По следам Турецкого гамбита

13(25) декабря началось наступление отряда Гурко. Отряд насчитывал около 71 тысячи человек при 318 орудиях, чем более в 1,5 раза превосходил противостоящий ему отряд противника по живой силе и в 3,5 раза по артиллерии. Турецким отрядом командовал Шакир-паша, который сменил на этом посту Мехмеда-Али. Преодолевая тяжелейшие зимние условия горных перевалов, главные силы Гурко должны были по двум направлениям спуститься в долину и охватить позицию противника у Араб-Конака. Однако осуществить задуманное не удалось и пришлось действовать, главным образом, в обход левого фланга турок. 18 (30) декабря Шакир-паша получил разрешение оставить позицию. Он прикрылся против главных сил Гурко 9 батальонами Бекера-паши и начал готовиться к отходу. Не располагая точными разведданными, Гурко опасался удара крупных турецких сил от Софии и Татар-Базарджика. Поэтому он выставил на юго-запад, к Софии, отряд генерала Вельяминова и 19 (31) декабря частью войск стал теснить слабый отряд Бекера-паши под Ташкисеном. На следующий день турки полностью оставили араб-конакскую позицию. В этот же день пятитысячный турецкий отряд от Софии атаковал отряд Вельяминова, но с большими потерями был отбит. Гурко решил воспользоваться ослаблением противника и с 15-тысячным отрядом двинулся на Софию. Турки не приняли бой и 23 декабря (4 января) оставили город. В Софии, как и у Врачеша, русским достались огромные запасы — «200 000 ящиков патронов, около 400 000 пудов муки и круп и т. д.»[882].

В тот день, когда войска Гурко входили в Софию, отряд генерала Карцова двинулся через суровый Троянский перевал, а генерал Радецкий получил приказ тоже начать переход Балкан.

И вновь Шипка

Теперь на центральном направлении у Шипки русскому командованию предстояло осуществить то, на что оно так и не осмелилось во второй половине августа. Отряду Радецкого, общей численностью около 47 тысяч человек, тремя колоннами предстояло взять в клещи и разгромить отряд Весселя-паши (сменил Реуфа-пашу). Численность этого отряда не превышала 23 тысяч человек. Основные его силы располагались в укрепленном лагере у деревни Шейново в четырех километрах южнее Шипки.

24 декабря (5 января) левая колонна, возглавляемая Святополк-Мирским, начала переход Балкан и спустя два дня была готова атаковать правый фланг отряда Весселя-паши. Однако правая колонна Скобелева, выступив вечером 25 декабря (6 января), растянулась в горах и не успевала к этому времени полностью сосредоточиться и нанести удар всеми силами по левому флангу турок. Утром 27 декабря (8 января) колонна Святополк-Мирского перешла в наступление от Янины на Шейново. К 15 часам, заняв часть укреплений противника и понеся при этом большие потери, русские остановили наступление. Скобелев не знал положения левой колонны и ждал сосредоточения своей. Тем не менее в 14 часов, убедившись в начале наступления левой колонны, он развернул восточнее Иметлии часть подошедших сил (9 батальонов, 6 горных орудий и 7 сотен), приказал расчехлить знамена, играть марш и двинулся к Шейново. Как писал Куропаткин, занимавший в то время должность начальника штаба в отряде Скобелева, в двух тысячах шагов от западного фаса шейновских позиций Скобелев остановил войска, приказал окапываться и занялся рекогносцировкой[883]. Н. И. Беляев считал, что «отказ Скобелева еще 8 января атаковать Шейново был главной причиной неудачи атаки левой колонны»[884]. Н. В. Скрицкий, на мой взгляд, верно заметил, что «эти действия так не свойственны Скобелеву, что нуждаются в исследовании»[885].

Отсутствие угрозы с запада, со стороны Скобелева, позволило Весселю-паше в ночь с 27 на 28 декабря (8–9 января) снять с горных позиций 4 табора и почти все силы шейновского лагеря сосредоточить в его восточных редутах. Радецкий тем временем получил тревожное донесение Святополк-Мирского об остановке своего наступления и об угрозе удара по его правому флангу десятитысячного турецкого отряда, прибытия которого якобы ожидали от Ени-Загры. Естественно встал вопрос: а если в этих условиях Скобелев опять не решится атаковать? Судьба всей операции окрашивалась в мрачноватые тона. Исходя из этого, Радецкий отдал приказ утром 28 декабря (9 января) поддержать Святополк-Мирского лобовой атакой горных позиций противника. Но, как оказалось, на это время Скобелев все же назначил общее наступление своего отряда.

В 7.30 28 декабря (9 января), после часовой артподготовки, турки начали контратаку на позиции отряда Святополк-Мирского. При этом они не заметили возведенных за ночь русских укреплений, попали под шквальный огонь и с большими потерями отступили. Вскоре турки возобновили контратаку, но опять были отбиты. Преследуя отступавшего противника, русские захватили новые турецкие позиции. А в 10 часов началась долгожданная атака колонны Скобелева. Любопытно, что Святополк-Мирский настолько не верил в успех дела, что даже после 11 часов, когда стала очевидной атака правой колонны, он не ввел в бой резервы, чтобы развить успех. В 12 часов началась атака войск Радецкого. Русским удалось захватить лишь передовые окопы, после чего атака с большими потерями захлебнулась. Потери составили полторы тысячи человек. Примерно в то же время войска левой колонны овладели Шипкой. К 14 часам бойцы скобелевской колонны занимали уже укрепления второй линии турецких позиций. Чуть позднее русские колонны встретились, окончательно вытеснили турок из укрепленного лагеря и полностью их окружили.

В 15 часов турки выкинули белый флаг, и Вессель-паша направил к Скобелеву парламентера с согласием на капитуляцию. Скобелев потребовал предварительной сдачи турецких войск, занимавших горные позиции. Требование было исполнено. Всего сдалось: 13 тысяч человек с 54 орудиями — в горах и 9 тысяч человек с 29 орудиями — на равнине. В плен попали 3 паши и 700 офицеров. Потери турок убитыми и ранеными превысили тысячу человек. Потери русских были значительно больше — около 5 тысяч человек[886].

После оставления Софии турецкие войска на западном фронте оказались разделенными на две группировки. Меньшую по численности под командованием Османа-Нури-паши составляли части, отступавшие от Софии. Большую — части с Араб-Конакской позиции, усиленные резервами. Эту последнюю возглавлял Сулейман-паша. Перед ним как главнокомандующим была поставлена задача организовать оборону на линии Балкан. Еруппировка Сулеймана располагалась в районе Панагюриште, с резервами в Татар-Базарджике. Гурко же считал, что основные силы турок находятся западнее — у Ихтимана. На этой основе и строился план окружения турецких сил с одновременным отсечением отступавшего софийского гарнизона от основных сил Сулеймана-паши.

В погоне за Сулейманом

В день капитуляции турок на Шипке, 28 декабря (9 декабря), отряд Гурко начал наступление. В этот же день сербы взяли Ниш. Однако колоннам Гурко не удалось осуществить задуманного. Турки продолжили отступление, оставив позиции у Панагюриште, а 1 (13) января Осман-Нури соединился с Сулейманом у Татар-Базарджика. Но и здесь Еурко не удалось окружить турецкие силы. В ночь с 1 (13) на 2 (14) января Сулейман оставил Татар-Базарджик и продолжил отступление на Филиппополь.

Могли ли турки в декабре 1877 г. более или менее эффективно противостоять наступающей русской армии? Могли, но здесь оставался только один вариант — быстрый отход и максимальное сосредоточение войск в районе Адрианополя. Позиции вокруг города были подготовлены к обороне, а на складах имелись большие запасы вооружений, боеприпасов и продовольствия. Более того, со столицей город связывала железная дорога, что, безусловно, способствовало бы успешной обороне. Сосредотачиваясь к Адрианополю, важно было не допустить отсечения войск в четырехугольнике крепостей и максимально возможное их число перебросить на южную сторону Балкан. Укрепившись в Адрианополе, следовало также занять войсками и готовить к обороне последний рубеж на пути к Константинополю — укрепленную линию от Беюк-Чекмедже на Мраморном море до Деркоса на побережье Черного моря. К таким выводам и пришел Сулейман-паша. Прибыв 19 (31) декабря в расположение войск, он убедился в необходимости оборонять линию Балкан лишь в качестве средства выиграть время для намеченного им отступления к Адрианополю. Сулейману удалось перебросить из Восточной группировки на южную сторону Балкан около 37 тысяч человек, доведя численность находившихся здесь войск до 85 тысяч при 207 орудиях. Общая численность перешедших в наступление русских отрядов составляла около 110 тысяч человек при 250 орудиях[887]. Казалось бы, весьма не плохое для обороняющейся стороны соотношение сил. Однако оно было обесценено разбросанностью турецких войск и, прежде всего, бездарностью командования. Константинопольские власти не сразу одобрили намерения Сулеймана-паши, последний же не решился на их самостоятельное осуществление, хотя с каждым часом необходимость незамедлительного отхода к Адрианополю становилась все более очевидной.

Подчиненные Сулеймана не понимали, почему их главнокомандующий медлит с приказом об отступлении. «Вместо этого, как и всегда, озабоченный снятием с себя исторической ответственности канцелярским путем, Сулейман-паша приступил к энергичным телеграфным сношениям со столицей». «Нужно ли исполнить этот маневр (отход к Адрианополю. — И.К.) или нет?» — этот вопрос Сулеймана в телеграмме военному министру Реуфу-паше 28 декабря (9 января) звучал уже не просто как издевательство над здравым смыслом[888]. При желании здесь можно было разглядеть и предательство. Поэтому неудивительно, что через месяц Сулейман-паша был арестован по обвинению в государственной измене и предстал перед военным судом.

В результате телеграфных согласований Сулейман терял последние спасительные часы. Планомерное управление войсками было парализовано, а решительность и быстрота русского наступления нагнетали отчаяние и беспорядок в турецкой армии. Ее отступление к Филиппополю уже походило на хаотичное бегство. Началось массовое дезертирство солдат: около 8 тысяч ушло на юг, к морю, а 10–14 тысяч из числа местных жителей разбежались по домам. Если у Татар-Базарджика армия Сулеймана-паши насчитывала около 40 тысяч человек, то до Филиппополя добрались не более 24 тысяч. «Турецкая армия находилась в таком подавленном состоянии, — вспоминал Бекер-паша, — что она казалась неспособной к какому бы то ни было усилию»[889].

То решительное наступление, на которое царь и его военный министр не отважились в конце июня, полностью себя оправдало в декабре.

29 декабря (10 января) Сулейман наконец-то получил из столицы разрешение, которого так упорно добивался: «…исполняйте ваш маневр», — гласила доставленная ему в этот день телеграмма военного министра[890]. И в ночь на 30 декабря (11 января) войска выступили на Татар-Базарджик, чтобы затем продолжить движение к Филиппополю. Но еще утром 29 декабря (10 января) Сулеймана известили о капитуляции армии Весселя-паши. Это был сильный удар: становилось очевидным, что теперь путь от Шипки на Адрианополь для русских полностью открыт.

От Татар-Базарджика до Херманлы, где начиналась Адрианопольская равнина, войскам Сулеймана-паши предстояло преодолеть 139 км. Скобелевский авангард от Казанлыка до Херманлы должен был пройти всего 107 км — на целый переход меньше. И если Сулейман оставил Татар-Базарджик в ночь с 1 (13) на 2 (14) января, то основные силы Скобелева выступили на сутки позже. «Таким образом, — писал генерал Беляев, — шансы на занятие Херманлы у русских и турок были одинаковыми, и вопрос мог быть решен лишь быстротой и энергией движения сторон»[891].

Однако свое запоздалое отступление Сулейман усугубил новыми грубыми ошибками. Вместо того чтобы оставить Осману-Нури-паше простое сообщение о незамедлительном следовании в Адрианополь, он целые сутки ожидал его в Татар-Базарджике. Только к 14 часам 2 (14) января основные силы армии Сулеймана-паши прибыли в Кадикиой и Филиппополь. Тогда же на военном совете Сулейман приказал устроить на завтра дневку, «так как время движения на Адрианополь, по его мнению, все равно уже было упущено и следовало приготовиться к бою, привести войска в порядок»[892]. Участники совещания резко возражали командующему, считая необходимым сохранить то расстояние, которое отделяло их от войск Гурко, и поэтому высказывались за продолжение отступления, дав войскам отдых лишь до вечера. Однако Сулейман был непреклонен. Бекер-паша вспоминал, что принятое командующим решение «было так странно и необъяснимо, что давало повод предполагать в нем желание погубить всю свою армию»[893]. А Фуад-паша в разговоре с Бекером откровенно говорил, «что Сулейман — изменник, решивший погубить свою армию по соглашению с русскими»[894].

А ведь после того, как пала Шипка, достаточно было взгляда, брошенного на карту, чтобы убедиться в необходимости скорейшего отхода к Адрианополю. Особое значение приобретала задача уничтожения железнодорожного моста через Марицу у Тырново — Семенли. Осуществить это было вполне возможно. Дивизия Фуада-паши находилась в самом Татар-Базарджике и еще до начала отхода к Филиппополю могла быть направлена к мосту по железной дороге. Вагоны, правда, оказались в большом дефиците, но поистине исключительное значение приобретала скорость переброски туда хотя бы одного-двух боеспособных батальонов. Ведь этот важнейший стратегический мост прикрывал всего-навсего один турецкий табор. В результате таких действий спешно отходившие к Адрианополю основные силы армии Сулеймана-паши получили бы, хоть и на незначительное время, прикрытие от наступавших с севера частей отряда Скобелева. Но все это осталось не осуществленным, и расплата последовала незамедлительно. Уже 1 (13) января два эскадрона лейб-драгун Московского полка захватили мост через Марицу, разогнав охранявший его турецкий батальон. Турки подожгли мост, но драгунам удалось его потушить, а через четыре дня здесь сосредоточились основные силы скобелевского отряда.

В то время когда Сулейман-паша был убежден в невозможности прорваться на Адрианополь и готовился к обороне под Филиппополем, Гурко исходил из прямо противоположного: по его мнению, противник продолжал без промедлений отступать к Адрианополю. Конечный замысел Гурко состоял в том, чтобы отрезать туркам пути отхода. И с точки зрения реальных намерений противника этот замысел получал даже дополнительные шансы на успех. Отряд Гурко уже 3 (15) января мог перерезать противнику пути отступления, окружить большую его часть и занять Филиппополь. Однако из-за нерешительности и несогласованности действий конницы генерала Клодта и обходных колонн генералов Вельяминова, Шильдер-Шульднера и Криденера осуществить задуманное не удалось. В особенности это относилось к колонне Криденера, которая еще днем имела хорошие возможности занять Филиппополь, обойдя его с севера.

Но то, что не удалось Криденеру, в известной мере смог осуществить капитан Бураго с эскадроном гвардейских драгун численностью всего в 63 человека. Гурко лично поставил перед капитаном разведывательную задачу. Ночью с 3 (15) на 4[895] января эскадрон Бураго проник в южную часть Филиппополя, захватил пленных, две пушки и фактически захватил город, не потеряв при этом ни одного человека. Обнаружилось, что турки спешно покидают город.

В боях 4 (16) — 5 (17) января отряду Гурко не удалось окружить противника. Но и без этого, понеся большие потери в трехдневных боях и ежедневно сокращаясь от дезертирства, армия Сулеймана-паши фактически перестала существовать. Ее разрозненные отряды спешно отступали: большая часть двигалась на восток вдоль железной дороги, а меньшая устремилась на юг, бросая при переходе через Родопы остатки артиллерии и обозов.

В боях под Филиппополем русские захватили 108 стальных крупповских орудий последних образцов, принятых в то время на вооружение германской армией. Было также захвачено более 200 повозок с артиллерийскими снарядами[896].

На войне счет идет на секунды. Эту максиму Наполеона великий князь Николай Николаевич в зимнем наступлении 1877/78 г. вспоминал, похоже, часто. Главной задачей было не позволить противнику сосредоточиться в Адрианополе. После того как войска Скобелева и Святополк-Мирского разделались с армией Весселя-паши, все внимание обратилось на Сулеймана. Получив уже первое донесение Гурко от 4 (16) января о результатах боев под Татар-Базарджиком, главнокомандующий «еще более утвердился в своем решении поддерживать самое быстрое и безостановочное движение вперед»[897]. Поэтому он приказал Гурко, не задерживаясь ни в Татар-Базарджике, ни в Филиппополе, «продолжить движение на Адрианополь с тем, чтобы захватить этот важный пункт прежде, чем успеют приготовить там оборону». Однако Гурко сообщил, что раньше 10 (22) января продолжить наступление не сможет. После трехдневных боев под Филиппополем войска были крайне утомлены, нуждались в отдыхе, подвозе боеприпасов и довольствия.

«Когда крепости сдаются кавалерийским разъездам»

Необходимо представлять, в каком состоянии наступали русские войска зимой 1877/78 г. В отчете императору 22 января (3 февраля) 1878 г. главнокомандующий писал, что «все… войска… были крайне утомлены… Одежда изношена и истрепана. <…> Обоз далеко позади… Артиллерия всех колонн наполовину оставлена позади… Запас зарядов ограничивался лишь тем, что помещается в передках орудий… Запас патронов — не менее 100 на ружье, а в некоторых частях до 150-ти».

«…Но, несмотря на все это, — отмечал великий князь, — бодрость в людях удивительная. Дух офицеров и солдат превосходный». Далее он продолжал:

В таких условиях, как предполагал главнокомандующий, если бы армии был предоставлен отдых, были подтянуты обозы, то войска предстали бы в таком состоянии, которое «нельзя было даже ожидать после тех невероятных трудов и лишений, которые они вынесли».

«Но дать этот отдых, — резюмировал Николай Николаевич, — по моему убеждению, было нельзя»[898]. «…Это не наступление, — писал в своем дневнике Газенкампф, — а бегство вперед на удалую. С точки зрения военного искусства — это, конечно, преступление, но принимая в соображение обстоятельства — вполне правильно»[899].

Особая роль в этом «бегстве вперед» выпадала на войска М. Д. Скобелева, которые превращались в авангард колонн русской армии, наступавших с севера на Адрианополь. Из состава авангарда был выделен кавалерийский отряд генерал-майора А. П. Струкова (1-й лейб-гвардии Московский драгунский и 1-й Санкт-Петербургский уланский полки) и брошен вперед на Херманлы. 4 (16) января отряд Струкова занял Херманлы, перерезав шоссе Филиппополь — Адрианополь.

Вечером 7 (19) января Струков был у Мустафы-паши, где застал пять представителей разных общин Адрианополя. Делегаты сообщили, что турецкие войска покинули город, взорвав склад пороха и боеприпасов, а также старый дворец султана, от чего в городе начался пожар. Они просили Струкова незамедлительно занять Адрианополь, дабы предотвратить беспорядки и его разграбление бродячими шайками башибузуков. Отправив соответствующие донесения, в 6 утра 8 (20) января Струков с 5,5 эскадрона выступил на Адрианополь.

По отрывочным сведениям, и справа, и слева от адрианопольского шоссе, по которому двигались русские кавалеристы, горами отступали турецкие войска: справа — небольшие разрозненные части разбитой армии Сулеймана-паши, а вот слева — организованная колонна арабских батальонов Гассана-паши, отходившая от Ямбола и насчитывавшая более двух тысяч штыков.

Но в войне уже наступил тот период, когда, по выражению Скобелева, «крепости сдаются кавалерийским разъездам»[900]. Согласно оценкам турецких историков, после поражения под Филиппополем какое-либо централизованное управление войсками было уже невозможно. Командиры отдельных турецких отрядов получили приказ максимально сберечь личный состав[901]. Этим и руководствовался вали Адрианополя Ахмед-Эюб-паша. Его незначительный отряд в полном порядке покинул город уже за сутки до подхода русских, увозя с собой большой запас золота армейской казны.

К 13 часам Струков подошел к Адрианополю и, убедившись, что войска противника покинули его, развернул знамена и с музыкой вошел в город, захватив на железнодорожной станции 26 крупповских орудий, приготовленных к отправке в Константинополь. Несмотря на то что туркам удалось уничтожить пороховой склад, в городе было обнаружено немалое количество вооружений и боеприпасов. Достались русским и большие продовольственные запасы, которые только в городе составили 542 190 полных суточных рационов для людей и 209 638 — для лошадей. С учетом же реквизиций из окрестных пунктов эти запасы, по крайней мере, удвоились[902].

Утром 10 (22) января на окраинах Адрианополя появилась пехота скобелевского авангарда, 13 (25) — к городу подошли части отряда Гурко, а 14 (26) января в торжественной обстановке войска встречали своего главнокомандующего, прибывшего в Адрианополь по железной дороге.

«Кампания, в сущности, была закончена за отсутствием армии противника, — так впоследствии характеризовали события тех дней авторы из Военно-исторической комиссии. — Оставалось только завершить войну занятием Царьграда». Но вот тут-то и началось…

Еще в октябре 1877 г. правительство султана через послов Германии и Великобритании стало зондировать почву на предмет посредничества великих держав в налаживании мирных переговоров. Германский император поручил своему послу в Константинополе князю Рейсу ответить категорическим отказом и посоветовал Порте обратиться непосредственно в штаб русской армии. А вот из Лондона Дерби написал Лайарду, что следует подождать падения Плевны и далее действовать по ситуации.

Через два дня после пленения армии Османа-паши, 30 ноября (12 декабря), Порта официально обратилась к великим державам с просьбой своим посредничеством способствовать прекращению войны. Все кабинеты с разной степенью решимости отвергли эту просьбу. Правительство султана не стало выдвигать каких-либо определенных условий. Но это вовсе не гарантировало от их возможного появления в дальнейшем, и, что самое неприятное, турецкие условия могли быть поддержаны другими государствами, прежде всего Великобританией. Поэтому для российской стороны становилось крайне важным как можно скорее определить собственную позицию по условиям остановки военных действий и начала мирных переговоров.

Милютин вспоминал, что еще на совещании у императора в Парадиме 30 ноября (12 декабря) великий князь Николай Николаевич поставил вопрос: как ему поступить, «если бы турки заявили желание прекратить войну или заключить перемирие». Было решено, что в данном случае главнокомандующий, прежде всего, предъявит условия («основания»), на которых могут начаться переговоры о мире. И только в случае их принятия Портой «можно будет приступать к переговорам о перемирии и приостановить военные действия». «Игнатьев, — писал военный министр, — взялся проектировать означенные основные условия мира. Завтра же приглашен сюда и Нелидов из Богота»[903].

На следующий день, помимо прибывшего Нелидова, на совещании у императора присутствовали: Милютин, Игнатьев, Обручев и, в качестве представителя Горчакова, Гамбургер. «Игнатьев, — писал Милютин, — прочел проектированные им основания для открытия мирных переговоров; по некоторым пунктам пришлось поспорить и сделать кое-какие изменения»[904]. Вот после этого обсуждения и прозвучал доклад Обручева о «безусловной необходимости» занять Босфор и Дарданеллы до заключения мира с Турцией. Выслушав точки зрения присутствовавших, Александр II решил отложить окончательное утверждение мирных условий до своего свидания с Горчаковым в Бухаресте.

На самом деле разработка оснований мира началась с записки, составленной А. И. Нелидовым, в которой он, по словам Милютина, развивал «мысль, что теперь было бы полезно заявить негласно императору Вильгельму и Бисмарку условия, на которых мы могли бы трактовать о мире с Портой, дабы тем предупредить инициативу со стороны лондонского кабинета»[905]. Записка была готова к 10 (22) ноября и на следующий день представлена императору[906].

Нелидов, Милютин и Игнатьев полагали, что обсуждение проекта оснований мира с Берлином и Веной должно идти «помимо официальных дипломатических каналов», т. е. в обход канцлера Горчакова. Однако с последним не согласился император. 12 (24) ноября на совещании у Александра II было решено послать Нелидова в Бухарест к Горчакову «под видом передачи канцлеру словесных приказаний самого государя». Под руководством канцлера Нелидов и Игнатьев должны были подготовить проекты писем Александра II к Вильгельму I и Францу-Иосифу. При этом, как писал Милютин, «Нелидову поручено передать… желание государя, чтобы это дело велось в строгой тайне и не приняло характера официального дипломатического сношения»[907].

К 24 ноября (6 декабря) Нелидов и Игнатьев вернулись из Бухареста в Парадим с проектами писем и составленного из 13 статей проекта условий будущего мира, на основании которых Россия соглашалась приостановить военные действия и начать мирные переговоры. Император поинтересовался у прибывших о состоянии канцлера. «Нелидов откровенно отвечал, что нашел канцлера почти в детском состоянии[908], — писал Милютин, — что он сначала даже вовсе не хотел входить в существо дела, порученного Нелидову, и что проекты были редактированы втроем: бароном Жомини, Игнатьевым и Нелидовым». В этот же день Александр II с «весьма незначительными редакционными поправками» одобрил представленные документы и велел подготовить их к отправке в Берлин и Вену вместе с генерал-адъютантом А. Е. Рейтерном, военным представителем при дворе германского императора[909].

4 (16) декабря Александр II отбыл из Парадима к наследнику, чтобы затем, через Бухарест, направиться в Петербург.

Итак, важнейшие документы — письма в Вену и Берлин, а также условия мира — составляются и обсуждаются лицами, в разной степени посвященными в главный на тот момент дипломатический секрет российской власти — содержание Будапештских конвенций с Австро-Венгрией. Если Александр II, Горчаков и Милютин были полностью в курсе этого соглашения, Жомини, наверное, знал о нем от Горчакова, то Нелидов с Игнатьевым были, очевидно, не в теме. Что получилось? Секретные, доверительные письма в Вену и Берлин составляли три человека, двое из которых резко критически относились к политике Австро-Венгрии на Балканах, но зато сильно радели за судьбу тамошних славян. И в первую очередь это относилось к пылкому и энергичному Игнатьеву.

Нам пишут из Парадима

Когда в Вене вскрыли полученный от российского императора пакет, то знакомство уже с первыми пунктами условий мира вызвало явное неудовольствие австро-венгерского правительства:

Как это поняли в Вене? Сложив формулировки первых двух пунктов там сделали вывод, что Россия просто приглашает Австро-Венгрию временно поучаствовать в организации автономного управления в Боснии и Герцеговине. И это после Рейхштадта и Будапештских конвенций?!

Еще 23 июня (3 июля) 1877 г. Новиков из Вены предупреждал Горчакова, что «граф Андраши не удовлетворится одним нашим заявлением о том, что мы останемся верными рейхштадтскому уговору, он потребует более определенных гарантий». Такие притязания Андраши русский посол в Вене считал обоснованными и вполне приемлемыми для России. Новиков явно намекал: предоставление Вене дополнительных гарантий реализации ее территориальных амбиций позволит России более свободно действовать на Балканах. А в конце июля к этому же стал призывать из Лондона и Шувалов. Он писал Жомини о необходимости «щадить Австро-Венгрию и не допускать ее к тому, чтобы она вошла в соглашение с Англией, которая всячески старалась ее задобрить»[911]. В Лондоне Шувалов не упускал случая, чтобы заявить о полном согласии в русско-австрийских отношениях по Балканам. Это назойливое стремление российского посла не раз отметит в своем дневнике Дерби[912]. Действуя подобным образом, Шувалов опирался на установку самого канцлера, изложенную в его инструктивном письме от 18 (30) мая 1877 г.: «если Австро-Венгрия со своей стороны потребует компенсации», то Россия не станет возражать против того, чтобы она получила «эту компенсацию в Боснии и отчасти в Герцеговине»[913]. Эту позицию Шувалов озвучил Дерби в беседе 27 мая (8 июня), она была зафиксирована и в переданном британскому госсекретарю меморандуме, делать секрета из которого в Лондоне вовсе не собирались[914].

Но на заявления Новикова и Шувалова Горчаков отвечал тогда лишь общими фразами о незыблемости «Союза трех императоров». В дальнейшем же, осмелюсь предположить, он, по старческой забывчивости, упустил этот важнейший момент[915].

Спустя полгода Петербург не учел разумные советы своих послов, и Андраши расценил новую позицию Александра II как попытку лишить Австро-Венгрию ранее согласованного приза — Боснии и Герцеговины. Российский император, видимо, посчитал, что раз победа над турками близка, то теперь ему позволено забыть те обещания, которые он раздавал, чтобы эту победу обеспечить, — так, вполне вероятно, думал Андраши. А сколько было благородного пафоса! Лицемер! Вот тут-то Андраши, возможно, и припомнил январское 1877 г. предостережение Бисмарка в отношении русских замыслов.

В балканской партии для Андраши главным было заполучить Боснию и Герцеговину, исключить влияние Белграда на эти провинции и образование за счет их территорий Большой Сербии. Вопрос о Болгарии для него играл все же подчиненную роль. В Вене прекрасно понимали, что в Петербурге трепетно относятся к судьбе этой славянской страны, и поэтому рассматривали вопрос ее дальнейшего устройства как предмет торга с Россией. Именно по такой логике Дополнительная конвенция, фактически подписанная Андраши и Новиковым в Будапеште лишь 6 (18) марта 1877 г., содержала, казалось бы, взаимоисключающие положения. С одной стороны, «в случае территориальных изменений или распадения Оттоманской империи» допускалось, что Болгария может стать независимым государством. С другой стороны, говорилось, что «образование большого сплоченного славянского или иного государства исключается»[916]. А под такое определение, при желании, можно было легко подвести любые предложения русских по укреплению и расширению Болгарии.

Что же касалось «возможных аннексий» в Европе, то конвенция их ограничивала: для Австро-Венгрии — «Боснией и Герцеговиной, исключая часть, находящуюся между Сербией и Черногорией (Ново-Базарский санджак — И.К.)», а для России — «частями Бессарабии, которые восстановили бы старые границы империи до 1856 г.»[917].

Тем временем Александр II, уезжая из армии, обещал Николаю Николаевичу выслать окончательный текст мирных условий после того, как будут получены ответы из Берлина и Вены. Ответ из германской столицы не заставил себя долго ждать. По словам Татищева, «Вильгельм I не высказался ни за, ни против»[918]. Хотя на языке дипломатии это скорее означало принятие «по умолчанию». Венский же двор медлил с ответом.

Тем не менее 17 (29) декабря мирные условия были окончательно утверждены императором и с приложением полномочий, а также инструктивного письма военного министра от 20 декабря (1 января) на следующий день были посланы Николаю Николаевичу.

В Вене, похоже, надеялись, что из Петербурга поступит дополнительная информация, корректирующая положения полученного проекта мирных условий и вводящая их в русло довоенных соглашений. Однако ничего подобного из Петербурга Андраши не дождался.

Мы так не договаривались…

Ответное письмо императора Франца-Иосифа от 26 декабря (7 января) было доставлено в российскую столицу только накануне нового года. В связи с этим 31 декабря (12 января) Горчаков докладывал свои соображения императору. На докладе присутствовал Милютин, и вот как он это описывал:

Согласно текстам двух Будапештских конвенций от 3 (15) января 1877 г., австро-венгерская аннексия Боснии и Герцеговины рассматривалась обеими сторонами в качестве тех территориальных изменений на Балканах, «которые могли бы явиться результатом войны или распадения Оттоманской империи (выделено курсивом и подчеркнуто мной. — И.К.)»[921]. Позднее, явно на волне усиления антиавстрийских настроений, Игнатьев в своих воспоминаниях исказил положения конвенций, утверждая, что они предполагали «пустить» Австро-Венгрию «в Боснию и часть Герцеговины лишь в случае распадения Оттоманской империи и взятия Константинополя»[922].

Уяснив российскую позицию, в Вене подготовили ответ: раз вы отказываете нам в Боснии и Герцеговине, то мы в свою очередь тоже откажем вам. Правда, это не относилось к Бессарабии, как на то указывал Милютин. Против ее возвращения в состав Российской империи Франц-Иосиф прямо не высказывался. Соглашался он и на автономию Болгарии, оставляя, однако, открытым вопрос о ее конкретном облике. Но вот что император Австро-Венгрии считал «абсолютно неприемлемым», так это согласие на русскую оккупацию Болгарии после подписания мирного договора. Ибо затем, как было сказано в его письме, «все усилия не смогли бы предотвратить столкновения наших интересов»[923]. Что же, ответ императора Австро-Венгрии был предельно логичен: не будет наших войск в Боснии и Герцеговине — не будет и ваших в Болгарии.

И вот это произвело на Александра II «крайне неприятное впечатление»?! А чего он, спрашивается, ожидал? Что в Вене вот так возьмут и покорно снесут эту российскую, то ли лукавую, то ли прямодушную, забывчивость довоенных договоренностей? «…Наша основная задача как друзей и суверенов, — писал Франц-Иосиф, — не жертвовать под впечатлением момента подлинными интересами будущего»[924]. Император Александр грубо подставлял собственную страну. Это была не политика, а легкомысленная безответственность первого лица гигантской империи, расплата за которую наступила очень быстро.

В начале января 1878 г. Андраши усилил давление на Петербург и в депеше послу при российском дворе барону Лангенау вернулся к оценке мирных условий Александра II. Он определил «объем будущей Болгарии… слишком обширным, создающим на Балканском полуострове то самое “сплошное славянское государство”, образование которого не допускалось соглашением, состоявшимся между Россией и Австро-Венгрией до войны». Более того, Андраши упрекал «императорский кабинет в уклонении от обязательства ничего не решать без предварительного уговора с Австро-Венгрией…»[925]. К 5 (17) января барон Лангенау донес до канцлера Горчакова содержание полученной от Андраши депеши. Тем временем в Вене на коронном совете 3 (15) января обсуждалась возможность военного столкновения с Россией. Эрцгерцог Альбрехт и граф Бек высказали предположение, что удастся принудить Россию «эвакуировать Румынию, как в 1854 г.»[926]. Однако большинство участников все же предпочли пока избегать резких заявлений, могущих повлиять на ухудшение отношений с Россией.

В записках Милютина обращает на себя внимание то, что «крайне» негативная реакция Александра II на ответ из Вены и его решение назначить по этому поводу специальное совещание встретили «неожиданные возражения со стороны канцлера, который… был особенно раздражителен и не в духе». «…Без видимой причины он горячился и краснел до ушей», — писал о Горчакове Милютин[927]. В чем дело? Может быть, Горчаков злился на то, что проект мирных условий был отослан великим князьям до получения ответа из Вены? Тогда посмотрим, какой вид приобрел этот проект, дойдя до главных квартир русских армий на Балканах и Кавказе. По этому поводу Татищев писал, что, «предвидя возражения со стороны австро-венгерского правительства» на парадимскую программу, решили сделать из нее «краткое извлечение, опустив все подробности о земельном вознаграждении России в Европе и Азии… и лишь в общих чертах перечислив основания будущего мира…»[928].

В итоге сокращений получилось следующее:

Ну ничего себе «предвидя возражения»! Кто так отредактировал проект? Этот «мастер» убрал из него то, на что в Вене обращали внимание в последнюю очередь, но зато усилил раздражительность тех пунктов, которые были наиболее чувствительны для венского кабинета. Ведь только что ощутили холод Андраши в отношении позиции по Болгарии, но тем не менее взяли и увеличили ее границы: «в соответствии с принципом большинства болгарского населения». А в пункте по Боснии и Герцеговине вообще исчезло какое-либо упоминание о роли Австро-Венгрии в судьбе этих провинций. И вот эта редакция проекта мирных условий, столь своеобразно «щадящая» самолюбие австро-венгерского правительства, была отослана великому князю Николаю Николаевичу.

В конечном итоге даже не важно, кто конкретно так отредактировал проект. Хотя в том, что к этому приложил свою руку Игнатьев, я не сомневаюсь. Важно, что Александр II, зная о Будапештских соглашениях, тем не менее утвердил проект, игнорировавший в них основной интерес венского кабинета. И, что особенно примечательно, произошло это на фоне ранее высказанных турками предложений поделиться с Веной этими провинциями в обмен на ее заступничество перед Россией[930].

Если судить по реакции Горчакова, то можно допустить, что сам император Александр явился сторонником антиавстрийской редакции проекта мирных условий. Но вероятнее, что это все же было не так и первопричина — в невнимании к нюансам. Император просто не подумал, что Будапештские соглашения требуют своего подтверждения, а без этого русские условия мира вызовут отторжение Вены[931].

В письме к Вильгельму I Александр II утверждал, что предлагаемые Россией мирные условия «не противоречат духу соглашений, заключенных с императором Францем-Иосифом, на которые вы тоже дали свое согласие»[932]. Однако выходило, что эти условия противоречили уже не только «духу», но и «букве» соглашений. По их поводу Андраши писал послу в Берлине графу Кароли:

Теперь, писал Сетон-Уотсон, перед венским правительством вставала альтернатива: «конфликт с Россией или конференция, которая бы вернула Австро-Венгрии потерянный престиж в глазах общественного мнения»[934].

Как только вести о русско-австрийских трениях достигли Лондона, за этот сюжет живо ухватился британский премьер. Сетон-Уотсон отмечал, что Биконсфилд недооценивал своих оппонентов и партнеров, когда «был глух к любому намеку на австро-русское соглашение, исходило ли оно от Рассела, Шувалова или Лайарда»[935]. Но в начале января 1878 г. премьер-министр правительства ее величества все понял правильно. 7 (19) января он писал королеве:

Но вернемся к Горчакову. Разумеется, у него и в помине не было того, в чем его заподозрил Андраши, — стремления решать «весь Восточный вопрос». Тем не менее, похоже, что в конце декабря 1877 г. Горчаков поневоле начал «просыпаться»: до него стали доходить все негативные последствия недоговоренностей в отношениях с Веной, и он резко воспротивился антиавстрийскому настроению своего императора. А уже при обсуждении письма Франца-Иосифа канцлер, возможно, проявил недовольство тем, как поступает Александр II: сначала провоцирует Вену, умалчивая о ранее согласованной позиции по Боснии и Герцеговине, а затем, получив адекватный ответ, разыгрывает благородный гнев оскорбленной невинности. Предполагать это позволяет и тот факт, что Горчаков выступил против участия Игнатьева в совещании по обсуждению ситуации с условиями мира, ведь антиавстрийские настроения графа Николая Павловича были хорошо известны.

Но «хорош» оказался и сам Горчаков. Кто знал о существовании секретных русско-австрийских конвенций? Александр II, Милютин, Обручев, Новиков, Шувалов, Горчаков, ну и, пожалуй, доверенные лица канцлера — Жомини и Гамбургер. Горчаков явно проспал проблему. Он не настоял перед императором на необходимости еще в конце ноября довести до Вены простую, но важнейшую мысль: в окончательных условиях мира будут непременно учтены интересы Австро-Венгрии в соответствии с ранее достигнутыми договоренностями. А может быть, российский канцлер все же не хотел делать этого?..

Порта просит мира, Лондон требует объяснений

15 (27) декабря Дерби через посла Лофтуса запросил Петербург о том, «расположен ли император Александр, ввиду выраженной Портой сент-джеймскому двору готовности “просить мира” (to ask for peace) принять такое предложение и вступить с Турцией в мирные переговоры?». Через два дня Горчаков заявил послу: для того, чтобы прийти к миру, Порта должна обратиться к главнокомандующим русскими армиями в Европе и Азии, которые и сообщат ей условия заключения перемирия[937].

Тем временем оба русских главнокомандующих на Дунае и Кавказе ждали обещанных императором инструкций и окончательных условий начала мирных переговоров. В тот день, когда на Шипке турки выкинули белый флаг, а в Петербурге с нетерпением ждали ответа из Вены, 28 декабря (9 января), в 16.30 в полевом штабе русской армии в Ловче, по выражению Газенкампфа, «в первый раз запахло миром». В это время на имя великого князя пришла телеграмма от военного министра султана. В ней Реуф-паша сообщал, что «Высокая Порта поручила» своему представителю «войти в переговоры о перемирии», и просил «уведомить», куда следует приехать для ведения переговоров. Николай Николаевич немедленно ответил, что уполномоченный должен явиться к нему и что не может быть речи о перемирии без предварительного принятия условий мира. Одновременно он настраивал войска на самое решительное продолжение наступления. О телеграмме Реуфа-паши и своем ответе великий князь немедленно уведомил императора. Последняя фраза его телеграммы звучала так: «…убедительно прошу о присылке мне инструкций по телеграфу»[938].

На следующий день в ответной телеграмме Александр II одобрил действия брата и сообщил, что инструкции и полномочия высланы ему 21 декабря (2 января). При этом в телеграмме было сказано, «что не следует торопиться сообщением туркам мирных условий, а стараться протянуть дело и не ослаблять энергии военных действий»[939].

Любопытна реакция Сулеймана-паши, который, получив 27 декабря (8 января) предписание военного министра заключить перемирие и еще не зная итога боев на Шипке, с раздражением заявил:

31 декабря (12 января) Николай Николаевич, в ответ на новое обращение Реуфа-паши с просьбой сообщить основания мира, телеграфировал турецкому военному министру, что эти условия будут сообщены тому лицу, которое прибудет в его штаб со всеми необходимыми полномочиями. И уже на следующий день Реуф-паша известил, что уполномоченными Порты назначены министр иностранных дел Сервер-паша и министр двора Намык-паша, которые выезжают из Константинополя в главную квартиру русской армии. Квартира же эта к тому времени уже успела перебраться за Балканы, в Казанлык.

Последнюю телеграмму Реуфа-паши великий князь получил 3 (15) января, а за день до этого ему вручили доставленные из Петербурга долгожданные инструкции и условия мира.

2 (14) января Александр II получил телеграмму султана о посылке в штаб русской армии двух уполномоченных для «установления оснований мира и условий перемирия». По словам императора, он «был крайне удивлен получением» этой телеграммы. В своем ответе он заявил, что не менее султана желает мира, но не может остановить военные действия до тех пор, пока Порта не примет условия мира. Примерно в то же время о направлении турецких уполномоченных российского императора уведомила и королева Виктория[941]. Однако, по словам Александра II, в своей телеграмме королева упомянула «только о перемирии и приказала официально нам заявить, что ее правительство не допускает прямых мирных переговоров между нами и Турцией». Сообщая об этом брату-главнокомандующему 3 (15) января, император потребовал игнорировать эти заявления и до тех пор, пока турки не примут условия мира, продолжать военные действия «со всевозможной решимостью»[942].

Эту телеграмму великий князь получил 4 (16) января, а на следующий день турецкие уполномоченные прибыли в Херманлы. Там они на несколько часов были задержаны М. Д. Скобелевым, который таким образом стремился выиграть время для сосредоточения в районе Семенли возможно большего числа своих войск. И только 7 (19) января около 16 часов Намык-паша и Сервер-паша прибыли в Казанлык в расположение главной квартиры русской армии.

В первые дни нового, 1878 г. посол Великобритании сэр А. Лофтус «едва ли не ежедневно» добивался от канцлера Горчакова объяснений по условиям перемирия и причинам задержки с его заключением. Одновременно он настаивал на необходимости подтвердить, что русские войска не займут полуостров Галлиполи и Константинополь.

В отношении турецкой столицы Горчаков еще 16 (28) декабря, отвечая на запрос Дерби, «снова подтвердил, что теперь, как и до войны, император Александр не помышляет об овладении Константинополем; что участь этого города будет решена по соглашению с Европой и что, по убеждению государя, он ни в коем случае не может принадлежать ни одной из великих держав»[943]. А 3 (15) января канцлер направил Шувалову в Лондон разъяснения по Галлиполи. Военные операции русской армии не распространятся на этот полуостров при условии, что турки не сосредоточат там значительных сил, а английская эскадра не пройдет Дарданеллы и не высадит десант. Приняв эти объяснения российского посла, Дерби заявил ему, что правительство ее величества «при нынешних обстоятельствах» и не думает о занятии Галлиполи[944]. Однако о проходе через Дарданеллы британских боевых кораблей в ответе не было ни слова.

3 (15) января посол Великобритании сообщил российскому канцлеру позицию своего правительства в отношении будущего мирного договора, изложенную в полученной накануне телеграмме лорда Дерби. Этот договор, по мнению английского правительства, должен быть «европейским», так как касается трактатов 1856 и 1871 гг., в противном случае он не будет «действителен», так как «состоится без согласия всех держав — участниц» этих трактатов[945]. Аналогичное требование австро-венгерского правительства примерно в то же время озвучил князю Горчакову барон Лангенау. Причем граф Андраши заявил об этом не только российскому правительству, но и правительству султана.

В Петербурге сразу поняли, что силы давления на российское правительство из Вены и Лондона начинают смыкаться. Чем оказалось недовольно австро-венгерское правительство — об этом уже говорилось. А вот наиболее ретивые члены лондонского кабинета полагали, что в начале наступившего года русским уже никто не помешает захватить Константинополь и проливы, если не вмешается Великобритания. И британский премьер забил в боевые барабаны.

6 (18) января Биконсфилд в докладе королеве писал, что «мы должны быть готовы вступить в войну», если русские условия мира окажутся не такими, которые Англия «вправе ожидать». А на следующий день он уже старался подготовить королеву «к расколу кабинета, неизбежной войне с Россией даже без союзников и многим другим испытаниям»[946]. Особо раздражала Дизраэли позиция двух кабинетных миротворцев — лорда Дерби и госсекретаря по делам колоний лорда Карнарвона. Но ответ Виктории оказался не в духе настроений этих «голубей мира». Она писала, что ей «стыдно за поведение кабинета»[947]. И Виктория решительно поддержала своего премьера:

Стремясь в очередной раз отыскать «европейскую пехоту» на случай войны против России, Дизраэли основное внимание сосредоточил на Австро-Венгрии. Из недовольства Вены русскими условиями мира он решил выжать максимум выгоды и предложил членам кабинета инициировать «оборонительный союз» с Австро-Венгрией. В целом, как писал Сетон-Уотсон, это было «тепло принято» большинством, несмотря на враждебность «жесткой оппозиции» лорда Дерби.

«Но ничего из этого не вышло, — продолжал английский историк, — по простой причине: ни один член правительства полностью не доверял другому»[949]. Двенадцать членов кабинета, жаловался Биконсфилд королеве, оказались «разбиты на семь партий»[950]. В оценке премьера более всего впечатлял разброс мнений:

Выстраивать в таком бедламе фронт давления на Россию оказалось весьма не просто.

Но и «поймать в сети изворотливого» графа Андраши, как метко заметил В. Н. Виноградов, оказалось «потруднее, чем налима в чеховском рассказе»[952]. Как следовало из донесения П. А. Шувалова от 9 (21) января, «Андраши попросил, чтобы британский флот был немедленно послан в Константинополь, обещая сотрудничество Австрии на суше». Биконсфилд ухватился за эту нить и попытался связать Вену соответствующим соглашением. К 8 (20) января проект соглашения уже лежал на столе Андраши. Однако граф отказался его подписать, «заявив, что Австрия не просила, а только советовала послать флот в Константинополь»[953]. Андраши, в пику последним заявлениям Петербурга, склонялся к началу более тесного антироссийского взаимодействия с Лондоном и хотел подкрепить его военными мероприятиями. Однако против этого решительно выступили представители австро-венгерских военных кругов. В результате, когда для Андраши озвучили «тонкий» намек британского премьера: не предпримет ли Австро-Венгрия «удачного хода» — мобилизации войск с целью приструнить Россию на Балканах, — из Вены пришел быстрый ответ: «это будет невозможно до тех пор, пока русские войска не заставят нас это сделать»[954].

И победы порождают страх

5 (17) января у императора состоялось совещание, которое он наметил еще в канун нового года. На нем присутствовали А. М. Горчаков, Д. А. Милютин, Н. П. Игнатьев, Н. К. Гирс, А. Г. Жомини. Несмотря на возражения Горчакова, Игнатьев не только принял участие в совещании, но и зачитал подготовленный им проект «прелиминарного мирного договора» с Турцией. «Дело, казалось бы, заслуживало самого серьезного обсуждения, — вспоминал Милютин, — однако чтение Игнатьева было выслушано почти без всяких замечаний, и большая часть поставленных им вопросов осталась без категорического разрешения»[955].

Зато опасения, вызванные сближением Лондона и Вены, подтолкнули к принятию следующего решения: «…тотчас по подписании перемирия вступить в непосредственные переговоры с Портой о заключении мира, предупредив в то же время великие державы, что мир этот будет лишь “предварительным”, и все вопросы, представляющие общеевропейский интерес, будут окончательно разрешены не иначе, как по соглашению с Европой»[956]. Об этом решении Александр II письменно уведомил Вильгельма I и Франца-Иосифа, а ведомство канцлера Горчакова 13 (25) января разослало послам в столицах великих держав соответствующий циркуляр.

Но все же в центре внимания в тот день оказалось иное. Прямо в ходе совещания Горчаков принялся сочинять телеграмму великому князю Николаю Николаевичу, в которой развил указание императора о затягивании переговоров и просил главнокомандующего не объявлять турецким уполномоченным условий мира, а сначала самому запросить их предположения на этот счет и затем отправить их на согласование в Петербург. Далее в телеграмме говорилось:

Итак, как заметил Милютин, «теперь главная цель этой проволочки состоит в том, чтобы сперва сойтись с Австрией». Но по итогам совещания 5 (17) января военный министр выразил сомнение в том, что дипломатическими заговорами можно ослабить претензии Вены. Здесь, по мнению Милютина, нужны «какие-нибудь более существенные, реальные удовлетворения; говоря попросту, нужно подкупить Австрию, нужна ей взятка; а мы все требуем бескорыстной платонической дружбы»[958].

Милютин знал, о чем говорил. Позднее, в марте 1878 г., в ходе своей поездки в Вену, предположение военного министра полностью подтвердил Игнатьев. Он убедился в том, что «Франц-Иосиф был недоволен письмом государя, привезенным ему Новиковым при возвращении в Вену в январе, и, считая себя с тех пор нами обойденным, не оказывал прежнего противодействия мадьярским увлечениям графа Андраши»[959]. Похоже, что военный министр признал провал попытки лишить Австро-Венгрию той самой «взятки», которая была оговорена еще в марте 1877 г. Письмо Александра II Францу-Иосифу могло изменить ситуацию, введя отношения двух стран по Балканам в русло Будапештских конвенций. Могло, но сыграло роль прямо противоположную. Выбранная российским императором манера под знаменами «платонической дружбы» скрывать фактическое игнорирование интересов партнера мгновенно была сдута ветрами «эгоистической политики» венского кабинета.

То, что Александр II не удосужился в переписке с Францем-Иосифом со второй попытки обеспечить дипломатическое прикрытие наступлению своей армии к Константинополю, особенно показательно на фоне заявлений, сделанных в то же время российским канцлером. Горчаков выслушал от Лангенау упреки Андраши и, стараясь успокоить взбудораженные умы венского правительства, принялся подчищать огрехи предыдущих посланий своего императора. Излагая Александру II содержание беседы с австрийским послом, канцлер писал:

Горчаков не говорил прямо о Рейхштадтских договоренностях и Будапештских конвенциях, предпочитая называть их «условиями». Но князь не сомневался: Александр II прекрасно понимал, что именно с соблюдением этих «условий» Андраши «связывал свое пребывание у власти». И именно эти условия Горчаков считал «легко осуществимыми». Прочитав донесение канцлера, император как ни в чем не бывало написал на нем: «Все, что вы сказали ему, совершенно справедливо»[960]. Простите, ваше величество, но если это так, то отчего таким невразумительным оказалось ваше второе письмо к Францу-Иосифу? Уже в который раз можно констатировать: отсутствие единой и последовательно реализуемой воли во внешней политике Российской империи было очевидно.

О всех решениях, принятых на совещании 5 (17) января, Александр II уведомил брата-главнокомандующего по телеграфу, а в день приезда турецких уполномоченных в Казанлык Николай Николаевич получил от Горчакова ту самую телеграмму, которую канцлер столь усердно сочинял во время совещания у императора.

Великий князь оказался на развилке двух взаимоисключающих линий поведения. Полученные инструкции императора предписывали в целом ясную логику действий: предъявить турецким представителям условия мира; если они принимаются — быть перемирию, не принимаются — русское наступление продолжается. Телеграмма же императора от 29 декабря (10 января) и особенно последняя от Горчакова переводили действия главнокомандующего в мутное состояние политической интриги: мирных условий под разными предлогами не предъявлять, тянуть время, а наступление продолжать.

Не искушенный в политике великий князь не стал задумываться, искать потаенные смыслы и моделировать варианты. Он счел, что телеграмма канцлера задевает его честь, обиделся и вспылил: «Горчаков не знает, в каком положении дело, и начинает путать». «Скажи Чингис-хану (адъютант великого князя. — И.К.), — обратился Николай Николаевич к Скалону, — чтобы он прервал телеграфное сообщение и ни одна депеша не шла из России… я решил все кончить и уже тогда донести… султан повергает себя на милосердие и великодушие государя. Это еще больше обязывает нас кончить дело; а если, ввиду новых успехов, мы станем тянуть и отговариваться… это уже будет подлостью, которую я делать не намерен»[961]. Представления о порядочности в сознании Николая Николаевича полностью затмили логику политической и военной целесообразности.

8 (20) января после представления и краткой беседы главнокомандующий русской армии вручил условия мира турецким уполномоченным. В разговоре великий князь был весьма любезен и уверял Намыка-пашу, что для России сохранение «владычества» Турции «на Балканском полуострове» выгоднее, нежели ее «изгнание». «Нам не расчет, — говорил великий князь, — иметь здесь бог знает еще какое государство». В тот же день, вновь посетовав на «непоследовательность государя», Николай Николаевич принялся сочинять телеграмму императору, объяснявшую принятое им решение:

Тысячу раз был прав Гурко: обделила природа отвагой главнокомандующего русской армией. Ранее столь желанная им цель военных действий — Константинополь — куда-то сразу улетучилась. Создавалось впечатление, будто великий князь уже и «сам не рад, что предстоит занятие Адрианополя». А ведь всего несколько дней тому назад он так стремился опередить турок и захватить эту вторую столицу их империи. «И какое ему дело до того, что подумают Турция и Европа? — писал по этому поводу Газенкампф. — Чем больше захватим, тем лучше для нас: тем податливее будут турецкие уполномоченные»[963].

К семи часам вечера 8 (20) января за чаем у великого князя собрались: Непокойчицкий, Нелидов, Газенкампф, Скалон, Чингис-хан и Кладищев (начальник наградного отделения канцелярии главнокомандующего). А чуть позднее камердинер принес то самое донесение Струкова, отправленное накануне из Мустафы-паши, в котором он информировал об отходе турецких войск из Адрианополя, о страшной панике, воцарившейся в нем, и о том, что жители просят его занять город для наведения порядка.

«Записка эта произвела ошеломляющее впечатление»[964]. Главнокомандующий планировал операцию по захвату Адрианополя, а тут он, практически, сам падал к ногам победителей. Неожиданный успех начинал страшить бездной непредсказуемых последствий. Чувствовалось, что Оттоманская империя начинала разваливаться, и образовавшийся вихревой поток событий стал увлекать русскую армию вперед, к турецкой столице. Но хватит ли сил у армии и государства? Этот вопрос вертелся в головах всех обитателей полевого штаба русской армии.

«События так быстро идут, — заговорил Николай Николаевич, — что даже становится боязно, чем все это может закончиться?» С ним согласился Непокойчицкий, а Нелидов предположил, что, «должно быть, вот почему Намык-паша просил остановить войска, говоря: cela peut amener les grands malheurs (это может повлечь за собой большие беды. — И.К.)». «Действительно, сказал великий князь, если паника в Адрианополе так сильна, то она может быстро дойти до Константинополя, и там произойдут беспорядки. Это может ужасно запутать и затянуть все дело». На что Нелидов заметил, что он опасается резни, «и не столько со стороны турок, сколько со стороны христиан». «Наконец, — продолжал он, — и то, и другое может распространиться, и тогда англичане займут Константинополь до нашего прихода (курсив мой. — И.К.)»[965].

На следующий день, 9 (21) января, на встрече с великим князем Намык-паша заявил, что «то, чего вы требуете, почти равносильно уничтожению турецкой империи», и попросил умерить требования. Николай Николаевич ответил категорическим отказом и дал два часа на размышление, по истечении которых турецкие уполномоченные заявили, что не считают себя вправе принять предложенные условия и отправляются в Константинополь для консультаций. В свою очередь, главнокомандующий заявил, что незамедлительно проинформирует о случившемся государя, но теперь, даже если турецкая сторона примет русские условия, он все равно продолжит наступление до получения новых инструкций и приказа императора остановиться[966].

«Жаль, что они не соглашаются», — говорил Николай Николаевич Скалону[967]. Однако наряду с сожалением о несостоявшемся перемирии главнокомандующий чувствовал удовлетворение от того, что в результате отказа турецких уполномоченных он фактически исполнял желание императора затягивать переговоры и идти вперед.

В тот же день Николай Николаевич телеграммой проинформировал императора о срыве переговоров и запросил новых инструкций: «как мне поступить в случае подхода моего к Царьграду» и «что делать в следующих случаях:

1) если английский флот или другие флоты вступят в Босфор;

2) если будет иностранный десант в Константинополе;

3) если там будут беспорядки, резня христиан и просьба о помощи к нам;

4) как отнестись к Галлиполи — с англичанами и без англичан?».

А вечером пришли две телеграммы из Петербурга. В первой, от 6 (18) января, Александр II отмечал: «Вижу с удовольствием, что наступление с настойчивостью продолжается». Эти слова императора укрепили наступательный настрой главнокомандующего. Во второй телеграмме от 4 (16) января Милютин информировал Николая Николаевича о запросе англичан в отношении действий русской армии на Галлиполи и данном ответе, «что мы вовсе не имеем в виду направлять наши действия на Галлиполи, если только турки не стянут туда свои силы»[968].

Тем временем в Петербурге составленный Игнатьевым проект предварительного мирного договора с Портой был утвержден императором. Горчаков предлагал ограничиться подписанием протокола об основах будущего мирного договора с Портой. Игнатьев, отвергая это предложение, высказывался за возобновление Константинопольской конференции. Когда все же возобладала идея подписать с турками предварительный мир, то Александр II предполагал послать Игнатьева для ведения переговоров в Константинополь. Однако Николай Павлович, не желая ущемлять самолюбие канцлера, выразил на этот счет свои сомнения. В итоге местом ведения переговоров о «прелиминарном» мире была выбрана Одесса.

Одновременно в окружении Александра II звучали голоса в пользу решительных действий. На совещании в Зимнем дворце 9 (21) января Игнатьев настаивал на обязательном занятии высот, господствующих над Константинополем и Босфором. Он считал, что усиливающиеся столкновения мусульман с христианами вынудят русскую армию занять Константинополь. Одновременно беспорядки создадут удобный повод оправдать перед Европой ввод русских войск в турецкую столицу, как сказали бы сегодня, с гуманитарной миссией. Позднее Игнатьев вспоминал:

10 (22) января после обеда в Зимнем дворце Александр II пригласил к себе в кабинет Милютина и Горчакова и предложил им обсудить, «как далее вести дело, ввиду быстрых успехов нашего оружия». Военный министр высказал мнение, что «в случае, если начатые в Казанлыке предварительные переговоры окажутся безуспешными, продолжать безостановочно наступление к Константинополю и вести уже дело к радикальному разрешению восточного вопроса, сообща со всей Европой». «К удивлению моему, — заметил Милютин, — кн. Горчаков не возражал…»[970].

11 (23) января во время своего доклада императору военный министр снова стал настаивать «на том, чтобы теперь же обратиться к Европе с предложением заняться сообща разрешением восточного вопроса. Однако все нашли это преждевременным». А на следующий день великий князь Константин Николаевич стал развивать Милютину свои идеи по Восточному вопросу. Из миротворца в начале 1877 г. великий князь превратился в «ястреба» год спустя: в январе 1878 г. он заговорил уже о необходимости полного изгнания турок из Европы, превращения Константинополя в вольный город и открытия проливов. Эти соображения он высказывал также Александру II, Горчакову, Игнатьеву и Адлербергу[971]. Однако надо признать, что этой решительности Константину Николаевичу хватило ненадолго.

Вот здесь я прерву изложение событий, чтобы обратить внимание читателя на ряд наиболее важных моментов. Если для Николая Николаевича ситуация с отказом турок от предъявленных условий мира была достойна сожаления, то таковой, по ряду причин, она не являлась для Петербурга. Более того, подобный результат прогнозировался в окружении Александра II. В письме военного министра от 20 декабря (1 января), полученном главнокомандующим вместе с условиями мира, прямо говорилось, что «всего вероятнее… турецкий переговорщик сошлется на неожиданность наших требований и на неудовлетворительность своих инструкций». Что же в этих условиях Милютин от имени императора советовал великому князю? «Желательно, — писал он, — чтобы немедленно после отъезда из главной квартиры турецкого уполномоченного были усилены военные операции для распространения паники в Константинополе (курсив мой. — И.К.)»[972].

Как видим, военный министр советовал именно то, к чему на момент появления в главной квартире турецких уполномоченных великий князь оказался психологически не готов. И вывел его из этого состояния только шок от неожиданно быстрого захвата Адрианополя и связанных с ним последствий, ключевым словом в понимании которых было «паника». Ведь именно она рушила препятствия на пути русской армии к Константинополю и порождала формальные предлоги для его оккупации. Вместе с тем паника на территории противника, как думали в русском штабе, намечала и контуры новой опасности: для занятия турецкой столицы этими же предлогами могли воспользоваться и англичане.

А теперь проследим логику действий российского руководства. Как сам император, так и его ближайшее окружение прекрасно понимали, что чем ближе русская армия будет подходить к Константинополю, тем сильнее станут нервничать европейские партнеры России — Австро-Венгрия и особенно Великобритания. В этих условиях вполне логично было бы ограничиться минимальными заявлениями, которые, с одной стороны, не раздражали бы Вену и Лондон, а с другой — не сковывали бы действия военных и дипломатов. Понятно, что это была весьма сложная задача, но игра стоила свеч.

Что же получилось в действительности? Австро-Венгрию серьезно задели, сделав вид, что ее боснийско-герцеговинский приз не входил в состав предвоенных договоренностей, а перед Англией в очередной раз рассыпались гарантиями неприкосновенности Константинополя и Галлиполи, тем самым вновь сковав действия Дунайской армии. В итоге, напоровшись на неприятие Веной и Лондоном непосредственных русско-турецких договоренностей, эту идею все же приняли, правда с оговоркой, что предстоящий русско-турецкий мирный договор будет всего лишь «предварительным».

И вот здесь вполне естественно встают вопросы: а насколько обоснованны были положения условий мира и, самое главное, зачем надо было настаивать на «прелиминарном» мире с Портой, прекрасно понимая, что такой формат отвергается Веной и Лондоном. Чтобы затем пройти унизительную процедуру его исправления под присмотром европейских менторов? Политический мазохизм какой-то…

Даже несмотря на предпринятое сокращение, мирные условия все равно оказались перегружены острейшими политическими сюжетами, по которым российская сторона еще даже не нашла однозначного взаимопонимания с европейскими партнерами. Тем не менее эти условия представили Европе, раздражая многих из ее лидеров. Горчаков уже в Бухаресте, несмотря на категорический запрет Александра II, разболтал о содержании писем в Вену и Берлин[973]. Новиков был прав, когда 19 (31) января писал Горчакову из Вены, что все осложнилось после того, «как стали известны наши условия договора». Да и Шувалов в Лондоне чувствовал то же самое. Еще 15 (27) декабря он телеграфировал Горчакову, что держит полученные из Петербурга основания мира «в самой величайшей тайне, так как если бы она была известна, то наши отношения с Англией сразу бы ухудшились»[974].

Конечно же, и Биконсфилд, и Андраши были настроены поживиться за счет усилий России, но формально они выступали за совместное с ней послевоенное обустройство балканских славян. Прежде всего это относилось к канцлеру Австро-Венгрии. И тут, нате вам, — очередной русский кульбит: «теперь мы решаем их судьбы наедине с Турцией!»[975].

Андраши был далеко не ангел, и фактов его недомолвок, лукавства, да и откровенной лжи, немало. Но зачем же самим так подставляться? Зачем создавать почву для неадекватных трактовок и подозрений, зачем осложнять собственное положение в крайне запутанной балканской ситуации? Неужели печальный опыт ничему не научил руководителей российской дипломатии?.. Поспешность с обнародованием своих намерений в ситуации сложного переплетения различных интересов часто выходила боком такому инициатору. Хотя бы потому, что усиливалась старая проблема — «корректности понимания». «Трудности перевода»… что тут поделаешь…

Не успел российский император представить Европе мирные условия, как почти сразу его дипломатия, в лице канцлера, начала пятиться назад, часто запевая старинный дипломатический куплет: «вы, господа, нас неправильно поняли».

Император Александр и канцлер Горчаков нарушили основное правило получения плодов победоносной войны: сначала — максимальный урон противнику и наибольшие военные приобретения, а уже затем — разговоры о мирных условиях, дележ добычи, милость к побежденным и т. п.

Российские правители поступили с точностью до наоборот. Даже из декабрьского инструктивного письма военного министра главнокомандующему ясно следовало: в Петербурге понимали, что турки воспользуются условиями перемирия для укрепления своих сил и натравливания на Россию Великобритании и Австро-Венгрии. А чтобы этого не произошло, нужен был материальный залог — гарантии — как для удержания в узде побежденной Турции, так и для торга с европейскими кабинетами.

Идея «взятки» не только для Вены, но и для Лондона лежала, что называется, на поверхности. Следовательно, условия мира не надо было пичкать раздражающими политическими сюжетами, а фиксировать в них только максимальные военные требования под благозвучной для Европы вывеской — в качестве временного залога выполнения турецкой стороной требований великих держав. А требования эти будут сформулированы… позже, когда представители великих держав соизволят встретиться и договориться по этому поводу. Итак: минимум программных политических заявлений — максимум военной целесообразности и требовательности. Такой алгоритм поведения раскрывал значительно более привлекательные перспективы. В том числе и для бескорыстного освобождения балканских славян.

Но все сложилось по-иному. Как записал в своем дневнике 12 (24) января Милютин, события развивались с такой быстротой, что «не успевали опомниться и соображать»[976]. Что верно — то верно: соображать в то время в Петербурге действительно не успевали. А может быть, просто боялись? Или и той другое вместе?..

Самое важное на тот момент — военные требования к туркам — было отдано императором на откуп главнокомандующему. А какие установки сидели в голове Николая Николаевича к моменту его встречи с турецкими уполномоченными? В январе 1878 г. о четких ориентирах говорить уже не приходилось, это была какая-то «квадратура круга». Цель военных действий — Константинополь, названная еще перед войной самим императором, — формально не была отменена. И весь ход военных действий только постоянно подтверждал ее обоснованность. Одновременно сам же Александр II нагнетал атмосферу сомнений и страхов, неоднократно говоря великому князю о сложных политических последствиях, связанных даже с временным занятием русскими войсками турецкой столицы. Перефразируя известную поговорку, ситуация описывалась так: и хочется, и колется, и Лондон не велит…

Но сквозь препоны тугодумства и нерешительности петербургских политиков и командования Дунайской армии все же пробивались смелые и разумные идеи. К 10 (22) января в одной точке сошлись последствия трех событий: политических трений с Веной, быстрого занятия Адрианополя и отказа турецких представителей принять русские условия мира. Петербург, озадаченный позицией Вены, потребовал затягивать переговоры и продолжать наступление, а главнокомандующий, освобожденный турецким отказом от груза моральных обязательств, решил тоже идти вперед — до конца. «…Со времени нежданно-негаданного захвата Адрианополя, — писал о великом князе Газенкампф, — он так проникся стремлением в Царьград, что об осторожности и слышать не хочет»[977].

Казалось бы, сама судьба подталкивала русскую армию вперед и вела ее к захвату Константинополя и черноморских проливов — этих самых эффективных «залогов» влияния на процесс послевоенного урегулирования.

Утром 10 (22) января в полевой штаб армии в Казанлыке пришло известие от Струкова о взятии Адрианополя. Доставивший его ординарец описывал картины страшной паники в турецком тылу. Особенно сильное впечатление произвел рассказ о гибели большого числа турецких беженцев, в основном стариков, женщин и детей, в огромном обозе, растянувшемся на несколько километров по дороге из Хаинкиоя на Херманлы. Слушая этот рассказ, главнокомандующий «даже побледнел». От таких вестей, по словам Скалона, «стынет кровь и ужас охватывает душу»[978].

Под впечатлением новостей, «великий князь решил ни в коем случае не принимать перемирия на тех условиях, которые турки не решились принять вчера»[979], и в этот же день он составил две телеграммы императору. В одной из них главнокомандующий писал:

А в донесении Александру II от 12 (24) января Николай Николаевич еще раз представил логику необходимых, по его мнению, действий: раз ослепление и нерешительность Порты «вынуждают нас нанести ей окончательный удар», то в этой ситуации, неизбежно связанной с политическими осложнениями, «нам будет выгодно иметь в своих руках столь ценный залог, как Константинополь и берега Босфора». При этом великий князь вновь отметил необходимость занятия Галлиполи и Дарданелл[981]. Главнокомандующий писал, что данное англичанам обещание не занимать Галлиполи носит условный характер — турецкие силы на полуострове есть. Следовательно, мы «всегда можем сослаться на дошедшие до нас слухи об этом», а посему «и стесняться нечего: Галлиполи непременно надо занять и поскорее, чтобы создать совершившийся факт (курсив мой. — И.К.) прежде, чем получится запрещение. С англичанами церемониться нечего: они сами ни с кем не церемонятся; надо пользоваться редким случаем им отплатить»[982].

«Боюсь лишь одного, что Горчаков напутает! — говорил Николай Николаевич. — Он испугается и станет пугать государя»[983].

«С горячим сочувствием» слушая эти рассуждения великого князя, Газенкампф вместе с тем с сожалением заметил, что телеграфное сообщение с Петербургом может помешать сбыться этим замыслам. Всего три дня назад Николай Николаевич приказывал Чингис-хану испортить телеграф, чтобы никто из Петербурга не помешал ему подписать перемирие с турками, теперь же он готов был вновь оборвать телеграф, но уже с прямо противоположной целью — решительного броска к Константинополю и проливам[984].

Перед последним рывком: ждите особого приглашения…

Уже 9 (21) января главнокомандующий стал отдавать приказы, готовя армию к наступлению на турецкую столицу. Вечером того же дня он направил две телеграммы цесаревичу, прося его продвинуть задержавшиеся за Балканами армейские подразделения вперед для соединения со своими частями.

На следующий день Николай Николаевич направил телеграмму командиру гвардейского экипажа контр-адмиралу великому князю Алексею Александровичу, торопя последнего в Адрианополь и требуя не забыть «взять с собой мины и минную команду гвардейского саперного батальона и гальванической роты»[985].

Как видим, главнокомандующий готовился не только овладеть турецкой столицей и Галлиполийским полуостровом, но и преградить, если потребуется, путь английскому флоту.

12 (24) января великий князь в телеграмме, отправленной в Николаев на имя «главного командира Черноморского флота и портов» генерал-адъютанта Аркоса, просил его «собрать сколько возможно большее число транспортных паровых судов… в Одессе или Севастополе, с тем чтобы, по первому моему требованию, можно было направить эти суда в те порты, которые я укажу, для доставки провианта и фуража или для обратной перевозки войск»[986].

Сразу же после прибытия в Адрианополь 14 (26) января Николай Николаевич созвал совещание штаба армии, на котором присутствовали Гурко и Скобелев. Великий князь изложил свои предположения о дальнейших действиях и планах передвижения войск. Но прежде всего, по его убеждению, войскам требовалась небольшая передышка. Необходимо было «подтянуть хвосты», пополнить боезапасы, починить оружие, обмундирование и, в особенности, исправить обувь. На войне ее всегда не хватает, говорил еще Наполеон.

19 (31) — 21 января (2 февраля) главнокомандующий предполагал возобновить наступление по трем основным направлениям: к турецкой столице, в направлении порта Деде-Агач на побережье Эгейского моря и на Галлиполи.

К этому времени конница Струкова заняла Киркилиссу, Баба-Эски и Родосто на берегу Мраморного моря, а также Люле-Бургас и Чорлу — станции у железной дороги из Адрианополя в Константинополь. В Люле-Бургасе было захвачено около 200 вагонов с локомотивом и взято много пленных. Кавалеристы Струкова нагнали многотысячный обоз с мусульманским населением, разоружили его и под конвоем направили в Родосто, откуда, по слухам, мусульман переправляли на азиатский берег. Части передового отряда Скобелева из 30-й пехотной дивизии Шнитникова без боя овладели Демотикой на железнодорожном пути из Адрианополя в Деде-Агач. В городе был захвачен склад сухарей и консервов. А конница Кравцова, считая себя обеспеченной с восточного фланга пехотой Шнитникова, продолжала искать остатки разбитой армии Сулеймана, по слухам отступавшие к Эгейскому морю.

Вечером 14 (26) января главнокомандующий направил Александру II телеграмму, в которой попросил подготовить к отправке из Севастополя одну дивизию X корпуса с тремя 9-фунтовыми батареями с той целью, «чтобы… можно было высадить ее на том месте, которое найду необходимым и удобным»[987]. Этой дивизией великий князь предполагал занять азиатский берег Босфора, но не говорил об этом прямо, «из опасения, что государь отвергнет этот смелый план»[988]. Как отмечали члены Военно-исторической комиссии, это была «первая мысль о занятии Босфора, брошенная великим князем… и в январе имевшая вероятие на осуществление». Впоследствии же, когда эта задача «делалась уже неисполнимой», она послужила причиной больших затруднений для главнокомандующего, так как именно тогда он стал получать «настояния» из Петербурга о занятии босфорских берегов[989]. Но не станем забегать вперед и вернемся в Адрианополь.

Тем же вечером 14 (26) января, как уже повелось в полевом штабе, за чаем у великого князя обсуждалась текущая ситуация. Все присутствовавшие пребывали в тревожном возбуждении. Великий князь много и оживленно делился своими мыслями. Но, по словам Газенкампфа, никто толком не знал, «что делается на свете» и у турок. Все питались «адрианопольскими слухами и сплетнями». Говорили, будто бы в Константинополе — революция и султан бежал, а англичане высадили 10-тысячный отряд в Галлиполи и уже объявили России войну[990].

16 (28) января главнокомандующий вызвал к себе Скобелева и распорядился в отношении рекогносцировок перед предстоящим наступлением. Он стремился скорее захватить линию Беюк-Чекмедже — Деркос — последний рубеж на подступах к Константинополю, который турки, по слухам, еще не успели подготовить к обороне. Скобелев со своим отрядом должен был наступать в авангарде, гвардия — за его левым, а 8-й корпус — за правым флангом. Особое внимание великий князь уделил распоряжениям на случай войны с Англией, прежде всего «насчет захвата выхода из Босфора в Черное море» и «снаряжения судов с минами и минных заграждений»[991]. Подготовка к последнему броску на Константинополь шла полным ходом.

С нетерпением ждал великий князь ответа императора на свои предложения и вопросы. Неосведомленность о происходящем за пределами расположения армии томила не меньше. Дошло до того, что главнокомандующий послал гонца в Константинополь к германскому послу князю Рейсу с единственной целью — разузнать обстановку.

Тем временем в Петербурге, получив телеграмму брата от 9 (21) января, Александр II воскликнул: «Если суждено, то пусть водружают крест на Святой Софии!»[992]. В этом настроении его поддерживал великий князь Константин Николаевич.

Обратим внимание на крайне важный момент: курс на овладение Константинополем и Галлиполи, заявивший о себе в полевом штабе Дунайской армии и пробивавшийся в Петербурге, был курсом вынужденным. Он не являлся плодом последовательно, пусть даже тайно, реализуемой стратегии — это была сиюминутная реакция на привносимые обстоятельства.

После совещания в Зимнем дворце 11 (23) января итоговая позиция Александра II оказалась все же сдержанной: факт отказа турецких уполномоченных от предъявленных им условий мира не стал окончательным предлогом для занятия Константинополя и проливов, российский император предоставил туркам еще один шанс. И здесь, по мнению Татищева, «в особенности» постарались Горчаков и Милютин: они «настаивали на опасности новых грозных осложнений, которые, по мнению их, неминуемо вызвали бы для России окончательный разгром Оттоманской империи и падение мусульманского владычества в Европе»[993].

Нетрудно заметить, что это мнение Татищева не согласуется с тем, как представил свою позицию сам военный министр. По его дневниковым записям, на совещании у императора 10 (22) января она выглядела весьма решительно, и против не высказался даже Горчаков, однако ее не поддержали другие участниками совещания. В итоге 12 (24) января в 10.40 утра главнокомандующему Дунайской армией шифрованной телеграммой был направлен следующий ответ императора:

17 (29) января в 14 часов долгожданный ответ императора все же достиг Адрианополя. Николай Николаевич со Скалоном, не дожидаясь Газенкампфа, который обычно обрабатывал поступавшую корреспонденцию, принялись спешно ее расшифровывать. «…Я был как в жару, — вспоминал Скалон, — …по мере выяснения значения каждой цифры, буква за буквой выступал смысл телеграммы, налагавший на наши победоносные действия тяжелые, угнетающие подъем духа оковы»[996]. Итак, по мнению Николая Николаевича, Скалона, Газенкампфа, вместо слов поддержки из Петербурга прислали «оковы», а их главным кузнецом был Горчаков. Радовало лишь одно — вместе с наступающей весной все же придет победоносный мир.

В сравнении с ранее полученными инструкциями в тексте императорской телеграммы содержался явный откат назад: следовал уже безусловный приказ — «ни в коем случае» не действовать на Галлиполи и не провоцировать англичан. Далее же выстраивалась логика какого-то «Зазеркалья». Не действовать самим на Галлиполи — значит, доверившись слову англичан, избегать появления там их красных мундиров. При этом допускалось, что «иностранные флоты» могут вступить даже в Босфор, т. е. пройти Галлиполи и пересечь Мраморное море. Более того — высадить десант в Константинополе. Нет — десанту в Галлиполи, да — в Константинополе?! Так, что ли, получается? При этом было совершенно понятно, что как «флот», так и «десант» реально могут быть только английскими. А русской армии тем временем рекомендовалось «войти в дружеские соглашения», «избегать всякого столкновения» и покорно ждать, когда жители турецкой столицы изъявят желание попросить ее навести порядок в их родном городе. Господа, у вас как с головой-то было? Если это не тайная измена, то полный бред! Логика абсурда в стиле М. С. Горбачева! Извините, но более политкорректно я выразиться не могу. Уровень безволия и непрофессионализма российского императора просто зашкаливал. А может быть, цена моему гневному пафосу — горсть семечек в базарный день, и по-человечески здесь все гораздо приземленнее и понятнее: смятение, растерянность, страх. А в итоге — неспособность осмыслить эту массу грозных событий, выстроить в них твердую линию поведения и, как следствие, постоянные уступки, прикрываемые моральной риторикой. Слаб человек, слаб, пусть и на самой вершине власти. «…Государь уже стар (а что тогда было говорить о канцлере. — И.К.), нервен, впечатлителен, — писал Газенкампф, — и измучен войной: у него слишком изболелась душа, чтобы рисковать разрывом с Англией. Он сам жаждет мира и пойдет на большие уступки, чтобы избежать новой войны»[997]. Вот где коренились истоки политического абсурда российского императора.

И нет ничего удивительного в том, что, по словам Газенкампфа, «великий князь… справедливо недоумевает, как исполнить данные в этой телеграмме указания»[998]. «Как жаль, что сохранилось телеграфное сообщение с Петербургом!» — в тот момент так думал не только один Газенкампф[999]. Это повторял и великий князь Николай Николаевич, возможно сопровождая свое «недоумение» и более эмоциональными высказываниями.

В полевом штабе армии в то время господствовало убеждение, что телеграмма императора появилась только вследствие уже достигнутого соглашения с Англией, в результате которого разрыв с ней удалось предотвратить «дорогой ценой: обещанием не занимать ни Константинополя, ни Галлиполи»[1000].

Десанта не будет, но эскадру вперед

В действительности же никакого соглашения с Англией не было и даже не намечалось. В Лондоне резиденцию премьер-министра все сильнее сотрясали боевые барабаны, а «негласным барабанщиком» выступала сама королева. «Королева хочет войны и постоянно продавливает это», — записал в первый день нового года Дерби[1001]. А 5 (17) января 1878 г. Виктория направила очередное послание кабинету:

В тот же день, 5 (17) января, открылась сессия британского парламента, и страсти по поводу событий на Балканах выплеснулись на главную политическую арену страны.

Но что же произошло 11 (23) — 12 (24) января? Какие события тех дней смогли столь роковым образом развернуть Александра II в сторону дальнейших уступок Англии и, по сути, остановить русскую армию на пути к Константинополю и Галлиполи? Ведь, как верно заметил Газенкампф, «не будь телеграммы государя от 12 января, мы заняли бы Константинополь и Галлиполи так же шутя, как Адрианополь. Тогда и с Англией был бы совсем другой разговор»[1003]. А деятелям с берегов туманного Альбиона, как думали очень многие в русской армии, лучше не давать «никаких обязательств, даже не стесняться и теми, которые уже даны, а действовать так, как нам самим выгодно. Англичане сами всегда так делают, и нам надо делать то же самое»[1004].

Уступчивая позиция Александра II сформировалась прежде всего под воздействием тех сообщений, которые приходили из Лондона. О телеграмме Шувалова 9 (21) января об антироссийской направленности англо-австрийских контактов уже говорилось. А 12 (24) января российский посол направил канцлеру Горчакову еще более мрачную телеграмму:

Что имел в виду Шувалов, говоря об «очень тревожной обстановке» и «провокации» в отношении России?

Еще на заседании 30 декабря 1877 г. (11 января 1878 г.) лондонский кабинет вернулся к теме обсуждения занятия Галлиполи в качестве «материальной гарантии безопасности Дарданелл». На сей раз все члены правительства или соглашались с необходимостью проведения такой операции, или не возражали. Все, кроме Дерби и Карнарвона, которые выступили против. В качестве компромисса Солсбери предложил свою старую идею об отправке в проливы эскадры из Безикской бухты и посоветовал добиться разрешения султана на ее проход через Дарданеллы. Это не вызвало возражений, но и не получило слов поддержки. По всему чувствовалось, что члены правительства пребывают в нерешительности. Согласились лишь с тем, чтобы «предложить русским гарантировать нам, что они не займут Галлиполи»[1006]. Текст соответствующей телеграммы на следующий день и был направлен в Петербург.

Встретившись с Дизраэли 6 (18) января, Дерби нашел его «всецело поглощенным новыми идеями». Премьер говорил, что сейчас «слишком поздно» и «опасно» посылать десант к Галлиполи, он очень надеялся на союз с Австрией, мобилизацию ее армии и обретение таким образом столь недостающих Англии сухопутных войск — ее «европейской пехоты»[1007].

Значительную часть времени заседания правительства в понедельник, 9 (21) января, заняло бурное выступление премьера с обоснованием необходимости вовлечь в антирусское противостояние Австро-Венгрию[1008].

И вот настало 11 (23) января. Биконсфилд пришел на заседание кабинета в весьма решительном настроении и, как вспоминал Дерби, обратился к собравшимся «с продолжительной, глубокой и сильной речью, без каких-либо признаков раздражения и волнения, как это было в понедельник». На стороне премьера был авторитет королевы, и он надеялся, что Андраши в конечном итоге примет его предложение о совместных действиях. Но требовалось торопиться, и, отбросив сомнения, большинство членов правительства одобрили отправку эскадры через Дарданеллы «к самому Константинополю». Также был одобрен запрос в парламенте чрезвычайного кредита на вооружения в размере 6 млн фунтов стерлингов. Дерби и Карнарвон снова выступили против. Вернувшись в Форин офис, Дерби написал премьеру прошение об отставке, «выдержанное в самом доброжелательном тоне», и на следующий день отослал его на Даунинг-стрит[1009]. За Дерби последовал Карнарвон. Но если уход Карнарвона мало на что влиял, то допустить отставку Дерби, несмотря на нескрываемое «удовлетворение» королевы, глава правительства все же не смог. Удаление из состава кабинета влиятельного госсекретаря по иностранным делам грозило ему распадом. Поэтому Биконсфилд не стал рисковать, и на следующем заседании правительства Дерби всего лишь пересел из кресла рядом с премьером в дальнее, освобожденное лордом Карнарвоном[1010].

Как писал Сетон-Уотсон, новость о посылке эскадры в Дарданеллы до российского посла, «по-видимому», быстро донесла жена лорда Дерби, которая «заклинала» его всеми средствами» предотвратить кризис. Шувалов бросился искать Дерби. Граф Петр Андреевич еще не знал предъявленного туркам окончательного варианта мирных условий, но он был посвящен в главное — те основания мира, которые император утвердил в Парадиме. Именно их-то Шувалов и опасался предъявлять Дерби, справедливо полагая, что они вызовут резко отрицательную реакцию британского кабинета. Но более он молчать уже не мог и на свой страх и риск решил так интерпретировать основания мира, чтобы создать впечатление полной безопасности намерений российского императора для интересов Британской империи[1011]. Надо заметить, что в то время русские основания мира еще не были известны английскому правительству. Но в Лондоне упорно циркулировали слухи о том, что они якобы предполагают склонить турок к заключению секретного русско-турецкого соглашения о проливах и вести переговоры о будущем мире без участия Европы.

Уже по итогам беседы Шувалова с Дерби спикер палаты общин сэр Стаффорт Норткот заявил, что, так как о русских условиях мира ничего не было известно, а быстрое наступление русской армии продолжалось, правительство ее величества уже не могло более медлить и заявило, что дополнительная смета в 6 млн фунтов стерлингов на военные расходы будет внесена на рассмотрение парламента в течение недели. Эту позицию, равно как и решение о посылке в проливы королевского флота, Шувалов связал с попытками кабинета побудить Австро-Венгрию к более энергичному противодействию русским на Балканах и опасениями остаться без союзников в резко обостряющемся противоборстве с Российской империей.

В соответствии с решениями кабинета 11 (23) января в 19 часов из Адмиралтейства вице-адмиралу Джеффри Хорнби в Безикскую бухту была отправлена следующая телеграмма:

На тот момент в Безикской бухте базировалось девять броненосцев королевского флота и ожидалось прибытие еще трех[1013]. Как горделиво писала «Таймс», «средиземноморская эскадра никогда не имела столь внушительных орудий и кораблей, нежели сейчас»[1014].

Полученный адмиралом Хорнби приказ, по сути, требовал пройти Дарданеллы любым путем, без оглядки на существовавшие международно-правовые условности, которые, тем не менее, были весьма существенны. Определялись они статьями Лондонского договора 1 (13) марта 1871 г. и Конвенцией о проливах Босфор и Дарданеллы, заключенной вместе с Парижским договором 18 (30) марта 1856 г. Статья II Лондонского договора гласила:

Статья I Конвенции о проливах 1856 г. подтверждала «древнее правило» Оттоманской империи:

Единственное исключение из этого «древнего правила» содержалось во второй статье Конвенции и распространялось на «легкие под военным флагом суда», предназначенные для обслуживания миссий «дружественных с Портой держав». Султан оставлял за собой право выдавать фирманы на проход этих судов через проливы[1016].

Броненосцы Хорнби, однако, в категорию «легких судов» никак не попадали. Но и Порта не находилась в состоянии мира, а ее существование в Европе висело на волоске, что перечеркивало положения Парижского договора. Легитимные основания для вторжения в проливы начинали складываться, тем не менее для их окончательного оформления требовалось положительное решение султана. Но именно его в Константинополе всячески избегали, не желая оказаться между русским молотом и британской наковальней. Биконсфилд же ждать не собирался. Разрешение на проход эскадры требовалось незамедлительно — слишком дорого было время, а ставки высоки — русские рвались к Константинополю — в этом британский премьер был уверен.

Стремясь провести эскадру в Мраморное море и при этом не очень выбиться из международных приличий, кабинет Биконсфилда заявил Порте, что «флот будет обязан пройти без разрешения вследствие русского наступления на Галлиполи и Константинополь»[1017]. В связи с этим — один важный момент. В начале июля 1877 г. Шувалов разъяснил Дерби, что Россия предпочла бы достигнуть целей войны, не занимая Константинополя, но дать такое обязательство она не может, дабы не сковывать действия своей армии. В Лондоне тем временем ознакомились и с заверениями Александра II в отношении турецкой столицы, сообщенными полковником Уэлсли. После этого, в конце июля, Дерби направил Шувалову очередной меморандум. В нем он выразил удовлетворение словами российского императора, но высказал озабоченность правительства ее величества положением Константинополя, которое может создаться в случае приближения к нему русских войск. В этой ситуации, по заявлению Дерби, Англия, сохраняя объявленный нейтралитет, но обеспечивая собственные интересы, направит флот к турецкой столице для защиты подданных ее величества и европейского населения в целом[1018]. Таким образом, уже в конце июля 1877 г. Петербург был предупрежден Лондоном без всяких недомолвок: если вы приближаетесь к Константинополю — мы вводим эскадру в Мраморное море, и апеллировать к нашему нейтралитету в данной ситуации не имеет смысла.

12 (24) января в 17 часов эскадра Хорнби направилась к Дарданеллам. Капитаном одного из броненосцев — «Sultan» — был не кто иной, как младший сын королевы Виктории принц Альфред, герцог Эдинбургский, муж великой княжны Марии, дочери Александра II[1019].

13 (25) января, после того как эскадра миновала первые дарданелльские укрепления, Хорнби выслал вперед к форту Чанак, расположенному в самом узком, а потому и самом опасном, месте пролива посыльное судно «Salamis» с целью разузнать: пропустят ли турки его эскадру. При этом адмирал велел им строго указать, что он имеет приказ, разрешающий ему прорываться даже силой. «Salamis» вернулся с ответом, из которого следовало, что турки не станут останавливать британские броненосцы[1020]. Эскадра двинулась вперед, и у форта Чанак[1021] около 17 часов Хорнби получил приказ Адмиралтейства вернуться в Безикскую бухту и ждать дальнейших указаний[1022].

В Лондоне же тем временем произошло следующее. Не успел приказ о выступлении флота к Дарданеллам достичь Безикской бухты, как от посла Лайарда из Константинополя пришла телеграмма (№ 102) о том, что турки приняли русские условия мира. В телеграмме по пунктам перечислялись эти условия, и один из них звучал так: «Вопрос о Босфоре и Дарданеллах будет урегулирован между Конгрессом и императором России»[1023]. Одновременно в Лондон пришла телеграмма султана, суть которой сводилась к тому, что если английские броненосцы не будут отозваны, то это даст повод русским сорвать переговоры и занять турецкую столицу[1024]. Все это, вместе с миролюбивыми заверениями Шувалова, повлияло на решение правительства вернуть эскадру Хорнби в Безикскую бухту. Соответствующая телеграмма Адмиралтейства была отправлена уже в 19.25 12 (24) января, всего через 2 часа 25 минут после того, как Хорнби отплыл к Дарданеллам[1025]. Именно после решения вернуть эскадру Хорнби Биконсфилд уговорил Дерби остаться в правительстве.

Но масла в огонь подлила новая телеграмма Лайарда. 13 (25) января посол сообщил: «В моей телеграмме № 102 читать “Султан”, а не “Конгресс”»[1026]. Получалось, что если, согласно первой телеграмме, самый острый для Англии вопрос о проливах гарантированно попадал в сферу воздействия ее правительства, то по второй — эта приемлемая конструкция полностью рушилась. Вывод при этом в Лондоне сделали однозначный: русским все-таки удалось склонить турок к исключительно двустороннему определению режима проливов. А вот этого Биконсфилд допустить никак не мог. Более того, вторая телеграмма Лайарда давала ему прямой повод обвинять Шувалова в сознательном сокрытии истинных намерений российского правительства.

Но вторая телеграмма Лайарда действительно исправляла ошибку первой. Вот как звучал соответствующий пункт в русских основаниях мира, переданных турецким представителям:

В Петербурге считали такую формулировку вполне безобидной и никак не задевающей интересы великих держав, прежде всего Великобритании. Но с этим никак не могли согласиться два ключевых персонажа британской политики — королева и ее премьер-министр. При этом в Петербурге прекрасно понимали: все, что касается режима проливов, — сфера повышенной возбудимости Лондона. Понимали, тем не менее записали: между «султаном» и «российским императором». Зачем?! В 1964 г. авторы фундаментального сборника документов «Освобождение Болгарии от турецкого ига», публикуя русские основания мира, сопроводили этот пункт таким комментарием: «Видимо, предполагалось договориться с Турцией о проливах путем заключения двухстороннего соглашения»[1028]. Надежды такие действительно были. Ведь что скрывалось за лаконичными и одновременно туманными формулировками в отношении проливов?

В ноябрьской записке Нелидова их будущий режим выглядел следующим образом:

Таким образом, в режиме закрытия проливов для иностранных военных судов пробивалась брешь в пользу будущего Черноморского флота России. А вот на броненосцы Британской империи режим закрытия должен был по-прежнему распространяться в полной мере. Теперь понятно, почему Шувалов избегал оглашать русские основания мира в Лондоне. «Этот пункт, — писал Шувалов, — вызовет в Англии несравненно большее неудовольствие, чем если бы был допущен свободный пропуск военных судов через Дарданеллы»[1030].

Стремясь не обрушить всю международно-правовую конструкцию режима черноморских проливов, созданную в 1840–1841 гг. и закрепленную в 1856 и 1871 гг., российские политики попытались скорректировать ее к выгоде России в формате двусторонних соглашений с Портой. Однако после 1840 г. опыт подсказывал — договориться с Турцией, в обход Европы, о выгодном для России режиме проливов уже невозможно. В отношениях с Европой приходилось довольствоваться режимом их «закрытия». А захватывать проливы петербургские политики не собирались, потому что боялись вызвать европейскую коалицию против России. Поэтому они вновь принялись за возведение старого воздушного замка — договоренностей с Турцией тет-а-тет по проливам, а план его строительства огласили на всю Европу. Вот такие политики руководили в то время Российской империей. Поэтому неудивительно, что их переиграли прагматичные государственные деятели Запада. Теперь скажите: какие еще нужны доказательства тому, что представленные Европе основания мира сыграли отрицательную роль в отстаивании интересов России в послевоенном обустройстве района Балкан и проливов?

Тем временем Лайард продолжил бить тревогу. 13 (25) января он выступил с заявлением, в котором утверждал, что мирные условия русских — это уничтожение турецкого господства в Европе. Заявление посла было опубликовано и мигом разнеслось по Европе[1031].

Султан согласен на все

12 (24) января турецким уполномоченным, переехавшим вслед за русским главнокомандующим в Адрианополь, была направлена из Константинополя телеграмма о согласии султана на все предъявляемые русскими требования.

17 (29) января, когда в штабе русской армии читали инструкции Александра II, телеграмма из Константинополя была доставлена адресату. Не успел Николай Николаевич направить турецким уполномоченным предписанный императором ультиматум, как они запросили у него срочной аудиенции, которая была назначена на 12 часов следующего дня.

18 (30) января на вопрос великого князя, какой ответ они ему принесли, 76-летний Намык-паша взволнованным голосом ответил: «Вы победоносны, ваше честолюбие удовлетворено, Турции более в Европе нет»[1032]. Главнокомандующий попытался успокоить старого дипломата, заметив, что только принятие предложенных условий мира спасет Турцию от столь пугающей его перспективы, ведь русские разъезды были уже в зоне видимости оборонительных линий турецкой столицы.

Великий князь повел себя вовсе не так, как предполагал действовать еще неделю назад. Он не стал извещать Петербург о принятии турками условий мира и запрашивать новые инструкции, выигрывая тем самым время для продолжения наступления на Константинополь и Галлиполи. Полученные накануне указания Александра II задавали ему уже другие ориентиры, и по поводу их выполнения в Петербурге начинали серьезно нервничать.

21 января (2 февраля) Милютин записал в дневнике, что «последние дни прошли в лихорадочном ожидании известий из Адрианополя о ходе переговоров». Император, канцлер и военный министр серьезно подозревали, что Николай Николаевич нарочно тянет переговоры с целью продолжить наступление «и иметь наслаждение вступить в Константинополь»[1033]. Именно исходя из этих опасений, 20 января (1 февраля) Александр II отправил главнокомандующему следующую телеграмму:

Примечательно, что, по рассказу Игнатьева, перед отправлением его в действующую армию, 12 (24) января, император Александр будто бы высказал пожелание, чтобы до приезда графа в главную квартиру переговоры о перемирии не были завершены. Об этом император, со слов Игнатьева, намеревался сообщить великому князю по телеграфу. Однако о существовании такой телеграммы как тогда, так и сейчас ровным счетом ничего не известно[1035]. Что и говорить, перемена в настроении российского императора была очевидна.

Николай Николаевич заявил турецким уполномоченным, что ни при каких условиях не прекратит наступления до того, как будут подписаны условия мира. Но чтобы не затягивать время, было решено незамедлительно приступить к составлению соответствующих документов. Настрой великого князя на скорейшее сворачивание военных действий был подкреплен телеграммой канцлера, полученной вечером 18 (30) января. Она была отправлена из Петербурга 14 (26) января. В ней Горчаков уведомлял о тревожных сообщениях Шувалова из Лондона, отставках Дерби и Карнарвона и дарданелльских маневрах британского флота[1036]. Тем временем в словах главнокомандующего явно сквозила досада от такого оборота дел.

«Читай. Смотри, как Англия кидается и вертится, — говорил он Скалону, протягивая ему телеграмму канцлера. — Уже было приказано ее флоту идти в Дарданеллы и даже употребить силу, а потом спохватились и остановили. Я знал, что Англия замолчит перед свершившимся фактом»[1037].

19 (31) января в 18 часов были подписаны предварительные основания мира, а часом позже — заключено соглашение о перемирии. В дополнение к ранее предъявленным условиям турки согласились очистить дунайские крепости, Разград, а на Кавказе — Эрзерум. В Разграде, кстати, русским достался пороховой завод и патронная фабрика.

При обсуждении соглашения о перемирии русская сторона настаивала на полном очищении турками оборонительной линии между Деркосом и Беюк-Чекмедже и занятии ее русскими войсками. В четвертом часу дня к Николаю Николаевичу прибежал Нелидов и сообщил, что турки упорно противятся уступить эту линию, «говоря, что это — стены Константинополя», отстоящие от него всего лишь на 25 км.

«В таком случае пускай идут домой! — ответил главнокомандующий. — Впрочем, вот, что я могу еще сделать для них — и это единственная с моей стороны для них уступка — это, чтобы эта линия осталась нейтральной полосой: ни они, ни мы не будем ее занимать»[1038].

Такое предложение и было зафиксировано в соглашении. Факт серьезной уступки был очевиден. Однако в связи с тем, что нейтральная полоса находилась дальше от тех пунктов, на которых перемирие застало передовые отряды русской армии, то последние все же получали возможность дальнейшего сосредоточения в направлении Константинополя. Конкретные сроки перемирия не были определены, однако было установлено, что оно продлится до заключения мира или разрыва переговоров. Такая формула была выгодна русской стороне, так как позволяла оказывать давление на турок перспективой, под тем или иным предлогом, прервать переговоры и возобновить военные действия.

…В кабинете главнокомандующего все присутствовавшие радостно поздравляли великого князя. В 19 часов вошел Непокойчицкий и доложил о подписании условий перемирия. Николай Николаевич крепко обнял и расцеловал Артура Адамовича, затем быстро вышел в приемную, где собралось много военных и штатских, и громко объявил о радостном событии: войне конец! Взрыв ликования — все бросились поздравлять главнокомандующего. Вырвавшись из этого счастливого окружения, великий князь перешел в соседнюю комнату, открыл окно и объявил об окончании войны стоявшему во дворе караулу. Мгновенно громоподобное «ура» заполнило весь двор и быстро выплеснулось на улицы Адрианополя. Пьянящий воздух победы с первыми запахами приближающейся весны — атмосфера мира и надежды. Конец войне — конец смертям и страданиям! Домой! Что может быть прекрасней и восхитительней! Но тревога в душах все же не унималась. А если это еще не конец и продолжение следует?..

Вечером 19 (31) января главнокомандующий двумя телеграммами известил императора о подписанных основаниях мира и условиях перемирия. Телеграммы достигли Петербурга за два дня — это был еще приемлемый срок. В полевом штабе уже никто не удивлялся «скоростям» и в четыре, и в пять дней. Как выразились бы сегодня, трафик через Румынию полз как черепаха. Никак не удавалось проложить кабель по дну Дуная, и поэтому депеши, доставлявшиеся телеграфом до южного берега, уже на берег северный переправлялись в рукописном виде и только затем продолжали путь по телеграфу. В Адрианополь 20–25 января (1–6 февраля) продолжали приходить телеграммы от императора и канцлера, отправленные еще 16 (27) — 18 (30) января. И только вечером 25 января (6 февраля) от государя пришла поздравительная телеграмма, поданная 21 января (2 февраля):

«Условия насчет крепостей», «сроки перемирия», «возвращение сыновей» — и все?! Очевидная скупость телеграммы императора вызвала у главнокомандующего недоумение. Чувствовалось, что известие о заключении перемирия и подписании условий мира отнюдь не вызвали у Александра II того прилива радости, который захлестнул всю армию. И вскоре эти предчувствия подтвердились.

23 января (4 февраля), в очередной раз совещаясь с канцлером и военным министром, император, по словам Милютина, «высказал нам свое убеждение», что, несмотря на перемирие, мы «не должны ослаблять наших военных мероприятий, а напротив того, следует держаться в полной готовности к возобновлению и даже развитию борьбы (курсив мой. — И.К.)»[1040]. До боли знакомый «репертуар»: 18 (30) января Александр II, по сути, отвергает просьбу главнокомандующего о подготовке к переброске на Босфор одной пехотной дивизии X корпуса, а спустя пять дней — вновь призывает к «развитию борьбы». 26 января (7 февраля) император продолжил эту тему в письме к великому князю:

Это письмо — очередная демонстрация абсурда. Буквально два дня назад император торопил великого князя с подписанием перемирия, дабы не сгущать «черные тучи» в отношениях с европейскими партнерами. Тогда он, выходит, верил «искренности турок»? Но вот перемирие подписано, и император уже «крепко» им не верит. Он снова недоволен тем же — растущим напряжением в отношениях с Веной и Лондоном.

Ваше величество, у вас всего несколько дней назад была прекрасная возможность, воспользовавшись отказом турок от мирных условий, «не ослаблять наших военных мероприятий», «развить борьбу», захватить Галлиполи, Босфор, Константинополь и с этими козырями на руках послать в любую из европейских столиц ваших дипломатов разыгрывать партию послевоенных итогов. Но вы этого не сделали. Вы испугались. А теперь, чувствуя, что на ваши уступки наплевали и вас обходят, вы демонстрируете решительность и «на голубом глазу» призываете к этому же главнокомандующего. Простите, это как называется?..

Выход из такого замкнутого круга абсурдной логики был только один — разорвать сам круг: перестать делать непродуманные уступки и решительно перейти к политике свершившегося факта, развивая достигнутые военные успехи. Тогда и канцлер не мучился бы сомнениями: «какие вопросы, поставленные в ходе войны, должны быть разрешены прямым соглашением между воюющими сторонами, а какие потребуют общеевропейского обсуждения»[1042]. Ответы давались бы в ходе европейского торга на основе факторов силы (или «залогов») каждой из сторон.

Кстати об уступках. Где логика, ваше величество? Вы, вместе с канцлером и послом Шуваловым, сдаете Лондону позицию за позицией, при этом все сильнее раздражаете Австро-Венгрию. Да ладно бы только Большой Болгарией. Уже 20 января (1 февраля) Горчаков телеграфировал Новикову, что, принимая предложение Андраши о созыве конференции, мы, тем не менее, «не согласимся ни на Лондон, ни на Вену»[1043].

Ну чем вам, светлейший князь, конференция в Вене-то не угодила? Не хотели будить воспоминания о поражениях российской дипломатии на венских совещаниях периода Крымской войны? Ведь вы же сами неоднократно указывали на опасность объединения Англии и Австро-Венгрии на антироссийских позициях. А в такой ситуации вполне логично было бы «подкупить» одного из оппонентов, того, чьи претензии наименее задевали российские интересы, — Австро-Венгрию, уступить ей и предотвратить тем самым антироссийский австро-британский альянс, усилив этим собственные позиции перед схваткой с самым грозным противником — Великобританией.

Нет же, на практике все оказалось против здравого смысла: только что осеклись на Боснии и Герцеговине, затем совершенно неубедительно постарались исправить ситуацию; постоянно трезвонили об укреплении «Союза трех императоров» и тут же сами вбили в него новый клин — отказались проводить конференцию в Вене. При этом в Петербурге хорошо понимали, что согласие, несомненно, укрепило бы политические позиции Андраши. И почему бы этим не попытаться воспользоваться? Нет же, мы решительно отказали канцлеру Австро-Венгрии.

Сразу, не лукавя, сдав Боснию и Герцеговину, не оглашая программы по Болгарии, продолжая наступление и занимая Галлиполи и Босфор, можно было соглашаться не только на конференцию в Вене — на конгресс в будуаре королевы Виктории.

Почему Горчаков отверг Вену? Не потому ли, как предположил Милютин, что если конференция будет там, «то, по принятому обычаю, председательствовать будет Андраши, и тогда уполномоченным нашим никто не может быть другой, кроме Новикова». Но Горчаков заявлял, что он не может положиться на Новикова. А может быть, за этим скрывалось банальное желание российского канцлера «самому играть роль и рисоваться перед Европой»[1044].

Если ты совершаешь столь непродуманные ходы, то жди — твой противник обязательно этим воспользуется и тебя накажет. Так оно и вышло. 27 января (8 февраля) из Лондона пришло официальное уведомление, что правительство ее величества в интересах защиты британских подданных в Константинополе вводит флот в проливы. Правительство заявило об этом в обеих палатах парламента, а в сообщениях кабинетам великих держав пригласило их последовать примеру Англии и также послать свои боевые эскадры к турецкой столице.

Британская эскадра проходит Дарданеллы

В конце января 1878 г. сообщения, приходившие в ведомство Дерби от посла Лайарда, были одно тревожнее другого. Хотя телеграмма от 21 января (2 февраля) вроде бы обнадеживала: «Основания мира и перемирие подписаны и военные действия приостановлены». Однако в тот же день Лайард сообщил: «Согласно донесениям из Галлиполи, русские по железной дороге прошлой ночью прибыли в Деде-Агач. Родосто занято 2000 русских». В телеграмме от 22 января (3 февраля) посол указал на опасность положения, связанного с тем, что сроки перемирия не зафиксированы» — это был явный намек: таким обстоятельством могут воспользоваться русские[1045]. А 24 января (5 февраля) Лайард телеграфировал Дерби:

На следующий день Лайард отправил свою самую «страшную» телеграмму в Лондон, извещая Дерби, что «русские значительными силами оккупировали Чаталджу». «Русский генерал (Струков. — И.К.), — говорилось в телеграмме, — настоял на оставлении турками линии Чекмедже, как одного из условий перемирия, и турки были вынуждены полностью подчиниться, оставляя Константинополь совсем беззащитным. Очевидно, что с этой точки зрения, значительно улучшая позиции в ходе перемирия, русские тем самым укрепляют свои наступательные возможности»[1047].

В тот же день, 25 января (6 февраля), в 18.20 эта телеграмма Лайарда достигла Лондона и была немедленно доставлена Дерби, который понял главное: несмотря на заключенное перемирие, русские избавились от последней преграды на пути к турецкой столице.

Госсекретарь потянулся за картой, и то, что он на ней разглядел, уже не тревожило — страшило: от Чаталджи до Константинополя русским оставалось всего 25 миль.

Когда же эти материалы попали на стол премьер-министра, то у него, думаю, похолодел затылок, зашевелились кудрявые волосы и разыгралось богатое воображение его кипучей натуры.

Турки — овцы на заклание, Константинополь стоит беззащитный, а мы даже эскадру Хорнби не можем провести через Дарданеллы из-за этого слюнтяя Дерби. В последние дни Дерби и Норткот постоянно гасят остроту антирусских выступлений. На днях в палате общин Норткот просто целую речь произнес в оправдание России. Он представил события так, будто бы определенное время Англия и Россия действовали на Балканах сообща. Но Россия все же решилась на применение силы, к чему Англия самостоятельно не была готова. Если мы обязаны сражаться, говорил он, «то мы должны помнить, что Россия в 1878 очень отличается от России в 1854». Она сильнее. Подумаешь, напугал. И «у нас… не будет союзников, исключая, возможно, иррегулярные турецкие войска…»[1048]. Ну, это мы еще посмотрим. Норткот заявил, что если кредит в 6 млн не будет одобрен, то война точно окончится и напряженность спадет сама собой. По его мнению, Англия должна бороться за Суэцкий канал и Индию. Хорош! Явно намекает, что проливать британскую кровь за Дарданеллы и турецкую столицу — дело недостойное и бессмысленное. Болван, он не понимает главного: Константинополь — ключ к Суэцкому каналу.

А каков Дерби! 4 февраля в палате лордов де Ла Варр, обращаясь к Дерби, выразил твердую надежду, что правительство в силах заявить: «…оно не потерпит оккупации Константинополя ни при каких обстоятельствах». Дерби же ответил, что правительство так часто и твердо это заявляло, «что выражать эту позицию более настойчиво уже невозможно»[1049]. Видите ли, «невозможно». В борьбе с Россией все возможно! Это не госсекретарь и спикер, а какие-то агенты русского влияния. Неспроста Шувалов постоянно трется около жены Дерби. Но как бы там ни было, госсекретарь поверил пафосным заверениям российского посла — этого волка в овечьей шкуре, который только и знает, что плести вокруг нас сеть ложных представлений об истинных намерениях своего правительства. Все — довольно! Время заверений и увещеваний прошло.

24 января (5 февраля) «Таймс» под заголовком «Англия и Война» печатает воззвания различных собраний сторонников консервативной партии в поддержку правительства. А в ночь с 26 на 27 января (с 6 на 7 февраля) прошла встреча первых лиц британской политики, посвященная Восточному вопросу. Большинство собравшихся оценило последние действия России на Балканах как агрессивные и было настроено весьма решительно. «Россия говорит нам, — заявил сэр Роберт Пил, — что сражается не за материальные интересы, а за гражданскую и религиозную свободу». Это, по его мнению, было полнейшей ерундой. «Мы не доверяем России, — продолжал он. — Я, как политик, наблюдал ее развитие в течение последних 25 лет и могу сказать, что этот путь отмечен двуличием, не способным вызвать уважение и влияние в Европе». А один из участников встречи провозгласил: «Англия, поддержанная Индией, будет готова в одиночестве сражаться с Россией». «…Политика правительства — это политика страны», — заговорил лозунгами Р. Пил. И хотя в зале раздались отдельные выкрики «нет», тем не менее большинство присутствовавших было с ним согласно[1050].

Подобные настроения британского истеблишмента укрепляли решимость Биконсфилда. «Страна наконец-то расшевелилась… — писал он королеве 28 января (9 февраля). — Если бы только армейский корпус стоял в Галлиполи»[1051].

Но в Галлиполи не было ни турецкого, ни тем более английского корпуса. Последний там не смог бы появиться и через месяц, и через два. Сообщения же Лайарда в Лондон отразили последние наступательные действия русской армии.

18 (30) января генерал Карцов, продолжая поиски остатков разбитой армии Сулеймана, выслал из Демотики на Деде-Агач кавалерийский отряд полковника Дубовского и в поддержку ему, на поезде, отправил туда же усиленную роту стрелков 9-го Староингерманландского полка. В ночь с 19 (31) января на 20 января (1 февраля) русские заняли Деде-Агач. В городе было захвачено много пленных, обнаружено 5 исправных локомотивов, 184 вагона и «огромные продовольственные запасы, отправленные в захваченном подвижном составе в Адрианополь». 25 января (6 февраля), еще до получения известия о перемирии, конница генерала Чернозубова заняла Гюмурджину. Тем временем совсем недалеко, в порту Кара-Агач, на суда садились последние остатки разбитой армии Сулеймана-паши[1052].

20-23 января (1–4 февраля) на центральном направлении турки упорно не хотели пускать передовые русские отряды в Чаталджу. И неудивительно, ведь они ничего не знали о конкретных условиях перемирия и не получали никаких распоряжений из Константинополя на этот счет. 23 января (4 февраля) Струков был в Силиврии и потребовал от Идеата-паши, командира находившегося там турецкого отряда, оставления не только этого города, но и Чаталджи. Паша упорно противился этому, ссылаясь на то, что послал запрос в Константинополь и ждет ответа.

«Струков вышел в прихожую и голосом, который сделал бы честь и не такой тщедушной груди (Струков был очень худым. — И.К.), как… закричал:

— Батарею сюда!»

Скорее всего, Александр Петрович блефовал. Артиллерийской батареи под рукой не было, ее надо было еще дождаться.

Но что тут «сделалось с Идеатом-пашой, как он засуетился!

— Сейчас придет ответ!

— Знать ничего не хочу! — отвечал Струков.

— Получен, получен ответ, — сейчас выступаем!»[1053].

Эх, если бы с турками так разговаривали в полевом штабе русской армии…

23 января (4 февраля) русские полностью заняли Силиврию, а на следующий день Чаталджу. В. В. Верещагин, находившийся в отряде Струкова, вспоминал:

Возвращаясь из Чорлу в Адрианополь, Верещагин заметил, как уже за тронувшимся поездом рванулся болгарин и, размахивая каким-то письмом, кричал: «Князь, князь, Адрианополь, Рейс!..» Василий Васильевич знал германского посла в Константинополе князя Рейса и, подумав о важности послания, велел остановить поезд. В Адрианополе Верещагин направился в штаб армии и передал письмо прибывшему туда Игнатьеву. Послание действительно оказалось очень важным: Рейс сообщал великому князю, что английские броненосцы вошли в Дарданеллы[1055]. Заканчивался январь 1878 года…

Получив телеграмму Лайарда о занятии русскими Чаталджи и оставлении турками линий Чекмедже, Дерби на следующий день, 26 января (7 февраля), переправил ее Лофтусу в Петербург, сопроводив следующими указаниями:

И далее Дерби воспроизвел основные положения этого меморандума[1056].

В тот же день Лофтус ответил Дерби:

А вот это любопытно. Прошла неделя с момента подписания перемирия, а его условия еще не известны Лофтусу, более того, по его словам, они не известны в Петербурге и уж тем более не ведомы Лондону. Хотя нет, 23 января (4 февраля) Лофтус передал Дерби содержание телеграммы главнокомандующего государю от 19 (31) января:

Все было изложено точно. Правда, в перечне эвакуируемых турками пунктов Лофтус упустил Разград, да это никого в Лондоне и не интересовало. Основное внимание было сосредоточено на том, как по условиям перемирия русские войска позиционируются в отношении Константинополя и проливов. А вот здесь донесение Лофтуса хранило молчание. Иначе и быть не могло, так как подробный отчет о подписанных 19 (31) января основаниях мира и условиях перемирия великий князь отправил императору только 22 января (3 февраля) с нарочным, поручиком Рыдзевским.

Но то, что не было известно Петербургу и Лондону, было-таки известно Одессе. 27 января (8 февраля) английский генеральный консул в Одессе Стенли телеграфировал Дерби:

Но в Петербурге подробные условия перемирия были опубликованы только 28 января (9 февраля).

Получается, что в течение целых восьми дней телеграммы Лайарда были для Лондона единственным источником, по которому можно было составить представление об условиях перемирия в отношении Константинополя, Галлиполи и проливов. Поэтому в британской столице возобладали представления, что «перемирие заключено», «военные действия приостановлены», а русские войска продолжают вытеснять турок с последнего оборонительного рубежа на пути к Константинополю.

Но вряд ли стоит «вешать всех собак» на Лайарда, будто бы он сознательно нагнетал напряженность, извращая информацию. Подобные обвинения в адрес английского посла будут оправданы, если он, отправляя свои тревожные телеграммы 21–25 января (2–6 февраля), знал все условия перемирия, но отказывался их учитывать при оценке происходящих событий. Однако похоже, Лайард этого не знал. «Таймс», со ссылкой на сообщение из Перы (европейской части Константинополя) от 3 (15) февраля, писала, что впервые британский посол узнал об условиях перемирия 25 января (6 февраля)[1060]. Именно в этот день в Константинополь из Адрианополя явились турецкие представители, доставившие официальный текст соглашения о перемирии. Они «преодолели 30 миль за 4 дня», и неудивительно, что такой «оперативностью» способствовали нарастанию непонимания, подозрений и домыслов[1061]. А вот после 25 января (6 февраля) телеграммы Лайарда свидетельствуют уже о его знании полного текста соглашения о перемирии. Так, 26 января (8 февраля) посол направил Дерби ответ на его запрос:

Утром 27 января (8 февраля) Дерби получил официальный текст оснований мира, переданный Лофтусом по телеграфу из Петербурга. Картина требований российского императора к поверженной Порте приобретала законченный вид. Вот на таком информационном фоне лондонским правительством и было принято решение, на несколько месяцев приковавшее к себе внимание всей Европы и обнажившее новые возможности развития балканской ситуации.

27 января (8 февраля) в 14.00 на Даунинг-стрит собрался кабинет. Обсуждение основной темы было кратким. «Все придерживались того мнения, — записал в своем дневнике Дерби, — что не будет большим риском послать часть флота к Константинополю; война заканчивалась и было вполне допустимым позволить себе некоторые нарушения» (в режиме проливов. — И.К.). Вызвал обсуждение лишь вопрос о количестве кораблей. Сошлись «на двух больших и двух маленьких»[1063]. Затем в Безикскую бухту полетела телеграмма с приказом Хорнби вновь направить броненосцы к Константинополю.

После заседания правительства Дерби выступил с заявлением в палате лордов. Он сделал акцент на оправдании опасений Лайарда: оставление турками последней оборонительной линии на пути к столице приведет к тому, что «русские смогут войти в Константинополь когда пожелают». И далее прозвучал вывод:

Лорд Гренвилл спросил Дерби: получило ли правительство разрешение султана на проход эскадры через Дарданеллы? Последовавший ответ не отличался определенностью: «некоторое время назад мы запрашивали фирман султана на проход нашего флота», однако в настоящее время «по известным обстоятельствам» он недействителен. В то же время Порта, по словам Дерби, заверила лондонский кабинет, что с ее стороны будут даны необходимые распоряжения комендантам дарданелльских фортов, с целью предотвратить возможные инциденты в будущем. После обсуждения заявления Дерби палата лордов одобрила действия правительства 204 голосами против 124[1065].

В то время, когда Дерби выступал в палате лордов, адмирал Хорнби уже получил приказ пройти Дарданеллы. На следующий день, 28 января (9 февраля), шесть броненосцев снялись с якоря в Безикской бухте и двинулись в указанном направлении.

Проблем с телеграфом у англичан было не меньше, чем у русских: связь с Константинополем осуществлялась через Бомбей[1066]. Поэтому британское посольство в турецкой столице узнало о выступлении флота, когда тот был уже у Дарданелл. Лайард немедленно отправился во дворец султана, но было уже поздно. К своему удивлению, адмирал Хорнби обнаружил, что комендант форта Султанай не получил приказа, разрешающего британской эскадре пройти пролив. Хорнби обратился к Лайарду, который запросил Лондон о дальнейших инструкциях. Как писал корреспондент «Таймс», «британское правительство, кажется, предполагало, что флот может пройти, как это он уже делал ранее», ведь турки заверили, что проблем не будет — комендантов фортов проинструктируют. Не проинструктировали…

Между тем известие о новом появлении британской эскадры в Дарданеллах вызвало в Константинополе взрыв радостного возбуждения в надежде на то, что ее приход избавит столицу от русского вторжения. Особенно это проявилось 29 января (10 февраля), «воскресным утром, когда население высыпало смотреть на прибывающий флот». Но флот так и не появился. «…Англичане, — писал корреспондент “Таймс”, — оказались в болезненно нелепом положении, когда было объявлено, что флот возвращается…» Английский адмирал не стал дожидаться разрешения на проход и тем более рисковать, делая резкие заявления, — он отдал приказ повернуть броненосцы назад, в Безикскую бухту.

В течение воскресенья и понедельника Лайард тщетно пытался получить необходимый для прохода эскадры фирман, а во вторник, 31 января (12 февраля), около полудня пришла телеграмма Дерби, разрешавшая эскадре проигнорировать дозволение султана, пройти Дарданеллы и направиться к Константинополю. «Этот приказ, — писал корреспондент “Таймс”, — сделал ситуацию крайне тревожной, так как Порта под давлением России решила открыть огонь по судам…» Имея под стенами своей столицы русских, турки одновременно готовы были открыть огонь по английским броненосцам в Дарданеллах? Поверить в это было невозможно. Тяжесть понесенных поражений не могла настолько лишить их рассудка.

Было около полуночи, когда под давлением Лайарда и стараниями морского министра Саида-паши было принято решение: фирмана не выдавать, проходу эскадры не препятствовать, но выразить по этому поводу протест[1067]. Вот так! Восток — дело тонкое…

Р. Солсбери, ставший ко времени описываемых событий твердым сторонником премьер-министра, заметил: «Если после всего происшедшего флот еще раз вернется в Безикский залив, наше положение станет смехотворным»[1068]. Но подобной перспективы удалось избежать.

31 января (12 февраля), выступая в палате лордов, Дерби выразил твердую уверенность, что когда лорды «соберутся через 48 часов, мы сможем утверждать, что цель, провозглашенная несколько дней назад, достигнута, и наши суда уже у Константинополя»[1069].

1 (13) февраля шесть броненосцев королевского флота вместе с «двумя деревянными судами»[1070] вошли в Дарданеллы. Погода была отвратительная: шквалистый ветер с мокрым снегом дул с востока. Комендант форта Чанак вручил представителю адмирала Хорнби письменный протест, но просил передать ему, что «из соображений гуманности он воздержится от открытия огня». Пройдя узкую часть пролива, флагман адмирала броненосец «Alexandra» сел на мель. Что и говорить, в это время он представлял собой шикарную мишень для тяжелых крупповских орудий дарданельских фортов. Вызволять «Александру» направился «Султан». На следующий день броненосцы «Agincout» и «Swiftsure» Хорнби оставил у Галлиполи стеречь Дарданеллы и своим грозным видом отбивать желание установить мины и запереть эскадру в Мраморном море. Судно «Salamis» было послано в Константинополь для установления связи с Лайардом. И только затем броненосцы «Alexandra», «Sultan», «Temeraire» и «Achilles» малым ходом двинулись вперед и 3 (15) февраля бросили якоря у острова Принкино, в архипелаге Принцевых островов, в 20 км от входа в Босфорский пролив. Броненосцы «Raleigh», «Hotspur» и «Ruby» остались в Безикской бухте. Ожидалось, что к эскадре присоединится находившийся у Мальты броненосец «Devastation»[1071].

Если теперь многим в Европе становилось не до смеха, то в турецкой столице кто-то весьма остроумно обобщил эволюции эскадры Хорнби, прикрепив к стене британского посольства объявление: «Между Безикой и Константинополем утерян флот. Нашедшему будет выдано вознаграждение»[1072].

1 (13) февраля Дерби поспешил направить в Петербург депешу, в которой выразил «искреннюю надежду правительства ее величества на то, что российское правительство не предпримет каких-либо передвижений войск в направлении Галлиполи, так как это угрожало бы коммуникациям английского флота»[1073]. Это было мило: мы, в нарушение международно признанного режима проливов, пройдем к Константинополю с целью сдерживать вашу армию, а вы при этом не смейте нам мешать, перекрывая обратный путь. Такой самонадеянной дерзости петербургским политикам стоило бы и поучиться.

Итак, отряд английских броненосцев стал курсировать вблизи Константинополя. Тем временем в Лондоне палата общин подавляющим большинством — 295 голосов против 96 — одобрила выделение правительству 6-миллионного кредита на вооружения. Чтобы представить, много это или мало, достаточно взглянуть на совокупный военный бюджет Великобритании, запланированный на 1878 г. в сумме 27 090 750 фунтов стерлингов. Расходные статьи выглядели следующим образом:

Кредит, приближавшийся к половине всех годовых расходов на британскую армию, безусловно, представлял огромную сумму. Правда, его выделение было оговорено одним условием: если кредит не будет потрачен до 19 февраля (31 марта), то он вернется в казначейство[1075]. Возвращать не пришлось. Как следовало из доклада канцлера казначейства в палате общин, на начало апреля из 6 000 000 ф. с., было израсходовано 3 500 000 ф. с. Военные расходы, «включая одобренный кредит, составляли дефицит в размере 2 640 197 ф. с.». Общий же дефицит бюджета страны, запланированный на 1878 г., составлял 4 307 000 ф. с. Но, как отмечал еженедельник «Экономист», «дефицит… не просто был отложен, а практически игнорировался»[1076]. Покрывать его увеличение предполагалось, как обычно, выпуском казначейских обязательств (бондов).

Англия не только «расшевелилась», как об этом думал премьер, но и напряглась в предчувствии грозных событий. Все взоры были устремлены к Константинополю.

27 января (8 февраля) Лофтус явился к Горчакову и, выполняя указание Дерби, заявил князю: занятие Чаталджи не может оцениваться иначе как подготовка к захвату Константинополя, что противоречит обещаниям, данным императором Александром[1077].

В тот же день Горчаков прочитал тревожное донесение Шувалова: «Прекращение военных действий… вызвало лишь еще большее раздражение, и за последнюю неделю вражда к России развилась до невероятной и прямо безумной степени»[1078]. Искры высокого политического напряжения засверкали и в Петербурге, и в Лондоне. Тем не менее…

Листая электронный архив «Таймс» за январь — февраль 1878 г., в номере от 31 января (12 февраля), полном тревожных сообщений о продвижении русских к Константинополю и военных приготовлениях английского правительства, я наткнулся на объявление: «Фонд помощи русским больным и раненым» (президент — герцог Вестминстер) собирает пожертвования. Признаться, в первые минуты я не поверил своим глазам…

28 января (9 февраля) в восьмом часу вечера Горчаков и Милютин были повторно приглашены в Зимний дворец к императору. Последние события наводили только на одну мысль: произошло что-то очень важное. Александр II находился «в крайне возбужденном состоянии». Поступило официальное заявление лондонского кабинета о направлении части средиземноморской эскадры к Константинополю с целью защиты британских подданных. По словам Милютина, император назвал этот акт «пощечиной нам» и «с горячностью говорил… что честь России ставит ему в обязанность принять решительную меру — ввести наши войска в Константинополь (курсив мой. — И.К.)». Канцлер и военный министр попытались остудить решимость императора, «опасаясь испортить дело излишней поспешностью». Однако император был непреклонен и заявил, «что принимает на одного себя всю ответственность» «перед богом и народом»[1079]. И тут же перешел от слов к делу, попросив Милютина записать телеграмму Николаю Николаевичу.

Возмущение императора было понятно. То, что он предчувствовал, то и сбывалось, и ему начинало казаться, что англичане его просто одурачили.

Горчаков был более сдержан. 3 (15) февраля он телеграфировал Шувалову в Лондон: «Опыт учит нас, что слабость континента подстегивает наглость Англии»[1080]. Что-то этот «опыт» слишком долго осваивался. Фразу Горчакова еще можно было бы понять в феврале 1876 г., но на дворе стоял февраль 1878-го! И при чем тут «слабость континента», когда Горчаков сам способствовал росту напряженности в отношениях с Веной и Берлином. Вот уж о чем стоило говорить, так это не о «слабости континента», а о слабости главы российского внешнеполитического ведомства.

Ну, а что Шувалов? Узнав о решении английского правительства послать флот в проливы, 27 января (8 февраля) он отправился к Дерби и «нашел министра иностранных дел очень озабоченным и мрачным»[1081]. Шувалов попытался отговорить его от заявления в палате лордов. Однако попытка провалилась: приказ о посылке флота был уже отдан, и выступление Дерби состоялось. Соответствующее заявление в палате общин сделал Норткот. В тот же день Шувалов двумя телеграммами проинформировал Горчакова о случившемся. «Я предупредил Дерби, — писал Шувалов, — что в этом случае (отправка флота в Мраморное море. — И.К.) мы будем считать себя свободными от всех заверений, данных нами относительно Галлиполи и Константинополя»[1082].

На следующий день Дерби просил Шувалова повторить Горчакову мирные заверения, ранее высказанные Лофтусом. По мнению госсекретаря, посылка флота — не более чем средство защиты британских подданных.

Однако Шувалов категорически отказался это делать, считая, что не может вводить в заблуждение канцлера «после того, что говорилось другими министрами в парламенте и особенно вне его»[1083]. Невиданное дело! Еще две недели назад Шувалов спешно передавал Горчакову мирные заверения лондонского кабинета и, по сути, представлял их доказательствами сговорчивости англичан. А теперь? Похоже, Петр Андреевич был крайне раздражен действиями британского правительства. А тут еще и визит в Лондон эрцгерцога Альбрехта. С какой целью? Продолжение антироссийского сближения Лондона и Вены? На сей раз, как представлялось Шувалову, ему все открылось в истинном свете. Налицо, писал Татищев, было «желание Англии предупредить русских в Дарданеллах, в Константинополе и на Босфоре и с этими залогами в руках явиться на конференцию (курсив мой. — И.К.), приглашение участвовать в которой, сделанное графом Андраши, сент-джеймский кабинет поспешил принять»[1084].

И Шувалов воспылал решимостью. 28 января (9 февраля) в телеграммах Горчакову он советовал «выказать известную энергию», заявив лондонскому кабинету, что его последние действия «освобождают нас от прежних обещаний». Впрочем, на следующий день в его телеграммах появилось одно условие — «если Англия высадит хотя бы одного человека (курсив мой. — И.К.), мы будем вынуждены вступить в Константинополь наравне с ними»[1085].

Позднее, в августе 1880 г., находясь под огнем критики за якобы неверные советы в отношении занятия Константинополя зимой 1878 г. и уступчивую позицию на Берлинском конгрессе, Шувалов составил записку, в которой представил собственную версию тех событий. «Если мы не вступили в Константинополь, — писал он, — то только потому, что главнокомандующий не решился на это и даже не верил в возможность подобного шага»[1086]. В отношении себя Шувалов утверждал, что он советовал занять Константинополь. При этом он ссылался на свои беседы с Дерби и телеграммы Горчакову.

Согласно дневнику Дерби, 30 января (11 февраля) он услышал от встревоженного Шувалова, что «его правительство разослало во все европейские столицы телеграмму с уведомлением, что Россия считает необходимым и целесообразным оккупировать Константинополь»[1087]. Строго говоря, ничего такого в Петербурге не предпринимали, и, похоже, Шувалов, сгущая тона решимости своего правительства, попытался этим надавить на Дерби.

В ответ, по словам Шувалова, Дерби заявил ему, что «если русская армия, войдя в Константинополь (курсив мой. — И.К.), двинется в то же время и на Галлиполи, то это будет равносильно разрыву, а со стороны Англии вызовет объявление войны»[1088]. «Эти слова меня обрадовали, — писал позднее Шувалов, — они оправдали мои предположения. Мы могли, следовательно, войти в Константинополь, не навязывая себе войны с Англией».

1 (13) февраля полученные Шуваловым телеграммы, по словам Дерби, уточнили ситуацию: «русские намерены частью своих сил временно занять Константинополь с той же целью, что и посланный к нему британский флот»[1089]. И в этот же день Шувалов направил телеграмму Горчакову, в которой логика наиболее вероятных действий британского кабинета была представлена так: «Находясь перед Константинополем, они не могут сохранять свою прежнюю позицию запрета нашим войскам вступить в Константинополь, и поэтому английские министры запрещают нам войти в Галлиполи»[1090]. Вот это Шувалов и назвал своим советом занять Константинополь. И, думается, с такой оценкой можно согласиться. Совет Шувалова был адекватен ситуации, которая явно благоприятствовала вступлению русских войск в Константинополь.

Несмотря на то что 27 января (8 февраля) английское правительство, оповестив кабинеты великих держав о своем решении направить боевую эскадру к Константинополю, пригласило их присоединиться к морской демонстрации Лондона, уже первый полученный ответ явно не внушал оптимизма. Французское правительство заявило, что, прежде чем принять решение о посылке кораблей к Дарданеллам, оно хотело бы «более подробно ознакомиться с положением дел»[1091]. А «положение дел» для Парижа было весьма тревожным. Уже сам факт начала войны России с Турцией вызвал опасения, что отвлечением внимания европейских держав на Восток воспользуется Германия для нового удара по Франции. Корреспонденция, поступавшая в Форин офис из Парижа, убеждала в этом членов британского кабинета[1092]. Французское правительство также очень нервничало по поводу упорно циркулировавших слухов о предстоящем английском вторжении в Египет, что никак не способствовало складыванию англо-французского альянса по турецким делам, даже несмотря на всю «дружественность», по замечанию Дерби, французских заявлений в адрес Лондона[1093]. А что должны были думать в Париже, когда находившийся там в начале марта 1878 г. принц Уэльский открыто «говорил всем, что Англия должна воспользоваться ситуацией и захватить Египет». Узнав эту «плохую новость» от лорда Гренвилла, Дерби записал в своем дневнике: «Бисмарк вложил эту идею ему в голову, но сейчас она может быть даже полезна, так как отведет от намерений воевать с Россией. Тем не менее Париж — это не то место, где об этом следовало бы говорить»[1094].

Сообщения же из Берлина, поступившие к началу февраля, убеждали Дерби, что «Бисмарк продавливает сдержанность в отношении России» и ему «не нравится идея совместных действий Англии и Австрии»[1095].

Особенно показательными оказались итоги первой, после ввода эскадры Хорнби в проливы, встречи Бисмарка с Расселом. 6 (18) февраля германский канцлер заявил британскому послу, что, несмотря на желание Андраши присоединиться к антироссийским усилиям Англии на Балканах, «вызывает огромные сомнения, чтобы за ним последовал император». По мнению Бисмарка, «Австрия к войне не готова», в России же «война с Англией популярна». «Очевидно, — рассуждал Дерби, — что его очень прельщает такая перспектива (войны России с Англией. — И.К.), и он не будет делать ничего для сохранения мира»[1096]. Но эта фраза Дерби имела еще одно четкое понимание: в текущем противостоянии России надежд на Германию у Англии не было никаких.

Что же касалось Андраши, то, набивая себе цену перед Лондоном, он даже не желал обсуждать отправку австрийских кораблей в проливы, но всячески подталкивал к этому Дизраэли.

Оставалась Италия… «Но Италия, — как заметил Дерби, — парализована сменой правительства»[1097]. В этих условиях Рим вполне мог и не услышать призыва Лондона к морской демонстрации у Константинополя, ссылаясь на отсутствие единства европейских кабинетов в этом вопросе. Итог не радовал — действовать Лондону приходилось в одиночестве.

После того как 2 (14) февраля телеграмма о проходе Дарданелл эскадрой Хорнби достигла британской столицы, кабинет ее величества снова окунулся в споры о дальнейших действиях. Дерби писал, что в этот день на заседании правительства одни его члены предлагали захватить какой-нибудь остров в качестве «материальной гарантии», «другие высказывались за военную оккупацию нейтральными державами Дарданелл и Босфора, хотя еще ни одна из них не заявила ни малейшего желания принять в этом участие», Норткот «более разумно советовал» стремиться к взаимопониманию с Россией, но при этом не допускать закрытия морского пути в Черное море, Биконсфилд же «вел себя самодовольно». В итоге напряженных споров не прошел ни один вариант. «Мы решили, — писал Дерби, — купить три или четыре турецких броненосца, если, конечно, Порта согласится их нам продать, в чем я сомневался»[1098]. Такое решение было продиктовано опасениями, что русские или захватят, или заставят передать себе турецкие броненосцы, и тогда свое сухопутное доминирование в зоне черноморских проливов они укрепят значительными военно-морскими возможностями.

В то время миротворческая парочка Дерби — Норткот была весьма активна. В беседах с Шуваловым Дерби пытался нащупать основу компромисса и предотвратить разрастание англо-русского конфликта на Балканах. В палате общин Норткот заявлял, что «переговоры между Англией и Россией должны привести к компромиссу». Судя по сообщениям «Таймс», все это даже позволило некоторым британским обозревателям предположить, что переговоры между Англией и Россией в основном повернулись к вопросу проливов, в то время как в отношении русской оккупации Константинополя «молчаливое понимание» уже было достигнуто[1099]. Здесь явно звучал намек на то, что если Россия не тронет Дарданелл и гарантирует их Англии, то последняя закроет глаза на русскую оккупацию Константинополя и Босфора. В правительстве и политической элите Лондона были те, кто принял бы такую комбинацию. Но к их числу явно не относились два решающих персонажа — премьер-министр и королева.

Так как же совет Шувалова «занять Константинополь» понял Горчаков? Ответ содержался в телеграмме канцлера от 3 (15) февраля:

И обратим внимание, никаких условностей. Если сравнить это с тем, как вечером 28 января (9 февраля) Горчаков вместе с Милютиным возражал против решительного намерения Александра II «ввести наши войска в Константинополь», то можно предположить, что Шувалов был прав и текст его телеграммы от 1 (13) февраля канцлер понял правильно — как совет занять Константинополь.

Войти в Константинополь?.. А был ли приказ?

Но вернемся к решениям, принятым Александром II. 28 января (9 февраля), ознакомившись с донесением Шувалова, император продиктовал военному министру телеграмму для главнокомандующего, в которой сообщил ему о приказе английскому флоту следовать к Константинополю «будто бы» для охраны христиан и далее указал:

Милютин отправился домой шифровать эту телеграмму. Посылая ее на подпись императору, военный министр, тем не менее, высказал одно сомнение: выполнение указаний телеграммы, скорее всего, прервет перемирие, и тогда турки прекратят эвакуацию дунайских крепостей, что, по мнению Милютина, лишило бы нас «очень важной выгоды»[1102]. Выгоды — безусловно, но какова логика! Все тот же абсурд. Удар в самое сердце противника — занятие Константинополя — это, получается, менее выгодно, нежели стояние перед его открытыми воротами в ожидании, пока турки очистят дунайские крепости, войска из которых вовсе не растворялись в воздухе, а направлялись морем на защиту турецкой столицы. И это советовал военный министр! Во времена иные за такой совет он очень быстро бы стал осваивать навыки физического труда на свежем воздухе.

А вот дальше историю с императорскими телеграммами однозначно реконструировать непросто. На основе опубликованных источников и работ исследователей выделяются две версии. Первая представлена в дневнике Милютина, назовем ее версия № 1. Вторая — в биографии Александра II, принадлежащей перу С. С. Татищева, и трудах Военно-исторической комиссии Главного штаба, назовем ее версия № 2.

Итак, версия № 1. Александр II, ознакомившись с замечанием Милютина в отношении придунайских крепостей, нашел его «справедливым и разрешил сделать в телеграмме добавление», которое явно затуманило основной посыл телеграммы. Как следует из записей военного министра, отредактированная телеграмма была отправлена в тот же день, 28 января (9 февраля), только «в 12-м часу ночи»[1103]. Это и была та самая депеша, которая в литературе упоминается как «телеграмма от 29 января».

В воскресенье, 29 января (10 февраля), на очередном совещании Александр II высказал озабоченность тем, «что скажет Россия». По его мнению, «она находит необходимым неотлагательно объявить о своем решении вступить в Константинополь». Далее же совещание свелось к обсуждению только одной проблемы: отправленная ночью телеграмма главнокомандующему дойдет до него дня через четыре, и если сегодня или завтра объявить Европе, что мы входим в Константинополь, то в каком положении окажется великий князь. В итоге пришли к выводу, что нужно все же известить султана о наших намерениях. При этом Милютин вновь внес ноту сомнений: опасаясь серьезных недоразумений, он настаивал, «чтобы, по крайней мере, в редакции нашего заявления не было характера положительного решения».

На следующий день, 30 января (11 февраля), в присутствии Горчакова, Милютина и великого князя Константина Николаевича Александр II одобрил и приказал немедленно отправить телеграмму, извещающую султана «о намерении ввести русские войска в Константинополь»[1104]. Вслед за этим Милютин направил новую телеграмму Николаю Николаевичу «о том, что в случае высадки англичан где-либо на турецкий берег войска наши должны неотлагательно вступить в Константинополь».

31 января (12 февраля) военный министр отметил в дневнике, что «султан противится вступлению английской эскадры в Босфор, может быть, именно вследствие нашего заявления о том, что оно заставит нас ввести войска в Константинополь».

Следующая запись в дневнике Милютина датирована уже 3 (15) февраля. «Сегодня, — писал Дмитрий Алексеевич, — согласно с поданным мной мнением, еще раз сделана уступка перед Англией: несмотря на нарушение с ее стороны нейтралитета, снова сделано заявление в Лондоне, что мы все-таки не займем Галлиполи (курсив мой. — И.К.), если только англичане не высадятся ни на одном пункте берега, ни европейского, ни азиатского». Ну, и далее резюме уже в хорошо знакомом стиле: «Впрочем, не думаю, чтобы и эта уступка укротила бы воинственный азарт Биконсфилда»[1105]. Не думаю, что это поможет, но все-таки это сделаю — в этой абсурдной логике заключался один из основных управленческих пороков первых лиц Российского государства в той критической ситуации.

Версия № 2. Горчакову и Милютину удалось убедить Александра II не посылать написанную 28 января (9 февраля) телеграмму, так как выполнение ее указаний «неминуемо вызвало бы вооруженное столкновение с англичанами». 30 января (11 февраля) была составлена и послана (в 17.40) главнокомандующему другая телеграмма, о которой, как уже знаем, упомянул в своем дневнике и Милютин[1106]. В ней говорилось:

Это — т. н. телеграмма от 30 января. «Спустя еще день (т. е. 31 января (12 февраля). -И.К.), — писал Татищев, — при встрече с военным министром государь сказал ему, что все же послал в Адрианополь и первую телеграмму (т. е. телеграмму от 29 января. — И.К.)». В обоснование данного факта Татищев дает ссылку: «Дневник Д. А. Милютина, 31 января 1878 г.»[1108]. Однако в опубликованных дневниках Милютина ни о чем подобном не упоминается — как в записях от 31 января (12 февраля), так и в последующих.

В материалах же Военно-исторической комиссии сказано, что «спустя несколько часов» после того, как была отправлена телеграмма от 30 января, император послал в Адрианополь и телеграмму от 29 января, не изменив при этом ни числа на бланке, ни даты отправления — 12.30 дня[1109]. За исключением небольших различий, события, как видим, изложены так же, как и у Татищева.

Императорская телеграмма от 30 января достигла Адрианополя 1 (13) февраля, а более ранняя, от 29 января, — 2 (14) февраля. К тому времени кабель по дну Дуная все же проложили. Помимо этого, после подписания перемирия телеграммы стали отправлять и через Константинополь. Но здесь быстро выявилась любопытная закономерность: нешифрованные телеграммы, отправленные из Адрианополя через турецкую столицу, достигали Петербурга порой менее чем за пять часов, а вот шифрованные — серьезно задерживались. Было понятно, что организаторами задержки являлись турецкие власти.

3 (15) февраля в штабе армии получили копии телеграмм, которыми обменялись Александр II и Абдул-Гамид за период с 30 января (11 февраля) по 3 (15) февраля. Итог общения двух монархов сводился к следующему: султан просил отсрочки с введением русских войск в Константинополь до получения ответа королевы Виктории на его настойчивую просьбу вывести флот из Мраморного моря. При этом император указывал великому князю, что «телеграммы мои султану должны служить руководством и тебе»[1110].

«Александр II подумал-подумал и решил сообщить о планах захвата Константинополя… турецкому султану»[1111]. Это ироничное замечание А. Б. Широкорада в отношении телеграммы султану от 30 января (11 февраля) еще можно оспаривать — все-таки было заключено перемирие и турки в целом выполняли его условия. Но вот ответ Александра II на просьбу Абдул-Гамида, прозвучавший в телеграмме от 1 (13) февраля… «Я обожду результата сношений ваших с королевой английской», — писал российский император турецкому султану[1112]. В обстановке, когда счет шел уже на часы, великодушный Александр Николаевич изволил «обождать»…

Если, по мнению Татищева, между императорскими «телеграммами от 29 и 30 декабря» не было противоречий и они дополняли друг друга, то Широкорад оценил их совершенно иначе. «На самом же деле, — писал он, — отправка обеих телеграмм была не чем иным, как классическим русским “казнить нельзя помиловать”»[1113].

А как сам Александр II оценивал эти телеграммы? Князь А. М. Дондуков-Корсаков[1114] вспоминал, как в 1880 г. император Александр, беседуя с ним в своем рабочем кабинете, коснулся событий прошедшей войны и заговорил о телеграмме с приказом главнокомандующему занять Константинополь.

«— Ваше величество, я это знаю, — сказал князь Дондуков.

— Но откуда тебе известно содержание столь важной и секретной бумаги? — спросил его с недоумением государь.

— Посылая меня в Болгарию, вы изволили мне читать ее, вынув вот из этого бюро, — поспешил добавить князь Дондуков, чтобы успокоить встревоженного и взволнованного государя».

Не менее примечательный эпизод вспомнил князь А. Б. Лобанов-Ростовский, который после окончания войны был направлен послом в Турцию. Дело происходило в начале апреля 1878 г. Перед отъездом в Константинополь князь был приглашен на совещание к императору, на котором присутствовал вернувшийся из армии великий князь Николай Николаевич. Александр II был крайне недоволен политической обстановкой и, обращаясь к бывшему главнокомандующему, сказал:

«А все это от того, что ты не занял Константинополя, как тебе это было приказано».

«Государь! Я такого категорического приказания не получал», — ответил великий князь[1115].

Но все это было уже после… а вот тогда, в январе — феврале 1878 г.?..

Рано утром 27 января (8 февраля) в Адрианополь прибыл Н. П. Игнатьев. Выезжая из Петербурга, он был уверен, что наступление на Константинополь продолжается, однако в дороге его настигло разочарование — в Адрианополе уже было заключено перемирие.

После первых радушных приветствий между Игнатьевым и Николаем Николаевичем произошла «тяжелая сцена». Игнатьев никак не мог понять, почему главнокомандующий «остановился и поспешил заключить перемирие, тогда как все военные и политические соображения заставляли желать скорейшего появления русских войск на высотах Царьграда и Босфора». Ведь вы же сами, ваше высочество, желали дойти до Константинополя, размышлял Игнатьев, но «на этот раз и государь этого желал», он «вам в этом смысле, сколько мне известно, телеграфировал 11-го или 12-го января»[1116]. Государь, по словам Игнатьева, просил передать великому князю, что он не может дать «инструкции на всякий случай, но… он уверен, что брат не пропустит случая» (курсив мой. — И.К.)[1117]. Николай Павлович постоянно ссылался на какую-то телеграмму императора, будто бы разрешавшую великому князю безостановочно идти до высот Константинополя и предупреждавшую его, что для переговоров с турками послан в главную квартиру специальный уполномоченный.

«Что за вздор, такой телеграммы не было!» — Николай Николаевич явно начинал горячиться, но, по сути, он был прав: телеграммы с безусловным приказом идти не останавливаясь на Константинополь он не получал. Да и приказа такого император Александр не отдавал.

Великий князь стал уверять Игнатьева, что с заключением перемирия его «торопили из Петербурга князь Горчаков, а из Лондона граф Шувалов… что войска устали, пооборвались, артиллерия и парки отстали при быстром движении от Филиппополя». И это тоже было правдой. Ну, а самые главные аргументы, одновременно простые и естественные, прозвучали из уст великого князя так: «Смотри, ты нам навяжешь еще войну с Англией. Пора кончить военные действия и идти домой»[1118].

Вот тут-то Игнатьев, наверное, и вспомнил свою встречу с принцем Александром Баттенбергским 26 января (7 февраля) на станции Тырново — Семенли по дороге в Адрианополь. Ссылаясь на иностранных военных наблюдателей и даже английских корреспондентов, принц утверждал, что все «поражены упадком военного духа в главной квартире». «В насмешливом тоне» принц Александр передал Игнатьеву «самые печальные сведения о нравственном состоянии главной квартиры, в которой… все устали от войны, рады вырваться из Турции и ждут с нетерпением возможности вернуться поскорее в Петербург, забыв восточный вопрос… который всем им надоел»[1119].

Спустя двое суток после приезда Игнатьева в Адрианополь, 29 января (10 февраля), главнокомандующий получил телеграмму от министра иностранных дел Порты Сервера-паши с уведомлением о решении английского правительства послать эскадру к Константинополю. Министр сообщал, что эскадра уже пыталась пройти Дарданеллы, но, не получив пропуска, вернулась в Безику. Сервер-паша заверил великого князя, что правительство султана будет настаивать перед лондонским кабинетом об отмене его решения.

В ответной телеграмме Николай Николаевич одобрил намерения турок, но намекнул на возможность принятия решительных мер, дабы «обеспечить безопасность нашего соглашения принятием соответствующих гарантий»[1120]. А 30 января (11 февраля) великий князь послал повторную телеграмму Серверу-паше с извещением, что уполномоченный императором вести переговоры о мире граф Игнатьев прибыл в Адрианополь. При этом он сказал Скалону: «Я еще раз уведомлю их, а если они будут тянуть, то буду продолжать действия; для этого я и не назначил срока перемирия»[1121].

Одновременно с этой перепиской Николай Николаевич решил отправить в Константинополь первого драгомана российского посольства М. К. Ону, находившегося в Адрианополе при графе Игнатьеве. Ему поручалось начать переговоры о мирном вступлении русских войск в турецкую столицу.

Как видим, даже полностью настроившись на мир, главнокомандующий, еще до получения императорских телеграмм «от 29 и 30 января», все же предпринял определенные шаги, с целью парировать возможное вмешательство англичан.

Тем временем турки не спешили назначить новых уполномоченных для ведения переговоров о мире. В итоге ими оказались Савфет-паша и Саадуллах-бей. Первый из них поздно вечером 31 января (12 февраля) прибыл в Адрианополь.

Утром следующего дня, когда броненосцы адмирала Хорнби подходили к Дарданеллам, Савфет-паша, «маленький и невзрачный человек, с умными глазами и изрядной величины носом», представился великому князю[1122]. В тот же день, уже на самой первой встрече с Игнатьевым, Савфет-паша заявил, что не понимает практического смысла предстоящих двусторонних переговоров о мире. Ведь вся Европа только и говорит что о скорой конференции, на которой все адрианопольские договоренности могут быть изменены.

Это был удар по самым уязвимым позициям российской стороны. 3 (15) февраля в своем донесении Горчакову о трудностях в ведении переговоров с турками Игнатьев писал:

Савфет-паша представил позицию правительства султана следующим образом: в настоящий момент оно сомневается в необходимости дальнейших уступок, ибо не верит, что это будет концом тех жертв, к которым его принуждают. Далее турецкий представитель пытался убедить Игнатьева, что чем больше Порта будет уступать России сейчас, тем большие аппетиты будут появляться у других великих держав. В конце концов, Турции выставят такие требования, которые она просто не сможет одновременно удовлетворить. Турки представляли дело так, что если в Адрианополе удастся договориться, то конференция «только подтвердит эти решения». Ну, а далее (как же без этого при игре на слабых сторонах противника) следовал откровенный шантаж: если российская сторона выдвинет «неприемлемые требования, Порта будет вынуждена прервать предварительные переговоры и сдаться на милость западных держав, которые будут защищать ее… на предстоящем европейском собрании»[1124].

В то время, когда в Адрианополе Игнатьев все больше погружался в понимание сложностей положения победителей, из Петербурга ему летели горчаковские наставления. 3 (15) февраля канцлер телеграфировал Игнатьеву:

Напортачить с «вопросами европейского значения», понимать, что из-за этого на предстоящей конференции Россия подвергнется атаке, постоянно уступать шантажу Биконсфилда, не укрепляя собственных позиций занятием Босфора и Дарданелл, — и на этом фоне надеяться, что каким-то бумажным соглашением с турками можно поставить своих европейских оппонентов перед «свершившимся фактом»! Это просто апофеоз горчаковской неадекватности, яркое проявление его ущербной манеры наделять дипломатические документы свойствами реальных фактов.

Когда Горчаков призывал Игнатьева ускорить мирные переговоры, турки желали совершенно иного. Две недели назад они из кожи вон лезли в стремлении поскорее подписать перемирие и остановить русские войска, теперь же использовали любую возможность затянуть переговоры. Турецкие войска перебрасывались на защиту Константинополя, а отношения России с Австро-Венгрией и Великобританией напрягались. Время начинало работать на побежденных и против победителей. Алгоритм очередного проигрыша России был запущен.

Однако в этот момент заявил о себе принципиально новый фактор — в нарушение международно признанного режима проливов британский флот прорвался в Мраморное море. У Александра II и Николая Николаевича появился шанс переиграть балканскую ситуацию в свою пользу.

Когда 1 (13) февраля в Адрианополе размышляли над полученной «телеграммой от 30 января», то Игнатьев с Нелидовым склонялись к необходимости получить дополнительные разъяснения императора.

«Ни за что, — сказал великий князь. — Я все беру на себя, а спрашивать потому не хочу, что раз спросишь, станут говорить: зачем вы так сделали, а не этак. Вы в таком-то случае спросили, отчего вы не спросили теперь. Одним словом, государь предоставляет мне дело, и я отвечу: будет исполнено»[1126].

В этом ключе 3 (15) февраля и был составлен ответ императору:

Как только эта телеграмма была отправлена в Петербург, главнокомандующий получил сообщение о том, что английские броненосцы прошли Дарданеллы, но в Босфор еще не вступали. И в это же время великому князю вручили новое послание императора:

Ответ великого князя был в том же духе: «все будет исполнено, как тобою приказано».

А как было «приказано»? И было ли приказано вообще?

К 3 (15) февраля обе императорские телеграммы «от 29 и 30 января» лежали на столе у главнокомандующего. Да, в них не было слов «приказываю занять Константинополь», но надо понимать, что в условиях резко изменившейся ситуации в Петербурге не владели полной информацией о положении армии, ходе переговоров, намерениях англичан. В то же время никто не хотел провоцировать эскалацию нового вооруженного конфликта. Конечно, если бы на российском престоле сидела личность иного масштаба и уровня стратегического мышления, которая смогла бы уже из кабинета Зимнего дворца… Но впрочем, о чем это я. В то время по адресу: Петербург, Зимний дворец — проживал Александр Николаевич Романов, а не Наполеон Бонапарт.

Тем не менее еще раз обратимся к тексту телеграммы от 29 января. Что императором признавалось «необходимым»?

Вступить в Константинополь.

Как это надлежало осуществить?

«Весьма желательно… дружественным образом»; но если турки «воспротивятся» — значит, «быть готовыми» занять Царьград силой[1129].

«Когда приступить к исполнению »?

Ответ на последний вопрос Александр II предоставлял брату. В конце концов, он — главнокомандующий!

Так чем же это было: приказом или нет? Я думаю, что «телеграмму от 29 января» вполне можно было бы рассматривать как приказ занять Константинополь, если бы не эта милютинская приписка, с которой согласился Александр II: «приняв в соображение действительное очищение турками дунайских крепостей». Этим дополнением императорская телеграмма нагружалась столь масштабной неопределенностью, что окончательно теряла свойства приказа.

И вот здесь я не могу не остановиться на роли Д. А. Милютина. Уже второй раз за время войны его советы, охлаждая решительные стремления Александра II, сильно повлияли на развитие событий и, по моему убеждению, — в негативном смысле.

28 июня (10 июля) 1877 г. в Зимнице под влиянием сомнений военного министра император отверг «более смелый» план главнокомандующего, что лишило армию возможности уже в июле добиться успеха за Балканами и отрицательно сказалось на ходе всей кампании.

28 января (9 февраля) 1878 г., ровно семь месяцев спустя, уже в Зимнем дворце очередные опасения военного министра вновь притормозили решимость императора и способствовали бессмысленному топтанию русской армии под стенами Константинополя.

28 ноября (10 декабря) 1877 г., в день падения Плевны, Александр II пожаловал Милютину Георгия II степени. Император помнил, что именно военный министр выступил против отступления после провала третьего штурма Плевны. За это и удостоил столь высокой награды. Бесспорно, твердая позиция Милютина тогда во многом предотвратила панический сценарий развития событий. Но велика вероятность и того, что не было бы милютинских возражений против «более смелого» плана главнокомандующего — не было бы всей этой бездарной плевненской истории. Так что если оценивать качество стратегических советов военного министра в ходе русско-турецкой войны, то счет будет не в его пользу.

Да, кстати, обратили внимание: 28-е число на календаре той войны было просто каким-то мистически-роковым…

Судя по воспоминаниям Милютина, Александр II, диктуя телеграмму великому князю, был настроен весьма решительно и, видимо, рассчитывал, что его настрой подхватит главнокомандующий. Но расчет не оправдался. В полевом штабе Дунайской армии царили совершенно иные настроения. Да и не стоит забывать: после того, как Александр II телеграммой от 12 (24) января остудил наступательный порыв великого князя, тому непросто было заново поверить в новый императорский призыв к решительным действиям. И вот здесь, зная нестойкий характер великого князя, остроту ситуации, император вполне мог жестче выдержать текст телеграммы, в стилистике приказа, и употребить этот глагол повелительного наклонения — приказываю. Ведь время подумать, и хорошо подумать, было.

Сомнения Горчакова и Милютина задержали отсылку телеграммы от 29 января, но решимость императора все же пересилила, и она, пусть с запозданием, но была отправлена.

В телеграмме от 4 (16) февраля (получена в Адрианополе утром 6 (18) февраля) Александр II не без раздражения указывал, что «в шифрованных телеграммах моих от 29 и 30 января, 1 и 3 февраля ясно указано, как тебе следует действовать» (курсив мой. — И.К.)[1130]. А уже в письме от 11 (23) февраля император писал брату, что «достоинство наше не позволяет нам делать дальнейших уступок». Имея в виду «телеграммы от 29 и 30 января», он утверждал: «…вот почему я и приказал (курсив мой. — И.К.) тебе занять Царьград, если можно с согласия турок, в противном же случае даже силой». Спустя много лет специалисты из Военно-исторической комиссии Главного штаба, зацепившись за употребленный императором глагол «приказал», так прокомментировали это заявление — в собранных комиссией материалах «нет документа, содержащего категорическое приказание: “занять Константинополь силой”»[1131].

По сути же об этом говорила телеграмма от 30 января, но обуславлила это только высадкой английского десанта. А отказ от обязательства не занимать Галлиполи был увязан с вступлением английской эскадры в Босфор. Так что если вдуматься, то о «казнить нельзя помиловать» вряд ли можно говорить, и прав все же Татищев: телеграммы от 29 и 30 января дополняли друг друга. Главное было в том, как к ним отнесся главнокомандующий.

30 января (11 февраля) петербургский корреспондент «Таймс» начал свое сообщение в газету следующими словами: «Я могу конфиденциально заявить, что приказы войти в Константинополь отданы русским войскам»[1132]. Если это не являлось плодом его интуиции, то можно предположить, что доступные англичанам каналы информации начинались в Петербурге чуть ли не от дверей кабинетов императора, военного министра и словоохотливого канцлера. «Ожидается, — писала “Таймс” 3 (15) февраля, — что русские вскоре войдут в город, но никаких официальных заявлений на этот счет пока не поступало»[1133].

К исходу 3(15) февраля главнокомандующий точно знал, что, пройдя Дарданеллы, английская эскадра все же в Босфор не входила, десант не высаживала, а турки начали всячески противиться «дружественному» вступлению русской армии в Константинополь. Что оставалось делать?

Вечером 3 (15) февраля, как обычно, собравшиеся за чаем у великого князя стали обсуждать создавшееся положение. Приведу довольно большую выдержку из воспоминаний одного из участников того чаепития — М. А. Газенкампфа, которая, по-моему мнению, довольно точно воспроизводит атмосферу напряженных раздумий в штабе русской армии и позволяет лучше понять мотивы решений главнокомандующего:

На следующее утро, 4 (16) февраля, Николай Николаевич вызвал Газенкампфа, приказал зашифровать и отправить государю составленную им телеграмму, предварительно показав ее начальнику штаба. «Старик, — писал Газенкампф, — прочитав ее, добродушно предложил мне помочь зашифровать депешу, чтобы поскорее ее отправить»[1136]. Вот текст телеграммы, который столь обрадовал Непокойчицкого:

Мысли, которые развивал накануне отправки этой телеграммы Газенкампф, были весьма распространены. 4 (16) февраля по сути то же Гурко высказал Левицкому и Непокойчицкому[1138]. Об этом же писал в своем дневнике в начале февраля Скалон, особо сетуя по поводу упущенного времени: если бы император твердо поддержал предложения главнокомандующего о безостановочном движении к Константинополю, высказанные 10 (22) января…[1139]

На волне мрачных мыслей Николай Николаевич в телеграмме от 4 (16) февраля уже не говорил, что все приказания государя «будут исполнены», а явно упирал на сложности овладения Константинополем в сравнении с ситуацией двухнедельной давности. И главной из них, как следует из текста телеграммы, была возрастающая численность турецких войск, «привозимых из оставляемых… крепостей». Хотя, замечу, Газенкампф говорил не о настоящей, а только будущей невозможности занять Константинополь без боя, «когда подойдут войска из очищаемых турками крепостей».

Силы сторон под Константинополем

Упущены две недели — в них, получается, все дело. Безусловно, время на войне — ресурс невосполнимый. Однако постараемся разобраться.

Отсчитаем от 4 (16) февраля две недели назад — получим 21 января (2 февраля). Это — как раз тот срок начала наступления на турецкую столицу, который 10 (22) — 17 (29) января намечал главнокомандующий[1140]. И намечал, напомню, уже после того, как, по его расчетам, войска должны были немного отдохнуть, подтянуть обозы, пополнить боезапасы и снаряжение.

Но 19 (31) января было заключено перемирие. Согласно пятому пункту его условий, турецкие войска, оставлявшие Рущук, Силистрию, Хаджи-Оглу-Базарджик и Разград, должны были уходить «на Варну или Шумлу, по усмотрению турецкого военного начальства». «Оставление названных крепостей и укрепленных пунктов — говорилось далее, — должно быть исполнено не позже семидневного срока со времени получения приказания о том местным начальством»[1141]. На Варну с целью дальнейшей отправки к Константинополю турецкие войска начали отходить еще до перемирия 19 (31) января[1142]. Однако первые партии эвакуируемых из крепостей солдат с минимальным запасом боеприпасов могли начать прибывать в Константинополь не ранее второй половины февраля. Силистрию турки начали покидать только 4 (16) февраля. А принц Гассан, находившийся в Варне при исправной телеграфной связи, 23 января (4 февраля) имел только «полуофициальное извещение о перемирии»[1143]. Кстати, основные силы арабских частей принца Гассана прибыли из Варны только в самом конце марта и расположились в Ункяр-Искелеси на берегу Босфора[1144].

Разумеется, какие-то турецкие части прибыли на защиту столицы гораздо раньше. Это, в частности, относилось к батальонам из Малой Азии. Однако их боевые качества вызывали большие сомнения. Все лучшие части находились на балканском театре, но их боевой дух после зимних поражений был далеко не на высоте. Очень немногие и весьма малочисленные отряды, подобно арабским частям, добрались до Константинополя, сохранив организованность и готовность сражаться.

18 (30) января в Кучук-Чекмедже начали высадку турецкие войска, прибывшие на двух больших транспортах из Батума[1145].

Примерно 15 (27) — 18 (30) января в турецкую столицу и на полуостров Галлиполи стали прибывать первые транспорты с остатками разбитых частей армии Сулеймана-паши[1146]. Помимо крайне изможденного внешнего вида солдат, бросалось в глаза почти полное отсутствие офицеров. «В течение последних недель боев, — телеграфировал с места событий 22 января (3 февраля) корреспондент “Таймс”, — потери офицеров были огромны. В бригаде Неджиба-паши численностью 2500 человек было всего три офицера»[1147].

И русское, и турецкое командование и, разумеется, лондонские стратеги прекрасно понимали, что ключом ко всей зоне проливов и самому Константинополю является Галлиполийский полуостров.

По воспоминаниям Бекера, к середине января на линии укреплений у Булаира, прикрывавших вход на полуостров, было сосредоточено «3000 человек совершенно необученных войск». К ним присоединилось 5000 солдат, прибывших вместе с Бекером. «Орудия, предназначенные для вооружения укреплений, — писал Бекер, — валялись на дороге, наполовину погруженные в грязь». А Гуссейн-паша, командовавший собранными здесь войсками, сообщил ему, что «укрепления были совершенно беззащитны и, в случае наступления русских, должны быть оставлены»[1148].

Из Булаира Бекер направился в Константинополь, где встретился с Реуфом-пашой. Бекер предложил военному министру оставшейся частью войск армии Сулеймана, около 25 000 человек, немедленно занять укрепленную линию Беюк-Чекмедже — Деркос. Реуф сообщил Бекеру, что на этой линии уже сосредоточено 30 000 под командованием Мухтара-паши. «…Но перевозка орудий на позицию, — писал Бекер, — встречала неодолимые затруднения вследствие глубокой грязи и непрерывных дождей»[1149]. По словам Бекера, турки были убеждены, что перемирие уже заключено и действует. Однако вскоре в Константинополь вернулись Сервер-паша и Намык-паша и сообщили, «что их вынудили согласиться на оставление» линии Беюк-Чекмедже — Деркос, которая должна была составить нейтральную полосу между двумя армиями.

Итак, если бы не были упущены две недели, то занятие Галлиполи, похоже, вообще не встретило бы особых препятствий, но вот у стен Константинополя, на линии Беюк-Чекмедже — Деркос, русских могли поджидать около 55 000 солдат противника. Такая численность потенциальных защитников турецкой столицы, по состоянию на середину января, представлена в воспоминаниях В. Бекера.

Спустя два месяца, в середине марта, Обручев в записке императору писал, что «под Константинополем стоит до 30–40 000 турок»[1150]. И это с учетом солдат, прибывавших из оставляемых придунайских крепостей в течение последних двух месяцев.

По данным же русских разведок, на которые ссылались авторы из Военно-исторической комиссии, к 31 января (12 февраля) в полевом штабе русской армии «считалось, что у турок никак не более 65–70 батальонов и, может быть, около 50 полевых орудий». Даже если в качестве среднего показателя численности одного батальона принять 300 человек и помножить это число на максимальное количество батальонов, то получим 21 тысячу солдат. И это — возможный максимум на конец января. Более того, надо учесть, что в некоторых турецких батальонах число боеспособных штыков не доходило и до 200[1151]. Хотя вполне вероятно, что собранные русскими разведчиками данные отражали только численность первого эшелона обороны, ее, так сказать, видимого фасада.

Приводя указанные донесения разведки, авторы из Военно-исторической комиссии, тем не менее, уже на первую половину февраля 1878 г. определяли численность стянутых к Константинополю турецких войск в количестве «до 80 000–100 000 человек»[1152]. Правда, при этом авторы ни на что не ссылались и не приводили никаких расчетов столь значимого заявления. Это особенно удивляет на фоне той многолетней кропотливой работы, которую проводили члены комиссии по обоснованию порой куда менее значимых фактов. Не будем забывать и того, что многие члены комиссии являлись далеко не рядовыми участниками русско-турецкой войны.

А какими силами располагала русская армия для наступления на Константинополь? В конце января Скалон записал, что «мы считали и пересчитывали, и у нас выходит лишь 40 т.»[1153]. Речь, разумеется, шла о тех отрядах армии, которые находились не далее Адрианополя и могли непосредственно использоваться для наступления на турецкую столицу. А таких отрядов было четыре: авангард Скобелева, отряд Гурко, VIII армейский и Гренадерский корпуса. Если определять их наличную строевую численность по данным Военно-исторической комиссии и донесениям главнокомандующего, то получается: авангард — 17 759 штыков, 2082 сабли, 42 орудия; отряд Гурко — около 27 000 штыков, 2500 сабель и 90 орудий; VIII корпус — около 10 000 штыков, 1600 сабель и 42 орудия; Гренадерский корпус — около 12 000 штыков и 44 орудия[1154]. Таким образом, общая численность группировки русской армии, непосредственно направленной на Константинополь и Галлиполи, в начале февраля 1878 г. составляла: около 66 000 штыков, 6000 сабель и 200 орудий. Разумеется, командование русской армии имело возможность стянуть силы с других направлений, прежде всего восточного.

Картина, как видим, получается весьма неоднозначной, и данные сильно разнятся. Если с определением сил русской армии все более или менее понятно, то главные проблемы возникают с армией турецкой. Если принимать максимальные значения ее численности под Константинополем, которые были указаны Военно-исторической комиссией, то при этом не стоит забывать следующего.

Во-первых, в ходе войны часто проявлялась ситуация, когда численность реально организованных, снаряженных и боеспособных частей турецкой армии оказывалась значительно меньше той, которую озвучивали султанские военачальники.

Во-вторых, войска, призванные защищать столицу, находились на территории, фактически окруженной с суши, что создавало дополнительные сложности. Проблемы с боеприпасами, снаряжением, продовольствием, офицерским составом, дезертирством, наплывом беженцев — все это крайне затрудняло организацию эффективной обороны. Так что численность если и определялась в 80 тысяч, то реально боеспособными вполне могли оказаться только 40.

«Бедствия в Константинополе потрясают, — писал из турецкой столицы в начале февраля корреспондент “Таймс”. — Около 80 000 беженцев из разных провинций… прибыли только в течение последних 10 дней и продолжают прибывать тысячами в день». Многие из них без еды и зимней одежды, что приводит к большой смертности, отмечал корреспондент[1155].

И в-третьих, — эффект победоносной армии — морально-психологический фактор огромного значения, и он во всех отношениях подавлял турок. Численность армии победителей в глазах побежденных и их сторонников всегда значительно выше реальной. Давайте припомним, сколько солдат умудрился насчитать у Османа-паши в Плевне генерал Зотов… Так вот, под Константинополем было то же самое.

Находившийся в отряде Скобелева корреспондент «Таймс» насчитал в нем «около 40 000 штыков, 8000 сабель со значительной артиллерией» и эти данные из Чаталджи 31 января (12 февраля) передал в газету[1156]. Вполне возможно, что корреспондент вовсе и не считал численность отряда, а ее ему подсказали. Но важно не это, а то, что по свету стала гулять информация о численности скобелевского отряда, завышенная только по пехоте более чем в два раза. Как здесь не вспомнить полковника Пузе на Праценских высотах под Аустерлицем: «главное, чтобы нас не пересчитали». А если с этой информацией ознакомились турки? Тогда для них выходило, что только один Скобелев располагал 48 000 бойцов со «значительной артиллерией». Последнее обстоятельство, правда, звучало довольно странно, учитывая то ужасающее состояние дорог, по которым эту артиллерию и ее боекомплекты приходилось перемещать. Но в любом случае информация английского корреспондента о численности скобелевского отряда энтузиазма туркам точно бы не прибавила.

Корреспондент «Таймс» особенно выделял фактор морального превосходства русской армии. По его мнению, те силы, которые расположились «на внутренних линиях, возможно 60 000 или 70 000 человек», для наступления на турецкую столицу, «русские по большому счету не рассматривают». Для решения этой задачи они предполагают ограничиться войсками, расположенными у Чорлу и в ближайших районах. По оценке английского корреспондента, этот самонадеянный взгляд русских, «возможно, простителен, учитывая, какое слабое, во всех отношениях, сопротивление они испытали со времени перехода Балкан и до настоящего момента»[1157].

Комментируя письмо своего корреспондента из занятой русскими Чаталджи, «Таймс» писала, что оно «показывает, насколько турки отдались на милость своих врагов». «…Турки сейчас в часе от паники, дающей русским предлог для оккупации Константинополя», — продолжала свой комментарий газета[1158].

К тому же нельзя упустить и еще один важный момент. В начале февраля 1878 г., спустя две недели после заключения перемирия, турки по-прежнему не могли в полной мере воспользоваться преимуществами укрепленной оборонительной позиции Беюк-Чекмедже — Деркос. Эта линия, как следует из личных наблюдений Бекера, Скобелева, Верещагина, была практически лишена артиллерии, очень многие ее участки оставались недостроены, а укрепленные позиции во многих местах не соединялись траншеями, что позволяло русской кавалерии их обойти.

За две «упущенные» недели турки, конечно же, укрепились. Но, думается, не настолько серьезно, чтобы противостоять русскому наступлению. Ведь «упущенные» две недели позволили окрепнуть и русской армии за счет отдыха, ремонта, подтягивания парков, обозов, организации снабжения. Главным препятствием для обеих сторон и в середине января, и в начале февраля являлась сама природа: частые дожди, непроходимые дороги. И как следствие — невозможность передвижения артиллерии, обозов, пополнения продовольствия и боеприпасов.

Так что ситуация с «упущенными двумя неделями» далеко не однозначно была против русских.

Не будем забывать и общую численность русской армии на Балканах, по которой она значительно превосходила турецкую. По данным полевого штаба, в строю числилось:

Обнадеживало и сообщение Ону из Константинополя. 3 (15) февраля он телеграфировал Игнатьеву:

Телеграмма Ону перекликалась с сообщением Скобелева из Чаталджи о том, «что константинопольское население подготовлено уже к возможности появления… наших войск и относится к этому совершенно спокойно»[1161].

Казалось, уже не только турки, но и вся Европа начинали понимать неизбежность русского вступления в столицу Оттоманской империи. 3 (15) февраля берлинский корреспондент «Таймс» сообщал, что «султан готовится перебраться на азиатский берег Босфора». К взрыву были подготовлены крупнейшие здания султанской столицы, в том числе Святая София. 4 (16) февраля константинопольский корреспондент «Таймс» писал: «Русские начали движение с целью непосредственной оккупации окрестностей Константинополя. Они разместятся в казармах за его стенами»[1162].

Если Газенкампф допускал, что появление английской эскадры может говорить о секретном англо-турецком соглашении, направленном против России, то аналогичным образом рассуждали и многие британские наблюдатели. Так, в начале февраля корреспондент «Таймс» сообщал из Константинополя, что политика Турции становится все более пророссийской, а появление М. Ону в столице — признак существующего или готовящегося секретного договора между Россией и Турцией. Турки, писал он, сейчас ведут двойную игру, «одну историю они рассказывают англичанам, другую — русским»[1163]. Но во всех этих рассуждениях верным было лишь одно — турки действительно оказались между двух огней, что задавало им определенную логику поведения.

Сообщение Ону было получено в полевом штабе 4 (16) февраля в то время, когда Газенкампф с Непокойчицким трудились над шифровкой телеграммы государю о «затруднениях» с занятием Константинополя. Когда Газенкампф принес ее на подпись главнокомандующему, тот протянул ему для отправки новую телеграмму императору. В ней сообщалось об английских броненосцах, уговорах турок не входить в Константинополь и расположении русских войск всего в двух переходах от него. Далее великий князь спрашивал: «…как желаешь смотреть на стояние английского флота у Принцевых островов?»[1164].

Между Адрианополем и Петербургом последовал обмен телеграммами, продемонстрировавший нараставшую неразбериху при телеграфном сообщении через Константинополь.

Наконец, в штаб армии пришел ответ императора, отправленный в 22.40 3 (15) февраля. В телеграмме сообщалось, что Шуваловым в Лондоне заявлено: если британский флот подошел к Константинополю с мирной целью, то и наше вступление в турецкую столицу с той же целью «сделалось неизбежным». Единственной уступкой, по мнению Александра II, продолжает оставаться обещание не занимать Галлиполи при условии, что англичане не высадят ни одного солдата как на европейский, так и на азиатский берег Турции. На этом телеграмма обрывалась, и ее продолжение было получено только на следующее утро 5 (17) февраля. Император призывал главнокомандующего «зорко следить, чтобы не допускать английские суда» в Босфор и в случае такой попытки с их стороны «постараться занять, если можно с согласия султана, некоторые из укреплений европейского берега»[1165]. «Если можно»… А если нельзя? На этот счет императорская телеграмма хранила молчание. Да и как можно было, лишь «зорко следя», не допустить английские броненосцы в Босфор?

По мнению авторов из Военно-исторической комиссии Главного штаба, история с этой телеграммой «заставляла предполагать», что турки не только задержали ее в Константинополе, но и сообщили ее содержание английскому послу Лайарду. Этот вывод основывался на факте отхода 4 (16) февраля английских броненосцев от Принцевых островов к малоазиатскому берегу Турции, в залив Мудания[1166]. Дабы не провоцировать русских?

Поступавшие с задержками телеграммы императора и канцлера все же подталкивали главнокомандующего к осознанию неизбежности занятия турецкой столицы. Газенкампф же продолжал высказывать великому князю свои опасения на этот счет. Он полагал, что «делать это теперь — не только бесцельно, но и очень рискованно». «Если же занимать что-либо теперь, — говорил Газенкампф, — то именно Галлиполи, а не Константинополь, так как первый — ключ к последнему». Но именно это император определенно запрещал делать. Николай Николаевич выслушал полковника, «но остался при своем мнении, что Константинополь занять следует, риска тут нет, Англия нам войны не объявит»[1167].

Неужели лед нерешительности, сковавший русскую армию, начинал таять?

Что толку в этой константинопольской «Рублевке»…

Ответ на этот вопрос дали события 5 (17) февраля. День начался с очередной, задержавшейся в Константинополе, депеши императора от 3 (15) февраля. В ней Александр II сетовал на задержку телеграмм и настойчиво повторял брату, что направляемые в штаб армии императорские депеши султану «должны служить руководством» и для него.

В 12 часов дня Николай Николаевич отвечал, что все телеграммы получил, «но по причине неоднократного перерыва линий они дошли непоследовательно». «До сих пор английская эскадра в Босфор не вступала, — писал он, — и даже удалилась от Принцевых островов, оставаясь в Мраморном море, а потому и я демаркационной линии не переступал»[1168].

Уже к вечеру великому князю принесли телеграмму канцлера Горчакова от 3 (15) февраля. Прочтя ее, главнокомандующий незамедлительно отправил депешу императору:

В этом изматывающем нагромождении телеграфных накладок, неоднозначности депеш, трудностей армии и нервозности переговоров для Николая Николаевича наконец-то прояснилось: император не связывает занятие Константинополя с вступлением английских броненосцев в Босфор и раздражен его нерешительностью.

Вечером 5 (17) февраля у главнокомандующего началось совещание, в котором участвовали Непокойчицкий, Нелидов и Игнатьев. Одновременно продолжались переговоры с Савфетом-пашой. По итогам совещания было принято решение «занять отрядом в 10 000 человек не самый город (Константинополь. — И.К.), но Сан-Стефано на берегу Мраморного моря, Кучук-Чекмедже и ближайшие деревни и казармы»[1170].

После совещания, за чаем, Николай Николаевич рассказал, что в ситуации «настойчивого требования государя занять Константинополь путем мирного соглашения с султаном» и одновременной «невозможности достигнуть этого соглашения ввиду английской эскадры» граф Игнатьев «придумал компромисс» — занять Сан-Стефано. Никто, разумеется, не знал о существовании такого «предместья Константинополя», но Игнатьев уверял, «что это — чудное местечко на берегу Мраморного моря, что там мы будем все равно что в Константинополе, а между тем англичанам придраться будет не к чему»[1171]. Великому князю очень понравилась эта идея, и он практически сразу же определил, какие части будут введены в Сан-Стефано.

Обратим внимание: еще совсем недавно Игнатьев считал необходимым занять высоты вокруг Константинополя и укрепления Босфора, а тут — только пригород столицы, удаленный от нее на 13 км. Вступление русских в Сан-Стефано, писал 10 (22) февраля корреспондент «Таймс» из Перы, «не принесет им реальных военных преимуществ»[1172]. И он был совершенно прав.

Великий князь говорил Савфету-паше, что занятие Сан-Стефано — это «уступка, которую он взял на себя, ибо государь приказал занять Константинополь»[1173]. Однако такое решение главнокомандующего одобрил и сам Александр II, хотя буквально за два дня до этого был очень сердит на брата за его нерасторопность в занятии турецкой столицы.

За чаем Николай Николаевич подвел и некоторые итоги: эскадра Хорнби отошла в залив Мудания, в 50 милях от Константинополя; десантных войск на судах нет; одним из судов командует герцог Эдинбургский; а по донесениям Скобелева и Ону, население турецкой столицы уже готово к встрече русских полков. Великий князь сообщил также, что, по некоторым сведениям, эскадры других государств спешат в Мраморное море, а султан уже не возражает против вступления наших войск даже в сам Константинополь, но просит подождать до получения ответа на телеграмму, посланную им королеве Виктории.

Тем временем в Лондоне Биконсфилд был крайне озабочен перспективами антироссийского альянса с Австро-Венгрией. Переговоры с Андраши шли уже месяц, но итогового соглашения так и не было. 8 (20) февраля, вызванный к премьеру, Дерби «нашел его уверенным, что дело с Андраши пропало, и настроенным весьма миролюбиво». «Мы говорили о русском вступлении в Константинополь, которое, согласно последним телеграммам, есть шанс предотвратить. Также говорили о переговорах по предотвращению захвата турецкого флота, силой или в качестве компенсации; мы согласились не покупать турецкие корабли, и эта идея понравилась премьеру»[1174].

И вот на таком фоне командование русской армии проявляет уступчивость, ограничиваясь занятием бесполезной константинопольской «Рублевки» — Сан-Стефано. И это в надежде на понимание англичан и сговорчивость турок в вопросе мирных переговоров.

Не успели участники чаепития разойтись, как пришло сообщение, что английская эскадра вернулась, а адмирал Хорнби даже побывал в Константинополе. «Все мы дали волю накопившемуся против англичан озлоблению», — записал по этому поводу Газенкампф[1175]. Действительно, 5 (17) февраля британские броненосцы из залива Мудания перебрались в Тузлу в 7 милях от Принцевых островов ив 17 от турецкой столицы[1176].

В таких условиях турки уже не торопились с ответом по поводу Сан-Стефано, они затягивали мирные переговоры и отказывались даже от того, на что соглашались при заключении перемирия. Когда эти упреки 8 (20) февраля были высказаны Савфету-паше, то он откровенно ответил: «Тогда было другое положение, тогда мы подписали бы все, что вам угодно. Ну, а теперь еще поговорим: обстоятельства уже не те»[1177].

Нелицеприятный вывод напрашивался сам собой: поспешное перемирие и уступчивость победителей уводят на тропу поражений, степень унизительности которых будет только возрастать.

9 (21) февраля главнокомандующий предъявил туркам ультиматум: если к 6 часам утра 11 (23) февраля он не получит приглашения вступить в Сан-Стефано, то займет его силой, а вместе с ним и все те пункты, которые сочтет необходимым. В главной квартире стали готовиться к выступлению, а вечером следующего дня телеграммой из Константинополя М. Ону сообщил — Порта согласилась. Побежденные давали «добро» победителям…

В Лондон же поступали в те дни крайне «неприятные новости». Дерби писал, что ночью 8 (20) февраля пришло сообщение «о требовании России передать ей весь турецкий флот и о том, что предложено послать 30 000 русских войск для оккупации Константинополя».

На следующий день на заседании кабинета первым вопросом обсуждалась судьба турецкого флота. «Мы решили, — писал Дерби, — не разрешать Лайарду и Хорнби делать то, к чему они были расположены, — противиться переводу турецкого флота, как это могло быть осуществлено по закону войны». В связи с этим Биконсфилд заявил: «Если мы идем к войне, то позвольте нам вести ее правильно и не начинать ее схваткой в Константинополе, к которой мы не готовы».

На заседании было отмечено: русские дали обещание не занимать линию Булаирских укреплений на входе в Галлиполи, «так как у них нет к этому мотивов, исключая возможность перерезать путь отхода нашему флоту». В последнем случае кабинет решил быть готовым оказать помощь туркам в защите этой линии.

«В случае силового вступления русских в Константинополь, — писал Дерби, — мы решили отозвать посла и заявить, что пойдем на конференцию только после того, как оккупация прекратится. Во всех отношениях это наиболее решительный шаг, который мы могли предпринять…» (курсив мой. — И.К.)[1178].

Около 4 часов утра 12 (24) февраля главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич во главе конвоя и сопровождающих лиц въехал в Сан-Стефано.

Довольно быстро, к вечеру того же дня, Лондон достигла телеграмма: русские вошли не в Константинополь, а в его пригород Сан-Стефано, «и что мир будет подписан там». Одновременно поступило сообщение, что требование русских о передаче им турецкого флота отозвано. Также в этот день газетные колонки сообщали о готовности Австро-Венгрии приступить к мобилизации и запрошенных на эти цели кредитах. Для британских политиков это были весьма хорошие новости.

Дерби подметил, как сразу изменился тон «болтливых» лондонских газет. Уже 12 (24) февраля они просто взвились в боевом порыве, напечатав речь премьера, которую он никогда не произносил, но которая, по их мнению, отражала его «решительные настроения». «Со мной королева, парламент и весь народ, — якобы говорил Дизраэли, — если бы я был десятью годами моложе, то изменил бы карту Европы»[1179]. Вот она — цена русской нерешительности. Связь явлений проступала совершенно очевидно: агрессивность туманного Альбиона возрастала по мере уступчивости русских политиков и военных.

Перед самым отъездом из Адрианополя Игнатьев заявил, что затянувшиеся переговоры скоро будут закончены, и назвал точную дату подписания мирного договора — 19 февраля (3 марта) — ну как же было не приурочить договор ко дню восшествия на престол императора и отмены крепостного права!.. Вот только все большее число сведущих людей начинало задаваться вопросом: а зачем нужен этот договор? Пафоса много, толку мало, а вред — вполне конкретный.

Очевидно одно: в конце января — начале февраля 1878 г. части русской Дунайской армии могли без больших усилий занять и Константинополь, и Босфор, и даже Дарданеллы.

Какая-то могучая сила тянула русскую армию к Константинополю, тянула, несмотря на все сомнения и нерешительность императора, главнокомандующего и канцлера. И вот это, действительно, можно назвать метафизикой в духе А. Проханова.

Политически заостренные условия перемирия и ориентация на заключение предварительного мирного договора с Турцией сковали действия русской армии.

И тут давно ожидаемый ход сделали англичане — они ввели эскадру в Мраморное море. Однако это открыло новые возможности и для решительных действий русской армии, но по вине императора и, прежде всего, главнокомандующего она ими не воспользовалась. А вот британское правительство разыграло эту карту блестяще. Четыре британских броненосца превратились в куда более эффективное политическое оружие, нежели большая и победоносная русская армия, топтавшаяся в нерешительности под стенами турецкой столицы. В зоне черноморских проливов Лондон в очередной раз стал переигрывать Петербург.

«В январе 1878 г., — писал А. Б. Широкорад, — был упущен момент, который мог бы изменить всю дальнейшую историю России»[1180]. А упущенный момент, как говорил Наполеон, не вернется никогда.