По следам Адама

Танцы с дьяволом

Любой противник агрессии и насилия одновременно является борцом за свободу. Миролюбивый человек не потерпит, чтобы чужеземцы врывались в его дом и наводили там свои порядки. Когда военное безумие распространяется по миру, как эпидемия чумы, заражая своим дыханием одну страну за другой, в противнике начинаешь видеть само воплощение вселенского зла. Знать, что твоя родина захвачена врагами, само по себе тяжело. Но до нас доходили известия, что наши соотечественники вынуждены питаться листьями и корой деревьев!

Война — это танец с дьяволом. Ненависть к общему врагу гораздо сильнее, чем дружба с теми, кто стоит с тобой по одну сторону баррикад.

Когда я был маленьким, взрослые боялись русских и Красной Армии. Отец не разрешал мне даже смотреть на первомайскую демонстрацию с ее красными флагами. Боязнь новой революции передавалась от одного к другому, как инфекция. Разумеется, во время русско-финской войны весь свободный мир сочувствовал отчаянным ребятам в белом камуфляже, отражавшим нашествие красных орд.

Теперь все изменилось. Уже через неделю после того, как Гитлер совершил роковую ошибку и напал на Россию вместо Англии, слова «Красная Армия» приобрели совсем другой оттенок. Теперь их произносили, словно говорили о красных ангелах, помогающих нам бороться с фашистами. Среди моих знакомых мало кто смог бы внятно объяснить разницу между коммунизмом и нацизмом, и тем не менее Сталин и русские стали нашими союзниками против Гитлера и немцев.

Много лет спустя, когда и Гитлер, и Сталин канули в вечность, я понял, что большинство русских и немцев были против и коммунизма, и фашизма. Я жил на севере Италии, среди бывших врагов, и был благодарен судье, что мне не довелось убить никого из этих замечательных людей. И я не встретил ни одного итальянца, который в свое время защищал фашизм с оружием в руках. Те, кто имел такую возможность, скрывались и делали все, что в их силах, чтобы бороться с тем, что они считали немецкой оккупацией. То есть большинство людей чувствовали одно и то же, и я никак не мог понять, почему же миллионы людей позволили втянуть себя во вторую в двадцатом веке братоубийственную войну?

— У тебя самого есть ответ?

— Разумеется, я сочувствовал тем, кто стремился дать отпор агрессорам, но никогда не связывал слово «враг» с понятием национальности. На самом деле, как только окончилась война, я заключил сам с собой пари, сколько времени пройдет, прежде чем мы лишим русских ангельского чина и вновь пририсуем им дьявольские рога и зубцы. И вот я был с ними рядом под лучами северного солнца, но не замечал ни того, ни другого. Обыкновенные замерзшие солдаты, такие же, как мы, четко усвоившие что форма одного цвета означает врага и в него надо стрелять, а форма другого цвета — друга. И еще они очень хотели вернуться домой, причем желательно целыми и невредимыми, а не по кусочкам.

Если уж искать воплощение воинственного духа, надо обратиться к полинезийцам или индейцам с северо-запада Америки. Они даже избегали пользоваться луком и стрелами, чтобы не отказывать себе в удовольствии заглянуть противнику в глаза, прежде чем хрястнуть его по голове дубинкой такого же образца, что и у него. Мы же предпочитали сбрасывать бомбы на мирные дома в час семейного обеда или запускать от своего порога ракеты, несущие смерть тысячам женщин и детей. Но с другой стороны, мы компенсируем рецидивы собственного варварства тем, что постепенно становимся более гуманными, претворяем в жизнь социальные программы и даже улучшаем условия труда. Лучший пример — мой плавильный заводик в Трайле. Некогда настоящее преддверие ада, царство отравленного дыма и вопиющего неравенства, за последние пятьдесят лет он превратился в образцовое предприятие, на котором работают счастливые люди и даже лес потихоньку возвращается на склоны окружающих холмов.

После наступления мира я так же не хотел становиться профессиональным военным, как не хотел быть профессиональным политиком после того, что я увидел на фабрике в Трайле. Однако, несмотря на то, что я видел, как живут солдаты разных видов войск в разных странах, я пошел по военной стезе. Как и в гражданской жизни, я не сделал захватывающей дух карьеры, но успел побывать в шкуре рядового и офицера. Если бы сейчас мне довелось вновь стоять перед таким же выбором, я предпочел бы трудиться на благо родной страны самостоятельно и независимо от других, нежели влиться в ряды тех, кто носит форму и отдает или получает приказы. По собственному опыту я знаю, что не очень-то мудро поступает тот, кто высказывает свое мнение людям в погонах и начищенных сапогах.

Я попросил направить меня на такой участок, где я мог бы сражаться в тылу врага, среди лесов и гор. К тому же я умею общаться с собаками. В то же время я абсолютно безнадежен в технических областях и даже не умею водить машину, да что машину, я и батарейку в радиоприемнике меняю с трудом.

Меня внимательно выслушали и направили в школу радистов.

В Лондоне было изготовлено специальное телекоммуникационное оборудование, и сейчас оно направлялось в Канаду. Там оно найдет себе применение, когда начнется битва за освобождение Норвегии. В обстановке строжайшей секретности отобрали десять человек, которым предстояло это оборудование использовать. Я оказался в числе этой десятки. По каким-то неясным мне причинам нашей группе присвоили кодовое название «Группа И». В ожидании прибытия оборудования мы изучали волшебные слова «На-аправо, на-алево, кру-угом!» в норвежском тренировочном лагере в Луненберге, в Новой Шотландии. Когда мы научились маршировать, нам выдали авиационное обмундирование и принялись нас учить на воздушных телеграфистов в лагере «Маленькая Норвегия» недалеко от Торонто. Получив удостоверения, что мы еще и корабельные телеграфисты, мы отправились в затерянный в лесах лагерь для летчиков, расположенный на берегу маленького идиллического озера. Там четыре инструктора в армейской форме принялись обучать восемь человек, оставшихся в нашей группе (одетых в форму военно-воздушных сил) всем новейшим премудростям радиодела — от устройства передатчиков со скрытыми антеннами до основ только зарождавшейся телевизионной технологии. Мы бегали по Мускокским лесам со специальными мегафонами и орали «Раз-раз-раз, ты меня слышишь?» — так громко что жители Хантсвилла писали нам записки: «Конечно слышим, и в Гравенхерсте вас слышат тоже».

Никогда опасность утонуть не была так близка ко мне, как во время поездки на байдарках в Алгонкинском национальном парке. Мы с несколькими другими солдатами внимательно изучили карту обширного лесного массива и наметили места, где можно волоком перетащить лодки из одного озера или реки в другое. Помимо возможности увидеть лосей и медведей, больше всего нас привлекал Большой водопад — место, где потоки воды с ревом устремлялись вниз с огромной высоты и где на наших глазах огромные бревна разлетались на части, словно стеклянные. Согласно карте, нам следовало пройти пятьдесят метров по тропе вдоль русла реки выше водопада и там спустить байдарки на воду. Тропа заканчивалась, упираясь в крутую гору, и поскольку дальше идти было некуда, карта, очевидно, не врала. Мы все считали, что риск слишком велик, поскольку после весеннего половодья течение набрало очень большую силу. Я предложил не искушать судьбу и закончить путешествие, однако Пер и Рулле настаивали, что надо пройти намеченный маршрут до конца. Чтобы не испортить друзьям удовольствие, я подчинился.

У нас хватило ума не выплывать на середину потока. Цепляясь за ветки и сучья руками, мы проводили лодку вдоль берега. Но через несколько сотен метров нашу байдарку подхватило боковое течение, и наших сил не хватило, чтобы удержать ее. Рулле моментально оценил опасность и, не теряя времени, бросился в воду, пока оставался шанс доплыть до берега. Но, прыгая, он сильно качнул байдарку, и я очутился в холодной воде. Я и так был плохим пловцом, а сейчас мне еще мешали зимняя армейская форма и тяжелые ботинки. Ледяной ужас охватил все мое существо. Водопад! Его рев доносился все ближе и ближе. Спасение казалось невозможным. Рулле мчался вдоль берега, как сумасшедший, но течение неумолимо тащило меня к утесу, после падения с которого от меня мало что осталось бы.

Я отчаянно работал руками и ногами, но в глубине души понимал, что у меня не оставалось ни единого шанса добраться до твердой земли. Еще несколько секунд — и я узнаю, что такое смерть и что случается после нее.

Этой мысли оказалось достаточно, чтобы я начал искать в себе — не на небесах, не в других, а именно в себе — ту всемогущую созидательную силу, которую принято называть Богом. Рулле ничем не мог мне помочь — он бежал вдоль берега, безнадежно протягивая ко мне руки, но не приближался ко мне ни на сантиметр.

Внезапно чувство решимости преисполнило все мое существо. С новыми силами я начал медленно, но верно выгребать к берегу под углом к потоку.

Вода неслась все быстрее, водопад грохотал все оглушительнее, но берег перестал удаляться от меня. Рука Рулле почти дотягивалась до меня. Еще немного… Еще… Наконец-то! Наши пальцы переплелись, и через несколько секунд я уже лежал на берегу, абсолютно обессиленный.

Но где же Пер?!

Перевернутая байдарка плясала на волнах у самого края водопада. Огромный камень, к которому ее прибило течением, не давал ей соскользнуть в пучину. Нам удалось ухватиться за нос лодки. Она оказалось на удивление тяжелой. Когда мы, наконец, подтащили ее к берегу, то увидели Пера. Висевший у него на спине рюкзак встал враспор поперек узкой лодки и не дал течению утащить нашего товарища.

Мы освободили его и заметили на противоположном берегу трех великолепных оленей. Величественные животные неподвижно стояли на гребне горы, похожие на каменные изваяния.

— Я думаю, это знак, что мы все втроем выживем в войне, — пробормотал Пер.

Через пару месяцев самолет, в котором он летел, был сбит над Норвегией.

Самое яркое воспоминание, оставшееся у меня от моих солдатских дней, это рядовой с идентификационым номером 1132, в миру художник Стенерсен. Он очень старался стать хорошим солдатом, но беда в том, что он вкладывал в это понятие отличный от других смысл. Главное, чему каждый должен научиться в армии, — это слепо и без рассуждений повиноваться. Первый урок, который вам преподают: как стоять по стойке «смирно». Пятки вместе, носки врозь под углом шестьдесят градусов, позвоночник прямой, как ствол винтовки, глаза устремлены вперед, голова свободна от любых мыслей в ожидании приказа. Мы быстро освоили эту науку и по первому требованию выстраивались, словно оловянные солдатики. Только Стенерсен постоянно портил картину. В мешковатой гимнастерке и тесной фуражке, он стоял в строю с блуждающей ухмылкой на губах, и при виде этой улыбки у сержанта не оставалось сомнений, что именно номер 1132 думает о нем и об армии вообще. Сержант набрасывался на него и гневно уличал, что между его носками никак не шестьдесят градусов. Стенерсен спокойно отвечал, что как раз шестьдесят, просто сапоги великоваты, и бодро шел на гауптвахту. Самое страшное, он пребывал в абсолютной уверенности, что норвежцы победят фашистов, даже если угол между носками их сапог будет составлять всего-навсего сорок градусов!

В один прекрасный день Стенерсен явился на утреннюю поверку в красном шарфе художника, и с тех пор ему было приказано снять форму и заняться своим делом — писать пейзажи норвежской природы для офицерской столовой.

Классовые различия, с которыми я столкнулся на заводе, царили и в армии. У нас в лагере было три кухни и три столовые — одна для рядовых, другая для сержантов и третья для офицеров.

Как только будущие телеграфисты ВВС закончили обучение и получили звания сержантов, им запретили питаться вместе с остальными членами «Группы И», поскольку мы оставались рядовыми. Также было строжайше запрещено солдату и офицеру общаться как-либо иначе, чем по службе.

Мало кто из обладателей звезд и нашивок на погонах ходил в любимцах у нас, рядовых. Я могу припомнить только двоих. Один — командир лагеря, полковник Уля Рейстад. Благодаря ему я понял, что уважение подчиненных можно завоевать по-разному. Например, тем, чтобы отдавать приказы таким тоном, что подчиненный чувствует себя таким же человеком, что и начальник. Второго звали майор Вигго Ульман, единственный во всем лагере, кроме меня, кто привез в Торонто жену и ребенка. Мы снимали квартиры в городе. Когда я получал увольнительные, то, в нарушение всех правил, мы ходили друг к другу в гости. Взрослые сидели за столом, а мои два малыша возились на полу с его двумя дочками, Лив и Биттен. Кто мог тогда предположить, что маленькая Лив Ульман со временем станет знаменитой кинозвездой и что настанет день, когда мы с ней будем открывать зимние Олимпийские игры в свободной Норвегии?!

Самым ярким воспоминанием, которое осталось у меня от учебного лагеря Весле Скаугум в Мускокских лесах, был визит одного шестилетнего норвежца. Когда он без предупреждения оказался среди нас в обществе своей матери, это стало не меньшей сенсацией, чем его появление, уже с двумя собственными сыновьями, в королевской ложе на открытии тех же Олимпийских игр много лет спустя. Мы с Лив, нашими двумя малышами и любимцем семьи, маленьким медвежонком, жили в крошечной бревенчатой хижине в стороне от лагеря. Каждое утро по дорожке мимо хижины совершал утреннюю пробежку принц Харальд в сопровождении командира лагеря. Как-то раз они заметили нашего медвежонка, важно восседавшего около стола, в то время как мальчишки старательно расчесывали его лоснящуюся шубу. Он был такой чистый, что Лив разрешила мне укладывать его на ночь в ногах нашей кровати — так я хотел приучить его к людям. Я выменял медвежонка у дровосеков на бутылку виски, и поначалу он вовсе не торопился высказывать свою благодарность. Со временем он прибавил в весе, мне стало тяжело удерживать по ночам его тушу на ногах, и я начал использовать его вместо подушки. Не сказать, чтобы Лив была в восторге от этого.

Мне дали увольнительную на день, чтобы я показал принцу и принцессе трюки, которые научился делать наш любимец. Принцесса умоляла разрешить ей прокатиться на байдарке. Они видели, как я катался на лодке с медвежонком и как он прыгал в воду и вытягивал байдарку за веревку на берег. Итак, медвежонок Пейк устроился на носу, принцессы Рангильда и Астрид заняли места пассажиров, и я бережно провел свое суденышко мимо причала, на котором сидела с вязанием на коленях их венценосная мать принцесса Марта, а юный принц Харальд возился с кинокамерой. Больше всего на свете Пейк любил мед. Именно намазав палец медом, я завоевал его дружеское расположение при первой встрече. По мере приближения к пристани стрекот королевской камеры все больше напоминал гудение пчелиного улья. Медведь встал в байдарке на задние лапы, и мы, естественно, перевернулись. Я-то часто переплывал через озеро, но я понятия не имел, умеют ли плавать принцессы. Впрочем, все закончилось очень весело — там было так мелко, что мы просто встали на ноги и вышли на берег пешком.

Но самое страшное еще не произошло. Вода стекала с Пейка ручьями, но он направился прямиком к принцессе Марте, встряхнулся, забрызгав все кругом, а потом запустил свои длинные кривые когти прямо в ее почти законченное вязание. Принцесса не уступала, и между ними разгорелось настоящее сражение. К счастью, положение спасла Лив, достав откуда-то кусок медового пирога.

Наконец наступил день, когда рядовой ВВС Хейердал, идентификационный номер 2209 (бывший рядовой сухопутных войск номер 1136), равно как и семь его коллег из «Группы И», узнал об электронике больше, чем кто бы то ни было во всей норвежской армии. Одна беда — никто из нас понятия не имел, какое найти практическое применение нашим выдающимся знаниям. И кажется, этого не знал никто.

Теперь, когда война давно закончена и бесценное оборудование «Группы И» покоится на дне океана, я наверное имею право кое-что рассказать о нашем вкладе в победу.

Когда океанский лайнер «Королева Мэри» установил рекорд, приняв на борт восемнадцать тысяч пассажиров, я был одним из них. Из Лондона пришла секретная телеграмма, и восемнадцать тысяч военнослужащих союзных войск из тренировочных лагерей в Канаде, Австралии и Новой Зеландии в обстановке строжайшей тайны были доставлены ночью на сборный пункт в Галифаксе. В их число вошли и восемь курсантов из «Группы И». Там нас запихнули, как сельдей в бочку, на огромный корабль и отправили за океан, в район боевых действий. Нашей восьмерке досталась одноместная каюта, но спали мы в ней через ночь, меняясь с теми, кто оказался на переполненной палубе и не имел возможности даже вытянуть ноги. Никогда не забуду свирепых приступов морской болезни и бесконечную, безрадостную очередь в туалет. Для немецких подлодок мы представляли собой желанную добычу, поэтому наш корабль мчался на всех парах, погасив огни и постоянно меняя курс.

Через пять дней наше путешествие закончилось. В небе было черно от самолетов союзников. Сойдя на берег, все пассажиры дружно закурили. Во время плавания курить запрещалось категорически.

Итак, мы пересекли океан. Но никто понятия не имел, кто и зачем нас сюда вызвал. Двое из наших офицеров носили форму сухопутных сил. Глядя на них, мы тоже решили избавиться от авиационных мундиров. Так я перевоплотился в рядового пехоты номер 5268. Наверное, это еще больше запутало ситуацию, потому что теперь нас точно никто не мог найти. По прибытии в Лондон Главнокомандующий приветствовал нас такими словами: «Мы долго вас ждали, и нам вас очень не хватало!» Через четыре дня нам объявили, что никто не может понять, кому же именно нас не хватало. Поэтому нас послали в учебный лагерь в Шотландии и велели ждать до прояснения ситуации. Еще через какое-то время нам выдали новое оружие и амуницию и перевели в роту связи норвежской армии, базировавшуюся в заброшенном шотландском замке.

Командир роты встретил нас с распростертыми объятиями — под его началом служило множество офицеров и почти ни одного рядового. Каждое утро капитан Петерсен тщательно строил своих людей, и лейтенанты и сержанты браво рапортовали ему, что все на месте и чрезвычайных происшествий не произошло.

Поскольку у бойцов «Группы И» не имелось в наличии их мудреного оборудования, то каждый день нас либо отправляли в наряд по кухне, либо посылали помогать местным фермерам. Своих офицеров мы видели только на утренних построениях, поскольку пищу мы принимали в разных помещениях. Наконец спустя месяц на нас пришел приказ, и мы покинули замок капитана Петерсена, но только для того, чтобы расположиться неподалеку, в чудесной шотландской деревушке Калландер. Через несколько дней нас перебросили в университетский город Сент-Эндрю, где мы воссоединились с капитаном Петерсеном и его ротой связи. Разместились мы на сей раз в Вестерли, огромном старинном замке с широкими каменными лестницами, длинными коридорами и некрашеными деревянными полами. Целыми днями мы мыли эти лестницы и полы — именно мыли, а не протирали, потому что если пол не мокрый, то как доказать, что здесь убирались? Вскоре весь замок провонял сыростью и плесенью.

Мы жаловались и просились на фронт — все бесполезно. В качестве представителя группы я регулярно встречался с командиром роты и втолковывал ему, что с каждым днем мы все больше забываем то, чему нас учили. Тогда нам открыли доступ к передатчику Морзе. Надо сказать, за время учебы мы в совершенстве освоили азбуку Морзе, а чтобы записывать принимаемые сообщения, научились печатать десятью пальцами.

Меня беспокоило не только то, что мы ни на шаг не приближались к Норвегии. В довершение всех неприятностей ни одно письмо жены не доходило до меня из Канады. Я знал, что моего денежного довольствия не могло хватить Лив и детям на жизнь, даже на ту незатейливую жизнь, которую они вели в хижине в Мускокских лесах. Поэтому мне пришлось принять непростое решение продать Бруклинскому музею мою бесценную этнографическую коллекцию, собранную на Маркизских островах. Я не расставался с ней с того дня, когда покинул Норвегию. Помимо прочего, она включала редкие фотографии местных богов, королевскую мантию из человеческих волос, скрепленных волокнами кокосового ореха, а также великолепную корону из резного черепашьего панциря, инкрустированного перламутром. Откуда мне было знать, что в мое отсутствие Томас Ольсен предложил Лив и малышам пожить до окончания войны вместе с его семьей в их очаровательном загородном домике под Нью-Йорком?!

Когда я стоял в строю, расправив носки под углом шестьдесят градусов и бессмысленно уставившись перед собой в ожидании приказов, моя прошлая научная карьера казалась чем-то далеким и нереальным. Душа моя не засохла только благодаря книгам из библиотеки университета Святого Андрея, которые я набирал огромными пачками. В дневнике того времени я записал: «Снова принимаюсь за антропологию, поскольку, похоже, нас здесь нарочно маринуют. После обеда все, как всегда, мыли лестницу».

В нашей особо секретной группе из Канады зрело недовольство. Каждое утро начиналось с осточертевшего утреннего развода. Капитан-связист не хотел, чтобы его солдаты занимались под началом майора инженерных войск, расквартированного в том же замке. Поэтому он проводил занятия со своими подчиненными, а также с «Группой И» на заднем дворе замка. В утренних сумерках со всех сторон древнего здания зычно разносились приказы, и могло показаться, что здесь собрались целые батальоны, а не жалкие группки по шесть-восемь человек, которыми самозабвенно командовали толпы офицеров. Капитан приходил с фонариком, чтобы убедиться собственными глазами, что мы пришили на форму эмблему связистов, а не какую-нибудь другую. Затем двое из числа рядовых отправлялись на ритуальное мытье лестницы, а остальных распускали по казармам.

Так больше не могло продолжаться. Уж на что нам надоело драить лестницу и ходить в наряды по кухне, а тут еще разнесся слух, будто официанта из офицерской столовой переводят в другую часть. Значит, не за горами еще и эта работенка. Нам угрожала полная деградация. Мы договорились, что если кого-нибудь назначат на его место, он откажется, а остальные его поддержат. Только так можно напомнить о себе вышестоящему командованию. Нашу предыдущую жалобу мы обнаружили в корзине для мусора, когда убирались в кабинете капитана Петерсена.

Развязка наступила на разводе на следующее утро. Рядовому Байер-Арнесену (номер 5269) следовало заступить на дежурство в офицерскую столовую.

В ответ раздалось громкое и четкое: «Я отказываюсь».

Повисла зловещая тишина. Байер-Арнесену приказали выйти из строя и явиться к капитану в кабинет. Сперва капитан пытался его убедить, что служить в офицерской столовой — большая честь. Байер-Арнесен стоял на своем. Капитан в ярости схватил телефонную трубку и вызвал наряд военной полиции. Солдат и ухом не повел. Через некоторое время он собрал свои пожитки и под конвоем отправился на гауптвахту в Сент-Эндрю.

Меня, как представителя нашей группы, вызвали к начальству, чтобы я повлиял на товарища. Я сообщил капитану, что Байер — взрослый человек и сам знает, что ему делать. А если его арестовали, то следует арестовать и нас всех, потому что мы все отказываемся подчиняться этому приказу. В ответ мне заявили, что никто из нас еще не имел возможности отказаться, и такая возможность нам не представится, а вот Байера ждет трибунал. Более того, случись такое в немецкой армии, его давно бы уже расстреляли. Когда я поинтересовался, стоит ли брать пример с фашистов, то услышал в ответ: «На войне как на войне».

«Группа И» собралась на совещание. Поскольку на мне была форма связиста со всеми соответствующими нашивками и эмблемами, я взял ящик с инструментами и отправился в город, прямо в здание военного трибунала. Там я сказал, что что-то случилось с проводкой в одной из камер. Меня впустили и позволили проверить камеры. Проводка во всех камерах оказалась в порядке, кроме той, в которой сидел Байер. Там я задержался, передал заключенному шоколад и сигареты и кое-что получил от него. В штабе Верховного командующего норвежской армии в Лондоне служил в чине лейтенанта друг детства Байера, между прочим, сын министра обороны Оскара Торпа. Мне следовало передать ему письмо.

Капитан Петерсен не стал чинить мне препятствий, и я получил увольнительную в Лондон. Лейтенант Торп пришел в ужас, когда узнал, что его приятель сидит в тюрьме в Шотландии, и тут же организовал мне встречу со своим отцом. Когда я зачитал министру обороны выдержки из своего дневника, тот огорчился еще сильнее. Он сказал, что «Группе И» действительно отводилась важная роль в планах командования и что, наверное, произошла какая-то ошибка. Он обещал лично разобраться в нашей ситуации. Я, в свою очередь, получил следующие инструкции: спокойно возвращаться и передать товарищам, что нам надо вести себя паиньками до скорого решения вопроса. Я еще не успел покинуть Лондон, когда до меня дошло известие, что колеса завертелись и Байер уже освобожден.

В Сент-Эндрю наша праздная жизнь продолжалась, как и прежде. Прошло целых пять месяцев, прежде чем мы наконец сделали нечто более существенное, чем мытье лестницы и сгребание в кучу листьев. Лежа на койках, мы целыми днями обсуждали, как унизительно ничего не делать, что наше дорогостоящее обучение пропадает впустую, в то время как наши однокашники из летной школы давно уже воюют. Все мы, естественно, знали о подвигах норвежских летчиков и моряков, не говоря уж о героях Сопротивления.

Мы прочитали опубликованное в прессе выступление британского министра иностранных дел Антони Идена, в котором он отдал должное норвежскому торговому флоту, обеспечивавшему транспортировку сорока процентов всего горючего, необходимого союзным армиям. Так почему же нам, профессиональным телеграфистам, не находится применения? Английский адмирал Диккенс во всеуслышание произнес: «Мы понесли тяжелые потери в живой силе и технике. Поэтому не будет преувеличением сказать, что вклад Норвегии бесценен». А мы сидели без дела в шотландской глуши. Даже когда одного из нас послали мыть туалет в казарме инженерных войск, куда мы никогда не ходили, мы все равно не протестовали.

Незадолго до Рождества 1943 года меня вызвали в военную полицию и спросили, остается ли в силе отказ «Группы И» служить в офицерской столовой. Если да, то нам грозило обвинение в мятеже. Но мы остались солидарны с Байером.

Сразу после Нового года на «Группу И» наконец пришел приказ. Всех нас распределили в разные части. Меня, к моей неописуемой радости, направили в роту норвежских горных стрелков, расквартированную в холмах Шотландии. Мои новые товарищи оказались отличными солдатами, а командир, по прозвищу Тарзан, пользовался всеобщим уважением и любовью. Мы много занимались спортом и целыми днями лазили по горам, как заправские альпинисты. Я снова почувствовал себя человеком.

Однажды на утреннем построении нам отдали команду «смирно». Когда Тарзан развернул перед строем какую-то бумагу, я понял, что сейчас произойдет нечто важное. Бумага оказалась постановлением трибунала. Рядовой Хейердал (личный номер 5268) приговаривался к шестидесяти дням заключения с отсрочкой исполнения на год за — тут Тарзан выдержал паузу — за отказ прислуживать в офицерской столовой.

По застывшим рядам прошло легкое шевеление, а некоторые даже позволили себе ухмыльнуться. Тарзан быстро навел порядок, но в уголках его рта тоже играла улыбка.

Мы все получили по году отсрочки, и Верховное Командование постаралось сделать так, чтобы до конца войны мы не имели больше возможности создавать начальству проблемы. Нас снова собрали вместе, но уже под командой не капитана Петерсена, а маленького, жилистого и коренастого лейтенанта-связиста, награжденного норвежскими и английскими орденами. Лейтенант Бьёрн Рорхольт только что вернулся из-за линии фронта и был одним из героев Сопротивления. Мы скоро поняли, что он — беспокойная душа, человек, преисполненный энергии, из тех, кто начинает искать новое дело, едва закончив предыдущее. При первом знакомстве он выразительно нам подмигнул — многие были наслышаны о нашем «подвиге» — и рьяно взялся готовить нас к настоящему делу.

После того, как мы вдоволь повозились с портативными передатчиками и скрытыми антеннами и восстановили свои познания в электронике, нам предоставили несколько дней отпуска. Мы провели его в английских семьях. Однако даже на время отпуска мы получили задание — каждую ночь мы должны были незаметно ускользать из дома и, оставаясь незамеченными, передавать закодированные сообщения, которые принимали наши английские коллеги по всей стране. Что касается женщин, с которыми мы встречались по вечерам в пабах, то тут похвастаться нечем. Особенно мне. Единственное мое уникальное достижение того периода — это то, что за всю войну я не убил ни одного вражеского солдата и не соблазнил ни одной девушки, хотя Рорхольт меня и пытался знакомить. Надо сказать, то, что я появлялся в обществе офицера и орденоносца, производило определенное впечатление на представительниц прекрасного пола, даже несмотря на мои скромные погоны. Кажется, многие из них подозревали, что я нарочно, с какой-то тайной целью, переодеваюсь солдатом.

А потом нас послали учиться прыгать с парашютом.

Нам всем было жутко страшно, когда нас выстроили перед самолетом, и лейтенант Рорхольт сообщил, что решение прыгать или не прыгать нам предстоит принять самостоятельно, а приказывать нам никто не имеет права.

У одного хватило духу признаться, что он не сможет себя пересилить. Как я им восхищался, когда он вышел из строя!

Никогда не забуду того ощущения, которое испытываешь, сидя в самолете рядом с люком и ожидая команды к прыжку. Парашюты были маленькие, а для того, чтобы мы быстрее спускались под вражеским огнем, в куполах были проделаны отверстия. После того, как мы вываливались из самолета, и до того момента, когда открывался парашют, в ушах стоял жуткий гул, от которого можно было сойти с ума. Зато когда он все-таки открывался, на смену страху приходило совершенно волшебное чувство, словно сам Господь Бог подставлял тебе руку. Иногда в такие моменты мне казалось, будто в прошлой жизни я был птицей. Правда, эта иллюзия заканчивалась, как только земля стремительно подскакивала под пятки и я грохался об нее с такой силой, словно выпал с третьего этажа.

Теперь мы прыгали с пугающей частотой. Однажды нам предстояло приземлиться на площадку, которую отмечали в темноте только три горящие свечи. Многие тогда сильно ушиблись, потому что не видели землю и не успели вовремя сгруппироваться. Я приземлился удачно благодаря тому, что еще в самолете зажмурился и открыл глаза, только когда вокруг было темно. Но вообще-то, самое трудное — это наземная подготовка к прыжку. Посудите сами: надо выпрыгнуть из окна высокой башни, а единственная страховка — это веревка, одним концом привязанная к вам, а вторым — к оси установленного на крыше пропеллера. Теоретически, по мере того как веревка начнет разматываться, пропеллер начнет вращаться и замедлит падение. Но что-то покажет практика? К счастью, все обошлось.

Но самым страшным был другой прыжок. Кто-то решил проверить на нас новый способ десантирования.

Нам предстояло выпрыгнуть из самолета с рюкзаком, в котором лежало оружие и прочая амуниция, причем рюкзак был привязан веревочной петлей к нашим ногам. Перед приземлением надо было ослабить петлю, после чего рюкзак повисал на восьмиметровой веревке. В результате он падал на землю с той же скоростью, что и парашютист, только немного раньше. В итоге двое из нас оказались в госпитале с переломанными ногами. Со мной могло быть еще хуже. У меня не раскрылся парашют. Он висел над моею головой, как пустая оболочка от сосиски. Земля летела мне навстречу, и я уже слышал, как инструктор орал в мегафон, чтобы я распутал стропы. А тут еще петля и тяжелый рюкзак на ногах… Парашют все-таки раскрылся в самый последний момент, и мне даже удалось избавиться от рюкзака, но когда я заученным движением покатился по земле, все потемнело у меня перед глазами.

Как-то раз, когда я растянулся на скирде сена в перерыве между прыжками, ко мне подошел маленький и щуплый человечек в форме лейтенанта. Вся грудь его была увешана боевыми наградами. Острые черты бледного лица и резко очерченный рот выдавали сильный характер и твердую волю. Его звали Кнут Хогланд, и он был радистом из знаменитой группы подпольщиков, которые сорвали планы немцев получить тяжелую воду для их первой атомной бомбы. Передо мной стоял герой-норвежец, подпольщик, спаситель родины! Британский премьер-министр Уинстон Черчилль придавал огромное значение судьбе норвежского завода по производству тяжелой воды в Рьюкане, и лейтенант Хогланд уже был удостоен аудиенции у короля Норвегии Хокона и у Черчилля, а также получил награду из рук короля Англии. В день нашей встречи он как раз вернулся из Норвегии с очередного задания. Три года спустя, будучи радистом на «Кон-Тики», он рассказывал, как гестаповцы окружили его вовремя сеанса радиосвязи, который он вел из вентиляционной шахты женской больницы в центре Осло. Отстреливаясь, он сумел перелезть через стену больницы, хотя пули так и свистели вокруг него.

Мы быстро подружились. Впоследствии он утверждал, будто в день нашего знакомства я лежал на сене, мечтал о Полинезии и бурчал, что если маститые старцы из Академии не желают мне верить, я построю плот и докажу всем, что моя теория верна. Не знаю, в моем дневнике ничего такого не записано. Но зато я точно знаю, что Кнуту в самом ближайшем будущем предстояло высадиться с парашютом на окраине Осло и координировать работу доброй сотни подпольных радиопередатчиков, разбросанных по территории Норвегии. Он предложил мне стать его заместителем, и я согласился.

Советские войска наступали через Финляндию на север Норвегии. Двухсоттысячная немецкая армия в панике бежала из Финляндии, оставляя за собой выжженную землю, но все-таки сумела зацепиться за новые рубежи. На некоторое время на фронте воцарилось затишье. В такой вот неопределенной ситуации малочисленные норвежские части в спешке перебрасывались к театру боевых действий, чтобы стоять на страже интересов своей родины.

Первая норвежская горнострелковая рота в составе союзнического конвоя отправилась в Мурманск. Лейтетант Рорхольт получил приказ следовать за ним во главе группы из двух человек с целью обеспечивать связь между опустошенными после отступления немцев районами Финляндии и норвежским правительством в Лондоне. Вся «Группа И» тут же получила повышения в звании, а прапорщик Хейердал и прапорщик Стабел были включены в группу лейтенанта Рорхольта.

Следовательно, парашютный рейд с лейтенантом Хогландом не состоялся. Что ж, война есть война, как сказал бы капитан Петерсен. Более того, надо мной все еще висел приговор.

После войны, когда я предложил Хогланду и Рорхольту присоединиться к экспедиции на «Кон-Тики», они оба согласились. Правда, потом Рорхольт изменил свое решение, но он все же обеспечил нам связь — предоставил портативный военный радиопередатчик и настроил его на любительскую частоту. Хогланд же поехал и выполнял функции радиста.

По сравнению с плаванием на плоту миссия Рорхольта оказалась гораздо более опасной. В ноябре 1944 года Рорхольт, Стабел и я отправились в местечко Скапа-Флоу на Оркнейских островах, а оттуда на огромном американском авианосце в составе союзнического конвоя двинулись на Мурманск. Конвой состоял почти из восьмидесяти кораблей, половина из них была боевыми судами, а остальные — грузовыми, многие из которых я помнил еще по работе в доках Бетльхема.

Едва мы оказались на борту, как пришла телеграмма о том, что прапорщики Стабел и Хейердал получили очередное воинское звание лейтенантов. Лейтенант же Рорхольт получил капитанский чин. Позже, когда мы окажемся на советской территории, это повышение обернется неожиданными неприятностями.

Мы шли на север и вскоре пересекли Полярный круг. Нас поглотила полярная ночь, зловещая и непроглядная. Оттого, что суда шли с потушенными огнями, небо и вода сливались в единое черное марево. Днем на юге проглядывала узкая полоска красного цвета, и тогда мы могли различить силуэты больших и маленьких кораблей, разбросанных по простору безбрежного океана. На палубе ближайшего к нам грузового судна стояли два огромных паровоза, предназначенных американцами в дар русским. Казалось, весь окружавший нас мир состоял только из стали, льда, пушек и черной воды.

С английских складов нам в спешке выдали зимнюю амуницию. Я, как опытный путешественник, пришел в ужас. Мне едва хватило времени купить несколько упаковок жевательного табака, чтобы потом обменять их у лапландцев на спальные мешки из оленьей шкуры. Наши никуда не годились. Стоило их развернуть в вертикальном положении, как набитая в них ерунда тут же проваливалась вниз. До нас дошли слухи, что на нашем авианосце есть маленький склад, где можно купить кое-какое арктическое снаряжение. Мы отправились туда. Спустившись по каким-то лестницам и миновав несколько переборок, мы наконец добрались до цели. Когда Рорхольт и я примеряли длинные меховые куртки, вдруг раздался зловещий грохот. Инстинктивно мы бросились вверх по лестнице, но переборки оказались задраены. Снаружи раздался звук еще одного удара, сопровождаемый серией взрывов. Это бросали глубинные бомбы наши корабли сопровождения. Мы поняли, что где-то неподалеку находятся вражеские подводные лодки.

Я всегда подозревал, что худшее, что может случиться на войне, — это оказаться запертым на подводной лодке во время сражения, и мои опасения полностью оправдались. Мы сидели в замкнутом пространстве в чреве корабля, как мыши в мышеловке, а под нашими ногами и над головами гремел бой. Вдруг воцарилась мертвая тишина. Через некоторое время переборка открылась, и мы выбрались наверх, в царство ледяной полярной ночи. До Мурманского залива оставалось совсем немного. Как мы потом узнали, советские суда пришли к нам на помощь во время боя.

В Мурманске мы расстались с американцами. За время плавания я выучил несколько десятков русских фраз и решил проверить свои знания на первом встречном огромном бородатом мужике в меховой шубе. Он не понял ни слова и вообще оказался… англичанином, бежавшим из немецкого плена. Чтобы очутиться в Мурманске, он прошел через половину России, не зная ни единого русского слова. «Просто улыбайтесь им, — посоветовал он мне. — И они обязательно помогут».

Первого русского я увидел на борту советского торпедного катера. Катер, изрядно поврежденный огнем немецкой артиллерии, направлялся в недавно освобожденный финский порт Петсамо. Во время долгого шестичасового перехода по бурному морю я сидел рядом с советским офицером, человеком сурового и подозрительного вида. Я замерз и сильно проголодался. Вспомнив совет англичанина, я улыбнулся. Улыбка получилась дружелюбной, но боюсь, несколько неуверенной, потому что я впервые в жизни видел коммуниста. Русский широко осклабился в ответ, схватил меня за руку и потащил в каюту. Там он сдернул одеяло с койки, достал из-под него здоровенную буханку черного хлеба, разломил ее пополам и одну половину отдал мне. За бортом бушевало холодное море, а мы сидели рядком на узкой койке, жевали сухой хлеб и лучезарно улыбались друг другу.

К полуночи мы достигли Петсамо, единственный не скованный льдом порт, находившийся в руках Красной Армии. У причала стояло крохотное норвежское суденышко, груженное тринадцатью ящиками с оборудованием для «Группы И». На борту оставалось место только для одного человека, поэтому я с радостью уступил его Стабелу, а сам вместе с Рорхольтом отправился по суше к цели нашего путешествия — на линию фронта, проходившего по территории Финляндии. Итак, я уселся в русский военный грузовик рядом с водителем. В кабине не было лобового стекла, зато в изобилии имелись пулевые отверстия. Холод стоял зверский, а в небе безмолвно сияло северное сияние.

Мы с шофером улыбнулись друг другу и надолго замолчали. Потом, несмотря на полное отсутствие слуха, затянули «Волгу-Волгу». За ней последовали другие русские и норвежские народные песни. Я все время порывался воспользоваться моим словарным запасом из пятидесяти русских слов, но они отказывались складываться во что-то членораздельное. Грузовик дергался и прыгал на ухабах, и ничто вокруг не указывало на то, что мы уже в Финляндии. Заночевали мы в землянке, где нас угостили горячей кашей и крупно нарезанными ломтями черного хлеба. Все вокруг кутались в меховые шубы, и мы старались покрепче прижиматься друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Утром мы переехали длинный понтонный мост, и наш новый русский друг указал рукой на едва различимые в темноте очертания одинокого домика.

— Норвежский дом, — торжествующе произнес он по-русски, и я его сразу понял. Наш дом!

Итак, я снова оказался на родине. Здесь жили мой отец и моя мать. Но до южной Норвегии было еще несколько тысяч километров оккупированной фашистами земли. Так далеко на север я никогда не забирался. Край полярных дней и ночей лежал передо мной в руинах. То тут, то там над обгорелыми развалинами поднимался дымок от еще не погасшего огня. Отступая, немцы использовали тактику выжженной земли, они уничтожали все, что не могли унести с собой. В городке Киркенес уцелел один-единственный дом. Более того, фашисты угнали на юг все мирное население. Несчастным беженцам пришлось целых три дня идти пешком по пустынной земле, между двумя воюющими сторонами.

Рорхольт поселился в брошенном немецком бункере вместе с командиром роты горных стрелков полковником Арне Далем. Полковник приехал с предыдущим конвоем. Им не удалось установить прямую связь с Лондоном, и все сообщения они отправляли через расположенный неподалеку штаб русских. Мы все с нетерпением ждали прибытия корабля с оборудованием.

Через несколько дней пришло сообщение, что он потоплен врагом. Пять норвежских моряков вместе с тринадцатью ящиками для «Группы И» оказались погребенными на морском дне.

К нашему удивлению и радости, перед самым Рождеством к нам явился Стабел, в русском обмундировании и без единого, даже самого маленького, приборчика из нашего груза. Сигнал тревоги застал его на задней палубе, и он тут же помчался на мостик за указаниями, что делать. В этот миг вся задняя палуба взлетела на воздух, и Стабел оказался в ледяной воде. Жить ему оставалось считанные минуты, но его спас советский корабль. Еще он рассказал, что когда наш конвой покинул мурманский порт, его уже поджидали немецкие подводные лодки и пятьдесят «юнкерсов». По сообщениям англичан, противник потерял двенадцать субмарин, но и союзники недосчитались несколько кораблей, в том числе двух русских. На эскадренном миноносце «Кассандра» погибло шестьдесят один человек, и когда его на буксире дотащили до мурманского причала, у него была снесена вся носовая часть, а между кусками искореженного железа торчали трупы моряков.

Мы очень были рады возвращению Стабела и должным образом отметили это событие на Рождество. Лапландский охотник принес оленятины на жаркое, а русский интендант, услышав про норвежское Рождество, подарил ящик водки и мешок риса. Он заверил нас, что как только немецкое сопротивление будет сломлено, Красная Армия немедленно отправится домой. Мы пели Рождественские гимны и русские народные песни и желали ДРУГ Другу мира.

На второй день Рождества из русского штаба явился посыльный с приказом, согласно которому лейтенанту Хейердалу следовало немедленно возвращаться в Лондон, поскольку он не был включен в список личного состава, согласованный с советским посольством в Англии. Полковник Даль тотчас послал ответное сообщение, что имя лейтенанта Хейердала включено в дополнительный список, к тому же ввиду острой нехватки офицеров его никак нельзя отсылать назад. Русские просмотрели дополнительный список и нашли там сержанта Хейердала. Что-то здесь было не так, и лейтенанту следовало немедленно убираться в Лондон. Так приказала Москва.

Это был полный бред. Мы с полковником Далем выработали план. Меня назначили помощником командира группы командос, отправляющейся на опасное задание, а полковник должен был меня прикрыть.

В последний день 1944 года наша маленькая группа из семи человек перевалила через горы у фьорда Смал и на реквизированном грузовике добралась до самых удаленных наших позиций, которые удерживали семьдесят горных стрелков. Позади лежала ничья земля, а впереди, по другую сторону фьорда, стояли немецкие войска. Мы отдохнули в оставленных немцами окопах, а затем вышли на задание. На противоположном берегу возвышался маяк, а рядом с ним стояли на якоре три немецких эсминца. Нам предстояло незаметно переплыть на лодке через фьорд, захватить охрану врасплох и взорвать маяк.

Перед началом операции меня мучили сомнения. Спящие в караульном помещении немецкие солдаты — я ведь их совсем не знаю. Конечно, они солдаты вражеской армии, но они же подневольные люди, и если они откажутся выполнять приказы, их расстреляют без разговоров. В армии нельзя даже отказаться прислуживать в офицерской столовой. Я ворочался всю ночь, решая дилемму: что лучше — бросить гранату в окно комнаты, полной беззащитных спящих людей, или предупредить их криком, но при этом подвергнуть огромному риску моих товарищей? Но тут раздалась трель полевого телефона. Советское командование потребовало, чтобы полковник Даль немедленно выслал патрульные команды на поиски лейтенанта Хейердала.

Приказ был короток и не подлежал обсуждению. Я попрощался с командиром группы, лейтенантом Альфредом Хеннингсеном — теперь ему предстояло выполнить задание силами всего лишь пяти человек — и сел в грузовик рядом с шофером. Надо было возвращаться в абсолютной темноте, через усеянную минами ничейную землю. Глупо, как глупо! Но главное теперь было вернуться в Киркенес прежде, чем все норвежские солдаты, вместо того, чтобы воевать с врагом, начнут патрулировать местность, чтобы найти Хейердала и отправить его в Лондон за советской визой.

За все время войны я больше ничего не слышал о Хеннингсене и его людях. Позже выяснилось: немцы обнаружили их и открыли огонь. Лодка потонула, половина диверсантов погибла, а остальных взяли в плен. Хеннингсен оказался среди выживших и много лет спустя стал членом парламента Норвегии от города Тромсё.

Началась сильная метель, и грузовик застрял в сугробе. Неподалеку мы обнаружили брошенный и вмерзший в снег снегоочиститель от бульдозера. Мы с шофером начали его выдирать изо льда, как вдруг заметили, что к нему присоединена мина. После этого нам как-то расхотелось к нему приближаться.

Медленно, постоянно откапываясь, мы все же продвигались вперед. Никаких указателей на дороге видно не было. Война не пощадила мосты через реки Гульюк и Тана, но нам удавалось переправляться на другой берег по замерзшему льду. Правда, один раз грузовик застрял посреди реки, и мы никак не могли сдвинуть его с места. К счастью, неподалеку оказалась хижина лапландца. Мы упросили его дать нам лошадь и с ее помощью вытащили машину. Наутро следующего дня, пересекая фьорд возле Нессеби, мы провалились под лед. Мне живо вспомнился мой детский ужас, связанный со льдом и водой, но до берега было недалеко, и мы сумели до него добраться, промокнув до нитки. Нам на выручку пришли три проезжавших мимо лапландца, но едва мы приступили к спасению грузовика, как сани тоже ухнули под лед. С помощью березовых лаг мы вытащили сани и лошадь, но машину пришлось бросить.

После нескольких дней таких приключений я наконец под утро добрался пешком до Вардё и уснул мертвым сном в первом попавшемся доме.

Перед тем, как пересечь фьорд, отделявший меня от Киркенеса, я встретил загадочного вида небритого прапорщика. Во время отступления немцев он прятался в снежном иглу. Когда он наконец вышел из своего убежища, то, подобно мне, оказался на нейтральной полосе. После того, как мы прониклись доверием друг к другу, он представился под вымышленным именем Торстейн Петерсен. Наша дружба, начавшись тогда, выдержала испытание временем. Через годы он присоединился к экспедиции на «Кон-Тики». На самом деле его звали Торстейн Рааби.

Во время войны в Финляндии Торстейн не особенно распространялся о своем прошлом. Позже я выяснил, что он прошел подготовку в Англии и был выброшен с парашютом в Норвегию, в район Тромсё. Он жил по подложным документам неподалеку от места базирования немецкого броненосца «Тирпиц» и на протяжении нескольких месяцев каждую ночь отправлял радиограммы в Англию, используя портативный передатчик и антенну, которой днем пользовался один немецкий офицер. Подобно Рорхольту и Хогланду, союзники высоко отметили его заслуги. Во многом благодаря ему британская авиация в конце концов потопила «Тирпиц» — второй флагман фашистского флота, нашедший упокоение на дне норвежского фьорда.

Когда стало известно, что лейтенант Хейердал появился в Киркенесе и собирается в Мурманск, чтобы с первым же конвоем вернуться в Англию, норвежское командование испытало чувство облегчения, а остальные мои земляки заметно переполошились. После гибели оборудования «Группы И» норвежский корпус не мог поддерживать связь ни с какой другой страной, кроме Советского Союза. У каждого нашлось, что передать или попросить сделать в Лондоне. Один сообщал, что в партии обуви, пришедшей с последним конвоем, были только ботинки на левую ногу. Мурманские коммунисты ли тому виной, навсегда останется загадкой, но факт остается фактом — на следующий день лейтенант отправился в патрулирование с восемью солдатами и только одним спальным мешком. Число восемь объяснялось очень просто — именно столько пар обуви было в его взводе, и солдат он подбирал по одному-единственному критерию — чтобы на них налезли ботинки. Еще патруль располагал тремя автоматными рожками и четырьмя котелками и кружками. Военная полиция хотела доложить о количестве норвежских нацистов, задержанных в районе Киркенеса. Врач посылал рапорт о состоянии здоровья личного состава и умолял прислать лекарства, а начальник склада рапортовал об отсутствии практически всего — от оружия и боеприпасов до обувного крема, варежек и солнцезащитных очков.

11 января 1945 года за мной заехал советский броне-транспортер. К моему великому удивлению, я оказался не одинок. Со мной ехали два лейтенанта норвежских ВМФ, тоже объявленных Москвой «персонами нон грата». Наша троица возвращалась в Лондон с одним и тем же конвоем. Более того, вскоре к нам присоединились еще три человека в форме майоров. Они не производили впечатления профессиональных военных, но их мундиры украшали офицерские знаки отличия, поскольку все они были важными чиновниками. В Лондоне от них ждали отчета о настроениях и образе жизни гражданского населения. В холоде и темноте мы стукались друг о друга, шесть норвежских офицеров и один русский водитель, а бронетранспортер неумолимо вез нас на восток, через понтонный мост, прочь от Норвегии. Дни ничем не отличались от ночей, и в прорези в бортах машины мы видели только снег да бесконечные колонны машин и одетых в овчину солдат. Мы ехали и ехали, изредка останавливаясь, чтобы перекусить и выпить чаю в каком-нибудь занесенном снегом бункере в обществе полуодетых русских солдат, молча сидящих вдоль стен. Потом мы увидели множество огней и поняли, что финская граница осталась позади и перед нами лежит Мурманск.

Советский флотский офицер распахнул люк бронетранспортера и приказал нам торопиться, поскольку мы прибыли с опозданием и конвой уже отплывал. Сперва он выудил на свет божий трех лейтенантов, а майорам сообщил хорошую новость: им разрешено вернуться в Киркенес! Один из них, в обычной жизни директор банка, изобразил самую завораживающую улыбку и попытался объяснить благодетелю, что тут какая-то ошибка. Это три майора должны вернуться в Англию, а трем лейтенантам, наверное, можно остаться.

«Никаких ошибок. Приказ Москвы», — твердо ответил русский. С этими словами он захлопнул люк, бронетранспортер отправился назад в Киркенес, увозя в своем чреве трех майоров, полумертвых от холода и горя.

Мы, лейтенанты, решившие было, что остаться разрешено именно нам, тоже испытали жуткое разочарование. Однако нас, не слушая никаких возражений, усадили со всеми нашими пожитками на советский противолодочный корабль, и тот на всех парах пустился догонять конвой, уже покинувший бухту Полярную. Когда мы выходили из бронетранспортера, один из майоров случайно поставил свою сумку рядом с моей. Я знал, что помимо личных вещей он вез секретные документы и пистолет, поэтому я сделал вид, будто у меня было две сумки.

Менее чем через два часа мы догнали замыкавшие колонну конвоя два английских эсминца. Не снижая скорости, опасно раскачиваясь на бурных волнах, корабли обменялись пассажирами. Один лейтенант оказался на «Зебре», а я вместе со вторым — на «Замбези». Мы отправились в офицерскую кают-компанию и немедленно заснули.

Но взлетая на гребне волн, то проваливаясь в бездну, корабли каравана вышли из фьорда в открытое море. А под водой нас караулили немецкие субмарины. Я проснулся от взрывов глубинных бомб. «Зебра» отбомбилась первой, но через несколько минут за кормой «Замбези» всплыла подводная лодка и передала кодированное сообщение. Это могло значить только одно — скоро у охраны конвоя будет много работы.

Мой товарищ-моряк мучился от морской болезни и не мог оторвать голову от подушки. Мне тоже нелегко дался резкий переход от твердой земли к океанской качке, но тем не менее я нашел в себе силы проследовать за английским офицером в штурманскую рубку, где мне стала ясна структура построения конвоя. Он состоял из большого количества грузовых кораблей, возвращавшихся порожняком в порт приписки, и судов охраны: одного авианосца, одного крейсера, восьми эсминцев, девяти противолодочных охотников и нескольких судов поменьше. Мы ожидали вражеской атаки в любой момент, поэтому спать нам приходилось в гамаках, натянутых в открытом коридоре, не снимая спасательных жилетов.

Естественно, спалось нам плохо. На то имелось несколько причин. Во-первых, коридор был настолько узок, что при качке гамаки бились о переборки. Едва ты успевал заснуть после близкого контакта с одной переборкой, как тут же знакомился с противоположной.

Вскоре со всех сторон до нас стали доноситься взрывы. Англичане отнеслись к этому с мрачным юмором. «Мы обнаружили косяк макрели», — сказал капитан.

Но нет; Господь никогда не допустил бы, чтобы в океанах водилась подобная рыба. Эти дьявольские механические чудовища были порождением человеческого мозга с единственной целью — уничтожать людей. Я часто задавался вопросом: что сказал бы Теи Тетуа о нашей замечательной цивилизации, доведись ему лежать в гамаке по соседству со мной.

Мои размышления прервал грохот близкого взрыва, и столб воды поднялся в воздух прямо рядом с бортом.

— Это мы, — гордо объявил стоявший в двух шагах от меня моряк.

Я поднялся на мостик узнать, что происходит. На борту царило лихорадочное оживление. Приказы отдавались и получались. Из катапульт в голубые неспокойные воды Атлантического океана широким веером сыпались похожие на бочки глубинные бомбы. Через несколько мгновений вода вокруг словно закипела и брызги взлетели выше мостика. Не покидая своего места в конвое, мы шли зигзагами, чтобы уменьшить вероятность попадания торпеды.

Чтобы сбить с толку основные силы противника, с авианосца пришел приказ изменить курс на восток, в направлении Сибири и Кольского полуострова. Затем мы вновь повернули на запад, только двумястами километрами севернее. Там нас поджидал настоящий шторм, и следующей ночью нас раскачивало с амплитудой в тридцать пять градусов.

Удерживать все суда конвоя вместе стало практически невозможно. Мы снова сменили курс и два дня шли на юго-запад, но шторм только усиливался. На третий день я услышал крик: «Человек за бортом!» Троих моряков смыло волной, но следующая волна чудесным образом забросила их назад на палубу корабля. Качка была просто непереносимой. Мостик кренился то вправо, то влево на сорок градусов, и удержать что-либо в руках не представлялось никакой возможности. В разгар снежной бури всего в пяти километрах от нас пролетел немецкий разведывательный самолет.

Попытка пообедать за столом окончилась полным фиаско на гране комедии. Я и еще двое офицеров изо всех сил пытались удержать блюда и столовые приборы, но, наконец, пришла огромная волна, и стулья, половики и посуда разлетелись по всей каюте. В самый последний момент я ухитрился зацепиться ногами за привинченные к палубе ножки стола, но зато корабельный доктор пролетел через всю каюту и закончил свой полет в углу, прижатый к переборке и накрытый половиком. Мичман вдруг побежал от стены к стене, как сумасшедший, держа в руке нож с куском мармелада. И, словно этого было недостаточно, вдруг откуда-то появился стюард в одной рубашке и принялся плясать босыми ногами на осколках посуды и раздавленных сандвичах. Мы в недоумении смотрели на него, и тут из-под половика раздался голос корабельного доктора.

— Это что, стриптиз такой? — сухо поинтересовался он.

Следующая волна отправила стюарда обратно туда, откуда он пришел, и дверь с треском захлопнулась за ним, придав сцене недостающую завершенность.

На следующий день море стало поспокойнее, и тут же неподалеку от нас всплыла подводная лодка и передала очередное сообщение. Она неотступно следовала за нами на дистанции в тридцать километров со скоростью восемнадцать узлов и погрузилась, только когда с авианосца поднялся самолет. В подводном положении она не могла развить скорость больше шести узлов, поэтому конвой разогнался до двадцати узлов и ушел от нее. Но наше местонахождение перестало быть секретом, и вскоре нас со всех сторон окружили вражеские субмарины. «Замбези» первой приняла удар на себя.

Я только что проверил водонепроницаемые переборки и направлялся на мостик, как до моих ушей донесся странный металлический звук и весь корабль содрогнулся, словно от боли. Первым делом я решил, что в нас попала торпеда, но как оказалось, это мы сами вели огонь. Матросы на палубе суетились вокруг катапульт и запускали одну глубинную бомбу за другой, а в это время эхолот на мостике нашел еще одну цель с правого борта. Тем не менее командир конвоя приказал нам покинуть строй и вступить в бой с подводными лодками. Волны швыряли «Замбези» то вверх, то вниз, то вправо, то влево, а наблюдатели и акустики пытались вовремя заметить приближающуюся торпеду. Вскоре мы услышали сигнал эхолота и поменяли курс, чтобы перехватить еще одну субмарину. Через некоторое время она оказалась прямо под нами. Затем навигационные приборы начали давать сбои, и пока мы их чинили, оказалось, что мы отстали от конвоя. Мы разогнались до двадцати узлов и на Полярном круге догнали своих. Но тем временем шторм разыгрался совсем уж не на шутку. Волны вздымались, словно водяные горы, и обрушивали на бедный эсминец удары страшной силы. Он вздрагивал, как породистый жеребец под кнутом, но продолжал бой с морским чудовищем.

Ближе к вечеру пришло сообщение, что авианосец вынужден свернуть с курса и пойти по ветру. Чуть позже до всех был доведен приказ: кто может, должны продолжать движение на юг, сохраняя строй. К десяти вечера нам тоже пришлось прекратить борьбу, и мы повернули на север. Некоторое время на борту царил настоящий хаос. Навигационные инструменты снова вышли из строя, и в полной темноте мы пошли наперерез остальным судам конвоя, лишь чудом избежав столкновения с транспортом, который внезапно вырос у нас прямо по носу. Шторм теперь представлял большую опасность, чем подводные лодки, и на всех кораблях зажглись бортовые огни.

Отдохнуть в гамаке не представлялось никакой возможности, потому что он раскачивался от стены к стене, и приходилось смягчать удары обеими руками. Поэтому я не спал, когда чудовищная волна обрушилась на «Замбези» и разнесла в щепки нашу единственную спасательную шлюпку. Затем вырвало с корнем одну из катапульт, и в образовавшуюся в палубе пробоину с каждой новой волной устремлялись потоки воды. Теперь самая серьезная опасность исходила не извне, а от нас самих. Глубинные бомбы, приготовленные к запуску, сорвались с креплений и катались по палубе. Из оружия для защиты они превратились в непредсказуемого врага. Судно швыряло из стороны в сторону, потоки воды носились по палубе, сметая все на своем пути, бомбы перекатывались от борта к борту. Казалось, коварный противник внезапно напал из-за угла и втянул нас в бессмысленную игру, ставкой в которой была наша жизнь. Наверное, все чувствовали себя такими же беспомощными, как и я. В какой-то момент я всерьёз прикидывал, какие у меня шансы на спасение, если я прямо сейчас прыгну за борт и поплыву прочь от обреченного корабля.

И тут часть бортового ограждения, наконец, не выдержала, и первая из глубинных бомб скатилась в океан. Обычно при бомбометании корабль идет на полном ходу, чтобы в момент взрыва отойти как можно дальше от его эпицентра. Теперь же «Замбези» делал жалкие три узла, а бомба упала совсем рядом. В результате случилось то, чего и следовало ожидать. Одна за другой бомбы попадали за борт и под влиянием давления воды начали взрываться. Штормовое море, казалось, совсем взбесилось, и с каждым взрывом я ждал, что корпус, наконец, не выдержит напряжения. Экипаж корабля предпринимал героические усилия, чтобы не дать упасть оставшимся бомбам, но после того, как одного матроса смыло за борт, остальные были вынуждены прекратить попытки. На сей раз беднягу не выбросило назад, и все попытки спасти его не увенчались успехом. Жутко было видеть его голову, то появлявшуюся, то исчезавшую в ледяных волнах всего лишь на расстоянии вытянутой руки от корпуса судна. Только мгновение назад раздался крик «человек за бортом», и вот все уже было кончено. В таких условиях найти его было невозможно. Уже через несколько минут все тело будет покрыто коркой льда.

— Жаль, — пробормотал один из офицеров. — Он так хорошо играл на аккордеоне.

Он, так же как и я, мучился от собственного бессилия и не знал, как выразить словами свои чувства.

Шторм набрал такую силу, что никого нельзя было послать на палубу, даже привязав канатом. В общей сложности за борт упало двенадцать бомб. С флагманского корабля пришел приказ всем судам, которые еще держались вместе, сменить курс и самостоятельно добираться до Фарерских островов. Во время снежной бури столкнулись два транспорта. У одного образовалась огромная пробоина в борту, и он начал тонуть. Прежде чем мы достигли Фарерских островов, эхолот обнаружил цели с трех сторон от нас. Наш капитан не хотел лишаться последних бомб, поэтому «Зебра» и еще один эсминец принялись охотиться за вражескими лодками и прикрывали нас до тех пор, пока мы не вошли в порт.

С Фарерских островов я перелетел в Шотландию, а оттуда в Лондон, чтобы получить визу в советском посольстве и вернуться на фронт. Разумеется, я также доставил по назначению документы и прочие вещи, которые майоры предоставили в мое распоряжение.

Только через много лет после войны я выяснил, почему мои бумаги не понравились русским. Меня пригласили в советскую Академию наук на дискуссию, посвященную моей теории. В Москве на сцену вместе со мной вышел человек, занимавший один из самых высоких командных постов на Северном фронте, и нас представили аудитории как товарищей по оружию. Я не преминул воспользоваться ситуацией и выяснил, что всему виной мое повышение в чине. В бумагах, поданных на визу, фигурировал прапорщик Хейердал. А приезжает лейтенант Хейердал — вдруг это другой человек?

В Лондоне оказалось, что я первым вернулся с норвежского фронта. Поэтому на Би-Би-Си вышла программа с моим участием на английском, французском и норвежском языках. Трудно описать чувства, которые испытала, слушая эту передачу, моя престарелая матушка. Все военные годы она жила в доме одной из моих племянниц в Лиллехаммере. На чердаке они прятали парашютистов и бойцов Сопротивления. Один из них как раз завершил свое задание и на следующий день собирался уходить в Швецию, а оттуда в Англию. Когда норвежский диктор Би-Би-Си объявил, что завтра лейтенант Тур Хейердал расскажет о положении дел на финском фронте, парашютист отложил свое возвращение, и шестого февраля 1945 года мама впервые за шесть лет услышала мой голос и убедилась, что я жив и здоров. После войны моя семидесятидвухлетняя мать тоже получила награду за вклад в победу над врагом фотографию Уинстона Черчилля с собственноручной благодарственной надписью.

Теперь мне предстояло вернуться на фронт с действительной визой в кармане. Но на сей раз мне не пришлось Дожидаться следующего конвоя до Мурманска. К моему великому удивлению, в Лондоне я встретил капитана Рорхольта. Он сумел пробраться в Лондон через нейтральную Швецию с тем, чтобы раздобыть новые средства связи для норвежских войск, сражающихся за полярным кругом. Мы вместе продумали план дальнейших действий, и с его благословения я сам написал приказ, согласно которому мне предписывалось отправляться в Швецию и там наладить обучение норвежских беженцев радиоделу и технике прыжков с парашютом. Рорхольт зачитал бумагу на совещании высшего офицерства норвежской, американской и британской армий, и написанный мною приказ был немедленно завизирован одним высокопоставленным генералом. На следующий день после моего выступления на Би-Би-Си я уже летел над оккупированной Норвегией в маленьком английском самолете без бортовых огней. Я был единственным пассажиром, на мне красовался гражданский костюм с чужого плеча, а в чемодане лежали пистолет и лейтенантская форма. После приземления в Стокгольме я приехал в тренировочный лагерь норвежской военной полиции. Официально Швеция соблюдала нейтралитет, что помогло ей избежать фашистской оккупации, и в то же время она представляла собой райский островок безопасности для беженцев, в том числе и из Норвегии, да и вообще втайне Швеция сделала немало для победы над нацистами.

Рорхольт обнаружил, что в Швеции под видом «полицейских» находится около десяти тысяч норвежских военнослужащих и все они рвутся в бой. Моей задачей было отобрать подходящих людей для десантирования в тыл врага и для работы радистами по обе стороны линии фронта. Тем временем Рорхольт найдет необходимое радиооборудование, и мы переправим его нашим оторванным от мира ребятам на севере Финляндии.

В Стокгольме меня встречали с искренним радушием. Едва покинув пределы города, я переоделся в военную форму, чем вызвал полный восторг соотечественников. Вскоре я отобрал шестнадцать лучших «полицейских» — все бывшие студенты, недавно окончившие пятимесячные радиокурсы, а также одиннадцать профессиональных криптографов. Я начал обучать их приему и передаче по норвежским и британским стандартам, а также стал тренировать их выносливость.

Спустя три недели позвонил Рорхольт. Он раздобыл-таки оборудование, а также установил контакты с двумя независимыми офицерами, посвященными в наши секретные планы. Один из них — прапорщик «Петерсен», тот самый, которого я встретил в Финляндии и который помог потопить «Тирпиц». Он стал нашим агентом на норвежской стороне шведской границы. Другой, знаменитый норвежский пилот Бернт Бальхен, сейчас имел чин полковника американской армии. Его самолеты базировались на секретном аэродроме на территории Швеции. Я должен был привести туда своих солдат. Вылет был назначен на следующий день в шесть утра ровно.

К тому времени группа разрослась, и я уже командовал и обучал тридцать пять человек. Провезти через пол-Швеции тридцать пять переодетых в гражданское полицейских не представлялось возможным. Я решил рискнуть в расчете на то, что мало кто в нейтральной стране увидит различие между голубоватой формой норвежских полицейских и мундирами союзных войск цвета хаки с норвежским флагом на рукаве. И я оказался совершенно прав. Никто даже головы не повернул, когда наша группа промаршировала по улицам Стокгольма по направлению к Центральному вокзалу и погрузилась в специально забронированный вагон.

На севере Швеции нас, соблюдая строжайшую секретность, расквартировали в летном тренировочном лагере Каллакс, неподалеку от границы с Финляндией. Шведские летчики, наверное, были немало удивлены, когда поутру обнаружили вдоль взлетной полосы длинный ряд эскимосских иглу. К тому времени я уже начал обучать своих солдат технике выживания в условиях дикой природы, и у меня имелись все основания не очень-то доверять нашему снаряжению.

Рорхольт несколько задерживался, и мы посвятили образовавшееся свободное время тренировкам, отработке прыжков с парашютом и физической подготовке. Чтобы поддерживать дисциплину в группе, я своей волей произвел самых толковых ребят в сержанты, а некоторых — в капралы.

Наконец прибыл Рорхольт и привез оборудование. Бальхен разрешил нам, прежде чем посылать людей на настоящее задание, совершить несколько тренировочных прыжков с его «Дакот». Потом Бальхен лично доставил меня в Киркенес, где я тут же попал в объятия того самого русского офицера, который четыре месяца назад отправил меня в Лондон.

— Добро пожаловать, лейтенант Хейердал, — с широкой улыбкой сказал он. — Теперь ваши бумаги в полном порядке.

Он только что получил подтверждение из Москвы.

У развалин Киркенеса расположилось небольшое, но отлично подготовленное подразделение связистов. Мы наладили прекрасное снабжение: американское полярное обмундирование, английское и советское оружие и отличные шведские продукты. Надо мной не было ни одного прямого начальника. Полковник Даль и командование норвежскими войсками в Финляндии по-прежнему располагались в районе Киркенеса по соседству с советским штабом, но норвежские горные стрелки зашли глубоко в нейтральную зону после того, как Красная Армия приостановила свое наступление, выйдя на берег широкого фьорда Варангер, естественной границы между Норвегией и СССР. Мы с Рорхольтом договорились, что я буду продолжать командовать людьми, а он займется материальной частью и вопросами координации. В итоге, получив разрешение от шведского командования, он остался в тренировочном лагере в Швеции, где нам отвели одну из казарм. Этой казарме предстояло стать головной базой всех наших дальнейших операций.

Высадившись на норвежской территории, я организовал лагерь ускоренной подготовки для финских добровольцев и одновременно, по заданию Рорхольта, создал цепочку маленьких радиостанций слежения. Однажды Рорхольт получил сообщение от одной из этих станций, что со стороны Нарвика навстречу наступающим норвежским войскам выдвинулась группа норвежских нацистов. Если они обнаружат, сколь малочисленны на самом деле наши силы на этом участке, немцы могут предпринять еще одну атаку в северном направлении, и тогда они сотрут наших с лица земли прежде, чем русские успеют прийти к нам на помощь через заминированную нейтральную полосу.

С благословения русского командования и полковника Даля, я снова отправился за линию фронта. Как раз вовремя под рукой оказался одинокий волк, прапорщик «Петерсен», и вместе с лейтенантом Стабелем, успевшим к тому времени переодеться в норвежскую форму, он присоединился к моей маленькой группе. Снег еще сковывал горные перевалы, и чтобы в третий раз не пробираться через минные поля нейтральной полосы, мы взяли две рыбацкие лодки и отправились морем.

В Батсфьорде мы высадили патруль, который должен был предупредить нас в случае возможного появления вражеских разведчиков. Ни одно судно антигитлеровской коалиции не заходило в эти кишащие минами воды. Здесь по-прежнему курсировали немецкие субмарины. Каждый час я выходил на связь со второй нашей лодкой — она кралась за нами следом вне пределов прямой видимости. Перед отплытием мы договорились встретиться в Хопсейдете, но на подходе к нему у меня появилось дурное предчувствие, будто мы сами идем врагу прямо в руки, и я послал Стабелю, старшему на второй лодке, зашифрованное указание продолжать движение мимо Нордкина и далее в устье длинного фьорда Порсангер. Со стороны этот шаг казался чистым безумием — на западном берегу фьорда располагались немецкие позиции. В том-то и заключался мой расчет — им и в голову не могло прийти, что мы войдем во фьорд прямо у них под носом.

Перед тем, как мы сменили курс, немецкие наблюдатели нас засекли. Ночью три вражеские подлодки высадили в Хопсейдете десант. Пьяные десантники разоружили немногочисленную норвежскую охрану и, как рассказывали позднее очевидцы, арестовали шестерых гражданских, долго допрашивали их и, ничего не добившись, расстреляли. К тому времени мы уже давно шли вдоль восточного берега фьорда Порсангер.

Если в январе, когда я впервые попал на фронт, круглые сутки царила непроглядная полярная ночь, то теперь и ночью было светло как днем. Перед тем, как войти в бесконечно длинный фьорд прямо на виду у немецких позиций, мы, разумеется, погасили бортовые огни, но это был скорее символический жест. В мае ночью на суше и на море отлично видно на многие километры вокруг.

В девять утра мы высадились на берег и обнаружили там невероятные нагромождения колючей проволоки. Кроме того, земля была буквально нашпигована противопехотными минами. Двое несчастных подорвались на мине всего лишь за день до нашего появления. Еще мы нашли два нераскрытых парашюта и разбившийся при падении генератор — их сбросил для нас Рорхольт с одного из самолетов Бальхена. Мы вернулись на лодки и поплыли дальше до Хамнбукта, располагавшегося в самой дальней точке фьорда. Там мы со всеми мерами предосторожности разбили лагерь неподалеку от поселения лапландцев. Когда вечером мы вышли на связь с Рорхольтом, нам сообщили, что немецкие войска в Дании капитулировали.

Мы отметили радостную новость вместе с лапландцами, которые угостили нас своим национальным напитком «клонк». Правда, мы все равно старались не шуметь, поскольку орудия на противоположном берегу фьорда оставались заряженными и никто не мог поручиться, что соседи разделяют наше веселье.

В последующие дни и ночи я хорошо узнал, что такое современная война. Мы с осуждением говорим о тех варварских временах, когда наши предки мечами рубили друг другу головы, и тешим себя иллюзией, что в наши дни война стала значительно гуманнее. Конечно, запускать ракеты и устанавливать мины можно, даже не снимая белых перчаток.

Когда я впервые оказался посреди минных полей Финляндии, фашистские бомбежки Лондона были еще свежи в моей памяти. Я видел своими глазами, как на город дождем сыпались бомбы, и беззащитные, ни в чем не повинные женщины, дети и старики в отчаянии искали спасения в подвалах и в метро, словно первые христиане в катакомбах Римской империи. Я также видел, как эскадрильи союзников, словно сказочные драконы, заполоняли все небо от края до края, отправляясь на миссию отмщения, чтобы сделать с немецкими стариками и женщинами то же самое. И вослед им неслись благословения священнослужителей! Однажды мне довелось увидеть незабываемую символическую картину: воплощение пяти тысяч лет технического прогресса. Дело было так. Я всегда мечтал посмотреть на знаменитые руины в Стоунхендже, и как-то раз, в свободное от мытья лестниц время, я сел на поезд до Солсбери, а дальше на попутных машинах добрался до забора из колючей проволоки. Как выяснилось, неподалеку разместилась военная база, и забором обнесли всю округу.

Однако я твердо решил не отступать, покуда не увижу своими глазами знаменитый храм древних друидов. В конце концов, не зря же меня учили военному ремеслу. Конечно, я не собирался наносить материальный ущерб союзникам. Я нашел пустой картонный ящик и, когда стемнело, проложил между соседними витками проволоки два слоя картона и пролез между ними. Сперва я сполна насладился видом величественных каменных глыб, а затем забрался на алтарь. Там я съел свой ужин, развернул спальный мешок и улегся, размышляя о том, какая чудная штука — время. Надо мной сияли созвездия, которые точно так же светили, когда на Земле еще не было ни единого живого существа. Эти созвездия, вместе с луной и солнцем, вдохновляли древних строителей Стоунхенджа так же, как и нас, а может даже больше. Тут одна из звезд медленно пересекла ночной небосвод от края до края. Эту звезду создало мое поколение — бомбардировщик летел на задание.

Там, на алтарном камне в Стоунхендже, я по-новому увидел современную войну. Прошли месяцы, и на берегу фьорда Порсангер мы с лейтенантом Стабелем, прапорщиком «Петерсенем» и нашими солдатами готовились к старому как мир единоборству с противником. Правда, мы рассчитывали и на помощь со стороны современных технологий.

Мы сошли на берег в полузанесенной снегом долине, чем-то напоминавшей долину Белла Кула в Британской Колумбии. Но на сей раз мы охотились не на медведей. Великолепный березняк, когда-то покрывавший всю долину, был варварски вырублен. Только несколько уцелевших гигантов горестным укором торчали тут и там. Немцы усеяли землю невероятным количеством противопехотных мин и мин-ловушек. В свое время здесь, очевидно, скапливались большие силы. По пути мы встретили множество заброшенных лагерей, окруженных минными полями. На территории лагерей лежали груды пустых консервных банок и бутылок, а также обрывки бумаги, осколки стекла и даже сломанные машины и танки.

Новые конвои доставили в Мурманск свежее пополнение для норвежской армии, и она продвинулась далеко на юг, до лапландского города Карасйок, который находился гораздо ближе к Швеции, чем мы сейчас. Рорхольт десантировал им на помощь группу радистов, и сейчас его люди очищали от мин взлетную полосу аэропорта. Каждый день приходили сообщения о потерях среди солдат и среди мирного населения. Что касается нас, то мы воевали не столько против живого врага, сколько против различных механических приспособлений, которые он оставил после себя. Соблазнительного вида бутылка, полезное приспособление, да вообще все, что угодно, могло оказаться соединенным тоненькой проволочкой с адской машиной, специально оставленной для того, чтобы оторвать человеку руку, изуродовать ему лицо, просто убить.

Я думаю, что истинными героями современной войны следует считать тех, кто обезвреживает эти дьявольские ловушки, а также врачей, ведущих сложную, отчаянную игру со смертью. Враг может превратиться в друга на следующий миг после приказа о прекращении огня, но для смертоносного прибора, предназначенного нести смерть, не существует слова «мир». После того, как солдаты из плоти и крови разошлись по домам, я сделал отметку в своем дневнике: всю оставшуюся жизнь я буду помогать тем, кто трудится ради мира на земле. Тогда и только тогда я смогу жить в спокойствии и согласии со всеми населяющими нашу планету людьми, из какой бы страны и из какого социального слоя они бы не происходили. Никогда больше я не буду участвовать в танцах с Дьяволом.

У нас на северном фронте переход от войны к миру произошел буднично и незаметно. Вот что записано в моем дневнике шестого мая:

Седьмого мая по радио передали неподтвержденные слухи, будто немцы в Норвегии сложили оружие. Наш горнист все порывался протрубить сигнал к окончанию боя, но мы успокоили его, поскольку вражеский авангард находился совсем недалеко — на другой стороне близлежащих холмов.

Девятого мая и мы, и немцы по-прежнему пребывали в состоянии боевой готовности, у нас по-прежнему хватало работы врачам, и постоянно прибывали новые раненые. Затем по радио началась трансляция из Осло. До нас доносился гул тысяч торжествующих голосов: норвежский десант из Англии высадился неподалеку от столицы и с минуты на минуту должен был в нее войти. Мы полностью разделяли радость своих соотечественников, хотя не могли удержаться от горькой улыбки, когда комментатор торжественно объявил: «В этот самый момент нога первого норвежского солдата ступает на родную землю».

Однако какое значение имеет приоритет! Мы вылезли из палаток и пустились в пляс от радости. В это время мимо проходил лапландец с частью оленьей туши за спиной.

— Мир! Война кончилась! — крикнул я ему.

Он остановился и вынул трубку изо рта.

— И кто победил?

— Да, действительно, так кто же победил?

— Многие из нас задавались потом этим вопросом. Когда немцы напали на СССР, Красная Армия в мгновение ока превратилась из дьяволов в ангелов, но стоило фашизму пасть, как русские снова стали исчадием ада. Германию приняли в НАТО, чтобы защищать нас от прежних освободителей. Когда через несколько лет я прожил довольно много времени в Италии, среди бывших врагов, это ни у кого не вызвало ни малейших эмоций. Точно также никто не удивился, что вместе со мной в путешествие на тростниковом корабле «Тигрис» отправились немец, русский и американец.

— Так что же случилось с врагом?

— Мы сами носим врага в себе, и время от времени Дьявол своими чарами пробуждает его и выпускает наружу, чтобы он принял участие в его дьявольских плясках. На самом деле неважно, кого мы избираем на роль врага в каждом конкретном случае. Главное — выпустить заряд ненависти, который хранится в каждом из нас со времен Каина. В Библии сказано, что Каин убил Авеля, а поскольку у Адама не было других сыновей, то ясно, от кого мы все происходим.

Некоторое время мы не могли понять, что сейчас — мир или война. Приказ о прекращении огня пришел 13 мая, но за ним следовало странное разъяснение, что он применим только к соединениям в составе дивизии и выше. Поскольку в Финляндии нас было явно меньше, к нам он, получалось, не относился. Помню, что в тот день мы отправились на дорогу обследовать воронку от бомбы, которую надо было засыпать, и обнаружили рядом с ней семьдесят мин.

Стабел едва не утонул в Атлантике, когда мы в первый раз прибыли в Мурманск. Только чудом его не забросило прямо на небеса в один из тех дней, которые он провел в одной палатке со мной и «Петерсеном» — Рааби. 22 мая я записал в дневнике:

Теоретически, противотанковая мина не взрывается, когда на нее наступает такой легкий и «незначительный» объект, как человек, но теория это одно, а практика подчас — совсем другое. Что и доказал один прибывший в Карасйок офицер. Он положил на землю немецкую противотанковую мину и объяснил своим солдатам, что она рассчитана на вес танка или тяжелой машины. В доказательство своих слов он встал на мину обеими ногами, и она взорвалась! Результат лекции — двадцать два убитых и девять раненых. Один из наших радистов оказался на месте трагедии, он срочно связался с головной базой в Швеции. Рорхольт и Бальхен немедленно доставили к нам двух докторов и медсестру. Им пришлось прыгать с парашютом. К счастью, они приземлились в глубокий сугроб и не пострадали. Когда пришла пора хоронить погибших, церковное кладбище первым делом очистили от мин.

13 июля, почти через два месяца после освобождения, я отправил рапорт на имя главнокомандующего с просьбой об отставке. В просьбе мне отказали. Оказывается, я был нужен в Финляндии. Когда я попросил двухнедельный отпуск, чтобы увидеться с женой и детьми, которые недавно приехали из Америки, и со стариками-родителями, которых не видел шесть лет. На сей раз мне пошли навстречу.

Я поехал в Осло через Швецию. В лейтенантской форме я заявился прямиком в штаб главнокомандующего. Там я поймал двух прапорщиков, приказал им принести бланки приказа об увольнении, заставил эти бланки заполнить, отнести на подпись и доставить в соседний кабинет.

Через несколько дней, когда я наслаждался покоем в лоне моей семьи, мне по почте пришел приказ об увольнении из армии, подписанный двумя высокопоставленными офицерами.

Я снова стал гражданским лицом, свободным человеком, принадлежащим только самому себе, без всяких чинов, погон и личного номера.