По библейским местам

Глава шестая Сива: вспоминая Александра Великого

Поезд из Александрии грохотал вдоль плоского северо-западного побережья Египта. Этот поезд проходил каждый день со скоростью 20 миль в час по пути, проложенному в песках, где ежегодно железнодорожные полотна размывали сезонные дожди.

Думаю, в поезде я был единственным европейцем. Мои спутники предпочитали пол сиденьям купе. На каждой станции подсаживалось еще некоторое количество пассажиров, кое-кто нес деревянные ящики, в которых сидели возмущенные индюшки или философски настроенные куры, другие жизнерадостно грызли зеленые и пурпурные стебли сахарного тростника.

Становилось жарко, и я сопротивлялся искушению опустить ставни, которыми снабжены все окна египетских вагонов. Я находился в чужой стране и хотел как можно больше увидеть, даже несмотря на унылый пустынный пейзаж за окном. Тонкая бурая пыль, по консистенции напоминающая тальк, проникала сквозь малейшие щели и постепенно заполняла мой пакет с сэндвичами. Время от времени дорожная скука рассеивалась мимолетным проблеском моря, в ярком солнечном свете сверкавшего, как синий сапфир.

Я направлялся в место, которое жило в моем воображении с детства как одно из самых загадочных и прекрасных на свете: я ехал в оазис Сива. Он существовал уже в древние времена, вдали от Ливийской пустыни. Там оракул Юпитера-Амона изрекал пророчества и давал советы тем, кто совершал путешествие в течение десяти-двадцати дней по диким, безлюдным краям. Я задавался вопросом: что же на самом деле происходило во мраке святилища, когда путники, преодолевшие море и пески, наконец представали перед лицом бога с бараньей головой? Говорила ли его статуя человеческим голосом? Двигала ли она руками или кивала головой?

Даже в такие времена, как наши, не лишенные предрассудков и суеверий, трудно понять античного оракула, мистические источники которого в разных концах мира пузырились газом божественной мудрости, поднимавшимся из глубин земли, как это было у пифии в Дельфах или у статуи Амона в Сиве. Величайшие умы эпохи обращались к ним с вопросами и верили в предсказания оракулов; это не означает, что мы вправе считать их суеверными глупцами.

В Амоне, несомненно, было нечто поразительное, нечто большее, чем удаленность пустынного жилища и тайна, которой окутывали его жрецы, нечто такое, что заставляло города направлять посольства за моря, чтобы задать вопрос о государственных делах, а таких мужей, как Ганнибал или Александр Великий, смиренно приходить в его святилище.

Самым знаменитым из гостей Амона был Александр Македонский, молодой завоеватель Египта. Он прибыл в оазис с небольшой свитой, и каждый школьник, читавший Арриана, знает, что по дороге туда Александр чуть не потерялся в пустыне, но ему указали путь два ворона, летевшие впереди войска, а другие источники сообщали, что его вели две змеи. Итогом визита стало официальное провозглашение Александра фараоном, божественным Сыном Солнца, преемником длинной линии сыновей Амона. И хотя нет безусловных оснований считать, что Александр сам верил в свою божественность, такие легенды были весьма популярны. Однако, верил он или нет, Александр отдавал себе отчет в политическом значении беседы с Амоном, оказавшей колоссальное влияние на всю его жизнь, а также и на дальнейшую историю державы. Из этого отдаленного африканского оазиса идея божественной власти царя пришла в Европу, преодолев барьер Средиземного моря.

После визита Александра оракул оазиса Сива стал главным в Египте и на какое-то время даже во всем мире. Но с приходом в Египет римлян его влияние пошло на убыль, пока постепенно колодцы пророчеств не иссякли, а уста Амона не сомкнулись навеки; после Диодора Сицилийского, описавшего Амониум около 20 года н. э., оазис исчезает из истории почти на семнадцать столетий.

Есть нечто более восхитительное, чем легенды о зарытых сокровищах, в этом всемирно известном оазисе, вернувшемся к нам после веков забвения и запустения. Сива была заново открыта отважным, хотя и довольно скучным англичанином У. Дж. Брауном, который попал туда в 1792 году вместе с арабскими купцами, выдавая себя за одного из них. Он оказался первым европейцем, увидевшим оазис Амона после того, как его покинули римляне, однако желанным гостем там не был.

Браун обнаружил, что оазис Сива населяет фанатичное племя, забросавшее его камнями, когда Брауна разоблачили; ему пришлось изучать окрестности при весьма неблагоприятных обстоятельствах, а два-три дня спустя и вовсе покинуть это негостеприимное место. Двадцать один год спустя Брауна убили в Персии, поскольку он, несмотря на предостережения знающих людей, въехал в эту страну в турецком костюме.

Когда оазис Сива вновь появился на картах, он привлек некоторых путешественников. Но фанатизм местных жителей оказался столь велик, а условия в пути столь трудны, что решиться на это предприятие смогли лишь немногие. Вплоть до Мировой войны до оазиса Сива добрались не более двадцати европейцев.

Когда разразилась война, немцы и турки быстро обнаружили, что сенусситы[9] представляют собой отличный инструмент для удара по Египту. Они организовали своего рода «бунт в пустыне». Британские силы, включавшие территориальные добровольческие части, австралийские и новозеландские подразделения, а также отряды индийцев и египтян в ноябре 1915 года приступили к боевым действиям, которые продолжались до начала следующего года. Новая вспышка конфликта пришлась на 1917 год, когда оазис Сива стал сценой яростных схваток, в результате которых сенусситы были вынуждены его оставить. С этого момента Египет избавился от их господства в удаленном оазисе, который превратился в Западную Пустынную провинцию.

Когда я заявил о своем желании посетить оазис Сива, чиновник пограничной администрации в Каире, отвечающей за порядок в Ливийской и Аравийской пустынях, посоветовал мне сесть на поезд, выходящий из Александрии в сторону местечка на побережье, называемого Мерса Матру; оттуда можно проехать двести миль через пустыню до оазиса, воспользовавшись транспортом, перевозящим финики. Что любопытно, именно этим маршрутом прошел Александр Великий.

Мне дали письмо к офицеру, отвечающему за район Мерса Матру, поскольку существовала небольшая вероятность, что он сможет предоставить мне военную патрульную машину. Понимая, что такое средство путешествия не всегда доступно, я решил заказать автомобиль с шинами, способными преодолевать пески пустыни, еще в Каире и направить его в Мерса Матру, чтобы гарантировать спокойную поездку в оазис. Найденная машина принадлежала вежливому, но явно видавшему виды сирийцу, который, как и большинство его соотечественников, носил имя Михаил. Он несколько расстроился, услышав, куда именно я хочу ехать, но возражать не стал. Он пообещал снабдить машину специальными шинами и цепями, а также всеми прочими необходимыми усовершенствованиями.

Весь жаркий день поезд постепенно выгружал группы пассажиров на пустынных станциях, возле поселений, дома в которых были сделаны из старых канистр из-под керосина. Все население деревушек высыпало навстречу поезду, чтобы приветствовать прибывших, которые выносили на платформу странную добычу, приобретенную в большом городе. Кое-кто боролся с гигантскими упаковками — в них мог разместиться велосипед для новой жены; другие печально ступали на землю всего лишь с пучком моркови или салата.

Когда сгустилась темнота, поезд почти полностью опустел, мне казалось, что я еду один сквозь безлунную, звездную ночь. Сквозь окно доносился запах моря. Прохладный воздух проделал сотни миль пути от Средиземноморья. Внезапно локомотив издал долгий печальный свисток, и мы прибыли на конечную станцию — Мерса Матру. Военная машина, за рулем которой сидел суданец, уже ожидала меня. Мы промчались по песчаной дороге до одинокого здания, стоявшего среди дюн. Слышно было, что море совсем близко.

Я был готов к отелю, в котором не будет штор на окнах, а постель станет хранить очевидные следы того, что в ней спал предыдущий постоялец. Но вместо этого я попал в маленький отель, который словно перелетел сюда из Южной Франции. Холл был освещен на современный французский манер, и я услышал приглушенный рокот динамо-машины, дававшей электричество. Комнаты полностью меблированы, и, несмотря на отсутствие других гостей, за стойкой американского бара стоял человек в белом пиджаке. Я поинтересовался, как возможно, чтобы такое место существовало в Западной пустыне. Он ответил, что летом богатые греки из Александрии регулярно приезжают сюда купаться.

Позднее вечером я побродил по пустой гостиной и узнал, что в отеле нередко появляются и представители британских ВВС. Самолеты часто садятся на приграничный аэродром. На столе я обнаружил любопытные образцы книг среди стопок неудобочитаемой технической литературы, которую бесплатно рассылают по гостиницам, независимо от степени их удаленности.

«Музыкальное окно» Дж. М. Барри («От Этель, 2 августа 1918 года»), «Графиня Дюбарри» (пометка «Иерусалим»), «Самопомощь» Сэмюела Смайлза, «Суд меча» Мод Дайвер (Библиотека железнодорожной станции Аксбридж).

Что за странная, потерянная компания собралась здесь, на краю Ливийской пустыни?!

Хотя я знал, что прибыл в уединенное и романтичное место, никто не предупредил меня, что Мерса Матру — один из прекраснейших уголков Египта. Открыв ставни утром, я увидел перед собой сцену, напомнившую мне «Коралловый остров» Баллантайна и «Голубую лагуну» Стэкпола. Это была просто идеальная декорация для съемки романтического фильма: белые облака сияли в золотистом утреннем свете; белоснежные песчаные дюны высились вокруг лагуны, голубой, как гиацинт; далеко на востоке виднелась маленькая гавань, в которой стояли на якоре парусные суда.

Окруженная береговой линией лагуна простиралась в двадцати ярдах от моего балкона. Даже в Ионии я не видел такого цвета. Светлая, сияющая в самой лагуне, вода становилась на глубине изумрудно-зеленой, а дальше в море обретала нежный яблочно-зеленый оттенок. А еще там было множество других тонов и оттенков: неожиданно яркие полосы розовато-лилового и пурпурного там, где таились густые водоросли, бледно-аметистовые пятна и проблески янтарно-золотого, словно в воду опрокинули ведра маляра. А за чертой цветного залива и ослепительно белых дюн тянулась широкая полоса берлинской лазури вдоль горизонта: глубокие воды Средиземного моря.

Отель стоял особняком примерно в миле от деревни, и после завтрака я отправился на исследование окрестностей. Маленький аванпост съежился на безлесом берегу у кромки моря. Он напомнил мне поселения Дикого Запада из ранних вестернов, где привязывали коней к вбитым в землю шестам, пока их владельцы сидели в салуне, вынув револьверы из кобур. Однако в Мерса Матру явно бывали люди с амбициями. Широкие, оптимистично просторные дороги были окаймлены жесткими, прямоугольными контурами домов, но три-четыре особняка выделялись из общей череды, нервно прикрываясь садовыми изгородями.

Наиболее устойчивыми структурами казались лавки греческих бакалейщиков, где хитроумные улиссы продавали мыло, печенье, шоколад, чайники, непременные напитки узо и рецину — в таких заведениях не устоит даже самый скупой и выдержанный посетитель. Эти торговцы сегодня мало отличаются от своих эллинистических предшественников, приезжавших в Египет в поисках коммерческого успеха. Над одной из греческих лавок я заметил полустертую надпись по-английски: «За пределами» — память об абиссинской кампании, когда британские войска стояли в Мерса Матру, всего лишь в двух сотнях миль от итальянской границы Триполи.

Я удивился, увидев маленькую современную греческую церковь и при ней кладбище. С полдюжины греков-бакалейщиков в городке должны быть исключительно набожными людьми, чтобы выстроить такую церковь, подумал я. Это было так поразительно, что я решил заглянуть в одну из лавок, чтобы все разузнать поподробнее. Но прежде, чем я смог получить информацию, пришлось купить шоколад, коробку печенья, коробок спичек и мухобойку. Полагаю, эти провинциальные греки — лучшие продавцы в мире: неудивительно, что они богатеют даже в пустыне. В лавке, в которую я заглянул, находился низкорослый, плотный человек из Андроса. Войлочная шляпа сидела почти на затылке, товары не только заполняли весь прилавок и полки вдоль стены, но даже свисали с потолка, как чучело крокодила, популярное у астрологов. Продавец взглянул на меня необыкновенно умными карими глазами и с удовольствием продемонстрировал знание английского.

— А почему здесь церковь? — поинтересовался я.

— А, это церковь ловцов губок, — ответил он. — Город Мерса Матру знаменит этим промыслом. Каждый год сюда приезжают греки с островов, много, очень много судов, и они собирают губки по всему побережью, до самого Соллюма. Отсюда вышли лучшие губки в мире, знаете, такие маленькие коричневые губки, которые продают на улицах в Афинах? Но самые лучшие губки, большие и мягкие, отправляются в Англию. На этом делают деньги.

— А вы их продаете?

Он склонил голову к плечу, прикрыл глаза, поднял ладонь на уровень плеча, что на языке жестов, характерном для греков и понятном по всему Ближнему Востоку, означало «нет», но не грубое и категоричное отрицание, а мягкое сожаление, даже извинение, задумчивое и печальное.

— Это не разрешается, — произнес он. — Торговцы приезжают, скупают все губки и сразу же увозят их в Александрию. Нам здесь их покупать не позволено.

Он объяснил мне, что те немногие корабли, которые сейчас стоят в гавани и видны с моего балкона, задержались после окончания сезона.

— А кладбище? — спросил я. — Оно только для греков?

— Ах, ловля губок — такое опасное дело. Всегда бывает много трупов.

И снова он сделал выразительный жест, знакомый грекам по всему свету. Поджал губы и одной рукой помахал в воздухе, как веером. Это означало богатство, изобилие, огромное число, но в конкретный момент — «очень много погибших ловцов губок». Когда я покидал лавку, он почтительно поклонился, так что почти скрылся за прилавком.

Самое крупное здание в городке служило штаб-квартирой администрации Западной Пустынной провинции Египта. Это замечательно организованное полувоенное-полуполицейское учреждение выполняло в пустыне роль няньки, матери, доктора и детектива; его в свое время создали британцы, но теперь все должности занимают египтяне, что отражает новый статус независимого государства. Если у бедуина умирает верблюд, убегает жена, если случился неурожай или заболевает осел, пострадавший преодолевает сотни миль, чтобы сообщить об этом администрации. На самом деле он докладывает все, кроме имени человека, убившего его лучшего друга. Такое в этих краях знают все заинтересованные лица, но полиция никогда не получает в подобных делах поддержки от родственников жертвы.

Я был наслышан о благотворительной деятельности администрации и ее военизированных подразделении, так что не удивился, когда увидел перед штаб-квартирой сотни бедуинов, ожидавших бесплатной раздачи ячменя. Они собрались с территории охватом во много миль.

Офицер, раздававший зерно, рассказал мне печальную историю. В районе уже шесть лет не было дождей. Племена голодали. Лошади и верблюды сотнями гибли от жажды. От людей оставались только кожа да кости, я видел это собственными глазами. Но теперь прошли благословенные дожди, и бедуины явились из далеких уголков пустыни, умоляя дать им ячмень для посева. Вскоре, если дожди не прекратятся, ближние районы покроются зеленой порослью, предвещающей новый урожай. Племена могли оставаться в прибрежной полосе, пока в апреле — мае не созреет зерно, а затем их скудные потребности будут удовлетворены и они смогут перекочевать на юг, сквозь сверкающее знойное марево.

Я вошел в административное здание, чтобы засвидетельствовать мое почтение губернатору Западной пустыни. Это был недавно назначенный египетский полковник, который прибыл на место новой службы всего лишь днем ранее. Однако он успел получить письмо о моем путешествии в оазис Сива. На стене висела карта района, размером не уступающего Уэльсу. Появился суданец с подносом, на котором стояли чашки кофе, и мы приступили к обсуждению моей поездки.

Губернатор предложил мне отправиться на следующий день в пять утра, если только заказанный мною автомобиль прибудет вовремя. Он также обещал выделить патрульную машину для сопровождения. Без этого никому из гостей не разрешалось пересекать пустыню. Затем он вызвал молодого египетского офицера, который бывал в оазисе Сива. Меня заверили, что если все пойдет по плану, без сбоев, мы доберемся туда за один день. Это удивило меня, поскольку я ожидал по меньшей мере одну ночь провести под открытым небом. Путешествие, которое на автомобиле занимало день, требовало восьми-десяти дней поездки на верблюдах.

В середине дня я пошел в гавань, чтобы увидеть ловцов губок. На низких известняковых холмах я заметил следы древних террас, на которых некогда росли оливы и виноград, а в лагуне и среди дюн время от времени находят мраморные греческие колонны. Такие реликвии — единственное, что осталось от небольшого греческого порта Парэтон, из которого Александр начал путь в Сиву и где несколько веков спустя Клеопатра якобы отдыхала в летнем доме на берегу лагуны. Отличный компактный путеводитель, приобретенный мною в Александрии, содержал странное утверждение: «Эти бессмертные любовники, Антоний и Клеопатра, отправлялись в Парэтон, чтобы оставаться наедине в своем блаженстве, и лучшего места, чем эта летняя идиллия, нельзя было найти во всем Египте». К несчастью, их пребывание в Парэтоне не имело ничего общего ни с блаженством, ни с летней идиллией. Они прибыли сюда в отчаянии, после разгрома в битве при Акции, на первом коснувшемся берега корабле, доставившем в Египет новость о поражении. Клеопатра отважно двинулась в Александрию, на кораблях были подняты символы победы, играли музыканты, ведь для нее было совершенно необходимо покорить собственный дворец и гарнизон, прежде чем дойдут известия о действительном положении дел. Тем временем Антоний шагал по пескам Парэтона с двумя друзьями, и в этом уединенном месте он хотел совершить самоубийство, когда узнал, что четыре легиона, оставленные им в Африке, перешли на сторону врага. Но два друга отговорили его и убедили присоединиться к царице в Александрии.

Еще год назад или около того каждую каплю воды доставляли сюда по морю огромные танкеры, и сегодня трудно понять, как существовал этот город в эпоху Птолемеев. Загадка была разрешена благодаря недавнему открытию подземных туннелей, длина которых доходит до полумили; они оказались полны свежей воды. Двадцать пять люков давали доступ к этому резервуару; на момент открытия там накопилось 78 000 тонн пресной воды, пригодной к употреблению. Это древняя система водоснабжения снова используется, и вода бежит по старинным каналам.

Я нанял гребную лодку и отправился взглянуть на корабли ловцов губок. Увиденное мною могло бы послужить иллюстрацией к «Острову сокровищ». Корабли покоились на поверхности бухты, словно на листе темно-голубого стекла. Вода была настолько чистой, что я мог без труда рассмотреть рыб, кораллы, живых губок, лежащих на дне, на песке и камнях, на глубине тридцать футов. Четыре деревянных парусных судна стояли на якоре, их снасти свисали безжизненно, а экипаж занимался уборкой; эта сцена напомнила мне о пиратах, которые укрылись в спокойной бухте и наслаждаются мгновениями отдыха! Когда мы подошли ближе, я увидел мужчин, которые могли бы ходить под командой капитана Кидда: все в синих татуировках, волосатые, полуобнаженные, они лениво бродили по палубе или спали в тени. Я заметил, что большинство кораблей было с Родоса и Эгины.

Они отвечали на вопросы с угрюмой подозрительностью. Греки с сомнением присматривались ко мне, очевидно, пытаясь сообразить, зачем какому-то англичанину понадобилось тащиться к ним по воде в самое жаркое время дня. Они коротко сказали, что сезон лова окончен. Почти все суда уже ушли.

Ловля губок действительно опасное дело. Рыбаки рассказали мне, что ныряльщики редко доживают до сорока лет, однако сотня фунтов за несколько месяцев работы — это настоящие деньги на греческих островах. Если ныряльщика не погубит поврежденный шлем — надо сказать, что и хозяева судов, и сами рыбаки поразительно беспечны, — ему грозит паралич ныряльщика, вызванный слишком долгим пребыванием на глубине.

Самый примитивный и, вероятно, наименее опасный с точки зрения долгосрочной перспективы метод сбора губок — прыгнуть обнаженным в чистую воду, держась за веревку с привязанным камнем. За несколько секунд пребывания в море ныряльщик успевает отделить от дна одну-две губки, потом отпускает веревку, и его буквально выкидывает к поверхности. Некоторые люди способны оставаться в воде в течение нескольких минут.

Другой метод — подцеплять губки копьем или трезубцем, но этот способ ведет к сильному повреждению хрупкой структуры губок. Третий метод — погружение в костюме, но мне рассказывали ужасные истории о плохо подогнанных шлемах и неотрегулированной системе подачи воздуха.

Кладбище ловцов губок в Матру красноречиво свидетельствует о смертельной рискованности этого промысла. Едва ли хотя бы один сезон проходит без того, чтобы несколько человек не остались навсегда в земле Египта. Кого-то сжирают акулы, других приканчивает паралич или иные болезни, вызванные глубинным давлением на легкие и сердце.

Стоя на этом небольшом пустынном кладбище, я вспоминал маленьких смуглых мальчишек, ныряющих за мелкими монетками на прекрасных греческих островах. Они плавают, как тюлени, и поднимаются к поверхности, зажав монетку в белых зубах, вытряхивают воду из ушей и торжествующе смеются. Так начинается короткая и полная опасностей жизнь ловца губок.

Позднее в тот же день, когда я уже начинал досадовать на то, что планы рушатся, прибыл усталый, покрытый пылью Михаил на невероятно запыленной машине. Путешествие из Каира оказалось для него крайне тяжелым. Я посоветовал ему поставить автомобиль в гараж местной пограничной администрации и отправляться в постель, собственно говоря, он не был способен на что-то другое.

В мою комнату вошел человек с чашкой чая. Сияли звезды, волны набегали на песок под моим окном. Было холодно, и вставать не хотелось.

В темноте у отеля стояли две машины, готовые к путешествию через пустыню: мой автомобиль и патрульный грузовик, за рулем которого сидел шофер-суданец. Еще я заметил две фигуры, по самые глаза закутанные в темную ткань, которые тоже должны были сопровождать меня: это был повар-суданец и молодой египетский слуга.

Я с удовольствием обнаружил, что повар, слуга и Михаил были в восторге от перспективы посетить Сиву. Этот уединенный оазис был так же незнаком им, как и мне.

— Вы бывали там раньше? — спросил я у шофера-суданца.

Он всплеснул руками, потом хлопнул ладонью по прикладу своего ружья:

— Да, сэр. Моя ехать один раз.

— Как вы думаете, сколько времени уйдет у нас на дорогу?

— Если нет поломок, — тут он бросил скептический взгляд на машину Михаила, — мы приехать вечером.

— Хорошо. Поехали.

Патрульный автомобиль двинулся в темноту, и мы последовали за ним в пустыню, ориентируясь на задние огни. Через два часа взошло солнце, и мы смотрели вдаль, над пространством плоской, как стол, равнины, абсолютно лишенной достопримечательностей.

Ливийская пустыня, точнее, малая ее часть между побережьем и Сивой — один из самых монотонных пейзажей в мире. В нем нет ничего живописного, нет золотистых песчаных холмов. Нет пальм, создающих рельеф горизонта. Куда ни кинешь взгляд, нет ничего, кроме бурой плоскости, напоминающей иссохшее дно океана, усыпанное миллионом камней. И все вокруг коричневато-серое и безжизненное.

Сперва мы видели верблюдов, поедающих колючки, растущие тут и там; но потом все признаки жизни иссякли, и мы ехали сквозь пустоту, вокруг не было ничего, кроме стерильного солнечного света, озарявшего тысячи миль пустыни.

Дорога представляла собой едва различимую колею, оставленную колесами грузовиков. Эти борозды петляли между крупными валунами, внезапно сворачивали, чтобы обогнуть глубокие ямы, в которых в дождливые сезоны скапливалась вода. Через более или менее регулярные интервалы встречались участки плотного песчаника, ровные и гладкие, как гоночная трасса, там можно было мчаться со скоростью шестьдесят миль в час — в течение минуты или двух, а потом опять проступали колеи на чуть более мягкой почве; кое-где можно было заметить следы былых катастроф, куски поломанной оси…

Первое время мы разглядывали далекие силуэты гор в надежде, что скоро доберемся до них, что откроется новый вид и что наш взгляд отдохнет, но все оставалось по-прежнему: усыпанная камнями бурая песчаная равнина, ни деревьев, ни кустов, ни животных.

Судьба пятидесяти тысяч персов, пропавших в этой пустыне на пути к оазису Сива, представляется настолько ужасной, что даже не хочется воображать ее. Их отправил на разграбление Сивы и святилища царь Камбиз. Они не появились там и не вернулись обратно, их вообще больше никто не видел. Естественно предположить, что их застигла песчаная буря или они потеряли дорогу и скитались по безводной пустыне, пока не сошли с ума и не умерли от жажды.

Найдет ли какой-нибудь удачливый археолог следы пропавшей армии царя Камбиза? Где-то на пути от побережья до Сивы под слоем песка лежат пятьдесят тысяч персов с оружием и доспехами, лежат там, где упали на землю за пять столетий до Рождества Христова.

Наступил полдень… час дня, два часа, три часа пополудни… Мы продолжали путешествие через кошмарную страну. Я попросил сделать остановку, чтобы спокойно съесть сэндвич, у одного из пяти колодцев, расположенных на дистанции в сорок миль по маршруту. И хотя там есть вода, нет ни малейшего признака растительности.

Когда Михаил вышел из машины, он издал жуткий вопль, и, выглянув в окно, я увидел, что он наступил на одну из самых смертоносных змей Египта — рогатую гадюку. Эта змея длинная и тонкая, песчаного цвета, с маленькой плоской головкой, а на конце ее хвоста заметна бледная точка. Мне говорили, что ее укус может убить человека за двадцать минут. Это одна из немногих змей, которая без повода атакует человека, и одной из наиболее опасных ее черт является невероятная скорость, с которой она может перемещаться не только вперед-назад, но и вбок.

К счастью для Михаила, рептилия выбралась из норы в период зимней спячки и находилась в коматозном состоянии. Мы закричали, чтобы солдат принес ружье, но он не понял, что случилось. Тогда мы схватили первую попавшуюся вещь — это оказался треножник для фотоаппарата — и, набравшись смелости, убили гадюку. Затем мы поздравили Михаила с тем, что он остался в живых, и съели свою скудную еду в тени машины.

Потом мы продолжили путешествие; я подпрыгивал на сиденье и раскачивался, когда машину подбрасывало на камнях, а патрульный грузовик, имевший шасси получше, летел вперед с удивительной скоростью. Птиц не было видно. Как бы странно это ни прозвучало, даже мух не было. Мы очутились в совершенно мертвой части света.

Милях в тридцати пяти к востоку от дороги показался небольшой холм, который бедуины называют Джебел Искандер — Холм Александра. Они не знают, что проводники Александра потеряли дорогу на Сиву; но название холма передавалось из уст в уста, из поколения в поколение. После войны британский офицер услышал от арабов, что там можно найти остатки керамики, он предпринял поиски на холме и нашел восемь прекрасных амфор эллинистического периода. Одну из них я видел в саду в Мерса Матру. Она сделана из красной глины, достигала примерно четырех футов в высоту, у нее острое основание, форма луковицы и узкое горлышко, а также две ручки. Если это были сосуды для воды, оставленные здесь во время похода Александра (а такое возможно), стоит задуматься, какие еще реликвии могут быть найдены в этом удаленном месте.

Когда солнце склонилось к закату, мы покинули равнину и оказались посреди одного из самых фантастических пейзажей, который только может нарисовать воображение. Полагаю, так должны выглядеть лунные горы. Кажется, природа, осознавая унылость предыдущих двухсот миль, приложила все силы и вдохновение на совсем небольшом кусочке земли. Долину со всех сторон окружали мертвые холмы причудливой формы: конус, куб, отдельно стоящая островерхая вершина, хребет, который с некоторого расстояния может показаться замком с бойницами. Другие холмы напоминали руины древних городов. В этой странной долине мы воскликнули разом:

— Смотри! Птица!

Это была первая птица, которую мы увидели за весь день, это был знак, что мы приближаемся к Сиве.

Примерно час мы медленно ехали вниз по склону лунных гор; затем внезапно через узкое горло ущелья мы увидели тысячи финиковых пальм на фоне ярко-розового заката.

Когда мы подъехали чуть ближе, перед нами раскинулась фантастическая, великолепная панорама Сивы: скалы, покрытые глинобитными домами, громоздились, как небоскребы, будто это был диковинный африканский Манхэттен. Финиковые пальмы образовали зеленое море, над которым вздымался скальный, густонаселенный остров.

Вскоре мы уже ехали в тени холма, понимая, что с оазисом что-то не так. Никто не выходил из многочисленных домов, чтобы взглянуть на нас. Не было движения в проемах маленьких квадратных окон, прорезавших высокие стены.

Позже мы узнали, что старый город несколько лет назад признали небезопасным для жизни, и оставили. Жители выстроили новое поселение вокруг прежнего, это было скопление низких белых домов с плоскими кровлями, сложенных из сырцовых кирпичей и крытых пальмовыми листьями.

Я направился в полицейский участок, где представитель губернатора Мамур уже ждал меня. Из всех представителей власти здесь были Мамур, доктор и начальник отряда стражников на верблюдах, все египтяне. В Сиве вообще не было европейцев.

Мамур сказал, что для меня подготовили официальный гостевой дом, и мы проехали еще милю в сторону пальмовой рощи, где на вершине холма одиноко стояло мрачного вида здание с белеными стенами. Все окна были тщательно закрыты противомоскитными сетками, что меня порадовало, потому что я отношусь к числу тех людей, которые привлекают этих насекомых.

Печальный облик былого величия чувствовался в этом доме. Король Фуад останавливался здесь во время визита в Сиву, и память о визите осталась в том, что леер прикрыт потертым синим бархатом, который все еще безжизненно свисает сбоку от ступеней. В доме была ванная комната — несомненно, странное зрелище в Сиве, но ее размеры могли отвечать ожиданиям самого оптимистично настроенного путника.

Мне выделили королевскую спальню с латунным балдахином над кроватью и мягкими тенями, падающими от него; из спальни одна ступенька вела в симпатичную гостиную, в которой стоял деревянный стол и два складных полотняных стула. На стене — дежурный портрет покойного короля в феске и сюртуке. Удлиненное окно закрыто проволочной сеткой; оно вытянуто вдоль всей стены, из него открывается прекрасный вид на Сиву поверх пальмовой рощи.

Снизу, со двора, доносились звуки, свидетельствующие о суматохе, вероятно, повар, слуга, Михаил и водитель патрульного грузовика пытались справиться с упрямой керосиновой плитой на кухне. Выглянув из окна, я заметил внизу повара с мертвым петухом в руках. Вскоре до меня донеслась причудливая смесь ароматов, свидетельствующая о том, что повар с энтузиазмом человека, который наконец остался наедине с собой, погрузился в приготовление чудовищного количества блюд.

Солнце село, все вокруг погрузилось во тьму. Над пальмовой рощей сияли звезды, мелькали силуэты летучих мышей; примерно в миле от нас вырисовывался изломанный контур мертвого города на холме — серый и призрачный.

Вошел слуга с керосиновой лампой, повар-суданец накрыл стол к ужину — едва ли кто-то другой сумел бы сотворить такое пиршество в столь удаленном месте. Там были суп, омлет, рыба из Мерса Матру, жареная курица, консервированные персики, пикантный сыр, апельсины.

Вечером, отправляясь спать, я увидел огромную золотую луну, плывущую по небу и изливавшую свет на пальмовые рощи. Не лаяли собаки, не кричали шакалы, не раздавались птичьи голоса. Оазис погрузился в зеленоватое сияние, замер в тишине, словно был полностью засыпан снегом.

Рано утром оазис Сива напоминает пейзажи Гогена или Ван Гога. Это произвольно составленный этюд в жарких тонах: холмы охристо-коричневатого цвета; золотой песок; яркая зелень деревьев; пронзительно голубое небо, на котором не видно ни облачка. На открытых местах жара просто пульсирует. Козы пробегают в слепящем свете в поисках желанной тени пальмовых рощ. Белые голуби взлетают из густых крон, вспыхивая, словно искры, в солнечных лучах. Все звуки кажутся приглушенными: бряцанье колокольчика на шее козы, ленивая песня человека, работающего в одном из орошаемых садов, цоканье копыт осла по камням, мягкий шелест шагов верблюда.

Из окна гостевого дома я мог разглядеть западную часть оазиса: узкое озеро интенсивно голубого цвета, пересеченное снежно-белыми узкими полосами. Это соленое озеро, которое пересыхает летом, так что можно пройти по сверкающим блокам соли, как по мостовой. В древние времена жрецы Амона вывозили соль на продажу, ее использовали в храмах Египта и Персии. Местные жители утверждают, что меч, печать и кольцо Соломона спрятаны на острове посреди этого озера. Один из первых исследователей Сивы, французский инженер полковник Бутен взял с собой складную лодку из брезента в надежде добраться до острова, но обитатели Сивы не позволили ему ее использовать. Если бы он прибыл в оазис летом, он мог бы без особых проблем пройти туда пешком, по солончаку.

Протирая укусы комаров нашатырным спиртом, я размышлял о том, сколько людей в аптеках по всему миру осознают, что произносят имя бога, когда просят продать им хлористый аммоний — нашатырный спирт, или аммонизированный хинин; ведь именно здесь, в Аммонии, возле храма Амона, хлорид аммония (нашатырь) впервые стали извлекать из верблюжьего помета. Когда мой нос оказался слишком близко к горлышку флакона с нашатырем, я подумал: имеют ли эти удушающие пары какое-нибудь отношение к предсказаниям оракула? Пифия в Дельфах сидела на треножнике непосредственно над расщелиной в скале, откуда поднимались ядовитые газы, и Плутарх считал, что ее пророческое неистовство было вызвано вдыханием этих паров. Аналогичная практика зафиксирована среди насельников Гиндукуша — диналов, — их шаманы приводят себя в транс, вдыхая дым от горящей смолистой древесины кедра.

Мамур пришел, когда я завтракал. Это был крупный мужчина в тропическом шлеме и костюме цвета хаки из плотной хлопковой ткани. Мы присели, чтобы поговорить о Сиве.

Население оазиса составляло около пяти тысяч человек, мужчин больше, чем женщин. Полигамии здесь не существовало, но разводы происходили так часто и легко, что местные жительницы постоянно перемещались от одного партнера к другому; один обитатель Сивы прославился тем, что развелся с сорока женами. Местное население все еще придерживается веры Сенусси, но фанатизм и ненависть к чужакам за время войны существенно ослабели. Теперь Каир уже не казался столь далеким, так как самолеты могут долететь до оазиса за несколько часов, а патрульные автомобили проходят путь от Мерса Матру за один день, а не за неделю или десять дней, как прежние караваны. Однако жители Сивы все еще представляют собой «крепкий орешек» и между ними часто вспыхивают внутренние распри.

Они исполнены предрассудков и твердо верят во все формы ведьмовства и магии. Присланный правительством врач потратил много сил, чтобы убедить их, что его знания могут быть полезнее, чем заговоры и припарки колдунов и местных знахарок. Основную часть работы выполняют потомки бывших рабов из Судана и самые бедные жители Сивы; им платят не деньгами, а продуктами, которые дают раз в полгода. Правительство выдает зарплату деньгами. Самые малые суммы воспринимаются здесь как роскошь. Но тратить деньги в Сиве не на что, разве только на зеленый чай — единственное излишество, которое позволяют себе обитатели оазиса. Кофе запрещен правилами Сенусси, а потому все пьют чай — в огромных количествах и при каждом удобном случае. Единственное, ради чего здесь копят деньги, — приобретение жены, обычная цена уже много лет составляет 120 пиастров, то есть 24 шиллинга. Поскольку женщины представляют в оазисе меньшинство и на любую множество претендентов, а у значительного числа мужчин вообще нет денег, то есть 24 шиллинга им взять неоткуда, в оазисе много пожизненных холостяков.

Правителями Сивы являются шейхи, которым принадлежат обширные финиковые рощи. В оазисе насчитывается 600 000 пальм, дающих лучшие финики в Египте. С каждого дерева положено платить налог, в среднем оазис выплачивает в год две тысячи фунтов египетскому правительству. В прошлом это не раз приводило к кровавым стычкам, но под влиянием цивилизации жители оазиса смирились с необходимостью платить налоги.

Финики продают на внешний рынок, их вывозят из Сивы на больших грузовиках. Старинные финиковые караваны, некогда прибывавшие в Сиву из Египта раз в год, больше не ходят, хотя из Триполи еще иногда прибывают купеческие караваны. Конец перевозки грузов на верблюдах оказал печальное воздействие на бюджет Сивы. Одним из главных источников доходов была продажа фиников на открытом сезонном рынке, куда и прибывали погонщики караванов и купцы. Теперь рынок не действует, и источник прибыли исчез. Единственный вид производства в Сиве — правительственное предприятие по упаковке фиников, созданное недавно; там сушат плоды, моют, укладывают в коробки, которые доставляют в Каир и Александрию.

Отсутствие в Сиве собак и кошек связано с тем, что местные жители едят этих животных. Они также поедают тушканчиков, крыс и мышей. В оазисе готовят хмельной напиток из пальмового сока, его называют лубчи. Под его мощным воздействием люди становятся агрессивными, иногда происходят столкновения между жителями восточной и западной частей оазиса, которые находятся в постоянной вражде; употребление лубчи приводит к настоящим битвам на главной площади, в которых неизменно кто-то погибает.

Мы с Мамуром отправились осматривать достопримечательности оазиса и, проходя по узким улицам между рядами глинобитных домов, я спросил Мамура, почему так много черепов, костей и перевернутых горшков встроено в стены, особенно над дверными проемами.

— Все верят в сглаз, — ответил он. — Считается, что любой обладатель «черного глаза», как только увидит вот такой череп осла, сразу отведет взгляд и не причинит зла.

Мы вышли на широкую центральную площадь, над которой высились фантастические укрепления древней Сивы. Трудно вообразить более странное сооружение. В течение многих веков один дом строился над другим, причем в самой причудливой и хаотичной манере, пока внешние стены не выросли местами до двухсот футов. Улицы, как туннели, прорезающие этот человеческий муравейник, тянутся в полной темноте, извиваются до самой вершины, и только небольшие проемы-бойницы пропускают внутрь немного воздуха и света.

Когда старый город был населен, вероятно, проходить по нему было чрезвычайно трудно, поскольку карабкаться по крутым, темным, кривым улочкам, напоминающим угольные шахты, приходилось еще и сквозь толпу женщин, переносивших на голове сосуды с зерном, в окружении невидимых людей, голоса которых доносились сквозь стены домов, сплошной стеной стоявших с обеих сторон.

Когда-то в городе было девять ворот, охранявшихся круглосуточно, и когда опускалась темнота, всех неженатых мужчин высылали прочь; они проводили ночь в хижинах снаружи, поскольку вход в город был воспрещен им до утра.

Я услышал, что в Сиву впервые за много месяцев прибыл купеческий караван из итальянского Триполи. Это звучало романтично, и я ожидал живописного зрелища. Но когда мы подошли к небольшому зданию крытого рынка, окруженному пальмами и прикрытому ветвями, я увидел четырех бедуинов, сидящих на полу, перед ними были разложены завязанные в узелки носовые платки. Мне объяснили, что это и есть караван из Триполи. Они развязали платки и продемонстрировали простенькие серебряные безделушки. Они путешествовали много дней и ночей, пересекли пустыню, ехали от колодца к колодцу, разбивали лагерь и снова отправлялись в путь, чтобы доставить в оазис эти жалкие вещицы. Я задумался о том, какая энергия лежала в основе такой примитивной коммерции. Археологи часто гадают, как серебряное кольцо могло попасть в то или иное место. Полагаю, всегда существовали люди, похожие на этих купцов из Триполи, и они могли провезти кольцо через весь мир ради удовольствия выпить чашку чая и посплетничать, когда путешествие будет окончено.

Сам рынок представлял собой образец простоты жизни в оазисе. Всего там было не более десяти купцов, все сидели по-турецки, поставив мешок с товаром перед собой. В одном мешке могло находиться около четырех фунтов сахара-песка, в другом — два-три фунта чая, а в третьем — бобы или чечевица. Несомненно, для людей, привыкших к столь скромной торговле, узелки из Триполи были все равно что витрины Картье на Бонд-стрит.

Мы прошли к расположенному неподалеку финиковому рынку, широкому открытому пространству, усыпанному сушившимися на солнце плодами: часть была насыщенного золотого цвета, часть — ярко-желтого, часть — темно-каштанового. Мамур пояснил, что здесь лежат финики разных сортов, и у каждого есть свое название. Некоторые жители Сивы так хорошо разбираются в финиковой культуре, что могут в точности сказать, из какого сада доставлены те или иные плоды.

Существует обычай, позволяющий любому человеку войти на площадь во время сбора урожая и съесть сколько угодно фиников. Но ни один плод нельзя положить в карман или унести с собой.

Финики для Сивы — то же самое, что оливки для Средиземноморья. Самые бедные живут только за счет фиников. Стволы пальм обеспечивают строителей материалом. Пальмовая древесина служит еще и топливом. Ограды делают из разрезанных листьев пальмы, а дома и хижины кроют целыми листами. Из волокон пальмы женщины плетут циновки, а также корзины настолько плотные, что они не пропускают воду.

Ослы из Сивы славятся силой и размерами, говорят, что их прекрасное состояние зависит от питания финиками. В углу рынка я заметил осла, который с удовольствием поедал финики.

Мы снова прошли по улицам Сивы, и маленькие смуглые девочки лет десяти-двенадцати, похожие на древнеегипетские статуэтки, застывали, глядя на нас, а когда до них оставалось несколько ярдов, они внезапно срывались с места и убегали прочь. Это были самые красивые создания в Сиве. Лица у них были совсем взрослые, но тела — детские. Волосы девочек были заплетены в многочисленные косички, что придавало им забавный архаичный вид, словно на них были парики из Древнего Египта. Челка ниспадала на лоб жесткой прямой линией. Волосы жители Сивы мажут ароматическим маслом, настоянным на фиговых листьях.

На шее у каждой девочки красовался серебряный обруч, у некоторых нанизаны серебряные диски размером с блюдце. Это украшение называлось «диск девственности», его носят в Сиве девочки и девушки до замужества. Накануне свадьбы невеста в сопровождении подружек принимает омовение в источнике. Она снимает с шеи диск и бросает его в воду; затем снимает одежду и окунается в источник. На таких церемониях дозволяется присутствовать одному маленькому мальчику; когда ритуал завершен, он ныряет в воду и достает серебряный диск, который невеста в будущем передаст своей дочери.

Полное облачение даже для маленьких девочек включает большой комплект варварских украшений. Огромные серьги, которые крепятся к волосам, длинные цепи с прикрепленными колокольчиками, массивные ожерелья, часто для них используют бусины, снятые с мумий.

Я повсюду видел детей, но ни разу не заметил на улице женщину старше 16 и моложе 35 лет. Нигде нет более строгих ограничений на передвижение замужних женщин, их можно увидеть — и то случайно — только в проеме окон, если они осторожно выглядывают наружу.

Если бы я лучше знал Сиву и без труда находил дорогу, вероятно, я никогда бы не додумался отдыхать на берегу источника. Вообще в оазисе их около двух сотен, пресных и соленых, серных, теплых и холодных; настоящий курорт Хэрроугейт в декорациях, соответствующих пейзажам Гогена.

Эти разнообразные воды веками просачиваются сквозь толщу пустыни, и больше всего мне нравится в качестве объяснения теория, что подземная река течет из Конго и поднимается по трещинам в скальной породе под песками. Почти все источники представляют собой на поверхности круглые водоемы, полные синей или зеленой воды; зеленой она кажется в лучах солнца, а синей — в тени, отбрасываемой пальмовыми листьями. Большинство источников окаймлено обтесанными камнями, у них установлены парапеты, на которых удобно сидеть и смотреть сквозь пятьдесят футов сине-зеленой воды на дно, состоящее из каменных наростов-сталагмитов.

Всматриваться в тихие воды — значит предаваться тщеславию, и занятие это мало что дает, если только вы не наслаждаетесь отражением собственного лица; но в Сиве источники привлекают внимание и удерживают целый час, потому что наполнены восходящими струйками жемчужин. Эти ртутные пузыри газа порой поднимаются в таком количестве, что вся поверхность водоема на мгновение закипает, словно тысячи невидимых рыб разом выдохнули накопившийся воздух. Затем без всякой явной причины движение прекращается, и вы вновь смотрите на тихую зеленоватую гладь. Легко понять, что эти источники возбуждали воображение древних людей, как завораживают они и современных жителей Сивы, ведь в их воздушности и переменчивости не чувствуется ничего механического: пузыри поднимаются так, словно их вызывает к жизни прихоть подземного гиганта, который то устает, то вновь начинает дышать, а может, иногда удаляется, чтобы отдохнуть, и то выпускает в воду тонкие цепочки живого серебра, то производит один пузырь, большой, как апельсин.

Углубления, в которых скапливаются источники Сивы, напоминают горячие, наполненные солнцем разрывы в зеленых джунглях. А вокруг, словно мачты в порту, вздымаются лохматые стволы финиковых пальм. Ярко-зеленые кроны испещрены пятнами сочных спелых гранатов и прелестных желто-зеленых сладких лаймов. Когда смотришь в эти источники, видишь грозди фиников, отражающиеся в воде, будто в водоеме лежат скопления гладких, коричневых пчел.

Красные, зеленые, оранжевые стрекозы стрелами мелькают над водой, порой зависая и трепеща прозрачными крыльями; иногда вниз с деревьев слетает удод — здесь, как и повсюду в Египте, совсем ручной, он смотрит испытующим оком, склонив голову набок, а плюмаж из перьев на его голове поднимается, как знак вопроса.

Источники Сивы, конечно же, являются кровеносной системой оазиса, и маленькие каналы доставляют их воду к садам. У каждого водоема есть свой охранник, и каждый охранник ведет книгу, учитывая в ней количество воды, отпущенной на тот или иной участок возделываемой земли. Охранники управляют игрушечной системой водных путей, некоторые из последних проходят по системе полых пальмовых стволов. Когда наступает время орошать определенный сад, охранник подходит к каналу, который идет в нужную сторону, и выбивает глиняную пробку, удерживающую поток, тем самым открывая дорогу воде в правильном направлении. Именно так древние израильтяне орошали сады Египта, об этом сообщает Книга Второзаконие: «Где ты, посеяв семя твое, поливал ее при помощи ног твоих, как масличный сад»²⁷. Охранник, занимающийся поливом садов Сивы, тоже действует ногой, и у него нет часов. Он отмеряет время по солнцу, прислушивается к муэдзину, чей звучный призыв далеко разносится в прозрачном воздухе; а если нет голоса с мечети и солнца, остаются звезды.

Самый знаменитый и прекрасный водоем Сивы — Источник Солнца. Геродот сообщает, что в полдень вода в нем холодная, но к полночи она теплеет, эту историю повторяют и современные жители оазиса. Существует легенда: некогда в источнике обитала черная слепая рыба, имевшая отношение к оракулу Амона, чей храм был неподалеку. Сидя возле этого источника, я внезапно увидел между деревьями приближающуюся ко мне почтенную фигуру в римской тоге — именно так, в белые робы, одеваются ливийцы. На голове фигуры была маленькая красная шапочка с синей шелковой бахромой, а в руке — черный зонтик. Это оказался шейх деревни Агурми, и он пришел показать мне руины храма Юпитера-Амона.

Сначала мы прошли к руинам, расположенным неподалеку от Источника Солнца, вероятно, это остатки небольшого храма, о котором упоминает Диодор. Сейчас от него остались лишь несколько камней, некогда образовывавших ворота или пилон. На них вырезаны фигуры, совершающие подношения богу Амону. Судя по неровной поверхности земли, ясно, что здесь стояло большое здание. Изящно опершись на зонт, шейх рассказал, что довольно давно турецкий губернатор приказал взорвать храм, заложив в основание заряды пороха, чтобы использовать камень на строительстве полицейского участка.

Затем мы поднялись на невысокий холм, в сторону старой деревни Агурми, которая показалась мне более впечатляющей и интересной, чем Сива. Глинобитные домики сплошным ковром покрывали скалистый склон, круто поднимавшийся над пальмовой рощей. С некоторого расстояния селение выглядело коричневатым грузным безмачтовым кораблем, дрейфующим по морю зелени; как и Сива, эта старая деревня оставлена жителями, так как ее признали опасной, новые дома стоят чуть в стороне.

Главная улица старого селения медленно извивается между глинобитными стенами, время от времени теряясь в лабиринте узких проходов, уводящих к темным, заброшенным жилищам, населенным теперь лишь шакалами и змеями.

Мы поднялись на оборонительные валы, с которых открывался чудесный вид на весь оазис. Лохматые головы пальм простирались на мили кругом, а дальше начиналась Ливийская пустыня, уходящая за горизонт, словно золотой океан.

Карабкаясь в темноте по грудам мусора и кускам обрушивающихся стен, я в свете электрического фонаря увидел великолепные камни египетского храма и остатки массивных ворот. Некоторые фрагменты размерами не уступали блокам, из которых сложены пирамиды Гизы.

Этот храм на вершине холма высоко вздымался над пальмовыми рощами; именно здесь находилось святилище знаменитого оракула, а где-то внизу, среди массы глинобитных строений и проходов находится место, где Александр Македонский предстал перед Юпитером-Амоном.

Жители Сивы верят, что существует подземный туннель, соединявший храм в Агурми с малым храмом возле Источника Солнца. Говорят, что под поселением Агурми захоронен правитель, которого местные люди называют «царем Менеклюшем». Они, впрочем, понятия не имеют, кто такой Менеклюш, просто рассказывают, что царь этот жил очень давно и во дворце у него были четыре статуи. Когда на эти фигуры падало солнце, они разговаривали. Вероятно, это воспоминание о древней славе оракула.

Главное божество Сивы — подобное оракулу Амона-Ра в Фивах — представлялось в виде статуи с человеческим телом и головой барана. Она была сделана так, что голова и, очевидно, руки могли двигаться, отвечая на вопросы. Поскольку древние египтяне считали небо океаном, по которому солнце и луна плывут в ладьях, бог стоял или сидел в святилище, выстроенном в форме корабля, покрытого золотыми пластинами.

В оазисе Сива вызолоченная ладья бога с обеих сторон была украшена серебряными дисками, свисавшими с бортов, и когда отодвигали храмовую завесу, посетители видели бога, сияющего зеленым малахитом, который многие по ошибке принимали за изумруд. На носу и корме ладьи были укреплены кольца, через которые пропускали шесты, так что в праздничные дни жрецы могли выносить ладью с фигурой божества и совершать торжественную процессию вокруг храма.

С древнейших времен дошла легенда, что каждый фараон, вступавший на трон Египта, был сыном бога Солнца; известно, что во времена Восемнадцатой династии перед официальным вступлением на престол новому фараону полагалось получить подтверждение законности своей власти от оракула в Фивах. Возможно, у бога было право свергать царя и назначать ему преемника.

Почему Александр пришел в Сиву? Любой человек, желавший узаконить завоевание Египта, должен был сперва получить признание солнечного божества в качестве потомка Амона-Ра. Но то, что не это было в намерениях Александра, ясно из того факта, что, прибыв в Мемфис, он не сообщил сразу же о намерении поговорить с оракулом, хотя ему требовались поддержка и почтение египетского населения. Молчание на такую важную тему в Египте и в Греции заставляет предположить, что посещение оракула было для Александра личным делом: он руководствовался исключительно романтическими мотивами, но трудно судить, какими именно.

Когда он прибыл в Сиву, восемьдесят бритоголовых жрецов в белых льняных одеяниях вышли навстречу, вынесли из храма золоченую ладью со статуей бога Солнца. Воздух сотрясали серебристые звуки систров, клубились облака дыма от возжигаемых благовоний вокруг фигуры божества.

Никто не знает, как было устроено святилище внутри. Александр — единственный, кому позволили приблизиться к богу, сразу, еще когда он, запыленный после путешествия по пустыне, только прибыл в оазис. Спутникам царя пришлось переодеться и ждать во внешнем дворе храма. Когда Александр вышел, все заметили, что он изменился. Он получил нечто в святилище Сивы, что оказало значительное влияние на его дальнейшую жизнь.

Мы не можем надеяться узнать, что случилось, какие слова были сказаны молодым завоевателем мира и что он услышал от «отца богов». Но то, что визит прошел успешно, нет сомнений, ведь жрецы Сивы, как и их собратья в Дельфах или Додоне, прекрасно умели читать желания, таившиеся в сердцах людей.

Шейх пригласил меня в свой дом на чашку чая. Мне уже объяснили, что зеленый чай составляет в Сиве совершенно непременную церемонию, так что я последовал за ним по руинам в сторону пальмовой рощи.

Его дом находился неподалеку, это было большое строение из вездесущего сырцового кирпича, в окнах верхнего этажа я мельком заметил любопытные женские глаза, украдкой выглядывающие на улицу. Мы поднялись по глинобитной лестнице на плоскую крышу, залитую слепящим солнцем. С крыши в дом вело несколько дверей, мы вошли в одну из них и оказались в комнате, где уже был накрыт стол. Там было печенье, сладкие лаймы, гранаты, мягкие финики особо ценного сорта, называемого здесь шенгбел, которые едят только свежими, только что сорванными с дерева, бананы и небольшие чашечки с орехами.

Вошла пара молодых мужчин, вероятно, сыновья хозяина, и после вежливого обмена приветствиями мне предложили финики и гранаты, а шейх погрузился в сложный ритуал приготовления чая.

Я с интересом наблюдал за его действиями. Особая честь — разливать чай, но для впервые пришедшего принять ее считается неприличным; следует категорически отказаться, воздев руки вверх в знак протеста и смущения, и сказать, что ты недостоин. Тот, кто готовит чай, называется «султан», и когда сиванцы собираются большой группой по особым случаям, они выбирают самого почтенного и уважаемого человека в качестве «султана» данного вечера.

Сначала шейх ополоснул маленькие стаканы кипятком из чайника, который стоял на жаровне с углями. Затем открыл шкафчик, в котором было несколько отделений. Одно из них было заполнено зеленым чаем, другое — черным, третье — сахаром, а четвертое — листьями мяты.

Шейх тщательно и придирчиво отмерил небольшое количество зеленого чая, добавил пару щепоток черного, плеснул кипятку в заварной чайник. Принюхавшись к аромату, он выждал секунду и слил образовавшийся отвар. Вторая попытка оказалась более успешной. Он снова влил кипяток, подождал мгновение и налил себе глоток чая, раз или два критически отхлебнул. После первого глотка он, казалось, еще сомневался, и я подумал, что он сейчас снова выльет настой; однако второй глоток его убедил, и он протянул мне маленький стакан, наполненный обжигающей жидкостью.

Затем церемония повторилась. Я получил второй стакан, на сей раз чай был сладким, потому что в него добавили сахар. После цветистых благодарностей я выпил и эту порцию, и церемония приготовления чая повторилась в третий раз. Третья порция была приправлена не только сахаром, но и мятой.

Согласно этикету, полагается выпивать не менее трех стаканов чая. Ни в коем случае нельзя отказываться. Жители Сивы убеждены, что чай очень полезен, но если вам стало плохо после его чрезмерного употребления, надо закусить сладким лаймом.

Позолоченная сабля, подаренная шейху королем Фуадом, с особой гордостью была показана мне хозяином. Я положил ее на колени, и шейх преподнес мне первый лайм, а затем красный гранат — плод, который я, по-моему, не пробовал с детства. Есть его трудно, испытываешь скорее разочарование, чем удовольствие. Вскрыв кожуру, обнаруживаешь, что это коробочка с рубиновыми зернами, но внутри находятся мелкие и жесткие косточки, с которых при надавливании стекает водянистый сок, заполняющий рот.

Шейх сидел, обмахиваясь пальмовым листом и прогоняя таким образом мух; он настойчиво предлагал мне угощаться шоколадным печеньем, похожим на английское. Такое проявление торгового этикета в Сиве весьма тронуло меня.

Разговор мы вели самый что ни на есть банальный, словно два короля, случайно встретившиеся и вынужденные соблюдать формальности. Я не расспрашивал его об оазисе, хотя меня многое интересовало, и после обмена любезностями покинул дом, дождавшись момента, дозволенного этикетом.

В середине дня я взглянул из окна дома для гостей и увидел группу мужчин, сооружавших нечто вроде виселицы. Мне объяснили, что в честь моего отъезда будут устроены танцы, и «виселица» предназначена для подвешивания ацетиленовой лампы.

Около девяти часов вечера, когда луна серебристым светом заливала пальмовые рощи, превращая пустыню в зеленый сумрак, шейхи и прочие почтенные мужи стали собираться на праздник. Я пошел в гостевой дом за стульями, которые выставили в ряд напротив «виселицы». Самый большой стул приберегли для Мамура, а три особо важных места по соседству с ним предназначались для доктора, офицера службы патрульных на верблюдах и меня. С обеих сторон от нас расселись шейхи и местные старейшины.

Я заранее послал в деревню за фунтом чая и, теперь узнав очень много о местных обычаях, не стал поручать приготовление напитка повару. Когда собрались все шейхи, я предложил выбрать «султана». Последовала весьма любопытная с точки зрения социального лицемерия сцена: сначала один шейх сделал вид, что недостоин такой чести, потом другой, третий; наконец пришлось делать выбор — кто же тут самый важный и почтенный, кто будет оскорблен, если его обойдут вниманием, — и «избранника» чуть ли не силой вытолкали к жаровне. Он потратил едва ли не большую часть моего фунта чая на заварку порций, которые пробовал и выливал на землю, и я начал задумываться о том, хватит ли в итоге хотя бы на одну порцию для каждого из собравшихся.

Наконец он удовлетворился достигнутым вкусом и изготовил большой жестяной чайник горьковатой жидкости, которую, судя по всему, все считали лучшим чаем, когда-либо заваренным в Сиве. Сидя в лунном свете с маленькими стаканчиками в руках (я позаимствовал их в полицейском участке), мы ждали, когда появятся танцоры из соседней деревни.

Издалека, из-за песков, до нас донесся приглушенный рокот тамтамов. Кто-то включил ацетиленовую лампу, и вокруг нас вспыхнул крут белого света, мгновенно затмившего лунное сияние.

Когда танцоры приблизились, мы услышали мелодию флейты, сопровождавшей удары тамтамов; время от времени раздавались крики, ритмические повторения одной и той же фразы, завывания, жалобные стоны, а потом все это прекратилось так же внезапно, как началось. В круге света появилась компания варварского вида, в сопровождении гаффира с длинным кнутом и полицейского с ружьем за спиной — довольно странное сопровождение для группы танцоров!

Прежде чем начался сиванский танец, они выпили лубчи, и потом мальчики и взрослые мужчины (женщин не было) постепенно стали доводить себя до состояния возбуждения. Они хлопали в ладони, раскачивались, ходили вокруг барабанщика и двух флейтистов.

Музыканты сели на землю и завели монотонную, но довольно приятную мелодию. Жаль, что мне не хватит музыкального таланта, чтобы ее описать. По-моему, такого рода музыку называют «горячий джаз». Однако то, что я слышал в Сиве, было намного горячее всего, что мне доводилось услышать где бы то ни было, даже в Гарлеме. В мелодии были чувственность и дикость Ливийской пустыни, печальная красота этих мест, вечный голод — голод и величие бесконечной пустыни.

В какой-то момент танцоры стали напевать в тон мелодии, это были те же слова, которые доносились до нас издалека, когда танцоры шли через пески. Песня была на местном языке. И доктор-египтянин не понимал его. Я спросил у одного из шейхов, что она означает.

— Это любовная песня, — ответил он. — Танцоры говорят, что красота возлюбленной так велика, что их глаза ночью не могут закрыться…

Сам танец состоял из самых варварских поз и жестов, какие только можно вообразить. Мужчины, окружавшие музыкантов, внезапно подпрыгивали с дикими криками, вращались, странным образом изгибаясь. Время от времени они делали вместе шаг вперед, и много раз вся компания, словно одержимая единым безумием, склонялась вперед и делала три прыжка подряд.

Причем все движения совершались в точном соответствии с ритмом, и ни один жест нельзя было назвать более странным, чем те, что стали популярными в танцах в нашем обществе в последние двадцать лет. Во время войны многие исполняли странный танец: три быстрых шага и приседание; так вот, это отдаленно напоминало движения танцоров Сивы.

В этом танце — хоть в Лондоне, хоть в Сиве — больше всего утомляет его монотонность. Видимо, начинал работать лубчи, и танцоры казались совершенно неутомимыми. Мне говорили, что они могут продержаться всю ночь.

Я заговорил с молодым доктором. Он был египтянином, который много лет провел в пустыне, а в Сиву приехал из оазиса Бахария, где, по его словам, танцевали не мужчины, а женщины. Они исполняли древний ганец. Встав спиной к зрителям, они двигали бедрами в такт ударам барабанов и мелодии флейт. Женщины Бахарии живут в строгой изоляции от посторонних и выходят только в ночи танцев.

— Помню, однажды мне пришлось пойти к шейху и сказать ему, что, если я не увижу его жену, она скорее всего умрет, — рассказывал доктор. — А он мне ответил: «Хорошо, можешь увидеть ее, но как только она поправится, я с ней разведусь». И так и сделал.

— А какое у вас впечатление о людях пустыни?

— Они… как бы сказать… примитивные. Если антропологи захотят изучать примитивных людей, зачем выкапывать черепа тысячелетней давности, когда можно приехать в оазис и исследовать живых носителей той же культуры? Их обычаи и верования восходят ко временам древнее самого Древнего Египта, корни уходят в неизвестное прошлое, и каждый доктор неизбежно сталкивается с проявлениями колдовства в той или иной форме.

Некоторое разнообразие вечеру придало появление поразительно робкой пожилой женщины. Ее волосы были выкрашены в яркий каштановый цвет, щеки нарумянены, а руки перегружены украшениями. Она выглядела как узел исключительно яркого тряпья, а на ногах у нее были изящные маленькие арабские шлепанцы из мягкой алой кожи.

— Кто это? — спросил я у доктора.

— Танцорка, — ответил тот. — Она давным-давно приехала сюда из Триполи, тогда она была очень красивой, и мужчины боролись, чтобы завоевать ее внимание.

Как только женщина появилась, сформировалось еще одно конкурирующее кольцо из танцоров. У них был свой барабанщик и свой флейтист, которые тоже расположились в центре кольца. После вводных церемоний, призванных продемонстрировать ее застенчивость, женщина вступила в круг, она двигалась медленно, волнообразно, а лицо ее было прикрыто черным покрывалом. Поскольку сперва она пришла с открытым лицом, я удивился, увидев чадру теперь.

— Ни одна женщина не имеет права танцевать без покрывала. Это традиция, — пояснил доктор.

Я надеялся, что красотка из Триполи привнесет немного очарования в довольно скучный процесс, но ее движения состояли из ритмического покачивания бедрами, не менее монотонного и невыразительного, чем прыжки окружавших ее мужчин. Она продолжала одно и то же движение на протяжении часа, и за это время многие мужчины включились в танец, поспешив присоединиться к кольцу, окружавшему женщину.

Я начинал чувствовать усталость, но сиванцы были свежи и бодры. Песчаные мухи кусали немилосердно, и я подумывал, что пора бы закончить вечер.

Полицейский с ружьем и человек с кнутом внезапно присоединились к танцу, но основная компания не собиралась останавливаться. Мне сказали, что все будут танцевать, пока не прекратится музыка. Но музыканты обычно говорят, что будут играть, пока есть желающие танцевать. Кажется, я уже слышал раньше нечто подобное, но так далеко от этих песков!

Удалось найти счастливый компромисс. Музыкантов уговорили вернуться в деревню, играя по дороге. Когда они двинулись в путь, танцоры пошли следом, словно пчелы, сгрудившиеся вокруг королевы.

Звуки тамтама и монотонное пение стихли вдали: но всю ночь ритм этот раздавался где-то в Сиве, и только перед самым рассветом танцоры рухнули в изнеможении и танец прекратился.

Я проснулся без четверти пять утра. Еще светила луна, и я услышал, как слуги внизу, во дворе, пакуют вещи. Выглянув в окно, я увидел безмолвную, притихшую Сиву, залитую зеленым светом, по песку тянулись темные дорожки автомобильной колеи, неподвижно вырисовывались тени пальм, и старое поселение на холме, молчаливое и черное, напоминало кладбище.

Накануне вечером мы купили яйца, они пошли на завтрак; стол освещала керосиновая лампа. Еще сияла луна, когда около шести утра мы тронулись в путь, в небе можно было заметить лишь первые намеки на рассвет. В темноте раздалась мелодичная трель птицы, но как я ни вглядывался, я так и не смог заметить ее. Кто-то сказал, что это хадж маула — птица, которая водится только в оазисе Сива.

Патрульная машина неслась впереди по пескам, а мы следовали за ней через тихую сонную деревню. Притормозили у полицейского участка, где шофер патрульной машины оставил ружье при въезде в оазис. Повар-суданец и официант устроились в патрульной машине, белые головные уборы создавали ощущение, что у них болят зубы. Темные лица поворачивались туда-сюда, чтобы рассмотреть лепнину на стенах, а синие тени протянулись к старому поселению на холме, нависающем над долиной черной массой, зубчатые вершины которой были тронуты зеленым светом. Шофер вышел из полицейского участка с ружьем и патронташем в руках и спустился по лестнице. Он повесил патронташ через плечо, прислонил ружье к сиденью и взобрался на свое место. Караульный полицейский помахал рукой, желая нам счастливого пути, и мы помчались к белым лунным горам. Я оглянулся назад и бросил последний взгляд на Сиву, лежавшую в тени пальмовых рощ, на звезды, сиявшие над ней, и на небо, которое уже начинало светлеть на востоке, предвещая наступление нового дня. Некоторое время мы ехали по прямой, так что луна была все время слева, а справа все ярче пульсировали розовые сполохи рассвета. Вскоре вся восточная сторона неба побелела, и когда мы достигли плато, над пустыней поднялось и само светило, согревая пустыню.

Весь день мы ехали на север по безжизненной местности. Солнце пересекало небо. Мы устали, изнывали от жажды и жара. Потом снова появились звезды. В первом часу темноты в свете фар мелькнул верблюд, и мы поняли, что приближаемся к концу плато и начинается долгий спуск к морю и к местечку Мерса Матру. Внезапно мы увидели вдали огни городка на морском берегу.

Утром, уже при свете следующего дня, я ехал уже на восток в машине Михаила, мы направлялись вдоль побережья в Александрию. Деревни, через которые мы проезжали, представляли собой безлесые скопления домов посреди бурой равнины, иногда мы замечали слева синюю линию Средиземного моря, отделенного от нас милей песка. Мы заправились в одном из селений, набрали бензин в жестяные канистры; там жили люди, расхаживавшие в длинных одеяниях, напоминавших римскую тогу — джурд. А тот мужчина, который поднимал кожух нашего радиатора, был задрапирован не хуже статуи Августа.

Когда стемнело, мы разглядели впереди огни Александрии, находившиеся за многие мили от нас, но ясно видимые на плоской равнине, а еще через некоторое время наконец оказались в лабиринте улиц большого города.