По нехоженной земле

Лето

Целую неделю мы безотлучно провели на базе и вдосталь отдохнули. Пора было вновь приниматься за дела. Их у нас всегда было достаточно, а сейчас должно было наступить особенно горячее время.

Предстояла подготовка к новой полярной ночи, заготовка мяса для собак и проведение некоторых летних работ в районе острова Седова.

В домике, по возвращении из похода, мы нашли идеальный порядок. Вася закончил покраску. Теперь наше помещение блестело и играло белизной стен и потолка, стало еще уютнее и приятнее.

Снаружи домик выглядел менее привлекательным, чем одиннадцать месяцев назад: когда-то желто-розовое дерево успело посереть. Давали себя знать длительные туманы и буйные полярные метели. Но домик был попрежнему прочен, стоял прямо и крепко и не требовал никаких работ по подготовке к зиме.

Глубокие сугробы вокруг растаяли. Земля успела подсохнуть, и мы увидели на «дворе» накопившийся за зиму мусор — консервные банки, пустые ящики, многочисленные обглоданные собаками медвежьи кости и всякий хлам. Первое, за что мы принялись, было наведение чистоты и порядка. Через два дня территория была очищена.

Собравшись после этого на мыске, мы любовались нашим хозяйством. Я задал своим товарищам вопрос:

— Как вы считаете — чего здесь не хватает?

Все задумались.

Полярники народ неторопливый — отвечают не сразу, зато солидно, спокойно.

— Пара высоких берез или развесистых лип не испортили бы картины, — ответил Вася. — Но вряд ли мы их вырастим. Лучше я установлю мачты для направленного приема. Они облегчат связь и оживят пейзаж североземельской столицы.

— А на кой леший деревья-то? — возразил охотник. — Разве белые медвежьи шкуры хуже зелени? Смотрите, как они украшают наш город. Добавим десятка два-три, и картина будет замечательная. Зелень-то что — облетит, мусор будет, а прибавим шкур — склад мясом наполнится — тоже красота! Впереди-то опять четыре месяца темноты.

_{^{Наши трофеи росли беспрерывно.}}

Потом выяснилось, что мысок нашего острова необходимо украсить репером с вековой маркой, а вон там, около лагуны, поставить футшток, который будет напоминать гибкую рябину, — предстояло провести пятнадцатисуточные ежечасные наблюдения над приливами, провести и тахиметрическую съемку острова. Далее поступило предложение отеплить магнитный домик. Это не обогатит пейзажа, зато превратит теперешнюю фанерную будку в настоящий рабочий кабинет.

Так, вперемежку с шутками, мы обсуждали уже наметившийся план наших летних работ и подготовки к новой зимовке.

Со следующего же дня мы приступили к выполнению самого плана.

Я говорю о планах летних работ, о летнем периоде, о лете… Чтобы у читателя не создалось ложных представлений, необходимо рассказать, что подразумевается под здешним летом. Июнь и июль нам уже знакомы.

Наше лето больше всего напоминало вторую половину апреля в средних широтах и без какой-либо натяжки могло быть названо «мягким».

Зноя здесь нет. Мы ходим в барашковых кубанках и не испытываем от этого никаких неудобств, за исключением разве только случаев, когда приходится несколько километров пробежать за медведем. Мы совсем не стремимся в тень и, если как следует не поработаем, не томимся жаждой. Кожаная куртка на фланели, одетая на толстую шерстяную фуфайку, или меховая рубашка, а в ветреные дни и полушубок — вот наша летняя одежда, и мы отнюдь не тоскуем по легким летним костюмам. Болотные сапоги или непромокаемые тюленьи пимы, надетые на толстый шерстяной чулок, устраивают нас куда больше, чем парусиновые туфли.

За все лето нас не потревожил ни один комар, ни одна мошка; появлению их мы, вероятно, удивились бы не меньше, чем немыслимому здесь кваканью лягушек. Даже таких неизменных спутников лета, как мухи, мы не видели ни одной.

Правда, в наших краях тает снег, журчат ручьи, шумят водные потоки, на льду и на земле стоят озера воды, распускаются цветы, в низинах зеленеют мхи, местами можно найти маленькие лужайки осоки и злаковых, а птицы кладут яйца и выращивают птенцов.

Но самыми яркими чертами здешнего лета все же являются таяние льдов, изобилие жизни в море и незаходящее солнце.

Льды, разъедаемые водой, беспрерывно потрескивают. В некоторые дни у кромки беспрерывно раздаются короткие звенящие звуки, словно кто-то пересыпает миллионы мелких серебряных монет.

А солнце работает без отдыха. Дни и ночи оно кружит по небосводу невысоко над горизонтом и поэтому напоминает или утреннее или предзакатное солнце средних широт. В этом главная прелесть, незабываемое очарование полярного лета.

Мы не видим многих, привычных картин — ни колосящихся полей, ни зеленых дубрав, ни летнего раздолья степей, зато Арктика щедро вознаграждает нас многим, о чем в средних широтах можно только мечтать.

Урожай в Арктике

К югу от островов в этом году долго сохранялся ледяной припай. Он тоже разъедался полыньями, но не уходил. Несколько параллельных гряд высоких торосов цементировали всю массу льдов. Нужен был хороший шторм, чтобы разломать эти многометровые махины. Только в половине августа, против базы экспедиции, открытая вода приблизилась к острову на два — два с половиной километра. Наша моторная шлюпка оставалась блокированной льдами, и в районе базы мы не могли выбраться для охоты в открытое море.

Правда, на льду появлялось много нерп. Иногда, в хорошую погоду, в поле нашего зрения их вылезало погреться на солнышке до 150 штук. Но они мало привлекали нас. Охота на них в этих условиях требовала много времени, надо было применять метод эскимосов: наметив зверя, ползти к нему на животе и изображать тюленя — лежать на льду, когда зверь, подняв голову, осматривается вокруг, копировать его движения — крутить головой, почесываться по-тюленьи и т. п.

Иногда можно услышать рассказы о том, как эскимосы ухитряются таким образом обмануть зверя своим искусным подражанием, как приближаются к нему вплотную и хватают его за ласты.

Я ни разу не наблюдал такого искусства, хотя и видел, как охотник приближается к нерпе на верный выстрел. И сам я без особого труда проделывал то же самое.

Эскимосы пользуются таким способом охоты обычно в случае, когда нет другой надежды добыть кусок мяса, и то только тогда, когда лед покрыт снегом. Зверь может долго не рассмотреть охотника, но зато слух у него развит лучше зрения, и малейший треск или шорох спугивает его и заставляет уйти под лед.

Сейчас снега не было и в помине, обтаявшая и разъеденная водой поверхность льда хрустела при малейшем прикосновении ноги, а кроме того, всюду были лужи и мелкие озера воды.

Одна мысль ползти по ней после нашего месячного «купального сезона» в последнем маршруте вызывала зябкую дрожь, тем более что за полтора-два часа такой охоты можно было рассчитывать получить от охоты максимум тридцать-пятьдесят килограммов мяса и жира. Это очень мало. Мы не могли заниматься такой охотой точно так же, как не могли сидеть с удочкой и часами остановившимся взглядом следить за поплавком, в надежде когда-нибудь подсечь пескаря.

Мы предпочли бы пробежать за зверем десять километров, чем ползти к нему несколько сот метров на животе.

И даже на это мы согласились бы только не ради добычи нерпы, а, скажем, ради добычи морского зайца весом не менее двухсот килограммов. Это в наших глазах была уже настоящая добыча. А еще лучшей добычей был бы, конечно, медведь.

Нас тянуло в открытое море, где с большим успехом можно было рассчитывать на хорошую добычу.

Мы перебросили на собаках на остров Голомянный стрельную лодочку, фанеру, бруски и все необходимое для лагерной жизни. Поставили здесь сначала палатку, а потом выстроили маленький фанерный домик и таким образом оборудовали главную промысловую базу, или, как мы по-сибирски называли ее, медвежью заимку.

По касательной к западной оконечности острова, как и зимой, с севера на юг лежало открытое море. Пловучие льды то появлялись, то исчезали. В зависимости от движения льдов появлялся и морской зверь. Медведи шли вдоль кромки льдов и, как правило, приходили в район нашего лагеря; а вздумавшие поохотиться на припае или прогуляться по неподвижным льдам, зачастую попадали на базу. Таким образом, мы использовали преимущества открытого моря и вместе с тем охватили почти 20-километровую полосу для охоты на медведей.

Заготовительная кампания началась. И началась она на месяц раньше, чем в предыдущем году, то-есть в разгар полярного лета, в период изобилия. О характере его далеко не полное представление дают сухие записи промыслового дневника:

Таков в этом году был урожай Арктики. Так мы собирали его.

Нашествие белух

Луна, показавшаяся из-за горизонта, была желтой, как хорошо созревший лимон. Море, по контрасту, стало совсем черным. Широкая дорога, отливающая желтым шелком, легла на морской простор. Все видимые предметы, все, что в темноте ночи мог воспринять взгляд, окрасилось только в два цвета. Даже льдины, застрявшие на отмели, с одной стороны искрятся яркожелтым цветом, а с другой — кажутся черными.

И море сегодня тоже необычно.

Еще вчера вода, близкая к замерзанию, казалась густой и тяжелой, как ртуть. Море в таком состоянии немеет: не услышишь ни всплеска, ни прибрежного шороха. Пленка ледяных игл, вот-вот готовая сомкнуться в эластичную, гибкую корку льда, глушит все звуки, которыми всегда так богато море. Сегодня, как и накануне, в морозном воздухе царит полный покой, а море кипит точно при очень свежем ветре. Гребешки волн бороздят водное пространство. Фонтаны брызг то и дело взлетают в воздух. Освещенные желтыми лучами луны, они то вспыхивают, то тухнут, как сотни тысяч светлячков над болотной гладью. Особенно оживлен пролив между островами. Всплески, сопение, глубокие вздохи, какие-то странные звуки, напоминающие приглушенное хрюканье, беспрерывно доносятся на берег.

Это кормятся белухи. Тысячи белух. Это они превращают море в кипящий котел и не дают ему возможности одеться льдом. Их здесь, поистине, как сельдей в бочке. Только большинство этих «сельдей» достигает в длину четырех-пяти метров, и даже самые маленькие из них, совсем еще сосунки, никак не уместятся в самую большую сельдяную бочку.

Огромные, сильные звери пенят морскую поверхность. Они ежеминутно то погружаются, то всплывают. Белые, блестящие спины взрослых животных, попав в желтые лучи луны, кажутся огромными топазами.

Косяки сайки, привлекшие белух, с полудня идут по обеим сторонам нашего острова, а преследующие их многочисленные стада белух вновь и вновь появляются то в проливе, то с морской стороны.

Иногда к юго-восточному мыску, где стоит наш домик, одновременно подходят с обеих сторон два стада. Тогда путь сайке преграждается, и она застревает в бухточке, как раз против нашего домика. Что в этот момент здесь делается! Могучие звери устремляются вслед за рыбой, в тесноте сталкиваются друг с другом, сопят, бьют по воде огромными плавниками. И все это происходит рядом с косой, на расстоянии двадцати — двадцати пяти метров от нашего домика. Невольно радуешься, что звери не могут выйти на берег, иначе они снесли бы нашу базу, как ураганная океанская волна.

Вероятно, так выглядело первобытное море в далекие геологические эпохи, когда его заселяли гигантские животные. Сейчас вряд ли еще где-нибудь, кроме северных морей, увидишь что-либо похожее на это столь изумительное зрелище!

Даже наши собаки возбуждены и никак не могут успокоиться. Они бегают вдоль берега и лают на море, вдруг ставшее таким странным — живым, дышащим, сопящим и бурлящим жизнью.

Сами мы целый день возились с огромными тушами добытых зверей и устали до изнеможения, однако не можем оторваться от невиданной картины.

Время приближается к полуночи.

Луна поднялась высоко над горизонтом. Свет ее стал серебристым, как обычно. Море освещается лучше, а зрелище стало еще более захватывающим. С северо-запада идут новые и новые стада белух.

…Уже несколько суток мы живем в этой фантастической обстановке. Она настолько необычна, количество зверя так велико, а прохождение его стад столь величественно, что мы живем точно во сне. Охотничья горячка и новизна самой охоты захватывают нас, хотя тяжелая работа по вытаскиванию и разделке огромных туш очень утомляет. От усталости мы еле волочим ноги, падаем при попытке оттащить от туши пластину жира, ходим пошатываясь и моментами как бы засыпаем на ходу; но все же неохотно покидаем берег и не задерживаемся в домике, так как знаем, что таксе зрелище, даже в Арктике, можно видеть далеко не каждый год. Глаза, слипающиеся от бессонницы, попрежнему, как и в первый день нашествия белух, тянутся к кипящему морю.

Удачная охота на белуху могла полностью обеспечить нас мясом, сулила сытую зиму нашим собакам. Пользуясь счастливым случаем, мы с Журавлевым целиком отдались охоте.

Но прежде чем рассказывать об этой охоте, надо описать самого зверя.

Белуха, или полярный дельфин, — млекопитающее и принадлежит к отряду китообразных. Взрослое животное достигает четырех-пяти и даже шести метров в длину и весит до полутора тонн. Крупное тело белухи, лишенное спинного плавника и задних ласт, напоминает гигантское веретено. Только огромный, часто превышающий метр в поперечнике, хвостовой плавник нарушает это впечатление. Кожа белухи совершенно лишена шерсти. Она покрыта сантиметровым слоем «брони», или, как говорят поморы, «алаперы», — роговидной массы, одновременно напоминающей и пробку, состоящую из плотно сросшихся вертикальных волокон. Взрослый зверь ослепительно белой окраски, без единого пятнышка, без единой складки или морщинки. Белуха словно выточена хорошим мастером на токарном станке и затем покрыта белой, блестящей эмалью. Отсюда произошло название зверя.

К старости цвет приобретает светложелтый тон, это — своего рода «седина» белухи. Поэтому среди самого многочисленного стада белух легко обнаружить стариков — самых крупных, самых матерых животных. Еще легче не только по размерам, но и по окраске отличить молодежь и детенышей. Новорожденная белуха достигает полутора метров в длину и окрашена в темный, почти коричнево-серый цвет; потом, с годами, цвет постепенно переходит в пепельно-серый, голубовато-серый и, наконец, в белый. Повидимому, окраска молоди является защитным цветом. Насколько легко еще издали рассмотреть на воде взрослую белуху, настолько трудно бывает отличить от морских волн молодь. Правда, надо сказать, что естественных врагов у белухи почти нет, если не считать довольно малочисленного ее сородича, неутомимого зубастого хищника — касатку.

Голова белухи круглая, с небольшими, сильно сплюснутыми челюстями. В передней части головы имеется сильно развитая жировая подушка, позволяющая зверю пробивать достаточно толстый молодой лед.

Питается белуха и морскими моллюсками и ракообразными, но главной пищей ее является мелкая рыба — сайка, мойва и др.

Местом обитания белухи является Северный Ледовитый океан и примыкающие к нему моря. В погоне за рыбой белуха часто заходит в заливы с опресненной водой, в устья больших рек или достаточно далеко уходит на юг. Поэтому ее можно встретить как в любой точке вдоль побережья полярных морей, особенно у устьев крупных рек, так и в более южных широтах, например у берегов Сахалина.

Белуха — стадное животное и всегда держится косяками от нескольких десятков до многих сотен и даже тысяч голов.

Взрослая белуха дает от 250 до 400 килограммов жира и до 100 квадратных футов кожи, идущей преимущественно на приводные ремни. Кроме того, ценится ее костный жир, являющийся прекрасным смазочным маслом для точных инструментов. Мясо может итти в пищу, но преимущественно, наравне с костями, используется в производстве туковых и клеевых заводов. Промысел на белуху чрезвычайно заманчив, но, несмотря на это, развит недостаточно. Объясняется это не только его трудностью, но и ненадежностью. Дело в том, что у белухи нет постоянных путей миграции. В одном и том же месте один год она может появиться в огромном количестве, а потом ряд лет не появляется совершенно. Наш пример подтверждает это с достаточной убедительностью. В минувшем году, несмотря на открытое море и присутствие сайки, мы не видели ни одной белухи, а в этом году мимо нашей базы прошли десятки тысяч зверей. Хорошо организованный и оснащенный промысел в одном сезоне может дать богатую добычу, а в другом принести только крупные убытки, так как организация промысла белухи требует значительных затрат.

Для промысла необходимы специальные крепкие ставные сети. Ими закрывают белух в узких заливах или «обметывают» стадо на прибрежных отмелях и затем бьют зверя так называемыми «спицами» — железными или стальными копьями. Часть белух просто запутывается в сетях. Известны случаи, когда один такой лов давал сразу до 300 голов зверя. Кроме сетей, промысел должен быть обеспечен пловучими средствами, приспособлениями для вытаскивания и разделки тяжелых туш и т. п. и располагать достаточной рабочей силой, которая может быть занята лишь несколько дней в году, при появлении зверя. Поэтому промысел на белуху, несмотря на свою кажущуюся заманчивость, может быть выгодным лишь в комплексе с каким-либо другим, постоянным делом.

Изменчивые пути хода белухи до сего времени сохраняют ее поголовье, и запасы этого зверя можно считать пока нетронутыми. В будущем, при большем освоении Арктики, белуха безусловно будет играть не последнюю роль в общей сумме промысловой продукции. А пока местные охотники нередко бьют белуху из ружья. Такая охота требует хорошего знания характера зверя и некоторых чисто топографических условий. Она дает незначительную продукцию и никак не отражается на запасах зверя.

Первый раз мы услышали характерное дыхание белух в дрейфующих льдах у острова Голомянного еще 31 июля, увидеть самих зверей тогда не удалось. После этого две недели белухи в нашем районе не подавали о себе никаких вестей. И только 15 августа, находясь на том же Голомянном, мы увидели небольшое стадо. Вместе с белухами шел косяк в 60–70 голов не совсем обычных для здешних мест гостей — гренландских тюленей. Это заставляло предполагать, что оба стада пришли откуда-то издалека, вместе с появившейся в большом количестве сайкой.

Нашествие гостей переполошило все местное население. Большим белым облаком шумно носились над ними чайки. В значительном количестве собрались у кромки льдов нерпы и морские зайцы. Они необычно высоко высовывались из воды, чтобы посмотреть на пришельцев. А те шли, не обращая ни на что внимания. Белухи солидно сопели и вздыхали, словно озабоченные своим промыслом на рыбу, а стремительные лысуны, как всегда, беззаботно резвились.

Наш охотник волновался. Если раньше нерпы казались ему не заслуживающей внимания мошкарой по сравнению с морскими зайцами, то теперь и последние потеряли в его глазах всякое значение по сравнению с белухами. Глядя на высовывающихся из воды матерых зайцев, он досадливо говорил:

— Да не лезьте же вы, лешие! Не до вас сейчас. Всякому грибу свое время.

Он пытался стрелять по белухам, но безрезультатно. Для верной стрельбы по этому зверю необходим невысокий, хотя бы в несколько метров, крутой или, еще лучше, обрывистый и приглубый берег. Уже с небольшой высоты можно следить за каждым движением животного, идущего на глубине нескольких метров, держать его на мушке и бить наверняка в тот момент, когда оно вынырнет для вздоха. На Голомянном не было таких условий, да и сами белухи держались в 150–200 метрах от берега. Поэтому охота не дала ничего, кроме волнений. Журавлев несколько дней не мог успокоиться. Даже добытый морж не утешил его, и охотник продолжал проклинать берега Голомянного.

Белухи опять исчезли, и вновь мы увидели их лишь 13 сентября, в открытом море, когда шторм взломал около базы ледяной припай и мы получили, наконец, возможность использовать свою моторную шлюпку и выйти в открытое море. На этот раз не только Журавлев, но и Вася Ходов загорелся азартом. Он сел за руль и с непоколебимой верой в технику заявил:

— Сергей, приготовься к стрельбе. Сейчас догоним.

_{^{Шторм взломал торосы у нашего острова.}}

Мотор бешено заработал. Шлюпка понеслась за уходящим стадом белух. Но наша техника не выдержала испытания. Шлюпка еле развивала 12–13 километров, а белухи, напуганные стуком мотора, уходили со скоростью не менее 20–25 километров. Журавлев бесновался на носу шлюпки, на чем свет стоит ругал мотор и умолял Ходова «наддать» и «нажать». Но тот не только «наддал», а, можно сказать, выжимал из слабосильного мотора все, что можно было. И белухи скрылись в морском просторе.

Разочарованные, мы повернули к берегу. Недалеко вынырнул морской заяц. Раздался выстрел, и зверь, пуская пузыри, пошел ко дну. Это подлило масла в огонь. Журавлев рассвирепел. Направо и налево он начал стрелять в нерп. Пять из них нам удалось выхватить из воды.

Охотник недовольно ворчал:

— Тоже зверями называются. Кошки, а не звери. Пользы от вас, как от кота молока!

Белухи на много дней растревожили его сердце.

И только еще через десять дней он получил удовлетворение.

Перед вечером, при затихающем шторме, против нашего домика прошло стадо белух, не менее 500 голов. В следующее утро подошло новое стадо. Тут и началась охота.

Теперь были все необходимые условия, вплоть до приглубого дна и крутого берега, поднимавшегося над водой до восьми метров. Журавлев мог проявить свое охотничье искусство. Я до этого много раз видел белуху, но ни разу не промышлял ее и на целый день охотно занял около Журавлева место ученика.

Мы дежурили недалеко от мыса. Вдоль берега сплошной, густой массой шла сайка. Широкая темная полоса двигалась, точно бесконечная лента конвейера, почти по самой поверхности воды. Тучи моевок и белых полярных чаек с криком носились над рыбой. Птицы то и дело пикировали на воду и тут же поднимались в воздух с трепещущей в клюве рыбешкой. За удачливыми рыболовами, пытаясь отбить добычу, гонялись чайки-разбойники. Беспрерывный гвалт стоял в воздухе.

Наконец вдали показались всплески, легкая волна катилась с северо-запада. От дыхания зверей над водой появилась тонкая пленка пара. Это шли белухи. Они не торопились, двигались спокойно, со скоростью пяти-шести километров в час, и на ходу поедали сайку. Так же спокойно, не рассыпаясь, сомкнутыми миллионными рядами шла рыбешка, словно ее совершенно не касалось все происходящее.

Вот звери уже рядом с нами. Ослепительно блестят их белые тела. Среди взрослых много синих белух. Это двух-трехлетки. Коричнево-серые детеныши жмутся к матерям, идут с ними бок о бок, и некоторые совершенно непонятным образом держатся на гладких и скользких спинах матерей, вместе с ними уходят под воду и через минуту-две снова в том же положении появляются на поверхности.

Непуганая белуха идет волнообразно, ни на мгновение не задерживаясь и не замедляя хода на поверхности, скрываясь под водой не больше трех минут. Вот голова показывается над водой, обнажается расположенное в передней части головы, как раз за жировой подушкой, дыхало, раздается шумный вздох, и голова снова погружается в воду, а на поверхности показывается туловище, потом виден только хвостовой плавник, наконец и он исчезает. Через две-три минуты все повторяется сначала.

Стадо вытянулось километра на полтора. Примерно третью часть его Журавлев пропустил без выстрела. Как у охотника хватило на это терпения, я не мог понять. Но вот вижу, как он поднимает карабин, берет на прицел огромное животное, хорошо видимое под четырехметровым слоем воды, ведет карабин по ходу зверя, не спуская мушки с головы белухи. Зверь приближается к поверхности. Над водой показывается голова, раздается вздох, и тут же гремит выстрел.

Зверь вздрагивает, проплывает еще несколько метров по инерции и, вытянувшись, замирает. Ближайшие белухи, как бы желая оказать помощь соплеменнику, точно по команде, поворачиваются к нему головами. Образуется подобие громадной ромашки с живыми, четырехметровыми лепестками. Это так неожиданно, что даже Журавлев застывает в изумлении, позабыв о своем карабине.

Через минуту группа распадается. Часть белух несется вперед, хвост стада поворачивает обратно, а несколько десятков зверей устремляются в открытое море. Охотник спохватывается.

— Не уйдете! — кричит он, заглушая голоса тысяч чаек.

Его карабин начинает работать, точно автомат. Не останавливаясь, он выпускает две обоймы. Белухи мечутся то вправо, то влево. Выстрелы становятся реже. Теперь охотник тщательно целится. Наблюдая в бинокль за всплесками пуль, я вижу, что он бьет совсем не по животным. Все пули ложатся впереди них. И каждая пуля, щелкнувшая в воду перед зверями, заставляет их менять направление. Вот три отделившиеся белухи круто поворачивают назад.

— Теперь эти на поводке! — торжествует Журавлев.

Он оставляет в покое всех остальных и сосредоточивает внимание на отбившейся тройке. Стоит животным отвернуть в сторону, как в двух-трех метрах впереди них щелкает пуля. Этого достаточно, чтобы они сейчас же изменили курс. Каждая попытка уйти в море пресекается новой пулей.

Все это и в самом деле похоже на то, что охотник ведет добычу на невидимом поводке. Используя острый слух животных и их необычайную пугливость, Журавлев управляет их движениями, белухи все ближе подходят к берегу, упираются в него и, прижимаясь к обрыву, направляются в нашу сторону.

— Первая моя, бейте вторую. Цельтесь в голову, на ладонь позади дыхала, — шепчет мне Журавлев.

Звери идут на полутораметровой глубине. Их белые тела видны до мельчайших подробностей. Прицелившись, мы ни на мгновение не спускаем их с мушки. Вот они уже только в десяти метрах. Здесь необходимость вдохнуть воздух заставляет их вынырнуть на поверхность. Одновременно раздаются два выстрела и… две белухи становятся нашей добычей.

Третья бросается в море. Журавлев хочет вернуть и ее, но в волнении берет неправильный прицел. Пуля ударяется как раз позади зверя.

— Ах, лешой, теперь не вернуть!

Белуха, услышав щелчок позади себя, в ужасе устремляется в открытое море.

Увлекшись охотой, мы не заметили, как первая убитая белуха погрузилась на дно. Ее белая туша еле просвечивала сквозь десятиметровый слой воды. Из двух последних одна попала в течение, уплывала от берега и тоже еле держалась на воде.

— Шлюпку! — заорал Журавлев.

Наш механик уже давно возился с мотором. Обычно заводившийся без отказа, на этот раз он, как нарочно, закапризничал. Мы бросились на помощь и на веслах подплыли к месту охоты. Но было уже поздно. На поверхности воды плавала только одна туша. Две были потеряны безвозвратно.

Все же добыча была знатная. Оставшийся экземпляр достигал четырех с половиной метров в длину и весил около полутора тонн. Почти два часа мы с помощью талей и блоков вытягивали тушу на берег и закончили работу уже в темноте, а потом долго возились с переборкой мотора, пока не заставили его работать с точностью хронометра.

Из моря вновь доносились сопение и всплески. Это давало надежду, что на следующий день промысел будет еще удачнее.

Но днем белухи не появились. Не было их и на следующий день. Мы уже стали терять надежду. Но еще через день мимо базы прошло два больших стада. Это было уже в сумерки. Нам удалось отбить от стада, привести на «поводке» к берегу и убить только одну белуху.

Еще через день зверь пошел почти беспрерывно, тысячными стадами.

Двое суток море кипело день и ночь. Это было настоящее нашествие. Иногда белухи плотно окружали нашу шлюпку и только после запуска мотора рассыпались в стороны.

Теперь мы уже не теряли добычу. Шлюпка, по первому сигналу, вылетала из-за мыска и подбирала тушу. Запасы мяса у нас росли. В один из удачных дней мы добыли две белухи, потом четыре, затем шесть. Но эти оказались последними. Звери сразу исчезли, хотя привлекшая их сайка все еще бесконечной лентой продолжала итти вдоль берега.

Охота кончилась.

Две туши белух были уже разделаны, четыре нетронутыми лежали на берегу, а восемь, закрепленных на тросах, все еще плавали на воде против нашего домика. Предстояла тяжелая работа по вытаскиванию и разделке добычи. Но мы после недельного охотничьего азарта и почти полной бессонницы были неспособны к работе. Лучшее, что можно было придумать, — лечь в постель. Только после суточного беспробудного сна соорудили подъемные приспособления я принялись за дело. Целую неделю мы крутили ворот. Одна за другой тяжелые туши медленно, миллиметр за миллиметром вытягивались на берег. Самый крупный экземпляр белухи достигал в длину 5 метров 27 сантиметров, а самый маленький был случайно подстреленный сосунок, длиною 1 метр 73 сантиметра, весивший около 200 килограммов.

_{^{Самый крупный экземпляр белухи достигал в длину 5 метров 27 сантиметров.}}

Только появляющиеся медведи да морские зайцы, подходившие близко к берегу, отрывали нас от работы. Тогда мы отвлекались от разделки белух и еще больше пополняли запасы мяса.

В результате в половине октября, накануне новой полярной ночи, мы обладали такими запасами, о которых не могли и мечтать.

С августа по 15 октября мы добыли: 1 моржа, 9 морских зайцев, 14 белух, 24 медведя и 50 нерп. Наш склад заполнился под крышу. Кроме того, большой бунт заготовленного мяса лежал на острове Голомянном.

Так мы использовали период изобилия в Арктике и вновь могли спокойно ожидать наступающую четырехмесячную ночь. Мы теперь были уверены в сохранении наших собак, а следовательно, и в окончании работ по съемке Северной Земли весной следующего года.

Домашнее хозяйство

Снова пришла четырехмесячная ночь. Жизнь наша и занятия стали беднее событиями. Подходящее время, чтобы рассказать о нашем домашнем хозяйстве, о кухне, о питании на базе и о всех, по выражению Журавлева, «бабьих» работах. В них нет ни романтики, ни напряженной борьбы с природой, но это одна из важных сторон нашего быта, тесно связанная с успешным выполнением задач экспедиции.

У нас нет ни повара, ни хлебопека, ни прачки и вообще никакого обслуживающего персонала.

Сами мы до этой экспедиции тоже были далеки от занятий бытовыми мелочами, и многое в этой области было для нас неизведанным.

Самые простые навыки в домашнем хозяйстве, конечно, нам были известны. Каждый из нас умел, например, заварить чай, зажарить яичницу, подмести пол или в походных условиях приготовить блюдо, которое с одинаковым успехом можно было назвать и супом, и борщом, и щами.

До настоящих высот домоводства мы доходили здесь, как говорится, своим умом. Сначала многое нам казалось более трудным и сложным, чем переход на собаках в полярную метель. Поражало многообразие всех свалившихся на нас обязанностей, необходимых для налаживания питания, культуры жилища и, в конечном счете, сохранения нашего здоровья.

Самым сложным делом была кухня. Многое далось нам не сразу, и первое время не обходилось без казусов, иногда печальных, но чаще всего комичных.

Еще перед отправкой в экспедицию мы договорились, что домашним хозяйством будем заниматься все без исключения; кухонная деятельность будет такой же обязательной и достойной работой, как, например, работа с теодолитом, метеорологические наблюдения, охота на зверя или работа на радиостанции. Как только наша группа оказалась на острове и приступила к самообслуживанию, я объявил об очередности недельных дежурств. Этот порядок сохранялся все время и нарушался только тогда, когда мы отправлялись в поход и, таким образом, выбывали из очереди.

Наша «домохозяйка» обязана наблюдать за порядком, подметать и протирать полы, топить печь, проветривать помещение, выпекать хлеб, мыть посуду, готовить пищу, заправлять, в случае перебоев с электроэнергией, керосиновые лампы, добывать и растапливать глыбы снега и льда, ходить на «базар», помещающийся в продовольственном складе, будить товарищей к завтраку — в общем делать все, что делает домохозяйка на любой широте земного шара.

Немало забот требуют и «дети». А их у нас всегда достаточно. Сейчас подрастают изящная Аэлита, маленькая и хлопотливая Ихошка, солидный и важный Тускуб, горячий и непоседливый Гор, мечтательный и несколько медлительный Лось, буйный, всегда ищущий повода к драке Петух и, наконец, пухлый, забавный лакомка с несколько странным именем Перевернись.

Это прекрасные «ребята», наша утеха и надежда. Весной они пополнят уменьшившуюся свору наших четвероногих помощников, пойдут в упряжку и помогут закончить съемку Северной Земли.

Рождение их совпало с чтением нами «Аэлиты» Алексея Толстого, и поэтому большинство щенят получило имена марсиан. Но имен героев романа нехватило на всю семью. Двое ползунков оставались безымянными, пока не встали на лапы и не проявили своего характера. Один из них с младенчества начал драться и за свой боевой дух стал называться Петухом. Второй был пушистым, упитанным и круглым, как шар. Нам нравилось катать его по полу, приговаривая: «а ну, перевернись!» Потом оказалось, что малыш любитель сахара. Чуть ли не за каждое сальто он стал получать желанное лакомство. Привычка укоренилась. Увидев открытую дверь, щенок стремительно влетает в нашу комнату и, не ожидая напоминаний, кувыркается, пока не получит вознаграждения. И «перевернись» так и стало его кличкой.

Сейчас «марсиане» достаточно подросли, чтобы целыми часами носиться вокруг домика, упражняться в драках и даже спать на снегу, но в метельную пору и в лютые морозы они все еще ночуют в углу кухни, сбившись в пухлую посапывающую кучку и забыв все свои дневные ссоры и недоразумения.

Естественно, что «дети» в раннем возрасте требуют особого питания. Они еще не могут есть замерзшее рубленое мясо. Для них надо всегда держать большой кусок, лучше всего медвежий окорок, талого мяса. Часа полтора-два они возятся над кускам мяса, сосут, отрывают крохотные кусочки и, таким образом, не перегружая желудков, впитывают самые ценные соки; а упираясь лапками в кусок, напрягая все свои маленькие силенки, занимаются обязательной физкультурой для развития и укрепления мышц.

Утром «домохозяйка» кормит их и отправляет на прогулку, другими словами — просто выставляет за дверь. Благо, одевать такую ораву не требуется — очень теплые шубки всегда на них.

Многочисленные и многообразные обязанности по домоводству первое время никому не доставляли удовольствия и по-настоящему тяготили. Но совсем не потому, что они были тяжелыми. Просто их трудно было воспринять психологически. Ведь мы мужчины, да еще полярники! Смелость, решимость, настойчивость, физическая выносливость — вот необходимые нам черты характера. А тут целую неделю надо «торчать» на кухне: следить, чтобы не перекисла опара, не ушло бы тесто, не пригорело бы жаркое, мыть тарелки и т. п.

Примерно так думал каждый. А если прибавить к этому еще и известную долю гордости за свою профессию, то станет понятным тот внутренний протест против домашних работ, который в первый период жизни на острове обуревал нас.

Проявлялось это по-разному. Журавлев в свое дежурство поближе вешал карабин, словно боевое оружие было необходимо не менее поварешки, то и дело вздыхал и посматривал в окно — не покажется ли зверь. Охотник расхваливал самую отвратительную погоду, которая якобы как раз и нужна для промысла; на кухне он оглушительно громыхал посудой.

Вася в свое дежурство часто так погружался в разработку схемы «всеулавливающего» приемника или «сверхдальнобойного» передатчика или так увлекался игрой со щенками, что забывал о плите и она иногда тухла, а порой жаркое на сковородке обугливалось и начинало дымить.

Однако внутренняя наша дисциплина, осознанная необходимость наладить хозяйство не по-бивуачному, а по-настоящему, заставляли нас смиряться, приспосабливаться и постепенно постигать секреты домохозяйства. На помощь пришли привычка делать все добросовестно, чувство соревнования и, наконец, удовлетворения, как и от всякого труда.

Так постепенно все мы не только втянулись в хозяйствование, но и почувствовали к нему определенный вкус…

Теперь у каждого из нас уже выработались свои приемы и даже свой цикл и характер блюд. Вася специализировался на кашах, киселях и компотах. Журавлев обычно с увлечением готовит котлеты и пироги, изобретая каждый раз новую и новую начинку. Широкая натура охотника сказывается и здесь. Котлеты у него не уступают по размерам лапе трехгодовалого медведя, а количество пирогов за каждую выпечку превосходит наш далеко не заурядный аппетит. И только один раз он подорвал свой общепризнанный авторитет непревзойденного пирожника, когда вздумал начинить свои пироги… гвоздикой. Моя специальность — медвежьи бифштексы, бефстроганов и вообще «беф» во всех возможных и невозможных видах. Первые дни моего дежурства товарищи увлекаются мясной диетой, а к концу недели начинают мечтать о вегетарианских блюдах Васи, вступающего в обязанности хозяйки после меня. Иногда кто-нибудь из нас устраивает «мексиканскую неделю». Виной всему желание «чуть-чуть поперчить». В таких случаях повар при «снятии пробы» ухает и дышит широко открытым ртом. Спрашиваешь:

— Что, переперчил?

— Чуточку, самую малость! А нутро так и обжигает. Не понимаю, как это случилось.

Все же ваши блюда, несмотря на личные склонности дежурных, всегда питательны и, большей частью, по-настоящему вкусны.

В первую очередь это относится к медвежатине. Все разговоры «знатоков» о том, что медвежатина «чем-то отдает», в наших глазах только пустые слова. Мы совершенно не понимаем многочисленные в истории исследований Арктики случаи, когда люди категорически отказывались от медвежьего мяса, предпочитали ему консервы и даже солонину и, в конце концов, цынговали и даже гибли. Больше того, не будь у нас медвежатины, мы, несомненно, предпочли бы консервам и, тем более, солонине свежее мясо моржа и тюленя, хотя их мясо во многом уступает медвежьему и действительно «отдает». Мне лично подолгу приходилось питаться моржатиной и тюлениной. Они не обладают приятным вкусом, но даже и их нельзя променять на солонину.

Разнообразие блюд в основном относится к обеду и ужину. Утром мы пьем кофе или какао. Кроме них, в течение первого года на завтрак, как правило, подавалась яичница. Она появлялась на столе в огромной сковороде, вмещавшей 20 яиц, а при некотором уплотнении и все 25. Но вот яйца на исходе, да и перестали привлекать наше внимание. Прошлой зимой они замерзли, потом оттаяли, сейчас снова превратились в лед и потеряли свой вкус. Теперь к завтраку вместо яичницы подаются сыр, масло, хорошо сохранившиеся шпроты, фаршированный перец, корейка или московская колбаса.

Первым блюдом на обед идет суп с макаронами или крупами, а то борщ из сушеных овощей, заправленный красноармейскими консервами, лучшими из всех известных нам консервов, или медвежатиной. Больше всего мы употребляем масла, компота и мяса, причем последнее часто с удовольствием едим в сыром, замороженном виде. Замерзшее медвежье сердце, приготовленное в виде знаменитой сибирской строганины, — с солью и хлебом, уничтожается нами в один присест во время затянувшейся вечерней беседы. Или же вносится сырой, но тоже замороженный медвежий окорок. И это совсем не потому, что нам лень поджарить мясо или что мы превратились в «сыроядцев». Отнюдь нет. Просто мы чувствуем потребность в такой пище и испытываем настоящее удовольствие. Надо думать, что организм сам подсказывает наши желания. Мясо, да еще сырое — единственный свежий витаминозный продукт. Мы уверены, что наше здоровье в значительной степени обеспечивается таким мясом, и совершенно не боимся цынги — этого знаменитого врага полярных путешественников.

Такой же естественной потребностью, повидимому, объясняется и то, что мы не испытываем особого аппетита к белому хлебу. День-два в неделю едим его после выпечки, потом требуем у дежурного ржаного.

В то же самое время у нас, кроме клюквенного экстракта, абсолютно не пользуются никакой популярностью всякие антицынготные продукты, привезенные с материка. Даже целая сотня засахаренных лимонов вот уже полтора года лежит непочатой и никого не привлекает своей прославленной витаминозностыо.

Участь антицынготных средств разделяют и все сладости — разнообразные конфеты и шоколад. Они не пользуются спросом ни в походе, ни на базе. Только Вася явно тоскует по мороженому. Однажды его тоска прорвалась. Он не вытерпел и решил приготовить мороженое сам: насыпал в большую кастрюлю сахару, залил разведенным молочным порошком, добавил сгущенного молока, обложил кастрюлю льдом и со всей энергией своего возраста принялся вращать ее. Часа полтора трудился в поте лица, но молочно-сахарная смесь никак не хотела превращаться в мороженое. Трудно сказать, чем кончилась бы эта затея, если бы Васю не осенила благая мысль. Он вытащил кастрюлю на улицу, на 38-градусный мороз, а сам спокойно занялся другими делами. После ужина мы ели мороженое. Сладости и холода в нем было достаточно, но есть его надо было осторожно. Содержимое кастрюли превратилось в плотный ледяной круг, а отколотые кусочки «мороженого» обладали такими острыми гранями, что ими легко можно было поранить рот.

Как-то сразу неожиданно хорошо наладилось у нас дело с выпечкой хлеба. Вне зависимости от того, кто дежурит на кухне, у нас всегда чудесный, отлично выпеченный, вкусный хлеб. У некоторых он получается особенно удачным. Самолюбивому Журавлеву это острый нож в сердце. Он буквально колдует над тестом и чувствует себя победителем, когда ему удается превзойти наиболее удачливых хлебопеков.

Небольшим кусочком закваски мы запаслись у добрейшего Ивана Васильевича — буфетчика с «Седова», щедрого покровителя покойного Мишки. С тех пор дрожжевой грибок бережно сохраняется нами в оставляемом после каждой выпечки хлеба кусочке теста. Он помогает нам сохранять здоровье в борьбе с полярной природой.

Если упомянуть еще об одном оригинальном блюде, то в общих чертах о нашем питании будет рассказано достаточно полно.

Я говорю о студне из плавника белухи. Он вошел у нас в обиход после удачной охоты на белух. Мы часто включаем это блюдо в свое меню и всегда рады видеть его на столе.

Плавник взрослой белухи, по форме напоминающий огромный рисунок червонного туза, весит 45–50 килограммов и весь состоит из упругой хрящевидной массы и сухожилий. Для приготовления студня надо нарубить куски, весом в 150–200 граммов, положить их в кастрюлю, залить холодной водой и поставить на огонь. Через 30–40 минут после начала кипения отставшая алапера (слой роговидных волокон, покрывающий кожу белухи) удаляется, а оставшаяся хрящевидная масса продолжает увариваться до тех пор, пока не станет настолько мягкой, что ее можно будет легко резать. После этого уварившаяся масса мелко крошится, солится, перчится, заливается бульоном и ставится в холодное место. Вот и все. Через несколько часов готово прекрасное, вкусное блюдо.

Обслуживая коллектив, наш дежурный в течение недели занимается и своими личными делами — принимает ванну, стирает белье. В эти дни ему приходится работать больше обычного. Потребности в воде сильно увеличиваются. А в наших условиях получение воды не простое дело. Большие снежные кирпичи или глыбы опресненного морского льда вносятся в кухню и медленно перетапливаются в воду. Особенно длинен и канителен процесс таяния снега.

Поэтому каждый из нас перед своим дежурством обычно тщательно обследует ближайшую полосу льдов, отыскивая опресненную льдину.

Но самым сложным делом неожиданно для нас оказалась стирка белья. Освоение ее потребовало много труда и принесло немало огорчений.

Я никогда не забуду своих первых опытов. После ухода «Седова» мы целый месяц работали не покладая рук, готовя к зиме нашу базу, добывая мясо и собираясь к первому походу на Северную Землю. В это время нам было не до стирки. Белья у каждого накопилось много. — начиная с простыней и кончая носками. Наконец руки дошли и до него. В одно из своих дежурств я решил привести в порядок запущенный гардероб.

— Стирать, так стирать! Подумаешь, какая сложная задача!

Собрав все, что было, я наполнил большой бак, залил водой, всыпал пачку стирального порошка и поставил бак на плиту. «Прокипячу, потом выполощу, просушу, выглажу — вот и все», — думал я. Немного спустя мне показалось, что бак великоват, а стирального порошка я положил недостаточно — только одну пачку. Для чего-то я попробовал воду рукой. Вода была как вода. Но по каким-то непонятным признакам я все же окончательно решил, что порошка положено маловато. Ошибки надо исправлять. Взял еще одну пачку порошка, высыпал ее в бак, помешал палкой и успокоился. Скоро из бака послышалось шипение, потом побулькивание — вода закипела. Все шло нормально. Добротность стирки казалась обеспеченной.

В это время кто-то вбежал в домик и сообщил, что показался медведь. Снаружи уже доносился дружный лай собак. Охота и свежевание добычи заняли больше часа.

Вернувшись на кухню, я убедился, что здесь все в порядке. Вася, освободившись от работы в радиорубке, заботливо подкинул в плиту уголька. Вода в баке клокотала, точно лава в кратере. Выкурив трубку и передохнув после охоты, я, наконец, решил посмотреть на белье. Сунув в клокочущий бак палку, я вытянул какую-то вещь и застыл в недоумении. Долго смотрел, пока по некоторым признакам не убедился, что это одна из моих лучших верхних рубашек. Белизна ее полотна всегда доставляла мне удовольствие. Теперь рубашка была разрисована полосами грязно-бурого цвета. Потом мне попался носок. Раньше он был коричневым, а сейчас стал почти белым. Но и это было еще не все. Следующий улов в баке оказался самым загадочным. Собравшиеся товарищи, пытаясь определить расползавшуюся на палке массу, высказывали самые разнообразные догадки. Один говорил, что это медуза, и изобразил искреннее удивление появлением ее в баке. Другой интересовался — не попал ли туда каким-либо образом столярный клей. Наконец уверяли, что вместо стирального порошка я положил в бак весь запас желатина. А в это время, переливаясь перламутром, с палки все еще сползала непонятная густая и студенистая масса. Только пуговицы, найденные потом в баке, помогли разрешить загадку. Я прекрасно помнил, что точно такие же пуговицы были на моих шерстяных комбинезонах… теперь, конечно, уже бывших комбинезонах.

После этой злополучной «стирки» я, подсчитав белье, остававшееся в чемоданах, возблагодарил свою предусмотрительность, подсказавшую в Москве благую мысль сделать солидные запасы. Непострадавшего белья должно было хватить надолго.

Потом мы освоили и прачечное дело. Правда, белье, выстиранное нами, не было белоснежным, но все же оно всегда было чистым.

Так шаг за шагом мы осваивали домашнее хозяйство. Теперь идет восемнадцатый месяц, как мы остались в одиночестве, во всем предоставленные самим себе. Но у нас уютный и опрятный домик; едим мы прекрасный хлеб; совсем не плохо питаемся; спим на чистых простынях; наше здоровье отлично сохраняется. Многие ранее незнакомые нам занятия освоены нами совсем не плохо, и мои спутники иногда в шутку говорят о том, кто и какую вновь приобретенную профессию закрепит за собой по возвращении на материк.

Новая страда

В полдень минуло двое суток, как мы с Журавлевым, точно медведи в берлоге, лежим в палатке, тоскуем и слушаем вой метели. Да еще какой метели! Такую в здешних краях мы переживали всего лишь три-четыре раза. Скорость ветра не спадает ниже 20, преимущественно держится на 22–23, часто достигает 25 метров в секунду и все еще продолжает усиливаться.

Окружающий пейзаж меняется на глазах. Правда, из-за бешеного снежного вихря мы видим очень мало. Не в силах стоять на ногах, ползая по-пластунски, мы наблюдаем, да и то больше ощупью, только небольшую площадку между двумя высокими грядами торосов, где раскинут наш лагерь. Площадка заносится новыми и новыми сугробами. Еще вчера похоронены под снегом наши собаки и сани. Палатка на три четверти погрузилась в сугроб. Видневшийся гребень мы обложили снежными кирпичами. Теперь снег забил щели между кирпичами, ветер сгладил неровности, и наше убежище совсем стало похожим на звериную нору. Чтобы попасть в него, надо нырять вниз.

Все же сходство его с медвежьей берлогой только внешнее. И все преимущества, к нашему сожалению, целиком на стороне берлоги. В ней не живут сразу два взрослых медведя, и поэтому там просторнее, чем у нас. В ней, под многометровыми заносами, значительно теплее и тише, чем в палатке. И, наконец, самое главное, всякая берлога находится на земле, и обитателю ее нечего опасаться, что под ним расколется пол или что он вместе со своим жильем будет унесен в открытый океан. Во всем этом у нас нет ни малейшей уверенности.

Наш лагерь находится (во всяком случае, должен бы находиться) среди морских льдов, на половине прямой линии между южным выгибом островов Седова и мысом Кржижановского на острове Октябрьской Революции. Термометр внутри палатки, когда в ней не горит примус, показывает от 30 до 32° мороза, а вчера температура падала до — 39°. Метель такая, что даже днем трудно что-либо рассмотреть, а ночью нас окружает непроглядная бушующая тьма. Она гудит, свистит, стонет и со скоростью курьерского поезда несется куда-то в неизвестность. В темноте не видно собственных рук. Откройся под нотами трещина, и не заметишь ее — шагнешь в полной уверенности нащупать твердую опору. Правда, при таком ветре не только нельзя шагнуть, но и просто встать на ноги. Может быть, это и к лучшему. Ползать сегодня безопаснее, чем ходить. Руками можно ощупать появившуюся трещину и таким образом избежать риска нырнуть в воду.

— Эх, и стругает, любо-дорого! Не то сбесилась, не то боится на свидание к лешему опоздать! — восхищается охотник метелью.

И тут же совсем другим тоном добавляет:

— Хотел бы я знать, где мы сейчас находимся? Не может так случиться, — метель стихнет — глядь, а мы перед Архангельском? Прямо к набережной причаливаем — встречайте, мол, полярных героев! Вот было бы здорово!

Интерес к местоположению нашего лагеря далеко не праздный. Мы знаем, где остановил нас шторм, но где находимся сейчас, не имеем ни малейшего представления. Хочется верить, что лагерь все еще на прежнем месте. Пожалуй, мы даже и верим в это. Но наша вера не подкреплена ничем, кроме собственного желания оставаться на месте. Многое заставляет опасаться, что положение уже изменилось или может измениться в любую минуту далеко не в нашу пользу. Морские льды в этом году слабые и беспрерывно передвигаются, а ветер уже более 50 часов со страшной силой несется с северо-востока, то-есть со стороны Земли. Он может оторвать припай, выгнать льды из залива Сталина, а вместе с ними выбросить в открытое море и наш лагерь.

Это было бы очень неприятно, хотя до безнадежности положения еще далеко. Если нас и унесет в море, но лед под нами не будет смят вместе с лагерем, то гибель, тем более немедленная, пока не угрожает. Полярная зима в самом разгаре. Морозы еще скуют льды. И мы, располагая трехнедельным запасом корма для собак (при катастрофических обстоятельствах он превратится в продовольствие для нас), сможем выбраться на Землю. Но такие приключения нас совсем не привлекают. У нас нет никакой охоты прерывать работу и пускаться в более чем рискованное плавание.

Поэтому мы с надеждой думаем об окружающих нас торосах. Перед тем как начала бушевать метель, мы видели, что в некоторых местах торосы громоздятся холмами высотой в 14–15 метров. Возможно, что некоторые из них стоят на мели и смогут удержать льды при любой буре.

Сегодня утром в восемнадцати шагах от палатки появилась трещина. Она разделила пополам участок, где расположились на ночлег собаки, и к концу дня расширилась до 30 сантиметров. Медленное расширение служит хорошим признаком: повидимому, трещина — чисто местного характера, и льды еще не пришли в движение. Однако появление трещин напоминает об опасности. Надо быть в полной готовности на случай резкой передвижки льдов.

Решили откопать из-под снега сани, чего бы это нам ни стоило. Ведь на санях все наши запасы, необходимые при вынужденном плавании.

Ветер валил с ног, вихрь не давал дышать, 35-градусный мороз казался нестерпимым, на лице каждые пять минут образовывалась ледяная маска. Еле удерживаясь на коленях, мы долбили сугроб, а метель взамен одной отброшенной нами лопаты снега бросала целый сугроб.

Мы пытались сделать невозможное, пока не выбились из сил и не убедились в полной тщетности своих усилий.

Но примириться с таким положением и отдать себя на волю судьбы было не в нашем характере. Отдышавшись в палатке и выпив по чашке чаю, мы возобновили борьбу с беснующимся вихрем.

На этот раз мы избрали другую тактику. Вместо лопат вооружились ножовкой. Лежа на снегу, с наветренного края сугроба, под которым были погребены сани, мы начали выпиливать большие снежные кирпичи и складывать из них стенку, точно так же, как московские строители сооружают дом из шлако-бетонных блоков. Первые два ряда кирпичей удалось положить не поднимаясь. Третий ряд положили, стоя на коленях. Потом мы вынуждены были встать на ноги. Но теперь уже помогала возведенная метровая стенка. Ветер прижимал нас к ней, точно листы бумаги, и надо было сделать усилие, чтобы оторваться от нее и снова лечь на снег.

Буря крутила вихри, ветер оглушал воем, словно стараясь превратить нас в пыль и унести вместе со снегом, но наша стенка все же росла. Через час она полукруглым барьером, высотой более полутора метров, опоясала то место, где были занесены сани. За стенкой образовалось относительное затишье. Мы довольно быстро откопали сани и, чтобы вновь не завалило сугробом, подняли их на снежную стенку и как следует укрепили. Собак разместили под защитой стенки.

Теперь, в случае резкой передвижки льдов или опасности торошения, можно было в одно мгновение сдернуть сами со снежной стенки и принять нужные меры.

Когда все было сделано, нас охватило чувство невольной гордости, сознания собственной силы, и мы еще долго не уходили в палатку, лежали вместе с собаками под защитой возведенной стены, курили трубки и любовались результатами своего труда. Журавлев даже запел:

— Будет буря, мы поспорим…

Голос потонул в гуле бури. Охотник махнул рукой и прокричал:

— Ладно, ладно! Шумишь ты громче, а мы все-таки сильнее. Посмотри-ка, где сани!

Сугроб вокруг палатки все рос. Откапывать ее было бесполезно, а переносить на другое место слишком рискованно. К тому же сугроб защищал ее от ветра и помогал сохранять внутри кое-какое тепло.

Под вечер мы вернулись в палатку. Ночь решили спать по очереди. Бодрствующий должен следить за поведением льда хотя бы возле палатки.

Возникает вполне уместный вопрос: почему в такую непогодь мы оказались на морских льдах вместо того, чтобы сидеть в своем теплом домике?

Постараюсь ответить. Только вот руки коченеют. Их часто приходится подносить к шипящему примусу или прятать за пазуху, иначе пальцы отказываются держать карандаш. Сам я хорошо укутан в олений мех, ноги защищены спальным мешком. Буря попрежнему гудит, и, по всем признакам, хватит времени на подробный рассказ. Трещина в районе палатки пока не расходится, толчков льда не чувствуется. Это дает некоторое право думать, что наш лагерь продолжает оставаться на неподвижных прибрежных льдах.

Мы недавно сделали вылазку из палатки, но вокруг был ревущий мрак, и мы ничего не увидели. После ужина Журавлев залез в спальный мешок и немедленно заснул. Кроме гула бури, ничто сейчас не нарушает покоя. Можно неторопливо вести рассказ. Это поможет мне скоротать часы ночного дежурства.

…Вторая полярная ночь кончилась. В конце ее, как и в прошлом году, прошла полоса сильных метелей. Мы было потеряли надежду своевременно увидеть долгожданный восход солнца. Но Арктика все же не лишила нас такого удовольствия.

К вечеру 20 февраля очередная метель стихла, налетевшая вслед за ней полоса тумана быстро рассеялась, и на небе остались только редкие клочья высоких облаков. Всю ночь горело яркое полярное сияние. Даже утром 21-го на небе то и дело появлялись и исчезали то маленькие, еле заметные, то огромные и яркие пятна малинового цвета. Потом начался рассвет. Южная часть небосвода постепенно стала окрашиваться в медно-зеленый цвет.

После завтрака мы уже не возвращались в домик. К полудню, чтобы как-нибудь разрядить нарастающее нетерпение, затеяли стрельбу в цель. К этому времени над горизонтом легла розовая полоса. Она медленно, но беспрерывно разгоралась. Отрываясь от стрельбы, мы следили за небом. В раскраске горизонта начали появляться оранжевые тона. Они делались все ярче, охватывали своим пламенем все больший сектор небосклона. Потянул ветерок. Заснеженные льды закурились поземкой. Над густыми фиолетовыми тенями, лежавшими на льдах, снежная пыль казалась розовым туманом. Сквозь эту дымку было видно, как на фоне багровой зари вырос высокий огненный столб, потом из его основания брызнули настоящие солнечные лучи и, наконец, показался край самого солнца. В полдень оно вышло полностью.

_{^{Брызнули первые лучи солнца. Кончилась четырехмесячная ночь.}}

Мы стояли и, не отрываясь, смотрели на огненный диск. В нашем взгляде сливались многие чувства: тоска по солнцу и людям, по светлой родине, по весне, по шумной Москве, по лесам, по всему знакомому и дорогому с первых дней детства. Казалось, что где-то в глубине сердца таился дружеский упрек солнцу за то, что оно пряталось от нас целых четыре месяца.

Солнце скоро исчезло за горизонтом. Но огненный столб напоминал, что завтра мы вновь увидим багряный диск.

При свете солнца мы успели заметить, что наши лица стали бледнее, чем четыре месяца назад: загар с кожи сошел.

Этим собственно и исчерпывались все перемены, происшедшие с нами за вторую полярную ночь. Эта ночь, как и первая, прошла благополучно, даже легче, потому что мы испытывали меньшее напряжение. Все мы были здоровы, полны сил и воли, готовы к новым походам.

С появлением солнца мы намечали продолжение исследовательских работ.

В прошлом году была выполнена самая трудная часть этой работы. Ночные поездки и особенно последний маршрут, вторую половину которого мы шли по пояс в ледяной воде, потребовали от нас предельного напряжения сил и полного использования скромных средств, имевшихся в нашем распоряжении.

Все же и в новом сезоне предстоит очень серьезная работа. Надо исследовать и положить на карту острова Большевик и Пионер. По нашим расчетам, они составляют третью часть всей Северной Земли. Остров Пионер, расположенный совсем близко к нашей базе, не вызывает особого беспокойства. Но работа на острове Большевик обещает быть значительно труднее. Ближайшая точка его отстоит от базы экспедиции почти на 300 километров. Это и осложняет план его исследования. Маршрут вокруг острова, включая путь к нему и обратную дорогу, должен составить от 1100 до 1250 километров. Как и в предыдущий сезон, мы не можем сразу поднять необходимое снаряжение и продукты на весь поход. Рассчитывать же на попутную охоту — значит безрассудно рисковать успехом работы. Охота может быть и обильной и скудной. Это нас совсем не устраивает. Надо действовать наверняка, насколько позволяют наши силы и возможности. Для этого мы должны воспользоваться опытом минувшего года, то-есть создать продовольственные депо на будущем маршруте.

Расчеты по оборудованию депо не отличаются большой сложностью. Для съемки острова Большевик потребуется пройти не более 700 километров. При средней скорости движения в 20 километров в сутки, с учетом задержек на определение астрономических пунктов, остановок из-за метелей и туманов, придется пробыть на острове от 30 до 35 суток. Следовательно, на этот срок мы должны запасти на острове собачьего корма, топлива и продовольствия. Путь к острову и возвращение займут 15–20 суток; значит, надо прибавить еще пеммикана и на эти дни, разбросав его мелкими партиями на будущей дороге. Таким образом, предстоит забросить на линию будущего маршрута около 600 килограммов корма для собак и топлива. К этому надо прибавить лагерное и рабочее снаряжение, продукты для людей.

Поэтому еще в конце полярной ночи мы перебросили большую часть груза на восточную оконечность островов Седова, намереваясь с появлением солнца продвинуть груз сначала на остров Октябрьской Революции и уже потом, третьим рейсом, пройти дальше на юг, перебраться через пролив Шокальского и устроить продовольственные склады на самом острове Большевик. По нашим расчетам, для этого предстоит посетить остров два раза, чтобы оборудовать один склад в его северной части, а другой — в юго-западной. Исследование острова надо начать с запада, чтобы после съемки южного берега выйти к восточному с облегченными санями. Берег этот — высокий, горный, а состояние льдов для путешествия на собаках обещает быть наименее благоприятным, — значит, восточную часть маршрута надо проделать по возможности налегке.

Мы ожидали появления солнца, чтобы сразу начать работу по подготовке последнего этапа съемки Северной Земли с расчетом закончить эту подготовку к 1 апреля, чтобы 10 апреля выйти в самый большой из наших маршрутов. Но Арктика спланировала по-своему. После восхода солнца одна за другой начались метели. Они налетали почти беспрерывно и не выпускали нас с базы вплоть до 3 марта. Особенно свирепый шторм разыгрался в ночь на 29 февраля, мы прозвали его Касьяновой бурей. Буйный снежный вихрь несся со скоростью, превышающей 20 метров в секунду. Сложилась погода, о которой говорят: «света белого не видно». При 35-градусном морозе такую погоду трудно было переносить даже на базе. Метель буквально душила. И это продолжалось почти трое суток.

После метели Арктика преобразилась. Вверху не осталось ни одного облачка. По утрам еще задолго до восхода солнца небо окрашивалось в характерный для наступления полярного дня нежный медно-зеленый цвет, потом становилось бирюзовым; а вечерами, когда солнце уходило на покой, на небе вновь появлялись зеленовато-голубые оттенки. Они сгущались, приобретали цвет вороненой стали, и на этом фоне загорались необычайно яркие звезды. Барометр держался хорошо. Казалось, все предвещало длительное затишье.

Мы решили, что время наступило, и 3 марта выступили в поход.

Новая страда началась.

Первую ночь мы провели в 30 километрах от базы, у берегов островов Седова. На следующее утро, чтобы сократить путь километров на тридцать и выгадать целый переход, мы не пошли в глубь залива Сталина, а направились через морские льды, по прямой линии, на мыс Кржижановского. Высокие гряды торосов располагались здесь, как правило, параллельно нашему курсу и почти не мешали передвижению.

В минувшую полярную ночь у нас не было необходимости предпринимать большие переходы. Самые продолжительные поездки на собаках не выходили за пределы островов Седова и не превышали 60 километров. Для нас они были скорее развлечением, чем работой. И теперь мы, стосковавшись по длительной дороге, рвались вперед. Нас радовал и ледовый простор, и медно-зеленое небо, и застывший в неподвижности воздух, и быстрый бег собак; а мороз казался такой же незначительной помехой, как и окружающие нас холмы торосов.

С утра попрежнему стоял полный штиль, термометр показывал — 40°, небосвод был совершенно чистый, и ничто не предвещало перемен. Потом мы любовались разгорающейся зарей и наблюдали, как из-за горизонта выплывал четко очерченный, полный диск солнца.

Но все хорошее скоро закончилось. После полудня с северо-востока налетела метель, покрепче той, которую мы пережидали перед отправлением в поход. Буран нагрянул, точно смерч, и через четверть часа ничего не осталось от спокойной обстановки последних двух суток.

Теперь идут уже третьи сутки, как метель бушует со страшной силой, держит нас на месте и заставляет гадать: где же мы находимся — все еще у берегов Северной Земли или, как говорит Журавлев, уже приближаемся к Архангельску?

…Пока писал, руки у меня совсем закоченели, хотя я несколько раз и прерывал записи. Но все же это занятие помогло мне скоротать часы.

Время уже заполночь. Попрежнему гудит метель, а за палаткой тот же бурлящий черный ад. Лед под нами цел, толчков не чувствуется.

Пора заступать на дежурство Сергею. Он будет прислушиваться к бушеванию метели, следить во тьме за льдами, а я заберусь в спальный мешок и засну с надеждой на то, что утром положение улучшится.

Проснулся от боли в ноге. Низ моего спального мешка был завален свежим снегом. Журавлев, весь белый, точно мельник, стоя на коленях, сбивал с себя снежную пудру. Лицо его было мокро, а с бровей свисали длинные ледяные сосульки.

Он только что делал вылазку: хотел «посмотреть», что делается «на улице». Выход из палатки оказался занесенным сугробом, и Журавлев, чтобы выбраться наружу, должен был отгрести снег внутрь палатки и почти по пояс завалить меня.

Сейчас он только что вполз обратно.

— Ад, настоящий ад! Еще хуже, чем вчера, — услышал я вместо утреннего приветствия. — Палатку совсем сровняло. Боялся — не найду ее и ползал с веревкой. Словно Иван-царевич с клубком ниток. Все собаки опять под сугробом. Ветер не дает подняться, даже на коленях не устоишь…

— Потому ты и навалился на меня? — перебил я, выдергивая свою ногу из-под его колена.

Сергей попытался отодвинуться в сторону и тут же уперся в противоположную стенку палатки. Наше жилище, придавленное сверху сугробом, а внутри наполовину загроможденное ворохом снега, стало очень тесным.

— Как трещина?

— Добрался до нее на четвереньках. Обратно еле дополз. Вся засыпана снегом, не расходится. Что-то удерживает льды.

— Значит, доброе утро!

— Да, добрее не придумаешь!

Так наступило утро 7 марта. Часы показывали 8.

Мы очистили от снега одежду, сложили ее в еще свободный угол палатки и приготовили завтрак. Потом кое-как выгребли из палатки снег и расчистили выход. Он теперь уходил вертикально вверх и напоминал узкий колодец. С трудом мы выбрались наружу.

Журавлев был прав. Метель свирепствовала еще сильнее, чем накануне. Ветер не изменил направления. У палатки скорость ветра достигала 28 метров, а когда мы выползли на гребень прикрывавшего лагерь тороса, анемометр показал 34 метра в секунду. Это означало, что жестокий шторм перешел уже в ураган. По шкале Бофорта, принятой моряками для классификации движения воздуха, ураганом называется ветер со средней скоростью более 29 метров в секунду, или более 105 километров в час; такой ветер называется еще и 12-бальным. Выше этого балла показателей на шкале нет. А в графе «влияние ветра на наземные предметы» о ветре со средней скоростью в 23 метра в секунду (крепкий шторм) сказано: «вырывает с корнем деревья»; жестокий шторм со средней скоростью в 27 метров в секунду «производит большие разрушения»; ураган более 29 метров в секунду (какой бушевал у нас) «производит опустошения». К счастью, ни разрушать, ни опустошать у нас было нечего. Наша палатка была защищена от урагана наметенным над ней сугробом. Беспокоило лишь одно: удержались бы льды.

Я вспомнил ураган, пережитый нами в мае прошлого года севернее мыса Ворошилова, когда Журавлев, болевший снежной слепотой, сидел с завязанными глазами. Тогда ветер вблизи лагеря, расположенного под защитой айсберга, достигал скорости 27 метров, а на открытом месте несся с быстротой 37 метров в секунду. Но тогда не было снега, о чем мы сожалели: хотелось посмотреть картину метели при таком ветре.

Сейчас эта «картина» была перед нами. Метель хлестала в лицо, жгла его, точно раскаленным железом, захватывала дыхание, ревела и, казалось, хотела смести и уничтожить все на своем пути.

Ураган захватывал своей мощью, заставлял даже любоваться собою и забывать о серьезности нашего положения.

Но все же наступил кризис. Буря не могла бесконечно бушевать с такой яростью и достигла своего предела. К полудню силы ее начали иссякать. В сплошной, беспрерывный рев начали врываться визг и свист; это говорило о том, что ветер становится порывистым. Еще через час уже слышалось завывание. Лишь время от времени ураган вновь пытался свирепствовать, как бы силясь сохранить прежнюю мощь.

К 15 часам ветер склонился к востоку, скорость его уже не превышала 6 метров и только отдельные порывы вздымали снег и пронзительно свистели.

Метель кончилась.

Теперь можно было осмотреться. На западе и юго-западе большими пятнами темнело водяное небо — признак открытой воды. С высоты торосов мы увидели крупное разводье всего лишь километрах в двух-двух с половиной от нашего лагеря. Нашего лагеря вскрытие льдов не достигало. Трещина — не в счет.

Откопать палатку и собак теперь уже было не трудно. Скоро мы пустились в путь. Продолжавшаяся поземка досаждала собакам, но мало беспокоила нас. Небо затянуло облаками. Сразу потеплело. Термометр показывал только 25° мороза.

Такой мороз при скорости ветра в 6 метров обычно дает себя знать, но в этот день он казался нам незаметным. Мы пересекли несколько свежих узких трещин и, приближаясь к Земле, попали в полосу рыхлого, убродного снега. Он в огромном количестве был сброшен бурей с ледникового щита и не успел смерзнуться. Путь по такому снегу очень труден. Потому мы и не замечали мороза. Но когда мы, уже в темноте, выбрались на мыс Кржижановского, где отпала необходимость тащить на себе тяжелые сани, мороз сразу почувствовался по-настоящему. Первое, что мы сделали, — установили палатку и сбросили с себя мокрое белье.

Процедура переодевания при 25-градуоном морозе мало приятна, но как хорошо чувствуешь себя в сухой одежде!

Пока я, лежа в мешке, вел запись, Сергей, тоже не вылезая из мешка, успел приготовить «мечту». Нет сомнения, что заснем мы достаточно крепко. А утром, сложив припасы, повернем, вероятно, обратно на базу за очередной партией груза.

Обратный путь в 120 километров на пустых санях проделали за два перехода. В первый день, покинув мыс Кржижановского, поднялись вдоль кромки ледника к северу, обошли стороной полосу убродного снега, потом пересекли залив Сталина и вечером, в начавшейся новой метели, разбили лагерь на полуострове Парижской Коммуны.

Утром нас встретил ветер скоростью в 15 метров при 20-градусном морозе и тучах снежной пыли. Это была нешуточная метель. Но после того, что мы пережили на морском льду, такая метель не могла удержать нас на месте. Правда, пурга неслась с запада, била нам прямо в лоб, но путь был знаком, сани легки, и мы решили пробиваться к дому.

По очереди выходя вперед, чтобы пробить задней упряжке дорогу, мы шли против метели. К вечеру она, точно поняв наше упорство и бесполезность своих усилий, неожиданно стихла. Около полуночи, в полной темноте, мы подкатили к домику.

— Где вас захватила метель? — был первый вопрос, которым встретил нас Ходов.

В районе базы она бушевала немногим более двух суток и была заметно слабее. Ветер только в отдельные моменты достигал скорости 22 метров. Очевидно, мы с Журавлевым попали в самый центр воздушного потока. На базе ветер сорвал антенну, разметал с вешал медвежьи шкуры и совсем занес вход в домик.

В комнате, при свете, мы были озадачены восклицанием:

— Да вы обморозились!

Мы взглянули друг на друга и убедились, что кожа на лицах почернела. Журавлев долго рассматривал себя в зеркало и недоумевающе повторял:

— Вот лешой! Да где же это прихватило? Даже не заметил.

Удивлялся он так, словно вернулся обмороженным из теплых стран.

К счастью, обморожение было поверхностным. То, что мы испытали за трое суток, сидя на льду, могло обойтись нам гораздо дороже.

Первый рейс на остров Большевик

Мы не могли быть уверенными в том, что и в дальнейшем, при переброске продовольствия на остров Большевик, метели не помешают нам. Наш план трещал по всем швам. Отставание в его выполнении достигло шестнадцати дней.

Скорейшее оборудование продовольственных складов на острове Большевик стало ключом к успешному окончанию экспедиции. Каждый из нас хорошо понимал, что наш дальнейший успех целиком зависит от своевременного устройства этих складов.

Все это возбудило нашу энергию, усилило готовность биться за намеченный план со всем ожесточением. Мы готовы были выехать в любую метель, вступить в борьбу со всеми силами Арктики, но добиться своей цели.

Уже через день после возвращения с мыса Кржижановского, когда с наших лиц еще не сошла почерневшая обмороженная кожа, мы с охотником снова были в походе. Он продолжался 17 суток и решил успех экспедиции. Запомнился этот поход не меньше, чем предыдущий. Но как различны эти воспоминания!

Если первый рейс и сейчас еще воскрешает в памяти завывание, рев и грохот бури, тревогу во время сидения на морских льдах, то воспоминания о втором походе вызывают картины солнечного простора, беспредельной тишины застывшего на сильном морозе воздуха, строгой красоты полярных ландшафтов.

До последнего дня похода нас не беспокоила не только метель, но даже и поземка. Шестнадцать суток воздух не шелохнул, точно мороз сковал все бури. Страна льдов и метелей словно отдыхала в тишине и лучах солнца. Диск его поднимался все раньше, на покой уходил все позже. Быстро прибывал день, ночь укорачивалась.

Но это не успокаивало нас. Длительное затишье казалось обманчивым. Мы ждали, что необычная в эту пору тишина неминуемо разрядится еще не виданной бурей; каждый день были готовы к худшему и торопились использовать благоприятные условия. Один за другим мы делали переходы, какие только возможны при предельной нагрузке собак.

Впрочем, не обошлось и без приключений.

В конце третьего перехода, на пути вдоль одного из склонов мертвого глетчера на острове Октябрьской Революции, наткнулись на медвежью берлогу. Сами мы могли и не заметить ее, помогли собаки. Они «хватили воздух», заволновались и, свернув с курса, начали карабкаться на крутой склон. Там мы увидели черное круглое отверстие, напоминавшее иллюминатор на борту корабля. Берлога была на высоте 35–40 метров почти отвесного склона.

— На десятый этаж без лифта, — заявил Журавлев.

— И даже без лестницы, — добавил я.

— Ничего, доберемся!

— А может быть, займемся на обратном пути?

Я знал, что задавать такой вопрос охотнику было равносильно просьбе к ястребу оставить до завтра замеченного цыпленка. Журавлев сразу потускнел и насторожился, словно я попытался отнять у него что-то очень необходимое.

— Там ведь медвежата. Что будем с ними делать? — напомнил я.

— Повезем с собой, — не задумываясь, ответил охотник.

— Да мы и так перегружены!

— Пустяки, я пойду пешком. А оставим — пропадут и шкура, и живность, и мясо.

На последнее слово он особенно нажал. И не без умысла. Мясо нам, действительно, было очень нужно. Оно увеличило бы наши запасы, оставляемые на острове Большевик.

Журавлева особенно интересовала охота на медведя в берлоге. Он еще никогда не занимался такой охотой. В южной части Новой Земли, где Журавлев провел треть своей жизни, белый медведь встречался не так уж часто. Все звери были добыты там Журавлевым на свободе. Здесь, на Северной Земле, в прошлом году у нас не было времени для отыскивания берлог, мы промышляли медведей или случайно встретившихся в пути, или в районе базы экспедиции, на морских льдах. В последнем случае нам попадались только самцы, круглый год бродящие в поисках пищи, или яловые матки, которые тоже не ложатся зимой в берлоги.

В берлоги ложатся только матки, ожидающие потомства. Устраивают свои берлоги они только на суше. По крайней мере, насколько мне известно, никому из полярных путешественников ни разу не приходилось обнаружить медвежью берлогу на морских льдах.

С конца сентября до половины ноября, в период, когда переметаемый метелями снег начинает образовывать забои) медведицы выходят на берег, отыскивают крутой, заносимый сугробами склон, вырывают в снегу ямы и ложатся на долгую зиму. Полярные метели сами достраивают их жилища. Снег все больше заносит место залежки. От дыхания и теплоты тела снег над зверем подтаивает и постепенно образуется куполообразный свод до полутора метров высотой. Обнаружить в это время берлогу почти невозможно. Лишь в конце февраля, а чаще только в марте, уже обзаведясь потомством, медведица проделывает круглую отдушину.

Берлогу она покидает не сразу. Ждет, пока медвежата подрастут и смогут пуститься с матерью в бесконечные странствия по ледяным просторам.

Вдвоем добыть медведицу из берлоги не представляет особого труда. Мы закрепили собак, взяли карабины, шест, топор, лопату и полезли «на десятый этаж». Склон падал под углом около 55°. Снежный забой на нем был так крепок, что лопата при подъеме оказалась бесполезной. Вырубая топором ступеньку за ступенькой, мы только минут через 40 приблизились к берлоге. По краям отдушины висело кружево инея — признак, что зверь на месте.

Вырубая ступени уже перед самой берлогой, я намеренно отклонился в сторону от отдушины, и мы оказались на метр сбоку от нее. Стоять на кругом снежном склоне было невозможно. Надо было вырубить хотя бы небольшую площадку.

Журавлев взял топор и едва успел сделать несколько ударов, как медведица сразу же высунула голову, угрожающе рявкнула и так же быстро исчезла. Охотник вздрогнул от неожиданности, невольно сделал шаг назад и — не схвати я его за руку — неминуемо скатился бы вниз.

— Вот лешой! Напугала-то как, чуть вниз не полетел!

— Теперь понял, почему мы не вылезли прямо против отдушины, а стоим сбоку?

— Еще бы не понять! Ведь не канарейка в клетке, а медведица в берлоге. Сердце так и замерло!

Глухое рычание и злое фыркание доносились из-под забоя, но зверь больше не показывался.

Когда были вырублены площадки по обеим сторонам берлоги, я предложил Журавлеву взять на прицел отдушину и предупредил:

— Только не зевать и бить наповал. Иначе раненую медведицу уже не выманить, придется самим лезть в ее объятия.

Сам я сунул в берлогу шест. Раздалось громкое рычание, послышался хруст дерева. Обратно я вытащил шест уже с обломанным концом. Так повторялось несколько раз. Наконец, предупредив товарища о полной готовности, я глубоко сунул шест, ткнул им зверя и быстро выдернул обратно. Медведица, потеряв самообладание, бросилась за шестом, наполовину высунулась из берлоги и тут же была остановлена пулей.

Через час мы продолжали путь. Сани Журавлева были догружены мясом, а на моих сидели два медвежонка. Это были брат и сестра, тут же названные Мишкой и Машкой. Каждый из них весил килограммов десять-двенадцать. Зверят, казалось, совсем не испугала новая обстановка. Сладкое сгущенное молоко сразу пришлось им по вкусу. На остановках они лезли к рукам и сосали нам пальцы, а в дороге, когда сани начинало подбрасывать на неровностях пути, цепко держались за подостланную оленью шкуру. Журавлеву, ехавшему позади, теперь совсем не нужно было понукать свою упряжку. Собаки, видя перед собой медвежат, не отставали от моих саней. Когда собаки подбегали близко, Мишка и Машка начинали сердито фыркать, совсем как взрослые медведи, иногда цеплялись за мою спину, словно искали защиты. Ночью они спали в палатке и совсем не беспокоили нас.

В конце шестого перехода мы разбили лагерь на мысе Свердлова, а на следующий день, в 8 часов утра, уже были готовы к выходу. Впереди предстоял интересный день.

Перед нами лежал пролив Шокальского. Его воды еще не пенил ни один корабль; ни лыжня, ни след саней, ни след человека еще никогда не пересекали его льдов. Нам первым предстояло проложить путь через неизвестные пространства. Это создавало праздничное настроение.

Надо было выбрать направление. С высокого прибрежного тороса мы осматривали предстоящую дорогу. Солнечное утро и прекрасная видимость открывали перед нами широкую панораму. Ближайшая точка берегов острова Большевик виднелась прямо на востоке. До нее от мыса Свердлова было не более 35–40 километров. Отсюда берег острова уходил на юго-юго-запад. Возвышенность на берегу, с ее ровной плоской поверхностью, изредка прерывалась узкими щелями, повидимому фиордами. Правильная геометрическая форма возвышенности придавала всему берегу острова Большевик вид строгой крепостной стены, протянувшейся на десятки километров. В одном месте плато как бы обрывалось, но на некотором расстоянии, позади кажущегося обрыва, стена снова продолжалась. Можно было заключить, что граница плато в этом месте делает небольшой изгиб к востоку, а затем вновь направляется на юго-юго-запад. Там возвышенность представлялась лишь сияющим силуэтом, который на юго-востоке от нашего наблюдательного пункта заканчивался резким уступом. Не могло быть сомнения, что именно этот уступ и видели в 1914 году моряки со стороны пролива Вилькицкого, а потом нанесли его на карту под именем горы Герасимова. Также ясно было, что никакой отдельной горы в действительности нет, что это лишь юго-западная оконечность высокого плато, занимающего всю северную половину острова. Расстояние до обрыва можно было определить в 80–85 километров, но перед ним лежала еле различаемая полоса должно быть, являющаяся высокой и широкой береговой террасой острова. Значит, расстояние до острова в этом направлении едва ли могло превышать 60–65 километров. Судя по карте Гидрографической экспедиции и по данным нашего астрономического пункта на мысе Свердлова, почти прямо на юге, в 100 километрах от нас должен был лежать мыс Неупокоева, но его мы уже не могли видеть из-за дальности и низких берегов этого мыса.

Пересечь пролив можно было в двух направлениях. В одном случае предстояло итти на восток — прямо на ближайшую точку острова Большевик; во втором — на юго-восток, к горе Герасимова. Первое направление, в центральной, самой узкой части пролива, обещало сравнительно легкий путь, поскольку там торошение льдов не могло быть сильным. Но нам хотелось оборудовать продовольственный склад возможно дальше к югу. А это означало, что если бы мы пересекли пролив в восточном направлении, то потом должны были повернуть к юго-западу и, таким образом, пройти две стороны почти равностороннего треугольника. Путь на юго-восток, на гору Герасимова проходил только по одной стороне этого треугольника. Поэтому последнее направление было более выгодным.

Но здесь, в пределах видимости, ледяное поле было вздыблено торосами. Одна за другой тянулись их гряды. Пространства между торосами только кое-где представляли ровные площадки, в большинстве же были забиты мелкими льдинами. Отдельные льдины, нагроможденные друг на друга, образовывали причудливые фигуры, напоминающие гигантские друзы. Все это блестело в лучах яркого солнца, искрилось, отливало синими и голубыми оттенками. Зрелище было красивое и величественное, но вместе с тем создавало впечатление непролазного хаоса.

_{^{В пределах видимости ледяное поле было вздыблено торосами.}}

Можно было надеяться, что на некотором расстоянии от берега торосы поредеют или исчезнут совсем, но местность, лежавшая перед глазами, сулила большие трудности.

Уже решив про себя выбрать этот путь, я спросил стоявшего рядом товарища:

— Ну, как, нравится?

— Красота!

— Пройдем?

— А то как же!

— Может быть, пойдем кругом? Там, наверно, будет легче.

— Ну, зачем? Здесь веселее!

— Да ведь тяжело придется.

— Ничего! Собаки в порядке, а сани выдержат!

Журавлеву даже и в голову не приходило, что мы сами можем не выдержать, хотя он прекрасно понимал, что на такой дороге больше работы предстоит нам, а не собакам. Я не стал его больше испытывать. И мы, избрав трудный, но кратчайший путь в направлении горы Герасимова, пустились в дорогу.

Хаос льдов сразу окружил нас со всех сторон. Каждые 10–15 минут мы взбирались на очередную гряду беспорядочно наваленных льдин, потом, с возможной осторожностью, скатывались, сползали или попросту сваливались та другую сторону, чтобы тут же начать взбираться на новый торос.

Глыбы, гряды, бугры, ледяные мешки и глубокие колодцы, засыпанные пушистым снегом, следовали бесконечной чередой.

Собаки часто оказывались совершенно бессильными. Свалившись всей упряжкой в ледяной мешок, они без нашей помощи уже не могли из него выбраться. Или какая-нибудь одна собака повисала между двумя вертикально торчащими льдинами и, хрипя в лямке, ждала, пока ее вытащат. А тут еще медвежата. Уже привыкшие к саням и, повидимому, считавшие свое место на них неотъемлемым, они то и дело вываливались на лед, жалобно ревели, стараясь забраться обратно. Иногда им удавалось это сделать самим, но через несколько минут сани снова кренились, ныряли передком или становились на дыбы перед новым торосом, и зверята клубками вновь катились на лед. Мы удлинили их цепи, после чего медвежата побрели за санями самостоятельно. Правда, первое время они пытались упираться, но наседавшие собаки задней упряжки невольно заставляли торопиться.

Обходя совершенно непролазные участки, мы все дальше углублялись в нагромождения льдов. Тяжелые сани приходилось то и дело поднимать на руках и потом так же спускать вниз. Часто надо было браться за топор, скалывать торчавшие на пути острые углы льдин или расширять проход. При удачном ударе льдины легко кололись на крупные куски, а чаще на ледяной глыбе оставалось только белое пятно, словно синяк на теле.

Незаметно проходили часы в трудной работе. Торосы сделались ниже и поредели, но здесь на них было меньше снега, и поэтому преодолевать препятствия стало еще труднее. Верхние меха были давно сброшены и лежали на санях. Несмотря на сильный мороз, томила жажда. Мы почти потеряли понятие об осторожности: в горячке работы, в неразберихе ледяных нагромождений трудно быть осторожным. Вместе с собаками и гружеными санями часто валишься с торчащей льдины вниз. Ну, а можно ли один раз свалиться осторожно, а другой неосторожно? Можно просто свалиться, а к чему это приведет — узнаешь внизу. Один раз взвизгнет собака, другой раз угрожающе крякнут сани, а то и сам пощупаешь зашибленную ногу или руку — по-разному бывает.

Через четыре часа одометр показал, что мы прошли только 9 километров. В действительности же прямого пути набралось не более 6 километров, остальное ушло на обходы и зигзаги. Это вместо 24–25 километров, обычно проходимых за такое время по ровным льдам!

Хотелось остановиться, натопить воды и пить, пить. Но мы, хотя и походили на букашек, копошащихся среди беспорядочно наваленных груд колотого сахара, продолжали упорно пробиваться вперед. Да и должны же где-то кончиться эти проклятые торосы! Мы гнали мысль об остановке, заглушали жажду и делали лишь маленькие передышки, чтобы снова взяться за сани.

При очередной передышке я спросил Журавлева:

— Ну, как?

— Красота! Чтоб ей провалиться!

— Значит, весело?

— Конечно, настоящая работа!

Охотник вытер рукавицей мокрый лоб и вдруг спросил:

— Кто такой этот Шокальский?

Я сказал, что Юлий Михайлович Шокальский, имя которого носит пролив, крупнейший советский ученый — географ, гидролог и картограф. И начал было рассказывать о его работах.

Журавлев прервал мой рассказ:

— Я не про то. Наверное, крутого характера человек?

— Наоборот, очень мягкий, спокойный и обходительный. Доброжелателен к людям, особенно к путешественникам!

— Чего же его пролив такой щетинистый?! — больше распутывая собственные мысли, чем обращаясь ко мне, проговорил охотник.

Я напомнил, что в прошлом году здесь лежал совершенно ровный лед, торосы замечались только на горизонте, значительно западнее. Повидимому, не каждый год льды в проливе одинаковы.

Еще через час изнурительной работы на счетчике одометра прибавилось два километра. Но тут перед нами открылась первая широкая полоса ровного льда. Увидев ее издали, с высоты одного из торосов, мы обрадовались, но, подойдя вплотную, были озадачены. Наш путь пересекала полоса почти в километр шириной молодого, еще серого льда, образовавшегося на месте недавнего большого разводья.

Лед достигал толщины 19–20 сантиметров, но, как обычно, образованный из соленой воды, был еще рыхл и не внушал особого доверия. Искать обхода нам не хотелось, а ждать двое-трое суток, пока лед по-настоящему окрепнет, тем более не было желания. После небольшой разведки на лыжах мы решили, что ледяное поле выдержит тяжесть наших саней… если собаки ни разу не остановятся и пронесутся галопом.

Сделали двухчасовой привал, пообедали, дали отдохнуть собакам. Потом во весь дух пустили упряжки по опасному пути. Если в торосах работали наши мышцы, здесь напряглись нервы. Лед прогибался, и сани неслись, точно по натянутой резине. Собаки несколько раз норовили броситься в сторону. Причиной были многочисленные следы тюленей, совсем не похожие на обычную звериную тропу. Наземные животные оставляют след лапами или копытами, а тюлень оставляет головой. Это, конечно, не значит, что он ходит на голове. Тюлень, обитая в воде, может обходиться без воздуха лишь несколько минут. Когда море замерзает, зверь легко пробивает головой молодой лед, чтобы подышать. Во льду остаются круглые отверстия. Потом они затягиваются, но если не покрыты снегом, то остаются хорошо заметными. Вот эти «следы» и привлекали наших собак.

Мы счастливо пролетели полосу молодого льда и облегченно вздохнули. Но снова попали в торосы. Здесь они были совсем иными. Лед был разломан на мелкие поля где-то в открытом море, потом принесен сюда и, встретив препятствие, подвергся лишь слабому сжатию. Кромки полей наползли друг на друга, местами обломались и образовали низкие, плоские гряды.

Такие льды, правда, очень далекие от сходства с шоссе, в сравнении с пройденным путем все же показались нам совсем легкими. Мы быстро начали отсчитывать километр за километром.

Заночевали во льдах, километрах в двадцати пяти от берегов острова Большевик.

_{^{Перед нами лежал остров Большевик. До этого мы видели его только издали.}}

На следующем переходе льды оказались еще благоприятнее. Встречались большие ровные ледяные поля, позволявшие двигаться почти с нормальной скоростью. Вскоре после полудня мы приблизились к цели — до острова Большевик оставалось не более четырех километров.

Погода продолжала нас баловать. Попрежнему держался сильный мороз и полный штиль. Солнце ярко освещало высокие берега. Прозрачный воздух позволял видеть впереди мельчайшие детали. Остров манил к себе. Это был большой кусок той Северной Земли, которая до нашего прихода сюда считалась таинственной и недоступной, а для некоторых даже сомнительной в своем существовании. Большую часть Земли мы уже исследовали. Видели издали и этот берег, но пришли сюда впервые. Хотелось поскорее почувствовать его под ногами.

Но на пути встретилось еще одно препятствие — новая полоса торосов, по всем признакам, последняя. Чтобы собрать силы для штурма, решили сделать получасовой привал.

Собаки сразу же с наслаждением вытянулись на снегу. Журавлев начал что-то перекладывать на своих санях. А я пошел осмотреть торосы и выбрать среди них наиболее легкий путь. Вот тут-то и случилась неожиданность, задержавшая нас больше, чем мы предполагали.

Первая гряда торосов была невысокой. В самых низких местах снежные сугробы успели замести ее полностью, лишь отдельные льдины возвышались до семи-восьми метров и торчали из снежных забоев вкривь и вкось. Я забрался на высокий торос и уже уперся руками, чтобы подтянуться на самую верхнюю льдину, но, взглянув вперед, невольно присел за укрытие.

За грядой торосов, точно озеро, замерзшее среди скалистых берегов, лежала ровная площадка, метров около 400 в поперечнике, а на ней, в 70–80 метрах от меня, расположился матерый медведь. Первым моим желанием было броситься к саням за карабином, но, выглянув из-за прикрытия, я убедился, что спешить незачем. Медведь сам был занят охотой. Он караулил тюленя, устремив свой взгляд на небольшой сугроб, внешне ничем не отличавшийся от десятков других, но, повидимому, прикрывавший отдушину. Поджатые задние лапы, чуть согнутые передние, втянутая шея — вся поза говорила о напряженности готового к прыжку хищника. Минут пять медведь стоял не шевелясь. Только два раза на мгновение вытягивал шею, словно к чему-то прислушиваясь.

Я оглянулся на Журавлева. Он уже закончил свои хлопоты около саней и недоуменно смотрел в мою сторону. Я поманил его к себе. Сергей сразу понял и схватился за карабин. Уставшие собаки не обратили внимания на нашу молчаливую перекличку.

Журавлев вскарабкался ко мне и, увидев медведя, тут же вскинул карабин. Я еле успел остановить охотника и отобрал у него оружие. Вдвоем мы продолжали наблюдать за зверем.

Прошло еще минут десять, а медведь, как изваяние, оставался в прежней позе. Журавлев явно нервничал. Он смотрел то на добычу, то на меня. Наконец нетерпеливо прошептал, вернее сказать, простонал:

— Так и будем лежать?

Я молча кивнул, вынул часы, положил их на рукавицу и показал, что еще полчаса не отдам карабина. Сергей ответил тяжелым вздохом.

Прошло еще пять минут… десять… пятнадцать. Медведь все ждал. Ни разу он не пошевелился, не посмотрел в сторону, не изменил напряженной позы. Охотник отвернулся, не смотрел ни на часы, ни на медведя, ни на карабин, делая вид, что его ничто не интересует. Тем временем минутная стрелка передвинулась еще на десять делений. Мой товарищ вынул кисет и начал демонстративно набивать трубку. Но он так и не разжег ее; она была нужна ему, чтобы прикрыть волнение и показать, что он осуждает мое поведение.

Я уже хотел отдать Журавлеву карабин. Вдруг медведь резко втянул шею, еще ниже присел на задние лапы и тут же ринулся вперед. Точно кошка, он распластался в трехметровом прыжке и всей тяжестью обрушился вниз. Сугроб провалился, как яичная скорлупа. Зверь взревел и лапами, словно лопатами, принялся раскидывать снег. Но… добыча ушла. Мишка или промахнулся или поторопился прыгнуть, не дождавшись, пока тюлень поднимется на лед.

Медведь стоял над отдушиной. Весь вид зверя выражал крайнее недоумение и огорчение неудачей. Казалось, что вот-вот он с досадой махнет лапой или почешет затылок.

— Эх ты, горе-охотник! Промазал! — закричал Журавлев, поднимаясь во весь рост на вершине тороса.

Зверь преобразился, поднялся на задние лапы, заревел, потом крупными прыжками бросился к нам. В этот момент через ложбину между торосами промелькнули наши упряжки. Собаки, услышав рев зверя, мгновенно бросились к нам. Ни усталость, ни груженые сани уже не могли удержать их. Шум и смятение заполнили площадку. Один из медвежат свалился с саней и волочился на боку, привязанный цепью. Другой с перепугу истошно ревел. Еще минута, и собаки, связанные в своих движениях упряжкой, попадут в лапы зверя. Медведь уже направился к ним.

— Смотри не промажь, — предупредил я Журавлева.

— Небось, не медведь! — прицеливаясь, проворчал охотник.

Грохнул выстрел. Зверь замертво упал перед налетевшими собаками.

Лунка, возле которой дежурил медведь, была непохожа на обычную. Отдушины, что поддерживаются тюленями только для дыхания, имеют верхнее отверстие не более 5–7 сантиметров в диаметре и в целом напоминают узкий конус. Эта же лунка походила на обыкновенную прорубь в полутораметровом льду, стенки ее были вертикальные, а верхнее отверстие — не меньше 25 сантиметров в диаметре. Сугроб, обрушенный медведем, образовывал над лункой небольшой свод, под которым тюлень вылезал на лед. Судя по всему этому, отдушину проделала нерпа, поддерживая ее всю зиму для весенней щенки. Это своеобразное родильное помещение и вынюхал медведь, но не только не сумел воспользоваться добычей, а и сам поплатился жизнью.

Для нас добыча имела огромное значение. Зверь оказался очень крупным. Его туша без шкуры, сала и внутренностей весила не менее 350 килограммов. Отпала необходимость делать еще один рейс для заброски сюда продовольствия. Сама Арктика, ранее нарушившая график наших работ, теперь помогла выполнить план по обеспечению предстоящего маршрута вокруг острова Большевик.

Но надо было как-то сохранить здесь мясо. Оставить вместе с другими продуктами просто на складе — означало скормить тушу песцам. Зарыть в снег — тоже не выход; зверьки пронюхают, наделают нор в любом забое и к нашему приезду оставят одни кости. Завалить льдом — не годилось: песцам могут помочь медведи, они разворотят какой угодно завал.

Километрах в двух от берега виднелся айсберг. Одна сторона его была наклонной, другая отвесной. Им мы и решили воспользоваться. Отвезли туда медвежью тушу и всю целиком подвесили на собачьих цепях над обрывом. От вершины айсберга ее отделяли четыре метра, от поверхности морского льда — шесть метров. Теперь к мясу не подберутся ни песцы, ни медведи и можно быть уверенным в сохранности добычи.

Еще через час мы вступили на берег острова Большевик. Задача была выполнена. Можно было возвращаться домой и сразу выходить в исследовательский маршрут.