По волнам жизни. Том 1

Бурная жизнь астронома, потом чиновника, затем банковского служащего, а потом опять астронома В. В. Стратонова

Имя Всеволода Викторовича Стратонова (1869–1938) – автора публикуемых воспоминаний – было на долгое время вычеркнуто из российской историографии. Вычеркнуто в буквальном, грубом смысле этого слова – с изъятием его книг из фондов российских библиотек, удалением соответствующих каталожных карточек, со старательным замалчиванием его роли в ряде событий, серьезно повлиявших на ход российской истории. Случилось это по ряду причин, не все из которых были политическими. Да, с одной стороны, возглавив забастовочный комитет профессоров Московского университета, он навлек на себя немилость большевистских властей, был арестован и вскоре выслан на так называемом «философском пароходе». Однако, с другой стороны, на момент высылки Стратонов находился в конфликтных отношениях с большинством российских астрономов (подробнее об этом пойдет речь далее). Противоречивое сочетание качеств политически тонко организованного и вместе с тем непримиримо конфликтного человека проходит через всю жизнь Стратонова. Как мы писали в одной из предыдущих публикаций, «за что бы ни брался Стратонов, он везде оставлял глубокий след, но память о нем выветривалась слишком быстро»[1]. Словом, опала Стратонова была результатом в том числе конъюнктурного поражения, а не только открытой идеологической оппозиции.

В 1990‐е гг. В. В. Стратонов был реабилитирован – как политически, так и профессионально[2]. Его научно-административные «авантюры» в период большевистского переворота были признаны скорее благом, чем злом, вполне оправданным последующей научной продуктивностью созданных им научных учреждений, прежде всего – ГРАФО. Стратонов основал первую в России астрофизическую организацию, выработав принципиально новый подход к проведению астрономических исследований. Согласно этому подходу, оптические инструменты следовало располагать в местах, благоприятных для наблюдения, а центры обработки данных – институты – в столицах, чтобы научный коллектив имел возможность быстрого обмена информацией с другими учреждениями. Перед высылкой Стратонову удалось найти квалифицированного преемника своего начинания – В. Г. Фесенкова, под руководством которого организационный комитет ГРАФО был преобразован в Государственный астрофизический институт (ГАФИ). В 1931 г., на волне укрупнения и централизации научных учреждений, ГАФИ был объединен с Московским астрономо-геодезическим научно-исследовательским институтом и обсерваторией Московского университета, в результате чего возник Государственный астрономический институт им. П. К. Штернберга (ГАИШ) – самое титулованное астрономическое учреждение СССР. ГАИШ унаследовал традиции, выработанные в течение десятилетия работы ГАФИ. Это следует хотя бы из того, что печатное издание института – «Труды ГАИШ» – продолжило порядок нумерации томов не Московской обсерватории, а «Трудов ГАФИ».

Сегодня о Стратонове упоминают и в историко-научных статьях[3], и в работах по истории белой эмиграции[4], и в политических обзорах большевистских реформ в сфере образования[5]. Его имя включено в «Летопись Московского университета»[6]. Стали публиковаться[7] фрагменты его воспоминаний. И все же они не образуют полной картины. Будучи вырванными из контекста, они зачастую воспринимаются односторонне и порождают всевозможные аберрации. Между тем воспоминания Стратонова представляют собой целостное литературное произведение – с уникальным стилем, хорошо продуманной композицией, с многочисленными реминисценциями, упоминаниями одних и тех же эпизодов в различных контекстах, что делает их более многогранными и менее однозначными. Стратонов вложил в свои воспоминания много литературного труда и, видимо, действительно рассматривал их как своего рода «подведение черты». И настало время предоставить трибуну ему самому, что мы и делаем в предлагаемом читателю двухтомнике. В этом коротком предисловии я приведу лишь несколько уточнений, которые, надеюсь, позволят сообщить зачастую пристрастным суждениям Стратонова характер достоверного свидетельства.

Воспоминания были написаны Стратоновым в эмиграции. Дата подготовки рукописи не указана, однако, судя по упоминаниям в тексте, окончательная ее версия была подготовлена в начале 1930‐х гг., предположительно в 1934 г. Начало повествования приходится на детские годы, окончание – на высылку из России в 1922 г. Сам Стратонов разделил свои воспоминания на три части, по всей видимости, сознательно связав их с тремя значимыми этапами жизни на родине: события, приведшие его к службе в Ташкентской обсерватории (именно к службе, поскольку тогда она принадлежала военному ведомству), служба в качестве чиновника высокого ранга на Кавказе и бурный послереволюционный период, закончившийся высылкой. Далее я перечислю основные события жизни Стратонова и попытаюсь увязать их с соответствующими фрагментами его воспоминаний.

Всеволод Викторович Стратонов (1869–1938) был вторым (и последним) сыном в семье директора одесской Ришельевской гимназии Виктора Исаевича Стратонова. Детство и отрочество он провел в Екатеринодаре (в настоящее время – Краснодар), куда семья переехала в 1871 г. (Тогда отец Стратонова получил должность прокурора Екатеринодарского окружного суда.) Воспоминания Стратонова начинаются с описания жизни в Екатеринодаре. Он повествует в основном о светских событиях, хотя, по словам моего соавтора краснодарца Виктора Чумаченко, «это было в полном смысле слова детство, проведенное у церковных стен, с разыгрывающимися здесь массовыми сценами православных празднеств, венчаний и похорон, ежедневным колокольным звоном и ручейками людей, стекающимися к заутрене или вечерне»[8]. Окончив в 1886 г. с золотой медалью Кубанскую общевойсковую гимназию, Стратонов поступает в Новороссийский (Одесский) университет. Студенческие годы описаны им довольно подробно. Масса мелких деталей, упоминаемых Стратоновым, дает основание полагать, что с точки зрения изложенных фактов текст довольно верно отражает положение дел в университете. Это ценно для исторической реконструкции и верного прочтения мотивов действующих лиц.

Окончив в 1891 г. университет с дипломом 1-й степени и золотой медалью, присужденной за выпускную квалификационную работу по астрономии «Пассажный инструмент и определение географических координат», Стратонов начинает всерьез задумываться о том, чтобы посвятить свою жизнь астрономии. Проявив незаурядное упорство, после ряда перипетий он смог попасть в Пулковскую обсерваторию, где прошел двухгодичную подготовку по астрофизике – только зарождающемуся тогда новому астрономическому направлению. Время пребывания Стратонова в Пулкове приходится на период острой борьбы между «русской» и «немецкой» партиями в обсерватории, что подробно описано им в первой части воспоминаний. Кратковременное и в целом неудавшееся директорство выдающегося российского астрофизика Ф. А. Бредихина обернулось тем не менее индивидуальной удачей для Стратонова, поскольку именно от него он получил предложение стать астрофизиком недавно основанной Ташкентской астрономической и физической обсерватории.

Приняв предложение Бредихина, Стратонов сразу же попал в тренд передовых астрофизических исследований, что обеспечило ему научный успех. На сэкономленные деньги Военно-топографического отдела Генерального штаба для Ташкентской обсерватории был приобретен один из 13-дюймовых астрографов[9], изготовленных в рамках международной программы по составлению фотографического обзора неба. Это было время оптимизма, возникшего после того, как в астрономии начали массово применяться, как тогда казалось, «точные» и «беспристрастные» фотографические методы. По остроумному замечанию Э. С. Голдена, у астрономов возникло желание оставить своим потомкам «небо, аккуратно разложенное по коробочкам»[10]. Десять лет, проведенных в Ташкенте, Стратонов старательно фотографировал небо, пытаясь найти статистические закономерности в распределении звезд. Результатом этой работы стал объемный труд «Исследования строения Вселенной»[11], содержащий статистический анализ распределения звезд в Млечном Пути. Тогда еще ничего не знали о галактическом строении Вселенной, и это исследование вряд ли было прорывом. Тем не менее оно было одним из многих малых шагов к выяснению строения мира. Окончательный вклад в решение этого вопроса был сделан благодаря постройке великолепных высокогорных калифорнийских обсерваторий, технические характеристики которых многократно превышали скромные возможности ташкентского астрографа.

Энтузиазма Стратонова хватало на то, чтобы вести не только ночные, но и дневные наблюдения. Ночью он фотографировал звезды, а днем – Солнце. Он произвел тщательное измерение скоростей вращения поверхности Солнца на разных широтах. В результате он опубликовал еще одну работу – «О движении солнечных факелов»[12] – с уточнением закона вращения Солнца. Были и другие, не столь значительные работы по изучению нескольких звездных скоплений. Позже, оставив профессиональную астрономию, Стратонов на протяжении всей своей жизни активно занимался популяризацией и написал два учебника по астрономии[13]. Он опубликовал несколько книг, в том числе блестяще оформленную популярную монографию «Солнце»[14], которая удостоилась лестных отзывов со стороны известных отечественных ученых[15] и была рекомендована Министерством народного просвещения для использования в качестве поощрительного подарка выпускникам, окончившим гимназию с золотой медалью[16]. В эмиграции он написал учебник по астрономии для высших школ[17], который был переведен на чешский язык и долгое время использовался в Чехословакии в качестве наиболее распространенного учебного пособия по данной дисциплине[18].

В том, что касается отзывов Стратонова об особенностях военной и общественной жизни в Ташкенте, я хотел бы обратить внимание на некоторые обстоятельства службы в Туркестане, которые существенным образом влияли на выстраивание отношений в крае, хотя и не рефлексировались в повседневном мышлении. Например, в воспоминаниях Стратонова можно встретить множество оценочных замечаний, касающихся деятельности (и вообще образа жизни) военных геодезистов, в кругу которых он вынужден был находиться (напомним, что обсерватория относилась к военному ведомству). В общем и целом его оценка была негативной. Он считал их людьми серыми, думающими только о карьерном росте, лишенными каких-либо общественных, культурных и эстетических интересов. Между тем, как мы понимаем сегодня, ведущаяся в течение всего XIX в. рутинная работа геодезистов-топографов по наращиванию топографических сетей была одной из практик, сыгравших роль мощной трансформирующей силы как в политической, так и в интеллектуальной истории. Она серьезным образом способствовала определению вида современной политической карты мира и задала особый стандарт отношений между политиками, чиновниками и интеллектуалами.

Следует иметь в виду, что главная роль в управлении Туркестанским краем принадлежала военным. Стратонов же, судя по воспоминаниям о студенческих годах, относил себя скорее к миру «театров и кофеен» и был в собственных глазах гражданским интеллектуалом. Наблюдалось очевидное поведенческое несовпадение этих двух корпораций – военной администрации, взявшей на себя функции чиновничества в крае, и интеллектуалов гражданско-либерального крыла, представители которого были немногочисленны в Туркестане и попадали туда случайно. Стратонов оказался в чуждой для себя среде, и колкость его отзывов о сослуживцах, по всей видимости, определялась не столько особенностями его весьма непростого характера, сколько радикальными мотивационными расхождениями.

Тем не менее его интеллектуализм пленял, и он умел находить общий язык с наиболее влиятельными фигурами в крае. Например, в отличие от сослуживцев, у Стратонова были прекрасные дружеские отношения с генерал-губернатором – «полуцарем», часто заезжавшим к нему в гости и в одиночку, и с семьей, что крайне раздражало коллег Стратонова, особенно тех, кто имел более высокий чин. Указанное несовпадение интересов и ожиданий сразу же поставило Стратонова в сложное конфликтное положение с директором обсерватории Д. Д. Гедеоновым. Стратонов описывает его как ленивого ожиревшего человека. Между тем Гедеонов был неплохим геодезистом-теоретиком, его именем назван один из разработанных им геодезических методов. Кроме того, в качестве «производителя астрономических работ»[19] именно он был членом Русско-Английской комиссии для определения северо-западной границы Афганистана, не говоря уже об обширнейших топографических съемках, произведенных им в западной части Туркестанского края.

Со стороны действительно могло показаться, что военные геодезисты просто мчатся по накатанной колее карьерного роста, не обременяя себя лишними заботами. В воспоминаниях В. В. Стратонова есть такие строки: «Эти офицеры быстро делали карьеру по своей прямой дороге в ведомстве ‹…› они не имели нужды очень заботиться о своей карьере. Геодезистов в России было мало, а воинских геодезических постов относительно много. Карьера каждого была обеспечена в порядке простой очереди» (с. 222). Вероятно, так оно и было. Однако пребывание в «очереди» отнюдь не являлось праздным ожиданием. Корпус топографов формировался в основном из кантонистов – наиболее одаренных солдатских детей. Образование, которое они получали в Школе топографов, можно было назвать высшим – сферическая тригонометрия, высшая геодезия, гравирование, словорезание и т. д. Однако возможность стать офицерами они получали только по истечении 8–12 лет беспорочной службы в солдатском звании. При тогдашнем отношении к солдату вынести это испытание могли не все. Высоких чинов добивались только самые терпеливые, целеустремленные и… «серые», относящиеся к своему делу серьезно и честно, хотя и без излишней эмоциональности. А люди с живой натурой и тонкой душевной организацией (то, чего так не хватало Стратонову) не всегда благополучно доходили до финиша – удачной должности или отставки в высоком офицерском чине[20]. По достижении высоких чинов избранные геодезисты действительно получали необременительные административные должности, которые можно было бы назвать синекурой (что и наблюдал Стратонов, работая в Ташкентской обсерватории). Но путь к этим должностям был тернист. Постоянная смена климата во время непрерывно длящихся экспедиций, в том числе в малообитаемых уральских и зауральских регионах, приводила к развитию тяжелых болезней. Непрерывная работа с оптическими инструментами портила глаза. Все это требовало терпения, выносливости и умения сохранять профессиональные навыки в ситуациях очень далеких от даже приблизительного комфорта. Надо иметь это в виду, читая ироничные отзывы Стратонова о своих сослуживцах.

После десяти лет работы в Ташкенте Стратонов, отчасти из‐за длительного конфликта с директором обсерватории Д. Д. Гедеоновым, отчасти из‐за желания обеспечить более широкие перспективы своей постепенно увеличивающейся семье (в это время у него подрастали двое детей), покидает обсерваторию и после довольно продолжительных – около года – хлопот в Петербурге получает место помощника начальника военно-народной канцелярии наместника на Кавказе И. И. Воронцова-Дашкова. Летом 1905 г. он с семьей переезжает Тифлис. Здесь Стратонов работает до 1912 г., выполняя разнообразные поручения, в числе которых были разбор апелляций по гражданским делам, административные ревизии различных районов Кавказа, выпуск кавказских справочников-календарей и др. Став жертвой одной из многочисленных интриг при дворе наместника, Стратонов был вынужден оставить должность. Здесь опять надо принимать во внимание ангажированность Стратонова, иногда необъективного в отношении своих оппонентов. Например, будучи редактором газеты «Кавказ», он отзывается о другой местной газете – «Голос Кавказа» – как о «газетке бутербродной» (с. 281). Между тем это издание не уступало «Кавказу» ни по числу полос, ни по оформлению, ни, насколько я могу судить, по качеству публикуемых текстов.

Стратонов подробно повествует о своей службе на Кавказе в должности крупного чиновника. Здесь он опять воспринимается чиновничьей средой как лицо более или менее чужеродное. Его коллеги уничижительно называют его «астрономом», полагая, что это обстоятельство является препятствием для надлежащего несения службы. Он описывает двор наместника графа И. И. Воронцова-Дашкова и многочисленные служебные дрязги, уделяет много внимания национальной политике на Кавказе и дает подробную характеристику каждому чиновнику, с которым ему довелось столкнуться. Это был, пожалуй, самый монотонный период в его жизни, не отмеченный сколько-нибудь крупными событиями, но плотно насыщенный рутинной чиновничьей работой. Небольшое исключение составляет период революции 1905 г., усиливший сепаратистские настроения на Кавказе и породивший несколько крупных манифестаций. С точки зрения фактографии описания Стратонова, вероятно, весьма достоверны. Нам удалось обнаружить в тексте его воспоминаний только одну подтвержденную конфабуляцию (см. об этом ниже). Но следует осторожно относиться к его свидетельствам в случаях чрезмерно эмоциональных оценок.

После того как Стратонов покинул Кавказ, ему после продолжительных мытарств удалось устроиться контролером Государственного банка (он служил в Муромском и Тверском отделениях последовательно). В январе 1917 г. ему удалось, наконец, получить место управляющего Ржевским отделением Государственного банка. Он проработал в этой должности ровно год, после чего ему пришлось подать в отставку из‐за служебных осложнений, возникших в результате большевистского переворота. Потеряв место, Стратонов переехал в Москву, где пытался восстановить академические связи. В 1918 г. он смог получить место «ученого консультанта» научного отдела Наркомпроса. В 1919 г. он становится профессором Московского и Туркестанского университетов. Кроме того, после возникновения Комиссии по улучшению быта ученых (КУБУ) Стратонову удалось включить «свой» дом в число московских домов, предназначенных для вселения профессорских семей, лишившихся жилья в ходе революционных событий. Одновременно он становится членом жилищной комиссии при КУБУ. И в МГУ, и в Наркомпросе Стратонов занимал требующие много рутинной работы должности, которых все сторонились. Они были связаны с каталогизацией, составлением смет и прочими мелкими хлопотами. Однако непривлекательность этих должностей компенсировалась возможностями, которые они открывали для человека с богатым опытом административной работы и навыками финансиста. Стратонов хорошо зарекомендовал себя на указанных должностях, и в октябре 1920 г. его избрали деканом физико-математического факультета МГУ.

Все это открыло перед Стратоновым перспективы, о которых он ранее и не помышлял. В 1920 г. он обратился в Наркомпрос с проектом создания в России большой астрофизической обсерватории. Но такая инициатива не могла быть поддержана без учета мнения специалистов. Стратонов решился, используя свои связи в Наркомпросе (с заведующим Научным отделом Д. Н. Артемьевым), составить «анкетный циркуляр» для рассылки ведущим российским астрономам. В воспоминаниях Стратонов пишет: «[Письмо было разослано] от имени Научного отдела и за подписями Артемьева и моей» (Т. II, с. 238). Однако на сохранившейся в архиве копии письма нет никаких указаний на Стратонова, а имя и должность Артемьева указаны, и на письме стоит подпись[21]. То, что имя Стратонова отсутствовало в разосланном документе, косвенно подтверждается и тем, что оно не упоминается ни в одном из ответных писем[22]. Наконец, в ранней публикации Стратонова, которую могли прочесть как Артемьев, так и его корреспонденты, Стратонов не упоминает о своей подписи под письмом: «В марте 1920 года от имени Научного отдела и за подписью Д. Н. Артемьева был разослан анкетный циркуляр группе русских астрономов, причастных к астрофизике, в котором сообщалось о новом начинании и приводился проект программы работ, могущей быть поставленной новому учреждению»[23]. Хотя, строго говоря, это свидетельство тоже не совсем точно. В письме Артемьева не говорилось, что письмо предназначено для опроса многих специалистов, и оно никак не напоминало «анкетный циркуляр», о котором говорит Стратонов. Это был обычный запрос, не содержащий указаний на то, что производится массированный опрос.

У Стратонова и Артемьев были основания не раскрывать до времени имя автора проекта. Стратонову это было выгодно, потому что незадолго до этого у него были столкновения с московскими астрономами по поводу директорства в обсерватории Московского университета. После смерти П. К. Штернберга возник вопрос об избрании нового директора. По возрасту, должности и выслуге лет им должен был стать С. Н. Блажко, мало сомневавшийся в том, что именно его кандидатура и будет утверждена на выборах. Однако неожиданно для всех на заседании предметной комиссии Стратонов поднял вопрос о том, «чтобы с избранием повременить, потому что для столь сильной и знаменитой, благодаря Бредихину, московской обсерватории нужно было бы директора с настоящим ученым именем» (Т. II, с. 458). В воспоминаниях Стратонов пишет, что он имел в виду кого-нибудь из Пулкова, например С. К. Костинского. Однако комиссия не без оснований заподозрила, что он думал, скорее всего, «о своей личной кандидатуре» (там же). Со стороны Стратонова этот шаг был тем более неожиданным (и конъюнктурно предосудительным), что за несколько месяцев до этого именно Блажко дал ему рекомендацию на должность профессора астрономии Московского университета. В итоге директором Московской обсерватории был избран С. Н. Блажко, а Стратонов «возбудил к себе подозрение» со стороны московского астрономического сообщества. Что касается Артемьева, то для него тоже, до тех пор пока проект не получил принципиального одобрения как со стороны специалистов-астрономов, так и со стороны более высокого начальства, анонимная его презентация была менее рискованным шагом, чем открытая поддержка инициативы Стратонова – человека с еще не устоявшимся статусом советского руководителя и специалиста.

Так или иначе, нужно обратить внимание на это стремление Стратонова общаться с коллегами, астрономами и физиками не от своего лица, а через посредство влиятельных государственных инстанций. Это можно интерпретировать, во-первых, как доказательство того, что Стратонов еще не чувствовал себя «своим» среди признанных астрономических специалистов; во-вторых, как сознательную стратегию человека, хорошо понимавшего социальную механику принятия решений в бюрократическом аппарате. В рассматриваемый период все организации, к которым обращался Артемьев, номинально были подчинены Наркомпросу, и потому письмо из этой инстанции должно было восприниматься как официальный запрос, обязательность ответа на который диктовалась административным регламентом[24]. Таким образом, Стратонов ставил своих коллег в ситуацию, когда невозможно было использовать наиболее эффективный прием против «чужака» – игнорировать его действия и замалчивать его инициативы. Кроме того, Стратонов мог надеяться, что ему удастся выяснить, чего ждут от этого начинания ведущие российские специалисты, и одновременно оценить шансы на то, чтобы стать директором планируемой обсерватории.

Здесь все сплелось в одно: и чутье астрофизика, и опыт административной работы, и склонность к риску финансиста. В целом Стратонов достиг чего хотел. Его проект оказался пригодным не только с точки зрения соответствия взглядам того времени – потребности каждого крупного государства обладать собственной большой астрофизической обсерваторией, но и с точки зрения условий, стимулирующих социальную активность специалистов и даже целых научных коллективов. Номинально этот опрос можно считать первым широким обсуждением перспектив развития астрофизики в России. Из-за отсутствия обратной связи и уклонения от открытой дискуссии это обсуждение было слегка тенденциозным, тем не менее оно дало возможность авторам отзывов сформулировать свое видение ряда астрофизических вопросов. Одновременно результаты этого опроса дали Стратонову материал для резюме, маскирующего выявившиеся противоречия, и таким образом создали впечатление единогласной профессиональной поддержки проекта.

Стратонов «продавил» свой проект и стал председателем организационного комитета по постройке обсерватории, минуя практикуемую в академическом сообществе процедуру избрания на должность. Единственным мероприятием, которое с большой натяжкой можно было считать собранием, передавшим Стратонову полномочия в постройке обсерватории, могло быть «одесское совещание», о котором он упоминает в официальной публикации из первого тома «Трудов ГРАФО»[25]. Однако остается неизвестным, имело ли оно место в действительности. Если судить по публикуемым воспоминаниям, Стратонов ездил в Одессу в первый раз в 1920 г., чтобы отыскать дочь, связь с которой он потерял во время Гражданской войны. Ни о каких встречах с астрономами он не упоминает. А вторая поездка состоялась уже после назначения Стратонова председателем организационного комитета по постройке обсерватории.

Будучи деканом физико-математического факультета, Стратонов принимал активное участие в политической борьбе профессоров Московского университета за «автономию» высшей школы, которую она получила благодаря принятию Временным правительством нескольких законодательных новелл[26]. Народный комиссариат просвещения (НКП) попытался дезавуировать их, но профессора успешно сопротивлялись. Решительная попытка НКП взять инициативу в свои руки была предпринята осенью 1920 г., когда одновременно были выпущены два декрета – один об органах управления, а другой – «о порядке положения профессорского и преподавательского состава». Этими декретами упразднялся профессорский совет как главный орган управления университетами. В новом положении говорилось, что президиумы факультетов утверждаются Главпрофобром[27], а правления вузов назначаются НКП из числа кандидатов, выдвигаемых профессорско-преподавательским составом, студенчеством и любыми другими организациями, заинтересованными в результатах работы университетов[28].

На этом этапе реформы главные государственные и политические органы Советской России – Политбюро ЦК РКП(б) и Совнарком – еще не вмешивались в дела высшей школы, полагая, что НКП вполне контролирует ее. До сей поры речь могла идти только об административном соперничестве, хотя сложная для НКП ситуация уже начинала провоцировать его руководителей перейти к методам политической борьбы. Так, в апреле 1921 г. в дополнение к новому положению лидерами НКП было выработано еще одно – внутреннее – распоряжение. Было предложено создать в составе правлений вузов так называемы «тройки», которые должны были состоять из ректора и двух советников при нем, из которых один должен быть студентом. После первой же попытки ввести «тройку» в правление Московского высшего технического училища профессора этого вуза объявили забастовку.

Так был создан прецедент, который поставил руководителей НКП перед серьезным выбором. Нужно было решить, как вести себя по отношению к высшей школе. Идти ли навстречу требованиям профессоров и, следовательно, хотя бы отчасти принимать навязываемую ими «автономию» университетов, предоставляя профессорам право самостоятельно определять внутренние нормы деятельности университетов, или подавлять всякие попытки профессоров в этом направлении в надежде, что политика в отношении к вузам в конечном итоге приобретет отчетливые формы. Лидеры НКП не решились брать на себя ответственность в этом вопросе и обратились в Политбюро ЦК с просьбой выработать окончательное решение[29].

Мнения лидеров партии разделились. Например, А. Д. Цюрупа и А. И. Рыков резко осуждали Луначарского за столь поспешное введение жестких мер. Вопрос долго дискутировался в Политбюро. Было принято компромиссное решение. Чиновника, сделавшего распоряжение о введении «тройки», отстранили от должности. Три человека, назначенные в правление Высшего технического училища (непосредственная причина, вызвавшая бурное негодование профессоров), также были отстранены. Вместо них были выдвинуты другие кандидаты, которые устраивали профессоров, но всему преподавательскому составу Высшего технического училища был объявлен строгий выговор с предупреждением, что «всякое применение прекращения занятий вместо законного обжалования в следующий раз вызовет не менее, чем арест»[30]. Так был сделан первый шаг к тому, чтобы начать политическую борьбу с профессорами. В НКП, пытавшемся спасти сильно зашатавшуюся после забастовки репутацию авторитетного ведомства, была произнесена недвусмысленная фраза о «контрреволюционности московской профессуры».

С конца 1921 г. к реформе высшей школы начинают все плотнее подключаться подразделения с репрессивными функциями – Государственное политическое управление (ГПУ), Народный комиссариат юстиции и Конфликтный отдел ЦК. Сначала это проводится в закамуфлированных формах – созданием внутри НКП подразделений, штат которых набирается из людей, имеющих опыт жестких действий против «врагов советской власти». Затем ГПУ начинает заниматься организацией репрессий в университетах более откровенно, осуществляя такие мероприятия, как «разработка мер по борьбе с контрреволюционными настроениями» в вузах, «рекомендации по урегулированию положения в вузах», «рекомендации в отношении студенческих и научных обществ и собраний» и, наконец, составление списков «подлежащих высылке верхушек враждебных интеллигентских группировок»[31]. По всей видимости, Стратонов попал в упомянутые «списки», поскольку возглавил забастовку профессоров Московского университета с требованием увеличить профессорские оклады, инициированную находившимися в бедственном положении математиками физико-математического факультета. Он подробно описывает эти события в конце третьей части воспоминаний.

С начала 1922 г. НКП играет второстепенную роль в реформе. Проекты сначала подготавливаются представителями ГПУ, затем утверждаются на заседаниях Политбюро и затем передаются в НКП в виде четких, однозначных «директив». 8 и 12 июня 1922 г. работник ГПУ И. С. Уншлихт представил в Политбюро отчет, содержавший рекомендации по урегулированию положения в вузах, которые были приняты с рядом незначительных поправок[32]. Кроме того, на заседании Политбюро 12 июня 1922 г. было принято решение выслать наиболее непримиримых профессоров за границу: «Предложить ВЦИК издать постановление о создании особого совещания из представителей НКИД [Народный комиссариат иностранных дел] и НКЮ [Народный комиссариат юстиции], которому предоставить право в тех случаях, когда имеется возможность не прибегать к более суровому наказанию, заменять его высылкой за границу или в определенные пункты РСФСР ‹…›. Для окончательного рассмотрения списка подлежащих высылке верхушек враждебных интеллигентских группировок образовать комиссию в составе тт. Уншлихта, Курского и Каменева»[33]. В ночь с 16 на 17 августа все профессора, списки которых были подготовлены Уншлихтом и утверждены Политбюро ЦК, были арестованы[34]. После непродолжительного содержания в тюрьме и коротких допросов всем им было предложено в течение месяца покинуть Советский Союз, подписав предварительно предупреждение, что в случае нелегального возвращения на родину они будут расстреляны[35]. Стратонов согласился на высылку вместе с семьей и был отпущен для подготовки к ней.

После освобождения Стратонов немедленно встретился с В. Г. Фесенковым и получил от него согласие стать председателем Организационного комитета ГРАФО. Вскоре после этого было созвано экстренное заседание астрофизического совещания, на котором Стратонов формально сложил с себя обязанности председателя комитета, передав полномочия В. Г. Фесенкову. 12 сентября 1922 г. кандидатура Фесенкова была утверждена в ГУС[36]. Стратонов же вместе с женой, дочерью и сыном выехали из Москвы в Петроград 26 сентября 1922 г. и 29 сентября отбыли вместе с другими высылаемыми в Берлин на «философском пароходе». О заграничном периоде жизни Стратонова будет сказано в Послесловии.

В заключение я хотел бы сердечно поблагодарить двух замечательных специалистов, без участия которых эта публикация вряд ли бы состоялась, – профессионального библиографа Юлию Владимировну Иванову и профессионального историографа Полину Александровну Захарчук.