Плющ

Часть шестая

Рукопись от З. — наверняка самый интересный документ в коллекции материалов, из которых составлена эта история. Несмотря на удивительную связность, внимательный читатель, несомненно, обнаружит в ней почерк различных авторов; большинство или все из них уже встречались в различных записках, письмах и дневниках, представленных ранее. В дополнение к этому, обнаруженная рукопись (было бы вредно для разворачивающейся истории много говорить об обстоятельствах этой находки) содержит множество различных шрифтов и наверняка прошла не через одни редакторские руки. Около тридцати процентов текста напечатано на портативной машинке «Оливетти», которую можно безошибочно идентифицировать как машинку Джона Кентона по летающей «д» и характерной трещине, проходящей через заглавную «С». Еще тридцать процентов — несомненно, работа Риддли Уокера — набрано на печатной машинке «Ундервуд» 1948 года (офисная модель), которую обнаружили на письменном столе в его рабочем кабинете в Доббс-Ферри. Остальное — набор шрифтов от «Ай-Би-Эм Селектрик»[238], которыми пользуются в «Зенит Хаус». Десять процентов рукописи были напечатаны «Скриптом», который очень любила Сандра Джексон. Двадцать процентов рукописи набрано «Курьером», которым пользовались как Херб Портер, так и Роджер Уэйд. Оставшаяся часть напечатана «Готикой»[239], который легко обнаруживается во многих (хотя и не во всех) деловых письмах Билла Гелба, а так же его служебных записках.

Самое интересное в этой коллаборации, которая удивительно едина, несмотря на стилистические расхождения, заключается в том, что повествование в ней ведется во всесведущей манере от третьего лица. Информация передается с помощью изменяющейся перспективы и включает в себя множество ситуаций, при которых никто из рассказчиков — Кентон, Уэйд, Джексон, Гелб или Уокер — не присутствовал. Читатель может задаться вопросом, являются ли эти переходы (некоторые из которых тесно взаимосвязаны) предположениями, основанными на имеющихся доказательствах, или же скорее они являются чистым вымыслом, которому можно верить не больше, чем сюжетам серии книг Энтони ЛаСкорбии «Насекомые из ада». Перед рассмотрением данных вариантов редактор хотел бы для начала напомнить читателю, что в течение всех этих месяцев 1981 года в «Зенит Хаус» находилось шестое действующее лицо, а затем предложить, что если верно предположение Кентона, Уэйда и пр., что плющ, присланный в редакцию, обладал телепатическими и, в какой-то степени, манипуляторными способностями, тогда, возможно, под личиной З. кроется сам Зенит, плющ обыкновенный (собственной персоной, если использовать часто употребляемое выражение Риддли Уокера).

Хотя эта идея безумна по всем обычным стандартам дедукции, она обладает определенным убедительным очарованием, если рассматривать ее в контексте других событий того года — многие из которых можно проверить: например крушение пассажирского самолета, пассажиром которого была Тина Барфилд, — и предлагает по крайней мере хоть какое-то объяснение происхождению этой рукописи. Идея о том, что телепатические возможности плюща могли превратить пишущие машинки пяти ранее нормальных редакторов в спиритические доски, является оскорблением для рационального мышления; с этим ни один здравомыслящий человек не может не согласиться. И все же есть к этой идее определенная тяга, по крайней мере, для меня, чувство, что да, именно так все и произошло, и да, именно так и была записана правда о тех событиях.

Нью-йоркский офис компании «Безалкогольные напитки Радуга» расположен на третьем этаже здания, расположенного по адресу Парк Авеню Саут, дом 490. Несмотря на то, что компания невелика (доля на рынке по состоянию на 1 марта 1981 года: 6,5 %), «Радуга» полна энтузиазма, это молодая и быстро растущая компания. В начале апреля 1981 года высшее руководство «Радуги», безусловно, имеет повод для волнения: они получили права (за цену, которую они могут себе позволить) на коммерческое использование классической композиции Гарольда Арлена «Где-то над радугой»[240]. — Они готовят целую пиар-кампанию вокруг этой песни.

В это субботнее утро исполнительный вице-президент компании Джордж Пателла («Я свободный человек» — его любимая линия поведения для съема подружек в баре для холостяков… не то чтобы он был одинок) приехал из своего дома в Вестпорте, потому что среди ночи ему пришла в голову блестящая идея. Он хочет её записать и положить на стол своего начальника до полудня. А после полудня он собирается проехаться на 7-ю авеню, где недавно открылся новый стриптиз-бар, который ему ну просто необходимо посетить.

Его голова полна оживленных бутылок содовой, танцующих на радуге в хитрых красных туфельках, Джордж Пателла едва замечает мужчину, который следует за ним, ловит закрывающуюся дверь и бормочет «Спасибо» после того, как Джордж воспользовался своим ключом. Все, что он замечает, — это пожилой джентльмен, лет шестидесяти-семидесяти, красивый, немного изможденный, и одетый в зеленую военную форму.

Если бы его позже попросили более подробно рассказать об этой форме, мистер Пателла не смог бы практически ничего добавить, хотя по натуре он был человеком приветливым и внимательным (но при этом в некоторых случаях склонным класть свое обручальное кольцо в заднее отделение бумажника). Если бы его голова не была так забита этими танцующими бутылками из-под содовой, он мог бы заметить, что на форме этого пожилого человека с серо-стальными волосами не было ни знаков отличия, ни знаков различия. Если бы его ввели в гипнотический транс, тогда Пателла смог бы описать человека, который вошел с ним в лифт в то субботнее утро так: на нем была темно-зеленая рубашка, черный галстук, прикрепленный к рубашке простеньким позолоченным зажимом, и темно-зеленые брюки, сильно помятые и подвернутые поверх начищенных до блеска черных ботинок. Другими словами, это вроде бы был костюм военного покроя, но такой, который можно купить в магазине армейского снаряжения в квартале отсюда менее чем за сорок долларов.

То, как он носит то, что на нем одето, указывает на бывшего военного; пожилой джентльмен нажимает кнопку своего этажа (Джордж Пателла понятия не имеет, какого именно), при этом он стоит идеально прямо и абсолютно неподвижно, сложив руки перед собой и устремив взгляд на меняющиеся цифры на светящемся индикаторе этажей. Он не ерзает и не привлекает к себе внимания, и уж тем более не пытается завести беседу. В его позе нет ничего, что указывало бы на дискомфорт. Это человек, который стоял так — не совсем по стойке смирно, но близко — много раз. Его лицо также об этом говорит. Все это навевает на мысли, что ему, возможно, нравится такая поза.

Неудивительно, что Джордж Пателла, поглощенный своими собственными заботами (он слишком глубоко в них погружен, чтобы даже понять, что тихо насвистывает «Где-то над радугой»), не ставит под сомнение право этого человека здесь находиться. Кроме всего прочего, человек в зеленой рубашке и брюках просто лучится чувством, что находится в правильном месте в правильное время. И уж точно Джордж Пателла не узнает в человеке, который делит с ним кабину лифта, генерала армии США в отставке Энтони «Стальные Яйца» Хекслера, безумца и убийцу, скрывающегося от правосудия. Пателла выходит на третьем этаже, чтобы написать свою записку о танцующих бутылках содовой. Человек в зеленых брюках и рубашке остается в кабине лифта. Продавец безалкогольных напитков бросает последний взгляд на военного, когда он (Пателла) сворачивает за угол к офисам «Радуги»: пожилой джентльмен спокойно стоит, глядя прямо перед собой, сцепив руки на груди, пальцы этих рук слегка согнуты от артрита. Просто стоит и ждет, когда лифт поднимется, чтобы он, наконец-то, смог заняться своими делами.

Что бы это ни были за дела.

Как только Сандра Джексон и Дина Эндрюс сходят с поезда, одиннадцатилетняя Дина выражает желание покататься на Колесе обозрения, которое только что возобновило работу на новый сезон.

По пути туда их весело завлекают к себе лоточники и ярмарочные зазывалы, стоящие по обеим сторонам почти пустого Мидуэя[241]. Один из этих криков заставляет Сандру улыбнуться:

— Эй, хорошенькая блондинка! И ты, маленькая рыжая милашка! Идите сюда и попытайте счастья! Порадуйте меня!

Сандра переключается на Колесо фортуны и оценивает игру. Она немного похожа на рулетку, только с призами вместо денег, если получится выиграть. Ставишь на красное или черное, нечетное или четное, и выигрываешь небольшой приз. Ставишь на один из трех секторов и выигрываешь приз побольше. Ставишь на один из четырех секторов — еще больше. А если ставишь на конкретное число, и оно выпадает, то выигрываешь главный приз — большого розового плюшевого мишку. И все эти возможности всего за четвертак!

Сандра поворачивается к Дине (которая действительно и рыжая, и милашка).

— Как ты назовешь своего нового медведя? — спрашивает она ее.

Парень, управляющий Колесом фортуны, ухмыляется.

— Самоуверенность! — он чуть ли не плачет. — Солнышко, это самое лучшее чувство в жизни!

— Я назову его Ринальдо, — быстро говорит Дина. — Если ты его выиграешь.

— О, я его выиграю, это сто процентов, — говорит Сандра. Она достает из сумочки четвертак, и рассматривает цифры, которые следуют по кругу от одного до тридцати четырех, перемежёвываясь такими секторами, как: БОНУСНАЯ ИГРА, ЗРЯ СТАРАЕШЬСЯ и ДВОЙНОЕ ЗЕРО. Она смотрит на концессионера, который тщательно исследует ее тело, но это не вызывает в ней какого-то негатива.

— Друг мой, — говорит она ему, — я хочу, чтобы ты это запомнил: сейчас я уложу тебя на обе лопатки, но с этого момента твой сезон будет идти только в гору.

— Черт возьми, ты очень уверена в себе, — отвечает он. — Хорошо, выбери свое число, и порви меня в клочья.

Сандра ставит четвертак на семнадцать. Три минуты спустя концессионер с широко раскрытыми глазами наблюдает, как хорошенькая леди и ее хорошенькая юная спутница продолжают свой путь к Колесу обозрения, хорошенькая юная спутница теперь несет розового плюшевого мишку почти такого же размера, как она сама.

— Как ты это сделала, тетя Сэнди? — Дина хочет знать. Она возбуждена и взволнована. — Как тебе это удалось?

Тетя Сэнди постукивает себя по лбу и улыбается.

— Психические волны, милая. Назовем это так. Давай посмотрим, как выглядит мир с высоты птичьего полета.

Иногда жизнь демонстрирует (или это просто так кажется) наблюдаемый паттерн[242]. И сейчас определенно один из таких моментов. Потому что, когда они, взявшись за руки, начинают свой поход к Колесу обозрения, Сандра Джексон внезапно запевает «Где-то над радугой», и Дина тут же подхватывает.

О Боги и маленькие рыбки, Джи Уилликерс и Кэти, запри дверь[243]! Что за времена настали, старина Стальные Яйца! Расскажи о лучших временах твоей эпохи! Расскажи о своих кошмарах и безумных мечтах, ставших реальностью!

Сначала он испытывал некоторое сомнение. Даже беспокойство. В течение нескольких мгновений, после того, как он открыл замок двери, ведущей в коридор (без проблем, он мог бы сделать это даже под наркозом) и вошел в приемную «Зенит Хаус», что-то в глубине его мозга действительно пыталось зажечь Красный код[244]. Казалось, все эти инстинкты аллигатора, которые так хорошо служили ему в трех войнах и полудюжине перестрелок, что-то учуяли и пытались его предупредить. Но командир никогда не отменяет задание только из-за небольшого страха перед траншеями. Командир всегда помнит задание и идет к своей цели.

— Жиденок, — пробормотал Хекслер. Вот его цель. Лжец, который сначала обманул его, а затем украл его лучшие идеи.

Тем не менее, он продолжал чувствовать эти электрическое нотки беспокойства, его не отпускало ощущение, что за ним наблюдают. Казалось, что за ним наблюдают сами стены.

Он пристально смотрел вдоль этих стен, направляя взгляд выше уровня головы и всматриваясь с особым вниманием в углы. Никаких тебе камер наблюдения. Так что все в порядке.

Он резко принюхался, расправив крылья носа, по-настоящему раздувая старые ноздри.

— Чеснок, — пробормотал он. — Без сомненья. Знал и выращивал. Всю жизнь. Ха! И…

Что-то еще, определенно было что-то еще, но он не мог этого понять. По крайней мере, не в приемной.

— Чертов чеснок, — сказал он. — Как зануда на вечеринке. Зануда с громким голосом.

У дверей коридора, ведущего к офисам редакторов, снова заговорил внутренний предупреждающий голос. Всего два слова, но Хекслер ясно их расслышал: убирайся ОТСЮДА!

— Не бывать этому, — сказал он и выдал субботнему безмолвному миру «Зенит Хауса» натянутую и неприятную ухмылку, от которой у Херба Портера кровь застыла бы в жилах, если бы он ее увидел. — Последний крик одинокого орла. Самоубийственное задание, если потребуется. Домой никто не уходит.

Еще шаг — и запах чеснока исчез, как будто кто-то натер им только дверной проем. На смену ему пришел восхитительный запах, который Хекслер хорошо знал и любил больше всего на свете: острый, горький запах пороха. Запах битвы.

Генерал, сгорбившийся, сам того не осознавая (первое его побуждение при входе в неизвестное и, возможно, опасное место с очень давних времен всегда было защитить свои погремушки), теперь выпрямился. Он огляделся вокруг с безумным взглядом, который мог бы сделать больше, чем застудить в жилах кровь Херба; этот взгляд наверняка заставил бы бежать Херба в слепой панике. Через мгновение он расслабился. И вот теперь, под выпученными глазами, губы сначала раздвинулись, а потом начали вытягиваться. Они дошли до того места, где можно было бы сказать, что губы должны остановиться, но продолжили движение, пока уголки их не оказались на уровне выпученных голубых глаз Хекслера. Улыбка превратилась в ухмылку; ухмылка стала еще шире; затем ухмылка превратилась в гримасу; гримаса превратилась в ухмылку каннибала; ухмылка каннибала стала ухмылкой безумного каннибала.

— «Зенит Хаус», я здесь! — он с грохотом влетел в пустой коридор с выцветшим серым ковром и книжными обложками с гологрудыми девицами и марширующими гигантскими жуками в рамках на стенах. Он ударил себя в грудь сжатым кулаком — Ты, дом насмешников, я здесь! Ты притон воров, я здесь! Жиденок, я здесь!

Его первым побуждением, сдерживаемым с большим трудом, было вытащить свой немаленький пенис из штанов и помочиться везде: на ковер, стены, даже на книжные обложки в рамках, если бы его стареющий насос мог забросить струю так высоко (Господи, еще двадцать лет назад он наверняка смог бы достать до потолочных перекрытий), как собака, метящая свою территорию. Нет, здравомыслие к нему не вернулось, потому что в призрачной колокольне его коротко остриженной головы практически ничего не осталось, но вот коварства там было предостаточно. Здесь, в коридоре, ничто не должно указывать на присутствие посторонних. Шансы на то, что жиденок придет на работу первым ничтожно малы.

— Проклятый бездельник, вот кто он такой, — сказал Хекслер. — Чертов завсклада-крючкотвор. Ха! Я таких тысячу видел!

И вот он идет по главному коридору чинно, как монахиня, мимо дверей с надписями «Главный редактор Уэйд», «Кентон» и «Гелб» (несомненно, тоже жиды, но не те, что нужно), пока не подходит к одной из них… «ПОРТЕР».

— Да-а-а, — протянул Хекслер, издавая продолжительное удовлетворенное шипение, похожее на закипающий чайник.

Отпала даже необходимость вскрывать замок — дверь в кабинет жиденка открыта. Генерал шагнул вперед. А теперь… …теперь, когда он в том месте, где ему больше не нужно быть осторожным… Боже!

Моча, которую генерал Хекслер задержал в коридоре, попадает в ящики письменного стола Херба Портера, начиная с нижнего и кончая верхним. Остался даже финальный впрыск для клавиатуры пишущей машинки.

Там еще была корзинка для входящей корреспонденции, заполненная тем, что выглядело как письма-заказы, рукописные отчеты и личное письмо (хотя и напечатанное), которое начиналось Дорогой Фергюс. Хекслер рвет все это и разбрасывает кусочки по столу, как конфетти.

Рядом с корзинкой лежит конверт с пометкой «Готэм КОЛЛЕКТИБЛЗ», адресованный мистеру Герберту Портеру, «Зенит Хаус» и помеченный как конфиденциальный. Внутри генерал находит три предмета. Один из них — письмо, в котором, по сути, говорится, что сотрудники «Готэм КОЛЛЕКТИБЛЗ» были очень рады, что смогли найти прилагаемый раритет для такого ценного клиента. Далее следует сам раритет — бейсбольная карточка Хонуса Вагнера[245] в пластиковом боксе. Последний — счет на двести пятьдесят американских парней. Генерал поражен и возмущен. Двести пятьдесят долларов за бейсболиста-еврея? Ну, конечно же, он еврей; Хекслер чует таких за версту. Взгляните на этот шнобель, клянусь проклятым Иисусом! (Не подозревая, что шнобель Хонуса Вагнера в значительной степени идентичен шнобелю самого Энтони Хекслера). Стальные Яйца вынимает карточку из конверта, и вскоре изображение Хонуса Вагнера присоединяется к другому, значительно менее ценному конфетти на столе Херба.

Хекслер начинает тихонько напевать, пивным джинглом[246]:

— …Это тебе за все за все, что сделал… ты жи-жи-денок…

Есть еще рабочие шкафы с документами. Он мог бы их опрокинуть, но что, если кто-то внизу услышит глухой удар? И это кажется бессмысленным. Если он их откроет, он знает, что там найдет: просто еще стопки никому не нужных бумаг. Ей-богу, на сегодня с него хватит и этого. Кроме того, он слегка обделался. Это было напряженное утро (напряженная неделя, напряженный месяц, напряженная чертова жизнь). Если бы он только мог найти еще кое-что… что-нибудь супер важное…

И вот оно. Большая часть вещей, висящих на стенах, неинтересна — обложки книг, которые редактировал жиденок, фотографии жиденка с несколькими мужчинами (и одной женщиной), которые, по мнению генерала, являются писателями, но которые подозрительно похожи на задротов — но есть одна, которая разительно отличается от остальных. Мало того, что висит она отдельно от других, — в своем собственном маленьком пространстве, — у Херба Портера на ней настоящее выражение лица. В других случаях лучшее, что ему удается, — это что-то вроде «Ох-блядь-меня-опять-сфотографировали», но на этом фото он действительно улыбается, и это улыбка свидетельствует о несомненной любви. Женщина, которой он улыбается, выше жиденка и выглядит лет на шестьдесят. Перед ней лежит большая черная сумка, которую по закону может носить только женщина старше шестидесяти лет.

Хекслер снова напевает:

— Я вижу себя, я вижу тебя, я вижу мать жиденка.

Он снимает фотографию со стены, переворачивает ее и видит такую картонную подложку, какую и ожидал увидеть. О да, он хорошо знает таких людей: фигли-мигли спереди, картонка сзади. Йоу.

Хекслер достает картонку, затем фотографию Херба и его возлюбленной мамаши, сделанную на вечеринке по случаю двадцатипятилетия совместной жизни, которую Херб устроил для своих родителей на Монтауке в 1978 году. Стальные Яйца спускает штаны (они спадают быстро, возможно, из-за большого складного ножа в правом переднем кармане), хватает одну тощую ягодицу и резко дергает ее в сторону, чтобы получше высвободить как бы это точнее сказать — задний проход, шоколадный глаз, анальный люк. Затем бывший генерал Соединенных Штатов, лично награжденный Дуайтом Эйзенхауэром в 1954 году, энергично и тщательно подтирает свою задницу этой фотографией, которую Херб любит больше всего на свете.

Боже, Что за времена настали!

Но хорошее времяпровождение изматывает человека, особенно пожилого, особенно пожилого чокнутого человека. «Достаточно бро», как Амос мог бы сказать Энди. Генерал подтягивает штаны, выпрямляется и садится в офисное кресло Херба. Он не помочился в кресло только потому, что ему это не пришло в голову, так что сиденье чистое и сухое.

Он медленно поворачивается и смотрит в окно Херба. Жалкий вид: всего несколько футов пустого пространства, а затем окна другого офисного здания. Большинство из них закрыты жалюзи, а там, где жалюзи не опущены, в офисах царит полная тишина и уныние. Без сомнения, где-то в том здании, как и в этом, руководство работает сверхурочно, но это происходит не в поле зрения окна Херба Портера.

Косые лучи солнца падают на лицо генерала Хекслера, безжалостно освещая его огрубевшую от старости кожу и лопнувшие вены на висках; еще одна вена, на этот раз голубая, мерно пульсирует в середине его морщинистого лба. Его веки размыкаются и смыкаются. Это происходит все чаще и чаще по мере того, как генерал, который дремал, но по-настоящему не спал неделями, приближается к границе, отделяющей страну бодрствования от страны Нод[247].

Они закрываются полностью… и некоторое время остаются такими, выглядя теперь более гладкими… а потом они снова открываются, открывая выцветшие голубые глаза, настороженные, безумные и, главное, смертельно уставшие. Он добрался до пограничного перехода — за ним лежит временный покой — но осмелится ли он этим воспользоваться? Осмелится ли он пересечь границу? В мире, полном коварных жидов, жестоких итальяшек, трусливых гомосексуалистов и дюжих пританцовывающих негритосов, все еще так много врагов — как генерала, так и страны, которую он поклялся защищать… разве не могут они находится прямо здесь? И прямо сейчас?

На мгновение его веки принимают прежний морщинистый вид, когда глаза, которые они охраняют, полностью открываются, перемещаясь в своих глазницах, но это длится только мгновение. Голос, предупреждавший его в приемной, умолк, но он все еще ощущает затяжной запах оружейного дыма, успокаивающий, как воспоминание.

Безопасно, шепчет этот запах. Это, конечно же, запах и голос Зенита, плюща обыкновенного. Ты в безопасности. Моряк из морей воротился домой, охотник спустился с холмов[248], и ты в безопасности в течение следующих сорока часов, а то и более. Спи, генерал. Спи.

Генерал Хекслер узнает хорошие советы, когда их слышит. Сидя в кресле своего врага, отвернувшись от его стола (на который он вылил праведную мочу), генерал Хекслер засыпает.

Он не может видеть плющ, который уже пробрался в эту комнату и разрастается невидимым вокруг его ботинок и по стенам. Вдыхая запах пороха, и вспоминая прошлые битвы, генерал Хекслер начинает храпеть.

Когда Фрэнк Дефелис подъезжает к дому 490 по Парк Авеню Саут, выходит из такси и дает ровно десять процентов чаевых, он находится не в таком приподнятом настроении, как Джордж Пателла, парень из «безалкогольных напитков», но он так же озабочен. Дефелис работает в «Канцелярских принадлежностях Таллиренда» на 7-м этаже, и он забыл кое-какие документы, которые ему нужны позарез, чтобы быть готовым к инвентаризационному собранию, намеченному на 9 утра в понедельник. Его намерение состоит в том, чтобы заскочить в офис, забрать инвентаризационный отчет и вернуться на Центральный вокзал. Дефелис живет в Кротоне-на-Гудзоне[249] и планирует провести вторую половину дня, работая в собственном огороде. Эта субботняя поездка в город — настоящая ЗВЗ: заноза в заднице.

Он обращает внимание на мужчину в песочного цвета деловом костюме, стоящего слева от двери; мужчина держит в руках большой дипломат и смотрит на часы. Он молод для такого костюма, но хорош собой и ухожен: блондин, голубоглазый. Конечно же, Карлос Детвейлер, у которого есть скандинавские гены его матери, вовсе не похож на латиноса, мексикашку или как его там еще мог кто-то представить.

Когда Дефелис открывает дверь вестибюля своим ключом, молодой человек с дипломатом вздыхает и бормочет:

— Пожалуйста, подождете секундочку.

Фрэнк Дефелис услужливо придерживает дверь, и они вместе пересекают вестибюль, стуча каблуками и наслаждаясь эхом.

— Людям не позволительно опаздывать по субботам, — говорит молодой человек, и Дефелис мило и бессмысленно улыбается. Его разум находится за миллион миль отсюда… ну, как минимум, в сорока, сосредоточенный на разнообразных весенних саженцах и удобрениях.

Может быть, именно поэтому, когда они вместе входят в лифт, он замечает, что от молодого человека распространяется какой-то странный запах — какой-то земляной, почти торфяной. Может, это какой-то новый лосьон после бритья? Что-то под названием «Весенний сад» или «Апрельский восторг»?

Дефелис нажимает на седьмой.

— Нажмите, пожалуйста, на пятый, хорошо? — просит молодой человек в песочного цвета костюме, и Дефелис замечает интересную вещь: на дипломате парня есть кодовый замок. Это круто, думает он, и эта мысль приводит к другой: День отца[250] не так уж и далеко. Подсказки, выпадающие в нужном месте (матерям своих детей, а не самим детям, другими словами), могут и не сработать. На самом деле…

— Пятый, пожалуйста, — еще раз просит молодой человек в песочного цвета костюме, и Дефелис жмет пятерку. Затем он указывает на дипломат.

— Аберкромби[251]? — спрашивает он.

— Кей-Март — отвечает молодой человек и улыбается так, что Дефелис начинает нервничать. В его улыбке чувствуется пустота, которая выходит за рамки нормальности. После этого двое мужчин молча двинулись в путь, вдыхая слабый запах торфа.

Карлос Детвейлер выходит на пятом этаже. Он подходит к стене, где есть стрелки, указывающие путь к различным предприятиям: «БАРКО НОВЕЛ-ТИЗ», «КРЭНДАЛЛ ЭНД ОВИТЦ», «Юриспруденция и Адвокатура», «Зенит Хаус». Он изучает их, когда двери лифта закрываются. Фрэнк Дефелис чувствует мгновенное облегчение, а затем переключает свои мысли на собственные дела.

Генерал Хекслер отпер замок, вместо того чтобы взломать его, и Карлос вошел в «Зенит Хаус», не сочтя незапертую главную дверь чем-то подозрительным — он садовник, писатель и ислледователь-экстрасенс, в конце концов, а не детектив. К тому же, он потратил столько лет, чтобы получить то, что он хочет, так что ему просто не может не повезти.

В приемной он чувствует запах чеснока и энергично кивает, как человек, чьи подозрения подтвердились. Хотя, по правде говоря, это не просто подозрения. В конце концов, он находится в контакте с определенными силами, и они держат его в курсе (как могли бы сказать руководители среднего звена, такие как Фрэнк Дефелис и Джордж Пателла) во многих отношениях. Один из аспектов, в котором они немного подотстали от графика, связан с нынешним присутствием Хекслера «Стальные Яйца» в офисе «Зенита». Делать выводы в делах сверхъестественных всегда рискованно, но мы можем предположить, что силы Тьмы просто хотят немного поразвлечься, как и все мы.

Но разве Карлос не чувствует здесь никакого запаха, кроме чеснока? Сначала, хмурое выражение омрачает его мягкое красивое лицо. Потом оно проясняется. Он отметает слабый запах безумия генерала, который уловил его тренированный нос, как и не более чем слабый след духов секретарши. (Как, спрашивается, можно назвать такие духи? «Парижская Паранойя»?)

Карлос пересекает комнату и останавливается. Здесь запах чеснока сильнее. Она подсказала им, как удержать его в рамках, думает он, имея в виду покойную Тину Барфилд. Может быть, она также подсказала им, что, учитывая вкус праведной крови, такие меры предосторожности будут бесполезны? Возможно. В любом случае, это не имеет значения. В этот момент ему уже все равно. Зенит, вероятно, позаботился бы о Джоне Кентоне, если бы дать ему некоторое время, но «вероятно» недостаточно хорошо для Карлоса Детвейлера, у него нет этого времени. Наверняка, ему не хватит времени для того, чтобы сделать Джона Кентона своим зомби-рабом, но в понедельник утром у него должно быть достаточно времени, чтобы вырезать лживое, обманчивое, вороватое сердце Кентона из его груди. У Карлоса в Священном дипломате полно ножей, не говоря уже о новом кусторезе, заказанном в «Американском садовнике». Он надеется воспользоваться им, чтобы снять скальп мистера Джона «Иуды» Кентона. Он может надеть его в качестве парика, пока будет перекусывать клапанами и желудочками лживого сердца «Иуды».

Карлос выходит в коридор за приемной и снова останавливается. Он стоит точно там же, где стоял Хекслер, когда объявлял о своем присутствии пустым кабинетам. Он рассматривает (не без восхищения) обложки книг в рамках: гигантский муравей, нависший над кричащей полуобнаженной женщиной; рейнджер, расстреливающий отряд атакующих ускоглазых, в то время как город на заднем плане, который очень похож на Майами, охвачен пламенем; женщина в сорочке в объятиях голого пирата, у которого, кажется, эрекция размером с промышленный гидрант внутри его красочных панталон; красноглазый бродяга, наблюдающий за приближением молодой леди на пустынной улице; две или три поваренные книги, просто для разнообразия.

Карлос с некоторой тоской думает, что в лучшем мире, где люди были бы честными, обложка его собственной книги могла бы быть там же. «Правдивые истории о заражениях демонами», с фотографией Карлоса Детвейлера собственной персоной на форзаце. Курящего трубку, наверное, и выглядящего как Лавкрафт. Этого, конечно, никогда не будет… но они дорого заплатят. Кентон, по крайней мере, заплатит.

Коридор выглядит пустым, если не считать обложек в рамах и дверей в редакционные кабинеты за ними, но вновь прибывший лучше знает. «Карлос, ты родился не вчера и даже не позавчера», — как сказал бы мистер Кин в более счастливые времена, когда люди не забывали, кто в доме хозяин.

Внешний вид может быть обманчивым.

Даже с натертым чесноком дверным проемом, оставшимся позади, Карлос может легко почувствовать запах плюща подвида Тибетский Кадат[252], который он послал Джону Кентону, и он чувствует его истинный аромат: не попкорн, шоколад, кофе, жимолость или духи «Шалимар», а более темный запах, строгий и резкий. Это не гвоздичное масло, но, возможно, оно ближе всего. Это запах, исходящий от его собственных подмышек, который Карлос впервые почувствовал, когда понял, что слетает с катушек.

Он закрывает глаза и бормочет:

— Талла. Деметра. Аббала. Великий Опопонакс. — Он глубоко вдыхает, и запах усиливается, наполняя его голову, заставляя ее плыть с видениями, темными и полными порывисто-холодного ветра. Это видения земли, в которую он скоро отправится, места, где он совершит свой переход от земного смертного к тульпе, существу невидимого мира, способному вернуться в этот мир и овладеть телами живущих. Может быть, он воспользуется этим, а может быть, и нет. Сейчас такие вещи не имеют значения.

Он снова открывает глаза, и да, это Кадат. Он разрастается по всем стенам и ковру, истончаясь по мере приближения к приемной, густой и пышный дальше по коридору. Карлос знает, что где-то там, до сих пор находится тот самый горшок, погребенный под волнистыми зелеными сугробами, которые невидимы для всех тех, кто не верит в силу растения. Дальний конец коридора выглядит таким же непроходимым, как джунгли тропического леса, утопающие в зелени вплоть до флуоресцентных ламп, но Карлос знает, что люди могут беспечно ходить по этому коридору, совершенно не представляя, через что они идут… если, конечно, Зенит не захочет, чтобы они знали. В таком случае это будет последнее, о чем они узнают. В принципе, «Зенит Хаус» — это теперь большой взведенный зеленый медвежий капкан.

Карлос идет по коридору, держа Священный дипломат на уровне груди. Он перешагивает через первую волочащийся усик Зенита, затем через целый сгусток переплетенных лоз и корневищ. Один из усиков шевелится и касается его лодыжки. Карлос терпеливо стоит, и через мгновение прядь спадает. Слева находится кабинет с табличкой «Уэйд, главный редактор». Карлос заглядывает внутрь без особого интереса, затем переходит к следующей двери. Здесь заросли плюща гораздо гуще, лозы покрывают нижнюю часть двери зигзагообразными узорами и обвиваются вокруг ручки свободным любовным узлом. Один усик цепляется за верхнюю стеклянную панель, и пересекает название, как удар зеленой молнии.

— Кентон, — тихо произносит Карлос. — А вот и ты, насмешник.

В кабинете Херба Портера генерал Энтони Хекслер открывает глаза. Мысль о том, что ему, возможно, приснился голос, даже не приходит ему в голову. Вот что он услышал: Кентон, а вот и ты, насмешник.

Кто-то еще находится в офисе «Зенит Хаус».

Кто-то еще находится здесь этим прекрасным субботним утром.

Стальные Яйца прекрасно знает, кто этот «кто-то еще».

— Тик-тик, — шепчет он, едва шевеля губами. — ЛАТИНОС.

Задремав, Хекслер слегка опустился в кресло Портера. Теперь он соскальзывает еще дальше, желая быть абсолютно уверенным, что макушка его головы не будет видна, если латинос пройдет несколько ярдов дальше по коридору. Для «Карлоса» нормально увидеть здесь беспорядок, главное, чтобы он не увидел здесь человека.

Тихо, как вздох, Хекслер опускает руку в карман брюк и достает еще одну из своих покупок из магазина армейского снаряжения: охотничий нож с костяной рукояткой и семидюймовым вольфрамовым лезвием.

Раздается слабый щелчок, когда Генерал разворачивает клинок и фиксирует его в нужном положении. Он прижимает нож к груди, при этом кончик лезвия почти касается нижней полки его строго выбритого подбородка, и ждет, что будет дальше.

Билл Гелб так взволнован своей запланированной экскурсией в Парамус, что почти не спал прошлой ночью, и все же он чувствует себя бодрым в это субботнее утро. Бодрым и возбужденным. Он не мог оставаться в этой проклятой квартире, просто не мог. Как обычно он подумал было о походе в кинотеатр, Билл любит кино, но сегодня он вряд ли бы смог усидеть на одном месте. А потом, в душе, пришел ответ.

В субботу утром в Центральном парке, особенно в такое прекрасное весеннее утро, как это, будут проходить настоящие Олимпийские игры: все от скейтбординга и софтбола до шахмат и шашек.

Кроме того, на краю Овечьего Луга будет проходить игра в кости; в этом Билл почти уверен. Может быть, лавочку и прикрыли, но он не может себе представить, зачем копам понадобилась бы возня с такой безобидной игрой: низкие ставки, молодые белые парни, притворяющиеся крутыми чуваками, бросающие кости. Семь-одиннадцать, малышке нужны новые кроссовки «Адидас». Бутылка или две дешевого вина, идущие по кругу, дают возможность игрокам почувствовать себя крутыми, даже можно сказать декадентствующими личностями, бросающими кости и попивающими «Ночной Поезд»[253] в одиннадцать часов утра.

Билл принимал участие в этих играх, может быть, с полдюжины раз за последние два года, всегда в теплую погоду. Он любит играть в азартные игры, но играть в кости в Центральном парке, когда температура ниже 4 °C? Ни за что. Но сегодня по радио говорят, что ртутный столбец может взлететь до не по сезону 21 градуса тепла, и к тому же… что может быть лучше, чем увидеть, с ним ли еще его сила?

Вот почему — когда поезд Риддли приближается к Манхэттену, когда Сандра и ее племянница продолжают свое головокружительное турне по только что открывшимся увеселительным заведениям Кони-Айленда, когда Карлос Детвейлер начинает изучать документы «Иуды» Кентона, а генерал Хекслер сидит, ссутулившись, в офисном кресле Херба Портера, ловя лезвием ножа солнечные зайчики, — мы находим Билла Гелба на коленях в кругу орущих, смеющихся белых парней, которые желают утихомирить его пыл. Удачливый сукин сын вступил в игру, поставил на двух парней, что те обосрутся (и выиграл), а затем взял кости сам. С тех пор он выкатил пять семерок подряд. Теперь он обещает им шестую, и бросает шесть — один. Чувак безумен, так что, конечно, они рады его развести. И Билл тоже рад. Ему кажется, что он счастлив, как никогда в жизни. Он появился здесь, на лугу, всего с пятнадцатью долларами в кармане, намеренно оставив остальные деньги дома; теперь он их утроил. И это, ей-Богу, только разминка! Сегодня вечером, в Парамусе, он сядет за основное блюдо.

— Благослови Господь это сумасшедшее комнатное растение, — бормочет он и бросает кости на цветастые клетки для игры в классики, ямка в основании которых служит ему своеобразным стопом. Они подпрыгивают, катятся, падают и короли субботнего утра — эти мажоры-говнюки — стонут в смешанном неверии, отчаянии и изумлении.

Это шесть — один.

Билл выхватывает пачку денег, лежащую на клетке ДОМ, хлопает ей по ладони, и направляет к ярко-синему небу, смеясь от счастья.

— Не хотите ли продолжить, Мистер Счастливчик? — спрашивает один из игроков.

— Когда мне так прет? — Билл Гелб наклоняется вперед и хватает кости. — Да, мать твою, ща все брошу и свалю. — Кости в его руке кажутся теплыми. Кто-то протягивает ему бутылку «Фермы Буна»[254], и он делает глоток. — Да, мать твою, ща все брошу и свалю, — повторяет он. — Нет, нет, джентльмены, я буду катать эти кости, покуда точечки на них не отвалятся.

Кадат проник в кабинет Кентона прямо через щели по краям двери, буйно разрастаясь по стенам, но Карлос едва это замечает. В настоящий момент плющ для него значения не имеет. Конечно, было бы забавно сидеть, сложа руки, и смотреть, как он работает, если бы не Тина Барфилд, но эта сука украла его Совиный Клюв, значит, время поджимает. Пусть Зенит позаботится об остальных, если захочет; Кентон принадлежит ему.

— Ты насмешник, — снова говорит он. — Ты вор.

Как и в кабинете Херба, на стенах Кентона висят фотографии различных писателей. Карлосу наплевать на писателей (они кажутся ему придурками), но он пристально смотрит на фото самого Кентона, запоминая худощавое лицо с копной слишком длинных черных волос. Кем он себя возомнил? — Возмущенно спрашивает себя Карлос. — Старой проклятой рок-звездой? Кем-то из «Битлов»? А может «Роллингов»? Ему пришло в голову название рок-н-ролльной группы, в которой мог бы играть Кентон: «Джонни и Иуды».

Как всегда, Карлос поражен собственным остроумием. Он по жизни настолько серьезен, что всегда поражается тому, какое у него хорошее чувство юмора. Теперь он заливается лающим смехом.

Все еще посмеиваясь, он пробует ящики стола Кентона, но, в отличие от ящиков Херба, они заперты. На столе стоит корзина для входящей корреспонденции, но, в отличие от корзины Херба, она почти пуста. На одном листе бумаги написано несколько строк, содержание которых Карлос совершенно не понимает:

«Что такое хоккейный матч для прокаженных: семеро по углам, лицами друг от друга: шестеро несут гроб, один — бумбокс.

Забей на джем во рту, что делает арахисовое масло у тебя на лбу?

„Наеби почтальона, дай ему доллар и сладкую булочку“.

Оранжевая крышка люка во Франции=Ховард Джонсон».

Во имя Деметры, что это за чушь? Карлос не знает и решает, что ему все равно.

Он идет к шкафам для документов Кентона, в ожидании, что они тоже будут заперты, но у него впереди длинный уик-энд, и если ему станет скучно, он сможет открыть и стол, и шкафы. У него в Священном дипломате много инструментов, которые помогут сделать эту работу. Но шкафы для документов оказываются незапертыми — поди тут разберись.

Поначалу Карлос начинает просматривать папки с большим интересом. Однако интерес быстро угасает. Файлы «Иуды» расположены в алфавитном порядке, но после Карран, Джеймс (автор четырех романов в мягкой обложке, вышедших в 1978 и 79 годах, с такими названиями как «Любовь — то еще удовольствие» и «Любовь — это навязчивая идея»), следует Дорчестер, Эллен (шесть небольших рукописных рассказов, каждый с пометками Кентона, и к каждому прилагается письмо с отказом). Файла с пометкой Детвейлер, КАРЛОС[255] нет*.

* К тому времени такая папка, конечно же, уже существовала, и в ней содержались материалы, которые вполне могли бы заставить Детвейлера взорваться от ярости, но она находилась в офисе Роджера Уэйда — в сейфе, за картиной. Ни Хекслер, ни Детвейлер не входили в этот кабинет. Эта папка также содержала материалы, касающиеся генерала и нового талисмана компании.

Единственный интересный предмет, обнаруженный Карлосом, находится в нижнем ящике, за несколькими папками под буквами «W-Z». Это фотография в рамке, которая, несомненно, до недавнего времени украшала стол Кентона. На ней Кентон и симпатичная молодая женщина восточного вида стоят, обнявшись, на катке в Рокфеллер-Плаза, и улыбаются в камеру.

На лице Карлоса появляется отвратительная улыбка. Женщина находится в Калифорнии, но для настоящего исследователя-экстрасенса несколько тысяч миль не представляют абсолютно никакой проблемы. Мисс Рут Танака уже обнаружила для себя, что поставила не на ту лошадь в любовном забеге. Карлос знает, что она скоро вернется в Нью-Йорк, и думает, что она может заглянуть в «Зенит-Хаус» вскоре после приезда. Кентон к тому времени будет мертв, и у нее возникнет ряд вопросов, не так ли? Да. У дам всегда есть вопросы.

И когда она придет…

— Невинная кровь, — бормочет Карлос. Он бросает фотографию в рамке назад в ящик — и стекло разлетается вдребезги. В тихом офисе звук звучит удовлетворительно громко. В другом конце коридора генерал Хекслер слегка подпрыгивает в кресле Херба, едва не уколовшись собственным ножом.

Карлос пинком захлопывает ящик с папками, подходит к столу Кентона и садится в его кресло. Он чувствует себя как Златовласка, только с довольно приличным стояком. Он сидит там некоторое время, барабаня пальцами одной руки по Священному дипломату, а другой лениво постукивая по твердому члену. Позже, думает он, он, вероятно, помастурбирует — это то, что он делает часто и хорошо. Не зная, конечно, что дни его самоудовлетворения на исходе.

В кабинете напротив Стальные Яйца занял позицию у стены слева от двери Херба Портера. Он видит отражение офиса напротив в окне Херба — слабое, но достаточно хорошее. Когда «Карлос» выйдет на разведку местности, а это рано или поздно произойдет, генерал будет готов.

Карлосу приходит в голову, что он голоден. Далее ему приходит в голову, что он забыл принести с собой какую-нибудь еду[256]. В столе Кентона могут быть шоколадки или еще что-нибудь — жвачка, например, сегодня у каждого в столе хранится, по крайней мере, несколько пластинок жвачки, — но эта чертова сволочь заперта. Рыться в ящиках в поисках чего-то, чего там может и не быть, кажется слишком серьезным занятием.

А как насчет других офисов? Может быть, там даже есть столовая, с газировкой и всем прочим. Карлос решает проверить. В конце концов, у него нет ничего, кроме времени.

Он встает, подходит к двери и выходит. И снова плющ в коридоре касается его ботинок; одна лоза вьется вокруг лодыжки. И снова Карлос терпеливо стоит, пока лоза его не отпускает. Слова излишни, друг мой — раздается шепот в его голове.

Карлос идет к следующей двери по коридору, той, на которой висит табличка «Джексон». Он не слышит, как позади него со скрипом открывается дверь кабинета Херба Портера; не чувствует высокого старика с ножом в руке, который холодными голубыми глазами прикидывает расстояние и находит его приемлемым.

Когда Карлос открывает дверь в кабинет Сандры, Стальные Яйца прыгает. Одно предплечье — старое, тощее, ужасно сильное — обхватывает горло Карлоса и перекрывает ему доступ воздуха. У Карлоса есть мгновение, чтобы почувствовать новую эмоцию: абсолютный ужас. Затем яркая, как молния, линия тепла проходит через нижнюю часть его живота. Ему кажется, что его чем-то обожгли, возможно, даже заклеймили, и он бы закричал, если бы не зажатое горло. Он не имеет ни малейшего представления о том, что его частично выпотрошили, и он чудом избежал мгновенной смерти, отшатнувшись влево, ударив генерала о край двери Сандры Джексон, заставив того вонзить нож чуть выше и далеко не так глубоко, как он намеревался.

— Ты теперь мертвый, сукин ты сын. — Хекслер шепчет эти слова Карлосу на ухо нежно, как влюбленный. Карлос пахнет «Ролейдс» и безумием. Он бросается направо, к другой стороне двери, но генерал готов к этому трюку и скачет на нем, как ковбой на старой кляче. Он снова поднимает нож, намереваясь перерезать Карлосу горло. Но почему-то колеблется.

— Разве у латиноса могут быть светлые волосы и голубые глаза? — спрашивает он.

— Что…

Он чувствует, как рука Карлоса, словно мотылек, трепещет у него на бедре, но уже слишком поздно. Прежде чем он успевает отпрянуть, латинос хватает его за яички, и сжимает их железной хваткой того, кто борется за свою жизнь и прекрасно это понимает.

— ЙООУУУ! — Кричит Хекслер, и на мгновение замок на горле Карлоса ослабевает. Генерал ослабляет смертельную хватку не из-за боли, хотя та просто невыносимая — Стальные Яйца посвятили годы жизни боли и прохождению через нее, — а и из-за неожиданности. Латиноса душат, латиноса режут, а он все продолжает сопротивляться.

Карлос снова бросается влево, ударяя костлявым плечом генерала по дверному косяку. Хекслер еще немного ослабляет хватку, и прежде чем он успевает ее восстановить, Зенит — скорее в духе шутливого добродушия, чем чего-либо еще — хватает его за руку.

На самом деле плющ хватает ноги генерала, обвивая их свободным зеленым обручем и дергая назад. Хотя усики все еще тонкие (некоторые из них ломаются под весом Хекслера), хватка З. удивительно сильна. И неожиданность здесь, конечно, ключевое слово. Если бы Стальные Яйца ожидал такой трусливой атаки, он почти наверняка остался бы на ногах. Вместо этого он тяжело опускается на колени. Карлос крутится в дверном проеме, задыхаясь и хватая ртом воздух. Он все еще чувствует эту полосу жара в животе, и, кажется, что она распространяется. Этот ублюдок ударил меня шокером, думает он. У него была одна из этих штуковин, нелегальных лазерных штуковин.

Ему нужно вернуться в кабинет Кентона, где он по глупости оставил свой Священный дипломат, но когда он делает шаг вперед, генерал взмахивает ножом. Карлос отшатывается достаточно быстро, чтобы не потерять нос. Генерал оскаливает зубы — все, что остались у него во рту после морга «Тенистый покой». Яркий румянец заливает его щеки.

— Убирайся с моего пути! — Скулит Карлос. — Аббала! Аббала кан так! Деметра кан тах! Гах! Гам!

— Прибереги свою латиносовскую болтовню для того, кому на это не плевать, — говорит генерал. Он не делает попыток встать с колен, просто раскачивается из стороны в сторону, выглядя таким же таинственным (и таким же смертоносным), как любая из змей, когда-либо выползавших из корзины факира. — Хочешь пройти мимо меня, сынок? Тогда вперед. Попробуй это сделать.

Карлос заглядывает через плечо старика и видит, что вокруг его лодыжек все еще вьются зеленые лозы плюща.

— Кадат! — Голосит Карлос. — Кэм-Ма! Кан так! — Эти слова сами по себе ничего не значат. Это просто фактурные слова, с помощью которых Карлос Детвейлер формирует определенную телепатическую команду. Он приказывает Зениту снова дернуть старика, протащить его вглубь по коридору к главному стволу и там разорвать.

Вместо этого петли на лодыжках генерала развязываются сами собой и соскальзывают.

— Нет! — Ревет Карлос. Он не может поверить, что Темные силы его оставили. — Нет, вернись! Кадат! Кадат кан так!

— Лучше посмотри на себя, сынок, — хитро советует генерал Хекслер.

Карлос смотрит вниз и видит, что его песочного цвета костюм стал ярко-красным от карманов пальто и до самого низа. На животе у него длинный рваный разрез; конец галстука отрублен. Он видит что-то блестящее и пурпурное в разрезе и с недоверчивым ужасом понимает, что это его кишки.

Пока он отвлекается, Хекслер бросается вперед и снова наносит удар ножом. На этот раз он вскрывает плечо Карлоса до самой кости.

— Олэй! — Кричит Стальные Яйца.

— Ты сумасшедший старый хрен! — кричит в ответ Карлос и бьет ногой. Это вызывает ужасную тупую судорогу боли в животе и свежую струю крови на брюках, но ботинок попадает генералу Хекслеру прямо в узкий клюв и ломает его. Он падает назад. Карлос бросается вперед, но злобный старый ублюдок снова поднимается на колени при этом орудуя ножом, как молния, рассекая все вокруг. Из чего он сделан, из железа?

Карлос, задыхаясь, ныряет обратно в кабинет Сандры и захлопывает дверь как раз в тот момент, когда Хекслер сжимает пальцами свободной руки косяк. Хекслер издает вопль, когда его пальцы ломаются, и это райская музыка для ушей Карлоса. Но старый сукин сын не остановится. Он похож на робота, у которого селектор застыл на «убить». Карлос слышит, как позади него с грохотом распахивается дверь, когда он, пошатываясь, бредет через кабинет Сандры, левый рукав его пиджака становится пунцовым, при этом одна его рука лежит на вспоротом животе, в жалкой попытке удержать эти фиолетовые штуковины там, где они должны быть. Он слышит хриплое собачье дыхание, когда воздух врывается и выходит из старых легких безумца. Через мгновение робот снова будет на нем. У робота есть оружие, у Карлоса его нет. Даже если бы при нем был его Священный дипломат, робот не дал бы ему времени разобраться с комбинацией.

Я умру, — с удивлением думает Карлос. Если я не предприму что-либо прямо сейчас, я действительно умру. Он, конечно, знал, что смерть близка, но до этой минуты это была лишь научная концепция. Однако нет ничего научного в том, что сумасшедший робот преследует вас, пока кровь льется по вашим рукам и ногам.

Карлос смотрит на стол Сандры, который представляет собой беспорядочный, заваленный бумагами хаос. Ножницы? Нож для вскрытия писем? Даже чертова пилочка для ногтей? Что-нибудь…

Добрая Деметра, что это?

Рядом с регистрационным журналом, частично скрытый фотографией Сандры и Дины в рамке, сделанной во время их поездки в Новую Шотландию два года назад, лежит большой серебристый предмет, похожий на минометный снаряд. Сандра, чьи мысли были заняты книгами, растениями, рукописями и рассказами о престарелых зомби из Род-Айленда, забыла положить этот снаряд в сумочку, когда уезжала в пятницу днем. Конечно же, ей теперь так легко что-то забыть: плющ дал ей такое для неё новое чувство защищенности и благополучия. Этот предмет больше не кажется ей таким уж жизненно важным.

Но для Карлоса он жизненно важен.

Карлос замечает «Друга на черный вечер» Сандры.

— В чем дело, тетя Сандра? — Спрашивает Дина. За мгновение до этого они вместе прогуливались по набережной, поедая вкусные грильные сосиски, которые можно купить только у Кони. Внезапно Сандра остановилась, тяжело дыша, и приложила руку к животу. — Твой хот-дог протухший?

— С ним все в порядке, — сказала Сандра, хотя внезапная боль только что пронзила ее живот. Это была не та боль, которую она ассоциировала с пищевым отравлением, но она все равно повернулась и положила остатки своего хот-дога в мусорный бак. Она больше не чувствовала голода.

— Тогда в чем же дело?

Это был голос в ее голове, призывающий. Но если она скажет об этом Дине, ее племянница, вероятно, подумает, что она сошла с ума. Особенно если она скажет ей, что это был голос растения.

— Не знаю, — ответила Сандра, — но, может быть, мне стоит отвезти тебя домой, дорогая.

Джон Кентон жарит омлет на своей маленькой кухоньке, насвистывая «Чим-Чим-Шери» из Мэри Поппинс и помешивая венчиком. Боль приходит, как молния с голубого неба, разрывает его посередине, и тут же исчезает.

Он вскрикивает и дергается назад, венчик срывает сковородку с плиты и разбрызгивает наполовину прожаренный омлет на линолеум. И яйца, и сковородка не достают до его босых ног, что можно было бы назвать почти чудом.

Офис, думает он. Мне нужно срочно попасть в офис. Что-то пошло не так. А потом его голова внезапно наполняется воплями, и он сам кричит.

Роджер Уэйд подходит к двери своей квартиры, когда неземной вопль «Друга на черный вечер» Сандры заполняет его голову, угрожая разорвать ее изнутри. Он падает на колени, как человек, у которого случился сердечный приступ, хватается за голову и издает крики, которых не слышит.

На краю Овечьего Луга небольшая группа игроков, собравшихся там этим субботним утром, наблюдает за убегающим человеком с ошеломленным удивлением. Он очищал их карманы, праведно и быстро. Затем внезапно вскрикнул и вскочил на ноги, сначала схватившись за живот, а затем, ударив ладонями по ушам, как будто в его голову проник какой-то чудовищный звук. Как бы в подтверждение этого он выдохнул: «О Боже, вырубите его!» — Потом он убежал, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный.

— Что с ним такое? — спросил один из мажоров.

— Не знаю, — сказал другой, — но одно я знаю точно: он сбежал отсюда без денег.

Какое-то мгновение они просто смотрят на неопрятную стопку банкнот рядом с освободившимся местом Билла Гелба. Затем, совершенно неожиданно, все шестеро начинают аплодировать.

Риддли спит, сидя у окна, и ему снится его юность. На самом деле ему снится 1961 год. Во сне они с Мэдди идут в школу рука в руке под ярким ноябрьским небом.

Вместе они поют свою любимую песню, которую сами и придумали:

— Ваммер-Джаммер-Алабаммер! Битл Бейли, Катценджаммер! Верни скорей мой чертов Хаммер! Ваммер-Джаммер-Алабаммер! — А потом они хихикают.

Это хороший день. Кубинская заварушка, которая напугала всех почти до смерти, в прошлом. Рид нарисовал кувшин и думает, что миссис Эллис попросит его показать рисунок остальным обитателям Киннигардена. Миссис Эллис любит его кувшины.

Внезапно Мэдди останавливается. С севера доносится нарастающий гул. Она серьезно смотрит на него.

— Это бомбардировщики, — говорит она. — Столкновение произошло. Началась Третья мировая война.

— Не-а, — говорит Риддли. — Все закончилось. Русиане отступили. Кеннеди на самом деле их напугал. Лысый русианин приказал своим лодкам разворачиваться и идти домой. Так сказала мама.

— Мама сумасшедшая, — отвечает Мэдди. — Она спит на берегу реки. Она спит с куперхедами[257].

И словно в подтверждение этого, сирена воздушной тревоги Блэкуотера оглушает его.

Риддли распрямляется и смотрит на Нью-Джерси, точнее, на ту самую болотистую пустошь, которую посетит этой ночью.

Мужчина через проход поднимает глаза от книги в мягкой обложке.

— С вами все в порядке, сэр? — спрашивает он.

Риддли его не слышит. Сирена воздушной тревоги вырвала его из сна. Она заполняет его голову, разрывает мозг.

Затем, внезапно, сигнал обрывается. Когда мужчина через проход снова задает свой вопрос, на этот раз с искренним беспокойством, Риддли его слышит.

— Да, спасибо, — говорит он почти ровным голосом. В голове у него стучит старая рифма: Ваммер-Джаммер-Алабаммер. — Со мной все в порядке.

Но с некоторыми людьми — нет, думает он. С некоторыми людьми определенно не все в порядке.

Новый, 1970-й год, большая часть руководства американскими оккупационными войсками встречало в Сайгонском баре-борделе под названием «Хайфонгский Чарли». Из Вашингтона пришло известие, что война будет продолжаться еще, по крайней мере, год, и эти кадровые офицеры, которые получили не один пинок под зад за последние двадцать месяцев и хотели мести больше, чем они хотели самой жизни, разошлись не на шутку. Чудо заключалось в том, что бомба, заложенная неизвестным официантом, оказалась неисправной, и вместо того, чтобы усеять всю комнату гвоздями и шурупами, искалечила только тех солдат, которые случайно оказались рядом со сценой, где она была спрятана в цветочной композиции. Одним из этих несчастных был адъютант Энтони Хекслера. Бедный сукин сын потерял обе руки и один глаз, когда танцевал фруг[258], или ватуси[259], или еще что-то подобное.

Сам Хекслер стоял на краю комнаты, разговаривая с Уэсти Уэстморлендом, и хотя между ними пролетело несколько гвоздей — оба мужчины слышали, как они просвистели мимо, — ни один из них не получил ранение страшнее порезанной мочки уха. Но звук взрыва в этой маленькой комнате был просто невыносим. Стальные Яйца не возражал против того, что он избавил его от криков раненых, но прошло целых девять дней, прежде чем к нему начал возвращаться слух. Он уже почти свыкся с отсутствием этого чувства, когда оно, наконец, вернулось (и все же в течение недели или около того каждый разговор был похож на трансатлантический телефонный звонок в двадцатых годах девятнадцатого века). С тех пор его уши стали чувствительны к громким звукам.

Вот почему, когда Карлос дергает за кольцо в центре серебристой штуковины, включив сирену с высокими децибелами, Стальные Яйца отшатываются с резким стоном удивления и боли — А-А-А-АЙ — и прижимает руки к ушам.

Внезапно нож нацелен в потолок, а не на Карлоса, и Карлос, не колеблясь, пользуется этим преимуществом. Как бы сильно он ни был ранен, как бы ни был удивлен, он никогда больше чем на полшага не переступал грань паники. Он знает, что из этого кабинета есть только два выхода, и что падение из окна пятого этажа, находящегося позади него неприемлемо. Это должна быть дверь, а значит, ему придется иметь дело с генералом.

В верхней части визжащего снаряда, примерно в восьми дюймах от нажимного кольца, находится многообещающая красная кнопка. Когда генерал снова бросается вперед, Карлос тычет в него носиком патрона и нажимает кнопку. Он надеется на кислоту.

Облако белого вещества вырывается из отверстия в самом кончике и окутывает генерала. Газ хай-про — это не кислота, вовсе нет, но отнюдь и не сахарная вата. Генерал чувствует себя так, словно рой кусачих насекомых (адских мошек) только что поселился на влажной и нежной поверхности его глаз. Эти же насекомые лезут ему в ноздри, и генерал сразу же задерживает дыхание.

Как и Карлос, он держит себя в руках. Он знает, что его отравили газом. Даже ослепленный, он может справиться с этим, справлялся и раньше. Сирена — вот что действительно мешает его действиям. Она вышибает ему мозги.

Он отступает к двери, прижимая свободную руку к левому уху и размахивая ножом прямо перед собой, создавая, как он надеется, зону серьезного поражения.

И тут, слава Богу, сирена смолкает. Может быть, тайваньские цепи сломались; может быть, девятивольтовая батарея, которая питала эту штуковину, вышла из строя. Хекслеру на это насрать. Все, что он знает, это то, что он снова может думать, и это наполняет сердце воина благодарностью.

Однако, если повезет, латинос не сможет понять, что он снова собрал мозги в кучу. Немного актерского мастерства не помешает. Хекслер, шатаясь, прислоняется к двери, продолжая кричать. Он позволяет ножу упасть. Он знает, что его глаза опухли и закрыты. Если Карлос купится на его уловку…

Карлос покупается. Дверной проем чист. Человек, повисший на одной из его сторон, выведен из строя, после всего случившегося он просто обязан выйти из строя. Карлос пытается пшикнуть ему в лицо еще одну дозу газа, чисто для успокоения, но на этот раз, когда он нажимает на кнопку, не слышно ничего, кроме бессильного фыркания и небольшого выдоха чего-то вроде пара. И черт с ним. Время убираться, пока не поздно. Карлос, шатаясь, идет к двери кабинета, его пропитанные кровью штаны прилипли к ногам. Он уже думает, истерично и бесформенно, о приемных покоях и вымышленных именах.

Генерал слеп и глух, но его нос в полном порядке, и он улавливает тот темный торфяной запах, который Фрэнк Дефелис заметил в лифте. Он выпрямляется и набрасывается на центр запаха. Армейский охотничий нож вонзается Карлосу в грудь по самую рукоять, пронзая сердце Безумного Цветочника, как кусок говядины на шашлыке. Если бы он был на Кони-Айленде с Сандрой и Диной, Стальные Яйца, несомненно, выиграл бы плюшевого мишку.

Карлос делает два шаркающих шага назад, вырывая рукоятку ножа из рук генерала. Он недоверчиво смотрит на него и произносит одно-единственное бессвязное слово. Это звучит как Иггала (не то, чтобы генерал мог его услышать), но это, вероятно, Аббала. Он пытается вытащить нож и не может. Его ноги подогнулись, и он упал на колени. Он все еще слабо тянет за рукоять, когда падает вперед, проталкивая кончик лезвия через заднюю часть пиджака. Его сердце делает последний спазм вокруг ножа, который его пронзил, а затем останавливается. Карлос испытывает чувство полета, когда покрытый пятнами грязи кусок белья, который является его душой, наконец-то улетает с линии его жизни в какой-то мир, который там будет следующим.

Стальные Яйца не видит, но он знает, когда умирает его враг — он чувствует, как уходит душа этого сукина сына, и хорошо, черт возьми, скатертью ей дорога. Он шатается в дверном проеме, затерянный в мире черного пространства и струящихся белых точек, похожих на галактики.

— И что теперь? — хрипит он.

Первое, что нужно сделать, это уйти из-под действия газа, которым латинос выстрелил ему в лицо. Хекслер отступает в коридор, стараясь дышать как можно поверхностней, и тут к нему обращается чей-то голос:

— Сюда, Тони, — спокойно говорит он. Поверни на левый борт. Я собираюсь вывести тебя отсюда.

— Дуг? — хрипит Хекслер.

— Да. Это я, — говорит генерал Макартур. Ты не совсем в порядке, Тони, но ты все еще на ногах в конце битвы, и это самое главное. Теперь поверни на левый борт. Пройди сорок шагов, и это приведет тебя к лифту.

Стальные Яйца потерял свое обычно безукоризненное чувство направления, но с этим голосом, который его направляет, он в нем и не нуждается. Он поворачивает на левый борт, который находится прямо от регистрационной стойки и лифта. Ослепший, теперь повернувшийся лицом к заросшему плющом дальнему концу коридора, он начинает идти, ведя рукой вдоль стены. Сначала он думает, что мягкое прикосновение, скользящее по его плечам, — это направляющие руки Дуга… но как они могут быть такими тонкими? Как на них может быть так много пальцев? И что это за горький запах?

Затем Зенит обвивается вокруг его шеи, перекрывая ему доступ воздуха, дергая его вперед в свои людоедские объятия. Хекслер пытается закричать. Покрытые листьями лозы, тонкие, но ужасно сильные, жадно прыгают ему в рот. Одна обхватывает кожистое мясо языка и выдергивает его. Другие втискиваются в его пожилую глотку, желая попробовать пищеварительную смесь последней трапезы генерала (два пончика, чашка черного кофе и несколько таблеток «Антацида»). Зенит обвивает его руки и бедра браслетами из плюща. Он создает новый пояс вокруг его талии. Он шарит по карманам, вываливая оттуда в основном бессмысленный мусор: квитанции, записки самому себе, гитарный медиатор, двадцать или тридцать долларов различной мелочью, одну из почтовых книжек «Воскресенья и праздники», в которых он писал свои донесения.

Энтони «Стальные Яйца» Хекслера быстро втягивает в джунгли, которые теперь заполняют заднюю часть пятого этажа, с разорванной одеждой и вывернутыми карманами. Напитывающая растение кровь безумца, приводит его к полной жизни и сознанию. И тут генерал навсегда уходит из нашей истории.

Сейчас 22:45, и я сижу здесь и жду, когда зазвонит телефон. Помню, не так давно я сидел в этом самом кресле и ждал звонка Рут, думая, что нет ничего хуже, чем быть влюбленным мужчиной, посылающим мысленные волны в телефон, пытаясь заставить его зазвонить.

Но это хуже.

Это гораздо хуже.

Потому что, когда телефон, наконец, зазвонит, что, если не Билл или Риддли будут на другом конце провода? Что, если это какой-нибудь полицейский из Нью-Джерси, который захочет узнать…

Я отказываюсь даже думать в этом направлении. Он зазвонит, и это будет кто-то из них. Или, может быть, Роджер, если они сначала позвонят ему и скажут ему позвонить мне. Но все будет хорошо.

Потому что теперь у нас есть защита.

Позвольте мне вернуться к тому моменту, когда я сорвал сковородку с плиты (что оказалось своего рода благословением; когда я вернулся в квартиру несколько часов спустя, я обнаружил, что оставил плиту включенной). Я схватился за кухонный стол и удержался на ногах, а потом эта чертова сирена завыла у меня в голове.

Я не знаю, как долго это продолжалось; боль действительно отрицает всю концепцию времени. К счастью, верно и обратное: со временем даже самая ужасная боль теряет свою непосредственность, и вы уже не можете точно вспомнить, как она ощущалась. Это было плохо, я знаю, было очень похоже на то, что самые нежные ткани вашего тела постоянно царапаются каким-то острым колющим предметом.

Когда она, наконец, прекратилась, я прижался к стене между кухней и моей совмещенной гостиной и кабинетом, дрожа и всхлипывая, мои щеки были мокрыми от слез, а верхняя губа покрыта соплями.

Боль прошла, но чувство срочности нет, мне нужно было добраться до офиса, и очень быстро. Я уже почти спустился в вестибюль дома, когда проверил, надел ли я что-нибудь на ноги. Так уж вышло, что я надел старые мокасины. Должно быть, я достал их из шкафа у телевизора, хотя будь я проклят, если помню, как это сделал. Если бы мои ноги были босыми, я не уверен, что смог бы заставить себя подняться на девятый этаж. Вот насколько сильным было это чувство срочности.

Конечно, я знал, что это была за сирена в моей голове, хотя мне никогда не показывали «Друга на черный вечер» Сандры, и я полагаю, что я также знал, кто зовет меня: наш новый талисман.

Я без труда поймал такси — хвала Богу за субботы, — и добрался от своего дома до «Зенит Хаус» довольно быстро. Билл Гелб стоял перед входом в здание, расхаживая взад-вперед с расстегнутой и свисающей на выпуск рубашкой, проводя руками по волосам, которые стояли торчком. Он выглядел таким же чокнутым, как та старуха перед «Смайлером», и это было забавно. Потому что перед «Смайлером» уже не было никакой старухи. Теперь мы уже знаем почему. Я снова забегаю вперед, но трудно писать блестящую прозу, когда ты не можешь перестать смотреть на телефон, желая, чтобы проклятая штука заиграла и положила конец неизвестности. Но я постараюсь. Я думаю, что должен постараться.

Билл увидел меня и бросился к такси. Он схватил меня за руку, когда я все еще пытался расплатиться с водителем, и потащил к обочине, как будто я мог упасть в кишащий акулами бассейн. Я уронил несколько монет и начал наклоняться.

— Оставь их, ради Бога, оставь! — пролаял он. — У тебя есть ключи от офиса? Свои я оставил дома на бюро. Я вышел на… — «Вышел на прогулку», — вот что он, наверное, хотел сказать, но вместо того, чтобы закончить, издал какой-то запыхавшийся, визгливый смешок. Женщина, проходившая мимо нас, бросила на него тяжелый взгляд и пошла немного быстрее. — О, черт, ты же знаешь, что я делал.

Действительно, я знал. Он играл в кости в Центральном парке, но оставил большую часть наличных на своем бюро (вместе с брелоком для ключей), потому что у него были другие планы на этот счет. Я мог бы узнать и другие планы, если бы захотел, но я этого не сделал. Одна вещь была очевидна: телепатический диапазон растения стал сильнее. Намного.

Мы направились к двери, но тут подъехало еще одно такси. Херб Портер вышел, покрасневший еще больше, чем я когда-либо видел. Он выглядел так, словно его вот-вот хватит удар. Я никогда не видел его ни в синих джинсах, ни в рубашке, расстегнутой так, что она съехала набок. Кроме того, она прилипла к его телу, а его волосы (те немногие, что остались; он держит их коротко остриженными) были мокрыми.

— Я был в чертовом душе, ясно? — сказал он. — Пойдем.

Мы подошли к двери, и мне после трех попыток удалось вставить свой ключ в замочную скважину. Моя рука так сильно дрожала, что мне пришлось схватиться за запястье другой рукой, чтобы унять эту дрожь. По крайней мере, в вестибюле не было охранника, о котором стоило бы побеспокоиться. Я предполагаю, что этот конкретный вирус паранои, в конечном счете, доберется и до Парк Авеню Саут, но в настоящее время руководство здания все еще предполагает, что если у вас есть правильный набор ключей, вы должны быть в нужном месте.

Мы вошли в дверь, и тут Херб остановился, схватив меня одной рукой за плечо, а Билла — другой. Не нормальная, идиотская улыбка появилась на его лице, где его цвет уже начал меняться до более нормального — розового.

— Он мертв, ребята. Раньше не был, а теперь стал. Динь-дон, генерал мертв!

И, к моему полному изумлению, Херб Портер, Барри Голдуотер[260] из дома 490 по Парк Авеню Саут, поднял руки, щелкнул пальцами и исполнил мексиканский танец со шляпой[261].

— Ты спятил, Херб, — сказал Билл.

— Он прав, — сказал я. — Генерал мертв, и поэтому… — раздался громкий, беспорядочный стук во входную дверь.

Это заставило нас подпрыгнуть и вцепиться друг в друга. Должно быть, мы выглядели как Дороти и ее друзья на дороге в Изумрудный город, столкнувшиеся с какой-то новой опасностью.

— Отпустите меня, слышите, — сказал Билл. — Это всего лишь босс.

Это действительно был Роджер, он колотил в дверь и заглядывал вовнутрь, при этом кончик носа, которым он уперся в стекло, превратился в маленькую белую монетку. Билл его впустил. Роджер присоединился к нам. Он также выглядел так, как будто кто-то его поджег, как свечку, а потом задул, но, по крайней мере, он был одет: носки и все такое. Вероятно, на момент случившегося, он уже собрался на выход.

— А где Сандра? — это было первое, что он спросил.

— Она собиралась прогуляться в Кони-Айленд, — сказал Херб. Цвет его лица к тому моменту уже практически пришел в норму. Он произнес эти слова, и мне показалось, что он опять покраснел. Это было довольно мило, в каком-то смысле. — Но она вполне может объявиться. — Он сделал паузу. — Если она зашла так далеко. Телепатия, я имею в виду. — Он выглядел робким, такого выражения я никогда не ожидал увидеть на лице Херба. — А вы что думаете, парни?

— Думаю, что так и есть, — ответил Роджер. — Ведь это ее спасательное устройство взорвалось у нас в голове, не так ли? Темная и бурная ночь, типа того.

Я кивнул. То же самое сделали Билл и Херб.

Роджер сделал глубокий вдох, задержал дыхание и выдохнул.

— Пошли, посмотрим, в какую передрягу мы влипли. — Он сделал паузу. — И сможем ли мы из неё выбраться.

Лифт, казалось, поднимался целую вечность. Никто из нас ничего не сказал, во всяком случае, вслух, и когда я обнаружил, что могу отключить ход их мыслей, я так и сделал. Слышать все эти бормочущие голоса, сплетенные вместе в середине твоей головы, очень тяжело. Полагаю, теперь я знаю, что чувствуют шизофреники.

Когда на пятом этаже открылась дверь, и запах ударил в нос, мы все вздрогнули. Не от отвращения, а от удивления.

— О боже, — сказал Херб. — Это чувствуется прямо сюда, через весь гребаный коридор. Как вы думаете, кто-нибудь еще мог это учуять? Я имею в виду, кто-нибудь еще, кроме нас?

Роджер покачал головой и направился к офису «Зенита», сжимая руки в кулаки. Он остановился перед дверью офиса.

— У кого из вас есть ключи? Потому что свои я оставил дома.

Я еще искал их в своем кармане, когда Билл шагнул вперед и дернул за ручку. Она повернулась. Он посмотрел на нас, подняв брови, и вошел.

То, что мы учуяли, когда дверь лифта открылась на пятом этаже, я бы охарактеризовал как запах. В приемной все было гораздо, гораздо сильнее — это можно было бы назвать вонью, если бы это было неприятно. Но неприятно не было, так что же это было? Резкий, я полагаю; резкий, землистый запах.

Мне так тяжело. До сих пор я мчался вперед, желая добраться до того, что мы обнаружили (и чего не нашли), но сейчас я понимаю, что двигаюсь гораздо медленнее, ища способы описать то, что, по сути, неописуемо. И мне приходит в голову, как редко нам приходится писать о запахах и о том, как сильно они влияют на нас. Запах в цветочном доме в Сентрал-Фолс был похож на этот по своей силе, но в других отношениях, важных отношениях, был совершенно другим. Запах в оранжерее был угрожающим, зловещим. Этот был похож…

Ну, я могу просто взять и сказать это. Этот был похож на… возвращение домой.

Роджер оглянулся на нас с Биллом грозным взглядом Окружного прокурора.

— Тосты с джемом? — спросил он. — Попкорн? Жимолость? Новая машина?

Мы покачали головами. Зенит отбросил свои разнообразные маскировки в сторону, возможно, потому, что он больше не нуждался в них, чтобы соблазнить нас. Я снова настроился на их мысли, достаточно, чтобы понять, что Билл и Роджер учуяли то, что я сделал. Я уверен, что были вариации, поскольку нет двух одинаковых наборов восприятия (не говоря уже о двух наборах обонятельных рецепторов), но в основном мы чувствовали одно и то же. Зеленый… прочный… дружелюбный… дом. Я просто надеюсь и молюсь, что не ошибаюсь насчет дружелюбности.

— Пошли, — сказал Роджер.

Херб схватил его за руку.

— А что, если кто-нибудь…

— Здесь никого нет, — сказал я. — Карлос был, и генерал был, но они… ты же знаешь… ушли.

— Называй вещи своими именами, — сказал Билл. — Они мертвы.

— Пошли, — повторил Роджер, и мы последовали за ним.

Приемная была чиста как стеклышко, чеснок все еще был на месте, держа Зенит на расстоянии, но первые зеленые разведчики уже добрались до прохода в редакционный отдел (в конце коридора нет двери, только квадратная арка, обрамленная плакатами «Мачо Мэна»). На глубине пятнадцати-двадцати футов, там, где слева открывается дверь в кабинет Роджера, поросль значительно утолщалась, покрывая большую часть ковра и взбираясь по стенам. В том месте, где лицом друг к другу располагались кабинеты Херба и Сандры, старый серый ковер был покрыт новым зеленым ковром, как и большая часть стен. Ствол плюща поднимался до потолка, а с люминесцентных ламп свисали отходящие от него лозы. Дальше, по направлению к обители Риддли, все превратилось в сплошные джунгли. И все же я знал, что если пойду туда, то дверь откроется, и я смогу пройти.

Проходи, друг, возвращайся домой. Да, я слышал, как он шепчет мне это.

— Свя… той… боже, — сказал Билл.

— Мы сотворили чудовище, — сказал Херб, и даже в тот момент стресса и крайнего удивления, мне пришло в голову, что он перечитал слишком много романов Энтони ЛаСкорбиа.

Роджер медленно двинулся по коридору. Мы все слышали шепот, друзья мои, и все чувствовали этот приветственный призыв, но все равно были готовы бежать оттуда сломя голову. Это было слишком ново, слишком странно.

Хотя в офисе всего один коридор, он делает небольшой зигзагообразный изгиб прямо посередине. Часть, проходящую рядом с офисами редакторов, мы называем «парадным коридором». За изгибом находятся комната, где хранится почтовая корреспонденция, каморка уборщика и подсобное помещение, куда, как предполагается, имеет доступ только персонал здания (хотя я подозреваю, что у Риддли есть ключ). Эта часть называется «задний коридор».

В парадном коридоре слева находятся три кабинета: Роджера, Билла и Херба. Справа стоит небольшой шкаф для канцелярских принадлежностей, в основном занятый нашим капризным ксероксом, затем мой офис, и, наконец, кабинет Сандры. Двери в офис Роджера, Билла были закрыты. Моя дверь, дверь Херба и дверь Сандры были открыты.

— Хера-се, — испуганно прошептал Херб. — Посмотри на ее дверь.

— Явно не Кул-Эйд[262], это я тебе точно говорю, — сказал Билл.

— И на ковре тоже, — добавил Роджер. Херб снова употребил слово на букву «Х», еще раз разбив его на два слога.

Я заметил, что на лозах плюща не было крови, и хотя мне не хотелось думать об этом слишком много, я полагаю, что знаю, почему. Наш приятель проголодался, и разве это не прекрасно? Сейчас его так много, так много новых аванпостов и колоний, что наши психические вибрации, вероятно, могут дать ему лишь немного пищи. Есть старая блюзовая песня эту тему. — Крупа — не бакалея, яйца не птица[263], - поется в припеве. По той же причине, дружественные мысли и поддержка редакторов — не…

Ну, это не кровь.

Но так ли это?

Роджер заглянул в кабинет Херба, а я — в свой. Мой офис выглядел вполне нормально, но я чертовски хорошо знал, что Карлос был там, и не только из-за шикарного дипломата, лежащего на столе. Я почти чувствовал его запах.

— В твоей каморке, Герберт, полный беспорядок, — сказал Билл ужасным голосом английского дворецкого. Возможно, это был его способ разрядить обстановку. — Я думаю, что кто-то здесь немного помочился в чашку с чаем.

Прежде чем развернуться к кабинету Сандры, Херб заглянул внутрь своего кабинета, увидел разрушения и пробормотал ругательство, которое прозвучало почти рассеянно. К тому времени у меня сложилась довольно четкая картина произошедшего. Здесь сошлись в битве два безумца, оба с обидами на разных редакторов «Зенит Хаус». Мне было все равно, как они вошли и кто из них прибыл первым, но мне было любопытно, насколько их прибытие не совпало по времени. Если бы они встретились в вестибюле и устроили там свою сумасшедшую разборку, то избавили бы нас от многих неприятностей. Только, наверное, Зенит хотел совсем другого. Помимо того, что Карлос, возможно, был в довольно большом долгу перед чем-то (или кем-то) в Великом Запределье, не стоило сбрасывать со счетов тот факт, что крупа — это не бакалея. Похоже, телепатические растения в этом не одиноки. Порой маленькие засранцы тоже голодают.

Конечно, тут есть над чем подумать.

— Роджер? — Спросил Херб. Он все еще стоял у своей двери, и ему было очень стыдно. Снова прозвучал робкий голос. — Она… ее ведь там не было, правда?

— Нет, — рассеянно ответил Роджер, — ты же знаешь, что нет. Сандра едет сюда из Кони-Айленда. Но наш друг из Сентрал-Фолс здесь был и сейчас он весь вышел.

Мы собрались вокруг двери и заглянули внутрь.

Карлос Детвейлер лежал лицом вниз в том, что Энтони ЛаСкорбия несомненно, наверняка назвал бы «ужасной лужей растекающейся крови». Задняя часть его пиджака была задрана вверх в форме палатки, и из нее торчал кончик ножа. Его руки были протянуты к столу. Его ноги, указывающие на дверь, были частично прикрыты тонкими зелеными бантиками плюща. Зенит действительно стащил с него один из мокасин и начал пробираться сквозь носок под ним. Может быть, в носке и была дырка, но почему-то я так не думаю. Потому что рядом валялись сломанные усики плюща, ну вы понимаете. Как будто оно пыталось вытащить его наружу, к основной массе растительности, но не смогло. Можно было почти почувствовать его голод. Страстное желание обладать его телом так же, как оно, несомненно, уже обладало телом генерала.

— Здесь, конечно же, и произошло главное сражение, — произнес Роджер все тем же отсутствующим тоном. Он увидел лежащего на полу «Друга на черный вечер», поднял его, понюхал маленькую дырочку наверху снаряда и поморщился. Его глаза тут же наполнились слезами.

— Если ты снова включишь сирену в этой штуке, я буду вынужден сделать тебя таким же мертвым, как и придурка у твоих ног, — сказал Билл.

— По-моему, батарейка села, — сказал Роджер, но при этом очень осторожно положил этот предмет на стол Сандры, стараясь не наступить на руку Детвейлера.

Карлос находился в моем кабинете, потому что именно на меня он затаил свою злобу. Потом он куда-то пошел.

— Я думаю, что за едой, — сказал Билл. — Он проголодался и пошел искать еду. Вот тут генерал на него и набросился. Карлос добрался до устройства Сандры прежде, чем Хекслер успел нанести ему смертельный удар, но этого оказалось недостаточно. Ты видишь эту часть, Джон?

Я отрицательно покачал головой. Может быть, я просто не хотел этого видеть.

— Что это такое? — Билл находился в коридоре. Он опустился на одно колено, отодвинул в сторону заросли плюща и показал нам гитарный медиатор. Как и листья самого Зенита, Медиатор был чист как стеклышко. Я имею в виду, никакой крови.

— На нем что-то выбито, — сказал Билл и прищурился. — Только позволь мне идти рядом с тобой, вот тут что написано.

Роджер посмотрел на меня, наконец-то выйдя из оцепенения.

— Боже мой, Джон, — сказал он, — это был он! Он был ею!

— О чем ты говоришь? — Спросил Билл, снова и снова вертя медиатор в пальцах. — О чем ты думаешь? Кто такая «Сумасшедшая гитаристка Герти»?

— Генерал, — глухо сказал я и подумал, был ли у него нож, когда я дал ему два доллара. Если бы Херб был там в тот день, он был бы уже мертв. На этот счет у меня не было никаких сомнений. И мне самому повезло, что я остался жив.

— Ну, меня там не было, а ты жив, — сказал Херб. Он говорил со своей прежней раздражительностью типа не-утруждай-меня-подробностями, но лицо его при этом было бледным и потрясенным, как у человека, который действует исключительно инстинктивно. — И поздравляю, Гелб, ты только что оставил свои отпечатки на этом медиаторе. Лучше вытри их.

Я видел и другие вещи, разбросанные среди густеющей зелени в конце коридора: обрывки одежды, несколько кусочков чего-то похожего на обрывки брошюр, бумажные деньги, монеты.

— Отпечатки пальцев — это не проблема, потому что никто никогда не увидит вещи старого болвана, — сказал Роджер. Он взял у Билла медиатор, бегло осмотрел надпись и прошел немного по коридору. Завалы и заросли плюща расступились перед ним, как я и предполагал. Роджер бросил медиатор. На него с жадностью накинулся лежащий на полу лист, и медиатор тут же исчез. Как и не бывало.

Затем, в моей голове, я услышал голос Роджера. «Зенит! Как будто он звал собаку. Съешь это дерьмо! Сделай так, чтобы все это исчезло!»

И впервые я услышал, как он произнес связный ответ: «С монетами я ничего не могу поделать. Или с этими чертовыми штуками». На полпути вверх по стене, прямо за дверью кабинета Херба, развернулся блестящий зеленый лист размером почти с обеденную тарелку. Что-то яркое со звоном упало на ковер. Я опустился на колено и поднял армейские жетоны Стальных Яиц на серебряной цепочке. Чувствуя себя очень странно — вы должны поверить мне, когда я говорю, что слова возникали просто из ниоткуда — я сунул их в карман брюк. Тем временем Билл и Херб подобрали мелочь, оставшуюся после генерала. Пока это продолжалось, раздавался низкий шелестящий звук. Обрывки одежды и клочки бумаги исчезали в джунглях в том самом месте, где парадный коридор превращался в задний.

— А Детвейлер? — Тихо спросил Билл. — С ним тоже самое?

Глаза Роджера встретились на мгновение с моими. Затем мы покачали головами, оба одновременно.

— А почему нет? — Спросил Херб.

— Слишком опасно, — сказал я.

Мы ждали, что Зенит заговорит снова, чтобы опровергнуть это суждение, но в ответ не получили ничего.

— Тогда что же? — Жалобно спросил Херб. — Что нам с ним делать? И что нам теперь делать с его проклятым дипломатом? Если уж на то пошло, как мы должны поступить с маленькими частичками генерала, которые попадутся нам в заднем коридоре? Например, пряжкой его ремня?

Прежде чем кто-либо из нас успел ответить, из приемной раздался мужской голос:

— Алло? Здесь есть кто-нибудь?

Мы посмотрели друг на друга с крайним удивлением, в первый момент слишком потрясенные, чтобы паниковать.

Добравшись до вокзала, я сунул чемодан в первый попавшийся незанятый шкафчик, выхватил из замка ключ с большой оранжевой головкой и сунул его в карман, где он, несомненно, пролежит, по крайней мере, до завтра. Худшее уже позади — на данный момент, — но я не могу даже думать о том, чтобы забрать с собой свой багаж или сделать какую-нибудь обычную работу. Пока нет. Я слишком устал. Физически — да, но я скажу вам, что еще хуже: я морально вымотан. Я думаю, что это результат моего скорого возвращения в «Зенит Хаус» после кошмарной ссоры с сестрами и братом. Любые высокие моральные принципы, на которые я мог бы претендовать, когда поезд вышел из Бирмингема, теперь исчезли, уверяю вас. Трудно чувствовать себя моралистом после того, как вы пересекли мост Джорджа Вашингтона с телом в кузове взятого напрокат грузовика. Действительно, очень тяжело. И я никак не могу выкинуть из головы эту проклятую песенку Джона Денвера[264]. — «Там тихо горит огонь, ужин стоит на плите, как здорово снова вернуться домой». — Старая долбаная жвачка, — мог бы сказать дядя Майкл.

Но в доме 490 по Парк-Авеню я чувствую себя как дома. Хрен его знает почему. Несмотря на весь ужас и странность, я чувствую себя там как дома. Кентон в курсе. Остальные тоже, но Кентон знает это лучше всех. Мне нравятся все они (по собственному признанию, неосознанно), но Кентона я уважаю по-настоящему. И если ситуация начнет выходить из-под контроля, я думаю, что отправлюсь за помощью именно к Кентону. Хотя, прежде чем снова погрузиться в повествование, я должен сказать следующее: Теперь я боюсь самого себя. Опасаюсь своей способности творить зло и продолжать творить это зло до тех пор, пока не станет слишком поздно, чтобы повернуться и загладить свою вину.

Другими словами, ситуация в любую минуту может выйти из-под контроля, и я вместе с ней.

Боже, как же хорошо снова оказаться дома.

Ладно, забьем на это. Я устал, и мне еще многое нужно рассказать, так что… это, возможно, лучший вариант. Я чувствую, что моральный массив просто жаждет выйти наружу, но мы просто оставим его на другой день, не так ли?

Я попросил таксиста довезти меня до дома 490, но потом передумал и попросил высадить меня на углу Парк Авеню и двадцать девятой улицы. Наверное, я просто хотел немного разведать обстановку. Сориентируйтесь на местности и подкрадитесь сзади. Важно прояснить одну вещь: диапазон телепатии, генерируемой плющом, хотя и расширяется, все же ограничен окрестностями здания… если только ситуация не будет экстремальной, как это было во время смертельной схватки между Хекслером и Безумным Цветочником.

Не знаю, ожидал ли я увидеть полицию, нацгвардию или пожарную машину, но все, что я увидел, это Сандру Джексон, которая расхаживала взад и вперед перед зданием, выглядя весьма рассеянной от беспокойства и нерешительности. Она меня не видела. Не думаю, что она увидела бы и Роберта Редфорда[265], даже если бы он прошел мимо неё совершенно голый. Когда я направился к ней, она подошла к двери здания, прижав руки к щекам, казалось, приняв какое-то решение. После чего развернулась на каблуках и направилась в сторону от здания, явно намереваясь перейти на другую сторону улицы.

— Сандра! — Крикнул я, переходя на рысь. — Сандра, стой!

Она обернулась, сначала испуганно, потом с облегчением. Я увидел, что она была одета в платье с большой розовой пуговицей-заколкой, на которой было написано: «Я люблю Кони-Айленд!» Она побежала ко мне, и я понял, что впервые вижу ее в кроссовках. Она бросилась в мои объятия с такой силой, что чуть не сбила меня на тротуар.

— Риддли, Риддли, слава Богу, что ты вернулся, — бормотала она. — Всю дорогу из Кони-Айленда я ехала на такси… спустила целое состояние… моя племянница думает, что я либо сумасшедшая, либо влюбленная… я… что ты здесь делаешь?

— Просто представь, что прибыла кавалерия из фильма Джона Уэйна, — сказал я и поставил ее на ноги. Это было просто. Но заставить ее отпустить меня, подумал я, может, и не удастся. Она вцепилась за меня, как ракушка.

— Скажи мне, что у тебя есть ключи от офиса, — сказала она, и я почувствовал в ее дыхании что-то сладкое — может быть, сахарную вату.

— Они у меня есть, — сказал я, — но я не смогу их достать, пока ты не отпустишь меня, дитя мое. — Я назвал ее так без всякой иронии. Так мама всегда называла нас, когда мы приходили с ободранными коленками или расстроенные оттого, что нас дразнят.

Она отпустила и торжественно посмотрела на меня большими глазами, как у беспризорника на одной из этих, бархатных картин.

— Что-то в тебе изменилось, Риддли. Но что?

Я пожал плечами и покачал головой.

— Даже не знаю. Может быть, мы обсудим это в другой раз.

— Враг Джона мертв. Как и Херба. Я думаю, они убили друг друга.

Это было не совсем то, что она думала, но я взял ее за руку и повел обратно к двери. Единственное, чего я сейчас хотел, так это убрать ее с улицы. Люди странно на нас смотрели, и не потому, что она белая, а я черный. Люди, которые видят плачущую женщину в солнечный субботний день, склонны запомнить ее, даже в городе, где мгновенная амнезия является скорее правилом, чем исключением.

— Остальные там, наверху, — сказала она, — а я забыла свои чертовы ключи. Я как раз решила пойти в «Смайлер» и попытаться позвонить им, а тут появился ты. Слава Богу, ты появился.

— Да, Слава Богу, что я это сделал, — согласился я, и воспользовался своими ключами, чтобы запустить нас в вестибюль.

Мы учуяли его, как только вышли на пятом, а в приемной «Зенит Хаус» запах был настолько силен, что просто валил с ног. Пряный аромат. И зеленый. Сандра сжимала мою руку так сильно, что было больно.

— Алло? — Спросил я. — Здесь есть кто-нибудь?

Мгновение ничего не происходило. Потом я услышал, как Уэйд произнес:

— Это Риддли.

На что Портер ответил:

— Не будь ослом.

На что Гелб ответил:

— Да. Это он.

— Ребята, с вами все в порядке? — Спросила Сандра. Она все еще держала меня за руку и тащила в коридор. Сначала я упрямился и не хотел идти… но потом это сделал.

Мы обошли стол Ла Шонды и увидели их. Правда, поначалу я их не заметил. Единственное, что я видел, было растение. Не было больше вялого, потрепанного жизнью маленького плюща в горшочке. На Парк Авеню Саут переехал бразильский тропический лес. Он был повсюду.

— Риддли, — сказал Кентон с явным облегчением. — Сандра.

— Что ты здесь делаешь, Риддли? — Спросил Гелб. — Я думал, ты… собираешься вернуться только в середине следующей недели.

— Мои планы изменились, — сказал я. — Я сошел с поезда меньше часа назад.

— А что случилось с твоим акцентом? — Спросил Портер. Он стоял там с этим сумасшедшим растением, растущим вокруг его ног, ласкающим его лодыжки, Боже ж мой, и смотрел на меня с подозрением, как на какого-то жука. На меня смотрят с подозрением!

— Точно, — выдохнула Сандра. — Вот в чем дело.

Я высвободил руку из ее хватки, чувствуя, что мне могут понадобиться мои пальцы в разумном рабочем состоянии еще до окончания рабочего дня. Картина (во всяком случае, часть) прояснилась в моей голове: что-то вроде немого кино. Кое-что я получал от них, а кое-что — от Зенита.

Подозрение исчезло с лица Херба Портера. Его беспокоило только отсутствие акцента, а не я. То, что я чувствовал, стоя среди этого зеленого безумия, было чувством семьи, чувством всего, чего мне не хватало в Алабаме, и я это принял. Вдали от плюща еще можно сомневаться, не доверять. В пределах его влияния? Никогда. Это были мои братья, а Сандра — сестра (хотя в этом случае отношения между ней и мной, по общему признанию, кровосмесительные). А плющ? Отец наш небесный, какими же красками играл Зенит. Но краски — белые, черные, зеленые — были в тот момент для нас не важны. Сегодня днем мы были одни против всего мира.

— Я бы не стал заходить к тебе в кабинет прямо сейчас, Сандра, — сказал Роджер. — Мистер Детвейлер сейчас находится в твоей резиденции. И он явно не красавец.

— С генералом? — спросила она.

— Плющ позаботился о нем, — ответил Джон, и в этот момент Зенит сплюнул, возвратив остатки Хекслера, видимо решив, что не сможет их переварить, возможно, передавая их прямо из задней части офиса. Вещи упали на ковер с дождливым металлическим звоном. Там были карманные часы, цепочка, на которой они были (из трех частей), пряжка ремня, очень маленькая пластиковая коробочка и несколько крошечных кусочков металла. Херб и Билл подобрали все эти вещи.

— Боже мой, — сказал Билл, глядя на коробку. — Это его кардиостимулятор.

— А это хирургические булавки, — сказал Херб. — Те самые, которые ортопедические хирурги используют, чтобы соединить кости.

— Хорошо, — сказал Уэйд. — Давайте предположим, что растение позаботилось о трупе генерала. Думаю, ясно, что мы можем избавиться от его остатков… аксессуаров… без каких-либо проблем, мы должны выбрать, каким способом это сделаем. И от дипломата Детвейлера тоже.

— Как ты думаешь, что в нем? — Спросила Сандра.

— Я не хочу этого знать. Вопрос в том, что делать с его телом. Официально заявляю: Мы не должны скармливать его растению. Я думаю, что он уже получил все… все необходимое для развития питание.

— Все, что он посчитал для него безопасно, — сказал Джон.

— Может, даже чуть больше, — добавил Билл.

Я должен вмешаться в эту дискуссию, но только для того, чтобы сказать то, что хотя я представляю все это разговором вслух, большая его часть сводилась к диалогу разумов. В любом случае, я не могу вспомнить, что было чем, и не знаю, как выразить разницу. Я даже не уверен, что это имеет значение. Что я помню наиболее отчетливо, так это чувство абсурдного счастья. После девяти месяцев работы с метлой или почтовой тележкой я присутствовал на своем первом редакторском собрании. Потому что разве не этим мы занимались? Редактированием ситуации или подготовкой к этому?

— Мы можем вызвать полицию, — сказал Роджер, и когда Билл и Джон начали протестовать, он поднял руку, чтобы это прекратить. — Я просто формулирую мысль. Они ведь не увидят растение, мы это знаем точно.

— Но они могут его почувствовать, — сказала Сандра, явно встревоженная. — И Роджер…

— Зенит может решить пообедать одним из них, — закончил я за нее. — «Филе де флик»[266], особенное блюдо дня. Возможно, он просто не сможет сказать себе — нет. Зенит может быть нашим другом, а может, и нет, но, по своей сути, он людоед. Нам следует об этом помнить.

Должен признаться, то, как Херб Портер посмотрел на меня, это просто бальзам на душу. Как будто во время посещения зоопарка он услышал, как одна из обезьян начала декламировать Шекспира.

— Давайте перейдем к делу, — сказал Джон. — Роджер, можно мне?

Роджер кивнул в знак согласия.

— Мы подвели эту сраную издательскую компанию к краю чего-то великого, — сказал Джон, — и я говорю не только о текущей платежеспособности. Я говорю об общем финансовом успехе. С «Последним выжившим», книгой шуток и генеральской книгой мы не просто поднимем шум в издательской индустрии; мы создадим проклятые гром и молнию, которые поразят всех до усрачки. Многие люди повернутся и обратят на это внимание. Но для меня даже не это главное. Я просто жажду увидеть физиономии этих засранцев из «Апекса» после всего этого.

— Давай, всыпь им! — Яростно закричал Билл, и это заставило меня вздрогнуть. Практически то же самое Софи прокричала моей сестре Мэдди, когда та обвинила меня в том, что я играю в негра в Нью-Йорке. Другими словами, это как будто услышать призрака. И это именно то, чем моя семья теперь является для меня, все они. Призраки.

— Потребовалась магия, чтобы сделать этот неожиданный поворот возможным, — продолжал Джон, — я это признаю. Но ведь вся издательская деятельность — это своего рода магия, не так ли? И не только издательская деятельность. Любая компания, которая является успешным посредником в творческой сфере — это магия. Этот посредник превращает солому в золото. Посмотрите на нас, ради всего святого! Бухгалтеры днем, мечтатели ночью…

— И говнюки в полдень, — вставил Херб. — Не забывай об этом.

— Может быть, ты вернешься к сути, Джон, — призвал Роджер.

— Дело не в копах, — резко продолжил Джон. И, как я почувствовал, с восхитительная краткостью. — Никаких посторонних. Этот плющ помогает нам навести порядок в нашем доме, а мы должны навести порядок в его доме.

— Но ведь это мертвецы, — сказала Сандра. Она выглядела очень бледной, и когда она снова потянулась к моей руке, я позволил ей взять ее. Я и сам был рад этому прикосновению. — Мы говорим о мертвых людях.

— Мы говорим о двух мертвых психах, которые убили друг друга, — сказал Херб. — Кроме того, труп только один.

Пока мы переваривали это, на мгновение воцарилась тишина. Думаю, это был решающий момент. Потому что в глубине души мы все знали, что, генерал убил Карлоса, после чего Зенит позаботился о самом Хекслере.

— Здесь ничего плохого не случилось, — сказал Билл, как бы про себя.

— Ты все правильно понимаешь, — сказал Херб. — Кто-нибудь еще хочет защитить постулат, что мир стал хуже, потому что этих двух придурков больше в нем нет?

— Если мы не собираемся скармливать Детвейлера растению, то, как же мы от него избавимся?

— У меня есть идея, — сказал Билл Гелб.

— Если это правда, — сказал Роджер, — то сейчас самое подходящее время, чтобы… короче, выкладывай.

Сначала были некоторые сомнения, но я скажу вам одну вещь: чтение мыслей освобождает от кучи эмоционального дерьма, а также простых повседневных проблем, которые люди пытаются передать из уст в уста. Я почти уверен, что до них дошла моя уверенность, мое чувство, что у меня есть правильная идея и что мы можем ее осуществить. Именно так я чувствовал себя в парке, играя в кости с этими говнюками-мажорами. Жаль только, что я не попал на игру в покер. Ну ладно, как-нибудь в другой раз.

Так или иначе, я все-таки побываю в Парамусе.

Грузовик представлял собой старую колымагу, ветровое стекло по краям было молочным; обогреватель не работал, а пружины были просевшими; сиденья были шишковатыми, и вонь выхлопных газов поднималась через пол, вероятно, из неисправной выхлопной трубы или коллектора. Но сборщик пошлины перед мостом Джорджа Вашингтона даже не взглянул на нас, и я счел это хорошим знаком. Кроме того, радио работало. Когда я включил его, первое, что влилось мне в уши, был Джон Денвер: «Как здорово снова вернуться домой! Иногда эта старая ферма кажется мне давно потерянным другом…»

— Пожалуйста, — сказал Билл. — Тебе это точно необходимо?

— Мне это нравится, — сказал я и начал притопывать ногами. Между нами кое-что стояло… среднего размера бумажный пакет с логотипом «Смайлера». Внутри лежали те немногие вещи генерала, которые Зенит счел неудобоваримыми. Дипломат Безумного Цветочника лежал под сиденьем, издавая очень неприятные вибрации. И нет, я не верю, что это было только мое воображение.

— Тебе это нравится? Риддли, я, конечно ничего не имею к людям с твоим цветом кожи, но разве афроамериканским джентльменам вроде тебя обычно не нравятся такие люди, как Марвин Гей? «Темтейшен»? «Стилистик»? Джеймс Браун? Артур Конли? Отис Реддинг?

Я хотел было сказать ему, что Отис Реддинг мертв, как и тот парень в кузове старого дребезжащего грузовика, в котором мы сейчас переправлялись через Гудзон, но потом решил придержать язык за зубами.

— Мне нравится именно эта песня. — На самом деле, так оно и было. — Выгляни наружу, Билл. Луна поднимается с одной стороны, а Солнце садится с другой. Это то, что моя мама называла «Двойным наслаждением».

— Я расстроился, когда услышал о твоей маме, Риддли, — сказал он, и я поблагодарил его за это. Однако только в моей голове, где он больше не мог слышать благодарности. После того, как мы покинули здание, где теперь верховодит Зенит — общий на всех плющ.

— Спасибо, Билл.

— Она… ты знаешь, она страдала?

— Нет. Я не думаю.

— Хорошо. Это хорошо.

— Да, — ответил я.

Песня Джона Денвера закончилась и была заменена кое-чем другим, несоизмеримо худшим: Сэмми Дэвис-младший пел о Кэндимене: «Кто может взять радугу, и погрузить ее в сон». Содрогнувшись, я выключил радио. Но песня Джона Денвера не выходила у меня из головы: «Как здорово снова вернуться домой».

Мы остановились со стороны Джерси — я на пассажирском сиденье, а Билл за рулем старого грузовика с выцветшими наклейками «Хлебобулочные Изделия от Холсума» по бокам. Он позаимствовал его у своего друга, который, надеюсь, никогда не узнает, что мы перевозили, завернув в старый ковер, который Херб Портер нашел в каморке.

Когда за несколько часов до этого Билл закончил излагать свой план, Роджер сказал:

— Ты не сможешь сделать это в одиночку.

— Я помогу, — сказал я.

— Ты? — Спросил Джон. — Но ты же… — он замолчал, но находясь на пятом этаже дома 490 по Парк Авеню Саут, в присутствии Зенита, мы все слышали продолжение его мысли: — ты же просто уборщик!

— Больше нет, — сказал Роджер. — С этого момента я нанимаю тебя в качестве редактора, Риддли. Если ты не возражаешь, конечно же.

Я одарил его своей улыбкой негра Джима, в которой было около двух тысяч огромных белых зубов.

— Я простая уборщик, чтобы стать редактар в этот прекрасный издательства? Ну, шо! Шо! Это быть бы просто прекрасна!

— Но если ты только перестанешь говорить с таким акцентом, — сказал Джон.

— Я же быть уборщик и только пытаться стать редактар! Буду улучшать ма говорить, эта прекрасна!

— По-моему, это пахнет подкупом, — сказала Сандра. Она сжала мою руку и недоверчиво посмотрела на Роджера.

— Тебе виднее, — сказал Роджер, и она, конечно же, поверила. Чувство семьи было слишком сильным, чтобы его отрицать. Одному Богу известно, что нас ждет впереди, но мы вместе в этом участвуем. В этом больше не может быть никаких сомнений.

— Чем ты собираешься ему заплатить? — Герб хотел знать. — Купонами экстра скидок «Смайлера»? Эндерс никогда не одобрит зарплату еще одного редактора. А если он узнает, что ты продвигаешь на это место бывшего уборщика, так тот вообще обосрется.

— Что касается оплаты труда, то согласно платежной ведомости, Риддли пока останется в качестве уборщика, — сказал Роджер. Он говорил совершенно спокойно, как будто был абсолютно уверен в себе. — Позже у нас будет достаточно денег, чтобы выплачивать ему полную зарплату редактора. Риддли, как тебе 35 000 долларов в год? Начиная с 4 апреля 1981 года?

— Боже… Боже… моя так рада! Я буду самый багатый ниггер в Коттон-клубе!

— Тебе норм и нам порядок, — сказал Джон, — потому что это на пятерку в год больше, чем я сейчас зарабатываю.

— О, не переживай об этом, — сказал Роджер. — Тебя, Херба, Билла и Сандру устроит… давай-ка посмотрим… сорок пять в год.

— Сорок пять тысяч? — Прошептал Херб. В его глазах появился подозрительный блеск, как будто он вот-вот сломается и заплачет. — Сорок пять тысяч долларов?

— Начиная с 4 апреля, как и Риду. — Он повернулся ко мне. — И серьезно, Рид — подвязывай с этим акцентом.

— Теперь с ним покончено, — сказал я.

Он кивнул.

— Что касается меня, — сказал он, — то, что там говорит Библия? «Работник достоин награды за труды свои»[267]. — Сейчас я зарабатываю сорок. Как вы думаете, сколько я должен получать за то, что уведу крепкий корабль «Зенит» от скал подветренного берега в открытое море, где дуют пассаты?

— Как насчет шестидесяти? — Спросил Билл.

— Пусть будет шестьдесят пять, — легкомысленно предложила Сандра. В конце концов, Роджер тратил деньги Шервина Редбоуна.

— Нет, — сказал Роджер, — не надо наглеть, во всяком случае, не в первый год. Я думаю, что пятьдесят тысяч будет вполне достаточно.

— Неплохо для любого из нас, учитывая, что все за нас делает плющ, — сказал Билл.

— Это не так, — сказал Джон немного резко. — У нас всегда были соответствующие навыки к этой работе, у всех нас. Плющ просто дает нам нужную подпитку.

— Кроме того, — сказал Херб, — он получает жилье и питание. Что еще ему надо? Плющу ведь не нужна новая машина, верно? — Он посмотрел на Билла. — Уверен, что не хочешь, чтобы я присоединился к команде утилизаторов? Я в деле, если ты захочешь.

Билл Гелб задумался, потом покачал головой.

— Мы справимся вдвоем. Но нам надо кое-что… ну, вы понимаете… во что завернуть останки. Интересно, там что-нибудь есть?

После этих слов Херб вошел в кладовку, порылся там немного, а потом вернулся, волоча за собой остатки ковра.

Он оказался как раз подходящего размера. Билл и я были освобождены от обязанности красочной упаковки трупа Карлоса Детвейлера, и я подумал, что Сандра останется с нами в коридоре (освобождая себя от этого занятия, так сказать, в силу своего пола), но она решительно вмешалась. И повсюду вокруг нас Зенит удовлетворенно гудел, как будто поддерживая, посылая то, что «Бич Бойз» (еще одни мои фавориты в мире белых), вероятно, назвали бы «приятными вибрациями»[268].

— Телепатия, кажется, положительно влияет на командную работу, — прокомментировал Билл, и мне пришлось признать, что это правда. Сандра и Херб расстелили ковер рядом со столом Сандры. Роджер и Джон подняли Детвейлера и положили лицом вниз на край ковра. Затем, совместными усилиями, они просто скатали его, как тесто для хот-дога, закрепив ковер самой крепкой бечевкой, какую только могла предоставить каморка.

— Черт, он потерял много крови, — сказал Билл. — Ковер и пол под ним в полном беспорядке.

— Растение поглотит большую его часть либо сегодня, либо в воскресенье, — сказал я.

— Ты действительно так думаешь?

Я действительно так думал. Я также думал, что смог бы удалить большую часть крови, вымыв ковер с применением чистящего средства «Дженни». Конечный результат, возможно, не обманет полицейского эксперта-криминалиста, но если полиция окажется здесь, наши задницы будут поджарены в любом случае. Для обычного постороннего человека оставшееся пятно на ковре Сандры будет выглядеть так, как будто кто-то пролил там кофе несколько месяцев назад. Возможно, единственный актуальный на сегодняшний день вопрос заключается в том, сможет ли Сандра жить с этой тенью морского дьявола в том месте, где она зарабатывает свой хлеб насущный. Если она не сможет, я думаю, что у меня не будет проблем с заменой этого конкретного куска ковра. Потому что, как говорит Роджер, такие минимальные расходы скоро перестанут нас раздражать.

— Ты уверен, что сможешь достать этот грузовик? — Крикнул Роджер из кабинета Сандры. Он сидел на корточках и вытирал лоб рукавом. — А что, если твой знакомый уехал куда-то на выходные?

— Он дома, — сказал Билл, — или, по крайней мере, был там полтора часа назад. Я видел его, когда сам выходил из дома. А за пятьдесят долларов он сдаст мне внаем и свою бабушку. Он довольно милый парень, но у него есть небольшая проблема. — Он изобразил сопение, закрыв сначала одну ноздрю, потом другую.

— Убедись, что он на месте, — сказал Роджер и повернулся к Джону. — Бонусы за избавление от трупов на Рождество для всех нас. Запиши.

— Конечно, только не включай это в ежемесячный отчет, — сказал Джон, и мы все рассмеялись. Наверное, это звучит ужасно, но это был самый веселый, самый дружеский смех, который вы когда-либо слышали. Я думаю, что Сандра, с крошечным пятнышком крови Карлоса Детвейлера на предплечье и еще одним на правой ладони, смеялась громче всех.

Билл вошел в свой кабинет и поднял трубку телефона. Роджер и Джон перенесли Карлоса, завернутого в остатки коричневого ковра, в приемную, за письменный стол Ла Шонды.

— Я вижу его ботинки, — сказала Сандра. — Они немного выпирают.

— Не волнуйся, все будет хорошо, — сказал Херб, и я сразу понял, что он делал горизонтальный боп[269] с этой прекрасной леди. Ну, респектос и уважуха, как говорицца у нас на айвеню. Мож быть, она больше не захоче лобать с моя в брутального дальнобоя и хичхайка, хвала Госпидя.

— Ничего не будет хорошо, пока этот идиот-убийца остается здесь, — сказала Сандра. Она начала расчесывать волосы, увидела кровь на своей руке и поморщилась.

Билл, улыбаясь, вышел из своего кабинета.

— Один старый, но исправный грузовик, к нашим услугам, — сказал он. — Рекламные логотипы хлебной компании по бокам, правда, выцветшие. Риддли, мы заберем его сегодня в четыре часа дня — другими словами, меньше чем через три часа, — и я пригоню его сюда сегодня вечером. Вопросов не задавали, хотя мне пришлось согласиться на дополнительную оплату амортизации. Два четвертака плюсом. Это нормально, босс?

Роджер кивнул.

— Этот парень живет под тобой, верно?

— Да. Вообще-то он биржевой маклер. Покупка автомобилей на аукционе с целью последующей перепродажи — это просто подработка. Я думаю, что еще он обманывает страховые компании, когда может. Вообще-то, я мог бы взять и катафалк, но мне это показалось… ну, я не знаю… показухой что-ли.

Для меня идея отвезти Детвейлера на свалку в Джерси в катафалке казалась не показушной, а прямо-таки жуткой. Однако я держал рот на замке.

— А это место в Парамусе? — Спросил Джон. — Оно безопасно? Реально безопасно?

— Судя по некоторым разговорам, которые я слышал во время игры у Джинелли, там безопасно, как в могиле. Билл увидел наши лица и поморщился. — За что купил, за то и продаю.

— Ладно, — тяжело вздохнул Роджер. — Кабинет Сандры выглядит более или менее нормально. Давай уберем у Херба и Джона, а потом уберемся отсюда к чертовой матери.

Мы сделали это, а затем отправились в кафетерий через квартал, чтобы хоть немного перекусить. Ни у кого из нас не было особого аппетита, и Билл ушел пораньше, чтобы закончить переговоры с парнем с нижнего этажа.

Выйдя из кафетерия на тротуар, Джон взял меня за руку. Он выглядел уставшим, но спокойным. В лучшей форме, чем до моего отъезда домой.

— Риддли, тебя все устраивает?

— Да, — сказал я.

— Хочешь, я поеду с вами?

Я задумался, потом покачал головой.

— Трое — это толпа. Я позвоню тебе, когда мы со всем этим справимся. Но может быть уже поздно.

Он кивнул, двинулся было прочь, но потом обернулся и ухмыльнулся. Было в этом что-то душераздирающее.

— Добро пожаловать в редакционное общество «Садовник и зелень», — сказал он.

Я поприветствовал его в ответ.

— Рад быть с вами.

Так оно и было. А когда вскоре после этого я добрался до дома Билла, старый панельный грузовик уже был припаркован у обочины. Билл стоял рядом с ним, курил сигарету и выглядел совершенно умиротворенным.

— Давай заберем груз и отвезем его в Джерси, — сказал он.

Я похлопал его по плечу.

— К вашим услугам, сэр, — сказал я.

Мы добрались до дома 490 по Парк Авеню Саут без четверти пять. В этот час субботнего вечера в здании было тихо, как никогда. Как в гробу, если говорить другими словами. Заклятый враг Джона лежал там, где мы его оставили, аккуратно завернутый в ковер.

— Взгляни на плющ, Риддли, — сказал Билл, но я уже это сделал. Лозы пробрались к концу коридора. Там они сгрудились, едва сдерживаемые чесноком, которым Джон и Роджер натерли лутку двери. Кончики лоз были слегка приподняты, и я видел, как они дрожат. Я подумал о голодных посетителях, заглядывающих в окно ресторана, и слегка вздрогнул. Если бы не чеснок, эти передовые усики уже проникли бы в ковер и обвили ноги трупа. Зенит на нашей стороне, я совершенно в этом уверен, но, боюсь, ни твердый член, ни голодный живот не имеют ничего общего с совестью.

— Давай вытащим его отсюда, — сказал я.

Билл согласился.

— И сделай себе заметку: освежить чеснок на той двери. Может быть, завтра.

— Я не думаю, что чеснок будет держать его вечно, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

Так как мы снова были под телепатическим зонтиком Зенита, вместо того, чтобы произнести это вслух, я ответил ему мысленно: он должен расти. Если он не сможет расти, то умрет. Но прежде чем он умрет, он может…

— Стать злобным? — Закончил за меня Билл.

Я молча кивнул. Да, он может стать злобным. Я уверен, что Детвейлер и генерал Хекслер могли бы сказать, что он уже стал довольно злобным.

Мы пронесли свернутый ковер по коридору к лифту, который открылся по нажатию кнопки. В здании больше не было никого, кто мог бы перевести его на другой этаж, в этом я был уверен. Мы бы услышали их мысли.

— У нас ведь не будет никаких проблем, правда? — Спросил я Билла, когда мы ехали вниз. Между нами лежал Мистер Детвейлер, проблемный малый, которому вскоре предстояло поселиться в Нью-Джерси. — Никаких маленьких хичкоковских неожиданностей.

Билл улыбнулся:

— Не думаю, Риддли. Мы выбросим все семерки. Потому что с нами сила.

И так оно и было.

К тому времени, как фары грузовика выхватили знак на краю 27-го шоссе — Корпорация по УТИЛИЗАЦИИ ОТХОДОВ ПЕТЕРБОРО. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН — стало совершенно темно, а Луна высоко висела в небе. Высоко и мечтательно. Мне пришло в голову, что эта же самая Луна смотрит на свежую могилу моей мамы в Блэкуотере.

Через грязную дорогу, ведущую к свалке, тянулась цепь, но она, похоже, была просто перекинута через столбы с обеих сторон и не заперта на ключ. Я вылез из машины, освободил одну из петель и жестом пригласил Билла проехать. Как только он оказался внутри, я снова закрепил цепь и сел обратно.

— Насколько я понимаю, этим местом пользуется мафия? — Спросил я.

— Таковы слухи. — Билл немного понизил голос. — Я слышал, что один из приятелей Ричи Джинелли, говорят, что это был Джимми Хоффа, взял длительный отпуск в этом направлении.

— Билл, — сказал я, — я, конечно, далеко не главный редактор «Зенит Хаус» чтобы указывать тебе, что делать…

— Смелей, Макдуф, не трусь [270], - сказал он, улыбаясь.

— … но место для игры в покер, где можно услышать такие странные обрывки разговоров, может быть небезопасным для безобидного редактора книжек в мягкой обложке.

— Говори за себя, — сказал он, и хотя он все еще улыбался, я не верю, что то, что было сказано дальше, было шуткой. — Если плохие парни перейдут мне дорогу, я просто натравлю на них плющ.

— Так думал и Карлос Детвейлер, а теперь он совершает свое последнее паломничество в кузове хлебного фургона, — сказал я.

Он посмотрел на меня, и его улыбка немного померкла.

— Возможно, ты прав, напарник.

В этом я был прав, но сомневаюсь, что это остановит Билла от его покерных вылазок по выходным. Точно так же, как я сомневаюсь, что успешный трах с Сандрой Джексон остановит Херба Портера от Тайных экспедиций по обнюхиванию сидений. Мы говорим: «такой-то должен был знать, что надо было действовать осторожнее», когда такой-то приходит и скулит от горя, но есть огромная разница между знанием и действием. Неточно цитируя Библию: мы возвращаемся к нашим порокам, как собака к своей блевотине, и когда кто-то думает в таких выражениях, я удивляюсь нашей очевидной решимости сосуществовать с Зенитом — общим плющом. Подумать только, что он — или оно — может хоть немного улучшить наше положение или нас самих.

Поразмыслив над тем, что я только что написал, я рассмеялся. Я как наркоман между дозами, временно трезвый и размышляющий о том, что наркотики — зло. Как только я снова окажусь в зоне действия этих гудящих приятных вибраций, все изменится. Я знаю это так же хорошо, как свое собственное имя.

Знать… и делать. Между этим — пропасть.

Грунтовая дорога где-то с четверть мили тянулась через заросший сосновый лес, а затем вывела нас к огромному смердящему кругу, состоящему из грязи, мусора, выброшенной бытовой техники и стены из сложенных друг на друга утилизированных автомобилей. В свете полной луны все это выглядело как гибель цивилизации. На дальней стороне свалки был обрыв, его крутые склоны были покрыты огромным количеством мусора. Внизу бульдозеры и экскаваторы казались размером с детские игрушки.

— Они там бульдозерами разравнивают это дерьмо, а потом прикрывают его грунтом, — сказал Билл. — Мы отнесем его на двадцать-тридцать футов вниз по склону, а потом похороним. У меня есть лопаты. А еще у меня есть перчатки. Мне говорили, что там водятся крысы размером с терьера.

Но все это оказалось ненужным; как сказал Билл, с нами была сила, и мы выбрасывали семерки. Пока он медленно ехал к обрыву и настоящей свалке, лавируя между ржавыми автомобилями, превратившимися от времени в памятники ушедшей цивилизации, я заметил слева группу синих объектов. Они были похожи на стоящие дыбом пластиковые капсулы размером с человека.

— Езжай туда, — сказал я, указывая пальцем.

— Зачем?

— Просто предчувствие. Давай, Билл.

Он пожал плечами и повел грузовик в ту сторону. Когда мы подъехали ближе, на его лице появилась широкая улыбка. Это были туалетные кабинки, которые можно увидеть на строительных площадках и в некоторых придорожных зонах отдыха, но выглядели они так, как будто дьявол вылез из ада и поиграл ими в футбол: крыши помятые, двери сломанные, в боках некоторых кабин зияли огромные дыры. Они стояли примерно в сорока футах от пасти заглушенной машины, которая могла быть только дробилкой.

— Думаешь, мы сорвали куш, Рид? — Усмехнувшись, спросил Билл. — Нет, мы сорвали настоящий джекпот. На самом деле, я думаю, что ты просто гребаный гений.

Вокруг скопления голубых капсул была натянута длинная желтая лента, на которой большими черными буквами было выведено: «Не подходить, НЕ ПОДХОДИТЬ, НЕ ПОДХОДИТЬ». К ленте скотчем было приклеено послание, написанное большими неровными буквами на куске картона. Я вылез из машины и прочитал его при тусклом свете фар грузовика:

«ТАРК!

Это те, о которых я тебе говорил.

Из центра Парама. Пожалуйста, сними этот проклятый груз с моей спины и В ПОНЕДЕЛЬНИК РАЗДАВИ ЭТИХ СУК.

Первым делом! Заранее спасибо, Бадди, „Буду должен тебе бакс“.

ФЕЛИКС».

Билл присоединился ко мне и тоже читал послание.

— Что думаешь? — спросил он.

— Я думаю, что Карлос Детвейлер начнет свое путешествие по глубинам Вселенной вместе с осколками биотуалетов, стоявших ранее где-то в центре города Парамус, — сказал я. — И произойдет это рано утром в понедельник. Ну, давай уже покончим с нашим делом и свалим отсюда. От этого места у меня мурашки по коже.

Внезапно мимо нас пронесся порыв ветра, гремя мусором и заставляя банки катиться со звуком, похожим на скрипучий смех. Билл нервно огляделся.

— Да, — сказал он. — И у меня тоже. Подожди, сейчас я выключу фары.

Он погасил свет, а затем мы обошли грузовик и вытащили свернутый коврик с нашим компадре[271] Карлосом внутри. Луна спряталась за облако, но когда мы нырнули под желтую ленту с надписью «НЕ ПОДХОДИТЬ», она снова появилась, затопив своим светом эту пустошь. Я чувствовал себя пиратом из романа Роберта Льюиса Стивенсона. Но вместо «Йо-хо-хо и бутылка рома» у меня в голове стучала мелодия из песни Джона Денвера о том, как хорошо снова оказаться дома. В этом залитом лунным светом мемориале богам демонстративной чахотки я услышал новые слова, мои собственные слова: там тихо урчит дробилка, крысы в мусоре; Боже, как хорошо снова оказаться дома.

— Давай, помогай, — сказал Билл, протягивая руку и одновременно подпирая ковер поднятым коленом. Он был похож на какого-то диковинного аиста.

Наконец ему удалось открыть дверцу биотуалета. Мы, приложив некоторое усилие, проникли внутрь, и поставил сверток между серым пластиковым писсуаром и унитазом. В кабинке все еще стоял легкий запах мочи, наводящий на мысль о призраке старого пердуна, который возможно, здесь обитал. С одного из верхних углов свисала паутина с древним трупом мухи, застрявшим внутри. На стене, при лунном свете, я прочел две надписи. «ЛЮБИТЕЛЯМ МИНЕТА ДАРЮ Я ШОУ ЭТО, О ЧЛЕНЕ ЛИШЬ МЕЧТАЮ, НЕ СПЛЕВУЮ — ГЛОТАЮ», гласила одна. Другая, намного более тревожная, гласила: «я буду делать это снова и снова и снова. ПОКА МЕНЯ НЕ ПОЙМАЮТ».

Внезапно мне захотелось оказаться за много миль от этого места.

— Валим, — сказал я Биллу. — Пожалуйста, чел. Давай свалим отсюда.

— Секундочку.

Он вернулся к грузовику и достал пакет с вещами, оставшимися после генерала — пряжка, кардиостимулятор, остеопатические штифты. Он поднял крышку унитаза и покачал головой.

— Сборной емкости нет. Пакет просто упадет на землю.

— А почему ты не принес сюда этот чертов дипломат? — спросил я.

— Мы не можем оставить его здесь, — сказал Билл. — Что-то, лежащее в нем, может быть, поможет его опознать.

— Черт возьми, его опознают по отпечаткам пальцев, если кто-нибудь, конечно же, его найдет.

— Возможно. Но все-таки, мы ведь не знаем, что в нем лежит, не так ли? Лучше всего бросить дипломат в Гудзон на обратном пути. Безопаснее.

Это имело смысл.

— Дай мне пакет, — сказал я, но прежде чем он успел это сделать, я сам выхватил у него пакет из «Смайлера». После чего подбежал к краю обрыва и отбросил его как можно дальше. Я смотрел, как он переворачивается в лунном свете. Мне даже показалось, что я слышу, как звенят булавки, скреплявшие кости старого воина. А потом он исчез.

Я побежал обратно к Биллу, который как раз запирал дверцу биотуалета. Удивительно, но мы совершенно случайно выбрали один из менее потрепанных. Он наверняка сохранит тайну, которую нам нужно было сохранить.

— Это сработает, не так ли? — Спросил Билл.

Я молча кивнул. Не сомневался ни тогда, ни сейчас. Мы находимся под защитой высших сил. Все, что нам нужно сделать — это предпринять разумные меры предосторожности.

И позаботиться о нашем новом друге.

Луна снова скрылась за облаками. Глаза Билла блеснули во внезапном мраке, как глаза дикого животного. И это, конечно же, именно то, кем мы были. Две мусорные собаки, одна с белой шкурой, а другая — с коричневой, роющиеся в мусоре. Пара мусорных собак, которые успешно зарыли свои кости.

Тогда, внезапно, на меня нашло просветление. Мгновение здравомыслия. Я выпускник Корнельского университета, начинающий писатель, начинающий редактор (я смогу выполнить работу, на которую меня назначил Роджер Уэйд, в этом я не сомневаюсь). Билл Гелб — выпускник Университета Уильяма и Мэри, донор крови Красного Креста, читающий раз в неделю «На Маяк»[272] для слепых. И, не смотря на это, мы только что похоронили тело убитого человека на известном мафиозном кладбище. Генерал проткнул его ножом, но разве мы все не соучастники, в какой-то мере?

Возможно, только Джон Кентон избежит наказания. В конце концов, ведь это он приказал мне выбросить плющ. У меня даже записка где-то есть.

— Мы сошли с ума, — прошептал я Биллу.

Его ответный шепот был мягким и убийственным.

— А мне насрать.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом Луна снова вышла, и мы оба опустили глаза.

— Пошли, — сказал он. — Давай убираться отсюда к чертовой матери.

Так мы и поступили. Назад, к 27 шоссе, затем к магистрали, затем к мосту Джорджа Вашингтона. При этом за нами не следовало ни одной машины, и дипломат Карлоса Детвейлера с кодовым замком канул в водах Гудзона. Никаких проблем; счастливого плавания. Этим субботним вечером мы даже не встретили ни одного полицейского. И всю дорогу эта песня звучала у меня в голове: «Боже, как же хорошо оказаться дома».

Только что звонил Риддли. Миссия выполнена. Генерал канул в лету, а теперь еще и Безумный Цветочник со своим дипломатом.

Или, может быть, не канул.

Я просто отлистал все эти страницы к разговору Роджера с Тиной Барфилд, и то, что я там прочитал, хотя это и не совсем точно, вряд ли может обнадеживать. Она сказала, что мы прочитаем некролог о Карлосе; но она не сказала (вероятно, потому, что не знала), что именно я его и напишу. Она также велела нам продолжать вести себя так, как будто Карлос был жив, даже после того, как мы узнаем, что он мертв. Потому что, сказала она, он вернется.

Как тулпа.

Даже сейчас я точно не знаю, что это такое, но вот что я вам скажу с абсолютной уверенностью, абсолютной убежденностью и полной ясностью ума: мы шестеро прошли через все это не для того, чтобы нас остановил кто-то живой, не говоря уже о ком-то мертвом. Мы собираемся сделать «Зенит Хаус» предметом разговоров всего Нью-Йорка, не говоря уже обо всем издательском мире за его пределами.

И да поможет Бог каждому, кто попытается встать у нас на пути.

(2000)