По зову сердца

I

— Вот и приехали! — сказал Гриша, резко затормозив блестящую «эмку» у резных ворот бывшего барского сада. В глубине его, в конце тенистой аллеи, белела большая, нарядная дача. Над воротами протянулось алое полотнище с надписью:

— Гражданочка, платите за проезд! — не снимая рук с руля, Гриша лукаво взглянул на меня.

А мне не хотелось прощаться с мужем, — ведь мы расставались на целую неделю.

— А ну, догони! — крикнула я и, выскочив из машины, кинулась в сад.

— Ах, ты так! — Гриша бросился вслед за мной.

Догнал меня, схватил за плечи, повернул к себе… Потом, взявшись за руки, мы кружились по аллее и хохотали; мы были молоды, и нам было очень весело.

— Фу, устала! Присядем, — сказала я, опускаясь на садовую скамейку.

— Однако бегаешь ты быстро! — Гриша снял военную фуражку и вытер платком вспотевший лоб.

— Не зря же я участвовала в соревнованиях! Это ты только всегда надо мной смеешься. И когда на курсы снайперов пошла, тоже смеялся. Разве тебе не приятно, что у тебя жена — снайпер? Ну скажи, приятно? — допытывалась я.

— Что ж тут хорошего? — Гриша нахмурился. — Винтовка — не женское дело. Женщина должна быть женщиной.

Мы не первый раз спорили с мужем на эту тему, и сейчас, видимо заметив на моем лице знакомое ему упрямое выражение и не желая ссориться, он решил обратить разговор в шутку.

— Эх ты, вояка, — засмеялся он, обнимая меня. — В кого стрелять-то собираешься? Уж не думаешь ли в случае войны идти на фронт?

— А почему бы нет? — с вызовом взглянула я на мужа. — Помнишь фильм «Фронтовые подруги»? Как этим девушкам снайперская сноровка пригодилась.

В предчувствии близкой войны я не раз уже думала о том, что мое место в трудное для Родины время — в рядах бойцов, только на переднем крае. Недаром я была комсомолкой. Недаром героиней моей юности стала Долорес Ибаррури, замечательная женщина-революционерка. Пассионария — пламенная, как звал ее родной народ. Я даже дочери своей дала имя Долорес — в честь испанской коммунистки.

— Ну и фантазерка же ты, Тамара! — снисходительно улыбнулся Гриша, снимая колючки репейника с диагоналевых галифе, муж был большой аккуратист. — Конечно, сосед у нас ненадежный. Фашисты могут начать войну в любой момент. Но в случае чего — собирай вещи и шагом марш домой. На войне тебе делать нечего. И давай больше об этом не говорить, — это прозвучало категорически.

Я помолчала, видя, что спорить бесполезно. Не могла же я знать, что уже через несколько дней мне придется вернуться к этому вопросу.

Да, мы говорили о войне, но не подозревали о том, как она к нам близка.

Три месяца назад, после длительной разлуки, я приехала из Крыма к мужу во Львов. Мой муж, Григорий Васильевич Жернев, служил в армии, был лейтенантом, командиром взвода. В Крыму остались старики родители и маленькая дочка Долорес, Лорочка, как мы ее звали.

Во Львове мне не сиделось без дела, и я стала работать в горкоме комсомола инструктором по пионерской работе.

В городе у нас была квартира, но последнее время мы там встречались лишь по выходным дням: Гриша всю неделю проводил в военных лагерях.

Вот и сегодня муж взял напрокат легковую машину, чтобы отвезти меня в командировку в пионерский лагерь, а теперь ему надо было возвращаться в часть.

— Хорошо здесь, — прервал молчание Гриша, оглядываясь вокруг. — А воздух какой!

Да, утро выдалось чудесное. Прохладные аллеи парка были влажны от росы. Солнце только поднималось из-за леса, и в саду было тихо, лагерь еще спал. Одни птички весело щебетали в листве, да над цветочной клумбой басовито гудели пчелы.

— Ничего, — сказал Гриша, — скоро отпуск. Поедем в Крым, к морю!.. Будем купаться. Лорочку научу плавать. Она ведь уже большая — скоро шесть месяцев!

Я засмеялась. И вдруг…

— Ой-ой!.. Гриша! — схватила я его за руку. У самого моего носа кружилась и жужжала пчела.

— Гриша, Гриша!.. Ну что же ты?

Но муж только хохотал, глядя, как я отбиваюсь от назойливого насекомого.

— Эх ты, — с торжеством произнес он, — а еще снайпер. — И, взглянув на часы, заторопился: — Ну, мне пора!

Провожая мужа к воротам, я сказала:

— Приезжай в следующее воскресенье, у нас будет открытие лагеря.

— Хорошо, приеду.

Проводив глазами удалявшуюся машину, я вернулась в лагерь. На центральной аллее догнала женщину с двумя детьми. В руках у нее был старенький чемодан.

— В лагерь детей привезли? — спросила я.

— Да, — сказала она и принялась разворачивать белый платочек, в котором аккуратно были завернуты путевки.

Пока я просматривала их, женщина рассказывала:

— У меня их пятеро, диточек. Мужа убили хвашисты, когда были здесь, а я осталась з ними. Спасибо, наши прийшлы та вот помогают мени. На той мисяць обещали еще две путевки дать. И уси диты учатся бесплатно, а я роблю на хвабрике…

— Пойдемте, — сказала я и повела их на веранду к пионервожатой.

В это время в помещении звонко проиграл подъем горнист, и из спальных комнат навстречу нам высыпала толпа загорелых ребятишек. Весело толкая друг друга, они сбегали по широкой мраморной лестнице и начинали строиться на зарядку.

В лагере все проснулось, все ожило. Из стоявшей на веранде радиолы раздались знакомые звуки спортивного марша, его перекрывал зычный голос подававшего команду физрука.

Прощаясь с мальчишками, женщина прослезилась:

— Вот до якого счастья наши диты дожилы! А при панской Польше тильки пански диты мали таку жизнь…

И, вытирая слезы, она еще долго смотрела, покачивая головой и улыбаясь.

После завтрака ко мне подошел начальник лагеря.

— Тамара Александровна, пойдемте на просмотр. Проверим, как ребята подготовились к костру…

Заиграл баян, и на специально приготовленную для выступлений деревянную площадку выбежали дети.

— Начнем! — хлопнув в ладоши, скомандовала пионервожатая.

Группа девочек в белых коротеньких пачках с желтыми веночками на голове поплыла по кругу. Они расходились в разные стороны, в такт музыке плавно взмахивали руками, потом встали в кружок и наклонили головы в желтых венках, получилась белая ромашка с желтой серединкой, вокруг нее стала порхать «стрекоза» в зеленовато-бирюзовой пачке с играющими на солнце прозрачными крылышками.

Какими радостными, счастливыми были ясные детские глаза! Дети сами шили себе костюмы с помощью вожатых. Только и разговоров было о выступлении у костра.

Хлопот хватило и на всю следующую неделю. Но вот и суббота. В этот день все особенно суетились. Одни в рабочей комнате заканчивали шить костюмы, другие готовили дрова для костра, третьи писали афишу и пригласительные билеты, — на праздник должны были приехать родители.

Укладываясь спать, дети, возбужденные приготовлениями, все еще обсуждали предстоящее торжество.

— А моя мама получит открытку с приглашением? Ведь я только сегодня послала, — спрашивала вожатую маленькая «стрекоза».

— Конечно, получит. Ведь до города близко. Не волнуйся, спи спокойно, — убеждала ее вожатая, поправляя подушку. — Все, все приедут, будет весело… Спите, дети! — Она выключила свет и вышла.

Некоторое время из спальни еще доносился шепот, потом стало тихо.

— Пойдем спать и мы, — сказала мне вожатая.

«Завтра Гриша приедет на костер, — подумала я, засыпая. — Вот хорошо, что скоро у него отпуск… Поедем в Крым, а потом заберем к себе Лорочку».

Я очень соскучилась по своей маленькой дочке и с нетерпением думала о той минуте, когда снова увижу ее.

II

Меня разбудил непонятный гул. Зловещее зарево освещало комнату, дребезжали стекла распахнутого настежь окна. На соседней кровати стояла на коленях пионервожатая и смотрела в окно на пылающий горизонт.

— Что случилось?

— Не знаю. Какие-то взрывы. Во Львове пожар…

Дальнейших слов я уже не расслышала: их заглушили частые выстрелы зенитного пулемета и густой рев пролетевших над лагерем самолетов. Мы выскочили на веранду. Вдалеке, вероятно во Львове, ухали взрывы. На листьях деревьев и белых статуях мраморного бассейна плясали багровые пятна света. В высоких окнах корпусов пылало отражение пожара. Мы стояли ошеломленные, не понимая, в чем дело. На соседний балкон выбежали перепуганные малыши.

— Пойдемте к детям! — крикнула вожатая.

В дверях спальни мы столкнулись с маленькой девочкой. Она прижимала к груди марлевый костюм стрекозы и белые балетные туфельки. За ней бежали старшие девочки.

— Дети, вы куда? Не выходить! — приказала пионервожатая. — Ложитесь в кровати!

Но все были уже на ногах. Землю снова потрясли взрывы. Малыши заплакали, старшие дети притихли.

— Теперь не будет костра? — спросила маленькая девочка, все еще прижимавшая к груди костюм стрекозы.

— Будет, обязательно будет… И танцы, и костер — все будет, — старалась я успокоить обступивших меня ребят.

Когда я снова вышла на веранду, уже светало. На стене отчетливо была видна афиша, написанная детским почерком:

Холодный мрамор лестницы напомнил мне, что я — босиком. Вернулась в комнату, чтобы надеть туфли. За мной вошел начальник лагеря.

— Сычева, ты понимаешь, что происходит? — спросил он.

— Догадываюсь…

Да, все было ясно. Война!

— Там пришли родители, — сказал начальник. — Проследите, чтобы детей забирали без паники, а я поеду в город, в горком партии.

Он ушел. «Где теперь Гриша? — подумала я с тревогой. — Может быть, уже воюет?»

Вышла в сад. У ворот стояли заплаканные матери. Встреча пионеров с родителями состоялась, но не такая, к какой мы готовились. Плакали дети, плакали матери, рассказывая, как бомбили Львов.

И все-таки дети оставались детьми: прощаясь, девочки спрашивали, можно ли забрать с собой маскарадные костюмы.

— Берите, берите, — отвечали мы.

А маленькая Наташа в суете все пыталась найти свой пионерский галстук; так и не нашла, уехала со слезами.

Когда по радио передавали правительственное сообщение, его неоднократно прерывали чужие, крикливые фразы.

— Вот гады! — ругался наш радист. — Подключаются где-то к сети…

Но основное мы поняли: враг вероломно напал на нас, и партия призывает всех на защиту родной земли.

Стихийно возник митинг.

Решили: все комсомольцы добровольно идут на фронт. Здесь же составили список. Записалось одиннадцать мужчин и две женщины. Среди нас были повара, пионервожатые и кладовщик. Мы собрались идти пешком в военкомат. Только вышли из ворот — подъехал грузовик. Шофер подал мне письмо от мужа. Гриша предлагал немедленно ехать во Львов, собирать вещи и на этой же машине отправляться на станцию. Надо было торопиться, пока ходили поезда. Он писал, чтобы я жила в Крыму и ждала от него вестей.

Узнав от шофера, что воинская часть, в которой служил муж, уже выступает навстречу врагу, я посоветовалась с товарищами, и мы попросили шофера отвезти всех нас, добровольцев, в штаб полка.

— Хорошо, садитесь, — согласился шофер. — Только…

Он взглянул на мое цветное крепдешиновое платье и сказал, что фашистские самолеты охотятся за каждым человеком, в такое время платье будет демаскировать машину.

— Что ж делать? У меня здесь нет другого.

Шофер достал из-под сиденья свое старое обмундирование.

— Возьмите… А вот вам и обувь! — и шофер бросил к моим ногам пару тяжелых, с железными подковами, солдатских ботинок…

С сожалением посмотрела на свои цвета беж модельные босоножки. Ребята заметили мою нерешительность, и кто-то укоряюще бросил:

— Тряпок стало жаль… Сказано — женщина!

— Поторапливайтесь. Теперь время военное, — строго взглянул на меня шофер, вытаскивая из кузова канистру. — Сейчас машину заправлю и поедем…

Переодеться я забежала в детскую рабочую комнату. Еще вчера шумная, полная звенящих ребячьих голосов, сейчас она показалась мне хмурой и неприветливой.

В каком-то оцепенении я присела на край скамьи у длинного стола, забросанного обрезками цветной бумаги и крашеной марли. Да. Как изменилось все за одну ночь…

Только сейчас я по-настоящему поняла, что произошло. Сердце тревожно забилось: «Что теперь будет с нами?.. Надо подумать, — может быть, Гриша прав: мне нужно ехать домой? Нет. Нет! На фронт! — настойчиво говорил во мне какой-то другой голос. — А если убьют, что будет с Лорой?..»

Сдавило горло, по щекам поползли слезы. В руках очутился вместо платка красный пионерский галстук. Это его утром искала Наташа. Вчера она его забыла, когда примеряли костюмы. Какими счастливыми были лица детей, а что их ждет сегодня?

Снова оглушительные взрывы, и, как утром, задребезжали стекла и захлопали зенитки. Я бросилась к окну, грохот разрывов все усиливался, в небо поднимались клубы дыма.

«Бедные дети! — содрогнулась я. — Многие из них, может быть, уже погибли… Нет, довольно киснуть. Пора! Меня ждут».

Я рванула на себе платье так, что оно затрещало по швам. Кинула в угол босоножки и натянула тесные в бедрах галифе. Ноги в шелковых носках всунула в огромные солдатские ботинки. В первую минуту мне показалось, что я не смогу в них сдвинуться с места.

Закончив экипировку, по привычке подскочила к зеркалу и отпрянула. Предо мной стоял солдат. Лицо суровое, напряженное.

Пилотка сползла на макушку, ей мешали волосы, собранные на затылке.

«Отрезать, красоваться теперь не приходится», — решила я и схватила со стола большие ножницы.

— Тамара! — послышался голос пионервожатой. — Ты скоро? Или раздумала уже?

Вбежав в комнату, девушка ахнула:

— Ты что — волосы обрезала?! Тебя не узнать. Скорее идем! Что делается во Львове, смотри: небо все черное!.. — показала она в окно. — Лучше бы дети здесь переждали.

Я потуже затянула широкий солдатский ремень и решительно сказала:

— Я готова, пошли.

Пыльная проселочная дорога свернула в лес. Из гущи деревьев потянуло прохладой и запахом сосновой смолы.

Но лес вскоре кончился, и в лицо снова хлынул знойный июньский ветерок. По сторонам дороги побежали усеянные цветами поляны, густые заросли кустарника. Колючие ветки зацарапали по кабине и кузову.

Навстречу стали попадаться бойцы с автоматами за спиной. Лица их были серьезны и сосредоточенны.

Свернув на поляну, поросшую кустарником, машина резко затормозила.

— Приехали, — сказал шофер.

Полк, в котором служил муж, уже занял оборону в лесу.

— Сычева, ты доложишь командованию, — поручили мне товарищи.

У свежеотрытого окопа стояли командир и комиссар полка и рассматривали какие-то бумаги. Неподалеку на ящиках от снарядов сидел начальник штаба и, положив на колени планшетку, что-то писал. Вокруг толпились штабные командиры. Многих из них я знала.

«Только бы сейчас не встретить мужа», — подумала я и, решительно поправив пилотку, подошла к командирам. Поздоровавшись, я доложила, что мы, двенадцать комсомольцев городского пионерского лагеря, решили идти добровольно на фронт.

— Просим принять нас во вверенную вам часть.

— Хорошо, — сказал комиссар. — Народ нам нужен, всем дело найдется. Как думаете, товарищ подполковник? — обратился он к командиру полка.

— Правильно, оставайтесь. Только не трусить!

— Ребята у нас боевые, — заверил кладовщик, стоявший позади меня.

Полковник одобрительно кивнул головой и ушел. В эту минуту недалеко от нас остановилась машина, из кабинки выскочил муж. Он смотрел на меня во все глаза. Я взволнованно сказала комиссару:

— Товарищ батальонный комиссар, я решила на фронт… А муж требует, чтобы я эвакуировалась. Поддержите меня!

Жернев подошел, как всегда щеголеватый и подтянутый.

— Товарищ батальонный комиссар, разрешите обратиться к жене.

— С сегодняшнего дня, товарищ лейтенант, ваша жена — боец Красной Армии, — строго сказал комиссар.

— Разрешите обратиться к бойцу Красной Армии?

— Говорите при мне.

В присутствии комиссара муж чувствовал себя неловко, но говорил резко, продолжая настаивать, чтобы я эвакуировалась. Я почувствовала облегчение, когда наш разговор прервал начальник штаба.

— Сычева, — протянул он мне листок бумаги, — пойдите с этой девушкой, — он кивнул на пионервожатую, — к начальнику санитарной службы полка, капитану Ниловой, и отдайте ей эту записку.

— Я иду в ту сторону, могу вас проводить, — сказал стоявший неподалеку старший лейтенант, адъютант командира полка.

Муж понял, что вопрос уже решен, и, нахмурившись, отошел.

По дороге мы с вожатой спросили адъютанта:

— Что, у вас начальник санитарной службы — женщина?

— Да, — отвечал старший лейтенант. — Боевая девушка, хороший товарищ. Недавно мы ее принимали в члены партии… — И, помолчав, продолжал: — Уже на финском фронте побывала и на Хасане. К нам пришла начальником санслужбы. Она молодец дивчина, вам будет у кого поучиться… Вначале приняли ее по старинке, как обычно в армии принимают женщин-командиров, — с иронической улыбкой. Командир полка даже выражал недовольство, что прислали женщину начальником санслужбы. Но скоро все поняли, что девушка деловая. До ее прихода санчасть у нас на зимних квартирах находилась в темном углу под лестницей. Ей это не понравилось, и она отобрала комнату батальонного комиссара. — Лейтенант усмехнулся. — А у командира полка забрала из кабинета мягкий диван. «В санчасти, говорит, больным диван нужен больше, чем командиру полка, у которого подчиненные больше стоят по команде «смирно».

— Молодец! — восхищенно сказала пионервожатая.

— А бойцы ей подчиняются? — спросила я.

— О, еще как! Недавно она даже офицера, поставила по стойке «смирно» и скомандовала «Кругом марш!» за то, что он при подчиненных назвал ее Сашенькой… Авторитет у бойцов — это основное для женщины-командира. Нилова в полку сколотила такой стационар, как ни в одной санчасти нашей дивизии. Всех бойцов с медицинским образованием забрала в санчасть.

В душе я завидовала этой еще незнакомой мне девушке-командиру.

Будет ли от меня польза на фронте? Этот вопрос меня очень волновал.

Обогнув большой массив старого соснового леса, мы вышли на опушку, покрытую кустарником. Под соснами стояли замаскированные ветками маленькие и большие пушки, высокие зенитки и приземистые пулеметы «максимы». Возле них с озабоченными лицами возились бойцы. Одни чистили орудия, другие выгружали из машин ящики со снарядами.

Вокруг полевой кухни толпились бойцы, гремя котелками.

— Товарищи! Первый фронтовой борщ! — стоя на подножке и размахивая огромным черпаком, кричал повар в белом колпаке и переднике.

Старший лейтенант, показав нам, как пройти в санчасть, свернул влево.

— Наверно, здесь, — проговорила моя спутница, когда мы, перейдя кювет, увидели спрятавшуюся в зарослях санитарную машину.

Под кустами лежало несколько носилок, на одних, прикрыв лицо пилоткой, спал боец в замасленной гимнастерке. Тут же, недалеко от машины, о чем-то тихо разговаривая, на корточках сидели два санитара и складывали в большой зеленый ящик бинты и пакеты. Чуть в стороне, под кустом, расположилась девушка в гимнастерке. На петлицах у нее поблескивали знаки отличия капитана медслужбы. Она перебирала и укладывала в санитарную сумку какие-то пузырьки и коробочки.

— Наверное, она!

— Не может быть: слишком молода…

В это время один из сидевших у ящика санитаров обратился к девушке:

— Товарищ начальник, все уложено. Разрешите будить Евдокимова и грузиться?

— Нет, шофер пусть пока отдыхает, — распорядилась Нилова тоном, не допускающим возражений.

— Строгая, — шепнула я пионервожатой.

Нилова повернулась и, увидев нас, удивленно приподняла брови:

— Это еще что за войска?

— Мы… мы из штаба, — смущенно ответила пионервожатая.

— Вот записка, — подала я бумажку.

Пока Нилова читала записку, я рассматривала ее синие, с длинными ресницами глаза, каштановые прямые волосы, собранные под берет с красной звездой.

Приветливо улыбаясь, Нилова сказала:

— Очень хорошо. Нам нужны помощники. Но, девушки, у нас будет трудно. В подразделениях, возможно, и без сна придется работать. Война. Вы понимаете, что это такое?

— Понимаем, — в один голос ответили мы.

Проинструктировав и снабдив санитарными сумками, Нилова повела нас в батальоны, находившиеся поблизости.

— Пока будете здесь, а потом ты… Сычева, перейдешь на батарею, там нужен санитар.

Так 22 июня 1941 года началась моя служба в армии…

III

Внезапно, без объявления войны, напав на нашу страну, гитлеровцы в первый же день встретили упорное сопротивление. Советские пограничники вместе с регулярными войсками, в их числе и наша часть, стойко сдерживали натиск врага, рвущегося к городу.

Но и в тылу, за сто километров от фронта, с первого же дня войны пришлось вести борьбу с диверсантами из пятой колонны — украинскими буржуазными националистами… Еще до прихода немцев они старались захватить Львов в свои грязные руки. За это Гитлер пообещал им «самостийну» Украину.

Местные жители хорошо знали бандитов из пятой колонны Абвера, от которых в 1939 году их спасла Красная Армия. Сразу же были организованы отряды добровольцев, чтобы защищать от абверовцев город.

Эти предатели не щадили ни женщин, ни детей, ни санитарные машины с ранеными. Вооруженные пулеметами, автоматами и гранатами, они прятались на чердаках, колокольнях и в пустых квартирах. Открывали стрельбу по мирному населению, создавали панику в тылу.

На охрану города в первый день войны был брошен и наш батальон. Перед нами была поставлена задача: помочь добровольческим отрядам местных жителей уничтожить фашистских наймитов.

Мы въезжали в город по улице Жовкевской, на которой я жила. В нашей квартире, на втором этаже, окна и двери на балкон были распахнуты. Видимо, и тут побывали бандиты. «Вещи, конечно, уже не удастся спасти», — подумала я, но через минуту это уже не волновало…

На улице Зофии нас обстреляли. Откуда-то строчили пулеметы и автоматы. Наши бойцы открыли ответный огонь. В ушах звенело; казалось, что стреляют по мне. Не в силах сдержать гнетущего чувства страха, отбежала от машины и залегла у стены дома. «Ну конечно, сейчас убьют!» — промелькнула мысль. Некоторое время не решалась даже приподняться, посмотреть вокруг. Неожиданно что-то сильно ударило по голове, даже в глазах сверкнуло. «Все! Навоевалась…» Но, опомнившись, увидела, что на мою каску упал большой кусок штукатурки. Стало очень стыдно, — все бойцы на месте, я одна струсила. Поднялась и стала внимательно следить, откуда стреляют.

Из дома напротив, спрятавшись за занавеской, кто-то строчил по нашим людям. Я не помня себя выхватила автомат из рук раненого бойца и весь диск выпустила в окно. Грузное тело в черном пиджаке свалилось на подоконник, а потом медленно сползло в комнату. Я не отрывала глаз от окна: казалось, черный пиджак покажется снова.

Страх уходил, постепенно привыкала к грохоту боя, но по телу все еще пробегала неприятная дрожь. Закусив губы, трясущимися руками я стала перевязывать раненых. Подбежал боец.

— Сестра, командира ранило! Перевяжи скорее…

Раненый оказался товарищем моего мужа. Он с трудом открыл помутневшие глаза и прошептал пересохшими губами:

— Документы отправь домой…

Стараясь скрыть слезы и растерянность, я стала рыться в своей санитарной сумке. Неуклюже приложила большой перевязочный пакет к зияющей в боку ране и начала перевязывать почти безжизненное тело командира.

Потом мне сказали, что по дороге в госпиталь он умер.

На одной из улиц мы увидели толпу, окружившую машину с пойманными бандитами. Преступники, несколько человек, лежали в кузове, связанные по рукам и ногам. Они злобно поглядывали на окружавших их людей.

В ногах у преступников лежало несколько немецких автоматов и пулеметов.

— Из цих инструментов воны и строчилы по цей вулице. Скилько людей, гады, положили! — сказал из толпы пожилой мужчина.

— От на той колокольне воны сидели, — пояснил молодой парень.

— Отойдите, товарищи, отойдите, — обращался к людям боец с автоматом наперевес. — Разойдитесь.

Но толпа все плотнее окружала машину.

— На месте разбойников расстрелять! Ще з ими панькаются, возят на машине! — возмущенно крикнули в толпе.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, но машина тронулась. Люди посылали ей вслед проклятия.

К вечеру из числа жителей были организованы патрули, они дежурили у ворот и парадных по всему городу, следили, чтобы никто чужой не проник в дом.

С наступлением ночи стрельба утихла, и наше подразделение, выделив патруль для ночной охраны города, расположилось на ночлег среди декоративной зелени Стрыйского парка.

Впервые мне пришлось спать под открытым небом. Устроилась под деревом, но, переполненная впечатлениями первого боя, долго не могла уснуть. Лишь к утру, съежившись, положила кулак под голову и забылась.

На следующий день мы возвратились в дивизию, она стояла во второй линии обороны. Тем, кто сражался во Львове, дали отдохнуть до утра, а меня перевели на батарею противотанковых пушек, находившуюся по соседству со взводом мужа.

Вечером меня разыскал муж.

Обоим хотелось помириться. Мы сели в сторонке, открыли банку консервов и стали закусывать.

— Ну, какая от тебя польза на фронте? — снова начал убеждать меня Гриша. — Что ты сможешь здесь делать?

Я ему рассказала, что вчера уже принесла пользу — убила автоматчика на улице Зофии и перевязала нескольких раненых.

— Не для того меня учили на курсах снайперов, чтобы в такое время я пряталась в тылу. Я ведь комсомолка! Если бы война меня застала в Крыму, я бы, конечно, сюда не приехала и, может быть, не пошла бы на фронт, но сейчас я должна это сделать, бежать в тыл я не могу.

Гриша помолчал, но через некоторое время начал снова:

— Тамара, ну как ты не понимаешь! Я вот, например, обязан воевать, а ты…

— Значит, если бы ты не был офицером, ты бы не пошел? — быстро взглянула я на мужа.

— Перестань! У тебя привычка цепляться за каждое слово, — отмахнулся Гриша. — А если убьют и тебя и меня, что будет с Лорочкой?

— Лорочка не погибнет. Наша власть ее воспитает…

— А чья возьмет — еще неизвестно, — многозначительно посмотрел на меня Гриша. — Видишь, сколько у них техники, — кивнул он на небо, — за каждым солдатом гоняются.

— Вот и пойду истреблять их танки.

— Ты собираешься уничтожать? Танки?! — Муж расхохотался и махнул рукой. Потом, покосившись на мою старенькую гимнастерку и потертые брюки, сказал:

— Позоришь ты меня своим видом. Пойди к старшине, попроси новое обмундирование.

— Ничего, так повоюю, пока не дадут новое, — с обидой ответила я.

Очевидно, мы еще долго разговаривали бы в таком духе, если бы не послышалась стрельба из зениток.

Объявили тревогу. Пришлось спрыгнуть в окопчики.

Когда самолеты улетели, я побежала перевязывать раненого, а муж ушел в свой взвод.

На рассвете начали обстреливать нашу огневую позицию. Я при свисте каждой пролетевшей над головой мины припадала к земле. Бойцы посмеивались:

— Чего боишься? Сзади, за кустами, стоят наши минометы. Они и стреляют…

Но стрельба с обеих сторон усиливалась, над окраиной леса, где стояли наши пушки, все чаще взлетали фонтаны земли.

— Внимание! Противник пошел в атаку! — крикнул командир батареи.

Недалеко от нас, в лощине, из-за кустов выбежали вражеские автоматчики.

— Огонь! — раздалась команда, и грохот еще более усилился.

При каждом выстреле нашей пушки у меня звенело в голове, и вскоре совсем заложило уши.

— Брось сумку, подавай снаряды! — крикнул наводчик Юшков, наклоняясь ко мне. — Оглохла, что ли? — и посоветовал: — Открой рот.

Я поспешила к ящику, дрожащими руками стала вынимать снаряд. Мне очень хотелось оглянуться назад. Казалось, враги вот-вот появятся на огневой. Подала заряжающему снаряд, выглянула из-за щита пушки и увидела, что гитлеровцы залегли. Разрывы снарядов и минометный огонь преградили им путь.

Но вскоре из-за дальних кустов, окаймлявших зеленую лощину, сначала медленно, как бы прощупывая почву, потом все быстрей и быстрей, стали выползать вражеские танки. И вот уже, разбрасывая из-под гусениц комья сырой земли, они стремительно несутся в нашу сторону, стреляя из пушек и пулеметов.

Вражеская пехота поднялась и под прикрытием танков тоже пошла в атаку.

Подавая заряжающему следующий снаряд, я снова выглянула из-за щита. Танки с двух сторон обходили нашу батарею, стоявшую на высотке, а по отлогим склонам высоты ползла, как саранча, пехота в зеленых шинелях.

«Ну, конец нам», — подумала я, чувствуя противную дрожь в коленях, вот что значит — ноги подкашиваются от страха.

Прошипевший, казалось, над самым ухом снаряд обдал меня горячим воздухом. Я упала на землю, а когда поднялась, увидела, что у пушки отбиты панорама и кусок щита.

— В укрытие! — прозвучала команда.

Мы бросились к щелям.

— Приготовить бутылки и гранаты!

Через минуту меня снова оглушили выстрелы нашей пушки. «Кто же это стреляет?» — я высунула голову из щели.

У пушки за наводчика стоял наш лейтенант и, прицеливаясь через канал орудийного ствола, стрелял по атакующим танкам.

Снаряд. Опять снаряд. И вдруг лейтенант схватился за грудь и плашмя упал на кучу гильз между станинами пушки. Забыв о страхе, я выскочила из окопа.

— Давай снаряды! — крикнул мне боец, вставший к пушке вместо убитого лейтенанта. Я кинулась к ящикам.

Несколько танков уже горело, а другие не решались продолжать атаку и стали разворачиваться. Увидев, что танки уходят, фашистские автоматчики тоже повернули назад. Атака противника сорвалась.

Надолго я запомнила свою первую встречу с вражескими танками.

IV

На Львовском направлении противник ввел в бой крупные механизированные силы, но в течение нескольких дней все его попытки прорваться пресекались с большими для него потерями. 27 и 28 июня в районе Львова продолжались упорные бои.

29 июня мы отступили к окраинам города. Вечером я и другой санинструктор ползали между окопами, перевязывали раненых и относили их в лощину, где стояла санитарная машина. Было совсем темно, когда к машине поднесли еще нескольких раненых.

— Немедленно везите в госпиталь, — приказали мне.

По дороге нельзя было проехать. Ее загромоздили машины, танки, пушки.

— Не прорваться нам здесь, — проговорил шофер Евдокимов. — Нужно подождать, пока рассосется пробка.

— Как же раненые? Им необходима срочная помощь…

— Что же я могу сделать? — рассердился Евдокимов. — Вы же видите, что здесь творится! — И он выключил мотор.

Пришлось ждать.

— Вы слышали о своем муже? — помолчав, спросил Евдокимов.

— Нет, — испугалась я. — А что с ним?

— Этого я не знаю, а дело он сделал большое. При мне командир полка говорил замполиту: «Жернев — герой, надо его представить к награде. Если бы не он, гитлеровцы могли бы отрезать весь полк».

— Что же сделал муж? Он жив? — волнуясь, спросила я.

— Не знаю. Подполковник только сказал: «Здорово взлетел мост», а потом добавил, что, посылая подрывников, не рассчитывал на успех. Мост был уже у фашистов, они переправлялись, а Жернев не только мост, но и плотину подорвал. Подполковник видел в бинокль, как на переправе тонули гитлеровцы…

«Молодец Гриша!» — с гордостью подумала я и в то же время встревожилась: где же он, что с ним? А вдруг ранен?

Наконец колонна двинулась. На улицах Львова валялись телеграфные столбы, вывороченные рельсы, груды камней, повсюду висели оборванные провода.

С большим трудом мы добрались до госпиталя. Вернее, это была одна из клиник мединститута, наскоро переоборудованная под госпиталь. Все его работники — от начальника до санитаров — были гражданскими людьми из местного населения. Электростанция уже не давала света, и в помещениях горели коптилки и свечи. Госпиталь был переполнен ранеными. Они лежали в палатах, операционных, в коридорах. Вместе с шофером мы перенесли в приемную и наших раненых.

— Скорее забирайте людей и освобождайте носилки. Надо ехать обратно, — сказала я сестре.

Она попросила:

— Помогите мне записать фамилии…

Я доставала из гимнастерок документы и диктовала фамилии. И вдруг не поверила своим глазам — у меня в руках удостоверение личности Жернева, на фотокарточке — знакомое, дорогое лицо.

— Гриша! — закричала я.

Сестра, вскочила и подбежала ко мне.

— Садитесь, паненка, садитесь… что с вами?

— Это мой муж! — простонала я.

Лицо Гриши закрывали окровавленные бинты, узнать его было невозможно. Он лежал без сознания. К нам подошел врач, я бросилась к нему.

— Доктор! Он будет жить?

Врач велел санитарам отнести Жернева в операционную. Я осталась в коридоре. Хотя бы дождаться окончания операции! Но надо было возвращаться на передовую…

— Сестра, пойдемте, пора ехать, — робко сказал Евдокимов.

В городе диверсанты обстреливали улицы. Гитлеровцы бомбили шоссе, но в полку мне снова приказали везти раненых во Львов. На этот раз путь был еще труднее: шли отступающие обозы, создавались пробки. Только к утру мы добрались до госпиталя.

— Жив Жернев? Где он? — кинулась я к сестре.

Мне показали палату, в которой лежал муж. Лица и головы раненых были забинтованы. Я остановилась посреди палаты, не зная, который из них Жернев. Нерешительно спросила у ближайшего:

— Гриша, это ты?

Из дальнего угла послышался голос:

— Я здесь, Тамара…

Гриша лежал передо мной неподвижный, беспомощный. Не видно лица, волос — все перевязано, через бинты проступила кровь. Разыскала под одеялом его руку и прижалась к ней лицом.

— Как ты себя чувствуешь?

— Плохо, Тамара. Наверно, останусь без глаз…

Я тихонько плакала и говорила что-то несвязное, стараясь овладеть собой и ободрить его.

Мы не побыли вместе и пяти минут, меня торопили ехать.

За городом встретили свою батарею. Нам велели возвращаться в город и сворачивать на Киевское шоссе.

Говорили, что батарея займет оборону в Винниках, но мы продолжали отходить дальше, на Злочев. По дороге один из санитаров укоряюще спросил у меня:

— Что ж ты, Сычева, бросила мужа? Фашисты занимают Львов.

Я так и застыла. Что? Город занимают гитлеровцы? Гриша — слепой, израненный — остается у врага?!

Санитар рассказал, что час назад он вывез из львовского госпиталя раненого начальника штаба. Там остались еще раненые, в том числе и Жернев. Их не успели эвакуировать.

Я побежала к командиру полка за разрешением вернуться в город.

— Не разрешаю. Раненых не вывезешь и сама пропадешь, — возразил командир полка. — Оккупанты уже во Львове.

— Если не вывезу — приеду, но я должна попытаться спасти наших людей.

Стоявшая поблизости начальник санслужбы Нилова одобрительно посмотрела на меня. Ей, видимо, пришлось по душе мое решение.

— Поезжай, — подумав, согласился подполковник. — Только вооружись хорошо. Желаю успеха!

Затем вызвал шофера Едокимова, сказал ему:

— В распоряжение Сычевой. Безоговорочно выполнять ее приказания.

Нилова подошла ко мне, вынула из кобуры свой пистолет и со словами: «Этот лучше бьет» — отдала мне, а мой забрала себе.

— Действуй обдуманно, смело и решительно! — говорила мне на прощание Саша.

Мы помчались. Шоссе загромождали разбитые повозки, машины. Впереди и сзади разрывались бомбы. Всю дорогу не прекращались налеты.

Нас остановили на погранзаставе. Я сошла с машины.

— Куда едете? В город нельзя.

— Еду за ранеными из нашего полка.

— Поворачивайте обратно, — приказал пограничник-лейтенант. — Во Львове немцы.

«Нужно его обмануть, иначе не пустит», — решила я и, притворившись очень испуганной, сказала:

— Неужели?! Значит, не поедем. Только здесь развернуться нельзя. Мы проедем вон до того перекрестка и там повернем.

Пограничник поверил. Сев в кабину, я сказала шоферу:

— Полный вперед!

Евдокимов встревоженно спросил:

— Что сказали на заставе? — Из-за шума мотора ему не был слышен наш разговор.

— Сказали, что еще можно проехать, но нужно побыстрей.

Евдокимов дал полный вперед. Мне показалось, что я слышу выстрелы. Действительно, с погранзаставы стреляли по нашей машине, вероятно решив, что мы сдаемся врагу.

Навстречу нам двигался поток беженцев. Я остановила машину и спросила, можно ли проехать в город. На меня смотрели с ужасом:

— Что вы! В городе немцы!..

— Везде?

— Клепаровский вокзал и улица Первого мая заняты, а при въезде, возле Киевского, шныряет разведка, — объяснил какой-то паренек.

— Они расстреливают уходящих из города, — закричала женщина, державшая на руках двоих ребят.

Я решила, что мы успеем домчаться до госпиталя. Он стоит недалеко от Киевского шоссе.

— Поедем, — повернулась я к шоферу.

Но Евдокимов заупрямился:

— Куда? Врагу в лапы?

— Если ты свернешь в сторону и не будешь выполнять моих приказаний, то… Действуй, как приказал командир полка!

— Вот баба! — покачал он головой и нажал на педали.

Мы стремительно влетели в город. Улицы были безлюдны, повсюду валялись изуродованные тела убитых. Горели заводы, склады, жилые дома.

«Въехали, а сумеем ли выехать? — мелькнула тревожная мысль. — Добраться бы только до госпиталя. А если не удастся, то…»

Надвинула каску плотнее на уши. Вынув из пистолета обойму, проверила тяжелые поблескивающие патроны.

«Буду драться до последнего… Не забыть бы оставить для себя патрон. Да и Гришу живого фашистам не отдам».

Город окутала напряженная тревожная тишина. Казалось, что за каждым домом, за каждым углом притаился враг…

Наконец перед нами госпиталь. Ворота открыты. На высоком крыльце, глядя в нашу сторону, стоят несколько человек в белых халатах. «Ждут, когда мы приедем за ранеными», — подумала я. Но когда я, возбужденная, взбежала на крыльцо, почему-то на лицах ожидавших появилось удивление. Один из стоящих громко и торжествующе рассмеялся.

— В чем дело? — спросила я. — По-моему, сейчас не до смеха. Я приехала за оставшимися ранеными. Помогите их быстрее погрузить!

Я кивнула на стоявшие у дверей носилки.

— Вы что, не слышите? Помогите же вынести раненых!

Люди в белых халатах, отворачиваясь от меня, продолжали молчать. А тот, который рассмеялся при моем появлении, выступил вперед и ехидно проговорил:

— Нет, паненка, вы вже тут не господари! Раненых мы вам не дадим. — Он выпрямился, поднял руку и крикнул: — Хай живе Гитлер и самостийна Вкраина!..

«Националисты… Предатели», — поняла я.

Кровь хлынула мне в голову, я вскинула пистолет и нажала курок. Судорожно дернувшись, предатель рухнул на ступени.

Я отшатнулась, растерянно глядя на убитого мной человека.

От неожиданности оцепенели и остальные.

Встревоженный выстрелами Евдокимов выскочил из кабины с автоматом наперевес:

— Стой! Руки вверх!..

Стоявшие на крыльце подняли руки. Из помещения выбегали врачи и сестры.

— Правильно сделали! Он националист и ждал фашистов, — кивнул в сторону убитого знакомый мне врач, тот самый, который вчера распорядился забрать Гришу в операционную. — Надо немедленно грузить раненых, — он указал подошедшим врачам на сваленные у дверей носилки и кинулся в здание.

— Иди за ними, — сказала я Евдокимову. — Найди Жернева!

Как только шофер скрылся в дверях, оставшиеся на крыльце зашумели, стали о чем-то переговариваться. Я заметила настороженный, злобный взгляд одного из них.

Оглянулась. Я одна, а их пятеро. Шум усиливался. Казалось, сейчас бросятся на меня. А стрелять больше нельзя, можно привлечь внимание с улицы, там шныряет вражеская разведка.

«Надо припугнуть их». Я подняла пистолет и взмахнула гранатой:

— Руки вверх!

Подняли руки, замолчали.

— Если кто шелохнется — брошу гранату! — пригрозила я.

И вдруг, холодея от ужаса, вспомнила, что граната не заряжена, запал лежит в карманчике гимнастерки… Если они заметят, поймут. А заряжать быстро я не умею…

Те, на крыльце, стояли притихшие, лица у них были растерянные, и это снова придало мне уверенности.

— Паненка, — взмолилась перепуганная женщина в белой косынке, — у меня дома диты, не убивайте, паненка!

— Что же вы стоите здесь? — сказала я. — Почему не помогаете выносить раненых?

В это время вынесли на носилках Жернева.

— Тамара? — слабым голосом спросил он.

— Да, Гриша, это я!

На крыльцо выползали и выходили, поддерживая друг друга, раненые. Некоторые из них, заметив убитого, ругались:

— Гады! Хотели отдать нас фашистам.

— Всех забрать! — приказала я шоферу. — Чтобы ни один раненый не остался.

— Не поместятся, — пробурчал Евдокимов, но снова пошел с врачом в здание.

Машина была загружена, некоторые врачи стали просить не оставлять их.

— Кто с нами — садитесь! — сказала я, прыгая на ходу на подножку машины.

— Мы еще вернемся! — крикнула я оставшимся на крыльце, погрозив гранатой.

Машина выехала из ворот. Навстречу шли двое мужчин в гражданских костюмах с автоматами наперевес. Это были немецкие разведчики. Нашу машину они, видимо, приняли сначала за свою санитарную, но когда мы проскочили мимо, сзади раздалась автоматная очередь. Мы свернули за угол.

По красному, напряженному лицу Евдокимова лился пот, большие руки судорожно сжимали руль. Машина подпрыгивала на развороченной мостовой, раненые кричали и ругались, кто-то из них стучал кулаком по кабине, требуя не гнать так, потому что быстрая езда причиняла людям боль.

Киевское шоссе было уже недалеко. Вдруг засвистели пули, в ветровом стекле появились две круглые дырочки. Я не могла понять, откуда стреляли. Приготовила гранату.

Позади что-то трещало, раненые кричали еще громче. Я выглянула — никого нет. В следующую секунду вскрикнул и застонал Евдокимов. Гимнастерка на его плече заалела.

— Ранило, — скривившись, сказал он.

— Крепись?.. Можешь? — спросила я и с надеждой посмотрела на шофера.

Ветровое стекло снова пробила пуля. «Откуда же стреляют?» И тут увидела: слева нас догоняет мотоциклист. Сорвала с гранаты предохранитель и, открыв дверцу кабины, швырнула гранату. Когда дым рассеялся, мотоциклиста за нами не было.

Мы выскочили на Киевское шоссе.

На пятом километре от города остановились и увидели, что двое раненых убито, а львовский врач ранен.

Но надо было двигаться дальше. Доехали до погранзаставы. Пограничники меня узнали и хотели задержать. Раненые возмутились:

— Этим людям надо спасибо сказать. Они вывезли нас из города!..

Подошел лейтенант-пограничник и, разобравшись, в чем дело, пропустил машину.

Под городом Злочевом мы догнали свою санитарную часть.

К машине подбежала Нилова:

— Привезла?! Я так волновалась. Ну молодец!

— Не совсем, двоих не довезла, — ответила я, открывая дверцу санитарной машины.

Заглянув в машину, Нилова приказала:

— Скорее вези в Тернополь. Оттуда сегодня отправляют санитарный поезд.

Я вскочила в кабину, крикнув шоферу:

— Поехали!

И опять нас бомбили почти всю дорогу. В Тернополь мы добрались только к вечеру. Сдав раненых, я проводила мужа до вагона. Гриша стал уговаривать меня ехать с ним.

— Буду беспокоиться о тебе, Тамара. Я, наверное, останусь калекой, мне тяжело будет одному. Поедем, ты будешь работать в госпитале, в который меня положат.

С забинтованным лицом, лишенный зрения, неподвижный, лежал он передо мной. В моей душе происходила борьба. Как отпустить его одного в таком состоянии? Выдержит ли?

— Что же ты молчишь, Тамара? Ты здесь?.. — он шарил по одеялу, ища мою руку.

— Я здесь, Гриша…

— Поедем вместе, Тамара! Не бросай меня!

Слезы душили меня, но я возразила:

— Я здоровая и поеду в тыл? Нет, не могу.

Хотела еще многое сказать, но не находила слов. Твердо произнесла:

— Останусь на передовой. Прости меня. Пиши, пиши мне обязательно…

— А куда же писать?

Полевой почты еще не было, и я задумалась.

— Пиши в Тернополь, на главную почту.

Загудел паровоз. Я поцеловала мужа в забинтованную голову. На минуту показалось, что я готова изменить решение и поехать с Гришей, но чувство долга перед Родиной и товарищами остановило меня.

Поезд тронулся. Я спрыгнула на ходу. Перед глазами на вагонах быстро мелькали белые, круги с красными крестами. Слезы текли по моим щекам. Побрела, не видя ничего, не зная, куда и зачем иду.

Опомнилась на окраине. Оглянулась. Со стороны города доносились взрывы. Клубы дыма, озаренные отблесками пожарища, поднимались в темноту. В небе вспыхивали разрывы зенитных снарядов, быстро рыскал слабый прожекторный луч.

«Не бомбят ли санитарный эшелон?» — тревожно думала я.

Куда идти, где теперь наши? Улицы были заполнены бегущими из города жителями. Стонали раненые. Матери с искаженными от горя лицами разыскивали потерявшихся во время бомбежки детей. «Мама! Где моя мама?» — громко кричала бежавшая мимо меня девочка, крепко прижимая маленького, уцепившегося за нее котенка. Пролетавшие над городом «мессеры» разбрасывали парашютные ракеты, от которых становилось светло как днем.

С трудом перебралась через небольшой деревянный мост, забитый трупами. Пахло кровью и горелой резиной от тлеющих машин. Дышать было трудно. На шоссе — масса военных машин, танков и пушек. Они направлялись к большому каменному мосту.

На побитой осколками стене белого дома заметила большую стрелу с фамилией нашего командира. Стрела показывала за угол, к дачным домикам.

Я пыталась обдумать события последних дней. И раненый беспомощный Гриша, и бомбежка, и слезы женщин и детей — все слилось у меня в одно. Было невыносимо тяжело.

— Стой! Кто идет? — остановил меня окрик часового.

— «Затвор», — вдруг услышала я рядом голос Ниловой. — Иди за мной, — сказала она мне, и мы направились к темнеющему за белым домиком саду.

В подразделении все спали. Изредка нас окликали как из-под земли выраставшие часовые.

— Здесь санчасть, — остановилась Нилова на окраине садика.

Развесистое кудрявое деревцо хорошо маскировало нашу санитарную машину. В кабине кто-то громко храпел.

— Ну что, отправила? — участливо заглянула мне в глаза Нилова.

Теплотой, лаской повеяло от ее слов. Слезы, давно подступавшие к горлу, так и брызнули у меня из глаз. Я вскочила в «санитарку» и бросилась на носилки, где недавно еще лежал Гриша. Рыдания с неудержимой силой прорвались наружу, и, чтобы заглушить их, я изо всех сил прижимала к лицу пилотку.

— Не слезы должны у нас накипать, а ненависть к врагу, — тихо сказала Саша.

Она легла на соседние носилки, прикрыв рукой глаза.

— Я почему-то была уверена, что ты не уедешь с мужем. А некоторые сомневались… Тамара, тебе нелегко сейчас, я знаю. Но Гриша твой уже в тылу, а здесь много раненых в большой опасности, их надо эвакуировать тоже. Пошли к ним! — И она легко спрыгнула с машины.

Утирая распухшие от слез глаза, я пошла за ней.

— Ну как? — спросила Саша у фельдшера, дежурившего возле раненых.

— Ничего. Только сержант, которому вы ампутировали ногу, очень стонет.

После осмотра Нилова сказала фельдшеру:

— Сердце у него хорошее, дайте ему укол морфия, а ты, Тамара, пока иди отдыхай, скоро будут грузить эшелон, отвезешь на станцию этих раненых.

V

В районе Тернополя полк несколько дней сдерживал натиск превосходящих сил противника. Наступали крупные мотомеханизированные части, которые стремились прорваться на юго-восток. Наша батарея, выбиваясь из сил, боролась с танками. Пехотинцы связками гранат и бутылками с горючим отражали атаки бронированных машин. Я перевязывала раненых, вытаскивала их из-под огня. К сожалению, я все еще недостаточно умело делала перевязки. Зато уже привыкла к разрывам мин и снарядов, не терялась так, как в первые дни.

Встретив сильное сопротивление под Тернополем, противник вынужден был перенести силу своего удара на Новоград-Волынское направление.

По приказу высшего командования в предутренней мгле июльской ночи наша дивизия перешла старую советскую границу.

С рассветом мы въехали в небольшой городок Подволочийск. Ровные узкие улицы городка были тихи и пустынны. Кое-где виднелись следы недавней бомбежки, темные стекла небольших домиков были накрест заклеены белыми бумажными ленточками.

Нам было приказано двигаться дальше, и снова мы тронулись в путь по пыльной проселочной дороге, окаймленной с обеих сторон стеной спеющих хлебов.

Поступил приказ занять оборону западнее города Старо-Константинова. Еще солнце не скрылось за горизонтом, когда на опушке небольшого соснового леса наши артиллеристы стали устанавливать свои пушки.

Окапываясь, артиллеристы были необычно молчаливы и угрюмы, даже шутник наводчик Василий Юшков был сегодня невесел. Тяжелое настроение было и у меня. Обязанности санинструктора меня не удовлетворяли. Я мечтала об одном: встать к пушке и своими руками убивать фашистов!

— Покурим, — сказал Юшков, глубоко, словно с досадой, всадив в землю свою лопату, и достал из кармана пунцовый кисет с махоркой.

Остальные тоже стали закуривать, усаживаясь на бруствер.

— Вот и дотяпали до старой границы, — вздохнув, мрачно сказал Юшков.

— А где старая граница? — поинтересовался кто-то из молодых бойцов.

— А вот на рассвете проехали Подволочийск. Там и была граница раньше. По несправедливости… Интервенты в тысяча девятьсот восемнадцатом году воспользовались тем, что Красная Армия была еще молодая, и отрезали у России Западную Украину. До тысяча девятьсот тридцать девятого года и проходила здесь граница…

— Значит, будем здесь драться, и ни с места, — решительно сказал командир орудия Наташвили, отбросил в сторону окурок и, поплевав на ладони, снова взялся за лопату. — Давай, братцы, поглубже зарываться.

Поднялись и другие, но в это время на западе полыхнула огненная вспышка, и раздался тяжелый, потрясший землю грохот. За первым залпом последовал второй, третий, четвертый, и через несколько минут, как бы перекликаясь между собой, мелькая вспышками, безостановочно и часто забухали орудия. Все сильнее и сильнее становился их грохот. Все бросили работу и стояли, глядя на запад. Подошедший лейтенант сказал:

— Наутро мы можем стать первой линией обороны, заканчивайте работу и — отдыхать.

— Что ж это такое, товарищ лейтенант? — спросил Юшков. — Этак и до хаты допустим врага!

— Придет время, погоним и обратно, — сухо ответил лейтенант.

Видимо, и у него было тяжело на душе.

Все принялись напряженно работать. Приближался рассвет, небо потемнело еще больше. Вспышки стали ярче и, казалось, приближались.

«Нужно и себе отрыть окоп», — подумала я, но не было свободной лопаты. Решила пойти попросить у пехотинцев. Может быть, дадут на время.

Вышла на поляну. Неподалеку по дороге, уходившей в лес, громыхали тяжелые танки и пробегали бронемашины. Артиллеристы других батарей с ящиками боеприпасов на спине, сворачивая с дороги, скрывались в гуще леса. Впереди меня два пехотинца, обвешанные пулеметными лентами, громко разговаривая о чем-то, протащили станковый пулемет.

Проселочная дорога привела меня к длинной траншее. В ней торопливо работали пехотинцы, отрывая ходы сообщения и пулеметные гнезда. Здесь готовился крепкий замочек. Видимо, целую ночь люди не выпускали из рук лопат и кирок… А это что за собрание? — подумала я, увидев группу людей у бруствера длинной траншеи. В центре, на фоне сереющего неба, выделялся прямой строгай профиль нашего батальонного комиссара.

— …Наполеон и до Москвы дошел, но все равно победа осталась за Россией. Никогда не будет побежден русский человек! Мы пока еще учимся воевать, а враг силен и опытен… — Суровость и в то же время глубокая убежденность звучали в голосе комиссара.

Окружавшие его бойцы молчали. Комиссар продолжал:

— Отступая, мы истребляем противника. Чем лучше мы будем воевать, тем скорее закончится война. — Он повернулся к политруку батальона: — Как развиднеется, почитайте бойцам газету «Правда».

Попросив на полчаса лопату у одного из бойцов, я вернулась на батарею.

Слова комиссара жгли и в то же время успокаивали сердце. Нет, как бы ни было трудно, но победить нас нельзя, — думала я.

Уже совсем светало, когда, закончив маскировать зеленью пушки, бойцы стали отрывать для себя небольшие окопчики.

— Помоги сестре отрыть окоп, — обратился Юшков к молодому бойцу. — Смотри, как она устала. Все-таки женщина…

Боец подошел к моему окопу и вогнал лопату в землю. Я не стала возражать, уселась на пенек и принялась наводить порядок в своей санитарной сумке.

— Взвод, смирно! — крикнул на ходу мелькнувший мимо меня Юшков и, подбежав, доложил батальонному комиссару: — Товарищ батальонный комиссар, взвод занимается отработкой огневых позиций!

— Вольно! — сказал комиссар. Юшков как эхо повторил его слова.

Оставив лопаты, бойцы окружили комиссара. Он приходил в подразделение часто, и артиллеристы всегда бывали рады его приходу.

— Как дела, ребята? — спросил комиссар.

— Плохие, — поспешил ответить Юшков.

— Это почему? — удивился комиссар.

— Мы сейчас все фронтом меряем. Когда там хорошо, тогда и наши дела поправляются, а когда там плохо, тогда и нам не весело.

— Это, конечно, верно, — сказал комиссар, усаживаясь на ящик со снарядами. — Мы должны понимать опасность, нависшую над нашей страной. Но нытиков, трусов и паникеров мы терпеть в нашей среде не будем! Товарищ Ленин всегда учил нас, что советский человек не должен знать страха в борьбе с врагами Родины… Наша борьба справедливая, освободительная…

Последние слова батальонного комиссара заглушил приближающийся гул самолетов.

Уже давно рассвело. Небо на востоке было розовым. Восходившее солнце золотило желтеющие поля пшеницы.

Тяжелый гул нескольких десятков самолетов, направлявшихся в нашу сторону, все нарастал. Первое звено, уже летевшее над нами, стало разворачиваться. Самолеты по очереди устремлялись вниз, сбрасывая сразу по нескольку бомб, и снова взмывали вверх.

— В укрытие! — крикнул комиссар и сам прыгнул в окоп.

Бомбы рвались недалеко от нас. Где-то за лесом застрочили зенитные пулеметы, потом забили пушки.

Фашистские самолеты продолжали звеньями заходить со стороны солнца и пикировать на нашу оборону. Окопы содрогались, осыпалась земля, свистели осколки, всюду взметались куски деревьев, комья земли…

Потом бомбы стали рваться дальше, на территории пехоты и далеко впереди, за оврагом, где золотилась пшеница.

Небо потемнело, словно после ясного, свежего июльского утра сразу настала темная ночь. Земля стонала и содрогалась.

— Потерь нет? — выглянув из окопа, спросил комиссар.

— Нет! — бодро ответил Юшков. — Отбой! — крикнул он, первым выскочив из окопа.

Комиссар, усевшись на бруствер окопа, открыл полевую сумку, достал из нее газеты и две тоненькие книжечки с надписью на обложке: «Устав ВКП(б)».

— Юшков, ко мне! — позвал он.

— Я вас слушаю, товарищ батальонный комиссар!

— Вот эти газеты отдашь вашему командиру взвода, когда он вернется с КП. А книжечка эта для тебя. Ты еще под Тернополем говорил со мной об этом.

— Спасибо, что не забыли, товарищ комиссар, — обрадованно сказал Юшков, беря книжечку.

— Сычева! — крикнул опять комиссар.

Подбежала и я.

— С какого года в комсомоле?

Мне вспомнилось детство, школа, пионерский отряд, залитая светом школьная сцена. Посредине большое красное знамя, на котором вышит золотыми нитками большой значок «КИМ». От этих воспоминаний стало легко и радостно. Улыбнулась и ответила:

— С пионерского возраста, товарищ батальонный комиссар.

— Так вот, ты просила написать тебе рекомендацию. Я не забыл. Почитай и запомни крепко, о чем здесь пишется, а потом посмотрим.

Я взяла книжечку и хотела отойти, но комиссар спросил:

— От Жернева писем нет?

— Нет, ничего не получала, — тихо ответила я. — Он ведь нашей полевой почты не знает…

Увидев, как помрачнело мое лицо, комиссар сказал:

— Ничего, напишет… Еще и повоюете вместе. — Потом продолжал: — Евдокимов прислал письмо, пишет, что уже скоро вернется, рана заживает. Передает привет Сычевой.

— Спасибо, — ответила я.

Подошел связной:

— Товарищ батальонный комиссар, вас ждет командир полка!

— Готовьтесь, — сказал комиссар, указав на книжки, и быстро ушел.

Почти беспрерывно налетали фашистские самолеты, то и дело приходилось прятаться в окоп.

Когда самолеты улетали, бойцы выходили на опушку леса и смотрели на пролегавшую в стороне шоссейную дорогу. Днем по ней двигались сначала тыловые части, повозки и машины с продуктами, а к вечеру, когда стало темнеть, Киевское шоссе забурлило. Народ уходил от оккупантов, бросая родные дома. Волы, коровы, лошади, впряженные в перегруженные повозки, с трудом тащили узлы, мешки с продуктами, сверху на вещах сидели старики и дети.

Вместе с гражданским населением отступали раненые, способные ходить, — запыленные, с измученными лицами, с кровью, выступившей на белых повязках. Пробегали одна за другой машины с тяжелоранеными.

Под утро земля задрожала под колесами тяжелых дальнобойных пушек, их тянули миролюбивые хлеборобы-трактора. Пушки свернули за наш лесок. За ними отступали танки, шла утомленная пехота.

Утром наша часть, еще на подходе обстрелянная минометным огнем противника, вступила в бой с мотопехотой, которая пыталась прорваться по шоссе прямо на Киев.

Встретив упорное сопротивление, мотоциклисты повернули назад. Через несколько часов нам пришлось отбивать атаку фашистских танков.

Не выдержав нашего огня, танки тоже повернули обратно, оставив на бугре семь подбитых машин.

Из-за леса методически вела огонь наша артиллерия, и снаряды с воем пролетали над головами.

Следующая ночь прошла в пулеметной перестрелке и беспрерывной бомбежке. К утру стало тише, и я, подложив под голову пилотку, уснула.

— Кухня приехала! — прокричал над окопом командир орудия. — Идите за завтраком!

По пути к кухне то и дело приходилось ложиться, потому что противник обстреливал наши позиции из минометов.

Собравшиеся около кухни бойцы торопили старшину:

— Давай быстрее, солнце всходит! Фашисты, наверное, уже позавтракали, начинают обстрел.

Не успела я принести котелок, наполненный жирной рисовой кашей с мясом, и спуститься на дно окопа, чтобы позавтракать, как послышалась автоматная трескотня. Мины стали рваться чаще.

Юшков, оставив котелок, высунулся из окопа и крикнул наблюдателю:

— Что за шум?

— Гитлеровцы пошли в атаку, — ответил тот.

Было видно, как маленькие фигурки, пригнувшись к земле, бежали в нашу сторону.

— У них и танки есть, вон из балки выходят! — крикнул наблюдатель. — Что это они позади пехоты? — удивился он.

Мы бросили котелки и побежали к орудию.

— Пока раненых нет, будешь заряжающей, ты же хотела к орудию, — сказал командир взвода.

Я встала у замка, вспоминая, как бойцы учили меня заряжать.

Танки приближались. Они ползли медленно, опасаясь наскочить на мины, и вели огонь из пушек и пулеметов, прикрывая наступление своей пехоты. Вот они подошли к нашим ориентирам.

— По головному танку — огонь! — скомандовал командир орудия.

Юшков сбросил маскировку, я втолкнула снаряд в казенник. Последовал выстрел.

Снаряд разорвался у головного танка, черный дым от разрыва застлал машину, но через мгновение танк прорезал облако пыли и дыма, продолжая идти. Втолкнув второй снаряд, посмотрела на Юшкова. Он, прикусив губу и прищурив левый глаз, вглядывался в панораму, лицо его побледнело, правая рука нервно вращала рукоятку поворотного механизма. Снова прогремел выстрел, танк вздрогнул и остановился. Я зарядила в третий раз.

Еще один танк развернулся в нашу сторону. Из его пушки вырвалось пламя. Земля под нами задрожала, воздушной волной меня ударило о станину. По щиту застучали осколки.

Когда поднялась, вижу — Юшков держится правой рукой за голову, кровь проступает сквозь его пальцы и заливает глаза, но, пригнувшись к панораме, он опять прицеливается.

— Идите в санчасть! Здесь недалеко. — И, оттолкнув его от пушки, я встала за наводку.

Руки дрожали, тело сотрясала неприятная дрожь. Заглянув в стеклышко панорамы, увидела такое же перекрестие, как в прицельном приспособлении снайперской винтовки, которую я весной изучала на курсах. Прицелилась в ближайший танк. Поворотный механизм не слушался меня. Еще напряжение — и перекрестие панорамы поймало танк! Вот он уже совсем близко, двигается на соседнюю батарею, не замечая нас. Отчетливо виден был его грязный бок с крестом. «Не выпустить бы его только из перекрестия», — волновалась я. Выстрелила. Танк мгновенно окутался дымом, остановился. Не веря своим глазам, не слыша собственного голоса, я крикнула:

— Заряжайте скорее!

Мне казалось, что нужен еще выстрел, иначе железное чудовище оправится и пойдет на нас, и, когда снаряд втолкнули, я дала второй выстрел на том же прицеле.

Подбитый танк воспламенился. Из щелей повалил густой белый дым. Башенный люк поднялся, и из танка стали выскакивать немцы.

Позади зарокотали моторы. На поляну выходили наши танки. Они с места открыли огонь по фашистской пехоте и прижали ее к земле. Из-за леса гремели орудийные раскаты, и снаряды рвались в балке, откуда гитлеровцы бросили на нас пехоту и танки. Вскоре над балкой взвился клуб пламени и послышались оглушительные взрывы. По-видимому, наши артиллеристы подожгли бензохранилище и склад боеприпасов врага.

Противник засуетился. Танки его остановились, пехота залегла. В это время на огневой появился бледный, с перевязанной головой Юшков.

— Зачем пришел? — крикнул ему командир орудия Наташвили. — Почему в санбат не отправился?

— С царапиной — и уже в санбат?!

— Заместитель у тебя есть, — указал на меня Наташвили, и бойцы, улыбаясь, наперебой стали рассказывать, как я подбила танк.

Над нами взвились три красные ракеты.

— Полк переходит в контратаку, по местам! — крикнул командир взвода, и я снова подскочила к панораме.

— Нет, — решительно отвел меня рукой Юшков. — Пока я еще наводчик, занимайся своим делом.

Поправив на голове повязку, он прижался глазом к панораме.

Наши танки атаковали врага. Завязался жестокий танковый бой. Ревели моторы, пыль и дым клубились над полем. Вой и свист пролетающих над головой снарядов, скрежет гусениц, грохот разрывов и пулеметная дробь — все слилось. Совсем недалеко от нас мчался немецкий танк, а за ним — наш. Из открытой башни нашего танка валит дым, а он все продолжает преследовать врага. Когда фашист, видимо желая удрать, свернул к лесу, советский танк направился ему наперерез, догнал и с разгона врезался во вражескую машину. Оба танка остановились, окутанные дымом и пламенем.

— Вот как надо уничтожать врага! — воскликнул Наташвили.

В разгар танкового сражения взвилась и повисла в воздухе желтая ракета. Впереди нас начали подниматься из траншей бойцы. С криком «ура» они бросились вперед.

— Противотанкисты, за нами! — кричали они на ходу.

Мы снялись с огневых и двинулись вслед за пехотой.

Контратака увенчалась успехом. Наступление врага было сорвано. Наша часть продвинулась на несколько километров вперед, захватив трофеи и пленных. Но как только стемнело, последовал приказ: приостановить преследование врага, отойти на старую границу и снова занять оборону.

Наташвили встал на станину пушки и, погрозив кулаком в сторону запада, прокричал что-то по-грузински.

Юшков задумчиво произнес:

— Эх, если бы дали приказ наступать, погнали бы мы фашистов сразу на сотню километров…

— На все будет свое время, — сказал командир взвода. — До самого Берлина дойдем, когда встанет перед нами такая задача.

Юшков махнул рукой, его не удовлетворил ответ командира.

— Тамара и то подбила танк, — смеялся Наташвили.

— Да, Сычева сегодня отличилась. Я уже доложил комбату.

Два дня продолжались тяжелые бои. К нам на батарею пришел комиссар. Вытирая платком пот с лица, он сказал:

— Противник готовится к новой атаке. Не сдавать позиций, ребята. Граница здесь!

— Разобьют нашу пушку, гранатами и бутылками с горючим будем отбиваться, — сказал Наташвили.

— Я целую батарею вот этих штучек около своей пушки приготовил, — доложил Юшков, указывая на бутылки с горючей жидкостью, лежавшие рядом с небольшой горкой снарядов. — Пусть идут, мы им покажем, где раки зимуют!

— А почему ты, Юшков, в санчасть не пошел? — спросил комиссар. — У тебя вон бинт кровью пропитался.

— И не пойду в санчасть, товарищ батальонный комиссар, я хорошо себя чувствую, — ответил Юшков.

Глаза его сердито сверкали из-под белой повязки. Он помолчал и стал что-то искать в карманчике гимнастерки.

— Вот, товарищ батальонный комиссар, я написал заявление, — достал Юшков аккуратно сложенный лист бумаги.

— Он сегодня четыре раза переписывал его, — сказал кто-то из бойцов.

Комиссар развернул лист, прочел.

— Хорошо. Это надо отдать секретарю партбюро полка. Я его увижу сегодня и передам. А ты, Сычева, молодец, — увидев меня, сказал комиссар. — Представляю к награде. Ну как, устала?

— Немного, товарищ батальонный комиссар, — ответила я и добавила тише: — Я тоже хочу подать заявление в партию.

В эту минуту мы услышали приближающийся свист снаряда и соскочили в траншею. Загудели вражеские самолеты.

Комиссар ушел по траншее дальше, к бойцам. Вскоре на нас начали пикировать немецкие самолеты. Со всех сторон стали рваться бомбы. Кто-то крикнул:

— Сестра, комиссара ранило!

Эти слова больно поразили нас всех. Я схватила сумку и, забыв об опасности, побежала. Нилова уже накладывала жгут на раненую ногу комиссара. В боку его зияла рана со вставленным тампоном. Комиссар лежал бледный, но в сознании, с открытыми глазами. Он указал жестом на планшет и прошептал побелевшими губами:

— Передайте заявление Юшкова секретарю партбюро и скажите, что я голосую за прием в партию…

Потом, остановив на мне свой взгляд, медленно, с расстановкой продолжал:

— И пусть Сычеву готовит, она…

Комиссар не договорил, его отяжелевшие веки закрылись.

По озабоченному лицу Ниловой все поняли, что комиссару очень плохо. Вечером Нилова провожала его в госпиталь.

Трое суток в районе Старо-Константинова продолжались ожесточенные бои. Трое суток беспрерывно ревели самолеты, лязгали гусеницы танков, ходила в атаку пехота. Немецко-фашистское командование бросало на наш участок фронта все новые и новые силы, стараясь сломить оборону. Подбитые танки врага стояли перед нашими позициями немыми свидетелями горячих боев.

Настали четвертые сутки. Люди изнемогали. Противник с восходом солнца начал артиллерийскую подготовку. Предстоял тяжелый день. И несмотря на то что солнце поднималось яркое, радостное, на душе у каждого было тяжело. Хлеба, посеянные нашими руками, топтали кованые сапоги гитлеровцев, давили гусеницы немецких танков. Над золотистыми колосьями, налитыми крупным зерном, свистели пули и мины. Но самым страшным, заполнявшим душу каждого тоской было отступление.

Артиллерийский обстрел продолжался. Потом налетела авиация и пошли танки, а за ними автоматчики. Третий час длился кровопролитный бой. Перевязывая раненых, я увидела, что у меня кончаются бинты. Надо было бежать в санчасть. В небольшом лесочке остановилась у прикрепленных к деревьям плащ-палаток. Подвешенные по кругу, они образовали большую палатку. В ней на особых носилках, как на операционном столе, лежал боец, покрытый марлей. Он стонал. Двое санитаров крепко держали его за руки.

Нагнувшись над раненым, в белых халатах стояли Нилова и ее помощник — фельдшер, — он подавал инструмент. Лица их были серьезны и сосредоточенны.

За моей спиной послышались шаги, и тревожный голос спросил:

— Где начальник Нилова?

— Она делает операцию, — ответила я, указывая на палатку, и посмотрела в полные тревоги глаза подбежавшего бойца.

Разговор услышала Нилова.

— В чем дело?

— Товарищ начальник, — отчеканил боец, — командир полка приказал немедленно эвакуировать раненых. Сейчас придут машины. У левофлангового соседа прорвались танки и держат направление сюда. Немедленно примите меры.

— Идите, — спокойно произнесла Нилова, продолжая обрабатывать рану бойца.

Связной убежал на командный пункт.

— Товарищ Гусев, — не поднимая глаз, обратилась Нилова к фельдшеру, — подготовьте раненых к эвакуации. Соберите легкораненых и, уточнив обстановку, идите на помощь, занимайте оборону. Гранат и бутылок возьмите побольше.

— А как же вы, товарищ капитан? — спросил фельдшер.

— Управлюсь одна…

— Скорее, доктор, скорее… — умоляюще шептал побледневшими губами раненый боец. — Больно…

— Потерпите. Скоро станет легче…

Через минуту Нилова выпрямилась, глаза ее радостно блеснули. Маленькая рука в желтой резиновой перчатке держала сверкающий на солнце пинцет, в нем была зажата извлеченная из раны пуля.

— Вот она! — торжествующе сказала Нилова.

В это время над нами прошипел снаряд, и совсем недалеко от кустарника, на дороге, рвануло так, что все невольно пригнулись. Только Нилова, казалось, ничего не замечала.

— Вот теперь нога будет цела, а то бы и до госпиталя не доехали, началась бы гангрена, — успокаивала она бойца.

Снаряды рвались все ближе. Я хотела бежать на батарею, но Нилова, увидев меня, приказала остаться с ранеными.

— Сестра, что там за тревога? — волновались они.

Два санитара принесли носилки с новым раненым. Увидев вновь прибывшего, лейтенант с перевязанной грудью с трудом повернул к нему голову:

— Браток, вторая рота второго батальона не сдала высотку, не знаешь?

— Не знаю, — ответил тот чуть слышно.

— А ты, сестра, не знаешь?

— Не сдала, — твердо ответила я, хотя и не представляла, о какой высотке идет речь.

На бледном лице лейтенанта появилась довольная улыбка.

— Молодцы ребята, орлы! — прошептал он.

Из палатки вышла Нилова.

— Тамара, поручаю тебе очень ответственное дело: будешь сопровождать колонну с ранеными в город Бердичев. Подойдут машины, погрузим раненых, и поедешь.

Она испытующе посмотрела на меня:

— Дорога трудная и дальняя. Будь осторожна… В дороге проверяй повязки, раненым в область брюшины не давай много воды. Ты уже должна разбираться в медицине… Хотя, впрочем, твой командир рассказывал, что тебя больше интересует артиллерия.

— Я же снайпер, а не медик!

Саша засмеялась.

Почти совсем стемнело, когда все было готово к отъезду. Нилова еще раз заботливо осмотрела всех раненых, а мне сказала:

— Ну, я полагаюсь на тебя, снайпер! Утром будете на месте.

Я села в кабину первой машины, и мы тронулись в путь. Когда проехали Старо-Константинов, остановились. На перекрестке указатель — «Бердичев».

Ночь была звездная, но душная и темная. Прислушалась — тихо. На дороге никакого движения. Меня это немного удивило. Где-то в стороне пролетали тяжелые самолеты противника. Потом послышался далекий, но сильный грохот.

— Поехали дальше, — сказала я шоферу, захлопнув дверцу кабины.

Мы ехали по незнакомым, узким проселочным дорогам, без огня, не встречая ни единого человека. Мне снова показалось это подозрительным.

Среди ночи впереди показалось зарево. По всем расчетам, до Бердичева оставалось километров пятнадцать. Что же это горит? Остановила машины, решила отправиться в разведку. Оставив старшим по колонне шофера первой машины, пошла. В километре от колонны увидела труп красноармейца. Прошла еще немного, опять два трупа. Мне стало жутко — это же у нас в тылу! Но возвращаться ни с чем было нельзя. Продолжала идти к месту пожара. Если горит деревня, рассуждала я, то в ней есть кто-нибудь живой и можно будет узнать, что здесь произошло.

Чем ближе подходила я, тем чаще натыкалась на убитых. Вскоре поняла, что горят не дома, а самолеты и горючее на аэродроме. Недалеко виднелось несколько домиков. Приближался рассвет. Нужно было добраться до этого жилья и выяснить обстановку.

То, что я приняла за домики, оказалось танками. Чьи это машины? Подобралась к стоящему отдельно танку и увидела обведенный белой каймой крест. Сердце так и упало: столько машин с ранеными завезла к фашистам! Донесся слабый звук губной гармошки и пьяные голоса. Я тихо поползла обратно к дороге, прижимаясь к земле, стараясь слиться с ней. Метрах в десяти мимо меня, весело разговаривая, спокойно прошли вражеские танкисты. Они направились в сторону Бердичева. Тогда мне стало ясно, что Бердичев, куда мы везли раненых, занят противником…

Сначала я ползла, потом поднялась во весь рост и побежала к своей колонне.

На расспросы шоферов ответила коротко:

— Дальше проезда нет. Разворачивайтесь. Поедем обратно.

— Завезла не на ту дорогу!

Я молчала, боясь сказать правду. С тревогой думала: «Вдруг снова наткнемся на немцев?» К счастью, все обошлось благополучно.

Проехав километров десять, встретили свой полк. Я доложила обстановку под Бердичевом. Подполковник приказал двигаться другой дорогой, проселочной, — она еще была свободна, — сдать раненых в Казатине, а потом вернуться в полк, который займет оборону в селении Бураки.

Одна за другой, вздымая пыль, шли наши машины по узкому проселку. За нами следовала санитарная машина Ниловой. Из-за тяжелораненых приходилось часто останавливать колонну и делать привалы. На каждой остановке Нилова делала обходы. Переходя от машины к машине, она влезала в кузов, осматривала раненых.

Высоко над нами, поблескивая на солнце, прогудела пятерка тяжелых бомбардировщиков.

— На Казатин полетели, — качнул головой шофер и поправил увядшую на солнце маскировку.

— Поехали! — крикнула Нилова и захлопнула кабину своей машины.

Солнце уже снижалось к горизонту и тени становились длинными, когда мы въехали в Казатин. Всюду были видны следы недавней бомбежки. Покореженные и посеченные осколками, вывороченные с корнями вековые деревья, изуродованные бомбами железные крыши и груды камней. В развалинах рылись заплаканные женщины и дети. Многие жители в тревоге поглядывали в небо, спешили за город…

На перекрестке двух улиц мы остановили машины, и я спросила у женщины с узлом на спине:

— Как проехать к госпиталю?

Сбросив на землю узел, она тяжело вздохнула и, с состраданием взглянув на раненых, сказала:

— Да куда же вы их, родненьких, везете? Больше всего он, проклятый, госпиталь бомбит. Везите их прямо на станцию, там раненых грузят в эшелон…

И женщина объяснила дорогу к станции.

На перроне, у вагонов с красными крестами, толпилось много женщин. Они пришли сюда, чтобы помочь быстрее погрузить эшелон с ранеными и отправить их в тыл.

Враги, заметив на путях санитарный эшелон, ожесточенно бомбили станцию, среди женщин были жертвы, но, как только бомбежка утихала, они снова принимались за работу.

Наши машины тоже обступили женщины и стали дарить раненым вышитые платочки, кисеты для табака и папиросы, а потом по просьбе Ниловой стали быстро заносить в вагоны тяжелые носилки.

Разгружая последнюю машину, мы заметили кружившегося над станцией фашистского разведчика.

— Все машины за город! — скомандовала Нилова, а сама побежала к паровозу. Собравшиеся там женщины объяснили ей, что машинист сбежал — боится вести эшелон.

— Как? Дезертир? — побледнела Нилова и кинулась на станцию.

Я поспешила за ней. В маленькой комнате дежурного по станции было накурено и грязно, за телефонным аппаратом сидела девушка и что-то громко кричала в трубку. На деревянной скамье развалился железнодорожник и дремал.

— Кто дежурный по станции? — громко спросила Нилова.

— Я, — дежурный поднял на нее утомленные глаза с покрасневшими белками.

— Немедленно отправляйте санитарный эшелон! — приказала Нилова.

— А вот, — с безразличным видом качнул тот головой, — машинист не хочет, боится ехать, а другого у меня нет, все ушли в лес.

У окна стоял плечистый парень с измазанным мазутом лицом и руками. Из-под распахнутой на груди рубахи виднелась могучая волосатая грудь. Давно не видевшее бритвы лицо было бледно. Тревожно посматривая в окно на небо, он проговорил:

— Куда же ехать?.. Дотемна нельзя, в пути разбомбят, и спрятаться некуда…

— Что у вас здесь за разболтанность?! — возмущенно крикнула Нилова. — У нас бойцы перед боем бреются, а у вас что за вид? Как вам не стыдно?! Где ваша гражданская совесть?.. Женщины пришли из города помогать под бомбежкой грузить раненых, а вы?..

Саша от негодования не находила слов.

— …Трус!.. — с презрением кинула она смутившемуся под ее гневным взглядом парню. — Вот что: агитировать мне вас некогда. Даю пять минут времени на заправку. Через пять минут чтобы эшелон тронулся. Время военное.

Покосившись на кобуру пистолета Ниловой, машинист заправил рубаху и дрожащими руками застегнул воротник. Он вышел на перрон и еще некоторое время нерешительно топтался у паровоза, прислушиваясь и глядя на небо.

Через несколько минут эшелон с ранеными отошел от станции.

VI

Дивизия получила приказ: задержать противника западнее Белой Церкви.

Снова завязались жаркие бои.

Как-то утром во время бомбежки я перевязывала легко раненного в руку командира орудия Наташвили. Потом услышала, что меня кто-то из траншеи зовет на помощь. Побежала туда. Там лежал раненый боец из роты автоматчиков. Перевязала и его, дала воды и уже закрывала флягу, как вдруг меня с силой отбросило к стенке окопа, на спину посыпались комья земли. Оглянулась и с ужасом увидела в двух шагах от себя авиационную бомбу. Она врылась в землю, только крылья стабилизатора зловеще торчали на поверхности. У меня все похолодело внутри. В голове мелькнула мысль: сейчас взорвется, бомба замедленного действия.

Выскочила из окопа, отбежала, спрыгнула в другой окоп прямо на головы бойцам.

— Что случилось, Тамара? Бомба гналась за тобой, что ли? Э-э, ты, оказывается, трусиха! — рассмеялись они.

Веселый тон бойцов меня возмутил. Я хотела что-то ответить, но вдруг меня обожгла мысль: «Как бросила беспомощного бойца?!»

— Помогите вытащить раненого! Там бомба! — крикнула я и, первой выпрыгнув из окопа, побежала обратно. За мною, пригибаясь, бежал Юшков.

Подбежала к окопу, увидела: бомба торчит по-прежнему. Раненый открыл глаза, умоляюще посмотрел на нас и тяжело застонал. Мне стало мучительно стыдно.

— Скорей! — крикнула я Юшкову и спрыгнула в окоп. Раненый немного приподнялся. Мы схватили его на руки, вытащили от окопа. Но далеко отбежать не успели: в глазах блеснуло. Землю потряс оглушительный взрыв. Какая-то неимоверная сила подняла меня с земли и, завертев в воздухе, отбросила в сторону. Больше я ничего не помнила.

Очнулась в госпитале. Попыталась повернуть голову и не смогла. Хотела позвать кого-нибудь, но язык не слушался. Слабо, в густом тумане видела, как меня окружили люди в белых халатах, поняла, что это врачи и сестры, они о чем-то говорили, но я почти не слышала их голосов. В ушах звенело, нестерпимо болела голова.

Позже я узнала, что была ранена осколком в голову и тяжело контужена. Лежала в госпитале города Прилуки.

Через несколько дней мне уже стало лучше. Вернулся слух, рана на затылке стала затягиваться. Вскоре мне разрешили вставать. Я прохаживалась по госпиталю, но разговаривать свободно не могла, заикалась.

От поступающих в госпиталь раненых узнала, что часть наша в селе Бураки ведет ожесточенные бои.

Однажды к моей койке с загадочной улыбкой подошла дежурная сестра.

— Сычева, вам привет!

— От кого? — подняла я брови.

— От капитана Ниловой.

— Она приехала? Она здесь?! — обрадовалась я.

— Вечерами я работаю в соседнем госпитале, — объяснила сестра, — а там лежит Нилова. Вот она и передала вам привет, когда узнала, что вы здесь…

— О-о-на ранена? — еще больше заикаясь от волнения, спросила я.

— Ее землей завалило при танковой атаке, но сейчас она уже поправляется, — поспешила успокоить меня сестра. — Вам выходить еще нельзя, а она вас скоро проведает.

Сестра была права: через несколько дней ко мне пришла Нилова. Черные круги под глазами, бледные, ввалившиеся щеки. Чувствовалось, что она еще очень слаба.

Но это ее не беспокоило. Саша возмущалась, что она так не вовремя попала в госпиталь.

— Мне сейчас необходимо быть в полку, — волновалась она. — Наш полк встал на формировку, мне за это время надо подобрать в санчасть хороших санитаров, обучить их… И вообще работы много! А мне здесь приходится болтаться… Это уже не на пользу. Я только хуже нервничаю. Здешние тыловые врачи этого не понимают, — возмущалась она.

Саша принесла мне центральные газеты, полученные из части. В них писали о героических делах нашего подразделения.

Зрение мое еще не совсем восстановилось, и читать я не могла, но фотографию девушки в кожаном летном шлеме и со шпалой в петлице сразу узнала.

— Саша, ведь это ты!

— Зря они это, — смущенно сказала Нилова. — Я ничего особенного не сделала… Хотела спасти раненого, но чуть и сама не накрылась.

И Саша стала рассказывать, как попала в госпиталь.

Оказывается, сразу после того, как меня отправили в медсанбат, началась артиллерийская подготовка. Продолжалась она часа четыре. Трудно пришлось нашим.

— Но какие замечательные у нас люди! — с восхищением говорила Саша. — Ни пяди земли врагам не уступали… Я из траншеи наблюдала. Фашисты пошли в психическую атаку. Построились рядами и во весь рост под барабанный бой маршем на нас. У меня так мороз по телу и прошел, — призналась Саша, — казалось, все сметут на пути. Но наши не оробели, поднялись — и навстречу. Завязался рукопашный бой. А минут через десять фашисты побежали, оставляя в лощине раненых и трупы. Много полегло и наших в этом бою, — грустно договорила Нилова. — Ну вот. Не успели мы еще собрать раненых, как послышался гул моторов, и лавина танков двинулась на нас. А наши за бутылки, гранаты — и навстречу…

— Ну, а как же тебя, — перебила я. — Ты хотела рассказать, как тебя привалило?

— Да, сейчас расскажу… Вижу, недалеко от моей траншеи лежит раненый. Раздавят, думаю, его танки. Выскочила и поползла к нему, захватив с собой плащ-палатку. Бойцы из траншей со всех сторон кричат: «Доктор! Куда вы? Танки!» А я ползу. Добралась, вижу, он в голову ранен, но дышит. Скатила его на плащ-палатку, тащу обратно. Уже доползаю с ним до траншеи, вдруг совсем близко рев мотора и лязг гусениц. Оглянулась, а на меня мчится танк. Я спрыгнула в траншею…

— А-а-а раненый? — спросила я.

— И раненого потянула за собой. И вдруг вместе с грохотом гусениц на нас навалилась земля. Стало темно. Видимо, снова стали бомбить, все вокруг сотрясалось. С каждым взрывом нас все больше вдавливало в землю. Раненый стонал. А у меня грудь и поясница невыносимо болели. Почувствовала, что задыхаюсь. Открыла рот, чтобы набрать воздуха, но он наполнился землей, и закрыть его я уже не смогла… Боец вздохнул в последний раз и вытянулся. Мне казалось, что сердце у меня вот-вот разорвется… В глазах завертелись круги, начало тошнить. Ну, думаю, все. Прощай, жизнь! — почти крикнула Саша и от воспоминаний даже побледнела.

Я молча схватила ее за руку. Опомнившись, она перевела дыхание.

— Тут я потеряла сознание.

— Как же ты выжила, Саша? — прошептала я.

— Фельдшер Гусев искусственным дыханием в себя привел. Вчера проведали меня наши и рассказали, как отрывали… Говорят, танк прошел по траншее и развернулся на ней.

— Наверно, заметил вас.

— Да. Ну, а теперь еще поживем, значит! — улыбнувшись, бодро сказала Саша.

Через несколько дней Нилова снова пришла ко мне и весело сообщила:

— Завтра уезжаю в полк.

— Я тоже хочу в часть, — заволновалась я.

— Нет, ты не торопись, Тамара. Наши все равно на отдыхе, тебе там нечего делать. Вылечись как следует.

— Мне за это время надо пушку изучить, — возражала я.

— Да, Тамара, что я узнала, — перевела она разговор, — оказывается, наших тяжело раненных офицеров эвакуировали недалеко. Я думаю, что и твой Гриша где-нибудь поблизости. Когда выпишешься, я тебе дам отпуск на несколько дней, ты пройди по ближайшим госпиталям и поищи его.

На другой день Саша уехала, а меня не покидала подсказанная ею мысль — разыскать Гришу. С этого дня в палате я стала самой дисциплинированной, выполняла все указания врачей, чтобы скорее выписаться и начать розыски мужа.

Несколько раз я просила лечащего врача выписать меня, но моей просьбы не удовлетворили, пока я не окрепла полностью.

Девушки-практикантки, заканчивающие курсы медсестер, заботливо и любовно ухаживали за ранеными. После дежурства они часто окружали мою койку и просили рассказать о боях, в которых я участвовала. Расспрашивали они и о Саше Ниловой, восхищались ее мужеством и твердостью характера. Каждая из них мечтала быть похожей на Сашу.

После отъезда Ниловой мне еще дней десять пришлось лечиться, но однажды во время обхода, весело хлопнув меня по плечу, врач сказал:

— Завтра можно выписываться в часть.

VII

Ясный летний день был для меня особенно радостным — ведь в моем воображении он предвещал встречу с Гришей.

С утра я бодро шагала по узким и пыльным улицам Прилук. Даже кирзовые солдатские сапоги не казались мне сегодня такими тяжелыми, как обычно. Смущала стриженная под машинку голова, но, убедившись, что никто не обращает на это внимания, я успокоилась.

«Хорошо сейчас в Крыму, на берегу моря, — думала я. — Если бы не война, отдыхали бы мы сейчас с Гришей на юге…»

Мои мысли прервал громкий голос диктора из висевшего на площади репродуктора:

— Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!

Его голос заглушили частая трескотня зениток и рев пикирующих самолетов. Прохожие шарахнулись во дворы и бомбоубежища.

Я бросилась на землю под стенку большого дома.

…Солнце уже садилось, когда я, утомленная неудачами, с подавленным настроением входила в последний прилукский госпиталь. Присматриваясь к раненым, со страхом думала: «А вдруг и здесь его не окажется?» Опасения мои сбылись.

— Такого у нас нет, — сухо ответила сестра.

Слезы подступили к горлу. Я присела на скамью у самого крыльца, на котором сидели раненые. Один из них подошел ближе и, заглядывая мне в лицо, сказал:

— Вы не лейтенанта Жернева жена?

Раненый оказался бойцом Жернева. Успокаивая меня, он рассказал, что Жернева отправили дальше, в Киев, надо искать там. Новая надежда подбодрила меня, и я решила отправиться в Киев на поиски мужа.

Красавец Киев подвергался разрушительным бомбардировкам. Население и крупные производства в основном были эвакуированы. По улицам шагали колонны будущих ополченцев.

Трамваи не ходили, и мне пришлось исколесить весь город пешком в поисках госпиталей. На третий день я уже с трудом передвигала ноги. В госпитале, расположенном в Киево-Печерской лавре, спросила у дежурной сестры:

— Лейтенант Жернев Григорий Васильевич лежит у вас?

— Такого нет, — закрывая толстый журнал, ответила она.

Раненые, заходившие к сестре, стали расспрашивать, откуда я, из какой части, где воевала. Подошел человек с перевязанной рукой и забинтованной головой.

— Тамара, это ты? Ты жива? — обрадованно спросил он.

Это был политрук из нашей дивизии. Он знал меня еще до войны. Я вывезла его в числе других раненых из львовского госпиталя.

— Вы не знаете, где мой муж? — сразу же вырвалось у меня.

— Его отправили дальше, кажется в Нежин. А ты откуда? Тоже из госпиталя? — рассматривал он мою измазанную «зеленкой» стриженую голову.

Я рассказала о себе, о том, что вот уже второй день в поисках Гриши блуждаю по киевским госпиталям.

— Так он в Нежине? — спросила я с надеждой.

— Да, наверное, — ответил политрук. — Ты, может быть, голодна? Ты очень изменилась, похудела. Тебя не узнать… Подожди, я сейчас приду.

Он вышел и через несколько минут принес кусок хлеба с маслом и сахар.

— На, поешь, осталось от ужина.

Я с жадностью набросилась на еду. А ведь в моем вещевом мешке где-то лежал продпаек. Просто не было времени поесть.

Рано утром я была в Нежине. Госпиталей здесь было, как мне показалось, не меньше, чем в Киеве. Одно облегчало задачу: они находились неподалеку друг от друга. И я была твердо уверена, что в одном из них найду Гришу.

Однако безрезультатно обошла три госпиталя. Зашла в четвертый.

— Скажите, у вас лежит раненый Жернев?

— Жернев лежит, — ответила дежурная сестра.

От радости я онемела.

— У него было черепное ранение и ожоги глаз, — объяснила дежурная.

— Он видит?

— Конечно. Он совсем уже поправился, — поспешила успокоить сестра, — должен выписаться на днях. Сейчас пойду узнаю, где он.

Как я обрадовалась! Нашла! Нашла здорового. Значит, вместе поедем в часть. Вернулась сестра.

— Простите, я не знала… — смущенно сказала она, — я только что приняла дежурство… Жернев, оказывается, вчера выписался.

У меня упало сердце.

— Куда его направили?

— Выбыл в распоряжение военкомата, узнайте там.

Каждый попадавшийся навстречу командир издали казался мне Жерневым. «Если он вчера выписался из госпиталя, то сегодня должен быть еще в городе». Меня не оставляла надежда увидеть мужа. Но в военкомате мне сказали:

— Лейтенант Жернев был вчера и вчера же получил направление в часть.

— В какую?

— Направляем в близстоящие части.

Вышла из военкомата. Хотелось плакать, чувствовала себя плохо. Давали себя знать последствия контузии. Часто присаживалась, чтобы передохнуть. Но решила продолжать поиски. Пошла по частям. Меня долго расспрашивали, откуда я, проверяли документы, а потом советовали, где еще искать. Кормили, успокаивали, но никто не мог сказать, где Жернев. К вечеру, совсем измученная, добралась до гостиницы. Утром снова зашла в военкомат и нашумела там, говоря, что должны записывать, куда направляют командиров. Дежурный сказал мне:

— Вы тут ищете его, а он, может быть, уже в вашей части.

Это предположение меня обрадовало. Действительно, Гриша скорее всего направился в свою часть. Я вышла на шоссе…

Машины ходили груженные боеприпасами, и шоферы не брали меня. Показалась легковая машина. Я рискнула: «Дай проголосую. Может быть, возьмет». Машина остановилась. Дверцу открыл пожилой полковник с большими седыми усами. «Вот сейчас он задаст мне». Полковник ждал, что я скажу, а я стояла и испуганно смотрела на него. Прервав неловкое молчание, полковник ласково спросил:

— Вам, товарищ боец, подъехать надо?

— Да.

— Садитесь.

Усадил рядом с собой. Попросил документы и, прочитав отпускной билет, удивленно посмотрел на меня:

— Вы женщина?

— Да.

— Почему же вы острижены?

— В госпитале остригли…

Полковник так приветливо разговаривал со мной, что я начала рассказывать ему о муже и расплакалась.

— Вот так боец! — засмеялся он.

Стал было успокаивать меня, а потом откинулся на сиденье и долго молчал: пусть, мол, выплачется.

Наплакавшись вдоволь, я утихла.

Мы ехали по грунтовой дороге. Машина то и дело подпрыгивала на ухабах. Нам часто приходилось объезжать двигающиеся колоннами подводы, груженные зерном. Каждая подвода была замаскирована зелеными ветками. На передней мы увидели прибитый к борту плакат: «Все для фронта, все для победы!»

На полях кипела работа: шел обмолот убранных хлебов, чистка и просушка зерна. То там, то тут мелькали белые косынки колхозниц.

Полковник сказал:

— Ваш муж, возможно, из военкомата получил направление в штаб фронта. Я заеду в Прилуки, а оттуда направлюсь в штаб фронта. Поедемте со мной, там вы скорее разыщете мужа.

В Прилуках он сошел у какого-то здания, а мне велел ждать его в машине. Прошло много времени. Полковника не было. Я подумала: «Зачем ехать еще куда-то, когда Гриша, возможно, уже в своей части. Отпуск кончается, наши могут вступить в бой, а я буду разъезжать».

Я сказала шоферу:

— Передайте, пожалуйста, полковнику, что я благодарна ему, но раздумала ехать в штаб фронта. Муж, может быть, уже в части, поеду туда.

VIII

Вышла на дорогу. Попутная машина оказалась из нашей части. К обеду мы въехали в густой лес. Навстречу все чаще попадались знакомые бойцы. Некоторые из них, узнав меня, приветственно помахивали пилотками.

— Вот и санчасть, — сказал шофер, затормозив машину у длинной брезентовой палатки с красным крестом.

Меня окружили и засыпали вопросами товарищи.

Но меня интересовало одно, здесь ли муж.

— Нет, — сказали мне, — Жернев в часть не приезжал.

Последняя надежда была потеряна. Чтобы скрыть от товарищей мое настроение, я пошла разыскивать Нилову.

Но напрасно я старалась уйти от друзей. Всегда лучше свое горе переживать на людях. Я тогда же поняла это.

Обедавшие, в палатках бойцы, заметив меня, наперебой кричали:

— О, Сычева приехала! Сычева, сестра!..

Справлялись о моем самочувствии и, добродушно посмеиваясь над моей стриженой головой, приглашали к обеду.

Но я задержалась только во втором взводе саперного батальона, которым командовал муж. Здесь особенно почувствовала, что попала в родную семью.

В который раз я с волнением выслушивала рассказ бойцов о том, как Гриша взорвал мост и как его ранило. Я видела, что бойцы тоже огорчены и ждут возвращения своего командира.

— Он может еще приехать, не волнуйтесь, — старались они меня успокоить.

— Оставайтесь, в нашем батальоне, Сычева, — предложил мне командир саперов. — Наш батальон вам должен быть роднее…

— Нет, здесь я пользы не принесу, — ответила я. — Я решила изучить противотанковую пушку. Хочу стать артиллеристкой.

— Почему именно противотанковую? — удивился командир.

Я объяснила, что умею стрелять из снайперской винтовки. А ведь известно, что панорама противотанковой пушки имеет такое же прицельное устройство, как у снайперской винтовки. Сестрой же оставаться в армии я не могу, с медициной незнакома, крови боюсь, руки дрожат, когда раненых перевязываю.

— Значит, в артиллерию решила? — испытующе глядя на меня, сказал командир. — Ну что же, в жизни важно точку найти, к которой стремишься.

— Желаем удачи, — сказали мне саперы на прощание.

Лесная тропка, еще мало протоптанная, привела меня к поляне, на которой за длинными самодельными столами, шумно переговариваясь, обедали офицеры нашего полка.

Выйти на поляну я не решилась и стала разыскивать глазами Нилову.

Офицеры весело шутили, расхваливая обед, и, опустошая миски, снова подходили к стоявшей тут же полевой кухне.

— Ну-ка, Клава, подлей еще.

На подножке походной кухни с большим черпаком в руке стояла, смущенно улыбаясь, незнакомая мне краснощекая девушка. Из-под марлевой косынки у нее совсем по-детски торчали две тоненькие косички, белый халат был явно широк для ее узеньких плеч. «Новенькая», — подумала я, рассматривая девушку.

— Вот борщ так борщ, настоящий украинский, — хвалили офицеры.

— Так старалась, даже порезалась, — засмеялся кто-то, указав на забинтованный палец девушки.

— То ж я лук крошила, — краснея, отвечала Клава.

Проголодавшись, я с жадностью вдыхала запах свежего борща, даже слюну проглотила.

— Клава, ты причаровала своим борщом всех офицеров, смотри, еще влюбится какой, — засмеялась Нилова.

— Да ни, товарищ капитан, мы с офицерами не дружим. Мы больше с рядовыми. — Клава бросила косой взгляд в кабину машины, а когда Саша подошла за добавкой, шепотом рассказала: — Сегодня я одеваю цей халат и косынку, а наш шофер Васька смеется: «Да ты, Клава, зовсим снегурка».

— Смотри, — строго сказала девушке Нилова, — ты не давай им воли!

— Да ни-и, что вы, товарищ капитан, — горячо прошептала девушка.

Когда офицеры стали расходиться, я подошла к Саше.

— О-о, Сычева приехала! Ну как, нашла мужа?

— Нет.

Понимая мое состояние, Саша переменила тему:

— Тамара, смотри, вот наша новая поварушка-говорушка, как наварила зелья, сразу всех и причаровала. А ты, наверное, уже соскучилась по солдатскому борщу? Ну-ка, Клава, налей полную миску.

Я не заставила себя просить. Скоро миска была пуста.

— Ну, а теперь рассказывай все по порядку, — приказала Нилова.

Во время моего длинного повествования она задумчиво молчала, но, узнав, что Жернев поправился и получил назначение в часть, с облегчением проговорила:

— Это ничего, был бы жив, а воевать везде можно. Конечно, жаль, что не повидались, но расстраиваться из-за этого не стоит. Просто ты еще не совсем поправилась, потому у тебя и настроение такое.

Она поднялась и уже другим, начальственным тоном сказала:

— Ты, Тамара, просилась в батарею наводчиком, я сегодня поговорю с командиром, и, если он не станет возражать, пока мы на формировке, учись вместе с бойцами.

Саша сдержала обещание. В этот же день она переговорила с командиром и комиссаром полка о переводе меня в батарею.

Наутро, когда все санитары готовились к полевым занятиям, Нилова подошла ко мне и сказала:

— Тамара, собирайся в третью батарею, где была санитаркой, на обучение к наводчику Юшкову. Они тебя уже ждут.

От радости я готова была расцеловать Сашу. У меня будто и силы прибавилось вдвойне. Я чувствовала, что именно там, на батарее, мое место, там я найду свое призвание.

Товарищи встретили меня дружелюбно. Каждый старался проявить обо мне заботу. Дали палатку, принесли завтрак. После завтрака, когда орудие стали вытаскивать на полигон, мне поручили нести только панораму. Это мне уже не понравилось.

— Я пришла сюда рядовым бойцом и хочу быть равноправной, прошу не делать мне никаких скидок, — заявила я.

Бойцы заулыбались, а наводчик Юшков, махнув рукой, проговорил:

— Это только в первый день. — И, помолчав, добавил: — Из уважения.

Через несколько дней к нам на занятия пришел новый комиссар, присланный недавно из дивизии. Лицо его показалось мне очень знакомым. «Где я его видела?» — подумала я. И вспомнила: перед войной он был у нас на курсах снайперов политруком.

Когда он знакомился с личным составом взвода, я ему напомнила об этом. Он удивился:

— Я о вас слышал в штабе, но не знал, что с вами знаком. Значит, не зря мы учили вас стрелять? Молодец, Сычева, — похвалил он меня.

— Сычева у нас скоро будет настоящим артиллеристом, — поспешил ответить за меня командир орудия Наташвили. — Она уже подбила один танк.

— И зачем это ей, женщине? — недоумевающе пожимал плечами Юшков. — Работала бы в штабе или в санчасти. Женщине трудно будет в таких боях, как теперь, когда танки стеной идут.

— Юшков, вы забываете, что физически она, может быть, и слабее мужчины, но духом, видно, сильна, а это главное в борьбе с врагом. И здесь нет ничего удивительного. У нас много таких женщин, как Сычева. Одни работают в тылу не покладая рук, другие идут с оружием в руках на фронт, и кто смеет запретить им защищать свою Родину и свое счастье? — комиссар в упор смотрел на Юшкова.

— Да, товарищ комиссар, но зачем ей обязательно наводчиком, это ведь так опасно и трудно, — не сдавался Юшков.

Но тут вмешался командир орудия сержант Наташвили:

— Знаешь, если бы я сумел командовать батареей, я с удовольствием пошел и не испугался бы трудностей, потому что знаю: удар мой по врагу удесятерится, я стану сильнее. Вот так и она хочет больше сделать. — Наташвили говорил горячо, ударяя себя кулаком в грудь. — У нее го́рит, го́рит здесь, — делал он ударение на первом слоге, — понимаешь, го́рит.

— Но, конечно, — перебивая Наташвили, обратился ко мне комиссар, — женщина на войне должна кроме военной специальности приобрести еще солдатскую выносливость.

— Постараюсь, — смущенно ответила я комиссару и, заметив, что бойцы уже выкатывают орудия для занятий, бросилась им на помощь.

После беседы с комиссаром наводчик Юшков старался все свои знания и опыт стрельбы по танкам передать мне. Все остальные дни с утра до обеда, а — пообедав, до самого вечера мы занимались по огневой подготовке.

— Оружие к бою! — командовал Наташвили, и весь расчет бросался по местам.

Наводчик Юшков внимательно следил за моей работой у панорамы, поправляя меня.

— По танкам огонь! — подавалась команда. Потом — отбой.

И снова:

— Оружие к бою!

Так целые дни.

Составляли также карточку противотанкового огня и занимались другими дисциплинами.

IX

Недолго мне пришлось учиться. Вскоре ночью полк получил приказ, и мы по тревоге двинулись в путь. На какой-то станции сели в эшелон и через несколько дней были в районе Днепропетровска, где шли бои с просочившимся на левый берег противником. Несколько дней мы обороняли деревню на берегу небольшой речушки, притока Днепра, сковывая маневры подвижных групп оккупантов.

Во время интенсивной автоматной перестрелки я почувствовала, что мне резануло правую ногу. «Кость перебило», — подумала я с замиранием сердца, глядя, как из длинной поперечной раны на ноге хлещет кровь. Когда санитары вели меня в медпункт, не удержалась и расплакалась — от боли и от досады, что не успела даже повоевать у орудия.

Осмотрев ногу, Нилова сказала: «Ерунда, мякоть рассекло, останешься в санчасти полка».

На второй день я уже стала ходить, но в расчет Нилова меня еще не отпускала.

Потом мы опять отступали, и наша санчасть остановилась на кукурузном поле какого-то совхоза. Гитлеровцы, видимо, не знали наших сил и на этом стыке двух частей не наступали. На правом фланге гремели орудия и слышалась частая ружейная перестрелка. «Там и наша батарея», — волновалась я и рвалась в расчет.

Вечером начальник штаба приказал отправить всех, бойцов из тыловых подразделений на правый фланг. Капитану Ниловой, мне и одному санитару майор велел остаться с ранеными на кукурузном поле. Он предупредил:

— Не спите, товарищи. Следите, чтобы немецкая разведка не подошла к вам близко. Мы вынуждены были этот фланг оголить. Кроме вас, на участке никого нет.

И нам вручили по автомату и по нескольку гранат.

Нилова высказала опасение:

— А если противник нас атакует?

— Здесь противник не пойдет в атаку, а мы будем недалеко, на правом фланге, там трудно и нужны люди.

Взошедшая луна осветила развороченные бомбами дома совхозного поселка. На правом фланге бой не утихал. Метрах в пятистах от нас взлетали осветительные ракеты, где-то строчил пулемет.

Выставив санитара в охранение на краю кукурузного поля, мы с Ниловой, прижавшись друг к другу, сели в окопчике и стали вспоминать прошлые годы, говорить о родных и товарищах. Саша была москвичка, и я стала ее расспрашивать о Москве. Она рассказала, как училась в медицинском институте. С пятого курса с группой студентов была направлена в военно-медицинскую академию им. Кирова в Ленинград и с тех пор служит в армии.

По окончании академии Сашу назначали в танковую часть в город Проскуров. События в Западной Украине застали ее в санатории. Отпуск пришлось прервать. Потом сражалась на Халхин-Голе, на финском фронте.

— А вот теперь опять воевать приходится, так вся молодость проходит, — с грустью закончила Саша. — Не дают спокойно жить.

А я слушала и думала: какая она замечательная. Женщина — и академию закончила. Мне самой удалось только десятилетку окончить. Потом вышла замуж, ребенок. А теперь уж неизвестно, как пойдет жизнь, даже если останусь в живых…

Саша хотела еще что-то сказать, но разговор прервала близкая автоматная очередь. Мы вскочили.

— Видишь, какого нахальства набрались! — прислушиваясь, сказала Нилова.

Я струсила: вдруг гитлеровцы узнают, что здесь почти никого нет, придут сюда и перережут нас и раненых, ведь в высокой кукурузе нетрудно подобраться незаметно.

Раздался тревожный окрик часового:

— Стой! Кто идет?

Нилова вставила новый диск в автомат:

— Посмотрю, кто там ходит, а ты иди к раненым.

Она скрылась.

Не успела я поднять санитарную сумку, как раздался приглушенный гортанный крик, другой, и сразу все стихло.

«Что-то неладно», — подумала я и, надев через плечо сумку, пошла к раненым.

— Сестра, что там такое? — спросил меня раненый капитан.

— Не знаю, туда пошла Нилова, — ответила я, стараясь скрыть тревогу.

— Дайте мне воды, — попросил капитан.

Когда я поила его из алюминиевой фляги, застрочил наш автомат и послышался громкий крик Саши:

— Хальт!

И снова выстрелы.

— Тамара! — долетел до меня тревожный голос Ниловой.

Я побежала на помощь. Но высокая кукуруза мешала видеть. «Дам очередь», — и я нажала на спусковой крючок. Пули одна за другой полетели в небо, и сейчас же совсем близко раздалась ответная очередь. В нескольких шагах от меня над кукурузой показался летный кожаный шлем Ниловой.

— Тамара, — не оглядываясь, сказала она, — смотри, я двух фрицев поймала. Они задушили нашего часового. Я незаметно подкралась и дала им очередь по ногам.

На земле лежали, вытянув руки, два здоровенных гитлеровца. Один из них тихо стонал, видимо жалуясь на простреленную ногу. Нилова крикнула им что-то по-немецки.

— Тамара, обыщи их, — сказала она. — Они обижаются, что к русским бабам в плен попали.

Я не совсем смело подошла к немцам и начала выворачивать карманы. Нилова заметила мою робость.

— Ты смелей, не бойся. Пусть только шевельнутся… Я их предупредила.

В карманах нашла зажигалку, фонарик, перочинные ножи и какие-то таблетки.

— Сними с них автоматы, — раздраженно проговорила Нилова.

Я поняла, что допустила ошибку. Прежде всего надо было забрать оружие. Когда доложила, что все готово, Нилова сказала:

— Я доставлю их в штаб, а ты останешься на посту. Да смотри в оба, — добавила она.

Я осталась одна. «А вдруг еще фашисты подойдут?» — подкрадывалась тревожная мысль. Несмотря на то что была теплая летняя ночь, меня знобило. Прислушивалась к каждому шороху.

По небу плыла большая круглая луна. Она серебрила кукурузные листья. Вдруг совсем рядом листья зашелестели.

— Стой! Кто идет? — крикнула я не своим голосом и машинально выпустила очередь в воздух.

— Ты с ума сошла, Сычева? Свои, — раздался знакомый голос.

Через минуту показалась голова раненого капитана.

— Хочешь добить? Я и так еле двигаюсь.

— Что вы здесь ходите? — рассердилась я на него, хотя рада была живому человеку. Я рассказала капитану о происшедшем.

— Нилова — геройская девушка, я давно знаю ее, — ответил он. — Это, наверно, была разведка, надо ждать новых гостей.

Скоро возвратилась Саша. Капитана она отругала за то, что тот встал.

— Вам нельзя ходить. Утром придет машина, поедете в госпиталь.

— Нет, я завтра на передовую пойду.

— Идите на место, — строго сказала Нилова капитану. — И я пойду с вами, посмотрю раненых, а ты оставайся здесь, Тамара. Скоро будет светать.

На другой день к вечеру меня вызвали в штаб полка. В чисто убранной крестьянской хате, над столом, покрытым клетчатой полотняной скатертью, висела маленькая керосиновая лампа с закопченным стеклом. За столом сидел командир полка и что-то отмечал на карте. Тут же сидели Нилова и комиссар. Лица их были серьезны и озабоченны.

Я доложила о прибытии.

— Ну, как здоровье? — спросил меня подполковник, поднимаясь из-за стола.

— Хорошо. Завтра начальник разрешает вернуться в расчет, — кивнула я на Нилову. Та, улыбаясь, утвердительно кивнула головой.

— Нет, в расчете пока и без вас справляются, — ответил подполковник. — А сейчас мы хотим дать вам ответственное задание. Пойдете в разведку в тыл врага?

Вопрос был для меня неожиданным, и я замялась.

— Вы что, боитесь? — спросил подполковник.

— Конечно, страшно, — призналась я, — но если нужно…

— Я уверен, что вы справитесь, — перебил он. — В деревне, где мы стояли неделю назад, противник сосредоточил много войск. Вы женщина, вам легче будет пройти туда и все рассмотреть. Побудете там денек и вернетесь обратно. Вы помните хату, где находился штаб полка?

— Помню. Наша батарея недалеко от нее стояла.

— Да, да. Так вот вам задача: пробраться в эту хату. Хозяин ушел в партизаны еще при нас, дома осталась хозяйка с двумя детьми.

— А как я перейду линию фронта?

— Пойдете с группой разведчиков, они вас проведут через боевое охранение немцев. Вот карта. Изучите. Ваша задача проникнуть в деревню и запомнить: в каком месте огневые точки противника, где стоит артиллерия, танки, сколько их. Есть ли у них там штабы.

Всю ночь я не спала, обдумывая, как лучше выполнить задание. Заснула только на рассвете.

С вечера пять разведчиков и я стали собираться в путь.

Лейтенант, командир разведывательного взвода, принес мне туфли, ситцевое платье и косынку. Дал кошелку, в ней лежал крестьянский хлеб и килограмма два сала. Все это для маскировки.

— Если попадешься, — сказал командир взвода, — говори, что идешь к тете Гаше — так зовут хозяйку хаты.

— Мы хорошо знакомы, я у нее бывала. Ну, а если попадусь, то лучше умереть…

— Умереть никогда не поздно. Надо выполнить задание, — строго сказал лейтенант.

В двенадцать ночи мы вышли. Впереди — командир. За ним легко и неслышно двигались бойцы. Последней шла я.

Ночь была облачная и прохладная. В легком платье с короткими рукавами я продрогла. Но, возможно, дрожала не только от свежести летней ночи. Ведь это была моя первая разведка. За бугром изредка вспыхивало зарево, временами слышалась пулеметная или автоматная стрельба. Разведчики шли быстро, мягко ступая, словно им не раз приходилось ходить по этой дороге. Я отставала: мешала кошелка. Один из бойцов предложил:

— Давайте понесу.

Отдала ему ношу и пошла быстрее.

Пулеметные очереди стали слышны совсем близко. Мы опустились в траншею и, пройдя по ней немного, остановились. Тут находилась пулеметная рота, бойцы разговаривали шепотом, никто не спал.

— Ну, ребята, закуривай, — сказал командир взвода разведчиков.

Я присела на корточки и прислонилась к стенке траншеи. Засветились папироски, кто-то из пулеметчиков предупредил:

— Прикрывайте рукой, а то немецкий наблюдатель заметит.

— Ведете в гости? — спросил командир пулеметчиков лейтенанта, указывая на меня.

— Да.

— Это нужно.

Мы двинулись дальше. Мины изредка прижимали нас к земле. Вскоре пришлось ползти.

— Здесь начинается боевое охранение врага, — шепнул мне лейтенант.

Впереди послышались голоса. Немцы сменяли посты. Мы залегли. Когда шаги затихли, поползли дальше. Меня подозвал командир взвода.

— Мы останемся здесь. Если надо будет, откроем огонь, а ты ползи вперед.

На спину мне прикрепили кошелку с салом.

Простившись с товарищами, я поползла.

Где-то вспыхнула ракета. Подняла голову и впереди увидела силуэты домиков и деревьев.

Двинулась дальше. Ползла долго-долго. Показалась дорога. Хотела ее пересечь, но чудилось, что из темноты за мной следят десятки глаз. Пересилила страх и поползла дальше. За дорогой начались огороды, зашелестела высокая ботва картофеля. В голове вертелись десятки ответов на случай, если попадусь: «Скажу, что несу тетке Гаше сало. Неужели она откажется принять его? Не может быть, у нее муж — наш человек, меня она знает. И соседи люди надежные».

В нескольких метрах от дороги услышала приглушенный разговор, раздавшийся как будто из-под земли. Приподнялась и увидела землянку, сквозь щели пробивался свет.

Направилась в сторону, в гущу зелени. На всякий случай тихо сняла со спины кошелку и положила ее рядом. В это время свет в землянке погас. Но никто не показывался: наверное, легли спать. Вдруг услышала, как рядом, за кустом, кто-то сопит. Сквозь ветви разглядела, что там не то на камне, не то на пеньке, опершись на винтовку, дремлет солдат.

Сзади меня вспыхнула ракета. Я быстро осмотрелась и увидела, что других часовых поблизости нет. «Что же делать? Скоро рассвет…» Продвинулась левее. Подо мной треснул сучок. Часовой поднял голову, сонными глазами оглядел огород и, не найдя ничего подозрительного, снова задремал.

«Обойти его, да побыстрее», — сверлила мысль. Только отползла метров на двадцать, позади меня, там, где остались разведчики, тишину разрезала автоматная очередь, взрывы гранат. Затем, так же внезапно, как и началось, все стихло.

Я забросила за спину кошелку и подползла поближе к деревне. Неподалеку от крайней хаты залегла в подсолнухи, поджидая рассвета.

В забытье не заметила, как развеялся предутренний туман. Уже совсем рассвело. Мимо проскрипела подвода.

Дрожащими руками я нарвала полную кошелку подсолнухов и пошла к дому тети Гаши. У самого крыльца стоял замаскированный соломой и ветками танк. Солдат тащил из колодца воду, он мельком взглянул в мою сторону.

Дверь открыла хозяйка, она не узнала меня и нерешительно посторонилась. Чтобы не обратить внимания гитлеровцев, я, ничего не говоря, прошла в кухню. У стола поставила кошелку. Растерявшаяся хозяйка молча смотрела на меня.

Я сдвинула платок, и она узнала меня.

— Это ты, доченька? — шепнула она и побежала прикрыть дверь. — Откуда?

— От наших…

— А это что?

— Сало вам принесла.

Шепотом я рассказала, что пришла по заданию и завтра к вечеру должна уйти. Тетя Гаша предупредила, что в комнате спят гитлеровцы. Она поставила передо мной большой таз с водой. Я умылась, потом достала из кошелки сало, хлеб, и мы поели.

— Два дня сидим голодные, немцы все подобрали, — пожаловалась хозяйка.

Она предложила мне залезть на печку, где спал ее тринадцатилетний сын Петя. Когда мальчик проснулся, мы разговорились. Гитлеровцы к этому времени уже ушли.

Петя мечтал стать партизаном, как и его отец. Толковый мальчишка, он рассказал мне, где стоят неприятельские пушки, где находится штаб. Затем он пошел в деревню и уточнил нужные мне сведения. Я старалась все запомнить.

К вечеру я могла бы уйти, но приказано было вернуться завтра, меня будут ждать разведчики.

В кухню вошли солдаты и стали готовить себе ужин.

— Партизан? — спросил один из них, присматриваясь ко мне.

— Моя сестра, пришла из другой деревни, сала принесла, — ответила за меня тетя Гаша. — Переночует, а завтра домой. — И она достала из кошелки сало, чтобы отвлечь внимание гитлеровца, а я, глядя ему в глаза, громко и глупо рассмеялась.

Увидев сало, гитлеровец улыбнулся, у него загорелись глаза. Тотчас к столу подскочил второй, и они, выбрав самые большие куски, стали быстро есть.

В соседней комнате послышались шаги, и, широко распахнув дверь, в кухню вошел офицер. Солдаты, бросив на стол недоеденное сало, подбежали к нему. Офицер что-то сердито сказал им и вернулся к себе, а они забегали из кухни в комнату, торопясь с ужином, потом забрали наше сало и ушли.

Весь вечер и всю ночь кричал трехмесячный сын тети Гаши Коля. Мальчик заболел. Ночью несколько раз входил солдат и ругался, говоря, что ребенок мешает спать офицеру.

— Офицер капут киндер: пук-пук, — и солдат показал согнутым пальцем, что спустит курок.

Как ни успокаивала перепуганная тетя Гаша маленького Колю, он кричал все сильней. Вдруг мы услышали, как офицер закричал и, разъяренный, появился на пороге. Он выхватил Колю из рук матери, открыл дверь и, размахнувшись, выбросил ребенка во двор.

Обезумевшая мать выбежала следом, я кинулась за ней. Коля лежал на земле и уже не кричал, а только тихо стонал. Тетя Гаша бросилась на землю, приподняла головку мальчика, но в этот миг маленькое тело вздрогнуло: ребенок скончался. Мать долго лежала около него, и я не могла ее поднять. Потом, опомнившись, она вырвалась из моих рук и побежала в хату. Не знаю, что она там делала, но через минуту раздался выстрел и донесся крик старшего сына — Пети. После второго выстрела умолк и он.

Вернуться в хату я уже не могла и решила спрятаться в подсолнухах.

Поднялось солнце. Издали я увидела, как совершенно спокойно, будто ничего не случилось, вышел на крыльцо убийца. Он был в ярко начищенных сапогах, так же, как сапоги, блестели его напомаженные и прилизанные волосы. Солдаты бросили трупы на подводу и повезли в степь.

От всего пережитого этой ночью у меня больно ныло сердце.

Проходя по деревне, я запомнила, где стоит артиллерия, подсчитала замаскированные танки, отмечала количество дымящихся походных кухонь врага.

В полдень вышла за деревню и залегла в кукурузе, недалеко от той землянки, где наткнулась на часового; там и пролежала до полуночи, наблюдая за движением в сторону передовой. По дороге прошло много пехоты, танков, проехали мотоциклисты.

Когда молодой месяц был высоко над головой, сползла в лощину к тому месту, где должны были ждать разведчики. «Но почему же никого нет? Еще рано или я заблудилась? Может быть, ползти одной? Наша передовая недалеко». Только двинулась, как рядом зашуршала трава. Я затаила дыхание.

— Тамара? — шепнул кто-то.

— Да, — обрадованно ответила я.

Ко мне подполз командир взвода разведчиков.

До своих мы добрались благополучно. В штабе доложила все, что узнала в деревне о противнике. Рассказала о гибели тети Гаши и ее детей. Командир полка крепко пожал мне руку, поблагодарил за сведения.

— Ночью дать огневой налет на село, ориентир — домик тети Гаши, — отдал приказ командир полка начальнику артиллерии. — А вы, Сычева, можете идти к себе в расчет.

X

В расчете уже знали, что ранение у меня не тяжелое, рана зажила, что я уже ходила в разведку к немцам и заслужила благодарность командования. Бойцы нетерпеливо ждали моего возвращения.

На огневую, замаскированную воткнутыми в землю ветками, я пришла в обеденное время.

— Приятного аппетита! — крикнула я, раздвигая уже увядшую зелень маскировки.

Все бросились ко мне. Одни дружески трясли мне руку, поздравляя с выздоровлением, другие подставляли для сидения снарядный ящик, а командир орудия Наташвили распорядился, чтобы мне принесли обед, и, потирая ладони, весело говорил:

— Вот хорошо, к обеду пришла, сегодня плов — объедение, — и, приложив к губам сложенные щепотью три пальца, сочно причмокнул.

— Как там немцы с нашими жителями обращаются? — хмуро спросил Юшков.

Все в расчете знали, что семья Юшкова — жена и двое малышей — уже в оккупации, и поэтому насторожились. Я поняла и решила о тете Гаше умолчать; пробормотала что-то невнятное, сделав вид, что всецело занята едой.

Не дождавшись ответа, Юшков с досадой отбросил деревянную ложку, достал из кармана потертый кисет с махоркой и стал закручивать толстую самокрутку.

Всю вторую половину дня на передовой была абсолютная тишина, — видимо, враг готовился к наступлению.

Когда совсем стемнело, мимо нашей огневой стали проходить, постукивая котелками и автоматами, пехотинцы.

— Пехота уходит, — заметил кто-то из бойцов. — И тут же последовала команда подошедшего лейтенанта:

— Отбой!

— Далеко? — спросил Наташвили. — На северную окраину? Это недалеко, метров семьсот, за пехотой.

— Огнем и колесами за пехотой драпаем, — со злой иронией криво усмехался Юшков, сдвигая тяжелые станины пушки. — Сычева, скидывай маскировку и панораму.

— Есть! — крикнула я, стараясь проворно выполнить приказание сержанта.

Ехали недолго.

— Вот располагайтесь, окапывайтесь, — спрыгнув с машины, сказал лейтенант. — Направление стрельбы — дорога. Будем держать круговую оборону. Противник готовится к большому наступлению. Из деревни ждем появления танков, зарывайтесь глубже. К утру чтоб все было готово. Я нахожусь у второго орудия, за меня остаешься ты, Наташвили, — сказал лейтенант и ушел.

Где-то на правом фланге методически строчил пулемет. Изредка над нами вспыхивала немецкая ракета, на миг освещая скошенное поле с рядами неубранных снопов, ряд белых хатенок небольшого селения.

«Утром здесь начнется бой, и опять будут гибнуть невинные дети и женщины, — думала я, берясь за лопату. — Когда же кончится все это? Когда мы перестанем отступать? Ведь так враг может и до Крыма дойти? И моя Лора окажется, как дети Юшкова, у немцев. Нет, даже страшно представить себе это…»

Впереди нас усердно работали пехотинцы, слышались удары лопат о камни. В специальных гнездах траншей они устанавливали станковые и ручные пулеметы, длинные противотанковые ружья, складывали патроны, связки гранат и бутылки с горючей жидкостью. Наши артиллеристы, оборудовав огневые позиции для пушек и окопы для себя, стали маскировать их снопами.

Недалеко от орудия вырыла себе окоп и я, застелив его соломой, легла. Но, несмотря на усталость, уснуть не могла. Всматриваясь в звездное небо, с жадностью вдыхала освеженный ночной прохладой воздух, думала о муже, о дочке… Мысли мои прервал чей-то басистый хрипловатый голос:

— Видишь, бросил, тяжелая стала, а теперича до мене: дай, мол, землячок, лопаточку.

— Да чего тебе, лопаты жаль, что ли? — робко возразили ему.

— Что тут за спор? — строго спросил кто-то третий.

— Да как же, товарищ лейтенант, — продолжал возмущаться первый хриплым басом. — Вот эта молодежь, беспечная, ленивая: как на марше, то, значит, и лопата не нужна — важка. Я ему говорил — не кидай. Нет, кинул, а теперича до мене, дай, ему свою.

— Правильно, не давай, проучи его, — бросил наш командир взвода — я узнала его по голосу — и пошел дальше.

«Бывалый пехотинец, — подумала я, — наверное, недавно мобилизован, старый солдат».

— Так она же сломалась, — несмело оправдывался второй, молодой.

Я выглянула из окопа.

— Почини, а не кидай, — наставительно продолжал первый, усердно подравнивая коротенькой пехотинской лопатой стены своего окопа, а второй, молодой, стоял у бруствера, виновато нагнув голову.

«Вредный, — выпрыгивая из окопа, подумала я, — лопаты ему жаль» — и, не вытерпев, сказала:

— Нехорошо так, нужно товарищу помочь.

Басистый усмехнулся:

— Вот еще защита! Лодыря пожалела, сестра?

— Видишь, — подбодрившись, укоризненно заговорил второй, — даже со стороны люди жалеют меня, а ты свой, земляк называется.

— Да то разве жалеют? — усмехнулся старший, старательно маскируя сырую землю бруствера соломой. — То балуют тебя, а вот я жалею. Я жалею, — еще раз повторил он, — кодась накроет немец артналетом, а тебе и закрыться нечем, ногтями будешь царапать и выгребать землю, чтобы голову свою спрятать, — тогда запомнишь, что пехотинцу не можно без лопаты, не будешь кидать ее другий раз.

— Не давай ему, старина, ни за что не давай лопаты, — насмешливо кричал Юшков из своего окопа.

Артиллеристы дружно засмеялись.

— Не дам, не дам, — настойчиво твердил солдат.

Меня рассердило его упрямство, и я решила выручить молодого бойца. Достав из своего окопа лопату, протянула ему:

— Возьмите мою, товарищ боец, принесете.

— Вот спасибо, сестра, — с благодарностью взял он лопату.

— Спешите, скоро рассвет, — крикнула я ему вдогонку.

Упрямый мой сосед еще долго бурчал, а я улеглась на дно своего неглубокого окопа и быстро уснула.

Разбудил меня густой, потрясающий землю гул.

Светило солнце. «Танки, — подумала я, выбираясь из окопа. — Но почему все в щелях?» И, подняв глаза кверху, поняла, что это авиация врага. Через секунду все небо потемнело от самолетов.

— В щель! — крикнул мне командир орудия Наташвили.

С завывающим ревом пикировали и кружились над нами фашистские самолеты, сбрасывая тонны металла, но главный удар они наносили нашим тылам, находившимся позади нас, в лощине. Скопившиеся там лошади, подводы, кухни, автомашины — все было разбито и уничтожено в течение нескольких минут. Потом свой огонь самолеты с зловещими черными крестами перенесли на нашу передовую. Казалось, что вся земля поднялась к небу.

Лежа на дне окопа, я замерла от страха, соображая, что бы предпринять. Рвавшиеся неподалеку бомбы так сотрясали землю, что стенки моего неглубокого окопчика дрожали и рушились. Над окопом со свистом пролетали осколки, и тут я поругала себя, что мелко отрыла окоп. И тут же с возмущением вспомнила, что молодой боец не вернул мне лопату. Видимо, старый солдат был прав, — не так еще надо ругать за халатность…

Хотела подняться, чтобы окликнуть бойца, взявшего лопату, но взрывной волной меня снова прижало к земле. Достав из кармана перочинный нож, не подымаясь, стала ковырять стену окопа у изголовья, выгребая пальцами землю…

Взрывы бомб, трескотня пулеметов, завывание сирен самолетов, крики и стоны раненых сливались в сплошной неумолкающий гул.

Наконец самолеты улетели. Но не успели санитары собрать раненых, как лежавшая впереди пехота заволновалась. Послышались команды, пулеметчики припали к пулеметам, из ближайшего окопа кто-то крикнул тревожно:

— Танки, танки идут!

Пэтээровцы вскинули ружья, с фланга захлопотали пушки.

Приложив ладонь к глазам, выглянула из окопа и я. Из села по широкой дороге, скрежеща гусеницами и поднимая пыль, двигалось двадцать семь приземистых, серых, как черепахи, танков. Когда они подошли ближе, огонь нашей обороны сосредоточился на головных машинах. Тогда колонна стала медленно разворачиваться и стальной стеной двинулась на нашу оборону, стреляя на ходу из пушек. Снаряды начали рваться позади нас, сотрясая землю.

— Орудие! — крикнул командир.

Я хотела выскочить, но над головой просвистело несколько снарядов, и меня сбросило обратно в окоп. И еще несколько снарядов с оглушающим грохотом взорвалось недалеко от моего окопа, осыпая меня землей.

— К бою! — сквозь грохот разрывов услышала я окрик командира орудия Наташвили, явно направленный ко мне, потому что все артиллеристы уже стояли у орудия.

Поспешно выскочила из окопа и бросилась к панораме, оттолкнув Юшкова. «Нужно взять себя в руки, а то будут смеяться, скажут: баба и есть баба», — думала я и, сдерживая мелкую дрожь, прильнула к круглому стеклу панорамы правым глазом.

Несколько танков носились по позициям нашей пехоты. Разметая снопы, они своими широкими гусеницами старались вдавить в землю сидящих в окопах бойцов. Но оттуда вылетали связки гранат, бутылки с горючей жидкостью, строчили пулеметы.

Один танк, вырвавшись вперед, приближался к сектору обстрела моей пушки. Я захватила его в перекрестие панорамы. Надо было выждать, пока он приблизится. Но нервы не выдержали, и я быстро нажала на спусковой клапан. Пушка рванула, облако дыма закрыло танк, но вот оно рассеялось, а… танк продолжал ползти на нас.

— Отскочил, как горох! — недовольно закричал нам наблюдавший из окопа Наташвили.

Взглянув из-за щита, я увидела бежавших врассыпную нескольких пехотинцев. «Бегут!» — мелькнула мысль, но тут же один из бежавших бойцов, спрыгнув в окоп, схватил в обе руки по бутылке с горючей жидкостью и опять бросился вперед.

— Подпускай ближе! — кричал Юшков, и я снова прильнула глазом к стеклу панорамы.

Вот опять в перекрестии танк, он идет на соседнюю батарею, но, заметив наше орудие, поворачивает на нас свою пушку.

Хочется бежать, спрятаться куда-то. Почему же Наташвили не дает команду «В укрытие!»? Глянула, а он, судорожно сжимая бинокль, кричит:

— Огонь!

— Стреляй! — повторил более спокойно Юшков.

Опять припав к панораме, я лихорадочно стала вращать рукоятку поворотного механизма… Выстрел тряхнул пушку; сошники на станинах глубже зарыло в землю. Когда рассеялся дым, я увидела, что башни танка нет.

— Молодец, Тамара! — крикнул Наташвили, размахивая руками из-за снопов, откуда он вел наблюдение за боем. Но вдруг Юшков, заметив справа третий танк, идущий на нас, крикнул заряжающему:

— Ну, что разинул рот? Давай снаряд!

Я тоже хотела что-то сказать, но меня с огромной силой рвануло и ударило о землю…

Очнулась я скоро от режущей боли в спине. Увидела Нилову. Она перевязывала меня.

— Тамара, бодрись! — улыбнулась Саша, стягивая мне широким бинтом спину.

— В расчете никого больше не ранило? — с трудом раскрывая перекошенный от контузии рот, спросила я Нилову.

— Наташвили убило… — и тихо добавила: — Голову отсекло…

Через несколько минут мимо меня, низко опустив непокрытые головы, бойцы пронесли на руках грузное тело командира Наташвили…

В госпиталь попала к вечеру. Мест не было, и вновь поступающих раненых в ожидании обработки клали поперек длинного коридора на постланный на полу брезент.

По соседству со мной лежал на спине боец и все просил пить, облизывая пересохшие губы.

Я лежала лицом вниз и, с трудом сдерживаясь от режущей боли в спине, стонала.

— Что, больно, девушка? — слабым голосом спросил боец.

— Да, — жалобно простонала я.

— Откуда родом?

— Из Крыма. В Симферополе жила, в Керчи…

— В Керчи-и, — протянул он. — Что-то голос знаком, да не вижу тебя, темно… Как фамилия?

— Сычева.

— Тамара?! — воскликнул он.

Это был мой бывший товарищ по работе на металлургическом заводе в Керчи. Вот где довелось встретиться! Трудно передать, как я обрадовалась. Но мы не могли даже повернуться друг к другу. Так и разговаривали: я — уткнувшись лицом в холст носилок, он — неподвижно лежа на спине.

На следующий день нас отправили в тыл. Я пролежала в госпитале немного и уже стала ходить, но здоровье мое было сильно подорвано. У меня начались припадки, я худела и теряла аппетит. Военно-медицинская комиссия признала, что мне нужен не госпитальный, а домашний режим, и дала отпуск на шесть месяцев, чтобы я отдохнула и окрепла дома.

В довольно тяжелом состоянии, с еще не зажившими ранами и трясущейся головой я пробиралась домой. По железной дороге проезда в Крым не было: гитлеровцы уже стояли у Перекопа. Пришлось ехать на Новороссийск, а потом морем в Крым.

Рано утром сошла с теплохода в Феодосии. Дальше нужно было ехать машиной до Белогорска, там последнее время жили мои родители. Но на рейсовую машину я опоздала. Закинула за плечи полупустой вещевой мешок и пошла пешком. За городом «проголосовала». На шоссе меня подобрал и немного подвез грузовик.

Был теплый октябрьский вечер золотой крымской осени. Заходившее солнце обливало розовым светом белые известняковые горы. Тишину нарушало только блеяние овец и мычание коров, возвращавшихся с пастбищ. Я сняла вещевой мешок, вытерла пот с лица и села на камень.

Где-то недалеко, в саду, запела женщина:

Эта песня напомнила мне о муже. «Где-то он? Вероятно, воюет, а я еду на отдых, — упрекнула я себя. — Как мне все-таки не повезло. Не столько воюю, сколько лечусь».

Только мысль о предстоящей встрече с родными успокаивала меня. Я поднялась и пошла дальше.

Слева потянулись огромные сады совхоза. Все здесь было как в мирное время: аромат поспевающих фруктов смешивается с уютным, домашним дымом дворовых печек, тишина, и не хочется верить, что идет жестокая война, что враг рвется к Москве, что под сапогом оккупантов стонет Украина и жестокие бои за Крым идут на Перекопском перешейке.

Я прибавила шагу и через несколько минут быстро шла по узким улицам городка. Здесь уже все напоминало о войне: накрест заклеенные белой бумагой стекла окон, развороченные недавней бомбежкой дома, хмурые лица прохожих. «Вот и сюда, к моей Лоре, подобралась война», — с тревогой думала я.

Остановилась у родного крыльца. От быстрой ходьбы или от тяжелых мыслей, а может, от радости предстоящей встречи сильно застучало в висках и задергалась контуженная голова.

Дверь открыла мать. Она очень постарела за то время, что мы не виделись. Меня же она в сумерках не узнала.

— Что вам, товарищ военный? — спросила она.

— Это я, мама…

Она бросилась ко мне и заплакала. Худая, сгорбленная, остриженная, я ее очень напугала.

— Где папа и Лора? — спросила я, оглядывая комнату.

— Папа еще на работе, — ответила мать сквозь слезы, — а Лорочка спит.

Она включила в спальне ночную лампу. Затаив дыхание, я тихо вошла за мамой. На маленькой белой кроватке, широко раскинув ручки, спокойно спала моя дочурка. Я не сразу решилась поцеловать ее своими обветренными губами. Не сводя с ребенка глаз, я тихо присела на пол у кроватки, щекой прижалась к ее белым пушистым волосам. От них пахло молоком и еще чем-то, родным и сладким…

Ребенок вздрогнул, зашевелился. Поправляя подушку, я поцеловала влажный теплый лоб Лорочки.

Пока мама суетилась на кухне, я все сидела у кроватки, не отрывая глаз от дочки. «Родная, — шептала я, — Лорушка!»

Меня терзали угрызения совести. Что я за мать? Бросила ребенка. Ведь меня могут убить, покалечить.

«Лорочка, — шептала я над спящей дочкой, — прости, родная, иначе я не могла… За тебя же, за твое счастье. Вырастешь — поймешь. Все там, и папа там…»

Обветренным, шершавым кулаком я утирала набегавшие слезы.

— Сколько мы пережили за эти месяцы, — перебила мои мысли вошедшая мама. — Ведь ничего не знали о тебе и Грише. Каждый раз, когда отец приходит с работы, я уже знаю, о чем он спросит: «Нет ли писем от детей?»

И старушка заплакала.

Чтобы не показать своих слез, я делаю вид, что занята.

— Думали, что ты погибла на границе. И вдруг как-то слушали радио и узнали, что ты жива и отличилась…

Вскоре пришел отец. На пороге он спросил:

— От детей ничего нет?

— Писем нет, — едва скрывая радость, ответила мать.

Я не выдержала, выскочила в столовую и бросилась к отцу.

Отец работал в районе старшим плодоводом. За ужином он рассказал, что готовится идти в партизаны, ежедневно после работы изучает военное дело.

Рано утром меня разбудил детский лепет. Лорочка стояла у моей кровати и с удивлением смотрела на меня своими большими серыми глазами. Я хотела притянуть ее к себе, но она стала упираться и закричала:

— Не надо! Не надо!..

А бабушка уговаривала:

— Это твоя мама!

— Нет! — кричала дочка. — Это не мама…

И она ни за что не шла ко мне.

…В Белогорске я впервые близко познакомилась с нашим тылом. На Перекопском перешейке уже шли ожесточенные бои. Меня поразило спокойствие, с каким наши люди работали для фронта даже тогда, когда враг подходил к окрестным селениям. В швейных мастерских Белогорска, где до войны шили женские наряды, теперь круглые сутки машины строчили военное обмундирование и белье. Там, где раньше изготовляли модельную обувь, теперь выпускали кирзовые сапоги и ботинки военного образца.

Когда я спустя несколько дней пришла в райком партии, там было много коммунистов, требовавших назначения в партизанские отряды. Здесь, в райкоме, я встретила свою старую приятельницу и сослуживицу Пашу Федосееву. Мы очень обрадовались встрече.

Паша была старше меня. До войны мы с ней вместе работали на одном предприятии в Белогорске. Она заведовала вышивальным цехом артели, а я была секретарем комсомольской организации.

Паша всегда отличалась высокой принципиальностью, была энергичной, боевой коммунисткой и учила этому молодых. Однажды после моего отчета на партсобрании Паша сильно покритиковала меня, а я, не поняв критики, обиделась на нее. Теперь же я встретилась с ней как с родной.

Паша рассказала, что читала в местной газете статьи о наших земляках-бойцах.

— А я иду в партизанский отряд, — сообщила она.

— Но у тебя ведь трое детей, Паша!

— Дети уже большие. Сын с начала войны на фронте, и дочь на днях добровольно ушла в армию.

— А младший? — спросила я.

— Его я отвезла к сестре в Зую. Помнишь, мы с тобой ночевали у нее проездом из командировки? Там и мама моя живет. Приглядят за Мишуткой. Ему ведь уже четыре года!..

— Да, я твою сестру помню, живет над шоссейной дорогой. Она педагог, кажется?

— Да. Тоже хотела в партизаны идти, но детей некуда девать.

И, помолчав, Паша кивнула на дверь секретаря райкома:

— Вот сейчас решается мой вопрос. Добиваюсь, чтобы включили в список партизан.

— А если не включат? — спросила я.

Паша строго посмотрела на меня:

— Кто может запретить мне защищать мою Родину?

— Я тоже пойду в партизанский отряд, если мне разрешат.

Из кабинета секретаря райкома Паша вышла радостная, как будто ее направляли в санаторий, а не в партизанский отряд.

— Ну вот, теперь иди ты добивайся! Будем вместе воевать!

Секретарь Белогорского райкома партии товарищ Каплун был очень занят, но меня все же принял и выслушал. Я попросила зачислить меня в партизанский отряд. Проверив мои документы, Каплун сказал:

— Нет, я не могу этого разрешить. Вам надо ехать в тыл.

— Эвакуироваться?

— Да, необходимо эвакуироваться, — твердо произнес он и, чтобы не продолжать спора, встал. — Вашего отца я знаю хорошо. Хотя он тоже готовится стать партизаном, но и ему надо эвакуироваться. Поторопитесь сегодня же уехать, иначе не успеете.

Никакие мои доводы не помогли, секретарь был неумолим. Очень расстроенная, я вышла из его кабинета.

— А ты зайди к Надежде Анисимовне Березовиченко. Это второй секретарь, — посоветовала Паша. — У нее и списки партизан составляются.

Не успела она договорить, как из кабинета вышла высокая русоволосая женщина с худощавым бледным лицом и покрасневшими от переутомления глазами. Обратившись к своему секретарю, она сказала:

— Передайте шоферу, пусть приготовит машину.

— Проси ее, чтобы приняла, — подтолкнула меня Паша.

Я решительно шагнула вперед.

— Проходите! — сказала мне женщина, указав на обитую дерматином открытую дверь.

В кабинете было уютно. За большим письменным столом стояло вместительное кресло, но Надежда Анисимовна села около меня на клеенчатый диван и внимательно стала слушать.

Я рассказала все о себе, о муже, родных, о боях, в которых участвовала, и о ранении.

— Как же я могу удрать в тыл?

— Но ведь вас здесь все знают. И по радио говорили о том, как вы вывезли раненых из Львова. И портрет ваш был в газете… — объясняла Березовиченко. — Как же вы можете остаться при немцах? Фашисты сразу же повесят и ваших родных и ребенка!

— Да, но я отправлю их в тыл. Вы мне, надеюсь, поможете, — смущенно просила я.

— Все равно, оставаться вам сейчас нельзя. Опасно, — сказала она и, увидев через расстегнутый ворот гимнастерки еще не снятые бинты, добавила: — Вон и раны не совсем зажили, подлечитесь. Пусть пока повоюют другие. Знаешь, Сычева, — после паузы продолжала она, — я тоже, как и ты, хотела отправиться в лес и воевать в тылу врага, но мне не разрешают товарищи. У меня двое маленьких детей и муж на фронте. Отвезу детей в тыл и вернусь в распоряжение командования Крымского фронта. И тебе советую: эвакуируй семью, подлечись, а потом найдешь возможность вернуться в армию.

В это время дверь открылась и вошел первый секретарь Каплун.

— Ага, вы уже здесь, — понимающе улыбнулся он, увидев меня. — В партизаны просится? — спросил он Березовиченко. — Нет, нет, товарищ Сычева, это дело решенное. Я назначен комиссаром партизанского отряда и возражаю. Вот и товарищ Березовиченко надо эвакуировать детей. Завтра дам вам машину, езжайте в Керчь, а оттуда через пролив на Кубань. Думать долго нечего. Враг уже в семидесяти километрах отсюда.

Я поняла, что другого выхода нет и не стоит отнимать ценное время у секретарей. Сейчас каждая минута дорога.

На другой день фашисты остервенело бомбили Белогорск. В перерывах между бомбежками слышен был все приближающийся гул артиллерийской канонады. Враг надвигался. Но только третьего ноября, в день прихода фашистов, на рассвете мы выехали из Белогорска.

Переправа через Керченский пролив была уже закрыта. Но нам пообещали дать небольшой катер.

Ночь прошла спокойно. С утра на пристани собралось еще несколько семейств, чтобы переправиться на Кубань. Все с тревогой посматривали в небо, ожидали катер.

Мы с Надеждой Анисимовной Березовиченко пошли к коменданту узнать, скоро ли дадут судно. Из приемной коменданта услышали залпы зениток и рев самолетов. Выскочили во двор. Над пристанью, где мы оставили родных с ребятами, вздымались клубы черного дыма. Бросились туда. Вокруг рвались бомбы, свистели осколки. Мы ложились, бежали, снова ложились.

Когда подбежали к пристани, налет закончился. Мои старики сидели бледные, испуганные, Лорочка плакала. Было убито и ранено несколько женщин и детей.

Вскоре подошел небольшой катер, началась посадка. Снова забили зенитки: с запада, со стороны заходящего солнца, выплыли самолеты. Кое-кто успел уже погрузить вещи и взойти на катер. Двое детей Березовиченко, мама с Лорочкой тоже были на палубе. Я, отец и Надежда Анисимовна не успели сесть и остались на берегу. Катер отчалил, фашистские хищники настигли его в море. Вихри воды скрыли от нас судно, а бомбы со свистом все падали и падали вокруг. Трудно передать, что мы пережили в эти минуты.

Как только самолеты улетели, катер вернулся к пристани. Вынесли раненых и убитых. Судно сильно потрепало, и оно уже не могло идти в рейс.

Еще одну ночь пришлось провести на берегу под беспрерывной бомбежкой. На рассвете к пристани подошел другой катер. Мы быстро погрузились и отчалили от берега. Холодный предутренний ветер и бушующее потемневшее море заставили пассажиров спуститься вниз. Устроив своих, я решила еще раз посмотреть на родные берега и вышла на палубу.

На корме порывистый морской ветер с остервенением рванул полы моей солдатской шинели. У самого борта присела на скрученный смоляной канат и, подняв воротник, стала пристально смотреть на удалявшийся берег.

Больно было оставлять врагу знакомые с детства места. Семнадцатилетней девчонкой с комсомольской путевкой в руках вместе с другими симферопольскими комсомольцами приехала я в Керчь на строительство домны имени Комсомола.

В Керчи я познакомилась с Григорием Жерневым. Работа в одном цехе, в одной комсомольской организации, совместная учеба на вечернем рабфаке сблизили нас — мы стали друзьями.

В выходные дни катались на лодке, гуляли в парке, ходили в кино. А теперь все разбито, разорено, и Гриша неизвестно где.

Катер медленно проплывал мимо поселка. Его дома белели под лучами восходящего солнца.

А вот наш клуб, который мы, комсомольцы, в свободное время помогали строить. Вот вечерняя школа, где училась с Гришей. Большое серое здание еще сохранилось. Вот и скала у берега. Гуляя здесь вечерами, мы часто взбирались на нее и с вышки любовались морем и нашим родным заводом, озаренным жарким пламенем доменных печей.

Катер быстро удалялся от берега. Порывистый ветер трепал концы натянутого на трюм брезента. «Сейчас будет и завод», — всматривалась я сквозь легкий утренний туман в знакомые берега. Сердце сжалось, когда перед глазами стали проплывать длинные корпуса и потухшие доменные печи завода. Вот она, наша гордость, — домна «Комсомолка»!

— Все мертво! — прошептала я.

Исковерканные и подожженные бомбами корпуса еще дымились, изредка выбрасывая языки пламени.

Тоска сжала сердце. Все, что мы строили своими руками, разрушено, уничтожено.

В эту минуту я впервые почувствовала особенно остро, как мне дороги родные края. И поняла, что не смогу просидеть дома положенные мне шесть месяцев.

«Устрою родных и снова уеду на фронт», — твердо решила я.

XI

Немало трудностей военного времени пришлось нам преодолеть во время дальнейшего путешествия. Однако мы сравнительно быстро добрались до назначенного нам места — города Сталинири в Южной Осетии. Этот маленький городок принял нас очень гостеприимно. К эвакуированным заботливо отнеслись местные власти. Нам дали комнату, отцу предоставили работу. По нескольку раз в день соседи — грузины и осетины — приходили справляться, как мы устроились. Они всячески старались помочь нам, делились всем, чем могли.

Однажды, сидя у окна на деревянной колоде, — у нас не было ни стульев, ни стола, — я увидела подъехавшую к дому подводу, нагруженную доверху деревянной мебелью. Там были две кровати, несколько скамеек, стол и даже шкаф для посуды. В комнату вошел старик грузин и подал мне письмо. Я прочла:

Заботливость местных жителей нас очень растрогала. В этот же день я пошла на фабрику и как раз попала на собрание.

— Я горжусь тем, что своим трудом помогаю фронту, — сказала в своей речи на собрании работница Шведова. — Я эвакуирована из Курска. Мой муж воюет, он капитан. Получая от него по аттестату, я с двумя детьми материально обеспечена. Но мне стыдно бездельничать в такое время. Я решила пойти работать. Меня направили на эту фабрику. Однажды младший сын спросил меня: «Мама, какая же это помощь фронту — делать шкафы и столы?» Я не знала, что ответить ему, а сегодня скажу: «Помощь фронтовикам-инвалидам, семьям погибших и эвакуированным — это тоже помощь фронту».

Потом выступали другие работницы — грузинки, осетинки… Они говорили о том, что стали к станкам, чтобы заменить своих отцов, мужей и братьев, ушедших на фронт.

Придя домой, я сказала себе: отдохнула немного — и достаточно. Решила до окончания отпуска поехать в Тбилиси и поступить на завод. Родные с радостью встретили это известие, втайне надеясь, очевидно, что я отказалась от мысли идти на фронт.

…Уже издали я увидела высокие трубы. Раздался протяжный заводской гудок, возвестивший окончание дневной смены.

Я остановилась у проходной и решила посмотреть, как будут гурьбой выходить рабочие. Ведь так было и в Керчи: шумная, веселая толпа людей в комбинезонах высыпала после гудка из ворот завода и растекалась во все стороны. Но почему же здесь никто не выходит? Показалось несколько пожилых женщин — и все. «Странно», — подумала я.

Постояв несколько минут, пошла в контору. В коридоре меня обогнала девушка лет двадцати, высокая, стройная, с черными косами, повязанная пестрым клетчатым платком.

На двери висела белая эмалевая табличка: «Приемная директора».

— Директор принимает? — спросила я женщину, сидевшую за пишущей машинкой.

— Нет, он пошел на завод, — ответила она. — Посидите, он скоро вернется.

Только я присела на кожаный диван, как открылась дверь и быстро вошла девушка, обогнавшая меня в коридоре.

— Парторг здесь? — спросила она у секретаря.

— Ушел.

— Ты знаешь, Катрис, — волнуясь, начала девушка, — вчера моя бригада выполнила две нормы, сегодня — две с половиной, а завтра… — Она порылась в кармане спецовки, разыскивая что-то. — Мы взяли на себя обязательство к завтрашнему гудку выполнить четыре нормы. И выполним! — уверенно сказала она.

Меня заинтересовала эта энергичная девушка, и я, чтобы начать разговор, спросила:

— Почему у вас после гудка рабочих не видно?

Девушка удивленно посмотрела на меня, на мою потертую солдатскую шинель, кирзовые сапоги и сказала:

— Мы, правда, не на фронте, а в тылу, но работаем для фронта. Наши рабочие не уходят с завода по двое, а то и больше суток.

Она подала секретарю исписанный листок бумаги.

— Отдай, пожалуйста, парторгу, когда придет. Это обязательство моей бригады, а я вернусь через несколько минут.

Она стремительно вышла из комнаты. Вошел директор и пригласил меня в кабинет. Я рассказала ему о себе.

— У меня осталось четыре месяца отпуска. Здоровье поправилось, и я хочу на это время поступить на завод. Специальность у меня — никелировщица.

— У нас никелировки нет, у нас хромировка.

— Я и хромировку знаю.

Открылась дверь, и показалась та же девушка в пестром клетчатом платке. Директор позвал:

— Юлия! Она вошла.

— Юлия Заидзе, бригадир хромировочной бригады, — сказал директор, представив мне девушку. — У нее в бригаде все комсомольцы. Пока еще на заводе никто не может их перегнать. Познакомьтесь, — директор указал на меня, — товарищ Сычева, фронтовичка. Хочет поступить к нам работать.

Юлия улыбнулась и крепко пожала руку.

— Теперь понятно, почему вы удивились, когда прогудел гудок и никто не пошел домой… Значит, вы недавно с фронта? — спросила она уже по дороге в цех. — Товарищи, вот фронтовичка! — крикнула Юлия, остановившись посреди светлого цеха. — До войны она работала никелировщицей, была на фронте, ранена. Хочет опять на завод…

Нас окружили девушки и подростки в замасленных спецовках. Посыпались вопросы, на которые я едва успевала отвечать.

Прощаясь со мной, Юлия сказала:

— Завтра вечером я буду дома, приходите, пожалуйста. Я хочу вас познакомить с мамой и сестрой. — И девушка на клочке бумаги написала свой адрес.

Когда я вернулась к директору, он внимательно рассматривал мои документы.

— Да… А вы знаете, товарищ Сычева, — проговорил он, листая мою историю болезни, — ведь мы не имеем права допускать вас к работе — может произойти несчастный случай: нехорошая у вас история болезни.

— Ничего не будет, товарищ директор, — заволновалась я, и у меня сразу стала подергиваться голова.

— Вот видите, вам нервничать вредно. А у нас работа напряженная.

— Товарищ директор…

— Нет, нет, и я не советую вам, и врач наш возражает, — директор взглянул на стоявшего у стола человека. — Лучше подлечитесь хорошенько, а потом приходите.

— Когда подлечусь, я на фронт пойду, — буркнула я сердито.

Как бы в ответ на мои последние слова директор сказал:

— Здесь есть кому работать. Молодежь вас заменила… Понравились вам наши ребята?

— Ребята молодцы…

— А ведь знаете, товарищ Сычева, это все выпускники-десятиклассники. Вот садитесь, — указал он мне на стул, — я вас познакомлю с нашей молодежью. На фронте будете рассказывать о наших комсомольцах… Вот, например, та девушка, Юлия Заидзе.

Директор говорил не торопясь, с расстановкой, свертывая из газетной бумаги самокрутку.

— …Была секретарем комсомольской организации в школе, где училась. Отец ее работал у нас в никелировочном цехе мастером. Когда началась война, ему, как и многим рабочим нашего завода, идти на фронт не разрешили. Ребята в школе часто упрекали Юлию в том, что ее отец не на фронте, окопался, мол, в тылу. Несколько раз приходил ко мне мастер Заидзе и требовал, чтобы его отпустили. Но я не мог этого сделать… Сами поймите, товарищ Сычева: отпустить вдруг мастера! Тогда и остальные потребуют того же. Все уйдут на фронт, а мне что — завод закрывать? Хромировщики и так дефицитная специальность. И я отказывал Заидзе, убеждая, что он и здесь необходим. В последний раз даже накричал на него. А у него от огорчения глаза потемнели. Меня, говорит, родная дочь уже возненавидела, не верит, что вы не пускаете, думает, я трус!..

В этот же вечер в семье Заидзе у отца с дочерью был крупный разговор. «Не могу я больше выносить упреки товарищей», — со слезами на глазах говорила Юлия. А на другой день в выпускном классе, где она училась, было созвано срочное комсомольское собрание. Обсудили предложение Юлии и вынесли постановление: ходатайствовать о создании ученической группы в семнадцать человек в хромировочном цехе нашего завода. Приняли мы молодежь, — придавливая в пепельнице окурок, усмехнулся директор. — За один месяц стали эти ребята специалистами. Пришлось удовлетворить тринадцать заявлений квалифицированных рабочих-хромировщиков. «Наши дети заменят нас у станка», — сказали они мне. Вот видите, что делает молодежь? Так что большой нужды в вас, инвалидах, здесь нет, — заключил директор, возвращая мне документы.

Расстроенная вернулась я в гостиницу. Поезд уходил утром. Решила остаться еще на день в Тбилиси, чтобы побывать у Заидзе.

На другой день пошла к Юлии. Дверь открыла девушка, очень похожая на нее, приветливо пригласила войти в комнаты и пошла будить сестру, которая недавно возвратилась с работы. Мне было неловко, но Юлия очень обрадовалась моему приходу, познакомила с сестрой, усадила на диван. Она спросила, поступила ли я на завод. Я рассказала об отказе директора.

— Правильно, — неожиданно для меня воскликнула Юлия, — вид у вас нездоровый, вам никак нельзя к станку.

Не найдя у нее сочувствия, я решила переменить тему разговора:

— Выполнила ваша бригада обязательства?

— Еще как! — весело ответила девушка, и ее черные глаза засверкали.

Поздно вечером пришла мать моей новой знакомой. Пока сестры готовили ужин, она рассказывала о муже. Он воевал в летной части.

— В своих письмах к Юлии отец пишет: «Дочка, к труду относись честно и учи этому других. Береги честь нашей фамилии на заводе…» О, если Юленьке по работе нужен совет, она всегда обращается к отцу! — с гордостью добавила мать.

— А вы где работаете? — спросила я, рассматривая утомленное лицо женщины.

— Я бухгалтер одного большого производства, оно тоже работает для фронта. Работаем иногда по двенадцать часов, а то и больше. Да и не только мы, многие теперь так.

После ужина я собралась уходить, но меня не отпустили и оставили ночевать.

Я утонула в перинах и подушках. Давно не спала на такой мягкой постели. Хозяева быстро уснули, утомленные за день, а я еще долго ворочалась, думала об этой хорошей, честной семье тружеников, о том, что все истинные патриоты именно в эти тяжелые для Родины дни откликнулись на призыв партии, стараются как можно больше сделать для фронта. Вспомнились сталинирские работницы.

«Завтра же поеду туда и устроюсь на любую работу».

Утром поехала на вокзал. Купила газету и по широкой лестнице поднялась в зал для военнослужащих. Между двумя большими кадками с развесистыми пальмами стоял диван. Прошла к нему и, усевшись поудобнее, развернула газету.

— Сестра! Зачиталась? — проговорил кто-то над самым ухом.

Рядом сидел очень молодой, курносый боец с папочкой в руке.

— Ты, сестра, откуда? — поинтересовался он.

Я коротко ответила, недовольная тем, что он мешает читать.

— Какие же известия? — не унимался мой сосед и, взяв газету, стал вслух читать сводку Совинформбюро, приговаривая: — Все прут и прут. Вот и мою область заняли.

— А откуда ты?

— С Донбасса. С Макеевки, шахтер. Дали мне в госпитале отпуск на месяц, а ехать некуда, вот и болтаюсь тут.

Боец вздохнул и аккуратно сложил газету.

— Уж я с врачами и ругался, и просил их — ничего не помогает. Отпуск — и точка. Хочешь не хочешь — гуляй, а не спросят, — может, у тебя на душе такое, что не до гулянья, — и он зло стукнул палкой об пол.

— Да куда тебе на фронт, ты вон еще с палочкой ходишь.

— Это я для маскировки, — засмеялся боец. — Моего ранения не видно, а здоровому в тылу стыдно ходить. Все оглядываются: «Молодой, а не на фронте». Вот я и взял палочку. Каждому ведь не объяснишь, что врачи не разрешают.

— Я тебя понимаю…

— А ты тоже фронтовичка?

— Да.

— На каком фронте была?

Я начала рассказывать о себе. Но голос диктора меня прервал. Объявляли посадку на поезд «Тбилиси — Баку». Мой сосед, забыв о палке, со всех ног побежал к поезду. Я только улыбнулась ему вслед.

К перрону подошла электричка, началась посадка на Гори и Сталинири.

На второй день вечером я была дома. Как обычно по вечерам, собираясь у репродуктора, слушали последние известия. В сводке сообщалось, что особенно ожесточенные бои происходят на Ростовском направлении. Наши войска отражают атаки противника, уничтожая его технику и живую силу.

«Враг стоит у ворот Кавказа», — подумала я.

Недавно сообщалось в газетах, что в итоге четырех месяцев войны опасность, нависшая над нашей страной, не только не ослабла, но, наоборот, еще больше усилилась. Враг захватил ряд областей, угрожает Москве.

Перед глазами вставали фронтовые картины. Там, на передовой, сейчас завывает вьюга, заносит снегом окопы и пушки. Там мои товарищи сражаются с озверелым врагом. Там, только там мое место…

Нет, завтра же надо ехать прямо в часть действующей армии и требовать зачисления. Не хочу больше лечиться, довольно! Подошла к раскрасневшейся во сне Лорочке. «Прости меня, дочка. Иначе не могу…»

Рано утром пошла на почту узнать, нет ли ответа на мой запрос о Грише. Но там ничего для меня не было.

Долго не могла решиться сказать старикам. Но за завтраком собралась с духом и объявила, что здоровье мое поправилось и я сегодня же еду на фронт.

Отец стал было уговаривать:

— Ты у нас одна, нам уже перевалило за шестой десяток, что будет с ребенком, если ты погибнешь?..

И упрекнул мать за то, что она мне не возражает. Она ответила:

— Что я могу сказать, отец? Если бы мы были в ее возрасте, то поступили бы так же. Ты вот старик, а собирался партизанить. Как же ее держать? Пусть идет. Мы как-нибудь проживем…

— Ну что ж, дочка, — поднялся отец, — нам очень тяжело, но раз решила — иди. Сражайся смело и честно!

Долго, сдерживая слезы, я целовала удивленную Лорочку, а когда надела армейские брюки, гимнастерку, шинель и за голенище сапога засунула алюминиевую ложку, Лора, прижавшись к бабушке, прошептала:

— Мама опять — ать-два?

— Да. Так нужно. Вырастешь — поймешь меня, — поцеловала я ее еще раз, когда она протянула ко мне маленькие розовые ручонки.

В сердце что-то оборвалось, опять навернулись слезы, но, закинув за плечи вещевой мешок, я пошла со двора…

В отделе кадров я долго доказывала начальнику, что сидеть в тылу шесть месяцев, когда на фронте идут кровопролитные бои, не могу.

— Я должна вернуться на передовую. Посылайте, и все! — требовала я.

— Но здесь же ясно написано, — указал на справку майор, — что всякое физическое напряжение вам категорически противопоказано. А вы ведь в артиллерии служите, там это неизбежно.

— Ну хорошо, — отвечала я, — нельзя в артиллерию — могу в разведчики. В тылу врага мне бывать приходилось, так что опыт есть. Но не могу я дома оставаться, поймите это.

— Что ж, — майор задумался, — пожалуй, могу направить вас в разведгруппу. Но она сейчас только формируется, в районе Туапсе.

…Через полчаса с направлением и тяжелым пакетом в руках я спешила на вокзал.

На станции стоял эшелон, грузилась какая-то воинская часть. Показала начальнику эшелона свое направление, он несколько раз внимательно прочитал его, потом вместе со мной подошел к одному из вагонов и постучал. Дверь открыл высокий лейтенант с красной повязкой на рукаве.

— Устройте сестру в вагоне, — приказал начальник, — ей до Туапсе.

Лейтенант подал мне руку, и я вскочила в вагон.

— Подождите здесь, пока разыщу вам место.

Я села на скамейку недалеко от стола, за которым несколько человек играли в домино. Они обернулись в мою сторону, у двоих на груди сверкнули ордена. «Уже боевые! Фронтовики», — подумала я. В это время один из них, капитан со звездочкой политработника на рукаве и с орденом Красного Знамени на гимнастерке, отодвинул домино и, присматриваясь ко мне, поднялся из-за стола.

— Сестра, не из Львова? — спросил он.

— Да, — ответила я.

Он радостно обнял меня.

— Ты жива, сестрица! Легка на помине…

Я удивленно смотрела на капитана и не могла припомнить его…

— Вот так встреча! — продолжал капитан. — Ведь это та самая девушка, о которой я вам вчера рассказывал, — обернулся он к товарищам.

— Что ты говоришь? Неужели? — послышались голоса, и в один миг меня окружили.

— Если бы не она, я сейчас не ехал бы с вами!

И, видя мое недоумение, засмеялся:

— Не узнаешь? Помнишь, из Львова вывозила?.. Я был тяжело ранен и на крыльцо выполз последним. В машине мест уже не было, но все равно ты меня забрала. Как сюда попала? Рассказывай!

Мы уселись за стол, и я рассказала ему обо всем. О том, что потеряла мужа и ничего о нем не знаю и что после второго ранения мне дали отпуск на полгода, но сидеть в тылу сейчас, когда уже в моем родном Крыму хозяйничают фашисты, не могу. Рассказала о том, как добилась направления в часть.

— Правда, это не совсем то, чего хотелось мне. Ведь часть только начала формироваться, когда-то еще она на фронт отправится.

— А что ты, сестра, торопишься, голову положить успеешь, — заметил кто-то из офицеров.

— Нет, она права, — возразил капитан. — Мне это чувство понятно. Кто уже побывал на фронте, ни за что не сможет задерживаться в тылу. — Он подумал немного, потом продолжал: — Знаешь, Сычева, я, пожалуй, могу помочь тебе… Ты медсестра ведь?

— Направлена в авиадесантную часть разведчицей.

— Это сложней. Но попробуем. Дай-ка документы. Схожу к командиру полка, — может, что и выйдет.

На следующей остановке — это была большая станция — капитан повел меня в штабной вагон.

В первом купе, у откинутого вагонного столика, сидел над картой седоголовый полковник.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться! — сказал капитан, пристукнув каблуками.

Взглянув на него, командир полка кивнул. — Вот случайно встретились! — втянул меня за руку в купе капитан. — Эта девушка спасла мне жизнь.

Полковник удивленно посмотрел на меня. Не обращая внимания на мое смущение, капитан стал подробно рассказывать о том, что он служил с моим мужем и под Львовом был ранен, как я вывозила раненых из львовского госпиталя, когда там уже были немцы.

— Теперь вот получила направление в часть, которая находится на переформировке, а товарищ Сычева на фронт рвется. — Потом, склонившись к полковнику, он еще что-то долго говорил ему вполголоса. Полковник внимательно слушал, о чем-то так же тихо переспрашивал, изредка поглядывая на меня. — Направление у вас есть? — спросил он меня наконец. Я подала ему документы. Командир полка внимательно прочитал их, потом стал расспрашивать, откуда я, кем работала до войны, где моя семья, в какой части служила, хорошо ли знаю Крым.

Я рассказала ему все о себе, особенно подробно о том, как ходила в разведку на Украине.

— А парашютным спортом занимались когда-нибудь? — спросил вдруг полковник.

Опустив глаза, я молчала.

— И на самолете, наверное, никогда не летали?

Боясь, что меня не возьмут в эту часть, я, не поднимая глаз, нерешительно сказала:

— Летала…

— А мне кажется, что нет, — усмехнулся полковник.

— Ну и не летала! — вспыхнула я и в упор посмотрела на него. — И с парашютом не прыгала! Я не летчиком была, а артиллеристом. Но если нужно, прыгну хоть к черту в пасть!

— Ну что же, капитан, — смягчился полковник, — пожалуй, такая решительная женщина нам действительно подойдет!

— Да, конечно, — поддержал его капитан. — Главное — Не специальность, а идейность, самоотверженность. Научить же всему можно.

— Хорошо, — закончил наш разговор полковник. — Отведите девушку к первому.

Последних слов командира я уже почти не слышала от радости. Главное свершилось — я еду на Крымский фронт!

С трудом поспевая за капитаном, минула несколько переполненных бойцами вагонов. У последнего, купированного, капитан остановился и крикнул:

— Лейтенант первый!

Из вагона выглянула смуглая круглолицая девушка. В одной руке она держала что-то яркое, шелковое, а в другой — иголку с ниткой.

— Лейтенанта нет. Только что ушел ко второму, — ответила она.

— Маня, — сказал капитан, — скажешь лейтенанту — пусть зачислит новенькую.

— К нам? — удивилась Маня.

— Да, — кивнул капитан.

В это время подали сигнал отправления, и он поспешно ушел, а я поднялась в вагон.

— Вы откуда? — спросила Маня.

— Из госпиталя, — ответила коротко я.

— А родом? — Большие черные глаза Мани внимательно смотрели на меня.

— Из Крыма. А что это вы шьете? — заинтересовалась я, погладив зеленый блестящий шелк в руках у девушки.

— Юбку, — коротко ответила она.

«Наверное, актриса, едет на фронт выступать», — подумала я, рассматривая девушку.

— Луиза! — крикнула Маня, заглядывая на верхнюю полку. — Луиза, вставай!.. Вставай, Луиза. У нас новенькая!..

На верхней полке зашевелилась шинель, и из-под нее показались золотистые кудри.

Меня удивило это имя — Луиза. «Не русская, что ли?» — подумала я.

— Довольно спать, Луизка, — добродушно говорила Маня. — Сколько можно? И днем и ночью!

Девушка потерла кулаками зажмуренные глаза и сонно потянулась.

— Теперь только во сне и отдыхаешь… Больше никакой радости нет, — обиженно протянула она. — Какой мне приснился сон! Слушай, Манечка. — Она положила руки под голову и продолжала: — Приснилось, будто я дома. У трюмо, разодетая, красивая, как и прежде, стоит моя мама. В руках она держит два букета чудесных алых роз… Теперь таких нет, они цветут только в мирное время… Я их очень любила!.. А за окном щебечут ласточки и солнце светит. Мама будто собралась идти на мой дебют и зовет меня: «Ляля, сегодня будем тебя поздравлять, сегодня ты станешь актрисой…» А я слушала маму и думала: «Вот начинается мое будущее!..» А на душе так легко было, спокойно! И вдруг твой голос: «Луиза, вставай! Вставай, Луиза!» И все пропало — и мама и розы.

Сердито передразнивая Маню, девушка отбросила шинель и, вздохнув, сказала:

— Ох, хотя бы быстрее кончилась эта проклятая война.

Спрыгнув на пол, Луиза заправила новую гимнастерку, потуже затянула солдатским ремнем тонкую талию и, достав из карманчика круглое зеркальце, стала причесываться.

Она была очень красива. И конечно, привыкла сознавать свою красоту — это было заметно по всему, даже по тому, как, глядясь в зеркальце, привычно кокетливым движением приглаживала она свои красиво изогнутые брови, укладывала длинные локоны.

Я невольно залюбовалась девушкой. Даже в этой солдатской гимнастерке она была хороша: большие серо-голубые глаза, золотистые вьющиеся волосы, чудесный цвет лица. Все движения мягкие, грациозные…

— Почему ее зовут Луиза? — спросила я Маню, когда девушка пошла умываться. — Она что, француженка?

— Нет, — коротко ответила Маня.

— А вы что, артисты? — продолжала я расспросы.

— Да, — усмехнулась она, — артисты. Вот видишь, Луиза, — упрекнула она вошедшую подругу, — разболталась ты, и девушка узнала, что мы актрисы.

— А чего скрывать, конечно, актрисы, — весело ответила Луиза.

Приведя себя в порядок, Луиза подошла к нам и, приветливо улыбаясь, подала мне руку:

— Давайте же наконец знакомиться.

— Меня зовут Тамарой.

— Вы откуда? — спросила Луиза, усаживаясь подле меня.

Я ответила, что из Крыма, а перед войной жила во Львове.

Девушки ужаснулись, услышав, что война меня застала у границы, и стали расспрашивать все подробности о муже, о дочке, о первых днях войны.

На маленькой станции кто-то крикнул в окно:

— Девушки, берите ужин.

Маня схватила котелки и хотела выскочить на перрон, но в тамбуре дорогу ей преградил часовой.

— Миша, я за ужином, — сказала она вошедшему в вагон коренастому лейтенанту.

— Выходить нельзя, — тихо сказал он. — Обед вам принесут. Таков приказ командира.

Маня сказала ему обо мне.

— Я уже знаю, — кратко ответил он. — Идите в купе и пока не выходите.

— Кто этот лейтенант? — обратилась я к Луизе.

— Начальство наше, — неопределенно ответила она.

— Но почему вам нельзя выходить? И часового поставили…

— А ты разве не знаешь? — Луиза подмигнула Мане. — У нас здесь гауптвахта.

Пожалуй, она шутила. А я все больше недоумевала, почему же меня поместили сюда. Однако вопросы было задавать бесполезно — в этом я уже убедилась. Видимо, в скором времени все разъяснится.

…После ужина разговор не вязался. Луиза забралась на свою полку, укрылась шинелью и быстро уснула.

Маня, пока было светло, шила, потом открыла чемодан, стала аккуратно складывать вещи.

— Ой, сколько у вас платьев, — удивилась я. — Почему же вы в военной форме?

— Это для танцев.

— И шубка, боты тоже для танцев?

Маня захлопнула чемодан, резко повернулась ко мне:

— Знаете что, давайте-ка спать. Света сегодня все равно не будет.

…На стыках рельсов мерно постукивали колеса, вагон плавно покачивался, сладко посапывала Луиза, а мне не спалось. Я все думала о Мане, о Луизе. Почему же все-таки поместили меня к ним, к этим артисткам? А вагон действительно похож на гауптвахту, совсем почти пустой — только мы да еще офицеры в соседнем купе… А может быть, девушки вовсе и не артистки? Я припомнила наши разговоры. Обо мне так подробно все выспросили, а о себе — ни слова… А потом мысли стали путаться, в вагоне было тепло, тихо, размеренное покачивание убаюкивало, и я не заметила, как уснула.

На рассвете мы выгрузились вблизи Туапсе. Около перрона стояло несколько закрытых машин. Нас, девушек, посадили в одну из них. Обогнув город, машины двинулись в сторону гор. Скоро начался крутой подъем.

Около полудня мы остановились у красивого белого здания: по-видимому до войны здесь был санаторий. Остальные машины свернули на широкую пальмовую аллею, ведущую к морю.

Дул порывистый, холодный ветер. Солнце стояло высоко и небрежно бросало холодные лучи на окружающие нас горы, покрытые густой, потемневшей от декабрьских морозных норд-остов зеленью.

— Вот тут и покурортничаем! — крикнул нам Миша, с силой хлопнув дверцей кабинки. — Располагайтесь, девушки, в любой комнате.

Я, Маня и Луиза заняли одну маленькую комнату, когда-то в санатории, видимо, служившую дежурной сестре, — всюду на полу валялись старые склянки из-под лекарств.

В этот же день, когда мы обедали, к нам постучали и вошли двое: знакомый капитан из Львова — он и был комиссаром части — и лейтенант Миша.

— Сычева! — обратился ко мне капитан. — Вы зачислены в нашу часть. Будете разведчиком в тылу врага. Выбрасываться придется по спецзаданию. Вот командир вашей группы, — указал мне комиссар на лейтенанта. — По всем интересующим вас вопросам обращайтесь к нему.

Лейтенант, многозначительно улыбаясь, добавил:

— А если не всегда будете получать ответ, не обижайтесь!

Капитан повернулся к нему и сказал:

— Заниматься начинайте с утра, времени у вас очень мало. А вы, девушки, помогите ознакомить Тамару с нашей работой. Расскажите ей, как надо вести себя в тылу, какая там обстановка, и подумайте, как вы будете действовать. Теперь можно обо всем говорить. Работать будете в одной группе и задание будете иметь одно. Но язычок держать надо за зубами. Ты, Тамара, поменьше говори теперь, а больше расспрашивай.

«Так вот почему девушки ничего не говорили о себе, — думала я, пока комиссар разговаривал с Луизой и Маней. — Так вот какие они артистки! Они парашютистки-разведчицы. И как это я сразу не догадалась».

Когда командиры ушли, я рассказала девушкам о мыслях моих и опасениях. В этот вечер девушки долго рассказывали о себе. Вот что я узнала о Луизе.

XII

Двадцатипятилетняя актриса Киевского театра оперетты Елена обожала свою профессию. Она выросла в артистической семье. Все, особенно бабушка, престарелая актриса этого же театра, пророчили молодой актрисе большое будущее.

На выпускном вечере в институте, когда Лена успешно спела арию Периколы, старик профессор, поздравляя ее, сказал: «Работайте над собой. У вас талант».

В театре она, как молодая актриса, вначале играла второстепенные роли, но через год режиссер поручил ей главную роль в оперетте «Принцесса цирка». Все репетиции проходили с большим успехом, старые актеры восхищались незаурядным талантом девушки и говорили ее матери, тоже актрисе:

— У вашей дочери большое будущее.

На воскресенье был назначен дебют. Ляля усиленно к нему готовилась.

— В субботу, — рассказывала она, — я пришла из театра поздно. Легла, но долго не могла уснуть. Волновал завтрашний день. Перед глазами вставали годы учебы, упорного труда. И вот завтра — премьера. Как прекрасна жизнь со своими исканиями, трудом и победами!

Уснула только в третьем часу, а на рассвете оглушительные взрывы потрясли стены, зазвенели и посыпались стекла…

Дебют Ляли так и не состоялся.

…С большими потерями, укладывая путь трупами своих солдат, фашисты пробивались к Киеву.

В те дни артисты театра музыкальной комедии, особенно комсомольцы, молодежь, стремились помочь фронту. Одни уезжали в армейские и фронтовые клубы, другие с концертными бригадами выступали на фронте.

Остальные артисты театра собирались эвакуироваться и звали Лялю с собой. «Ты еще слишком молода, — уговаривала ее мать. — Поедем со мной, будем в тылу в госпиталях работать».

«Это меня не устраивает», — хмуро отвечала дочь. Она строила совершенно иные планы.

Незадолго до войны среди студентов театрального института распространилось увлечение парашютным спортом. Ляля тоже стала посещать клуб и зарекомендовала себя как отважная и смелая парашютистка.

В детстве Лялю воспитывала старая француженка, которую Лялина бабушка привезла еще девочкой из Парижа, где в то время гастролировала. Француженка очень любила веселую, подвижную девочку, часто рассказывала ей о своем родном Париже, о прекрасных людях Франции, свободолюбивых, гордых и таких жизнерадостных.

В семь лет Ляля уже свободно говорила по-французски, в школьные годы в совершенстве изучила немецкий.

Теперь все это могло пригодиться. И когда мать особенно упорно заговорила об отъезде, Ляля решительно заявила:

«Фашисты посягнули на мое будущее. И на будущее тысяч таких, как я. Хочу своими руками отстаивать свое счастье. Пойду на фронт!»

«Но что ты будешь там делать? — всплеснула руками мать. — Ты — артистка!»

«Посмотрим!» — упрямо отвечала девушка… — Прежде всего я попыталась устроиться работать переводчицей, — рассказывала Ляля. — Но в воинской части, куда я обратилась, переводчики не требовались. Я уже хотела уходить, но командир полка, узнав, что я актриса и к тому же владею двумя иностранными языками, задержал меня. Чтобы проверить мое знание языка, он обратился ко мне по-немецки: «Мы можем вас использовать по специальности. Нам нужна актриса, владеющая языками».

Это мне почему-то показалось обидным.

«Чтобы петь и плясать, когда бойцы на отдыхе, не нужно знание иностранных языков. Для этого можете взять в часть любую певицу», — с вызовом ответила я тоже по-немецки.

«Минуточку, вы не поняли, — перебил меня полковник. — Выслушайте, а тогда будете решать, принуждать мы вас не станем. На самолете никогда не летали?» — спросил он строго.

«Какое это имеет отношение к делу?.. В военное время не смогу летать, а вообще…» Я вынула из сумочки удостоверение и положила его на стол.

«Двадцать семь парашютных прыжков! — радостно воскликнул полковник, прочитав документ. — Вот такую актрису нам и нужно!» И он засыпал Лялю вопросами о ней, о семье и родственниках. «Нам нужна хорошая разведчица в тылу врага, вам придется выбрасываться на парашюте в оккупированную зону», — начал объяснять полковник.

«В тыл врага?.. — удивленно проговорила девушка. — Вот какая роль!»

«Ведь это же очень опасно, — думала Ляля. — Приземлиться на территории врага, жить под чужим именем… Все равно, что играть на заминированной сцене. Это еще труднее, чем на фронте. Там вместе со всеми, а тут одна… Нет, страшно. Не смогу. Лучше уж поеду с мамой. Буду работать в госпиталях».

Заметив, что Ляля колеблется, полковник, испытующе глядя на нее, сказал:

«Могу дать вам время до завтра. Подумайте хорошенько и, если надумаете, приходите».

— …Я вышла из штаба в полном смятении, — рассказывала нам Ляля. — Никак не могла решить, что делать. В тыл врага, к фашистам! Ведь-там могут разоблачить, схватить, а потом — пытки, мучения… Но полковник сказал: «Если вы решитесь, вы сможете принести очень большую пользу».

Я так задумалась, что не заметила даже, как объявили воздушную тревогу. Вдруг над головой раздался завывающий свист, затем кто-то с силой толкнул меня в подъезд большого дома.

Раздались мощные взрывы, на миг заглушив плач и крики женщин и детей. Стены дрожали, где-то сыпались стекла. Совсем рядом, раздирая душу, кричал ребенок, выгибаясь у матери на руках. Ломая руки в исступлении, плакала какая-то женщина.

Бомбы ложились все ближе, казалось, сейчас будет прямое попадание. Я протиснулась к двери. По опустевшей улице плыли клубы тяжелого дыма. Перед подъездом на мостовой что-то чернело. Когда дым и пыль рассеялись, я увидела лежавшего на земле кудрявого мальчика, а над ним обезумевшую от горя мать. Женщина то наклонялась к ребенку, тормошила его безжизненное тельце, то, вздевая кверху руки, с ненавистью трясла кулаками и что-то кричала, а в стороне валялся голубой игрушечный трактор, и длинный шнурок от него был судорожно зажат в мертвом кулачке малыша.

Мне почему-то особенно запомнился этот игрушечный трактор. Это была частичка того счастливого мира, который хотели отнять у нас фашисты. «Нет, им этого не удастся сделать!» — подумала я и, повернувшись, пошла обратно в штаб…

— Первый дебют мой все же состоялся, — после паузы продолжала Луиза. — Было это месяца через полтора, когда фашисты уже бесчинствовали на Украине. Дебютировала я не одна, вместе с Маней. Она играла главную роль.

— Ты не скромничай, — вмешалась Маня. — Какая там главная роль. Что бы я без тебя смогла сделать?

— А я без тебя? Да, в разведке много значит взаимовыручка. В одиночку всегда трудней работать, — задумчиво проговорила Луиза.

Уже после того, как Луиза уснула, мы с Маней еще долго сидели, прижавшись друг к другу, и разговаривали.

— Луиза настоящая разведчица, — тихо говорила Маня. — Очень талантливая. Как она умеет моментально преобразиться. Заплачет и тут же весело, от души рассмеется или запоет, — голос у нее чудесный. А как она умеет войти в доверие к собеседнику, заставить его самым сокровенным поделиться.

— Мне пришлось это сегодня на себе испытать, — улыбнулась я.

— Вот видишь. Такой и должна быть настоящая разведчица.

— А какая она красивая, — восхищенно проговорила я.

— Уже влюбилась, — усмехнулась Маня. — Да, очаровывать она умеет. Это очень помогает ей в работе… Что ж, каждый по-своему старается принести пользу. Специальности военной у нас нет, вот мы и выбрали себе иное оружие… Я тоже училась в институте, в Ростове. Когда началась война, отец и два брата ушли на фронт и погибли. Мать не пережила… Я осталась одна. Разве я могла сидеть в институте, ходить с книжками на лекции? Пошла добровольно на фронт. Сначала была сандружинницей, потом вижу, что могу принести больше пользы, ведь я — парашютистка. Попросилась в авиадесантную часть и вот уже два раза выбрасывалась на парашюте в тыл врага. Последний раз работала с Луизой.

— А отчего дома ее называли Лялей, а здесь Луизой зовут? — спросила я Маню.

— Ей надо привыкать к этому имени. Когда-нибудь узнаешь, почему она Луиза.

На другой день занятия со мной проводил комиссар — мой знакомый капитан из Львова. Он сказал, что наши десантные группы должны помочь защитникам Севастополя. Севастопольцам сейчас очень трудно. Враг из Крыма всю технику направляет на Севастополь, но севастопольцы сражаются геройски.

Тщательно изучая свое задание, я подолгу сидела над картой Крыма, где яркой красной полосой была прочерчена линия обороны Севастополя.

— В Симферополе находится штаб немецкой армии. Задача Мани и Луизы проникнуть туда, а ваша — держать с ними связь. А может быть, и вам придется поступить официанткой в штабной ресторан. Это уточнится впоследствии, — говорил мне комиссар.

«Скорее бы!» — думала я и еще внимательнее изучала обведенный чернилами квадрат моего приземления на территории врага. Ровная местность, поле, в стороне шоссейная дорога, идущая на Симферополь. Учитывала возможности отклонения при прыжке. Запоминала все дороги и тропки, ведущие к Симферополю от места приземления.

Изучая план Симферополя, вспоминала каждый дом, улицы, переулки. Долго я не могла выполнить ответственное поручение — придумать, где будет подпольная почта, но и эта задача была решена.

Потом командир взвода объяснил, мне, что, когда я попаду в Симферополь, в этот день на вокзале у меня будет первая встреча с девушкой. Она связная от партизан.

Из кармана гимнастерки командир достал круглое зеркальце с рекламой на оборотной стороне и сказал:

— Девушка будет смотреться вот точно в такое зеркальце.

На зеркальце были нарисованы сумочки, галстуки, приколки, платочки и сверху написано: «Ростовская галантерея».

— Вы тоже свое покажете и только тогда можете смело подходить к девушке. Пароль — мое имя: «Миша». Девушка вам покажет квартиру, — продолжал объяснять мне командир. — На этой квартире, согласно вымышленной «легенде», с вами будет жить ваш «брат». Вы поселитесь как приехавшая из Ростова «сестра». Брат ваш туберкулезный больной, студент.

На следующих занятиях изучала город Ростов, а потом точное описание внешности «брата»: среднего роста, очень худощавый, рыжеватый блондин. На вид лет восемнадцати. Глаза маленькие, быстрые.

— Имя его Витя, — рассказывал мне командир. — С ним будет рация, и через него вы будете передавать донесения разведчиков, забирая их из тайной почты, получать задание от нас. Если понадобится, будете сообщать «брату» места группировок войск и техники врага, движущейся на Севастополь, на Феодосию. Нас также интересуют планы врага, местонахождение штабов. Это будут основные задания для вашей группы.

В одно из занятий вместо командира взвода Миши пришел комиссар. Он опять объяснил мне, что, так как я буду работать в одной группе с Луизой и Маней, я должна знать их клички, Луиза будет «Голубка», а Маня — «Стрела». Легенду, под которой Луиза будет жить в тылу, я обязана знать так же твердо, как и свою.

И он стал мне рассказывать легенду Луизы:

— До революции с давних времен жили на Украине, вот здесь, — указал он карандашом на карте, — в Аскании-Нова, недалеко от Крыма, под Каховкой, немцы-миллионеры по фамилии Фальцфейн. В Аскании-Нова у них были огромные владения и прекрасный большой заповедник. Кроме того, большие молочные фермы и земли они имели в Крыму, в Евпаторийском уезде, а в Симферополе — свой дом. Старший их сын Вольдемар, вопреки желанию матери Софьи, женился на простой русской девушке. В тысяча девятьсот шестнадцатом году у них родилась дочь, которую они назвали Лизой. Во время революции Фальцфейны эмигрировали в Париж. В пятнадцать лет у Лизы обнаружили голосок, который начали развивать на всякий случай, как говорила мать, — может быть, пригодится в жизни. Веселая и красивая девушка любила музыку и пение. В совершенстве, лучше, чем немецким, она владела французским языком. Мать ее, скучая по родине и по родителям, оставленным в Крыму, старалась, чтобы дочь не забывала родного языка, и всегда с нею разговаривала только по-русски. Поэтому Лиза знала и русский язык.

В Париже Вольдемар Фальцфейн, лишившись всех своих богатств, бедствовал и жил надеждами, что когда-нибудь Россия будет «освобождена от большевиков» и он снова станет хозяином своих владений.

Когда в Германии к власти пришел Гитлер и оккупировал Францию, где проживали Фальцфейны, старый Вольдемар воспрянул духом, а когда фашисты напали на Россию, он сказал:

— Россия будет опять наша. Только Гитлер сможет истребить большевиков и установить там порядок. Теперь вернутся все наши богатства!

Через несколько месяцев Фальцфейны играли свадьбу дочери с нацистским офицером. Вольдемар подарил своей дочери Асканию-Нова с заповедником, дом в Симферополе и земли в Евпаторийском районе.

Однако планы гитлеровцев молниеносно завладеть Россией сорвались, война на Восточном фронте затянулась, а Фальцфейнам не терпелось получить свои владения. Старый Вольдемар позвал к себе зятя, и у них состоялся очень серьезный разговор.

«Проси направление на Восточный фронт. Устраивайся где-нибудь при большом штабе и, как только армия фюрера возьмет Крым, добивайся возврата наших владений. Вначале поезжай сам, а как только Крым будет освобожден от большевиков, вызывай жену. Документы на ее имя, она скорее сможет вступить во владение имениями. — И костлявой дрожащей рукой старик подал зятю большой засургученный пакет с документами. — Добивайся!»

«Добиваться не придется. Великодушие фюрера велико», — самодовольно ответил зять, принимая заветный пакет.

Гитлеровские войска, продвигаясь на Восточном фронте, заняли Украину и прорвались в Крым.

Недолго пришлось Фридриху ждать направления на Восточный фронт. Ставка верховного командования послала его в штаб Крымского фронта.

Вскоре после отъезда он писал жене:

В этом же письме он сообщал, что на днях приедет за Лизой и привезет из Аскании-Нова обещанный бабушке Софье подарок.

Провожая дочь в Крым, мать говорила ей на прощание: «Побывайте обязательно у моей сестры, твоей тетки. Она, вероятно, осталась в Симферополе, ее муж врач. Вот письмо к ней. Может быть, у нее и остановишься, пока получишь наше поместье…»

— И вот приехал муж Луизы за ней, — продолжал рассказывать мне на следующем занятии комиссар, — и поехали они в Россию. Ехали долго: из Парижа поездом через Берлин и Варшаву. По Украине опасались ехать воинским эшелоном и пересели в легковую машину. Но под Киевом их машину перехватили партизаны. При сопротивлении полковник был ранен. С ним забрали и его жену. Документы и показания пленных заинтересовали командование Крымского фронта, и оно решило использовать их. Вот тогда и стали срочно искать подходящую разведчицу, чтобы она заменила попавшую в плен Лизу Фальцфейн и прибыла в Крым с завещанием…

— Это наша Луиза?! — воскликнула я, в изумлении глядя на комиссара.

— Да.

— Но почему Луиза? Удивляюсь!

— А потому, что Лиза Фальцфейн в Париже стала Луизой. Теперь внимательно слушай ее задание, — продолжал он. — Она должна вместо Луизы Фальцфейн со всеми ее вещами и документами прибыть в Симферополь, остановиться у своей тети, — нам известно, что та действительно там проживает. А потом с документами мужа и с завещанием отца, в глубоком трауре и горе, предстать перед командующим немецкой армией в Крыму. Она расскажет ему о том, что якобы ехала с мужем из Парижа через Берлин и Варшаву. После Бреста муж вечером хотел ложиться спать, но зашел знакомый ему офицер и позвал в офицерский вагон играть в карты. Муж согласился и, не переодеваясь, так в пижаме и пошел, а она легла. Вдруг ночью раздался невероятный взрыв, и, ударившись обо что-то, она потеряла сознание. Пришла в себя, когда уже было светло, стоявшие подле нее пассажиры что-то тихо говорили. Впоследствии она узнала, что взорвался мост и их эшелон рухнул в реку. Но несколько вагонов отцепилось, и она каким-то чудом осталась жива. Долго она разыскивала тело мужа, но не нашла. Его, наверно, унесла река.

И вот она теперь одна, в незнакомой стране, среди чужих.

Да, в отношении письма Луизиной матери тетушке, — продолжал комиссар. — Она приедет к ней, бросится на шею, расплачется, передаст письмо, в котором написано, что мать очень просит свою сестру присмотреть за молодыми, — ведь Луиза совсем еще ребенок, она только пляшет и поет целые дни. Подробных разговоров Луиза должна избегать. Но основные сведения о семье она получила от настоящей Луизы.

Жить будете с ней в одном дворе.

На этом мое знакомство с легендой Луизы закончилось.

XIII

В следующий раз комиссар рассказывал мне о Мане.

— Манина биография проще, — сказал он, закуривая папиросу. — Она выбросится недалеко от фронтовой полосы, в районе станции Семь Колодезей. Выдаст себя за официантку из городского ресторана. Якобы копала с населением окопы; когда советские войска высадили десант, она ушла с немцами. Постепенно проберется в Симферополь, отмечая в селах свой керченский паспорт. Придет в город, там ее встретят наши и устроят работать в буфет штабного ресторана.

Она должна встретить Луизу и стараться, чтобы ее приставили обслуживать молодую парижанку. Бывая у Луизы дома, Маня будет поддерживать с вами связь… Но помни, Сычева, там надо быть особенно твердой в случае провала. Язык откуси, но ничего о товарищах не скажи!

Несколько дней у нас ушло на то, чтобы приготовить экипировку, особенно мне, у меня ничего не было гражданского, все пришлось приобретать, причем не новое, а поношенное.

У Луизы уже были готовы два чемодана, набитые нарядами, сшитыми по последней парижской моде, — все эти вещи привезла настоящая Луиза из Парижа. Приходилось только все подгонять по фигуре.

Как-то холодным вечером, сидя на постелях, мы разговаривали о том, как будем работать в тылу врага.

— Боюсь, девчата, — вдруг призналась Луиза. — Когда я работала с Маней в Киеве, мне было не так страшно. Киев я хорошо знаю, выросла там. А здесь город незнакомый…

— Ничего, ведь я буду с тобой рядом, — успокаивала ее Маня, — да и Тамара будет недалеко и другие наши.

— Вам, конечно, хуже, — сказала я, — придется все время быть на глазах фашистов.

Луиза в этот вечер была необычно грустной, даже ни разу не рассмеялась.

— Что с ней? — удивленно переглядывались мы с Маней.

— Тамаре легче, — сказала вдруг Луиза, зябко кутаясь в накинутую на плечи шинель: — Если даже случится несчастье, все-таки она уже любила, у нее муж, ребенок… А мы с Маней? Мы даже никогда не любили еще по-настоящему, и вдруг — умереть? Умереть, так и не узнав счастья!

— Луиза! — возмущенно перебила Маня. — Как тебе не стыдно! Прекрати сейчас же! Об этом ли мы должны сейчас думать?

В душе я Луизу вполне понимала. Эти девушки, молодые, красивые, жертвовали жизнью, отправлялись на опаснейшую работу в тыл врага. Но права и Маня. Конечно, разве об этом надо думать, когда решается судьба Родины!

Через несколько дней всех нас, группу разведчиков в восемь человек, собрали и повезли в закрытой машине на аэродром нашей части. Тут я увидела и «брата», которого мне описывал командир. Лейтенант Миша сообщил, что через несколько дней мы отправимся на Крымский фронт и будем выбрасываться в тыл врага. Поэтому здесь, на нашем аэродроме, мы должны сделать тренировочный прыжок с самолета.

На аэродроме нас накормили сытным завтраком. Мы уже допивали чай, как вдруг в столовую вошел летчик. Вид у него был возбужденный.

— Кончайте завтракать, сестрички. — И, вызвав повара, добавил: — Готовьте хороший стол. Сейчас будем Золотую Звезду обмывать!

— Кого же это наградили? — заинтересовались мы.

— Свинцова. Вот читайте! Он только что прилетел с Крымского фронта, и сегодня ему вручили Золотую Звезду, — летчик протянул нам газету.

— А ну, покажите! — Луиза вскочила, схватила армейскую газету с портретом летчика-героя.

— Какой красивый! — воскликнула она.

Мы все, окружив Луизу, тоже рассматривали портрет. Из-под козырька фуражки на нас смотрели смелые черные глаза молодого летчика.

«Сегодня наша часть вручает Золотую Звезду отважному летчику Анатолию Свинцову, проявившему героизм и мужество в борьбе с фашизмом», — громко читала Луиза.

Перебивая ее, позади кто-то из летчиков крикнул:

— Да вот и сам Свинцов идет!

Все бросились к окну, из которого хорошо был виден аэродром.

К столовой приближалась группа летчиков в теплых унтах, в шлемах, впереди шел стройный, смуглый лейтенант.

Как только он перешагнул порог, Луиза, с газетой в поднятой руке, скомандовав нам «смирно», подошла к лейтенанту, приветствуя и поздравляя его от имени медицинских сестер Н-ской части.

Увидев перед собой красивую смелую девушку, лейтенант смутился, но подал команду «вольно!» и поблагодарил Луизу за поздравление.

Голубые глаза девушки разгорелись и казались совсем синими, щеки зарумянились.

— Эх! — воскликнула она. — Вот такого героя можно полюбить по-настоящему, на всю жизнь. Правда, девушки? — обернулась она к нам с Маней.

Все засмеялись.

Маня, смутившись, незаметно сжала мне руку и покраснела, закусив губу: общительность и смелость Луизы иногда казались ей нескромными.

— Ну, что же вы стоите? — обратилась Луиза к вошедшим летчикам. — Рассаживайтесь, будьте гостями.

Летчики были ошеломлены таким натиском. Но уже через несколько минут мы сидели за общим столом, оживленно разговаривая.

Только лейтенант Свинцов, казалось, никого не замечал, кроме Луизы. И поздравлений товарищей, и тостов в его честь тоже не слышал. Он сидел рядом с Луизой и смотрел на нее, слушал только ее.

— Повезло тебе сегодня, Толя, — кивая на девушку, говорили летчики и смеялись: — Смотрите, он даже вина не пьет!

А Луиза так и заливалась счастливым заразительным смехом, потом с бокалом в руке поднялась и запела арию из «Периколы»:

— Неужели она будет пить? — шепнула я Мане.

— Перед прыжком? Что ты, никогда! — строго посмотрела на меня Маня. — Н-нет, — не сводя глаз с Луизы, проговорила она. — Но такой я никогда еще ее не видела. Неужели она влюбилась?

В это время в столовую вошел наш командир взвода, увидев нас за столом, побледнел. Заметив это, Луиза громко сказала:

— Идите сюда, товарищ лейтенант. Как медик, я разрешаю вам выпить бокал вина.

Лейтенант понимающе усмехнулся, подошел к нам.

— Ну, товарищи медики, — тихо сказал он. — Прыгать будем не скоро. Погода нелетная.

— Ничего, мы подождем, — ответила за всех Луиза.

И, встряхнув кудрями, опять громко запела:

Я не могла оторвать от нее глаз. Живая, легкая, подвижная и — до чего ж очаровательная.

Я даже рассердилась, когда Маня, вставая из-за стола, шутливо бросила Луизе:

— Пой, пташка, пой, да где-то сядешь!

— На оккупированной немцами территории, а то и на штыки фашистов, — склонившись к ней, тихо ответила Луиза.

…Часов в двенадцать небо начало проясняться, из-за снеговых туч показалось холодное зимнее солнце. Летчики по одному стали покидать столовую.

Последовала команда и нам:

— На аэродром!

Торопливо, на ходу надевая парашюты, мы вышли на посадочную площадку. Погода была тихая. Под ногами хрустели льдинки, в небе завывали самолеты.

— Сегодня будете прыгать со скоростного бомбардировщика, — сказал Миша и подвел нас к большому самолету.

— Миша, ты не сердишься на нас? — спросила Маня.

— Нет, это летчики нашей десантной части, ничего.

Луиза все время шла позади, а подле нее — лейтенант Свинцов. В самолет она входила последней. Помахав лейтенанту рукой, привычно захлопнула за собой бортовую дверь.

Заревели моторы, самолет покатился по полю и стал набирать высоту. Земля быстро удалялась. Все сидели напряженные и серьезные. Одна Луиза продолжала смеяться, рассказывая что-то. Маня слушала ее и нехотя улыбалась, а мне было совсем не до смеха.

— Ну ладно, хватит тебе! — рассердилась я, когда Луиза, смеясь, дернула меня за рукав шинели, рассказывая о Толе.

— Конечно, — поддержала меня Маня. — Тамара прыгает впервые, она волнуется.

— Ерунда! — махнула рукой Луиза и крикнула инструктору: — Я буду прыгать первая!..

— Нет, вы будете прыгать замыкающей, — сказал строго командир взвода. — Первыми прыгают мужчины, потом Маня, за ней Сычева, а потом вы…

От волнения у меня сдавило горло. Звучит команда: «Приготовиться!» — Один за другим, пригибаясь, прыгают в люк бойцы. Вот к открытому в полу люку подходит Маня.

Затаив дыхание, я шептала правила прыжка, вспоминая слова инструктора: «Прыгнуть и в воздухе считать до десяти, потом дернуть кольцо, а когда парашют раскроется, согнуть в коленях ноги…»

— Сычева, прыгай! — услышала я голос командира взвода.

Стало страшно, но пересилила себя, присела на край люка и, ухватившись за кольцо, свисающее с левого плеча, бросилась вниз. Волны воздуха меня подхватили, я испугалась и, не досчитав до десяти, с силой дернула кольцо парашюта. Меня рвануло, лямки натянулись, и я увидела над собой огромный белый купол. На сердце сразу стало легко и весело.

Плавно качаясь, я не заметила приближения земли. Неожиданно с силой брякнулась о землю. Ноги, согнутые по инструкции в коленях, спружинили, и это спасло меня от переломов. Свалившись набок и потушив свой парашют, я сейчас же взглянула на кружившийся над полем самолет. Из люка выскочил последний парашютист. «Луиза», — подумала я.

Парашютист летел к земле, с каждым мигом увеличивая скорость. «Не раскрылся парашют!» — ахнула я и тут же увидела, что все находившиеся на аэродроме бегут к месту предполагаемого падения парашютиста. Среди других я заметила и высокую фигуру лейтенанта Свинцова.

Взглянув на парашютиста, я похолодела: земля была уже слишком близко, чтобы на что-нибудь еще надеяться. И только метрах в двухстах от земли над падавшей фигуркой взвилось белое полотно парашюта. Луиза, раскачиваясь на лямках, весело махала нам рукой, а Толя Свинцов, потеряв фуражку, весь мокрый, все еще бежал вслед уносившемуся в поле парашюту.

— Наложу взыскание! — сердито крикнул позади меня командир взвода. — Я ей не разрешал делать затяжных прыжков…

Лицо его было взволнованным и сердитым.

— Надо же хвастнуть! — сказала подошедшая Маня.

Вскоре мы, опять все вместе, ехали домой в той же закрытой полуторке, но кроме нас ехал и Толя Свинцов. Он сидел рядом с сияющей Луизой и возмущенно говорил:

— Но вдруг бы парашют отказал?! Как ты могла рисковать собой? Пойми… — и он что-то горячо зашептал ей на ухо.

— Это ведь так просто! — смеялась в ответ Луиза. — Что мне, в первый раз?

Они с Луизой сошли в городе у нашего штаба.

— Потеряли мы Луизу, — сказал один из наших разведчиков. — Такого с ней никогда не бывало.

Луиза приехала только поздно вечером, необычно тихая и молчаливая. Такой же она была и все следующее утро, а под вечер вбежала в комнату сияющая и объявила:

— Девчата! Целуйте меня. Я выхожу замуж.

— Что-о? — поднялась пораженная Маня. — Что ты сказала?

— То, что ты слышала. Мы с Толей решили пожениться. Мы любим друг друга.

Раскрыв чемодан, она достала белое шифоновое платье.

Маня ошеломленно наблюдала за ней.

— А командир полка, а комиссар?..

— Они уже разрешили, и Толя ведь наш…

— Луиза, ты не должна этого делать, — горячо сказала Маня, — сейчас не время.

— Почему? Вот именно время, — подняла брови Луиза. — Толя хороший, меня любит… Хоть три дня, да поживу с любимым! А там ведь неизвестно, что будет… — сказала она и вдруг заплакала.

Это было так необычно для Луизы, что даже строгая Маня смягчилась.

«Сегодня познакомилась и на другой день замуж, — стояла я в раздумье, а где-то глубоко шевелилась мысль: — А может, она права?»

— Ну, что же вы загрустили? — прикрикнула на нас Луиза, вытирая заплаканные глаза. — Свадьбу сегодня будем играть! О нас уже доложили старшему командованию.

Быстро сбросив сапоги и брюки, Луиза надела пышное белое легкое платье и белые туфли и через минуту уже весело кружилась по комнате, напевая:

— Ну что же вы стоите? — снова накинулась она на нас. — Сейчас Толя придет. Маня, иди в столовую, сдвигайте столы, помогайте накрывать. Я бы сама пошла, но неудобно…

Не успела она договорить, как объявили тревогу по части.

— Стройся! — крикнул командир взвода, стукнув в дверь.

Наспех переодеваясь, Луиза бурчала:

— И замуж нельзя выйти по-человечески!.. Свадьбу не дадут сыграть…

Выстроившись в пальмовой аллее, мы ждали комиссара. Через несколько минут нам уже зачитывали разрешение старшего командования на брак двух воинов нашей части.

— Вот видишь, Маня, а ты еще сомневалась. Самый настоящий брак, крепче загса, — шептала Мане Луиза.

В начале вечера выступил наш комиссар. Он сказал, что жизнь молодых начинается с больших испытаний. Пусть помнят они всегда, что за их спиной Родина-мать, которая находится сейчас в большой опасности. И светлую жизнь, счастье свое и своих детей им придется завоевывать в кровавых боях. Но он верит в то, что все испытания выдержат они с честью.

— Крепче дружбы фронтовых друзей не бывает! — закончил свою речь комиссар.

До отбоя, который в этот день был на час позже, в вестибюле бывшего санатория звенели тарелки, стаканы, говорились напутственные речи.

Все весело поздравляли молодых и кричали: «Горько!» — летчики, штурманы и радисты этой авиадесантной части. Все знали, что медсестра Луиза выходит замуж за летчика. Но Анатолию было известно о своей невесте гораздо больше, и потому весь вечер он был мрачен и задумчив. Даже Луиза не могла развеселить его. Потом она рассказывала нам, что, когда они остались вдвоем, Анатолий говорил ей:

— Эти дни как сон. Я тебя вчера нашел, сегодня мы счастливы, но завтрашнее неизвестно. Лучше бы ты действительно была медработник. Завтра я вылетаю на задание, но теперь я не один, а с тобой в сердце! Ты, родная женушка, теперь моя счастливая звезда, ты постоянно будешь у меня перед глазами, и мы с тобой должны только побеждать. Смотри береги себя!

Он порывисто обнял ее.

— Боюсь за тебя… Будь осторожна. Даешь мне слово?..

— Хорошо. Ради тебя…

На другой день мы с восторгом встретили радостную новость: войска Западного фронта перешли в контрнаступление и разгромили оккупантов под Москвой.

А тридцатого декабря стало известно, что группа войск Кавказского фронта, чтобы облегчить героическую борьбу наших воинов под Севастополем и оттянуть войска врага, высадила десант в Керчи и Феодосии и ведет ожесточенные бои за продвижение в глубь Крыма.

В этот вечер мы собрались по тревоге и на машинах приехали в Новороссийский порт. С наступлением темноты началась погрузка на теплоход. По узкому и крутому трапу бойцы всю ночь таскали ящики с боеприпасами, машины грузили подъемным краном.

Пахло смоляными канатами. Наш старшина бегал по пристани, распоряжался хозяйством, торопил неповоротливого повара.

— Гнатенко! Гнатенко! — кричал он. — Идите скорее, получайте продукты.

— Да подождите, дайте кухню погрузить, — отвечал тот.

Стало рассветать. Подул свежий утренний морской ветер. Люди с тревогой все чаще поглядывали на небо.

Наша группа разместилась на верхней палубе, у капитанского мостика. Не прошло и получаса, как объявили воздушную тревогу. Послышался тяжелый гул самолетов и нарастающий свист. Мы втроем прижались к стене. Совсем рядом что-то сверкнуло, загремело, и меня воздушной волной отбросило к борту корабля.

Со всех кораблей и катеров ожесточенно стреляли, вокруг рвались бомбы, густой черный дым нестерпимо ел глаза. Я с трудом встала.

— Тамара, где ты? — кричала Луиза. — Жива? Отвечай!..

И, убедившись, что я цела, засмеялась:

— Молодец, воздушный балет совершила!

Но мне было не до шуток. Перед глазами плыли цветные круги, уши заложило, в голове звенело.

— В соседнее судно попала бомба, — объяснила мне Луиза.

Наш теплоход не повредило, и он продолжал готовиться к отплытию. Днем было еще несколько воздушных налетов, но зенитная артиллерия успешно отразила их, сбив два самолета врага.

В сумерках теплоход отчалил и стал медленно пересекать бухту. Капитан стоял на мостике и подавал команды. Командиры, собравшись у борта, молчали и напряженно смотрели на воду. Непривычная тишина показалась мне подозрительной.

— Куда все смотрят, что случилось? — удивилась я.

— Немецкие самолеты набросали мин в бухту, — мрачно ответила Маня.

Я подошла к борту. Впереди нас сновали тральщики, миноискатели. Вдруг возле одного из них поднялся высокий столб воды. Это взорвалась мина.

— Одну подорвал! И вторая есть!.. — произнес командир взвода. — Молодцы ребята!

Теплоход благополучно вышел из бухты в открытое море. Мы с Маней присели у борта. Луизе, видно, надоела тишина, и она тихо запела. Мы с Маней поддержали ее. Мерзли ноги, руки, но тепло было на душе — согревали любимые песни.

Вдруг Луиза замолчала и с тоской прошептала:

— Где-то мой Толя сейчас?..

К полуночи подул ветер, пошел снег, все вокруг затянуло белой пеленой. Высокие пенящиеся волны то порывисто падали, то снова поднимались, качая теплоход. Совсем замерзнув, мы с Маней и Луизой залезли под лежащий на верхней палубе брезент и, прижавшись друг к другу, заснули.

Нас разбудил резкий толчок и треск. Теплоход сильно качнуло еще раз. Мы услышали беготню по палубе и высунули головы из-под брезента.

— Наскочили на мину… Тонем!.. Мина, тонем!.. — раздавалось со всех сторон. Теплоход быстро кренился на правый борт. На мостике послышался спокойный голос капитана:

— Раздать пояса! Не поднимать паники!

Погас свет, перестали работать машины, но по инерции теплоход продолжал двигаться. Волны захлестывали палубу. Нам тоже дали спасательные пробковые пояса.

— Глупая смерть, — сказала Луиза.

— Смерть всегда дура, — ответила Маня.

— Да, но прыгать в море мы не будем, все равно не доплывем в такую бурю, — отозвалась я.

— Машинное отделение и трюмы залило водой! Теплоход тонет! — прокричал бежавший мимо боец.

— Не паникуй! — крикнул ему кто-то из разведчиков.

Капитан старался вывести корабль на мель. Начали спускать шлюпки, все бросились к ним. Вскоре переполненные лодки скрылись во тьме. Мы с ужасом смотрели на черную бездну моря.

— Тамара, я закоченела, но, когда представлю, что прядется нырять в эти волны, меня бросает в жар, — говорила Луиза, дрожа от холода. — Знал бы сейчас мой Толя, что его героиня струсила.

— Какие тут могут быть шутки, — рассердилась Маня.

Теплоход заметно погружался, нижняя палуба была уже в воде, волны поднимались все выше и выше, захлестывая нас и сковывая морозом тело. Одежда отяжелела и тянула вниз.

Кто-то прыгнул в море в надежде доплыть до берега. Внизу послышались крики.

Сильный толчок повторился, теплоход заскрипел, затрясся, и наша палуба оказалась под водой. Кто-то крикнул:

— На вторую мину напоролись!

Вода накрыла нас с головой. «Конец!..» — промелькнула мысль. Мы захлебывались, не хватало воздуха. Но волна откатилась.

На мостике кто-то громко сказал:

— Сели на мель, товарищи! Это не мина!

Раздались радостные возгласы.

— Маня, Маня, мы спасены! — не помня себя кричала Луиза.

— Ну и что же, все равно замерзнем, — безразлично ответила та.

— А ты не падай духом, — сказала я и, заметив, что она дремлет, прижавшись к столбику, прикрикнула: — Не спи, нельзя спать!

Я тормошила ее, но она снова засыпала. Меня тоже клонило ко сну. Вода хлестала в лицо, губы мерзли, сводило скулы. Но все это было не так жутко, мы уже верили в спасение.

На мостике стали стрелять из пистолета. Я прислушалась: где-то далеко раздавались заунывные протяжные гудки тральщиков.

— Нас разыскивают, девушки, крепитесь! — крикнул нам командир группы. — Скоро спасение.

Потом я слышала как в полусне, что Луиза будила Маню.

— Маня, не спи. Маня! — кричала она, тормоша за рукав подругу.

— Очень хочется слать, — медленно отвечала та.

— А ты спой что-нибудь, — посоветовала ей Луиза.

Маня так рассердилась, что даже сон слетел.

— Прекрати шутки!

— Не сердись, Манюня! Вот, слышишь, нас уже разыскивают, — говорила Луиза, ее голос уносили сторону порывы ветра.

Время тянулось бесконечно.

К рассвету ветер стих, но тральщики еще долго разыскивали нас.

Полузамерзших, в бессознательном состоянии нас доставили в Керчь, в полевой госпиталь. Кто-то все время мешал спать, больно растирал тело…

Привели в чувство и отогрели нас быстро, а вот с экипировкой пришлось повозиться. Керчь немцы сильно бомбили и обстреливали из минометов и дальнобойной артиллерии. Поэтому мы расположились на окраине города, в большом подвале разрушенного дома.

Нас предупредили, что вначале выбросят другую группу разведчиков, а потом уже нас.

Приехавший за ними шофер привез Луизе письмо от мужа. Оно было все полно тоски, но между строк чувствовалось, что Анатолий все-таки верит в близкую встречу с женой. Главное — это беречь любовь. Он писал, что, возможно, им удастся еще раз встретиться.

Читая нам с Маней письмо, Луиза сияла от радости.

На следующий день, занимаясь с нами и проверяя нашу готовность, комиссар сказал:

— Вот как передадут радисты, что та группа благополучно приземлилась и уже работает, так сбросим и вас. Сегодня, наверное, получим от них весточку…

Но от десантников и в этот день ничего не получили. Прошло еще два дня, а известий никаких не было. Командование нашей части тревожилось. Комиссар не отходил от радистов и, нервничая, беспрерывно курил.

Расположившись в обширном сыром подвале среди старых рыбных бочек, грязных ящиков с бутылками и всякого хлама, мы, шесть разведчиков, в том числе три девушки, тоже нервничали, томясь в ожидании прыжка.

Луиза, сидя на порожнем ящике, в полумраке целые дни писала мужу письма, а потом читала нам с Маней.

Хотя настроение у меня было неважное, я смеялась и шутила над молодой женой, а Маня не могла скрыть своего возмущения.

— Я не признаю такой любви, — говорила она. — Как это можно за один день полюбить человека так, чтобы писать ему на день по десять писем?!

Задумчиво глядя в темноту подвала, Маня мечтала:

— Вот если останемся живы, я полюблю по-настоящему, чтобы потом не пожалеть. И только на всю жизнь!..

— Ты думаешь, что у нас с Толей не на всю жизнь? — с вызовом сказала Луиза.

Маня молча пожала плечами.

Мне тоже взгрустнулось. Где-то Гриша? Что-то никак не найдут его, сколько ни запрашивала. Может, уже погиб…

Каждый день с вечера, зажигая коптилку, мы рассаживались вокруг большой перевернутой кверху дном дубовой бочки и, играя в домино, с тревогой ждали машину, которая отвезет нас на аэродром.

Где-то раздавалась орудийная канонада, в небе со звенящим гулом кружились вражеские самолеты, время от времени сбрасывая на землю смертоносный груз.

Луиза, то и дело вынимая из карманчика гимнастерки иголку, подтягивала в каганце фитиль. Тени на мокрых стенах подвала удлинялись, углы, где стояли принесенные из разрушенного дома кровати, становились светлее, а напряженную тишину нарушали только глухие стуки костяшек домино о пустую бочку.

Каждый гудок проезжающей мимо машины настораживал, но ожидания были напрасны. Известий от парашютистов все не было, и выбрасывать нас командование не решалось.

Однажды поздним вечером, когда мы, утомленные ожиданием и игрой в домино, тихо беседовали, к нам в подвал спустились командир взвода и комиссар. Даже при мерцающей «мангалке» мы заметили, что лицо комиссара было необычно хмуро и бледно.

— Завтра начнем высаживать, по одному каждую ночь, — коротко объявил он. — Вы, Маня, пойдете первая. Приготовьтесь.

— Хорошо, — ответила та.

— Ну, Луиза, вы готовы? — посмотрел на девушку капитан.

— Всегда готова! — весело ответила Луиза.

— Покажите-ка ваши наряды. Никаких следов не осталось после аварии? Все подогнали на себя?

— Да, товарищ комиссар. Вот сейчас я вам продемонстрирую.

И, взяв тяжелый чемодан, она скрылась за ящиками, перегораживающими подвал. Через несколько минут оттуда послышался ее голос:

— Идет опечаленная гибелью мужа молодая вдова Луиза Лаунберт-Фальцфейн…

И из-за ящиков вышла Луиза. Гладко облегающее ее стройную фигуру черное длинное платье из панбархата, с длинными рукавами и стоячим воротником, резко оттеняло туго стянутые на затылке бронзового цвета вьющиеся волосы. Только мелкие непокорные кудряшки пышно золотились над высоким лбом.

— Какая скромность! — сказал кто-то из нас.

Грустное выражение лица и печальные глаза Луизы нас поразили. Она стала совершенно другой, даже походка изменилась.

Потом Луиза показала комиссару сумочку, перчатки и всякую мелочь, вплоть до сережек и колец с браслетами.

— Так… — сказал командир взвода. — Хорошо. Значит, Маня, ночью в два часа приедем за вами. Прыгать будете из скоростного. Да, вот что, это для вас интересно, Луиза, на днях вы будете прыгать под личным командованием… — лейтенант не удержался и улыбнулся… — вашего мужа.

— Толя! Милый! — захлопала в ладоши Луиза. — А я уже думала, что больше с ним и не повидаюсь!..

— А когда я? — спросила я комиссара.

— После Луизы. Так вы хорошо запомнили и свою и их легенды? — опросил меня комиссар.

— Да, конечно.

— Скоро получите необходимые документы.

Когда они ушли, я спросила «брата»:

— А ты уже бывал в тылу?

— Приходилось. Но всегда был в прифронтовой полосе, а на этот раз впервые в глубокий тыл…

В час ночи к дому тихо подъехала машина. В подвал спустился командир взвода.

— Маня, готова? Поехали.

— До свидания, товарищи! — махнула нам рукой девушка.

— Счастливо, Маня!

Маню увезли.

А на следующий день до нас дошла неприятная новость, взволновавшая всех. Мы узнали, что первая группа парашютистов выбрасывалась в тот момент, когда недалеко по дороге проходила колонна немецких войск. Заметив наш самолет, они стали за ним следить, потом окружили парашютистов и даже не стреляли…

— Всех прикололи штыками во время приземления, — сказал один из разведчиков.

— И поэтому теперь решили сбрасывать по одному, — догадалась Луиза.

— А как Маня? От нее нет ничего? — встревожились мы.

— Еще нет.

Всю неделю мы ждали напрасно.

— Найдется Маня, не пропадет, — успокаивал нас комиссар.

Наконец однажды утром он пришел радостный.

— Маня приземлилась благополучно, сегодня ваша очередь, — сказал он Луизе.

В час ночи к дому тихо подъехала машина. По каменной лестнице простучали сапоги командира взвода.

— Луиза, готова? Давай быстрее! — показал он на чемодан и лежавшую на нем шубку. — Там Толя ждет, — с улыбкой добавил он.

Луиза засуетилась, надевая красивые, уже несколько поношенные боты и шубку.

— До скорого свидания! — крикнула она нам и нырнула в машину.

В сырых углах нашего подвала будто потемнело. Мы сразу почувствовали, как нам не хватает бодрой шутки и заразительного смеха Луизы. Даже выдержанный и строгий Виктор, мой «брат», все время вспоминал:

— Как-то там наша птичка приземлилась?..

Следующую ночь мы опять сидели за домино в ожидании, не зная, чей же сегодня жребий.

— Наверное, мой черед, — говорил Виктор. Машина подъехала, как и вчера, в час ночи.

Опять застучали по лестнице тяжелые сапоги командира. Он обвел разведчиков глазами и действительно остановил их на Викторе.

— Собирайся! — сказал он.

Уехал и Виктор. Но через час мы опять услышали, как подъехала машина, и Витя сбежал вниз.

— В чем дело? — бросились мы к нему. — Что-нибудь случилось?

— Не выбросили. — Он пожал плечами.

— Почему не выбросили?

— Не знаю, — стаскивая сапог, раздраженно сказал Витя. — Вот со мной приехал командир и штурман, у них и спрашивайте…

На лестнице послышались шаги, и в подвал спустились двое: Миша и огромного роста летчик, в меховых унтах и кожаном шлеме.

— Здорово, ребята! — весело поздоровался летчик и, увидев домино, сразу подсел к бочке. — В козла ударим?

— Ударим! — послышались голоса.

Села тасовать камни и я. Но именно в этот момент меня окликнул Миша:

— Сычева, ко мне! Собирайся, сегодня прыгаешь ты.

— Почему? — удивилась я. Голос у меня дрогнул.

Пристально взглянув на меня, Миша ответил:

— Такой приказ. Виктора — завтра. Ясно? Собирайся!

— Ясно, — ответила я не очень уверенно.

Миша подсел к играющим в домино, а я пошла в свой угол, за ящики, собираться.

Неожиданный приказ меня смутил настолько, что мне стало зябко… Набросив теплый платок на плечи, я стала укладывать вещи в чемодан. Под руки мне попала фотография Лоры. Свет фонарика упал на белобрысую детскую головку, и на меня опять, как живые, смотрели удивленные большие детские глаза. Этот взгляд дочки мне всегда казался упреком, а в этот вечер особенно…

Тоскливо заныло сердце, слезы сдавили горло. Прижав фотографию к губам, я заплакала. Вспомнились протянутые ко мне ее маленькие ручонки, когда я в последний раз выходила из дому с вещевым мешком за плечами. Трудно мне было тогда от них оторваться.

«Лоруша, прости и прощай! — шептала я. — Увидимся ли еще?»

По ту сторону ящиков слышны были споры и азартный стук костей домино о пустую бочку. Тусклое пламя коптилки иногда, будто пугаясь, вздрагивало, ярче освещая подвал. Вытирая слезы, я не могла отвести глаз от маленького, такого жалкого личика. «Сиротка моя… Наверное, спишь спокойно и маленькую ручку, как всегда, под щечку подложила… Фашисты, гады, — вспыхнула злобная мысль, — хотят отнять у тебя покой и жизнь, как у тех…» — и перед глазами замелькали картины: ужас первого дня войны. Горькие слезы перепуганных детей, беспомощность взрослых в пионерском лагере, изуродованные бомбежкой трупы. Вспомнилось зверское убийство детей тети Гаши. Вдруг показалось, что окровавленные руки фашистов тянутся к спящей Лорочке… Ненависть высушила мои слезы. Опять ко мне вернулась прежняя решимость: мстить этим гадам! Уничтожать их! Не откладывая, не медля ни одного дня!

Сбросив платок и захлопнув крышку чемодана, я подошла к Мише и громко сказала:

— Я готова.

— Молодец! — все еще всматриваясь в свои камни, рассеянно откликнулся командир. — Сейчас поедем. — И, с силой стукнув дублем по бочке, крикнул: — Тур окончен, хлопцы. Поехали! — обратился он к штурману.

Надев белый меховой жакет и обвязавшись платком, я простилась с товарищами.

— До встречи! — ответил Виктор.

По дороге к аэродрому я спросила у штурмана:

— А Луизу вы выбросили?

— Да, конечно, — сказал он. — Только с другого самолета. Со скоростного бомбардировщика.

— А как Анатолий расставался с Луизой?

— Да как… Вообще-то. Свинцов сильный человек, а здесь и он сдал. Понятно, конечно: так любить и пустить на такое задание… Когда он вошел к нам, Луиза бросилась к нему. А он очень сдержанно (видно, собрал всю свою волю) спросил ее: «Ну что, готова?» А она молча обняла его и смотрела глазами, полными слез.

— На нее мало похоже, — заметила я.

— Плакала… «Ну только без слез», — нахмурил брови Свинцов и зачем-то стал поправлять лямки парашюта. Пальцы его заметно дрожали.

— Еще бы! — сказал лейтенант Миша. — Жена. «Родная, береги себя и нашу любовь!» — твердил он ей.

«Бедная Луиза», — подумала я, вздохнув, и услышала опять голос штурмана:

— Видно уже теряя самообладание, Анатолий прижал ее к себе и, зажмурившись, что-то неслышно говорил ей. Я наблюдаю за картой и сквозь шум мотора слышу, он кричит: «Я уверен в тебе, Ляля! Ты сможешь избежать этого! Луиза Лаунберт должна вызывать у них уважение!»

Увидев Джанкой, я крикнул: «Приготовиться!»

Он целует ее, не выпускает, а за бортом самолета — разрывы снарядов. Я погасил свет и рванул бортовую дверь. Хлынул морозный ветер. В темноту врывались вспышки разрывов. Свинцов стоял на коленях и исступленно целовал руки жены. «Я горжусь тобой!»

Я дал сигнал к прыжку — мигнула зеленая лампочка.

«Пошел!» — махнул я рукой. А Анатолия пришлось взять под руку и буквально оттащить от Луизы.

«Толя, я люблю тебя!» — донесся с порога открытой двери голос Луизы, и она исчезла в темноте.

Свинцов рванулся за ней, еле удержали его. Да… такие дела. Такая у них родилась любовь…

Помогая мне застегивать лямки парашюта, Миша спросил:

— Правил посадки не забыла?

— Нет.

— А легенду?

— Нет, — твердо ответила я и удивилась, увидев перед собой маленький самолет «ПО-2», «кукурузник»: — С крыла прыгать?

— Да, — ответил Миша и помог мне забраться в кабину.

Мы летели быстро и скоро очутились над Симферополем. Самолет набрал высоту. Забили зенитки, вокруг рвались снаряды. Лучи прожекторов часто прорезывали темноту, стремясь нащупать нас. С трудом я заставила себя выйти на крыло самолета, вцепилась в борт, приготовилась к прыжку, но когда увидела сигнал «Пошел!» — у меня забилось сердце, стеснило дыхание. Взглянула в темную пропасть и отступила назад, прижавшись к борту самолета.

— Ну, что ты? — рассердился штурман. — Пошел!

— Куда? На зенитки?! — показала я ему на клубы дыма.

Еще были слышны разрывы снарядов. Мне показалось, что мы не пролетели и десяти километров, думала, штурман ошибся.

— Что это тебе, паровоз, что ли! Приготовиться! — скомандовал он строго, повернувшись в мою сторону.

Самолет сделал опять разворот. Взявшись за кольцо парашюта, встала на край крыла. Ветер бил в лицо, обдавая острыми снежинками. Внизу темнота.

Штурман скомандовал: «Пошел!» Сделав усилие, быстро шагнула вперед и прыгнула. Через некоторое время рванула кольцо. Лямки натянулись, и я повисла над бездной.

Внизу ничего не было видно. Прислушалась: не стреляют ли? Тревога сковала сердце: а вдруг внизу уже ждут немецкие штыки? И вдруг неожиданно приземлилась. Упала на правый бок. Ветер потащил меня по рыхлому снегу. Притянула за стропы парашют и, подобрав его под себя, затаила дыхание. Только удары моего сердца, как казалось мне, нарушали тишину. Решительно и быстро стала расстегивать лямки. Зарыла парашют в снег. Отряхнула платье, белый жакет, поправила платок и быстро пошла, спотыкаясь о кочки и проваливаясь в сугробы.

Справа заметила ползущий по земле луч света. «Дорога», — решила я и свернула. Далеко в небе проплыли огненные шарики. «Зенитки бьют по нашему самолету».

В поле была тишина. Наблюдая за изредка ползущими лучами фар, стала пробираться на дорогу.

XIV

В расположение врага я иду без оружия. Даже защищаться нечем… Стало как-то не по себе. А встречаться с врагом придется, и разговаривать нужно будет, даже улыбаться. «Ничего, привыкну!» — успокаивала я себя.

Мне хорошо была видна черневшая полоска шоссе, по сторонам которой разливалась снежная белизна. В морозном воздухе стояла такая тишина, будто войны и не было. Не верилось, что где-то близко находится враг.

Впереди послышались голоса. Скоро увидела машину. Около нее толпились люди. С тревогой в душе приблизилась к ним. Шофер заводил мотор, а женщины, укутанные в платки, садились в кузов. «Пройти мимо? Можно вызвать подозрение», — подумала я. Подошла к шоферу и попросила подвезти до города. Он показал:

— Вон хозяин.

Неподалеку стоял длинный немец, потирая замерзшие руки.

— Пан, можно подъехать? — кокетливо улыбаясь, спросила я.

— Я, я, — сказал он, присматриваясь ко мне и направляясь к кабине.

Почти на ходу вскочила в кузов и уселась на своем чемоданчике. Уже светало, когда мы подъехали к городу.

Неожиданно машина остановилась. Из дорожной будки вышли офицер и два солдата с автоматами. Офицер осветил сидевших на машине карманным фонариком.

— Пашпорт, мадам.

Дрожащими руками достала феодосийский паспорт, заготовленный мне в части, и справку о том, что еду в Симферополь к больному туберкулезному брату-студенту. Подала офицеру.

А сама, чтобы скрыть охватившее меня волнение, подставила лицо под свет фонарика и, стараясь казаться беззаботной, начала красить похолодевшие от страха губы.

Посмотрев пристально мне в лицо, а потом на фотографию, офицер сказал:

— Второй пломпа нет…

Я улыбнулась и, сделав вид, что очень занята, небрежно ответила:

— Не знаю, пан, так в Феодосии делали…

— Найн, найн, Феодос… Феодос найн, — сердито сказал гитлеровец, качая головой и внимательно рассматривая справку врача.

Неизвестно, чем бы кончилась проверка, если бы взгляд офицера не остановился на солдате, который влез в машину и начал рыться в корзинах женщин. Офицер машинально отдал нам документы и, не сводя глаз с солдата, обнаружившего продукты, обрадованно затараторил:

— Масльо, яйки есть? Гут, гут…

— Вы у детей отнимаете! — закричали женщины. — Мы последние тряпки возили в деревню менять на продукты!..

Но офицер навел на женщин фонарик, и те замолчали. Положив в полу шинели творог, яйца, масло, солдат спрыгнул с кузова, офицер махнул рукой шоферу, и машина поехала.

Я подумала, что мой паспорт не очень надежен. Лучше поменьше его показывать.

Машина остановилась на окраине Симферополя, и нас высадили.

Чтобы не наскочить на патруль, я в первом попавшемся подъезде переждала до восьми часов. Потом окольными улицами пришла на вокзал. В толпе пассажиров легче всего остаться незамеченной. Здесь у меня было место первой встречи.

Вышла на перрон. У выхода стояла девушка с чемоданчиком в руках. Взглянув на меня, она достала из кармана зеркальце, точно такое же, как у меня, с рекламой на оборотной стороне. Подкрашивая губы, она искоса поглядывала на меня.

Я достала свое и подошла к ней. И чуть не ахнула — девушка была мне знакома. Это была Катя, с которой мы вместе учились в школе и дружили. В этот момент особенно приятно было встретить школьную подругу. Какую-то внутреннюю гордость почувствовала я за нашу школу.

— Откуда ты, Тамара? — почти крикнула она, удивленная встречей, даже позабыв сказать мне пароль.

Я настороженно оглянулась и шепнула:

— Пароль!

— «Миша», — опомнилась она, засмеявшись.

— Вот это другое дело…

На станции послышались крики, шум. На путях стоял груженный углем состав. На платформах его расположились женщины с корзинами и мешками, солдаты прогоняли их. Кто мог, совал фашистам деньги. Тогда они молча отходили.

— Можно пробраться без пропуска? — спросила я Катю.

— Да, пойдем, я отведу тебя пока к бабушке, здесь недалеко, у вокзала.

В теплой комнатке, пахнувшей свежеиспеченным хлебом, нас встретила приветливая хозяйка. Пока мы с Катей завтракали, она, подперев щеку кулаком, пристально смотрела на нас. Глаза ее были влажны от слез.

— Твоя бабушка? — тихо спросила я Катю.

— Нет, — улыбнулась она, — я тоже только сегодня познакомилась с ней.

— Вы мне теперь все родные, — проговорила бабушка, поняв, о чем я спросила подругу. — Не насмотрюсь я на вас. Горькое времечко вам, молодым, досталось…

Когда старушка отошла к плите, Катя шепнула:

— У нее сын и дочь в лесу… Я ей весточку привезла от них.

— Помалкивай, Катюша, — напомнила я.

Она понимающе взглянула на меня и кивнула головой.

— Я всю ночь не спала, — сказала я Кате. — В тепле совсем раскисла…

— Я тоже. Вот поедим и поспим часика два. Здесь спокойно.

— Кушайте, кушайте, деточки, что бог послал, — говорила хозяйка.

Бабушка накормила нас и уложила отдохнуть; мы с подругой детства еще долго разговаривали. Прижавшись друг к другу на небольшой бабушкиной кровати, вспоминали счастливые пионерские годы. Вспомнили и Агнию Митрофановну Золотареву, директора Симферопольской железнодорожной школы, в которой мы учились. Агния Митрофановна была старым членом партии. Часто она рассказывала нам, ученикам, о революционном движении в России, об Октябрьской революции, участницей которой она была. Мы слушали ее затаив дыхание. Всегда спокойная и выдержанная, она старалась внушить нам любовь к знаниям и Родине, воспитать нас настоящими патриотами. Этому Агния Митрофановна отдавала все свои силы и талант педагога.

Ярко вспомнился день, когда мы с Катей впервые надели пионерские галстуки. На всю жизнь запомнились слова пионервожатой:

— Отдавая салют, пионер поднимает руку выше своей головы в знак того, что он интересы трудящихся всех стран ставит выше своих личных интересов.

Летом мы часто ходили в походы. Где-нибудь в лесу раскидывали палатки, зажигали костры, варили картошку, пели песни, играли. Но вот мы — комсомольцы, и теперь, когда потребовалось защищать Крым от захватчиков, мы с Катей встретились.

Я расспросила Катю о новостях, разузнала о последних немецких приказах.

Катя должна была отвести меня на квартиру, но было еще рано, и мы решили поспать. Катя отвернулась к стене и быстро уснула, а я долго ворочалась, прислушивалась к каждому шороху за окном. Но, согревшись, тоже забылась.

— Вставай, Тамара! — разбудил меня голос подруги. — Время идти.

Мы собрались, поблагодарили гостеприимную хозяйку и вышли.

На улице мне казалось, что все прохожие присматриваются ко мне, а встретив первого немца, я даже на миг приостановилась. Ведь мне еще не приходилось видеть немцев вот в такой «мирной» городской обстановке.

«Вот они, убийцы проклятые, — думала я. — Ходят по моему родному городу, как хозяева!»

Катя дернула меня за рукав:

— Ты что, Тамара? Не обращай на них внимания и не смотри, а то сейчас прицепятся.

Дом, в который привела меня Катя, находился на одной из центральных улиц города. Во дворе было много закоулков. Я знала, что где-то в этом доме у своей «тетки» должна жить и Луиза, причем комнату нам с «братом» должны были подыскать так, чтобы мы всегда могли видеть из окна крыльцо Луизы.

Хозяйка квартиры встретила меня радушно.

— Вы одна? — удивилась она. — А мне сказали, что здесь будут жить двое.

— Да, брат и сестра. Брат ее приедет завтра, — ответила за меня Катя. — Завтра я его приведу, — шепнула она мне и ушла.

Окна небольшой, уютно обставленной комнаты выходили во двор. Под окнами стоял мягкий диван, в углу — широкая кровать.

— Вот здесь я и буду спать, — сказала я, садясь на диван. — А брат — пусть на кровати. Он болен, ему нужен покой.

«Брата» должны были снабдить справкой, что он — в последней стадии туберкулеза (немцы очень боялись этой болезни) и что ему нужен постельный режим.

— Это ваше дело, располагайтесь как дома, — сказала хозяйка. — Я завтра уеду к сестре, вам будет свободнее.

Эта приветливая, но не очень разговорчивая женщина мне понравилась. Муж ее, как я узнала позже, был на фронте, а сын партизанил в лесу. Она боялась, что об этом узнают немцы, и решила уехать на время в район к сестре. Вероятно, она догадывалась, кто мы такие, но ни о чем у нас не спрашивала.

Я взяла с этажерки какую-то книгу и, раскрыв ее, легла на диван так, чтобы мне хорошо был виден из окна весь двор. Во двор выходило несколько дверей. В которой же из них должна появиться Луиза? Мне не терпелось это узнать. «А вдруг что-нибудь случилось и Луизы здесь нет? Вдруг ей не удалось разыграть свою роль так, как было намечено, и ее разоблачили и схватили?» — думала я.

Хозяйка прибрала комнату, оделась и ушла.

Я долго лежала на диване с раскрытой книгой, и в голове у меня теснились тревожные мысли. Посчастливится ли мне здесь, в родном городе, захваченном врагом? Как я должна держать себя? Ведь до войны у меня здесь было много знакомых. А если кто-нибудь встретится на улице?

Задумавшись, я не сразу услышала за окном сигнал автомашины. Через ажурную занавесь осторожно выглянула в окно. У соседнего крыльца остановилась легковая машина. Возле шофера сидел немецкий офицер. Вот он открыл дверцу, вышел и направился к крыльцу. На крыльце, вся в трауре, в шляпе с откинутой длинной черной вуалью, появилась женщина. Меня бросило в жар. Это была Луиза.

Но кто бы мог ее сейчас узнать! Как же она изменилась — плечи опущены, бледное лицо осунулось и выражало глубокую тоску. Глаза ввалились и покраснели от слез.

«Что с ней? А вдруг ее арестовали?» — мелькнула мысль.

Но, увидев, как провожающий Луизу офицер галантно подал ей руку и, раскрыв дверцу машины, вежливо расшаркался перед ней, я успокоилась.

«Наверное, едет в штаб. Но ведь день ее первого визита был уже давно. Значит, она часто там бывает, — размышляла я. — Это хорошо!»

Обратно Луиза приехала очень поздно и не одна. Слышалось несколько мужских голосов, среди них выделялся грустный, но кокетливый голос Луизы.

Наутро Катя привела «брата». Я ему рассказала о Луизе. Разложив по комнате учебники, Виктор тотчас принялся возиться с передатчиком.

— Ночью постараюсь связаться, — пообещал он.

Ожидая позывных, Витя не спал всю ночь, я не дождалась и уснула. А на следующий день получила первое задание: провести разведку на Симферопольском шоссе, по которому войска и танки фашистов двигались на Севастополь.

«Пройдусь вначале по знакомым улицам, — решила я, — а потом, когда начнет темнеть, найду себе место…»

На мне было теплое шерстяное платье, добротный меховой жакет, на голове большой шерстяной платок.

Идя по городу, вглядывалась в знакомые места. Вот Феодосийский мост над шумным после обильных дождей Салгиром. Каждый камень, каждое дерево были мне памятны с детства. Хотелось поскорее увидеть дом, где я росла, круглый бассейн во дворе, а около крыльца — ветвистый орех, раздвоенный до корня. Мы с подругой часто забирались в его расщелину и, усевшись там, мечтали о будущем.

Завернула за угол и вместо красивого двухэтажного дома и ветвистого ореха увидела груду развалин. Редкая решетка вокруг двора была разворочена, из-под нее торчали остатки орехового дерева.

До окраины города шла быстро, больше нигде не задерживалась. Остановилась у полуразрушенного домика возле шоссе. Изображая из себя рачительную хозяйку, подобрала с земли валявшуюся железку от надворного фонаря с названием улицы и номера дома, а сама в это время внимательно оглядела дорогу.

Мимо сновали туда и сюда легковые машины, проезжали подводы с сеном и разными грузами, мчались мотоциклы.

Уже стемнело, и на меня начали обращать внимание. По-видимому, в этот час не разрешалось ходить.

Зайти в домик мне показалось небезопасным, и я пошла по тропинке в поле. Голову сверлила одна мысль: «Где выбрать место для наблюдения?»

Сумерки сгущались. Отошла метров на сто и, потеряв тропинку, куда-то провалилась. Яма, в которую попала, оказалась старой воронкой от бомбы. «Вот отсюда и буду вести наблюдение». На дне оказалась талая снеговая вода. Подползла к краю воронки, сняла с себя белый шерстяной платок и прикрылась им для маскировки. Пронизывала сырость. Чтобы не простудиться, растерла снеговой водой руки и лицо.

К ночи движение усилилось, но проезжали пока только обозы да легковые машины. Долго следила за дорогой, наконец усталость взяла свое, и я задремала. Мне снилось, что я стою на огневой у орудия, а вокруг меня столпились бойцы и расспрашивают, где я так долго была. Стала рассказывать обо всем пережитом, о том, как фашисты издеваются над советскими людьми в оккупации, разрушают построенное нами. Вдруг раздался грохот, затряслась земля — на нас пошли танки. «Давайте снаряды!» — крикнула я бойцам, а сама хотела навести орудие, но поворотный механизм заело, и я никак не могла повернуть ствол пушки на танки. Они подходят все ближе, и от грохота сотрясается земля.

В это время я проснулась. Окоченевшими руками протерла глаза и увидела, что по шоссе двигаются танки. Лязг гусениц и разбудил меня.

Ночь была светлая. Танки шли быстро, не так, как на передовой, где они осторожно ползут, опасаясь мин. Подумалось: «Вот были бы здесь пушка и расчет, мы бы натворили дел, а так лежи и считай…»

Прошла колонна. Насчитала в ней тридцать три танка, сорок машин с пехотой и несколько десятков мотоциклов. Через небольшой промежуток времени по шоссе прогромыхало несколько тягачей с артиллерией крупного калибра, их обогнали машины с немецкими солдатами и каким-то грузом. Хотелось спать, коченели ноги… «Скорее бы рассвет…»

Опять потянулись по шоссе обозы. Возчики-румыны перекликались между собой, некоторые из них что-то пели. Долго я подсчитывала их повозки, а потом под постукивание и скрип колес, утомленная и продрогшая, опять задремала…

Очнулась, когда небо на востоке посветлело. Шоссе было пустынным. Я решила осторожно выйти из засады, хотя знала, что в такой ранний час оккупанты еще не разрешают ходить. На всякий случай достала из сумочки кусок бумаги, свернула ее, заложила за щеку, повязалась косынкой и платком, потом быстро прошмыгнула на дорогу и пошла в сторону города. С трудом передвигались окоченевшие ноги. Очень хотелось спать. Все сильнее овладевало опасение, что меня могут остановить.

Навстречу шла крытая брезентом машина. Катя предупреждала, что ночью и рано утром небезопасно встречаться с немцами. Машина быстро приближалась. Я ухватилась за обмотанную платком щеку и принялась стонать. Машина остановилась. Гитлеровец открыл дверцу кабины и навел на меня фонарик. Я хотела продолжать путь, но, услышав строгий окрик «Хальт, фрау», остановилась, подошла к машине и показала на «опухшую» щеку.

— Пан, зуб болит, — проговорила я, скривившись, и опять застонала: — Ой, ой, доктор, доктор! К доктору иду.

Немец покачал головой.

— Цан, цан, — объяснил он шоферу, и они поехали дальше.

У меня будто сто пудов свалилось с плеч. На горизонте занималась заря. Показались крайние домики пригорода. Залаяли собаки…

Взойдя на пригорок, увидела восходящее солнце. Мне вспомнились стихи какого-то поэта, воспевавшего солнце, идущее с востока и несущее радость и надежду людям. Эти стихи читала одна девочка на вечере художественной самодеятельности во Львове.

…Когда я постучала в дверь, «брат» лежал на кровати с книгой в руках.

— Я уже тревожился, не случилось ли чего? — спросил он, с беспокойством глядя на мое усталое лицо.

— Ждала утра, ночью ведь не пройдешь, — коротко ответила я и, не раздеваясь, чтобы не терять ни минуты, села на стул.

— Передавай, я буду говорить.

— Да, там давно уже ждут донесений. — Виктор засунул руку под подушку, где у него находился передатчик.

— Танков прошло тридцать три, машин с пехотой — сорок. Несколько десятков мотоциклистов, а румынских подвод с боеприпасами недосчиталась, уснула, — виновато закончила я. — Луизу не видел? — спросила я, когда «брат» снял наушники.

— Вечером ее увез тот же офицер. Вернулась она очень поздно. Капитан проводил ее до крыльца, но в комнату не вошел. Да, вот что, — распорядился Виктор, — днем надо сходить к «почтовому ящику». Может быть, есть письмо от Луизы. Наши беспокоятся, как она устроилась.

— Хорошо, — сказала я и, наскоро закусив, легла на диван и сразу же уснула.

Днем я наведалась в условленное место в городском саду, где находилась наша подпольная почта, и принесла письмо. Под ним стояла подпись: «Голубка».

— От Луизы! — обрадовались мы.

— «Дорогая мамочка! — стал читать вслух Витя. — Вот уже скоро неделя, как я живу здесь. Здорова, но по временам еще дрожат от слабости ноги. Надеюсь, постепенно привыкну и буду чувствовать себя бодрее. Очень скучаю по Толику, здоров ли он?»

— Вот противная, — не выдержала я. — Прежде всего о своем Толике.

— «Как поживают мои дети?» Дети — это мы, наша группа, — пояснил «брат». — «Меня встретили на новом месте хорошо. Все ко мне внимательны, стараются успокоить и развеселить. Начальник относится ко мне по-отечески, говорит, что не даст в обиду и окажет содействие в моих хлопотах. Поэтому обо мне не беспокойся. Дела у меня идут хорошо». — Слава богу! — облегченно вздохнул «брат». — Надо скорее сообщить туда, что все в порядке.

Дальше Луиза с помощью шифра сообщала, что к Симферополю движутся два эшелона с танками и несколько частей СС и что из разговоров офицеров она поняла, что в этом месяце Севастополю готовится большой «кулак».

— Ну, это мы еще посмотрим, кто кому приготовит кулак, — хмуро сказал Витя.

В ту же ночь он передал первое донесение Луизы командованию.

XV

Так началась наша жизнь в тылу врага.

Я ежедневно, чаще всего ночью, ходила в разведку, наблюдая за передвижением немецкой техники по дорогам, прилегающим к Симферополю, а также навещала «почтовый ящик» и приносила все эти сведения «брату», который передавал их через фронт.

В подпольный почтовый ящик поступали сведения не только от Луизы, но и от других разведчиков нашей группы. Однажды коротенькую записку прислала Маня. Она сообщала, что работает в ресторане при немецком штабе, каждый день видит Луизу и наблюдает за ней и ее окружением.

Маня писала, что пока все у нее в порядке, но, если возникнут какие-нибудь сомнения или затруднения, она придет к нам посоветоваться.

Мы с «братом» радовались — все шло так, как было намечено по плану.

Правда, для меня это были нелегкие дни. Мне иногда казалось, что просто не выдержу физически. Я очень уставала. Приходилось много ходить пешком и очень мало спать. И питались мы неважно. Денег у нас было много, но продукты доставали с трудом, а готовить было некогда и негде. «Брат», чтобы не вызывать подозрения соседей, почти не вставал с постели и не выходил из дома.

Однажды я только пришла с ночной разведки на Севастопольском шоссе и еще не успела раздеться, как услышала приказ:

— Необходимо сегодня же достать сведения с Керченского направления.

— Пойду завтра, — попыталась возразить я. — Нет сил, хочу спать.

В комнате было тепло, и, промерзшая за ночь, я не могла больше бороться со сном, как сидела, так и свалилась на тахту.

— Нет, — сквозь дремоту услышала я твердый голос «брата». — Сведения необходимо достать сегодня же.

С трудом поднялась, умылась холодной водой и вышла из дому.

Крымская зима — недолгая. Вчера выпал снег, а сегодня светит яркое теплое солнце. Мороз, сковавший ночью все лужи, смягчился, и с крыш стало капать.

Несмотря на солнечный день, в городе прохожих было мало, а те, что показывались, ходили как-то настороженно, беспокойно озираясь. Лица их были хмуры.

Я свернула за угол и пошла по направлению к Феодосийскому шоссе.

По дороге встречались офицеры со свастикой на рукаве, солдаты. Казалось, что вот кто-нибудь из немцев подойдет и предложит мне идти за ним.

Наконец город остался позади. Шагала по шоссе и думала, что же делать дальше: сидеть и ждать здесь целый день и ночь? Это невозможно. Как же быть, как вести наблюдение?..

И вдруг вспомнила о Пашиной сестре, которая живет над дорогой в Зуе. Решила идти туда. Сонливость и усталость сразу исчезли, и я быстро зашагала по шоссе.

«У нее узнаю о Паше. Это люди надежные. Из ее дома удобно наблюдать за дорогой…»

Пройдя несколько километров, решила отдохнуть и записать собранные по дороге сведения. Достала из сумки заготовленное письмо. Тонко очиненным карандашом стала между строчек сокращенно записывать все, что успела узнать, и так увлеклась, подсчитывая в уме технику и живую силу противника, что не заметила, как возле меня остановилась подвода. Услышала тяжелые шаги и машинально скомкала письмо. «Ну все, засыпалась!» Передо мной стояли два румына.

— Что делать? — опросил один.

— Читаю письмо от кавалера, — беспечно ответила я.

— Куда идешь?

— В деревню.

— Там кавалер есть, мадам?

— Есть, конечно! — И, улыбнувшись, подмигнула ему.

— Давай письмо, читаем, — сказал другой румын, — мой русский знает мало-мало…

Я обомлела, испуганно сказала:

— Нет, не дам!..

— Давай! — закричали оба и потянули меня за рукав.

Я продолжала сопротивляться, а потом подумала: наверно, не умеют читать по-русски. Встала, протянула письмо:

— На, читай! — А у самой сердце трепещет: вдруг увидят между строчек карандаш.

К моему счастью, румыны, видимо, читать не умели и не взяли письма.

— Садись, поедем, мадам, — сказал один из них, усаживаясь на подводу.

«Только этого мне и не хватает!» — подумала я.

— Ничего, я пешком пойду, мне близко.

— Садись, мадам, — настаивал румын и подвинулся, уступая место.

Было видно, что он не отвяжется. Подкрасила губы, напудрилась и села.

За спиной послышались сигналы машин. Мимо промчались один за другим двадцать четыре грузовика. В них сидели немецкие солдаты, сзади были прицеплены орудия. На нескольких машинах лежали ящики с боеприпасами.

— Артиллерия на фронт, — сказал один румын, когда проехали пушки.

— Нет, не на фронт. Этого мало на фронт, — возразила я, покачав головой.

— Нет, много на фронт уже пошел. Один полк на фронт, это другой полк, — объяснил мне румын, не сводя с меня черных глаз.

Но я заговорила о другом, будто пушки меня не интересовали.

Подъехали к Зуе. Румыны настаивали, чтобы я указала дом, в котором остановлюсь. Обмануть их не составляло большого труда: показала им маленький белый домик на пригорке, пообещала, что останусь в деревне недолго и завтра буду ждать их в городе. Вспомнила о железке дворового фонаря с номером полуразрушенного домика на окраине и назвала его румынам. Когда они отъехали, крикнула вдогонку:

— Завтра буду ждать, обязательно приходите!

Не сразу нашла дом Пашиной сестры. Помнилось, он стоял у дороги — беленький, чистенький. Теперь все дома были серые, до самой крыши вымазанные глиной. Один двор показался мне знакомым. Я несмело вошла; в дверях меня встретила хозяйка. Я не узнала ее сначала. Она очень изменилась, сгорбилась и постарела.

Она меня тоже узнала не сразу, но когда я сказала, что до войны ночевала у нее вместе с Пашей, вспомнила.

— Я видела Пашу перед приходом немцев. Она говорила, что оставила своего малыша у вас, а сама идет в партизаны.

Хозяйка испугалась.

— Да что вы, дорогая! Паша в партизаны?! — бледнея, проговорила она. — И ребенка мне не оставляла, что вы! Нет, нет, — и она замахала руками.

Через минуту, усаживая меня у стола и недоверчиво оглядывая, хозяйка спросила:

— А вы откуда приехали?

— Я не успела эвакуироваться. Когда доехали до Керчи, было уже поздно, переправу закрыли.

— А Паша куда-то эвакуировалась, а куда — не знаю, — уверяла женщина.

— Не может этого быть, — ответила я. — Вы не бойтесь, говорите правду.

— Не знаю я, где Паша…

В это время в комнату вбежал мальчик. Он очень походил на Пашу.

— Пашин мальчик! — крикнула я радостно.

— Нет, это мой сын, — настаивала хозяйка.

— Нет, я не твой, а мамин! — со слезами закричал пятилетний малыш, надув губы и сердито посмотрев на тетку.

Я засмеялась, а женщина совсем перепугалась, видно опасаясь провокации.

— Не волнуйтесь, — стала я успокаивать ее. — Лучше скажите, где я могу видеть Пашу. Она бывает здесь?

С большим трудом мне удалось узнать от нее, что Паша живет в городе.

— Два дня тому назад она была у меня и сказала, что придет сегодня, — неохотно, сообщила женщина.

— Буду ее ждать.

Я села у окна и стала наблюдать за движением на шоссе. В восемь часов вечера в окно постучали два раза. Хозяйка засуетилась и побежала открывать дверь.

Паша задержалась в сенцах, заметив в доме постороннего человека.

— Заходи, чего боишься, — сказала я.

Она нерешительно вошла и остановилась на пороге. Смотрела на меня и не двигалась с места. Я не вытерпела, бросилась к ней, крепко расцеловала ее.

— Паша, дорогая!

— Тамара! — поразилась она. — Откуда? Ты же уехала!

— Уехала и приехала, — ответила я, смеясь.

— Ты оттуда, Тамара?

— Да, Паша, да!

Я вкратце рассказала, зачем пришла в Зую.

— Мы можем помочь тебе, — сказала Паша. — Моя сестра ведет точный подсчет всего, что идет на фронт. Ночи теперь светлые, она и ночью считает. Дай, пожалуйста, сюда все, что у тебя есть, — обратилась Паша к сестре.

Та принесла клочок бумаги.

— Вот все, что прошло на этой неделе.

На бумаге были подсчитаны какие-то продукты. Паша объяснила, что хлеб — это танки, картошка — артиллерия, мука — пехота, мука в мешках — пехота на машинах. В конце списка увидела: 24 килограмма картошки. Точные данные — это та «картошка» с длинными стволами, которая сегодня проехала мимо меня по шоссе!

До полуночи мы с Пашей не смыкали глаз. Маленькая коптилочка тускло освещала нетопленную грязную комнату, специально запущенную, чтобы не вызвать у оккупантов желания поселиться здесь. Тут же, в сенях, стояла корова. На деревянной кровати спал сынишка Паши. Она временами подходила к нему, целовала, и он во сне вздрагивал.

Паша рассказала о борьбе партизан, о наших общих знакомых, которые воевали в лесу, о секретаре райкома партии. Он командовал отрядом.

Под окном послышался топот. Паша потушила коптилку. В дверь забарабанили. Мы молчали. Стук повторился.

— Ложитесь в кровать, — прошептала Пашина сестра и пошла открывать.

— Офицер… Надо спать, пусти… — услышали мы.

Осветив фонариком сени, один из немцев брезгливо сказал:

— Нет, здесь русский швайн живет, никарош, — и солдаты ушли.

Утром мы расстались.

Измученная морально и физически, с трудом передвигая отяжелевшие ноги и спотыкаясь о подмерзшие к вечеру кочки, вернулась я в город. Улицы были мрачны и пустынны. Изредка мелькали тени пугливо озиравшихся запоздалых прохожих. Зловещим эхом звучали строгие окрики полицейских патрулей. Проносились военные машины.

Взглянула на часы. Оставалось пятнадцать минут, и я решила зайти проверить подпольную почту. Там было донесение. Поспешно сунув его в сумку, я направилась к дому.

На углу мне пересекла дорогу большая черная, с маленьким решетчатым окном, закрытая машина. Даже громкий шум ее мотора не мог заглушить криков и рыданий находившихся в ней женщин и детей. Больно сжалось сердце. Стиснув зубы, я пропустила машину и пошла дальше.

Чтобы избежать встречи с патрулями у бывшей гостиницы «Ленинград», где находился теперь немецкий штаб, пошла по улице Кирова и, свернув на улицу Карла Маркса, уже приближалась к дому. Вдруг впереди заметила спокойно идущую пару. Высокий немецкий офицер, вежливо поддерживая опиравшуюся на его руку даму, о чем-то громко говорил, а дама сдержанно смеялась, уткнув лицо в воротник котиковой шубки. Я узнала Луизу.

У ворот они остановились. Я окаменела. Патрулей здесь не видно, но этот офицер может меня задержать. Входить во двор было опасно.

Услышав позади себя шаги, офицер взглянул на часы и пристально уставился на меня. Не убавляя шага, я решительно направилась к воротам.

— Густав, не смотри так сердито, это моя соседка, — смеясь, проговорила Луиза и взяла немца под руку.

Когда «брат» открыл мне дверь, я почти вбежала в комнату, но от неожиданности остановилась как вкопанная. На диване сидела Маня.

— Маня, Манечка! — бросилась я к ней.

Мы радостно обнялись и расцеловались.

Но тут же я встретила сердитый взгляд брата.

— Тамара, почему ты задерживаешься до комендантского часа? Как ты не понимаешь? Ведь ты рискуешь не только собой, но и всеми.

— Хорошо тебе рассуждать, лежа дома на кровати! — вспылила я. Не выдержали натянутые до предела нервы. — Скажи спасибо, что так успела.

Укоризненно взглянув на меня, Виктор поднял подушку и показал передатчик с наушниками:

— Вот мой пост. И оставить его я не могу, как бы мне ни было трудно.

Мне стало неловко за свою невыдержанность, и, чтобы перевести разговор, я обратилась к Мане:

— А ты как же теперь пойдешь отсюда ночью?

— Обо мне не беспокойся, — ответила девушка. — Я могу ходить в любое время. У меня пропуск есть. Пока все хорошо. Связь с Луизой налажена. Правда, часто у нее бывать опасно, но иногда можно. А заодно и к вам зайти…

— Да, знаете, — перебила я. — Сейчас встретила Луизу с каким-то фрицем.

— Ну-у? А какой он? Высокий такой, широкоплечий, пожилой, да? — встревожилась Маня.

— Не знаю. Не присматривалась, не до того было.

— Вероятно, это Густав, — с беспокойством продолжала Маня. — Он больше всех увивается за Луизой, я заметила это. А она его всячески избегает. Он хорошо знает мужа настоящей Луизы, был его другом.

— Это очень опасно, — нахмурился Виктор.

Тут я вспомнила, что принесла чье-то донесение, и стала вытряхивать из сумки на стол весь маскировочный «мусор» — коробки пудры, помаду, кремы, бумажки, письма. Под ними лежала скрученная в трубочку записка.

— Конечно, от Луизы. — Я развернула листочек, наспех исписанный шифром, и протянула брату.

— Читай, — насторожилась Маня.

— «Здравствуй, дорогая мамочка! — стал читать Виктор. — Я уже тебе сообщала, что на работе меня встретили хорошо, старик начальник меня обожает, у меня много поклонников. Признаюсь, они мне уже стали надоедать. Особенно один. Он так назойлив, что буквально не спускает с меня глаз. Говорит, что знает моего мужа».

— Так и есть! — вскочила Маня. — Это он, Густав.

— «Он то и дело задает мне всякие вопросы, — продолжал читать Виктор. — А когда мы вместе обедаем в столовой, все допытывается, какое из крымских вин больше всего любил мой муж. Он говорит, что муж захватил с собой несколько бутылок этого вина, когда ехал отсюда за мной. Не знаю, так ли это. И второй вопрос: он хочет знать, какой подарок повез муж моей бабушке Софье, когда поехал домой. Отшучиваясь, я ему ответила: если уж вам так хочется это узнать, потерпите. Когда мы с вами будем где-нибудь вместе на вечере, я вам торжественно преподнесу бокал этого вина и мы с вами выпьем на брудершафт. А заодно я вам раскрою и тайну подарка бабушке, хотя, признаться, я очень удивлена, что вас интересуют такие пустяки». «Ну что ж, — вполне серьезно ответил мой поклонник, — я думаю, что такой случай скоро представится. На днях у нас в ресторане будет большой банкет». — «В честь чего?» — удивилась я. Он долго не хотел отвечать. Я настаивала, и мне удалось узнать, что на днях к нам приезжает гость. Он очень высокого роста…» — Разумеется, не о росте идет речь, — взглянул на нас с Маней Виктор. — «В честь его на нашем производстве собираются устраивать вечер. Времени мало, ответ держать придется очень скоро. Ну, пока всего хорошего, мамочка. Жду от тебя привета. О дне банкета сообщу дополнительно. Твоя Голубка». — Она пишет неосторожно, — сказал «брат», сворачивая листок, — видимо, очень волнуется.

— Еще бы! Ведь если мы не получим вовремя ответ, то она погибла, — с тревогой проговорила я. — И сумеют ли они там узнать?

— Обязательно узнают! — твердо ответил Виктор.

— Маня, расскажи же нам, как Луиза появилась в штабе. Ведь ты тогда уже работала там? — попросила я девушку.

Маня подошла к окну, плотнее прикрыла толстые ставни, проверила, закрыта ли дверь, и снова села на диван.

— Ой, если бы вы только знали, что она за артистка, эта наша Луиза! Я чуть со смеху не умерла! Я на неделю раньше поступила работать в штаб. И знаете, мне почему-то все время казалось, что наша первая встреча с Луизой произойдет в коридоре, в вестибюле или на лестнице, но вовсе не там, где это на самом деле случилось. В последние дни я очень волновалась, то и дело выбегала в вестибюль, чтобы первой встретить Луизу. Мне казалось, что встреча со мной облегчит ее трудную роль. Но Луиза не появлялась.

— Ее долго не выбрасывали, все ждали сигнала от тебя, — сказал Виктор.

— У здешнего радиста-подпольщика испортилась рация, — объяснила Маня. — И я никак не могла передать, что приземлилась благополучно. Ну вот, слушайте. Однажды утром я замечаю в штабе необычную суету. Офицеры о чем-то перешептываются. Я как раз обслуживала кабинеты первым завтраком. Вдруг слышу: «Взорвали мост, эшелон провалился в реку, а два последних вагона отцепили…» Я тогда подумала, что это партизан дело, и еще порадовалась: вот, думаю, дают им жару наши.

К генералу с завтраком меня не пустили. «Занят», — сказал адъютант. Но когда я вернулась в ресторан, буфетчица на меня накинулась: «Где ты шляешься? Неси скорее в кабинет командующего, — и ткнула мне в руки поднос с бутылками содовой воды и бокалом. — Два раза звонили. Воду просят».

В кабинете командующего сильно пахло валерианкой, и первое, что мне бросилось в глаза, — это нахмуренное, печальное лицо самого генерала. Он шагал по кабинету, нервно комкая в руках большой конверт с крупными сургучными печатями.

Я поставила тяжелый поднос на круглый диванный столик, подняла глаза и чуть не вскрикнула от неожиданности.

На диване лежала Луиза.

Глаза ее были закрыты, из-под опущенных ресниц катились крупные слезы. Склонившись над ней, штабной врач разжимал ее крепко стиснутые зубы, стараясь влить в рот лекарство.

Наконец Луиза медленно открыла глаза и спокойным, грустным взглядом обвела всех присутствующих. На миг этот спокойный и совсем чужой взгляд скользнул по мне, и тяжелые ресницы, чуть заметно дрогнув, опять опустились.

Вдруг она застонала, по-детски жалко скривив губы, отвернулась к стене и горько заплакала.

— Знаете, я просто была поражена! — засмеялась Маня. — Она так горько плакала, что даже мне стало жалко бедную вдову.

Генерал сразу же подскочил к ней и, подавая ей бокал воды, стал успокаивать: «Не плачьте, дитя, не плачьте. Идет война, а он солдат… На все воля божья…» — «Что же я буду теперь делать здесь, среди этих варваров русских, этих зверей? — рыдала Луиза. — Не могу, хочу обратно, домой в Париж! В мой Париж! К моей дорогой мамочке!» — «Успокойтесь, мамзель Луиза, здесь вас не обидят. Жить будете в вашем фамильном доме у тети, а питаться в нашем штабном ресторане. Дадим вам надежную служанку…»

«Вот случай, — подумала я, — надо бы не упустить его».

А Луиза продолжала твердить, что хочет домой, в Париж, что она сообщила отцу о постигшем несчастье, и он должен приехать сюда.

В кабинете было тепло, но меня знобило от волнения. Собирая посуду, я злилась на Луизку. «Пересаливает, а вдруг он скажет: «Ну и езжай в Париж!..» Но генерал терпеливо уговаривал, утешал ее. «Поймите, милое дитя, вам нужно получить это, — и генерал показывал на конверт с сургучными печатями. — Ваше должно принадлежать вам, это же капитал».

«Помогите мне, умоляю вас», — проговорила Луиза, поднимаясь с дивана.

«Сейчас немного рановато, — озабоченно нахмурился генерал. — Вот на днях наши войска войдут в Севастополь, и весь Крым будет наш. Тогда вы сразу вступите в свои владения, а сейчас опасно, тем более женщине…»

В это время старший адъютант генерала, заметив меня, показал на дверь и, выйдя вслед за мной, распорядился:

«Фрау Маня, кушать, пыстро! Путерпрот, тва путылка вино и конфет».

«Ах, какая хорошенькая, чудесная мамзель, — рискнула я обратиться к адъютанту. И, заметив, что мой восторженный тон ему польстил, продолжала: — Вот такой бы мамзель послужить. Это настоящая барыня. Прелесть…»

«Хорошо, хорошо, надо думать, — внимательно оглядывая меня, проговорил адъютант, — может, ты подойдешь».

— Когда я с подносом снова вернулась в кабинет, — продолжала рассказывать Маня, — Луиза уже сидела на диване подле генерала и говорила с ним по-французски. Увидев меня, она заговорила по-немецки, извинившись и объяснив, что дома, в семье, она больше пользовалась французским.

«Но почему ваш муж с таким опозданием возвращался из отпуска? Ведь он должен был прибыть еще месяц назад?» — спросил генерал. «Ох, бедный Фридрих, — на глазах Луизы вновь показались слезы, — когда он ехал в Париж из этой проклятой России, то простудился и долго лежал дома больной», — и она, всхлипывая, прижала к глазам платок.

«Не плачьте, дорогая, не плачьте, — засуетился генерал, — простите меня, солдата», — и он поцеловал ее маленькую руку.

Потом Луиза раскрыла сумочку и достала фотографию, помните, она показывала, — пояснила нам с «братом» Маня. — Протянула ее генералу, это, говорит, мы с мужем перед самым отъездом снимались, видите, какой он худой после болезни. И опять залилась слезами. Офицеры тоже подошли и стали рассматривать фотографию.

«Бедный Фридрих, — вздохнул генерал. — Я его любил, как сына. Мы, господа офицеры, — обратился он к присутствующим, — должны окружить заботой и вниманием его вдову».

Между прочим, — озабоченно заговорила Маня, — когда Луиза достала фотографию, я очень волновалась. Все-таки большой риск. И мне показалось, что этот Густав, который знал мужа Луизы, что-то очень долго рассматривал ее. А ты не думаешь, Витя, — тревожно спросила Маня, — ведь может так быть, что этот проклятый Фридрих когда-нибудь показывал Густаву фотографию жены? А вдруг он с первого же дня ее выслеживает! А вдруг…

— Не думайте, что наши такие дураки, — перебил Маню «брат». — Здесь все продумано лучше, чем вы предполагаете. И не надо устраивать панику раньше времени. Передадим в штаб, и они сообщат, что делать.

— Вот попала бедная Луизка! — вздохнула я.

— Но она молодец! — сказал «брат». — Ей уже передали благодарность от командования за важные донесения. Я думаю, что и сегодня она сообщит не менее важную вещь — насчет банкета. Вероятно, наши постараются как-нибудь использовать этот банкет, — многозначительно посмотрел на нас Виктор.

— Луизка еще себя покажет! — сказала Маня. — Надо будет как-нибудь шепнуть ей насчет благодарности командования. Подбодрить. А то ей труднее всех достается. А донесения от нее теперь буду носить я — туда, на почту. Луиза на виду, ей трудно одной выйти из дома. Ну ладно, я пошла, — встала Маня. — Завтра утром, Тамара, сообщишь мне, если передадите донесение.

— Хорошо.

— Последних известий из Москвы не знаешь? — спросил «брат», когда Маня уже снимала с вешалки пальто.

— Знаю, — живо повернулась девушка. — У моей хозяйки живут штабные офицеры, у них есть приемник. Они, правда, его запирают, но сын хозяйки подделал ключи, и мы теперь слушаем Москву. Вчера передавали, что наши войска продолжают наступать на Волоколамском направлении. У врага много потерь в живой силе и технике.

— А как на юге?

— Сказано только, что на Керченском направлении наши войска продолжают удерживать занятые рубежи.

— «Удерживают». Значит, трудно приходится, — заметил «брат».

Маня ушла от нас поздно.

Утомленная, я мгновенно уснула, не дождавшись, когда «брат», получив «прием», начал выстукивать в штаб донесения «Голубки» и «Стрелы».

Виктор разбудил меня рано утром.

— Нужно сообщить девушкам, что донесение принято, сведения будут добыты в срок, пусть Голубка не волнуется.

Заметив, что я с тоской взглянула на разрисованные морозом стекла, — так не хотелось выходить на мороз из теплой комнаты, — «брат» добавил:

— Торопись. К восьми Маню надо встретить у штаба.

Я оделась, густо напудрилась, поярче накрасила губы, надела зеленую фетровую шляпу и достала из чемодана зеленую сумочку с маркой ростовской фабрики. Зеленая шляпа и сумочка означали, что донесение принято и все в порядке.

Без десяти минут восемь я была уже у штаба на углу, где должна была проходить Маня. Идущие мимо немцы нагло осматривали меня. Один даже остановился и заговорил со мной на ломаном русском языке:

— Вешером в восем часоф около пошта я буду шдаль вас…

Стараясь задержать его до появления Мани, я кокетливо улыбнулась:

— У меня нет пропуска, пан офицер.

— Найн? — удивился он. — Ничего, я дошталь вам на вечер. Приходить. Корошо?

В это время из-за угла вышла Маня. Я быстро раскрыла свою сумочку и стала рыться в ней. Маня мельком взглянула на меня и, чуть заметно улыбнувшись, прошла мимо.

На следующую ночь по рации раздались позывные: нас вызывал штаб.

А через полчаса «брат» диктовал мне приказ командования.

— Вот это да! Вот так задание! — воскликнула я, бросив карандаш. — Бедная Маня, как же она будет сигнализировать из штаба во время банкета? Ведь там полно офицеров. А Анатолий! Как он сможет бомбить штаб, когда там будет находиться Луиза? Бросать бомбы на своих! Неужели нельзя сделать по-другому?

— Тамара, — сдвинул брови «брат», — ты все время забываешь, что мы на войне. Приказ командования есть приказ, и мы не имеем права его обсуждать. Значит, так надо.

— А ответа на вопросы Луизы нет?

— Нет еще. На, возьми, — подал мне Витя свернутую в трубочку записку. — Неси скорее, может быть, еще успеешь встретить Маню.

Я поспешно оделась, достала из чемодана на этот раз не зеленую, а бордовую сумочку — сигнал, что «есть задание», и пошла.

Маню встретила на улице Кирова, на мосту. Она шла с двумя румынскими офицерами и о чем-то громко разговаривала с ними. Увидев меня, насторожилась. Когда они приблизились, я перевесила сумочку на другую руку. Это был сигнал: «Задание в подпольной почте».

Черные глаза Мани блеснули тревожным любопытством. Я отвернулась и молча прошла мимо.

Решила заодно навестить подпольную почту. Там лежала записка — донесение Луизы.

В этот день я чуть не попала в облаву, которую устроили в городском саду, но меня спасли быстрые ноги.

XVI

Вообще в последнее время в городе стало тревожно. Днем фашисты все чаще устраивали облавы — на улицах, в скверах, на рынках и на вокзале. Хватали всех подряд, одних, более здоровых, заключали в концлагеря, чтобы затем отправить в Германию, других тут же бросали в машины-душегубки и уничтожали. Ночью, после комендантского часа, на улице то и дело слышались душераздирающие крики, выстрелы и звуки погони, потом опять тишину ночи нарушал лишь звон солдатских подков — проходил патруль.

Утром, когда жители с опаской выходили на улицу, восходящее солнце освещало коченеющие трупы повешенных на столбах и деревьях. Террор в городе все усиливался.

Но расправы фашистов с мирным населением рождали новых мстителей. Люди уходили в лес, к партизанам, в городе объединялись в подпольные группы, чтобы громить врага в тылу.

Тревога оккупантов росла. Усиливались охрана и патрулирование. Ходить по городу становилось все труднее. Обыски и аресты участились даже в нашем центральном районе города, который немцы считали наиболее спокойным, очевидно потому, что здесь был расположен штаб армии и почти в каждом доме и каждой квартире жили немецкие и румынские солдаты и офицеры.

Однажды, возвращаясь домой, я увидела, что в соседнем доме обыск. Прибежала и сказала «брату». Он кинулся к кровати. Но во двор уже входили два полицая и гестаповец. Они остановились у подъезда, о чем-то разговаривая. У меня замерло сердце, а «брат» так и застыл на месте.

На наше счастье, поговорив и выкурив по сигарете, немец и полицаи ушли.

В субботу к нам заскочила Маня.

— Ну? — спросила она с порога. — Луиза очень волнуется.

— Нет, — качнул головой Виктор.

Из-под стельки туфли Маня достала свернутую бумажку:

— От Луизы. Ходить в сад ей теперь невозможно. Густав не спускает с нее глаз. А Луизка уже и этого приезжего из ставки успела очаровать. Вот девка!

«Брат» развернул донесение.

— Нашу рацию! — вскрикнула я.

— Подожди! — сердито одернул меня «брат». — «Высокий гость ухаживает за мной не на шутку. Уже предлагал мне руку и сердце. Но Густав почти не оставляет меня одну. Завтра за мной решающее слово. Жизнь или смерть. Голубка».

— Да, значит, действительно подозревает, — угрюмо проговорил «брат».

— Если ночью не будет позывных — провал, — прошептала Маня.

— Не может этого быть, — сказал Виктор, в волнении шагая по комнате. — Наши не допустят.

Проводив Маню, я долго не могла уснуть, все прислушивалась… Но рация молчала. Виктор всю ночь не сомкнул глаз, сидя над приемником.

В воскресенье утром раздался условный стук в дверь. Опять вбежала Маня.

— Нет?! — со страхом спросила она.

— Ты с ума сошла, Маня! — крикнул «брат». — Как ты смела приходить к нам днем!

— Значит, нет! — бледнея, прошептала Маня. — Провал. Виктор, а они правильно поняли твою шифровку?

— Конечно. Ведь они дали нам задание.

— Луиза очень волнуется. Даже осунулась, — стала рассказывать Маня. — Этот генерал из Берлина в нее влюблен. Он еще не старый и, кажется, вдовец. Видимо, всерьез имеет на нее виды. Но Густав ходит за ней, как часовой. Когда они садятся за стол обедать, она — рядом с генералом, а он напротив и не спускает с нее глаз. Может быть, он из гестапо? Вчера во время обеда я убираю посуду и слышу, Густав спрашивает: «Фрау Луиза, вы что-то загрустили в последние дни. Вам нездоровится?» — «Нет, я здорова, — ответила Луиза, высокомерно взглянув на него. — Меня мучают сны, — с грустной улыбкой обратилась она к генералу из ставки. — Снится муж, бедный Фридрих, мама, Париж. Устала я здесь, хочу домой». — «Потерпите еще несколько дней, дорогая, — сжал ей руку генерал, — пока мы возьмем Севастополь».

Вставая, Луиза так взглянула на меня, что я чуть не выронила из рук поднос. Но все-таки постаралась подбодрить ее взглядом. Вчера еще была надежда. А сегодня!.. Как я сегодня ей посмотрю в глаза? Я знаю, она уже ждет меня. Что я ей скажу? Это ужасно! — в отчаянии ломала руки Маня.

— Не волнуйся, — попыталась я успокоить подругу. — Может быть, еще…

— Что «может быть, еще»? Что? Уже ничего не может быть. Днем передавать не станут. Уже все. Пропала наша Луизка!

И Маня, закрыв лицо руками, заплакала.

Не выдержав, глядя на подругу, заплакала и я.

— Перестаньте! — крикнул на нас «брат». — Вот и воюй с такими солдатами. Разведчики, называется. Позорите только свое звание. Чтоб больше я не видел слез! Маня, ты к выполнению сегодняшнего задания готова? — строго спросил он.

— Готова, — ответила девушка.

— В котором часу будешь сигнализировать?

— В одиннадцать.

— Ракетницу взяла с собой?

— Конечно.

Маня открыла сумку и вытащила из-за подкладки ракетный пистолет.

— Место, откуда будешь сигнализировать, нашла?

— Да. Думаю, из-за дворовой уборной.

— Ну, желаю удачи, — пожал он ей руку. — А Луиза пусть не падает духом. Раз сказали, ответ будет, — значит, будет.

Маня ушла.

Весь день не отходил Виктор от передатчика, но, увы, ожидания наши были напрасны. Я не находила себе места.

Вот уже и вечер. В восемь часов Луиза должна ехать на банкет.

Я загородила лампу и приоткрыла ставню. Комнаты Луизы были ярко освещены. Свет падал на стоявшую у подъезда легковую машину. Я стиснула руки. Что делать?

В это время тихо стукнули в дверь. Я быстро закрыла ставню и вкрутила лампу. Виктор пошел открывать.

В комнату вошли двое — гестаповский офицер и девушка. В девушке мы узнали Катю. Первая мысль: «Предательство!»

— Не бойтесь, это свой, — торопливо заговорила Катя. — Новости у него для вас. А мне бежать. Через десять минут комендантский час.

Я вышла ее проводить. Вернулась в комнату и чуть не упала: на диване сидел наш командир взвода Миша.

— Миша! — бросилась я к нему, как к родному.

— Скорее неси Мане, — сунул мне в руку записку повеселевший «брат». — Успеешь?

Я задумалась.

— А если сюда? — кивнула я на окно.

— Опасно!

— Но ведь иначе не успеть!

Я вытащила из кармана деньги, завернула в них записку и выбежала во двор. Обошла машину, в которой дремал шофер, потопталась у порога Луизиной квартиры, потом постучала. Дверь открыл какой-то офицер. Низко поклонившись ему, я громко спросила:

— Можно фрау хозяйку?

К счастью, Луиза была недалеко и, узнав мой голос, подбежала к двери.

— Мой брат одалживал у фрау хозяйки деньги, — объяснила я, протягивая ей свернутые деньги с запиской.

— Хорошо, давай, я передам, — не в силах сдержать радости, проговорила Луиза. И, выхватив у меня деньги, быстро ушла..

Я снова низко поклонилась офицерам и вышла.

Прикрутив лампу, мы все трое, прислушиваясь, замерли. Вскоре во дворе раздались голоса, зарокотала машина, и снова все стихло — Луиза уехала на банкет.

— Ну, все в порядке, — довольно потирал руки «брат».

Я не утерпела и спросила у Миши:

— Так какой же все-таки подарок привез Луизин муж бабке Фальцфейн?

Миша засмеялся:

— Вот женское любопытство!

— Ну скажи-и, ты же знаешь, — приставала я.

— Два больших страусовых яйца из Аскании-Нова.

— Ну-у… — разочарованно протянула я. — А вино?

— Ты лучше скажи, почему вы так затянули с ответом, — перебил меня Виктор. — Мы очень волновались. Не знали, что делать.

— Пленные не хотели говорить. Заупрямились.

— Ну а потом?

— Потом все-таки сказали.

— Вот что, ребята, надо вам сворачиваться, — открывая свой чемоданчик, сказал командир взвода. — Вы знаете, что одним и тем же людям здесь долго задерживаться нельзя. Вот и вам прислали смену. Ты, Витя, сейчас пойдешь со мной. Надевай вот это, — он достал из чемодана немецкое солдатское обмундирование. — Партизанам нужна рация. А ты, Тамара, на недельку еще задержишься. Жди донесений от Луизы.

Я ей приказал, чтобы находила способ передавать записки здесь, во дворе. А тебе из дома лучше не выходить. Вот тебе питание на неделю, — и Миша вынул из чемоданчика консервы, рыбу и хлеб.

— Если с Маней все будет в порядке, она на этой неделе к тебе придет, и вы в первое же утро вместе отправитесь к линии фронта. Наши сейчас ведут бои между Феодосией и Старым Крымом. Вот туда и продвигайтесь и добывайте по дороге сведения.

— А как же Луиза? Она не пойдет с нами? — спросила я.

— Луиза, вероятно, еще поработает, — коротко ответил командир взвода.

Миша с Витей ушли, а я села на тахту, прислушиваясь к малейшему шороху за окном. На душе было беспокойно.

«Бомбежка в одиннадцать, а сейчас только девять, — взглянула я на ходики. — В подвал уходить не буду». И я, положив голову на руки, решила подремать. Не заметила, как уснула.

Проснулась от частых выстрелов зенитных пушек. Темное небо бороздили лучи прожекторов. Еще минута — и оно сплошь покрылось вспышками снарядных разрывов. Заревели в пике моторы. Послышался уже знакомый мне нарастающий визг бомб. Я бросилась на пол.

Совсем близко ахнуло три раза. Все затряслось и загрохотало. Где-то в верхнем этаже посыпались стекла, казалось, что бомбы легли совсем рядом, чуть не во дворе. Мелькали мысли о Луизе и Мане. Что с ними?

Наконец бомбы перестали рваться, но еще долго сквозь трескотню зениток слышался рев низко пикирующих самолетов.

Уснуть в эту ночь я так и не смогла — тревожилась за подруг.

Утром не вытерпела и, вопреки приказанию командира, вышла из дома. Прежде всего надо узнать, здесь ли Луиза. Но как это сделать, не вызывая подозрения?

Подошла ближе к ее окнам и чуть не вскрикнула от радости: Луиза, живая и невредимая, стояла у окна в белом утреннем капоте.

Надо теперь узнать, что с Маней. Я вышла на улицу. Если с Маней все в порядке, она должна идти на работу. Надо пойти ей навстречу, рассуждала я.

Дошла до штаба и остановилась, пораженная. Угол огромного здания со стороны двора был разворочен бомбой. В ближайших домах вместо окон зияли дыры, а расположенная за углом городская почта была разрушена почти до основания.

Мани не было видно. Задержавшись у штаба, заметила стоявшего недалеко за столбом человека в черном пальто. Я догадалась, что он следит за мной. Я свернула за угол. Человек двинулся следом за мной. Прошла до Феодосийского моста и остановилась, глядя через перила в воду Салгира. Остановился и человек в черном пальто, укрываясь за деревом. Я не на шутку встревожилась.

Спустилась с моста, быстро пошла по улице. Чувствовала, что человек в черном продолжает следовать за мной. Вдруг меня осенила мысль: нужен проходной двор. Город я знала очень хорошо и вспомнила, что недалеко есть двор с выходом на другую улицу. Подойдя к воротам, я заглянула в первое же окно, постучалась в него, вошла во двор и бросилась к другому выходу. Скрыться мне помог и начавшийся проливной дождь.

Домой пришла совершенно обессиленная, свалилась на тахту и, не раздеваясь, уснула.

Четыре дня я ждала Маню, тревожась за нее, но выйти из дома боялась. Лежала на диване, перечитывая книги из маленькой хозяйской библиотеки.

В конце недели вечером постучали. Я сразу узнала стук Мани. Мы долго обнимались, радуясь, что живы и невредимы.

— Я очень тороплюсь, — сказала Маня. — Когда-нибудь все расскажу тебе подробно. А сейчас меня ждут.

— Кто?

— Человек в черном пальто, — засмеялась Маня.

— Так это наш?! А я от него бегала весь день.

— Командир же сказал тебе — не выходить, — упрекнула меня Маня.

— Я очень тревожилась о вас. Дай хоть посмотрю на тебя.

Я открыла вторую ставню, чтобы было светлее, и увидела на подоконнике две свернутые в трубочку записки. Третья застряла в щели рамы.

— Маня, — крикнула я, — смотри, наверное, это Луизка набросала!

Действительно, две из них были обыкновенными донесениями Луизы. Но третья записка привела нас в полное недоумение.

Луиза писала:

Мы молча смотрели друг на друга, теряясь в догадках.

— Странно… — в раздумье проговорила Маня. — Неужели?..

— Нет, нет, — перебила ее я. — Только не предательство.

— Надо идти, — вздохнула Маня. — Завтра в девять утра я жду тебя у последнего городского столба по Феодосийскому шоссе. До завтра.

Утром вместе с Маней мы выходили из города. За плечами у нас были небольшие узелки. Встречаясь с попутчиками, мы говорили, что идем в село менять вещички. Конечно, мы сразу же заговорили о том, что нас больше всего волновало: о Луизе.

— Ты права, предать она не могла! — сказала Маня. — Уж я-то ее хорошо знаю. Может быть, ей дали такое задание?

— Что же мы теперь скажем ее Толику?

— Ему мы, конечно, говорить ничего не можем, потому что ничего не знаем сами. Ну, а если уж придется встретиться, — что ж, привет передадим.

Мы шли по обочине шоссе. Мимо пробегали машины, мотоциклы.

— Маня, расскажи же мне, как ты сигнализировала, — спросила я подругу. — Не боялась? Ведь там было полно немцев. А как прошел банкет?

— Банкет как банкет, — пожала плечами Маня. — К восьми часам в ресторане все уже было готово. Столы сдвинуты и сервированы. Играл духовой оркестр. Представляешь мое состояние? Думаю, вот-вот явится Луизка, что она, бедная, будет делать? Уже восемь часов, все собрались, а ее нет. И генерала из ставки нет.

— А он был у нее, у Луизки, — перебила я Маню. — И Густав тоже.

— Откуда ты знаешь?

— Я сама видела, — не упустила я случая прихвастнуть.

— Как, ты у них была? Сумасшедшая! Ну-ка постой, давай сядем отдохнем, и расскажи все по порядку.

Мы сели на краю кювета, и я стала рассказывать Мане, как все произошло, как пришел Миша…

— Как, и Миша здесь? — еще больше удивилась Маня и, выслушав меня, проговорила: — Ну теперь все ясно. А то я не могла понять. Представляешь, объявили, что гость приехал, все выстроились и ждут. Вдруг открывается дверь и появляется наша Луизка. А следом за ней генерал из ставки. Все его приветствуют. А он подает Луизе руку и проходит с ней на самое почетное место. Ой, ты не представляешь, Тамара, какое на ней было платье! — воскликнула Маня. — Я подумала тогда: хоть бы мне раз в жизни такое надеть! Мечта! Шелковое платье цвета чайной розы, отделанное страусовыми перьями, а снизу тонкие ажурные кружева… Ах, какая она была очаровательная! Влетела, как бабочка. Глаза блестят. Ну, я сразу поняла по ее лицу, что все в порядке, — наверное, есть ответ из Керчи. Только не могла понять, как она получила, через кого? Здешний генерал, командующий, низко нагнувшись, поцеловал ей руку. Все это фашистское офицерье так и пялило на нее глаза. Мне даже жалко стало Луизку. Я не смогла бы так. А она хоть бы что. Разыграла из себя настоящую «королеву бала». Сделала вид, знаешь, как это она умеет, что подвыпила, и ну хохотать, а потом принялась петь свои песенки французские, немецкие.

— А что Густав? Она ему отвечала на те вопросы?

— Конечно. Вот слушай, — продолжала Маня. — Мне хоть из буфета и плохо было видно, но я все-таки заметила, что Густав продолжает следить за Луизкой. Сидит напротив нее и даже вина не пьет. А в самый разгар вечера вдруг поднимается и предлагает тост: «За милых женщин Франции немецкой крови. И за моего покойного друга Фридриха, которого мы все так любили. Мадемуазель Луиза, я жду обещанного», — и он пристально поглядел на Луизку.

«Ах, — состроила она грустную гримаску, — стоит ли сейчас тревожить память моего бедного Фридриха!» — и что-то стала объяснять сидевшему рядом генералу.

«Но вы же обещали, мадемуазель Луиза», — продолжал настаивать Густав.

«Нет, вы невыносимы! — капризно проговорила Луизка. — Тем более что этого вина здесь на столе нет».

«Вы посмотрите лучше!» — пронзительно взглянул на нее Густав. Кажется, еще бы минута…

«Ах нет, вот оно! — беспечно проговорила Луиза и взяла со стола бутылку розового муската. — Так уж и быть, давайте ваш бокал. Вы правы, мой муж привез с собой в Париж в подарок моей бабушке из заповедника Аскания-Нова два больших страусовых яйца. Бабушка Софья очень обрадовалась, они вызвали у нее много дорогих сердцу воспоминаний молодости. И еще десять бутылок этого вина. Ах, вы мне напомнили… Я же вас просила не делать этого…» — и она приложила к глазам платочек, словно была не в силах справиться с печальными воспоминаниями о муже.

Генерал из ставки принялся ее успокаивать, бросая недовольные взгляды на Густава. Луиза, конечно, не долго горевала, и скоро снова зазвучал за столом ее обворожительный смех. Ну, потом они опять все пили. Но Густав больше не подходил к Луизе и, кажется, сразу потерял к ней интерес. Опьяневшие гости то и дело кричали: «Мамзель Луиза, спойте еще! Мамзель Луиза, спойте!» Один даже в коридоре, обнимая выводившего его дежурного, продолжал кричать: «Мамзель Луиза, спойте!» — засмеялась Маня.

Проходя мимо меня, Луизка шепнула: «До чего же противные свинячьи морды! Не могу…» — «Терпи», — так же тихо сказала я ей и прошла в буфет.

Когда стрелка часов подошла к одиннадцати, я вынула ракетницу из сумочки и спрятала ее на груди. Вот уже пятнадцать минут двенадцатого, вижу, Луизка посматривает на меня вопросительно. Генерал пытался увезти ее домой, но она отказалась и снова пошла танцевать.

И вдруг выстрел. Второй, третий. Ну, ты знаешь, как это было. Я взглянула на Луизку, она сделалась белая как мел. Наверное, и я такая же была. Все за столом были так пьяны, что сразу даже не могли сообразить, в чем дело. Густав почти на себе потащил вниз в убежище берлинского гостя и звал с собой Луизу. А зенитки хлопали все сильнее.

Думаю, как же мне убежать незаметно? Потом догадалась, схватилась за живот и говорю буфетчице, что мне надо сбегать на минутку во двор.

«У нас здесь один офицер такой, — проворчала она мне вслед, — как стрельба, так он бежит во двор».

Во дворе было уже полно пьяных офицеров, они ругались и палили из пистолетов и автоматов в небо. Я сразу заметила, что один из наших самолетов, не обращая внимания на стрельбу, пролетает совсем низко. Нужен сигнал, поняла я, и кинулась в конец двора.

Кругом уже была паника. Кто-то кричал: «Все в убежище!» Густав тащил пьяного генерала с лестницы и спускался с ним в подвал. А Луизка! Ух, я б ее прямо убила в эту минуту! Чуть не провалила все дело. Выскочила на крыльцо, плачет, протягивает кверху руки… Хорошо, что в такой кутерьме никто внимания не обратил. Я больно ущипнула ее за руку: «Иди в подвал!» — и пробежала мимо. Больше я Луизку не видела. Не знаю, доведется ли еще когда-нибудь встретиться с ней, — в голосе Мани прозвучала грусть.

— Ну, а дальше что?

— Дальше? Ну что… я забежала за уборную и, убедившись, что поблизости никого нет, достала ракетницу и выстрелила два раза. В таком шуме никто, конечно, не услышал выстрелов. Ракетницу бросила в уборную, а сама обратно в помещение. Только успела вбежать — как ахнет во дворе! За ней вторая, потом, слышу, третья летит. Я прижалась к полу. Все сыпалось, гремело, кто-то стонал. Я вскочила и стала помогать вытаскивать раненых. Вижу, несут нашу буфетчицу. Я схватила носилки и — в медчасть, а оттуда домой. И больше не показывалась в штабе, все эти дни скрывалась. Говорят, что все, кто оставался в ресторане, погибли. И начальник штаба, и комендант. А мы с Луизкой, как видишь, остались невредимы, отделались испугом. Что-то она теперь поделывает, какое задание выполняет. Вчера я, правда, в первый момент подумала про нее плохое, — призналась Маня. — А потом решила — нет, на подлость она не способна.

Маня замолчала, молчала и я. Нас догнало трое женщин с такими же, как у нас, узлами. Пошли все вместе. Когда мимо проезжали немецкие машины, Маня прикрывала лицо платком, — мог встретиться кто-нибудь из штабных.

Потом нам удалось подъехать немного на машине, и к вечеру мы добрались до Белогорска. Но город обошли стороной, боясь нарваться на патруль. За день пути мы с Маней очень устали и проголодались, так как достать поесть было негде, а мои запасы истощились. В одной хате выпросили немного хлеба и пошли дальше.

Чем ближе было к фронтовой полосе, тем оживленнее становилось движение, и идти по дороге становилось опасно. Мы пошли прямо по степи. Шли днем и ночью, присоединяясь к группам людей, идущих в села менять вещи на хлеб. Ночи стояли лунные, холодные, морозный ветер все время дул в лицо. Беспрестанно приходилось оттирать снегом то лицо, то руки. Когда уставали, ложились где-нибудь в зарослях и следили за шоссе, подсчитывая проходящую в сторону фронта технику врага. Нас удивляло, почему больше едут от фронта к Симферополю, а не наоборот.

— Драпают, — высказала я свое предположение Мане.

На второй день пути я почувствовала себя плохо, совершенно обессилела и еле передвигала ноги.

— Что с тобой? — Маня потрогала мой лоб. — Да ты совсем больная. У тебя жар.

Мы зашли в лес. Я легла под кустом. Маня села рядом. В глазах у меня темнело, в висках стучало. Закрыла глаза и забылась. Мерещилось мне, что лежу в теплой постели, дома, а мама слегка сжимает мне виски прохладными ладонями. Очнувшись, поняла, что это Маня обкладывает снегом мою пылающую голову. Во что бы то ни стало надо было вставать и идти дальше. Уж скоро Старый Крым, а там и Феодосия.

— Кажется, фрицы бегут, — говорила Маня. — И наши уже недалеко. Слышишь, артиллерийская стрельба.

К вечеру опять вышли на дорогу. До Старого Крыма доехали на румынской подводе, а дальше снова пошли, стараясь никому не попадаться на глаза. Встречные говорили, что до фронтовой полосы оставалось километров десять. Но Маня поняла, что больше я идти не смогу, да и опасно, и мы решили добраться до первой деревни. Там постучали в крайний дом.

— Кто стучит? — спросил женский голос.

— Откройте…

— А кто это?

— Свои, не бойтесь!

— Нет, до утра не открою, — ответили нам.

У этого дома я свалилась Мане на руки и больше ничего не помню. Когда открыла глаза, увидела, что лежу в постели, яркое солнце заливает бедно обставленную комнату, вкусно пахнет чем-то жареным.

В комнате никого не было. Вдали что-то громыхало. Хотела подняться, но не могла, хотела крикнуть — голоса не было.

«Что такое могло случиться?» — подумала я.

Открылась дверь, и в комнату вошла Маня, за ней пожилая женщина.

— Ты очнулась, Тамара? Идти можешь? — спросила Маня. — Наши близко.

— Что вы, Маня, тревожите женщину? Она совсем больна, пусть лежит. Главное, чтобы немцы о вас не узнали. Заприте дверь на засов, — сказала хозяйка.

Мне стало опять плохо, и я закрыла глаза. Очень болело горло. Где-то совсем близко рвались снаряды, и стекла в маленьких окнах дрожали.

Разрывы напомнили мне события последних дней: в бреду я звала Луизу и Маню.

К концу дня снаряды рвались уже в деревне. Утром в комнату вбежала девочка, дочка хозяйки:

— Мама, в деревне нет ни одного немца, наши идут!

— Наши, наши пришли! — слышалось со всех сторон. Маня, накинув платок, выскочила на улицу, а я не могла подняться. Глаза от радости наполнились слезами.

В нашем доме расположился штаб какой-то части. Все донесения и документы, какие были со мной, я передала Мане, и она попросила командира сообщить о нас в нашу часть.

За нами скоро приехали, и нам с Маней пришлось расстаться. Меня, как больную, отправили на Большую землю.

XVII

Отлежавшись в тыловом госпитале, я прибыла в штаб за назначением. Меня спросили:

— Пойдете на курсы младших лейтенантов?

Меня часто преследовала мысль: «Не являюсь ли я в армии балластом?» Все казалось, что делаю очень мало, могла бы делать больше. Поэтому, когда мне предложили идти на курсы командиров, я обрадовалась: женщина-командир — это здорово! Личным примером поведу людей в бой, и даже самый малодушный не покажет перед женщиной своей трусости. Это я уже замечала в прошлых боях.

— Конечно, пойду, — сразу согласилась я. — Только в артиллерию, из пушек я уже стреляла.

— Хорошо, хорошо. Это как раз то, что нам нужно.

На следующий день всех отобранных направили на курсы младших лейтенантов при военном артиллерийском училище. Вместе со мной попали еще три девушки.

Казарменная обстановка смутила нас. В первый же день всех, в том числе и девушек, остригли под машинку и выдали солдатское обмундирование. Я совершенно перестала быть похожей на женщину.

— Ну, теперь в казарме артиллеристов будет полный женский порядок и уют, — радовался старшина, расставляя в казарме пять женских коек.

«С первого дня почувствую себя командиром, — решила я, застилая свою двухъярусную, 42-ю по счету койку в казарме. — Надо привыкать. Ведь на фронте все время придется быть с бойцами. Надо забыть, что я — женщина. Прежде всего я — командир, это главное».

Большинство курсантов были молодые, не нюхавшие пороху выпускники полковых школ, сержанты. Узнав, что я была на фронте, они с первых же дней окружили меня особым уважением и в свободные минуты просили рассказать о пройденных боях, о подвигах наших воинов. Я охотно выполняла их просьбы.

На первом же комсомольском собрании меня избрали секретарем комсомольской организации.

Учеба с каждым днем становилась тяжелее. Поступивших со мной трех девушек отчислили из училища.

— Почему их отправили обратно? — спросила я комиссара училища.

— Нестойкие они! — внушительно произнес, строго посмотрев на меня, комиссар. — Как ведут себя здесь с курсантами, так будут и с бойцами. Командиром может стать только идейная, волевая женщина.

Долго я думала над словами комиссара, понимая, что он прав.

Подъем, зарядка, умывание, завтрак, строевая подготовка, затем занятия в поле — таков был распорядок дня. В любую погоду, в дождь, ветер мы тащили пушки и минометы на плечах в степь и занимались там. Вечером от усталости еле добирались до кровати. Часто по ночам вскакивали по тревоге. За три минуты нужно было встать, одеться, навернуть обмотки, скатать шинель, взять котелок, ложку, оружие и стать в строй. Потом мы отправлялись в многокилометровый поход за город, занимались в степи, а на рассвете возвращались на короткий отдых.

Вначале я не понимала, зачем в училище применяют такой строгий уставной режим, зачем так усиленно занимаются строевой подготовкой. Казалось, нам надо научиться прежде всего стрелять.

Однажды на строевых занятиях командир взвода несколько раз сделал мне замечание. Я попробовала возразить ему. Командир приказал:

— Курсант Сычева, выйти из строя!

А я говорю:

— Не кричите на меня.

— Идите и доложите старшине, что я на вас наложил взыскание — два наряда вне очереди, — ответил командир взвода.

Я пожаловалась командиру дивизиона.

— Почему так строго относятся ко мне? Должны понять, что я — женщина! Зачем мне строевая подготовка? И без нее можно воевать, — сказала я майору. — Я совершенно стала непохожа на себя: подстригли под машинку, обмундирование и белье мужское…

Терпеливо выслушав меня, командир ответил:

— Вы воевали, не зная строевого устава. Это плохо. Но так сложились обстоятельства. Теперь вы готовитесь стать командиром, будете обучать людей, будете требовать с них знания строевого устава. Значит, вам самой его надо знать теперь безукоризненно.

Зима подходила к концу. Дни стояли пасмурные, дождливые. Глинистая почва налипала на ботинки тяжелыми комьями. С утра до темноты мы находились на полигоне. Шинели намокали, и холод пронизывал до костей. Однажды после вечерней поверки, не дожидаясь отбоя, я свалилась и уснула крепким сном.

— Сычева, тревога! — разбудил меня курсант с нижней койки.

Открыла глаза. Сигналили «тревогу». Вскочила. Портянки, ботинки, обмотки… Готово! Курсанты торопятся, толкая друг друга в узких проходах между двухэтажными железными койками: не опоздать бы!.. Гимнастерка, шинель, котелок, ложку за обмотку…

Товарищи уже строятся на улице. Бегу со второго этажа, но что-то путается в ногах, задерживает. Я теряю равновесие, лечу с лестницы и кого-то сбиваю с ног. Котелок гремит по ступенькам, винтовка летит в сторону.

— Конечно, Сычева, — слышу голос командира взвода. — Когда вы будете без грохота становиться в строй.

Курсанты смеются. Поправляю размотавшуюся обмотку, поднимаю ложку, котелок и винтовку, выхожу на улицу и становлюсь в строй.

— Ударилась? — спрашивают ребята.

— Нет…

По команде лейтенанта направляемся на шоссе, идем форсированным шагом. На пятом километре сворачиваем в горы и вскоре останавливаемся.

— Сегодня командовать батареей будет Сычева, — говорит лейтенант. — Тема занятий: рекогносцировка местности, смена огневых позиций, построение параллельного веера, ведение огня ночью. Сычева, для чего предназначен минометный огонь?

— Для истребления живой силы противника. Из миномета стреляют по пехоте, снайперам, пулеметным гнездам и другим огневым точкам. Из минометов хорошо стрелять из-за горы или другого укрытия. Миномет стреляет навесным огнем…

— Командуйте взводом противотанковых пушек! Вот вам два командира орудий. — И, видя, что я не знаю, с чего начать, подсказал: — Выберите район огневых позиций и укажите его командирам орудий.

Впереди темнеет силуэт невысокой горы. «Здесь, у подножия, — размышляю я, — танки противника могут обойти — не годится…»

Поднимаемся выше, ноги скользят по мокрому каменистому склону. Потом спускаюсь в ущелье, и все идут за мной. Вот площадка. «Может быть, здесь?.. Не маловата ли для двух орудий? Попробую, возможно, годится».

— Вот, можно замаскировать кустами пушки…

— А здесь разве не могут танки обойти? Какая это местность! — проговорил вполголоса один из курсантов.

— А больше негде, — остановилась я, пожав плечами.

— Так бы сразу и сказала, что здесь нет места для огневых, — подтвердил лейтенант.

Я пошла искать район огневых позиций. В темноте, под дождем трудно было ориентироваться. «Но так и на войне, еще хуже», — думала я. Наконец нашла место в начале ущелья. «Вот в этой лощине, перед горкой, и следует поставить пушки. Танки как поднимутся на горку, а мы их — бац!..» — и я подала команду.

— Первое орудие! Занять огневую в пятидесяти метрах от дороги за кустами. Окопаться! Второе орудие! Занять огневую у ручья, около большого камня! Составить карточку противотанкового огня!

Прошло несколько минут, и старший на батарее сообщил, что огневые готовы. Засветив фонарик, лейтенант посмотрел на часы на руке и громко крикнул:

— Батарея, стройся!

Через несколько минут под проливным дождем мы возвращались в казарму.

Положение на наших фронтах осложнялось. Фашистские захватчики, потерпев неудачу под Москвой, решили захватить бакинскую нефть и бросали все новые и новые силы, чтобы овладеть Кавказом.

Ввиду осложнившейся обстановки на фронтах, шестимесячную программу нашей учебы пришлось сократить до трех месяцев, не исключая из нее никаких дисциплин.

Знакомились мы с тяжелой артиллерией, с минометами всех калибров, изучали стрельбу с закрытой позиции, построение параллельного веера, подготовку данных и много других предметов. Хорошо зная тригонометрию, я быстро овладела этими сложными вычислениями и потом даже помогала другим.

В один из таких пасмурных зимних дней, когда над нами висели низкие облака и неприятно моросило, курсанты выстроились в колонну.

— Сычева, запевай! — послышалось со всех сторон, когда вышли на шоссе.

Взглянула на командира, он кивнул головой, и я затянула песню, высоко подняв голову и шагая в ногу со всеми по мокрой мостовой. И вдруг я увидела, что навстречу идут мой родители с Лорочкой на руках.

— Товарищ лейтенант, разрешите отлучиться?! — задыхаясь от счастья, спросила я командира.

— Что случилось?

— Дочка приехала!..

Получив разрешение, я бросилась навстречу, крепко прижала к себе Лорочку. Она не узнала меня, заплакала.

В этот вечер Лорочка гостила у нас в казарме. Я заметила, с какой грустью смотрят на нее некоторые бойцы.

— У меня такая же дома, — говорил командир нашего отделения, приглаживая Лорины светлые вихры. — Когда теперь увижу? — вздохнул он.

В этот вечер меня освободили от обычных дополнительных занятий, и мы долго сидели в опустевшей казарме, тихо разговаривая.

— О Грише ничего не слышно? — спросила я маму.

— Нет, — ответила она, опустив голову. — Ничего.

— Если бы я знала адрес, могла бы по окончании курсов просить направление в его часть…

До отбоя гостили старики с Лорой, а ночным поездом уехали.

…Все смелее начало пригревать весеннее солнце. Глядя на цветущие фруктовые деревья, я вспомнила весну в Крыму, родной завод, далекие счастливые дни…

Мы получили приказ начать подготовку к Первому мая. Каждый день по два часа курсанты шагали строевым по широкому двору, отчеканивая слова приветствия.

— Ты не пойдешь на парад, Сычева, — заявил мне командир взвода.

— Почему?

— Потому что по строевой у тебя не совсем благополучно. Надо иметь «отлично», чтобы перед трибуной пройти строевым шагом.

Я вспомнила, что при сдаче зачета по строевой подготовке у меня была оценка «хорошо».

— А если я добьюсь отличной оценки? — спросила я.

— Не успеешь, осталось только две недели.

«Надо исправить отметку», — твердо решила я.

Все свободное от занятий время я маршировала по двору и казарме. Надоедала товарищам и под их команду тренировалась. Труднее всего было ходить с оружием. Бывало, уговорю кого-нибудь из курсантов, и он командует:

— Шагом марш!

— На ре-мень!

— К но-ге!

— На пле-чо!

— На ру-ку!

— Кру-гом!

Пот выступал на лбу, руки болели от винтовки, но упрямо продолжала тренировку. Ребята посмеивались:

— Тамара хочет стать генералом!

Я даже во сне маршировала. Накануне Первого мая попросила командира взвода еще раз принять зачет.

— На парад хочешь пойти? Боюсь, снизишь на «посредственно». Я с натяжкой дал тебе хорошую оценку.

Долго уговаривала его. Ребята меня поддержали:

— Она хорошо натренировалась.

— Бери оружие, пойдем! — сказал командир взвода.

Взяла винтовку, и мы вышли во двор. За нами последовали курсанты. Лейтенант подавал команды:

— Шагом марш!

— Бегом!

— На месте!

— Налево!

— Строевым!

Чувствую, что у меня ноги подкашиваются, а командир взвода не унимается, думаю — запарить хочет. Ребята смеются.

Через некоторое время утомленный лейтенант сказал:

— Придется тебе поставить «отлично».

— На парад пойду?

— Теперь можно. Упорная ты, — ответил он.

С вечера я волновалась: завтра парад. Чистила ботинки, подшивала подворотничок.

На параде нам объявили Приказ Народного Комиссара Обороны. Запали в сердце слова:

…Сдавали последний зачет по тактике. Руководитель — майор — вывел нас в поле на высотку, а там море цветов, высокая сочная трава. Вдали виднеется деревушка, цветущие сады. Солнце теплое, майское.

— Курсант Лубенцов, — вызывает майор. — Перед вами лощина. Вы действуете самостоятельно. Наши минометы стоят там, за высоткой, здесь же наши бойцы в траншеях. Пехота противника пошла в атаку. Ваше решение.

— Ориентир номер один, по пехоте противника — огонь! — смело отвечает Лубенцов.

— Правильно. Теперь ответит курсант Сычева. Из-за тех домиков выползают один за другим немецкие танки и движутся по лощине. На танках пехота. Ваше решение?

Смотрю и не могу себе представить, что такой цветущий весенний сад мнут и ломают фашистские железные махины, несущие смерть. О смерти не хотелось думать. Майор прерывает мои мысли:

— Командуйте!

— Жду подхода танков к ориентирам и командую: взвод, приготовиться! Ориентир три, по десанту противника — огонь!

— А если танки идут колонной по той, обсаженной кустами дороге? — продолжал майор.

— Открываю заградительный огонь.

— Правее вас стоит другой взвод. Немецкая пехота спешилась и обходит его. Ваше решение?

— Если взводу угрожает опасность, бью по врагу, помогая товарищам.

Задав вопросы другим курсантам, майор, удовлетворенный ответами, поставил оценки в блокнот.

В конце мая 1942 года нас выпустили младшими лейтенантами. С какой гордостью пришивала я на только что выданное комсоставское обмундирование черные, обшитые золотом петлицы, прикрепляла красный кубик, любовалась артиллерийской эмблемой. Красный кант пролегал на гимнастерке и брюках, черный суконный околыш отличал фуражку.

Получила удостоверение личности:

XVIII

В школу на наше место прибыли новые, молодые курсанты. До отправления в часть мы занимались с ними, овладевая командирскими навыками.

Получила взвод и впервые почувствовала, что я командир Красной Армии. Несколько дней занималась с новичками. Как-то утром пришла во взвод на занятия. Курсанты встали, поздоровались, но один не поднялся с места. Уже несколько дней замечала, что он не хочет подчиняться дисциплине.

— Садитесь, — разрешила я.

Когда все сели, подала команду:

— Курсант Петров, встать!

Курсант лениво поднялся.

— Вы почему не приветствуете командира?

— Чтобы я, фронтовик, и перед женщиной тянулся?! Вы небось и гитлеровцев живых не видели…

— Дисциплинарный устав знаете?

— Нет. Мы на фронте без устава фашистов били.

Я вспомнила, что и сама недавно рассуждала так же.

— Зачем вы приехали сюда? — спросила я.

— Учиться, чтобы потом, на фронте, еще лучше бить фашистов и научить этому своих бойцов.

Мне понравился ответ.

— Да, но если бойцы не будут выполнять устава, то они и ваши приказы не будут исполнять.

— Я научу своих бойцов, — переступая с ноги на ногу, сказал курсант.

— Как же вы их научите, когда вы сами не знаете устава? Идите принесите буссоль, — приказала я.

Курсант медленно повернулся и пошел, еле передвигая ноги. Когда он дошел до середины казармы, я скомандовала:

— Курсант Петров, кру-гом!

Он повернулся.

— За каждое нарушение дисциплины будете получать наряд вне очереди, то есть мыть полы в казарме, посуду на кухне и выполнять неприятные работы. Это значит, что вы закончите курсы не командиром, а уборщицей. Идите и выполняйте приказание.

И курсант пошел почти строевым шагом. В тот день я рассказала взводу, для чего нужны устав и строгая воинская дисциплина.

Вечером меня вызвал комиссар дивизиона и похвалил за требовательность.

— Прежде всего, Сычева, помните, что вы — командир, будьте взыскательны к себе и подчиненным, иначе не сможете командовать в боевой обстановке.

Эти слова мне не раз приходилось вспоминать на войне. День и ночь я была с бойцами. Бывали моменты, когда я, как женщина, должна была бы смущенно отвернуться или отойти и оставить безнаказанными проступки бойцов. Первое время меня мучил вопрос: как поступить? И я поняла, что в таких случаях надо действовать так, как действовал бы командир-мужчина. Основное для женщины-командира — это быть самой нравственно чистой, уметь переносить с бойцами все тяготы и невзгоды войны. Тогда заслужишь авторитет, тогда будут беспрекословно выполнять твои приказы. В этом я убедилась на собственном опыте.

Перед отправлением в часть нам дали отпуск на несколько дней. Товарищи собрались в город и звали меня.

— Тамара, пошли за девчатами ухаживать, — шутили они.

В эти свободные дни я с удовольствием ходила с ними по широким чистым улицам Тбилиси. В новом обмундировании, в хромовых сапогах, худощавая, с обветренным и загоревшим лицом, стриженная под бокс, я не походила на женщину. Выправка, манеры, которые привились в курсантской среде, — все это наложило на меня свой отпечаток. И без того низкий голос огрубел еще больше. Девушки засматривались на меня, и некоторые в беседе не сразу узнавали во мне женщину, но я не особенно огорчалась, считая, что женственность вернется, когда вернется прежняя жизнь.

То, что мне необходимо на войне, я старалась приобрести: знания, командирскую требовательность и выносливость. Закончив курсы, я чувствовала твердую почву под ногами и с нетерпением ждала момента, когда снова попаду в привычную боевую обстановку, чтобы свои знания применить в борьбе с врагом.

Настал последний день перед отъездом. У входа в казарму висело объявление о том, что 15 июля 1942 года в 5 часов дня состоится партийно-комсомольское собрание.

В дверях мне повстречался старшина..

— Сычева, тебе письмо.

Я взяла конверт, но тут раздалась команда строиться на обед. Увидев, что письмо от родных, решила прочесть его перед собранием и положила в карман.

— Становись! Последний раз пойдем обедать в столовую училища, — сказал старшина.

С обедом торопились. Зная точность комиссара, боялись опоздать на собрание.

Началось оно, как всегда, точно в пять. Первым подошел к длинному столу комиссар. Это был очень подтянутый и подвижный человек. Говорил всегда быстро, четко и коротко. Но в этот раз нас сразу насторожила его необычайная медлительность. Было похоже на то, что ему трудно говорить.

— В эти дни над нашей страной, — начал он, — нависла опасность. На огромной территории, от Балтики до ворот Кавказа, идут ожесточенные бои с оккупантами. Борется весь народ. Одни на фронте, другие в тылу. Нам, коммунистам и комсомольцам, нужно быть на передовой.

Сегодня на нашем направлении, в районе Моздока, врагу удалось превосходящей силой техники и ценой больших людских потерь, — комиссар достал носовой платок, приподнял фуражку и вытер высокий с залысинами лоб, — удалось потеснить наши войска. Завтра утром вы все получаете документы, и — на передовую. — Последнее слово он выговорил особенно отчетливо, прощупывая нас испытывающим взглядом серых глаз. — Мы надеемся, что сражаться вы будете мужественно и чести училища не посрамите.

Дальше я почти ничего не слышала. Думы о Лоре, о семье, о родных целиком поглотили меня. И вдруг я вспомнила о письме. Тихонько, стараясь не шуршать бумагой, вынула я его и надорвала конверт. И сразу мне бросилось в глаза слово, набранное крупными, черными, как само горе, буквами: «ИЗВЕЩЕНИЕ». В глазах потемнело. Я невольно вскрикнула.

— Что с тобой, Сычева? — спросил комиссар.

Все обернулись в мою сторону. Я не могла произнести ни одного слова, только слезы текли из моих глаз.

Кто-то поднял извещение и прочитал вслух, что лейтенант Григорий Васильевич Жернев погиб в боях с немецко-фашистскими захватчиками.

— Муж… — проговорил кто-то сочувственно.

Я, застонав, уткнулась в рукав.

Собрание продолжалось еще некоторое время, но я уже ничего больше не слышала. Вечером ушла в горы и там дала волю слезам…

Начинался рассвет. Солнце было еще за горами, и только его косые лучи золотили зеленые вершины. Потом засверкал серый камень утеса. Горе и тоска владели мной. «Вот восходит солнце, — думала я. — Начинается новый день. А Гриши нет… Нет и не будет… Никогда!»

…Нужно было возвращаться.

Вечером шумный воинский эшелон увозил меня на фронт.