По дорогам сказки

Великан Иеус

Когда я жил в Тарбе — это чудесный городок в северных Пиренеях, — у дверей моих каждую неделю появлялся бедный калека, по имени Микелон. Он сидел боком на маленьком ослике. Его сопровождали обычно жена и трое детей. Я всегда подавал ему что-нибудь и терпеливо выслушивал печальную историю, которую Микелон рассказывал у меня под окнами. История эта неизменно кончалась словами, неожиданными и странными в устах нищего.

— Добрые люди, — говорил он, — помогите бедняку, который честно трудился и не заслужил своего несчастья. Была у меня и хижина и клочок земли в горах. Но однажды, когда я работал, не жалея рук, гора обрушилась и сделала меня таким, каким я стал теперь. Великан навалился на меня всей своей тяжестью.

В последний год моего пребывания в Тарбе я заметил, что Микелон много недель подряд не является за обычной милостыней. Я стал расспрашивать у людей, не случилось ли чего с беднягой: может быть, он заболел или умер? Никто ничего не знал. Микелон был уроженец гор, и если только у него было какое-нибудь постоянное пристанище, что весьма сомнительно, то оно находилось, должно быть, далеко в горах.

Я стал осведомляться настойчивее. Особенно меня занимала судьба детей Микелона: все трое были прелестные ребята. А старший из них, мальчик лет двенадцати, казался с виду сильным, смелым и смышлёным и мог бы уже, пожалуй, поступить куда-нибудь на работу.

Как-то раз я сказал его родителям, что об этом следовало бы подумать. Микелон согласился со мною и дал слово покончить с этой школой попрошайничества, самой дурной и опасной на свете. Я предложил взять мальчугана на своё попечение, рассчитывая с помощью кое-кого из друзей определить его в училище или устроить на ферму.

Но как раз после этого разговора Микелон исчез.

И вот, спустя пятнадцать лет с тех пор как я покинул эту прекрасную страну, я опять оказался проездом в тех же краях. В распоряжении у меня было несколько дней, и мне не хотелось покинуть Пиренеи, не заглянув хоть ненадолго в горы. Таким образом, я снова увидел те чудесные места, которые так пленили меня в былое время.

Выбрав подходящий денёк, я вздумал отправиться из Кампана в Аргелез. Мне хотелось пройти туда новой дорогой, по которой я прежде никогда не ходил. И вот я смело двинулся пешком вдоль глубокой долины, лежащей между отрогами пика дю-Миди и пика Монт-Эгю.

Мне и в голову не пришло взять с собой проводника. Русла потоков, по берегам которых я шёл, служили мне путеводной нитью Ариадны и указывали дорогу в этом лабиринте ущелий. Следуя за ними шаг за шагом, я наконец углубился в узкую расселину и стал подниматься по каменистой тропинке, которая становилась всё круче и круче.

На одном из её поворотов я неожиданно столкнулся лицом к лицу с молодым красивым горцем.

Он был одет так же, как одеваются все жители гор. Но его коричневый шерстяной костюм с красным поясом, его белый берет и сандалии, сплетённые из пеньки,— всё выглядело как-то особенно чисто и опрятно.

Мне показалось, что где-то я уже видел его, но где — я решительно не мог припомнить.

Тропинка, на которой мы встретились, была очень узкая. Двое никак не могли бы разойтись на ней. Я остановился и, прижавшись спиной к скале, дал дорогу горцу, который, очевидно, спешил больше, чем я.

Но вместо того чтобы пройти мимо, он тоже остановился, пристально вглядываясь мне в лицо. И вдруг, сдёрнув шапку, воскликнул радостно:

— Это вы! Я вас сразу узнал! А вот вы, конечно, забыли меня… Но позвольте, я пойду впереди. Это очень опасная тропинка. В двух шагах отсюда дорога гораздо удобнее… Как же я рад, что встретил вас!

— Но кто вы такой, мой друг? — спросил я.— Никак не могу припомнить.

— И немудрено! — ответил горец. — Зато я вас всегда помнил… Впрочем, здесь не следует разговаривать. Тут надо молчать и думать только о том, куда поставить ногу. Идёмте, я буду вашим проводником. Со мной вы в безопасности.

И в самом деле, у непривычного человека голова могла закружиться на такой крутизне. Тропинка наша поднималась почти отвесно по голому каменистому склону.

Но я был ещё молод, к тому же натуралист, а натуралиста не напугаешь трудной дорогой.

Минут пять мы молча карабкались вверх, цепляясь за камни.

Наконец тропа свернула и повела нас по одной из тех ложбинок, которые звездой сходятся к скалистой вершине Монт-Этю.

Тут уже можно было идти спокойно, и даже не гуськом, а рядом, и я опять спросил моего спутника, кто же он такой и как его зовут.

— Я Микель Микелон, — ответил горец, — сын бедного Микелона, который — помните? — в базарные дни всегда приезжал в Тарб на своём ослике…

— Как, это вы? Тот самый маленький Микель?.. Ну да, конечно, это вы! Теперь я узнаю ваши глаза и ваши прекрасные зубы.

— Но не мою чёрную бороду, не правда ли? Говорите мне «ты» по-прежнему. Ведь я хорошо помню, что вы всегда желали мне добра. Вы были совсем не богаты, я это прекрасно видел, а хотели определить меня в школу и платить за меня. Но всё вышло по-другому. Бедный отец заболел и вскоре умер. А потом случилось так много всяких перемен…

— Расскажи мне обо всём, Микель. Судя по твоему виду, ты, кажется, покончил с прежней нищенской жизнью? Я рад. Но если и теперь я могу оказать тебе какую-нибудь услугу, рассчитывай на меня смело.

— Спасибо. В жизни у меня было немало трудного. А нынче всё как будто идёт хорошо. Впрочем, у меня есть к вам одна просьба…

— Какая? Скажи, я постараюсь исполнить её.

— Что, если бы вы пообедали у меня?

— Охотно. Только успею ли я вернуться к вечеру домой?

— Нет, об этом нечего и думать! Я живу не так уж далеко отсюда, но довольно высоко. Солнце скоро сядет, а спускаться в темноте не только трудно, но и опасно. Нет, в самом деле, сделайте милость, переночуйте у меня! Право, вам будет не так уж плохо. У меня хоть и не богато, зато чисто. Вы сами увидите. И голодом я вас не заморю: на обед у нас будет славное жаркое из дикой козы, я только на днях подстрелил её. Пойдёмте же, пойдёмте! Если вы не согласитесь, это будет для меня такое огорчение, что и сказать нельзя

Он говорил так горячо, искренне, и лицо у него было такое славное, что я не мог бы отказать ему даже в том случае, если бы мне предстояло переночевать на соломе и поужинать чёрствым хлебом и кислым молоком — обычной едой неприхотливых горцев.

По пути я продолжал расспрашивать Микеля, но он решительно отказался отвечать.

— Нам предстоит самая трудная часть дороги, — сказал он. — Я лучше расскажу вам свою историю, когда мы доберёмся до дому. Она довольно-таки странная, как вы сами увидите. Ну, а теперь идёмте! Ступайте смело по моим следам. Я знаю здесь каждый камень и каждую трещину.

Надо сознаться, дорога и в самом деле была не из лёгких. Мы поднимались по крутым, почти отвесным скалам, спускались по скользким уступам, вязли в снегу… Гладкие, обточенные водой горных потоков кремни то и дело выскальзывали из-под наших ног. Но труднее всего было пробираться по торфяным склонам. Тропинки, пересекавшие их, были совсем избиты, истоптаны копытами проходивших здесь стад.

Наконец, после одного из самых трудных и утомительных подъёмов, мы неожиданно очутились на чудесной луговине, тянувшейся широкой извилистой полосой меж зеленеющих холмов.

Трудно было даже представить себе, что эта долина, такая тихая и мирная, находится в самом сердце гор, среди узких скалистых ущелий и крутых обрывов.

— Ну вот, мы уже почти дома, — сказал Микель. — Это и есть мои владения. Посмотрите, какие у меня славные коровы! А вон там наша хижина. Мы живём здесь весну, лето, осень — одним словом, всё время, пока земля покрыта травой. А на зиму спускаемся вниз.

— Ты говоришь «мы». Стало быть, у тебя есть семья?

— Я не женат, но со мной вместе живут мои младшие сёстры. Вы, может быть, помните их? Тогда они были еще совсем маленькие. Теперь выросли, невесты… Да вот вы сами увидите!

Как раз в это время мы подошли к дому молодого Микелона. Кругом на грядках, обнесённых изгородью, зеленели овощи. Правду сказать, огород был не из богатых. Я, кажется. не заметил ничего, кроме репы. Уж такой климат на этой высоте — он слишком суров, чтобы можно было разводить что-нибудь ещё. Зато дикие растения вокруг были очень интересны, и я дал себе слово завтра же утром заняться ими как следует.

Дом Микеля был построен из дикого красноватого мрамора и покрыт вместо черепицы тонкими листами шифера. Низкий и прочный, он, должно быть, легко выдерживал толщу снега в добрых два метра, под которой был погребён каждую зиму.

Мы вошли. В домике было две комнаты — просторные, светлые, хорошо протопленные. Мебель сосновая, основательно и добротно сделанная.

В одной комнате, очевидно, жили сестры Микеля, в другой — он сам. Тут стояла его постель — правда, без простынь, но с очень чистыми шерстяными одеялами, — шкаф, стол, несколько табуреток. Над столом была полка с дюжиной книг.

— Я вижу, ты всё-таки научился грамоте, — сказал я.

— Да, кое-чего набрался от других, а больше своим умом дошёл. Была бы охота!.. Но позвольте, я пойду позову сестёр.

Он ушёл, подбросив в очаг охапку сосновых веток. А я, оставшись один, принялся рассматривать его книги. Мне было любопытно узнать, из чего состоит библиотека бывшего нищего. К моему великому изумлению, я нашёл у него на полке переводы лучших сказаний и поэм: «Илиады», «Одиссеи», «Неистового Роланда», «Дон Кихота» и «Робинзона Крузо». Сказать по правде, ни один из этих томов не был полным. Некоторых страниц не хватало, другие были сильно потрёпаны. Должно быть, книги долго и верно служили своим хозяевам. Кроме того, я приметил несколько аккуратно сшитых листов — это были народные испанские и французские легенды о Роланде — и, наконец, старинную книгу о звездах и планетах.

Микель вернулся с двумя своими сестрами — Магеллоной и Миртиль. Одной из них было лет восемнадцать, другой — двадцать. Обе они были необыкновенно хороши в своих красных шерстяных капорах и воскресных платьях, надетых в честь моего прихода.

Загнав коров, девушки поспешили принарядиться. Впрочем, в этом не было ни тени кокетства. Надевая парадные платья, они просто хотели почтить гостя.

Сестры Микеля приветливо поздоровались со мной и сразу принялись хозяйничать. Магеллона пошла жарить на вертеле ногу дикой козы, а Миртиль накрыла скатертью стол и поставила четыре прибора.

Всё сверкало чистотой. Обед показался мне отличным. Мясо зажарено как раз впору, сыр превосходный. Вода из горного ключа свежая и вкусная. В конце обеда подали и кофе, горячий и вполне сносный. Вина на столе не было: хозяин его никогда не пил.

Обе сестры Микеля мне очень понравились — такие простодушные и в то же время разумные. У старшей, Магеллоны, лицо было открытое и смелое. Миртиль, младшая, казалась более тихой и застенчивой. У неё был нежный, мягкий голос и такое же выражение глаз. Обе нисколько не старались привлечь к себе мое внимание и заботились только о том, как бы получше услужить старшему брату и его гостю. Занятые своим делом, они говорили немного, но в каждом их слове чувствовались ум и сердечность.

— Вы не слишком устали? — спросил меня Микель, когда девушки убрали со стола. — Не хотите ли вы отдохнуть? Или предпочитаете послушать мою историю?

— Нет, нет, я ничуть не устал. Рассказывай. Я жду с нетерпением.

— Что ж, расскажу, пожалуй… — Микель повернулся к сестрам: — Ну, а вы-то всё это знаете наизусть.

— Нет, не всё, — сказала Магеллона.

— То есть и знаем и не знаем, — добавила Миртиль. — Если ты будешь рассказывать на один манер, — мы знаем всё. А если на другой — сколько бы ты ни рассказывал, нам никогда не будет довольно.

Я с удивлением поглядел на Микеля. Заметив мой вопросительный взгляд, он обратился к Магеллоне:

— Надо объяснить гостю, что вы хотите сказать. Говори ты, Магеллона, — ты старшая. Конечно, Миртиль тоже неплохо говорит, но ты объяснишь лучше.

Девушка слегка покраснела.

— Да я не сумею…

— А я вас очень прошу! — сказал я. — Если я чего-нибудь не пойму сразу, я переспрошу вас, только и всего.

— Ну что ж… — начала Магеллона, слегка смущаясь. — Видите ли, брат рассказывает довольно хорошо и тогда, когда он говорит обо всём, что с ним было, попросту, как все люди. Но когда он рассказывает по-своему, у него выходит так интересно, что можно заслушаться. Скажите ему, чтобы он не стеснялся и рассказал вам эту историю на свой лад. Право же, она такая занятная, что даже во всех его книжках не найдётся, пожалуй, ничего интереснее.

Я попросил Микеля рассказывать свободно, дав полную волю воображению. Микель на минуту задумался, потихоньку подкладывая в огонь ветку за веткой, сучок за сучком. Потом с добродушной и лукавой улыбкой взглянул на сестёр, и вдруг глаза его блеснули, он тряхнул головой и начал свой рассказ.

II

На склонах Монт-Эгю, в ста метрах над нами (завтра я вам покажу это место), есть небольшая площадка. Весной, так же как и у нас, там всё зарастает чудесными кормовыми травами. Разница только в том, что там немного холоднее, снег выпадает раньше и лежит дольше, а так — одно и то же…

Площадка эта носит странное название: её прозвали скалой Иеуса… Не скажете ли вы мне, что значит это имя?

— Иеус?.. — Я на минуту задумался. — Помнится, я где-то читал, что в Пиренеях многие горы были когда-то посвящены Юпитеру или Зевсу. Пожалуй, в местном произношении «Иеус» — это и есть «Зевс»…

Микель обрадовался:

— Ну, что я говорил!.. — Он живо обернулся к сестрам: — Видите, девочки, не я один так думаю. Образованные люди подтверждают моё мнение… А теперь скажите мне, дорогой друг, помните ли вы слова, которые так часто повторял мой бедный отец, когда просил милостыню?

— Ещё бы! Отлично помню. Он говорил: «Великан навалился на меня всей своей тяжестью».

— Ну вот, теперь я вам объясню, что значили эти слова. Мой отец был, смею сказать, поэт. Он вырос в горах, на высоких пограничных пастбищах, среди старых испанских пастухов. Слыхали вы о них когда-нибудь? Это был особенный народ. Чего только они не перевидали на своём веку! Обо всём у них были свои понятия. Они знали такие предания, легенды, песни, каких в наше время уже не услышишь.

Сказания их многие теперь считают детскими сказками и не верят их мудрости. Мой отец верил. У него была склонность ко всему чудесному, он и меня воспитал в таких мыслях. Не удивляйтесь же, что мысли эти живут во мне и до сих пор.

Я появился на свет в этом самом доме — вернее сказать, на этом самом месте, потому что в те времена здесь стоял не дом, а жалкая лачужка — не лучше тех построек, в которых я укрываю от непогоды своих коров.

Нашу площадку люди называли площадкой Микелона. А выше была, как я уже говорил, площадка Иеуса. Мы с отцом осенью иногда поднимались туда, чтобы посмотреть, нет ли там уже снега. Если есть — значит, и у нас скоро выпадет, и нам пора спускаться в долину. Если же нет — значит, можно ещё пожить в горах.

Всякий раз, когда нам случалось подниматься наверх, мы проходили мимо великана, то есть мимо одинокой скалы, которую издали можно было принять за огромную статую.

Огибая подножие каменного великана, отец всегда крестился и плевал в его сторону. И мне он приказывал делать то же самое. Он считал, что так должен поступать каждый благочестивый человек, потому что этот великан, в честь которого с давних времён названа площадка, — языческий бог или, попросту говоря, нечистая сила, враг рода человеческого.

После таких предупреждений я, конечно, стал очень бояться великана. Но так как все наши плевки не вызывали в нем никакого гнева, страх постепенно сменился во мне полным презрением.

Однажды, — мне было тогда уже лет восемь, и я отлично всё помню, — это было примерно в полдень, отец работал у нас в садике, мать ушла на другой конец пастбища, чтобы присмотреть за скотиной, и взяла с собой девочек, а я сбивал масло в двух шагах от дома.

Вдруг страшный грохот, похожий на удар грома, раздался у меня над головой. Порыв ветра сбил меня с ног. Я упал оглушённый, ничего не сознавая и ничего не чувствуя… Не знаю, сколько времени я пролежал так, ни живой ни мёртвый.

Меня привёл в себя отчаянный крик матери. Я открыл глаза, вскочил на ноги, огляделся… Что такое? Где же наш дом? Его больше нет. Он рухнул, его в щепки раздавили каменные глыбы… Глыбы эти ещё движутся, напирая друг на друга, катятся прямо на меня…

Обвал! Я бросился бежать вне себя от ужаса, сам не зная, куда бегу.

Остановился я только тогда, когда увидел мать и сестер Тут я наконец осмелился обернуться и поглядеть назад. Каменный ливень прекратился, но всё вокруг стало другое, не такое, как прежде. Зелёная луговина скрылась под обломками и осколками камня. А там, на краю верхней площадки, где я привык видеть великана Иеуса, было теперь пусто. Он сорвался со своего скалистого подножия и обрушился всей тяжестью на наш дом, сад и луг.

Мать в ужасе схватила меня за руку:

— Отец? А где же отец?

— Не знаю… Я не видал…

— Господи, его раздавило!.. Посмотри за детьми, а я побегу!

И она со всех ног кинулась к этим подвижным, грозным, ещё не осевшим грудам камней.

Я не мог оставаться на месте и тоже бросился на поиски. Девочки с плачем побежали за мной.

Целый час разыскивали мы отца. Шарили среди камней, кричали, звали… Замолкали, чтобы прислушаться, нет ли ответа, и опять звали. Наконец мне послышался слабый стон.

Я кинулся на голос и нашёл бедного отца под обломками скалы. Удивительно, что его не раздавило насмерть. Однако правая рука и нога были у него раздроблены ударом, и он не мог не только выбраться из-под камней, но даже пошевелиться.

Нам кое-как удалось вытащить его. От боли он впал в забытьё, и нам казалось, что если он ещё и не умер, то через минуту умрёт у нас на руках.

Мать совсем обезумела от горя. В самом деле, как помочь умирающему, когда всё вокруг опустошено, дом лежит в развалинах, земля сплошь засыпана камнями, и нет ни одной вещи, которая бы уцелела!

К счастью, люди из нижнего селения услышали грохот обвала и прибежали на нашу площадку. Из обломков досок, оставшихся от нашего жилья, они кое-как смастерили носилки, осторожно уложили на них отца и перенесли к себе.

Но как ни лечили его, как ни ухаживали за ним, выздоровление шло туго. Правая рука не действовала, раздробленную ногу пришлось отнять.

Вот каким образом здоровый, сильный человек превратился в того калеку Микелона, которого вы видели на улицах Тарба с протянутой рукой.

Всё наше хозяйство погибло во время обвала. Правда, в долине, у подножия гор, у нас остался маленький домик, куда мы обыкновенно перебирались на зиму, и мы могли бы в нём жить, да жить-то нам было не на что.

Главная беда была в том, что наше пастбище, заваленное обломками камней, не давало больше корма для скота. Поэтому нам пришлось продать двух уцелевших коров; остальных трёх снесла в пропасть каменная лавина.

Так началась наша бродячая жизнь. Летом мы странствовали по тем местностям в горах, куда съезжаются для лечения богатые горожане, зимой бродили по долинам, переходя из селения в селение.

Во время наших странствований труднее всего, пожалуй, приходилось матушке. Вечные скитания по чужим углам были ей в тягость, и чуть только я подрос, она стала уговаривать отца поселиться навсегда в нашем маленьком домике.

«Микель, — говорила она, — уже может сам зарабатывать себе на хлеб, а мы с Магеллоной прокормим остальных стиркой и рукоделием».

Но отец и слушать её не хотел. Он пристрастился к бродячей жизни, потому что она развлекала его и заставляла забывать о том, что он калека и не может больше работать, как работал раньше.

Мы с матерью не смели спорить с ним, и всё шло по-прежнему.

Неизвестно, долго ли ещё продолжалось бы наше бродяжничество, но в ту самую осень, когда вы гостили в Тарбе, отец заболел воспалением лёгких и умер.

Для всех нас смерть его была большим горем. Мы нежно любили его и считали самым добрым и умным человеком на свете.

Схоронив отца, мы поселились в нашем маленьком, жалком домике. Мать завела небольшое хозяйство.

— Сынок, — сказала она мне как-то раз, — пойди сюда я хочу поговорить с тобой, как с мужчиной. После отца у нас осталось немного денег — три тысячи франков. И вот я решила разделить эти деньги поровну: половину оставить себе и девочкам, половину отдать тебе.

— Это несправедливо, — сказал я. — Нас четверо, и я не имею права больше чем на четверть.

— Что толковать о праве! — ответила она. — Нам надо подумать о том, кому из вас что нужно. Это сейчас моя главная забота, и тут я разбираюсь лучше вашего. У меня есть верный заработок, девочки будут мне помогать, и мы отлично заживём. К тому же ведь у нас ещё будет маленький запас про чёрный день. А ты — другое дело. Ты мальчик и должен сам честно зарабатывать себе на хлеб. Но прежде подумай хорошенько, какую дорогу выбрать, какому ремеслу научиться. Я дам тебе теперь же сто франков, чтобы ты мог исподволь, не спеша, приискать себе дело по душе.

Мне было очень грустно, но я понимал, что она права. Через несколько дней, крепко обняв мать и сестёр, я вышел из дому. В кармане у меня было сто франков. На палке, перекинутой через плечо, я нёс узелок со сменой белья и праздничной курткой.

Для начала мать велела мне навестить родственников и старых друзей и посоветоваться с ними о том, чем мне лучше всего заняться, какое ремесло избрать.

Но у меня на уме было другое. Называйте это ребяческой затеей, если хотите, но я решил прежде всего подняться в горы — увидеть ещё раз нашу бедную покинутую площадку, нашу разрушенную хижину и то место, где я нашёл отца изувеченным и окровавленным.

Мне казалось, что дорогу на Монт-Эгю я знаю хорошо.

Но чем выше я поднимался, тем труднее мне было находить в путанице горных троп ту заросшую тропинку, которая вела к развалинам нашего дома.

Однако я ни за что не хотел возвращаться обратно — шёл куда глаза глядят, карабкался наудачу и после долгих напрасных блужданий вдруг — неожиданно для самого себя — очутился на нашей площадке.

Вокруг меня громоздились тяжёлые глыбы камня, вся земля была засыпана мелкими и острыми осколками. Только кое-где из-под камней упрямо пробивалась трава.

С грустью смотрел я по сторонам. Так вот какова она теперь, площадка Микелона!

Великан Иеус захватил её, убил хозяина, прогнал его детей, раздавил их дом, а сам разлёгся на отвоёванной земле и как будто радуется нашему горю!

Не помня себя от гнева и обиды, я закричал так громко, что эхо подхватило мои слова:

— Слушай ты, каменное чудовище, безмозглый истукан Иеус или как тебя там! Я не боюсь тебя! Я ненавижу тебя! Я отомщу тебе за отца! Клянусь, что отомщу! Помнишь небось, когда я был ещё маленький, я плевал тебе под ноги? Теперь я плюну тебе в лицо!

И я кинулся разыскивать тот обломок, который был прежде головой великана.

Я нашёл его. Это была та самая глыба, которая придавила отца.

Я размахнулся и изо всех сил ударил по каменной башке своей палкой с железным наконечником.

Камень загудел, и — верьте или не верьте — я услышал глухой голос, рокотавший, словно подземный гром:

— А, это ты? Чего тебе надо?

Я в ужасе отскочил в сторону. Мне показалось, что сейчас на меня обрушится, как тогда, в тот страшный день, целая лавина каменных обломков.

Но не прошло и минуты, как я уже опять стоял возле головы Иеуса. Я слишком ненавидел этого каменного разбойника, чтобы бояться его.

— Делай что хочешь! — крикнул я. — Можешь раздавить меня, как мошку, можешь столкнуть меня в пропасть, а я всё-таки плюну тебе в лицо!

Я так и сделал. Но он как будто даже не заметил этого.

— Ну, ещё бы! — сказал я. — Тебе всё равно. Ты так же низок, как глуп и зол. Ладно же, я по-другому проучу тебя. Я сам столкну тебя в пропасть, чтобы твоя дурацкая башка разбилась в куски.

И я изо всех сил навалился на каменную глыбу, стараясь столкнуть её с места.

Все напрасно! Она не сдвинулась и на палец.

Тогда вне себя от ярости я поднял острый осколок камня и, размахнувшись, швырнул его в голову Иеуса.

Осколок разлетелся в куски. Но и на каменной глыбе осталась длинная белая царапина.

— Ага! — крикнул я. — Ты не так крепок, как это кажется!..

И целый дождь камней посыпался на голову великана. После каждого удара на его плоском лице появлялась новая ссадина, царапина, рубец…

Я оставил великана в покое только тогда, когда совсем выбился из сил.

Придя в себя и немного передохнув, я решил осмотреть развалины нашего дома. Я думал, что найду только обломки досок да сгнившие щепки. Но, к моему большому удивлению, оказалось, что один угол хижины уцелел и держится до сих пор. Там можно даже было бы укрыться в дождь.

Солнце уже садилось, спускаться в темноте по крутым горным тропинкам было опасно, и я решил заночевать здесь.

Подобрав несколько больших камней, я загородил ими вход, чтобы ночью ко мне не проникли волки. Потом достал из своей холщовой сумки кусок хлеба, поужинал и прикорнул в уголке, стараясь поскорее заснуть.

Я очень устал за этот день. Мне было грустно и даже как-то жутко. Наверно, я отвык от той глубокой тишины, которая окружала меня со всех сторон и которая бывает только в горах. Даже немолчный шум горных потоков не может нарушить ее.

Сон не шёл ко мне. Во время наших многолетних скитаний мне случалось спать как попало — и на охапке соломы, и на голом полу, и на плаще, разостланном прямо на земле, но, кажется, никогда ещё не было мне так жёстко и неудобно. Напрасно я ворочался с боку на бок. В моём уголке было до того тесно, что я не мог даже вытянуться во весь рост.

Наконец, не надеясь больше уснуть, я сел, поджав ноги, отодвинул один из камней, чтобы не было так душно, и от скуки стал смотреть в образовавшееся окошечко.

Каково же было моё удивление, когда я увидел, как изменилась наша площадка после восхода луны! Она опять была вся зелёная, вся заросшая густой травой. Камней осталось совсем немного, и они были такой величины, что их можно было издали принять за небольшое стадо овец.

Не веря глазам, я выбрался из своего убежища. Мне хотелось убедиться, что всё это не сон, а явь, что на месте заваленного камнями пустыря — прежнее прекрасное пастбище.

Кажется, радость моя была ещё сильнее удивления.

Но тут я случайно обернулся и вдруг увидел за своей спиной высокую, слегка сужающуюся кверху скалу. Нет, не скалу — каменного великана! Я сразу узнал его: круглая голова на широкой шее, длинное бесформенное тело, колени сдвинуты, локти тесно прижаты к бокам… Он самый! Великан Иеус!..

Всякий другой на моём месте испугался бы до смерти, но — объясняйте это как хотите, — я опять почувствовал не страх, а только ярость.

Подобрав с земли первый попавшийся камень, я метнул его в великана. Промах!.. Я бросил другой и, кажется, задел его бедро, но великан даже не пошевельнулся.

Третий камень угодил ему в живот. Послышался звук, словно от удара в громадный медный колокол, и в то же мгновенье из пасти великана вырвался крик, хриплый, бешеный, дикий… Горное эхо ответило ему гулким отзвуком и замерло в ущелье.

Этот крик только раззадорил меня. Не переводя духу, я стал метать в великана все камни, какие подворачивались мне под руку… И вот наконец один из камней попал ему прямо в лицо.

Каменная голова покачнулась на плечах и вдруг с грохотом рухнула на землю и покатилась к моим ногам. Я подскочил к ней, чтобы разбить её на куски, и невольно остановился как вкопанный: тонкий странный звук, похожий на беззубый, захлёбывающийся стариковский смех, вырвался из темной расселины каменного рта.

— Ладно, смейся, смейся, глупый истукан! — крикнул я. — Смейся, пока я не заставил тебя плакать… — И я замахнулся на него своей палкой.

В ту же минуту голова исчезла, и я опять увидел её на плечах великана.

Это вывело меня из себя.

— Всё равно, проклятый колдун, я не оставлю тебя в покое! — закричал я.

И снова камень за камнем полетели в Иеуса.

Один из них отбил ему левую руку. Но в ту минуту, когда мне удалось отбить и правую, левая снова оказалась на своём месте.

Тогда я выбрал своей мишенью его ноги — эти неуклюжие, толстые, слипшиеся в коленях ножищи…

Один удар, другой, третий, четвёртый… И вдруг ноги великана подломились. Он рухнул наземь и растянулся на луговине во всю длину, разбитый на тысячу кусков.

Тут только понял я, какую ужасную глупость сделал только что… В один миг прекрасная, свежая луговина снова исчезла под грудами серого камня, песка и пыли.

И при свете занимающегося дня я увидел злополучную площадку Микелона опять такой же, какой нашёл её вчера…

Эта странная битва, продолжавшаяся всю ночь, вконец измучила меня. Я свалился на землю и заснул среди камней таким тяжёлым, мёртвым сном, словно сам превратился в камень.

Меня разбудило солнце — оно стояло уже высоко и сильно припекало. Я открыл глаза и подумал: «А может быть, всё это мне просто приснилось?»

Доедая краюшку хлеба и закусывая чёрными ягодами, которые называют у нас «медвежьим виноградом», я размышлял о том, что бы мог значить такой удивительный сон, если только это и вправду был сон… В этом я не был уверен.

Одно только я знал теперь наверное: пусть великан является мне когда хочет и каким хочет — я не испугаюсь его.

Я так ненавидел это каменное чудовище за всё то зло, которое оно причинило нам, что только и думал, как бы отомстить ему, унизить его, растоптать, прогнать с нашей площадки!

При свете дня я ещё раз осмотрел каждый уголок наших злополучных владений. Да, ничто не изменилось здесь с тех пор, как мы ушли: разрушенный домишко был совсем непригоден для жилья, луг, заваленный глыбами камня, грудами щебня и песка, превратился в бесплодный пустырь. Мало того: по следам на скале было видно, что льды, которые прежде никогда не спускались к нам с площадки Иеуса, теперь нашли сюда путь. Обвал проложил для них по склону горы широкую колею, и они вместе со снегом, словно по жёлобу, сползали на нашу площадку.

Всё это я видел ясно, но, несмотря ни на что, одна упорная, жгучая мысль овладела мною: я хотел во что бы то ни стало отвоевать у великана свою землю, освободить её, оживить, а его выгнать с позором.

Как это сделать? Каким способом? Об этом я ещё не успел подумать. Но я хотел этого всеми силами своей души.

В таких мыслях, сам того не замечая, я подбирал валявшиеся кругом камни и складывал их в кучу, один на другой. Мне вздумалось расчистить хоть такой клочок земли, где бы я мог поместиться сам.

Собирая камни, я заметил, что всюду, где они лежат не слишком тесно, трава пробивается частой, густой щёткой. Я запустил руки в землю — она была рыхлая, мягкая, влажная… Значит, песок не слишком испортил её, и если провести канавки для стока воды — сейчас она застаивается под камнями, — земля здесь опять будет такой же богатой и щедрой, какой была прежде.

За один час я расчистил около метра земли.

Это прибавило мне бодрости. Отдохнув минутку, я с новым жаром взялся за дело, и когда вечером измерил шагами очищенное пространство, оказалось, что я освободил от камней добрых шесть метров. Правда, камни лежали здесь не слишком густо и были помельче.

«Ну что ж, — подумал я, — пока я доберусь до тех, что покрупнее, я и сам стану посильнее».

За день тяжёлой работы я очень проголодался и решил спуститься на площадку, которая была как раз под нашей.

Я думал, что найду там старых знакомых. Но в хижинах, которые я помнил с детства, жили теперь новые хозяева. Я не знал никого из них, и они, конечно, не знали меня.

Однако же они встретили меня радушно, усадили за стол и накормили ужином, ничего не спрашивая за это.

Но я собирался прожить в горах не один день, и мне не хотелось быть в тягость этим добрым людям. Поэтому я первый заговорил о том, что они возьмут с меня, если я поживу у них несколько времени.

Дядюшка Брада — так звали старика, который был за старшего среди пастухов, охранявших здешние стада, — очень удивился, услышав, что я собираюсь тут жить.

— Скажи попросту, сынок: ты, наверно, ищешь работы? — спросил он меня. — Жаль, что ты пришёл так поздно. У нас теперь как раз столько работников, сколько нам требуется. Я не смогу нанять тебя.

— Нет, работы я покуда не ищу, работа у меня есть, — ответил я. — Есть и немного деньжонок — я могу заплатить за ночлег и еду. А чтобы вы не думали, что я просто бродяга, который явился в горы неизвестно для чего, я скажу вам, кто я такой. Слыхали вы когда-нибудь про Микелона?

— Ещё бы! Кто здесь не слыхал о нём! — ответил старик. — Так звали одного здешнего горца, которого придавило во время обвала. Площадка, где случилось это несчастье, до сих пор называется площадкой Микелона, хоть там больше никто не живёт.

— Микелон был мой отец. Это наша площадка, — сказал я. — Но никто из нас не заглядывал сюда с того самого дня, как скала обвалилась. А теперь я пришёл посмотреть на родные места. Нынешнюю ночь я провёл там, в развалинах нашего дома, и хотел бы подняться туда и завтра, а может быть, и послезавтра.

— Ах, вот ты кто! — сказал старик. — Ну что ж, я очень рад. Оставайся у меня хоть на целую неделю, а то и дольше. Я не возьму с тебя никакой платы и всё ещё буду у тебя в долгу.

— Как так?

— Очень просто. Я частенько посылал своих коз пастись на твоём пастбище. Конечно, делать так не полагается, но ведь трава-то пропадала зря. Я и подумал: пускай лучше мои козы пощиплют её, а если объявится хозяин, я ему заплачу. Правда, что травы там теперь немного, но всё-таки и она чего-нибудь да стоит. А ведь я несколько лет гонял туда своих коз. Так что ты живи у меня сколько тебе вздумается, а деньги свои побереги.

Он указал мне моё место за столом, а на ночь устроил на сеновале среди своих пастухов.

До самого рассвета я спал как убитый, а чуть забрезжило утро, я уже шагал к себе на площадку, прихватив на завтрак ломоть хлеба и кусок сала.

На этот раз мне пришлось поработать не руками, а головой. Я хотел рассчитать — а это дело нелёгкое для тех, кто не знает ни одной цифры, — сколько часов мне понадобится, чтобы расчистить весь мой участок.

Конечно, если бы я умел, как теперь умею, считать на бумаге, подписывая цифры одни под другими, это было бы не так уж трудно. Но я мог тогда только в уме присчитывать число к числу, и дело моё подвигалось туго.

Однако я взялся за него не так уж глупо: терпеливо обмеряя палкой свой участок, я с помощью ножа делал пометки на глыбе известняка. Вместо цифр я придумывал особые знаки. Простой крест заменял мне цифру 100, двойной — 200 и так далее.

К концу дня я узнал — если и не совсем точно, то хоть приблизительно, — сколько метров в длину и ширину занимают мои владения.

Следующий день я потратил на то, чтобы высчитать, сколько времени потребуется мне, чтобы окончить хотя бы ту работу, что полегче.

Получилось, что понадобится два года, считая по пяти рабочих месяцев в году. Остальное время площадка покрыта снегом и льдом и работать на ней нельзя.

Оставалось высчитать, сколько времени потребуется на трудную работу. А для этого надо было прежде всего посмотреть, как она пойдёт.

Я раздобыл у моего хозяина большой железный молот и принялся за большие камни. Скала была известковая, не особенно твёрдая, и я дробил её с таким увлечением, что даже не замечал усталости. Ещё бы! Я собственными руками разбивал в куски каменное туловище великана!

Я сам задал себе урок — раскрошить за день метр камня. Урок был выполнен, но к вечеру я до того устал, что у меня не хватило сил спуститься на ночёвку вниз.

Я решил ещё раз переночевать у себя на площадке, а завтра пораньше приняться за работу.

Но едва я успел задремать в своём углу, под дырявым навесом, как меня разбудили шаги великана.

На этот раз он прогуливался вдоль и поперёк площадки. Земля под его ногами опять, как в ту ночь, была покрыта густой, пышной травой. Камней не было.

Я всё видел очень хорошо — ещё не совсем стемнело. Закат не успел померкнуть, и снежные вершины гор розовели на синеве неба.

Я молча наблюдал за чудовищем. А великан медленно ходил по площадке, и земля вздрагивала от каждого его шага.

Должно быть, он не замечал меня. Я лежал не шевелясь, затаив дыхание. Мне хотелось посмотреть, как он ведёт себя, когда возле него никого нет.

На этот раз я решил действовать умнее, чем в прошлый раз. Почём знать, не взбредёт ли ему на ум убраться восвояси подобру-поздорову? Раз он может ходить, не догадается ли он уйти? Как-никак, а я ему, наверно, порядком досадил за сегодняшний день.

И в самом деле, великан собирался уйти. Он пробовал опять взобраться на свою площадку, но вместо того чтобы обойти кругом, он лез напрямик, по крутой, отвесной скале, стараясь подняться вверх той же дорогой, которой когда-то спустился вниз.

Это ему не удалось. Он тяжело рухнул на колени, уткнулся лбом в землю и зарычал голосом, похожим на рёв горного потока:

— Да неужто же никто не поможет мне вернуться к себе домой?

В два прыжка я уже был около Иеуса и, стиснув его чудовищную руку, уцепившуюся за выступ скалы, прокричал ему в самое ухо:

— Ну что, теперь ты видишь, кто здесь хозяин? Послушайся же меня, убирайся отсюда поскорее!

— Хорошо, — ответил он. — Подними меня. Возьми к себе на плечи и отнеси туда, наверх.

— Что за вздор! Ты же знаешь, что я не могу поднять и одного твоего пальца.

— Не можешь?.. А не можешь ли ты, малыш, оставить меня в покое? Мне здесь хорошо, и я не уйду. Но я хочу спать на спине. Уложи меня!

Вместо ответа я ударил его ногой. Он обернулся ко мне, и я опять увидел его огромное плоское лицо, сплошь покрытое беловатыми лишаями.

При виде этой равнодушной каменной маски ненависть с новой силой вспыхнула во мне, и я с размаху ткнул своей палкой с железным наконечником прямо ему в пасть.

Великан, казалось, даже не заметил этого. Но вдруг из тёмной расселины, которая служила ему ртом, послышался тоненький, слабый, едва уловимый голосок:

— Злой мальчишка, ты разорвал мою паутину и чуть-чуть не раздавил меня самого!

— Кто ты? — спросил я, осторожно вытащив палку и приникая ухом к пасти великана. — Кто ты такой?

— Кто я? — с негодованием переспросил голос. — Я моховой паучок и живу здесь с тех пор, как появился на свет,— работаю, пряду свою пряжу, занимаюсь охотой. А вот кто ты такой? Что надо тебе? Зачем ты меня потревожил?

— Свет велик, дружок! Шёл бы ты прясть свою пряжу и охотиться куда-нибудь в другое место.

— Я мог бы тебе ответить теми же словами. Разве для тебя на свете мало места? Оставь в покое эту скалу. Это моя скала. Здесь мой дом, и я хочу жить здесь!

Эти слова удивили меня. На минуту мне показалось, что я услышал свой собственный голос. Я отошёл в сторону и задумался.

«Даже маленький, жалкий паучок не хочет остаться бездомным, так неужели же я уступлю свой родной дом этому каменному чудовищу? Он не хочет уходить отсюда? Что ж, пусть остаётся! Я заставлю его служить мне. Пускай лежит в ложбине у склона горы, упираясь ногами в те самые глыбы, которые прежде служили ему подножием, и задерживает собственным телом ползущие с вершины снега!»

Эта мысль показалась мне правильной, и я опять вернулся к великану.

— Так ты говоришь, что тебе здесь хорошо и ты не прочь тут оставаться? — спросил я, подсев к огромному уху великана.

Я боялся, что голос мой кажется ему таким же слабым и тонким, как мне — голосок паучка.

— Да, — прогремело из самой глубины каменного нутра,— я останусь тут. Приготовь мне поскорее удобную постель.

Я невольно расхохотался:

— Вот ещё, какой барин нашёлся! Не прикажете ли, сударь, разостлать для вас пуховики?

— Мне довольно и покойного песчаного ложа. Только надо сделать выемку для моей головы, выемки для рук, для ног и самую большую — для туловища, чтобы я мог спать, не соскальзывая вниз. А не то я останусь лежать на твоём лугу. Мне и тут неплохо. Жаль только, что ты щекочешь меня и мешаешь мне спать.

«В самом деле, лучше всего было бы перетащить его в ложбину и хорошенько уложить там, — сказал возле меня чей-то человеческий голос. — Он тогда загородит твою лужайку от льдов, которые спускаются с вершины, и станет для тебя защитой, а не помехой. Лучшего места для него не найдёшь. Перенести его наверх, туда, откуда он свалился, нечего и думать. А сбросить его вниз ты не имеешь права».

— Что? — переспросил я, даже не задумываясь о том, кто со мной говорит. — Я не имею права сбросить его вниз? А по какому праву он свалился сверху и завладел моей землёй?

— По праву камня! Но ты человек, ты знаешь, что внизу, на нижних площадках и в долинах, тоже живут люди… Нет, дружок, самое лучшее, что ты можешь придумать, это оставить старого Иеуса у себя на площадке, перетащить его в ложбину, камешек по камешку, и хорошенько уложить там. Тогда он будет приносить тебе не вред, а пользу.

Я хотел было ответить, что нет никакой надобности таскать великана на руках, когда он и сам отлично умеет ходить, но тут в глазах у меня прояснилось, и я увидел, что сижу перед печью в хижине дядюшки Брада и что разговор со мной ведёт он.

— Да что с тобой? — удивлённо спросил старик. — Ты говоришь, как малый ребёнок спросонья. А впрочем, хоть ты и болтаешь иногда такую чепуху, что смех берёт, а в голове у тебя бродят разумные мысли. Идём-ка ужинать. Ты нынче поздно вернулся, но я тебя поджидал. Перед сном мы ещё потолкуем.

За ужином я не вытерпел и спросил старика:

— Дядюшка Брада, скажите-ка, что я вам рассказывал там, у печки?

Старик удивился:

— Неужели не помнишь? Да ты что же, во сне со мной разговаривал, что ли?.. Вот что я тебе скажу, сынок: очень уж ты устаёшь, возясь с этой скалой. Для такой тяжёлой работы ты ещё молод. В одиночку тебе не справиться.

— А сколько же, по-вашему, нужно людей, чтобы очистить мой участок?

— Ну, это зависит от того, во сколько времени ты хочешь окончить дело. Я думаю, двенадцать хороших работников управились бы за два лета.

— Двенадцать человек! Неужели так много?.. А мне казалось, что я и один…

— Ну, это только кажется… Да ещё самые большие глыбы придётся взрывать порохом.

— Взрывать порохом? — закричал я. — Вот это мне нравится! Да, да, подложить ему под брюхо огня — тогда, небось, уберётся прочь!

— Ясное дело, уберётся — после нескольких хороших зарядов. Сам-то он, конечно, не уйдёт.

— А я думаю, что уйдёт, если его как следует припугнуть порохом. Вы не знаете, это просто лентяй, который не хочет ступить и шагу, или безмозглый болван, который сам не понимает, что делает. Но когда он почует порох…

— То разлетится на куски, как и всякая скала, когда её взрывают. А из кусков хорошо бы сделать в ложбине насыпь вроде плотины. Но это будет стоить недёшево… Есть у тебя деньги?

— Сто франков.

Дядюшка Брада засмеялся:

— Боюсь, что этого не хватит. Надо по крайней мере в десять раз больше.

Я вспомнил о тех деньгах, про которые сказала мне мать перед моим уходом.

— Может быть, мне удастся достать ещё, — сказал я неуверенно.

— Ну вот, когда достанешь, тогда и берись за работу.

— Значит, вы не считаете глупой мою затею — отнять землю у великана?

— Ничуть. Земля — дело доброе, святое. Просто грешно оставлять землю в запустении, если можно отвоевать её у льда и камня.

— Ну, так я отвоюю нашу землю у этой нечисти! — крикнул я, задыхаясь от волнения.— Если бы вы только знали, как я его ненавижу, этого каменного разбойника! Он искалечил моего отца, он разрушил наш дом. Из-за него мы столько лет скитались по дорогам, как нищие, а он в это время преспокойно спал, растянувшись на нашем лугу… Но, даю вам слово, больше я этого не потерплю. Я уже вырос и могу помериться с ним силой. Подумать только, на целых семь лет он изгнал меня из родных мест! Я не пожалею других семи лет, чтобы выгнать отсюда его!..

— Экий ты чудак, мой мальчик, — сказал старый пастух, — чего только ты не придумаешь! Но мне это даже нравится. Видно, что ты любил своего отца и что характер у тебя не из слабых. Жаль, что мне нечем помочь тебе. Если бы я на был так стар и беден…

— А всё-таки вы можете помочь мне кое-чем, дядюшка Брада. Продайте мне ваш железный молот!

— Да сделай милость, возьми его так. Мне он уже не нужен: тяжеловат стал. Можешь оставлять его на ночь у себя на площадке. Никто не украдёт. Все слишком боятся твоего великана.

— Боятся? Вот как! Стало быть, люди знают, что по ночам он поднимается и разгуливает?

— Всякое болтают, только я этому не верю. Я, брат, в солдатах служил, на войне бывал, привык не пугаться даже пушечных ядер… Так неужто же мне бояться камней!

— Я тоже не боюсь, дядюшка Брада. И вот увидите, я буду воевать с этим каменным чудовищем, как вы воевали с неприятелем.

— Ну, это твоё дело, — ответил старик. — А теперь спать! Уже поздно.

На следующий день, когда я собрался на свою площадку, он окликнул меня:

— Погоди-ка, сынок, я, пожалуй, пойду с тобою. Правда, я теперь хожу потихоньку, а всё-таки куда иду, туда и прихожу. Охота мне поглядеть на этого знаменитого великана. Посмотрим, как он там разлёгся. Почём знать, может я и смогу посоветовать тебе что-нибудь дельное.

Мы пошли вместе.

— Работы в десять раз больше, чем я думал, — сказал дядюшка Брада, осмотрев мою площадку. — Этого не расчистить в два лета и двенадцати хорошим работникам. Да и пороху потребуется немало… Нет, откажись-ка лучше от этой затеи. А то и деньги истратишь понапрасну, и труд пропадёт даром…

— Но разве вы не слыхали, дядюшка Брада, что трава на этом пастбище была самая лучшая в горах? Отец всегда говорил, что у нас трава — самая лучшая.

— Что ж, это правда. Трава хорошая, спорить не буду. Теперь её, конечно, немного, но трава — первый сорт. Однако это ещё ничего не значит. Когда ты расчистишь луг, его, наверно, придётся унавозить, потому что старые удобрения уже выветрились и перегорели. Понадобится стадо — и не маленькое… Одним словом, если у тебя есть тысячи четыре франков…

— У меня нет и половины.

— Тогда лучше и не начинать — только зря деньги растратишь… А что это за пометки там, на скале?

— Это я придумал, чтобы легче высчитать, сколько здесь работы.

— Ага, понимаю… Значит, ты не умеешь писать?

— Ни читать, ни писать.

— Жалко. Тебе надо поучиться. Сколько ни колоти молотом о камень, это не принесёт тебе такой пользы, как грамота.

— Ваша правда. Вот если бы вы поучили меня!

— Да я и сам не много знаю, но лучше что-нибудь, чем ничего, и если ты хочешь…

Ученье моё началось в тот же вечер. Для этого я нарочно часом раньше вернулся домой.

Увидев, как сильно я хочу выучиться грамоте, один из пастухов, помощник дядюшки Брада, тоже принялся заниматься со мною, и хоть терпения у него было меньше, чем у старика, но знал он, пожалуй, больше.

Скоро я настолько подучился, что мог понемножку подвигаться вперёд один, без посторонней помощи. Я стал брать с собой на площадку книгу и во время отдыха учился с таким же упорством и жаром, с каким работал над расчисткой земли.

Дядюшка Брада скоро понял, что его благоразумные советы ничуть не поколебали моей решимости. Он не стал меня больше отговаривать и только слегка подтрунивал надо мной, если я, забывшись, называл при нём проклятую скалу нечистой силой или чёртовым отродьем.

Кому охота быть посмешищем? Я сделался осторожнее, стал следить за своими словами, но в глубине души думал по-прежнему и не переставал от всего сердца ненавидеть моего каменного врага.

Что касается пастухов дядюшки Брада, то они были вполне согласны со мною. Им не раз доводилось слышать рассказы и о других горных пастбищах, которыми завладела нечистая сила. Как ни старались люди освободить свои луга от камней, это им не удавалось. Всё, что самые искусные рабочие успевали сделать за день, горный дух разрушал за ночь…

На досуге пастухи приходили посмотреть на мою работу и даже иной раз помогали мне понемногу, но, видимо, с большой опаской. Одному из них великан после этого приснился, и бедняга, проснувшись поутру, дал зарок никогда больше не прикасаться к дьявольскому камню.

С дядюшкой Брада мы уговорились так: я буду жить у него в хижине, есть и спать вместе с пастухами, а за это на моей площадке будут пастись козы из его стада.

В то время как я дробил молотом обломки скалы, пастушок, приставленный к козам, довольно ловко смастерил из камней, хвороста и случайно уцелевших досок шалаш, в котором можно было укрыться от ночного холода.

Иногда я оставался в этом шалаше ночевать, чтобы не отрываться надолго от работы.

Всякий раз, когда мне случалось провести ночь у себя в шалаше, я видел великана. Он казался мне всё более встревоженным, беспокойным, сердитым.

Очевидно, ему приходилось солоно. Он стал как будто меньше, подвижнее, и видно было, что ему всё сильнее хочется уйти к себе наверх. Но в то же время он, точно назло, становился ещё упрямее и своевольнее и, вместо того чтобы лечь там, где я ему указывал, пытался примоститься в самых неподходящих местах.

Я старался как мог образумить его, обещая навеки оставить в покое, если он послушается меня и уляжется в ложбине под обрывом. Но он отвечал мне такими нелепыми дерзостями, что я не выдерживал и опять принимался швырять в него камнями.

И тут всё повторялось сызнова: чуть только первый камень, пущенный моей рукой, попадал в него, великан рассыпался в куски, и мой прекрасный луг исчезал под грудами обломков, песка и пыли…

Я понял, что нет никакой возможности столковаться с этим болваном, и совсем перестал с ним разговаривать, перестал обращать внимание на его глупые выходки и спокойно засыпал под глухой шум его неровных шагов – с некоторых пор он начал припадать на одну ногу. Его тяжёлые вздохи и ворчливое бормотанье не мешали моему ночному отдыху, а днём я с прежним упорством продолжал свою работу, разбивая глыбу за глыбой, откалывая осколок за осколком. Теперь мне уже было ясно, что выжить отсюда великана Иеуса можно только силой, да и то раздробив на мелкие куски.

Добрых три месяца прожил я в горах, ни разу не спустившись в долину. За это время я стал силен, как молодой бык, и выучился читать довольно бегло: я уже понимал прочитанное, а не только складывал буквы.

Дядюшка Брада, который зачастую не знал многих слов и не мог уразуметь мыслей, встречавшихся в его книгах, был очень удивлён, когда я стал объяснять их ему. А всё дело было в том, что мой отец хоть и не догадался отдать меня в школу, а всё-таки многому научил своими беседами, сказаньями и песнями…

В конце концов дядюшка Брада и его пастухи стали относиться ко мне как к человеку сведущему, который почему-то до поры до времени скрывал свои знания. Они перестали давать мне советы и посмеиваться над моей затеей.

Мне так хотелось хоть немного ускорить свою работу, что я решил нанять себе одного-двух помощников. Я спустился в долину и отправился в каменоломни, надеясь найти там умелых рабочих. Но на этот раз мне не повезло — я не встретил ни одного подходящего человека. Зато мне удалось раздобыть немного пороха, и я вернулся домой, утешая себя мыслью о том, какой славный праздник завтра задам господину Иеусу.

На следующее утро я побежал к себе на площадку, предупредив заранее своих хозяев, чтобы они не пугались, когда услышат взрыв.

Я не раз видел на горных дорогах, как закладывают мины, поэтому я довольно быстро и ловко управился с этой новой для меня и опасной работой. На первый раз я решил подорвать тот обломок, который был когда-то головой великана.

Сердце моё билось от жестокой радости, когда я поджигал фитиль. Я не пожалел пороху, и взрыв удался на славу. Он мог бы окончиться для меня довольно-таки печально, потому что из гордости и удальства я не захотел отойти подальше и спрятаться. Но, к счастью, всё обошлось сравнительно благополучно. Только несколько мелких осколков слегка поранили меня.

Удар был направлен прямо в лицо великану. Пасть его разорвалась до самых ушей, и разинутый рот исказился такой нелепой гримасой, что я невольно расхохотался, хотя сам лежал на земле, оглушённый и забрызганный кровью.

Впрочем, через минуту я уже оправился и вскочил на ноги.

— Ну что ж, ты любишь человечью кровь — пей, мне не жалко! — сказал я, наклоняясь к его обожжённой башке. — Но помни, что я буду биться с тобой не на жизнь, а на смерть. Ты каменный, у тебя нет сердца и горячей крови, но, клянусь, я ещё заставлю тебя почувствовать, как было больно моему отцу, когда ты навалился на него всей своей тяжестью!

В эту минуту сердце у меня дрогнуло от жалости: я увидел, что взрыв разорил муравейник, находившийся в ухе великана.

Должно быть, муравьи были перепуганы до смерти, но они даже не подумали спастись бегством или забиться в какую-нибудь укромную щель. Нет, они мужественно карабкались на развалины, чтобы достать оттуда свои личинки и перенести их в безопасное место.

— Ах, простите меня! Я должен был вас предупредить, — сказал я. — Сейчас я помогу вам спасти ваших детей.

Я взял на свою деревянную лопату рыхлый пласт земли, пробуравленный насквозь ходами и пещерками, в которых лежали личинки, и отнёс его подальше от места взрыва.

Муравьи проворно побежали за мной, потом уверенно вернулись к развалинам, и началось хождение взад и вперёд — они, очевидно, переселялись и окончательно устраивали жизнь на новом месте.

Опершись на лопату, я следил за ними.

Они как будто переговаривались между собой — совещались, уславливались, помогали друг другу.

Никто из них не растерялся, никто не струсил.

— Храбрый маленький народ, — сказал я, — спасибо тебе за великий урок! Пускай вся груда камня, который я разбиваю, обрушится на меня, как обрушился на вас ваш город,— я всё равно не оставлю своей работы.

Но ведь муравьев так много, а я совсем один. Нет, надо во что бы то ни стало найти себе помощника!

За все три месяца моей жизни в горах я ни разу не был у своих, не послал им даже весточки. Сказать по правде, я попросту боялся, что мать рассердится на меня за то, что я не послушался её совета — не поступил никуда в ученье и не приискал себе места.

Так оно и вышло. Сначала она очень огорчилась, узнав, что я всё ещё не при деле, но когда я сказал ей, что за лето выучился грамоте и сумел прокормиться, не потратив почти ничего из тех денег, что она мне дала, она успокоилась и даже сказала, что из меня выйдет толк.

Тогда я расхрабрился, рассказал ей о своих надеждах и о том, как и где работал все эти месяцы.

Она была очень удивлена, очень растрогана, но ещё больше — испугана и стала убеждать меня точь-в-точь так же, как дядюшка Брада, отказаться от этой безрассудной затеи. Одна ко во время нашего разговора я понял, что она и сама сильно любит этот клочок земли, где была счастлива, как нигде и никогда.

Я решил, что постараюсь помаленьку, исподволь убедить её в своей правоте, и не стал пока спорить.

Приближалась зима. Я всё равно должен был уйти со своей площадки вниз, в долину. И я дал матери слово как можно разумнее провести зимние месяцы.

Слово своё я сдержал. Как только наступили холода, я распрощался с моими соседями-пастухами. Дядюшке Брада я подарил шерстяной плащ, а его парням — разные мелочи, которые заранее купил для них в городе. Мы расстались добрыми друзьями, уговорившись опять встретиться на другой год, чуть только сойдут в горах снега.

Спустившись в долину, я первым делом отправился искать себе какой-нибудь подходящей работы на шоссейных горных дорогах и в каменоломнях. На уме у меня было всё то же: я хотел поскорее узнать, как люди покоряют скалы и утёсы, — узнать и овладеть этим трудным ремеслом.

Конечно, сперва меня взяли только в подручные, но, делая своё дело, я всё время присматривался, как работают мастера и даже инженеры. Присматривался — и всё мотал себе на ус.

Зарабатывал я немного, но тратил ещё меньше, чтобы сберечь хоть несколько грошей на уроки арифметики. Чтение я понемногу осилил и сам с обычным своим упорством и терпением, да и писать учился без посторонней помощи, списывая с книг.

Все свободные вечера и воскресенья уходили у меня на эти занятия. Люди хвалили меня, говорили, что для своих лет я очень разумный и степенный парень, а я, по правде говоря, был просто упрямец — и ничего больше.

Как только настала весна и снег в горах стаял, я бросил всё и купил себе запас пороха, тачку, кирку, бурав, молот — ну, словом всё необходимое для того, чтобы по всем правилам напасть на моего каменного врага.

Перед тем как подняться к себе на площадку, я повидался с матерью. Она обещала дать мне ещё сто франков, когда я истрачу все деньги, которые остались у меня с прошлого года. Впрочем, она сказала, что сама придёт ко мне посмотреть, стоит ли моя затея труда и денег.

На этот раз я решил работать не в одиночку и внизу, в каменоломнях, заранее нанял себе на подмогу двух парней моих лет. В назначенный день они зашли за мною, и мы все втроём отправились в горы.

Они оказались славными товарищами, весёлыми и работящими, и сначала всё шло у нас отлично. Сказки про горных духов нисколько не смущали этих ребят, и они безо всякого страха дробили бока великана Иеуса и раздирали его пасть.

Все вместе мы выстроили себе хижину побольше и получше прежнего шалаша, разрушенного в зимний снегопад. Провизию нам привозил на своём ослике дядюшка Брада. Он каждую неделю спускался в долину за припасами, и мы поручили ему закупать всё и на нашу долю.

Пока нужно было взрывать и разбивать скалы, мои товарищи были веселы. Но когда дело дошло до уборки камней, им скоро надоело без конца нагружать и отвозить в ложбину тяжёлые тачки.

Оба они были жители долины — горы наводили на них тоску. По вечерам, когда вокруг было так тихо и слышался только несмолкаемый шум горных потоков, они впадали в уныние, и я просто не знал, чем и как развеселить их.

Всё, что я считал таким прекрасным, они находили невыносимо скучным. И этого ещё мало! В конце концов я понял, что они попросту стали бояться. Чего бояться — они не могли или не хотели сказать.

Может быть, я сам вселил в них страх, слишком много говоря о моей ненависти к этой проклятой скале, а может быть, они и без меня что-нибудь приметили или прослышали. Ведь и до сих пор в глухие ночи, когда всё кругом спало, великан изредка являлся ко мне.

Так или иначе, а мои товарищи наотрез отказались продолжать работу. Они заявили, что не могут больше выносить такой скуки и безлюдья, и ушли, дружески простившись со мной и советуя поскорее бросить всю эту канитель.

Однако и это не могло меня остановить. Я нанял других людей, но и они оставили меня одного, прежде чем успели сколько-нибудь заметно подвинуть нашу работу. На прощанье они сказали мне, что, уходя отсюда, оказывают мне большую услугу, потому что так я скорее откажусь от своей нелепой затеи.

Тут у меня в первый раз опустились руки. Всю ночь я не мог уснуть и опять увидел великана. Увидел таким крепким, могучим, полным жизни, каким не видал его уже давным-давно. Он сидел на большой каменной глыбе, окружённый камнями помельче, и при свете луны, подёрнутой легкими облаками, был похож на пастуха, пасущего стадо белых слонов.

Я подошёл, вскарабкался к нему на колени, потом, уцепившись за бороду, добрался до самого лица и ударил его по щеке своим железным молотом.

— Пошёл прочь, пастушонок! — зарычал он. — Иди ищи себе другое пастбище. Это — моё навсегда. Ты сам дал мне этих каменных овец, — он поднял свою тяжёлую руку и показал на разбросанные вокруг обломки скалы, — и я буду пасти их на твоём лугу до скончания века…

— Ну, это мы ещё посмотрим! — ответил я.— Ты думаешь победить меня, потому что я остался один? Хорошо же, я покажу тебе, что может сделать один человек!

И на другой день я с таким жаром набросился на эти обломки, что через две недели у великана уже не осталось на одной овцы. Я видел, что ночью он опять пытался взобраться на свою площадку и даже сделал шаг к той выбоине, куда я хотел уложить его.

В одно из воскресений мать и сестры пришли повидаться со мной.

Я уже совсем расчистил то место, где был ранен отец, и даже успел прорыть водосток, чтобы отвести лишнюю воду. Пышная молодая трава густо покрыла освобождённую землю, крупные голубые колокольчики смотрелись в водяные струи.

Там, где случилось несчастье, я поставил высокий деревянный крест, а возле него сложил скамейку из камней.

Когда мать увидела это, она молча поцеловала меня и долго сидела одна на этой скамейке, утирая набегавшие слёзы…

Потом она пошла поглядеть на наши владения. Добрая четверть луговины была уже расчищена и зеленела, как прежде. Матушка призналась мне, что она даже не ожидала такого успеха.

Но когда, отдохнув немного, она пошла в другую сторону, где камни лежали особенно густо, и увидела, сколько там ещё работы, она испугалась и стала уговаривать меня остановиться на том, что сделано.

— Лужайка, которую ты расчистил, уже стоит кое-чего, — говорила она. — Ты можешь её теперь сдавать соседям. Доход, конечно, будет невелик, но это лучше, чем большие напрасные расходы.

Я не сдавался. Мать даже рассердилась немного и сказала, что не даст мне больше денег.

Тут Магеллона — она уже была большая девочка — со слезами на глазах вступилась за меня. Она говорила, что я совершенно прав и ей так жалко, что она не мальчик и не может помогать мне. Для неё не было ничего прекраснее гор, и она мечтала только о том, чтобы вернуться сюда, на нашу горную луговину, и жить здесь до скончания дней.

Маленькая Миртиль не говорила ничего. Но, широко раскрыв свои голубые глаза, она в таком восторге бегала и прыгала среди камней, что и без того было видно, как ей тут нравится.

Я приготовил для моих гостей завтрак — землянику и сливки, самые лучшие, какие мог достать у дядюшки Брада.

Мы устроились на развалинах нашего дома и немного закусили. Нам было хорошо — грустно и радостно в одно и то же время.

Перед уходом матушка крепко обняла меня и хоть ничего не обещала наперёд, но больше не спорила со мной и не бранила меня.

До конца лета я работал один. Чем дальше подвигалось дело, тем яснее я понимал, как трудно будет собственными руками перетащить с места на место эту гору битого камня. Ну что ж, я стал работать ещё упорнее, ещё больше и даже к соседям, в нижние хижины, спускался теперь не чаще чем раз в неделю, по воскресеньям, да и то не больше чем на час.

Так жил я в своей крошечной хижине: днём работал, а вечером учился — занимался то чтением, то письмом, то счётом.

Как-то раз, когда я расчищал развалины нашего бывшего дома, мне попалась драгоценная находка. Нежданно-негаданно я наткнулся на старый сундук, целый и нисколько не повреждённый. Я нашёл в нём кое-какие домашние вещи, рабочий инструмент моего отца и, главное, его книги.

Потрёпанные, разрозненные, всё-таки это были книги, и я с великой жадностью прочёл их, а потом перечитывал ещё много раз.

Меня не смущало даже, если рассказ неожиданно обрывался на самом интересном месте, — я тогда сам придумывал, что могло бы случиться дальше.

Эти старинные, доставшиеся мне от отца книжки были полны рассказами о чудесных подвигах, о героях, не знающих страха и уныния. Они ободряли меня, поддерживали во мне мужество и смелость. С такой книжкой в руках я не чувствовал себя одиноким даже тогда, когда сидел по ночам совсем один в моей маленькой, затерянной в горах избушке.

Теперь, когда я научился считать, я без особого труда вычислил, сколько времени понадобится на мою работу, и понял, что мне одному не справиться с ней скорее чем в несколько лет. Но это не испугало меня. Сам того не замечая, я пристрастился к своей работе — попросту говоря, полюбил её.

Великан был уже так здорово искрошен, что даже не пытался больше собирать свои косточки для новых прогулок. Он не мешал мне спокойно спать, и только изредка я слышал его тяжёлые вздохи, похожие на рёв быка, который хочет, чтобы его выпустили на пастбище. Но стоило мне пригрозить ему порохом (я знал, что пороха он боится больше всего на свете), как он сейчас же замолкал. Было ясно, что он признал себя побеждённым и готов слушаться меня во всём.

Наступила зима. Так же как и в прошлом году, я пошёл на дорожные работы, но на этот раз заработал гораздо больше. Мне уже исполнилось семнадцать лет. Я был высок, плечист, и мускулы у меня были, что называется, первый сорт. Мне стали платить как взрослому рабочему.

Один инженер — из тех учёных людей, что распоряжаются прокладкой дорог, — приметил меня и полюбил. Он говорил, что я посмышлёнее прочих, да к тому же и самый усердный. Всякий раз, как случалась работа, на которой можно было поучиться чему-нибудь новому, он поручал её мне. Кроме того, он дал мне бесплатно стол и уголок в своей квартире, так что весь мой зимний заработок остался у меня в целости.

Весной, уезжая из наших краёв, он предлагал мне поступить к нему в услужение и уехать с ним. Говорил, что я буду для него не слугой, а товарищем. Обещал вывести меня в люди.

Но я, как вы сами понимаете, не мог бросить свою площадку. И чуть только снег сошёл с неё настолько, что можно было поставить ногу, я уже снова был там.

Почти вся скала была уже раздроблена, оставалось работать лопатой и тачкой. Это было не очень трудно, но зато очень скучно. День за днём я сгребал камни в кучу, нагружал и выгружал тачку. Так прошло целое лето, а потом и следующее, а потом и ещё одно…

Наконец, через пять лет после того как я в первый раз поднялся в горы, в один прекрасный вечер я увидел, что моя работа окончена. Всё каменное тело великана до последнего осколка перенесено и уложено в ложбину.

Получился прочный каменный вал. В самую суровую зиму он выдержит напор льдов и не пустит их на мой луг. Пески, которые лёд обычно несёт с собою, осядут возле этой преграды, и она станет от этого только объёмистее и прочнее.

Я в меру осушил землю с помощью канавок, выложенных камнем, и моя луговина без всяких удобрений покрылась чудесной травой. Только цветов было, пожалуй, слишком много — настоящий сад.

Козы больше не приходили сюда: уже три года назад вместо старых буков, поломанных и снесённых обвалом, я насадил молодые деревца. Они хорошо принялись, зазеленели и окружили мой луг живой оградой.

Папоротники и другие дикие травы, завладевшие было одичавшей землёй, я понемногу вырвал и пережёг. Пепел пошёл на удобрение, и там, где ещё недавно виднелись моховые кочки и лишайники, опять появилась нежная и пышная трава.

Мне оставалось вывезти последнюю тачку камня, по крайней мере четырёхтысячную по счёту. Я уже нагрузил её и взялся было за ручки, чтобы отвезти туда же, куда отвёз все остальные. Но тут мне вдруг пришло на ум оставить её для Магеллоны. Мне казалось, что ей будет приятно самой вывезти остатки камня и закончить этой последней тачкой мой пятилетний труд.

Пять лет! За пять лет, оказывается, человек может сокрушить гору и перенести её на другое место. А ведь многие говорили мне, что целой жизни не хватит на это. Хватило нескольких лет юности. Мне только двадцать один год! Предо мною вся жизнь, долгие годы радости и труда на этой прекрасной, освобождённой моими руками земле!

Солнце тихо опускалось за горы в сиянии золотых лучей, в пурпурном блеске облаков. И мне казалось, что оно смотрит прямо на меня — смотрит и улыбается. Снега на вершинах гор сверкали, точно алмазы. Воды, бегущие в долины — все ручьи и ручейки, потоки и водопады, — журчали, переговаривались, пели. Ветер легонько качал цветы, и они склонялись, как будто целуя землю.

О каменном великане, который столько лет не давал мне покоя, не было и помину.

Я заставил его замолчать навсегда. Навсегда отнял у него облик, который так пугал меня в детстве.

Теперь он, неузнаваемый, лежал у склона горы, защищая своим телом площадку Микелона от льдов и песков, которые, чего доброго, вздумают соскользнуть зимой с площадки Иеуса.

Мхи, молодая травка, ползучие цветы уже наполовину затянули и скрыли своей живой зеленью его мёртвое каменное тело. Там, где до сегодняшнего дня я проходил со своей тачкой, ещё поблёскивал битый, плотно уложенный камень. Но скоро и этого не будет видно…

Я был так счастлив, что мне захотелось сказать доброе слово и моему побеждённому врагу.

— Спи спокойно! — сказал я ему. — Я больше не потревожу тебя ни днём, ни ночью. Злой дух, который жил в тебе, изгнан и уже никогда не вернётся. С этих пор ты будешь служить не злу, а добру — будешь беречь человечье жильё и охранять эту ожившую землю. Пусть же молния обходит тебя стороной и снег ложится на тебя легче пуха!

Мне показалось, будто долгий покорный вздох пронёсся над ложбиной и смолк в горах.

С этой минуты старый Иеус затих навсегда.

На следующее утро, чуть ли не с самого рассвета, я стал готовиться к маленькому празднику по случаю окончания работы.

Первым делом я спустился на нижнюю площадку и позвал к себе в гости дядюшку Брада. Старик всегда был для меня добрым соседом и другом, и я пригласил его прийти ко мне на лужайку к полудню вместе со всеми его пастухами и даже со всем стадом. Мне хотелось в этот день сделать почин моему лугу.

Пригласив старика, я побежал в долину за матерью и сестрами.

— Ну вот, — сказал я, входя в дом, — работа окончена. Я довёл её до конца, не истратив ни гроша из тех денег, что оставил отец. Теперь они нам понадобятся, чтобы завести стадо и построить хороший, настоящий домик. Но я хочу, чтобы и дом, и стадо, и луг — всё было у нас общее, до тех пор пока сестры не вздумают выйти замуж. Тогда мы всё поделим поровну. А пока что собирайтесь! У меня тут лошадь с повозкой. Я везу кое-какие припасы для праздничного обеда. Доедем до самого подножия горы. Я хочу, чтобы вместо флага вы подняли сегодня букет наших горных цветов на площадке Микелона!

Когда перед нашими глазами открылась лужайка, мать и сестры подумали, что видят сон.

Посреди луга была раскинута палатка. Лёгкий дымок поднимался над нею длинной голубоватой струёй и таял в небе.

В палатке, у очага, хлопотал дядюшка Брада вместе с несколькими соседскими девушками, которых я мимоходом тоже пригласил на свой праздник. Они жарили на обед тетёрок и горных куропаток, готовили сливочный сыр. А я привёз с собою вина, кофе, сахару и сдобного хлеба.

Коровы дядюшки Брада рассыпались по всему лугу и с такой жадностью щипали траву, как будто хотели доказать нам, что трава на площадке Микелона и впрямь лучшая в горах.

Молодые пастухи устроили стол и скамейки из еловых чурбанов и наскоро обтёсанных досок. Всё это было проще простого, но, украшенное свежими цветами и листьями, казалось таким весёлым, нарядным, праздничным.

Большой букет из рододендронов и дикой гвоздики висел на шнурке возле шеста, на который он должен был взлететь вместо флага. Я хотел, чтобы мать подняла его собственными руками над нашей площадкой.

Для меня был тоже приготовлен подарок, которого я вовсе не ожидал. Дядюшка Брада пригласил одного своего приятеля, который хорошо умел играть на волынке, и после обеда мы устроили настоящий бал. Сестры веселились от всего сердца и плясали до упаду.

Мать, плача от радости, подняла на мачту букет цветов. А Магеллона, счастливая и гордая, отвезла к насыпи последнюю тачку камня.

Все были веселы, а потому дружелюбны и добры. А может быть, и наоборот: потому и веселы, что добры и дружелюбны.

Никто не напился допьяна, хотя вина я не жалел. Вы ведь знаете, наши горцы учтивы в обращении и умеренны в еде и питье.

Вечером я проводил своих домой. А на другой день мать торжественно вручила мне деньги на покупку скота и на постройку дома — того самого, в котором мы с вами теперь сидим. Она согласилась каждое лето жить со мной на площадке. И в самом деле, добрую половину тёплой поры она проводит с нами в горах, а другую половину — внизу, в нашем домике.

Ну, а мы с сестрами с весны до холодов живём здесь безотлучно, и нам всегда грустно, когда осенние бури прогоняют нас вниз, в долину. Кажется, мы последние уходим с гор осенью и первые возвращаемся сюда весной.

Охотнику здесь настоящее раздолье — дичь не переводится. Случается, что и его милость медведь пожалует в наши края. Ну что ж, мы принимаем его как следует и находим ему подходящее местечко у себя в кладовой.

Правда, когда мы только что переселились сюда, нам порядком досаждали волки, но мы их так проучили, что они больше и не показываются.

Наше пастбище теперь ещё лучше, чем было прежде. Скот, откормленный на площадке Микелона, славится по всем окрестным долинам и даёт мне такой доход, что я даже смог прикупить соседний клочок земли. Он достался мне недорого, потому что был совсем заброшен и запущен, но мы, не жалея рук, поработали на нём, и теперь земля там не хуже нашей. С будущего года наш выгон станет побольше — стало быть, и стадо можно будет увеличить…

— Ну вот вам, дорогой мой гость, и вся моя история, — закончил Микель. — Простите, если она вам наскучила. Сначала, по правде говоря, я боялся, что вы не примете её всерьёз, и это меня немножко смущало. Но когда я увидел, как серьёзно вы слушаете, я смутился, пожалуй, ещё больше.

— А знаешь ли, дорогой Микель, — сказал я, — о чём я думал, подсчитывая в уме удары твоей кирки и число тачек с камнем, вывезенных тобою? Сначала о том, как жаль, что таким сильным людям судьба мешает в наше время проявить свою могучую волю в делах более значительных, чем то, которое ты совершил. Потом мне пришло в голову, что всем нам, кто бы мы ни были и чем бы ни занимались, приходится сворачивать на своём пути горы и дробить камни, но далеко не все так мужественны и терпеливы, как ты. Наконец, третья моя мысль была о том, что всю эту пятилетнюю войну с каменным великаном, в сущности, ты вёл не ради своего будущего благополучия. Нет, по-моему, ты работал так упорно и самоотверженно потому, что считал своим долгом отвоевать у мёртвого камня землю, которая может быть плодородной и цветущей. И, кроме того, тебе хотелось сделать это в память твоего бедного отца, который так любил этот клочок земли. Вот ты и прогнал великана Иеуса с площадки крестьянина Микелона!

— Ну, спасибо на добром слове, — сказал Микель. — Всё это так и было. Вы точно в книге прочитали. Но было и ещё кое-что… Я, по правде говоря, должен поблагодарить вас…

— Меня? Да ведь я не успел сделать для тебя ровно ничего хорошего!

Микель улыбнулся и покачал головой.

— А помните, — спросил он, — что вы сказали про меня однажды моему отцу? Вы сказали: «Этот мальчик заслуживает лучшей участи. По глазам видно, что у него ясный ум и смелое сердце». Я сберёг в своей памяти эти слова, и почём знать, не им ли я обязан тем, что захотел стать человеком?