По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Виктор Филатов Утренний звонок

У полного кавалера ордена Славы коммуниста Виктора Сергеевича Иванова орден Славы I степени за номером два. Когда ему исполнилось восемнадцать, он добровольно ушел на фронт. Там и был отмечен звонкой ратной славой. К людям она приходит по-разному. Однако каждому, кого она посетила, непременно довелось пройти через испытание на способность к подвигу.

Росту Виктор Сергеевич громадного — без малого два метра. У него крупные черты лица и добрые серые глаза. Он капитан милиции и любит ходить в форме, даже в свободное от службы время.

— Кто в милиции работает, тот бессменно на посту, — улыбается он.

Улыбка у этого мужественного человека мягкая, застенчивая. Говорят, будто никто и никогда не видел его злым. Этому легко веришь, когда встречаешься и беседуешь с ним, ближе узнаешь.

Мы сидим в тесном кабинетике Виктора Сергеевича. Гляжу на его широченную грудь и удивляюсь, что на кителе у полного кавалера ордена Славы нет даже орденских планок.

— Знаю, что неправильно это, — говорит Виктор Сергеевич, — надо бы планки носить, но ничего с собой поделать не могу: кажется мне, будто обижу ненароком кого из сослуживцев. Ведь ребята не виноваты, что на войне не были. Родились в другое время. А храбрости, мужества у них, я точно знаю, не меньше, чем у меня или у моих сверстников-фронтовиков. Оперативная работа в уголовном розыске, этим я сейчас занимаюсь, — дело серьезное. Я не раз наблюдал людей в нашей работе. Геройские ребята. Иной раз диву даешься, какие они молодцы, а ведь оперативная, она в чем-то сродни и разведке, и захвату «языка», а иной раз и рукопашной. Сходишь с товарищами на одну из таких операций и думаешь: «Орден бы тебе, добрый молодец!» Со всей ответственностью это говорю.

Конечно, по праздникам я при всем, как говорится, параде. Иначе был бы плохим гражданином своего родного города. Вы знаете, наверное, что у нас в Орехово-Зуеве тринадцать Героев Советского Союза и один — с тремя орденами Славы. Как же не позволить себе в праздник полный парад?! Считаю, что это парад и для моих земляков: здесь я родился и вырос, земляки меня провожали на фронт, а потом встречали с войны, вся жизнь здесь.

А еще есть у меня один, как бы это выразиться, пунктик, что ли, — про мальчишек я наших. Мы до войны бредили чем? Кинофильмами, где наши люди героически преодолевали трудности, совершали разные славные поступки, боролись и побеждали врагов. Как сейчас, помню фильмы: «Три танкиста», «Пятый океан», «Дума про казака Голоту». Во всем мы старались подражать героям, которых создали на киноэкране артисты Крючков, Бернес. Честно скажу, и на фронте не забывал я этих фильмов. Хотя, конечно, на фронте было не все так, как в кино.

Мне командир однажды говорит:

— Иванов, кровь из носу, а чтобы этот дзот замолчал, иначе всем нам крышка.

Ну, я с тремя — вперед. Помню, приказ такой отдал:

— За мной!

Тогда я думал, что очень здорово распорядился.

На войне, скажу вам, дзотов бывает превеликое множество, и в общем-то все они один на другой похожи, а вот подрывать каждый нужно по-разному, с умом. Позже стал понимать это. А в тот раз полез на дзот с одной, как говорят, храбростью. Раскидали все гранаты, а по дзоту лишь один раз угодили. На минуту он замолк, мы обрадовались. Да рано радовались. Снова заработал пулемет. И повалились мои подчиненные в траву, у каждого пуля в теле. Две пули достались мне.

Короче, не мы окончательно подорвали дзот — другие, поумнее нас. А мы отправились в госпиталь. Лежал я там, закрученный в белые бинты, как кукла, и думал, как дальше воевать. На душе было такое чувство, словно запорол я на заводе дорогой токарный станок или в брак пустил детали целой смены. До войны-то я был токарем и пуще всего боялся сломать станок. Позор ведь какой! Было мне тогда восемнадцать лет, и мысли у меня были соответственно возрасту. Во дворе дома я играл в футбольной команде вратарем. Перебрал на госпитальной койке в памяти все наши футбольные матчи на кунцевском поле, голы, которые мне забили нападающие. И сделал для себя кое-какие открытия — оказалось, каждый гол в мои ворота был забит с хитринкой, с выдумкой, с умом. Иной раз ведь как было: гонит по левому краю мяч нападающий, близко уже, бить пора, замахивается для удара по воротам. Но я-то знаю — отвлекает меня, видимость создает. Так и есть. Пас на правый. А там — Юрка Опалишин. Тут уж не зевай.

Так и с дзотом надо было: людей расставить, растолковать, кому что делать, чтоб каждый знал свой маневр, а не суетился бы попусту. Война не кино.

Я не отрицаю, что фронт — стихия риска. Но ведь риск есть почти в каждой серьезной профессии: возьмите, к примеру, монтажников-высотников, или сталеваров, или даже шоферов, не говоря уж про работу в нашем уголовном розыске. А ведь люди не этот риск считают самым главным, а что-то другое, какие-то профессиональные тонкости, особенности. Их-то каждый и старается понять, освоить, подняться до уровня мастера. А когда ты на передовой, ты тоже выполняешь работу, главное отличие которой — риск, но, повторяю — это тоже работа. И, как истинный профессионал, ты должен думать не о красивом пренебрежении опасностью, а об освоении тонкостями, своей профессии, стремиться стать мастером фронтовых дел. И все это не на занятиях, такой роскоши у нас не было, а прямо на передовой.

Однако скажу, что никакое дело, а фронтовое в особенности, в одиночку, втихомолку не освоишь. К этой мысли я тоже пришел через окопную академию.

Вот сидели как-то мы в окопе втроем. Немцы артподготовку затеяли. Все идет по плану, то есть так, как было вчера, позавчера. Сидим в укрытии, покуриваем, словами перебрасываемся. А что еще остается делать при артналете? Вдруг видим, вздыбилась рядом гора, потемнело кругом, и не успели мы охнуть, как сверху и сбоку обрушилась на нас земля. Навалилась на ноги, грудь, голову. И почувствовал я, будто под асфальтный каток подсунули меня. Лежу, засыпанный по глаза, оглохший, с одной мыслью — конец. Сколько времени прошло, не знаю. Очнулся, а надо мной весь в крови Женя Осташкин. Ранило его, а он меня откапывает. Подоспел наш санинструктор Коля Кондратенко. После войны, слышал я, председателем колхоза он где-то на Украине работал. Так он обнимает меня за плечи, сует фляжку и приговаривает:

— Держись, Витя, все нормально, все обошлось.

Сам контуженный, синий, в изодранной гимнастерке, руки дрожат, зуб на зуб не попадает и плечо в крови, но ничего этого не замечает — меня спасает.

Вместе мы быстро очухались — и за автоматы. Немцы шли в атаку. После того случая, может, контузия подействовала, а может, еще что, но в бою, если рядом хотя бы в пределах видимости или слышимости не было товарища, чувствовал себя неуютно. А уж если друг был рядом, то берег я его пуще отца родного, знал: с товарищем в бою и рана не рана, и контузия не контузия.

За два года войны довелось мне и в разведвзводе побывать, и в роте автоматчиков. Должности занимал небольшие — командир отделения, а в конце войны — помкомвзвода. Но, скажите мне, у какого командира солдат больше всего на глазах? У отделенного. Он и в бою с ними, и на отдыхе, и спит рядом, и даже письма из дома читают вместе. Одним словом, командир отделения на фронте и друг, и брат, и отец родной.

Как новичков воспитывали? Думаете, в атаке? Конечно, и в атаке, но перво-наперво в тылу, где все тихо и спокойно. Всего не перескажешь. Но вот заведено у нас было, к примеру, не ходить с котелками каждому на кухню. Устанавливали очередность. Вручали дежурному ведро. И тот шел за обедом. Потом разливали по котелкам и как одна семья обедали. Замечал я, общий стол — это всегда общая беседа, общее настроение, общая шутка. Знаете, как сближает. А потом, говорят, если хочешь узнать человека, посмотри, как он ест. Но вот махорочку каждый имел свою. Тут тоже свои правила были, и главное — не моги, если имеешь курево, отказывать товарищу. Одним словом, в тылу еще, если у кого жмотство обнаруживали, вытравляли. На передовой было бы поздно. Там о другом думать надо. Мы многое могли тогда простить друг другу, но только не жадность, хитрость по отношению к товарищу, расчетливость, зависть и ложь. Эх, расскажу я уж тогда и про Витю Гончарова. Не раз ходили мы с ним в разведку, не раз брали с ним «языков» и попадали в такие переделки, мать моя родная! Но, как говорится, выходили сухими из воды. А вот после войны рассорились. И из-за чего бы, вы думали?

Первые мирные дни и самое первое увольнение в город. Гимнастерка у меня была старенькая, застиранная. А у Витьки новая. Но ему в наряд дневальным, а мне в увольнение.

— Вить, — говорю, — дай мне гимнастерку в увольнение, тебе все равно в какой дневалить.

А он:

— Не дам.

— Как — не дам?

— Не дам, и все.

— Вить, брось ты, ну как мне в городе появиться в такой старой, ведь фронтовик я.

— Не дам, — отрезал он.

На этом дружба наша кончилась. Сейчас понимаю, что в те времена я, наверное, еще по инерции продолжал мыслить категориями передовой — не прощать мелочные слабости. Виктор живет где-то в Москве, и надо бы его отыскать, встретиться. Ну, что гимнастерка…

В шесть утра позвонили: в переулке возле промтоварного магазина обнаружен труп женщины. Капитан Иванов выехал на место происшествия. Даже беглый осмотр позволил сделать вывод — произошло убийство. Но почему труп оказался в переулке? Капитан после тщательного осмотра определил, что убийство совершено чем-то тяжелым и острым вроде топора. Нанесено несколько ударов. Труп был завернут в серое суконное одеяло. Значит, убита женщина была не здесь, не в переулке. А где?

Как сюда попал труп, кто и откуда его принес?

В памяти всплыло прошлогоднее… Недалеко от города, в лесочке, тоже был найден труп женщины. Опознать его так и не удалось. Труп обнаружили спустя много времени после убийства. Именно это обстоятельство очень затруднило поиск преступника. Но убийство там тоже было совершено чем-то вроде топора.

За годы работы в уголовном розыске Виктор Сергеевич научился хорошо разбираться в почерках преступников. Вот почему, увидев труп в переулке, он сразу подумал о прошлогоднем случае, находя между ними что-то общее.

Один из оперативных работников опознал убитую;

— Это же Машка-спекулянтка.

Два дня капитан Иванов не мог даже на минутку забежать домой, боялся упустить время, спешил напасть на след убийцы. Многое успел он за эти два дня.

Ему удалось встретиться почти со всеми собутыльниками Машки-спекулянтки, с теми, кто хоть когда-то имел с ней дело. Из многочасовых бесед выяснил, что в начале прошлого года Мария, некий Леонид Ковалев да еще какая-то женщина шумно кутили с неделю в ресторане на вокзале. К ним потом присоединился еще какой-то парень, говорят, он работает в железнодорожном депо.

Виктор Сергеевич отыскал этого парня. Тот показал, что они действительно несколько дней пили в ресторане и там Ковалев познакомил его с какой-то женщиной. Но она не здешняя, кажется, из Молдавии. Куда она делась? Наверное, уехала домой.

Срочно запросили Молдавию. Оттуда ответили, что жительница Кишинева такая-то разыскивается органами милиции с прошлого года. Есть сведения, что она выехала в один из городов Российской Федерации. Нигде не работает. Была судима за спекуляцию. Сообщались приметы…

Чем больше узнавал Виктор Сергеевич об этом деле, чем больше размышлял над фактами, сопоставляя их, тем больше росла в нем решимость — надо брать Ковалева. Все нити, все связи ведут к нему.

И вот наступил день, когда он получил разрешение на арест преступника. Предлагали капитану Иванову взять оперативную группу — есть сведения, что убийца вооружен.

— Не надо никакой группы, — отказался Виктор Сергеевич. — Управлюсь.

На фабрику, где временно работал Ковалев, Виктор Сергеевич пришел со старшим лейтенантом Потемкиным. Ковалев с гаечным ключом возился возле неисправного станка. Здоровый был парень, этот Ковалев. А цех, как ангар, огромен.

— Нет, у станка брать его нельзя, — решил Иванов. — Неизвестно, как он поведет себя. Шуму можно наделать.

Медленно повернули от цеха и пошли по коридору. На одной двери табличка «Начальник цеха». Виктор Сергеевич приоткрыл дверь, заглянул. Маленькая комнатка, лозунги. На столе — телефон.

— Эта комната подходящая, — сказал Виктор Сергеевич. И попросил начальника цеха: — Пусть кто-нибудь скажет Ковалеву, что его вызывают к телефону.

Телефонную трубку снял с рычагов и положил на стол. Сам же встал за дверь. Ковалев шагнул через порог… Все остальное было, как говорится, делом техники.

На допросе Ковалев показал, что в прошлом году к его знакомой Марии приезжала из Молдавии женщина, тоже спекулянтка. У нее были деньги, большие деньги. Из-за денег и убил ее Ковалев. Знала об этом только Мария. Молчала до последнего времени, пока не стало ей известно, что Ковалев свел близкое знакомство с ее подругой, молодой и красивой. Однажды после очередной пьянки пригрозила Ковалеву:

— Ты у меня на крючке, смотри…

Опасаясь, что Мария все равно когда-нибудь приведет в исполнение свою угрозу, Ковалев, напоив ее как-то вечером у нее дома, зарубил, труп завернул в одеяло и понес в лес. Но когда шел по переулку, увидел идущих навстречу рабочих со смены. Испугался, бросил ношу и убежал… Конечно, не так просто было заставить Ковалева говорить правду, для этого требовались неопровержимые улики. Их-то и нашел Виктор Сергеевич в процессе работы.

Капитану Иванову за расследование этого дела была объявлена благодарность.

— Да… война, — вздыхает Иванов. — Она, брат, от солдата больших знаний требует. Вот, скажем, на передовой — машины разные, механизмы, оружие. И все это надо знать досконально. Да не только свое, но и противника. К этой истине я шел через уроки. Бывало, ворвешься в немецкую траншею, гранаты свои кончились, немецкие — вот они, навалом, да не знаешь, как с ними обращаться. А решают все секунды, мгновения. Не можешь воспользоваться добром — получай автоматную очередь и жди санитаров.

Было это под Нарвой. Против нас оборону держала финская часть. За сопочкой у себя в тылу установили они орудие. И не стало нам житья. Крошат и крошат они наши окопы из-за сопочки той. Командир роты капитан Массальский вызвал нас, разведчиков, и говорит:

— Эту пушку надо уничтожить до начала наступления, а то она нам разрухи такой наделает, что наступать не с кем будет.

Поползли мы на нейтралку вчетвером. Проползли без шума. Отыскали пушку. Крюк сделали громадный, чтобы с тыла подобраться. Автоматы в ход не пускали. Работали ножами, вернее, а главное — тихо. И когда мы стащили вражеских пушкарей за ноги в окопчик, поняли, если сейчас изменить прицел пушки да вдарить по блиндажам и дотам с тыла, нашим наступающим подмога будет немалая. И главное, риску почти никакого — в случае чего лес рядом, есть куда отходить. И снарядов — куча. Кинулись мы к пушке, а как ею управлять, никто не знает. Покусали, как говорится, локти и ушли ни с чем. Пушку, правда, подорвали.

На войне, брат, на вес золота ценился тот, кто мог стрелять из всего, что стреляло. Конечно, не без того, у каждого, например, в нашем отделении было особо любимое оружие. Мне же, к примеру, ничего не надо было, кроме автомата ППС. С ним я себя чувствовал так, будто за танковой броней.

Может, кому-нибудь сейчас это покажется, ну, мягко говоря, не современным разговором, мол, были и Т-34, и «катюши», были «илы» в небе, а для Иванова не нашлось ничего надежнее ППС. Да, нас, пехоту, тогда не все понимали и потому жалость, что ли, к нам проявляли непонятную. Особенно в госпитале. Я, кстати, там три раза отлеживался после ран. Так вот, лежит, бывало, рядом танкист и сокрушается, как это вы, пехота, в одних гимнастерках в атаку. Мы, танкисты, с броней и то не застрахованы от пули. Или летчик тоже: мол, у нас и скорость, и пушки, а как вы на своих двоих. А я им отвечал неизменно одно: не жалейте вы нас, а позавидуйте нам. Я действительно от пули закрыт только гимнастеркой. Но попробуй в меня попасть. Ведь если с умом воевать, то от пули схорониться можно, и наверняка, только глаза не делай квадратные в бою, а замечай — ложатся пули справа, прикрывай себя живей справа деревом, стеной или бугорком. И сам старайся обрушить огонь на того, кто справа, а не слева, — за того возьмешься потом. Только дураки думают, что на фронте от случайной пули погибают. Если она попала в тебя, то в тебя кто-то целил. А тот кто не сразу попал, а пристреливался к тебе, но ты эту пристрелку проворонил. Нет, доведись мне воевать снова, не задумываясь попросился бы в пехоту. У всех ты там на виду, всех ты видишь и тебя все видят. Нет, лучше пехоты я не знаю ничего.

А ведь вначале я попал на флот. Выдали нам бескозырки, тельняшки и все, что полагается военному моряку. Командовал нами главстаршина Заика. Какой это был просоленный, матерый моряк! Как он нам рассказывал о морских походах, о кораблях, о флотских специальностях! Мы буквально бредили морем, по ночам, во сне нас качали седые волны Балтики, мы гонялись за подлодками, и нас встречали девушки на причале. У меня даже песни все были морские. А особенно нравилась одна. Там были такие слова;

А в конце декабря 1942 года, помню, выстроили нас на плацу. И офицер в серой шинели сказал: нужны люди на сухопутный фронт. Нужнее, чем на флот. Он еще говорил, что дело серьезное, нужны добровольцы. Я смекнул, что так на фронт можно попасть быстрее. И шагнул вперед из строя. Только тельняшка и осталась на всю войну от мечты о флоте.

Потом мы строем шли к Финскому вокзалу, грузились, ехали. Посреди леса остановились. Выгрузились. Снова шли строем. И пришли к добротным землянкам. Стали учиться стрелять и зачем-то еще учились отражать атаки конницы, много времени тратили на это, хотя завею войну ни разу не видел ни одного кавалериста.

Но я так думаю насчет отражения конницы — опыт, умение на плечи не давят. Особенно на фронте. А в бою иной раз даже не предполагаешь, что понадобится, а что нет. Как-то старший лейтенант приказал добыть «языка». А времени в обрез. В окопах немецких нам никого не удалось взять, двинулись в глубь их обороны. Прошли и траншеи все, и блиндажи, но вот не везет, да и все тут. Забрались глубоко в тыл. Наткнулись на дорогу, довольно оживленную. То и дело по ней снуют автомашины, повозки, немцы на велосипедах куда-то спешат. Сидели мы, смотрели и думали: «языки», вот они, на дороге, а как брать, кругом посты, кругом гарнизоны, воинские части, если начнем брать с шумом — крышка, не выберемся отсюда.

Как ни ломали головы, ничего на ум путное не приходило. И тут вспомнил я, как мальчишками озоровали. Веревку натягивали через улицу и своих же сверстников подкарауливали. Идет такой ротозей, а мы дерг веревочку — и парень кувырк в траву. В другой раз внимательней будь.

Эту не совсем, может, удачную шутку я и вспомнил. Достали веревку, на другой стороне дороги привязали за дерево, припорошили пылью и стали ждать. Прошла машина, вторая. Появился немец на велосипеде. Замерли мы на обочине. Каждый знает свой маневр. Только немец поравнялся, натянул я веревку, он в нее. А если веревку, когда в нее врезается кто-то, назад и вверх поддернуть, эффект, я вам скажу, знатный. Взлетел наш немец над велосипедом и грохнулся об дорогу. А дальше, как говорится, не зевай.

Пустячное дело, ребячья забава, можно сказать, а пригодилась.

Недавно я прочитал в одной книжке высказывание о солдате военного теоретика Вернера Цихта, так, кажется, его зовут. Даже в блокнот выписал: «Солдат является частью точного механизма, который служит для выполнения определенной функции в определенном месте и подчиняется нажатию центрального рычага».

Не знаю, что еще написал этот теоретик, но если он имел в виду немецкого солдата, то подметил он правильно. Мы не раз ловили немцев на том, что они «точный механизм, который служит для выполнения определенной функции в определенном месте». Наткнулись мы как-то на дзот. И застопорилось продвижение роты. Залегла пехота — и ни с места. Командир роты Массальский и говорит:

— Кто пойдет против дзота?

Вызвался я. Не подумайте, что хвастаюсь. На фронте всегда так было, если командир спрашивал, кто пойдет, я поднимал руку. А почему? Посмотрите на меня, на мой рост. Одним словом, мне всегда казалось в таких ситуациях, будто на меня каждый вопросительно смотрит. Мол, такой большой, здоровый, а мешкает, робеет. Вот так и получалось, что не мог я не первым, стыдно было.

Вызвалось еще несколько человек. Ротный назначил меня старшим. Выбрались мы из траншеи и — вперед, туда, где залегли первые ряды пехоты. Подползли, осмотрелись. Действительно, головы поднять нельзя: косит немец из дзота со знанием дела, не подступиться ни справа, ни слева, а уж в лоб и говорить не приходится. Что делать? Отползли в сторонку. На меня все смотрят, ждут.

— Кривошеев, останешься за меня. Слушайте, что будете делать. Один, ну вот ты, Николай (так звали Кривошеева), займись гранатами, бросай их как можно ближе от себя, потом подальше, потом еще дальше. Немец будет думать, что вы ползете к нему. Остальные огнем из автоматов держите в напряжении дзот. А кто-нибудь пусть касочку на палке выставляет. Одним словом, завлекайте, чтобы немцы все глаза на вас.

Ребята взялись за дело, а я пополз в обход дзота. А пехота лежит, головы не поднимает. Траншеи немецкие благополучно преодолел. Вот и затылок дзота. Но что это? Не пойму. Обычно к двери таких сооружений ведет глубокая траншея, а здесь ее нет. Подполз поближе, вижу, дверь-то с внешней стороны на засове. Вот, значит, как: не доверяют фашисты своим воякам.

Аккуратно отодвинул я задвижку. Все остальное сделала связка безотказных гранат. Через минуту после взрыва пехота подняла головы, кинулась наверстывать упущенное.

Я уже говорил, что на фронте, в бою один мало что значит. Но он многое может, если рядом надежные парни, если они своей силой, сметкой своей дополняют недостающее в тебе, а ты дополняешь их. Или вот скажу еще о приказе.

Приказ на войне тоже понятие очень условное. Я часто задумывался над этим. И мне всегда казалось, что приказ, если можно так представить, — рамка, а вот какой картине быть в этой рамке, зависит от тебя. В пределах рамки, то есть приказа, есть простор и для творчества, и для выдумки, и для поиска.

Но приказы бывают разные, и отдаются они тебе иной раз тоже не совсем обычно. Судите сами. Вы знаете, что в 1944 году был совершен прорыв блокады Ленинграда. Нашей части довелось участвовать в нем. Мы начали с Пулковских высот. Долго готовились, силы собирали, а потом рванули. Через некоторое время поступил приказ — закрепиться на достигнутом рубеже. А на том рубеже теплые немецкие блиндажи. Надолго рассчитывали немцы, понастроили блиндажи капитально, с комфортом. В блиндажах даже елочки рождественские остались, не говоря о прочем. Обрадовались мы, обогреемся, думаем. Мороз стоял лютый.

И входит тут в наш теплый немецкий блиндаж ротный — капитан Массальский.

— Предстоит дело, — сказал он.

И мы поняли: прощай отдых и теплый блиндаж.

— На высоте, название ее Воронья гора, дальнобойное орудие бьет по нашим наступающим. Бьет снайперски. Кстати, это орудие методически разрушало Ленинград. К орудию прорвался наш танк. Но он окружен и, по-моему, поврежден. Поставлена задача сковырнуть пушку и удерживать Воронью гору до подхода наших главных сил.

Двумя взводными колоннами по глубокой балочке под покровом ночи мы двинулись к горе. Впереди меня шел наш командир взвода. Фамилии его не помню, был он у нас всего несколько дней. У подножия неожиданно напоролись на боевое охранение немцев. И выстрелить-то они успели два-три раза. А надо ж такому: замертво повалился наш взводный в снег. Я, конечно, не кричал: «Ребята, слушай мою команду!»

Просто я шел сразу за взводным и теперь оказался на его месте. К тому же был я помкомвзвода. И вот теперь стал командовать взводом. Мы рванулись на гору. Встретили немцы нас в упор. Зачернел снег неподнявшимися на ноги. Протаранили мы все-таки первый ряд траншей. А перед вторым, слышу, кричат:

— Командира роты ранило!

Смотрю, впереди справа полушубок Массальского — лежит командир, раскинув в стороны руки. А тут немцы в контратаку поднялись. Конец, думаю, Массальскому: не добьют, так утащат с собой его. Вскочил — и вперед. Чувствую, руку, пониже локтя, как в железный обруч взяло. Но прислушиваться некогда. Добежал до Массальского. Залег около. А немцы уже рядом. Одна надежда на гранаты. Не подвели они и на этот раз. Замешкались немцы. А я тем временем сбросил свой полушубок, завалил на него ротного и волоком к своим.

Потом появились санитары. Забрали у меня раненого командира. А я вперед, к своим. К этому моменту и второй взводный погиб. Что делать? Лежат ребята в снегу и на меня озираются. Понял я, что ждут они.

Из двух взводов только двенадцать человек добрались до вершины. Закрепились. Связного направил я в тыл. Прислали еще человек пятьдесят. И ни одного офицера. Так и командовал я ротой, пока не подошли главные силы.

Орден Красной Звезды получил за тот бой.

Вот так и случалось в бою приказы получать и выполнять, хотя формально вроде тебе никто и не приказывал, никто не заставлял брать ответственность на себя. Так упас было сплошь и рядом. Да и то верно, разве такую войну выиграешь, если будешь чувствовать себя, как выражался тот исследователь, «механизмом».

В субботу вечером возвращались с танцев две подруги. На мосту через Клязьму встретил их парень. Все произошло почти мгновенно. И одна из девушек осталась без часов. Грабитель скрылся. А девушки побежали в милицию. Капитан Иванов только что закончил писать протокол об угоне у десятиклассника велосипеда. С этими велосипедами прямо морока. Завелся в городе похититель, и вот уже третий угон за месяц. Прямо кино, да и только. И все три угона — от гастронома. Было очевидно: угоняет один и тот же человек.

Вот и ломал голову Виктор Сергеевич над тем, что предпринять, где искать похитителя. А тут девушки в слезах, часы у одной сняли. Виктор Сергеевич, как и полагается, составил протокол-заявление. Пока писал, размышлял, что случай с этими часами какой-то не типичный для сегодняшнего Орехово-Зуева. Тут могло быть одно — грабеж совершил новичок, возможно, первый раз. А это значит, и подозревать вроде некого. Но с другой стороны, такое обстоятельство и облегчало поиск…

Спрятав в стол протокол, капитан успокоил девушек.

— Будем искать. Завтра у нас что? Суббота? Приходите на танцы. Я вас там буду ждать.

Девушки недоуменно уставились на капитана.

— Да вы меня неправильно поняли. Не на танцы я вас приглашаю. Городок наш маленький, молодежь вся вечером на танцы валит. Вот мы и посмотрим, может, завтра грабитель появится там. Узнать-то вы его сможете.

— Сможем.

— Значит, до завтра.

Но на танцах ни в субботу, ни в воскресенье, ни в другие дни парень не появлялся. А тут опять новость — еще один велосипед угнали. И опять от гастронома. На этот раз хоть какая-то примета была замечена — на похитителе кожаная куртка. С этой куртки и начал Виктор Сергеевич. Просмотрел списки всех, у кого были велосипеды. Обошел каждый дом, познакомился лично с каждым владельцем велосипеда. Переписал марки.

Через неделю еще раз обошел всех владельцев. У одного паренька был велосипед не той марки, что в прошлый раз. Оказалось, что у него есть и кожаная куртка.

Два года получил парень за угон велосипедов.

А того, что снял часы, никак не удавалось обнаружить. Из-за хождения с девушками на танцплощадку над Виктором Сергеевичем сослуживцы начали было подтрунивать.

И вдруг однажды вечером телефонный звонок.

— Товарищ капитан, тот парень, который отнял у меня часы, здесь, рядом, — услышал Виктор Сергеевич взволнованный девичий голос в трубке. — Только он, товарищ капитан, выпивши и с двумя дружками.

Как назло, в отделении никого, кроме Иванова да дежурного. Капитан пошел один. Нашел девушку, которая только что звонила по телефону. Она показала на скамейку, где сидели трое:

— Тот, что посередине, — он.

Грабителя Виктор Сергеевич взял, как он любит выражаться, «без шума». Оказалось, что парень действительно первый раз снял часы с чужой руки. Какой-то девушке надо было подарить. Но за преступление отвечают независимо от того, первое оно или второе.

— Под Выборгом пять дней мы вели беспрерывные бои. Представляете, пять дней — и ни одного пленного. Больше того, две группы разведчиков ходили и вернулись ни с чем. Так тоже бывало! Первая группа напоролась на засаду, вторую на нейтралке обнаружили. А «язык» нужен, как говорится, позарез. Сам командир полка майор Афанасьев провожал нас на задание.

Сейчас я уже не помню всех, кто был в группе. Но вот не забыл, что в прикрытие после захвата «языка» и отхода были назначены два брата-близнеца — мои однофамильцы из Саратова. Они были так похожи друг на друга, что никто не мог их различить.

Как брали «языка» — длинная история. Скажу только, что исползали мы тогда у немцев всю оборону и удалось нам накрыть пулеметное гнездо — расчет пулемета зазевался, ужинать сели в кружок. Их командира мы взяли с собой. И только начали отходить, как немцы нас обнаружили. Вина тут наша небольшая, местность насквозь просматривалась, ни лесочка тебе, ни бугорка — ровное поле, спрятаться негде.

Вижу, немцы из окопов со всех сторон ползут, собираются нас захватить живьем. Правильно они, конечно, рассчитали, ведь мы у них под носом, а до своих нам ползти через всю нейтралку. Что делать? Ввязываться в бой? А как же «язык»? Там ведь его ждут. Смотрю, близнецы наши развернулись и поползли назад, навстречу немцам. А мы изо всех сил с «языком» вперед, к своим.

Командиру полка мы, хоть и едва держались на ногах, лично привели «языка». Толковый оказался немец. Такой толковый, что я не успел даже присесть в своей землянке, как меня снова вызвали к командиру.

— Там, где вы взяли «языка», немцы танков не ждут, — начал майор Афанасьев. — У них здесь против танков ничего нет. Вы облазили у них в тылу все болото. Танки провести можете по болоту вот по этой дороге? — спрашивает меня командир.

Посмотрел я на карту, вижу, можно танки провести, если идти точно по нашему следу. Отвели меня к танкистам, залез к ним в башню, и мы двинулись на нейтральную. Вот там, на нейтральной полосе, я снова и увидел своих однофамильцев — братьев-близнецов из Саратова. Лежали они лицом к немецким окопам, истерзанные, прошитые в нескольких местах автоматными очередями. А вокруг — трупы немцев, тех, которые ползли к нам со всех сторон, чтобы взять живьем.

Видеть убитых боевых товарищей и на фронте, где смерть запросто гуляет промеж солдат, поверьте, больно и тяжело. Я помню, что мы всякий раз думали, когда стояли с непокрытыми головами перед черными зевами холодных могил, куда должны были закопать павших. Мы думали: цена победы стала на одно деление выше и дороже. И мы чувствовали — во всех нас незримо переселялись и мужество, и отвага погибших товарищей.

Когда мы хоронили близнецов Ивановых, мы думали о наших матерях, которых убивала не пуля, а наша смерть. И это мы тоже плюсовали к цене нашей победы, потому и стали называть ее Великой. Да и не только мы.

По роду своей работы мне постоянно приходится иметь дело с молодыми парнями. Разные у них судьбы, по-разному складывается жизнь. Но в конце концов все образуется, все встает на свое место, и ребята находят себя в жизни. Я бы мог назвать десятки молодых людей, которые, раз споткнувшись, нашли в себе силы, а мы им помогли стать на ноги, стать хорошими людьми. Но мы, фронтовики, так, видимо, до конца дней своих и будем каждого паренька оценивать по одному и тому же: как он следует делу павших в бою и тех, кто с победой прошел до Берлина, насколько похож он на них и сможет ли он то, что смогли мы, фронтовики!

Я, конечно, понимаю, оценка эта — штука очень, как бы сказать, условная. Поди сразу скажи, как поведет себя в бою тот или иной малец. Вроде бы невозможно. И все-таки за абсолютную оценку я неизменно беру слова моего командира роты, Героя Советского Союза Владимира Массальского. Умер он после войны от старых боевых ран. Так вот он однажды, уж не помню сейчас по какому поводу, сказал:

— Хороший солдат получается только из хорошего человека.

Все годы после войны я работаю в милиции. И если мне удается какого-то шалопая вразумить, пристроить к делу, а потом услышать о нем хорошие отзывы и на работе, и от людей, окружающих его вне работы, я мысленно делаю себе пометочку — одним хорошим человеком стало больше, а значит, еще одного хорошего солдата привел я в строй надежных защитников Родины.

На вокзал мы с Виктором Сергеевичем идем вместе. Шагаем по мосту через сонную речку Клязьму, потом не торопясь через весь центр. Вечером этот маленький подмосковный город оживлен и многолюден. Молодежь заполняет тротуары и проезжую часть главной улицы, которая на вечер закрывается для машин.

Навстречу нам течет людской поток. Я то и дело слышу:

— Здравствуйте, Виктор Сергеевич!

Поминутно мы останавливаемся, вернее, останавливают Виктора Сергеевича: группа ребят, парень с девушкой, еще парень… Капитан каждому подает руку. Ребята раскрывают перед ним пачки сигарет. И так до самого вокзала.

— Откуда вы всех их знаете?

— Каждого по-разному, — уклончиво отвечает Виктор Сергеевич.

Мы расстаемся. Время уже к полуночи. Виктор Сергеевич уходит. У него опять неотложное дело. Вспомнилась его любовь к милицейской форме и слова: «Кто в милиции работает, тот бессменно на посту».