По Тихому Океану

По Тихому Океану

Пятнадцатого декабря в Киото было сыро и холодно. Все жители взгромоздились на высокие «гета» (скамеечки), на которых ходят японцы, с клеенчатым кузовом над пальцами; горы, окружающие этот древнейший город, где даже фабрики возникают, как бы с особой осторожностью, синий полукруг гор был посыпан белой пудрой отдаленного снега, принесенного Бореем из наших краев.

Когда представлялась зимовка в Японии, дрожащее сидение у бедных теплом хибачей, стоящих на циновках; где стены, и двери, и окна из прозрачной бумаги, где стены похожи на декорации, то русскому человеку, привыкшему к треску горящей печки и капитальной стене, с двойными рамами, становились жутко.

А там надо писать картины!.. А какое гут писание, когда руки мерзнут и не знаешь греть-ли их на «хибаче» (ящик с горячими углями), от которою комната часто наполняется угаром, или браться за кисть, или пойти на улицу проветривать головную боль.

Зимовка в Японии, даже около Нагасаки, не прельщала.

Было решено ехать или на Формозу или же Ога-Са-Вара.

В положениях, когда не знаешь на что решиться, что предпринять, приятно бывает предоставить выбор случаю: так и теперь положили: куда пойдет пароход раньше, туда и ехать.

Наш друг Пимен Васильевич Усуй, природный японец, окончивший духовную академию в Токио православный, но никогда не бывавший в России, а между тем академически, до тонкостей знающий русский язык, тут же не выходя из нашей гостиницы, позвонил в несколько мест, в том числе Кобэ и выяснилось: На Формозу пароход из Кобэ – двадцать второго, а на Ога-Са-Вара из Иокогамы 18 декабря отойдет пароход Хиго-Мару.

Сам случай выбрал более привлекательное и интересное: – Формоза (Тайвань) обширный остров, южной частью своей лежащий ниже тропика, но он полон уже железных дорог, многочисленных фабрик, и заводов, и нескольких больших городов, где живут короли японской сахарной промышленное! и.

Другое дело Архипелаг Бонин, затерянный в пространствах водных пустынь Великого Океана, он на картах значится несколькими черненькими точками, пунктиром. по водам великим с севера на юг.

Об Ога-Са-Вара толково никто ничего сказать не мог; я спрашивал многих: одни говорили, что там дороже, чем Японии; другие, что туда хорошо ехать холостым; а господин Такай Шокай из Осака, на вывеске конторы которого гордо стоит: «доверенный купца Оболдуева в Ярославе», один из японцев говорящих по-русски, со смехом отговаривал ехать на Ога-Са-Вара, подмигивая, что это «место совсем дикое, скучное и, что там кроме летучих мышей, величиной с гуся, ничего нет»…

В детстве все так начитаны Робинзонами, Куперами, Майн-Ридами…, а душе каждого художника, кроме того, творчеством Гогена поселена постоянная жажда по экзотическим странам.

Только представить себе! Жить на малом острове, среди бесконечных волн, жить на скале, куда пароход приходи 1 раз в месяц; отправляться в те места, о которых никто ничего подробного даже сообщить не может.

Ога-Са-Вара и путешествие на нее – мыслилось фантастической перспективой.

Тогда кроме всего этого, особенно было приятно, думать, что не будешь дрожать от снега и зимнего ветра.

Два года скитанья по Сибири и захотелось провести, устроить себе интересный год без снега, без теплой одежды, без забот об отоплении и тому подобных атрибутах зимних севера.

Зимовка на Ога-Са-Вара! да ведь это прелесть! Зимовка в Великом Океане, на скале среди прозрачных бирюзовых волн, под горячими лучами летнего солнца.

Не знали куда едем. Пищи на дорогу не запасали; решили, что если «там» люди живут, то и мы будем кушать то, чем они питаются; но купили: красок, холста, и всего, что требуется для живописца, желающего работать от восхода до захода.

В числе покупок были также все же медикаменты; русский человек, думая о лекарствах, обязательно, решит: «для живота нужны Иноземзевы», но японец аптекарь «о русской фармокопее» и не подозревает – купить не могли.

В сборах были предусмотрительны: покупали: бумагу, чернила, вплоть до иголок и ниток; может быть на Ога-Са-Вара, ничего нет.

Без посуды легко обойтись на берегу океана много раковин, да кроме того, еще из Москвы с нами путешествует самоварчик.

В «русской посуде» этот музыкальный инструмент, несомненно, является первой скрипкой и его наличие составляет уже многое.

Отъезд должен был состояться из Иокогамы, с этой целью сев в поезд понеслись мимо озера Бива, мимо Нагойя мимо Фузи-Ямы, закрывшейся от нас ночным мраком и в пять часов утра мы были в Иокогаме.

Иокогама город, где скрещиваются пути морские и железнодорожные. Всюду из-за домов торчат подъёмные краны, громоздятся элеваторы; на рейде дымят гиганты морей, хвастая разноцветными флагами всевозможнейших комбинаций.

На улицах Иокогамы ежеминутно можно встретить европейцев, а над городом высится гора, по которой раскинулся, даже, целый город особняков, капиталистов-интервентов всего мира.

Город, человеку избалованному Парижами, Берлинами, Петроградами, не скажет ничего, ни размахом перспектив, ни количеством помпезных зданий.

Японцы интимисты – они любят все грациозное, не громоздкое: плетеночку из рисовой соломы, решеточку из дерева, природный камень, красиво поставленный в крохотном садике.

Японские города: ряд хрупких домиков, особнячков в один, два этажа: улицы узенькие, чтобы рикша, мог пробежать и, в крайности, автомобиль проехать.

Не постройка, а опера, не квартира, а декорации.

Всюду канальчики, ручейки, а чего действительно много, так это поездов, трамваев, велосипедистов; электричества же столько, что часто и горит даже днем; ночью же освещены даже проселочные дороги от одной деревни к другой… Хотя к этому надо присовокупить, что в Японии есть много районов, где страна представляет собой, одно сплошное поселение.

Японские деревни обладают удобствами городов, а города часто мало чем отличаются от окружающих их деревень. Иокогама и представляет смесь всего этого.

Слились, смешались: европейский город, океанский порт, железные дороги, трамваи, японский город и все это окружилось и засело в японскую деревню.

Кто никогда не ездил по океану, тот с особым трепетом войдет в пароходную контору, где продаются билеты для путешественников.

Большое кирпичное здание, конторки, столы и, изредка входящие люди, которые наводят справки о билетах на Лондон, в Америку!.. Сердце сладостно сжимается, представляешь себе все перепиши далекого пути… Дом пароходства помещается на берегу канала из которого есть выход в гавань.

Наконец приближается час нашею отъезда: мы получили билеты, правда после таинственного приключения с нашим багажом, который исчез куда-то, и где-то, кем-то, очевидно, внимательно был просмотрен; через час багаж аккуратно был доставлен нам. Мы – на не большом катере; расталкиваем столпившиеся барки и пароходики, минуем несколько мостов и выходим на туманный рейд, где смешались: обрывки тумана, косые струи осеннего дождя и ржавые пятна дыма, выбрасываемого трубами морских путешественников, пока мирно отдыхающими от треволнений за крепкой стеной портового мола.

Вот вдали и «Хиго-Мару»: однотрубый, низкий, но довольно длинный, и, как потом оказывается, достаточно узкий; из трубы деловито и настойчиво клубами черный дым; понятно ровно через два часа мы должны отойти.

С катера на пароход переносим свой багаж сами, так-как вокруг не видно рук, которые могли бы быть наняты, впрочем, некоторые пассажиры любезно помогают нам.

У нас семь билетов, мы едем вторым классом; багаж мы складываем внизу лестницы, при входе в каюты нашего класса.

Но кают-кампания, применительно ко второму классу, должна быть взята в кавычки. Она оказывается маленькой комнаткой, в которую с трудом за стол могли сесть только десять человек; еще более разочаровывает вопрос с койками: выясняется, что коек только четыре, а для шести человек на полу, по-японски стелются шесть матрасиков; эти постели не убираются все время пути и, желающий выбраться на палубу, должен ловко прыгать между спящими, рискуя оттоптать кому-нибудь ухо или губы.

Прощальные гудки, и «Хиго-Мару», медленно раздвигая тумана «дрожжи», сгущающиеся ранние тени приближающегося вечера, осторожно подвигается к выходу из «гостиницы кораблей», из большого отеля, где лестно побывать каждому мореходу.

Лакей усердно увязывает наш багаж верёвочками; человека, боящегося качки, это может искренне повергнуть в мрачные предчувствия.

Я выхожу на палубу – сумерки; мы идем в большом заливе, справа и слева видны далекие маяки, они тянут к нам свои последние прощальные лучи.

Океан – расстилается темной нирваной. Там видна потемневшая ночью туча, которая широко раскрыла свои крылья, готовая принять нас; а за кормой парохода зеленоватые пятна заката и где то, ближе к земле, неясные, едва осязаемые, отблески отдаленных огней, зажженных человеком.

Подходишь к борту и видишь очи волн, они раскрыты и, мерцая, временами закрываясь белыми тусклыми веками пены, смотрят на «Хиго-Мару», который начинает ковырять носом, дрыгать кормой, переваливаясь с боку на бок, как будто он боится отдавить один из них во время своего медлительного хода.

Первая ночь на океане, когда море грозит волнением, а небо штормом, когда взгляд недоверчиво всматривается ночную зеленоватую тьму и, когда волна вдруг возьмем и встанет выше палубы, курчавясь своими сединами, окаймляющими её холодное прозрачно-зеленое мертвенное лицо.

За ночь пароход отошел далеко. Рассвет, восходящее солнце застают нас около потухшего вулкана, торчащего из волн; это остров «Хачиджио» на 33 параллели; прошли сто шестьдесят одну милю.

Сегодня девятнадцатое декабря. Солнце радостное; в Японии утра были холодные, а здесь лёгкий теплый ветер ласкает лицо… Так недалеко и такая разительная перемена!.. А причина этому – находимся теперь в теплых водах течения идущего от экватора. «Хачиджио» принадлежит к той группе островов, которая, начинаясь «Ошимой» в семидесяти верстах к югу от Токио, спускается непрерывной цепью островков, все меньших, все более редких, до тридцать первой параллели. Из этих островов «Ошима» самый большой; Ошима – дачное место, куда японцы любят поехать на несколько дней из пыли, духоты безмерного, разросшегося муравейником своих черепичных кровель, Токио.

«Хачиджио» – вне сферы досягаемости дачной волны, он дикий, мрачный, гордится своим остроконечным вулканом, на северной части, и необычайной сложной структурой каких-то скал, набросанных у подножья, когда-то дымившей горы.

Пароход стоит вдали берега и еле видны маленькие хатки на берегу и две лодочки, прыгающие по волнам, по направлению к «Хиго Мару».

Но зато отчетливо видна белая линия пены, которой опоясан остров, мантии пены, свешивающиеся с утесов. «Хиго Мару» высаживает много пассажиров, выбрасывает какие-то ящики в подошедшие лодки. Наблюдение за погрузкой и выгрузкой в открытом море, во время волнения, доставляет большое развлечение: цирковые номера ловкости, с которой из лодки, стоящей на воде то вровень с трапом, то вдруг уходящей сажени на полторы ниже, или же подброшенной вверх, так что трап остается где-то внизу: желающий попасть в лодку, если он соразмерил, делает простой шаг, но упустил момент и ему предстоит скачек в четыре аршина высоты!.. В результате один корчится на дне лодки с разбитой ногой, а другой взобрался на пароход, усердно почесывая спину, по которое! его хватило догнавшим бортом лодки. Надо отдать должное ловкости этих людей, играющих с ящиками и тюками угля на ладонях волн, не дающих лодке покоя.

«Хачиджио» последняя остановка нашего парохода; теперь мы будем в море двадцатого и двадцать первого, не приставая уже нигде до самой «Ога-Са-Вара», к которой «Хиго-Мару» придет двадцать второго декабря утром.

Мы болтаемся на якоре против «Хачиджио» целые сутки. К Ога-Са-Вара можно подойти только днем, так как эти острова окружены безмерными рифами и капитан предпочитает, стоя на якоре здесь, выждать удобное время отхода.

Стол на пароходе японский – чашечки, палочки, кусочки осьминога и тому подобные для русского неожиданности; пароход старый, облезлый, всюду виден груз, состоящий из керосина, сложенный в ящиках на палубе; пассажиры курят папиросы; пароходу тридцать лет и он, очевидно принадлежит к морским чудакам, которым везет в их скромной судьбе освещение на пароходе – керосиновое: в нашей знаменитой кают-компании, где пустые бутылки катаются из угла в утл, сквозняком через каждые полчаса, задувает коптящую лампу… А особенно интересная лампа висит на палубе против входа кухни: эта керосиновая коптилка прикреплена к балке порыжевшею от времени тоненькой бечёвочкой; качка старого кузова судна и океанский ветер раскачивают эту лампочку и какими судьбами держится она одному только Богу моря известно.

Лежа на своей койке, слушая грохот воды, работу винта, ежеминутно вылетающего из воды, свист и завывание ветра в снастях, я всегда думаю об этом легкомысленной лампе, не мыслимой ни у немцев, ни даже, у русского. Лампе, привязанной тоненькою ржавою веревочкой. Переезд сопровождался развлечениями, которые могут быть легко перечислены: упорнейшей морской болезнью: одна японка развлекалась ею все четверо суток, откуда только она брала необходимую энергию!!.. Битьем посуды, когда она летит вместе с шкафом, оторванным от стены чересчур энергичным толчком океана; когда она падает с подноса «бон-сана» или вместе со скатертью со стола, что половой предотвращает тем, что усердно льет на стол, на белую скатёрку желтый чай. К серии развлечений относятся: три раза подаваемый «Гохан» (варенный рис) японской еды, в которой отсутствуют: мясо, сахар, масло и хлеб; невинные удовольствия: наблюдать, как повар чистит на палубе около кухни спрута, смотреть на двух путешествующих коров, страдающих от качки, не далеко от третьего класса; пассажиры, команда и особенно мытье палубы по утрам, когда старый боцман, взяв руки шланг сопутствуем армией молодых матросов с бронзовыми икрами; одни перерезанным кокосовым орехом трут палубу, другие несут рукав, полный пенящейся воды; но, конечно, главное удовольствие: смотреть пульс океана, он то успокаивается, то часами начинает крепчать… Иногда швыряет так, что соломенное кресло, если сидишь боком, опрокидывается и пассажир рискует разбить нос, все же, к чести «Хиго-Мару», надо сказать, что раз начавши качаться, он берет это в привычку и мотается при всякой погоде. А что, действительно, является радостным удовольствием следить, как с каждым часом воздух становится все нежнее, а солнце – ласковее и, как, докатившись, даже Японии, до зимы, мы за эти три дня, сказочно быстро проходим: теплую осень и возвращаемся к милому славному лету!!! Ну, конечно, это лето!.. Выйдите на палубу, лягте в соломенную качалку… разве, глядя на жемчужное облачко, не закрывающее горячее солнце, на эти бирюзовые волны, на пассажиров, из которых некоторые ходят в ночных белых кимоно, можно подумать, поверить, что скоро Рождество и, что во Владивостоке сейчас ледяной ветер и на улицах кучи снега!!

Что может быть фантастичнее рассвета в океане, когда при блеске последних звезд, в теплом ночном ветре выбежишь из душной каюты, где так сильно накеросинила чадная лампа и в легком прозрачном полумраке рассвета вдруг увидишь цель поездки; незнакомые острова, которых никогда не видел раньше.

Овладевает волнение: всегда ведь мечтаешь предварительно и в этом первом миге соприкосновения с новизной – два случая; один: смутность, кажется, что это давно, давно было видено во сне и забыто в сутолоке жизни; другой – обычный – всегдашний: в сердце заползает грусть действительность сокрушила тот облик, что был так угодливо, обстоятельно, продуманно изготовлен воображением… Еще раз, может быть, жизнь сокрушает иллюзии… Небо меняет оттенки, пароход приближается к цепи островов и, когда взор проникает в даль, туда где желтая полоса неба заслоняется морем, оно становится фиолетовым… Там все новые

и новые камни, отдельно стоящие скалы, и зубчатые горы, из которых состоят острова. Мы направляемся в закрытую бухту одного из островов; прямо перед нами большая скала, точь-в-точь огромная копна сена, намётанная у входа; пароход идет медленно мимо близкого берега; взгляд ищет на невысоких, как кажется, горах, привычной растительности елей, сосен… Но все горы утыканы, как бы метлами или веерами с длинными ручками это пальмы… Еще пять минут, якорь отдан – мы приехали.

Наше появление не вызывает ни особого внимания, и не производит видимого впечатления в круглой бухте, у склонов гор которой, в утреннем воздухе кое где подымается дым признак поселений.

У борта – обычная лодка, в которую выгружают пассажиров… Но с другой стороны и интересное: род индейской пироги, очень узкой с большим полозом на двух деревянных отводах, протянувшихся на воде параллельно лодке, в расстоянии двух аршин от неё.

Этот полоз сообщает хрупкому суденышку высшую степень устойчивости. Лодочка ни в коем случае не может опрокинуться; в ней стоит старик в соломенной шляпе в белых коротких портках и белой же рубашке; в руках он держит короткое весло, какими на Украине бабы из печи вынимают хлеб.

На пароход всходят интересные типы; дело в том, что здесь сохранилось несколько потомков жителей, издавна обитавших на этих островах; южный тип, черные глаза, пахнущие меланезиями и полинезиями, носы, глядя на которые вспоминаешь Испанию; многие из них говорят по-английски; с нашим пароходом приехал один такой моряк с женой бразилианкой, няней китаянкой и ребенком с очень белым личиком и бледно-зелеными глазками.

Берег радует глаз: ни одного экземпляра дерев нам знакомых; пальмы всех сортов, фикусы в несколько обхватов величиной, между стволами избы, где переплелись японские домики с дымными шалашами бесхитростных туземцев.

Нам надо попасть на противоположный берег бухты, в другую деревню, где можно достать подходящую квартиру. Долго шагаем через туши рыб, которыми завален берег; на маленьком молу местами лужи крови; некоторые рыбы кровавыми тушами – наполовину в воде; залив совершенно тих и не единая волна не жмется к берегу.

Пытаемся нанять лодку в другой угол бухты, до которого верст пять. Нам говорят; подождите лодка будет, но не терпится и какой-то предприимчивый лодочник. заведя отдаленный сарайчик, слегка всё-таки конфузясь, говорит; «отдельно очень дорого, десять иен будет стоить»! Мы разочаровали предприимчивого «сендо» (лодочника) и через полчаса переехали, заплатив по 15 сен с человека. (15 коп.).

Квартира, в которой мы поселились заслуживает описания; в тридцати шагах от моря одному владельцу принадлежат 5 домов. В одном из них гостиница, где берут на полном содержании полторы иены в сутки; около протекает ручей, в котором ночью шуршат крабы, днем таящиеся под камнями и мостиком. Кругом заросли сахарного тростника, целые рощи фикусов, тонкие стебли бамбука и пропеллеры банановых пальм. Все это на почве, которая на обрывах кажется обрызганной кровью, или сафьяновым переплетом, выткнувшимся из зеленой гущи толстых лакированных листов.

Хозяева японцы; они отдают нам за семь иен в месяц домик над ручьем; в домике нет потолков, крыша из пальмовых листов, когда лежишь на полу и смотришь вверх то никогда не забудешь, что ты у тропиков. Домик сделан из тоненьких досок: ночью, когда смотришь на него со стороны, а внутри помещения горит лампа, то он весь просвечивает большими щелями и круглыми дырочками, отверстиями работы местной крупной шашели.

Спать в этой избе чрезвычайно приятно, и хотя на ночь задвинуты окна и двери, но звездный воздух свободно проходит под крышей, где вдоль стены большая щель вокруг всей хижины.

Домик расположен в долине, поэтому восходящее солнце на всей этой стороне острова появляется не сразу оно долго озаряет небо, пока выберется из-за цепи гор, загораживающих восток. В шесть часов утра храме, на пригорке раздается звон небольшого колокола… Умывание из колодца, в котором вода не далеко и отличается большей теплотой, она много теплее комнатной температуры… Вокруг круглой бухты три деревни.

Мы поселились в «Огюрэ»: десятка три домов вытянулись узенькой улицей вдоль песчаной отмели, на которую вспрыгивают изумрудные валы, забежавшие из океана умирать в этом кладбище волн.

Все население у берега состоит из торговцев лавочников, приехавших сюда и разведших здесь сахарные плантации, устроивших сахарные кустарные заводы; в «Огюрэ» сколько домов столько лавок; здесь есть все, что неизбежно в жизни японца: здесь парикмахерская, а также специалист по золотым зубам; редко встретишь человека, не побывавшего у него; тут же на берегу почта и большое здание школы, около которого шум детских голосов, не заглушаемый прибоем. Этот поселок у моря ничего все же не дает нового, особенно, когда присмотришься к нему, это – типичная Япония!

Чтобы прикоснуться к быту местного, более древнего населения, нужно подняться от берега… В зарослях, в чащах фикусов, в путанице огненных дорожек, обросших синими мощными агавами вы увидите большие шалаши, сплетенные из листьев сахарною тростника, в них только нары и циновки японского образца, но закопченные дымом мохнатые стены и потолок переносят вас сразу в мир иной жизни, более простой и примитивной, совершенно уже лишенной японской жантильности.

В горах много таких хижин: оттуда часто спускаются свирепо ревущие черные быки, которых проводник тянет за кольца, продетое в нос животного, кольцо бывает окровавлено, строптивое животное не жалеет себя, пытаясь поставить на своем… Живущие в горах могут все доставить только или на этих быках или же на себе.

На острове одна лошадь белая и я уверен, что многие мальчики живущие здесь видели это животное только на картинках… Бык свободно справляется с горными тропинками – он вертит пресс сахарного завода, на его спину взваливают всевозможные тяжести; на всем острове нет ни одной телеги: дрова, скошенная трава, охапки срезанного тростника все доставляется жителями на своих спинах, на особых рогульках, спинах поражающих своею выносливостью, причем преодолевая подъёмы и спуски, большие тяжести иногда несут целые версты; носят равно и мужчины и женщины.

На острове три деревни, но кроме того в горах рассеяно много отдельных хижин; возле посажены банановые пальмы; в горах много апельсиновых и лимонных деревьев, крупные плоды которых продаются в лавчонках «Огюры»; растительность гор, кроме перечисленного, состоит еще из всевозможных пород пальм: кокосовые, фиговые и всякие другие, свободно растущие здесь; стволы засохших торчат из земли подобные хоботам слонов, зарытых в землю; виднеются пальмы стволы которых пускают корни от веток высоко от земли, так что деревья кажутся стоящими на высоких ножках.

Бонин архипелаг состоит из ряда (20) островов, да кроме того, каждый остров окружен, массой мелких рифов и скал, о которые пенно разбиваются волны океаническою прибоя; совсем вдалеке в море видны два утеса, как две колонны, два зуба, торчащие из воды; они высоки, стоящий на них человек не был бы виден, но, смотрите, налетающий северным ветром вал, вдруг накрывает их белым саваном своей пены.

Вокруг острова много длинных и узких, выдающихся в море каменных гряд, море проделало в них дыры, натуральные арки и гроты…

Когда-то давно остров был покрыт сплошь вековыми деревьями, до сих пор еще всюду много толстых пней, а около хижин можно встретить, врытые в землю, а иногда служащие балкой перекрытия стволы красного и черного дерева.

Народ живет обеспеченно: сахарный тростник кормит всех; зимы нет, дом построить легко, в красную землю что ни ткни – растёт без поливки; население островов состоит из земледельцев, лодочников, торговцев, мелких ремесленников и очень немногочисленных рыбаков, а между тем, живущий рядом со мной, единственный в нашей деревни рыбак редко налавливает рыбы за несколько часов (на удочки), меньше чем на пять иен; иногда ему попадаются рыбы до двухсот фунтов весом. Как здесь легка жизнь и, как люди ценят свою энергию.

Рыбак ловит рыб всех цветов и оттенков: иногда ему попадаются пурпурные: это не рыбы, а прямо павлины, пылающие всеми цветами радуги. Много скумбрии, часто у его хижины висят осьминоги, исчерпывающе описанные в «Тружениках Моря».

Здесь же на острове мы встретили японский новый год; праздник продолжался три дня, за несколько дней до его начала, всюду били рис большими деревянными молотками, приготовляя национальное «Моччи».

Мы были приглашены к перевозчику – лодочнику. Стол (японский низенький) был уставлен мисками; в одной лежала репа, другой сладкая картофель, а тазу крупнонарезанный осьминог, причем присоски его красиво запеклись в коричневый цвет.

Хозяин всем присутствующим положил собственноручно палочкам сырой икры прямо в рот, а потом пошла круговая, – водка из сахарного тростника сильно пахнущая дымом; я не пил ханжи, но думаю, что эта гадость имеет с ней много общего.

Утешением служило то, что пьешь на острове в Великом Океане, что над хижиной ветер разрывает полуторасаженные пропеллеры листья банановых пальм, что ешь палочками морское чудовище, осьминога и, что один из гостей, чувствуя, что ему хмель бросился в голову, раздевшись донага, продолжает сидеть за столом и, что никто этому не удивляется и нисколько не шокирован.

Живущие здесь японцы, каждый вечер топят свои маленькие «фуро» (деревянные ванны), стоящие открыто на улице около дома и мужчины и женщины вечерами ходят по улицам, не стесняясь своей наготы.

Работающие снимают с себя одежду и остаются в узком поясе на чреслах; в море, в теплые дни, несмотря на «зиму» видны купающиеся, которые ныряют, выглядывая осьминога, или же креветок. Работают мало, к труду относятся как спорту; тело пользуется почетом. Так например: я видел праздник пожарных: молодые мужчины деревни собрались перед домом гостиницы, в которой был заказан общественный обед: все члены пожарной общины были одеты в новые костюмы, исписанные наименованием их общества; перед обедом состоялись упражнения в ловкости. Лестница, высотой с большую избу, удерживалась баграми в вертикальном положении, она не падала, но когда упражняющийся взобрался по ней, то дрожала и колебалась. Молодцеватый парень взбирается на самый верх лестницы, сев на последнюю перекладину, он показывает свободные руки и вдруг… падает с криком вниз, ловко зацепившись в падении поясом за торчащий верхний край лестницы.

За общественным обедом слышится пение, речи, (очевидно анекдоты): много выпито «сакэ» и все же компания мирно расходится, не нарушая порядка. Только на новый год пришлось видеть очень пьяною человека; так как к моему дому ведет узенький мостик через ручей, то пьяный, поскользнувшись на нем упал с высоты двух с половиной аршин в илистый ручей… пришла хозяйка гостиницы, пьяный обмылся у колодца с её помощью и только потом пришел в нашу хижину… учтиво дальше входа не вникая, заснул у порога, откуда и был взят через час разыскивавшей женой своей.

Народ воспитан, учтив, хотя здесь и нет той чрезмерной слащавости манер, наблюдающейся в центральной Японии.

Только крик играющих детей, не то что в русской деревне; не слышно пения парней и девок, лишь на рассвете раздастся на горной тропинке песенка девушки, идущей за травой для коровы, но и она смолкнет на первом повороте.

Наступает ночь, спящее море глухими ударами напоминает о себе; в лавочке на углу горит откуда-то проведенный газ; робкие звуки «сами-сэна» раздаются сквозь стену дома, это играет старик: молодых голосов не слышно.

Все – чинно, спокойно, тихо.

Где то далеко в горах движутся, то появляясь, то исчезая огоньки; в Японии ночные путники всегда ходят с бумажными фонарями; ночной сторож вы можете себе представить, стучащего деревянными табуреточками на ногах (гета), в плаще японского костюма, в широкополой шляпе, несущего на длинной палке фонарь… за ним идет мальчик, ударяющий через каждые десять шагов: так – так так-так; не сторож, а художественный театр!.. А воздух наполнен нежным треском кузнечиков, шумным ропотом лакированных листов фикусовых рощ, а в ручье около хижины упорно шуршат мохнатые черные пресноводные крабы.