела, а если она так хочет жертв — хорошо, он охотно поможет ей в столь нелёгком ремесле.

Допив оставленный с вечера и всё ещё холодный напиток, поцеловав девушку на прощание, он оставил её, распластанную на матраце, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Рассвет за окном брезжил яркими красками нового дня. Как же давно она не видела настоящего света. Всё вокруг — такое яркое, такое новое, такое лёгкое и свободное.

Зад всё ещё ныл после крепкого члена, но — ныл приятно, от истомы, заставляя Алину то и дело сжимать бёдра, вспоминать ощущения ночи, ублажать себя руками.

Её собственный орган просил продолжения, хотелось ещё и ещё, больше ласок, больше нежности, больше отчаянной страсти. Зажмурившись, сведя ноги, видя себя вжатой лицом в подушку, она опять и опять представляла, как Клаус берет её.

Напряглась, содрогаясь от захлёстывающих сознание волн.

Ещё движение — и белый сок в пустоту, каплями на чулки и оголённый живот, горячей струей вдоль слипшихся пальцев. Свободной рукой она проникла под корсет, сжимая грудь, снова волнуя воображение, отдаваясь потоку образов. Изнывая, она извивалась на постели, кусала подушку, стонала чуть ли ни от отчаянья, орошая простыню новыми потоками спермы.

Лишь утолив одинокую жажду, Алина свернулась в клубок, всё ещё сжимаясь, всё ещё изнемогая от дрожи. Больше ей не хотелось убивать, не хотелось мстить.

Всё, о чём она думала — это секс.

Тот самый грязный противный секс, от которого только боль и страдания. И ей это нравилось.

Дёрнулась, поднялась, головой тряхнула. Села у стены, закурила.

Как, почему, вообще? — с сильной затяжкой. — Что случилось? Почему ей опять нравится её тело? Хаос неделимый, да она только что дрочила, снова мечтая о чужом члене. И о том, как было бы классно найти кого-нибудь, чтоб переспать. Это вообще законно? Это правда так работает?

Так, нет, — головой замотала. — Надо выслушать мысли, потом разгребать.

Забытое чувство, которого она стыдилась, сторонилась, думала сделать своим оружием и вдохновением, теперь завладело ей.

Клаус научил её, что секс может быть не только противным и мерзким, это не грязь и не порок, но акт любви, высшая форма невербального диалога, самых горячих споров.

Ничто не способно так передать твою позицию, как умение вести себя в постели.

Хочешь доказать человеку свою правоту — переспи с ним, овладей его разумом, стань его чувствами, очаруй его, и твои слова, твой образ врежутся в его сознание пылающим клеймом, заставят смотреть на мир так, как смотришь ты, переживать твои эмоции и чувства.

Хочешь, чтобы тебя любили — научись соблазнять и быть любимой.

Что за фигня?! — чуть ни вслух. Не может один человек, одна ночь всё настолько изменить. Невозможно.

И в то же время мысли звучали искренне. Достаточно, чтобы снова ощущать возбуждение.

И желание, которому не хотелось противиться.

Ладно, — успокоилась, выдохнула. — Это просто ещё один импульс. Если что-то и будет, то она по крайней мере об этом знает. И использует происходящее для себя.

А теперь надо бы успокоиться и вернуться в этот дрянной мир. Просто успокоиться, — думала и касалась своей шеи, гладила плечи. Снова вдоль живота — и ниже. И вновь ощутила напряжённый орган — и сильное, непреодолимое желание: руки сами тянулись к члену, и новый вихрь чувств и образов захлестнул измученное сознание.

***

За окном смеркалось, сгущались краски приближающегося вечера — тоже хорошо. Дети ночи не любят света, он чужд, он слишком явен, он являет взору слишком много вещей, которые бы хотелось скрыть.

Девушка перевернулась набок, подняв заспанный взгляд к экрану ноута. Там мелькало сообщение от заказчика. Дедлайны поджимают, надо сдавать код — но так неохота.

Не сейчас.

Вместо каких-либо действий она только блаженно простонала, откидываясь на спину, и закрыла крышку компьютера. Ничего не хотелось.

Мир полнился новых самых странных и смешанных ощущений. Всё тело ныло после ночи, которую, очевидно, она забудет ещё не скоро. Странное чувство наслаждения. Всё ещё дико и странно, но так же по-странному круто.

Это ведь как.

Она ранее сторонилась секса, и немудрено: предыдущий опыт довёл её до стыда, селфхарма и попытки суицида. К тому моменту Алина уже крепко сидела на гормонах, следила за внешностью, фрилансила, где придётся, и заработок позволял ей добывать всю необходимую косметику и гардероб для создания необходимого образа.

Судьба свела её с мудаком, чьё имя Алина даже вспоминать не хотела. Но он был стильным, таинственным, загадочным, тепло обращался с ней и что важнее, — видел в ней девушку, не допускал даже мысли о том, что под пёстрой обёрткой скрывается грязный, вонючий и мерзкий парень.

Алину это безумно радовало. Не то, чтобы её партнёр не любил парней, но иных отношений, кроме дружбы, для него с ними быть не могло.

Все, кто пытается казаться женственными — сразу противные пидоры, никак иначе.

Он заводился от её внешности, классно целовался и тепло обнимал. Его член был длинным, мощным, чутким до ласок — настолько, что кончал он едва ли не раньше, чем её губы соприкасались с головкой.

Но камнем преткновения стояла постель. Оба партнёра хорошо понимали, что секс неизбежен. Чего уж там, сам парень не раз намекал на желание забраться ей под юбку, и всё недоумевал, почему она, при своей-то развязности, избегает этой темы. У них даже что-то было — в полной темноте, с завязанными глазами.

Алина сверху, в одежде, сама направляла в себя, допуская только анальный секс. До определённого периода этих контактов даже хватало. Ему нравились её стиль, её рот и зад, и, казалось, всё замечательно.

Но большая часть парней — мудаки, для которых секс — это всегда проникновение члена в вагину. Он не соглашался считать себя её парнем, часто говорил, что не уверен в чувствах, намекая, что не полюбит её, пока не случится главного. В остальном было всё: планы на будущее, возможность жить вместе, куча общих тем — всё складывалось замечательно, кроме одного.

И это изводило.

Изводило парня, изводило Алину.

В конечном итоге, это привело к тому, что он решил взять её силой, а после — избил, не в силах принять правды.

Что он её не убил, так это лишь потому, что в какой-то момент ему стало противно от собственных действий, и, оставив валяться почти бездыханное тело с поломанными рёбрами и окровавленным лицом, он покинул её квартиру, и больше не появлялся в жизни девушки.

Отношения Алины погубил вопрос секса, и, как следствие — вопрос телесного контакта. Она стала ненавидеть себя, в какой-то момент — даже отказалась от гормонов, чтобы потом, в очередном припадке истерии, лишь усилить терапию, увеличить дозу. Она ненавидела себя за то, что не такая как все, и ещё больше — общество, которое видело лишь оболочку. После попытки свести счёты с жизнью и реанимации наступило переосмысление.

Она хотела найти жертву — похожего парня, чтобы привести к себе, соблазнить, а потом — накачивать опиумом и выкинуть на помойку. Сама мысль об этом вдохновляла её. В чёрной тетради она уже выводила строки новой поэмы, предвкушая, что новая строфа напишется кровью. И эта идея дико заводила, до вчерашней ночи, когда желанное стало реальным.

Клаус сделал невероятное, смог вернуть ей осознание, что истинная сила лишь в любви, а истинная любовь — в добром, горячем и страстном сексе. Другого — просто не дано. Никак, никак иначе.

Это чужие мысли, это явно совсем иное. Но слишком сильный импульс. Слишком велика новая, необъяснимая тяга. Это пугало. И завораживало. Двигало, чтобы жить.

Уже окончательно проснувшись, она стояла у раскрытого окна, смотрела на вечерний город, пила водку, разбавленную вишнёвым соком и думала.

Вспоминала вчерашнего случайного знакомого — его, кажется, Малеус звали.

Судя по всему, она ему понравилась, но появление Клауса его смутило, отчего, то ли признавая свою слабость перед этим статным мужчиной, то ли по какой-то иной причине Малеус оставил её с ним, удаляясь в бар.

Однако, на прощание он дал недвусмысленно понять, что, если она всё ещё заинтересована в дальнейшем знакомстве с ним, то может вернуться в «Цеппелин», встретить его там, поговорить, пообщаться. Это выглядело, как отличный план на текущий вечер, тем более, что других дел на сегодня не намечалось.

На том и порешили — приняли душ, освежились, привели себя в порядок.

Снова длинные чулки и тугой корсет, очерчивающий скромную грудь. Снова вьющиеся рыжие кудри и светлые перчатки до локтей, что скрывают шрамы на запястьях. Снова как кукла, готова, но теперь — для чего?

Алина остановилась у надтреснутого зеркала у двери шкафа, изучала себя. И правда, в таком виде она напоминает что угодно, но не личность, которую можно воспринять всерьёз. Прекрасный образ, отличная обёртка, но — что толку? Она всегда наряжалась так, выбираясь в город, чтобы все смотрели и завидовали, хотели её — и страдали от недоступности, любовались, но не могли полюбить, думали, что она — для кого угодно, но не для них. Постояв так с какое-то время, она вздохнула и стянула перчатку: нет, эта внешность ей совсем не нравится. В кукле, смотрящей по ту сторону разбитого стекла, есть всё, кроме неё самой. Слишком вызывающе, слишком эпатажно — и не натурально.

Покопавшись в вещах, она смогла найти старые потёртые джинсы с рваными дырами у колен и чёрную футболку с кровоточащим сердцем на спине. Так было значительно лучше. Шрамы вдоль запястий — слишком явные, чтобы не бросаться в глаза. Всё равно не хочется светить ими. Расстегивая корсет, Алина размышляла. Дальнейший план действий сложился сам собой. Порывшись в аптечке на кухне, она нашла медицинский бинт и обмотала им руки.

Тёмные рваные джинсы в обтяжку, в тон им — такая же мрачная футболка, укрывающая талию, обмотанные до локтя тощие руки и огненные рыжие кудри. Сама — высокая, широкая в плечах, худая. Тонкие ноги, крепкие бёдра, тело иссушено таблетками и алкоголем.

Улыбнулась мыслям: «Как полумёртвая». Лицо округлое, веки — обрамлены тёмной тушью с узором о трёх слёзах. На левой щеке — как и предлагал Клаус — аккуратный маленький треугольник, заполненный розовой тушью.

«Уже лучше, — мысленно усмехнулась Алина, изучая себя. — К такой я бы и сама подкатила».

Снова улыбнувшись себе, она натянула сапоги на высокой подошве, взяла мелочь, ключи и покинула квартиру, отправляясь в бар. Вызванное такси уже ждало у входа. Ехать недолго.

Уже у бара она, как и ожидала — и чему обрадовалась, — снова увидела Малеуса. Он был в окружении своих друзей — таких же патлатых, в коже и шипах. Кирзовые сапоги, косухи, нашивки с Iron Maiden — как слизаны с обложек 80-хх, аж душа обрадовалась. Таких редко, где встретишь. Немного не тот век, не то поколение.

Они стояли со стаканами пива и сигаретами, курили, о чём-то говорили.

Один из них был полным, бородатым, в бандане.

Другой — щуплый, с непропорционально длинными руками и короткими взъерошенными волосами. Губы — черные, щёки — бледные.

Третий — похож на самого Малеуса, как две капли воды, с той лишь разницей, что волосы тянулись до талии (такое впечатление, что мальчики из поколения металла мерились уже не членом, а длиной хаера, усмехнулась Алина), с прекрасными тонкими пальцами. Бледность и тон одежды создавали образ аристократа из романов Энн Райс.

Алина тряхнула головой, быстро зашагала в сторону вчерашнего знакомого, помахала ему. Тот её заметил, приветливо кивнул.

Остальные в его компании засмеялись, посыпались шуточки.

Щуплый тип похлопал Малеуса по плечу и дал команду остальным удалиться, бросив на прощание просьбу «не задерживаться».

— Да-да, — проворковал Малеус, — дайте мне пять минут.

Алина не могла не сдержать улыбки, наблюдая за пёстрой компанией.

— Саунд-чек у нас, — пояснил Малеус. — Пока суд да дело, потом подойду: всё равно на вокале.

Та усмехнулась, извлекла пачку с любимыми «Собранием».

— Что играете?

Юноша пожал плечами.

— Каверы, в основном, своего пока мало. Сегодня вообще первое выступление.

Алина затянулась, кивнула.

— Я сегодня без денег, так что едва ли смогу заценить.

— Не парься, проведу, — усмехнулся Малеус, попыхивая вишнёвыми «Deans» в шумную улицу. — Спасибо, что пришла. Не ожидал, что ты вернёшься, если честно. Как ты вообще? Будешь? — протянул сигарету, видя, как знакомая чуть ни скривилась от собственных.

— Спасибо, — приняла дар, отбросив свою, подкурив новую.

Столько вопросов, — покачала головой после, насладившись вкусом чужой сладости, пуская поток пьянящего марева в сторону юноши.

На какой-то момент между ними повисло молчание. А затем — буквально на мгновение, — она прильнула к нему, отведя руку с тлеющей сигаретой, выпуская дым вместе с жарким выдохом поцелуя. Ошеломлённый парень ответил объятиями, потом отстранился, окидывая девушку взглядом, в котором лёгкое удивление смешалось с заинтересованностью.

— На счастье, — проворковала Алина, освобождаясь и проводя ладонью вдоль бедра парня. Едва коснувшись поясницы, она удивлённо одёрнула руку. Внимательно посмотрела на него, склонив голову. Рассмеялась, видя его смущение, кивнула.

— Нас теперь двое, — тихо сказала она, тронув запястье, встречая его слегка потерянный взгляд.

Оба сошли в основное помещение.

Зал, как и ожидалось, на четверть полный, и состоял в основном из организаторов вольного концерта и тех несчастных, что хотели просто выпить — и случайно попали на концерт.

Грустная правда, что никому не интересен гаражный готический рок. Но самих выступающих это едва ли смущало. Полный бородач — его звали Рэкс, — был басистом. Щуплый с размётанным хаером, Уоллис — барабанщик. Статный вампир, у которого и имя под стать — Арман, — на ведущей гитаре. Малеусу же досталась вторая электруха и место солиста. Коллектив представили, как Dreamlings.

Наступила тишина, погас свет, кроме пары прожекторов над сценой.

Первые же ноты вызвали одобрение у публики — они были предупреждены, что будут каверы, так что музыка, в любом случае, обещала быть хорошей, вопрос лишь в том — какая именно.

Арман открывал композицию, ведя мерный До-минор, перебирая струнами от пятой ко второй, зажимая то второй, то третий лад предпоследней. Уоллис настукивал нужный ритм палочками, совсем легко — один раз, — по тарелке. И вдруг, к внезапному и общему удивлению, — Арман запел.

Композицию знали слишком хорошо, чтобы помнить, что это инструментал, и вокальной партии в ней изначально не предполагалось.

Но слова были, и дополнялись плачущими гитарами.

— Worms of entropy

Are crawling through my heart, — низким голосом вёл Арман, опустив взгляд, исполняя партию под аккомпанемент Малеуса.

— Numb and feeble plea

Of one who’s torn apart, — пел он, словно высекая слова из сердца.

Зал, даже не зная текста, подхватил, тихо вторя ему.

Стихи были слишком очевидными, слишком хорошо ложились на взятую тему, так, словно слагались самими гитарами, ведущими композицию.

Не меньше была удивлена и Алина. Среди её современников сложно было найти тех, кто хотя бы краем уха не слышал творчества Акиры Ямаока — и уж тем более об игре, для которой писалась эта композиция. Туманы города-призрака в штате Вирджиния — зрелище, знакомое многим подросткам.

В век, когда игровая индустрия научилась конкурировать с синематографом, мир увидел огромное количество сильных вещей, и мрачный город Сайлент Хилл — хороший пример того, что задало и вектор культуры, и атмосферы, и — в какой-то мере, — мировоззрения для целого поколения.

— Frozen promised land

Returns in faded blink, — продолжал Арман своим баритоном.

— In letter from long-dead

Who still denies to leave.

Тут слово взял Малеус. Высоким, траурным почти-сопрано он отвечал ему:

— In my restless dreams

I always feel alone, — вёл он неподдельно женским, грустным голосом, полным отчуждения.

— Enslaved with chains of fears

in mists I wait ashore.

Песня всё продолжалась под мерные удары Уоллиса, укладываясь в бас Армана и Рэкса, играя иронической улыбкой на губах Малеуса:

— Forgotten shade of life,

strange remnant of the past,

a promise left aside,

a hope that should not last.

Зал завороженно слушал, явно ожидая продолжения.

Эти ребята — они, взяв партию, изначально писавшуюся для двух гитар, подарили ей слова, которые, казалось, должны были звучать там изначально, но вместо этого оказались вырезаны чувствами, выстраданы кровью, отразились отчаянным криком в самих нотах, лишь ожидая того, кто сможет их услышать, кто сможет их сказать.

Арман исполнял мужскую партию, Малеус — женскую.

Роли истории были очевидны для тех, кто был знаком с событиями игры, которые отобразились в тексте. Раскаянье и отчаянье главного героя, опустошение и вина, которую он испытывал в связи со смертью своей жены — и такое же печальное эхо самой девушки, сначала выраженное словами в письме из загробного мира, а после — и явившейся ему.

Их диалог, изначально отображённый лишь музыкой, теперь звучал в голос, столь же отчаянно, как то, наверное, задумывалось автором оригинала.

— …Unspoken words,

Uncried tears, — хором, смотря друг на друга, ведя гитары, тянули оба солиста,

— Two ruined souls

With shattered feelings.

Desire unfold

On path unknown

A hand to hold

Now lost and torn

Down.

Зал растворился в музыке, в покоривших их сознания образах. Заброшенный отель у озера, окутанного туманами. Одинокий призрак, сидящий у окна окутанной полумраком спальни. Парень, спешащий к своей возлюбленной сквозь тёмные коридоры собственных страхов и сомнений. И чем ближе к цели — тем сильнее кошмар. Что толку применять силу, когда твой враг — ты сам, твоё собственное чувство вины. Он обещал, что приведёт её сюда однажды. Обещал, но — так и не смог, не успел, отказался, бросил её на совесть врачей, мысленно смирившись с безнадёжностью ситуации. А теперь — хоть и раскаялся, но — уже поздно.

— Will you

Ever back? — спрашивал Арман, протянув руку Малеусу, отпуская ноту.

— You have

To forget, — отвечал тот тихо, отстраняясь, отводя взгляд к публике.

— I wish

We could be, — с надеждой вёл юноша, на шаг приближаясь к нему с замиранием в голосе.

— Please, go, — мотнул головой тот. —

And be free, — заключил, тяжело вздохнув.

Накал утих, сходя на финальные аккорды, погружая зал в тишину, оставляя едва слышимый, всё такой же низкий, но уже лёгкий, свободный голос второго вокалиста, как рассвет после ночи дождей и кошмаров. Он заключал партию, почти читая в такт последним нотам:

— Like a cat approaches slowly

Morning star with rays of light.

Shadows vanish. Still and comfy,

Emptied, yet relieved inside.

Be together, be forever, — тихо, но — счастливо, вдохновевнно, поднимая взгляд к мнимому небу, продолжал он, —

In that small and peaceful place —

That’s the promise I remember,

That is you with smiling face.

Арман последний раз провёл по струнам, словно испуская дух, окутывая присутствующих молчанием.

Мистерия завершилась, и можно было выдохнуть, осмыслить происходящее. Публика, пускай и немногочисленная, встретила коллектив бурными овациями. Алине даже стало грустно, что у неё при себе почти ничего нет — эти ребята стоят больше двадцатки за вход, явно больше. С удовольствием бы им заплатила, даром, что получила проходку.

А ведь это — только начало.

Сам коллектив, между тем, готовился к следующей композиции.

Снова минор, на сей раз — отрывистый ритмичный перебор, алые картины, алые облака, густые тучи, тяжёлый дождь. Значительно бодрее предыдущей, быстрее, ярче. Снова в обе гитары — и вновь вокал, на этот раз солировал Арман.

Зал откликнулся меньше, да и Алина не знала этой мелодии, но голос певца, игра её нового знакомого — они откликались в душе. Не зная мотива, сложно сходу вникнуть в текст, но там было нечто готическое, что-то вампирское и про месть и кровавые слёзы, что льются с небес.

А потом были ещё, разные, в основном — из старых игр, но с вокальными партиями, этим и цепляли.

Больше всего Алину поражала гармония, с которой сочетались все участники группы. Это единение душ в стройном ритме, где каждый отвечает за свою собственную партию, а вместе рождают чудо, — это то, что всегда восхищало её в музыке и сути подобных коллективов.

Изначально чужие, незнакомые люди сходятся в своих интересах настолько, что в итоге служат опорой друг другу, дополняют и становятся чем-то единым, неповторимым — и так рождается чудо композиции.

Ребята — молодцы, что взяли известные мелодии, чтобы сразу найти отклик в сердцах у зрителей, и дали уже известной музыке своё собственное видение и воплощение. Хотелось бы, конечно, чтобы они делились и своим репертуаром — но это, скорее всего, будет уже потом. Всем так или иначе нужно с чего-то начинать.

Когда концерт закончился и зрители стали расходиться, а организаторы — помогать музыкантам собираться, она отозвала Малеуса в сторонку (что было сложно, потому что другие девушки уже успели поделить его и Армана между собой, а сейчас дрались за право первенства) на пару слов.

Тот снова извинился перед ребятами, и под недоумённые и завистливые взгляды новых поклонниц утащился за Алиной в холл.

Она понимала, что времени у неё не так уж и много, нервничала, опускала взгляд, собиралась с силами. Нервничал и сам Малеус — всё-таки первый концерт, на эмоциях, — парня можно понять.

— Ты клёвый, — наконец, сказала девушка. — Занят сегодня вечером?

Тот стушевался, покраснел. Она — как и несколько часов назад, — взяла его за руку и внимательно посмотрела в глаза, цвет которых было не угадать из-за подступившей ночи. Видно же — понравилась, понравилась мальчику, вот он и не на своём месте.

— Поедем ко мне? — снова спросила Алина, улыбнувшись. Мягко, тихо улыбнувшись.

— Если ты не против, — смущённо ответил тот.

Его окликнули. Алина рассмеялась ему вслед, поднимаясь наверх ко входу. Так же, как и в прошлый раз, прислонилась к стене, закурила. Поймала взгляд незнакомой девушки.

Вся в чёрном, с длинными волосами, с крестом на шее и блёстками под глазами. Слегка полноватая, с банкой «яги» и рюкзаком через плечо, она сверкала молниями досады и зависти. Смотрела на Алину с беспомощной злобой, закусив губу.

Заметив, что предмет её сиюминутной ненависти обратил на неё внимание, незнакомка отвернулась и двинулась быстрыми шагами в направлении метро.

Алина только покачала головой.

На миг ей стало грустно: это существо, кем бы оно ни было, придёт домой, напьётся и будет рыдать. Возможно — начнёт страдать, будет вскрываться. Очевидно же, что так же она ненавидит себя, свою жизнь, свою внешность — всё, что связано с ней. И завидует каждому, кому повезло больше.

Особо не думая, она потушила окурок о стену бара, нагнала девушку, окликнула её. Та удивлённо остановилась, мотнула головой.

— Привет! — быстро сказала Алина. — Давай знакомиться?

— Чего тебе? — грустно ответила та.

— Ты приедешь домой, будешь пилить себя и закончишь вечер за банкой пива, возможно не одной, я правильно поняла?

Девушка в ответ закусила губу, отвернулась и продолжила путь.

— Эй, — не унималась Алина, одёрнув её за руку, — постой. Оставайся. Я в гости тебя позвать хочу.

Та вздрогнула, напряглась, замерла, медленно повернулась. В её глазах всё ещё блестели слёзы.

Вместо новых доводов девушка взяла запястье своей новой знакомой и приложила его к своим бинтам. Внимательно посмотрела на неё.

— Я понимаю твои чувства, — продолжала гнуть своё девушка, — и правда не хочу своими действиями множить чьи-то страдания, даже абсолютно незнакомых мне людей. Тебе он нравится, — кивнула она в сторону уже вышедшего и искавшего её взглядом Малеуса, — мне он нравится, в чём проблема? Поехали вместе.

Незнакомка задумалась, переваривая информацию. Она понимала, что девушка перед ней не шутит. Посмотрела на неё. Потом — на банку «яги» в руках. Отвела взгляд в сторону Малеуса, мечущегося у входа. Отстранилась.

— Агнесса, — представилась она. — Но, прости, я пас. Он твой, я так не могу. Но спасибо, правда.

Голос тяжёлый, низкий. Чувствуется копоть дешёвых ларьков. Алина закусила губу, закрыла глаза.

— Как скажешь. Дай номер, хотя бы. Ты — классная, а баги вокруг — это баги мироздания.

Новая знакомая кивнула. Девушки обменялись телефонами, быстро попрощались, и Агнесса, продолжая пить, отправилась дальше к метро, а Алина — заспешила к Малеусу, который уже отчаялся, скис и намеревался уходить.

Какова же была его радость, когда он увидел спешащее к нему рыжее влюблённое чудо.

Они тепло обнялись, прижались друг к другу.

Парень запустил руку ей в волосы, прижал к своей груди. Та — одарила его тёплым взглядом, легко коснулась губами шеи.

— Ты клёвый, — снова прошептала она.

Малеус тепло распрощался с ребятами, получил в наставление сальные шуточки от Рэкса и под одобрительные смешки Уоллиса и тихую улыбку Армана, вернулся к курящей Алине.

Та ждала машину.

— Славные ребята, — кивнула она. — Познакомишь как-нибудь поближе? Давно с ними?

— Полгода, — признался парень. — Никто из нас не верил, что выйдем из гаража, если честно. До последнего момента сомневались, играть или нет.

— Здорово, что решились, — кивнула девушка. — А кто тексты пишет?

— Арман, в основном. Он нами двигает, — смущённо ответил юноша, смотря в сторону друга.

Тот уже стоял с банкой пива, как и остальные, отмечая успех первого концерта и наслаждаясь вниманием первых же юных поклонниц.

Между тем, карета была подана, можно было ехать домой.

Алина взяла всё ещё сомневающегося Малеуса за руку и буквально втащила его в салон, потом — напомнила водителю адрес, и они двинули.

Всю дорогу пара пробыла в молчании.

Девушка любовалась застенчивым музыкантом, что чинно сидел у двери, свернувшись, как маленький чёрный котёнок.

Ни следа от вчерашнего развязного принца-искусителя.

Это даже забавляло.

Все юнцы заносчивы и эпатажны в желании соблазнить, но когда доходит до дела — тут же теряются, смущаются, всплывают комплексы. Тут-то и видишь, кто под маской.

У Алины уже складывался план действий.

Мальчик явно не готов для настоящего секса, и это к лучшему — поиграется с ним, будет ласкать, ублажать, позволит потрогать себя под одеждой. Уже и этого хватит, чтобы подарить ему ночь, полную неземных наслаждений.

Видно же, как он на неё смотрит, как смущается — аж душа радуется.

Если она захочет чего-то настоящего, для этого у неё есть контакты Клауса. Он и Малеусу подберёт достойную пару — в этом она не сомневалась.

Что-то подсказывало девушке, что у загадочного немца есть много подобных знакомых по Харькову. Так что никаких проблем быть не должно.

Что до самого мальчика — он стеснялся, жался, краснел. Всю дорогу держал такой вид, будто собирался что-то сказать — и не решался. А сам — такой мрачный, тёмный, стильный. И волосы — волосы почти до самой талии. В них можно утонуть, раствориться. Сыпятся меж пальцев, как волны морские, как чёрное золото. И куртка в шипах, и кожа бледная, как мрамор — и такая же гладкая. Любо-дорого смотреть.

Ни слова ни говоря, Алина обняла парня за руку и опустила голову ему на плечо. Тот одарил её тёплым взглядом, слабо коснулся, снова прижимая к себе. Так и ехали.

Дома она помогла ему снять куртку и удалилась на кухню за угощением, пока тот развязывал свои берцы.

Проскользнула в спальню с бокалами вишнёвого сока, разбавленного водкой — как и вчера, давно известная схема.

Ожидала его, вальяжно раскинувшись, скрестив ноги.

Рваные джинсы, тонкие стопы, обёрнутые в тонкие полупрозрачные носки.

Забинтованные руки скрещены на груди. Полулежит, полусидит.

По привычке закурила, ожидает.

Дверь скрипнула и гость осторожно — опять-таки, по-кошачьи, проник в спальню, то оглядываясь, то принюхиваясь, явно смущённый пустотой и просторностью помещения. Длинные бледные руки, сухой, высокий. Джинсы в обтяжку, как у неё.

Лучи полной луны озаряли спальню серебристым полумраком, запутываясь в тёмно-рыжих кудрях хозяйки, отбиваясь в её нарисованных слезах.

— Иди, иди сюда, — поманила его Алина, протянув руку.

В другой меж пальцев — тлеющая сигарета.

Чуть-чуть раздвинула ноги, согнув правую в колене, приподнялась, садясь на подушку. Тряхнула головой, позволяя прядям скрыть часть лица.

Он неуверенно, осторожно подошёл к ней.

Она постучала окурком по пустому стакану, сбрасывая пепел. Улыбнулась.

Малеус опустился на матрац, потянулся к Алине, укрывая её тёмным морем своих волос.

Шумно выдохнув, хозяйка потянулась к своей жертве, захватывая его сознание поцелуем. Он сжался, задрожал, замотал головой.

— Чего ты? — тихо, немного взволнованно спросила Алина.

Поник, отвёл взгляд, сел подле.

— Ну, — ободряюще улыбнулась она. — Не бойся, — прошептала, касаясь ладони.

Зажмурился, снова сжался.

Такой невинный, такой смущённый.

Отложила сигарету, обняла за плечи, опуская перед собой. Нависла над ним.

Нежно коснулась шеи, едва задевая ногтями.

Снова припала к губам — трепетно, аккуратно, не желая ранить.

Малеус отвечал несмело, кончиком языка касался её губ, позволяя ей вести. Едва дышал от переполняющего его смущения и страха. Его ноги сжались, обхватив колено Алины. Потом будто опомнился, отстранился. Сел у стены, свернувшись. Обхватил подушку.

Девушка перед ним тоже была подобна кошке.

Чуть выгнула спину, вытянулась, протянула руку, касаясь щеки.

Говорила ему много нежностей, успокаивала.

Предложила выпить — он согласился, не поднимая взгляд. Вздрогнул от ледяного и горючего напитка. Закрыл глаза, позволяя её рукам массировать бёдра, колени, стопы. Совсем растерялся, пряча лицо, ощущая ладонь на пояснице, попытался вжаться в матрац, сводя ноги.

Алина отстранилась, покачав головой. Пригубила из своего стакана, думая, как подступиться.

— Почему ты боишься? — спросила, подсаживаясь, обнимая за плечи.

Тот не ответил.

— Я тебе нравлюсь? — продолжила она наступление.

— Очень, — прошептал Малеус.

— Я не обижу, — ткнула носом в щёку, легко коснулась губами.

Потом усмехнулась:

— К тому же, мне тоже неловко.

— Почему?

Вместо ответа она взяла его ладонь, опустила себе на грудь, слегка сжала. Провела ниже — к животу, — и дальше.

Малеус одёрнул руку, ощутив напряжение меж её ног.

— Но я вижу в тебе парня, — едва слышно прошептала она, взяв за запястья, садясь перед ним. — Понимаешь?

С минуту в комнате воцарилось гробовое молчание, разбавленное стуком трамвайных колёс, колоколами монастыря и шумом машин за окном.

Когда до гостя наконец дошла вся ситуация, он откинулся к стене и упал на матрац, заливаясь нервическим смехом. Они обнимались, хохотали, гладили друг друга, заглядывали глаза в глаза, прижимались — и смеялись, смеялись, не умолкая.

Напряжение, доселе нарастающее и сковывающее обоих, наконец ушло вместе с нахлынувшей истерикой.

Потом они лежали, смотрели в потолок, приходили в себя.

Малеус покачал головой.

— У тебя ведь, наверное, уже почти не стоит.

— Как и ты — едва ли там что-то чувствуешь, — игриво усмехнулась Алина в ответ.

— Полгода? Год?

— Два года, дорогой, — почти с гордостью. — А ты?

— Где-то так же. Грудь в бинтах, чтоб не палиться.

— Бедный, — она погладила его, припала губами к сердцу. — Это ведь больно?

— Терпимо, — пожал он плечами.

Алина махнула рукой, снова обняла его: ну ни к чёрту ли. Малеус не возражал.

Снова сознание захлестнуло образами, подаренными поцелуем.

Сплетение объятий, тронутых смущением робких израненных тел.

Обжигающие ласки, жгучие укусы, матовая нежная плоть, свободная от всяких пут.

Почти синхронные вздохи наслаждений, нервическая дрожь.

Две одинокие души, случайно открывшие друг друга.

Оба — в новых, ранее забытых ролях, от которых всё это время бежали.

Волнение внизу живота. Головокружение, сотканное из напряжения, запретной — по-настоящему запретной страсти. Почти невозможной, почти нереальной. Он — сверху, окутывает чёрными прядями женщину, распластанную перед ним.

Она — лежит, отведя руки за спину, купаясь в собственном море алых огней.

Обхватила его за бёдра, прижимая к себе. Скользнула ладонью к джинсам, расстёгивая пояс, затаила дыхание, наслаждаясь чуткими касаниями.

Малеус опустился к девушке, обвивая руками её восставшую плоть, припадая губами.

Тихий, сдавленный стон — и юноша вбирает её в себя, позволяет, прижать к себе, впуская глубже, обхватывает устами, принимая дары любви. Снова и снова, Алина задаёт ритм, не отпуская его ни на миг — и отстраняется, опуская его на постель перед собой, раздевает.

Чувствует его жар, осыпает поцелуями исполосованную многочисленными порезами грудь, легко прикусывая соски.

Парень зажмурился, всецело отдавшись чувствам, впился в её плечо, отвечая на каждое движение.

Выгнулся, будто вырываясь — и позволяя ей взять верх, закусил губу, вцепился руками в подушку.

Алина провела языком меж его раздвинутых ног, лаская набухший орган. То припадала к нему, обвивая устами, то отстранялась, снова и снова.

После — поднялась, охваченная страстью, видя перед собой лишь тьму, опала во мрак постели, будто что-то искала.

Улыбнулась, протянув юноше фаллический пояс из тех, что предназначен для женщин.

Малеус улыбнулся. Принял дар. Зажмурился, примеряя его к себе — и навис над девушкой, что дала ему кров этой ночью.

Алина легла на живот, вжавшись в матрац. Развела ноги, вцепившись зубами в подушку, чувствуя, как мужчина входит в неё.

Их накрыло тьмой, разбавленной осколками пепла и пыли, марева туманов.

Где-то там, у реки, на берегу, в их собственном городе кошмаров и скрытых страхов, которые ведомы только им. Они вместе — и никто, никто не смеет обидеть их, нарушить их счастье.

Юноша простонал, вцепившись зубами в оголённое плечо, врезаясь когтями в спину. Задёргался, подаваясь вперёд. Девушка прижалась к нему, двигая бёдрами, ускоряя темп. Ещё пара сильных движений — и мрак застелил глаза, опуская завесу праха, окутывая теплом забвения.

Он любил её, как никого другого.

Сильно, неистово, буквально раздирая нежную плоть, сам сводя ноги от наслаждения, что струилось по пылающим жилам.

Исчезло всё, и лишь морок был свидетелем их чувств, их звериной, дикой страсти, столь дикой и извращённой — но в то же время чистой, искренней. Детской.

Сердце сжалось в предвкушении горячей волны, что захлёстывает сознание, поглощая душу.

***

Всё ещё изнемогая, парень откинулся на подушку, едва дыша. Алина опустила голову ему на грудь, ласково поцеловав в щёку, встречая влюблённый, благодарный взгляд. Так и уснули.

Две души, загнанные в чужие тела — и узнавшие в них друг друга. Двое бедных детей в мире, где их не поймут, где не примет никто, кроме самих себя. Но — познавших истину, подсказанную сердцем. Выведенную в любви.

Действие тринадцатое. Крадущийся ужас

Оксана училась ещё в то светлое время, когда в психиатрию можно было загреметь просто по факту того, что твоё мышление не совпадает с политикой партии. Сознание пытались нормировать под иллюзорную планку истинного советского октябрёнка, пионера, комсомольца — и достойного гражданина своей великой державы. О том, что у человека могут быть какие-то проблемы, которые не решаются патриотическими песнями и идеологически верными лозунгами, и речи не шло.

Но и железный занавес, и хвалёная система, и вечера запрещённой музыки (ясное дело, подпольные), говорили об обратном. Жизнь за стеной светлого мира патриотизма есть, и она многогранна. И, что вполне закономерно, эти грани — совершенно разные.

Бывает, человеку плохо (нет, водка — не лекарство, равно как не всегда спасёт гимн и добрая речь генсека). Есть проблемы, которые находятся непосредственно в человеческой душе, и если о них не говорить, то рано или поздно они сами о себе заявят.

Конечно, неблагонадёжный элемент всегда можно засунуть в дурку и сделать «овощем», списав всё на страшное слово «шизофрения» — и дело с концом, но все прекрасно понимают — это тоже не выход.

Оксана осознавала это ещё в школе, и, смотря на сверстников, которым ну никак не нравились ни патриотические минутки, ни вдохновенные лозунги, ни первомай, она понимала, что иллюзия счастья, которую пыталась выстроить её тогда ещё живая и великая страна, не работала.

Была лёгкость бытия, но эта лёгкость невыносима. Невыносима именно потому, что человек знал всё о себе из радиопередач, из телевидения, из молодёжных журналов — отовсюду, где только можно, проталкивался портрет истинного довольного гражданина, и ты либо мирился с данной тебе ролью, либо бунтовал — и оказывался в дурке, как неблагонадёжный.

С одной стороны — это по-своему правильно. Идеология нужна именно для того, чтобы сформировать набор ценностей на благо государства.

С другой — ты или миришься с ней, или становишься врагом народа, третьего не дано. Естественно, находясь в подобной среде, сложно говорить о каких-то проблемах, которые касаются лично тебя и затрагивают те материи, которые ведомы только внутреннему бессознательному.

Сейчас, благо, всех попустило. Железный занавес упал, а вместе с ним в маленький мирок постсоветского пространства начали проникать и таящиеся по углам демоны восприятия, которые только и ждали часа, когда им дадут вырваться на свободу, позволят говорить о себе в полный голос, не боясь, что их носитель в итоге станет растением в очередной клинике.

Нынешние школьники и студенты оказались без идеалов, без поддержки взрослых и каких-либо скреп, которые помогали формировать сознание. Как результат, бессознательное берет верх, и выживает в этой битве сильнейший.

Проверка воли — самая сложная проверка, с которой сталкивается человек, и задача Оксаны — как и всех людей её ремесла, — помочь детям не провалить её.

Сейчас она сидела в кабинете Зинаиды Андреевны и пила с ней чай.

Директриса молчала, делала аккуратные глотки, внимательно наблюдая за своей молодой подчинённой.

— Хорошо ли идёт ваш день, Оксана Леонидовна?

Начала, как всегда, издалека, любезно. Всё в порядке вещей.

— Да, вполне, — кивнула женщина. — А ваш как?

— Ох, не спрашивайте, душенька, — покачала головой та, сложив пальцы рук пирамидкой. — Жарко, жарко. Как Фёдор Михайлович верно подметил, воздуха, воздуха людям не хватает.

— Что правда, то правда, с этим не поспоришь, — согласилась психолог, делая небольшой глоток. — Я спросила у Павла Сергеевича имена всех ребят, у которых были найдены наркотики, начиная с мая. Картина неутешительная. Единственные, кого эта проблема не коснулась — младшие. Так — почти все, до шести человек в каждом классе, и числа растут. Обзванивала родителей, не называя причины, предлагала им встретиться, поговорить о детях. Картины в семье самые разные — употребляют как дети из довольно приличных и богатых семей, так и ребята из интернатов. Разносят по своим, находят, продолжают распространение

— Ну, кто и как распространяет — это уже проблемы правоохранительных органов, — заметила собеседница. — Ваша проблема — понять, за что я вам плачу и почему столько детей выбирают эту дрянь вместо хорошей жизни.

— Вы абсолютно правы, Зинаида Андреевна, — согласилась Оксана.

— И как у нас продвигаются дела?

— Неутешительно, — призналась психолог. — Сами понимаете, не хотят рассказывать о своих проблемах.

С какое-то время директриса молчала. В кабинете нависла тишина.

— Как вы думаете, почему они не желают делиться с вами происходящим, а вместо этого — уходят в себя? Что их может не устраивать в нас, в школе в учителях, в том, что о них заботятся?

— Недоверие, — отрезала Оксана. — Вы осознаёте не хуже меня, что они считают себя взрослыми и нам не доверяют. Кого они слушают — так это своих сверстников, видеоблоггеров и статьи на соответствующих ресурсах. А там — ну, вы сами понимаете, какое отношение и к учебному процессу, к жизни. А любые формы наказания, угрозы исключения, домашние аресты, карантины — это никак не исправит ситуацию. Более того, подобная проблема, судя по наблюдениям, сейчас не только у нас, но и у большей части школ и даже некоторых ВУЗов. Подрастающее поколение всегда убеждено, что взрослые ничего не знают, смеются над ними, выбирают свою, собственную жизнь, полную, как им кажется, запретной радости. Любые просветительские беседы с нашей стороны только вызовут смех и желание действовать наперекор, а не соглашаться.

Зинаида Андреевна кивнула, отставила чашку и встала из-за стола.

Её кабинет напоминал клетку. Совсем маленький, один стол и два стула. На столе — табличка с именем Зинаиды Андреевны. У одной стены стоял шкаф с бумагами, у другой — небольшой столик с баком воды и пластмассовыми стаканчиками. Дальше всё упиралась в большое окно с белыми прозрачными занавесками. Сейчас его ставни были открыты, и в помещении царил свежий воздух стылого летнего дня, и только включённый вентилятор в дальнем углу комнаты помогал находящимся в этой клетке людям не сойти с ума от жары.

Хозяйка помещения подошла к окну и, заложив руки за спину, посмотрела на улицу в сад на внутреннем дворе. В чёрном пиджаке и брюках, с зачёсанными короткими седыми волосами, она даже сейчас создавала впечатление грозной паучихи, недовольной тем, что её логово потревожили. Спокойствию этой дамы можно было только позавидовать — или посочувствовать. Положение, в котором находилась и она, и её подчинённые, было, мягко говоря, плачевным. Самое малое, что им грозит — увольнение по причине того, что персонал не справляется с обязанностями. Хуже — уголовная ответственность.

— Скажите, Оксана Леонидовна, — наконец нарушила молчание женщина, — вы сами сталкивались с наркотиками? Или ваши близкие?

— Да, сталкивалась, — призналась Оксана, всё так же сидя за столом, аккуратно придерживая чашку. — Мой первый парень и его сестра умерли от передозировки героина в своё время. Диллера так и не нашли.

— А что же вы сами-то не присоединились к вашим друзьям? — спросила вдруг директриса, не оборачиваясь. — Как давно это было? Школьные годы? Девяностые? Наши дни?

— Конец девяностых, студенчество. Парень был музыкантом, катался автостопом по стране. С кем-то сошёлся, где-то достал, сами знаете, как бывает. Я отказалась, потому что мне было страшно. Расстались с ним на этой же почве. А потом я узнала, что он погиб, и его сестра — моя подруга детства, — вместе с ним.

— Сочувствую, — кивнула Зинадиа Андреевна, всё так же смотря в безмятежность яблочного сада. — А что его сподвигло употреблять? Пытались ли вы его отговорить тогда? Пытались ли спасти?

— Да, я пыталась, — кивнула психолог.

Оксане было тяжело возвращаться в те дни, и она не была уверена, что готова вспоминать происходящее. Молодая и неопытная, полная наивных амбиций выпускница. Новая жизнь в юной стране, где без газового баллончика из подъезда — ни ногой. Пьянь у ларьков, перестрелки под окнами, крики по ночам, новостные сводки — в пёстрых лентах убийств и изнасилований. Народ ощутил независимость и свободу, стал дышать на полную грудь — и началось небывалое, неповторимое веселье. Или ты носишь при себе хоть какое-то оружие и избегаешь проблем и подозрительных личностей, или ты — труп. Её отца забили за грёбаную сотку гривен, потому что он решил похвастать перед другом своей новой работой и сказал, что в кармане не сотня, а кусок. Убили на месте за углом.

Сама она встречалась со своим одноклассником, который пошёл в дальнобойщики, катался по стране. Потом, правда, с работы ушёл, начал просто скитаться стопом вместе с Линой, младшей сестрой. И Ксю туда же. Много где бывали, много чего видели. Вписки, выпивка, трава — всё было, была настоящая свобода. Только Гошка хотел большего. Ему было мало марок, он хотел ощутить, как ему казалось, настоящий кайф. Оксана тогда испугалась и сказала себе «стоп», убежала. Её слова, её доводы — она сама понимала, насколько они смешны, и если человек решил — едва ли он изменит свой выбор. Некоторым просто нравится яркая и свободная, пускай и короткая жизнь, и тут уже ничего не попишешь. Избравший смерть к живым не вернётся.

Но она понимала, почему Зинаида Андреевна затронула эту тему: личный опыт в таком помогает лучше любой практики.

— И что вы можете посоветовать в данной ситуации? — нарушила вновь воцарившееся молчание директриса.

Хотелось сказать очевидную мысль — пустить всё на самотёк и позволить естественному отбору решать судьбы, но, пускай это и справедливо, это в данной ситуации не выход.

— Есть ли уже что-то, что вы предприняли по борьбе с данной проблемой, кроме обзвона родителей? — продолжала Зинаида Андреевна расспросы. — Вы вот держите волонтёрский лагерь. Он себя оправдывает?

— Нет, — призналась Оксана. — Посещаемость стремится к нулю. От силы человек десять, стабильных — пятеро, остальные приходят посидеть, часто не дожидаются конца и уходят раньше. Беседы тоже не помогают.

Зинаида Андреевна вздохнула, вернулась к столу, взяла чашку. Не садясь, снова обернулась к окну.

— Сказал бы мне кто-то тридцать лет назад, когда я только заступала на должность, что столкнусь с подобной проблемой — ни в жизнь не поверила бы. Как бы Партию не ругали, а при них такой дряни не было. Был стержень, была идея. Безусловно, всякие перегибы случались, но такое, — она покачала головой, — об этом мы знали только из фильмов о западе. Бедные дети страшного века, ничего не попишешь. Ладно бы пили: все пьют, все прогуливают — кто молодым не был? Но это — это уже переходит всякие границы. Чего им всем не хватает, Оксана Леонидовна? Как вы думаете?

— Себя, веры в завтрашний день. Дети бегут от реальности, которую им навязывают и которую они не понимают, ищут лёгкой жизни в сложном мире, который им противен, которого они не хотят. От них много требуют, но ничего не объясняют. Их пугают, когда нужно успокоить. Кричат, когда нужно поговорить. Часто родители стараются воплотить в них свои собственные желания, отказываясь воспринимать желания детей. В итоге сами дети ищут альтернативу — любую, лишь бы ту, которая будет бесить их обидчиков, поможет им самим ощутить себя вольными, самоутвердиться. Разобраться в себе.

Зинаида Андреевна усмехнулась. В течение всего разговора она предпочитала стоять спиной, скрывая взгляд, чего за ней обычно не наблюдалась. Её голос был надтреснут. Она боялась, и обе женщины понимали причину её страха без слов: здесь учился и её внук. Он пока что был вне подозрений, но она очень переживала, что царящий вокруг ужас доберётся и до него, и, понимая, что ничего не сможет с этим поделать, искала поддержку.

Именно подобные дети в итоге создают больше всего проблем. Этой просьбы не прозвучало вслух, но Оксана осознавала, чего от неё хотят в первую очередь. Нет, он не посещал её лагерь на постоянной основе — приходил пару раз, сказал, что ему это не интересно.

— Хорошо, — наконец кивнула директриса, возвращаясь к своей подчинённой. — Что вам от меня нужно, чтобы улучшить положение? Я готова оказать любую посильную поддержку.

Оксана задумалась.

— Сейчас август. Дайте мне время до конца лета, и я с нашими ребятами составлю подробный план работы лагеря на следующий семестр. Так же я предоставлю вам список наших активистов. Вот что мне понадобится — популяризация нашего кружка. Будьте готовы к довольно спорным, порой — вызывающим и табуированным темам. Им нужно понять, что их мнение имеет вес, что их проблемы принимают и хотят выслушать, хотят им помочь. Им не интересно слушать о работе и перспективах. Они хотят узнать себя и свою жизнь.

— Думаете, это им поможет больше, чем наркотики?

— По крайней мере, мы попытаемся. Согласно текущей статистике, наибольшим спросом пользуются психотропные вещества — так называемые «марки», которые как раз-таки позволяют уйти в себя и в себе копаться, что, с одной стороны, дарит хорошее настроение, а с другой — создаёт иллюзию того, что ты не один. Общаешься сам с собой и своим восприятием.

Пожилая женщина цокнула языком. Ей было тяжело воспринимать подобную информацию — об этом она если и знала, то из брошюр, газет и социальной рекламы. Оксана же — из личного опыта.

— Добро, золотая моя, — согласилась начальница. — Я дам вам необходимое время. Если справитесь, если это будет работать — вы наша спасительница. Нет — мне придётся подыскать на ваше место кого-нибудь другого. Со своей стороны — договорюсь о повышенной охране учебного заведения, чтобы ловили на месте. Это будет сложно, на это потребуется много денег, но это уже по моей части. На данном этапе, полагаю, наш разговор окончен. Спасибо вам, что согласились уделить мне время.

Оксана кивнула, и женщины тепло распрощались.

Взяв сумку, которая всё это время висела на стуле, психолог покинула кабинет и с тяжёлыми мыслями направилась к выходу. Месяц на то, чтобы найти решение проблемы, с которой борются уже годами — это просто смешно. Но с другой стороны — от неё требуется не так уж и много. Большая часть борьбы ляжет на правоохранительные органы. Её же задача — помочь непосредственным жертвам. С этим она должна справиться.

Сумка зажужжала, и женщина улыбнулась: звонила Дарина. Хотела напомнить ей о встрече сегодня вечером с двумя несчастными, которых она намедни застукала в саду. Встреча состоится, придут вдвоём, парень и девушка. Пока что — не представились. Всё ещё боятся. Больше хотят познакомиться, пообщаться, нежели говорить о чём-то конкретном. Подобный формат тоже вполне подходит. Им нужна помощь, а в какой форме — это уже детали. Всё узнается на месте.

Действие четырнадцатое. Бег за мечтой

Утро разбудило парня лёгким ветром, что всколыхнул листву вековечных Чёрных Алексеевских лесов.

Ласковые касания прохлады успокоили его, уняли дрожь в теле, снимая испарину со лба, унося последние следы кошмара с собой в бескрайнее синее небо.

Он поёжился, прикрывая глаза рукой, не в силах выдержать ярких лучей утренней зари. Перед внутренним зрением всё ещё стоял образ девушки в белых одеждах — тощей, как скелет, и с оголённым черепом вместо лица. Она была в фате, сидела на большой постели под балдахином, протянув свою костлявую руку, улыбаясь, обнажая белые зубы, лишённые дёсен. Лишь яркие голубые зарницы выдавали в ней человека, а не призрака из иных миров.

Орне зажмурился, замотал головой, приходя в себя.

Лишь после, окончательно убедившись, что он дома и с ним всё хорошо, он облегченно вздохнул и улыбнулся редким лучам солнца, что пробивались сквозь кроны деревьев: на душе снова стало спокойно, хорошо. Сегодняшний день едва ли предвещал что-то необычное, как, впрочем, и всегда.

Это сёстрам чудится какая-то война, какие-то дрязги, вечно что-то не так, что-то чужое и недоброе. С кем не бывает, их можно понять.

Но какой в этом смысл, если в итоге ты не можешь вот так просто наслаждаться своим бытием? Человеку, прежде всего, нужен покой, и всё, что бы он ни делал — он делает ради достижения покоя и уюта собственной жизни, а всё прочее — так, суета, тлен, пыль на ветру.

Орне усмехнулся своим мыслям и покачал головой. Сел на траву, прислонившись к стволу осины, закинул руки за голову — здорово.

Всё-таки Харьков разительно изменился. В последнее время он видел странные сны, и ему всё чаще казалось, что они с сёстрами здесь всего три года. Теперь всё сложнее свыкнуться с мыслью, что ему всего четырнадцать лет. А сколько на самом деле прошло — он до сих пор не знает. Это сейчас Чёрные леса — жалкий клочок земли, парк, окраина великого города, первой столицы Украины. Во снах это были страшные непролазные чащи, где обитали мавки, лешие, духи — кто угодно ютился здесь, но не люди, и среднему обывателю сюда ход заказан: исчезнет бесследно, и не вспомнит никто, не услышит. Более того, в то время эти леса лежали далеко за чертой города, а сама Алексеевка была совсем маленьким селом при монастыре.

Они с сёстрами как раз здесь жили — там, где сейчас «Старая Алексеевка». О Харькове только слышали что-то, мол, город большой, есть поблизости, там военные стоят, губерния, царь-батюшка всем заправляет. Всё хотели рвануть туда, посмотреть: что, как. Завидовали городским детям — те-то, наверное, и на пана не работают, и живут в своё удовольствие. А тут — вставай ни свет ни заря, на поля иди, в руки — серп, в плечи — голову, и паши, паши, пока силы есть.

Но вырвались всё же. Чудом, конечно — один меценат Гертру приметил. А кто ж такую девку-то не приметит: косы огненные до талии, сама — стройная, как берёза, высокая. Губы пухлые, щёки румяные, душа — широкая, голос — сладкий, бархатный. Влюбился в неё без памяти. Говорит, с собой заберу. Не поскупился на выкуп и её самой, и двух младшеньких — близнецов, девочки и мальчика. Тогда всех их по-иному звали, как — не вспоминали давно уже, стёрлись имена из памяти.

Орне хорошо помнил тот сон, когда впервые увидел большой город. Вся эта суета, цокот копыт, стук колёс дилижансов, перепалки на рынках за звонкую монету, зычный колокол монастыря — это ошеломляло, оглушало. А дома-то, дома-то какие — ввысь, огромные. Что ни здание — то особняк, дворец настоящий, — а ведь обычные квартиры, в них такие же люди живут, просто им повезло больше. Знал бы он, что всего через каких-то триста лет люди будут жить в небоскрёбах — нет, не поверил бы. Да и вообще, расскажи ему тогда кто-нибудь, как всё изменится — рассмеялся бы над блаженным.

Мальчик снова вздохнул и закрыл глаза: странно всё это. Он не мог понять причины своих снов. Начались они как раз три года назад, с отъезда родителей. Они вечно в разъездах по командировкам, а он с сёстрами живёт.

В память отчётливо врезался момент, с которого начались странные видения.

Все трое стоят у ворот храма, глаза большие, улыбки дёрганные, оглядываются дико, осматриваются, не верят, не знают, что к чему. А люди — те даже и не заметили, идут в своих серых пиджаках-брюках, кто с зонтами, кто без, на блаженных у храма — ноль внимания, за цыган приняли — и ладно, чего к ним лезть. Что было до этого — смутно, смутно всплывает в воспоминаниях. Любые попытки воззвать к конкретным образам — даже к лицам родителей, — отдаются головной болью.

Он много говорил об этом с Гертрой, но та лишь качала головой, говорила, что всё это глупости и суета, что он себе надумывает, давала деньги и отправляла гулять. Но — недалеко, и зачастую — под присмотром их средней сестры Сильфы. Одного Орне она отпускать по каким-то лишь ей ведомым причинам не желала.

Вот и сейчас под грузом тяжёлых мыслей после неспокойного сна мальчик направился к палатке. Та была открыта, и оттуда доносились тяжёлые вздохи. Орне остался неподалёку, наблюдая. Через ткань прослеживались силуэты: Сильфа лежала на койке, то и дело вздрагивала. Гертра сидела рядом, держала за руку, что-то шептала ей. Слов отсюда не разобрать. Это уже второй раз, как старшей сестре приходится её успокаивать, пока сама Сильфа спит. Мальчик беспокоился о ней, но любые попытки узнать подробности кончались ничем: и старшая, и средняя сёстры избегали этих тем.

Пожав плечами, Орне лёг под деревом, закинув голову к небу, и стал смотреть на проплывающие мимо облака, снова думая о своих собственных видениях. Всё чаще и чаще он видел странный сон, в котором на Харьков накатывает ливень из разноцветных капель, все — грязные. Это была не вода. Капли крови, спермы, пота, жира, мочи, слюны и желчи лились с холодного неба цвета стали, орошая всё вокруг. Люди выходили под этот дождь, жадно поглощая противную влагу, растворяясь в ней, обращаясь в чудищ, и нет таких слов, способных описать их внешний вид. Спаслись от дождя очень немногие, и Орне был в их числе. Все спасённые — они не искали укрытия, но находились в самом сердце событий. Просто неведомым образом дождь как будто не касался их, проходил насквозь, никак не задевая. Сам мальчик пытался расспросить Гертру об этом, и уже не раз — но та только и отвечала, что ребёнок ещё не готов узнать истинное значение данного образа. А потом обнимала его за голову, сажала перед собой и успокаивала. Сложно вспомнить, что она говорила ему при этом — но на душе и правда становилось легче, спокойнее, можно было идти дальше гулять. Сидеть на крыше заброшенного роддома и наблюдать за плывущими облаками, наблюдать за гуляющими людьми (сестра просила по возможности не общаться с ними), разговаривать с Сильфой.

Шум в палатке утих, и мальчик увидел, как силуэт средней сестры поднялся, потирая затылок. Девушка осела на койке, подобрав под себя ноги, оглядываясь, очевидно, слабо понимая происходящее. Гертра опустилась перед ней на колени, взяв за руки, и припала губами к её лбу, обняла.

Чуть позже, уже сама, Сильфа встала, увидела младшего брата, помахала ему, подошла.

— Как ты? — спросила.

Голос был уставшим, взгляд — тяжёлым, с синяками под глазами. Она вся дрожала, слабо улыбаясь. Села на корточки перед ним.

Орне тоже опустился, протянув к ней ладонь.

Брат и сестра обнялись, обменялись тёплыми взглядами, и мальчик слабо кивнул.

— Нормально. Только есть хочу, — признался он. — А ты как?

Сильфа пожала плечами:

— Кошмары снились… Всё хорошо. У нас ещё «Мивина» со вчера осталась. Будешь?

Не дожидаясь ответа, она метнулась к палатке и вернулась оттуда с парой пачек лапши быстрого приготовления, одну протянула брату. Тот тут же распечатал её, жадно впиваясь в сухой паёк.

— Ты хотел о чём-то поговорить? — спросила Сильфа, наминая свой завтрак.

Мальчик уже собирался ответить, как к ним присоединилась старшая сестра со своей пачкой.

Упав на траву подле них, она поздоровалась с братом, извлекла из внутреннего кармана кофты трубку и табак, принялась набивать чашу.

— Я поем и пойду, — быстро бросила средняя сестра старшей. — Извини, что так задержалась: сама всё видела.

Гертра понимающе кивнула. Коснулась её ладони, одарив тёплой улыбкой.

— Ты молодец, девочка моя, — сказала она звонким нежным голосом и посмотрела на Орне:

— Ты хотел спросить меня о чём-то, свет мой, заря ясная?

Орне опустил взгляд.

По его телу пробежали мурашки. Всегда так случалось, стоило ей заговорить. Та уловила его тревогу и поманила к себе.

Сильфа доела, пожелала всем хорошего дня и отправилась в палатку за рюкзаком.

Убедившись, что они остались одни, Гертра подсела к мальчику. В свободном бежевом платье, босая. Свежее румяное лицо, ясный взгляд зелёных глаз, длинные, невозможно длинные распущенные рыжие волосы, полные губы и тонкие длинные руки — сейчас она как никогда походила на образ лесной ведьмы, которому старалась соответствовать для их с сестрой странной игры.

Обняв брата за плечи, укладывая его себе на колени, она опустила ладонь ему на грудь, чувствуя под тканью клетчатой рубашки, как сильно бьётся его сердце. Провела рукой вдоль щеки, улыбнулась, снова одарив его тёплой улыбкой.

— Ну, — кивнула она мальчику, переходя на шёпот, что звучал звонче церковных колоколов, — рассказывай, милый, что тебя тревожит? Тебе опять снились кошмары?

Не дожидаясь ответа, она коснулась кончиками пальцев его висков, принялась их массировать.

На Орне накатила сонливость, веки стали ужасно тяжёлыми. Было сложно говорить, почти невозможно — думать. Она всегда так делала, когда ему было плохо или тревожно. Почти никогда не слушала, но успокаивала. И стоило ей вот так посидеть с ним — и становилось уютно, неописуемо тепло, невозможно приятно.

Он уже не различал слов Гертры. Дыхание его стало ровным, а голова — пустой, лишённой каких-либо мыслей. Он снова погружался в сон.

Вдруг дёрнулся, крепко вцепившись в запястья сестры, поднялся, едва не ударив её, склонившуюся над ним.

Перед глазами снова возник образ таинственной девушки под балдахином, озарённой тёплым зелёным заревом, что сливалось с золотистыми лучами рассветной зари. Она молчала, протянув костлявую ладонь, и из разомкнутого кулака к нему летели сотни сотен сияющих мотыльков. Каждый новый взмах крыльев знаменовался лёгким звоном множества колокольчиков, сливаясь в единую стройную музыку, похожую на россыпь мерцающих звёзд — такую же нежную и такую же далёкую, едва уловимую, но — волшебную, манящую.

Видение перекрыло все остальные мысли.

Схватившись за голову, пошатываясь, мальчик попытался встать. Удивлённая Гертра сперва отшатнулась, потом — резко вскочила, силясь обнять брата за плечи, но тот отстранился.

Склонившись, он стоял, придерживаясь за дерево, не в силах понять, что с ним происходит, отчего так больно — больно до слёз.

Сестра подбежала к нему, взяв за запястья. Тот посмотрел на неё — и отшатнулся. Румянец на щеках обрёл форму порезов, а под глазами проступали разводы, как от ударов. Губы распухли от множества укусов. Не матовое и нежное, но жёсткое, изъеденное шрамами язв лицо теперь смотрело на него.

Проморгавшись, он снова увидел живую и настоящую Гертру — добрую, взволнованную, обеспокоенную.

Вспышка — и снова вместо неё нечто страшное, изуродованное. Тянет к нему исполосованные порезами руки, что-то бормочет сквозь выбитые зубы заплетающимся языком. Что-то совсем невнятное, и голос — грубый, совсем не девичий.

Закрывшись, зажмурившись, он оттолкнул сестру — и побежал. Он не видел, куда, не различал дороги перед собой. Свежий утренний лес сменялся непроходимой чащей, полной заупокойных песен таящихся повсюду духов и заблудших утопленниц, что вышли на берег протекающей неподалёку реки. Ветви деревьев, как лапы, тянулись к его рубашке, цеплялись за джинсы, намереваясь схватить. Воздух становился тяжёлым, всё труднее и труднее дышать.

Небо — тёмное, затянутое пыльным туманом, серыми облаками копоти и пепла, гари, смешанной с искрами тлеющего пожарища. Город менялся, обретая черты кошмара, становился мрачным и громким. Не тонкий звон крыльев тысячи мотыльков, но пронзительный, тяжёлый, невыносимый вой теперь сопровождал мальчика, который бежал на ощупь, пробивая себе дорогу сквозь нависающий мрак.

Но уже на мостовой стало легче. Тьма рассеялась с дорожной пылью, а ржание вставшей на дыбы лошади окончательно отрезвило мальчика: он стоял посреди дороги, и его чуть не сбил спешащий куда-то дилижанс.

Орне вздрогнул и отошёл, уступая карете ход, встал на тротуаре и огляделся, не в силах поверить своим глазам. Дамы и господа в старых одеждах, широких платьях и высоких цилиндрах, с тростями и с собачками, в моноклях и при параде — они выглядел точь-в-точь, как в его снах. А лошадиное ржание и обилие карет на дороге, заменивших привычные взгляду автомобили, только утвердили его в собственных мыслях: он всё ещё спит и снова видит этот странный старый Харьков.

Где он сейчас и на какой улице — сказать сложно. Рядом с ним — буквально через дорогу, — высилось большое здание аптеки, а перед ним раскинулась длинная-длинная дорога в несколько полос. Цокот копыт, крики кучеров, шум о чём-то спорящих граждан — всё как во сне.

Пожав плечами, Орне отправился вниз вдоль дороги. Со странностями он разберётся потом, как очнётся. Сейчас в нём преобладала уверенность, что нужно идти дальше, что он здесь оказался не просто так.

Он шёл вниз по улице, мимо проезжающих дилижансов и чинных господ, а те будто совсем не замечали мальчика, шли своей дорогой, занятые своими мыслями и своими жизнями. Небольшие здания в пару этажей, как стены, окружали улицу, создавая некое подобие коридора, который продолжался длинным мостом, расходясь на перекрёсток с дорогой через реку и парк вдоль набережной.

Мальчик ускорил шаг, окончательно убедившись в своей цели.

И чем дальше он шёл, тем легче, тем спокойнее становилось ему. На душе — невероятно легко, свободно. Хочется смеяться, ликовать. Казалось, сам ветер вот-вот подхватит его и унесёт на своих крыльях навстречу свежему дню.

Вот он уже идёт через мост, и путь его стелется падающими с небес лепестками алых роз. А перед ним, опираясь на перекладину, завёрнутая в белый саван, в ореоле кудрей цвета золотых колосьев, стоит неземной красоты дева. Высокая и стройная, она улыбается мальчику, манит его к себе. Улыбнувшись, она протягивает ему руку — как в давнишнем сне, — и из простёртой ладони являются сияющие мотыльки, что окружают заблудшую душу чарующим звоном тысячи крыльев.

Орне подошел к женщине, поднимая неуверенный взгляд. Та молчала, смотрела сверху, немного искоса, чуть надменно — но нежно, снисходительно. Мотнула головой, убирая прядь, что заслоняла лицо — и, боже мой, что это за лик! Чистая, почти белоснежная кожа, ясный взгляд глубоких зелёных глаз — как у сестёр. Тонкие губы изогнуты в манящей, любящей улыбке.

Чуть помедлив, она подошла к мальчику, принимая его в свои объятья — и тот, совсем не противясь, прильнул к ней, закрывая глаза.

Если это был сон, то он не хотел просыпаться. А если всё по-настоящему — то едва ли он хотел возвращаться домой. По крайней мере, не сейчас. Она звала его сквозь сны, и он нашёл её. Нашёл — и не убоялся.

Колокола монастыря отбивали полдень нового дня.

Действие пятнадцатое. Забытый голос

Соламит скинула футболку, подставляя кожу утренней прохладе, и потянулась за бокалом вина. Опустив ноги на пол, она коснулась пальцами стоп дрожащего члена Димы, погладила его, приводя орган в движение. Улыбнулась, делая медленный глоток, и повела головой, подставляя шею губам Алины, притягивая её к себе. Она тоже была без одежды, в одних трусах, слабо скрывавших эрекцию.

Та томно вздохнула, ощущая чуткие касания пальцев Даниилы на своём лобке и острые, как укус, прикосновения языка меж пока что сомкнутых губ.

Откинувшись на подушку, синевласая, уже окончательно отошедшая от смерти бабушки и успевшая познакомиться с новыми друзьями, приняла у их общей недавней знакомой Ани косяк и, затянувшись, пустила его дальше по кругу. Его принял Малеус, тоже раздетый до пояса, шумно затянулся, откидываясь на кровать, распиная объятьями Вику — девушку, которая ещё вчера была на шаг от суицида, и теперь обрела счастье в компании себе подобных: живых, но усопших, мёртвых, но счастливых. Раскинувшись, она обхватила тощее тело юноши, принимая его острые, чуткие до интимных ласок пальцы в себя, обвивая собой, подобно цветку, что замыкает добычу в бутоне.

Небольшое помещение на заброшке, вполне успешно переоборудованное под общую спальню, полнилось пряным дурманом, томными стонами и пьянящими трелями флейты: это играла Тан.

На окне, в чёрной футболке и коротких шортах, она, скрестив ноги, наигрывала восточные мотивы, задавая тон всем присутствующим, заставляя их виться, подобно змеям, сплетаясь в общих клубках взаимных ласок, обмениваясь вожделением.

Ей вторил её парень Лекс, что перебирал гитарные струны, подбирая нужный мотив в такт подруге, пристально смотря на неё из кресла в противоположном конце комнаты. Закинув ногу за ногу, он играл, мерно покачиваясь, отдаваясь общей неге, радуясь бытию.

Полусидя, полулёжа, в дальнем углу комнаты на подушке расположился Клаус. В лёгких брюках и в рубашке, он отдыхал — также с бокалом полусладкого вина, и на груди его лежала Яна.

Укрывая возлюбленного собой, она одаряла его поцелуями и нежными ласками, гладя щёки, играя кудрями.

Король и королева почивали, окружённые своими новыми подданными.

За окном послышались голоса: шум, смех, разговоры — какие-то подростки решили погулять и выбрали себе тень у заброшенного здания клуба.

Тан заметила их и быстро спрыгнула с окна, прекратив играть. Бросив быстрый взгляд в сторону Благой Смерти и получив от неё одобрительную улыбку, она ловко перебралась через раскинувшиеся на ложе тела и, поманив за собой Лекса, покинула комнату.

Яна потянулась, привстала, притянула Клауса к себе — наблюдать за детьми.

На ступенях у разрушенной сцены, которую было отлично видно со второго этажа здания, где и находилась спальня Яны, расположилось пятеро — двое девушек и трое парней, все — довольно заурядного вида. Один был с гитарой, другая — с бутылкой, остальные с сигаретами. Звучал вечный Цой.

Глядя на них, Яна вспоминала себя.

Совсем юная, в пригороде.

Такая же компания друзей на весь район, тоже все всех знают. Было здорово — и не хотелось возвращаться домой. Дома ждал пьяный отец и разочаровавшаяся во всём мать, единственным развлечением которой, помимо сериалов, стало избиение «непутёвой дочери». Она хотела сделать из неё танцовщицу, отдать в престижную балетную школу, морила голодом, чтоб уберечь фигуру, велела не гулять допоздна — а толку?

Яна зажмурилась, желая отогнать болезненные воспоминания: она сбежала оттуда. Пусть и на улицу, пусть и в итоге оказалась в приюте, но сбежать из семьи было великим счастьем.

***

А за окном, тем временем, разыгрывалась идиллия.

Лекс упал рядом с новым музыкантом, обнял свою гитару, кивнул Тан. Настроившись — подхватил аккорды. Пока-незнакомец ему улыбнулся, кивнул, заиграли вместе. Девчонки подпевали, парни — качались, курили, глазели на подруг.

Тан достала из кармана шорт косяк и зажигалку, пустила по кругу. Траву встретили тепло и охотно: поняли, что эта случайная пара — их новые друзья. Разговор быстро наладился, Тан и Лекс приняли в компанию, и весёлым ребятам предложили пройти внутрь заброшки, на первый этаж — там тоже были люди, занятые собой, своими видениями и телами. Девушки — свежие, — испугались, заволновались, но уверенный и добрый взгляд Лекса их успокоил. Что до парней — те быстро сообразили, куда они попали, и не заставили себя ждать. Их подруги, всё ещё стесняясь и нервничая, всё же присоединились к ним — алкоголь и каннабис делали своё дело, сознание отключалось, давая волю первородным инстинктам, и вот уже все пятеро почти без одежды на пыльном матраце, в окружении себе подобных.

Глаза плывут, тела дрожат, природа просит своё.

***

Яна откинулась на кровать, позволяя Клаусу обнять себя, притянула Даниилу, опуская её голову себе на грудь, целуя её затылок. Шумно испустила вздох наслаждения, выгибая спину, лаская вставший член Алины. Малеус пристроился в ногах королевы, целуя её стопы, обнимаясь с Соламит.

Закрыв глаза, Благая Смерть отдыхала, находясь в полусне, радуясь свободе. Отдаваясь нависающей тьме, она снова слышала музыку — тихую, далёкую, — такую тёплую, нежную, словно множество тонких флейт, сплетённых с отзвуками заоблачных звёзд, высокими, звенящими на грани сознания. Среди мерцающих огней чёрных мотыльков и струн пространства, тронутых алым пеплом, под навесом, укрытый от серного дождя, сидел мальчик. Обхватив колени, он сидел на траве и дрожал. Длинные волосы спутанными прядями падали ему на лицо. Тело — совсем хрупкое, тощее. Он был как будто замкнут в себе, в своём мире. Никого не звал, ничего не искал, просто сидел и дрожал, укрытый своими же страхами.

Этот образ яркой вспышкой пронзил сознание Яны — и она открыла глаза, дёрнулась, оседая на постель, встречая взволнованные взгляды своих друзей. Клаус подсел ближе, одарив женщину обеспокоенным взглядом, но та в ответ лишь покачала головой, улыбнулась. Призналась, что видела потерянную душу, что ищет спасения, и вид этой души затронул её сердце. Она знает, где её искать, и потому просит не беспокоить.

Сказав так, она облачилась в свой просторный полупрозрачный сарафан, который лишь подчёркивал её бледность, оправила волосы и легко спорхнула с постели, направляясь к выходу.

Благая Смерть шла по наитию, отдаваясь зову потерянной души, почти не обращая внимания на людей, скользя меж них одиноким призраком, купаясь в лучах свежего дня. Солнечный свет не ранил её, но, напротив, озарял своими бликами, словно ореол и, казалось, что там, где она ступала, под её ногами прорастала трава.

Улыбаясь, она беззаботно шла вдоль улицы, встречая удивлённые взгляды юнцов кадетского училища, зная, что ей рады, ей удивляются и в тайне восхищаются. Она знала, что желанна, и упивалась этим. Никто не посмеет сделать ей зло. Никто не решится поднять руку или обидеть. Стоит ей лишь только взглянуть на прохожего — и — он ли, она, — человек оказывается в её власти, не в силах противиться её красоте, её чарам, голосу и песням.

Этот мальчик — она его уже видела, но не здесь, только во снах, на улицах Пыльного города. Случайной тенью он то появлялся, то исчезал, постоянно ускользая, задерживаясь лишь на миг. Она не знала ни его имени, ни — почему он здесь, какова его судьба. Такое впечатление, будто он потерялся, застрял где-то — где-то очень далеко, не в силах ни найти себя, ни узнать, где выход. Он уже даже не просил помощи, просто сдался, сложив руки, прекратив всякое сопротивление — и оттого нуждался, буквально кричал о помощи. Кричал неслышно, немо — и в пустоту, так, словно боялся собственного же голоса, собственных же действий.

Поймать трамвай у метро, взять счастливый билет — и в сердце города, в жару, под стук колёс. Мимо тюрьмы, вдоль холмов по склону. Черты величественного замка, здания вокзала, и фонтанной площади при нём — и дальше, по рекам дорог, очерченных коридорами зданий.

Она сидела, опираясь на спинку кресла перед ней, закинув ногу за ногу, прислонившись к окну. Справа от неё парень в наушниках о чём-то болтал по телефону. Поймал её взгляд, улыбнулся, отвернулся со смехом, тут же начал делиться впечатлениями об увиденном — заметно же, что впечатлила. Яна усмехнулась ему, покачала головой.

Это так забавно. Пыльный город нарёк её своей женой, наделил её силой любить. Любить и искать. В её венах теперь Королевская кровь, благословение Венеры — какая разница, как называется эта сила. Главное — что она позволяет менять.

Многие студенты и подростки замечали Яну, интересовались ею, хотели следовать за ней. Почему так происходит, сама девушка слабо понимала. Всё, что она делала — искала человека, которому плохо, и приходила к нему. А дальше — вся тьма, что таилась в его душе, выходила наружу, освобождалась, завлекая в мир собственных чар и фантазий. Так уж вышло, что её Пыльный город — он живой, настоящий. И он существовал в сердцах других. Всякий, кто дал приют мраку в своей душе, способен был ощутить его дыхание, мог ответить на его зов, искать — и найти, открыть его для себя. Благая Смерть просто помогала им в этом, указывает им путь, как в своё время — указали ей самой.

Скучающая Принцесса и Сестра Францисса.

Яна давно не встречалась с этими женщинами. Они как будто пропали, ушли со сцены, наблюдали за спектаклем, который разворачивался перед ними на улицах Харькова, со своего чинного места верховных. Предполагала ли сама Яна когда-нибудь, что станет главной героиней подобного действа — едва ли. Вообще, просто удивительное чудо, что она ещё жива: ведь вся её прошлая жизнь говорила об обратном.

Не встреть она Принцессу снова, сейчас торчала бы на своей квартире под маркой с бутылкой пива и ждала с работы пьяного мужа, который по стандартному, хорошо отрепетированному сценарию сначала избил бы, а потом трахнул её, да так и лёг спать. И едва ли Яна видела для себя лучшей жизни, чем та, что у неё есть сейчас. Пускай у неё нет никаких перспектив на будущее, зато — прекрасное настоящее, в котором счастлива и она, и её Клаус, и, что так же немаловажно — души, которых они нашли, которые к ним идут. И которые будут идти. В век застоя и поклонения усопшим идолам только мёртвая может стать королевой: живому здесь просто не рады, живого здесь не узнают.

А мёртвое — оно родное всегда, потому что хорошо знакомое, потому что испытано временем и манит своей красотой, своей незыблемостью.

Трамвай остановился у большой лестницы подле парка Площади конституции — и ей туда, вверх по улице и дальше, к мосту у набережной, что близ Красношкольной. Это не так далеко, как кажется, всего двадцать минут ходу. Душа, что воззвала к ней, сейчас не близко, но так же спешит навстречу. Ему страшно, он совсем растерялся, не в силах отличить настоящее от иллюзорного, затерялся в собственных страхах и снах, едва ли ведает, что творит. Последний крик о помощи был слишком сильным, чтобы его слабое сознание могло справиться с ним, и теперь все те звери, что таились в уголках его души, взяли верх, сами вели его к своей цели, и Благая Смерть слышала этот пронзительный, дикий вой, зов уставшего одинокого сердца.

Спустившись на Московский проспект, она шла по тротуару, отдаваясь волнующему чувству предстоящей встречи. Кто этот мальчик? Почему ему так плохо? Откуда он, чем отличается от остальных, таких же потерянных, которых в Харькове — добрая половина молодёжи. Пьёт или курит? Сидит на шее у мамы и задротит, или предпочитает дешёвое чтиво видяшкам из Сети? Какую музыку слушает и чем увлекается? Есть ли у него девочка?

Так забавно. Яна улыбалась собственным мыслям — сама, как влюблённая школьница, которую пригласили на свидание Вконтакте. Ещё ничего не знает — а уже интересуется, уже взволнована.

А вот и мост через реку, и набережная, и статуя всадника у моста — ей туда, вдоль трамвайных путей и проезжей части. Он найдёт её здесь. Остановившись, она смотрела на водную гладь. Зажмурилась, вспоминая Пыльный город. Там — такая же улица с такой же набережной. Здесь впервые она увидела настоящую себя, в чарах ночи под тихие мелодии старого скрипача — вечного спутника, такого же одинокого призрака. Быть может, этот мальчик и есть тот самый скрипач? Кто знает, только время покажет.

Закрыв глаза, Благая Смерть облокотилась на перекладину, подставив бледное лицо лучам солнца, купаясь в его сиянии, отдаваясь лёгкому ветру и шуму мчащих мимо машин, радуясь стуку колёс трамваев, что звучал в унисон с её сердцем.

Дернулась. Что-то треснуло внутри, треснуло тихим звоном, надломилось, укололо, заставив прийти в себя.

Устремив взгляд вдоль улицы, она увидела одинокого юношу. Волосы до плеч, простая поношенная рубашка, светлые брюки. Он шёл, шарахаясь от всего, шёл неуверенно и удивлённо, то и дело оглядываясь. Каждый шаг будто утопает в земле, проверяя почву. Руки немного вытянуты перед собой, он словно держится за воздух, осязает пространство. Так ведут себя под маркой — видать, очередной кислотник. Люди его почти не замечают, а если видят — молча обходят стороной, пожимая плечами, только оглядываются нервно. Да, это определённо он.

Закинув ногу за ногу, Благая Смерть, улыбаясь, наблюдала за ним.

Тот поднял растерянный размытый взгляд — увидел, заметил, узнал, — и заспешил к ней. Шаг стал более твёрдым, уверенным: он тоже вот так искал её, бежал по наитию, следуя пока неведомому влечению — и вот, наконец, пришёл к своей цели.

Пересёк дорогу, пошатываясь, едва не угодив под машину, споткнулся.

Взялся за столб светофора, чтоб отдышаться, закрыл глаза, приходя в себя.

Побежал снова, протягивая к ней руки.

Яна кивнула ему, давая знак, что он не ошибся — и тот улыбнулся.

Так и встретились, на мосту, под палящим солнцем жаркого лета, Благая Смерть и потерянный мальчик. Сам — немногим ниже неё, совсем худой, слабый, едва дышит. Боится поднять взгляд.

Женщина улыбнулась, покачала головой, взяла его за руку.

— Я ждала тебя, — прошептала она, смотря на него.

Тот ответил нечто невнятное, дрожа, всё ещё не понимая, что происходит. Она взяла его за руки.

— Как тебя зовут?

— Орне, — ответил тот, отводя взгляд.

— Ты боишься меня?

Он молча пожал плечами. Он не был уверен в своих чувствах и не понимал, как оказался здесь.

— Пойдём, — она притянула его к себе.

Орне сглотнул, позволил себя обнять — и Яна ощутила, как бешено стучит его робкое сердце. Совсем напуган, совсем растерян. Трясётся.

Расспросы потом. Сначала — привести домой, накормить, дать понять, что он в безопасности. Он ведь сам её искал. Сам Город указал на него.

Вдруг женщину обдало холодом, глаза застелило пеленой тьмы, перехватило дыхание.

Яна отшатнулась от мальчика — и между ними из лиловой дымки явился Старый Пёс. Зло мотнув голову в сторону хозяйки, он посмотрел на мальчика — и зарычал, выгнул спину, готовясь к прыжку.

— Назад! — приказала Яна, но тот не слушал, продолжал рычать, медленно наступая на ребёнка.

Тот задрожал ещё больше, посмотрел на женщину не то испуганным, не то — непонимающим взглядом.

Пёс залаял: шумно, зычно, дёрнулся с намерением укусить — и мальчик отшатнулся, упал, не сдержав равновесия, в ужасе пополз назад. На глазах блеснули слезы.

— Назад! — снова крикнула девушка, хватая пса за загривок, — и тот послушался, осел, всё ещё наблюдая за юнцом.

Мальчик, окончательно придя в чувства (или, наоборот, охваченный паникой), быстро поднялся и заспешил обратно, в лабиринты города, растворяясь в толпе, которая всё так же шла мимо, совсем не замечая происходящего, оставляя пару в одиночестве.

Когда Орне совсем исчез, Старый Пёс успокоился и виновато посмотрел на свою хозяйку, встречая её строгий и неодобрительный взгляд, как бы извиняясь за содеянное.

Яна тяжело вздохнула и покачала головой — в конце концов, эта собака была приставлена охранять хозяйку. Но подобный случай был первым, когда Пёс ослушался её, сам явился к ней на защиту — и от чего?

Лицо испуганного загнанного мальчика всё ещё стояло перед глазами девушки, и если она и была в чём-то уверена — так это в том, что она хочет, хочет во что бы то ни стало заполучить его себе. Чего бы ей это ни стоило. Этому ребёнку нужна помощь и, судя по всему, только она способна понять его, принять и поставить на ноги. Он нуждается в ней, и у неё нет права отказать ему.

Действие шестнадцатое. Меланхолия Клауса

Хорошая любовь, как и правильная мистика, бывает по-немецки, и Клаус это усвоил ещё с детства. Сейчас, будучи отставным младшим офицером украинской армии, он вернулся домой и с честью носил форму, доставшуюся ему ещё от деда, даром, что тот был одним из героев РОА: культура Рейха тесно въелась сознание молодого солдата, равно как и быт советов. Между ними он, честно говоря, видел мало отличий, а те, что были — касались исключительно методов достижения полного подчинения граждан воле правящей партии. После событий на территории АТО на гражданке тяжело обживаться, особенно, когда ты едешь туда совсем молодым-зелёным без гроша за душой и с тумаками под рёбрами. Не сойдись он с Яной, вообще неизвестно, что было бы дальше.

Стоял летний вечер. Клаус, Лекс, Дима, Малеус, его друг Арман и ещё пара знакомых сидели на вписке и курили кальян. Утро в родном Замке, вечер на квартире у друга — это та самая свобода, которую искали все. Яна подтянется вскоре, сейчас всё ещё где-то в Харькове. Знала, что именно здесь её ждут.

За окном как обычно слышался монотонный стук трамвайных колёс, смешанный с колоколами к ночной мессе.

Клаусу нравилось с молодёжью — они открыты, честны перед собой.

Лекс сидел за ноутбуком, заправлял музыкой.

В какой-то момент все обернулись: из динамиков донёсся рык мотора, и следом — бодрая барабанная дробь под электруху.

Полуголый Арман, сидевший на кресле, откинулся, рассмеявшись, затягиваясь от трубки — и выпустил густой клуб яблочного дыма с первыми же словами:

«На просторах небесной страны нас встречает могильный покой…»

Удобно, когда у всей компании более-менее совпадают музыкальные вкусы. Сам Клаус тоже усмехнулся, кивнул.

Малеус закрыл лицо рукой, покачав головой.

Лекс разлёгся на диване, смотря в затуманенный и тёмный от копоти потолок, пуская ввысь струйки красного «More», моря чёрных мотыльков:

«Мы пытались увидеть рассвет к восходящему солнцу спиной».

Исполнителя знали не все, большей частью — сам юноша, поставивший песню. Остальные же знали стихи, рождённые ещё до основания коллектива исполнителей.

«Ожидая, пока не сгниёт между нами железная дверь, — продолжал Калугин из динамиков, — но мы с тобой, это наша весна…»,

— Наша родина — СССР! — хором, смеясь отвечали ему парни.

Это по-настоящему забавно, — думал Клаус, принимая трубку кальяна и смотря на товарищей.

Все, кто собрались — торчки, кислотники, говнари, гаражные готы, — все сходятся на вышесказанной мысли. Никто не спорит с тем, что именно постсоветское пространство, чей железный занавес был сломлен, дало им рождение. Поистине уникальный феномен. Новая страна не принесла ничего, чем может гордиться молодёжь, а вот семьи, родители — да целое поколение, выросшее в том мире, возвело покойные идолы в абсолют, продолжая поклонение им даже там, где их нет — и уже не будет. Большая часть собравшихся здесь даже никогда не была в этой стране — не успели по факту рождения, а те, кто застали, видели или сам распад, или загнивающий труп, настолько отчаянно сражавшийся с дефицитом, что даже не смог раздобыть себе гроб, упокоившись в сердцах людей и в воздухе теперь разрозненных стран.

Клаус поднялся, разминая спину, медленно прошёл к окну, выгнулся, опираясь об подоконник, вдыхая свежий ночной воздух. Взял вино с комода, плеснул себе в бокал, сделал небольшой глоток, смотря во мрак города.

Рассуждения об анархии, возрождении коммунизма, или приверженность новому капиталистическому строю — всё это глупости, пустые слова до тех пор, пока они не станут настоящей идеей, столь же сильной, как та, что уже была озвучена. Пинать тело покойника и тем самым копать могилу новому миру или пытаться сделать что-то для себя — какой в этом смысл, если всегда, во все времена найдутся те, кто выберут альтернативу — неважно чему. Альтернативу жизни с собственным пониманием свободы. В этом плане всё именно так: каждый пытается создать своё собственное государство, в рамках своих друзей, своей общины. Свою собственную родину со своими идеалами. И в этом смысле — да, путь на родину — это война, и каждый шаг — это выигранный бой.

Он сражался на стороне «Незалежной» против русских агрессоров — а толку-то, если во главе собственной страны стоит такое же лживое правительство, не способное предоставить ничего нового? Ничем оно не лучше уже давно отошедшей Директории, которая в эпоху гражданской войны сто лет назад решила пустить на свои земли немцев, пытаясь исправить ситуацию, продавшись захватчику. А народ — что народ, ему только и остаётся, что своя хата, своя семья, своя земля — отстаивай, как хочешь, борись, чем можешь. Всё, чему он научился за сто лет: революция в целом — это плохо, а сам факт восстания — это шумно и весело.

В этом смысле ребята вроде того же Лекса, того же Малеуса — они правильные: едва ли эти парни поддерживают чьи-либо идеалы сейчас, скорее им нравится красивый образ из прошлого, надёжный и проверенный временем. Они понимают, что если ты хочешь чего-то достичь, то, прежде всего, должен делать это для себя и для своих близких.

— Близкие, — мысленно усмехнулся Клаус, делая новый глоток.

Яна спала в соседней комнате с подругами.

С прогулки она вернулась немного грустной. Говорила о каком-то мальчике, которого искала и с которым встретилась, но он убежал, испугался. Девочки, конечно, успокоили её, но, всё равно, она продолжала думать об этом ребёнке. Она по-настоящему воспринимала всех, собравшихся здесь, как свою семью, себя видела матерью, а он, сам Клаус, выходит, их отец.

Клаус снова посмотрел вглубь комнаты. Ребята продолжали дымить, включили тихим фоном «Перемен», обсуждали анархию.

Лекс утверждал, что она уже состоялась: народ, если и связан со страной, то лишь в моменты мятежа, в остальном — всё в руках свободной воли, каждый делает, что хочет, и единственное, что объединяет страну до сих пор — это всё те же идеи былого, общая валюта и суто территориальные границы. В остальном у руля стоят разные предприниматели со своим личным бизнесом, независимые общества по интересам, и каждый ведёт свою собственную линию.

Это ли перемены, которых так ждали в своё время? Кто знает.

Их ждали — и они свершились, а результат — ну, он просто есть, не больше, не меньше.

Солдат вздохнул, снова покачал головой. Грустил ли он? Вряд ли. Скорее — общая меланхолия.

Вернувшись к остальным, он занял своё место у дивана и пнул Лекса, попросив сменить пластинку.

— Для нашего фюрера, — засмеялся парень, понимая друга с полуслова — и из колонок зазвучали скрипучие ноты фортепиано. А за ними — нежный, низкий голос Марлен Дитрих.

Клаус кивнул, принял трубку кальяна, откинувшись на угол дивана, пыхнул кисло-сладким виноградным дымом. Да, это — колыбельная для души. Песня, от которой всегда на глаза наворачивались слёзы, которая веяла давней, казалось, уже захоронённой памятью.

Слушая эту балладу, он вспоминал Руслану — девушку, которая ему нравилась ещё в годы студенчества. Она поступила в ХПИ, изучала немецкий, думала уехать в Германию. Целеустремлённая, уверенная. Короткая стрижка, аккуратный деловой костюм. Ещё вчерашняя школьница — а уже статная женщина, знающая, чего хочет от жизни. Какое-то время они даже встречались. Немыслимая пара: он — простой парень с улицы, из неспокойного района, где ты — или реальный пацан, или хрен собачий. Она — мастистая, ухоженная, юная и романтичная. В нём она увидела, прежде всего, крепкого молчаливого качка, в меру серьёзного, в меру — в его меру, — умного, смышлёного. Играла с ним. Её забавлял их союз, хотя, оба прекрасно понимали, что будущего у них нет.

Яна на её фоне тогда казалась совсем загнанной, забитой серой мышкой: недавно выпустилась из детдома, тихая, смирная. Выживала, как могла, на стипендию, едва сводила концы с концами. Совсем не ровня Руслане. И что же теперь? Где сейчас эта «немка»?

А Королева — здесь, вместе с ним и вопреки всему, и именно с ней он по-настоящему счастлив.

Тосковал ли он по Руслане? Едва ли. Была и прошла вместе с прошлой жизнью, оставив по себе меланхолию юности. Потом была Соламит, что ныне спала с Королевой. А потом и она сама, перед армией. Другая, другая, чем сейчас.

Не осталось в ней ни отчаянья, ни боли, но — свобода и радость, странная, но яркая любовь. За этой женщиной он пройдёт до конца.

Потянувшись, Клаус зевнул, тяжело поднялся, направляясь в спальню: он уже выдыхался, за день было много событий, много новых людей.

Можно отдохнуть. Завтра обещали дождливый день — самое время для прогулки.

Остальные тоже медленно расползались по спальным местам — кто на диване, кто на ковре, кто — в кухне на коврике: каждому найдётся место по вере его.

Так и уснули, отдаваясь чарам ночи и мерной мелодии трамвайных колёс, что возвращаются в своё депо, и лишь одинокий скрипач, что стоял изваянием в лике полной луны был их стражем, хранил их покой.

В своих снах они слышали пение забытой скрипки, что сливалась с симфонией синей мантии тёмных небес, озарённых мириадами блеклых огней — звёзд, затуманенных ликом города.

Скрипач играл, играл тихо, чтоб слышали лишь те, кто мог, кто умел и хотел услышать, и вёл, вёл свою колыбельную кровавых слёз на балу бледных теней, что окружают его, следуют за ним всю жизнь — и нет им ни конца, ни края.

Они вторят его трелям своим покойницким хором, тянут руки в надежде обрести свет — и сияют в собственной тьме, в собственном счастье.

И так — до рассвета, до новой зари, которая не заставила себя ждать.

***

Клаус проснулся с первыми лучами солнца. Остальные всё ещё дремали, в основном: кто где упал.

Небо хмурилось, а утро — давило серостью.

Хорошее утро, предвещавшее дождь, что хоть немного разбавит жару.

Потянулся, зевнул, расправляя плечи. Поднялся, осматриваясь. Кальян уже давно выдохся, а уголь истлел. Вокруг него лежали тела — уже не живые, но ещё не достаточно мёртвые. Скоро восстанут, с заходом солнца.

Хотелось курить.

В квартире Армана оказалось много разных принадлежностей для курения, в числе прочего — множество сортов табака на любой цвет и вкус, несколько трубок. Были и сладости, была и выпивка. Клаус остановился на кофе и классическом табаке.

Заварив себе обычный растворимый, но от того не менее бодрящий напиток и набив чашу трубки, он пробрался к балкону. Дверь заставлена всяким хламом из поломанных клавиатур, неисправных системных блоков и старых мониторов — настоящая свалка для ценителей истинного металла.

На балконе картина ещё милее: старое кресло в одном конце и куча всякого старья, над которым возвышался трофейный череп лося, с раскидистыми рогами, служащими вешалкой для белья.

Закинув ногу за ногу, Клаус курил, попивая кофе, приветствуя утро доброй улыбкой и синей дымкой, слушая собачий лай и пьяную ругань под окнами.

Чуть дальше виднелся большой парк Победы, куда не так давно перетащили аттракционы из Парка Горького — вместо того, чтобы списать их, как неисправные, пристроили здесь, дав вторую жизнь, и теперь это место ещё больше походило на печально известную Припять.

Настроение, что характерно, здесь примерно такое же: никакого ядерного взрыва ещё не случилось, а больных — пруд пруди.

Какое-то время ещё он стоял и курил, а после — прочистил трубку, положил её в пепельницу и покинул балкон с намерением прогуляться.

Как был — в одной рубашке да джинсах, обулся в свои кирзовые сапоги, надел фуражку и покинул квартиру.

Спустился на лифте, потом — из подъезда, вдоль по улице мимо дряхлой детской площадки со ржавыми качелями и дырявыми горками, мимо киосков с хлебом и «Кока-колой» — и дальше, к трамвайным путям, через дорогу, к парку и фонтанам.

Забавно-то как. Он помнил ещё то время, когда каменные стены фонтанов блестели от воды, выглядели величественными рвами прекрасных рек, а огни дворца пионеров, что за ними, манили школьников, полных надежд.

Что осталось сейчас? Памятник Голодомору, едва работающие аттракционы, старое колесо обозрения и пересохшие рвы с забитыми фонтанными трубами.

Вокруг почти ни души — только пара пенсионеров с собаками, что гуляли вдоль парковой аллеи, выгуливая своих драгоценных питомцев.

Клаус подумал о Старом Псе, который остался в квартире — возможно, ему бы тоже стоило проветриться, но тот ни на шаг не отходил от своей хозяйки. Немой и грозный, суровый, но тихий и спокойный. Клыки острые, а взгляд — всегда усталый, всегда печальный, скорбный.

«Gut Hund».

Он нравился Клаусу. Создавалось такое чувство, будто зверь понимал всё не хуже людей. Быть может — даже и лучше: не из этого мира пришёл, но оттуда, где сбываются сны, из лучшего, светлого края. Там, где подсолнухи тянутся к самому солнцу, а на горизонте реют стяги заоблачного замка надежд.

Присев на бордюр фонтана, мужчина посмотрел на покинутый Дворец Пионеров — тот посерел, постарел. Даже стало любопытно, работает ли всё ещё или просто служит памятником архитектуры. Башня обсерватории до сих пор гордо смотрит ввысь, а есть ли там звездочёт — кто знает. Видимо, это здание уже давно живёт своей жизнью, своими историями и духом памяти забытого времени. Как и всё вокруг.

Солдата окликнул знакомый низкий голос.

— Алексей?

Не веря слуху, он обернулся — и приветливо кивнул.

Вот уж и правда: мысли материализуются.

Ещё вчера он вспоминал Руслану, а теперь она стояла перед ним. Всё те же короткие светлые кудри, румяные щёки, тонкие губы, тени под глазами, алый тон на губах. Как всегда, в строгом деловом костюме, на каблуках, с аккуратной сумочкой через плечо. На шее — скромная подвеска с крестиком. На безымянном пальце — маленькое кольцо. Сложила руки, склонила голову, улыбалась.

— Как ты? — спросила женщина всё так же тихо, подойдя ближе.

Клаус отстранился, опустив взгляд. Совсем отвык от этого имени. Так его звали в прошлой жизни. Не сейчас. Но… Кого это, в сущности, волнует. Вместо ответа повёл плечом.

— Я в порядке, — угадав его вопрос, ответила Руслана, присаживаясь подле на бордюр. — Сегодня выходной, решила прогуляться. Иду, смотрю — ты, или нет, вижу теперь, что ты. Такой же молчаливый, как и всегда. Совсем не изменился.

«Ошибаешься», — подумал, но смолчал, просто усмехнулся, развёл руками.

— Я волновалась, — призналась женщина, понурив голову. — Знаю, было всякое, но как услышала, что ты и правда пошёл на войну… Впрочем, этого стоило ожидать. Ни весточки, ни доброго слова. Отовсюду пропал, даже телефон не работает. Боялась за тебя. А теперь — смотрю, живой-здоровый, такой же тихий.

— Рад тебя видеть, — произнёс Клаус, коснувшись её ладони, смотря в глаза.

Большие, синие, глубокие, проницательные. Тронутые печалью, тяготами жизни — своей, далёкой, ведомой одной лишь ей.

Руслана сдержанно рассмеялась, обнажая чистые белые зубы, чуть откинув голову. Вздохнула, убрала руку — так, чтоб его пальцы коснулись кольца. Тот кивнул.

Оба закурили.

Пресный и лёгкий «Парламент» сторонился, ёжился, избегая столкновения с сильным, чуждым ему народным «Бондом».

Оба — в себе, отстранённые.

Много мыслей — а сказать нечего.

Что было, то было, не вернуть.

Рад ли он ей?

Сидит она, здесь рядом, делает тягу за тягой, смотрит на высотку по ту сторону улицы. Уже замужем. Или помолвлена. Или просто для виду носит, чтоб лишний раз не дёргали. Последнее — наиболее вероятно.

Столько воспоминаний нахлынуло сразу. И ночи у фонарных столбов, и рассвет на заброшенном стадионе, и как с пар сбегали — и ещё много подобных «и». А она — всё дымит, качает головой, но — тоже молчит.

— Ты исчез, — нарушила молчание Руслана, — и, знаешь, всё это время мне было стыдно за тот вечер. Тогда извиняться было недосуг, а потом, как пропал, — женщина поджала губы, — знаешь, как камень такой. Ты-то мне ничего плохого не сделал, по сути. В общем, — заминаясь, продолжила, — извини за всё. Я не жалею о случившемся, но и ты ни при чём. Ты хороший, добрый. Я вижу, что у тебя всё в порядке. Ну, или выглядишь так.

Ответом Клауса стала затяжка — и напор пролетариев смёл облако бесполезных хозяев.

То же самое он мог сказать и про неё: с виду всё хорошо, только сломалось что-то. Будь у неё действительно всё в порядке, вела бы себя иначе.

— Почему ты грустишь? — тихо спросил после, поднимая взгляд.

Та прыснула, прикрыв лицо ладонью, потом поднялась.

— Тебе — как горохом об стену, — только и ответила она, отводя взгляд. — С другой стороны, за тобой — как за той же стеной каменной. Если хочешь, можем ещё встретиться. Вот номер.

Обменялись телефонами, попрощались.

На предложение проводить — отказалась, сославшись на разное. Будет ждать звонка на неделе. На том и разошлись.

Клаус проводил её тяжёлым взглядом, полным смешанных чувств.

Он ведь клялся ей в верности. Обещал быть рядом, не предавать. Защищать и любить. А теперь — что толку ворошить былое. Но — она сама нашла его, сама обратилась. Стоит ли откликаться на просьбу старого друга? Насколько трагична её ситуация? Нужна ли ей помощь — или просто хочет поболтать? Много вопросов.

Снова пожав плечами, солдат поднялся: надо бы возвращаться домой. Его Королева скоро проснётся. Она рада ему. Она его ждёт. В конечном итоге, он выбрал Яну, и теперь верен ей, во что бы то ни стало, и к чему бы ни привело. Её мечта — его мечта, а её жизнь — его цель. Они вместе, и вместе до конца.

Действие семнадцатое. Круги на воде

Орне очнулся под мостом Красношкольной набережной, сидя на траве у усыхающего берега реки. У него всё болело, а произошедшие события тянулись перед мысленным взором, как в тумане. Было больно и холодно.

Боль. Самое первое чувство, которое он ощутил, которое вернуло его в сознание. Следом — тяжесть в голове. Всё тело ныло, как от многочисленных побоев. Сложно заставить себя делать хоть что-то. Никаких мыслей в голове. Только журчание реки и пение небесных птиц.

Он сел на траву, тряхнув головой. Невдалеке расположились на стульях старики, запустив удочки так, будто здесь и правда можно поймать что-то, кроме холеры. Дальше — камыши, болота, вонь сточных вод.

Да, судя по проезжей части, вою машин и запущенной реке, мальчик был в Харькове, в своём собственном времени, сейчас лето, конец августа.

Как оказался здесь — помнил слабо.

Разговор с сестрой был тяжёлый. Она пыталась успокоить его. Потом — провал, только смутные осколки каких-то чужих воспоминаний.

Мальчик подогнул под себя ноги, обхватил голову руками, принялся массировать виски. Нужно было прийти в себя. Хотелось пить. Всё бы отдал за глоток воды.

— Вот ты где!

Он все еще слабо соображал, но голос казался знакомым. Высокий, звонкий, родной. Орне медленно повернул голову: над ним нависла взволнованная сестра.

Короткие рыжие волосы, фенечки на запястьях, футболка с радостным солнцем.

— Привет, — слабо улыбнулся Орне.

— Я уже обыскалась, — нервно продолжала сестра.

Опустилась на траву рядом с ним, скинула рюкзак, достала оттуда бутылку воды и бутерброд, протянула брату.

— На, ешь, ты ж совсем загнёшься. И без того плохо выглядишь.

Тот молча принял пищу, принялся уминать бутерброд с намазкой и колбасой, запивая прохладной водой.

Сильфа всё это время сидела рядом, смотрела на него обеспокоенным взглядом. Настолько разволновалась, что даже не курила.

— Только на секунду отлучилась, — негодовала она, — а тебя и след простыл. Бедный мой.

Тот молча кивнул, доедая импровизированный обед. В душе мальчик был настолько благодарен своей сестре, что даже сказать оказалось нечего.

Лишь управившись с трапезой, он довольно выдохнул и откинулся на траву, положив руки под голову. Сильфа же, в свою очередь, убедившись, что младший брат совсем пришёл в себя, спокойно вздохнула и закурила, продолжая тихо возмущаться в адрес Гертры касательно обращения с ребёнком.

— Ну, родной мой, — улыбнулась она, укладываясь рядом лицом к мальчику. — Как ты сейчас?

— Лучше, — признался Орне. — Спасибо тебе, правда. Сам не знаю, как я здесь оказался. Помню только — тёмное всё такое, совсем. Тёмное, но тёплое, приятное.

Сильфа насторожилась, взяла его за руку, чувствуя напряжение в его голосе. Кивнула продолжать.

Тот сглотнул, задрожал — воспоминания давались ему очень тяжело.

— Там была девушка, — заговорил он, тряхнув головой. — Странная такая. Но красивая. Не знаю, на кого похожа. Сложно описать. Она сидела на кровати и ждала меня, улыбалась мне. Потом… — мальчик зажмурился, борясь с внезапным приступом головной боли.

— Не можешь вспомнить? — переспросила сестра.

Тот молча кивнул:

— Могу, но тяжело. Сам не знаю, почему так. Она звала — я пошёл. И что-то страшное ещё, что-то холодное потом было…

Он скривился, закусив губу.

Сильфа, не раздумывая, притянула его к себе, поцеловала чело, принялась гладить и успокаивать, мысленно проклиная старшую сестру за всё хорошее. Ему же только формально четырнадцать, на деле — совсем маленький, совсем несмышлёный.

«Нельзя так с ним, — мысленно кричала Сильфа, — нельзя, ты его совсем убьёшь».

Мальчик всё ещё трясся в попытках бороться с накатившей истерикой — и девушка успокаивала его. Нежными словами и касаниями она помогала ему прийти в себя, вернуться в реальный мир, не поддаваться нахлынувшей пустоте. Открыть глаза и видеть мир — смотреть на неё, а не в себя.

Снова мрак, снова туман. Дикий, пронзительный лай — и множество огней вдали. Хата за хатой вспыхивают соломенные крыши, разнося пожары. Воздух полнится пеплом и криками, топотом и лошадиным ржанием, волчьим воем и криками людей. Темно, холодно. Стук сердца заглушает весь остальной шум — весь, кроме такого же громкого, страшного смеха.

Орне бился в приступе паники, уткнувшись в сестринскую грудь, а Сильфа молча обнимала его, стиснув зубы. Напряглась, ощущая брата.

Вот он, сидит у пылающей хаты, закрылся от всего, зажмурился. Ночь, но от пожаров ясно, как день. Сидит, плачет. Не может встать.

Девушка подбегает ему, хватает под руки. Мальчик ещё совсем-совсем маленький, ему и пяти не исполнилось. Сестра-то старше, сильнее. Тащит его изо всех сил, в сторону от села, за черту, подальше от всех. Окропляет студёной водой, тормошит. Кричит на него, чтоб жил, чтоб не сдавался. Чтоб жил.

Парень резко открыл глаза, видя перед собой перепуганное лицо сестры. Выдохнул, отодвинулся от неё, сел на траву.

— Ты как? — осторожно спросила Сильфа, протянув руку.

— Нормально, — медленно протянул Орне. — Извини, опять нахлынуло. Давно ты здесь?

Та радостно замотала головой.

— Не очень, минут двадцать. Нашла тебя у реки, покормила. Ты рассказал мне, как здесь оказался. Гулял — и заблудился, потом уснул.

— А, — понимающе улыбнулся мальчик. — Спасибо. Я тебе одни хлопоты доставляю, извини.

— Ерунда всё это, — просияла девушка, внутренне готовая рвать и метать. — Ещё ты говорил, что девушку встретил. Какая она?

— Красивая, — всё ещё медленно протянул парень. — Не знаю. Такое чувство, будто она звала меня, тоже, как ты, искала. Но я её во снах видел. А потом шёл, как сон показывал, и встретился с ней. Мы даже поговорить не успели. Просто увиделись — и всё, правда.

Сильфа понимающе кивнула. Затем протянула брату бутылку с водой.

— На, выпей, освежись. Нам ещё домой идти, помнишь?

— Я да, это, с Гертрой поговорить хочу, — ответил мальчик, сделав длинный глоток.

— Я тоже, — усмехнулась девушка, поднимаясь на ноги. Протянула руку брату, помогая встать. Оба подошли к самой набережной. Путь отсюда до дома предстоял неблизкий, и лучше было воспользоваться трамваем. Сильфа, не долго думала, вскинула руку ближайшему, будто стопить намерена — и её затея увенчалась успехом.

Вагон почти пуст — отлично. Можно сесть, расслабиться, передохнуть. Брат и сестра заняли места в хвосте вагона. Сильфа не отпускала руку Орне.

— Иногда мне кажется, ты слишком меня опекаешь, — пожаловался мальчик, на что девушка только вздохнула, отведя взгляд.

— Ты нервничаешь, — продолжал он, смотря на неё. — Что случилось, Сильф?

— Я б курила, так в транспорте нельзя, — пожаловалась она. — Ничего такого, добывала еду, виделась с учителями, узнавала, как там что. Домашнее обучение на следующий год так же возможно. Правда, здорово?

— Угу, — кивнул Орне.

Уже третий год, как он не ходил в школу. Постоянные приступы, забывчивость — сёстры решили, что так для него будет лучше. Весь необходимый материал они давали ему сами. Но что-то явно не так. В течение всего дня его преследовало очень странное, ранее незнакомое чувство. Это был даже не страх, не сомнение. Он не мог подобрать слово, чтобы описать эту новую эмоцию. Будто что-то стучалось внутри, что-то отчаянно рвалось наружу — и никак не могло пробиться.

Его напряжение не ускользнуло от глаз сестры, и он задал ей тот же вопрос, который задавал уже множество раз.

— Что происходит, Сильфа? Что случилось?

И, как обычно, она погрустнела, отвела взгляд. Но потом улыбнулась, обняла его, успокоила.

У неё это получалось лучше, чем у Гертры, хотя девушка ничего не делала. Просто обнимала и говорила, что так надо, и всё со временем узнаешь. От её слов не клонило в сон, не возникало ощущения тревоги. Просто становилось спокойно: да, так надо. Всё узнается со временем.

Сперва метро, а там и до конечной, к Алексеевке, к новостроям, и дальше — к лесной черте, домой. Добрались быстро, в молчании. Орне всё ещё отходил от увиденного, воспоминания прошедшего утра медленно возвращались к нему. Снова думал о высокой женщине у моста, о приятном, нежном, как у Сильфы, голосе, и её тёплых объятиях. Она хотела говорить с ним, звала с собой. И с ней было так хорошо, так уютно. По-странному знакомо. Будто всё это уже с ним было, будто он всё это переживал.

Хотел ли он делиться своими мыслями с сёстрами? Едва ли. Он боялся обеих. Боялся, хотя и доверял им. В конечном итоге, кроме Сильфы и Гертры, у него особо никого и не было. Большую часть времени проводил за книгами, которые — опять же, — подкидывали сёстры, и заданиями по школе. Сильфа ему помогала. Только любые расспросы о том, что происходит, заканчивались одним и тем же. И что-либо спрашивать после — совсем не хотелось. Ничего не хотелось в принципе.

С этой же женщиной всё иное. Они виделись всего ничего, но так легко, так свободно. Хорошо и уютно, по-настоящему уютно. Словно, она знала о нём больше, чем он сам.

Мальчик мотнул головой, отвлекся от мыслей.

— Ты чего? — Сильфа окинула его взволнованным взглядом.

Сестра заметила, что её брат снова ушёл в себя. Толкнула его легонько, спросила, как он, всё ли хорошо, почему грустит.

Тот слабо кивнул, давая понять, что всё в порядке, мысленно удивляясь тому, сколько же мыслей появилось у него в голове, что вызывало ещё большее внутреннее беспокойство.

Пройдя по лесу, они вернулись к своей палатке. Застёгнута: Гертры на месте не было, гуляла по чаще. Возможно, отправилась на старое пожарище курить полынь, как она обычно и делала, ничего никому не объясняя.

Дети снова сели на траву.

Сильфа извлекла новую сигарету, чикрнула зажигалкой и впервые за время встречи наконец по-настоящему спокойно выдохнула — дома, всё хорошо, брат нашёлся и почти в порядке. И вкус смол жёлтых «Верблюдов» возвращал память о далёкой пустыне детства.

Что до самого Орне — тот лёг ей на колени, смотря на чистое небо, тронутое ветвями клёнов и осин, что росли здесь повсюду.

Послышался шорох листьев — старшая сестра возвращалась. Увидев, что оба ребёнка уже на месте, она заспешила к ним.

Мальчик уловил, как Сильфа впилась в неё взглядом, который можно было приравнять к испепеляющему. Но та проигнорировала молчаливый выпад, полностью сосредоточившись на брате. Она не задавала вопросов, не успокаивала особо. Просто взяла за руки и внимательно заглянула в его глаза. Мальчика пробрала дрожь. Впервые за всё это время он по-настоящему испугался, ощущая злобу сестры. Гертра была в ярости — но не на него. И не на Сильфу. Вспышка — и дикая, безумная головная боль. Он почувствовал, как средняя сестра обняла его за плечи, прижалась к нему, ощутил ее дрожь. Старшая оставалась неумолима. Бесстрастное, холодное лицо — хуже маски, хуже смерти. И немигающий взгляд.

Сильный укол в сердце заставил мальчика скривиться, закусить губу. Сильфа обняла его крепче. Щекой мальчик ощутил, что сестра плачет.

Потом — странное, необъяснимое спокойствие. Опять. Опять тяжёлые веки, сонливость, тяжесть. Хочется прилечь. Его опускают на траву. Обнимают, разминают плечи. Спокойствие. Нет тьмы. Есть отсутствие света. Есть лёгкость, которой хочется отдаться, в которой так приятно плыть. Круги по воде. Шелест листвы. Эхо небесных птиц и звенящие крылья множества сияющих мотыльков. Благо.

Сквозь дремоту мальчик слышал какие-то голоса — сёстры о чем-то спорили. Обрывки слов доносились до слуха, теряя какое-либо значение. Потом — снова вспышка.

Он всё ещё лежал, не размыкая глаз, но слушая. Сёстры отнесли его в палатку, а сами продолжали спор. Наконец, заметили, как он проснулся, замолчали.

Звук расстёгивающейся молнии — и внутрь протиснулась улыбающаяся Сильфа.

— Мы отойдём. Побудь здесь, ладно? Помнишь ведь, что до завтра тебе нужно Герметический свод прочесть?

— Угу, — слабо ответил мальчик.

— Умница, — она похлопала его по щеке. — Лежи, отдыхай. Я скоро вернусь, потом поговорим, ладно?

Она вышла из палатки, а затем обе удалились в глубь леса.

Орне тряхнул головой, подбирая под себя подушку. Чушь какая-то. Подобного раньше не было. Обычно после такого он мог проспать полдня, а то и весь целиком. А теперь — почти сразу очнулся. Что-то явно не так.

— А, ладно, — тут же отмахнулся мальчик от собственных мыслей. — Всякое бывает, и это пройдёт. Да. Всё проходит. Просто дурной день.

С этими мыслями Орне откинулся на подушку и закрыл глаза, отдаваясь неге тёплого сна.

Действие восемнадцатое. Пастораль

Оксана шла в школу вместе с Дариной, и мысли девушек были тяжёлыми. Назначенной встречи со школьниками так и не состоялось: они позвонили и отменили.

По крайней мере, попытка была, и едва ли кто-то надеялся на результат, но попробовать стоило явно. Как минимум, они обменялись номерами, что тоже было неплохо. Сегодня задача предстояла куда более сложная — продумать будущий формат волонтёрского лагеря таким образом, чтобы привлечь к себе как можно больше новых людей, понять, что ими движет, помочь им самоопределиться. Подобных задач, которые следовало разбить на группы и превратить в конкретные действия, было много.

Сама Дарина тоже чувствовала себя слегка не в своей тарелке: её всё ещё бросало в дрожь после давнишней прогулки и встречи со странным зверем. Стоило только вспомнить одни его пылающие глаза — и тело пробирал озноб, начинала болеть голова. Оксана, тревожась, что на этой почве могут развиться панические атаки, продолжала наблюдение за ней. Темы таблеток они касались, но в качестве самого крайнего выхода. Пока что всё оставалось в пускай и относительном, но — порядке.

У стены, предваряющей выход в сад, стоял Саша. Высокий и стройный, как всегда, в аккуратной белой рубашке, опрятных тёмных брюках и в модных туфлях, он улыбался и курил, дожидаясь остальных. Завидев главу кружка, он приветливо кивнул, выждав, пока девушки подойдут ближе, чтоб поздороваться.

— Ты, как всегда, ещё до открытия, — улыбнулась Оксана.

Саша усмехнулся, стряхивая пепел.

— И вам день добрый, `Сан Леонидовна. Йо, — помахал он Дарине. — Как жизнь?

— Норм в целом, — улыбнулась та. — Угостишь?

— За нефиг, — рассмеялся тот, извлекая пачку. — «Уинстон», декаданс в каждой затяжке, — рассмеялся, откинул крышку, ловко вытолкнув кончик сигареты.

Девушка благодарно кивнула, принимая угощение.

— Огня? — предложил парень, поднося зажигалку.

Дарина с улыбкой покачала головой, умиляясь: каков кавалер! Закурила.

— Я сегодня ничего не готовил, — виновато начал Саша, обращаясь к Оксане, но та его перебила.

— Ты всегда ничего не готовишь, солнце, расслабься. Мне хватает твоего ясного лика и звонкого голоса. У нас сегодня несколько неожиданный разговор, и формат собраний в целом придётся изменить.

Школьник заинтересованно вскинул бровь.

— Без спойлеров, — вклинилась Дарина. — Всё на общем обсуждении.

— Ну лан, — протянул парень, пожимая плечами. — Лена и Дора скоро подойдут. Про Гошу не знаю, обещался быть.

— Будет, — заверила его одноклассница. — Я с ним списывалась. Как всегда, немного опоздает.

— Обижаете-с, — донёсся до них зычный гнусавый баритон. — Маг никогда не…

— Приходит когда его просят, — закончила за него Дарина. — Здравствуй, — она не удержалась от улыбки.

Гоша был абсолютной противоположностью Саше. Низкого роста, кучерявый, полный и бородатый, с портфелем через плечо, весь в черном, он смахивал на стереотипного сисадмина. Сложно было угадать, что ему лишь семнадцать: парень тянул на все тридцать с лишним. Но если продраться сквозь джунгли непомерной растительности, в нём можно было разглядеть необычайно доброго и смышлёного не по годам парня.

Александр, в свою очередь, потушил сигарету, скинув её в удобно стоящую урну, поравнялся с другом, обнялся, крепко похлопав по плечу.

— Здравия! Как матч?

— Всухую, — рассмеялся тот. — 15:0, ты прикинь. Я на САУ катал, как обычно. Как птенцов малых отстреливал. Лёгкие немцы кроют, «34ки» в атаке, враги — ваще нубы сплошные. Я всё понимаю, это новичковый турнир, но не до такой же степени.

— Чо, первое место? — обрадовался Саша.

— Да, девять фрагов — мои. Потом по городу катать будем, — гордо вскинув голову заключил Гоша. — Наконец «Маус» себе прикуплю.

— Дашь покатать потом?

Дарина с Оксаной переглянулись, снисходительно улыбнулись: мальчишки, что с них взять. Но парень действительно умничка: первое место по району занять — тоже уметь надо.

Психолог достала из сумки блокнот, сделала себе пометку. Дарина заглянула через плечо:

«Темы для обсуждения (позднее — упорядочить): 1) Видеоигры».

— Онлайн-игры, — поправила.

— Не подглядывай, — с улыбкой парировала наставница. Но отдельный пункт всё же добавила.

— Вы нас ждёте? — донеслось до компании два девичьих голоса в унисон. Лена и Дора — две сестры-близняшки. Каждая одевалась в свой собственный цвет. Лена — во всё лиловое, а Дора — в сиреневое, и в своё время они потратили целый час на объяснения различий данных оттенков. Обе — в однотонных футболках и свободных джинсовых шортах, с длинными русыми волосами, убранными в хвосты. Ясные лица, обе — чуть взволнованы, чуть запыхались.

— У нас только хор закончился, — пояснила Дора, кивнув головой и приосанившись.

— И классы рисования, — добавила Лена, стирая рукой пот со лба. Остальные им кивнули, тепло поздоровались.

— Здорово, — подытожила Оксана. — Все в сборе. Идёмте тогда в сад, займём там беседку. Сегодня у нас немного неформат, нужно о многом поговорить.

— Неформат? — раздосадованно переспросил Гоша. — А я доклад по предприятиям подготовил…

— Молодец, — похвалила его наставница, — об этом расскажешь на следующем сборе.

Дора бросила вопросительный взгляд в сторону Дарины, на что та пожала плечами: мол, сами только позавчера узнали, толком не успели предупредить. Лена просто молча кивнула.

Вся группа направилась в глубь сада, пересекая главную площадку перед зданием учебного заведения, — и дальше за него, в сад, где цвело множество яблонь и стояли небольшие беседки.

Они заняли одну из них, расселись на скамейке вокруг стола. Оксана во главе, остальные — вдоль стен, как обычно.

Женщина нервничала. События накануне, ухудшение состояния Дарины и разговор с Зинаидой Андреевной, приведший к текущему собранию, подкосили её. Некоторое время она собиралась с мыслями, барабаня пальцами по столу, затем еще раз поприветствовала всех и перешла к делу.

Начала Оксана с основного:

— Наш лагерь хотят закрыть по причине несостоятельности.

Предвещая расспросы и видя негодование, она вскинула руку, призывая к молчанию.

— К нам почти никто не ходит, наша деятельность заметна только для нас, а между тем, как вы знаете, начались проблемы посерьёзнее. Нас они не касаются, но затрагивают остальных учащихся, и наша дорогая Зинаида Андреевна не видит в нас смысла.

Саша перехватил слово:

— Иными словами, либо нас будет больше, либо не будет вообще?

— Либо к нам приходят за помощью, и мы помогаем, либо нас распускают, — поправила его Дора, серьёзно кивнув.

— Perfect World лучше наркотиков, — встряла Лена, неодобрительно цокнув языком. — Не понимаю, что они вообще в них нашли.

— Первую часть фразы — на плакат, вторую — на обсуждение, — подытожил Гоша, скрестив руки на груди.

Дарина хранила молчание. Оксана облегчённо вздохнула. За что она любила этих ребят — так это за смышлёность и способность быстро реагировать на ситуацию. И правда, хотелось бы видеть больше таких людей.

Школьники всё поняли правильно, так как общая проблема была известна всем, и лишний раз в объяснениях никто не нуждался.

— Я бы не был столь радикален, — возразил Саша, неодобрительно покачав головой. — Мы не Роскомнадзор, в конечном итоге, чтоб открыто протестовать. Вот предложить альтернативу — другое дело.

— Альтернативу чему? — негодовала Лена, позиция которой была ясна.

— Жизни, — парировал тот. — Они выбирают свою жизнь, которая их устраивает по тем-то и тем-то причинам. Наша задача, как я правильно понимаю, — тут он сделал паузу, вопросительно посмотрев на наставницу, севшую перед учениками, — понять, как они до неё докатились, и хотят ли чего-то иного, и уже потом — действовать по ситуации. При всём желании, некоторым людям просто невозможно помочь.

Оксана Леонидовна хранила молчание, позволяя остальным высказаться. В целом они направляли мысли в правильное русло, и ей это нравилось. В конечном итоге, на кону, прежде всего, их собственный лагерь, который они посещают, который им нравится, и, прежде всего, они сами должны хотя бы попытаться найти выход из сложившейся ситуации.

Лена, всё ещё скрипя зубами, кивнула, соглашаясь с парнем.

Дора закрыла лицо руками, облокотившись на стол — собиралась с мыслями. Дарина тоже хранила молчание: всё, что думала, она уже лично высказала Оксане, и теперь ждала, будут ли звучать её идеи в устах друзей.

— Как я понимаю, — медленно заговорил Гоша, покусывая губу, — на повестке дня вопрос о новом формате работы лагеря, популяризация оного и показательная активность его работы.

— Садись, пять, — одобрительно кивнул Саша. — А теперь к делу, — продолжил парень, поднимаясь из-за стола. — Нам нужны (тут он принялся загибать пальцы): название, эмблема и стенгазета — это к показательной активности и заявлению о себе. Также, — он вскинул ладонь, прося остальных не перебивать, — броские афиши с текущими занятиями — это к популяризации. Вопрос же о новом формате работы, — парень замялся, — сложно, сложно. Нас мало, поэтому используется принцип свободного микрофона. В дальнейшем подобное недопустимо. Плюс, надо понимать, к нам придут не трепаться, потому что клуб анонимных алкоголиков — это тема для шуток и подстёбов, от нас ожидают реальной помощи.

— Сами судите, — продолжал Саша, разводя руками. — Ты можешь дунуть, закинуться маркой, включить эмбиент и ловить мультики на ковре. Ты точно уверен, что какой-то стрёмный клуб поддержки — это твой выбор?

— Обсуждение проблем — тоже важная часть, — холодно заметила Дора, которой в принципе не нравилась напыщенность Саши и то, с каким пафосом он себя подаёт.

— Согласен, — парировал тот. — Но не абсолютное решение.

— Добро, — пожала плечами Лена. — Что хорошего предлагаешь?

— Отказ от оценочного восприятия, в первую очередь, — невозмутимо ответил парень. — А если серьёзно — да что угодно, — всплеснув руками, воскликнул он. — Любая движуха — в студию. Тебе плевать на жизнь, когда её нет. Живое общение, выходящее за рамки аудиторий, творческая площадка, идея, в конце концов. Что угодно, способное подтолкнуть к действию. К настоящей, интересной для всех деятельности. Мы должны отказаться от мысли, что наши сборы — это кружки для обсуждений. Что нам, к примеру, мешает открыть площадку для поэтических вечеров, или устраивать выставки для художников, литературники, музыкальные квартирники — ну, что? `Сан Леонидовна, что вы думаете?

Он сел на место, давая понять, что высказался.

Женщина хранила молчание, наблюдая за ходом дискуссии. В целом, мысли Александра совпадали с идеями, которые уже высказывала ей Дарина, равно как и с её собственными. Единственное, чего мальчик не понимал — всю сложность данного предприятия.

— Если я скажу тебе: «Хорошо, берись» — ты уверен, что потянешь такую нагрузку?

Саша задумался. Разумеется, он понимал всю серьёзность ситуации и заявленных требований. Равно как и неуверенность в собственных силах.

— Сам я ничего не смогу, — признался он. — Но если вы окажете мне поддержку людьми — постараюсь.

Оксана кивнула, окинула остальных учеников вопросительным взглядом. К подобному формату работы были готовы далеко не все.

— Ты у нас гитарист, значит, музыкальная часть на тебе, — хмыкнула Лена.

— Я могу подсуетиться с художниками. Дора — с юными авторами, которые вечно ноют, что их никто не читает, она в этом варится. Гоша, на тебе — задроты и хикканы.

— На Саше тоже, — разведя руками, ответил тот. — Но, в целом, согласен.

— Дарин, ты вот всё молчишь, — обратилась Лена к девушке, которая не проронила ни слова в течение всего собрания. — Что ты скажешь?

Та помедлила с ответом, закусив губу. Почесала подбородок, снедаемая желанием перекурить.

— Я думаю, что к следующему собранию от нас ожидаются следующие действия, — решила подытожить она. — Первое — это от каждого по варианту названия нашего движения. Второе — тут я тоже полностью согласна с Алексом, — эмблема и макеты стенгазеты и афиши, тоже, желательно, по образцу от каждого, «Офисом» все пользоваться умеем. Но это всё уже сказали до меня. Теперь интереснее: список «ивентов», которые мы реально способны проводить. Далее — расписание, так как всё должно идти по плану. Как в обычном лагере, помните эту грёбаную сетку с вечерами-бог-знает-чего? Нужно что-то вроде такого. Это тоже от всех — хотя бы по одному от каждого, на сентябрь этого вполне хватит, если рассматривать формат «вечер в неделю». Нас пятеро, каждый составит подробный план и выступит организатором…

Договорив, Дарина утомленно выдохнула:

— Уф… Оксана Леонидовна, можно покурить? Горло прочищу, продолжу.

— У нас, конечно, неформат, но не настолько, — отрезала женщина.

— Пожалуйста, — хором взмолились Дарина и Саша.

— Ладно, — скрепя сердце, согласилась наставница, — но только в порядке исключительности собрания.

Курильщики облегченно вздохнули. Остальные неодобрительно покачали головой, а Гоша, так и вовсе, отсел на противоположный край беседки, с другой стороны от близняшек.

Уже с сигаретой в руках, школьница продолжила:

— И самое важное: опросите своих друзей, узнайте, что им вообще нужно от их жизней, кем они себя видят, чего хотят, как у них дела, всё такое. Чем больше, тем лучше — таким образом, мы сформируем темы просветбесед и вообще поймём, куда и как двигаться дальше. Все со мной согласны? Мы не должны быть наивными ламповыми няшами, топящими за добро и розовых пони, потому что это так не работает. А проблема касается не только нас, а города в принципе, и если не мы, то, мать его, кто ещё?

Возражений не возникло. Цели были озвучены, и, если исключить личное отношение ребят друг к другу, с заданиями были все согласны. Другое дело — и Оксана это понимала в первую очередь, — сами школьники едва ли осознавали, какую работу они на себя взвалили. Но дети загорелись — это самое главное. Как скоро потухнут, как не дать им перегореть раньше времени — это уже её проблемы как лидера. Одно она знала точно — видя энтузиазм, с которым подошли школьники к поставленной задаче, и читая в их глазах искреннее желание, женщина понимала, что сделает всё возможное, чтобы им помочь.

Действие девятнадцатое. Тенебризм

Благая Смерть склонилась к обнаженному мужскому телу. Тёмные волосы размётаны по подушке, глаза широко открыты, губы искажены в гримасе ужаса. Мускулистый, крепкий торс, мощные бёдра, длинные ноги. Чистый, мягкий, всё ещё тёплый.

Соламит, её нежный цветок, всё ещё бьётся в экстазе, извиваясь на крепком члене, что в последний раз исторг горячее семя внутрь женщины. Стенки лона пульсируют, требуют ещё и ещё, высасывая остатки сил из уже бездыханного существа.

Яна припала устами к Диме, даря ему последний поцелуй, и сомкнула его веки. Он умер, отдав возлюбленной всё, что мог. Обессиленная, Соламит опустилась ему на грудь, укрывая его собой.

— Ушёл, — улыбнувшись, прошептала Благая Смерть, поднимая тёплый взгляд на своё дитя. — Ты ведь этого хотела?

Та прилегла, не отводя взгляда от трупа. Её всё ещё трясло, наслаждение било ключом. Сердце норовило вырваться из грудной клетки.

— Иди, иди сюда, — поманила Яна девушку, притягивая к себе, сплетаясь с ней в объятьях, осыпая поцелуями, что захлёстывали сознание.

Миг — и они оказались на склоне холма. Лежали на траве, встречая рассвет. Их окружало море сизой полыни, и едкий аромат наполнял собою воздух, так, что голова шла кругом.

Где-то там, на горизонте, распускали свои лепестки подсолнухи, купаясь в лучах зари, а по ту сторону, за горами и за морской пучиной, высился прекрасный белый замок. Всё яснее его черты, всё величественнее его стяги, и всё отчётливее — оркестр, звучащий в его стенах. Уже совсем скоро, и Благая Смерть, и все её дети окажутся там, внутри, в своём собственном доме, в великом замке, что высится над тёмным Пыльным городом, где лишь шелест крыльев мотыльков и трели старой скрипки.

Образ рассеялся, и женщины вернулись в спальню. Тело Димы медленно тлело, осыпаясь прахом. Над ним склонился Старый Пёс. Бесшумно он впился в его руку, наступив лапой на грудь — и с силой вырвал конечность, спешно пожирая её, дробя кости зубами. Принюхался, опустив морду к животу, изучая добычу. Оскалившись, впился в чресла, одним сильным укусом отделяя их от тела, вгрызаясь внутрь образовавшейся раны. Прижимая тело лапами к постели, Пёс поглощал кишки своей добычи, оттягивая их на себя.

Соламит отвернулась, не в силах перенести увиденного. Благая Смерть сидела рядом, обнимая её за плечи и опустив голову на грудь. Не было крови, не было звуков. Тихо и методично зверь поедал останки. Ещё никого не было, все спали, никто не заметил случившегося. Им это не было нужно. Они — счастливы, и когда придёт срок, так же исчезнут, заняв своё место в мире грёз.

Душа Димы навеки была отдана Соламит с последними ростками его любви, и отныне он — в её сердце, она видит его и чувствует там, в новом доме. Сама же она, успокоившись, лежала, закинув руку за голову, смотрела в потолок и курила. Отдавшись чарам фортепианных клавиш и тонким флейтам, что заполнили её мысли, она была счастлива в своей эйфории.

Благая Смерть сидела рядом и поглаживала её, глядя в окно.

Всё потемнело — и комната опустела, преобразилась. Занавески на окнах стали золотистыми, полупрозрачными. Дрожали на ветру, мерно звенели от его лёгких касаний. В небе мерцал алый месяц в окружении множества серебристых звёзд. В помещении вдоль стен тускло горели свечи, чувствовался приторный запах ладана.

Яна осмотрелась, улыбнулась, подходя к раскрытому окну с видом на тёмную реку. Воды — тихие, спокойные, чёрные, как первозданный хаос. Густою смолой они протекали под мостом меж брусчатых дорог, и алый пепел, витавший в воздухе, отбивался в них яркими бликами, создавая иллюзию пламени. Вдалеке слышался детский смех, шум игры, множество голосов. Кто-то с кем-то спорил, о чём-то говорил, кому-то что-то кричал.

Улыбнувшись, Благая Смерть прислонилась к оконной раме, села на подоконник. Щёлкнув пальцами, ощутила в руке любимый тлеющий серый «West», поднесла к губам, закурила.

Харьков тлел снаружи, гнил изнутри. Таким она видела его, ещё будучи воспитанницей детдома, таким же — знала, как пошла учиться. Теперь же этот город видят все. Всяк и каждый, кто примкнёт к Благой Смерти, видит именно этот город, и никакой другой — и знает, что здесь ему самое место. Что именно здесь он счастлив, ибо этот город — и есть душа. Душа человека, чья жизнь погрязла в пыли и грязи, кто не видит солнца, кто отринул свет. И таких всё больше. Всё чаще их видно на широких улицах, всё больше — ночью у фонарей. Это — их город, их царство, которое они заслужили, о котором мечтали. Любые, самые смелые желания здесь обретают жизнь, становятся реальностью. Стоит только пожелать.

Раньше она сама боялась всего этого, чувствовала жизнь лишь под маркой. Теперь же познала истину в любви. Когда ты по-настоящему любишь человека, ты помогаешь ему найти себя, стремишься сделать его лучше. Найти, познать и открыть. Сплетаясь в любовном танце со своими детьми, Благая Смерть дарила им новую жизнь, которую они искали в глубине души, куда хотели, но боялись погрузиться — и которую приняли так же невинно, так же робко, как в своё время она сама, а после — так же радовались новым силам, новым чарам вечной ночи.

Скрипнула дверь — и женщина обернулась на звук, смотря в глубь комнаты.

Там на пороге стоял её рыцарь. В парадной форме, с мечом, что покоился в ножнах, и в офицерской фуражке. Как всегда, спокойный, с лёгкой полуулыбкой, он подошёл к девушке, обнимая её за талию.

Она обвила руками его плечи, позволяя взять себя на руки, потянулась к нему с поцелуем — и он принял её, всецело отдаваясь ласкам.

Влюблённые закружились в танце, подхваченные вихрем ноктюрна алых слёз, сотканных из переливов клавиш и альтовых струн, встревоженных басом гитары и набатом забытой часовни. Купаясь в лучах красной луны, пара опустилась на широкое ложе, и Клаус заглянул Благой Смерти в глаза. Его обдало свежим бризом зелёного моря полыни, тронутого пламенем новой зари, и он улыбнулся, одарив любимую нежным поцелуем.

Сплетаясь друг с другом, лишая друг друга одежд, они отдавались неге чувств, тёплой музыке цветов загробного мира, чей дух полнил воздух за пределами дома.

Подняв затуманенный взгляд, отрываясь от возлюбленного, Яна улыбнулась — в кресле в дальнем углу комнаты сидел другой мужчина. Обнажённый, со шрамами вдоль груди, с исцарапанным животом и изрезанными венами вдоль икр, на них смотрел Дима. Закинув ногу за ногу, он курил, наблюдая за парой с тёплым — но горьким, тронутым блаженной печали взглядом. Он был свободен. Осознав свои прегрешения перед любимой, искупив свою вину, отдавшись ей душой и телом, теперь он отдыхал. Сознание было очищено от всего, оставалась только ясная память прошедших дней.

Клаус и Благая Смерть занимались любовью, а покойник смотрел на них с отрешённой улыбкой, то и дело попыхивая простыми «Прилуками», столь милыми ему при жизни, наполняя помещение смрадом сожжённых тел.

Вдруг Призрак дрогнул, отвёл взгляд — и слабо усмехнулся. Перед ним стояла Соламит. Пепельные сухие волосы цвета смолы, тощий стан — хрупкая, как скелет, — и высокая, стройная, ровная. Нагая, с маленькой, чуть провисшей грудью и впалым животом, который, казалось, был с силой натянут на кости, она смотрела на него. Тоже курила, изучала его. Едва узнавала — только общие черты, силуэт. Вздохнула, покачав головой и двинулась к нему.

Яна застыла, осев на постели, вся сжалась, наблюдая мистерию, обняла Клауса.

Покойник поманил Соламит к себе, как раньше. Снова хищно улыбнулся.

Чёрный Цветок застыла в оцепенении. После — медленно подошла к нему, опустилась на колени перед покойником, обхватив его ноги, целуя колени. Раздвинула их, опуская ладонь к налитому кровью органу, проводя кончиком пальцев к основанию — и вверх, спуская крайнюю плоть. Отстранилась, поднялась, чуть откинув голову, смотря на призрака сверху вниз, протянула руку, приглашая с собой.

Тот сжал кулак — и сигарета исчезла, осыпавшись пеплом, кивнул, касаясь ладони, поцеловал её. Вместе они прошли к ложу, где отдыхали их новые мать и отец.

Соламит откинулась на постель, раскинув руки, широко раздвинула ноги, проводя стопой вдоль его груди — и тот подчинился, опускаясь, позволяя женщине повелевать им, отдаваясь её ласкам, касаясь сухими губами лодыжек, опуская голову к ней, припадая к набухшему лону.

Девушка вздрогнула, впиваясь пальцами в простынь, закусила губу, смотря на сидящую рядом с ней Яну. О, что это был за взгляд! Отчаянье, смешанное с радостью. В глазах — блестят слёзы, на устах — немая мольба. Дима любил её, любил, как никогда ранее. На такое способен лишь мёртвый, лишь тот, кто приходит во снах и делится чувствами в грёзах. Он знал, что Соламит боится его, и её страх предавал ему сил, позволял всё ещё являться ей в мире живых.

Чёрный Цветок стонала, извивалась, умоляла ещё и ещё, касаясь стопами его спины, поднимая его с колен — и любимый склонился над ней, обнимая тонкие плечи, сжимая их в своих крепких руках. Он вошёл в неё, склонившись над ложем, склонившись над ней. Ровно и нежно, мерными движениями, то накатываясь, то отстраняясь. Она хотела, чтобы он делал ей больно. Хотела быть его жертвой, и мысленно кляла себя за эту слабость.

Благая Смерть прильнула к груди Клауса, вытянув ногу, касаясь щеки Соламит — и та вцепилась в неё, изнемогая от нахлынувшей страсти.

Подняв взгляд на родного мужчину, Яна поцеловала своего любимого немца, опустив руку ему на член. Сам Клаус тоже наблюдал за соитием двух потерянных душ, позволяя женщине ласкать себя. Немного напрягся, подаваясь вперёд. Затем медленно поднялся с постели и, преследуемый немного напуганным взглядом Чёрного Цветка, прошёл к окну, поравнявшись с Димой, что был всецело поглощён своей девушкой.

Яна закусила губу, исторгая стон удовольствия, сжала свою грудь, позволяя Соламит продолжать кусать её стопу и впиваться ногтями в иссохшую голень. Зажмурилась, шумно выдохнув, наблюдая, как Клаус обхватил бедро Димы, а свободной рукой — направил себя, сливаясь с парнем в едином ритме.

Исполненным благодарности взором она смотрела на любимого, что угадал её желания, ласкала себя, пока тот сплетался с покойным другом в акте прощальной любви.

Соламит принимала возлюбленного, обвив его мощную спину, поддаваясь его напору, усиленному Клаусом сзади, закрыла глаза, разрушая тишину комнаты протяжными громкими стонами, что, как хор, дополняли звучащую за окнами скрипку, смешанную с тихим, мерным смехом детских голосов.

Волна экстаза захлестнула всех разом — и тела сжались, забились в конвульсиях, отдаваясь ослепляющей тьме, мерцающей ярче, чем тысяча солнц, а потом — погрузились в объятья Эреба.

Мрак рассеялся, и счастливая Яна опустилась на подушку, утопая в объятиях Клауса, что вернулся к ней. Соламит — та прощалась с Димой, уже в другой комнате, где он теперь будет навещать её, пока она — здесь, в новом мире.

Благая Смерть выдохнула, поцеловав Клауса в щёку, коснулась его шеи, снова посмотрела в глаза. Он молчал — как ни в чём не бывало. Спокойный и невозмутимый, он обнимал её за плечи, держа подле себя. Но Яна-то чувствовала его, знала его душу.

— Что с тобой? — прошептала она, всё так же смотря на него. — Чем ты опечален, любовь моя?

Тот не ответил, только пожал плечами. Можно сказать, он ничего не чувствовал, находился в вечном покое — и только тяжёлый взгляд выдавал его состояние. Так ничего и не сказав, он закурил, извлекая сигарету из темноты помещения, откинулся на спинку кровати.

«Ещё один друг ушёл, — думал он. — И ещё один — появился». Он хотел поговорить о Руслане, вернулся — узнал про смерть Димы. Такое тоже бывает, и это тоже пройдёт.

— Ты думал о женщине, когда возвращался домой, — проворковала Яна. — Я даже помню её. Она снова появилась в твоей жизни?

Клаус покачал головой. Вот кто действительно не воспринимает происходящее — так это сама Яна. Так отходчива и воздушна. Играет, но не живёт. Не существует, но радуется. Просто ловит момент за моментом.

— Ты можешь привести её к нам, — продолжала Благая Смерть. — Ей сейчас тяжело, и жизнь совсем не ладится, ей больно и страшно. Но она вспомнила о тебе, нашла тебя и будет тебе рада. А мы — рады ей.

С этими словами она укрыла Клауса собой, оставляя отпечаток губ на плече. Тот лишь усмехнулся, запустил ладонь в её волосы, перебирая золотистые пряди.

— Ты думаешь о ней, — ворковала Яна, — я же чувствую. Не бойся себя, любимый, — заключила она слова поцелуем, на который так же не встретила ответа.

Клаус не знал, что думать. С одной стороны — это вполне вариант: если Руслана настолько отчаялась, что согласна снова встречаться с ним, то он её примет. А если нет — стоит ли?

— Конечно, стоит, — прошептала Благая Смерть, слушая его мысли, сползая вдоль тела, так, чтоб он мог чувствовать её собой. Нависла над ним, направляя в себя, двигая бёдрами, снова припадая к нему.

— Подумай, — продолжала женщина, возбуждая его опьянённое воображение, — она будет вот так же, как я, здесь и с тобой. Ты будешь её целовать и гладить, а она — отдаваться тебе.

Чуть приподнялась, почти выпуская его из себя — и снова опустилась.

— Вот так, — протянула, блаженно выдохнув, — и снова, и снова, только уже — она. Ты ведь хочешь, мой милый?

Клаусу стало трудно дышать. Мысли терялись в отзвуках стонов, мелодиях скрипки и струнах ноктюрна. Благая Смерть любила его, и он не хотел, не желал противиться её воле. Ещё миг — и вместо Яны его оседлала Руслана. Столь же пылкая и страстная, сильная и ровная, с округлыми формами и темпераментом истинной немки, она сошлась с ним, не как с простой дворнягой — но как жена офицера СС со своим мужем. Со всей основательностью и гонором, она обхаживала его, и он был не в силах отказать ей.

— Да, — выдохнул мужчина, исторгнув семя, и довольная Яна опустилась рядом с ним.

Морок Пыльного города рассеялся, возвращая их на квартиру нового друга, где они осели ещё с ночи. За окном уже давно стоял ясный день, и стук трамвайных колёс, как часы города, наполнял душу силой мечты.

Действие двадцатое. Чёрный ворон

Ярко сиять или медленно тлеть — выбор, с которым сталкивается всякий, чьё сердце преобладает над разумом.

Клаус сидел в кресле на балконе в квартире Армана и курил. Дело шло к полудню, люди начинали просыпаться. Скоро заметят пропажу Димы, начнутся вопросы. Яна, как всегда, пожмёт плечами, скажет «ушел» своим мелодичным голосом, улыбнётся, предложит выпить; и снова будет кальян, снова будет веселье, улыбки — ничего не изменится. К ним приходят, от них уходят; кто и куда — уже не столь важно. Важно то, что пока люди с ними — людям хорошо. Офицер откинулся на спинку кресла, закинул ногу за ногу, смотря на зловещие лосиные рога, что венчали разгром у противоположной стены комнатки.

Всё замечательно.

Яна спала в соседней комнате, труп Димы исчез сам собой — вот и скатертью дорога, этот парень Клаусу никогда особо не нравился. Чуть позже запланирована была встреча с Русланой. Юношеская меланхолия воспоминаний прошла с тягостным рассветом, теперь можно было курить, пить вино и слушать джаз из старого патефона, который, ко всеобщему удивлению, был спасён со свалки напротив и теперь играл в гостиной.

Уход Димы был принят без особого траура — он был мутным, такой нашёл бы свой конец если не здесь, то где-нибудь в другом месте — и конец значительно более трагичный. Такие люди в условиях всё разрастающейся площадки — вполне нормальное явление. Не все понимали, что Королевская кровь — это не прибежище униженных и оскорблённых, а возможность признать свою свободу, прекратить бежать от себя. Не так давно вот говорили про анархию, где каждый прежде всего держит ответ перед собой. В современном мире она невозможна — слишком сильное влияние имеет иерархия по степени обеспеченности, и тот, кто обладает большими финансами, априори будет довлеть над человеком бедным.

У них же, Детей Венеры, при поддержке той же Скучающей Принцессы, при молчаливом согласии сочувствующих — есть всё необходимое для самодостаточной реализации каждого отдельного человека как личности, и коммуны как ячейки общества в целом.

Принимая Королевскую кровь, ты начинаешь смотреть на мир через призму собственных страхов и иллюзий — так же, как и раньше, но теперь эти самые страхи и иллюзии прорываются наружу из тёмных уголков души, объявляя твою активную часть сознания своей безвременной впиской, и устраивают там тусовку, на которой ты либо — батько, либо — приглашённый, и лучше бы тебе заиметь авторитет у своих же мыслей и взять их под контроль, иначе — будешь не только приглашённым, но ещё и — впоследствии, — отпущенным.

Клаусу нравилась идея по щелчку пальцев переместиться в заоблачную часовню и встречать кровавый закат над водами лилового моря, курить трубку и слушать мерные мелодики органа из банкетного зала. Или гулять по ночному парку в окружении множества сияющих мотыльков под тихие струны скрипки. Подобные ночи делали жизнь. Нравилась эта двойственность, постоянная возможность выбора.

Сейчас — он здесь, на балконе, курит «Прилуки» в память о Диме и слушает Армстронга. В следующий миг — он на всё том же балконе, только в замке, с видом на открытое море, и из зала звучит оркестр.

Здесь, среди них, никто уже не беспокоился ни о чём, кроме себя и своих мыслей. И — самое главное, — если тебя накроет скука смертная, всегда найдётся кто-то, кто захочет с тобой переспать. Именно на тесной плотской любви и держалось их общество. Все друг друга хотят, все друг к другу тянутся и через соитие способны словить совместный приход, разделить иллюзии друг друга, отойдя в их собственный, лучший мир. Когда все открыты и никто никого не ревнует, секс способен сплотить лучше всяких скреп.

Яна предложила позвать к ним Руслану. Статная немка. Она будет хорошим гостем в их компании.

Закрыв глаза, Клаус так и видел её, разодевшуюся по моде тридцатых: вот так же сидит, закинув ногу за ногу, курит мундштук, сетует на несостоятельность штурманов «Титаника», обсуждает фильмы Чаплина и не соглашается с Ницше. «Да, — кивнул молодой офицер своим мыслям, — родные тридцатые ей бы подошли».

Он уже назначил ей встречу: три часа дня, кафе «Кристалл», которое они так любили по молодости — невдалеке от парка Шевченко. Он уже давно там не был, уже год как, так что — чем не повод туда наведаться.

Созвонился с ней. Она удивилась столь быстрой реакции, но на встречу — согласилась. Условились встретиться на Университете, погулять, а там — как она сказала, — видно будет.

К назначенному часу он стоял на выходе, ведущем на парковую аллею, в сторону памятника Тарасу Григорьевичу.

В парадной форме и фуражке, сидел на лавочке, курил. Мимо проходили люди, которые и рады были бы что-то сказать в адрес его внешности, но большой Старый Пёс в ногах офицера, а еще серьёзный задумчивый взгляд явно давали понять, что с молодым человеком шутки плохи, а статьи, запрещающей определённого толка внешний вид, в Конституции ещё не прописали.

Три часа пополудни, жара медленно сходила на нет. Как обычно, вальяжно раскинувшись на скамье, Клаус курил и смотрел на безмятежное синее небо, и на душе было легко, хорошо. Харьков казался вечным, как никогда. Серый и тусклый, почти чёрно-белый, как в немом кино — и этим хороший. Этот город застыл, остановился в развитии, и если и расширялся, то лишь вглубь себя, приумножая всё то, чем уже был полон. Школьники пили пиво на бордюрах, курили, о чём-то болтали. Абитуриенты с мамашами метались по улицам с попытками досдать ещё не поданные документы — ВУЗов-то полным-полно, нужно всюду успеть, чтоб ещё неопределившийся с жизнью ребёнок растерялся в ней ещё больше.

Мужчина посмотрел в сторону метро — вот и Руслана.

В тёмных брюках и белой блузке с длинными рукавами.

Завитые светлые кудри, румяная, с яркой помадой и подведёнными глазами.

Серьги-кольца, небольшая подвеска поверх скромного выреза воротника, в сапожках, и аккуратная сумка через плечо. Даже не скажешь, что студентка ещё. С виду — деловая женщина, зажиточная, уже, наверное, при семье.

Клаус покачал головой, стряхивая пепел на дорожные плиты, поднялся, пошёл навстречу.

— Ого, — удивилась девушка, глядя на собаку, что шла подле её знакомого. — Красивый.

Старый Пёс смиренно осел, посмотрел на неё, поднял лапу. Сам Клаус стоял почти по стойке «смирно», с тёплой полуулыбкой.

Женщина приняла «рукопожатие» зверя, сдержанно поздоровалась с мужчиной.

— Пойдём? — спросила, кивнув в сторону площади.

Клаус кивнул, и пара двинулась в сторону кафе. Чуть дальше, уже в парке, на лавочках сидела группа ребят. В рваных джинсах, тёмных футболках, с мешками в ногах и с гитарой. Пили пиво и играли, курили и пели.

— …Мой дед был врагом народа, — хрипло тянул музыкант в окружении товарищей, которые, кивая, стояли вокруг него. — А отец — офицером внутренних дел…

Клаус и Руслана переглянулись. Та улыбнулась, но согласилась остановиться в сторонке.

Хорошая песня, старая. Навевала воспоминания о дворах и подъездах, о сером небе в стылое осеннее утро, о запуганных жизнью родителях. Клаус помнил, как они вот так же с товарищами, ещё на кассетном магнитофоне, на квартире, ставили её. Тринадцать лет прошло — и ничего не изменилось.

— …Ну а я — уцелел, хоть и долго болел, — продолжал играющий, — но мать меня просит, чтоб я песен не пел…

Кудрявая короткая стрижка, шрам на щеке, насквозь прокуренный голос, нашивка «Цой жив» на плече. Сразу видно — из старых.

— Я её, конечно, не виню, — усмехнулся музыкант, беря новый аккорд, — но что ещё осталось мне, только вены на руках! А в её сухих глазах — безысходность, боль и страх, так и не поняв, как надо было жить, и кто же — враг…

«Чёрный ворон смутных времён Перестройки, лживый стервятник времён Майдана — ничего не меняется, — усмехнулся Клаус, покачав головой. — Как летал он над Харьковом, всё наглее и злей, так и продолжает летать. Едва ли это проблема мира, скорее, сам норов города такой, что окрыляет его, отпускает в своё небо, ищет его там и ждёт».

— О чём думаешь? — спросила Руслана, заметив, как офицер провёл перчаткой вдоль щеки.

— О цикличности, — пожал плечами Клаус. — Автор песни-то — земляк, верно уловил тему. Никто другой так не смог бы сказать. Действительно, песня разных людей, но — для местных. Не привязана к конкретному коллективу, но — для всех.

Женщина промолчала — эта культура никогда не была близка ей.

Выждав, когда ребята доиграют, солдат подошёл к ним, отсыпал мелочи, благодарно кивнул, отдал честь — по-простому, по-советскому, как «свой». Те — приятно закивали, козырнули в ответ.

Пара направилась дальше, к «Кристаллу», вечному кафе ещё с 70-х годов, которое, казалось, никогда не постареет. Что раньше, что сейчас здесь можно было видеть одни и те же лица — дамы и господа за сорок с детьми и пожилые мужчины и женщины, пришедшие сюда по старой памяти. Круглое здание с окнами-стенами, металлические перила-оградки, большие двери и столики у окна.

Заказали по «Белочке» — фирменному пломбирному мороженому с орехами и шоколадной глазурью, в своё время принесшему заведению известность по территории Союза, пирожное «Умка», два молочных коктейля «Алладдин». Руслана повесила сумку на спинку стула, села, сложив пальцы рук пирамидкой, улыбнулась, оправляя прядь волос. Клаус — опустился напротив. Старый Пёс мирно ожидал в тени снаружи, спал, отдыхал.

— Как собаку-то зовут? — спросила женщина, не зная, как завязать разговор.

— Молоха, — ответил тот. — Сам пришёл, сам приютился, так и познакомились.

— Не меняешься, — только и ответила та.

— Не думала, что ты так скоро ответишь, — продолжала она. — Приятная неожиданность. Спасибо. Первый выходной за долгое время.

— А кем работаешь? — спросил мужчина, откинувшись на спинку стула.

— Бюро переводов, отдел кадров в университете, ещё статьи пишу, — пожала плечами Руслана. — Наконец выпала минутка отдыха. А ты? Чем занимаешься сейчас?

— Отдыхаю, — признался офицер. — Пенсии на первые полгода хватит, потом что-то искать для себя буду. Могут обратно призвать.

Руслана помрачнела при этих словах.

— Думаешь, не кончат к тому времени?

— Только раскачиваются. Не могу сказать, что разделяю их взгляды. Сначала загорелся, как и все, потом понял — фигня всё это. За сотню лет ничего не изменилось, решаются всё те же проблемы, только называются по-другому.

Тут он тихо рассмеялся, покачал головой.

— Говорят, русских бить будем. Чтобы ты понимала картину, «наши», как и «русские» — и те, и те, бок о бок, друг с другом и по обе стороны. Некоторые оттуда рвались на фронт помочь нам отбить территорию у своих же, которые якобы пришли захватывать. Теперь даже неудобно говорить, что за Украину воевал: всякое видел, а её — нет. Россия — для отвода глаз от собственных проблем, наши — чтобы разжечь ажиотаж, никакого реального желания помочь или поддержать мирных граждан. Дрянь, одним словом.

Руслана снова отмолчалась, тяжело вздохнув.

Между тем принесли заказ, можно было насладиться десертами.

— Как в детстве, — улыбнулась женщина, глядя на большой стакан с разноцветным коктейлем светлых тонов, аккуратную вазочку с мороженым и небольшое блюдце с десертом. — Помнишь? — спросила она, отделяя часть «Умки» вилочкой.

Клаус улыбнулся, кивнул. Давно-давно, ещё маленьким, ходил он сюда вместе с отцом и матерью, а те, в своё время, так же — со своими родителями.

— Меня мама сюда в детстве водила, — продолжала его подруга. — Каждый День рождения — как по расписанию, — сначала «Кристалл», потом — Парк Горького, и, как завершение — мультик в кинотеатре «Парк».

— Не поверишь, но — то же самое, — с улыбкой ответил мужчина. — Будто другого времени для этого не было. Зато — так по-особенному, как ритуал, — последнее слово он выделил, загадочно улыбнувшись. Руслана смеялась, медленно попивая коктейль. Тихо вздохнула, вспоминая своё детство.

— Своих, наверное, тоже водить буду, — мечтательно заключила она. — Как из Германии вернусь только. Сперва дела, позже, когда-нибудь — семья.

Последняя фраза была озвучена тихо, почти шёпотом, с оттенком грусти, что не ускользнуло от внимания офицера.

— В чём-то сомневаешься? — спросил он. — Что тебя беспокоит?

— Не знаю, — призналась женщина. — Всё как-то… однобоко, что ли. Планы есть, жизнь есть, а довольна ли я — тут не могу сказать. Всё как по расписанию, по-заученному, как усвоила ещё с малых лет — так и живу.

— Но тебе ведь это нравится, — пожал плечами её друг, смакуя мороженое.

Руслана снова замолчала, так что обедали под смех ребятишек, разговоры старушек и простенькую электронную музыку, разбавляющую общую атмосферу своей безмятежностью.

Клаус загрустил.

— Над чем задумался? — тут же спросила Руслана.

— Да всё то же, — признался он. — Сражались за независимость. От чего? Все эти попытки что-то изменить в стране — они бесцельны до тех пор, пока живёт наше поколение, поколение подростков, следующее за нами. Призрак другой страны, идеалы других времён — давно отмершие, — они всё ещё здесь. Невозможно создать независимое государство, обладая зависимым сознанием. Ни в сфере культуры, ни в идеологии, которая стоит исключительно на мёртвых символах и восхваляет сомнительное прошлое, нет ничего, что показало бы эту страну по-настоящему самобытной, сильной и независимой. Музыка — калька с западных исполнителей. Литература — вечные стенания о том, как всё плохо при любой власти и любых соседях, и о том, как мы доблестно сражаемся с ними. Лидеры-идеологи — либо просили помощи у таких же захватчиков, а потом с ними бились, либо просто крысы, даром, что красивые. С Россией в этом плане та же проблема, но по проще и посвободней, ввиду масштабов. А так — в большинстве своём — в итоге просто два разных полюса, которые пинают один и тот же труп, но с разных сторон. Говоря о независимости, мы всегда имеем ввиду хозяина с хлебом послаще и водой почище, и чтоб клетка пошире была, но не более. А так — спроси кого угодно — никто не верит в настоящую хорошую жизнь здесь.

— А ты?

Клаус пожал плечами.

— А я просто люблю Харьков, вне зависимости от того, кому он принадлежит. Этот город для меня особенный, и я ни за что не стану его покидать. Старый хутор, бывший одно время первой столицей и переживший всё: и оккупацию, и мятежи, и гражданскую войну — он ещё может показать себя. Если он всё ещё не упал, то ещё долго простоит, — заключил офицер, допивая коктейль.

Пара продолжила трапезу в молчании.

После — оба чинно поднялись, покинули заведение. Старый Пёс подошёл к своему хозяину, сел в его ногах, пока тот, как и его подруга, стоял и курил у мусорного бака. Каждый думал о своём. Руслана закрыла глаза. Её лицо выдавало тревогу, сомнения, метания, неуверенность. Клаус оставался спокоен, как и всегда. Ему было хорошо.

— Хочешь, — неуверенно начала женщина, отводя взгляд, — в гости? Я недалеко живу, может, помнишь.

Тот согласно кивнул: разумеется, помнил.

— Здорово, — голос Русланы всё еще был тих. — Можем ещё у меня посидеть, ещё пообщаться. Молоха не против? — украдкой посмотрела она на пса, закусив губу.

Зверь поднял меланхоличный взгляд, повёл мордой, зевнул, устроился у хозяйских сапог, продолжил дремать.

Пошли втроём неспешно, обратно вдоль парка, где на тех же лавочках сидели всё те же ребята. Теперь они лабали что-то из «ГрОба», такое же классическое — и всё так же актуальное и злободневное. За парком — широкая Площадь Дзержинского, над которой властной громадой нависал давно ушедший вождь нации. А дальше — метро, дорога, старая-добрая Сумская.

Шли вверх по улице, вдоль множества лавочек и жилых квартир, под шум машин и гомон людей, стук колёс трамваев и сигналов маршруток, всё дальше и дальше. А там — старая многоэтажка, как и многие, построенная ещё при царе, с широкими дверьми и просторными роскошными лестницами. Вверх по ступеням, без лифта, на третий этаж.

***

Её квартира и правда ничуть не изменилась, за исключением, разве что, того факта, что теперь она жила тут сама — родители съехали на свою дачу за городом, и большую часть времени проводили там.

Вешалка в прихожей, там же — просторный старый шкаф для одежды и зеркало против двери. Дальше — коридор, выходящий в несколько комнат, включая балкон прямо в конце. Средняя дверь вела в гостиную, и именно туда прошли Клаус и Руслана.

Шикарный зал с высоким потолком, бежевыми монотонными обоями, круглым столом у окна, немецким сервантом вдоль одной стены и фортепиано — вдоль другой, кресла по углам, а у входа — большой плюшевый мишка. Молоха, недолго думая, устроился в его лапах. Хозяйка квартиры предложила Клаусу кресло, а сама прошла к серванту, извлекла оттуда два бокала и бутылку вина, разлила спиртное. Поставила себе стул возле своего друга, села напротив него.

Их бокалы сошлись. Сами — улыбнулись друг другу, сделали по глотку.

Была тишина, было хорошо. Покой и свобода полнили сердца двоих людей, отдыхающих в обществе друг друга. Отставной офицер и измученная жизнью женщина, не уверенная в своих планах. Сидели друг против друга и пили, глоток за глотком, смотря друг на друга, ловя каждый взгляд, каждое движение. Руслана то и дело прятала глаза, покусывала губу. Всё это время она нервничала, о чём-то думала напряжённо, о чём-то волновалась.

Допив вино, она поднялась и покинула комнату, оставляя Клауса в одиночестве. Какое-то время её не было. Затем она вернулась, всё ещё грустная, улыбаясь как будто вынуждено, снова опустилась на своё место рядом с гостем.

— Что с тобой? — спросил Клаус. — Ты выглядишь совсем разбитой.

— Ну, вот… даже сказать не могу, — снова длинный глоток. — Как потеряла что-то, ещё давно. На рояле вот раньше играла, занималась музыкой, рисовала, а теперь — бросила всё. Только языки и работа. Даже жизни толком нет.

Клаус слабо усмехнулся, заметив, что с безымянного пальца женщины пропало кольцо. Покачал головой, взял её за руку, впервые за всё это время. Его подруга вздрогнула, снова понурив голову — но ладонь не одёрнула. Коснулась ногтем его грубой кожи.

Следующий миг — и они обнялись.

Совсем хрупкая, она дрожала, разваливалась буквально на глазах.

Разгорячённая, голову кружил хмель, сердце стучало в волнении, руки тряслись в страхе.

Клаус притянул её к себе, опуская голову на плечо, играя кудрями. Сама она — едва слышно всхлипнула, силилась отстраниться — и лишь приникла крепче.

Вновь в тишине, в безмолвных объятьях.

Руслана вздохнула, отстранилась, сжалась на стуле, свернувшись, всё еще дрожа. Мужчина коснулся её щеки, смахивая слезу.

— Прости, — прошептала она. Тот покачал головой.

— Пустое, твой выбор. Сама же сказала: «моя жизнь не для тебя». Мне не за что тебя винить.

Та улыбнулась, всхлипнула, закрыла глаза.

— И что? Что в итоге? Нашла себе ухоженного и спокойного мальчика — как я думала. И где он сейчас? В 15х4, среди учёных? Или на кафедре, как я думала? Нет. Совсем скатился, никакой поддержки. Даром, что на запад работает — все деньги спускает на свои марки и сидит в пустой квартире. Или за книгами, в себе. Говорит, «ты слишком много суетишься».

Снова всхлипнула, закусив губу, с силой выдохнула, прикрыв рот.

— «Слишком много суетишься», понимаешь? — едва не смеясь, повторила она. — Может, твоя жизнь и не для меня, но ты, по крайней мере, знаешь её, что-то от неё хочешь. Ты сильный. Я очень рада, что снова тебя встретила.

Клаус отвёл взгляд, покачав головой.

Мгновение — и они целуются. Быстро, внезапно. Хватило только одного взгляда, одного касания — и вот, они вместе. Сильные объятия, сомкнутые веки.

Не помнит себя. Не отдаёт отчёта о действиях.

Всё как в тумане.

Вот они уже в спальне, на просторной постели.

Разгорячённая, распалённая. Скинула с себя одежду, обнажая упругие бёдра, большую округлую грудь, перевернулась на бок, подставляя ровную, почти ангельскую спину — и лопатки выгнулись так, словно из-под них торчат опалённые крылья. Изогнулась, позволяя мужчине осыпать её поцелуями, прильнула к нему, вытянув голову, отдавая ласкам шею. Задрожала, чувствуя крепкую ладонь на талии, прижалась сильнее.

Говорила о том, как она счастлива сейчас, впервые за очень долгое время — так легко и свободно, благодарила за этот день.

Вскрикнула, вцепившись в простынь, чувствуя, как Клаус вошёл в неё. Мягко обнял за плечи. Она не видела его лица, уткнувшись в постель, отдавая ему своё тело, обнажая перед ним душу и истерзанное сердце. И каждое новое движение — как таран, пробивающий стены сознания.

Мгновение — и она уже сверху. Схватилась за плечи, вжалась в него, обхватив ноги коленями, позволяя вонзаться в неё, заполнить всю накопившуюся пустоту собой, захлёстывая мысли воспоминаниями, образами, освобождая накопленные страхи на волю.

Зрение застлало пеленой сумрака.

Крики родителей, ремень. Девочка плачет над дневником с четвёркой.

Удар линейкой по спине — держать осанку.

Хныкает над книгой, которую не желает читать. Сожжённый учебник — и полчаса на рассыпанном горохе в углу.

Тени одноклассников, обступивших её. Две тёмных скалы — отец и мать — нависли над ней.

Силуэт парня, что сидел за ноутбуком.

Оторвался, смотрел на вошедшую девушку. Тряхнул головой, убирая прядь волос. Белая улыбка на чёрных красках. Безликий широкий оскал через всё лицо.

Руслана закрыла глаза, зажмурилась, пытаясь отвернуться.

Снова и снова, потоки самых разных образов из затаившихся уголков души — и все, все вокруг неё. Обступили, окружили, захватили вихрем.

Тысяча голосов — всех не разобрать. Размётанные лица, глаза, улыбки, смех, всё — в чёрных тонах. И только сильные удары снизу всё ещё напоминали о том, что жива.

Опять и опять, в едином ритме, в едином танце, выбивая осколок за осколком, заполняя грани сознания, а потом — сильный, мощный поток, как молния — внутрь.

Стенки сжались, принимая семя, отчаянно пульсировали, не выпуская член.

Сама — опала без сил на грудь, отдавалась той любви, что искала.

Мрак прошёл, стало пусто. Клаус тихо лежал на постели, позволяя обнимать себя. Всё ещё в ней, но слабел, опадал.

Красивый, сильный, статный. Руслана поднялась, смотря на него. Стояла рядом с постелью — такая же нагая, как и он сам, улыбалась. А внутри — ничего.

Засмеялась. Стало как-то необъяснимо весело, легко, хорошо. Настолько, что хотелось гулять, радоваться, ликовать.

Потом — потом снова тьма. Холод, ветер.

Она оглянулась, осматриваясь, не веря своим глазам.

Сидит на лавочке у подъезда. С неба падает снег. Уже совсем поздний вечер. Ни машин, ни звуков, только крики людей вдалеке. Шум драки.

Сама — в тёплой куртке, в шапке, в сапогах.

Нервно теребит телефон в руках, смотрит время, нервничает.

Алёша сейчас с ребятами в соседнем районе, у них разборки. Он обещал вернуться к ночи, а его всё нет, хотя на часах без четверти двенадцать. Она больше так не может, просто не может. И родители говорят, что он ей не пара, и подруги не одобряют. Всё время заставляет беспокоиться о себе, возвращается домой поздно — если возвращается вообще. Ничего толком не говорит о себе, только о ней расспрашивает иногда. Так — молча обнимает, молча же успокаивает.

По ту сторону дороги зажёгся фонарь — и тут же потух. Моргает дрожащим светом.

Сердце замерло — хруст тяжёлых шагов по снегу, а потом — в тени мерцающей лампы — знакомая родная фигура. Идёт сам, чуть пошатываясь.

Девушка — ещё школьница, — поднимается, собирая силы в кулак. Она хотела поговорить с ним. Сказать, что они расстаются, что больше так продолжаться не может.

Он там. Стоит у фонаря, курит.

Руслана подняла руку — на пальце — кольцо, которого у неё раньше не было. Дёрнулась от удивления, осознавая новые мысли, новую память. Понимая, что это всё уже было, что она уже вот так же ждала его и говорила с ним. И сейчас — сейчас будто вернулась сюда, чтобы всё исправить. Мысли сами формируются в слова.

Мужчина — не мальчик в простенькой куртке, но крепкий солдат в военной форме и фуражке, — протянул ей руку. Всё так же тихо, всё также безмолвно. Стоит и ждёт.

Она знает, что теперь скажет ему. Знает, что будет дальше. Поднимается, делая шаг вперёд.

Идёт на дорогу — ослепительная вспышка — и снова глаза застилает тьма.

Шум машины, пронзительный визг тормозов, хруст, крики прохожих.

К тому моменту, как Клаус вышел из подъезда, Руслана уже была мертва. Голова отделилась от тела, подкатилась к тротуару, подняв затянутые слезой глаза к небу. Тело — отдельно, размято в плечах и коленных суставах колёсами. Водитель спорт-кара остановился дальше по улице. Прохожие суетятся, кто-то вызвал скорую.

Халат прилип к телу, скрывая обезглавленный изувеченный стан.

Офицер отвёл взгляд, извлёк пачку сигарет, закурил, смотря на серые свинцовые тучи, сокрывшие солнце. Перевёл взгляд на голову некогда близкой женщины, пожал плечами: такое тоже бывает. К нему подошёл Старый Пёс, посмотрел на хозяина, сверкнув глазами. Они улыбнулись друг другу — и пошли вниз по улице.

Город не отпускает своих детей, укрывая их своим чёрным крылом, полня душу своими песнями.

Досада и разочарование лежали на сердце солдата. В глубине души он всё-таки надеялся, что подруга окажется сильной, но — нет. Сама же сломала свою жизнь, так и не найдя ни воли, ни смелости в себе. Да, в одном она была абсолютно права — он — они — не для неё.

Вдали слышались сирены скорой помощи, а шумные птицы слетали с насиженных столбов к новой добыче. Город открывал врата новой потерянной душе.

Действие двадцать первое. Дыхание лимба

Гертра грызла локти от досады.

Сдерживать брата с каждым днём оказалось всё сложнее, и не мудрено: три года изнурительного ожидания подошли к концу, Карпа снова призвала их. Проявившись в Харькове в обличии воздушного замка, она реет над небом этого пыльного города, который, казалось, как и она сама, застыл где-то вне времени.

В новом обличии она возвращается, оживает, снова взывая к душам детей, снова стремится заявить о себе. Но — это уже не она, не та Карпа, которой запомнила её девушка. Иные, кто там живёт и бывает, называют её Пыльным городом. Простые верующие могут с полной уверенностью утверждать: «Ад». Но, как бы там ни было, а суть остаётся одна: Карпа изменилась, сломалась. Перестала творить чудеса и раскрывать таланты своих детей, предложив им вместо этого царство иллюзий, став одной большой темницей человеческих душ, где любые страхи оживают, становятся осязаемой реальностью.

Она и Сильфа — те немногие, которым удалось покинуть её в момент падения, унеся тягостное воспоминание последних дней Города Мёртвых Детей. Орне же — их маленький брат, — ему досталось больше всего. В его мыслях запечатлелся отпечаток новой формации, того самого Пыльного Города, что занял место Карпы. Он взывает к нему, ищет, хочет вернуть его душу себе, и любые, пусть самые малые осколки воспоминаний о прошедших днях только усиливают зов.

Гертре очень больно смотреть на то, как её брат сходил с ума.

Даже Сильфа винила её за жестокость: мальчик терял рассудок, почти не ориентировался в реальности. То и дело пытался вспомнить, кто он и где он, думая, что вернулся назад, в далёкое прошлое, откуда они все родом, слабо связан с окружающим его современным миром. Огромными усилиями они с сестрой внушили ему быт простой семьи начала двадцать первого века, пытаясь приучить его к реалиям новой жизни.

Но любые попытки говорить, встречаться, да хоть как-то идти на контакт с новыми людьми вызывали у брата тяжёлые головные боли: он не понимал их, не воспринимал речи, не различал лиц. Не мог ужиться в новом, чужом для него будущем, видя исключительно своё настоящее. Пыльный Город сделал всё, чтобы мальчик не мог находиться где-либо, кроме как «дома». Постоянно рвущиеся наружу воспоминания только усложняли задачу, откликаясь потерей сознания, головокружением, обмороками.

Хуже того, ни сама Гертра, ни Сильфа, не могли проникнуть в новое царство снов (так как Город проявлял себя лишь в них) сами по себе. Они — дети Карпы, и он не пускал сестёр на свои земли, Единственным способом проникнуть туда было использовать частички сознания собственного брата. Лишь на недолгий срок, пока взятая доля мыслей не истлела, они могли находиться там. Их задача была одновременно проста и сложна: найти столпы силы, которые питают Город, и поглотить их, уничтожить, забрать оттуда, сделав его суть не более чем мороком, иллюзией, которая развеется, как пыль на ветру. Так он очистится, его темницы падут, и тени рассеются, явив детям их родные улицы, светлые дома, парки и аллеи, что так милы глазу и дороги сердцу. А потом — таким образом, — вернуть рассеянное сознание брата, что было взято у них, как плата за вход, вернуть ему его жизнь.

Пожалуй, единственное, что Пыльный Город перенял от своей предшественницы — это любовь, и лишь исполненный этим чувством может проникнуть в него. Естественно, даже это, казалось бы, высшее проявление человеческой благодетели, было искажено самым скверным образом, и теперь ключом к его вратам стало соитие. И через него же можно было получить силу, необходимую для проникновение туда у другого человека, чья кровь и душа уже отмечена им.

Сильфа разрушила уже два стопа из семи, и пора браться за третий. Обе сестры понимают, что нужно действовать как можно быстрее, так как враг нашёл иные способы заявить о себе, проникая в сердца уже не одного, но множества, великого множества таких же потерянных детей, как и их брат.

Гертру очень встревожило последнее бегство Орне. В тот момент она была слишком истощена поддержкой Сильфы, чтобы полноценно помочь брату, что привело к новой вспышке, и едва не свело мальчика с ума. Потом — убежал, скитался незнамо где, и лишь к трём часам дня средняя сестра нашла его далеко отсюда, почти в центре города, на набережной и без сознания. Сейчас он спит. Сильфа — добывает еду.

Девушка горестно усмехнулась, покачав головой: самое время «поговорить» с ним.

Медленно она направилась к их палатке и расстегнула молнию входа, проходя под навес, где спал мальчик. Лежит на спине. Русые волосы размётаны по подушке. Сложил руки на груди, лежит, протянув ноги. То и дело трясётся, вздрагивает. Его пробирает озноб.

Гертра отвела взгляд, закусив язык, обхватила себя за плечи, исполненная отвращения к себе же и своим действиям, полная ненависти к Врагу.

Сжалась, собираясь с мыслями: это всегда тяжело. Зажмурилась, сосредоточилась, касаясь щеки брата, ощущая его тепло, и, как могла нежно, погладила его, просияв в улыбке. Опустила ладонь к талии, провела вдоль поясницы, чувствуя напряжение в теле ребёнка. Его дыхание участилось, стало прерывистым — и снова девушка успокоила его, касаясь лба, продолжая гладить напряжённую плоть.

Привстала, снимая с себя нижнее бельё, расстегнула ширинку на джинсах парня, давая волю налившемуся кровью органу.

Снова закрыла глаза в отвращении к своим действиям. Мягко, легко коснулась дрожащей плоти, наблюдая за спящим мальчиком. Тот изменился в лице, напрягся, зажмурился, замотал головой так, будто ему было больно, страшно.

Снова видел кошмары.

Девушка приставила пальцы к лону, зажмурилась в попытке расслабиться, смягчиться, успокоиться. Принялась массировать себя, наполняя сердце покоем, думая о брате, об их с сестрой деле, полнясь жалостью и сочувствием к ребёнку. Никогда и никого она не любила так нежно, как этого мальчика. Ни о ком её сердце не болело столь сильно, как о нём. Зная всё, что им пришлось пережить, больше всего на свете она желала спасти его, вернуть домой, вернуть к себе.

«Милый маленький брат», — прошептала она, касаясь его дрожащих губ.

Медленно, неспешно ласкала себя, наблюдая за мальчиком, всё ещё опустив свободную руку к его щеке, смотря на него. Как он успокаивался, как отступали страдания, отпуская в чары мирного сна.

Внизу живота приятно заныло, пальцы ощутили тёплую влагу, а сердце — учащённо забилось в трепетном ожидании.

Следующий миг — и она над ним, укрыла платьем, обняла за плечо, направляет в себя.

Выдохнула, закусив губу, закрыв рот ладонью, сдерживая крик боли, не в силах вынести поток сознания, тотчас ударивший в неё. Поднялась, видя, как брат напрягся, выгнула спину, откинув назад голову, борясь с головокружением. Это не её страхи, не её чувства. Она так делала уже множество раз, и всегда могла совладать с ними.

Собравшись с силами, возвращая свою волю, она снова опустилась, насаживаясь до основания, прильнула к спящему телу, укрывая его собой. Медленно, словно лёгкий прилив, она накатывалась на него подобно прибрежным водам — и отпускала, едва отстраняясь, чувствуя всё нарастающее волнение внутри.

Она любила своего брата, успокаивала его, нежно обняв за голову, и плакала, чувствуя, как его память отходит к ней. Кусая губы, она дрожала от его холода, принимая его в себя, открывалась мраку, что струился в его крови. Слышала звучание тонких флейт в далёких уголках сознания. Сжималась, опускаясь на грудь, видя его, Сильфу и себя совсем ещё маленьких — когда они ещё детьми сидели у пруда, и нежились под светлым солнцем. Ловили рыбу вместе с дедом, смеялись, слушая его сказки.

Потом — тем же летом, — видела, как мальчик плакал, заблудившись в лесу. Он искал цветок папоротника, желая подарить его средней сестре, и, так ничего не найдя, совсем потерялся, оставшись один-одинёшенек, окружённый тёмной чаще. И как же он радовался, когда сёстры, мама и папа нашли его, прижимался кгруди Гертры, горько плача и извиняясь, а та — та совсем не бранила его, только гладила, как сейчас, утешала.

И как зимой украшали ёлку, вместе с дедом тащили её на санях из другого села. Как подбирали игрушки к ней, гуляя по ярмарке, отчаянно ссорясь, какая из мотанок лучше — та, что с рушником, или — в цветастой сорочке.

Каждое новое движение, как импульс, возвращало ей образ затаённого в сердце мальчика, и всё горче становилось от мысли, что ему этого уже не узнать.

С каждым разом всё сложней и сложней пробираться сквозь сгустившийся мрак, находя хоть что-то в его душе. Может статься, он вовсе не доживёт до их победы.

«Милый маленький брат», — шептала Гертра сквозь слёзы, чувствуя, как мальчик напрягается в ней, отдаёт ей себя, сам того не зная.

Снова и снова — но медленно, как могла ласково она опутывала его собой, дарила всю нежность, на какую только способна, отбирая неизмеримо большее. Ещё миг — и брешь дрогнула, впрыскивая семя, а вместе с тем — новая волна образов заструилась в сознание. Вихрь теней, силуэтов, отзвуков, самых разных мест, быстро мерцающие друг перед другом появлялся перед глазами Гертры, и та принимала их в себя, капля за каплей, удар за ударом, всё крепче прижимаясь к мальчику, не упуская ни единого осколка, вбирая всё его естество в себя, одаряя теплом.

Всё вокруг потемнело. Воздух полнился запахом гари, и алый пепел падал с небес.

Орне стоял посреди стылой улицы на фоне тёмных остовов давно сожжённых домов, оглядывался с опаской, слабо понимая, что происходит.

Перед ним стояла дева в белых одеждах. Высокая, тонкая, как стебель колоска, ждала его, и ветер играл её золотистыми прядями.

Мальчик смотрел на незнакомую женщину, не решаясь подойти. Та видела его сомнение, и не желала торопить события, давая ребёнку освоиться, осознать себя.

Орне обернулся, его окликнул знакомый голос.

За спиной мальчика близ разорённого ветрами пепелища стояла девушка.

Длинные рыжие волосы оплетали её обнажённый пышный стан. Невысокая — немногим выше чем он сам, румяная в лице и взволнованная в очах, она прижала руки к сердцу, делая шаг вперёд.

Мальчик застыл в нерешительности. Его окружили две женщины, которых он совсем не знает. И обе взывают к нему. Одна — тощая, белая, с доброй улыбкой, от неё веет теплом. Парит невысоко над землёй в окружении лилового вихря, от неё несёт приятной трелью множества колокольчиков. Другая — холод, студёное алое пламя, морок и страх.

Впервые за столь долгое время Гертра увидела своего врага. Тот, кого они с Сильфой просили о помощи, оказался предателем, переметнулся на её сторону, лишь только ощутив вкус воли, ушёл от них, присягнув на верность новой хозяйке. И теперь она явилась сама, явилась в сон ребёнка, чтобы забрать его.

Девушка не могла, не хотела, не желала допустить подобного.

Она видела смятение брата, видела улыбку Благой Смерти, что стояла за его спиной. Чувствовала, как мальчик боится своей сестры, ощущая холод, исходящий от её духа. Закрыла глаза, собираясь с силами, подавляя всякие чувства, стараясь уловить его собственные, направить его.

Но всё тщетно — мальчик схватился за голову, упал на колени, так и не сдвинувшись с места, застыв меж двух огней. Лиловые тени из-под сарафана женщины тянулись к нему своими лапами, застилая взор, укрывая собой, привлекая к себе.

«Нет», — про себя выдохнула Гертра.

Она не позволит ей заполучить его. Она его не заслуживает. Не имеет ни малейшего права.

Девушка раскинула руки, выпуская из себя поток света небывалой силы, что затмил собой всё вокруг, заставляя мир застыть леденящей пустотой — но всё даром. Тени были чернее ночи, а белизна Благой Смерти лишь оттеняла светило за её спиной, сияя во сто крат ярче. Подняв ладонь, женщина поманила мальчика к себе, одаряя его улыбкой — и тот пошёл. Медленно поднялся, последний раз посмотрев на опавшую оземь сестру, он направился к ней, что взывала к нему, что ждала и искала.

Он шёл и видел себя, ощущал, как отчаянно бьётся сердце, как кровь фонтаном струится по его жилам, кружа голову, затмевая разум. Видел, как все эти годы — уже много лет — был заточён во мрак — и вспоминал былое. Дыхание его были прерывистыми, а мысли — пусть и сбивчивы, но выстраивались в ровные ряды, формируя слова. Он видел Карпу, Пыльный Город и себя. Отчётливо перед его взором восставала темница, где его душа находилось несметное количество лет, брошенная туда вопреки его желаниям и мечтам. Он видел себя судиёй и палачом, хлыстом владыки и карателем самолично.

Он шёл навстречу Благой Смерти, и затаившаяся сила, что он некогда принимал за страх, пробуждалась в нём в совершенно ином обличии.

Гертра поспешила за ним — и он обернулся, обдавая его жаром тысячи солнц. Оскалившиеся лики Дохлых Псов проступали за ним, обнажая пасти, жадно смотря на одинокую девушку, поглощённую нависшей бездной.

Но она не отступала. Тяжело вздохнув, она воздела руку, из которой струился свет, и шла сквозь пламя, стоявшее перед ней, через пробирающий нутро эреб, по истлевшей земле, и истлевшие кости хрустели, ломаясь под её стопами.

Орне лишь покачал головой, закрыв глаза, отвернулся от неё, идя к Королеве, что приняла его в свои объятья.

Новая вспышка, и Гертра изогнулась, вскрикнула, отстраняясь от брата, опав на траву.

Мальчик проснулся, видя старшую сестру перед собой. Медленно осев на подушку он посмотрел на неё — и лишь тихо улыбнулся, покачав головой, отводя взгляд.

— Хочешь поговорить? — только и спросил он, видя страх и растерянность в той, что некогда пленила его.

Гертра кивнула, смирившись с поражением.

Действие двадцать второе. Тревожный звонок

Дарине снова снился странный замок. Вновь она видела его пышные своды, островерхие башни и громадные ворота главного входа, а на горизонте монументом вечности реял лик великой часовни с тронным залом, что всё ещё пустует без своего владыки.

Раньше ей просто снился её родной город, а с недавних пор — с конца весны, — на месте Площади Свободы стала проявляться небывалых размеров структура, парящая над землёй, словно небесный остров. Так Дарина впервые познакомилась со своим Замком.

Пройдя под исписанной причудливыми узорами аркой, ступая по деревянному мосту, девушка ощущала невероятную лёгкость, счастье от того, что снова оказалась здесь. Идя вдоль длинного коридора главного холла, она наслаждалась симфонией ночи, вобравшей в себя торжественные фанфары, праздничные трели скрипок и хор незримых духов, что были подобны завыванию суровых ветров за окнами, где раскинулся величественный сумеречный лес. Под дробный перестук тамтама скрипки встречали свою владычицу торжественными, светлыми ритмами, а тонкие капли клавесина, как капли кровавых слёз, орошали душу едва уловимой тревогой.

Ставни оконных рам шумно стучали, поддаваясь поднятой за окном буре, смешанной с проливным дождём и шумом грозы, блеском молний, чего раньше не происходило. Дарину испугало это.

Всё как-то слишком торжественно и необычно, слишком бурно. Как будто Замок готовился ко встрече с кем-то, трубит приветственную тому, кто идёт. Холодные тёмные стены коридора мерцали непривычно ярко в свете сотни горящих свечей. Мириады огней дрожали, казалось, в ритм музыке, почти тухли с раскатами грома — и тут же вспыхивали с очередным бликом грозы.

Школьница сорвалась на бег, ощущая нечто недоброе, нечто чужое и неспокойное — как будто её замок внезапно занял кто-то чужой, и некогда спокойный уголок одиночества и уюта стал приютом чудовищ вроде тех, что уже являлись ей в реальной жизни.

Девушка остановилась у очередного окна, замахала руками в страхе, пригнулась — из приоткрытой двери, что вела во внутренний дворик, вдруг ринулась стая летучих мышей. Спешно хлопая своими мелкими чёрными крыльями, они неслись ей навстречу. Разинув пасти, обнажив клыки, они, издавая оглушительный крик, всей сворой накинулись на свою жертву, норовя искусать её до смерти.

С новой вспышкой молнии Дарина вырвалась из их оков и, схватив со стены подсвечник о трёх пылающих огнях, с силой махнула им в сторону стаи, разгоняя врагов.

Мыши отпрянули, на мгновение застыли, всё ещё хлопая крыльями. Взвились под потолок, образовывая странного рода фигуру, в чьих чертах больная фантазия способна различить человеческий лик. Очень образно и отдалённо, в нависшем живом облаке множества маленьких зверьков улавливались очертания женщины, женщины, которую Дарина не знала — отчего-то скорбной, тоскливой.

С минуту обе смотрели друг на друга. Школьница — с непередаваемым удивлением, волнением и страхом. Женщина — с молящей тоской, сожалением, возможно — с обидой и разочарованием.

Видение рассеялось в лёгкой лиловой дымке, что поглотило в себе и мышей, и замок, и лес за окном, и музыку, пропитавшую воздух.

Вскинув руку вослед ускользающему образу, Дарина проснулась, резко сев на постели в своей спальне. Глаза — широко открыты. Сердце — бьётся как заводное. Лоб покрылся холодной испариной, губы дрожат.

— Такой херни раньше не было, — вслух выдохнула, подкуривая из пачки, оставленной ещё с ночи на прикроватном столике.

Снаружи стоял тёплый летний день, а в календаре — выходной, так что, если отбросить странный сон, всё было более чем радужно. Разве только родители вернулись, и Дарине пришлось съехать обратно на свою квартиру, дабы у них не возникало вопросов.

Взобравшись на подоконник и укутавшись покрывалом, подтянув банку с окурками к себе, девушка продолжала курить, смотря в пустоту улицы рассеянным взглядом, мыслями всё ещё блуждая по замку.

Такой фигни действительно раньше не было: Живой замок мог быть самым разным, но всегда — добрым, пустым и своим. Да, разумеется, там была всякая мелкая живность, растительность и прочее подобное — даже летучие мыши водились. Но ничто никогда не предвещало угрозы, опасности или беды. Всё вокруг всегда подчинялось воле девушки, слушалось её прихотей. А сейчас — как будто хозяев сменили. И это странное лицо чужой, незнакомой ей женщины — школьница никогда не встречала её в жизни. Могла разве что почерпнуть из комиксов каких, или фильмов — но не более. Странностей всё больше, как в реальности, так и во снах, и это напрягало Дарину. Слишком много иррациональной и необъяснимой хрени — это не здраво и сказывается на рассудке, который, к слову, и без того немного тронут своими собственными проблемами.

Нервно постукивая по окаёмке банки, девушка быстрым движением стряхнула пепел, сделала новую затяжку, шумно выдохнула горький «Ватровый» дым — дрянь, редкостная дрянь, хоть и воспетая кругах старых бардов.

«Потом куплю нормальные», — сделала мысленную пометку Дарина.

За окном выл торчок-блявольф. По жизни, наверное, он был совершенно нормальным человеком. А к ночи он становился обдолбышем, царапал стены домов и выл на луну, как настоящий вервольф, только вой его шёл вперемешку с утробным и раскатистым «бля». Скоро за ним приедет отряд инквизиции в синих одеждах, примут его, отправят к себе подобным.

«Светлое утро, ничего не скажешь», — снова усмехнулась девушка.

Внезапно завибрировал мобильный — звонила Саша.

Голос в трубке — неожиданно весёлый, приветливый. Обычно она говорила грустно и тихо.

Предложила встретиться ближе к полудню в парке на Холодной горе.

— Чё ты там делаешь?

— В гостях у друзей, — бодро ответили ей.

— Кхе… в смысле, принято. Как сестра?

— Клёво, она тоже тут.

Дарина отложила телефон, чтобы выдохнуть, закатив глаза, сделала длинную тяжёлую затяжку, выпустила тяжёлый клуб тягучего дыма.

— Ну, Моцарту видней, — протянула она.

— Так как, придёшь? — просящие нотки, надежда. Так и представляются глаза-котята.

— Ради такого — пожалуй, да, Только давай не в парке — это всё ещё слишком далеко. Скажем, у «Кулиничей», рядом с метро.

На той стороне провисли, цокнули языком, вздохнули. Повисло молчание.

— Людей много.

— Боишься? — усмехнулась Дарина.

— Да не то, чтобы, — медленно, как бы отнекиваясь, ответила Саша. — Неуютно.

— Ты будешь со мной, а не с ними. Выпьем кофе, покурим, повтыкаем на проезжающие автобусы, ну. Там ещё кадеты на учение шагать будут — попялиться можно, классно же.

Снова молчание, сомнение, терзания, и наконец — отказ.

— Тогда, наверное, давай как-нибудь в другой раз, — ответила подруга поникшим голосом. — Я думала, тебе не всё равно.

— Ты же понимаешь, как это всё звучит? — попыталась воззвать Дарина к её рассудку.

— Все вы так, — грустно ответила Саша и бросила трубку.

На дальнейшие звонки не реагировала, чем заставила девушку нервничать и волноваться ещё больше. Одной сигареты для здравых мыслей было явно недостаточно, и нужно было покурить ещё, что школьница и сделала.

Поводов для нервных рассуждений действительно хватало: во-первых, началось всё с того, что пропала сестра Саши. Об этом Дарина узнала от самой девушки пару дней назад, и выглядела она очень напуганной и обеспокоенной. Её старшая сестра была нелюдимой, замкнутой, редко выходила на улицу или вообще как-либо взаимодействовала с людьми. Больше — читала, слушала музыку, курила на балконе, жила в Сети или у своего парня. Потом, какое-то время назад, вся светилась от того, что её старый друг вернулся из армии, и всё говорила, как хочет с ним встретиться, даром, что у неё был парень — такой же нелюдимый и замкнутый, как она. Эти двое вообще подходили друг другу. Редко виделись, больше — общались на расстоянии, иногда — гостили друг у дружки, и парень Соламит (так звали старшую сестру Саши) был в принципе частым гостем в их доме. А потом пропала из Сети и сама Саша — всего на пару дней, но для человека, чья жизнь в принципе сводилась к телефонным звонкам, мониторингу новостных лент и переписок (в этом плане она недалеко ушла от старшей сестры) — это уже выглядело странным.

Дарина снова усмехнулась, вспомнив западные исследования о том, что если человек покидает социальные сети — это вполне признаётся формой ментального суицида. Отказ от общества, уход в себя — явный признак социопатии и нездоровой психики, в особенности, если до этого пациент и часа не мог без того, чтобы не залезть в какой-нибудь «Фейсбук» или «ВК» и не лайкнуть там что-то, не оценить какую-нибудь видяшку или перекинуться парой-тройкой фраз с друзьями. Внезапное удаление аккаунта (а в случае с Сашей всё произошло именно так) в таких случаях сразу вызывало ряд вопросов и заставляло нервничать семью, друзей и близких. У нас с этим попроще — юный крик души с попыткой обратить на себя внимание общества. Вот только проблема как раз в том, что если душа кричит о внимании — нужно не смеяться над ней, а попытаться отнестись серьёзно, выслушать, принять и помочь найти корень проблемы. Иногда пустое страдание может оказаться признаком скуки, иногда — звоночком к будущим куда более серьёзным проблемам.

Дарина хотела видеть вокруг себя хотя бы условно-здоровое общество, и потому к исчезновению Саши отнеслась серьёзно. Теперь же она сама объявляется и просит встречи у чёрта на куличках, толком ничего не объясняя, да ещё и заметила, что находится там вместе с сестрой. Подводя итоги, она написала подруге следующее:

«К полудню у входа в парк. Но — не дальше. Мне не всё равно. Очень беспокоюсь о тебе и жду объяснений. Твоё поведение меня пугает. Приди, пожалуйста».

«Отправить».

Положительный ответ пришёл почти незамедлительно.

— Хорошо, — вслух усмехнулась девушка, между тем набирая Оксану. Хотелось поделиться своими мыслями касательно произошедшего — ну и чтобы она была там на тот случай, если что-то произойдёт. Вдвоём не так страшно, а что-то подсказывало Дарине, что лишний человек в данной ситуации ей не помешает. Чего только стоит последний случай с тем странным псом на улице, который, к слову, с тех пор больше не появлялся. Но осадок от него остался тот ещё — до сих пор в дрожь бросало. Оксана выбила для неё приём у знакомого психоневролога в понедельник, чтобы он внимательно выслушал всё, что происходит у девушки, и подобрал ей нужные препараты. Родители Дарины об этом пока что не знали — по ряду причин девушка всё ещё медлила с тем, чтобы им открыться — они едва ли воспримут её серьёзно. В то же время, Оксана согласилась помочь школьнице с лечением и покупкой необходимых препаратов, чему девушка была очень благодарна. Её случай напоминал форму диссоциативного расстройства личности, но до последнего эпизода если и проявлялся каким-то образом, то исключительно в форме странных снов, и больше походил на обычную биполярку. Резкие скачки настроения в обе стороны были при ней ещё с детства, и всегда держались на своих как высоких, так и низких планках, попеременно сменяя друг друга, но до критического состояния пока не доходило.

Оксана её внимательно выслушала, тоже выказывая беспокойство. Сказала, что на встречу приедет не сама. Её одноклассник работал в отделении милиции, и прибыть на место с потенциальным свидетелем — было бы очень кстати. «Он будет в штатском, и никак себя не выкажет. Вполне возможно — даже подходить не станет, просто постоит в сторонке, покурит, как независимый прохожий».

Дарина одобрительно кивнула. Сеанс связи окончен.

Что у Оксаны в прокуратуре свой человек, Дарина раньше не знала — но сейчас это оказалось очень кстати. Сама женщина объяснила, что не хотела вспоминать о нём, и в целом, связь почти не держала — в своё время он к ней очень активно приставал, несмотря на все довольно явные отказы, набивался встречаться и всё такое — противное воспоминание. Но общий враг — это общий враг, и деловой союз ограничивается исключительно рамками следствия.

Спустя время рутинного общения с родителями, завтрака и прочей бытовой мишуры, наконец настал час встречи: время покинуть постылую квартиру, от которой и без того старалась сбежать всеми доступными способами.

До Холодной горы на метро — пятнадцать минут, ну и десять минут через спальный район у Спортивной. Потом ещё столько же пешком к месту встречи. Этот парк — его пришлось искать предварительно — находился за военным училищем, прямо вдоль основной улицы от выхода метро.

Оксана уже ждала её у колоннады учебного заведения, сама. Как всегда, в аккуратном строгом костюме, причёсанная, в роговых очках, строгая и серьёзная, с лёгкой, едва заметной приветливой улыбкой.

Её друг — если он где-то и был, то в фуражке-невидимке какой: других людей в поле зрения не наблюдалось.

— Закосил, — пояснила женщина, — не воспринял меня всерьёз. Говорит, все ключевые точки и так под наблюдением. А чтобы заинтересоваться пропажей — во-первых, прошло только двое суток, а во-вторых, подавать заявление должны родители или близкие, иначе — не интересует. А раскрывать дела по доброте душевной — себе дороже: можно ненароком выйти туда, куда не просят, а потом — вперёд ногами и с почестями. Ну и посмертная награда за выслугу перед государством и смерть при исполнении так и не раскрытого дела. Сделают героем в глазах общественности, чтобы намекнуть, мол, мы тут чем-то занимаемся. Типа хочешь геройствовать — станешь героем, хочешь жить — умей молчать и не видеть зла. Потому что если не видишь зла — то и нет его вовсе, смотри на дело под разными углами, и всегда найдёшь позитивный лучик света, который его оправдает.

Дарина кивнула, злобно выдохнула, снова закурила, привычно предложила Оксане, и та — так же привычно отказалась. Стояли так какое-то время. Школьница — прислонившись к серой стенке громадного училища, женщина — подле неё, оглядываясь и смотря на часы. Время от времени показывались уборщики — учащиеся на отработках. Ничего необычного. До места встречи было рукой подать. Если Саша идёт с той стороны улицы, то отсюда её уже можно заметить, но девушка всё никак не показывалась, словно передумала. Или просто опаздывает. Или по тем или иным причинам просто не смогла прийти на встречу, но забыла об этом предупредить. Ожидание заставляло нервничать ещё больше.

Внезапно снова зазвонил мобильный: это была Саша, ждала у входа в парк. Дарину эта новость удивила — откуда она могла появиться настолько незаметно, девушка предположить не могла. Та пояснила, что просто зашла с другой стороны.

— Ладно, — согласилась с ней школьница и кивнула стоящей подле подруге: «Идём». Вот и парк. Раскидистые цветущие холмы дышали ароматом свежих летних трав. Множество детских каруселей вдоль ускользающей вниз широкой тропе, небольшого вида каменный детский замок, служивший так же сценой для общественных праздников и фестивалей — и всё та же длинная ускользающая вниз дорога, которая вела к зданию заброшенного клуба и кинотеатра. Но туда девушки идти не хотели. Странно также то, что уже здесь, у входа, Дарину обдало резким холодным порывом ветра — как у ворот кладбища, близ склепа. Всё такое серое, неприметное, застывшее. Ещё не мёртвое, но уже не живое. Чужое.

Девушка тряхнула головой, отгоняя недобрые мысли, сосредоточившись на поиске своей знакомой.

На лужайке, на одной из каруселей, сидела девушка в чёрных одеждах. Длинные волосы цвета воронова крыла, узкий корсет — и длинная до стоп тёмная юбка, прямо модель низкопробного журнала. Ногти, окрашенные алым лаком, матовое широкое лицо под слоем пудры, полуприкрытый взгляд очерченных тушью глаз — Саша очень изменилась с последней их встречи, её было не узнать. Обычно предпочитающая простую и практичную одежду, сейчас она выглядела как типичная готесса из тех, что бухают на кладбище под «Диксов» скучными вечерами пятницы.

Завидев приближающуюся Дарину, она помахала рукой и заспешила к ней. Оксана стояла в сторонке, особо не приближаясь, наблюдая со стороны.

— С тобой всё в порядке? — спросила девушка свою подругу.

Та довольно кивнула. Говорила, что сестра нашлась, познакомила её со своими новыми друзьями — живут тут, буквально в паре шагов. Все клёвые и интересные. Сегодня думает вернуться домой к родителям вместе с Соламит, чтоб не волновались, а потом — обратно. Новые шмотки — подкинули здесь же, новая подруга Фелиция, «очень крутая и загадочная». Говорила, что Саше они идут больше её «старого тряпья».

Дарина слушала не столько, что говорит ей подруга, а, скорее, саму речь. Интонации сбивчивые, язык заплетается, часто повторяет слова, дёргается, много смеётся — будто уже под чем-то. Шатается, не может ровно стоять — словно по голове пришибло.

— Много вас там? — наконец спросила она.

— Человек десять, может, — пожала плечами Саша. — А что? Дарина цокнула языком.

— В лагере думаешь появляться?

— Не уверена, — задумавшись, ответила та. — Вы там все хмурые, скучные. Девушка усмехнулась её словам, кивнула: дальнейший диалог вести было нет смысла, общая картина ясна.

— Скажи, а где вы собираетесь? — вдруг спросила она, улыбнувшись. — Сейчас не знаю, но, в целом, думаю заскочить к вам. Примете?

— А, да не вопрос, — беззаботно рассмеялась та. — Мы тут, в нашем Замке, — махнула она рукой в сторону заброшки, чей вид скрывала гряда деревьев. — Приходи в любое время, будем тебе рады. Я вообще тебя к нам звала. У нас праздник намечается, все-все соберутся.

— Не, спасибо, — тепло отказала девушка. — Но через пару-тройку дней — обязательно. Спасибо, что пригласила. И, это, Саш, с тобой точно всё хорошо?

— Не Саша, а Аделиада, — поправила она, сбиваясь чуть ли ни на каждом слоге. — Да, я в полном порядке.

Дарина тяжело вздохнула, закрыв глаза. Потом опять улыбнулась.

— Обнимашки?

— Обнимашки! — воскликнула её подруга, заключая её в нежные путы искренней детской дружбы.

***

С тяжёлыми мыслями школьница проводила Сашу ли, Аделиаду взглядом, а затем — побрела к Оксане, что так же спокойно сидела на карусели, но ближе к переулку, на достаточном расстоянии, чтобы не показываться на глаза, но — достаточно близко, чтобы слышать.

Они обменялись печальными взглядами и заспешили прочь от этого пугающего места. Дела обстояли значительно хуже, чем кажутся. Если складывать детали мозаики воедино — получается какая-то несусветная чушь, требующая хоть какого-то пояснения. И, что самое забавное — Дарина поймала себя на мысли — и угадала похожие нотки в глазах Оксаны, — что она не хочет знать полной картины. Всё уже выглядит слишком странным и по-своему страшным, чтобы копаться дальше. Слова Сильфы, оглашённые при той случайной встрече, теперь уже совсем не казались бредом сумасшедшего. Снова хотелось встретиться с ней.

И Дарине, и Оксане предстояло долгое и кропотливое расследование. И едва ли им здесь хоть кто-то помог бы.

Действие двадцать третье. От чистого истока…

Скучающая Принцесса сидела в кресле на балконе, пила вино и читала газету.

Новостные сводки радовали глаз — плоды приносили свой труд.

Всё больше детей подвергались влиянию сомнительных личностей, чьи персоны до сих пор не опознаны. Сбегая из дому, подростки возвращались другими.

Всё списывали на повышенную активность дилеров, как и планировалось, спецслужбы мобилизованы на поиск очага. Многие сходились на мысли, что виновник торжества — один, но с множеством подельников, однако ни поимка закладчиков, ни допросы мелких торговцев счастья, так ни к чему и не привели.

Женщина оправила прядь седых волос и улыбнулась: почва приняла семена, и её сад расцветает, оживает, и первые птицы слетаются на новые луга воспеть оды жизни и радости.

Никакой паники, никаких протестов — всё идёт своим чередом, и мир просто соглашается с новыми реалиями, оглашая их, как новую форму бытия. Неспособные определиться с жизнью люди выбирают смерть, охотно встречают её в том или ином виде. Это достаточно честно, прежде всего — перед собой.

На кухне стоял патефон, а в нём — пластинка с детским церковным хором. Юные нежные голоса под стройные звуки клавесина исполняли «Mirabile Futurum», а за окном свинцовые тучи предвещали дождь.

Пожилая женщина взяла трубку, набила чашу вишнёвым табаком, поднесла огонь, разожгла травы, сделала нескольких коротких затяжек, чтоб дать теплу прижиться, и — одну длинную. Выпустила сизый пар, блаженно выдохнув, откинувшись на спинку кресла, закинув ногу за ногу.

«А сегодня что для завтра сделал я?» — вопрос, который был адресован многим детям в своё время, заставляя их думать о своём будущем, о том, чтобы сделать его прекрасным, и помнить, что оно, пусть и далеко, но надвигается с каждым днём. Как бы ты его не ловил, оно всегда недостижимо. Но каждый следующий шаг призван улучшить настоящее.

Видела девочку — невысокого роста, в алом платьице, с завитыми золотистыми кудрями. Она стояла у высокого-высокого холста в попытках завершить работу для вступительного экзамена в художественное училище. Задача гласила — сделать фасад приглянувшегося глазу здания, но выполнить его как можно точно, до мелочей, учитывая перспективу, угол зрения, сочетание лучей солнца и теней от них. Она писала консерваторию, которую видела из окна своей квартиры, но рисунок не ладился — там штрих неровный, там тень не так легла — и приходилось снова и снова переделывать. Работу нужно завершить к завтра, и выходило так, что сегодня она ничего не достигла, несмотря на весь проделанный труд, и продолжала стараться, через слёзы, негодование, злость — эмоции так и били ключом.

Потом — зажмурилась, сжав уголь в руке с такой силой, что тот начал крошиться — и сделала глубокий-глубокий вдох. Успокоилась, отошла от холста, посмотрев на текущий результат, сравнив с громадой за окном. Покачала головой: всё не то. Затем — она не знала, что на неё нашло — то ли озарение какое, то ли успокоилась наконец — но всё стало получаться, и работа, пусть далеко и не самая лучшая, но была принята, и её зачислили. Так и шла по жизни с мыслью, что всё получится, если подходить к вопросу спокойно и зная, что делать. Зачастую, ты всегда знаешь всю последовательность действий (если нет — о ней можно прочесть), и всё, что от тебя требуется — выполнить её, аккуратно и шаг за шагом.

Но даже эта, казалось бы, идеальная формула для простого земного счастья не спасает от всё тех же земных проблем. Потому что именно поиск нужного ответа здесь является самой сложной частью задачи. Порой — зачастую, — он способен завести в такие дебри, в которые при иных обстоятельствах ребёнок бы ни за что не попал. В тот момент, когда родители Тани развелись, она не знала, что делать. Девочка слишком любила обоих, чтобы выбирать между ними, а конечный выбор стоял за ней: и отец, и мать одинаково хорошо обеспечены, имели абсолютно равное положение в обществе, и их конфликт касался только их личной жизни, и — никоим образом, — дочери. Если бы не тот факт, что оба разъезжаются по разные стороны их великой державы, даже и выбирать не пришлось. Но отец хотел на родину в Астану, а мать желала остаться в Харькове. И там, и там Таня уже жила, и знала оба города достаточно хорошо, чтобы не потеряться.

Но выбирать между родителями — сложно, сложнее, чем между делами, и здесь девочка потерялась. Потерялась настолько, что выпала из жизни.

В своё время дед читал ей сказки о таком месте, где всем детям хорошо, где нет ни боли, ни злобы, ни проблем, и сбываются все самые сокровенные мечты. В тех сказках даже были стихи, согласно которым это место можно найти. Таня никогда не придавала им особого значения — «Никто не даст нам избавления, — твердил диктор по радио, зачитывая стихи Интернационала, — ни бог, ни царь и не герой. Добьёмся мы освобождения своею собственной рукой!».

Она хорошо знала и эти слова, равно как и понимала их смысл.

Но не в ночь перед последним судом, не в столь ответственный момент. Девочка хотела спрятаться, убежать, скрыться — и тут вспомнила старые сказки, своего дедушку, что сидел в кресле, вот так же, как и она сейчас, курил трубку и читал ей о том городе. В сознании всплыли заветные строки, и сами же слетали с её уст, пока она, в одной ночной рубашке, с распущенными светлыми волосами, шла босиком к двери спальной, озарённая светочем полной луны.

Дальше — не коридор — но бескрайний луг бесконечно синих трав, а в небе рассыпаны жёлтые звёзды в форме мордашек мышей. Где-то, повсюду, слышался стрекот сверчков и тихий плач цикад, пение соловьёв, затаившихся в ветвях леса за лужайкой. А дальше — если идти вдоль сияющей тропы, — начинался густой зелёный туман, полный мерцания крыльев множества маленьких мотыльков, и каждый взмах крыльев разносился ярким, тонким звоном, согревающим сознание.

Шагая сквозь зелёный туман, Таня оказалась на лугу полыни, что опьяняла своим дурманом сознание, а за лугом полыни виднелась великая арка ворот, которую преграждали две величественные статуи старых псов. Над аркой же свесился сонный чёрный кот, что лениво смотрел на юную путницу, то и дело взмахивая хвостом.

Затаив дыхание, девочка прошла к вратам — и они распахнулись, являя её взору ослепительно-белый свет.

Так она оказалась в Карпе, Городе Мёртвых Детей.

Она искала выход, решение, которое должно изменить её жизнь — и нашла его, нашла в себе и своих фантазиях, проведя на улицах Карпы несметное количество лет.

Придя туда простой девочкой Таней, что мечтала стать художницей и жить с родителями, она вернулась пожилой девой в теле ребёнка, в то же время и в то же место, в ту же ночь из которой ушла туда.

Много, необычайно много событий произошло с Таней, позднее — с Татьяной, а после — со Скучающей Принцессой на улицах Карпы — города, что откликался на зов всякого ребёнка, находился вне места и времени, позволял на своих улицах воплотить любой, самый смелый, самый небывалый и необычайный талант в реальность.

И, в конечном итоге, она стала тем, кто смог изменить саму Карпу, дав ей новый лик и название, превратив чудесный Город Мёртвых Детей в тлеющий Пыльный Город, что давал жителям не умения, не иллюзии счастливого бытия, но — знание жизни, учил принимать всё так, как есть, раскрывал затаённые страхи, выворачивал их наизнанку — и обучал совладать с ними.

Не каждому под силу его испытания — за них отныне платили рассудком, «кармой», как его называли. И либо ты пленник своих иллюзий и живёшь в них, сходишь с ума, либо же — подчиняешь, становишься сильнее, уверенней. Побеждая себя, рано или поздно ребёнок Пыльного Города обретал власть над волей и чувствами других, видил, из чего они состоят, способен вникнуть в самую суть — и если их воля слабее — сломить, подчинить, подарить рабское счастье.

Разумеется, остались и те дети, которые желали вернуть Карпу — немногочисленны и разрознены, они всё ещё надеялись что их страна детства однажды вернётся, примет их и простит.

В случае же с Принцессой — Пыльный Город воззвал к ней, осознавая, что теряет силы, что всё меньше детей ищут его, и теперь, благодаря ней, он распахнул свои врата здесь, в Харькове, и — что не удивительно — многие приветствовали его, приняли в своих сердцах, а он — находил в них отклик на свою ветхую скрипку, взывая к струнам их душ.

Вернувшись домой, Татьяна знала, что делать.

Осталась в Харькове, не ради матери, но чтобы жить, выжидать.

Поступила в училище, как кончила — в академию дизайна и искусств, параллельно — выучилась на психолога на заочной кафедре, получила педагогическое образование.

Устроилась в приют.

Сначала — обычная воспитательница, теперь она стала его директрисой, продолжила помогать детям найти себя и их собственный мир, а Пыльный Город вокруг — как истинная картина взрослой жизни, которая ждала за его стенами.

Скучающая Принцесса блаженно вздохнула, покачала головой, делая новый глоток вина, слушая церковный хор.

Яна, ныне известная, как Благая Смерть, просилась в гости.

Кто бы мог подумать, что именно эта девочка, эта всеми забитая, жалкая, бедная мышка в итоге станет Королевой.

Памятная встреча в ночь у Покровского Монастыря, и танец, и разговор — ничто из минувшего не случайно.

Всё началось гораздо, гораздо раньше.

Да, Татьяна хорошо помнила, как подобрала её на улице, когда та ещё ребёнком рылась в мусорном баке. В простенькой потёртой футболке и драных шортах до колен, девочка копалась в мусоре, чтобы добыть себе пропитание. Сбежала из дому на электричке, без денег, без ни черта. Как её только не убили и не изнасиловали до того времени — это лишь чудо.

Татьяна тогда прогуливалась в спальном районе неподалёку от вокзала. У неё был выходной, и она искала вдохновение для новой картины, а вместо этого — нашла новую дочь, которая устала бежать.

Эта девочка доставляла проблемы.

Стоило её отогреть и накормить, как она тут же принялась ввязываться в драки, ссориться с ребятами постарше — из-за булочек, стакана чая, игрушек — да что угодно, она всегда находила повод для конфликта. Во многом, потому что привыкла: если ты что-то действительно хочешь — ты не должен просить, не должен требовать, ты должен забрать, вырвать свой кусок у того, кто им обладает. Найти себе что-то, добыть самостоятельно — нет, это не путь Яны. Она — всегда ждала, пока кто-нибудь что-нибудь получит, чтобы честно отобрать, набросившись, как тень, из засады. Однако, она никогда не воровала, никогда не поступала подло. Просто шла и честно забирала у других то, что хотела себе. Ни «тёмная», ни разговоры, ничего не спасало. Её даже хотели исключить из приюта — было и такое, и так бы и сделали, если бы не её тогдашнее рвение к учёбе, не её способность поглощать знания — и не тот факт, что, забирая вещи для себя, она потом, успокоившись, охотно делилась добытым с другими, ещё более слабыми детьми.

К тому же, с возрастом она научилась действовать осмотрительнее, и если ей хотелось нечто, чем обладали ребята — она вполне могла обменять новую рубашку или хорошую куртку на поцелуй, объятья. Не стоит замалчивать и слухи, что для неё не было проблемы переспать с человеком в обмен на что-либо — она считала это честным для себя. Парню хочется секса, а ей не хватает денег на новый телефон, потому что старый служил кастетом и сломался — проблема решена, у Арсения была бурная ночь, а у Яны — свеженький «Нокиа», цветной и с большим экраном, на котором можно смотреть фильмы.

Так по жизни и шла с тех пор, а теперь — её зовут Королевой, Благой Смертью. За ней тянутся, к ней идут, её любят, ей восхищаются.

Ненадолго столкнувшись со взрослой жизнью, она была отвергнута реальным миром, где всё не так, всё не по её воле. Встречалась с парнем, который её избивал, подсела на кислоту и выпивку, желая продолжать витать в облаках собственных иллюзий, делая мир вокруг себя таким, каким он ей нравился, а ныне — помогает в том же всем, кто окружает её, наставляет и ведёт их за собой, и Пыльный Город помогает ей в этом, всячески способствует.

Сейчас Татьяна ждала свою воспитанницу, так как та оповестила её о своём приходе, и с минуты на минуту должен был раздаться дверной звонок.

— Да, — кивнула она себе в мыслях, и отложила газету, — В конечном итоге, проделано уже немало работы, и Харьков меняется, бесповоротно, встречая новое время. А сейчас время встречать гостей.

Из глубины квартиры послышалось несколько коротких гудков — и женщина улыбнулась, отставила бокал с вином, отложила газету и трубку, пошла открывать, ныряя в полумрак коридора и чары раскуренного ладана, отворяя двери своим детям.

Вскоре перед ней стояли двое: мужчина в униформе офицера СС и дева в белых одеждах. Они держали друг друга за руки, улыбались тихо.

Скучающая Принцесса кивнула им, отпуская поклон, приглашая в свои покои, угостила их выпивкой и добрым табаком.

Все трое сидели в тёмной спальне, где было лишь огромное заставленное сизыми кровами ложе, кресло у двери и большие окна, ведущие на балкон, так же закрытые алыми занавесками, сквозь которые сочились лучи уже заходящего солнца, наполняя комнату огненными красками заката.

Пламя отражалось в бледном лице девушки, опаляя её ореолом величия, а тёмный офицер подле, что сидел в кресле против женщин оттенял её. Скучающая Принцесса — как обычно в своём роскошном алом платье, стояла у окна и смотрела на эту пару, а те — любовались её красотой. Долго так люди изучали друг друга, любовались образами, что стояли за ними, которые давно уже принимали за правду в обмен живых людей.

— Мы хотим обручиться, — сказала Яна, подходя к Клаусу и обнимая его за плечи, — и чтобы вы с Сестрой Франциссой венчали нас.

Мужчина переглянулся с женщиной, стоявшей перед ним и смотрящей на них. Татьяна усмехнулась, покачав головой, смотря то на солдата, то на свою воспитанницу подле него. Он молча отхлебнул вина из бокала, кивнул, соглашаясь со словами Благой Смерти, опустив руку на её ладонь.

— Да будет так, — заключила Скучающая Принцесса. — Достойная пара для нового мира.

Они избрали друг друга, приняли свою жизнь — и желают заключить её священными узами брака, так кто же им станет мешать.

На кухне снова играл хор юных мальчиков, исполнявших «Прекрасное Далёко», теперь уже на русском, словно благословляя пару на их чистый союз.

Действие двадцать четвёртое. Романтический вечер

Оксана и Дарина были вдвоём, и за окном сгущались алые краски заката, наполняя спальню пламенным заревом горечи и тоски. Обе подруги дико вымотались за прошедшие дни: столько событий в столь короткий срок — казалось, что уже прошла целая вечность.

В светлом костюме и тёмных чулках, хозяйка квартиры сидела, развалившись в кресле с бокалом белого полусладкого вина, медленно потягивая напиток, молча, глоток за глотком. Любимая — лежала на постели, спустив скрещенные ноги на пол, смотря в полумрак потолка.

Без одежд, подставив обнажённое тело прохладному ветру улицы, так же молчала, курила, время от времени стряхивая пепел в почти доверху заполненную банку, что располагалась у её локтя.

Не хотелось ничего делать.

Просто отдохнуть, просто расслабиться и представить, что всё идёт своим чередом, и ничего необычного не происходит, закрыть глаза и ни о чём не думать, ничего не знать. Через день новое собрание лагеря, который, судя по всему, либо прекратит своё существование, либо станет чем-то новым и лучшим, и в последнее верилось очень слабо. Детям не нужны занятия, им подавай рефлексию и гедонизм, остальное — тленное, вторичное, неважное. Пора юности — самое податливое время для саморазрушения. Им не занимать самоуверенности, но напрочь отсутствует какой-либо опыт и реальное понимание ситуации. Результат вполне очевиден: если есть лёгкие широкие дороги, то зачем искать сложные тернистые тропки.

— Скажи, — вдруг спросила Дарина, всё так же смотря в потолок, продолжая курить, — а в какой момент ты почувствовала себя взрослой?

Оксана пожала плечами, делая новый короткий глоток.

— А что? Я правда выгляжу такой старой? — усмехнулась она.

— Да нет, — Дарина склонила голову на бок, перевернулась. — Просто вся эта хрень тип «повзрослеешь — поумнеешь», и прочее на фоне происходящего. Думаю, с какого момента приходит то самое «повзрослеешь».

— Сложно, — призналась психолог. — Взросление — вообще, очень относительное понятие, часто используется как синоним соотношения «намерения-действия» и целесообразность оных, переоценка ценностей, получение жизненного опыта. Не мне тебе это объяснять, некоторые и в сорок ведут себя немногим лучше, чем твои сокурсники (которые, в свою очередь, местами умнее некоторых моих сверстников). Я бы отказалась от данного понятия в пользу определения «получишь определённый жизненный опыт», «прокачаешься», твоим языком.

Школьница улыбнулась, ткнула стопой колено женщины, поднялась, спускаясь на пол и села, оперевшись о постель, подобрала под себя ноги.

— Поумнеешь, тогда уже, — предложила она.

— Немного другой оттенок, — отказала женщина. — Ум — это обобщённое, а тут суть в прокачке навыков. Более ёмкого слова пока не придумали.

Дарина рассмеялась.

— Сначала на психологии нас учат качать навыки, а потом придёт Лида Ивановна, и расскажет о том, как гладиаторские бои собирали нифиговый хайп, а северяне по-чёрному забаттлили южан.

Оксана улыбнулась, покачала головой, протянула ногу, касаясь кончиком пальцев руки девушки, погладила её, от чего та зажмурилась, сжалась от удовольствия, подобралась ближе к своей подруге, обнимая голень, прижалась к ней щекой, поцеловала.

Обе обменялись тёплыми взглядами.

— А всё-таки, — продолжила расспросы Дарина, возвращаясь на место у постели, снова закурив, — когда у тебя наступила такая переоценка ценностей, ну, чтоб уж совсем конкретно и надолго?

Та снова покачала головой, отставила бокал с вином на тумбочку у кресла.

— Понимаешь же, что тяжёлое воспоминание, а всё равно копаешь.

Школьница невинно закатила глаза, встречая наигранную раздосадованность во взгляде собеседницы.

— Как в десять лет с друзьями труп нашла, — невозмутимо пожала плечами.

— Ва, — удивлённо выдохнула Дарина, так, что даже застыла. — А подробности?

— Да какие подробности-то, — усмехнулась Оксана. — Сбежали с уроков, пошли на заброшку одну, ну и давай копаться. Вообще район неблагополучный, там много всякой мерзости творилось. По школе слухи о приведениях даже ходили — куда же без этого. Ну, и начали копаться там. Ничего примечательного, только темно и тихо. Пошли в подвал, значит, со спичками и зажигалками. Его ещё открыть надо было — это как погреб, с металлической откидной дверью, её ещё открой поди. Мальчишки минут пять пыхтели над ней, пока смогли поднять и откинуть — там ручка с двух сторон, так что можно слезть и закрыться. Открыли. Вонь повалила оттуда — страх просто. И мухи жужжат. Страшно было до жути — но ничего, бога нет, значит, и потусторонних сил нет — во всяком случае, мы на это очень надеялись. Пожалуй, это было самое удобное время, чтобы уверовать в атеизм и надеяться на него. Так и пошли, по металлическим ступеням вниз. А чем дальше — тем хуже, темнее, мрачнее. Уже даже какие-то тени на стенах стали чудиться. Наташка с Лизой (вашей Елизаветой Владимировной, да, она именно после этого случая в медицину и биологию крепко ударилась) вообще убежать порывались, но мальчишки их убеждать стали, мол, как так — славные имена Клары Цеткин и Розы Люксембург срамить, трусить перед открытиями, это ли женщины нации, и всё такое. В общем, мы пошли дальше. Это был просторный заброшенный погреб, или убежище какое — судя по пространству. Мы бы облазили его, и даже хотели осмотреться, но запах стоял просто убийственный, его источник нас привлекал больше всего. Собственно, уже внизу он стал почти невыносимым, пришлось обвязаться платками, чтоб не тошнило сильно. Видели всякие герметические пакеты с продовольствием — как бункер на случай холодной войны, их в 60-хх строили на фоне всего этого веселья с Хрущёвым. Ну и, собственно, зловоние и мухи особенно чувствовалось рядом с одним из крюков. Мы его осматриваем: там что-то большое — в полумраке зажигалок толком не разглядеть. Потом я случайно толкнула это нечто — лёгкое совсем. На ощупь — как нога. Ещё толком не поняла даже, что к чему — а уже кричу, наверх бегу. Ребята за мной ринулись, а Лиза — в ступоре, онемела. Назар рядом с ней, стоит, зажигалку к потолку — и замер. У нас всё ещё сердца в пятках, мы с опаской сверху смотрим, спрашиваем, что там — в ответ молчание, что-то нечленораздельное. Но — стоят, смотрят в оба, как покойника увидели. Спускаемся их одёрнуть — а там и правда покойник. Повесилась. Большая такая, тяжёлая, лицо почернело уже, изъедено мухами, одежда пропитана её испражнениями, влажная. И табуретка небольшая складная валяется, и рюкзак её же. Так я узнала, что такое самоубийство, и что у людей бывают проблемы, которыми они не желают делиться с окружающими, к чему это может привести, а стараниями Лизочки — также узнала о расстройствах пищевого поведения, и что подобное в наше время было фактически неизлечимым, а сейчас — просто тяжело поддаётся лечению. Покойницу звали Таей, ей было тринадцать, сюда она пришла из противоположного конца города, потому что в её школе девочку затравили «жирухой», постоянно подтрунивали над её внешностью и лишним весом. Ребята наши — тут действительно надо отдать им должное — не растерялись, честно вытащили тело на свежий воздух, позвали сторожа, тот — милицию, мы им всё рассказали, как на духу. Нас, конечно, пожурили, что забрались сюда — здание на ладан дышит, чай не обвалилось до сих пор, но и благодарили искренне, признались, что, да, от родителей этой девочки уже подано заявление о пропаже и её искали. Пропала около десяти дней назад. Не разгреби мы тот вход в злосчастный подвал, не известно бы, сколько ещё искали. Я слёзно просилась прочесть дневник девочки, который нашла в раскрытом рюкзаке, и патрульный одобрил. Сказал, можно, раз уж я её нашла там первая, но напомнил, что это вторжение в чужую жизнь и чужую собственность, и что в случае с живыми людьми подобные документы считаются секретными и могут быть доступны только правоохранительным органам и близким людям, но никак не детям с улицы. Собственно, это была моя первая, если так можно выразиться, история болезни, и мой первый пациент был мёртвым ещё до начала обследования. С того дня я и решила, что стану изучать проблемы людей, чтобы помогать им, пока они ещё живы.

Завершив свой рассказ, Оксана горестно усмехнулась, плеснув ещё вина. Её щёки были румяными, а в глазах стояли слёзы — вспомнила происходящее так, словно это было вчера, дрожала, возвращаясь в тот тёмный подвал, где темно и страшно, только вонь и жужжание мух. Молчаливое пыхтение мальчиков — таких же мелких, как и она сама, — которые тащат труп по лестнице, аккуратно, стараясь не споткнуться и не уронить тяжёлую ношу. Искажённое почерневшее лицо самой девочки. Как из её брюк стекают ещё не опавшие экскременты. Себя, аккуратно складывающую лежащую подле раскрытую тетрадь и складной стульчик в рюкзак пока что незнакомой пионерки. Всё ещё застывшую, как столп, Лизочку, которую пришлось натурально толкать, чтоб она заново научилась ходить, и которая уже наверху разразилась слезами от пережитого. Наташу, обычно бойкую заводилу, которая любила всем строить козни, и с того дня основательно притихла, став тише воды и ниже травы.

От воспоминаний женщину отвлекли нежные объятья и тёплые руки на её плечах.

Дарина, став подле, уткнулась носом ей в щёку, поцеловала. Ничего не сказала, понимая тяжесть воспоминаний, молча успокаивая подругу. Та — благодарно склонила голову на бок ей на ладонь, позволяя гладить себя, слабо улыбнулась.

— Ты — умница, — заключила школьница, — ты сильная, хорошая.

Нежный голос девушки успокаивал женщину. Она благодарно поцеловала её руку, обвила её длинными пальцами, снова посмотрела в глаза.

Дарина одарила её тёплым взглядом, опустилась к ногам, целуя колени сквозь капроновую ткань чулков, обнимая стопы, разминая их. Она чувствовала усталость своей подруги, понимала, что ей нужен отдых.

Школьнице было хорошо со своей женщиной. Спокойно. Она верила, что Оксана сможет ей уберечься от всего. Она — единственная, кто воспринял Дарину всерьёз, когда та рассказывала о том, что видит странных чудищ — искажённые тени людей. И что ткань реальности вмиг их явления сыпется на части. И, что самое важное — помогла ей с этим справиться. Придя к ней с напускной самоуверенностью, будучи в душе забитым и зашуганным котёнком, она действительно окрепла, стала сильнее, почти избавившись от картин прошлого, о которых ныне попросту не хотела вспоминать.

Оксана, в свою очередь, сжалась, отставив бокал, свела ноги, согнув пальцы, сжала руки в кулаки, зажмурилась, затаила дыхание. Выдохнула вместе с поцелуем, оставленным на голени, снова вздохнула, отдаваясь ласкам девушки. Спустя миг — снова вздрогнула, чувствуя, как та снимает с неё чулки, нежно гладя оголённое тело, касаясь кончиками ногтей, едва заметно царапая, покусывая кожу.

Высокая, широкая в бёдрах и плечах, мощная фигура девушки возбуждала женщину. Её голая спина укрыта пеленой тёмных волос, размётанных по лопаткам, опадающим к полу, словно сложенные оземь крылья. Склонившись так, Дарина целовала ноги Оксаны, осыпала их поцелуями — и чуть поднялась, протянула руку, приглашая к себе. Женщина подалась вперёд, опускаясь на пол подле любимой, погружаясь в её объятья, закрыла глаза.

Та расстегнула пуговицы её пиджака, принялась за рубашку, освобождая её от одежд, нависая над ней, укрывая собой.

Припала губами к щекам, коснулась языком шеи, проводя тонкую линию к ложбинке меж грудей, легко покусывая соски, мягко сжав хрупкие плечи, обхватив протянутые ноги коленями, опускаясь на них, садясь сверху, продолжая ласкать женщину. Поцелуй за поцелуем, касание за касанием, она распаляла её усталое пламя, дарила ей своё тепло, ощущая робкую дрожь, ловя прерывистое дыхание своими устами.

Подалась ниже — к бёдрам, мягко опустив ладонь вниз живота, ощущая нарастающее напряжение — и снова припала к ней, оставляя влажный след языка вокруг лобка, опускаясь ниже.

Оксана шумно выдохнула, вжав руки в пол, поджала ноги в коленях, сведя бёдра.

Ласковым движением Дарина раздвинула их, обдала тёплым дыханием взмокшее лоно, оставив там поцелуй. Окутала тёплой влагой рта, касаясь кончиком языка набухшей плоти.

Чуть-чуть отстранилась, словно дразня — и снова, шумно выдохнув, припала к женщине, ублажая её языком, мягко погружая пальцы в неё, слегка согнула их, отводя к себе — и снова вглубь, продолжая ласкать, чувствуя, как её подруга напряглась, сжалась.

Движение за движение, импульс за импульсом, Дарина дарила своей подруге любовь, которую та едва ли найдёт у кого-то ещё, столь же чистую и искреннюю, мечтательную, восторженную — на которую способен лишь влюблённый ребёнок. С трепетом и восхищением она одаряла её своими ласками, чувствуя, как тело любимой отвечает на них, ощущая, как та обняла её голову, запустила ладонь в копну волос, направляя девушку. Двигается в такт ей, отдаваясь неге интимных чар.

Темп усилился, створки стали сжиматься сильнее, а дыхание — участилось в ритм стучащим сердцам. Снова и снова, сознание полнится низкими, протяжными стонами, а вокруг женщин распускается поляна цветов, благоухая нектаром услад.

До оглушительного слепо, до слепящего невозможно. Пропадают все чувства, кроме взаимной страсти, кроме частых стуков сердец и тяжёлого, сбивчивого дыхания, смешанного с блаженными стенаниями, с охватывающим дух желанием, полным влечения и восторга, ликования и радости.

Полусжатые пальцы Дарины застыли, отдавая дрожью в теле Оксаны, язык быстро-быстро ласкает налитую кровью робкую плоть. Снова и снова, ещё и ещё, застилая все прочие чувства, а следом — долгий стон, срывающийся на плач. Судороги благодарности, экстаз, столь сильный, что захлестнул обеих подруг — и продолжался, всё слабеющими и утихающими волнами, под мягкие движения рук, ласковые касания губ и тёплые объятья — как завершение акта, которым вторил звон колоколов монастыря, призывающих свою паству на новую мессу к царству восстающей ночи, что уже вступала в свои права.

Блаженно раскинувшись на полу, Оксана притянула к себе разгорячённую девушку, что прикорнула на её груди, и слабо коснулась её щеки. Невысказанное «спасибо» читалось в глазах уставшей наставницы, и Дарина приняла его, заключив свой дар новым поцелуем, купаясь в лучах озаряющей небосвод восходящей полной луны.

Действие двадцать пятое. Королевская свадьба

Услышав реквием на крови, охотник спешит в логово зла по осыпающемуся под ногами мосту. Сотни демонов стремятся преградить его путь, лишив воли, забрав остатки сил. Но он идёт, идёт напролом, несмотря ни на что. Пускай луна полна и сияет алым, пускай огонь свечей опасно мерцает, предвещая беду. Охотник знает: его любимая там. Она ждёт.

Колокол часовой башни отбивает набат, призывая слуг встать на защиту родного дома. Летучие мыши и лесные волки, ожившие истуканы и призраки минувших лет — все они здесь, готовые служить своей владычице. И нет среди них того, кто отступит или убоится идущего: охотник всегда один.

Солнце суть око жарких долин, где пламя и скрежет зубов. Ни Благая Смерть, ни Клаус не любили мир, который восхваляет подобное место. Им благоволила Луна. Это окно в царство тысячи цветов, где звенело множество колокольчиков и летали бабочки. Чем дальше, тем чаще Королева и Граф отходили в их ночи.

Там жили Мёртвые коты. Они лежали, смотрели на молодых пристальным взглядом, из их пастей доносилось мерное урчание. Они урчали им и улыбались. С ветвей свисали съеденные мыши, что пищали правду. Трепыхались на ветвях и говорили о том, что принц и принцесса должны обручиться. Убитые крысы сидели в своих клетках, смеялись и врали им. Врали о том, что такая чета проживёт долго, а их потомство покорит всю землю. Только дохлые собаки, призраки былого величия, молча бродили вокруг. Мыши как-то сказали, что если прогневить их, можно сойти с ума: они будут преследовать любого во снах, а безудержный лай, адский вой и злобное рычание никогда не покинет сознания. Увы, но лишь один Старый Пёс остался из всего этого славного племени, и тот стал верным стражем своей Королевы.

Эти путешествия помогали Яне всё ещё чувствовать себя живой, возвращали ей силы. Клаус не отходил от неё ни на шаг.

Некогда заброшенный клуб переоборудовали, и теперь он действительно напоминал прекрасный дворец. Скучающая Принцесса, обладая должными средствами, тому так же во многом способствовала.

Не обошлось, разумеется, и без простого люда, который приходил поглазеть на некогда оставленное, а ныне — прекрасное, можно сказать, величественное здание, обретшее с новыми хозяевами новую жизнь.

Всё больше и больше детей Венеры встречалось на улицах Харькова, и Королевская кровь текла ручьями из уст в уста. Видения Пыльного Города больше не были призрачной химерой: когда много людей верят в образ, он воплощается в жизнь. Пускай лишь в мыслях, но он оживал. Безумие — когда твой мир чужд остальным. Найди последователей — и станешь пророком новой веры.

***

Скучающая Принцесса стояла на балконе своей квартиры, курила вишнёвый «Marvel» и смотрела в ночь. Сестра Францисса сидела в глубине комнаты. Обе женщины думали о своём, пребывая в тяжёлой тиши, и лишь старая симфония из допотопного патефона мешалась с ароматным дымом, наполняла зал скрипящими нотами ноктюрна.

— Вы довольны происходящим, моя Принцесса? — наконец нарушила молчание Сестра.

Женщина в алом сделала длинную затяжку, всё так же молчала, наблюдая за первой столицей, окутанной тьмой.

— Наша чума распространяется подобно пожару. Ещё чуть-чуть, и весь Харьков будет охвачен ею. Но они счастливы, а это главное, — наконец произнесла она.

— Врата открыты, и Город Мёртвых Детей оживает, полнится новой жизнью. Ты ведь тоже слышишь, как Его музыка изменилась? Это он радуется новым гостям.

— Так-то оно так, — вздохнула Францисса, — но что же потом? Ведь всё хорошее рано или поздно кончается болью. Чем сильнее обретённое счастье, тем сложнее расстаться с ним.

Скучающая Принцесса улыбнулась.

— Когда придёт час воздаяния, они будут готовы к этому. Все до единого. Встав на площади, на алом залитом поле, они выстроятся в круг, выйдут танцевать и смеяться, и в их глазах будет искреннее, неподдельное веселье. Часовой на башне объявит торжественный миг, и они пойдут на костёр, широко улыбаясь. Дети лесов объявят новый Салемский процесс, охотники выступят на тропу войны, но эти картины — полотна грядущего. Разве не дивно?

— «Молот ведьм» уже давно написан, Принцесса, да инквизиторы уже не те. Едва ли нас ждёт нечто подобное. И не боишься ли ты, что те, кто будут охотиться на них, придут и за нами?

Женщина красных платьев выдержала долгую паузу прежде ответа.

— Кто мы, по-твоему, Сестра? Вступили в запрещённую твоим богом связь, попрали всё святое и предали этот город огням. Отдали всё ради нашей с тобой мечты: воскресить этот прекрасный мир, вернуть Новое Царство, которое теперь расцветает собственной жизнью. За такое, милая, не пустят даже в Ад. Так стоит ли бояться людей, если само мироздание отринет наши души?

— Каждому воздастся по вере его, — только и ответила Сестра Францисса. — Вы давно не писали картин. Почему?

— Ни одни краски не способны передать всю полноту тех полотен, которые являет мне моё сознание. Я решила воплощать их в жизни.

— Быть может, вам просто недостаёт умения художника? Другие мастера справлялись без крови.

— Справедливо, — улыбнулась Принцесса, всё так же смотря в ночь. — Быть может, я плохая художница, но своим новым творением я довольна. К слову, как там наша Королева?

Сестра Францисса покачала головой.

— Ей всё хуже. Она приходила к вам, вы видели сами. Но среди детей появляются новые лидеры. Разумеется, все ждут наследника, но ему нужно дать время. А до тех пор необходим регент, и такой у них есть.

Скучающая Принцесса хмыкнула.

— Удивлена. И кто же он?

— Они, — с улыбкой поправила её Сестра Францисса. Прямые наследники Королевской крови, ещё из первых. Один отметился тем, что его музыку слушают даже мертвецы, а другая своей флейтой направляет мысли людей. Молодые и дерзкие, полные амбиций, они быстро заставили себя уважать.

Женщина в алом довольно кивнула.

— Хорошо, если так. Люблю, когда на сцене появляются новые герои. А что до наших детей — предлагаю им сделать последний подарок: они его заслужили. И да будет их путь устлан розами, а двери Города распахнуты настежь: владыка взойдёт на свой трон.

— Да будет так, Принцесса, — согласно кивнула дева в чёрной рясе.

***

Благая Смерть отдыхала в своих покоях. Подле неё сидел Граф, а Старый Пёс смиренно почивал, и комната тонула в нависшем полумраке ночи.

Яна хотела стать Королевой Луны, а Клауса видела своим Королём. Но могут ли король и королева царствовать порознь? Единогласно решили: быть свадьбе.

В первую подружку невесты взяли съеденную мышь, а вторая — Чёрный Цветок Соламит, что оттеняла белизну Благой Смерти мраком собственных прядей. В свидетелях — Мёртвый кот, который уже почти не носил шерстей. Сестра Францисса пригласила их в свою церковь для венчания.

Хороша та церковь, которая принимает мертвых и грешных. Праведникам в доме Господа делать нечего: какая польза лечить здоровых, если больные страдают?

Колокола отбивали ночную.

В небесах пел хор лунных ангелов с крыльями о семи очах.

Звёзды переливались всеми лучами радуги и звенели, подобно тысячи маленьким колокольчиков.

Луна распахнула свои врата, и из царства цветов нисходило великое множество чинно одетых котов. Все они были мёртвые, урчали и улыбались, а у входа в храм снимали шляпы, крестились и проходили занимать места.

Перед воротами замер Старый Пёс. Смирно сидел он и следил за тем, чтобы никто лишний не проник на эту свадьбу. Она не потерпит чужих: ведь сегодня венчали Короля и Королеву!

Под куполом, в сонме святых, устроились съеденные мыши. Их кости сияли будто сотни сотен маленьких солнц, озаряя своим светом ночную темень. Убитые крысы в честь праздника надели самые красивые рога и устроились в клетках на коленях у мёртвых котов.

Когда все гости прибыли, святая сестра прошла меж рядов, орошая помещение святым зельем из зелёной чаши.

Торжественно, под музыку семиглазых ангелов, Францисса взошла к алтарю и начала службу.

Оркестр играл реквием по ушедшим богам, что спокойно отдыхают в своей часовне. Ушедшие боги в своём доме спят и видят сны, а люди в тех снах обитают.

В залу вошла невеста. Мерно ступала она, а вел её верный Старый Пёс в фиолетовом фраке и с синей розой на шляпе. Фата Благой Смерти — в рубиновых, изумрудных тонах. Платье её подобно цвету волос — золотых колосьев.

Она шла с гордо поднятой головой, и светилась всем станом своим.

Следом за ней выступил и Клаус.

Он шёл между рядов, вскинув всем собравшимся знак руки, и орёл сидел на его плече.

В своём клюве птица держала веточку смоковницы.

Жених встал справа от невесты, и Францисса трижды озарила их крёстным знамением и поднесла свечи.

Лицо Благой Смерти живо сияло в свете съеденных мышей и робких дрожащих огней в её и Клауса руках.

Она смотрела на него и счастливо улыбалась.

Сестра подошла к зелёной чаше, на дне которой лежало два кольца в форме змей, что поедали собственные хвосты.

— Именем Отца Нашего, Сына-Спасителя и Духа над Бездною.

С этими словами она обручила их.

Дважды змеи кусали их пальцы, и дважды возвращались домой, и лишь на третий раз замерли на перстах своих хозяев, да там и уснули.

Францисса подала знак знак следовать за ней.

Благая Смерть и её Граф мерно плыли по просторам дома божьего. Со стен на них смотрели лики святых, а с потолка им трубили ангелы. Они провожали пару счастливыми взглядами, а те — их сердца отмечены покоем. Они были вместе, они венчались. они были владыками своего счастья, его королём и королевой. И их счастье воплощалось в новый мир.

Когда пара взошла к аналою, Мёртвые коты воздели над ними венцы полыни, а святая сестра спрашивала младых, и те отвечали своим согласием.

Францисса поднесла Клаусу икону с изображением скрипача в терновом венце, и жених низко поклонился пред ликом господним и поцеловал его. Потом сестра поднесла Яне икону с изображением рыжей девы, что держала на руках волчонка, и невеста поцеловала лоб волчицы.

Следом — молодая причастилась яблочным соком и передала бокал наречённому. Причастился и он.

Три раза каждый из них пригубил сок, и три раза бокал целовали разные уста.

Потом к паре подошли две девы в небесном одеянии. Одна светла, подобно сатане, а другая — мрачна, как смертный бог. Они взяли молодых под руки и под звуки фуги повели навстречу рассвету.

Клаус и Благая Смерть ступили за грань иного мира, в царство вечного света под сиянием солнца ночи.

Они стояли на вершине горы, а перед ними раскинулся бескрайний океан алых вод.

Король держал свою Королеву за руку, а она положила голову ему на плечо.

Две девы стояли подле и держали Святое писание. Они учили их свободе.

Жених сделал небольшой надрез на своей деснице, и невеста повторила тот жест, а следом — оба сжали ладони друг друга, дабы их кровь смешалась и стала единой. А дальше — их уста сошлись в долгом-долгом, терпком, сладком поцелуе.

Над ними восходило их солнце, солнце похоронной зари, а они — они её дети, владыки нового и прекрасного, надземного царства, земли вечного света, где звенят тысячи колокольчиков и благоухают цветы.

Они знали, что скоро уйдут туда и проведут там вечность.

Рассвет — их отец, а они — отныне брат и сестра, король и королева. Все лунные звери сошлись пред ними и низко склонились, торжественно встречая своих господ, а с небес подобно снегопаду сыпались лепестки красных роз.

Муж и жена стояли и целовались, а за их спинами рушился весь прежний мир, и не было на свете ничего, кроме длинной лестницы.

Лестницы в небо. Лестницы в счастье.

Действие двадцать шестое. Разбившийся кристалл

Для Орне всё было как в тумане. Ничего не прояснилось, только ещё больше запуталось. Он смотрел на мир сквозь дымку, как будто через запотевшее окно, все звуки — приглушены. Он видел перед собой Гертру, но она была очень далека, недостижима. Он говорил с ней, но голос не принадлежал ему, был грубым, низким, резким. Не его слова, не его мысли. Он их слышал, но не воспринимал. Пытался встать — но тело его не слушалось, им владело что-то другое. Хотелось кричать — но крик разбивался о сковавшую мальчика пустоту.

— Тише, мой милый, — услышал он спокойный голос откуда-то сверху, тот самый, что сейчас общался с Гертрой — и его окутало ласковое, нежное тепло.

— Тише, не бойся. Всё будет в порядке. Ты всегда был в тени, но скоро будешь свободен. Просто дай мне немного времени.

— Кто ты? — спросил Орне, обращаясь к мраку.

— Я есть творящее тебя, равно как и ты есть творящее меня. Мы едины с тобой.

Мальчик терялся с ответом, уже совсем теряя нить происходящего.

— Я — твоя клеть, — продолжал голос, — но ты не заперт во мне. Ты свободен от всего, милый. Здесь и сейчас, вокруг есть только ты и твои мысли, как раньше. Углубись в них, отдайся волнам воспоминаний, которые ещё теплятся внутри тебя, найди их в себе.

— Здесь холодно, — признался мальчик, всё ещё сидя, слепо смотря в пустоту. Голос рассмеялся, медленно, спокойно, снисходительно.

— Конечно, здесь холодно, милый, ведь ты на поверхности. А я говорю тебе — вглубь, где тепло. Падай ниже, чем можешь падать, думай дальше, чем считал возможным. Всё вокруг зависит лишь от тебя. Я был здесь всегда, а теперь — свободен, равно как и ты — был там, а ныне в себе. Отдохни, мой милый, отдохни и вспомни себя прежде, чем вернуться.

Мысли терялись, и тьма обступала со всех сторон, поглощала мальчика, затягивая в себя. Он не мог, не находил в себе силы противиться — и его укутало теплом забвения.

Между тем Гертра сидела в палатке перед телом своего брата, склонившись перед ним.

— Хочешь поговорить? — улыбнулся Орне, садясь на подушку. — Я соскучился.

Девушка молчала, стиснув кулаки.

— Сильфу я не трону, — продолжал парень, чей голос изменился, стал низким и ровным. — Скажу больше, я даже готов снова впустить её к нам. Не стану же я отбирать вашу надежду вот так сразу.

Гертра всё ещё молчала, села против него, подобрав колени под себя, стиснув кулаки. В её глазах пылала ярость.

— Можешь долго рассказывать мне, что я слаб, и что мои старания тщетны, и что вы всё равно одержите верх — и я даже послушаю, — усмехнувшись, продолжал Орне. — Но то же самое я могу сказать и тебе. Пойдём.

С этими словами он поднялся, направляясь к выходу в лес, и сестра последовала за ним.

Уже снаружи, у затушенного костра, мальчик сел на траву, прислонившись спиной к осине, предложил Гертре присоединиться. Та осталась стоять. Тот пожал плечами.

— Ты сражаешься за правду, Гертра, и ты молодец, — усмехнувшись, продолжал он. — Но, скажи мне, кто ты? Изобретала ли ты игрушки, которыми восхищались дети, как то сделал наш любимый фон Кроннст? Твои песни дурманили сознания миллионов, подобно Дамаске — основательнице вашего Ордена? Или, быть может, ты возвращала детям утерянные воспоминания, как Таолока? Сделала ли ты сама хоть сколь-нибудь такое же великое, как они, чтобы другие дети, да и сама Карпа хоть на долю секунды усомнились в твоём даровании, отправили бы тебя в темницу, или — вовсе изгнали? Ты строишь из себя великую всеблагую спасительницу, которая опускается в самую бездну — но ни разу не коснулась её, хотя сама же знаешь, что лишь вобрав в себя весь мрак темницы узника, ты способна достучаться к нему. Делала ли ты когда-нибудь это по-настоящему? Нет, потому что те, кто действительно спасал оттуда других — их либо заключали на места освобождённых, уже безвременно, либо изгоняли. Я не вижу ни единой причины, по которой из всех, из множества куда более достойных, Карпа на роль собственной спасительницы выбрала тебя. Кроме, разве что, факта, что ты — её абсолютное отражение: лепрозорий для мёртвых и душевнобольных, что предпочитают сказки правде.

Он рассмеялся, покачав головой, смотря на молчащую Гертру, что стояла перед ним.

— Да ты просто подумай: как по-настоящему может быть хорошим место, которое даже называется «Город Мёртвых детей». Не потерянных, не спящих, не страждущих, а «Мёртвых». Ты поставила всё на свою мечту — и ради чего? Чтобы, лишь только ощутить настоящую жизнь — и снова отправиться туда, снова умереть, раствориться в собственных фантазиях? Ты будешь говорить мне, что плен иллюзий — это темницы, в то время, как на улицах Карпы живут те, кто хочет развиваться — нет. Ты не права, Гертра, как была не права и сама Карпа, задав свод несогласованных и перечащих друг другу правил. Не мы, те, кто прорвали темницы, уничтожили её, но вы, своим молчаливым согласием и нежеланием мириться с тем, что и она является частью реального мира, где её законы никогда не будут работать. Ты скажешь, что Карпа забирает детей не навсегда, а пока им хочется, а потом — возвращает их в то же время и в то же место — волшебно! Не пади она, и пожелай мы вернуться домой — куда бы мы пришли? Под меч татар, к сожжённой хате, в утро проклятого набега, в котором никто не выжил? Да мы убежали буквально за мгновение до того, как ятаган опустился на твою же голову, а нас с Сильфой — растоптал конь. Мы уже мертвы, сестра, понимаешь? Нам было некуда идти, и Карпа стала для нас единственным местом, где мы могли — не отсидеться, но — жить. И — буквально чудом и нашей же с другими, подобными мне детьми, милостью — обретя новую жизнь в ином времени, всё, что ты хочешь — это снова уйти? Браво!

Орне снова рассмеялся, хлопая в ладоши.

— Твоя правда — правда униженных и оскорблённых мертвецов, которые даже в смерти мечтают о смерти, и это нормально, таких как ты — много, я могу ещё хоть с сотню имён привести, кто охотно поддержат тебя и последуют за тобой — и туда вам дорога.

Он поднялся, подошёл к сумке у палатки, покопался там, находя припрятанную пачку жёлтых «Верблюдов», чьё марево далёких земель сейчас подходило, как никогда, и запасную зажигалку, закурил, уже стоя, всё так же смотря на разбитую девушку перед ним.

— Ты так боялась, что я, кто провёл в темницах свыше трёх сотен лет, испытав на себе все возможные пороки человечества, и насладившись ими, стану вселенским злом, с которым ты схлестнёшься во имя добра и света — и что же? Смотри, — он затянулся, выпуская клуб дыма в лицо, — вот он я, перед тобой. Те же волосы, то же лицо, та же одежда. Страшно? То-то, ты даже не способна ответить, что изменилось, и я тебе помогу: ничего. Ты боялась, что я уничтожу тебя? Так вот, сестра, да, я тебя уничтожил: все твои идеалы, все твои страхи и сомнения, всё то, чего ты избегала, сейчас, — тут он развёл руками, — просто рушатся у тебя на глазах. Я живой, мир живой, ни раскатов грома, ни семилезвийного дождя, ни пламени тысячи солнц, ничего не случилось, понимаешь? — смеясь, говорил он, глядя, как девушка перед ним дрожит, едва сдерживая слёзы.

— Разница в том, — продолжал Орне, — что я живой, а ты — нет. Ты мертва, потому что приняла смерть за жизнь изначально, и тебе только одна дорога — в твой жалкий некрополь, который ты так отчаянно стараешься вернуть, и, знаешь, я даже помогу тебе в этом. Я-то тебя не боюсь, и никакого зла на тебя не держу: мне нет смысла злиться на пустую химеру. Смысл твоей новой жизни был в борьбе со мной, в подавлении меня, в уничтожении Пыльного Города — и что же? Ты проиграла, даже не начав сражения, потому что твоя война надумана на пустом месте, в мире, которого не существует, и который живёт суто в рамках фантазий, и, столкнувшись с первой же преградой, ты теряешься, не знаешь, что делать, потому что всё идёт не так, как ты думаешь, не так, как тебя учили. Потому что ты живёшь жизнью, которой нет.

— Триста лет в заточении, — продолжал он, медленно прохаживаясь вкруг места костра, — ты считаешь, что это способно нивелировать личность, сделать из неё чудовище. Я же тебе отвечаю, что чудовище этим насытилось ещё тогда. Я свободен и радуюсь жизни, а ты — про тебя я уже всё сказал. Но на прощание, всё же, вспомни, почему я оказался там, а ты и сестра — нет. Вы хотели остаться в Карпе, в то время как я — желал вернуться, хотел спасти нас, чтобы мы жили дальше, возможно — нашли своих родителей, а нет — так убежали в соседний город, рассказали там о набегах — да сделали бы хоть что-то, чтобы помочь родному миру. И, естественно, мне нужно было знать, и как убивать людей, и как обращаться с оружием, и, чёрт возьми, сделать так, чтобы в миг возвращения я смог и сам избежать смерти, и спасти вас. Разумеется, мои запросы разрушительны, разумеется, они таят в себе злость, гнев, ненависть — и, конечно же, моя дорога — темницы, а не светлый и прекрасный город, где остальные могут петь, рисовать, делать булочки и озарять небеса созвездиями воображаемых зверей.

— И куда ты пойдёшь? — только и спросила Гертра.

— Да в сущности, к таким же глупцам, как вы, только весёлым, — пожал плечами Орне. — Я молод и хорош собой, а мир разительно изменился, и это — действительно чудо. Будет тяжело первое время, особенно, учитывая, что три года я уже потерял, но как-нибудь да справлюсь. Уверен, что сейчас здесь возможностей явно больше, чем раньше. И да, ты не бойся, я не стану мешать твоему великому плану: если лодка идёт ко дну, а моряки ещё и наполняют её водой — тут только отойти и не мешать: ни словами, ни действиями, уже не помочь. Что до новой химеры — Пыльного Города, которым стала Карпа, — мне он так же не нравится: всё та же пыль на ветру, только смешная. У него нет ни собственных идеалов, ни смысла, ни сути, только полная свобода воли, с которой каждый делает ровно то, что хочет. Нет нужды его разрушать, потому что он уже мёртв в своём основании, и страшного противника в нём видишь только ты, и такие же слабаки, которые оправдывают собственную несостоятельность божественным вмешательством и столкновением космических сил, ищут смысл там, где следует просто учиться жизни. Где ты видишь колосса о семи печатях, я вижу ширму для игры в прятки. Ты веришь, что уничтожив его, сознание Орне вернётся — верь дальше, и, быть может, ты права, и я — суть не более, чем морок, порождённый твоей иллюзией, и — да, ты сможешь победить меня. Но станет ли ему от этого лучше? Вот уж не знаю. Но что мне по-настоящему известно — будь он счастлив, и будь у него действительно всё хорошо, мы бы сейчас не общались. Так что делай выводы, сестра.

— Зачем ты существуешь? Какова твоя цель? — спросила Гертра, окончательно придя в себя. — Ты — не более, чем оболочка, порождённая твоим же сознанием, в тебе также нет ни смысла, ни сути, и ты живёшь ровно до тех пор, пока существует Пыльный Город. Неужели в тебе нет желания защитить себя?

— Ха, смотри-ка, ты всё ещё видишь во мне врага, хотя сама признаёшь, что я — пустое место. И ты права — у меня даже нет собственного тела, и я существую только, как образ, созданный внутри твоего брата. Но меня это вполне устраивает — он-то во мне нуждается. Я был создан, как нечто, способное по-настоящему защитить его, по-настоящему помочь. Дать ему время освоиться, понять себя, получить всё то, что ты у него отняла. В отличие от тебя, Гертра, я-то его люблю. Когда он захочет, я снова улягусь на дно, и буду спать спокойно до тех пор, пока он вновь не призовёт меня. Удобно, не правда ли? Едва ли я претендую на что-то, кроме блага для него. Кстати, он всё ещё очень близко к поверхности, и передаёт мне, что я не прав, и что ты любишь его не меньше, чем я. Верит в тебя больше, чем ты сама.

— Пройди свой путь, Гертра, — вдруг сказал Орне уже другим, серьёзным голосом, без доли сарказма, опустив руку ей на плечо. — Ты веришь в это, и веришь, что так будет лучше. И я действительно не стану тебе мешать. Я знаю и понимаю, ради чего ты всё это делала, и почему продолжаешь делать. Больше того, если хочешь, я так же помогу тебе вспомнить все те жертвы, которые были принесены уже хотя бы для того, чтобы я, ты и Сильфа оказались здесь. Я уверен, что до этой встречи ты ни на долю секунды не сомневалась в своих идеалах, в своей цели и миссии. Но сейчас я вижу сомнение в твоих глазах. Какой же ты воин света, если первое искушение так легко способно сломить твою веру? Ты могла потерять брата — это действительно так. Он может более не нуждаться в тебе — и это тоже может быть правдой. Но пока существует Пыльный Город, пока есть хоть что-то, что ломает людей ещё больше, чем они сами — и не важно, как это назвать — должны быть такие, как вы, которые помогают людям вернуться. Орден Цветов был создан не как место промывки мозгов, но — как место, где возвращают к жизни. Арчибальд фон Кроннст захватил власть в Карпе своими игрушками, когда преступил за грань дозволенного, возомнив себя диктатором над всеми, ранее свободными детьми — и был низвергнут в первую темницу, специально возведённую для него. Тогда Дамаска, его подруга, с которой он, предложив взамен голоса человека чары машин, состязался в мастерстве пения, отреклась от своего звания Дивы и просила у Карпы научиться проникать в сознания детей, чтобы помочь им. Несмотря на риск, Город ответила ей, и, обладая должным умением, давняя подруга ступила в темницу Графа, где на то время были лишь тьма и скрежет зубовный. Ступила в темницу, и была с ним столько, сколько потребовалось, чтобы вернуть его, чтобы охладить его пыл и перестать мнить идеей бессмысленного всевластия, и он покинул Карпу не как потерянный ребёнок, но — как изгнанник, познавший жизнь. Ваш Орден был создан не для того, чтобы подменять одни иллюзии другими, но — очищать разум от них, научиться жить с чистым, ясным сознанием. И в этом была ваша цель, и для этого вас отправили сюда. Не насаждай новые заблуждения, но — устраняй уже существующие, и прежде всего — в самой себе. Учись смотреть на мир реальными глазами, а не сквозь призму воздушных замков так же, как учила других. Помогай детям справиться с их проблемами, а не подменяй их проблемы своими. Если тебе нужна вера во что-то — веруй, сколько считаешь нужным. Сама — верь, а другим — помогай. И тогда, быть может, действительно спасёшь брата.

С этими словами он докурил и, потушив сигарету о ствол дерева, отшвырнул окурок к общему мусорному пакету и удалился в закат, покидая лес, возвращаясь в город, где его ждала Благая Смерть, а вместе с тем — новая жизнь.

Гертра осела на траву, полная тяжёлых мыслей. Что бы он там ни говорил — ему её не сломить. Да, она тряслась в слезах, да, её идеалы рушились у неё на глазах — но лишь оттого, что она признавала правоту его слов, и имела достаточно разума, чтобы не возражать им, и была всецело согласна с ними. Но даже если и так, Карпа — это всё, что у неё осталось, как и у многих других, таких же потерянных и разрозненных, которым попросту некуда больше идти, кому чужд и противен реальный мир, и кто избрал светлое царство мечты в обмен на реальную жизнь. Но это она. Есть так же и те, кто просто заблуждается, сбился с дороги, потерялся, и последнее дело — тянуть их к себе — то, чем занимаются её враги, то, ради чего живёт Пыльный Город. В мире и так хватает соблазнительного дерьма, которое способно утащить на дно, заменив выдуманные ценности реальными.

Да, она не отступится своих идеалов, и Карпа воссияет в своём величии, как и раньше, но она будет другой. Не той, что раньше, не слепой и наивной колыбелью мертвецов, силами которых была разрушена — и не Пыльным Городом, своим отражением в кривом зеркале подростков, но настоящим местом счастья для всех. Ведь, не существуй её, они бы уже были мертвы, не смогли бы дожить до этого дня — значит, как минимум, в ней уже было что-то хорошее. Она хотела спасти детей и дарить им жизнь — и подарила им её. Не она виновата в произошедшем, но дети, которые неверно истолковывали её идеалы, и изменили её. И даже так, исчезнув, изгнав остатки верных себе детей, она продолжает их испытывать, продолжает наблюдать за тем, чтобы они росли и развивались. Орден Цветов был создан для очищения сознания, и вместо того, чтобы отправить только их с Сильфой, Карпа вернула им то, что осталось от младшего брата, чтобы они не травили его, но — помогли встать на ноги и освоиться в новом времени и новом месте, не боялись зла внутри него, но — направили в нужное русло. Испытание провалено, но даже провал принёс свои плоды и новый опыт, который следует учесть для следующего шага, следующей битвы.

Гертра сидела на траве подле раскрытой палатки и раскиданных вещей, и вокруг неё сгущалась тьма, тронутая плачущей скрипкой.

Она сидела и смотрела, как её брат уходит, и скрипач вдалеке играл ему заупокойную.

Он медленно шёл, и вокруг девушки нависал мрак. Она тянула к нему руку, и чувствовала холод, сковавший всё её слабое тело, и струны скрипки вторили её слезам.

Мальчик медленно обернулся и покачал головой, убирая с лица прядь волос — и его лик скрылся за чёрной дымкой, и смычок взял темп в ре-миноре.

Гертра воззвала к нему — но он не ответил, и мерно ступал дальше, восходя по опустившейся с небес лестнице алых ковров, а скрипач всё играл, и над небом тянулись тучи.

Девушка попыталась нагнать брата, но ноги её не слушали, тело отказывалось подниматься с колен, и лишь музыка была свидетельницей её горя.

Стиснув кулаки, она смотрела, как Орне восходил к расстеленному перед ним ложу, где ждали четверо девушек, лишённых одежд.

Все — как две капли воды похожая одна на другую: нагие, невысокого роста, с длинными русыми волосами до талии, они тянулись к нему, приглашая к себе.

Одна из них обняла его за плечи, опуская на постель. Другая — обвила ноги, помогая ему лечь, третья — устроилась подле левого плеча, против первой. Четвёртая же — легла сверху, укрыла собой, принялась осыпать поцелуями.

Гертра кричала в пустоту, стараясь воззвать к брату, но тот молчал. Не ведая, что происходит, он лежал в плену юных дев, что неспешно раздевали его, освобождая уставшее измученное тело, а скрипач всё играл, и от игры его распалялись свечи, висевшие вкруг стен спальни.

Тьма вокруг девушки всё густела, становилось трудно дышать. Припав к земле, слабо подняв голову, она смотрела на брата, окружённого детьми.

Та, что была в изголовье постели, тронула его иссохшие губы своими устами, пока прелестницы в ногах мальчика ласкали его стопы.

Искусительница, сидящая на нём, опустилась подле юноши, рисуя ногтями узоры вдоль рёбер, оставляя следы порезов от груди к бедру.

Орне пытался вырваться, но те мешали ему. Всякие попытки сопротивляться встречали лишь ласку и нежность в их руках.

Стиснув кулаки, уже молча, Гертра видела, как к алтарю восходит высокая дева в белых полупрозрачных одеждах, как даёт знак детям отойти от мальчика, и как одна из них опускается перед ней на колени.

Молча, с тихой холодной улыбкой, она подошла к Орне, касаясь его губ кончиками пальцев, провела вдоль щеки. Тот нерешительно отвёл взгляд — но женщина заставляла его смотреть в глаза. Мягко обвив скулы, она повернула его голову к себе, всё ещё улыбаясь, немного надменно, снисходительно. Усмехнулась, опускаясь к нему, сплетая с ним уста.

Гертра зажмурилась, пытаясь не смотреть, но даже сквозь сомкнутые веки тьма являла ей противную мистерию.

Благая Смерть взошла на ложе к своему ребёнку, и одна из послушниц, та, что склонилась перед ней, направила парня внутрь.

Женщина обвила его собой, неспешно опускаясь, позволяя ему ощутить её, дать время осознать и познать её.

Гертра закусила губу, впилась ногтями себе в плечи, видя, как Благая Смерть овладела её братом.

Как медленно двигает бёдрами, то накатываясь, то отстраняясь. Как сам он неуверенно дрожит под ней, ещё не зная, что делать. Как слепо тянется к ней, позволяя заключать себя в её чары, заполнить своими образами своё сознание — и как она припадает к нему, укрывает собой, подобно матери, скрывая от внешнего мира.

Они любили друг друга, а Скрипач вторил им фугой, укрывая город во мрак.

Видение рассеялось, оставляя Гертру в одиночестве, возвращая её на лесную опушку к раскиданным вещам и тлеющим углям костра. В глазах девушки всё ещё стояли слёзы, а сердце не могло найти себе места. Нужно было успокоиться, подняться, снова встать и идти. Она могла потерять брата, но это не значит, что у неё есть право сдаваться самой.

Быть может, эта битва была проиграна, но настоящая война всё ещё впереди. Сейчас перед ней нет ни Карпы, ни Пыльного Города, есть Харьков и его дети, такие же потерянные и заблудшие, погрязшие в темницах собственного разума, если она действительно желает победы, то свою силу, свой дар она должна направить на них, перестав воевать за идеалы и начав справляться с реальными проблемами. Скоро вернётся Сильфа, и ей предстоит новое погружение в царство кошмаров к новому столпу силы, на сей раз — не к месту, но — к человеку, фигуре ранее столь значительной, что, заняв своё место в городе тленных грёз, он сам стал столпом, распространяющим вокруг себя скверну, отравляющую всех собственным величием. Потом охоту придётся перенести на улицы Харькова до тех пор, пока не найдётся иной источник, позволяющий ей проникать туда так же чисто и безнаказанно, как и раньше. Обладая частью души Орне, Сильфа была неуязвима для кошмаров города, потому что он принимал её, как свою, до самого последнего момента не понимая, кто она и что здесь забыла. Отныне так не будет, а любой, даже самый маленький риск, может значить поражение, которое недопустимо. Их собственная война священна, и они пройдут её до конца.

Действие двадцать седьмое. Тлен величия

От города мёртвых детей до города просранных потенциалов всего один шаг: бездействие. Упиваясь собой, главное помнить — на одном самолюбии и статусе далеко не уедешь. Не достаточно играть в полюбившийся образ, нужно соответствовать ему. Иначе обёртка есть, а сути нет. А кожа — она такая, содрать легко. И если под содранной кожей скелет осыпается в прах, то грош цена тому реаниматору, который решил воссоздать этот бесполезный кадавр.

Мир вокруг именно такой, каким ты хочешь его видеть, не больше, ни меньше. Большая часть происходящего творится сугубо в твоей голове. В Аду жить легче и мыслить проще, потому что к нему привыкли. Но есть и Рай, о нём почти никто не заикается — кто познал, те молчат, а кто стремятся туда — те гонимы и не в чести. Сама я там никогда не бывала — за ненадобностью. Мы с сестрой занимаемся тем, что помогаем другим душам выкинуть ад из их головы и научиться видеть хотя бы чистилище. Серая обыденность всяко лучше помойки.

Добро и зло давно сложили свои мечи. Их поле битвы — рассудок. Да и, строго говоря, сами материи так же сменили свои маски. Что звалось добром, ныне зовётся целесообразностью, а зло — его противоположность. Если рассматривать человека, как существо, стремящееся к саморазвитию и счастью, то целесообразно всё то, что заставляет его поддерживать хорошее настроение, душевный покой, раскрывать его потенциал и делать окружающий мир красивее и здоровее. Соответственно, весь тлен, тяга к смерти, бездействию и гедонизму ради гедонизма — пускай всё это тоже доставляет удовольствие, — является нецелесообразным и ведёт к гниению и застою. Хуже всего здесь то, что человек, нашедший в этом наслаждение, способен отказаться от всего остального. Легко потерять себя там, где тебе хорошо, особенно, если для достижения счастья от тебя не требуется никаких действий.

Наш враг показал себя. Как мы и предполагали, его оружие — любовь и влечение: то, чего так не хватает многим людям. Лёгкая нажива для наивных душ.

Я помню ад ещё в те времена, когда он носил иное имя. Давным-давно на его улицах были счастливые дети. Сюда могли прийти все и каждый, и всякий ребёнок здесь получал силу и вдохновение творить, развиваться — делать что угодно, лишь бы быть счастливым и расти. Но со временем его опошлили, осквернили. Прознав о том, что в темницах тоже может быть хорошо, всё больше детей нарочно уходили туда, придумывая самые жестокие, самые странные способности, стремясь раскрыть их в своих фантазиях. Да и сам город в итоге пошёл на то, чтобы впускать на свои улицы взрослых. Ничем хорошим для Неё это не закончилось. Как следствие, некогда светлейшее место на земле стало адом. Стало добровольно, по желанию его же обитателей.

Мы — те немногие сноходцы, кто не разучились видеть прекрасное, — покинули Карпу, добровольно ушли в изгнание. Но она не лишила нас сил. Последние из представителей ордена цветов, мы сохранили наш дар менять сознание, помогая людям исправиться, стать лучше.

В сегодняшнем сне я отправлялась к Маяку, одна из многих высоток города, где жил один мой старый друг. Лучшей цели для сбора капель Гордыни было сложно придумать. Это уже третий столп силы из семи. Разрушив их, вобрав в себя скверну этой химеры, мы очистим её так, как некогда очищали разум других детей. Просто отныне не сознание одного ребёнка, но общее бессознательное стало темницей вседозволенного, и столпы её силы обретают самые разные, порой довольно причудливые формы.

Перед сном я виделась с сестрой. Она была разбита. Прежде, чем прийти сюда, пришлось утешать её, но она отказывалась говорить о предмете своих печалей, отвечая, что сейчас мне следует сосредоточиться на нашем деле, а всё прочее — потом. Я смутно догадываюсь о случившемся, но действительно сейчас не хочу об этом думать, чтобы не сбиться с пути.

Посоветовавшись накануне с сестрой, мы пришли к выводу, что — да, в нашем старом друге Гордыни хватает с лихвой, и от его Маяка исходит наибольший поток скверны, заполнивший собою весь ближайший квартал. Он, как и мы, тоже был изгнанником Города Мёртвых Детей с той лишь разницей, что впоследствии смог вернуться сюда и вернуть звание мастера: всем уже плевать на твои способности, можешь делать, что хочешь.

Я сидела на лавочке перед его подъездом и курила. Здесь было тихо. Почти ни единого звука, только отдалённые трели скрипки и хор реквиема мёртвых богов. В церкви проходило венчание наших врагов. При всём желании сорвать его, я не могла себе позволить такого шага: слишком велики риски быть пойманной. К тому же, моя работа здесь.

Хватит отдыхать. Я тряхнула головой, бросила окурок в урну и направилась к двери подъезда. Нужно собраться с мыслями.

Просочилась сквозь дверь, оказалась внутри подъезда. В нос тут же ударил резкий запах разложения. Застой. Слишком много застоя. Если человек слишком долго упивается сам собой, всё вокруг пропитывается его желчью. Мне нужно было наверх, последний этаж.

В кабинке вахтёра сидела восковая фигура смотрителя. Что-то мне подсказывало, что в остальных квартирах дела обстоят не лучше. Мой друг — единственная живая душа в этом доме. Остальные давно обратились в изваяния и просто создавали видимость жизни, но не более того.

Лифт прибыл. Двери затворились за мной, стоило лишь переступить порог.

Уже стоя у квартиры, я одёрнула себя. Конечно, мне не стоило труда пройти сквозь неё, но всё же — это неправильно. Я позвонила трижды. За дверью молчание. Снова позвонила. Наверное, он удивлён гостям — едва ли кто-то навещает его здесь. Да ему едва ли это нужно. Снова позвонила. Постучала в дверь. И снова ответом было молчание.

— Граф, — позвала я, обращаясь на давно забытом языке. — Откройте. Вы совсем разучились принимать гостей.

Я была уверена, что он меня слышит. Конечно, он вполне может принять меня за иллюзию, морок, воспоминание — не важно — и решит, что это просто наваждение. Но всё же.

Выждав ещё какое-то время, я вздохнула: ничего не поделаешь.

Стоило лишь коснуться запертой двери, как она сама отворилась. Раздался лёгкий щелчок, скрип — и мне открыли.

За порогом стоял он. В лиловом камзоле и тёмных брюках, с длинными чёрными волосами, завязанными алым бантом. В очках в роговой оправе и аккуратных белых перчатках, передо мной стоял мой старый знакомый.

Увидев меня, он легко усмехнулся и покачал головой, молча поклонился, приглашая жестом войти.

Прямо у входа, рядом с трюмо, стояла статуя молодой девушки в сизом платье. Её руки были сложены на груди, а на лице застыла немая улыбка. Всё те же светлые кудри, глубокие зелёные глаза, лёгкий стыдливый румянец на щеках. Я вздохнула, признав в ней Орфу, возлюбленную Графа, которая оставила его ещё при жизни. Теперь её образ навеки застыл в его царстве.

В гостиной в кресле алого бархата, закинув ногу за ногу, курила Адаманта — ещё одно изваяние прошлого.

Такая же прекрасная и застывшая, с копной густых чёрных волос и в тёмных одеждах, она закрыла глаза, готовая выпустить клубы дыма из полуприкрытого рта.

Вдоль стены высились книжные полки, на которых стояло множество фолиантов. Я более, чем уверена, что если открыть их, то страницы окажутся пустыми, и текст в них может разглядеть только их автор.

С тяжёлым вздохом я прошла на балкон. Там тоже стояла девушка. Она любовалась безбрежным морем ночного города. В простых джинсах и оранжевой футболке с ярким зелёным солнцем, короткими рыжими волосами и чистой улыбкой, она смотрела в ночь и курила, приставив к губам сигарету. В этой фигуре я узнала себя.

Граф подошёл ко мне, обнимая за плечи. Я выскользнула из его объятий, резко мотнув головой.

— Сильфа, — прошептал он.

— Любуйтесь вашими призраками, Граф, — отрезала я. — Они всяко податливее меня.

— Но ты живая, — возразил он.

— Будь вы хоть последним реаниматором, даже мёртвой бы вам не досталась. Я смерила оценивающим взглядом свою статую.

— Она недурно сохранилась, должна признать. Не то, что я. Сколько лет прошло?

— Ты всё так же прекрасна, — прошептал он, снова направляясь ко мне.

— Руки, — холодно отрезала я. — Мы можем поговорить где-нибудь, где нет ваших кукол?

Граф замер, опустив голову.

— Они здесь повсюду.

Достала сигарету, щёлкнула зажигалкой, закурила.

— Стыдно, Граф, стыдно. Я ждала большего.

— Но взгляни, — возразил он, указывая на свою квартиру, — я всего этого добился сам. На полках стоят книги, написанные мной. Здесь живут женщины, которых я любил. Я добился всего этого сам. Разве ты не гордишься мной?

Хмыкнула, стряхнула пепел, затушила окурок о плечо куклы, отбросила его на пол балкона.

— Ваши читатели — ваши же куклы, Граф, а все книги исписаны пустыми страницами. Конечно же, здесь есть всё, кроме вас самих. Или наоборот — здесь нет ничего, только вы сами. Вы не сбежали из темницы, Граф, но продолжаете жить в ней. Довольны ли?

Он закусил губу.

— Как ты можешь так говорить? Ты ведь всего лишь призрак моих снов. Они никогда не перечат мне.

— Вы сами признали во мне живую, — склонила я голову. — Но, знаете, это место вам под стать. Пройдёмте со мной?

С этими словами я проскользнула в гостиную, просочившись сквозь окно, и направилась к спальне.

Ещё одно трюмо, на котором стоял подсвечник в форме химеры. Из её пасти высилась горящая свеча. Такие же стояли на двух возведённых к потолку лапах. Чуть дальше раскинулась широкое двуспальное ложе. Давно же я не была у него в гостях. Очень давно. А здесь с тех пор, надо заметить, совершенно ничего не изменилось. Да и вообще, у таких людей, увы, меняться не в чести. Как он о себе говорил, он был всего лишь писателем в бледной маске, а вся жизнь его суть не более, чем дорога сна для обречённых скитальцев, что дали обещание беситься в лике восхождения чёрной луны, и, оплакивая кровавыми слезами пугала в обители хозяина игрушек своё последнее «прощай», он осознал, что ничего нет прекраснее смерти, и лишь истинное безумие — это его судьба. Абсолютно бессмысленное сравнение, надо заметить.

И ничем не подкреплённое, кроме его собственных слов. Но ему нравилось так думать и говорить о себе. Раньше это в какой-то мере даже восхищало. Сейчас — не вызывало ничего, кроме жалости. Жалости и обиды за то, что я вообще когда-либо была с ним.

Я опустилась на кровать, жестом пригласила его к себе.

— Я говорить хочу, Граф. Но вы, видимо, разучились.

— Нет, почему же, — возразил он. — Говори, Сильфа, я выслушаю тебя.

— Выслушаете, да не услышите, — вздохнула я. — Кем вы стали, любимый? Я смотрю на вас, и не вижу ничего, кроме образа. Но в нём нет жизни. Хотя чего я, какая жизнь вообще может быть здесь. Но вам ведь здесь хорошо, не правда ли? Оглянитесь: вы — известный писатель, и ваши книги печатаются и издаются. Все люди в этом подъезде знают и почитают вас. Ваши поклонницы бросили всё ради того, чтобы жить вместе с вами. А вы — вы честно это всё заработали, и теперь отдыхаете здесь, на своём маяке, купаясь в лучах собственной славы. Разве я не права? Я бы хотела взять ваш автограф, прочесть ваши труды. Возможно, восхищаться вами, как прежде. Ответьте мне: это возможно?

Вместо ответа он коснулся моей ладони, потянулся ко мне.

Отвращение.

Я отстранилась, покачала головой.

— Не выйдет, Арчибальд. Я уже давно не такая, какой вы меня видите. Конечно, я, как и прежде, делю с вами одну постель, говорю с вами, вижу вас, но — не уже ли вы не чувствуете изменений? Скажите, как давно вы что-либо писали? Хотя бы строчку, хотя бы слово. Как давно это было? Вы ведь никогда не были писателем, вы играли в него. И, должна признать, вам это удалось. Образ отличный, браво. А толку-то?

Но он меня не слышал. Он пытался прикоснуться ко мне — и его дрожащие руки проходили сквозь моё тело. Он пытался обнять воздух, тяжело дышал, и не мог понять, почему иллюзии больше не слушаются его.

А я — я просто сидела рядом и наблюдала за ним. Сложно представить, что человек действительно способен так низко пасть.

— Вы — просто пустое место, как и всё вокруг. Я ожидала встретить друга, но с первого же взгляда на вас поняла, что — увы, — опоздала. Я не вижу за вами личности.

Граф валялся на постели, обхватив голову руками, желая избавиться от навязчивых мыслей. Он верил, что происходящее суть не более, чем его страхи, что я — это всего лишь напоминание, образ вины и жалости к самому себе, осознание истины. Он пытался прогнать меня, но я не уходила.

Тяжело признавать, что некогда близкий человек обернулся для меня не более чем сосудом для едва ли ни самого страшного греха. Я всё-таки надеялась, что ошибаюсь.

Камзол смят, волосы растрёпаны. Некогда аккуратная маска с красивым юношеским лицом совсем отслоилась от черепа.

— Вы даже лицо потеряли. Как ни клей, не удержите: нечего.

Он зло смотрел на меня — уже сквозь пустые глазницы оскалившегося серого черепа, немо цокал зубами, не в силах выдавить ни слова, дрожал всем телом.

— Знаете, — продолжала я, — жить стало и грустнее и интереснее, когда я взяла в привычку сдирать с людей кожу и любоваться скелетом. Ваш, к слову, вот-вот осыплется.

Вместо ответа он метнулся к книжному шкафу, к своим драгоценным фолиантам, принялся судорожно листать страницы, стремясь убедиться, что они не пустые. Его дыхание стало ровным. Он опустился в кресло, держа в руках одну из книг. Я заглянула через плечо: действительно, сплошное белое безмолвие. Но нет, он там и правда что-то видел. Вдумчиво вглядывался, улыбался, смеялся, хмыкал. Будто, действительно читал.

Я стояла в углу комнаты и курила, наблюдая за ним. Его глаза горели от радости, что все рукописи при нём, что ему и правда есть, чем гордиться, что он смог добиться всего сам.

Сделав ещё одну затяжку, я обратилась к нему в последний раз, на его языке.

— Скажи, от людишек чем разнится тролль?

Граф вздрогнул, замер, смутно вспоминая слова. Медленно поднял на меня тяжёлый пустой взгляд. Но ответил.

— Все люди объятые солнцем одним, твердят: человек, будь собою самим.

Я кивнула:

— Продолжайте, мессир.

Тот вздохнул, широко оскалился в улыбке.

— В наших горах вам ответит любой: тролль, упивайся самим собой!

— Упивайся, — усмехнувшись, ответила я, — что за чудесное слово: тверди его снова, снова и снова. Понял, в чём тонкость?

По глазам же видно, что нет. Он научился радоваться себе, любить себя — и на этом его развитие остановилось. Ему уже было наплевать на моё присутствие. Он ходил по комнате и цитировал отрывки собственных книг, которые так и не были написаны. Обнимал сидящую в кресле Адаманту, и та охотно отдавалась его ласкам. Похоже, моё дело здесь завершено.

Я извлекла колбу из походной сумки, легко встряхнула её, откупорила пробку. Комната наполнилась едкой жёлтой дымкой, а из полуоткрытых челюстей Графа потянулась струйка слюны. Мой друг задрожал, упиваясь собственной гордыней, жадно впиваясь в губы своей пассии, брызжа слюной на её одежды.

Отвела взгляд, чтобы не видеть этого: противно. Просто дождаться, пока колба наполнится. Сделать — и к чертям собачьим из этого могильника.

Кем ты стал, мой глупый маленький Граф, кем ты стал. Лучше бы ты умер, чем так жить. Я даже надеялась искать в тебе помощь, а нашла — инструмент. Тоже неплохо. Колба заполнилась доверху. Можно было уходить. Три из семи капель собраны.

Надеюсь, сестра будет довольна мной. Хочется нажраться, как проснусь. Никогда не думала, что мне будет настолько мерзко от своих же снов.

Истинно, ад — это райское место для тех, кто в нём живёт. Но не для тех, кто наблюдает со стороны. Хуже того: он затягивает и манит. Так легко оказаться здесь, в царстве своих иллюзий, где любое желаемое выдаётся за действительное. Но это ад, ребята. Кто не мёртв, тот просран.

Действие двадцать восьмое. Расставленные точки

Обсуждение нового формата работы лагеря шло полным ходом.

С эмблемой, предложенной Гошей, и названием, привнесённым Дорой, никто не возражал, но дальнейшая работа вызывала ряд вопросов. Гербом лагеря, а впоследствии — как все надеялись, — молодёжного движения, стало яркое красное сердце, обвитое плющом, из которого тянулась свеча, увенчанная синим огнём. «Пламенное сердце» Гоши ложилось на этот символ как нельзя лучше, и, учитывая суть происходящего, данное сочетание было воспринято на «ура». Вполне трагично, достаточно эмоционально, вызывающе и содержит достаточную долю страдания юной души, чтобы затронуть среднего обывателя.

Сейчас вещала Лена, которая последние несколько дней проторчала «Вконтакте» за фем-пабликами, а так же — в общении с абсолютно левыми ребятами, признающими себя лохами и нищебродами. Своим результатам она была, мягко говоря, удивлена и спешила поделиться ими с остальными.

— Во-первых, — говорила она, — многие решительно недовольны своими родителями. Это связано с тем, что в семьях нет должного взаимопонимания, дети хотят делать одно, родители ждут от них другого, или — дети вообще ничего не хотят, а родители им подсовывают сомнительные занятия. Это приводит к тому, что многие попросту не могут, не хотят и не стремятся искать себя, встречают непонимание среди своих сверстников, замыкаются в себе, ну и дальше по списку — последствия вы и так знаете. Во-вторых — тема секса, это просто кошмар какой-то, — всплеснула руками девушка. — Я была удивлена тому, как много ей отводится везде, и сколько проблем возникает на её почве.

— А что тебе не нравится-то? — спросила Дарина. — Лично мне претит не сам секс, а то, как с ним носятся, как его подают — и к чему в итоге всё приводит.

— Короче, табуированность темы и последствия запретов, — зевнув, подытожил Саша. — Давайте честно, девчонки, ребят, поднимите руки, кто хоть раз мастурбировал? Ну, к-мон, гайз, — встречая неодобрение в глазах окружающих, протянул он, — это мы с вами, а к нам придут ребята с улицы, с такими же проблемами, и нам нужно будет их слушать, нам нужно будет понимать, с чем они пришли, и почему их что-либо не устраивает. Мы хотим помочь им, и прежде всего нам следует быть честными друг с другом.

В заключении он повторил вопрос и поднял руку, остальные переглянулись. Все, кроме Доры, подняли руки. Она — стыдливо опустила взгляд, оставив подвешенный дрожащий локоть, вспоминая недавнюю исповедь у святого отца.

— Спасибо, Алекс, за уточнение очевидного, — осадила его Лена, одарив жёстким взглядом, — но давайте без конфликтов. Ты права, Дарин, мне не нравится не столько сам секс, сколько его подача в массовой культуре и повальная сексуализация всего потому, что из-за табуированности самой темы и её повального безграмотного насаждения, в голове случается чёртова каша, и люди просто не знают, куда себя деть. Осознав свою сексуальность, мальчики мастурбируют даже на грёбаный половник, одни на ручку, другие — на круглую чашу, а девочки, зная, что матери и подруги, да и понравившиеся им парни, заклеймят их шлюхами, и вовсе стыдятся своих тел. Лично мне нравится секс, я не откажусь переспать с парнем, который мне нравится, и всё такое. Но мне противно, когда уродливые толстые задроты или просто забитые никчёмные омежки, которые дрочат в простынь, считают, что я им обязана дать просто по факту того, что я баба и у меня есть дырка между ног. Мне противно ловить на себе эти похотливые взгляды в метро, на улице, в школе, и, быть может, некоторые из парней далеко не такие уж и плохие, как я о них думаю, но сам факт того, что у них мозг пропитан спермой, а в меня её можно выплеснуть, нехило отталкивает меня от них, хотя и ты, Саша, и ты, Дора, прекрасно знаете, что недотрогу из себя я никогда не строила. Дарине вон вообще девочки нравятся, а Алекс у нас по мальчикам. Мораль в том, что я за раскованность и за отторжение данного табу, но, в то же время, — за правильное воспитание в данном вопросе.

— А практические занятия будут? — не мог не пошутить Саша.

— Ты их и проведёшь, если найдёшь, с кем, — парировала Лена.

— Добро, — хлопнула в ладоши Оксана, — уроки сексуального воспитания — это хорошо и правильно, я поддерживаю и обговорю это с Зинаидой Андреевной.

— Следующий момент, — встала сестра Лены, читая с листа, исписанного накануне, — это общая подавленность, которая во многом обусловлена давлением семьи и общества. Я — христианка, глубоко верующая, и не боюсь признать этого, и верю в Рай, к которому мы все стремимся. Но тот Ад, который вокруг — он просто невыносим. Это касается и темы секса, и повинности в исповеди, которую всё ещё требуют святые отцы от прихожан, ставя многих моих сверстниц, и сверстников, да и меня саму, в очень неловкое положение провинившегося, заставляя думать о своих делах, как о грехах, в которых мы виновны. Всегда есть вариант — отойти от веры, признать свои идеалы дичью и жить без бога, но что делать, если я не хочу? Если я хочу верить в то, что верю, но то, как это всё выворачивают, лично мне не нравится? Вы думаете, что я одна? Нет, таких много, гораздо больше, чем вам кажется. Христианство, желаем мы того или нет, всё ещё основная религия страны, и его насаждают разве что с чуть меньшим рвением, чем в России. Некоторые дети потом, как принято говорить, «перерастают» и живут без бога, и им хорошо. Но есть и те, которые одной ногой в мире науки, а другой — всё ещё там, и не желают расставаться с тем, что вы называете дурной причудой. Сталкиваясь с чуждой им реальностью, они страдают не меньше тех самых мальчиков, которые ищут, с кем бы переспать, пока мамы нет дома. В частности, страдают из-за того ужасного портрета типичного христианина, который навязывается им в противоположном, доминирующем пласте культуры, и который, в итоге, искушает их на ещё больший грех, нежели они совершили, будь они по-настоящему свободны. Я не спорю, что и в самих таинствах и подаче веры в Доме Божьем проблем не мало — и это только добавляет в копилку таких, как я. Но факт веры не мешает мне любоваться девочками — а я, хоть мне и стыдно, но готова признать, что девушки мне нравятся больше, не мешает учиться пению, брать с Леной уроки рисования и учить иностранные языки. Просто там, где другие ищут попытки реализовать себя, лично я ищу близость с Богом, что, если отбросить символизм, является по сути одной и той же целью, просто названную разными словами. Так что с моей стороны — помощь в адаптации детей, искалеченных верой (а я признаю, что сила, изначально направленная на помощь, в итоге стала калечить людей) в нашем безбожном обществе.

Кончив, девушка села на своё место, закрыв лицо руками. Вся дрожа, она сама не могла поверить, что сказала такое. Даром, что она сама готовила этот текст, вычитывала его и проверяла, и перед публикой читала уже написанное. Всё равно это было сложным шагом для неё, и она одновременно и стыдилась, гордилась собой за это действие. Остальные — просто выдохнули, удивлённые внезапно тирадой их обычно тихой и стеснительной подруги. Никто не смотрел на то, что она читала — главное, что она смогла это высказать, пусть и в такой форме, которая обычно не приветствовалась: не все могут заявлять свои мысли открыто и смотря на публику. Главное — что они вообще способны на такой шаг. Оба мальчика даже встали и похлопали ей, будучи под впечатлением её сильного голоса и той искренности, с которой она вещала свою речь.

— Жизнь с верой в современном обществе, — снова подытожила Оксана, — хорошо, это тоже придётся объяснять, учитывая, что у нас многобожие и свободное вероисповедание.

— Имя Бога доступно всякому языку и во всех народах звучит по-разному, — пожал плечами Саша, — я с Дорой полностью согласен, хотя и её взглядов не разделяю. С моей стороны всё просто и всё то же, — поднялся он, — моё негодование вызывает общая безынициативность и нежелание, и неумение быть честными с собой. Если отбросить вообще всю мишуру, то всё сводится к одной-единственной проблеме: люди боятся себя, боятся признать себя. Законы общества, постулаты религии, нормы морали — всё, решительно всё так или иначе препятствует нам осознать себя, или же насаждает заранее продуманные или прописанные роли, не оставляя возможности выбора. Мы живём не так, как хотим жить, а так, как это «нужно», не важно, для кого и не важно, зачем. Спросите студентов-первокурсников, зачем они поступили в тот или иной институт. Большинство ответит: «так мамка сказала», другие — «мой вуз разбомбили, пришлось свалить и поступить хоть куда-то», или «там девушек больше», или «туда друзья пошли, а я не знаю», и ещё куча подобного дерьма. Люди не знают, чего хотят от жизни, не умеют и не желают строить планы на жизнь, а всё почему? Школа нам даёт знания обо всём, и — ни черта — о нас самих. Универ — та же школа, только с пепельницами. Идея дать ребёнку кучу игрушек, и пускай выбирает сам — это, конечно, хорошо, и, быть может, изначально кажется, что я за такой подход — но нет, это приводит к тому, что ребёнок продолжает перебирать игрушки, не важно, какие они, и сколько ребёнку лет. Он этим занимается в три года, в пять, в семь, в пятнадцать, в двадцать, и с годами ничего не меняется. Это не потому, что игрушки плохие или ребёнок глупый, а потому что, давая детям игрушки, а в школе — уроки, все забывают о главном: сказать, зачем эти игрушки ему нужны, и о том, что микроскопом не гвозди забивать надо, а микробов смотреть, равно как и молотком куда проще забить гвоздь, нежели пытаться вкрутить шуруп. Надо не только говорить о предметах и их сути, но и о том, как их применить в современном мире, ради чего это всё делается и, самое главное — как с этим жить в реальной жизни и повседневных ситуациях. Это первый пункт. Второй — как быть с тем, что твоя любимая игрушка не накормит тебя. Мой случай — это музыка, я люблю гитару, учусь клавишным. Но я голодный, и я хочу есть. Поэтому параллельно уже сейчас пробиваю разные сферы заработка, думаю податься в веб-программирование, дизайн сайтов, и уже делаю пробные проекты, чтоб потом не сдохнуть в канаве, и в целом данная сфера услуг пользуется спросом и на слуху. Так что с меня — помощь в занятости, как то у нас было и изначально, и умение совмещать свою занятость со своим делом, попутно — помощь выбора своего дела, которому не жалко посвятить жизнь. И, разумеется, быть честными с собой и своими желаниями во всём.

На этом Александр умолк, возвращаясь на своё место. Его встретили охотными кивками и, опять же, возражений не последовало — благо, и Оксана в тайне тому ликовала, — дети достигли понимания друг друга, и мыслят, и работают почти на одной волне, просто каждый — о своём. Эти ребята были поистине прекрасны, и она радовалась, что может работать с ними, и что хоть кому-то кроме Дарины действительно не всё равно.

Следующим был Гоша. Гнусавый и басистый, широкий, он не поднимался, так как всем и так было хорошо видно и слышно его. Отерев пот со лба, он глубоко вдохнул и заговорил:

— Я всецело поддерживаю-с предыдущих ораторов, но слово есть и у меня. И говорить я буду — нет, не об играх, потому что играть мы будем внеурочное время. Если уж говорить о проблемах, то я выставляю на голосование тему сексуальных меньшинств и гендерных ролей.

Почему я пришёл именно к ней — да потому что сейчас куда ни плюнь, то каждая вторая — лесбиянка, а каждый третий — гей, каждый четвёртый — асексуал, многие переживали насилие на той или иной почве, во многом — даже не из-за того, что с их выбором не считаются, но — из-за навязанных гендерных ролей и избитых «мальчик должен…», «девочка должна…». В Сети это далеко не так важно, как в реальном мире, потому что на просторах Интернет-пространства всем плевать, кто ты. На что смотрят — так это на навыки. Будь ты хоть мальчик, хоть девочка, да хоть сам Ктулху — если ты сливаешь мид, то ты рак.

В реальном мире, к сожалению, всё по-другому. Мы не в средневековье и не в пятнадцатом веке, мы не переживали чуму и у нас нет нужды плодиться и размножаться, следить за потомством, как то было раньше, следовательно, роли охотников и хранительниц очага уже давно отошли на дальний план, однако, продолжают нависать над нами, как Дамоклов меч.

Больше того, именно из-за того, что девочек воспитывают, как будущих матерей, их с детства уже готовят ко взрослой жизни, заставляют помогать матерям по дому, требуют успехов в учёбе, блистательной внешности и внятных планов на семейную жизнь. Естественно, по итогам они более амбициозные, более целеустремлённые и взрослые, нежели мальчики, воспитанные на морали «а вдруг война, а я — уставший», от которых требуют либо вкалывать и безропотно выполнять команды маман, потому что потом этим будет заниматься жена, либо носятся, как с корзиночкой, совершенно лишая права голоса, опять же, в надежде, что потом этим будет заниматься потенциальная девушка.

В итоге, мы имеем забитых сомнительных омежек — или самоуверенных альфа-самцов, которые не видят дальше своего члена, с одной стороны, и — прилежных домохозяек, бунтарок и истинный самоотверженный цвет нации — с другой. Разумеется, девочки в такой ситуации будут искать девочек, с которыми и в быту удобней, и фигни от них меньше, и чего от жизни хотят, знают. И, опять же, очевидно, что юные мальчики, не имеющие под рукой девушки, которой они могли бы раскрыть свой нежный и богатый внутренний мир, выбирают таких же юных мальчиков, которые их выслушают, поймут и воспримут.

А в «стандартных» парах зачастую девушка уже давно исполняет и роль кормилицы, и охотницы, потому что заранее знает, где получить ресурсы и как приготовить еду, выжить, следить за домом и стать успешной, пока мальчик всё ещё в своих метаниях и воздушных замках, только вместо кукол у него — танки и солдатики. Он охотнее найдёт время на хорошую литературу и вдохновляющую музыку, нежели на скучную работу или на другие мирские проблемы, отстраняющие его от созидания всевышнего.

Как результат — общество благородных девиц с членами между ног и грозных воителей Валхаллы, но с грудью. Но проблема не в этом. Беда в том, что подобные модели, хотя и сами были воспитаны обществом, обществом же и табуируются. Норма, естественно созданная самой природой и своим временем, никак не может прижиться в обществе, привыкшим существовать по другим правилам и шаблонам, которые уже попросту не имеют веса. Это нормально, что девушка идёт служить в армию, в то время как парень желает посвятить себя делу няни и частного репетитора, и ничего предосудительного в этом нет. Наши предки жили по-другому — бывает, это не повод отказываться менять строй в ту сторону, в которую он уже поменялся. «Наше поколение — поколение мужчин, воспитанных женщинами» — и что с того? То, что у тебя там между ног, никак не влияет на должность, которую ты занимаешь в обществе. Отсутствие маскулинности у мальчика или нежелание девочки мириться с феминностью — это не повод их травить и загонять в рамки, которые им не нравятся. А не нравится это многим. Но стоит только заявить о желании сменить пол — и если тебя на месте не забьют камнями, то, по крайней мере, порицать будут ещё очень долго.

Сам я тоже не приветствую это желание — именно потому, что оно потакает стандартам закостенелого общества, и которые не работают. Мальчик не сделает себя домохозяйкой, отрастив грудь и отрезав член, равно как и девочка не станет качком, если этот самый член себе пришьёт. Однако, если парень действительно находит привлекательным для себя сидеть дома, готовить еду, убирать квартиру и следить за детьми, а девушка — берёт в руки автомат, и ведёт отряд бойцов защищать родину — тут сразу видно, кто в доме хозяин, а кто — богиня войны.

И с выбором партнёра — то же самое. Если девушке нравятся девушки, а мальчикам нравятся мальчики — это тоже вполне нормально, потому что партнёров выбирают, руководствуясь тем, кто кого и чем возбуждает, а уже потом — кто кого и чем привлекает. Я это всё к тому говорю, что нет женских и мужских дел, есть дела, требующие определённый набор навыков и должного воспитания, и не важно, кем ты рождён, но — кем ты хочешь стать. Общество же это всячески пресекает, отрицая развитие личности, апеллируя к биологическому началу, и, исходя из этого навязывает поведенческие шаблоны и стандарты, которым мы должны соответствовать. Результат — непонимание, неприязнь, отторжение в том случае, если ребёнок — не важно, какого пола, — не желает и не пытается этим самым стандартам соответствовать. Так что я за обсуждение гендерных ролей и определения своей ориентации.

На этом он умолк, и все встретили его речь кивками. Оксана записала заключительную мысль, как тему для дискуссий и воспитательных бесед.

Дарина — последняя, кто осталась, и на протяжении всего обсуждения она хранила молчание, как и в прошлый раз. С одной стороны у неё было множество мыслей, которые она сама хотела высказать, с другой — многое она уже и так высказывала Оксане в личных беседах, и в целом, ребята уже сказали почти всё, о чём она сама хотела бы поговорить. К тому же, из головы не выходил инцидент с Сашей, которую она недавно встретила, а еще — участились кошмары, странные сны. В течении всего собрания её мутило, в какой-то момент она даже попросилась отойти, чтобы не стошнило прямо в беседке. Кружилась голова, тело совсем не слушалось, и она видела понимание в глазах своей подруги. Та, встретив её ещё утром и видя бледность кожи девушки, вообще предложила ей остаться дома, но Дарина всё же решила прийти, и раз уж пришла, то следует говорить.

— С моей стороны, — начала она, — никаких новостей не будет. Вместо этого я хотела бы вернуться к тому, с чего мы все начали — к веществам и людям, которые их употребляют. Эту тему подхватил Алекс, но потом соскользнул в сторону выбора профессии, поиска себя и своих желаний, и это, в принципе, тоже правильно. Но сказано всё было не до конца. Все мы помним Сашу и её старшую сестру, да? Так вот, с Сашей я недавно виделась, и сейчас она у своих друзей на вписке — именно тех друзей, из-за которых поднялся весь изначальный кипиш. Или у других — но с похожим началом, не суть важно. Важно то, что ей в принципе наплевать и на профессию, и на религию, и на ориентацию, и на секс. Всё, чего она ищет — понимания и любви к себе. И в нас, успешных и правильных, толкающих в принципе годные идеи, она этого понимания не видит. Почему? Возможная проблема в следующем — мы много говорим о людях и их проблемах, забывая самый главный фактор — слабость, банальная человеческая слабость. Слабость и, как следствие, невозможность и нежелание противостоять проблемам, вместо этого убегая от них. Слабость людей проявляется в самых разных формах, и человек сам по себе устроен так, что куда охотнее предпочтёт лёгкий и безболезненный путь, нежели борьбу за своё место под солнцем. Плюс, говоря о людях, мы совершенно забываем о том, что делает нас людьми — разум. И именно разум, наш человеческий мозг, наше оружие, является в то же время нашим самым слабым и уязвимым местом. Именно в голове рождается несогласие, нежелание, или — напротив — стремление и мечта.

Мы все ищем более лёгкий путь к комфорту, отметая тернистые тропки. К чему рефлексия, если можно вскрыть вены и поплакать. Зачем думать, почему я считаю себя плохой и несостоятельной, когда можно просто заявить об этом, считая, что ты смелый, если ты признаёшь свою природу и говоришь: «я слаб и беспомощен, у меня ничего нет и мне никто не поможет». Люди, доведённые до такой грани, особенно — если у них в довесок есть реальные психологические отклонения, которых, прямо скажем, не мало, и о которых говорят ещё с меньшей охотой, чем о сексе и сексуальных меньшинствах, — уже едва ли на что-то способны. Общество требует от всех максимальной продуктивности и самоотдачи, на которую они попросту неспособны ввиду собственной природы, ген, воспитания и заниженной самооценки, видя, как другие делают то, чего им никогда не достичь.

Девочка или мальчик — не важно, кто, — может вполне спокойно провести всю жизнь в своей комнате, радуясь свежим мемасикам из приглянувшихся пабликов и видяшкам от Стаса Давыдова, и ей хорошо. Такой человек может даже вполне научиться зарабатывать удалённо, и, имея стабильный, устраивающий его доход, продолжать существовать в своём уютном ламповом мире, и это хорошо.

Но нет, общество требует, чтобы все сплошь и рядом были яркими, были звёздами, были красивыми и сильными, уверенными и целеустремлёнными — и не важно, хочешь ты того по-настоящему или нет. Ты должна стать балериной, зачем ты так много ешь? А потом — обожемой, моя дочь выросла анорексичкой и отказывается принимать пищу и не может найти работу. Или — мой сын не смотрит на девочек, не общается с мальчиками, ему интересны куклы и китайские порно-мультики. Конечно ему интересны куклы и «китайские порно-мультики», если изо дня в день ему вбивать, что он должен прилежно учиться, мыть руки перед обедом и не ходить с друзьями на улице, и, разумеется, обязан общаться с товарищами по учёбе. Эти причинно-следственные связи хоть иногда берутся во внимание?

Да, если родители ребёнка уже прочувствовали подобное поведение на себе, и, в то же время, достаточно адекватные для того, чтобы понять, что подобное обращение — не воспитание полноценного члена общества, а самое настоящее убийство личности. Человек, прежде всего, стремится к счастью, и ему не обязательно быть семь пядей во лбу, чтобы быть счастливым. А вот стать несчастным и забитым при таком подходе он сможет на раз-два. Не всем быть героями и вершителями, не каждый обязан стать титаном мысли или богом войны, достигать высот в чём-то или стремиться к этому — нет. Быть первыми — удел первых, которые этого действительно хотят. Остальным вполне хватает счастья простого обывателя, которое у них отбирают, стараясь навязать стремление к чему-либо там, где можно просто поговорить, просто отдохнуть и просто быть счастливыми. Нам не нужно навязывать людям занятия, которые им не интересны. Мы не должны требовать от них больше, чем они реально на то способны. Основная задача — понять, что и как делает нас счастливыми, и какими целями этого счастья можно достичь. Так что от меня — «счастье как предмет самореализации».

Выдохнув, школьница села, снова взглядом попросившись перекурить и встретив одобрительный кивок Саши.

Оксана закатила глаза, но всё же отпустила, и те, довольные, покинули беседку, оставляя товарищей вместе с наставницей. Сама Оксана Леонидовна наконец спокойно выдохнула и поблагодарила всех за то, что пришли. Это было уже хоть что-то, и самое главное — это «что-то» было создано непосредственными активистами движения. Её же задача — это всё упорядочить и направить их в нужное русло, а также заручиться поддержкой коллег в реализации дальнейших действий. План событий так же был составлен, и первое на очереди, за которое проголосовали так же единогласно — предложен Леной, который она составила на пару со всё тем же Сашей, её давним другом: костюмированный бал в честь начала учебного года. Суть бала состояла в том, что приглашённые должны нарядиться в костюмы того, что лично их пугает больше всего, тем самым признав свои страхи, обличив их и показав остальным.

Это была спорная тема, тяжёлая: далеко не все могут сходу признать подобные вещи, а уж тем более — обличить их в себе же, тем самым выставив напоказ — и побороть их.

Естественно, сама Оксана будет участвовать к подготовке к балу и советоваться со школьниками — теми, кто пожелает принять в нём участие, не важно, будь он из их школы или из другого конца города. Распространением афиш займутся Дора и Гоша, а Дарина, Саша и Лена — в агитации людей на данное мероприятие.

На сегодня собрание можно было считать завершённым, а учащихся — распускать по домам. Потом предстоит разговор с Зинаидой Андреевной, которой следует всё это изложить и объяснить, ради чего всё это затевается в надежде, что она окажется достаточно проницательной, чтобы одобрить данное буйство, и не уволить Оксану за вольнодумие.

С другой стороны — она просила разобраться — и женщина разобралась. Есть список насущных тем, занятия, в которых будут по-настоящему заинтересованы, и полноценный график работы движения и, по крайней мере, пробный месяц Оксана у неё всё же выбьет, а там — как пойдёт. Детям нужна помощь, и никто, кроме других детей и сочувствующих взрослых, попросту не способен им её предоставить. Пока безумие довлеет над разумом и слабость принимается за силу, ничто, кроме простого человеческого понимания, неспособно остановить нахлынувшее бедствие, которое доселе таилось по углам, а ныне — заявляет о себе в полный рост. И это только начало. Настоящие проблемы будут впереди.

Действие двадцать девятое. Внемлите! Се Реквием на крови

С отчаянным писком стаи летучих мышей слетаются к часовой башне замка, что отрешённо навис над пучиной морской, и с высоты горного утёса его окна, в которых мерцают тусклые свечи, скорбно взирают на деревню, где царствует мор. В зловещую тишь, разбавленную хором роя нетопырей, раскатами врывается вой оголодавшей стаи волков, что спешат к раскрытым вратам по мосту, переброшенному над рвом, где тлеют бледные останки безымянных героев, и впереди всех мчится колесница о тройке иссохших огнегривых гнедых, ведомая хмурым возницей. Слуги ночи спешат на бал, который дает их королева в честь восходящей алой луны, чьё кровавое око уже сияет над горизонтом.

Оркестр гремит партией духовых, фанфарам вторят виолончели, альты и скрипки, играя мрачное танго. Музыканты все, как один — в полосатых пижамах, и тела их — сухая кожа да хрупкие кости, а душа их — музыка, которой они отдают себя без остатка. К рассвету их партия завершится, и мертвецы, осыпавшись в прах, отойдут на покой до нового торжества, пока Королева Заката вновь не призовёт их на бал.

***

В Харьков приезжают умирать.

Мёртвая культура в трясине застоявшейся топи некогда славных рек, постсоветское пространство, способное только в регрессию и оглядку на былые подвиги, старых идолов и ненависть к новому. Или мольба на запад, что ищет рабов, способных жить на то, что для них — хлеб и вода, а для страны, опалённой гражданской войной и рознями — драконов клад, свалившийся с небес. Квартиры студентов, где одиночки сбиваются в группы по интересам, сквоты нефоров, где все друг друга знают и неохотно принимают свежую кровь, попытки создать что-то новое из уже осыпающихся костей дедов-прадедов — всё это, как и вся культура — про смерть, и недаром: сама наука о культуре зародилась тогда, когда люди стали хоронить своих собратьев, размышляя о том, что же их ждёт там. Либо поиск смерти как таковой, либо осознание мира за гранью — два основных столпа, что сподвигли людей к искусству, в этом городе нашли свои отражения, как никогда. Ты — либо бедный студент из пригорода или из мест ещё более отдалённых, что затерялся здесь в поисках лучшей жизни, либо — коренной житель, переживший развал одной империи и встречающий революцию новой державы, что слышит её эхо в мире застоя и покоя, где всё незыблемо, всё вечно в своей тленности и ветхости настолько, что, порою, идя по улице, чувствуешь, как пепел осыпается с твоих ног. Где ещё, как не здесь, мог найти приют Пыльный Город, кривое отражение счастливой страны заоблачных грёз, которому столь падки юные сердца, ещё не знающие, куда им идти, не уверенные в своём пути, и именно от того — столь падки на искушения, что подкидывает им судьба.

***

В тронном зале, на престоле, выложенным из хрупких костей мертвецов, сидела Благая Смерть. Как всегда, в полупрозрачной мантии, что лишь подчёркивала бледность её стана, в тощей руке она держала бокал вина. В ногах у неё отдыхал Старый Пёс, что охранял покой своей владычицы, а подле женщины, грозный и суровый, стоял офицер в чёрной форме, опустивший ладонь в белой перчатке на рукоять кортика, что покоился в ножнах. На коленях девушки сидел юноша. В светлых одеждах, с копной растрёпанных рыжих волос и ясным лицом, он обнимал свою новую мать, припав к её иссохшей груди, и сквозь ровный вырез ткани кормился её молоком.

Яна улыбалась, гладила милого, прижимая его к себе, а мужчины сторожили их отдых, наслаждаясь оркестром, что никогда не знал зрителя.

Их замок уже вобрал в себя достаточно крови, чтобы остальные, причастившиеся к Королеве, так же видели его, могли находиться здесь, и каждый нашёл в его стенах свои покои, каждый нашёл в нём себя. Это и древняя часовня с видом на закатное море, где мечтатели могли созерцать опиумные сны, и старинные казематы, ставшие идеальным местом для коллектива любителей металла, и покои с потолками до небес, чьи малахитовые стены пропитаны пряными благовониями и потом сладострастия и разврата, а на занавесках — разнузданная пляска театра блаженных теней. Есть здесь и вековечная библиотека былых времён и ушедшей славы, где отдыхают все, кто не принял своё время, не нашёл себя в нём, но рукописи, свитки и грамоты стали его новым миром, а за её стенами — сады алых фонтанов, где вместо вина хлещет алая кровь, дарующая новую жизнь, новые силы и веру в светлое будущее, и, если ты отчаялся, то волен испить воды тех фонтанов, а следом — забыться сном под сенью плакучих ив, что опутают путника своими ветвями, отнесут его в колыбель затаённых желаний и несбыточных надежд. Всякому ребёнку воздастся здесь по вере его, и каждый в том замке найдёт себя, оставшись в тех покоях, что уготованы лично ему — и будет им рад, станет счастлив. Таков был замок Благой Смерти — и таково было царство её детей, Детей Венеры, в чьих жилах течёт Королевская кровь. Не пыльное здание сгоревшего клуба, но — величественного вида здание теперь встречало путников, скрытое за ветвями парка Холодной горы.

Обнимая Орне, Благая Смерть думала о том, как охотно младые отдаются чарам любви.

Она вспоминала себя в его возрасте, вспоминала свой первый раз. О ней говорили многое, много историй придумывали, пускали слухи — да что угодно, лишь бы очернить — или прославить, — её имя, но это всё было потом, после того холодного сентябрьского вечера и одинокой квартирки, куда её пригласил один знакомый, с которым она сошлась. Он был старше, давал уроки гитары. Всё, что она помнила о нём сейчас — мрачный и привлекательный: длинные тёмные волосы, чёрные одежды, вечно-печальный взгляд, мягкая, почти женская кожа — и тьма. Если поглядеть на этого парня, даже не зная его, создавалось такое чувство, будто за ним тянется длинный густой шлейф мрака, что окружает всё, к чему бы он ни прикоснулся. Сейчас его уже не было среди живых.

Он заполнил квартиру газом и, сказав своё «Кто не мёртв, тот просран», закурил, отдавая душу ласкам смерти, а тело вместе с другими жителями подъезда — того ещё гадюшника из скинов, алкашей и закостенелых старух с самогоном, — пламенным пожарам и руинам пропитанного старьём и сыростью здания.

Но это было потом, много после их памятной встречи тем вечером сентября, что горел дымом заводов за окнами серого неба. Он пригласил её к себе послушать музыку и пообщаться. Она пришла в гости.

Была музыка, выпивка и кальян.

Они сидели на диване, вдыхали кисло-сладкий виноградный табак с вкраплениями мятных трав, а из колонок играли оды давно сгинувшим городам. Хор заупокойной мессы по Помпеям и скрипки призрачной Мозанны стали свидетелями их тайной встречи, а лучи закатного солнца — их лестницей в царство грёз.

Она — в тёмной футболке и светлых джинсах. Вены только едва тронуты порезами, на ещё свежем лице — почти сошедшие следы от давних побоев.

Он — весь в чёрном, с грустной улыбкой, почти с благодарностью сидит подле девушки, обнимая за плечи, уложив её себе на колени, перебирая пряди волос, словно струны, а те — осыпаются меж пальцев, как сухой песок на ветру.

Опустил ладонь ей на живот, медленно опускаясь к пояснице, совсем легко надавил, вызывая у взволнованной девушки лёгкий вздох.

— Можно?.. — спросил едва слышно.

Та кивнула с улыбкой, закрыв глаза. Умом она знала, что будет, сердцем — лишь догадывалась. Раньше она была знакома с сексом либо на уровне подзаборных шуток, либо — как с чем-то запретным, о чём не принято говорить вслух, только шутить несерьёзно, использовать его для матерных слов и угроз. Здесь и сейчас всё было по-другому.

Она не знала, что делать. Голову кружило от тяжёлого кальянного дыма и пьяного хмеля дешёвого вина, а тело сковано негой приятных чувств. Закрыв глаза, она позволяла гладить себя, послушно доверилась парню, заверившему её, что он сделает всё сам. Она согнула ноги в коленях, дала стянуть с себя носки, за ними — и джинсы. Стыдливо закрыла руками немного провисшую грудь, когда осталась без верха. Нагая, она лежала на старом диване, сжавшись в комок, являя взору партнёра истерзанную ремнём спину, длинные царапины вдоль плеч и шрамы от порезов вдоль бёдер. С силой он развернул девушку лицом к себе, нависая над ней тёмным ястребом затмения — и расстегнул ширинку, давая волю восставшей плоти. Яна испугалась и сжалась, но он успокоил её, опуская ладонь на веки, закрывая их, крепко обнял, притягивая к себе. Не было возможности шевелиться. Она не знала, что и как будет, сердце замерло от страха, смешанного с волнением запретного, запредельного.

Вскрикнув, она впилась ему в плечо: он взял её, взял резким и сильным движением, полностью погружаясь внутрь. Сначала — больно и страшно, так страшно, что она застыла, послушно вцепившись в парня, зажмурившись, на миг лишившись чувств. Движения стали плавными, мягкими, на шее проступили тёплые метки его губ, а соски напряглись от чутких пальцев. Снова и снова, аккуратно и нежно, он овладевал ею, позволяя прочувствовать каждое движение, оставляя время насладиться новыми, ранее незнакомыми ощущениями. Было приятно не столько от секса, а от осознания, что это происходит именно с ней. Что её любят, что она — хороша и желанна, что её хотят, и нежны с ней. И — самое главное, — что она дарит любовь в той же степени, в которой и получает.

Всё настолько естественно, что даже не верилось: встретились, пообщались. Покурили, выпили. Он — пригласил к себе, она — согласилась. Слушали музыку, курили кальян, пили вино и обнимались. И вот, она раздета, лежит, раздвинув ноги, согнув колени, сжимает его, принимая в себя. Двигает бёдрами, подаваясь навстречу, слушая заданный ритм. Откинула голову на подушку, сбивчиво дышит, кусая губы, вцепившись ногтями в ткань рубашки партнёра. Стиснула её, едва ни впиваясь в кожу, дрожит от напора чувств, фонтана ранее незнакомых эмоций, для описания которых ещё даже нет должных слов. А он — он в ней, снова и снова, движение за движением. Сильно и плавно — но ласково, трепетно. Тёплая кровь мелкими струйками стекает на постель, всё ещё немного больно, но больше — приятно, хорошо. Как на поляне раскрывших бутоны роз, что дурманят голову своими ароматами, забирая всё, кроме неги и блаженства.

Его движения участились, а ей — стало больно. Он вышел, являя её затуманенному взору окровавленный дрожащий орган. Крайняя плоть обрезана, головка блестит алым, и в ней отбиваются последние лучи солнца. Мощный и крепкий, тогда она даже не верила, что способна принять нечто настолько большое. Поддавшись первому импульсу, она дёрнулась, потянувшись к парню, и, снова зажмурившись, поцеловала член, принимая его, позволяя партнёру погрузиться в тёплую влагу рта. Неглубоко, затрагивая нёбо, он продолжал акт, направляя девушку. Взял её за волосы, прижимая к себе — и отпуская, давая выдохнуть. Кончиком языка, губами, она ласкала его, слизывая собственную кровь — и покорно прижалась лицом к лобку, сглотнув, затаив дыхание, едва сдерживая подступивший кашель, принимая поток горячей спермы.

Волна за волной, она глотала извергающееся семя, а в глазах её блестели слёзы. Девушка не могла объяснить, грустит она или счастлива, больно ей или приятно. Он кончал в неё, а она испивала горячие соки, боясь упустить их. Каплю за каплей, она испила его до дна — и поцеловала всё ещё дрожащую головку, опустилась на кровать, сжавшись, обхватив подушку. Парень обнял Яну, и так они пролежали до самых сумерек. Он вызвал такси, отправил её к своим.

С тех пор и дня не проходило, чтобы Яна не навещала своего нового знакомого хотя бы на пару часов, и он учил её и музыке, и жизни.

Она была с ним сверху, он брал её сзади.

В душе, на кухне, на полу, на столе, с верёвками и кнутами, с кляпами и повязками — для неё, казалось, не было ничего, чего бы она не попробовала с ним.

Он целовал её ноги и называл богиней, а она обнимала его и седлала, укрывая собой. Он связывал её и ставил на колени, а она — ублажала устами. Он ложился перед ней обнажённый, девушка ласкала миниатюрными стопами его набухший орган. Парень сковывал её путами по рукам и ногам, заклеивал рот скотчем, а потом — проникал, а она — тихо стонала, двигая бёдрами, отдаваясь этой игре.

Яна редко достигала оргазма и больше радовалась самому процессу и тому, что её любили, что парень нежен с ней. Ей нравилось дарить ему наслаждение, и получать его от человека, что так по-доброму к ней отнёсся, что принял её и любил. Ей хотелось быть с ним, существовать для него и радовать его уставшее тело, венчать грустную улыбку тёплым поцелуем, согревать в своих объятьях. Ей нравилось любить и быть любимой, и большего — не нужно.

Мозг молодых — нестабильная и шаткая структура, падкая на новые ощущения, которые ещё не в силах описать. Прикоснувшись к чарам плотской любви в юности, человек перестаёт видеть в сексе нечто порочное и плохое и, напротив, стремится передать все самые сокровенные и трепетные чувства к другим людям именно через тактильные ощущения, и постель становится не алтарём для избранного, но — местом для самой искренней и тесной дружбы с кем бы то ни было. Если тебе нравится человек — покажи ему это. Обними его, поцелуй, переспи с ним — и он станет добрым к тебе, будет тянуться за тобой — это усваивает человек, прикоснувшись к тому, что взрослые стремятся запретить. Усвоив это на себе, и зная, как много детей испытывают совершенно иной опыт, Благая Смерть создала своё царство, где преобладала лишь чистая и искренняя любовь, где уважение чувств партнёра ставились выше своих, и где секс — это не грязь и разврат, не похоть и тлен, но — нежность и забота, любовь и понимание, сострадание и всепрощение, и это понимание она стремилась донести всякому, кто разделил с ней Королевскую кровь, кто вступил в её ряды, стал жителем её великого замка, что, приняв в себя души детей, проявился в Харькове и занял своё почётное место и в сердцах, и в глазах людей.

Сейчас же Благая Смерть ждала гостей: глупцы, столь наивные, что осмелились бросить ей вызов ночью и прийти в её замок. С другой стороны, прийти одним в логово зла, и схлестнуться с силами тьмы — это вполне геройский поступок и, верно, у всех, идущих сюда, есть собственные мотивы.

Старый Пёс дёрнулся встретить людей, но Королева отозвала его: пусть идут. Двери тронного зала открыты, и Благая Смерть готова принять каждого, кто решился нанести ей визит. Клаус осел в ногах женщины, подле Зверя. Мужчина, как обычно, сохранял спокойствие. Что до Орне, доселе сидевшем на коленях своей новой матери, тот грустно понурил голову: он знал одного из тех, кто спешил сюда, и ему не хотелось видеть эту девушку здесь. С другой стороны — это её собственный выбор, и она сама хозяйка своей судьбы.

Хозяева замка застыли, каждый в своих мыслях, в ожидании врагов.

***

Дарине опять снились кошмары. События последних дней вовсе выбили девушку из колеи. Те редкие часы, которые выпадали ей для сна, только изнуряли ещё сильнее. Каждое новое сновидение было осознанным, и она раз за разом видела огромный замок, что восстал на площади Свободы, заняв собою большую её часть. Странный и неправильных форм, он выглядел, как причудливая химера, а не нечто реальное: обнесённый стеной и окружённый рвом со зловонными водами, он страшил своим видом, а мост, переброшенный через провал, выглядел так, будто драконье крыло — такой же изогнутый, широкий, с зубцами вместо опоры, округлый, провисающий внутрь. Башни замка больше походили на протянутые к луне руки с оголёнными мышцами, а раскрытые длани вшиты часы. Те башни отчаянно пульсировали, источая алые пары, окутывая замок вуалью красного.

Пугливо поёжившись, Дарина пошла по опущенному мосту, отчаянно пытаясь вызвать в сознании если не пустую площадь, где она гуляла обычно, то хотя бы воздушный замок, явившийся в её сны с недавних пор. Девушка пыталась проснуться, но сознание отказывалось слушать её, а видение продолжалось. Остановившись перед воротами замка, исполненными в форме разинутой пасти, школьница вздрогнула от пронявшего её холода. Оглянулась, с намерением уйти — и не увидела ничего, окромя окружившей её стены из человеческих костей: пути назад просто нет.

Зажмурившись, она шла к вратам навстречу тянущейся тьме, ещё не представляя, с чем столкнётся сегодня.

***

Сильфа была в ярости. Когда она проснулась и всё-таки дозналась у сестры причину её растерянности, девушку охватил гнев. Гнев — и досада на то, что брат потерян. Не желая с этим мириться, она приняла опиума, который намедни раздобыла на случайной вписке, чтобы снова погрузиться в глубокий сон. Сил у неё было немного, значительно меньше, чем раньше: брата теперь не было, и Пыльный город уже не позволил бы ей разгуливать на его улицах столь же невозбранно, как раньше, и нужно было спешить. Она знала, где находится Замок, и держала свой путь туда. Сквозь улицы, лишённые фонарей, меж скользящих теней ночи и ослепительные лунные блики, она неслась, подобно ветру, держа путь сквозь лес, где вместо деревьев были людские тела, а руки с черепами в ладонях, заменяли им ветви и листья. Нежданную гостью пытались остановить, но она была быстрее, сильнее. Отмахиваясь от свор летучих мышей, сбивая спешащих за ней волков, она бежала к пропасти с опущенным мостом, а за ней неслось пламя, что поглощало всё на своём пути.

Из последних сил она рванулась вперёд, вскочив на поднимающийся мост, ухватившись за него и скатилась по нему внутрь прежде, чем он поднялся, закрывая дорогу преследователям, впуская путницу в нависший мрак. Отдышавшись, Сильфа прикрыла веки, прождала несколько мгновений, позволяя зрению привыкнуть к царящей вокруг темноте. Подле от неё тлел едва горящий факел, а вдоль стен стояли подсвечники, ждущие своего часа.

Взяв факел, путница отправилась вглубь тёмного коридора, разгоняя тьму перед собой.

***

Опалённый веществами мозг дарит сознанию небывалые видения, порой отрывая человека от реального мира насовсем. Запертый в своей комнате, кислотник способен разглядеть в стене целый мир. Комната же становится для хозяина преддверием иных начал. Средь стопок книг, яркого экрана ноутбука, музыки и собственных фантазий Макс возвёл своё собственное царство, и никто не смел тревожить его покой. В своих мирах юноша был не одинок, и раз за разом к нему приходила Фея снов. Он забыл её мирское имя, но хорошо помнил внешность и те часы, которые они проводили вместе. Всегда спокойная, немного грустная и мечтательная, она была с ним в те часы, когда он мог себе позволить отвлечься от собственных мыслей. Аккуратно завитые короткие светлые волосы, белая блузка и светлые брюки. Маленькие стопы и длинные, чуткие пальцы рук.

Фея опускалась к нему на колени и дарила покой своих объятий, делилась теплом своих губ и нежностью рук. Она едва ли любила его, и больше навещала, чтоб расслабиться, отдохнуть вместе с ним, а он — он был исполнен благодарности к той, что решила разделить с ним его собственный мир.

Потом её не стало. Он не знал, как и при каких обстоятельствах так получилось, но результат был один — Фея мертва, и он видел её убийцу, что вышел вслед за ней, наблюдая её последние мгновения. Видел, как тот смотрел на её оголённый труп на дороге и молча курил, отводя взгляд. Как уходил в ночь, а вослед ему шёл огромный пёс. Видел и был намерен проследовать за ним до самого дома, а в финале — убить, отомстить.

Сомнений в вине чудовища не возникало: он так же вышел из подъезда, в котором обитала Фея. Её квартира была настежь открыта, а на столе гостиной стояли бокалы и открытая бутылка вина. Постель была размётана, а вещи Феи — раскиданы по полу.

Максим проследил за убийцей, смешиваясь с толпой, следуя за ним, держась таким образом, чтобы не терять цель из виду, но и не быть замеченным.

Тот, в свою очередь, или знал о преследователе и намеренно вёл его за собой, или не обращал внимания, но — держался спокойно, никак не выдавал себя.

Макс вернулся на квартиру погибшей. У них была плеть, которую они использовали в своих играх. Теперь же он смотрел на кожаную игрушку, горестно улыбаясь. Недолго думая, он поехал к себе с этой плетью, порасспрашивал знакомых, и ему помогли. К концам плети прикрутили шурупы, намеренно сбив оставшуюся часть резьбы и заострив их. Вопросов не задавали — денег на новую игрушку хватало.

Вооружившись ею и карманным ножом, Макс вышел в ночь, следуя к дому своего врага. Над Харьковом сгущались сумерки, и охотник следовал к своей жертве, ступая под своды листвы, опускаясь вглубь детского парка, вдали которого виднелись огни. Замок, целый замок, полный нечисти, ждал юношу и готовился принять его к себе.

***

Благая Смерть вздохнула, смотря на огромные двери в конце зала: гости всё никак не желали явиться, Королева устала ждать. Её слуги чувствовали всё нарастающее волнение, напряжение. Им, в отличие от неё, не хотелось сидеть смирно, ожидая, пока враг придёт к ним. К тому же, один из пришедших собирался явиться живым, за стеной сна, чего не скажешь о двух других. Он будет здесь, целый и настоящий, и следует оказать ему должный приём: будет крайне неприятно, если он посмеет обидеть кого-то из детей. Его намерения вполне прозрачны, как и его цель.

Женщина видела идущих к ней людей. Напуганная, что стремится вернуть покой своим снам. Разъярённая, отчаянно желающая спасти своего брата. Сбившийся с пути путник, принявший спасителя за убийцу. Все они сойдутся здесь, вместе с ней и её детьми.

Сложив пальцы в замок, Благая Смерть кивнула, давая знак слугам идти. Каждый из них знал свою жертву, и каждый получил один и тот же приказ — не убивать. Привести сюда.

Клаус покачал головой и поднялся, разминая плечи, опустил руки к ножнам меча. Поклонившись Королеве, он направился к выходу. Вослед ему устало побрёл Старый Пёс, вальяжно ступая с лапы на лапу, и исчез в лиловой дымке. Мальчик слез на пол, поклонился матери и растворился в окружившем его тумане. Благая Смерть осталась одна, и её озаряли алые лучи полной луны за окном.

Поднявшись, женщина прошла за престол к огромному зеркалу, что вместо отражений являло ей мир. По ту сторону стекла были лишь серые туманы и мутные воды иссохшей реки. Не было звуков, лишь давящая тишь, и далёкий, звенящий голос взывал к Матери. Это не было голосом города — другая, чужая душа искала её, желала разговора с ней. Слов не разобрать: они тонули в шумах ветров и шелесте листвы.

Благая Смерть протянула к зеркалу руку, погружаясь в густую мглу — и тут же одёрнула её, ощущая жар. Злые, недобрые чувства обуяли душу того, кто желал встретиться с ней. Но сквозь завесу злобы ощущался страх, растерянность, неверие в собственные силы — это по-своему забавляло. Кто бы он ни был, человек знал, на что он идёт, но не верил себе, страшился быть узнанным.

Пожав плечами, женщина стала наблюдать, пока зеркало не явит ей лицо того, кто был достаточно сильным, чтобы скрыть свою личность — но слишком слабым, чтобы явиться сюда.

***

Мгла рассеялась, и Дарина увидела коридор картинной галереи. Изображения в рамках менялись, стоило лишь отвести взгляд. Сохраняя образы, картины менялись местами. То были картины Харькова, но — странные, искажённые. На одной — разрозненные провалами улицы, где станции метро, уходящие под землю — единственные связующие звенья меж ними. На другой — небольших размеров двухэтажный дом о синих стенах и сияющих окнах. Окружённый сковавшей его ночью, он источал мерцающее свечение, а за его стенами слышался детский смех. На третьей — единственной, которая всегда оставалась на своём месте, — сидящая в кресле Оксана. Закинув ногу за ногу, она читала книгу при свете ночника. Женщина была спокойна и печальна, словно ждала кого-то, за кого-то волновалась. От той картины веяло теплом. Хотелось пойти туда, к ней — и Дарина отвела взгляд: ловушка слишком явная, чтобы поддаваться.

Следующее изображение, встреченное ей, повергло девушку в ужас: давний кошмар ещё шестого класса. Ей тогда нравился один парень. Она даже пробовала жить с ним. Он был старше неё, часто приглашал к себе домой. Но там было неспокойно. Что ни ночь, то невозможность уснуть. Голоса в голове, скрипы, странные звуки за окном, которых быть не должно. И постель с отодвинутым одеялом. Дарина слишком хорошо помнила этот момент. Она сидела там, над телом парня. Лицо тронуто лёгкой улыбкой. В руках — подушка, опущенная на голову хозяина дома. Тот — всё ещё дёргается. Сама сидит на нём, не позволяя шевелиться. Хвала богам, это был всего лишь сон, но он не давал ей покоя. Именно из-за этих видений Дарина попросила Михаила расстаться с ней — она боялась его, боялась его квартиры, боялась тех мыслей, что закрадывались в её голову по ночам.

Последняя картина — в тупике, которым кончался коридор, — это небольшая подземка с множеством комнат. Вход из метро меж разделённых провалом улиц с множеством дверей по бокам, и в какую не зайдёшь — иная жизнь, иное время, люди и культура.

Школьница закрыла глаза, отделываясь от мелькающих образов перед ней, пытаясь успокоиться: это была загадка Замка, и он не пустит её дальше до тех пор, пока она не решит её.

Выдохнув и покачав головой, Дарина вернулась к картине с портретом Оксаны и внимательно посмотрела на неё, пытаясь насильно переместить образ в соседнюю раму — и картина сдвинулась. Дальше проще: нужно найти правильную последовательность — и вход открыт. К радости или грусти, но девушка читала слишком много подобной литературы, равно как и смотрела фильмов и аниме с похожими тропами, следовательно, картина с её кошмаром должна быть последней: схватка с судьбой всегда преграждает путь. Образ проклятой спальни послушно занял место в конце коридора и больше не двигался. Самой первой, по левую руку от Дарины, должна была стать Оксана: место приюта, убежище, туда, куда хочется скрыться. Дальше, напротив портрета женщины, был пейзаж города, рассечённый провалами — это спуск во тьму, которую следует пройти и, закономерно, третья картина, рядом с Оксаной — это изображение подземелья, изнанки города, его тёмной стороны, пройдя которые можно выйти к Синему Дому, особняку мыслей и таинств, несбывшихся надежд и сокрытых кошмаров. Картины стали в ряд и воссияли алым, давая знак идти. Зажмурившись, Дарина сделала шаг вперёд навстречу себе. Девочка на картине перед ней, что всё так же сидела на кровати, немного дрогнула, оглядываясь на закрытую дверь спальни за ней — и школьницу обдало холодом: она ждёт себя. Ещё не знает о своём визите, но уже боится. В тёмной футболке и нижнем белье, с растрёпанными тогда ещё короткими волосами до плеч, она сидит, обхватив себя за плечи. Полуприкрытые веки, дрожь на губах. В правой руке — нож, направленный лезвием к себе. Трясётся. Сама. Спальня пустует, никого нет.

С силой заставив себя смотреть прямо, школьница протянула руку к своему отражению за стеной и сделала шаг вперёд. В сознание вторглись голоса, чьих слов не разобрать, а по рукам заструился ветер. Движения скованы. Ноги будто налиты свинцом. Но — надо, надо идти.

Собравшись с мыслями, Дарина сделала шаг в рамку картины, готовясь к самому худшему.

***

За подземными коридорами редели лучи света. Прикрыв глаза локтем, Сильфа вышла на улицу, и первое, что ощутила девушка — это сладкий запах булочной. Она услышала приятную музыку, сотканную из звонких колокольчиков заоблачных флейт. Плеск воды в фонтане, шелест листвы плакучих ив, смех играющих детей, а вверху, под самым солнцем — облака цвета корицы. Вдалеке виднелось величественное здание Красной Зигкурэды, великой библиотеки мастеров, и просторные колоннады открытых площадок. Дальше, на восток, стояла башня из слоновой кости — первая конструкция, при постройке которой принимали участие решительно все дети, и которая строится по сей день. На запад — тёмные полотна синих небес, где угадываются созвездия невиданных зверей, что, при взгляде на них, оживают, и приветливо смотрят в сторону зрителя.

Если же смотреть на юг, то глаз обязательно зацепится за величественный Песочный Замок королевы Мамёт, первой и законной владычицы и основательницы Карпы.

Узенькие улочки, где всегда играет музыка. Невысокие — или, напротив, причудливые и поистине огромные здания самых разных форм. Бежевые и песчаные, тёплые и яркие дома радовали взгляд, навевали воспоминания об ушедшем. Вне всякого сомнения, Сильфа была дома. Девушка зажмурилась от нахлынувших воспоминаний и, отерев проступившие на глазах слёзы, пошла вдоль малахитовой брусчатой дороги к небольшому домику с тарелкой-часами под треугольной крышей, вокруг которого стояли клумбы с подснежниками и розами, шафраном и тюльпанами, а вдоль стен здания тянулся виноградный плющ.

Девушка понимала, что это суть не более, чем воспоминание, навязанное ей Городом, но разве сердцу ребёнка скажешь, что открытка, найденная на чердаке — это всего лишь картинка в пыльном ящике, а не чарующий образ далёкого и беззаботного детства?

Сильфа шла к вратам ордена, и навстречу ей спешила девушка в тёмных одеждах. Её звали Мириам-Альма, и она была старшей сестрой ордена.

Тело сокрыто под тёмным плащом, а шею венчала подвеска с розой. Подняв руку в жёлтой перчатке, она приветствовала подругу, приглашая войти. Та поклонилась, потянулась к ней, и подруги обнялись, как в старые-добрые времена.

Опечаленная, Мириам-Альма смотрела на пришедшую растерянным взглядом.

Она ждала Сильфу, желала говорить с ней. Бегло и вкратце она сообщила, что есть дети, нуждающиеся именно в ней — не всякая сестра ордена может войти в Темницу узника, но — лишь та, что близка с ним душой и мыслями, что истинно способна понять его. Для Сильфы таких нашлось трое, и девушка понимала, о ком идёт речь. Пройдя во внутренний двор под своды фиговой рощи, девушки направились к небольшой беседке, ведущую в кельи ордена, в чьих клетях стояли чёрные зеркала. Сильфа подошла к своей келье, где была лишь простенькая койка, столик со стаканом воды и огромное трюмо у дальней стены. Испив сладкой воды, что придавала сил, девушка вздохнула и попрощалась с Мириам. Она посмотрела в нависающую черноту — и ступила за пределы сознания, погружаясь в мглу темниц.

Было холодно, зябко, тело пробирал озноб, а в сердце закрадывалась тягучая пустота. Не было страха. Пропали все чувства, кроме дрожи и вечного ветра, столь сильного, что резал плоть. Беззвучный и колкий, он рвал одежды, оставляя грубые раны на плечах: Темница отталкивала её, не желала пускать в себя. Так всегда бывает. Так всегда было и будет: узники не желают, чтоб кто бы то ни было нарушал их покой. Закрыв лицо руками, стиснув зубы от боли, девушка шла вперёд, и вокруг неё тянулись лучи света.

Это не её страхи, не её мысли. Она — чужая здесь, и должна помнить об этом. Она пришла не помогать, а сострадать. Сочувствовать и сопереживать, но не жалеть. Их морок — это их морок, а её мысли — это сила, свет, что должен изгнать тьму их душ.

Ветер стих, раны затянулись, боль ушла. Идти стало легче, а мгла потеплела. Стало спокойно. Ощутив вернувшуюся к ней уверенность, девушка вышла на опушку ночного леса, где вкруг костра сидели трое. Все дети — рыжие, в простых крестьянских одеждах: свободные серые рубахи, такие же штаны, затянутые верёвками. Босые. Все трое — на коленях, склонив головы, протянув руки к костру. Греются. Лиц не видно: прячут. Одна — с длинной косой до талии. Дрожит. Её руки безвольно обмякли. Едва живая. Почти не дышит, вот-вот упадёт. Другая — с волосами до плеч. Трясётся, дрожит, обхватила себя за плечи, мотает головой, пытаясь отогнать мысли, тревожащие её. Третий — мальчик, — самый младший из них. Единственный, кто чувствует себя хоть сколь-нибудь свободно, но встать и идти ему мешают страх и робкость. То и дело оглядывается на сестёр, не зная, уходить ему или оставаться.

Видя себя, Гертру и Орне, Сильфа отвела взгляд. Только одного можно спасти. Остальных — оставить здесь. По крайней мере, сейчас. Будет ли у неё второй шанс вернуться сюда? Сомнений в том, что она справится со страхами каждого, у неё нет, так что вопрос лишь в выборе.

Девушка вздохнула: она пришла сюда за братом, так что всё очевидно. Остальное — потом. С Гертрой она разберётся, как проснётся. Сама с собой как-нибудь уладит, не впервой.

Подойдя к мальчику, она опустилась на траву подле него, взяла его за руки. Тот отвернулся, желая уйти, но сестра настояла. Обняв за плечи, она усадила его перед собой. Она сильнее, она знает его, и за что он оказался здесь. Опустив ладони на виски мальчика, она заставила его смотреть в глаза, погружаясь в глубины карего моря. Обдало потоком жара, опаляя лицо. Хотелось отвести взгляд — но нельзя, нельзя. Нужно смотреть.

Она ощущала тёплые волны, что струились по её жилам, впиваясь в сознание мальчика, причиняя ему боль. Ощущала жжение в его висках, отторжении в его взгляде. Но — надо. Надо.

Луч света укрыл детей, погружая их во мрак, опуская в темницы души ребёнка. Глаза Сильфы застелила тьма.

***

Хорошую книгу надо прожить. В своих сюжетах Макс часто поднимал тему вампиров и охотников за ними. В антураже ветхих замков тёмных веков или в реалиях современности, но в центре внимания всегда был бравый охотник, которому противостояла нежить самых разных цветов и мастей. Будь то типичные кровососы или изворотливые мастера иллюзий, но воин всегда был готов ко всему. Потеряв всё и поставив собственную жизнь на карту, он бросал вызов силам тьмы, порою входя в их замки уже как себе домой, и, вне всякого сомнения, одерживал победу, и зло отступало, давая рассвет новому дню.

Теперь настал тот час, когда судьба бросила парню вызов, о котором он думал, о котором мечтал. Найдя старого знакомого блэкера, он вкратце обрисовал ему ситуацию: его девушку склонил к самоубийству парень в униформе СС.

И фотографии убийцы, и раскрытую квартиру Феи, и её труп на дороге — всё это было.

Затем — протянул другу плётку с просьбой сделать из неё оружие.

Кожу заменили хлёсткими металлическими пластинами, на конце — сточенные шурупы. Теперь ею можно было убивать.

Блэкер, по жизни рубавший металлл, в далёкие годы занимался кузнечеством и реконструкцией. Дело своё он знал, так что оружие получилось под стать охотнику: настоящий Убийца Вампиров, с готической гравировкой «Gn/Fi» на рукояти — марка кузнеца, куда же без неё.

Обвязав лоб тёмной повязкой, чтоб пот не мешал глазам, натянув просторную тёмную кофту, спрятав плеть под пояс, а нож — в карман, охотник приближался к Замку в предвкушении схватки с врагом.

Тьма обнимала город, а ночь рассыпалась звёздами, чей свет затмил лик алой луны. Окна логова зверя зловеще мерцают огнями, а близ ступеней входа слышится музыка. Из стен замка слышится оркестр: ударные и скрипки, духовые и клавишные смешались в симфонии, приветствуя охотника, и на фоне слышится хлопанье крыльев летучих мышей и волчий вой.

Макс поднимался по ступеням вверх, и Замок отвечал ему лязгом опускающихся ворот, приглашая его войти. У входа парень вздрогнул, слыша шум ветра, который был лишь в звуках, и далёкий детский смех. Они ждали его, явно подготовились к встрече. Это не будет честной битвой один-на-один: прежде, чем войти в тронный зал и убить Дракулу, герой обязан схлестнуться с его слугами, показать себя умнее и изворотливее, нежели все легионы тьмы, что встречают его. Локоны медуз, обманчивость оживших картин, игры со смертью — человек смертен и слаб перед лицом судьбы.

Он не дрогнет, каким бы опасным ни был его путь. Он пройдёт его до конца и отомстит за любимую, а затем очистит мир от царящего зла. Всё начинается здесь. Конец начинается здесь.

Во мраке помещения, раскинувшегося перед Охотником, послышались шаги. Тяжёлая медленная поступь.

Хруст обломков под мощными сапогами. Враг приближался. Он знал свою жертву и был к битве.

Сглотнув, Макс отпрянул, понимая, что сражаться с вампиром в беспросветной тьме — это не геройство, а сумасшествие. Да, луна яркая, как никогда, но в бою её свет — не помощник.

Опустив руку к плети, он напрягся, готовясь нанести удар. Как только появится в поле зрения — бить, сразу и без вопросов. Зло не имеет права говорить. Но противник медлил.

Прищурившись, парень разглядел силуэт перед собой. Высокий и мощный, крепкий, в солдатской форме, мужчина молча смотрел на него, замерев в дверном проеме. Он не приближался. Просто смотрел на парня, пришедшего в его владения.

Раздался гром, и Макса ослепило вспышкой невесть откуда взявшейся грозы, раздался шум проливного дождя, столь живого, что на какой-то миг парень ощутил капли на одежде. Послышались переливчатые струны фортепиано, что сливались с шумом дождя, а следом — в дело вступили ударные, ворвались рифы гитары, наполняя сердце хорошо знакомым гимном ноктюрну алых слёз. Макс покачал головой и схватился за плеть, потом — затаив дыхание ринулся в атаку на врага.

Ночь играла свою симфонию, а Замок укрывал охотника своими чарами, принимая воина под свой кров.

***

Клаус покинул Яну, оставляя её одну. Она просила его разобраться с непрошеным гостем. Говорила, что это та самая душа, которую она видела в своих снах. Одинокий охотник, что готов был расстаться с жизнью ради спасения любимой девушки. Тот самый, который в её снах спешил навстречу смерти, укрывался от орд летучих мышей и сходился в неравной битве с волками, шёл сквозь нависающий туман и скакал на лошади по разрушающемуся мосту — вот, теперь он здесь.

Наклонившись к окну, он посмотрел на него. Худой и нескладный, с распатланной копной волос, перевязанных тёмной повязкой, он шёл через парк, то и дело, озираясь. Но шаг был твёрд, уверенный. В нём чувствовалась гордость за своё дело — и такая же бесконечная глупость.

Усмехнувшись и покачав головой, солдат прошёл дальше в соседнюю комнату, где сидели Лекс и Тан. Они отдыхали. Парень — лежал на постели, читал книгу. Тан — играла на флейте. Клаус подозвал их к окну, чтоб тоже заценили героя, те посмеялись. Лекс, недолго думая, покинул комнату, отправляясь в соседнее помещение к Арману и Малеусу. Те сидели над партитурой для новой композиции. Парень быстро обрисовал им ситуацию, они кивнули, включили колонки. Малеус сел за клавиши, Арман — взял гитару, стал наигрывать в такт другу. Сам Лекс — игрался с сэмплами звуков природы, создавая то грозу, то ветер, то ливень. К внезапному концерту подтянулись и остальные дети. Данииле дали посмеяться в микрофон, Тан — вставила флейту. Лекс же — краем глаза наблюдал за реакцией парня, что всё не решался подходить к замку. Того явно проняло.

Расслабившись, молодой наследник махнул рукой: жгите, парни.

Смеясь, Малеус и Арман начали играть давно отточенную композицию, всеми душевно-любимую. Раз уж их гость считает, что все, собравшиеся здесь — вампиры, грех его не приветствовать.

Клаус снова отозвал Лекса, кивнул ему. Тот — подозвал свою девушку, и Тан проследовала за мужчинами. К ним присоединилась ещё группка детей, заняв места у окон, уже — на полном серьёзе. Как бы там ни было, а этот горе-охотник явно не дружить пришёл, и приём следует оказать соответствующий. Проблем не будет.

Клаус встретит его в дверях. Тан — возьмёт под контроль своей игрой, как и предполагается. Лекс с ребятами зайдёт сзади: усилия безнадёжны. Их оркестр играет, замок ожил, и перемещений детей не слышно, а вот жертва, мнящая себя убийцей, сейчас в полной растерянности, что и требовалось доказать. Все заняли свои места, и можно начинать представление.

Солдат снова усмехнулся, покачал головой — и спустился вниз навстречу незнакомцу, который даже не догадывается, куда попал. Его счастье, что Яна просила доставить его живым. С другой стороны — он бы и сам едва ли стал убивать бедного парня, что не знает, куда себя деть. Просто помочь ему с дальнейшими ориентирами, объяснить, что, зачем и почему, а потом — отпустить на все четыре стороны, если сможет ходить.

Вот он стоит в дверях, а перед ним — растерянный мальчишка, опустивший руку к пояснице. Отпрянул, готовясь к прыжку.

Клаус снова пожал плечами, разминая плечи. Его выбор — его дело. Бывает.

Солдат с силой выхватил клинок, готовясь отражать удар плети — и лязг металла нашёл отражение в раскатах грома, смешанного с ритмами гитар наверху.

***

Яна слышала звуки за пределами комнаты, но всё ещё находилась во сне, в своём тронном зале, ожидая других гостей. С охотником разберётся Клаус и остальные. Здесь же её ждал другой человек, что так отчаянно взывал к ней. Это была женщина. Зная, что Благая Смерть сейчас одна, она решила пробиться к ней в её покои, пока слуги отвлечены на других людей. Это хороший ход, достаточно самоуверенный и смелый.

Она не желала обнаруживать себя, однако Благая Смерть чувствовала её присутствие. И таинственная гостья молчала, смотря на неё, изучая.

Женщину пробрало холодом гнева, ноги подкосились, не желая идти. Внезапная вспышка головной боли и пронзительный, оглушающий крик, который застилает все прочие мысли, а следом за ним — поток образов, которых не разобрать, столь быстро они мерцали они перед глазами. Вспыхивали осколки воспоминаний, которые Яна не хотела видеть, куда желала не возвращаться. Пьяная мать с ремнём. Отец-алкоголик, запирающий маленькую девочку в чулане. Она всегда боялась отца, когда он так делал. Хватает за шиворот и кидает в чулан. Лязг двери по ту сторону — и холодный погреб. Тьма. Завтра в школу, и её выпустят туда. Убежать — нельзя: родителям всё расскажут, и будет только хуже. Там — злые подруги, которые завидуют хорошим отметкам и издеваются за её молчаливость. Теперь они все тут, обступили её, словно тени, нависают над ней. Загнали в угол, кидаясь ручками и пеналами. Ставят на колени, сжав рот руками.

Яна стиснула кулаки, с шумом выдохнула, разгоняя морок: это её страхи, её прошлое, но не она сама. Не для того она сбежала из дому, попала в приют, а после — много после всего, — стала Благой Смертью, чтобы возвращаться в ненавистное ей детство. Не для того она собирает вокруг себя таких же потерянных и забитых, чтобы самой же страдать от того, что уже поборола, уже превозмогла в себе.

Вскинув руки, она разогнала мрак, окружающий её, возвращаясь в залу. Нет. Теперь она уже не была столь доброй к своей гостье. Она пришла в её сон — так пусть же получает кошмар.

Проникнув в сознание Королевы, девушка стала уязвимой, став всего лишь на миг единой с ней, и Благая Смерть этим воспользовалась, углубляясь в себя, в свои мысли, ища ту, кто посмел нарушить её покой.

***

Дарина стояла в спальне Михаила. Белые стены, белый потолок, окна без гардин. Большая кровать вдоль стены, справа у неё — невысокая тумбочка, слева, подле другой стены — длинный шкаф и входная дверь.

Школьница поёжилась от нахлынувших воспоминаний. Ей было двенадцать, когда она познакомилась с ним. Тринадцать, как пробовала гостить.

Девочка на кровати сидела, едва дыша.

Волосы размётаны. Полуголая, улыбалась, дрожала.

Дарина — высокая, в светлых одеждах, с длинными волосами, стояла перед ней.

Та — подняла неуверенный взгляд, качнула головой, указывая на парня, что валялся подле.

Тот — без сознания. Разбитый нос, струйка крови вдоль щеки. Рубашка разорвана, грудь оголена.

Девочка обхватила себя за плечи, принялась раскачиваться взад-вперёд.

Дарина опустилась к ней, взяв за руки, пытаясь успокоить. Но та отталкивалась от неё, забилась в угол, смотрит в ужасе.

В какой-то момент школьница увидела себя в её взгляде: высокое женское тело. Джинсы изодраны. Яркие порезы вдоль рук. Лицо искажено язвами. Моргнула — снова обычная девушка.

Маленькая отвела взгляд, зажмурилась, вжалась в угол постели, выставила подушку перед собой.

Шептала что-то себе, повторяла.

«…и ветер… вольному полю… евая… кие… …апли росы».

Дарина помнила эти слова. Зажмурилась, собираясь с силами.

— Иди, иди сюда, — позвала она себя. — Не бойся, здесь только я.

Та с опаской выглянула из-за подушки. Покосилась на парня, что всё ещё валялся без сознания. Замотала головой, спряталась обратно.

Дарина помнила, как выбежала в ночь из проклятой квартиры, как прошлялась до утра по всему городу, а потом пошла в школу.

Осторожно опустилась на постель, кивнула ей.

Сидели с какое-то время в молчании.

Маленькая ждала, что особь перед ней — очень живое чудище, гораздо живее тех, что являлись обычно. Больше того, оно не исчезало, если отвести взгляд. И лицо не менялось. Странная. Не такая. Не враждебная. Просто сидела, молчала.

Смотрела на неё грустно.

Дарина не знала, что сказать.

Что ты скажешь ребёнку, который только что чуть ни убил мальчика, что сначала ей нравился, а потом — всячески издевался, как только мог, довёл до состояния истерии и только усугубил и без того тяжёлое состояние девушки. Она слишком хорошо помнила всю ту ненависть, которую испытывала к Михаилу той ночью, и то отвращение, с которым думала о нём потом. Пожала плечами, достала пачку сигарет — сны вообще удобны тем, что в них можно делать, что заблагорассудится, — чиркнула зажигалкой, закурила.

— Они не курят, — услышала свой голос из-за подушки.

— Знаю, — кивнула в ответ, выпуская дым.

— И молчат, — продолжила девочка.

— Иногда ходят — только шагов не слышно. Иногда — просто стоят и смотрят. Появляются и исчезают.

Девочка осмелела. Украдкой подползла к Дарине. Осторожно, склонив голову набок. С неё ростом. Только ещё худая, широкая в плечах и бёдрах, но тощая в коже. Морит себя голодом, боясь за фигуру.

— Это я? — спросила, кивнув в сторону странной гостьи.

— Это я, — усмехнулась она, показывая на спросившую. Протянула руку, держа тлеющую сигарету меж пальцев, аккуратно коснулась протянутой руки.

Девочка — слабо улыбнулась, попыталась усмехнуться.

— Почему ты куришь?

— Тоже начнёшь. Только «Беломор-канал» не бери, сразу «Уинстон» ментоловый пробуй, он лучше. А ещё иди к школьному психологу, она сечёт. Поможет во многом.

— Ты ходила? — склонила голову.

— Хожу, встречаюсь, клёвая баба. Лучше, чем этот мудила или любой другой парень.

Не дожидаясь ответа, она притянула девочку к себе, обняла.

В одном нижнем белье, босая, в тёмной футболке. Спутанные короткие волосы, растерянный мутный взгляд, размазанная тушь под глазами, она тряслась в объятьях гостьи, постепенно отходила от шока.

Та — молча прижала её к себе. Гладила, успокаивала. Никого у неё по-настоящему не было, кроме неё самой. И — много позже — Оксаны.

Сейчас же — только она одна, и никто другой, не поможет бедной девочке в этом мире.

— Я спасу тебя, — наконец сказала Дарина. — Помогу тебе защититься от чудищ.

Та ей, разумеется, не поверила, но приняла поддержку и молча сидела рядом, позволяя обнимать себя. За окном стояла глубокая беспросветная ночь и сильный ливень хлестал по окнам. Дарина так боялась вернуться сюда, потому что помнила все чувства, полнившие её. Ни при каких обстоятельствах не желала вспоминать ни о Михаиле, ни о его проклятой спальне, где каждый угол пропитан ложью, а квартира — рукотворными чудищами на потеху парню. Но вместо всего, что могло бы быть, она встретила себя. Себя, только что пережившую весь этот ужас и ещё не знающую, что её ждёт впереди. Себя, которая всё ещё видит химеры своего подсознания и слышит странные голоса в голове, которая не способна контролировать свои силы и эмоции и находится на пике ярости, порождённой паникой. Она боялась этой встречи, потому что не знала, как она сама отнесётся к себе взрослой. И вот, сидят вместе, курят, молчат, улыбаются. Сзади валяется избитое тело существа, которое получило по заслугам и больше никогда не появится в их жизни. Благо, у парня действительно хватило мозгов не преследовать Дарину, и он решил раз и навсегда от неё отстать.

Чудища внутри не так страшны, если там же, в глубине души и на гранях сознания существует та сила, что любит тебя, тебя от них защищает. Луч ли света, субличность — не важно, главное — знать, что, по крайней мере, один человек тебя любит — ты сама. Никто не поможет тебе лучше, никто не знает тебя так же хорошо, как ты. И ты должна поддерживать себя, потому что все остальные — всё равно, как бы близки они ни были, остаются чужими.

Эти слова сказала себе Дарина прежде, чем попрощаться с собой — и, докурив, покинула спальню, удалившись в синеву окна, из которого пришла. Встреча со своими страхами оказалась куда легче, нежели она предполагала.

Она снова оказалась в галерее картин, и в рамах вместо полотен плясали огни. Девушку бросило в жар, сердце забилось в испуге. За спиной она услышала громкий рёв, и в ужасе оглянулась, видя перед собой пару пылающих глаз и разинутую пасть: на неё наступал Старый Пёс. Медленно, почти в развалку, он подбирался к своей жертве, наконец, настигнув её.

Дарина сжалась, аккуратно отступая назад, осознавая, что за спиной лишь горящая стена. Бежать больше некуда, и кошмар грядёт.

***

Память — изменчивая и причудливая, сохраняет, но ничего не показывает. Или — показывает ровно в той форме, в которой это выгодно сознанию. Сильфа, Гертра и Орне были слишком долго оторваны от реального мира, так долго, что совсем потеряли счёт времени. Никто из них не может с уверенностью назвать ту самую точку невозврата, когда они оказались в Карпе.

Во-первых, это случилось слишком давно. Во-вторых, в Меке Забвения всегда находились окна, что позволяли наблюдать за своим миром, и дети могли видеть родные места, которые живут и процветают без них, и реальные воспоминания наслаивались на образы увиденного. В-третьих, и Сильфа, и Гертра слишком много и часто забирали воспоминания парня о его жизни, так что теперь восстановить истинную картину при всём желании просто не представлялось возможным. Но, погружаясь в воспоминания брата, Сильфа точно знала самое важное: он стал таким, чтобы защитить их всех. Подойдя к мальчику у костра, она села подле него, обняла за голову и притянула к себе. Их окутала тёплая тьма — и девушка обнаружила себя стоящей в тускло освещённой комнате: длинный тюремный коридор со множеством дверей, и за каждой из них — пыточная. За стенами раздавались крики, стоны, мольбы о пощаде. Слышался запах палёной кожи и тухлого мяса, вонь испражнений и гниющих тел, сдобренный ароматом пряностей и тлеющего ладана.

Поморщившись, Сильфа пошла дальше, к главной двери в конце, за которой находилась комната хозяина пыточной. Там, за столом, сидел её брат. В аккуратном тёмном костюме священника, в вычищенных чёрных туфлях и с маленьким крестиком, с зачёсанными и уложенными волосами, он, как никогда, напоминал ученика святого отца, юного палача, что яростно карает всех неугодных грешников во имя своих услад. Его глаза блестели, а на устах играла улыбка. Парень приподнялся, приветственно кивнул и пригласил сесть напротив, опустился на своё место, потирая ладони.

— Здравствуй, сестра, — наконец сказал он.

— Здравствуй, брат, — спокойно ответила Сильфа. — Можно курить?

— Да, пожалуйста, — ответил он, протянув ей пачку, подставив пепельницу в форме черепа на кипу бумаг, что лежала перед ним.

— Знатные хоромы, — призналась девушка, затянувшись и кивнув в сторону двери. — Доволен?

Тот усмехнулся, покачал головой.

— Некоторые камеры всё ещё пустуют, а в целом — да, всё идёт своим чередом. Подумать только, а ведь такие же палаты будут в нашем родном городе. Или даже уже есть, я трудно вспоминаю. Их хозяева в чёрных формах и под коричневыми и красными знамёнами. Всем воздали за те грехи, которые сами же для них придумали. Только у меня это здесь, а у них — там. Забавно, не правда ли?

— Именно для таких Темницы и придуманы, — парировала Сильфа. — Химера одного не должна становиться мечтой многих.

— Скажи это тем, кто строчит отчёты для терапевта, но вместо истинного получателя идёт в издательство и получает деньги за свои же психозы, — усмехнулся парень, стряхивая пепел. — Ты же сама понимаешь, каким мерзким и циничным ремеслом занимаешься. Разве не противно?

Говорил он ровно, держался спокойно, если не надменно: сам всё это возвёл, сам всё создал и наладил. Она у него в гостях не по собственной воле, но по его милости и по её же нужде, и оба собеседника понимали это.

Сильфа в ответ только усмехнулась и покачала головой. Ей было одновременно и смешно и горько от того, что видит.

— Ты тешишься жизнью, которой нет, — только и ответила она.

— А ты — мертва, считая себя живой, так в чём разница? Если нам дано право владеть иллюзиями, я предпочитаю держать над ними власть, а не подчиняться им, вот и всё.

Ни нотки обиды, ни доли скорби. Сухое безразличие, немного иронии, немного жалости к сестре.

Девушка пожала плечами.

— Я не Гертра, — наконец сказала она, — и едва ли я намерена тебя насильно отсюда вытаскивать. Да мы даже не в Карпе, чтобы я имела возможность внушать тебе свои мысли. Это Пыльный Город, а ты — призрак, созданный им для меня, довольно близкий к тебе настоящему, потому что ты во многом соответствуешь Его идеалам о людях: свободолюбивые словоблуды и архитекторы воздушных замков, выдающие желаемое за действительное. Так же я понимаю, что спасти тебя невозможно хотя бы потому, что нечего и неоткуда спасать: ты сам выбрал своё место в жизни.

— Тогда зачем ты пришла? Зачем столь рьяно и отчаянно сюда рвалась? К чему вся эта патетика, весь твой страх и переживания, которые так усиленно скрываешь?

Парень улыбнулся, делая новую затяжку.

— Не ту темницу ты выбрала Сильфа, не с тем человеком сейчас общаешься. Так же ты ошибаешься в том, что у твоей сестры нет шансов, и не надо возражать: твои мысли выдают тебя с головой. Тебе не вернуть брата потому, что ты не видишь в нём личности, не веришь в него, как человека, в то время, как она действительно знает, действительно понимает всё, что он пережил, и желает его спасти, пусть и получается это у неё плохо. Ты же — исполнитель, и всегда следовала исключительно своей роли. Ни шага в сторону, верна долгу свыше, пусть даже не понимаешь, что это за долг, но — раз он есть, его нужно выполнить. Ты умна, хороша собой, остра на язык — но только в рамках дела, в рамках должности, уготованной тебе. Так зачем же ты пришла сюда?

— Попрощаться, пожалуй, — ответила девушка, немного задумавшись. — Я хочу вернуть тебя, брат.

— Так убеди меня, — усмехнулся Орне. — Почему я выполняю твою работу? Хочешь, можем поменяться местами? Одна из камер как раз предназначена тебе. Пройдём?

Он поднялся, потянулся к телефонному аппарату у стены, вызывая охрану. Девушка ощутила оковы на руках и ногах. Толком не пошевелиться. Вздохнула, прикрыла веки — и путы исчезли. Кабель аппарата — перерезан.

— Ты даже не темница моего брата, — только и ответила она, так же поднимаясь. — Конечно, я не вижу за тобой ни капли личности, потому что её просто нет, — холодно продолжала она, смотря на удивлённого собеседника. — Не пытайся обмануть того, кем ты создан. Пыльный Город мог воссоздать образ с точностью до самой мельчайшей детали, но это — всё ещё образ на основе моих воспоминаний, моих мыслей. Ты уверен, что всё ещё способен управлять мной? Я хочу вернуть тебя, брат. Но ты мне нужен живым, настоящим, а не в лице вороха воспоминаний и ассоциаций, связанных с тобой. Ты говоришь так же, как я. Мыслишь такими же материями, строишь предложения так, как это делала бы я. Ты сейчас суть не более, чем часть моего сознания. Но я пришла именно к тебе, чтобы разобраться с тем, что тебе же хочу сказать, что о тебе же думаю. Чтобы ещё раз вспомнить всё то, что меня по-настоящему с тобой связывает и то, за что ты мне дорог. Так что сядь и успокойся, — уперевшись руками в стол, впившись в парня испепеляющим взглядом завершила она. — Идя сюда, я знала, с чем я столкнусь, и что будет. Ты не способен сказать мне ничего из того, о чём я сама бы уже не думала, и все твои слова — это всё ещё часть моих же собственных мыслей. Даже не думай запугивать меня или управлять мной: плохо, всё ещё плохо. Гертра сказала мне, что ты ушёл, и, разумеется, я сейчас в бешенстве, и хочу видеть тебя лично: она не сообщила мне, как и при каких обстоятельствах это произошло. Всё, чего я сейчас хочу — это понять, в каком состоянии ты находишься, и как дальше быть. Я пыталась её расспросить подробнее, но она наотрез отказалась, забившись в слезах. Теперь я вообще слабо понимаю, как эта дура вообще надеется добиться хотя бы чего-то, если вместо того, чтобы решать проблемы, она предпочитает от них прикрываться своим положением и мыслями о высоком: в этом она немногим ушла от тебя. Я не намерена обсуждать с тобой ни дальнейшие события, ни то, зачем я всё ещё участвую в этой «войне», ты всё и так прекрасно понимаешь.

Юноша перед ней осыпался прахом, а вместе с тем — с треском разбились и стены комнаты, оставляя по себе лишь голые каменные стены и длинный коридор о горящих подсвечниках вдоль стен. Чуть дальше от Сильфы стоял мальчик в белой рубашке и светлых джинсах. С растрёпанными рыжими волосами и сияющими карими глазами, он смотрел на неё и улыбался. Протянул руку, приглашая к себе.

Та — вздохнула, стряхивая пепел на пол помещения, подалась вперёд.

— Ты звала меня, и я пришёл, — ответил Орне.

— Вот теперь — здравствуй, — усмехнулась Сильфа, направляясь к нему.

***

Маскарад слуг под алым дождём призрачных слёз продолжался.

Лунный свет отбивался в лезвиях хлыста, что со свистом рассекали воздух. С громким лязгом они сошлись с кинжалом — и были отбиты умелым движением руки. Враг отразил атаку, казалось, не шелохнувшись.

Охотник отпрыгнул от входа, изогнулся для нового выпада, видя, как враг наступает. Тот — шёл неспешно. Качает головой. Обнажил свой клинок, улыбается. Стоит у входа в Замок.

Макс снова отпрянул, делая хлёсткий взмах — и цеп со свистом скользнул подле врага, даже не задев его. Вампир молчит, всё так же стоит, ждёт. Парень с криком бросился вперёд, вжав голову в плечи, кидаясь ему в ноги — и тот отпрянул, опуская локоть на спину охотника, прижимая его к земле.

Воин больно ударился лицом о камень. Нос разбит, кровь стекает по губам. Сознание помутнилось. Сердце отчаянно стучит, гонимое гневом с толикой страха. С силой дёрнулся в сторону, схватившись за руку противника, согнув колени так, чтобы задеть его, повергая оземь. Солдат упал, обхватив парня собой, заломав ему руки, лишая способности шевелиться.

Кровь ударила в виски, дыхание сбивается. Из последних сил Макс попытался ударить врага головой в подбородок, но был окончательно сломлен. Его прижали лицом к земле. Снова тяжёлый удар, на сей раз под рёбра.

Стиснул зубы от боли. В глазах блеснули слёзы отчаянья. Театр от первого до последнего кадра. Всё подстроили заранее. Не было даже шанса на победу. Гнев и отчаянье душили сердце, скованное слепой яростью. Было больно, больно от обиды и несправедливости. Почему, почему, он — воин — оказался столь слабым, что не способен дать отпор обидчику, в то время как тот даже не старается одержать верх, а просто берёт и побеждает?

Макс отчаянно пытался вырваться из цепкой хватки солдата, но силы стремительно покидали его.

Сквозь подступающую к глазам тьму он видел, как его окружают тени незнакомых детей, как они подходят к нему, смотрят свысока, с жалостью, с презрением. Не хотят даже руки марать. Просто смотрят, как он теряет сознание. Даже они, все они, ожидали, что он будет лучше, что окажется сильнее, что сможет дать достойный отпор, а не валяться в пыли и грязи, отплёвываясь собственной кровью и выбитыми зубами.

Наконец, милосердное забвение настигло воина, и звуки растворились в гулкой тиши, а тени — в густом тумане, тронутым алой вуалью.

***

Клаус поднялся и отряхнулся: парень был готов. Остановить его не составило труда. Никакой подготовки, пустые фантазии. Вообще слабо понятно, на что он надеется. Но надо отдать должное — молчал, бился, как мог, пускай и плохо.

Покачав головой, солдат подошёл к оброненному хлысту, что валялся рядом с охотником, поднял, опробовал, пожал плечами, отбросил, как мусор: хлам. Малеус и Арман как раз доигрывали партию, отпуская последние ноты в ночь.

К немцу спустился Лекс, осмотрел тело.

— Куда его? — спросил он тут же.

— Свяжем, — хмыкнул Клаус. — Яна просила к ней привести, посмотреть-поговорить хотела.

— Мутный он, — пожал плечами Лекс, — но как знаешь. Я б такой, чтоб к метро отнести, утром проснётся-одумается.

— А так — у нас, в тепле, с едой, с крышей над головой, на постели. Сразу другой разговор будет.

— Тоже верно, — нахмурился парень. — Сочувствую ему.

— Потому и говорю, что наш, — усмехнулся Клаус, поднимая горе-воина с земли, перекидывая на спину.

Лекс кивнул, метнулся внутрь здания. Охотник был пойман, и Королева желала видеть его.

Отброшенный хлыст так и валялся в пыли, и вновь нависшую тишину нарушал лишь звон уже настоящего дождя, и капли разбивались о металл, блестящий в свете луны.

***

Благая Смерть открыла глаза и осмотрелась. Она стояла в небольшой комнате.

Койка у окна, невысокое трюмо подле, простенький шкаф для одежды.

Посмотрев в зеркало, она не узнала себя: высокая и румяная, с длинной русой косой.

Округлые бёдра и пышная грудь.

В просторном тёмное платье с алым цветочным орнаментом вдоль рукавов, опоясана алой тканью, волосы убраны венком.

Немного смуглая, большие зелёные глаза. Осмотрела руки — длинные тонкие пальцы, совсем узкие ладони, все в мозолях. Вдоль шеи — бусы из крашеного дерева. Нарядная куколка, ничего не скажешь.

— Ганна, ты где, — гнусавый женский голос за дверью. — Тебя пан кличе, ждати устали.

— Так, Лизонько, — ответила Яна совсем чужим голосом, — я зараз, вже иду.

Дико болела голова. Сознание, занятое Благой Смертью, сопротивлялось, пыталась отделаться от непрошеной гостьи в своих воспоминаниях.

Женщина снова улыбнулась, смотря на себя в зеркало. Обнаружила, что мыслит на другом языке. Вместо красивого зеркала гарне люстерко, не хорошая кровать, а добре ліжечко. Усмехнулась своим думам, улыбнулась, снова смотря на себя.

Её снова позвали, уже мужской зычный бас — видать, сам пан Власевский уже ждёт-не дождётся.

Внутри всё сжалось: тело помнит былое, Благая Смерть — насмехается, идёт на зов.

Уже в палате пана. Грузный, полный, сам размером с половину кровати. В бороде остатки ужина — крошки хлеба, шелуха помидоров, мазки сметаны, кусочки мяса — сразу видно, вкусно поел. В халате, что едва скрывает волосатую грудь. Сидит, раздвинув ноги, упёрся руками в колени, смотрит, улыбается. Глаза прищурены, как у щура. Облизывается, манит, золотком называет.

Благая Смерть отвернулась, сдерживая короткий смешок, прикрыв рот ладонью, чувствуя, как сердце сжимается от страха и отвращения. Всё внутри восстаёт, противится — а она идёт. Скользнула мужчине на колени, обнимая шею, обвивая ногами спину.

Жадно и неумело целует, кусая губы, обдавая смрадом горилки и чеснока. Отстранилась, всё так же улыбаясь, опустилась на пол, опуская ладони на член, поглаживая восставшую плоть, оплетая её губами.

Пан возмутился, с силой схватил за волосы, притягивая к себе, отвесил пощёчину, снова встречая робкую, извиняющуюся улыбку.

Мужчина обнял девушку за талию, усаживая на колени, вонзаясь в неё. Крестьянка стиснула зубы от вспышки боли, попыталась расслабиться, позволяя войти.

Благую Смерть смешило равно и положение самой женщины, и неумение пана обращаться с ней: никакой науки, никакого удовольствия. Это даже похотью назвать нельзя. Сопит, тяжело дышит, таскает её за бёдра, раз за разом вбиваясь внутрь.

Схватил её за плечи, прижавшись так сильно, как мог, едва не ломая спину. Выкупили из крепостных, вместе с сестрой и братом. Её, самую старшую — в кухарки и, как говорил сам пан, в согревательницы постели.

С шумом упал на кровать, опуская женщину к себе, продолжая терзать бёдра. Девушка двигается в такт ему, больше для удобства, нежели из удовольствия. Обхватила его ногами. Даже не раздевал, так, задрал платье — и готово, берёт, как видит.

Среднюю — в прачки и к лакеям, чтоб не скучали. За целковый — одёжку снять, за два — ублажить, за три — и ножки раздвинуть. По праздникам и за так можно, а у панов, как известно, что не день, то праздник. Брата пристроили следить за ночными вазами. «По крайней мере, батугом не хлестают и на полях работать не надо, — утешались дети в редкие минуты покоя. — И кормят сыто, не как дома, пряники даже дают».

Продолжает сношать её. Разорвал рубаху, освобождая неприкрытую грудь, сжал её что есть мочи, вызывая крик боли. Свободной рукой надавил на спину, подаваясь вперёд, всё распаляясь. Укусил оголённое плечо до крови.

Девушка дрожит от страха и боли, стыдясь собственной грязи. Желала лучшей жизни для близких, в итоге — унижена и опущена, дети приставлены на самые низшие чины. Пан словно забавляется над крепостными, даже в своих владениях продолжая издеваться над ними.

Переживая всё это, Благая Смерть даже пожалела девушку, которая просто хотела счастья для себя и родных.

Потом имение пана сожгут казаки, пришедшие в село набегом, а всех людей пана — порубают, как его прихвостней. Именно их принял Орне, чьи память и восприятие искажены, за злобных татар, о которых слышал думы и бравые песни. Именно от них — от своих же «освободителей» бежали дети, оказавшись в Карпе.

Мужчина затрясся в экстазе, снова и снова впиваясь в израненное девичье тело, вплёскивая в неё своё семя, сдавил её так, что невозможно дышать, буквально раздирая её собой.

Девушка вздрогнула, обмякла без сил, в глазах — блики марева. Теряла сознание.

Выдохнув, Благая Смерть отогнала образ, оставшись в темноте.

Перед ней на коленях сидела обнажённая девушка.

Искусанная и израненная, она обнимала себя. Размётанные рыжие волосы сияли ореолом, облегая тело.

Взгляд источал злобу, сочился яростью.

Сама — тяжело дышала, срывалась на рык.

Видя гнев в её взгляде, женщина отошла, опустилась подле неё, протянув руку. Она узнала достаточно, чтобы проникнуться к ней милосердием, узнать в её судьбе свою, ибо во многом, пусть в других реалиях, но их путь был схожим, только оказались они по разные стороны Замка. Она знала её имя, равно как и других детей. Сильфа сейчас вместе с Орне, её новая подруга — Дарина, — наверняка встретилась со Старым Псом, а Клаус принял охотника, что тревожил сны Королевы. Каждый нашёл себе пару здесь, в этом Замке, за гранью миров и времён, и каждый в той паре встретил свою судьбу.

Благая Смерть поднялась, направляясь к обмякшей Гертре, и в глазах женщины блестели слёзы. С каждым шагом она вновь и вновь видела новые вспышки из прошлой жизни девушки, и прониклась глубоким чувством скорби к ней. Девушка же, воспользовавшись её замешательством, бросилась вперёд, хватая женщину за плечи, сбивая с ног. Не израненная и забитая крестьянка, но яростная воительница нависла перед ней, истинный охотник, настигший своего врага. Она не думала, она знала, что делать. Убить её — и Пыльный Город отступит, проклятье спадёт. Слуги разбежались, и Замок пустует. Королева одна, слаба и смертна перед ней.

Они снова были в тронном зале, и хор духов пел заупокойную бедным детям. Обхватив обмякшую женщину в саване за шею, девушка раз за разом осыпала её ударами, стремясь уничтожить. Та почти не сопротивлялась, опав безвольным грузом.

Ослепительная вспышка — и Гертра отброшена в другой конец комнаты. Ударившись о стену, осела на пол. Тяжело выдохнув, снова ринулась вперёд к своей цели — но путь преградили дети. Множество духов детей, сизые, полупрозрачные, маленькие, силились остановить её, хватая за ноги, мешая идти, стремясь не допустить её к матери, что всё ещё лежала ничком на полу.

Новая вспышка — и из лилового облака выскочил огромный пёс, и молнией ринулся к той, кто осмелился причинить вред его хозяйке, а следом за ним — девушка, всего за мгновение до этого считавшая, что зверь пришёл за ней.

В сознании Дарины мелькнул образ двух незнакомых женщин, что сражались насмерть в странном просторном зале, и та, что нагая, вот-вот убьёт другую, убранную в похоронный наряд. Она уже видела эту женщину в других снах о Замке — та, что нарекла себя его владычицей, изгнав Дарину отсюда, являя ей кошмары. Осознав, что Старый Пёс уходит ей на помощь, школьница рванула за ним.

Зверь обернулся, пронзая Дарину пылающим взором, хищно оскалился. Тени детей окружили Гертру, не давая пошевелиться.

Гертра посмотрела на незнакомку умоляющим взглядом, та — кивнула, на ходу вникая в ситуацию: победа как никогда близка. Пёс слишком далеко, женщина изранена и при смерти. Всего чуть-чуть — и новый, сильный столп света сковал школьницу.

Из-ниоткуда в зал влетел озлобленный мальчик, тут же бросился к лежащей на полу матери. Следом за ним — Сильфа, которую Дарина так ни разу и не видела с последней их встречи.

Мальчик вскинул руку, заслоняя себя и женщину полупрозрачной завесой, школьница осела оземь, схватившись за голову, не в силах сдержать внезапной тяжёлой боли. Пёс замер в ожидании, очевидно, успокоившись, понимая, что опасность миновала, и враг повержен, а приказ «не убий» всё ещё в силе.

Сильфа — единственная нетронутая, стояла у пустого престола, смотрела на обмякшую Гертру: силы окончательно покинули сестру. Духи детей забрали всё без остатка. Смотрела на Дарину, что стояла на коленях, снедаемая собственными страхами, вновь настигшими её. Брата, который обнимал свою новую мать.

Девушка закусила губу, покачала головой, смотря в сторону Старого Пса, бросив укоризненный взгляд.

Тот повёл мордой и, казалось, усмехнулся. Сильфа пожала плечами: твой выбор, я ждала большего.

Двери залы открылись, и к собравшимся вошёл немецкий офицер, что нёс на своих плечах связанного парня в тёмных одеждах. Уложив его на пол подле обмякшей обнажённой девушки, Клаус подошёл к Благой Смерти и Орне, помогая женщине встать. Вместе с ними она подошла к престолу, садясь на своё место. Сильфа им не мешала: не видела в том смысла. Как-никак, похоже, она единственная, кто пришёл сюда говорить, и чинно преклонилась перед женщиной в белом, приветствуя её. Та кивнула, уже полностью пришла в себя, окинула грустным взглядом собравшихся перед ней пленников. Дарина закрылась в себе. Гертра и безымянный охотник без сознания, Сильфа — поравнялась с Королевой.

Место Старого Пса занял скелет в полосатой пижаме узника концлагерей.

Присев на корточки, он закурил, выпуская дым из глазниц. Мужчина в форме офицера СС стоял по правую руку от своей Королевы, строго смотря на явившихся гостей. Орне сидел в ногах Благой Смерти, устроившись у престола.

Смотрел на сестру, что была перед ним.

Та перевела взгляд на узника.

— Я в тебе не сомневалась, Молоха.

Тот усмехнулся, попыхивая едким дымом.

— Что ж отпустила?

— Порядок рано или поздно возьмёт своё, — спокойно ответила девушка.

— Как знаешь, — прохрипел он, смеясь.

Благая Смерть хранила молчание.

— Зачем ты пришла? — спросил Орне.

— На тебя посмотреть, попрощаться, — так же спокойно ответила Сильфа, — вас увидеть, — кивнула она Королеве, — отдать вам почтение.

— Думал, ты хочешь меня вернуть, — немного разочарованно ответил мальчик.

— А зачем? — пожала плечами сестра. — Тебе вполне хорошо здесь, с ними. Тем более, с тобой всё в порядке. Сам вернёшься, если захочешь, я не держу тебя.

— А как же Пыльный Город, как же Карпа? — не отставал Орне.

— Не моя война и не той ценой, — парировала девушка.

Остальные пленники начинали приходить в сознание.

— Разрушая столпы силы, — пояснила Сильфа, — мы делали только хуже. Вместо того, чтобы подавлять вас, я делала вас только сильнее, и всё, что таилось там в итоге проявлялось в Харькове. Я выпустила Молоху — и у простых жителей начались кошмары. После проклятой церкви город буквально начал сходить с ума от распирающей всех похоти. Выпустив Гордыню, я едва отвратила ещё больший ад.

— Но ты не сдаёшься, — усмехнулся брат.

Сильфа спокойно кивнула, прекрасно осознавая и своё нынешнее положение, и всю опасность ситуации. Разговор только казался спокойным, а все вокруг — лишь с виду застывшие статуи. Одно неверное движение — и ей конец.

— Ты мне нравишься, — медленно сказала Благая Смерть, оскалившись в улыбке. — Хороший, славный ребёнок. Вы все, — обратилась она к остальным, видя, что они в сознании, — охвачены страхом, яростью, болью. Я чувствую это в каждом из вас. В тебе, — кивнула она на Дарину, чей взор прояснился, а гул в голове стих, — и в тебе, хоть ты и жаждешь моей смерти, — обратилась она к Гертре, что уже встала на ноги и слабо прислонилась к стене, — и к тебе, — улыбнулась связанному парню, что зло смотрел на неё исподлобья.

— Все вы, охваченные собственными кошмарами и иллюзиями, — продолжала она, — вместо того, чтобы искать корень зла в вас самих, решили создать врага, которого видно, которого можно побороть — и вот она я, перед вами. Все вы явились сюда, в мой Замок, желая смерти и мне, и моим детям. Вы можете считать себя воинами света, что бросили вызов вселенскому злу, называть меня, моего возлюбленного, остальных чудовищами и сражаться с нами, но что вам принесёт победа? Ослеплённые яростью и гордыней вы явились в храм любви и осквернили его своими собственными страхами. За каждым из вас тянется тьма, призванная сюда вами же, и, гонимые ею, вы явились ко мне, ища спасения в моей смерти. Моя жизнь же дала счастье многим, кто явился сюда в поисках поддержки и любви. Пускай вы считаете меня злом, но моё видимое зло рождено из света, в то время, как ваш свет — отражение мрака, мрака глубоко личного. Спокойные сны не последуют за кровавым кошмаром, равно как и Город Мечты не восстанет из праха мёртвых, и уж тем более любовь не воскреснет от слепой мести. Я чувствую каждого из вас, вижу всё, что видите и вы, искренне переживаю все ваши эмоции и чувства, и мне больно смотреть на вас, зная, что таится в глубинах ваших сердец. Я бы с радостью предложила вам стать моими детьми, но вы не примете этого. Никто из вас не согласится пойти за мной, ибо вы считаете меня своим врагом, и мне больно, грустно и больно смотреть на вас.

Сложив пальцы рук, Благая Смерть склонила голову.

— Изыдите, тени ночи. Помогите себе прежде, чем ломать жизнь остальным. Я вас отпускаю и дарю вам жизнь, пускай вы желала мне смерти.

Дарина задумалась. Она была уверена, что по пробуждении её подруга явится к ней и наконец объяснит всё, что здесь происходит.

Гертра и Макс попросту не слушали. Сильфа пожала плечами, словно заранее зная всё вышесказанное.

— Могу ли я знать имя Королевы кошмаров? — только и спросила она.

— Благая Смерть, — твёрдо ответила женщина, а следом — взмахнула рукой. Из простёртой ладони явился ослепительный свет, и тени опадали прахом, не в силах устоять перед сиянием.

Спустя время над Замком поднялась заря, и послышалось пение первых птиц. Стук трамвайных колёс возвещал свежее утро, готовя Харьков к новому дню. Замок ожил, и дети его заявили о себе в голос, получив и имя, и силу, что вела их. Царствие Королевы началось.

Действие тридцатое. Краденое сердце

Лекс стоял, оперевшись локтями на подоконник, и курил, встречая восходящее солнце. Слабые лучи едва проснувшегося светила озаряли медными красками стены замка, терялись в тенистых ветвях деревьев, радовали глаз. Парень дымил, отдыхал. Всю ночь не спали, та ещё встряска была.

Безумец с плетью содержался на первом этаже.

Развязали, уложили, приводить в чувство не стали. Как проснётся-попустится, там и пообщаются.

Малеус, Алина и остальные — в отрубях от концерта, который сами же устроили. Лекс хотел заджеммить с Арманом — клёво играет, есть, чему поучиться. Остальные «Мечтатели» пока не с ними — сегодня расползутся по домам, кто зачем. Скоро август кончится, всё такое. Всё-таки хотят в реальную жизнь играть.

Тан не спала, валялась в соседней комнате, читала комиксы с подаренного планшета. Нашла прикольные чёрно-белые антологии ужасов. Жаловалась, что нет перевода и приходится смотреть в словарь через раз.

Школьник вздохнул, выпуская дым в промозглое утро, скрашивая серость парами сизого.

Хорошо ему здесь было, уютно. Клаус и Яна — клёвые, кучу всего сделали. И деньгами помогают, и под своё крыло приютили. Он бы и сам так делал, будь у него лишняя наличка и свободная хата под боком. С ними настолько круто, что действительно можно забыться и предположить, что иной реальности, как здесь, не существует, да и не нужна она. Все всем рады, все всех любят, каждый нашёл своё место в жизни. Удобно же. Ты даёшь им своё существование, они — дарят жизнь.

— Йо, командир, не помешаю?

Лекс обернулся. В дверях спальни стоял Орне. Зевнул, тоже уставший.

— Ты как? — спросил он, перебравшись к товарищу по постели. Обнял подушку, лёг, смотря в окно исподлобья.

— Такое, — ответил парень. — «Доктрину фашизма» вчера читал, сейчас её хрен где найдёшь.

— А чё эт? — спросил мальчик, перевернувшись на спину, устремив взгляд в потолок.

— Да фигня, по сути, — усмехнулся Лекс. — Тип фашист — человек слова и долга, жизнь — отечеству, честь — никому, единый кулак, правое милитаристическое общество и прочая пропагандистская мишура. Всё на благо интернационального государства под единым знаменем, все равны, заводы рабочим, земли крестьянам, ружья и вила — всем, способным держать оружие.

— Херово быть фашистом, — заключил Орне.

— Херово, — согласился парень, продолжая курить.

— Зачем читал тогда? — улыбнулся мальчик, садясь на кровать, подобрав под себя колени и обнимая подушку.

Тот пожал плечами.

— С «Майн Кампф» решил сравнить. Там всё то же самое, только больший упор в сторону единой нации по крови и происхождению, и про промышленность больше, более структурированное. Оно и понятно: «Доктрина…» — по сути брошюра, а «Борьба» — магнум опус, как никак.

— То-то думаю, чего тебя командиром тут величают: такие слова умные знаешь, что и в жизни не слыхивал.

— Где ж ты такой взялся? — улыбнулся Лекс, всё так же смотря в окно. — Наш или приезжий?

Тот задумался, медлил с ответом.

— Из села я, там и школы толком не было, а как наука началась — всё, сожгли-разграбили, бежали дальше, чем видели.

— Понимаю, — кивнул парень. — Сочувствую, правда. Клаус, вон, вообще воевал лично. А с родителями что?

— Да нет их, — пожал Орне плечами, отводя взгляд. — Умерли, сестра старшая, с ней и добрались, у неё и жил. Думаю с вами остаться: идти особо некуда.

Лекс хмыкнул, покачал головой. Этот парень вызывал у него сочувствие. Напоминал Сина, и по говору, и по манерности. Только у того были волосы длинные и светлые, и сам он — высокий, тощий, точно призрак. Этот же — если не обращать внимания на синяки под глазами, общую истощённость и болезненность, — был вполне нормального телосложения, в меру стройный, невысокий.

Лекс снова затянулся, закрыл глаза, борясь с сонливостью: хотел лично побеседовать со вчерашним гостем.

— Ты же недавно у нас, так? — спросил он.

— Пару дней, где-то так, — повёл плечом Орне, спрыгивая с кровати, подходя к окну, так же опираясь на подоконник, подражая своему товарищу. Заглянул ему в глаза, улыбнулся.

Лекс усмехнулся в ответ. Разговоры с Леной, встреча с Тан, знакомство с Яной делали жизнь юноши легче, но прошлое всё равно давало о себе знать. Кудрявые рыжие волосы, ясные зелёные глаза. Немного пыльное лицо, с разводами на щеках. Синяки. Загнанный, тихий, точно дикий, одичалый. Немного не от мира сего. Возможно, помогая ему, он сможет отвлечься от мыслей о покойном друге.

— Тебя Орне звать, верно?.

Новенький кивнул, смотря в алеющий рассвет.

— Всегда думал, что Орне — это «птица», — улыбнулся мальчик. — Ну, так у нас их называли. А она по-вашему «Авес», оказывается, по-учёному.

— Хрен разберёт этих римлян, где у них там что, — понимающе кивнул парень.

— А «Лекс» — это?..

— Александр, Алекс, Лекс, — ответил, снова выпуская дым. — Кличь как хочешь, лишь бы не Сашей.

— Понял, командир, — кивнул мальчик, откинувшись в комнату, развалившись на постели.

Его товарищ украдкой посмотрел на него. Как и он, в светлой рубашке, белая в чёрную клетку. Синие джинсы, босой, щуплый.

— Эй, — в комнату ворвалась светловолосая девочка в короткой юбке и в чёрной футболке «Iron Maiden», которая едва прикрывала живот.

Волосы убраны в хвост, невысокая, в длинных капроновых носках, без обуви.

Большие глаза, сияющая улыбка, худые руки, маленькие стопы.

— Вот ты где, — кинулась она к Орне с намерением обнять. Тот — зевнул, потянулся, уклоняясь от неё, свернулся, как котёнок.

Лекс отвёл взгляд, снова покачал головой.

— Иди, боец, долг зовёт, — улыбнулся он, наблюдая, как бойкая Ната утаскивает парня с собой.

Орне пошёл за девочкой в соседнюю комнату. Там — закрытые окна, раскуренный ладан, раскиданная постель. На кровати лежала спящая Аделиада. Тёмные волосы размётаны по подушке, помада размазана, руки — в алых полосках. Юбка задрана, обнажая бёдра и кружевное бельё. В чулках, поджала колени, свернулась клубком. Верх прикрыт простынёй. Едва слышно дышит, то и дело вздрагивает. Рядом — пустой пакетик и мобильник с наушниками. Через динамики слышна музыка.

Ната замерла в дверном проёме, толкая Орне в комнату, и, смеясь, прошла за ним, закрывая дверь, опустилась на кровать. Притянула телефон подруги к себе, отключая её, погружая помещение в полную тишину.

Стало темно, даже немного жутко, волнующе.

Редкий свет тлеющих свечей играл на щеках Наты, что блестели румянцем, отбивался в её глазах.

Спящая Аделиада была похожа больше на сгусток тени, случайно обретший очертания человека. Стопы то и дело вздрагивали. Пальцы на руках — сжимались в кулак, будто она пыталась кого-то схватить. Как когтями играла. Сжалась, вытянулась, перевернувшись на спину. Закинула руки за голову, вытянула ноги, скрестив их, что связанная, мотнула головой, зарываясь в плен своих волос.

Ната подозвала мальчика к себе.

Тот неуверенно осмотрелся, пожал плечами, аккуратно сел рядом.

Полумрак. Слабое солнце едва проступает сквозь фольгу на окнах без стёкол. Девушка заслонила свечи собой, и их редкий свет окружил её ореолом алого, погружая остальной образ во тьму.

Видя замешательство парня, подруга вздохнула, нырнула под кровать за бутылкой вина, пригубила с горла, протянула ему.

Огненные блики мерцают в стекле сосуда, окрашивая и без того тёмный напиток в цвет крови.

Тот взял спиртное, откинул голову вверх, принимая на грудь, шумно выдохнул: крепкое.

— Нравится? — усмехнулась, говоря шёпотом, подобрав под себя ноги, опустив руки на колени.

Молчание. Слышно, как на дне бутылки хлещется вино. Гулкий стук стекла о каменный пол.

Слабо кивнул. До этого он по сути с другими здесь не взаимодействовал, всё время был с Благой Смертью, держался подле неё.

— Ты грустишь? — всё так же почти неслышно спросила Ната, склонив голову на бок.

Орне пожал плечами:

— Почему спрашиваешь?

Осёкся, слыша свой собственный голос будто издалека.

— Ты хорошенький, но тихий, — пожала плечами. — Ни с кем толком не общаешься. Всё хотела с тобой познакомиться. Ади тоже. Обними её, — кивнула она в сторону спящей подруги.

Парень посмотрел на ту, что лежала без сознания. По всему, ей было не очень хорошо.

Ната снова вздохнула и подобралась ближе, взяла его за руки, внимательно посмотрела в глаза. Не давая опомниться, притянула к себе. В следующий миг её губы коснулись его. Робко, осторожно — видно, что боится спугнуть, но хочет завлечь.

Неопытный, стеснительный.

Тёмные подводы вкруг век. Глаза девушки горят, на щеках — хмельной румянец. Узкое лицо, впалые щеки, тонкие губы. Улыбается, приоткрыв рот, немного скалится. Аккуратно куснула губу, отпрянула. Снова укусила, выгнулась, выдохнула. Смотрит снисходительно, усмехнулась. Снова припала.

Жар. Прикрыл веки, слушая песни сплетающихся уст, тронутые частым прерывистым дыханием, шумным, в ритм стучащим сердцам.

Поцелуй за поцелуем, начал осваиваться. Осмелел, обнял за плечи. Та — довольно вздохнула, отстранилась, подобралась, распуская хвост, позволяя длинным прядям укрыть тело, игриво завернулась в них.

Обняла себя, картинно вытянула ногу, выпрямив стопу, стягивая футболку, обнажая маленькую грудь. Провела пальцами от голени к бедру, намеренно цепляясь ногтями, играя тканью, разбавляя тишину редким треском. Как поленья в камине, только плавно, мерно, игриво.

Коснулась колена парня, потянулась к нему, чуть выгнув шею — и отстранилась, стоило ему ответить.

Мотнула головой, усмехнулась, сжалась. Испустила тихий вздох, опускаясь на руки, подкралась — как кошка — накинулась мягко, опуская на постель. Припала к нему, держась за запястья, касаясь шеи, сводя его ноги своими, прижимая к себе. Сама — напряглась. Сердце оглушительно бьётся, стучит, как часы, норовит из вырваться из груди.

Лоб покрылся испариной. Тесно, жарко. Голову кружат пряности, сдобренные разлитым по полу алкоголем. Горячее дыхание, ладонь — к пояснице. Тёплые чуткие пальцы под одеждой.

Орне выдохнул, откинувшись на постель, чувствуя свободу. Открытый торс, расстёгнутая ширинка. Частые удары сердца, неровное дыхание. В глазах — приятный морок, в сознании — тихая скрипка.

Ната снова отстранилась, видя намерения парня, мотнула головой, указывая на подругу. Аккуратно нависла над ней, раздвигая её ноги. Приставила палец к губам, облизнулась, коснулась взмокшей от пота полупрозрачной ткани, совсем легко надавила.

Аделиада вздрогнула во сне, снова сжалась. Стиснула пальцы и рук, и ног, подчиняясь игре подруги. Та — снова посмотрела на нового знакомого, взглядом спрашивая его.

Тот — поднялся на колени, смутился, отвёл взгляд. Девушка укоризненно развела руками, коснулась его ладони, потянулась к нему, тихо вздыхая, обволакивая окрепший орган устами.

Орне затаил дыхание, зажмурился, поддаваясь ласкам. Ловкие пальцы Наты, её язык будоражили воображение. Снова тягостное волнение — и пауза. Довольная школьница отстранилась, обнимая себя за грудь, кивая на подругу, всё ещё сидя на ней. Опустилась, плавно стаскивая её бельё до колен, поманила парня к себе.

Юноша опустил взгляд в сомнении.

— Она хочет тебя, — прошептала Ната, — просто стеснялась тебе сказать. Возьми её, — снова кивнула девушка, касаясь щеки парня, — ну.

Тот слабо кивнул, подался вперёд, встречая счастливый взгляд подруги. Она села подле, помогая ему, освобождая Аделиаду от лишней одежды.

Орне стиснул зубы, ощущая сопротивление. Сначала было немного больно, сложно.

Спящая снова дёрнулась, почти вырвавшись, но нежные объятия Наты успокоили её сон. Обняв её за бёдра, она направила девушку, и её друг сошёлся с ней.

Вспышка — как обухом по голове. Гром. Резко дёрнулся, будто ожёгся — и снова вошёл, крепко, как мог глубоко. Жгло, жгло невыносимо больно — и столь же неописуемо приятно.

Она его даже толком не знала, пару раз видела. Он ей понравился, но боялась подойти.

И вот, он с ней, владел её телом, пока та спала. Навис, схватил за плечи. Двигался часто, ритмично, напористо, раз за разом припадал, приникал. Та — отвечала, слепо и слабо, то и дело вздрагивала, тихо вздыхала, сжимаясь внутри.

Стало легче, свободнее. И он привык, и она пустила. На грани сна, двигает бёдрами, подаётся к нему, тянется.

Густой туман, жаркий сумрак. Снова сбивчивое дыхание, размытые образы. Силуэт Наты, что опустилась губами к спящей Аделиаде — и блаженная тьма. Аделиада простонала, открыв глаза. Потянулась, задёргалась, ощутив цепи на руках и ногах. Осмотрелась, увидела свечи вдоль стен, ощутила холодный металл под собой. Стопы и запястья вытянуты и связаны крестами, сама — растянута вдоль стола.

Повернула голову — видит Нату, та — улыбается, гладит оголённый живот. Смотрит в другую сторону — Орне: довольный. Одобрительно хлопает жертву по щеке. Припал к её груди, впился зубами — и отстранился, довольно выдохнул. Опустил ладонь ей между ног, надавил: тепло.

Аделиада закусила губы, срываясь на стон. Зажмурилась. Она не так представляла соитие с этим парнем, он казался ей нежным, чувственным ранимым. А тут — ходит вкруг неё, осматривает, как хищник. И Ната рядом — стройная, бойкая, весёлая, подыгрывает ему, подначивает. Гладит её, как тушу на убой, приценивается.

На глаза девушки навернулись слёзы от тоски и обиды, жалости к себе и ненависти к ним.

Вскрикнула от удара между ног, дёрнулась, пытаясь их свести — и снова закричала, на этот раз из-за шипов на кандалах, сковывающих лодыжки. Бледные стопы окрасились тонкими ручейками крови.

Видит, как Орне улыбается, снова одобрительно похлопал промежность. Отвела взгляд, зажмурилась, сдерживая слёзы, не желая, чтоб тот видел её обиду и стыд.

Новый крик — обожгло лезвием у ребра, рваная рана, слабая, больше для шрама. Попытка вырваться — и колотые следы на запястьях. Отчаянно бьётся в оковах, причиняя себе новую и новую боль. Видит, как Ната прислонилась к стенке, развела ноги, мастурбирует, глядя на неё. Закатила глаза, тяжело дышит, мнёт свою грудь в такт всхлипам подруги.

Орне — молчит, облизывается. Глаза — горят, улыбка на весь рот, оскал. Замахнулся — Аделиада зажмурилась, дёрнула голову от боли в носу, чувствуя вкус крови на губах. Плачет, просит пощады, чем ещё больше забавляет своих пленителей. Хочет потерять сознание, проснуться — да хоть что-нибудь, лишь бы этот кошмар кончился.

Заорала, широко раскрыла глаза, откинувшись на стол, смотря в потолок, чувствуя иглы под пальцами ног. Медленно, методично, одна за другой, окрашивая ступни в алое. Беспомощно извивается, пытаясь вырваться. Снова удар, кулаком в щёку, чтоб успокоилась, пришла в себя.

Ната подкралась сзади, схватила подругу за голову, сжимая ей челюсти, пока Орне сшивал губы. Поверх — скотч, чтоб наверняка.

Жертва — уже без имени, смирившаяся со своей ролью кукла, — сдавленно мычала, смотрела на друзей умоляющим взглядом. Растопырила пальцы на ногах, где торчали иглы. Корчилась от боли в попытках от них избавиться.

Ната — едва может перемещаться. Её сводит от жара желания. Распаляется с каждым новым всхлипом, всё время тянется к себе, почти не отрывая руки. Достала длинные тонкие свечи с иглами у основания.

Кукла вжалась в стол, пытаясь избежать новой пытки — и встретила новый оглушительный удар в скулу, что заставил её присмиреть.

Агония: обе свечи мягко входят в набухшие соски, протыкая их иглами. Жгучая, тяжёлая, медленная боль по всему телу. Открылось кровотечение. Свечи — горят, воск — капает на истерзанную плоть, стекая горячим следом вдоль груди.

Наконец забвение. Блаженная слабость. Чувствует, как силы покидают её. Сквозь редкие блики видит силуэты друзей. Парень склонился над девушкой, схватил за волосы, обнимает за талию. Та — коленями и локтями в пол, изогнулась, задрав юбку, подставляя себя, Кричит от наслаждения, сжимается, водит бёдрами в ритм партнёра, всё быстрее и быстрее. Тянется к столу, не выпуская Орне из себя.

Отстранилась, повернулась к парню лицом, позволяя ему обнять себя, обхватила его ногами, опираясь спиной на жертвенный алтарь, где свечи озаряли их подношение любви. Из последних сил схватила кинжал — и вспышка, яркий ослепительный свет, брызги крови из вспоротого желудка той, кого некогда звала подругой.

Аделиада дёрнулась, просыпаясь и крича, чувствуя, как горячее семя исторгнулось в неё. С ужасом отшатнулась от нависшего над ней парня, оттолкнула сидящую подле Нату к стене и побежала, не видя ничего перед собой.

Последний крик, треск фольги, хруст костей за окном.

Дети быстро подбежали к подоконнику. Несмотря на то, что это всего второй этаж, высоты хватило. Аделиада лежала со свёрнутой шеей. Слабая дрожащая рука тянется к небу, а по щекам стекают слёзы. Хриплый кашель, одышка. Жадно глотает воздух. Так повторилось несколько раз. К ней уже спешили — но было поздно. Она отошла.

Ната виновато отошла от окна, прикрыв нагую грудь руками, согнулась в углу. Орне в отупении сел на постель, сложив руки на коленях, вздохнул. Горестно усмехнулся.

В помещение ворвалась Благая Смерть, и в глазах её пылало пламя.

— Что это было? — требовательно спросила она, смотря на пару. Ната стыдливо отвела взгляд, закрыв лицо ладонями, чуть ни плача.

— Она сама этого хотела, — неожиданно для себя ответил парень.

Не давая матери одуматься, он продолжал, поднявшись с постели, стоя у окна.

— Она чувствовала себя жалкой и желала себе только боли. Когда я пришёл в комнату, она уже валялась пьяная, до этого — закинулась кислотой. Руки — в шрамах от лезвий. В голове — чёрт знает что. Она желала быть униженной, истерзанной, хотела, чтобы ей причинили боль. Она хотела быть жертвой, — заключил он, смотря в глаза матери.

Та выдохнула, отходя от шока. Кивнула, собираясь с мыслями, сверля взглядом рыжего наглеца.

— Дети Венеры, — начала она — это дети, отбитые у общества. Они зависли между противной им реальностью и миром радующих их сердца иллюзий. Слишком юные даже для своего возраста, недостаточно зрелые, чтобы обозначить свою цель в жизни, они пришли к нам в желании блаженного забытья. Это те, кто ищут счастья в плену фантазий, а никак не мучительной смерти от рук собственных же товарищей. Оказавшись перед лицом судьбы, в желании сбежать от неё, они приходят к нам, и наша задача — не множить их губительные желания, но дать силу управлять и наслаждаться ими. У Ади могла быть иная, куда более счастливая жизнь в нашем кругу. Ты, Ната, Лекс, да кто угодно — у каждого из вас всегда есть момент, когда жизнь не имеет смысла. Если вы ещё не с нами, тогда в этот миг вы тянетесь к нам. Но в том случае, если вы уже — наша семья, то обязанность каждого из нас — помочь вам и поддержать вас. Не выплёскивать весь накопившийся ад, а аккуратно, шаг за шагом учиться управлять им, радоваться ему, делая из него рай, находя покой в себе и радость в ближних. Я тебя прощаю только потому, что ты сам ещё не знаешь предела собственных возможностей, но помни — отныне ты — убийца, и, хуже того — на тебе кровь своей сестры. Не мне тебя карать, дитя моё. Твоя душа сама решит твою участь.

С этими словами она покинула комнату, оставив Орне и Нату в одиночестве. К Аделиаде уже подбежали другие дети, накрыли её, занимались ей.

Ната сидела в углу комнаты и плакала, всё ещё не в силах осознать произошедшее.

Парень — покачал головой, достал пачку сигарет из кармана джинсов, что валялись подле на постели, закурил.

— Ты не права, — ответил он в пустоту.

Действие тридцать первое. Фатум и Разум

Орне всё ещё сидел в молчании, курил.

Ната постепенно отходила от шока. Прикрыла голую грудь полотенцем, аккуратно подсела к парню. Сложила руки на коленях, понурила взор. Юноша коснулся её ладони, посмотрел в глаза, утешительно мотнул головой, улыбнулся.

Та — слабо усмехнулась, пожала плечами.

— Не вини себя, — тихо сказал Орне. — Она убила себя, а не ты или я. Мы ей дали то, чего она просила, не больше, не меньше.

— По-твоему, это правильно? — неуверенно спросила Ната. — Благая Смерть считает иначе.

— Она не права, — пожал плечами тот. — Эта женщина дала нам силу и собрала всех здесь, а как распоряжаться новообретённым даром — дело лично каждого, вот и всё.

— Но ведь мы все должны помогать друг другу, разве нет? — возразила Ната, всё ещё смотря в пустоту.

— А в чём заключается помощь? — возразил её собеседник, выпуская дым. — Человек в чём-то нуждается, ты даёшь ему то, что он просит, вот и всё. Умеет он обращаться с полученным или нет — это уже не твои проблемы.

Ната задумалась, взглядом попросила сигарету. Орне протянул пачку. Девушка благодарно кивнула, щёлкнула зажигалкой, закурила, откидываясь на кровать, пуская дым в потолок.

— Вчера ночью такой шум был. Ребята репетировали, сейчас спать охота.

— Понимаю, — усмехнулся парень, вспоминая гостей.

Курил дальше в молчании, смотря на заброшенный концертный зал напротив окна. Усмехнулся, думая о явившихся сёстрах. Даже захотелось их навестить. Но не сразу. Тут была ещё пара дел. Посмотрел на Нату. Светлые волосы размётаны. Немного заплакана. Прикрыта лёгким полотенцем, из-под которого проступает бельё. Ноги в длинных носках согнуты в коленях, спущены на пол. Задумалась о своём, так же курит, стряхивая пепел в угол за кроватью.

— Скажи, как ты здесь оказалась? — вдруг спросил он.

— А сама не знаю, — призналась Ната, выпуская клуб дыма. — С Сашей… Ади гуляли, она позвала, сказала, нашла новых друзей. Привела меня в парк. Там внезапно встретила Алику, ты её вряд ли знаешь. Я на её паблик подписана, она клёвые стихи пишет. Жутко обрадовалась встрече. Потом выяснилось, что Ади с ней в одной компании. Мы сидели на лавочках у пруда, пили пиво, общались. Я была в жутком напряжении, стеснялась — ты прикинь, я, самая обычная серая мышь, и тусить с самой Аликой! Короче, больше пила, чем говорила. Потом к нам подошёл Арман, чему я удивилась ещё больше. Вообще, складывалось такое чувство, что все кумиры решили разом предстать передо мной. Появись вдруг рядом Сикс и Вало, я бы уже не удивилась, — усмехнулась Ната.

Орне кивнул, давая знак продолжать.

— Вот, — протянула, снова затягиваясь. — Арман предложил пойти с ними, и так посмотрел на меня, что, думала, там от страха и смущения умру. Пошла. А потом смутно помню. Встретились с девочкой, у неё были такие тёмные кучерявые синие волосы, она была милой. Обняла меня — мне тогда нехорошо стало — отвела меня сюда, я смутно представляла, куда мы идём и что происходит. Потом… — Ната задумалась, напряглась.

— Сложно вспоминать. Приятно, помню. Кроме Армана ещё кто-то был, ну и я, с ними и с девочками, здорово так, легко вдруг стало, свободно. То ли напилась я к тому моменту, то ли ещё что-то, но вообще пофиг было, что происходит. Мы все спали друг с другом, это мой первый раз был. Меня Алика взяла. Я даже не знала, что на самом деле она парень. Но она осторожно, руками, как и Малеус, который тоже был с ними. Он клёвый, а ещё девушкой оказался. Даже не знала, что такие люди могут существовать со мной в одном городе! — рассказывала с восхищением. — Ну и, вот, я здесь, — снова стряхнув пепел, перевернувшись на бок, закончила она. Подняла взгляд на мальчика, ткнулась носом ему в бедро.

Орне усмехнулся, покачал головой.

— Ты хочешь вернуться домой?

Ната отрицательно замотала головой.

— Даже думать не хочу, что там происходит. Тут лучше.

— То-то и оно, — улыбнулся парень, потрепав её за ухом, отчего та сжалась в умилении. — Ты не знала, куда себя деть, тебя привели сюда, показали, тебе здесь понравилось. Как считаешь, это помощь?

— Здесь клёво, — пожала плечами Ната. — К тому же, Благая Смерть сама выбирает тех, кто должен быть с нами.

— Сама хоть веришь в это? — смеясь, покачал головой парень.

— Кого попало она не пустит.

— Меня вот приняла, тебя. Даниилу. Того же Армана, того же Малеуса, ещё много других. Нас сейчас больше сотни, кто тут, кто по квартирам. Как думаешь, все мы одинаково тяжело побиты жизнью? Это больше случайная прихоть, нежели проведение или реальное намерение помочь. Смотрю на Лекса — и вообще не понимаю, что этот кадр здесь забыл, как и его девушка. Выглядят вполне самодостаточно, чтобы жить для себя.

— Тебе здесь не нравится? — с грустью спросила Ната.

Орне отмахнулся, улыбнулся девушке. Поманил к себе. Коснулся её подбородка, поднял её взгляд к себе. Внимательно посмотрел в глаза — и поцеловал. Потом поднялся, потянулся, разминая плечи. Затушил сигарету о подоконник, выкинул окурок в окно и покинул помещение.

Уже на улице он оглянулся, чувствуя на себе чужой взор. Усмехнулся Старому Псу, покачал головой, подозвал к себе.

— Хочешь убрать меня — делай это сейчас, — сказал он ему, когда зверь подошёл ближе. Тот повёл мордой, неодобрительно рыкнул, указывая носом в сторону рощи. Юноша пожал плечами: идём.

Медленно шли в молчании, огибая цветущие деревья, направляясь к пруду. Стояло раннее утро. Было тихо, спокойно, даже птицы не пели. Не слышно машин, затихли трамваи. Город не спешил пробуждаться от тяжёлой ночи, отдыхал. И только утки мерно скользили по мутным водам в надежде на случайную еду.

Парень сел на лавочку, смотря в своё размытое отражение. Подле него устроился страж. Свернулся, сложил морду на лапы. Замер, будто заснул.

— Не прибедняйся, — снова усмехнулся Орне, потрепав его за ухом. — Говорить хочу, так не умеешь.

Воздух вокруг пары сжался в лиловой дымке. Хлопок — и вместо собаки перед парнем уже на корточках сидит скелет в полосатой пижаме. Засаленные седые волосы слипшейся копной торчат из затылка чудища. Сложил ладони на коленях, ухмыляется.

Парень извлёк пачку сигарет из кармана джинсов, открыл её, протянул знакомому. Тот благодарно кивнул, прикурил от зажигалки знакомого. Роба на иссохшем теле дрогнула, как от лёгкого ветра — затянулся, блаженно выдохнул, пуская дым из отверстий черепа.

— Люблю курить просто за то, что чувствую вкус табака, — довольно проскрипел Молоха. — Что ни сига — то родной «Беломор». Его я помню, его ценю.

— Раздобуду как-нибудь, — учёл парень.

— Да мне-то что, любая сойдёт, — усмехнулся его собеседник. — Чего удумал-то?

— А то не знаешь, — пожал плечами Орне, прикуривая и сам.

Ответом ему был сиплый смех, кашель.

— Знаю, — сказал Молоха. — Потому и не вмешиваюсь.

— А если позову — пойдёшь?

Тот посмотрел на Орне, снова усмехнулся, опустил взгляд, покачал головой.

Мол, спрашиваешь ещё.

Орне понимающе кивнул.

— А сам что не хочешь?

— Тебя ждал, — пожал плечами мертвец. — С тобой веселее. Я ж тебе самые отборные трипы подвозил в своё время, знаю, как облупленного. Верил, что не пропал, не сгнил ты, что здесь. И вот, ты здесь.

Мальчик отвёл взгляд.

— Наслаждаешься?

Скелет довольно взвыл, рассмеялся, откинулся на траву. Снова затянулся, выдохнул, исходя дымом.

— Мне — тоже потом под ребро?

— А тут уж как себя поставишь, — почти на полном серьёзе ответило чудище, всё ещё валяясь в траве, смотря на ребёнка.

— А по правде?

— А что по правде, — снова сел подле скамьи на корточки, — Коты придут и всё решат, как обычно.

Его собеседник покачал головой.

— Даже иллюзии выбора не даёшь. Зато честно.

Молоха снова усмехнулся.

Орне пожал плечами. Сделал новую затяжку.

— Всё, что нарушает Порядок, подлежит уничтожению?

Всё ещё улыбаясь, мертвец мотнул головой.

— Нарушение Порядка создаёт Ему новые грани — и устраняется, если оказалось бесперспективным. Есть общий план, по которому всё работает изначально. Однако, если появляется элемент, изначально не входивший в Его рамки, то ему даётся возможность проявить себя. Дальше — по обстоятельствам.

Парень задумался.

— Разве у нового элемента нет заготовленного пути, или предустановки, что элемент был обязан появиться?

— Всегда есть предпосылки к случаю. А вот его розыгрыш — это и есть интрига, ради которой, даже зная всё наперёд, вам, смертным, хочется жить. Возьмём тебя. Твоё появление здесь — вполне очевидное событие. Ты прекрасно дополняешь общую картину, равно как и твоё решение убить нашу Королеву — это всё решено Порядком, в том числе и само появление Благой Смерти, и её действия. А вот как ты себя поведёшь потом — это уже интересно. Ты можешь выбить право жить, а можешь и умереть. Как ты умрёшь, я уже знаю. Как оставить тебя живым — зависит от тебя.

Орне развёл руками.

— А что, если я не стану её убивать?

— Так я всё за тебя сделаю, — криво усмехнулся Молоха. — Зря, что ли, торчал здесь столько времени? Её судьба была давно решена, и она ей аккуратно следовала, как по науке всё, даже скучно немного. Ты сам хочешь её смерти, сам не согласен с ней. Ты не из тех, кто может сидеть в стороне и наблюдать. Тебе нужно действовать, тебе нравится чувство власти, ты любишь, когда тебе подчиняются, ну?

— А если уйду?

— Куда? — рассмеялся мертвец. — К сёстрам, раскаиваться? Да ты же их ненавидишь, особенно старшенькую свою. Много же крови твоей попила, и не говори, что за дело. Ты так скоро на меня похож будешь, поживи ещё годик с ними. А больше идти-то и не к кому.

— Мир большой, кто-нибудь, да приютит, — возразил юноша.

— Этот вариант тоже рассматривался, — усмехнулся Молоха. — Только скучный он. За пределами Замка, без сестёр, ты — самый обычный парень без роду без племени. У тебя ничего нет. Ни денег, ни документов, ни прописки. Ты — никому не нужный и не интересный бомж. Конечно, всегда есть вариант подобных коммун — так ты же там мигом свою темницу устроишь, а потом — я опять приду, и снова так, посидим-покурим, да попрощаемся. Тебя — к шакалам, меня — дальше по курсу.

— Порядок перестраивается под выбор случая? — уточнил ребёнок.

— Как-то так, — кивнул Молоха.

— Меч Короля в руках Наследника, говоришь? — внезапно усмехнулся Орне.

— Да, мой Принц, — ответил скелет. — Именно поэтому твоё решение очевидно. Пока Мать жива, ты не властен над ней. Ты не сможешь ответить мне в полную силу. Но я рад, что ты вспомнил. Вот только помни, что боги уже не те, да и времена другие.

— Это я и без тебя знаю, — пожал плечами юноша. — Уж слишком долго тянется наша игра. Взаимно рад, что не один здесь.

Он протянул руку мертвецу, и тот её пожал. Цепко, долго держал. Орне успело бросить в дрожь, обдать холодом. Какое-то время они смотрели друг на друга. Молоха — даже встал. Обвисшая пижама колышется на ветру, облегая тощие кости. Спутанные пряди мешаются перед большими зарницами. Челюсти — в кривом оскале. Медленно поднёс сигарету к зубам, пустил дым в лицо ребёнку.

Лиловая дымка — и перед парнем снова большой усталый Старый Пёс. Повёл мордой, ясно давая понять, что разговор окончен. Тяжело развернулся и побрёл в Замок к своей госпоже, оставляя юношу в одинокой задумчивости: тот явно вспомнил слишком много.

Орне пребывал в замешательстве. Голова — тяжёлая от новых мыслей. Последняя часть беседы прошла для него, как в тумане, а собственный голос снова будто слышал из-далека. Снова возникло проклятое чувство, будто им помыкают.

Опомнившись, парень дёрнулся и поспешил к Замку: нужно предупредить Мать о грозящей опасности.

Действие тридцать второе. Туманы времён

Благая Смерть лежала, укрытая саваном, и курила, смотря в темноту потолка. Скрестив ноги, отведя свободную руку за голову, она отдыхала спустя случившееся, вновь и вновь переживая прошедшие потрясения. У её детей слишком много врагов, и она обязана защищать свой Замок, свой народ, своего любимого. Прошло то время, когда можно было спокойно гулять по Харькову: отныне город ополчился против неё. События ночи — это только начало, первый удар, и тот был достаточно сильным, чтобы сломить её. Эта странная девчонка, вторгшаяся в сны женщины. Школьница, что ищет избавление от кошмаров. Призрак былого. Безымянный охотник, явившийся мстить за любимую. Всё это лишь первичные знаки грядущих невзгод, что ждёт её детей в этом чужом и диком мире, что не терпит счастья.

Она и Клаус сделали всё, чтобы создать рай для потерянных и мёртвых детей, и сами же дети хотят его разрушить. Труп Аделиады всё ещё стоял перед глазами. Вывернутая шея, размазанная тушь, широко раскрытые глаза. Лицо искажено в ужасе и отвращении. Девушка искала друзей и поддержки, чего угодно, но не этого. Соламит вообще не ощутила потерю сестры — её как и не существовало. Вообще, со смертью Димы Чёрный Цветок стала Диким Плющом, что ни день — то под маркой, в своих темницах пытает призраков мужчин, которых собирает на кладбище. Злоба и гнев заменили ей остальные чувства. Ко всем холодна, надменна. Хочет покинуть Замок и жить отдельно. Спит с парнями за деньги, выпивает их семя, лишая их тем самым рассудка, превращая в бездушных кукол для собственных услад. Если что-то идёт не так — усмиряет взглядом, отнимая чувства.

Даниила гуляет по сверстникам, сверстницам, приглашая всё новых и новых друзей. Им хорошо. Они спят друг с другом, а потом — ловят общие приходы, и пьют обычную воду, чувствуя вкус отборной холодной Кока-Колы, а простой хлеб заменяет им дорогие бургеры в Маке, ничем не уступая по вкусу. Они быстро нашли себя и поняли, как правильно использовать данные им силы. Зачем платить больше, если можно жить так.

Женщина сделала новую затяжку и потянулась, выгнула спину, перевернулась на бок, любуясь своим мужем. Клаус спал в кресле. Как обычно, в форме, только фуражку снял. Закинул ногу за ногу, сложил руки на подлокотниках, склонил свою светлую голову. Мощная грудь медленно вздымается с каждым новым вдохом — и так же мерно опускается. Спокойно дремлет. То и дело вздрагивает. Лёгкий звук — и, кажется, — тут же проснётся, схватит меч, что приставлен к креслу. Всегда готов защищать, всегда готов служить. Истинный воин. Великий. Он восхищал её своей верностью, своей истинно-армейской выправкой. О таких солдатах только в книгах пишут, в жизни их почти не существует, армия ломает хуже тюрем.

Благая Смерть любила своего мужчину. Никогда не сделает больно. Всегда чуткий, всегда нежный, обходительный. Секс с ним — это буря, фонтан эмоций. Стоит лишь взглянуть в его ясные голубые глаза — и — нет, он не берёт тебя, но — делает тебе одолжение тем, что пришёл к тебе. Чинно и галантно, как подобает настоящему офицеру. Никаких излишеств, никакой наигранности. Сурово, крепко, надёжно.

Щёки укрылись румянцем. Дыхание участилось. В мыслях о любимом, Яна и не заметила, как её собственная рука уже скользнула под одежду, как потеплело меж ног, и как приятно внизу живота. Мучительно-томная тяжесть, голова кругом. Тело ноет в желании, ноги сводит в истоме.

Прикрыв рот ладонью, чтоб не разбудить любимого, Яна ласкала себя, глядя на него. Никто не нужен ей так, как этот мужчина, что решил отдать свою жизнь в объятья столь милой ему смерти. Что пошёл за ней сразу, как только позвала. Не задавал вопросов, не искал ответов. Просто был рядом, когда нужно. Просто поддерживал, и продолжает поддерживать. Исполняет все её прихоти. И всегда возвращается к ней. Её милый, её нежно-любимый Граф.

Стон наслаждения сорвался с губ женщины. Она дёрнулась, сильнее зажав рот рукой.

Мужчина открыл глаза, посмотрел на неё и улыбнулся, покачал головой.

Яна — стыдливо отвела взгляд, как маленькая девочка, застуканная за шалостями. Завернулась в простынь, прячась в подушку.

Клаус — спокойно вздохнул, потянулся к трубке и пачке табака, что лежали на подоконнике, набил чашу, чиркнул спичкой. Сделал несколько тяг, раскуривая — и затянулся, выдохнул, вкушая горький дым, любуясь своей женой. Они достигли такого уровня взаимопонимания, когда пара может заниматься любовью и без секса, просто смотря друг на друга и наслаждаясь. Им уже не нужен телесный контакт для выражения чувств. Их общение происходит мысленно. Взглядом, улыбкой. Кивком головы или понуренным взором, тёплым вздохом и ласковым словом. Осязая друг друга душой и сердцем. Та самая любовь, что наполняет дух теплом, отвечая богу-мысли. Тихая, скромная нежность, без пылких страстей, что ярче любой самой пламенной ночи.

Мужчина курил, закинув ногу за ногу, и смотрел на свою женщину, что лежала, свернувшись, обняв подушку, и любовалась им. После — встал, отложил трубку и опустился подле Яны, а та — прильнула к нему, опуская на ложе, сложила голову ему на грудь, укрывая собой. Запустила руку под рубашку, умело расстёгивая пуговицы. Он — улыбался, откинувшись на постель, гладил девушку, припав губами к её челу, и теплая кровь струилась по жилам, согревая сердца.

Так и лежали, нежась в рассветной неге, ласкаемые лучами утреннего солнца, что пробивались сквозь распахнутое окно. Чистые и искренние друг перед другом, бесконечно счастливые в мире, что построили сами для себя. В мире, где покой стал им домом, а свобода — ясная синева бескрайних небес.

Их Замок — вот он, здесь. Уже не со склонов горы, но — из окон его башни смотрят они на тихое синее море. Мерно плывут облака, и лишь чайки изредка нарушают тишину своими криками, спускаясь к пучинам в поисках наживы.

Король и Королева стояли на балконе Белого Замка, и ветер забытых времён был свидетелем их любви.

Всегда и везде, и во все времена находятся люди, чья любовь сильнее границ бытия. Они редко знают друг о друге, просто — чувствуют присутствие родного человека где-то там, далеко, пусть даже на другом конце мира. Но знают, что он — есть. Они проходят тернистый путь жизни, встречая друзей, сражаясь с врагами, теряя близких и отказываясь от своего пути. Великие горы, бескрайние морские пучины, толпы чудищ — множество, великое множество преград стоит перед ними, и каждый должен пройти этот путь сам, чтобы в конце — пусть лишь на миг, — встретить того, кому однажды вверил своё сердце. Встречаясь, такие люди не знакомятся, не представляются — они уже знают друг друга, так, словно всегда знали, с самого детства. Им не нужно слов, чтобы говорить. Достаточно — просто понять.

«Нашёлся».

«Искала».

Улыбаются друг другу. Знают всё — и, быть может, даже больше. Их любовь — всегда настоящая. Она может продлиться всего несколько мгновений, и через пару дней они могут разойтись — но эти дни навсегда останутся в их сердцах, как самые лучшие, самые светлые дни, что когда-либо знала их жизнь. Одну за другой, они проживают их, вновь и вновь оставляя друг друга, спокойно и без страха, легко, потому что знают — там, за чертой времён, они расстаются, чтобы встретиться вновь. Пламя ли октября, предательский июньский рассвет, всполохи сентября — не важно, когда и как, но они снова и снова ищут друг друга, чтобы хоть на мгновение узнать то забытое, нежное чувство единственно-родного и близкого человека.

Яна и Клаус уже были вместе. Встречали закат в меблированном доме Берлина 40-хх, слушая речи Фюрера, в ночь, когда фройлен провожала молодого солдата на фронт. Видели кровь на улицах славного Петрограда в семнадцатом году. Давали клятву крови друг перед другом, когда Токугава заставил их семьи схлестнуться насмерть. Время теряет границы для тех, кто научился любить.

Воздух тронут нежным звоном заоблачных колокольчиков. За облаками — мерный хор забытых душ, разбавленный флейтами усталых султанов и арфами внешних богов. Морские пучины шумят, подобно великому органу, чью партию играют Гиады, а над небом восходят два ясных солнца, пуская на землю длинные тени, полнят душу покоем.

Поднялся сильный ветер, и Клаус обернулся на звук. Благая Смерть улыбнулась, видя, как к ним из тени помещения выходит Старый Пёс. Он пришёл навестить хозяйку в её Замке здесь, на балконе, с видом на горные кручи и прекрасные воды морских глубин.

Клаус вышел вперёд, рука опустилась на меч. Мотнул головой, давая знак любимой отойти. Та окинула его недоумённым взглядом. Пёс, окружённый стенами узкого коридора, сел на ковёр, внимательно посмотрел на пару. Его глаза ярко сияли алым. Высокий и грозный, даже сидя, он был взрослому человеку по грудь.

Воин и Зверь смотрели друг против друга, замерев. Собака — напряглась, готовясь к прыжку. Человек — положил руку на эфес. Благая Смерть всё поняла без слов — Старый Пёс ей больше не служит. Без объяснений, не ища прощения, не прося пощады.

Лиловая дымка потянулась под лапами зверя, заполняя помещение туманом. Хлопок — и Клаус ринулся вперёд, увлекая Яну за собой, отбрасывая её дальше в здание.

Резко обернулся, обнажил меч, и тут же удар, лязг: Пёс напрыгнул сзади, схватился пастью за лезвие — и отпрянул к балкону. Поднял морду, видя, как его жертва ускользает. Сейчас сама, достаточно далеко от мужа.

Благая Смерть поняла намерения бывшего слуги, дёрнулась к любимому, снова ускользнув от цепких клыков. Держалась подле воина. Тот — выставил меч, внимательно следил за действиями собаки.

Тот мог напасть отовсюду. Не было смысла бежать.

Снова хлопок — и лиловый туман заполнил весь и без того тёмный коридор. Дальше — покои Королевы. Сзади — башня, балкон. Клаус осмотрелся. Благая Смерть прижалась к нему. Пса не видать. Исчез.

Всё стихло. Так тихо, что слышно стук сердца, шум воды за окном, лёгкий ветер, что треплет ветви деревьев на склонах великих гор. Так легко. Так спокойно. Предательское чувство затишья.

Яна закричала, схватилась за голову, осев на пол.

Её окружил мрак, и огромные пылающие глаза — единственные светила, что были там. Зарницы без зрачков сияли ярым огнём, а морок рассекали раскрытые челюсти о тысяче зубов. Маленькая девочка вжалась в пол, не в силах пошевелиться, смотря на чудище перед ней, не слыша ничего, кроме оглушительного воя, что отбирал всякие мысли.

Клаус дёрнулся, осматриваясь, отчаянно вглядываясь в густой туман — и не видел ничего, кроме девушки, что рыдала, закрыв лицо руками, полная страха и беспомощности.

Собрав оставшуюся волю в кулак, коснулась мужа, приставила руки к правой груди. В её глазах блестели слёзы и отчаянная мольба. Мужчина закусил губу, понимая просьбу любимой.

Та ещё пыталась сражаться. Пускай вокруг лишь тьма и скрежет зубовный, она смогла встать и идти. Удалялась от следовавшего за ней зверя во тьму, давая возлюбленному необходимое время, видела слабый свет над ней — бесконечная синева его прекрасных синих глаз.

Клаус не сомневался в своих действиях. Миг — женский крик, смешанный с утробным воем — и белый саван окрасился алым, а раненный зверь явился из-ниоткуда, отпрянул от слабеющего тела Королевы.

Брюхо вспорото, едва стоял, побеждённый.

Девушка осела на пол, теряя сознание, отдаваясь спасительной боли.

Мужчина не думал. В гневе подошёл он к ослабшему чудищу, занося меч над склонившейся мордой. Миг — и собачья голова отделилась от тела, а лезвие окрасилось чёрной кровью. Тело собаки исчезло в лиловом тумане, оставляя Клауса и Яну одних.

В следующее мгновение он бросился к ней.

Та едва дышала.

Удар оказался достаточно сильным, чтобы пробить тело насквозь, но женщина не боялась. Она благодарила любимого за то, что он сделал. Иначе — пусть тело и осталось жить, но сознание — навеки стёрто, сковано в темнице, откуда нет возврата.

Они снова были в спальне, в своей комнате у окна. Благая Смерть всё так же лежала на груди мужчины, и одежды её были чисты, однако дыхание — всё учащалось, лоб покрылся испариной, бросало в жар. Её лихорадило.

Сердце слабело, голова шла кругом, а перед мысленным взором плясали тени забытых детей.

Сглотнув, Яна подняла исполненный благодарности взгляд к возлюбленному и поцеловала его, оставляя память о себе на его устах.

Они снова встретятся. Однажды, рано или поздно, там, где должны.

Клаус обнимал её, прижал к себе. Дрожал, чувствуя её слабое хрупкое тело. Та — слабо улыбнулась, коснулась его щеки, смахивая одинокую слезу. Он закусил губу, улыбаясь в ответ. Даже если весь мир восстанет против неё, даже если впереди только эшафот — он будет рядом, встанет подле неё. Он будет с ней, несмотря ни на что.

— Не бойся, — прошептала она. — Я с тобой, милый.

Она прильнула к нему, смыкая веки, отдаваясь блаженной неге покоя. А он — он лежал подле неё, обнимая, чувствуя, как она уходит.

— Позови детей, — тихо сказала Яна, всё так же улыбаясь. — Хочу попрощаться. Пожалуйста.

— Да, конечно, — кивнул мужчина, быстро поднимаясь, покидая комнату, всё ещё оглядываясь на Яну, что так мирно и тихо лежала на постели. С виду — такая спокойная, безмятежная. Свободная от всего. На века.

Действие тридцать третье. Выводы

Зинаида Андреевна ждала Оксану в своём кабинете. Как всегда, с чашкой утреннего кофе, она сидела за столом, завернувшись в вязаный свитер, и, улыбаясь, читала газету. Последние новости радовали глаз. Вот уже несколько дней, как Солнцеликий по всему городу объявил принудительные дорожные работы.

Как побочный эффект, всё больше газет пестрило шумными заголовками расследований по поимке закладчиков и других распространителей наркотических веществ среди молодёжи, и, судя по всему, всплеск наркомании, начавшийся столь внезапно и на несколько месяцев охвативший весь Харьков, сходил на нет. Это решало множество проблем. Всё-таки, кто бы там чего не говорил, а мэр действительно беспокоится за своих граждан, решает проблемы красиво и элегантно, без лишнего шума и страстей.

Раздался короткий стук в дверь.

— Войдите, — кивнула женщина и улыбаясь своей коллеге.

— Здравствуйте, Зинаида Андреевна, — поздоровалась Оксана, прикрыв за собой дверь и входя в помещение. В аккуратном деловом костюме, придерживая сумку, она прошла к столу директрисы и села перед ней.

— Чаю, дорогая моя? — спросила та, чуть склонив голову на бок.

— Благодарю, не стоит, — чинно отказалась гостья. — Как ваше здоровье?

— Ох, не спрашивайте, — отмахнулась женщина, — врачи замучили ещё прежде вас. Зато вот, полюбуйтесь, что люди пишут, — протянула ей газету. Оксана кивнула, знакомясь с последними новостями. Довольно хмыкнула.

— Ну не солнышко ли он, а? — заключила Зинаида Андреевна.

— И не говорите, — Оксана отвела взгляд.

— А вы меня чем хотите порадовать? — спросила, отпив ещё.

— Сейчас, — подняла руку её коллега.

Она открыла сумку и извлекла оттуда папку с подробным планом работы её лагеря. Там были и расписания массовых мероприятий, и темы лекций, и побочные ветви для внеурочного досуга — всё тщательно отобранное и просуммированное из последних собраний, от и до.

Зинаида Андреевна углубилась в чтение.

— Эмблему и название заменить, детский сад какой-то, — первое, что сказала. — Погодите, не возражайте, просто запоминайте.

Оксана кивнула. Поднялась со своего места, поставила греться воду, чтобы сделать кофе.

— Я сразу предлагала, — улыбнувшись, покачала головой заместитель, смотря поверх папки. — Список массовых мероприятий ваш тоже весьма сомнительный, я слабо представляю, как вы это организуете.

Та приняла к сведению новое замечание. Прошла к окну с видом на сад. Сложила руки на груди.

— Милочка, а это что же такое? — удивлённо спросила Зинаида Андреевна, дойдя до списка лекций. — Откуда весь этот материал? «Как совмещать учёбу и жизнь», «Гендерное неравенство», «Видеоигры как альтернативная реальность», «Социальные сети — второй дом», «Половая связь — запретный плод или способ общения?» Вы что же, западных страшилок начитались? Что вы в окно смотрите, я с вами говорю! — раздражённо повторила вопрос.

Оксана обернулась, опираясь на подоконник.

— Я дала задание людям подумать о себе, пообщаться со своими друзьями, узнать, что по-настоящему беспокоит молодёжь. Естественно, там много спорных и конфликтных тем, которые обычно не освящаются, табуируются и замалчиваются. Многие жалуются на то, что в учебных заведениях нет никаких практических навыков для жизни в социуме. Что их интересы нивелируются как детские прихоти и совершенно не рассматриваются всерьёз, что нет никакого развития. Дети не просто так употребляют наркотики и уходят в себя. Вообще, если подобное происходит — это уже повод задуматься о том, что мы сами делаем что-то не так.

Зинаида Андреевна закатила глаза от возмущения. Шумно вдохнула, возвращая самообладание.

— Меня бы за такое лишили партбилета, — только и сказала она.

— Рим пал, — пожала плечами женщина. — Это — реальность, в которой мы живём сейчас. Дети знают куда больше, чем нам всем хотелось бы. Сидя дома в Сети они поглощают куда больше информации, чем весь наш педагогический состав вместе взятый в тот же срок и в их же возрасте. Хотите вы этого или нет, но это их мир, их игра и их правила, с которыми нам следует только смириться. Вы ещё до лекций, посвящённых религии и жизни, не дошли.

Директриса покачала головой, грустно вздохнула.

Между тем, закипел чайник. Можно было сделать кофе, чем Оксана и занялась, оставляя начальницу в раздумьях. После — вернулась за стол, села напротив неё. Сделала короткий глоток.

— Ладно, положим, я приняла этот список. Кто будет вести лекции?

— У меня есть соответствующие знакомые по другим школам и ВУЗам, — ответила психолог. — Некоторые из лекций будут освящаться самими учащимися, достаточно сведущими в своей области. Некоторые — с моего и вашего одобрения, — их приглашённые знакомые.

— Простите, а сколько учащихся посещают ваш кружок сейчас?

— Пятеро, — пожала плечами Оксана. — И весь материал, который вы держите в руках — это их труд, который я упорядочила и структурировала. Остальное — сугубо их силы и старания. Это всё делается молодыми для молодых, а моя и ваша задачи, как взрослых — помочь и поддержать их в этом нелёгком деле.

Зинаида Андреевна хотела ещё что-то сказать, но её подчинённая продолжила, предвещая новые вопросы.

— Взрослые легко ответят на каждый из поднятых здесь вопросов, потому что уже переросли всё это, уже для себя определились с жизнью, и знают, как жить. А они — нет. У каждого из нас в их возрасте был переломный момент, когда решительно всё существование резко теряло смысл, мы все находились на грани упадка, были готовы свернуть с видимой тропы — и мы её по крайней мере видели, в отличие от них — и уйти один только Бог знает куда. Разве я не так говорю? Только, в наше время мы могли просто прогулять школу, побуянить — и вернуться. Сейчас же такие дети могут вполне спокойно уйти из общества, закрыться в себе, найти друзей, которые их поймут и поддержат. Наше время — время свободных маргиналов, в котором реальная жизнь имеет уже далеко не столь большой вес, как раньше. Сейчас нет довлеющего над всеми ЧК, нет страха вылететь из партии, нет общего идеологического вектора, а уж на фоне охватившей страну волны беспорядков, восстания и майдана, так и вовсе говорить не о чем. Это мы тут в Харькове живём при своём. О делах на востоке вам известно и без меня. Дети всё это видят и слышат не хуже нас. Они живут в очень страшное время. Они, а не мы. Они не знают, как было раньше, а если и да — то через призму восприятия родителей и различные фильмы, статьи и прочий материал разной степени объективности. Для них реальность — это череда вкладок в браузере, которые можно открывать и закрывать по собственному желанию, или онлайн-игра с набором навыков и списком задач. Им досталась страна, в которой, что ни выборы президента — то или кризис, или революция. Вместо дружественных соседей — либо агрессор, либо тоталитарное общество, либо светлый, но закрытый мир, куда не попасть, если не изучаешь чужой язык. Жизнь ставит им сложные испытания уже с ранних лет, и всё ещё нет ни должных материалов, ни вменяемых справок о том, что делать — их попросту не может быть, потому что невозможно составить подробную инструкцию адекватного здорового существования, которая будет удобна каждому. Если мы будем и дальше игнорировать реальную картину нового мира, то едва ли что-то изменится. Им не нужны патриотические лозунги, не нужен мир, где были ничем — и стали всем: они уже живут в нём. Огромное количество возможностей для стороннего заработка в Сети, масса способов проявить себя там же, и — если надоело — выйти в люди в осязаемое физическое пространство.

Зинаида Андреевна молча кивнула, пока Оксана переводила дух. Достала из сумки, что висела на спинке стула, пачку сигарет, подтянула маленькое блюдце, служившее пепельницей, щёлкнула зажигалкой, закурила.

— Допустим, я с вами согласна, хотя и не одобряю всего вышесказанного. Могу ли я знать, к чему вы ведёте? — сделав затяжку, спросила она.

Её собеседница отхлебнула кофе, вздохнула.

— Наше время — время заработка в Сети и быта под веществами, время замкнутых квартир и независимых обществ по интересам, кухонных философий с чашками для сигарет, откуда столбом валит дым окурков и одиноких забитых талантов, которые просто не приспособлены к нормальной жизни. Время острой борьбы и жесточайшей конкуренции за собственное место под солнцем. Добавьте к этому отсутствие единой идеологии, кроме анархии в самом прямом её проявлении, и гражданскую войну на периферии — и получите именно ту картину, которую никто из нас не хочет ни видеть, ни признавать. И — хуже того, — многие взрослые намеренно замалчивают большую часть всего вышесказанного в надежде, что это пройдёт мимо их семей, не коснётся их нежно любимых отпрысков. Результат вы знаете сами. С ним и боремся. И самое удручающее — за спиной детей стоит поколение, жившее совершенно в другой реальности. Новое время — время мёртвой культуры, мёртвой идеологии, где дети не приспособлены к реалиям нового быта. Лозунг «раньше жили лучше», постоянные примеры оттуда же преследуют детей, чьи родители были воспитаны там, а живут здесь, и пытаются им навязать свой собственный быт, которого попросту нет. Таким образом, если молодой человек действительно решил чем-то заниматься, то, став постарше, он обязан перекроить выбранную сферу под себя, именно потому, что его враг — это крепкая, стройная идеология, взращенная в течение столетия, и засевшая в сознание ещё на ближайшие двадцать лет. Куда ни пойти — везде, всё нужно изменить так, чтобы оно по-настоящему работало. Вся сфера обслуживания придумана теми, кто вернулся из-за границы. Сфера опеки зиждется на психологии СССР, которая никак не совместима с нормальной жизнью, и если ты хочешь помогать людям, то твоя дорога — за океан. Основной ресурс, которым оперирует нынешняя молодёжь — информация, и никто другие, как они, не умеет так работать с ней. Она в полном свободном доступе для каждого, и задача — научиться ею пользоваться, изменяя окружающую действительность под свои нужды. Как следствие, второй столп — наркотики, как идеальный способ забыться, которые, соответственно, так же находятся в открытом доступе, если у тебя есть стабильный заработок в Сети и соответствующие контакты. Ни «Шёлковый путь», ни другие ресурсы не отменяли. Третий — политика, куда идут самые отчаянные, и откуда уже не возвращаются.

— Что вы меня, как школьницу, отчитываете, — усмехнулась директриса. — Помилуйте, Оксана Леонидовна. Откуда столько максимализма? Вам уже почти тридцать, а я слышу восторженную семнадцатилетнюю первокурсницу.

— Я представляю интересы тех, кто видит мир именно таким, здесь и сейчас, вот и всё, — пожала плечами женщина.

— Ну, положим, таким они его видят сейчас. Кто в двадцать не был революционером — у того нет сердца, сами знаете. Переболеют, перерастут, доживут до сорока, поумнеют, остепенятся. Откуда столько трагизма, милая? Я пережила, вы пережили, остальные тоже. Эти чем хуже?

— Они живут в мире свободы и не знают, что с ней делать. С одной стороны их сжимают рамки прошлого, с другой стороны — очищенное от всяких границ будущее. Работать не любит никто, да и никогда не любили. Учебные заведения созданы для того, чтобы воспитывать личностей, а не способствовать разложению. Поэтому мы или помогаем обустраивать их досуг, или пускаем всё на самотёк. Я принесла вам программу, которая интересует, прежде всего, их, а не нас.

— Допустим, — согласилась начальница. — Предположим, я даже дам вам добро на ваше предприятие. Где вы возьмёте людей? Полагаться на приглашённых — очень туманная перспектива.

— Симон Петрович поможет с музыкой, Павел Арсенеевич займётся мастерской, я уже говорила с ними. Наталья Андреевна охотно возьмётся за часть лекций по части социума: она вообще крутится в кругах феминисток, стабильно посещает мероприятия, посвящённые проблематикам гендерных ролей. Василий Павлович охотно поможет с политической и исторической тематикой. Люди есть, их нужно только позвать.

— Люди-то, может, и есть, а где денег взять? Бюджет не резиновый, а идеей сыт не будешь, — уклончиво ответила та. — Для всего вышеперечисленного есть частные заведения, где всё и без нас налажено, и гувернёры для домашнего обучения. Да и за рубежом недурно учатся.

— Ещё одно подтверждение факта, что страна никоим образом не заинтересована в полноценной системе общего образования, — возразила Оксана.

— Ладно, — вздохнула Зинаида Андреевна. — С заданием вы справились. Я вам дам пробный месяц, и по результатам сентября уже увидим, стоит ли оно вложенных усилий, или нет. С бюджетом я подсоблю, чай, не первый год на свете живу. Но над эмблемой и названием всё же подумайте, а то что это, «Пламенные сердца», ну действительно, детский сад совсем, никуда не годится. И рисунок этот — как обложка для рок-группы какой-то. Нет, это не одобряю. В остальном — свободны, милочка. Увидимся в начале учебного года. Подумайте, помозгуйте, может, вы и правы. Америку, вы, конечно, мне не открыли, но зерно рациональности всё же чую.

— Спасибо вам, Зинаида Андреевна, — кивнула психолог, допивая кофе, сложила протянутую папку в сумку и покинула кабинет.

Уже в коридоре женщина выдохнула, откинувшись головой к стене: это было сложно. Идя сюда, она была уверена в том, что проект забракуют, даже не рассматривая. Но, как бы там ни было, у неё получилось. Работа спасена.

Теперь — домой к Дарине: та проснулась в истерике, толком даже не может говорить. Если бы не встреча с начальницей, сейчас бы сидела с ней. Так — купила сигарет, дала успокоительное и оставила её одну. Сейчас — к ней, решать проблемы непосредственной пациентки.

Действие тридцать четвёртое. Двери в небо

Когда последняя свеча отдаст своё пламя, Замок окутает тьма. Любой пир рано или поздно кончается, и слугам нужно на покой. Владычица Замка тоже устала, настало время сна. Оркестр ведёт последнюю партию, призывая зал к покою. Охотник спешит изо всех сил, зная, что времени почти не осталось. Ещё миг — морок рассеется, Замок снова исчезнет в тумане, никем не замеченный, никем не услышанный. А вместе с ним исчезнут и те, кто оказался в нём этой ночью. Охотник знает, что владыки замка забрали его любовь, и если он отступит — она исчезнет вместе с ними.

Сойдясь в последней битве, он обязан победить. Победить и вернуться. Если успеет.

Линия крови алых слёз.

Колокола Покровского монастыря отбивали третий час дня: настало время пить чай. Дьявольские цветы манящего зла распустили свои бутоны, благоухая пряными ароматами полыни, сияя оттенками тьмы. Яркий свет алой луны озарял своими лучами башни собора, возвещая теней города собираться на бал. Благая Смерть лежала на балконе своего замка и провожала последний день. Её Король находился подле своей госпожи. Тяжёлые думы одолевали его. Он скорбел, ибо видел, как силы покидают его возлюбленную. Сколько осталось им быть вместе? Каждый миг, каждая секунда приближала неотвратимый финал. Он держал её слабую руку и чувствовал дрожь в теле женщины. Но так же он видел её счастливый взгляд — и не мог сдержать тяжёлой улыбки. Яна была счастлива. Она знала, что дни её сочтены — но ей было наплевать. Она была довольна собой и своей жизнью.

Сестра Францисса сидела подле своей крёстной дочери, принимая её исповедь, благословляя душу. Она дала жизнь этой девушке. Ей предстоит и забрать её.

В тени помещения стояли трое: два парня и девушка.

Один из них постучался, спрашивая согласия.

Королева обернулась на звук, едва заметно улыбнулась, протянула к ним руку.

— Проходите, — прошептала она.

Дети робко подошли к ней. Тот, что стучался, чинно кивнул Клаусу. Тот одарил его улыбкой: здравствуй.

— Спасибо, что пришли, — тихо сказала Благая Смерть. Сейчас она походила на свой образ как никогда раньше. Сквозь и без того бледную кожу прослеживались следы сухожилий. Ни следа былого румянца на щеках, бледная маска скелета с глубоко впалыми добрыми глазами вместо лица. И всё такие же прекрасные длинные золотые пряди.

Лекс, Тан и Орне опустились рядом с ней.

Это её дети. Она хорошо помнила их. Много кому досталась капля Королевской крови, но лишь этих детей она была готова наречь истинными наследниками. Первые двое — они напоминали ей её саму и Клауса в детстве. Сильные, уверенные в себе, полагающие, что им всё по плечу, верные своей мечте — злые на весь мир и бесконечно добрые к своим братьям и сёстрам, она ни на секунду в них не сомневалась. Третий — истинно потерянное создание, чьему потенциалу ещё предстоит раскрыться. Бедный ребёнок, что ещё толком не осознал себя.

***

Благая Смерть хорошо помнила тот день, когда встретила Лекса.

Прогуливаясь одним светлым днём вдоль надгробий на кладбище, она встретила одинокого мальчика, который сидел у могилы какого-то подростка и тихо играл на гитаре. Простые джинсы, белая рубашка, чёрные короткие волосы, светлая кожа, серьёзный печальный взгляд. Наигрывал один и тот же ритм, словно заклинание. Минорные тона мелодии сплетались с таким же тихим, низким голосом. Пальцы быстро перебирали струны, высекая новые звуки, меняя тон.

Яна остановилась поодаль послушать его, закрыла глаза — и увидела, как вокруг этого мальчика витают тени спящих духов, обитателей прошлых времён, что навеки прикованы к бренному миру своей могилой. Его музыка как будто возвращала их к жизни, позволяла хотя бы на миг забыться своего вечного сна и вновь ощутить вкус радости. Не ускользнуло от её взгляда и то, что одна тень — такой же мальчик, как и он сам, — опустилась на скамью рядом с ним. Играющий заметил призрака и улыбнулся ему. Они сидели так вместе, обмениваясь тёплыми взглядами. Своей музыкой мальчик говорил своему другу куда больше, чем можно передать словами. А тень — тень тихо сидела, улыбалась и качала головой.

Партия медленно подходила к концу, звучали последние аккорды. Тени былых времён мерно растворялись в сизом зареве, возвращаясь ко сну.

Кончив играть, мальчик отложил гитару и сладко потянулся. Уже собираясь уходить, он вздрогнул, сдержав вскрик: из-за склепа к нему подплыл призрак девушки в белой одежде. Благая Смерть решила показать себя.

Она подошла к нему и улыбнулась, склонила голову на бок. Лекс всё ещё стоял в оцепенении, пытаясь понять, живой или мёртвый явился ему. Поймав его удивление, девушка усмехнулась, протянула ему руку.

Тот слабо принял рукопожатие. Холодная сухая кожа. Длинные костлявые пальцы. Но в прикосновении чувствовалась, пускай и слабая, — жизнь. Химерам нет места в реальном мире.

Благая Смерть поманила парня к себе. Тот стоял в нерешительности, не зная, что делать. Понимая его возможный страх и недоверие, девушка покачала головой, похвалила его игру. Заметила, что она нравится не только живым. Лекс тогда удивился ещё больше, осознавая, что она тоже видела их. Не дожидаясь ответа, Яна попросила его закрыть глаза. Тот повиновался, отдаваясь мраку. Вздрогнул от пробившего его озноба и ощутил, как его оплетает лёгкий тёплый туман, почувствовал на плечах прикосновение чужих рук — и невольно поддался объятиям Благой Смерти, ощутил лёгкий укол сухих холодных губ на своей шее, растворяясь в заполнивших сознание звуками тонких колокольчиков, тихой трели скрипки и пения чёрных мотыльков.

Парень обернулся на звук — и увидел перед собой чарующую тень царственной девы, которая лишь общими чертами походила на некогда встреченную им незнакомку. Эта девушка — она манила его к себе, раскинула руки, приглашая в свои объятия.

Пару окутала витая дымка жёлтых теней, скрывая их от глаз-окон ночного города. Чистые друг перед другом, они плыли меж его улиц, под сенью виселиц и островерхих крыш. Остановившись на площади рядом с плахой, юноша и Благая Смерть распили вино из бутылки, что оставил мертвец, улыбнувшийся им из петли. Их окружал далёкий детских смех, а сонм заблудших душ окружил их, подобно туману. Под музыку Лекса сизые души обретали плоть, оживали, воплощаясь в тени детей. Высокие и малые ростом, грустные и с тёплой улыбкой, поникшие и открытые — все они были здесь, тянулись руками к Матери и её спутнику. Встав в круг, они принялись водить хоровод, подчиняясь гитарным струнам, слушая девичье пение. Босыми ногами они ступали по холодной земле, устланной прахом времён. Ветер больно хлестал их лишённые всяких одежд тела, принуждая смеяться, и чем громче звучал их смех, тем спокойнее становилось вокруг.

Дети признали в нём старшего брата, желали остаться с ним, улыбались ему. А тот — тот продолжал играть, даря им музыку: лишь так Лекс мог разделить с ними свои мысли и чувства.

Парень шумно выдохнул, рассеивая видение. Он лежал у могилы своего друга, полураздетый, распятый властными руками Смерти, скованный её объятиями. Подчинив себе его плоть, она впитывала соки его души, заполняла пустоту чужой жизни своим счастьем, одарила его Королевской кровью. В экстазе единства он признал её матерью.

***

Лекс хорошо запомнил тот день, и с тех пор был готов пойти на всё, лишь бы их родной Город ожил, раскрыл свои врата и принял к себе заблудших детей. Школьный ли двор, захудалый клуб — он и его гитара везде находили новых жертв, заманивали их в царство ночи, являя им мир истинной красоты. Но — он и шагу не ступал без своей сестры по крови, лучшей подруги — Тан. Невысокого роста, в чёрной одежде и с русым каре, она так же стояла сейчас подле постели Благой Смерти, держала её слабую руку и грустно улыбалась.

Внешне она была похожа на маленькую фею, которой впору сидеть на плече графа и петь ему колыбельные. Но петь она не умела. Вместо этого — садилась на табурет, закидывала ногу за ногу и играла на флейте. В такие моменты Лекс в шутку называл её Королевой крыс и предлагал ей бутерброд с мясом. А она отказывалась и говорила, что вся его стряпня пахнет крематориями. Нет ничего прекраснее, чем никудышная готовка любимого человека — лишь самым скверным, пересоленным и сгоревшим борщом можно доказать истинную любовь. Пускай блюдо испорчено, но ты старался изо всех сил, и аромат твоих стараний воплотился в дух тлена, из которого воспарит феникс пылких страстей.

Они были молоды и красивы. И они хотели возделывать дивный сад своих новых родителей.

***

Тан восхищалась Яной.

Однажды она принесла ей годовалого сына своей старшей сестры. Она хотела, чтобы младенец стал одним из них. Благая смерть посмотрела на ребенка, взяла листок и написала его имя. Потом она прицепила записку к пелёнкам и сказала: «Он рождён под другой звездой. В мире есть много солнц, и однажды он назовется своим настоящим именем. Именем той звезды. А до тех пор — его жизнь, как и он сам, будет ему сладким сном». Сказав так, она поцеловала лоб ребенка и наказала Тан вернуть дитя их родителям. Он крепко спал, а его маленькое тельце дрожало. Наверное, он замерз от холода далеких звёзд, а они своим едва слышным дребезгом пели ему колыбельную.

Тан пришлось пережить насилие, и она ненавидела людей. Ей претил всякий, кто охоч до лёгкой наживы. Однажды загнанная в угол и обесчещенная хмельными кадаврами, она хотела расстаться с жизнью. Но вместо этого старый призрачный пёс привёл её к одинокому офицеру, подле которого сидела светлая девушка тонких одежд и бледной кожи. Путы безумной свободы заставили Тан отринуть всякий стыд, легко принимая в себя чужую кровь, вместе с которой в неё влилась сила. Сила мстить и сила щадить. Она пришла на место казни, где некогда пылали костры. Идя рука об руку с Клаусом, она шла мимо позорных столбов, к которым были прикованы тела блаженных. Они визжали, как свиньи на бойне и молили о скором сожжении. Их разум был затуманен адским воем кошмаров содеянных дел, и лишь скорая смерть могла прекратить эту вечную пытку. Их вожделенные дикой мукой чресла пронизал ядовитый плющ, проникая во внутрь, смешивая сочащееся семя со жгучим ядом. Всякий вид проходящего мимо ребёнка заставлял их чувствовать ещё больший экстаз, а вместе с ним — и столь же сильную боль.

Эта площадь звалась Органной, ибо здесь слышна музыка, исторгаемая из самых мрачных глубин человеческих душ.

В объятиях Клауса, неся в себе его кровь, Тан обрела власть и силу, чтобы мстить.

Старый Пёс помог ей найти своих обидчиков: редко кадавры покидают свои гробы. С куда большей охотой она отдалась своим ничего не подозревающим жертвам. Те долгие мгновения, что она переживала с болью и позором, теперь обернулись её личным триумфом: она-то знала, куда приведёт их похоть. Уже через два дня поступили сообщения о том, что трое старшеклассников совершили коллективное самоубийство, сбросившись с крыши заброшки.

Но ничего, успокаивала себя Тан, читая это, они не мертвы. Она знает, где их найти. Она видела их на всё той же площади. Их голоса стали отличным дополнением к общему хору.

***

Благая Смерть вскрикнула, вцепившись в простынь, закусила губу, изогнулась от нестерпимой боли.

Сестра Францисса попросила всех оставить её.

Впервые за долгое время Благая Смерть снова чувствовала боль, боль и бесконечную тоску, смешанную с призрачным счастьем. Возмездие настигло её, и пришло время платить по счетам.

— Убей, — прошептала она из последних сил.

Монахиня замерла в ужасе. Её члены сковало холодом, сердце замерло. Девушка снова простонала, выгнулась от невыносимой боли, вжалась руками в постель. Её тело набухало с каждой секундой подобно едкому трупу, в котором копошатся черви, лицо исказилось в агонии ненависти.

Она не хотела, не должна была умирать вот так. Неужели она недостаточно страдала при жизни, раз даже смерть для неё столь мучительна? Она чувствовала нестерпимую боль, не понимая, за что ей такая кара. Ведь она — та, кто дарила свободу детям, явила им новую жизнь. Она уже болела и страдала за них, так почему, почему теперь цена столь высока?

Лишь истинно отчаявшийся в собственной жизни способен обустраивать жизнь других.

Её тело пылало болью тысячи огней. Перед глазами снова царили картины далёкого пыльного города. Снова она видела тихую реку и своё отражение в ней. Снова слышала скорбную мелодию ветхой скрипки старого скрипача.

Девушка вышла на перекрёсток двух старых дорог. Одна тропинка — чистая, ухоженная, вела к одинокому дому у реки. В окнах его горел свет и слышался детских смех. Из трубы на крыше шёл дым и чувствовался приятный запах домашней выпечки.

Другая же дорога, усеянная лепестками роз и опавшими осенними листьями, вела в ночь, в глухой чёрный лес, где нет ни цвета, ни звука. Город за спиной девушки исчез, оставив её перед выбором.

Она остановилась в раздумьях, всё ещё гонимая болью и страхом. В своих мыслях она вдруг почувствовала, как кто-то легко дёргает её за подол платья. Посмотрев вниз, она увидела перед собой бесполого ребёнка, лицом совсем немного похожего на неё. Она узнала своё истинное дитя. Того, которого у неё никогда не было. Образ всех тех, кого она спасла.

Его вид был грустным, тоскливым, отчего-то печальным. Она поняла, почему ребёнок грустит — и улыбнулась, взяла его на руки. Дитя с улыбкой потянулось к ней своими маленькими руками.

Благая Смерть опустилась на колени, обняла ребёнка, смотря ему в глаза, видя в них отражение себя. Затем поставила дитя рядом с собой и склонила голову, тяжело вздохнула.

Она может жить, если выберет жизнь для себя.

Холодные путы сковали шею ребёнка, заставляя исторгнуть тихий хрип. Он закашлялся, принялся жадно глотать воздух, закатил глаза. Девушка закусила губу, сдавила шею ещё крепче.

Маленькое тело обмякло, опустилось увядшим растением к земле. Поднявшись, Благая Смерть стряхнула с платья дорожную пыль, поправила прядь волос, махнула головой, сдержанно улыбнулась. Ребёнок в её ногах исчез, развеиваясь по ветру серым пеплом.

К ней подошёл скрипач. Под его рассохшимся камзолом слышалось мерное жужжание мух, а вместо глаз ему служили синие светлячки. От седого парика несло сточными водами, а улыбка сквозила холодом.

Он протянул девушке руку, приглашая её на последний танец в ореоле алой луны. Девушка приняла приглашение своего старого друга, чинно поклонилась ему.

Скрипач улыбнулся, доставая свою пыльную ветхую скрипку, кладя на струны смычок. Нежно и плавно он высекал ноты скорбной мелодии из уст старого инструмента. Его мелодия уподобилась плачу ребёнка, что скорбит от потерь и непонимания взрослых. Строгим голосом низких нот отвечал ему голос свыше, призывая к спокойствию и смирению — и снова слышался тихий детский плач. Буря минорных ветров захлестнула детские молитвы, уступая место терпким каплям дождя.

Под чары скрипки своего вечного духа восставал весь ночной город, окружая Благую Смерть длинной тенью забвения. Это — Город Детей, и ей здесь больше не место. Она должна покинуть его, покинуть навсегда — и никогда не возвращаться. В Городе Мёртвых Детей взрослые есть лишь на плахах, как память былого, память злого, противного, чужого — вражьего. И ей, Благой Смерти, здесь оставаться нельзя.

С небес спускалась стая Мёртвых котов, что мерно урчали и смотрели на неё свысока. Пришёл час Королеве занять её законный престол. Город сможет жить без неё. Благая Смерть вдохнула в его пыльные улицы жизнь, окропив кровью собственного наследника, и из той крови ныне проросли цветы.

Под скорбный реквием забытых душ прекрасная девушка в белых одеяниях восходила ввысь к царству луны. Сонм котов в серых робах пел заупокойную мессу, встречая новый рассвет.

Над крышами города восходила луна.

Тело Яны похолодело. Её сердце перестало биться. Сестра Францисса всё ещё не могла поверить в случившееся. Отняв руки от покойницы, она с содроганием осенила её крёстным знамением — и закрыла веки девушки.

В скорбных думах, ничего не говоря, монахиня покинула Замок. Кровь не вечна, и всякому дару найдётся проклятье.

Клаус стоял на башне покинутого дворца и смотрел в ночь. Ветер хлестал лицо тяжелыми крыльями дождя, а в небесах сверкали тысячи молний.

Он вернулся на балкон заброшенного театра. Повсюду валялись угловатые, неровные камни, побитая плитка и штукатурка. Кое-где в стенах были видны опасные трещины. На раскиданной постели лежал человеческий скелет с насилу натянутой кожей и переломанными конечностями Лица не разобрать, слишком сморщенное, слишком тёмное. Некогда светлые, теперь почти что ржавые волосы разметались по подушке. Яна все так же улыбалась, а её глаза светились счастьем. Она не успела испугаться и не заметила своего ухода. Он склонился взять её на руки. Пора. На лестнице послышались шаги. Дальше по коридору — звуки переливов фортепиано, что напоминали капли дождя плачущих небес.

Клаус насторожился, готовясь ко встрече с нежданным гостем. Он был в синей куртке и простых штанах, а длинные волосы — убраны в хвост.

Солдат стоял в проходе, скрестив руки на груди и прислонившись к косяку, смотря на пришельца.

Безымянный охотник размял кости и двинулся к нему. Уже проснулся, успел пообщаться с другими детьми и не видел смысла в сражении с ними.

Клаус улыбнулся и покачал головой. Ему не хотелось причинять ему зла, да он и не собирался.

— Что польза тревожить мертвых?

Незнакомец остановился в метре от Клауса и презрительно сплюнул.

— Просто посмотреть пришёл.

Затем он резко повернулся к мужчине спиной, двинулся к выходу. Замер в дверном проёме, бросил через плечо:

— Мы будем охотиться ночью. И истребим всех ваших детей. До единого. — Сказав так, он исчез в мороке лестничных клеток — и растворился в пучине лучей восходящей луны.

Ему дали уйти, отпустили: что взять с бедного глупца. Едва ли он представляет сколь-нибудь серьёзную опасность, а сражаться — это красиво, было бы только с кем.

К тому же, Клаусу он понравился. Люди привыкли не видеть их и придумывать им красивые названия. Всегда легче сказать: «Это чудовище!» — и смириться со своей участью слабого. А можно понять, что перед тобой такой же человек, и ты ему ни в чем не уступаешь. И дать ему отпор. Нет чудовищ, нет волшебства. Есть только люди и их воля. Чем сильнее твоя воля, тем на большее ты способен. И она даёт тебе право выбирать: станешь ли ты чудовищем, будешь ли святым. Подаришь жизнь кому-нибудь или посеешь смерть. Человека определяет его воля. Если она сильна — человек может всё.

Ребята продолжали играть, стараясь забыться в музыке. Она — спасение от всего. Снова и снова слышался уже хорошо знакомый мотив, сотканный из кровавых слёз минорных нот, где воспевалась ода ночи.

Яна спокойно спала, и едва ли её сны были мрачны. Клаус подошёл к её телу, взял её на руки: идём.

Вместе с ней он отошёл за стену Замка, в рощу о трёх молодых липах, всё ещё держа любимую в объятьях.

После — опустив труп отдыхать — в молчании принялся копать, и никто из детей не смел мешать ему, и только всё ещё звучавший ноктюрн был символом скорби детей по их матери.

Слуга положил королеву в её усыпальницу — и лёг рядом. Одной рукой он обнимал свою любимую, сливаясь с ней в последнем танце, а другой — укрыл их алтарь саваном. Наступало время последнего вальса, после которого они взойдут на свой престол.

Клаус любил Яну и видел лестницу счастья, что нисходила к ним с небес, а глаза его застилало тягостное забвение. Он не видел смысла жить дальше без своей Королевы.

Мёртвые коты пришли сопроводить своих господ, и они следовали за ними домой. Они поднимались в небо, а за ними расцветал сад мёртвых роз, где парят черные мотыльки. Их собственный сад железных цветов средь великой твердыни цепей. Последние ноты стихли с громким выстрелом, возвещая начало конца.

Действие тридцать пятое. Эфемерность

Орне стоял на утёсе и встречал рассвет. Озарённый улыбкой, он отвёл руки за спину, вскинул голову, подставляя лицо потокам свежего воздуха.

Ветер трепал его рыжие кудри, ласкал щёки. Шум волн, крики чаек радовали слух парня, а лучи золотого светила над горизонтом грели душу.

Там, за провалом синевы, он видел великий Белый Замок, что мерно погружался в пучину глубин. Башня за башней, здание обращалось в пыль. Камни беззвучно сыпались в воду, стены опадали подобно песку, и, подхваченные свежим бризом, развеивались, словно прах. Осколки витражей блестели в лучах солнца, и те блики были последним прощанием некогда живого и прекрасного Замка, что явился в мир людей. С тяжёлым гулом разбивались колокола часовой башни, и звон их смешивался с треском цепей, что доселе сдерживали его великие врата.

Замок таял, и мальчик был последним, кто видит его в столь торжественный миг.

Было невероятно легко, спокойно, свободно. Граф и его Королева покинули этот мир, и бастион, ставший их обителью, уходил вместе с ними. Замок белого песка исчезал, являя взору чистые луга горных долин, где цвела бесконечно синяя трава, а под облаками кружили чёрные мотыльки. Небесные флейты серафимов возвещали начало нового дня, и музыка их была чистой, подобно хрупким кристаллам льда на вершинах круч, столь же воздушной, как снежные кружева, слетающие с их склонов с первыми порывами южных ветров, и лёгкой, как перья весенних птиц.

Голоса в сознании юноши утихали, его сердце наполнялось невыразимым теплом, а очи лучились блаженством. Наконец, за столь долгое время скитаний, он обрёл ту самую свободу, о которой мечтал. Свободу от всего. Зов Крови сник, исчезли страхи, память прояснилась, а мысли строились в слова. Он не питал злобы, не искал мщения, не желал борьбы.

Прощаясь с Замком, провожая родителей, Орне обрёл счастье. Простое, лёгкое, детское счастье осознания, что дальше — лишь он хозяин своего пути. Воля ли, Фатум ведёт его — не важно. Он сам выберет свой путь, тот, который считает нужным.

Перед ним раскрылся прекрасный новый мир, и парень чувствовал себя хозяином своей судьбы. Пускай он опоздал, и родители мертвы, но — мальчик жив, жив и полон радости, лучится счастьем. Их кровь всё ещё струится в его жилах, а на душе — чёрная печать Пыльного Города, но разве это помеха, если ты сам владеешь своей тьмой?

Он был спокоен: уже нечего терять, зато — есть, к чему стремиться. Есть, зачем жить. Проведя в заточении множество лет, последнее, о чём пожелаешь — вернуться туда, обретя свободу. А он её обрёл, и вместе с ней — новый смысл, новые желания и стремления.

Бросив последний взгляд на склон по ту сторону вод, мальчик обернулся и медленно пошёл, вбирая в себя терпкий пряный аромат всюду цветущей полыни, радуясь новому дню.

Он шёл через широкое бесконечно зелёное море навстречу подсолнечным лугам, и те цветы тянулись к небу, раскрыв лепестки, впитывая тепло.

Всё ещё слышалась музыка, тихая и спокойная, сотканная из флейт и гитарных струн, и тысячи светлых ангелов пели оду новой зари.

Он шёл полями и нивами, радуясь журчанию ручьёв, звонким птичьим голосам, стрекоту сверчков. Шёл, минуя невысокие хаты с соломенными крышами, сады, обнесённые простенькими заборами. Мимо сеновалов, близ которых трудились крестьяне, и больших мельниц, чей скрип был слышен за версту. Он шёл сквозь время, чтобы попрощаться с тем, что было так дорого его детскому сердцу, что давным-давно у него отняли.

Узкая просёлочная дорога, вдоль которой стоят глиняные белые дома. Раскидистые ветви яблонь и вишен, что своей пышной листвой укрывают тропку, как навес, живой коридор детства.

Мычат коровы, блеют козы. Вёдра стучат на коромыслах. Лай собак, шум птиц, забывшихся в листве.

Мальчик шёл к маленькому домику, что стоял невдалеке, близ моста у реки. Слышал говор старушек, что сетовали на жизнь. Видел деда, что сидел у дороги, прислонившись к телеге, и курил трубку, прикрыв лицо соломенной шляпой. Мужчину в военной форме, что подъехал на лошади к одной из хат, и женщину вместе с детьми, что выбежала к нему навстречу и обняла.

Мальчик посмотрел на счастливую пару, усмехнулся, покачал головой, и пошёл дальше. Он хотел вернуться домой. Наконец, спустя долгие годы скитаний, снова оказаться под родной крышей, в окружении столь милых сердцу матери и сестёр. Снова увидеть вечно смолящего деда, посмеяться над сварливой бабкой. Посмотреть на себя, совсем ещё малого и несмышлёного. Снова оказаться здесь, ещё до всего, задолго до того, что будет потом.

Вот, он идёт, и видит хату. Соломенная крыша прохудилась. Ворота открыты нараспашку, сад — пустует, всё поросло густой травой. Всё мигом стихло, как пропало, исчезло, оставив лишь простенькую полураскрытую дверцу в тёмные сени.

Мальчик оглянулся, постучал: никого. Чуть толкнул дверь, опустил голову, входя в помещение. Темно. В сенях — веник у входа. Под потолком у соседней стены в углу икона, овитая рушником. На той иконе — богородица, что обнимает распятого младенца. За ней — пыль, паутина.

Мальчик замер, закрыв глаза. Вспоминал, как здесь было чисто и светло когда-то, как тепло и ясно.

Прошёл в гостиную, где стояли две больших лавы, а меж них — огромный добротно сбитый стол, всё ещё накрытый к завтраку. Кувшин молока, шесть чашек. Небольшие пустые тарелки. На кухне — растопленная печь, где обычно спала бабка.

Ребёнок тихо опустился за стол, осмотрелся. Его проняло дрожью. Потянулся к чашке — и на глаза навернулись слёзы.

Как бы здесь ни было хорошо, это всего лишь воспоминание. Суть не более чем миг того, когда было хорошо и спокойно. Ласковая нега забытых сказок и нежных детских снов.

— Я дома, мам, — тихо сказал он, делая глоток тёплого сладкого молока. — Я здесь, я вернулся, — прошептал он в пустоту комнаты, понимая, что всё равно никто не услышит. — Прости, что так долго, — с дрожью в голосе продолжал он.

Молча допив, он поклонился, встал, убрал посуду, прошёл в спальню, где стояла колыбель, предназначенная так и не рождённому племяннику. Убрал раскиданную постель.

Всё так же молча подмёл пол. Присыпал земли в топку, затушив огонь в печи. Какое-то время стоял, прислонившись к дверному косяку.

Нужно, нужно прощаться.

Вздохнув, юноша покачал головой и закрыл дверь, идя дальше, к реке. За рекой — густой лес, куда просто так не ходили, где было опасно и жило волчье племя.

Но не было страха потеряться. Он знал дорогу, которой шёл. Ходил ею уже великое множество раз.

Он медленно брёл, и под его ботинками слабо хрустел хворост, шелестела уже опавшая листва.

Сквозь тёмный лес, он шёл на свет, к родному костру, к оставленной хибаре. Закрыв глаза, он продолжал идти, и сам ветер направлял его движения.

Всё тернистей и тернистей становилась тропка, и всё сложнее было различить путь. Но юноша помнил, помнил слишком хорошо то место, куда хотел вернуться.

И вот, он вышел на лужайку, где тлел погашенный костёр. Раскрытая палатка, раскиданные сумки. Несколько пачек сигарет, пакеты с едой.

Орне улыбнулся: ничего не меняется.

Подошёл к каменному кругу, где тлели угли, сел на траву. Достал сигарету, щёлкнул зажигалкой, закурил, откидываясь к стволу осины.

Тихо дымил, закинув голову, смотря на небо. Там — спокойно кружат облака. Покой, тишина безмятежность.

Послышался хруст веток, женские голоса. Мальчик обернулся — и увидел двух спешащих к нему девушек. Одна — в длинном светлом платье до пят, босая, с русой косой. Другая — как обычно, в лёгкой футболке с ярким солнцем и простых джинсах. Сёстры подбежали к ребёнку. Тот — одарил их тёплой улыбкой, пригласил взглядом присесть. Обе — уставшие и измученные. Синяки под глазами, заспанные взгляды.

Протянул Сильфе раскрытую пачку сигарет, зажигалку. Гертра достала табак и трубку, набила чашу. Все закурили, молча радуясь обществу друг друга.

— Благая Смерть ушла, и врата в Пыльный Город временно закрыты, — наконец сказал Орне, выпуская клуб дыма. — Сейчас победа за вами, сёстры.

Те в ответ опустили взгляд. Было видно, что если они и рады, то совершенно другому событию.

— Только что покинул её Замок, — продолжал брат. — За одну ночь вы трое сделали больше, чем мог бы весь ваш орден вместе взятый. Кстати, эта темноволосая девушка, которая была с вами. Кто она?

— Подруга, — пожала плечами Сильфа. — Не так давно познакомилась с ней.

— Она вам здорово помогла, — улыбнулся Орне. — Тебя вообще не узнал тогда, — кивнул Гертре. — Никогда бы не подумал, что ты способна на нечто подобное.

Та молча выдохнула, заполняя воздух парами сизого.

— Расслабляться не стоит, тут ты права, — отвечал мальчик её мыслям. — Ещё ничего не кончено. Столпы не пали, а Королевская Кровь всё ещё струится в жилах детей. Пусть Королева и Граф мертвы, но им на замену придут другие, молодые и сильные. Дары Венеры ушли в люди, и дети будут сражаться за своё счастье, пусть оно даже суть не более, чем пыль на ветру. Для них — это рай, это вечность за гранью времён. И там будет всякий ребёнок, который встретится им на пути. Они обязаны делиться своей кровью с другими, если хотят жить сами — таково условие Города, что дал им приют. Иначе — сила угаснет, а вместо чар их ждёт морок темниц и скрежет зубовный, на которые они сами обрекли себя, встав на эту тропу.

— Здорово, — хмыкнула Сильфа. — Ты с нами, брат?

Орне покачал головой.

— Не моя война, — ответил он её же словами. — Хватит надеяться на благо с выше. Я хочу жить, и ваш путь меня не устраивает никак.

— Ты уже стал одним из них? — тихо спросила Гертра, опустив взгляд.

— А что такое «один из них»?, — усмехнулся Орне. — Безумец, ведомый животными страстями? Ребёнок, гонимый собственными страхами? Малец, избегающий реальной жизни? Такие люди были всегда, такие люди будут. Просто Королевская Кровь позволяет по-настоящему отказаться от неприятной реальности. Мне это ни к чему. Но да, если хочешь — я «один из них», и не вижу в том никаких проблем.

Гертра смолчала. Сильфа отвела взгляд, стряхивая пепел.

— Куда ты пойдёшь? — спросила она.

— Да найдусь как-нибудь, — пожал плечами парень. — В кои-веки поживу обычной жизнью. Хотя бы будет, с чем сравнить.

— Разочаруешься, — усмехнулась Гертра.

— Разочаруюсь — уйду, — хмыкнул парень. — Нам с вами повезло, что мы можем.

— Ты всегда сбегаешь, — упрекнула его та.

***

Он покинул их, не прощаясь. Шёл дальше вглубь леса, а сёстры всё так же сидели у костра, провожая его тяжёлыми взглядами. Посмотрели друг на друга. Сильфа тихо усмехнулась, покачала головой. Гертра — вздохнула, всё ещё смотря на уходящую фигуру брата, что скрылся в тени листвы.

Но Орне шёл дальше. Замер, услышав шорох, но улыбнулся, увидав Старого Пса, что явился к нему. Зверь смотрел на него, чуть отведя взгляд. Тяжело дышал. Поднял перебитую переднюю лапу. Сел на задние, являя мальчику длинный шрам через всё брюхо — потрепали его, потрепали. Но ничего, выжил. С ним ещё ничего не решено.

— Идём? — спросил юноша.

Пёс кивнул и повёл его сквозь густой Глухой Лес, где нет ни цвета, ни звука, и лишь Чёрные Совы сидят на ветвях.

Человек и зверь шли подле друг друга в молчании, видя перед собой чистую белую тропку, что тянулась меж густых зарослей непролазной мглы, но не было сердце его ни тревоги, ни страха. Чёрные Совы злятся лишь на тех, кто преступил Порядок, и потому мальчик мог идти вольно, не боясь о своей судьбе.

Так вышли на опушку к небольшому пляжу, что порос травой. Невдалеке от воды стояла небольшая беседка, и две женщины отдыхали в тени настила. Одна — в алых одеждах, с длинными седыми прядями. Другая — в строгой монашеской рясе. Они сидели и говорили о своём.

Старый Пёс остановился у края леса, мотнув мордой, давая знак мальчику идти. Тот внимательно посмотрел на своего путника. Постоял какое-то время, сомневаясь. Потом пожал плечами и заспешил к воде.

Женщины курили, раскинувшись на лавах, и пили вино. Заслышав шаги, они обернулись. Та, что в алых одеждах, улыбнулась. Монахиня отвела взгляд.

— Здравствуй, — сказала седая юноше. — Ты потерялся?

— Нашёлся, вроде, — усмехнулся в ответ. — Меня к вам Старый Пёс привёл.

— И ты был уверен, что мы ответим? — удивилась монахиня.

— А я вас знаю, — спокойно ответил Орне, всё так же улыбаясь. — Сестра Францисса, я полагаю? — поклонился он.

— Гляди-ка, смышлёный, — улыбнулась её подруга, кивнув святой деве. — Я наслышана о тебе, мой юный птенец, — продолжила она, обратив тёплый взгляд к ребёнку. — Проходи, садись с нами.

Тот принял приглашение, устроился на скамью подле монахини, против женщины алых одежд.

— Татьяна, — назвалась та, что напротив, закинув ногу за ногу, пуская в лицо мальчика густой синий дым от трубки. — Можешь не представляться, солнце, твоё имя мне известно, — оборвала она его речь, легко махнув рукой. — Я рада встрече с тобой.

Её голос был тих и низок, хриплый, севший от столь частого курения.

— С чем пожаловал? — спросила сестра Францисса.

— Дом ищу, — пожал плечами парень. — Может, куда пристроите.

Женщины переглянулись. Та, что назвалась Татьяной, не смогла не сдержать улыбки.

— Твоя мать пришла ко мне точно так же, — сказала она. — Как сейчас помню. Лицо — в пыли и грязи, рваная футболка, драные джинсы. Засаленные волосы, взмокшие кроссовки. В кармане — ни копейки, в глазах — смертельная усталость, смешанная с неподдельной искренностью. Копается в мусорке. Я её окликнула, она подошла. Спросила, что она тут забыла. И ответ её был точь-в-точь таким же, как твой. Ну не чудо ли?

— Судьба отняла у нас дочь, взамен оставив внука, — тихо изрекла монахиня.

— Так что же, Сестра, выходит, мы с тобой — бабушки? — рассмеялась Татьяна, смотря то на подругу, то на уставшего парня.

— Почему вы называете её моей матерью? — спросил юношу

— А кто ж она тебе ещё? — отвечала Францисса. — Приютила, накормила, выходила. В тебе даже течёт её кровь. Не всякая, что рожает, достойна звания матери. Мать — это, прежде всего, та, кто заботится о тебе. Она заботилась. И о тебе, и об остальных.

— В приюте мне только тебя не хватало, — между тем продолжила Татьяна. — Но квартиру я тебе дам, с документами помогу, не потеряешься. Ты молодец, что пришёл к нам. Отдохни, посиди с нами, — она пододвинула миску с бутербродами, — расскажи о себе, о своих страхах и помыслах, о думах про жизнь. Мы готовы слушать.

Орне благодарно кивнул, принимая угощения. Только сейчас он понял, насколько проголодался.

Женщины смотрели на него. Скучающая Принцесса — улыбалась, Сестра Францисса — курила, отведя взгляд, склонив голову.

К тому времени утро уже успело смениться днём, а день — уступал место сумеркам, и над рекою таял закат алого солнца, окрашивая воды в золотой багрянец. Ни ветра, ни шума, лишь тихие мерные воды спокойной реки, что некогда обнимала своими рукавами весь Харьков, а теперь — где ещё жива, где — стала сточной канавой, а где и вовсе усохла.

Много, много потрясений пережил этот великий город за те несколько столетий, что существует. Встречал под своими сводами и друзей и врагов, знал набеги захватчиков и радость спасения. Был предан огням и переживал засухи. Слышал громы войны, впитал кровь детей — а всё равно жив, всё равно стоит, и всё помнит, до последней капли, до предсмертного хрипа, от мала до велика — каждая душа, принятая им, нашла в нём свой отпечаток. Оставила свой след. Ничья душа не забыта. Харьков помнит всех.

Действие тридцать шестое. Эпитафия к новой войне

Дарина резко села на постели, открыла глаза, шумно глотая ртом воздух.

Перед мысленным взором всё ещё стояла огромная раскрытая пасть и пылающие очи за ней.

Лоб покрылся испариной, тело бросало в дрожь.

Обняла себя, поёжилась от холода. Впилась ногтями в оголённые плечи: больно. Проступила кровь: нет, не спала.

Дрожащими руками она потянулась к подоконнику, нащупала там пачку сигарет. Никак не могла взять: пальцы сводило морозом.

Гул в голове. Как раньше, на той проклятой квартире, зачем она только вернулась туда.

Темно. Гардины закрыты. Не разобрать, то ли ночь, то ли уже утро. Оксана спит рядом, укрывшись полотенцем, подобрав ноги.

«Стоп, — осекла себя девушка, — какая Оксана. — Я же давно проснулась, уже должен быть день».

Темно. Слишком темно.

Пропали звуки. Тело сковало холодом. Проклятая пачка никак не хочет открываться. Отбросила её в дальний угол кровати, к стене. Потянулась рукой к окну, через боль, через силу.

Губы пересохли. В ушах — нарастающий, всепоглощающий гул. Не сдвинуться с места.

Беспомощно оглядывалась на сгущающиеся тени вокруг.

Лиц не разобрать, обычные силуэты. Даже не призраки, именно тени. Редко двигались, нависали.

Силилась разомкнуть уста, выдавить хоть слово, хоть звук.

Не могла сглотнуть, невозможно дышать.

Девушку охватила слепая паника. Невыносимый шум, крики. Ничего не видно, только странный далёкий смех, тронутый шёпотом на неизвестном языке. Несколько голосов, женские.

С силой разомкнула веки — видит перед собой копну рыжих волос. Цепкие руки на спине.

С криком отпрянула к стенке, ударилась о подоконник — и всё прояснилось. Всё ещё дрожа, едва дыша улыбнулась, смотря на Оксану, что сидела перед ней. Всё в порядке: уже стоял третий час дня. За окном слышались колокола к службе, знакомый и столь милый сердцу шум машин и стук трамвайных колёс. Медленно приходя в себя, Дарина жестами показала «курить» и «огонь», щёлкая пальцами, приставляя их к губам. Женщина понимающе кивнула, протянула ей ментоловый «Уинстон» и зажигалку. Дальше — дождавшись, пока школьница раздавит капсулу и сделает первую тягу — подала ей воды. Большой глоток, с шумом выдохнула, наполняя стакан холодным белым дымом.

— Весь день проспала?

Дарина слабо кивнула, всё ещё силясь унять дрожь, спешно возвращая стакан, пока не опрокинула его. Сделала новую затяжку. Тыльной стороной ладони смахнула слёзы.

— Иди, иди сюда, — прошептала женщина, обнимая её. — Ты умница, ты хорошая.

Школьница слабо закивала, прильнув к ней, вздрагивая от накатившейся истерики. Тихо, почти беззвучно всхлипывала. Пытается вспомнить, что снилось — ничего, кроме чёртовой квартиры с чёртовым бывшим и чудищами там. Он снова пугает её, даром, что давно расстались, и что его рядом нет. Он снова заявил о себе, а вместе с тем — подвёз и всё то, от чего она усиленно бежала. Она уже рассказывала Оксане события, случившиеся с ней в тринадцать и, казалось, полностью от них излечилась. До событий последних дней. До прошедшей ночи.

— Солнце восходит над поляной цветов, — прошептала она, цитируя стихи Михаила, записанные для неё, — и ветер гуляет по вольному полю, задевая робкие капли росы.

Оксана, как могла, крепко прижала девушку к себе, продолжая утешать, возвращая в реальный мир.

— Всё хорошо, ты Дарина, ты проснулась, у тебя был сонный паралич, — говорила она. — Я Оксана, твой психолог, твоя девушка, я здесь, я с тобой.

Школьница робко кивнула, отстраняясь, сделала ещё затяжку.

Снова услышала шёпот. Два смутно знакомых женских голоса. Вжала голову в плечи, оглядываясь.

— У нас гости, — пояснила её подруга. — Это Сильфа, — указала она на короткостриженую девушку в кресле. — Помнишь Сильфу? Она приходила к нам. Рядом с ней в дверях — её старшая сестра, с ней мы ещё не знакомы. Они пришли вдвоём.

Дарина проморгалась, посмотрела на одну, на другую.

Сильфу она ещё кое-как вспомнила, вторую — что-то совсем смутное и далёкое. Никогда её раньше не видела.

Сглотнула, собирая осколки сознания в нечто осязаемое. Открыла в себе дар речи. Следом возвращалась и остальная память.

Уже приосанившись, Дарина села, подобрала под себя ноги, опустила пепельницу с подоконника на кровать и осмотрела людей ясным взглядом. Мир не сыпется, комната не шатается, можно жить.

— Жива, — выдохнула она наконец, — и опять затянулась, блаженно выпустила клуб густого синего дыма в потолок.

Вместе с сознанием вернулись и картины из прошедшего сна. Огромный тронный зал. Женщина в белых одеждах. Нагая рыжеволосая воительница. Сильфа. Ещё какие-то люди. Старый Пёс.

— Да, ты всё правильно помнишь, — сказала девушка, всё это время стоявшая в дверях. Она была в длинном тёмном платье до пят, в обычных сандалиях, с подвязанной рыжей косой до пояса. Глаза — большие, зелёные, как у настоящей ведьмы, а лицо — свежее, румяное, как с картины писаное.

— Спасибо, что помогла нам там, — кивнула её сестра. — Если бы не ты, Гертра была бы мертва. Ты спасла её.

— Вот оно как, — усмехнулась Дарина. — Что это вообще было?

— Мы победили, если вкратце, — ответила та, что стояла, и осмотрела комнату. Оксана жестом указала ей на кровать. Мол, можешь присесть. Та — благодарно кивнула и опустилась на угол постели.

— Это, конечно, здорово, — согласилась хозяйка квартиры, — но, может, наконец расскажете всё по порядку? Кто вы такие? Зачем пришли? Что происходит? Если вы, конечно, знаете, что происходит.

Сёстры переглянулись между собой.

— С чего начать? — спросила Сильфа.

— Да с начала и начните, — улыбнулась Оксана.

Девушка в кресле кивнула своей сестре:

— Ты лучше это подашь. Вы можете нам не верить. Я осознаю, насколько всё это фантасмагорично и невероятно, если не увидеть и не прожить лично, — обратилась она к остальным. — Никто не верит, пока не видит.

Гертра пожала плечами. Оксана и Дарина ждали. Школьница продолжала курить.

— Всегда, везде и во все времена, — начала «ведьма», — существовал прекрасный город, где всякий ребёнок мог обрести счастье. В вашей религии это называется Раем, в античности — нечто сродни Елисейским полям, в остальных мифах — так или иначе, аналог великой страны грёз. Это место звалось Карпой, Городом Мёртвых Детей. Попадая туда, дитя исчезало из своего времени, оказывалось на его улицах. Огромные башни, минареты, купола, стены жёлтого кирпича, бескрайние фонтанные площади, парковые аллеи под рощами плакучих ив, виноградники, даже пирамиды, библиотеки — это всё было там. Можете представить любое из подобных мест, написанное на картинах исчезнувших городов — и не ошибётесь. Когда ребенок попадал в Карпу, ему всегда давался выбор: однажды вернуться в своё время — в тот же миг и в то же место, откуда он исчез, или остаться там навсегда. Отсюда и название — многие дети выбирали её вместо знакомой им реальности. Оно и понятно: приходили туда, как правило, в моменты войн, катастроф, ссор и прочих невзгод, куда возвращаться попросту не хотелось: вернёшься — и скосит пулей, или получишь затрещину, или ещё что подобное. Словом, зачастую, по возвращении тебя ждали или серьёзные нерешённые проблемы, или самая простая смерть, на месте и без шуток. Сама же Карпа всячески заботилась о том, чтобы дети знали о ней. Будь то рассказы стариков, или сказки из книг, или народный фольклор, но, рано или поздно, так или иначе, ребёнок находил карту к ней. Она простая, это стихи:

Раз увиденные, эти стихи врезались в сознание ребёнка и всплывали в сознании в нужном времени и нужном месте, чтобы уберечь и спасти его. Так он оказывался в Карпе.

Находясь на её улицах, дитя могло выбрать себе до трёх различных талантов, и развивать их. Это могли быть самые разные умения, от совсем невероятных, вроде создавать созвездия воображаемых зверей, до вполне обыденных — мастерить игрушки, петь, писать. Да что угодно, лишь бы эти таланты никак не вредили ни городу, ни другим детям. В противном случае Карпа спрашивала ребёнка, уверен ли он в своём выборе. И если дитя не отказывалось от разрушительных талантов, то его тут же перемещало в темницы.

Темница — это сознание того, кто избрал разрушительный талант. Карпа погружала ребёнка в самое себя, и там он мог всецело насладиться обретённым даром, сея страх и разрушение в своём сердце, среди своих же иллюзий и выдуманных для своих забав жертв. Так же туда мгновенно помещались те, кто желал физического вреда другим детям, чтобы мысленно уничтожить обидчика, никак его не затронув в реальном мире. И, как следствие, любой ребёнок мог свободно покинуть Темницу, стоило лишь его пылу утихнуть, а сознанию — раскаяться и взять умение, что радует душу и полезно социуму. Или просто радует душу, но не мешает другим. На самом деле, на тот момент, когда мы с Сильфой и Орне — нашим братом, — попали в Карпу, там не осталось ни единого ребёнка, кто хотя бы раз не побывал в темнице — туда угодить можно по любому поводу. В остальном же, находясь в городе, дети работали над развитием обретённых навыков.

В тот момент, когда ты просишь у Карпы талант, она тебе даёт его задатки, самые основные умения, а после — подбрасывает тебе испытания, в которых ты можешь их развивать. Это и всё усложняющиеся музыкальные партии, и вечная стройка Башни из Слоновой Кости, на создание которой привлекались решительно все, и ещё великое множество разных заданий — всё сделано для того, чтобы дети чувствовали себя комфортно, развивались и отдыхали. Если ребёнок достигал вершины возможностей в избранном умении, он получал звание мастера, и мог продолжать использовать свой, отточенный до совершенства талант, пытаясь открыть в себе всё новые и новые грани, или взять другой, и начать всё с нуля.

Разумеется, бывали случаи с очень спорными и не очевидными умениями. Например, чего уж там, никто не мог предсказать, к чему придёт Мастер Игрушек, что стал в итоге первым Королём и узурпатором Карпы, за что и был низвергнут в темницы, которые, к слову, именно для него и были созданы — до его фигуры ни о чём подобном и речь не шла.

Или — Мастер Детства, что возвращала детям их воспоминания из прошлой жизни, чем повергла город в застой и меланхолию по ушедшим временам.

В случае спорных талантов, дети могли отказаться от них, заняться чем-то другим. Или — вернуться в тот мир, откуда пришли, а то и вовсе — в добровольное изгнание за пределы города. Не в настоящее, не в родное время, а дальше, в страну мира снов.

Что там происходит, меня не спрашивайте, я там не была и подробностей не знаю. Но с уверенностью могу сказать, что там несладко. Примечательно, что, в случае изгнания Карпа не отнимала талант детей, однако корректировала его соразмерно рамкам того мира, откуда ребёнок изначально появился. Если дитя не соглашалось ни с каким из наказаний, за ней приходили Дохлые Псы, исконные её стражи, и лишали ребёнка сознания, низвергая его в пучины забвений, где лишь тьма и скрежет зубов.

Разумеется, с появлением темниц, пришли и те, кто должен помогать узникам. Так был основан Орден Цветов, и мы с сестрой являемся его представителями на Земле. Дети Ордена обладали умением менять сознание детей, однако, чтобы ограничить наше влияние, мы могли применять свои силы, только находясь в темницах, помогая жертве восстановиться, очистить её от внутренней тьмы, в том случае, если сам ребёнок пропадал в себе на слишком долгий срок. В темнице оказался и наш брат. Мы бежали в Карпу, потому что на поместье пана, у которого работала я, Сильфа и Орне, устроили набег вольные казаки. Имение сожгли, всю прислугу — вырезали, мы спаслись буквально в последний миг. Брат это помнил и хотел вернуться домой, даже понимая, что там его ждёт смерть. Естественно, что он хотел научиться защитить нас и себя. Хотел научиться сражаться, что попадало в сферу запрещённых искусств. Увы, но, оказавшись в плену собственных иллюзий, он полюбил это место и не захотел покидать себя. Раз за разом восстанавливаясь в Карпе, он снова ускользал в темницу, придумывая всё новые и новые умения для собственных развлечений. Мы стали перед выбором — либо отнять у него добрую половину сознания и оставить блаженным ребёнком, либо мириться с тем, что есть, и выбрали первое, тем самым частично лишив его рассудка и способности мыслить. На какой-то момент это даже помогло.

Однако, к тому времени многие другие дети уже были слишком недовольны жизнью в городе, всё больше и больше из них уходили в темницы, сознательно углубляясь в себя. Иные же так или иначе пытались вырваться в Карпу, оставив разрушительные таланты при себе. Всё это привело к тому, что темницы разрушились, и весь их мрак, вся та сила, что таилась в них, обрушилась на улицы нашего города. Это стало началом конца. Город Мёртвых Детей перестал быть раем для всех. Вместо этого там сейчас одна сплошная темница, что питается сознанием оставшихся в ней детей. Она слаба, она увядает и тлеет, и уже не способна творить чудеса. Но всё ещё хочет жить, пускай и в том искажённой форме, что от неё осталась. И всеми силами рвётся в реальный мир, чтобы призвать к себе новую кровь, обратить на себя внимание новых, ещё никем не тронутых душ.

Дети Ордена были немедленно отправлены в свои миры, в том числе я, Сильфа и Орне — мы все оказались в Харькове три года назад, как раз к тому моменту, когда Пыльный Город должен был раскрыть свои врата здесь и начать охоту на детей и подростков Харькова. Карпа всё просчитала заранее, и расставила нас на места, дав команду выжидать и готовиться, и этот момент настал.

Карпа была самодостаточной, Пыльный Город же зиждется на столпах силы, наиболее крепких темницах или же конкретных личностях, сотворивших оные. От них он питает силу, за счёт них живёт. Ему нужны всё новые и новые дети, чтобы столпы не кончались. Истощая душу за душой, он ищет себе новых жертв, продолжая, таким образом, своё существование, отравляя сознание тех, кто открылся ему и живёт в нём. Сейчас он слаб, как никогда: из великого множества осталось семь, и три из них уже уничтожены. Конкретно наша задача — проникать туда, находить источник скверны и разрушать его. Тем не менее, проявившись в Харькове, он обрёл плодородную почву для себя: слишком много детей падки его зову, хотят оказаться там, или же — мысленно — давно уже с ним, продолжая питать его собой. Пока с нами был наш брат, отравленный его скверной, мы могли проникать туда незамеченными, теперь же — любая вылазка сопряжена с опасностью, ибо нам там не рады, нас хотят убить. Дети Венеры — ты, — Гертра указала на Дарину, — их видела, — прямое последствие его влияния. Они знают, что их Кровь не вечна, и, хотят они того или нет, если им дорог рассудок, они обязаны искать для себя новых последователей. Пускай та, кто всё это начал, сейчас мертва, и мы победили, но настоящая война только начинается. Мы с сестрой просим вас помочь вам. Помочь искать детей, которым нужна помощь, которые находятся на грани срыва, и спасать их до того, как до них доберутся наши прямые противники. Мы с Сильфой охотно поможем вам в этом: как-никак, всё-таки, мы занимались этим большую часть сознательной жизни, и все наши умения всё ещё при нас. Ты видела воздушный замок, — она снова обратилась к школьнице, — и то был образ Пыльного Города, восстановленный по образу и подобию Замка Императрицы Карпы. Ты так же не могла не заметить то, как из прекрасного и величественного он исказился, стал пугающим и отталкивающим, мрачным и странным — это его настоящий образ сейчас, и чем дальше, тем мрачней и мрачней будет его вид. Ты открыла ему путь в свои сны и, что самое важное — в свою душу, и если ты по-настоящему хочешь избавиться от кошмаров, так или иначе, но тебе придётся бороться с ним.

— Эпично, — хмыкнула Дарина, докуривая седьмую сигарету кряду. — Звучит, как какое-нибудь аниме. Действительно, сложно поверить, что такое происходит на самом деле.

— Паршиво другое, — вздохнула Оксана, — если отбросить всю эту мистику и сновидения, в голом остатке мы имеем кучу детей, подверженных внутреннему упадку, которые не знают, что делать со своей жизнью, и вместо того, чтобы решать свои проблемы, предпочитают разлагаться, в той или иной форме. Просто Пыльный Город, или как там оно называется, даёт им настоящую возможность забыться, гораздо надёжнее, нежели что либо ещё, и, что самое главное — оказывает столь сильное влияние, что ребёнок попросту не желает от него отказываться, напротив, всячески ему потакает. Я правильно поняла?

Гертра и Сильфа кивнули.

— И, даже если его очистить от скверны, это дерьмо из головы само по себе не выветрится, так? Нужно прорабатывать каждый экземпляр, — снова уточнила она.

— Большая часть влияния уйдёт, но склонности всё равно останутся, — кивнула Гертра.

— Одним кружком не отделаемся, — усмехнулась Дарина. — Тут на массовый реабилитационный центр дело тянет.

Оксана покачала головой, почесала подбородок. Задумалась. Это даже забавно: по сути, ничего нового она не узнала, всё вышесказанное — в порядке вещей, с той лишь разницей, что никто не рассматривает положение именно с данной точки зрения и не заявляет о происходящем в подобных материях. Опять-таки, если оставить мистику мистикам, в сухом остатке — вполне стандартные проблемы. С этим можно бороться. Это всё ещё детская игра, которая не касается взрослых, ровно до того момента, пока эти дети не вырастут, и не вступят во взрослую жизнь. Удар в самое сердце, как обычно.

— Так что же, мы — команда? — улыбнулась Дарина, протянув руку Гертре.

— Стало быть, — кивнула та в ответ. — Иди к нам, сестра.

Сильфа, всё это время курившая в молчании, подошла к девушкам. Села подле Дарины, разделяя её с Оксаной.

Психолог, школьница с нездоровой психикой и две души не от мира сего. Это действительно звучало, как команда для борьбы с охватившим их родной город безумием. Мало надежды на успех, никакого чёткого представления о дальнейших действиях касательно обычных людей. Много амбиций. Так оно всё и начинается.

***

За окном сгущались сумерки, и в ореоле первых звёзд проступала луна, скрытая сонмом густых облаков. Ночь опускалась на крыши домов, а вместе с тем око луны смотрело с колоколен Покровского монастыря, озаряя своими лучами площадь Конституции.

Девушка на пьедестале тяжело открыла глаза, медленно повела крылом, нерешительно осмотрелась. Вокруг не было ни души.

Статуя осторожно сошла на каменные плиты, тяжело ступая по ним железной стопой. Она привыкала к своему новому телу, тёмный металлический окрас менял свой цвет. На щеках проступал румянец, глаза тускло светились огнями небес, а волосы стелились по ветру золотым полотном. Белоснежные крылья приятно слушались, легко поддавались движениям. Нежное белое платье окутывало босые ноги, ласкало их касаниями подола. Венец из одуванчиков оплетал её голову. В нём она напоминала королеву лесных духов. Она потянула руки к луне, закрыла глаза и сделала глубокий вдох, легко выдохнула и закружилась. Ей было хорошо, она чувствовала себя свободной.

Шумно захлопали её крылья, поднимая девушку в небо, к далеким и холодным облакам. Ветер подхватил её, уложив на воздушный поток, словно отец, качающий на руках свою маленькую дочь.

Колокола Покровского монастыря отбивали полночь, а девушка парила над его башнями в свете полной луны.

Никем не замеченная, она играла со звёздами. То гонялась за ними, то пряталась от тысячи тысяч ярких очей, то витала среди бескрайнего синего поля в ночных небесах.

И звёзды наблюдали за ней. Кем-то разбросанные, тихо лежали они среди широкого луга, подобные неисчислимым цветам, и дрожали в своём немом сиянии, безмолвно крича о себе, стремясь, чтобы она их сорвала в свой венец.

Минуя здание монастыря, пересекал дорогу Георгий Савич. Мир ловил его тело, а он оставил ему свой дух. Остановившись у магазина «Покровский», что торговал различной церковной утварью, Сковорода поднял взгляд в небо, где летала молодая девушка. Она увидела старого философа и с улыбкой помахала ему рукой. Он улыбнулся ей в ответ и неспешно пошёл дальше. Скоро его нагнал вечно спешащий отец Фёдор. Он бежал от самого вокзала. Георгий Савич остановил святого отца и положил ему руку на плечо, пристально посмотрел в глаза старика и отрицательно покачал головой. Куда им торопиться? Спешка — привилегия живых. Обретший вечность не знает времени, оно ему просто не нужно. Отец Фёдор кивнул и отер пот с лица, выпил воды из своего чайника и предложил философу. Тот отказался.

Девушка сидела на самой высокой башне монастыря, обнимала крест и провожала их взглядом.

Со стороны «Детского мира» доносилось тихое и печальное пение скрипки. Скрипач был пьян. Неровно ступал он по крыше, то и дело, норовя сорваться вниз на горящий от звёзд асфальт. Фрак его был тусклым от пыли, а под фраком слышалось мерное жужжание мух.

Чёрным вороном он пересек мостовую в одном длинном прыжке — и стал на здание напротив, изогнувшись в грациозном поклоне. Ещё один перелёт — и ещё одна крыша. Ночь служила ему крыльями, и он летел на них к монастырю, на башне которого сидела девушка. Она сидела на куполе в обнимку с крестом и наблюдала за пляской безумца.

Неровные шаги несли скрипача к краю. Он звал свою любимую, которой уже давно нет. Он смотрел на луну, и она казалась ему ликом той единственной, кому посвящена его песнь. Он смотрел на луну, преклонив колени, вознеся над собой старую скрипку, и играл забытую молитву Любви. С его уст срывалось лишь одно слово: её имя.

Смычок терзал струны, а тело сёк поднявшийся ветер. Он больно трепал сухие волосы и рвал поношенный фрак. Но разве скрипачу есть дело до мира, когда перед ним его муза, его любовь!

Он извивался и бился в агонии отчаянья, предаваясь своей разнузданной, безумной игре. Он играл, не вставая с колен — лишь в поклоне ты волен молиться. А скрипач молился своей игрой. Не храмам, и не колоколам, не звёздам и не луне. Его молитва предназначалась любви. Немой и никем неузнанной, ведомой лишь ему одному, и той, кого уже давно нет среди живых. Девушка слушала игру безумца, затаив дыхание.

Что-то нечеловеческое, что-то дьявольское и дикое было в нём. Люди на такое не способны. Эта страсть, эта безудержная волна пылких и романтичных чувств, эта ода — простой человек не способен на такое. Он терзал её сердце своей скрипкой. Она — приложила руки к груди, чтобы унять боль.

Скрипач воспарил в небо, к ореолу луны, что обрамляла его голову подобно нимбу.

Смычок резал струны, врезался в них как нож в живую плоть, и звуки брызгали подобно каплям крови, осыпаясь на землю дождем алых мелодий, полных отчаянья, боли — и страшного, веселого счастья. Скрипач веселился и ликовал. Он плясал среди небес свое танго над бездной сонного города.

Девушка взлетела к нему. Она хотела коснуться его, обнять. Она мечтала о танце с ним. Но может ли он, верный своей возлюбленной, посмотреть на другую? Никогда! Он видел юную девушку, что парила подле него. Видел её томный взгляд, затянутый пеленой страсти нежной, детской влюбленности. Чувствовал, как дрожит её тело. Но сегодня его ночь. Его луна. Его любовь. Девушка поймала его взгляд — и в ужасе отшатнулась. Скрипач был лишён очей.

В его глазницах копошились черви. Кожа на его ладонях облупилась и походила на старую изношенную одежду.

Но почему, почему так, думала девушка. Человек, который играет такую волшебную музыку, не может быть таким… Таким уродливым… Нет… Мёртвым!

Он был мёртв, как будто Бог — и жив, подобно Сатане! Его душа была отдана Ей, единственной и неповторимой. Своей песней он возносил ей храм на костях истерзанного тела.

Все красивое этому миру дарят мертвецы. Лишь принеся в жертву самое драгоценное и прекрасное — жизнь — ты сможешь создать нечто столь же чарующее, нечто неземное и волшебное. Ничего нет прекраснее жизни, порождённой желанием смерти.

Девушка и скрипач кружились над куполами монастыря, а над ними ярко сиял божественный лик полной луны. Они плясали — каждый в своем танце, в своих мыслях — среди тысячи звезд, и никто не посмел им мешать.

Скрипач опустился на площадь с последними каплями нотного дождя и низко поклонился небесам. Девушка опустилась рядом с ним и нерешительно замерла.

Он обернулся к ней и протянул руку. Девушка робко приняла рукопожатие. Его ладонь была тощая и холодная. Как у скелета.

Танец кончился, время идти к остальным: их и так заждались.

Город обретает душу в скульптуре. Дома — это его глаза. Вырви их, и он ослепнет. Дороги — сосуды, по которым течет его кровь. Перекрой их, и он умрет. Уничтожь его статуи, и ты сметешь его душу.

Харьков — город-бастион. Со дня своего основания он был щитом, который защищал остальные земли от степных набегов. Много столетий он держал оборону от внешнего врага, не пропускал его дальше своих земель и уничтожал его у своих стен.

На Площади Свободы собрались многие видные личности города, без которых он бы не стал тем, чем является ныне.

Казак Харьков гордо восседал на своём гнедом коне и грозно потрясал копьём, метая его во всякого, кто осмелился ступить на его территорию. Так было четыре столетия назад. Так было в начале двадцатых годов прошлого века. Но не сейчас.

Тарас Григорьевич и его верная свита — бедный народ: крепостные, матери-одиночки, батраки — все бедные, никому не нужные, оставленные на произвол судьбы люди сделали всё, чтобы Харьков обрел свою плоть, свою душу, стал частью выдуманной молодой страны. Украина была создана музыкой кобзаря, словом философа и волей народа.

Георгий Савич принёс в жертву людям свою душу, посадив семя своих дум в недра бедного сознания. Из того семени возрос прелестный сад печальной песни, что ныне гордо звучит на людских устах.

Отец Фёдор — он был в Харькове лишь проездом, «за границей», как писал он своей жене. Но что-то заставило его остаться здесь и встречать всякого новоприбывшего, даря ему своё немое благословение. Потерянная душа в чужом городе — ласково подходит он к ней, как бы говоря «не бойся, здесь ты почувствуешь себя, как дома», и предлагает ей выпить воды из своего чайника. То кровь города, ибо испив чужой воды, ты причащаешься ею. Если её вкус горький — беги отсюда и не оглядывайся — ты чужак, тебя не примут и не поймут. Но сладкая вода означает радость и тепло. Ты только прибыл сюда, но ты уже свой. Ты найдёшь кров, обретёшь приют и спокойствие. Вода Отца Федора всегда сладкая.

Владимир Ильич и его Красная армия. Кем как ни ему обязан Харьков последними годами своей жизни. Жизнью, вскормленной кровью врагов и друзей, братьев и сестёр, предателей и соратников. Новое поколение требовало новой жизни, новых умов и нравов. Новая идея невозможна без смерти старой. Она истощилась и усохла в изнурительном голоде, а её прах дал почву новым силам, новым людям, новой красоте. После первой позорной войны пришла Великая отечественная, и кровь питала её жилы. Новое поколение выросло в войне и дало отпор гордым захватчикам, надолго решив судьбу последующих поколений.

Статуи совещались до утра, но диспут их был безмолвен — городу не нужны слова, чтобы выразить мысль. Город говорит душой.

Грядёт война, в которой не будет ни друзей, ни врагов, ни своих, ни чужих. Война города и его жителей, что так неблагодарно обошлись с ним. Много лет Харьков делал всё, чтобы его люди были счастливы — и что же в итоге? Он превращается в болото потерянных душ. Каждый замыкается в себе — и в то же время открыт и беззащитен для окружающих. Человек волен делать, что пожелает — и избирает самое худшее: саморазрушение. Это не относится к старшему поколению, нет. Новый сад не вырастет на старой почве. Любое семя приживается на молодой земле. Теперь же эту землю засадили сорняками, и лишь во всесожжении она будет очищена.

Скоро начнётся бал, каких не бывало. И на него будет приглашен всякий, чья душа весит мало, но кто имеет тяжкие грехи. И этим балом будут править двое. Чума, она же Смерть, что приняла сторону молодых. Она совращена Войной, и оттого безоговорочно приняла его сторону. Молодая девушка Украина, которую так легко пленил Скрипач. Сам того не желая, он завоевал её сердце. Она слишком падка на удовольствия и слишком молода, чтобы не заметить, какая опасность за ними стоит. Но она любит своих детей, какими бы они ни были. Даже если они — мёртвые. Она встанет с ними в хоровод и споёт им заупокойную, а потом будет горько плакать на их останках, и её слёзы дадут начало новой жизни.

Война, и он же Голод, что так верен своей любви. Скрипач — символ искусства, бешеной и дикой пляски, оды страстям и безмерной святости. Это Война во плоти, ибо он ведомый своей единственной любовью, и сила той безответной любви наполнит сердца всякого, кто услышит его музыку, кто будет под неё плясать на его балу. Он будет играть, и сотни очей самых страшных чудищ станут смотреть за его игрой. А потом набросятся на него и растерзают в клочья, чтобы каждому достался кусочек прекрасного.

Они будут пытаться насытиться — и умрут от того, что им будет слишком мало.

Отведав красоты, хочется снова и снова вкушать её дары. Но красота не вечна.

Уничтожив её раз, воскресить былое величие не удастся.

На пепле пляски бледных мертвецов родится новая жизнь. Новая история.

Новые судьбы.

Пока — город засыпает с лучами рассвета. Скульптуры бегло расходятся на свои места и принимают привычные им позы. Никто не должен знать о том, что было этой ночью. Ночью, когда город был наедине с самим собой. Ночью, когда он отдыхал от людей.

Уснули все, и лишь со стороны «Детского мира» всё ещё слышалось тихое пение скрипки, но и оно тонуло в гуле пробудившихся машин, стуке трамвайных колес и быстром топоте спешащих шагов.

Жизнь просыпалась, встречая новый день.