По Тихому Океану

Воспоминание об Ога-Са-Вара

На Ога-Са-Вара пробыл четыре месяца; треть года был отрезан общения с цивилизованным миром; почта на Ога-Са-Вара приходит раз в месяц, так же редко она и уходит. Предыдущее писалось непосредственно с натуры: кругом было обилие материала; он не был исчерпан до конца и новый день тогда приносил, как бык с крутых гористых склонов, свежие вороха зеленых наблюдений, широких пальмовых листьев.

Теперь, уехав навсегда оттуда, я сознательно перебираю впечатления простой и безыскусственной, но декоративной жизни тамошней; а так как эти впечатления составляют для меня законченный том, переплетенный и поставленный на полку моей памяти, то и в самом характере моих воспоминаний можно будет заметить некоторую склонность к системе и классификации.

В голубых водах земного шара лежат безмерные караван суши – материки.

Душа пресыщена бесконечными просторами земных пространств, по которым буйствуют пыльные ветры.

Радуешься душой, встречаясь с чистым свежим дыханием беспредельного океанического размаха.

Малые острова – это крохи суши, павшие на голубую безмерность Тихого и Великого.

Пар, электричество, мощные суда с их машинами, которые победно борются с свирепыми волнами, мало-по-малу, удаляют поэзию Случая из нашей жизни; они превращают путешествия, столь опасные прежде для наших дедов, в обычные морские, прогулки; судьба мало-по-малу утрачивает свою власть над человеком, становясь вместе со всеми стихиями покорной царю темных просторов; поэзия уходит со страниц современных путешествий; они так не схожи с таковыми Купера и Жюль Верна; те острова, что раньше навевали ужас своей отдаленностью и мрачной затерянностью скоро рискуют превратиться обыкновенные захолустные, полные одинокой скуки, полустанки на которых не останавливается экспресс, бегущий между мировыми портами Филиппин, Гонолулу; которые уже и теперь блещут ярким светом фешенебельных отелей и ресторанов с меню не уступающим таковым Лондона и Парижа; но имена островов, брошенных среди океана длинными узорами с севера на юг, говорят многое, напоминая о поэзии дней недавно бывших.

Мне всегда кажется, что океан – это голубое небо, но которому разметались прихотливые схемы созвездий, групп островов, лежащих на синей шали моря, как таковые в бездонных глубинах ночных небес… Кажется, что они находятся между собою в кружном земном союзе, вот послушайте!

Вдали от берегов Японии лежат три группы островов Ога-Сава-Ра; японские мореплаватели три века уже знали об их существовании. Давно уже этим островам были даны имена.

Самые северные назывались «Жених и Невеста», южнее «Остров Отца» «Ани» и «Ооо-То» младшего и старшего братьев.

С каждой вершины этих островов к югу отчетливо видны группы скал, плывущие над беспредельным океаном это «Острова Матери», сестер, племянниц и др.

На старых испанских картах, впрочем, виденные мной острова называются: «Azzo Bispo».

«Чичиджима» – «Остров Отца».

Англичане, путешествуя по свету, не выпускают из рук записной книжки.

Базиль Чемберлен близко и всесторонне ознакомился с Японией; его ученый взгляд, сквозь лупу внимания, посмотрел даже на козявок суши, затерянных среди водных безмерностей; быв на островах я мог слышать легенды, но маститый мистер Чемберлен дает факты: Если читатель сравнит сведения об островах «Ога-Сава-Ра» помещенные в этой заметке, с такового члена географического общества Англии, то заметит, что они идентичны.

Я не был подобен тем путешественникам, которые начитавшись заранее о стране, едут туда и, как по описи господина Яишницы, проверяют есть ли «на лицо дом на каменном фундаменте» и т. и.

Русский человек привык к равнине, я предполагая заочно внешний вид архипелага, мыслил его рядом, почти отмелей, положенных среди вод. Оказалось – что будто зубчатая корона затонула в глубинах; острова – это зубцы её, которые кое-где выткнулись из волн; смотришь со стороны, на некотором отдалении и в голову не придет, что по этим отвесным скалам можно уйти от челнока к вершине; и мысль не зародится, что на этих срывах можно построить хижину, посадить сахарный тростник и кушать ананасы.

На английских картах на месте, о котором я пишу, небрежно ткнуто несколько точек; отчетливое наименование гласит: «Бонин» англичане взяли японское, несколько иначе звучавшее название Мунин, означавшее эти острова, необитаемыми. «Ога-Сава-Ра» известны также еще и под именем Архипелага Кука.

Человек первоначально поселился на наиболее крупных кусках суши и лишь постепенно последнее время стал не брезговать крупинками территорий столь малых, что взобравшись на центральную вершину острова озираешь море со всех сторон замыкающим свое вечное ревнивое объятие.

Японцы утверждают, что им эти острова были известны еще в дни восходящие к концу шестнадцатого века; произведенный нами анализ английского наименования этих островов указывает, что даже японцы, уже давно столь нуждающиеся в новых землях для избытка населения своей страны, называя эти острова необитаемыми, до 1863 года не обращали на них внимания.

Только 1875 год Ога-Сава-Ра делаются объектом японского внимания и японской административной культуры.

Европейским мореплавателям острова эти становятся известны лишь 1827 года, когда их посещает капитан Бичей, давший различным группам довольно обширного архипелага наименования и подробно нанесший их на карту.

Острова затеряны среди океана, они окружены не только отдельными скалами, торчащими, как зубы, из пучины… нет мореплавателя сторожат всюду здесь и лилии мертвых белых коралловых рифов.

Еще сто лет тому назад моталось по океану много разного беспокойного люда.

Заблудившиеся мореходы. угнанные бурей от далеких островов Гаваи.

Привыкшие к холодным водам, владельцы китобойных судов находили здесь часто не только гибель судна, но и судьбу.

Их корабли разбились о неведомые рифы, шумный вал выбросил на берег обломки.

Первое население островов Ога-Сава-Ра и возникает столь странным, романтическим, случайным образом; эти пришельцы берут себе в жены дочерей «Канаков», говорит Чемберлен, «и эта комбинация производит на свет весьма своеобразный маленький народец, не превышавший числом семидесяти особей».

Теперь когда население превышает восемь тысяч человек, этот народец, остатки которого живут в деревне «Окумура», не бросается в глаза среди нынешнего, основного, типично японского, населения. Но во время нашего пребывания на островах, три четыре раза нам пришлось видеть тех кто был первыми хозяевами маленьких клочков земли, столь уединенных и столь заброшенных среди безмерных, необозримых водных пустынь Великого.

Когда привыкнешь к японскому разрезу глаз, о котором знаменитый анатом Плосс говорит, что этот тип в человеческой породе атавистически донес до нас воспоминание о тех эпохах, когда у человека существовало третье веко, так как мы видим его настоящее время у птиц; Когда привыкнешь видеть всегда эту странность, то как то особенно поражаешься вдруг встретить местного аборигена, несомненно, но глядящего прозрачным тёплым январским вечером, открытыми лучистыми глазами, как-бы сошедшим с некоторых картин «Гогена»; в пустынных диких зарослях возвышенностей острова, среди широких листов древовидною папоротника, и спрутообразного Pandanus’а.

Напугав неожиданным появлением, предстал один издавна обитавших среди этих заброшенных скал: небольшого роста, с длинными руками, желтолицый, с прямыми жесткими волосами, торчащими кверху. Во всех этих встречах с первого взгляда в душе возникал целый ряд образов и воспоминаний, переносящих в наше подсознательное, полуфантастическое, полугрезовое, полунаучное знакомство с странами еще более экстравагантными, с морями еще более цветными.

Кладбища, вообще, говорят многое; в степных местностях они – единственное, что может археологу рассказать о жизни прежде бывших. Одного взгляда достаточно бывает, чтобы понять многое. Я был на «Ошиме» – остров, видимый с берегов Японии: Куда ни ткнешься, у берега всюду попадаются кладбища, запутавшиеся кустарниках, над которыми разноцветные пауки ткут воздушные свои тенета.

Кладбища строются, растут с той же быстротой, с какой дряхлеют города; кладбища это, как-бы тень, отброшенная городом… уходящая в землю все дальше, распластывающаяся, как лишай, все более!

На Ога-Сава-Ра кладбище совсем молодое. здесь мало затерянных и забытых могил, но, уже о многих пришельцах сюда, об их прошлой жизни, полной до краев приключениями, может быть преступлениями, не узнает никто; все эти тайны мирно погребены на возвышенности, с которой видны: вся бухта, последние зубцы скал и далекий, недавно столь опасный, к гавани севера путь.

Природа очень хитра, она чтобы увеличить площадь суши на малых островах взносит на них горы, перерезанные лабиринтом глубоких долин; природа знает об особенностях фигуры шара.

Я думал, что если бы острова не были покрыты горами, океан давно бы смыл их с лица своих морщинистых вод.

Когда живешь на острове, то, видя в одну сторону океан, а другую стену гор, хочется узнать, что делается на противоположном берегу. Таким образом возникают прогулки. Эти прогулки очень несложны, они не требуют проводников, ни специальных карт; полтора часа, обливаясь потом, под палящими лучами солнца, безжалостного, не смотря на «разгар зимы», на жидкие тени пальм, приходится взбираться на вершину хребта гор, занимающих остров, чтобы оттуда внезапно увидеть в роскошной раме тропической растительности группы пустынных, лишённых подчас, даже, деревьев, малых островов, жмущихся к «Острову Отца», как бы ужаснувшихся мрачного океана, простирающегося на восток.

Поднявшись на вершину, вам остается или остановиться и любоваться простором вод, теперь уже, раскидывающимся у ваших ног и на восток, и на запад, или же начать спускаться обратно или вперед, причем, продолжал путешествие, вы должны помнить, что спустившись зигзагами по отвесной, невероятно красивой, но и невероятно крутой стене, придется вновь преодолевать ее на обратном пути.

Карабкаясь по горной тропинке, в чаще тропической растительности, цепляющейся над обрывами породы дерев, непривычной и не знакомой нашим краям…

В Японии были уже изредка видимы: и бамбук, и некоторые виды пальм, растущие «на воле», но экземпляры сих пород здесь часто отказываешься признать, до такой степени они похорошели, произрастая более «по-домашнему».

Спускаясь каменистой тропинкой, случается встретить или молодых островитян, несущих на спине солидный груз, или же женщину, которая приветствует, слегка со страхом, уступая дорогу. Если по этим тропинкам существует движение, то несомненно, что каждая из них ведет не только к какой-нибудь круглой бухточке, с красивой натуральной аркой в скалах, с шумным прибоем, швыряющимся на бархатные подушки пляжа, усыпанною обломками хризолита и крупинками горного хрусталя, искрящихся в солнечном свете!.. Нет, бесспорно, эти тропинки протоптаны не для живописных красот, которым сердца местных жителей, боюсь, равнодушны, (общее правило, что человек не ценит того, что имеет): а целью этих тропинок служат уединенные хижины, спрятавшиеся в густых листах банановых пальм, «таконоки» и фикусовых дерев.

Если остров и отрезан тысячами верст от города, все же на нем есть села с лавчонками и для японца «обществом», эти хижины, в свою очередь, удалены на три часа ходьбы от всякого лицезрения человеческого облика…

Живущие в них покупают керосин, материи для «кимоно» и не хитрые предметы хозяйственно-домашнею обихода; взаимно сбывая сахар (напоминающий по внешнему виду старый гречишный мед, не отделенный еще от вощины), излишек овощей и дико произрастающие на деревьях его угодий «натцу-миканы» «оленди» и пр.

Наружность обитателей уединенных хижин бесхитростна, но бросается в глаза спокойная самоуверенность, которая всегда присуща живущим в одиночестве.

Я видел стоящего у моего этюда, человека почти молодого, почти сверстника, жителя «уединенных хижин»…

Каково же было изумление мое, когда он назвал свои годы и, всмотревшись, я имел возможность убедиться, что и старости, раз до нее человек дожил у благословенных берегов лазурных бухт, совсем не обязателен отвратный вид хилой беспомощности: пред мной был старик, но все члены его тела были лишены старческой конфигурации; глаза бодро горели, зубы его были целы и лишь кое где в волосах серебрился мороз недалекой зимы «небытия»,

Я подумал:

Жизнь уединенных хижин, на далеких островах, отторгнутых шума и грохота культуры не на вред человеку.

Ко мне и моей семье во все время пребывания на «Ога-Сава-Ра» было самое предупредительное; хотя всюду в Японии я имел убедиться в радушии и милой любезности простонародья.

Островитяне любят делать подарки; во время продолжительной работы у далекой бухты к нам подошел один из жителей этой глухой части острова и преподнёс три палки сахарного тростника, объёмистых и длинных.

Хозяйки «Огюры» постоянно совали в руки моим детям то «сембей», то «моччи» (битый варенный рис), то редьку, как раз выросшую в январе.

Учитель местной школы, малый с необычайной широкой спиной, знаток «Джиу-джиццу», не появлялся иначе, как держа в руках пару местных апельсин, или же дыню, обладавшую, впрочем, более внешними качествами.

Несколько раз мне приходилось писать невдалеке от большой сельскохозяйственной школы, контингент учащихся коей состоял из мальчиков возрастом от десяти до восемнадцати лет; дисциплина и порядок в этой школе были строгими, но учащиеся, живя в благодатном климате вечной весны, всегда на берегу океана, под открытым небом имели здоровый, загорелый вид; правда, некоторые из них были задумчивы и молчаливы и, мало зная японский язык, расспрашивая о месте пребывания их родителей и сколько времени они не видались с ними, меня удивляло слышать наименования различных городов и сроки весьма продолжительные.

С их стороны я встречал ту же приветливость: несколько раз случалось, что дети совали мне карман пакетики с коричневым сахаром.

Подарки были от чистого сердца и, особенно, тронули меня, когда впоследствии я узнал: «земледельческая школа» – ни что иное, исправительная колония – тюрьма, где нет решеток, оград и сторожей, но откуда нельзя убежать не только этим злополучным неудачникам детского счастья, но взрослому, опытному в борьбе со стихией и преследованиями врагов.

Наряду с добродушием, жители островов очень самолюбивы, и настойчиво стремятся к поставленной цели; Японцы очень ценят произведения живописи; – за долго до отъезда многие знакомые на острове стали обращаться с просьбами подарить им «что-нибудь» на память: некоторые давали «художественные заказы», так, например, лавочник, который поставлял за пять верст через бухту уголь и пальмовое масло, хотел увеличить масляными красками имеющуюся у него фотографию Ниагарского водопада.

Местный парикмахер приходил каждый день узнавать – не начата ли работой картина, предназначенная ему, предлагал в обмен свое искусство.

Другие хотели приобрести «память» за деньги; цены предлагались сообразно достатку покупателя, но лавочник дошел до того, что не только заказал свой портрет, рамку для которого выписал за тысячу верст из Иокогамы, но разошелся и давал мне за один из этюдов тридцать иен, и очень сожалел, что я не уступал ему этой картины.

Вспомнив, что на Ога-Сава-Ра за хижину я платил семь иен в месяц, что рабочий (на «сахарном заводе»), на своих харчах получает одну иену в день, будет ясно, что лавочник не стоял за издержками.

Характерный факт разыгрался с поселянином, делавшим для меня подрамки; когда я, специально для него написанную картину стал ему дарить, то он, выбрав другой холст, изображавший местоположение его усадьбы, стал «покупать» его… а когда я заявил, что эта картина нужна мне для выставки Японии, то он почернел, стал мрачен, оставил работу н напугав меня, вынудил подарить ему этюд написанный кстати сказать, в очень широкой «Коровинской манере».

Теперь настроение его радикально изменилось; с гордостью расхаживал он по деревне всем и каждому показывал «подаренную» ему картину. В благодарность от него мы получили бутылку крепкого спирта местной выгонки из сахарного тростника (выделка этого напитка не запрещена и спирт в каждом дворе), а на пароход он же явился в сопровождении парикмахера, принесшего фунтов десять соленой от прессованной, обладавшей разительным запахом, редьки.

Не полное знание языка лишило меня возможности глубже вникнуть оригинальную жизнь островитян.

Остались для меня тайной легенды и случаи из жизни рыбаков, и горных земледельцев, песни и сказания, в которых говорится о прошлом, бывшем, ином…

Я видел неоднократно пильщиков красного дерева; доски Японии, ручным способом пилит один человек, необычайно широкой пилой, напоминающей наш топор.

Кое где в горах мне удалось видеть пни, а иногда и стволы красного дерева, лишенные ветвей, обожженные молнией; один из старожилов объяснял мне, что он помнит, где теперь чистенькая пристань протянула свой крохотный мол, залив покрытым сплошь упавшими стволами красного дерева; что это так было можно верить, так как и теперь в старых хатах можно видеть порог, или ножку грубой кухонной скамьи, а то просто обгорелые пни у наружной стены дома, когда-то не ценного, а ныне, с таким усердием вывозимою в метрополию – красного и черного дерева.

Агавы и те, ранее раскидывавшие повсюду свою недружелюбную чащу, ныне послушно растут вдоль дорог, втыкая в безоблачное небо свои редкие раз в сто лет, цветы.

Отцветя это растение погибает, на долгое время, засоряя место громоздкими останками своими.

Во время блуждания по удаленным вершинам острова, снизу доносится пыхтение керосинового двигателя, это моторные лодки, которые поддерживают связь с отдельными островами.

Во время праздника мужчины соседней деревни приезжают «в гости»; сильно угостившись, не рассчитав отлива пьяная компания посадила свое судно на подводный камень, толпа хозяев навеселе стояла на берегу и всячески помогала советами; надо заметить, что не было аварии, что не было упавших в воду, что менее пьяные поддерживали сильно выпивших.

Кроме моторных лодок сообщение через бухту, (древний кратер вулкана, залитый океаном) поддерживается лодочниками; пассажиры бегут к берегу, заслышав призывные звуки большой раковины, которой «Сендо» пользуется вместо трубы.

Треть года незаметно прошла в неустанном изображении невиданной природы; приближалось время отъезда; особым наслаждением погрузился лабиринт долин, куда с соседних скал прядут свои белые нити изысканные водопады, неустающие шуметь, не боящиеся падать с высот.

Все было оригинальным и незабываемым: и полуголые парни несущие глыбы камня на своих сухих мускулистых спинах и черные свирепые быки: укрощаемые железным кольцом, разрывающим бычий нос.

С особым чувством смотрел на два высоких холма, которые удивительно напоминают льва и львицу, лежащих рядом и глядящих в беспредельный океанический простор; на одном холме пальмы в голове его не были вырублены, и они дыбились гривой фантазийного животного.

Жизни, которую я видел и теперь покидаю, думалось мне есть простота и сила этих холмов – они лежат спокойно среди океана и не желают покинуть свое убежище, но, как скоро сюда приедет все более и более людей, льву и львице островов будет тесно.

За четыре месяца некоторые бухты стали любимыми: но даже за малый срок сей в жизни острова произошло событие, обратившие на себя наше внимание.

При входе главную бухту был полуостров, несший на своем широком конце несколько возвышенностей; на них были сахарные поля. Полуостров сообщался перешейком с главным островом; глядя на широкую полосу камней и песку перешейка никогда не могла явиться мысль, что достаточно нескольких свирепых бурь, чтобы на месте широкого перешейка образовалось бурное течение, уносившее песок и камни, сразу создавшее остров, сообщение с которым во время прилива возможно лишь на лодке.

Уезжаешь с чувством радости; чтобы захватить хорошее место, мы забрались на пароход еще с вечера.

Прибыв сюда на «Хиго-Мару» вторым классом, мы возвращаемся на нем же, но третьим.

Рис. в японской манере.

Все места безусловно заняты: пароход без конца грузится трехпудовыми бочками сахара, который идет в Иокогаму для очистки.

Теперь добрая половина пассажиров наши знакомые, это жители или той деревни где мы гостили, или соседних.

В третьем классе – циновки, разостланные на нарах, «гохан» разносится три раза в день и его ест каждый на своем месте; но начавшаяся свирепая качка не позволяет замечать скудную питательность «народного» стола, европейцу совсем не подходящего. Зато замечаешь присутствие в обширном трюме третьего класса нескольких «музыкальных», мешающих спать, инструментов и певцов, которые днем с порциями риса усиленно уничтожают взятые из дому запасы сахарного спирта, отчего лица у них становятся красными и потными; их бросает в крепкий сон, а ночью, когда буря расплясывается еще более и пароход начинает швырять… Грохот катающихся под нарами бутылок пробуждает путешественников, они затягивают «ута» – (песни) и поют так оригинально, что непривычному вынести ее спокойно никак невозможно.

Задолго перед рассветом, когда кажется, что пароход сейчас потонет, когда не разберешь, где ноги, где голова, где потолок – не качка, а кошмар! в такт они поют:

Пение оригинально – оно напоминает испорченный хрипящий граммофон, в этом высший шик; «ута» заунывна, с особыми коленцами, на которых песенку перехватывают, или подтягивают два три слога, различных углах каюты.

Веселое настроение путешественников не парализуется, никаким часом ночи, ни ужасным смрадом, идущим от «бенжо», дверь в который вследствие качки открыта настежь. Флейта ноет не переставая, бесконечная песня, горловая, надсадистая сверлит воздух… А днем, стуча в ладоши и звякая чашками, путешественники пьют с азартом считая, так как это делают в ресторанах китайцы.

В одну из ночей мне удалось видеть шторм Тихого Океана. Волны, озаренные неверным светом, иногда падающим от луны, волны подобные горам, мечущиеся безумной мыслью или же крыльями нетопырей мимо мачты, черной дымящей трубы несчастного «Хиго-Мару», упавшего на бок и летящего куда-то вверх, чтобы потом неудержимо скатиться по откосу горообразной волны, показав приподнятую палубу, уходящую к корме, где выскочивший из воды винт беспомощно дрожит…

Среди пустыни вод, что может быть более странного, чем голубая скуфья торчащая из хлябей – одинокий остров.

– «Торриджима» – говорит матрос:

В 1902 году все население острова 150 человек погибло здесь во время ужасного извержения.

И теперь опять там поселились люди, пароход ходит туда всего лишь три раза в год.

Впереди нас защита от продолжающегося бешенного шторма – ледяного северного ветра – Остров – «Хачиджио», в прикрытии его бросили якорь.

Высокий рельеф заслоняет нас и деревушку, прилепившуюся под отвесным срывом берега от ветра; рядом с нами покачивается разная мелочь, сбежавшаяся сюда от непогоды.

Капитан знал, что следует нам простоять здесь ночь и спокойная дорога приведет нас к желанным берегам Японии, к подножию алмазной «Фудзи», в людской муравейник, где с каждым днем все изложенное здесь более превращается в сновидение, призрачную легенду незабываемую.

Покинув на «Ога-Сава-Ра» нежащее лето, было странным в апрельской Иокогаме увидеть вновь холодную, туманную зиму, в которой мы мерзли, удивляясь «нетребовательным розам» раскрывшимся чаянии тепла…