По зову сердца

I

— Приготовиться! — сказал старший команды, когда поезд приблизился к прифронтовой станции.

На путях лежали разбитые, обгорелые вагоны и платформы, валялись исковерканные цистерны. Темными воронками зияла земля. Наш вагон остановился у разрушенной водокачки.

Я соскочила с полки и вышла вслед за всеми на перрон. Товарищи разошлись в разные стороны, а я сидела, охраняя чемоданы. Через полчаса мои спутники вернулись, нагруженные свертками и кульками. Все были оживлены, шутили, смеялись.

Только к вечеру мы разыскали попутную машину и поехали в часть. Среди ночи машина свернула с шоссейной дороги. Прямо на нас смотрела круглая луна, она тяжело и медленно плыла над долиной, прокладывая перед нами серебристый путь. Запахло нефтью. В лунном свете заблестели нефтяные озера, над ними стояли высокие вышки.

— Вот она — грозненская нефть! Золотые родники, — сказал кто-то. — Недаром немцы так рвутся сюда!

Утром, когда мы прибыли в штаб части, нас предупредили:

— У нас десантная бригада. Люди еще не обучены. Есть добровольцы из бывших уголовных заключенных. Отбыли свой срок и пожелали пойти на фронт, чтобы очистить свою совесть перед Родиной. Заниматься придется много, срок маленький — шесть месяцев.

И когда передо мной в первый раз небрежно выстроились двадцать девять здоровенных бойцов, я немного струсила. Они оглядывали меня с насмешливой иронией.

— О-о, братцы, баба будет командовать нами! — послышался шепот в строю, когда командир представил меня.

— Дожили! — презрительно сказал кто-то на левом фланге.

Я смутилась, но виду не подала. Командир батальона сделал вид, что не слышит реплик, и стал рассказывать бойцам обо мне все, что успел узнать из личного дела и из короткого разговора.

— Смотрите, ребята, не подкачайте перед женщиной-командиром! — закончил он.

Бойцы пошли ужинать, а я отправилась в землянку. Лежала и думала: «Что же буду с ними делать? Они даже в строю стоять не умеют как положено. И приняли меня недружелюбно! Разве успею за короткий срок обучить их?»

Уткнулась лицом в вещевой мешок и, укрывшись с головой шинелью, всплакнула. Услышав, что в землянку кто-то вошел, быстро поднялась. Это был политрук батальона. Он, видимо, заметил мое настроение и, вынимая из кармана список людей моего взвода, сказал:

— Вот это уже напрасно. Что вы за командир, если собираетесь слезы лить.

— Почему именно мне дали таких бойцов? — вытирая глаза, спросила я.

— В нашей дивизии большинство новичков. Но вы не думайте, они неплохие ребята. Их только обучить нужно. Вот вам список бойцов. Вы должны хорошо знать каждого из них… Вот, например, помкомвзвода Анисин. Правда, он из бывших заключенных, десять лет просидел в тюрьме, неоднократно был судим. Выдала его жена, а сама уехала с другим, и с тех пор он ненавидит женщин, не верит им. Вы это должны учесть. Если он заметит у вас нетвердость, неустойчивость, вам его уважение ни за что не завоевать.

Я поняла, на что намекает старший лейтенант, и тут же вспомнила стоявшего в строю широкого в плечах, высоченного, с суровым лицом и с густым хриплым басом Анисина. Вспомнила, что его команде подчинялись все бойцы и слушали его больше, чем командира.

— Вы с ним будьте попроще. Воинской дисциплины он, как все, не признает, а воевать пошел добровольно. А вот боец Дробот, — может, вы заметили, — невысокий, с приплюснутым носом. Тоже из уголовников. Сидел в тюрьме за воровство — карманщик. Разболтанный балагур, очень ленивый боец…

Политрук дал мне характеристику каждого бойца, советовал, как добиться у них авторитета.

Всю ночь я думала и твердо решила: дешевого авторитета у бойцов не искать, поступать по-своему. Требовать твердой армейской дисциплины, не делая никому скидок. А в бою действовать личным, только личным примером.

На другой день я приступила к занятиям.

Рассказала взводу о боях, в которых участвовала, о людях, не жалевших своей жизни для победы, ответила на вопросы. Потом говорила о том, зачем нам необходимо прежде всего изучить устав. Объяснила, что Красная Армия не может существовать без строгой воинской дисциплины и порядка. Устав — это закон армейской жизни. Предупредила бойцов, что все приказания старших командиров должны выполняться бегом. В перерыве, проходя мимо группы отдыхавших бойцов, услышала, что они смеются над моими словами. А на следующем занятии Анисин заявил мне:

— Воевать мы будем не хуже тех, о которых вы рассказываете, а вот дисциплину не очень требуйте. Мы к ней непривыкшие…

— Да, можно бы не очень строго, — послышались голоса. — Тогда мы вас будем уважать, а будете с нами по-плохому — ничего у вас не выйдет.

«Ну, это мы еще увидим», — подумала я. И, не дав больше им обсуждать этот вопрос, строго перебила:

— Продолжаем занятия.

Через несколько дней после занятий вызвала к себе в землянку Анисина. Войдя, он сразу же уселся на ступеньку и спросил:

— Явился по вашему приказанию. Вы меня звали?

— Да, звала, — ответила я, нахмурившись. — Вы, видимо, еще не читали тех разделов устава, которые я вам велела прочесть, если ведете себя так развязно в присутствии командира.

— Читал немного. Они неинтересные, — чиркнув спичкой и закуривая, проговорил Анисин.

— Когда закончится война и вы вернетесь домой, тогда будете в свободное время читать интересные книги, а сейчас идет война и воевать без уставов нельзя… Вас я считаю самым сознательным человеком во взводе, товарищ Анисин, вы первый должны понять, какое значение имеет дисциплина для боеспособности взвода, и приучить к ней всех бойцов. Иначе они и вас не будут слушать. Сегодня утром вы приходили ко мне с жалобой на то, что Евсюков вам не подчиняется, не хочет чистить винтовку так, как вы приказываете, а остальные за него заступаются. Это произошло потому, что нет дисциплины.

Анисин молчал.

— Я уверена, что, если вы захотите, сможете повести за собой взвод. Я не хочу делать скидку на ваше прошлое, — многозначительно взглянув на него, рискнула сказать я, хотя и опасалась за последствия разговора. — О нем и вы и мы должны забыть раз и навсегда.

Анисин встрепенулся и, нахмурившись, исподлобья взглянул на меня. Заметив на его лице раздумье, я осторожно продолжала:

— Да, об этом надо забыть. И армейская дисциплина поможет вам и нам это сделать. Внушите это всё бойцам.

Анисин потер лоб своей большой рукой, провел ею по глазам, словно смахивая воспоминания о чем-то очень неприятном, и, грустно улыбнувшись, с благодарностью посмотрел на меня небольшими, глубоко сидящими глазами. Заметив, что попала в цель, я постаралась закрепить свою первую победу и сказала:

— Договорились? Я вас освобождаю на два дня от занятий. Можете оставаться в землянке, но должны хорошо подучить устав.

— А когда вы меня спросите?

— Спрашивать не стану, буду требовать, чтобы вы выполняли устав и требовали этого от подчиненных.

Анисин задумался.

— О чем вы думаете? Не понравилось, что я сказала? — испытующе посмотрела я на него.

— Нет, товарищ младший лейтенант, но я никогда не служил в армии.

— Я тоже не служила… Разве вы слабее женщины? Если вы испугались этих трудностей, то чего же от вас можно ожидать в бою?

— Хорошо, товарищ младший лейтенант, попытаемся справиться, — смущенно улыбнулся Анисин.

— Идите и учите всем взводом устав, — приказала я.

Он вышел. Я долго размышляла над тем, как мне воспитывать бойцов. Достаточно ли одной строгости и требовательности или необходим еще какой-то особый подход к людям, еще что-то, чем я не успела овладеть.

Выговаривая как-то после занятий бойцам, я решила и в них бросить тот камешек, который подействовал на Анисина и попал в самую цель.

— Вы должны стать настоящими, дисциплинированными бойцами. Я не хочу постоянно помнить о том, что некоторые из вас бывшие… заключенные, и делать вам скидку. Об этом надо забыть!

Я почувствовала, что мой маневр удался. Бойцы промолчали, и, как мне показалось, многие задумались. С того времени дисциплина изменилась к лучшему.

К Анисину была по-прежнему более требовательна, чем к другим. Но при подчиненных старалась не делать ему замечаний.

Однажды Анисин пришел в землянку, когда я писала конспект занятий.

— Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться?

Я взглянула на него и тоном, не допускающим возражений, сказала:

— Прежде чем обращаться к командиру, надо осмотреть себя и заправиться. Выйдите, заправьтесь, тогда и зайдете.

Анисин покраснел, видно, рассердился, но вышел. В это время в землянку спустился командир роты. Я встала и приветствовала его. Старший лейтенант взял мой конспект и стал проверять.

Вошел Анисин, заправленный, подтянутый.

— Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться?

— Товарищ Анисин, устав говорит, что нужно у старших просить разрешения обращаться к младшим. Зайдите снова.

Анисин быстро вышел. Не прошло и минуты, как он вновь спустился в землянку.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться к младшему лейтенанту?

Получив разрешение, Анисин обратился ко мне по всем правилам. Когда я ответила на его вопрос и он ушел, командир роты засмеялся:

— Это хорошо, Сычева, что вы учите их строгому соблюдению устава. Но не забывайте, что бойцы любят, когда командир беседует с ними запросто, рассказывает о боях, а вам ведь есть о чем рассказать. Бойцы должны видеть в лице командира своего старшего товарища и руководителя.

Долго я думала над словами командира роты и поняла, что он прав — беседовать с людьми надо чаще.

Ежедневно во взводе шли занятия, основательно изучали противотанковые пушки, часто стреляли из них с открытых и закрытых позиций, зная, что воевать, возможно, придется в горах и может понадобиться навесной огонь. Изучали тяжелые 120-миллиметровые минометы, автоматы, учились бросать гранаты, знакомились с ружьями «ПТР».

Люди были толковые и быстро запоминали все, что им объясняли. Особенно радовали успехи взвода по строевой подготовке. Часто после вечерней поверки командир батальона выносил благодарность взводу за хороший строй и примерную дисциплину.

Как-то я подошла к землянке бойцов и услышала, как Анисин на кого-то кричал:

— Тише, ты!.. Не ругаться! Это тебе не «малина». Ты знаешь, что нельзя употреблять нецензурные словечки, она не любит этого. И без них можно. Что, не нравится дисциплина? А чего от тебя в бою ожидать, если ты здесь не слушаешься?

И, помолчав, строго добавил:

— Чтобы брани я больше не слышал. И потверже выучи устав, а завтра мне ответишь.

Сколько я потом ни добивалась у Анисина, с кем это он так разговаривал, помкомвззода не сказал.

— Если повторится, — ответил он, — я приведу его к вам.

Мои бойцы любили нашего молодого веселого политрука, организатора интересных военных игр, соревнований, викторин и бесед. Анисин всегда говорил бойцам: «Если сегодня не будет нарушителей дисциплины, попрошу политрука, чтобы побеседовал с нами вечером». И все дружно старались не заработать взыскания. С усердием чистили свое оружие и все приказания выполняли безоговорочно. Опасаясь нарушить дисциплину, они следили друг за другом, стремились один другому помочь. Меня радовало, что бойцы делают друг другу замечания, а младшие командиры, авторитет которых я всегда стремилась поднять среди рядовых, стали более требовательны и справедливы.

В течение месяца дисциплина во взводе заметно улучшилась, люди стали исполнительны и по-армейски подтянуты.

Из всех бойцов только один не поддавался воспитанию, часто нарушал дисциплину — Дробот. Его круглые хитроватые глаза по-прежнему бегали по сторонам, а приплюснутый нос так и вынюхивал, где бы что стащить. На него постоянно жаловались бойцы и офицеры других подразделений. У одного он стянул табак, у другого сахар, а из деревни, смотришь, тащит какую-нибудь вещь, зачастую совершенно ему ненужную.

Однажды, когда я сидела в землянке, офицер, дежурный по части, привел ко мне двух девушек из села. Одна из них со слезами на глазах рассказала, что она эвакуирована из Ленинграда.

— Там остались мои родители и, наверное, погибли… — Губы девушки жалко дрогнули. — Сегодня к нам во двор за водой на машине приехал ваш боец. Он говорил, что у них лейтенант — женщина, и поэтому я к вам пришла… Мы с ним разговорились, и я ему, рассказывая о себе, показала висевший на золотой цепочке медальон с фотографиями моих родителей. Это у меня осталась единственная память о них…

Приложив руку к груди, девушка умоляюще посмотрела на меня, как будто это я забрала и должна отдать ей медальон.

— И когда он уехал, медальона на шее не оказалось, — развела она растерянно руками. — Я, наверно, обронила его… Но мы сейчас же стали искать и не нашли… Хочу спросить вашего бойца, — может быть, он нашел его?.

— Надо меньше с бойцами баловаться, — рассердилась я, уверенная, что это работа Дробота.

— Нет, — серьезно покачала головой девушка. — Мы на бойцов будто на родных братьев смотрим. Мы, ленинградцы, видевшие ужасы войны, особенно любим нашу армию… Он даже не подходил ко мне близко, мы просто беседовали, а уезжая, уже стоя на крыле машины, он только дернул меня за косу и, засмеявшись, крикнул: «Для памяти!»

— Вызовите ко мне Дробота, — сказала я помкомвзвода, который слушал рассказ девушки, хмуро глядя себе под ноги.

Анисин быстро ушел в землянку, где располагался взвод. Тем временем, беседуя с девушкой, я узнала, что они сопровождают эвакуированных из Ленинграда детей и завтра отправляются дальше, в глубокий тыл.

Анисина долго не было, а когда он возвратился, на его большом круглом лице скользила смущенно-виноватая улыбка. Он молча протянул руку девушке. На большой ладони лежал изящный золотой медальон.

— Он нашел его, — сказал Анисин, не глядя ей в глаза.

Изумленная девушка обрадованно поблагодарила нас. Подруги ушли.

— Почему не пришел Дробот? — пристально посмотрела я на помкомвзвода.

— Сейчас он не может, — пробурчал тяжелым басом Анисин, отводя от меня глаза.

— Анисин, в чем дело? — спросила я и хотела сама идти во взвод, но Анисин своим широким телом заслонил мне выход из землянки.

— Не ходите, товарищ младший лейтенант, его там хорошо обработали, я еле оторвал. В такие дела лучше не вмешивайтесь, — хмуро добавил он.

Я сделала вид, что рассердилась, но в душе была довольна, что воспитанием Дробота занимается весь взвод. На своем решила все же настоять и приказала, чтобы после ужина Дробот пришел.

Приказ был исполнен. Бросив взгляд на распухшее, разрисованное синяками лицо бойца, я сделала вид, что не замечаю ничего, и спросила:

— Товарищ Дробот, как это получилось, что у вас очутился медальон этой девушки?

Боец молчал, смущенно опустив глаза.

— Я вас спрашиваю!

— Да так… Нашел, — задумчиво потер он свой посиневший приплюснутый нос.

— Станьте, как положено перед командиром, и отвечайте правду!

Он стал, вытянув по швам руки, хотел что-то сказать, но потом опять пожал плечами и опустил глаза.

— Этот медальон — память о родных, а вы хотели его забрать у бедной девушки! — стала я стыдить бойца.

Поискала в полевой сумке газету и начала читать ему вслух о бедствиях, голоде в окруженном врагом городе, о героизме ленинградцев. Боец, стоя передо мной, не шевелился и внимательно слушал. Беседа, видимо, подействовала: мне показалось, что у него даже заблестели глаза от набежавших слез.

«Ну, это ему хороший урок!» — подумала я и, взяв с него слово, что такой случай больше не повторится, отпустила.

Когда он ушел, я заметила, что карманчик гимнастерки у меня расстегнут. Застегивая его, я почувствовала, что он пуст. «Что такое? — удивилась я. — Где же комсомольский билет и командирское удостоверение?..»

Перепугавшись, я с волнением бросилась искать, но поиски были напрасны. «Может быть, я около землянки уронила, когда умывалась?» — подумала я и, схватив фонарик, выбежала наверх.

Бледный луч журчащего карманного фонарика прощупывал каждый камешек, каждый бугорок.

— Не ищите, товарищ младший лейтенант, — упавшим голосом проговорил за моей спиной Дробот и, оглядываясь, чтобы никто из бойцов не заметил, подал документы. — Пока вы доставали газету, я достал это.

«Неисправимый!..» — изумилась я и, вырвав из его рук документы, ушла в штаб полка на совещание.

— Как он мог вынуть?! — возмущенно удивлялась я, рассказывая в штабе о случившемся. — И главное — я не заметила…

— У нас не один он такой, — смеялись офицеры.

…На последних занятиях я убедилась, что мои бойцы хорошо знают свои места и обязанности у орудия. Материальную часть тоже изучили, метко стреляют по цели с открытых позиций. Все это они усваивали гораздо охотнее и быстрее, чем дисциплинарный устав, но воевать с такой дисциплиной уже можно было. Главное, я добилась, что мои команды выполнялись безоговорочно и мой авторитет перед бойцами рос с каждым днем. Это меня успокаивало. После занятий они часто просили меня, как бывалого воина, что-нибудь рассказать о боях и с интересом слушали.

Обстановка на Северном Кавказе усложнялась. Противник стремился прорваться к Грозному и Баку. Гитлер любой ценой хотел завладеть богатейшими нефтеносными районами.

Сосредоточив большие силы и много танков, гитлеровцы думали с ходу форсировать Терек в районе Моздока, но упорное сопротивление наших войск сорвало замыслы врага. Завязались кровопролитные бои за переправу.

В душную августовскую ночь 1942 года наша часть поднялась по тревоге и к следующему вечеру заняла оборону у берегов быстрого Терека.

За небольшим бугром, изрытым окопами и траншеями, мы установили свои пушки. Направление стрельбы — переправа, ориентир — большой мост.

Ранним утром я поднялась на бугор, присела на бруствер открытого, но никем не занятого окопа и залюбовалась широкой голубой лентой реки. Справа виднелись взорванный мост и уцелевшие небольшие амбары. Слева гремели орудийные раскаты, слышались длинные пулеметные очереди. Там уже шел бой за переправу.

В это прекрасное утро не хотелось думать о войне. Вокруг огневых точек и траншей, подступая к берегу реки, пестрели полевые цветы и разнотравье. Сорвала несколько цветков и поднесла невольно их к обветренным губам.

— Любите цветы, товарищ младший лейтенант? — раздался вдруг надо мной голос Анисина.

— Да, очень! Любила, а сейчас еще больше люблю, — в замешательстве ответила я.

Анисин заметил мое смущение и отвернулся, всматриваясь в даль. Ему, видно, захотелось вспомнить что-то хорошее, доброе, и он с грустью пробасил:

— Теперь, если жив останусь, жизнь построю совсем иначе, по-другому… Но есть у меня и хорошие воспоминания, — мечтательно вздохнул он. — Детство, родные места на Волге… Мы с отцом рыбачили. Хороша Волга!.. Как затянем, бывало, невод, а там рыбка плещет да серебрится. Вода течет плавно, а ширина-то какая! Давно я не видел ее. После войны поеду на Волгу рыбачить.

Круглое скуластое лицо Анисина подобрело от приятных воспоминаний. Узкие карие глаза прищурились, словно всматриваясь во что-то далекое.

Неожиданно лицо его изменилось, брови нахмурились, пристальный взгляд остановился на какой-то точке.

— Товарищ младший лейтенант, кажется, гражданские переправляются. Смотрите правее моста.

Я побежала на наблюдательный пункт к командиру батареи, посмотрела в бинокль: на противоположном берегу реки в лодки грузились женщины в широких цветных юбках и белых платках, им помогали мужчины в белых кавказских рубахах. Оттолкнув от берега лодки с женщинами, мужчины быстро стали грузить сундуки, чемоданы, подушки и вскоре тоже отчалили.

— Гражданские эвакуируются, — проговорил командир батареи, продолжая следить за переправой в стереотрубу.

Лодки пристали к берегу. И вдруг переправившиеся мгновенно бросились к сундукам и чемоданам, «женщины» из-под юбок выхватили автоматы, залегли на берегу и открыли по нас огонь. Поднялась ожесточенная перестрелка. В сундуках оказались легкие минометы и боеприпасы.

— Вот гады! — выругался командир батареи. — Маскарад устроили. По местам! — закричал он.

Не прошло и получаса, как гитлеровцы расширили плацдарм, заняли мост, потеснив нашу пехоту. К мосту на большой скорости устремились немецкие танки, подняв облако пыли. По мосту ударила прямой наводкой артиллерия. Стреляли и наши пушки.

Не сбавляя хода, танки быстро проскочили на правый берег, сбросили десант автоматчиков и развернулись в нашу сторону.

Командир батареи подал команду, и мы вытащили свои маленькие пушки, как их называли — «душегубки», на открытую позицию, на бугор. По танкам стреляли и недалеко стоявшие тяжелые орудия. Взрывы наших снарядов отсекли вражескую пехоту от танков и прижали ее к земле. Танки приближались, выбрасывая из стволов языки пламени. Не дойдя нескольких сот метров до бугра, четыре машины свернули в обход позиций нашей батареи. Старший на огневой уже передал взводам приказ приготовиться к самообороне, установить «ПТР» и пополнить запас противотанковых гранат.

— Танки идут на нас? — встретил меня вопросом наводчик Дробот.

— Да, идут, — как можно спокойнее ответила ему. — А что, страшно?

— Да так… — замялся боец. — В первый раз ведь.

И он плотнее прижался к панораме противотанковой пушки.

— Это тебе не золото воровать! — ехидно засмеялся Анисин.

— Внимание! — крикнула я. — Выжидайте, пока танки поравняются с нашим ориентиром, бугорком в лощине, — видите, впереди? Тогда открывайте огонь.

— Внимание! — передал хриплым басом мою команду Анисин другому расчету.

«Ну, — мелькнуло в голове, — этот день будет испытанием не только для них, но и для меня, их командира. Я тоже первый раз командую боем».

Наводчики Горбач и Дробот, припав к панораме, не отрывали глаз от лощины, откуда доносился рокот моторов. Из-за бугорка сначала показались гусеницы, потом башни. Не успела я подать команду, как со всех сторон открылась пальба. Выстрелил и Дробот. Пушка отскочила и ударила его в плечо с такой силой, что он чуть не свалился. Один танк, кем-то подбитый, уже дымился, наружу вырывалось багровое пламя. Другой, обходя подбитый, продвигался по бугру. Вот он резко повернул и двинулся на нашу огневую.

Выстрел раздавался за выстрелом, но снаряды наших 45-миллиметровых пушек не пробивали лобовую броню фашистских махин, и те шли прямо на нас.

— Гранаты! — крикнула я на ухо Дроботу.

Тот схватил связку гранат, вскочил на бруствер, залег и, размахнувшись, бросил ее под гусеницы. Раздался оглушительный взрыв, танк вздрогнул, завертелся на месте. Третий танк проскочил мимо меня и пошел на второе орудие наводчика Горбача. Около него взметнулась огромная фигура Анисина с зажатой в руке противотанковой гранатой. Догнав танк, помкомвзвода с силой забросил гранату в моторную часть. Вначале ничего нельзя было рассмотреть, потом сквозь пелену дыма пробился язык пламени, — танк горел.

Четвертый танк развернулся и скрылся за бугорком, оставив за собой облако пыли.

— По местам! — скомандовала я.

Все бросились к пушкам. Оглушительные выстрелы следовали один за другим. Наводчик Горбач был тяжело ранен, санитары отнесли его на носилках в санчасть.

Атака гитлеровцев захлебнулась, но позиции свои на нашем берегу они закрепили…

В эту ночь во время полного затишья, предвещающего ожесточенное наступление врага, на правом фланге в густых зарослях кукурузы застрочил пулемет, посылая на нашу передовую цепь трассирующих пуль. Не умолкая простреливал он местность целый день. К пушкам на огневую нельзя было подойти. Ранило бойца из нашего взвода, когда он поправлял маскировку на пушке.

Мы с комбатом решили посоветоваться с командиром стрелковой роты, занявшей оборону перед нашими пушками.

— Вы пошлите людей снять пулемет. Мы огонь открыть сейчас не можем, нельзя себя демаскировать. Атаки отбивать придется с этих позиций, — сказал наш комбат.

— А у меня двенадцать человек в роте, — развел руками командир-пехотинец. — Я не могу рисковать людьми. На случай боя у меня нет бойцов. Пусть себе строчит, — махнул он рукой и спрыгнул в траншею.

— Пехотинцам что — они ходят себе по ходам сообщения, — задумчиво посмотрел вслед ушедшему лейтенанту комбат. — А вот нам труднее с пушками. Если начнется бой, то и к орудию никто не подступится, всех положит…

Не успел комбат договорить, как опять затрещал пулемет, позади нас в землю вонзились пули.

— Вот видишь? — как бы с упреком взглянул на меня комбат и решительно сказал, направляясь к НП: — Нет, сегодня ночью пулемет надо снять, другого выхода нет.

Весь остаток дня я с наблюдательного пункта внимательно просматривала в стереотрубу место расположения пулемета противника и засекла эту одинокую огневую точку на правом фланге.

Когда стемнело, я пришла во взвод и, внимательно посмотрев на людей, спросила:

— Кто пойдет со мной снять пулемет? Иначе в бою мы и головы не поднимем.

— Я пойду, — громко сказал Дробот, заложив руки в карманы и нервно передернув худыми плечами.

— Я тоже пойду, — глухим басом протянул Анисин.

Послышались голоса и других бойцов, изъявивших желание идти с нами.

— Мне нужно два человека… Пойдут Дробот и Анисин.

Отозвав их, объяснила задачу каждому.

— Побольше гранат, — уходя, предупредила я.

«Сейчас я вам покажу, что значит «баба». Ведь им это впервые!» — торжествовала я в глубине души.

Вооружившись гранатами и одним автоматом, мы, перейдя нашу линию обороны, поползли по направлению засеченного днем пулемета.

На темном небе ярко мерцали звезды, где-то в стороне уходили в небо, освещая левый фланг, фашистские осветительные ракеты.

Мы торопились, чтобы успеть вернуться до восхода луны, и ползли быстро, без остановок. Впереди в сухом, сожженном солнцем ковыле легко извивалось худое, гибкое тело Дробота. По его следу, пыхтя, с трудом преодолевая бугры и кочки, полз Анисин.

Внезапно совсем близко, где пролегала желтая полоса кукурузного поля, резко застрочил пулемет. Пули с визгом пролетели рядом с нами. У меня сильнее заколотилось сердце.

«Наверное, заметили», — с тревогой подумала я и тихо скомандовала:

— Стой!

Осторожно подняла голову и осмотрела местность, прислушиваясь. На краю кукурузной посадки опять застрочил пулемет, — перед нами в темноте проплыл каленый пунктир, и опять все стихло… Гнетущая тишина тревожила и настораживала. Я опять прислушалась, но услышала только тяжелое дыхание лежащего впереди Анисина и биение собственного сердца.

— Пошли по-над посадкой, — шепнула я.

Но только мы немного проползли, как пулемет снова застрочил в нашу сторону. Пришлось опять прижаться к земле.

— Заметили, — сказал Дробот.

— Если бы заметили, уже бы уложили, — успокаивала я не так бойцов, как саму себя, и твердо сказала: — Вперед! Анисин бросает первый.

Показалось, что мы ползли очень долго. Пулеметные очереди, шурша по листьям кукурузы, пролетали над головой и стлались далеко позади нас. Выбивавшийся из ствола огонек был уже совсем близко. В перерывах между очередями мы слышали негромкую немецкую речь.

— Вон окоп, — шепнул Анисин.

Дробот лежа направил в ту сторону автомат. Анисин еще немного прополз вперед и поднял могучую руку со связкой гранат.

Раздался оглушительный взрыв, пулемет умолк.

Мы плотнее прижались к земле. Комья земли больно били по спине, но я сейчас же поднялась и тоже бросила две гранаты.

Кто-то вскрикнул, кто-то застонал, но мы уже во весь рост бежали обратно. Позади послышался гортанный крик, прозвучала автоматная очередь, потом вторая…

Мы нырнули в кукурузу, изредка останавливаясь и отстреливаясь из автомата. Впереди бежал Дробот, за ним я, а позади всех Анисин.

— Паразиты! — громко крикнул Дробот.

Автомат без конца строчил в нашу сторону короткими очередями, сбивая длинные кукурузные листья вокруг нас.

Вдруг что-то горячее резануло меня по ноге.

Я вскрикнула не так от боли, как от испуга, и схватилась за голенище разрезанного пулей сапога.

— Меня, кажется, ранило, — сказала я подбежавшему Анисину.

Не успела я опомниться, как его сильная рука, обхватив меня, легко оторвала от земли. Прижимая меня к своему боку, он побежал.

— Отпустите, — била я его кулаком, — я могу сама идти! Меня только царапнуло, не больно.

Но он, будто не слыша, продолжал тащить меня.

У самой нашей передовой бежавший рядом Дробот вдруг жалобно замычал, пробежал, спотыкаясь, несколько шагов и упал как сноп.

Выпустив меня, Анисин подбежал к нему, но тело бойца было безжизненно…

Большая круглая луна уже висела над холмистой степью.

В нескольких метрах от нас темнели кусты, которые служили нам ориентиром. Грустно взглянув на них, Анисин стал на колени перед телом товарища, медленно снял пилотку и, чуть не плача, проговорил:

— Эх, браток, что же ты?!

Забыв о своей боли, я тоже склонилась над бойцом. На побелевшем широком лбу Дробота зияла огромная рана, по щеке бежала теплая струйка.

— Разрывная пуля. Берите его, — тронула я широкое плечо Анисина. — Я сама дойду…

Анисин взял Дробота на руки, как берут детей, и тяжело зашагал. Прихрамывая, поплелась за ним и я.

Когда проходили мимо нашей пехоты, Анисин остановился и посмотрел тяжелым взглядом на бойцов, снимавших пилотки. Потом пошел дальше. Бойцы молча смотрели нам вслед.

На рассвете противник пошел в наступление. Пулемет на правом фланге молчал, наши бойцы встретили противника жестоким огнем.

Несколько дней на тех же позициях мы отбивали яростные атаки.

Я гордилась тем, что мой взвод неплохо показал себя в первых боях, что я сумела поддержать свой престиж женщины-командира.

И у бойцов настроение поднялось. Напряжение, которое все мы испытывали, ожидая первой встречи с противником, прошло. Люди почувствовали себя увереннее, а значит, и сильнее.

Однажды после боя к нам во взвод пришел политрук.

— Ну, как самочувствие? — обратился он к бойцам.

— Отличное! — ответили ему хором. А Анисин, протирая автомат, смущенно улыбнувшись, пробасил: — На душе светло, потому что воюем мы.

— Вот это главное, — сказал политрук.

Но скоро меня ждало огорчение. Когда часть ушла на отдых, мне пришлось покинуть с таким трудом обученный взвод и людей, с которыми я уже успела сжиться.

II

Еще по приезде в эту часть из училища, наспех заполняя анкету, я неверно ответила на вопрос: «Была ли на оккупированной противником территории». Я ответила, что была по спецзаданию, и, не желая распространяться, в подробности не вдавалась. К этому времени поступило указание о том, что все офицеры, бывшие на территории, занимаемой противником, должны пройти проверку. С этой целью мне и еще двум офицерам, которые были в плену и бежали, приказали сдать оружие и подразделения и отправили в тыл на проверку.

Через восемь дней меня вызвали и сказали:

— Младший лейтенант Сычева, сегодня пришел ответ на запрос о вас. Получайте направление в отдел кадров армии. Отправляйтесь и продолжайте в таком же духе воевать дальше.

Радостная вышла за ворота лагеря и первым поездом уехала. Направлялась я в распоряжение отдела кадров северной группы войск Закавказского фронта. На другой день я и еще два лейтенанта получили назначение командирами взводов противотанковых пушек в 4-й казачий кубанский корпус Кириченко.

В июне 1942 года, когда мы, выпускники курсов младших лейтенантов при артиллерийском училище, ждали направления, многие из нас мечтали попасть в какую-нибудь прославленную часть.

В это время по всему нашему фронту гремела слава о недавно сформированном добровольческом казачьем кубанском корпусе генерала Кириченко. Не только в армейских, но даже в центральных газетах в те дни много писали о старых казаках-добровольцах. Наши выпускники-лейтенанты говорили: «Вот бы попасть к казакам! Вот бы с такими повоевать! И у них ведь есть артиллерия».

Издавна славились кубанские казаки своими острыми клинками, своими стремительными конными атаками.

…В этот прославленный казачий корпус и получили мы назначение.

Наша команда, состоящая из трех лейтенантов-артиллеристов — худощавого подвижного противотанкиста Саши, коренастого и молчаливого минометчика Мирошняка и меня, окрыленная удачным назначением, немедленно двинулась в путь по направлению к Кизляру.

В военное время не так просто было угнаться за частью, особенно во время ее передислокации, и в Кизляре пришлось обратиться к военному коменданту города. От него мы узнали, что корпус находится в камышах и уже вступил в бой у селения Владимировка. Но нам нужен был вначале штаб корпуса, а он находился недалеко, в небольшой калмыцкой деревушке.

Попутная машина привезла нас прямо в штаб артиллерии корпуса.

— Голодные? — спросил майор, начальник штаба. — Идите покушайте, потом заходите.

После обеда возвратились к начальнику штаба, поблагодарили за внимание.

Майор подробно стал расспрашивать, откуда мы, где воевали.

— А этот младший лейтенант какого года? — спросил он, указывая на меня. — Уж очень молодой.

Товарищи засмеялись.

— Это женщина, — сказал старший команды.

— Женщина? Вам, наверное, нужно в санчасть? — спросил майор.

— Нет, я строевик… артиллерист.

Майор вышел в соседнюю комнату и отдал распоряжение штабным работникам, чтобы нас распределили по частям. Через полчаса мы пошли за направлением и получили только два.

— А мне куда?

— А вы останетесь пока при штабе.

— Как при штабе? — удивилась я.

— Такой приказ, — проговорил штабной офицер.

Возмущенная, я бросилась к майору и, вытянувшись перед ним, сказала:

— Товарищ майор, а мне направление?

— Вы останетесь при штабе у меня адъютантом.

— Как адъютантом? Я считаю, что это очень низкая для женщины должность! — набралась я смелости и, прямо взглянув в глаза майору, твердо повторила: — Адъютантом я не останусь!

— Ну хорошо, идите отдохните, а мы пока подумаем, куда вас направить.

Огорченная, я вышла во двор. Ребята кинулись навстречу: «Ну что? Куда?»

Узнав, что вопрос остался открытым, стали успокаивать:

— Ничего, Тамара, завтра куда-нибудь направят. Спроси у капитана, где тебе можно отдохнуть, — посоветовали ребята, — и ложись, утро вечера мудренее.

Капитан указал мне на маленький чуланчик, набитый душистым сеном. Я поудобнее улеглась, укрылась шинелью и быстро уснула. Не знаю, долго ли проспала, но вдруг услышала, что позади кто-то лег и меня обнимает. Открыла глаза, кругом темнота.

— Кто это? — тревожно крикнула я.

— Тише, тише, не кричите. Это я, — узнала я голос майора.

Рванулась, хотела подняться, но он удержал меня и зашептал:

— Я только поговорить с вами хочу. Послушайте моего совета. Оставайтесь здесь. Вам будет лучше — и менее опасно, чем на передовой, и всегда под крышей ночевать будете.

— Я не ищу на войне теплого местечка, — сердито двинула я плечом, сбросив его руку.

— Какая вы грубая, — стал укорять он меня. — У вас нет никакой женской ласки.

— Она мне сейчас не нужна.

— А с ней вам бы легче было и на фронте.

В порыве гнева я вскочила, с силой так толкнула майора, что он отлетел в темный угол, не успев преградить мне путь. Распахнула дверь и, ругаясь, выскочила во двор. Часовой, охранявший штаб, окликнул меня:

— Стой, кто идет!

— Свои, — ответила я.

Услышав шум, из штаба выскочил дежурный офицер — лейтенант.

— Что здесь такое?

— Да вот ваш разболтанный майор отдохнуть не дает. Агитирует, — недовольно буркнула я.

Лейтенант засмеялся:

— Ну ладно, не шуми. Иди вон в штабе около лейтенантов спи, — указал он мне на открытую дверь.

Расстелив шинель подле товарищей, с которыми пришла, я долго не могла уснуть, возмущенная поведением майора.

— Такого подлеца в армии я еще не встречала, — рассказывала я ребятам.

— В семье не без урода, — рассмеялся Мирошняк. — Ничего, когда-нибудь его выведут на чистую воду. Дай с фашистами расправиться, а тогда и до таких доберемся.

— Вот подлец, — долго возмущалась я.

Когда мы утром позавтракали и пришли в штаб, документы мне уже были выписаны.

III

Отправляя нас в полк, капитан — помощник начальника штаба — сказал нам:

— В пути будьте осторожны, помните, что здесь, в бурунах, определенной линии фронта нет, противник бродит по степям, и вы можете случайно встретить его. Дорог тоже нет, селения очень редки и в большинстве случаев заняты противником. Идите по компасу и строго придерживайтесь заданного вам азимута. Идите, пока не увидите в камышах кошары, там стоят части, которые вам нужны. Это километров двадцать отсюда.

Рано утром мы вышли в буруны. Сначала шагали бодро, весело переговариваясь, но к полудню в лицо подул северный морозный ветер с дождем и снежной крупой, идти стало труднее, ноги увязали в песке. Приходилось то спускаться с сыпучих бурунов, то подниматься на них. Даже веселый лейтенант Саша Куценко, который всю дорогу балагурил и развлекал нас, и тот замолчал.

Перед нами расстилалась голая холмистая песчаная степь. Без конца и края тянулись песчаные буруны, на которых изредка торчал стебелек низкого репейника или круглый куст чертополоха, покрытый железными сухими колючками. Все было мертво и уныло. Даже осенние тучи как-то особенно тяжело плыли над однообразной равниной. Буйный ветер, вырвавшийся на простор, носился по степи и поднимал с земли песок, закручивал его столбом, ломал колючие стебли чертополоха, репейника и далеко уносил их.

— Да, здесь трудно будет воевать, — заговорил Саша, вглядываясь в бурунные песчаные дали.

— Зима предстоит тяжелая, — задумчиво подтвердил лейтенант Мирошняк. — Здесь и окопа не выроешь, ни пушки, ни миномета не замаскируешь.

— А… Что ваш миномет! — махнув рукой, отозвался Саша. — Самоварная труба — и все, чего его маскировать? Поставил за буруном — и жми с закрытой позиции…

Саша бросил на меня лукавый взгляд и, чтобы не видел Мирошняк, подмигнул.

— Как это самоварная труба? — возмутился Мирошняк. — Это самое лучшее орудие для истребления пехоты противника. Их даже при пушках неплохо иметь как противопехотное средство.

— Самое лучшее оружие — это противотанковая пушка. По крайней мере всегда стоит на открытой позиции и бьет прямой наводкой по видимой цели… Дашь снаряд, а сам наблюдаешь… Смотришь: танк задымился или от пулемета клочки вверх полетели. — И Саша приложил к глазам два приоткрытых кулака, представляя, что он наблюдает в бинокль.

— Тамара, ты почему не защищаешь миномет? Ты слышишь, что он назвал его самоварной трубой? — недовольно обратился ко мне Мирошняк.

— Мне тоже больше нравится стрельба прямой наводкой, — ответила я. — В теперешней войне для пехотинца самое страшное оружие — танки. Мне всегда очень хотелось в противотанковую артиллерию. Особенно хороши наши новые пушки, я их на станции видела.

— Да, это пушка! Я тоже ее видел. Вот бы на такой поработать — ни один танк не ушел бы от меня, — мечтательно проговорил Саша.

— Если в этом корпусе еще не получили такие, то скоро получат, — успокаивала я товарища и с досадой добавила: — Все этот майор, послал меня в минометный. Ведь там в полку и пушки есть, я знаю.

— Чтобы скорее задушили тебя танки! — засмеялся Саша. — Здесь их много, блуждающих. Что против них миномет? Будешь на повозке таскать по пескам.

Досадуя, я молчала.

— Саша, ты неправ, — стал горячо отстаивать минометы Мирошняк, — одни танки в буруны не пойдут, будет и пехота у врага, а что ты сделаешь с пушками, когда фашисты пойдут в атаку? Вот тут тебя и выручат минометы.

— Безусловно, — согласился Саша, — но против танка минометы бессильны, потому с ними опаснее.

Ветер хлестал в лицо, говорить стало трудно, и мы свернули к большому буруну, чтобы передохнуть.

— Скорей бы селение. Устал, и есть хочется, — пожаловался Саша.

— Селений нам искать не приходится, ты же слыхал, что говорил капитан, — сказала я.

— Можно перекусить и здесь, я тоже проголодался, — отозвался лейтенант Мирошняк.

Мы сели под высоким буруном, достали продукты, полученные в корпусе, и, накрывшись с головой плащ-палаткой, чтобы песок не засыпал пищу, стали есть.

— Что фашистам нужно в этих пустынных краях? — промолвил Мирошняк.

— Как что нужно? Ты разве не слышал вчера, что рассказывал в штабе капитан? — обратился к нему Саша.

— Что рассказывал? — спросили мы в один голос.

— Ах да, вы же ходили за пайком, когда капитан знакомил вновь прибывших командиров с обстановкой… — проговорил Саша. — Сейчас идут напряженные бои под Орджоникидзе. Фашисты хотят захватить Военно-Грузинскую дорогу… Бои идут также под Моздоком. Действуя на своем левом фланге, немцы выходят в буруны, пытаются перерезать железнодорожную магистраль Кизляр — Астрахань и про-продвинуться на Кавказ. Уже занят Ачикулак. У немцев здесь пока еще небольшие группы, они разбросаны и не принимают серьезных боев. Но ставропольские партизаны на днях сообщили, что противник перебрасывает сюда новые части СС, — видно, готовится к большим операциям.

В это время порывом ветра рвануло палатку, и нас осыпало песком. Лейтенант Мирошняк, не обращая внимания на ветер, плотнее надвинул на лоб шапку-ушанку и, не переставая жевать, допытывался:

— И казаки, очевидно, должны преградить противнику путь?

— Не только преградить, но и зайти в тыл и ударить во фланг моздокской группировке врага. Сейчас казаки ведут бой под Ачикулаком.

Покончив с едой, мы поднялись. Ветер не утихал, он носился по бурунам со свирепым свистом.

Не успели пройти с полкилометра, как послышался рокот самолета, то нарастающий, то утихающий. Мы подняли головы и в сером пасмурном небе увидели «раму» — вражеского авиаразведчика со зловещим фашистским крестом. Над «рамой» патрулировал «мессершмитт».

Самолеты противника шли в сторону Кизляра, осматривая буруны. Вскоре мы заметили, что врага подстерегает наш «ястребок». Он то появлялся, то скрывался в облаках — видно, искал удобного случая атаковать.

— Вот он им сейчас задаст.

Я положила вещевой мешок на землю и стала наблюдать. Вдруг «ястребок» набрал высоту и пошел в пике на «мессершмитт». Началась ожесточенная перестрелка. «Рама» стала разворачиваться. «Ястребок» неожиданно вывернулся из боя и, настигнув «раму», дал по ней несколько пулеметных очередей.

— Вот молодец! — закричал Саша, помахав шапкой нашему самолету.

«Рама» накренилась на левое крыло, покачнулась и устремилась вниз, оставляя за собой струю черного дыма. В этот момент «мессер» с хвоста налетел на «ястребок».

— Смотри, смотри, назад смотри! — кричал Саша, как будто советский пилот мог его услышать.

— Что ты дерешь глотку! — прикрикнул на него Мирошняк.

— Эх, нет у меня противотанкового ружья, я бы ему помог, — с досадой сказал Саша.

Бой продолжался долго. Самолеты несколько раз с ревом бросались друг на друга. Но «мессершмитт», не выдержав боя, повернул и пустился наутек, «Ястребок» погнался за ним и, поднявшись ввысь, камнем бросился на врага, осыпая его пулеметными очередями. «Мессер» загорелся, «ястребок», как израненная, но торжествующая победу птица, покружился над местом падения «рамы» и медленно скрылся за горизонтом.

Несмотря на усталость, мы бросились к сбитому вражескому самолету, пробежали с километр, но, когда поднялись на одну из самых высоких сопок, увидели, что дымившийся остов «рамы» далеко от нас. В степи, как и на море, видимое расстояние обманчиво.

Ветер по-прежнему дул нам в лицо, с высоких песчаных склонов скатывались подгоняемые ветром шары чертополоха и перекати-поля. Спускались сумерки, а кошар все еще не было видно. Мы стали подозревать, что компас неправильно показывает путь. С каждым шагом росло сомнение: не сбились ли с дороги? Не испортился ли компас?

Было почти темно, когда сзади нас послышалось конское фырканье. Мы переглянулись. Саша схватил меня за руку и остановил. Мы ясно услышали легкое ритмическое поскрипывание колес.

— Наши, слышите? — радостно вскрикнул Саша.

— Не радуйся, может, фашисты, — высказала я предположение.

В это время закрутил ветер, и мы опять присели за бугром. Прислушались: до нас донесся тонкий голос:

— Но-о, родные, но-о!

Саша вскочил.

— Да наши же это, слышите…

— Не торопись, Саша, — строго проговорил Мирошняк. — Гитлеровцы тоже ездят на повозках, а наших пленных заставляют быть ездовыми. Будь осторожен.

— Ты трусишь? — спросил его Саша с усмешкой.

— Нет, не трушу, но я рискую жизнью только тогда, когда это нужно… Подвода едет сюда, мы еще успеем узнать, кто на ней.

Мы залегли, приготовив оружие, Я выглянула из-за естественного песчаного бруствера и увидела,, что на повозке двое. В сумерках нельзя было рассмотреть, кто едет, но повозка была русского образца.

— Кажется, наши, — шепнула я товарищам.

— Пошли, — предложил Саша и хотел встать.

— Постой, — придержал его Мирошняк. — Если это фашисты — пусть проедут, они не заметят нас.

Повозка поравнялась, и мы ясно услышали женский голос:

— Вот ленивая скотина! Но-о!

— А ты ее кнутом, — ответил другой женский голос.

— Бабы, — проговорил Саша радостно, — пошли.

И мы выскочили из-за бугра. Кони шарахнулись, испугавшись, в сторону, а женщины молниеносно схватились за автоматы.

— Ни с места! — крикнула первая, останавливая лошадей…

— Руки вверх! — закричала вторая. — Ложись! — и дала очередь вверх.

Мы бросились на землю. И сразу же стало стыдно. Приподнимаясь на колени, Саша сердито сказал:

— Вот девки, еще с перепугу своих побьют.

— Ложись! — И девушки направили на него автоматы.

Пришлось лежа объяснять, кто мы такие и откуда.

Узнав, что мы направляемся в казачью часть, девушки предложили нам следовать вместе.

— Но на повозке не поедете — пешком будете идти. Мы тоже пойдем, а то кони зморылись, по песку трудно.

— Эх, дивчинко! — проговорил Саша и, вскочив на повозку, обнял девушку, сидевшую позади той, которая правила, — не могу идти, а коням ничего не станется.

— А ну-ка, гайда звидци, товарищ лейтенант. Какой же из тебя казак будет, если ты коня не жалеешь?

— Не знаю, как у вас, а у нас, казаков, главное конь, — объяснила вторая девушка, подстегивая лошадей.

— Так вы коня больше жалеете, чем меня? — возмутился Саша.

— Как же мне коня не жалеть, я его сама зростыла, — и девушка спрыгнула с повозки. — Вот этот, — указала она на буланого, — еще месяц назад не мог ходить, был ранен у шею. Во, смотри, рубец… Я его чистила, купала, как же мне теперь его не жалеть? Хороший конь, только ленивый дюже. А этого, — указала она на другого, — я з дому привела.

— А тут что, близко передовая? — спросила я девушек.

— Да нет, какая тут передовая, — ответила Лида. — Тут не поймешь, где наши, где немцы. Нам вот каких-нибудь двадцать километров надо проехать — за медикаментами для лазарета ездили, — и то ни дорог, ни колеи немае. Недавно ехали две наши подводы и сбились с пути. Путались, пока не встретили фашистскую разведку. Одной подводе удрать удалось, а вторую так и забрали у плен прямо з конями и ездовыми. И мы ехали и боялись. Лида всю дорогу с автоматом сидела, зыркала по сторонам.

— Лида? — спросил Саша. — А вас как зовут?

— Маруся Яценко.

— А я Куценко, — смеясь, представился Саша. — Шинель на повозку можно положить? — Саша бросил свою шинель на передок.

— Чего ж спрашивать, когда уже положил. Хай лежить. Кладите и вы, — сказала Маруся, обращаясь к нам. Чувствовалось, что она здесь старшая.

Мы не заставили себя уговаривать.

Над бурунами повисла ночь, ветер стал утихать. По небу плыли темные тучи, за которыми прятался молодой месяц. Утомленные кони, увязая в песке, с трудом тянули повозку, выбирая дорогу между бурунами. Лида шла рядом с повозкой и подергивала то правую, то левую вожжу. Я очень устала, хотелось хоть на минуту присесть. Ноги подкашивались, стала отставать.

Мария это заметила и сказала:

— Вот скоро дорога пойдет лучше, тогда сядем на повозку. — И, хлестнув вожжой по темной спине лошади, крикнула: — Но-о-о, живее, вы!

Увязая в сыпучем песке, низкорослые, темно-шерстные лошаденки послушно рванулись было, но тут же опять сбавили темп. Девушка их больше не понукала, и их заостренные уши настороженно и виновато торчали на фоне темнеющего неба.

Завернув за большой сыпучий бурун, выехали на грунтовую дорогу, занесенную песками, и тут, ловко прыгнув на повозку, Мария сказала:

— Вот теперь сидайте! Только вот сюды, наперед, коням легче будет. — И в морозном воздухе опять свистнул кнут. — Но-о-о, гнедка! Скоро дома будем.

— А откуда вы родом? — спросила нас Лида.

— Мы из Киева, из Донбасса, из Крыма, — ответил за всех Саша.

— Так выходит, что и кубанцев нема, а к казакам идете?

— Ну так что? — поднял брови Мирошняк. — Мы же артиллеристы, нам саблями не рубать.

— Это-то да, — сказала Мария. — Но казаков знать надо.

— А что их знать? — пожал плечами Саша.

— Как же. Идете к казакам в часть, а что они за казаки — не знаете, — с укором произнесла Мария Яценко.

— Как не знаем. Знаем! — оправдывался Саша. — Геройские вояки, ужас наводят на фашистов. Чего же еще?

— А почему геройские? Вот и не знаешь! — глядя на совсем смутившегося Сашу, сказала Мария. — Ну, слушайте, я вам расскажу.

И девушка, погоняя лошадей, начала свой рассказ.

Когда фашистские захватчики оккупировали Ростов, Крымское побережье и начали подходить к Кубани, заволновались наши казаки.

Из станицы в станицу, из хутора в хутор перекатывалась волна тревоги и скоро захлестнула всю Кубань. И решено было создать на Кубани свой казачий кубанский добровольческий корпус.

— И заработали у нашей колгоспной кузнице молотки да точильни, оттачивая казачьи клинки. А у хатах што делалось! — сдвинув черные брови, рассказывала девушка. — Шили красные бешметы и башлыки, а у швейных мастерских шили синие суконные черкески, а у клунях шились и подгонялись уздечки и седла коням. Суета была — ужас.

Мы с интересом слушали Марию, стараясь не перебивать ее, но Саша не выдержал:

— А ты что тогда делала?

— Я была секретарем комсомольской организации нашего колгоспа, а работала врачом-ветеринаром, мне тоже работы было много. Отбирала здоровых, годных к военной службе коней с нашего завода.

— Ну а дальше что было?

— Дальше, — продолжала Мария, — казаки наши все з села пришли в корпус во всей казачьей амуниции, на своих конях, со своими клинками. На груди у многих стариков красовалось по нескольку и старых, еще царских крестов, и наград, полученных в буденновских походах. Бородачи привели с собой внуков и правнуков, сынов и невесток. Вот она, — Мария указала на подругу, — со всей семьей пошла на фронт: отец пошел, мать, младший брат. Дед у нее старый вояка. В молодости воевал в Порт-Артуре, потом в гражданскую — с Деникиным. А сейчас…

— Он дуже старый, — вставила Лида.

— …Он в обозе работает. А мать ее на кухне, кухаркою в полку, а брат в разведке служит казачьей. Работы всем хватает.

— А вы что, тоже в обозе? — опросил Саша.

— Та нет. Мы в ветеринарном лазарете. Раненых коняк выхаживаем.

— Ну расскажите, где воевали казаки? — попросила я Марию.

— Да где же. На Кубани! — И, натянув вожжи, крикнула на коней: — Но-о-о! Совсем уже пристали! — Затем, полуобернувшись к нам, продолжала: — Первый бой с фашистами наш корпус держал под городом Батайском. Ну и дрались там казаки! Как львы. Поклали там много немцев, но вдруг поступил приказ — сдать город и отходить. Нехотя вкладывали конники свои клинки в ножны и отступали к своим станицам. Второй бой дали казаки в июле сорок второго года под станицей Кущевской. Большое село. В конном строю они врубились в пехоту врага, и тут тысячи захватчиков остались на казачьей земле.

Наступая на Кубань, фашисты рассчитывали очень скоро овладеть Кавказом. Они говорили, что казачество это ерунда против техники и танков. Они, мол, быстро сдадутся. Комиссар рассказывал, что немецкое командование сообщало Гитлеру, что горы Кавказа уже под гусеницами их танков. Но это было вранье.

Казаки прочно заняли оборону у станицы Кущевской. Долго пришлось там потоптаться фашистам, но прорваться они так и не смогли. Тогда они прорвались в другом направлении, и казакам пришлось отступить — грозило окружение. Молча и невесело проходили они через родные станицы. Тяжело было смотреть, как женщины хватались за казачьи стремена и рыдали.

«На кого ж вы нас покидаете, казаки!»

«Мы скоро вернемся, ждите!» — отвечали они.

В августе, под станицей Усть-Лабинской, переправлялись через реку Кубань. Вслед за отступающими фашистское командование двинуло войска СС, дивизию «Викинг». Поддержанная авиацией и танками, эта блестяще, в смысле техники, оснащенная дивизия должна была окружить оставшиеся эскадроны казаков. Но даже такому крупному фашистскому соединению с такой колоссальной техникой не удалось победить казаков. Они отступили в горы и преградили фашистам путь к Кавказу.

Защищая Кавказ, в горах казаки истребляли горные дивизии врага. Но когда разгорелись бои под Сталинградом, поступил новый приказ — идти в ногайские бурунные пески.

— Вот в эти степи. Пустынные и безлюдные, они тянутся от Кизляра до Прохладной. Вот здесь мы и топчемся, — заключила Мария.

Было уже совсем темно, и только на светлеющем горизонте вырисовывался прямой профиль девушки в белой кубанке.

— А сейчас идут где-нибудь бои? — поинтересовался Саша после некоторого молчания.

— Да. Сейчас под Ачикулаком наши бьют отборную гитлеровскую армию.

— А скоро приедем? — спросила я.

— Да вот сейчас, только камыши проедем. Вы присмотритесь к нашим казакам — и полю́бите их по-настоящему. Молодые научат вас удальству, а старики — мудрости.

Повозка остановилась.

— Спасибо, Мария! Спасибо за рассказ и за совет, — сказали мы, спрыгивая с повозки.

— Вот вам нужно туда, — указала Лида на высокие заросли камышей, — а завтра мы поедем дальше, пусть лошади отдохнут.

— Товарищ гвардии старший лейтенант казачьих войск, прибыли в ваше распоряжение три командира взвода, — отчеканил старший команды лейтенант Мирошняк, переступив порог штабной палатки.

Старший лейтенант в синей черкеске с блестящими газырями и в ярко-красном бешмете поднял на нас утомленные бессонными ночами глаза, сдвинул на затылок черную смушковую кубанку и принял у нас документы.

— Да, вы двое к нам, а этот лейтенант, — он указал на Сашу, — направлен в противотанковый полк майора Чекурды.

Наутро мы с лейтенантом Мирошняком сели на Лидину повозку и поехали в указанную нам минометную батарею. Она располагалась среди песков, недалеко от овечьих кошар, в которых размещался ветлазарет.

IV

Казаки очень приветливо встретили нового командира, но были недовольны тем, что я недостаточно хорошо езжу на лошади. В училище, учитывая современную технику, изучению конного дела почти не уделялось внимания. В казачьем же корпусе — все на лошадях, и мне пришлось настойчиво тренироваться в верховой езде. Старые казаки охотно помогали мне в этом. Много раз я летала кубарем с лошади, но упорно продолжала учиться. Этого требовала обстановка, это было необходимо по долгу службы.

— Не получите казачьего обмундирования, пока не выучитесь по-казачьи ездить верхом, — смеясь, говорил командир полка, — смотрите, как наши девушки ездят, а вы же офицер.

Мне очень хотелось скорее получить красивое казачье обмундирование, и я упорно училась искусству верховой езды.

Однажды утром, как обычно, я шла из кошары, где располагался мой взвод, чистить своего коня. Проходя мимо ветеринарного лазарета, услышала возбужденные девичьи голоса. Выделялся знакомый громкий говор Марии Яценко, которая кого-то, видно, отчитывала. Я решила зайти узнать, что произошло.

Посреди обширной кошары, в которой находилось около сотни раненых лошадей, столпились в нарядных черкесках девушки-казачки. Они окружили гнедого коня с белыми носочками на передних ногах. Он лежал на мягкой подстилке и тяжело посапывал. В кошаре стоял запах карболки и креолина. Над конем склонилась Мария. Одна из девушек, нагнувшись, держала в руках алюминиевый котелок, и Яценко, смачивая в нем кусочек марли, промывала рану в боку лошади. Животное подергивало кожей, вздрагивало и стонало, но Мария уверенно и быстро работала.

— Ще позавчора привела, — сердито выговаривала она, не отрываясь от дела, — врач сказал, как надо его лечить, а ты забыла…

Позади Марии стояла, надув губы, худенькая девушка. Из-под черной кубанки, надвинутой на нахмуренные тонкие брови, выбивались кольцами белокурые волосы. В синих глазах блестели слезы. Суконная синяя черкеска с красными отворотами на клешевых рукавах и высоким воротником красного бешмета подчеркивала бледность совсем еще детского лица.

— Може, твой отец или брат в бою остался без коня, — с упреком посмотрела на виновницу высокая девушка, державшая котелок, — и ходит пешком по этим пескам. Дожидает, пока ты вылечишь…

— Може, моего батька конь, — проговорила другая.

— А може, моего мужика, — выкрикнула третья.

— Цу ладно, хватит, — остановила их Мария, — мы ее поступок осудим на комсомольском собрании. А сейчас — гайда на работу.

Мария, вставая, погладила шею лошади, затем вытерла чистым куском марли руки и направилась к выходу.

— В чем дело? — спросила я ее. — Кто тут у вас провинился?

— Да как же… — остановилась она. — Привели много раненых коней. Гнедого закрепили за Сашей Дьяченко… Хорошая, исполнительная девка, а вчера вечер прогуляла с хлопцами — и забыла про Гнедка. Рана и нагноилась. Так глаз и не спускай с них, — проговорила Мария, строго посмотрев в сторону девушек.

Через несколько дней наша часть вышла в поход.

Дни и ночи двигались казачьи эскадроны по бездорожью ногайских песчаных степей, углубляясь во вражеский тыл. Они разыскивали противника и при встрече навязывали ему внезапный бой. Чаще всего это было ночью. Маневрируя на левом фланге моздокской группировки немцев, гвардейская конница совершенно неожиданно появлялась у вражеских гарнизонов, создавала панику, громила немецкие штабы, стоянки и снова скрывалась в бурунной степи. Как только разведка докладывала о противнике, гвардейцы снова нападали на него — и снова пустынная степь оглашалась раскатами взрывов, треском пулеметов, конским ржанием.

Зима 1942—43 года в ногайских песках была очень холодной. Каспийские ветры при двадцатиградусном морозе обжигали лица, люди обмораживали руки и ноги.

Яростно завывая, ураганы закручивали над степью снега и, смешивая их с песком, подхватывали и уносили в бескрайние просторы.

За казачьими эскадронами, увязая в снегу и песке, скрипя колесами, тянулись пушки, повозки с минометами, с противотанковыми ружьями и боеприпасами. Их тащили, гордо и величественно выступая, как хозяева этих песков, верблюды. Высоко держа на изогнутой шее маленькую голову, они ни за что не шли вплотную за лошадьми. Если их принуждали идти следом за конниками, они поднимали душераздирающий крик. Приходилось держать небольшой интервал. Мы верхом на лошадях ехали позади этих своенравных обитателей песков.

Поверх черкесок и шинелей на нас были черные казачьи бурки, на головах башлыки. Обледенелые, утомленные кони с трудом двигались, утопая в снегу. Казаки временами оставляли седла, чтобы дать отдохнуть коням и самим согреться.

Среди бойцов моего взвода особенно выделялся пятидесятилетний казак Кравченко. Широкоплечий, с моложавым лицом и щегольскими русыми усами, он имел два георгиевских креста и пользовался большим авторитетом не только во взводе, но и в полку. Воевать Кравченко пошел добровольно, как почти все в этом корпусе. В гражданскую войну он служил сабельником в коннице Буденного и всегда старался прихвастнуть этим перед молодыми казаками.

Неразлучным другом Кравченко был Никанор Завалейко. Этот был старше, тщедушный и низкорослый. Он всегда подсаживался поближе к Кравченко — любителю порассказать, побалагурить в свободную минуту.

В маневренной войне, которую мы вели в бурунах, тылы и штабы часто отставали, и нам не всегда могли своевременно подбросить продукты и боеприпасы. В таких случаях на строгом учете были продукты и табак. Кравченко, очень бережно относившийся к табаку, любил в самые критические минуты подойти к своему другу и покровительственным тоном сказать: «Ну что, Никанор, закурим?» — И подавал ему кисет и газету.

Удивленный Завалейко радостно принимал угощение, и, укрывшись от ветра, они с наслаждением курили, тихо беседуя.

Однажды на привале после короткого боя нас, командиров минометной батареи, вызвали в штаб и приказали взять у казаков-минометчиков верховых лошадей и перегнать их артиллеристам.

— Задача нелегкая, товарищи, — сказал начальник штаба, — но другого выхода нет. Придется на время спешиться.

«Да, это задача, — думала я, возвращаясь из штаба. — Отдать коня — самое тяжелое для казака».

Собрав людей своего взвода, я объявила им приказ командования.

Казаки заволновались.

— Товарищ младший лейтенант, вы, может, не знаете, что мы добровольцы.

— Мы старики.

— Добровольно пошли воевать со своими конями и без них не можем…

— Ну как же я можу отдать своего Ветра? — жаловался Завалейко. — Он же з нашего колхоза. Я его вырастил, вскормил, з ним пошел на фронт, своим пайком делился, шоб вин не худел, буркой укрывал от снега, а теперь отдай — кому?

— Что ж, товарищи, раз надо для пользы дела… — услышала я рассудительный голос Кравченко. — Для победы ничего не жаль. Я тоже со своим пришел в корпус, а надо — значит, отдам. Мы детей своих отдали….

И казаки с ним согласились.

Однажды в темную метельную ночь командир батареи предупредил, что мы приближаемся к небольшому селению, занятому противником.

— В гости к фрицам спешим, — значит, нужно подготовить подарочки: ружья, минометы! — крикнул Кравченко, закрываясь рукой от снежного вихря, поднявшегося с земли.

— Неизвестно, как они примут непрошеных гостей, — проговорил кто-то из казаков, ехавших позади.

— Непрошеным легче являться, чем долгожданным, — ответил Кравченко.

Порыв ветра унес его слова в сторону.

По колонне разнеслась команда: «Стой!» Мы остановились, спешились. Начали осматривать лошадей, орудие, готовились к бою.

— Вот и они поихалы, — раздался голос казака Завалейко. — Теперь, значит, дило будет. Берегись, фашист!

Все оглянулись и в предутренней темени увидели проезжавшую мимо группу казаков. Впереди на лихом стройном коне ехал плечистый казак в бурке. Она покрывала спину коня и ноги казака до самых стремян. Серая папаха была надвинута на глаза, на спине лежал башлык.

— Сам командир Кириченко, наш батько, — послышался шепот казаков.

Мне давно хотелось увидеть командующего нашим корпусом, о храбрости и подвигах которого много рассказывали казаки, но я так и не рассмотрела его лица.

К нам бесшумно подъезжали артиллеристы. Кони с трудом тянули пушки по сыпучим пескам.

— Это чекурдинцы… А вот и ихний командир, майор Чекурда, — Кравченко кивнул на подъехавшего казака. — Это за его голову немцы давали большие деньги… Помнишь, они нам в какой-то станице листовки сбрасывали? — обратился он к Завалейко.

— Да, сто тысяч марок обещали, — кивнул головой тот.

В это время мы услышали, как подскакавший к майору казак сказал:

— Майор Чекурда, вас вызывает генерал.

И, пришпорив коня, скрылся в темноте.

— Владимир Петрович, — сказал Чекурда комиссару, вернувшись скоро от генерала. — В этом селении есть бензобаки. Там сейчас заправляются танки, а утром они двинут на нас. — И, на минуту задумавшись, Чекурда добавил: — Надо их атаковать.

Комиссар знал, что командир полка сейчас думает над тем, как лучше это сделать, и, не мешая ему, курил.

— Ковтун! — крикнул Чекурда связному.

— Я вас слушаю, — тяжело дыша, подбежал к нему плотный казак.

— Вызвать ко мне командира батареи Маханько.

Через несколько минут к командирам подошел коренастый широкоплечий лейтенант.

— По вашему приказанию… — начал было он, но Чекурда положил руку ему на плечо:

— Маханько, я на тебя надеюсь, ты эту задачу выполнишь.

— Так точно! — пристукнул шпорами лейтенант.

Присев на корточки, Чекурда положил на колено планшет и, прикрыв буркой, осветил фонариком карту.

— Вот смотри, село видишь?

— Вижу, товарищ майор!

— Жителей там нет. Немцы всех угнали. Пехоты тоже нет. А танки есть. Здесь они заправляются в центре, на площади, шесть штук. Нужно их неожиданно атаковать, как ты умеешь это делать. Так вот, ровно в три часа ночи ворвешься в село по этой дороге. А вот здесь — площадь, — поставил крестик на карте майор. — Видишь?

— Вижу.

— Ворвешься на галопе, доедешь до площади — разворачивай свою батарею веером и открывай огонь по танкам, пока немцы не опомнились. С первым твоим выстрелом ворвутся еще две батареи, а за ними уже конники. Ясно?

Погасив фонарик, Чекурда встал и, закручивая черный ус, пристально посмотрел на лейтенанта.

— Ясно, товарищ майор…

Углубившись во вражеский тыл, наш корпус оказался в окружении. Обозы, никак не поспевавшие за нами, были отрезаны. Все труднее и труднее становилось людям бороться с холодом и голодом. Но казаки не унывали. Свой скудный паек они еще делили с конями. Спешившись, чтобы не утомлять и так уже измученных животных, казаки сутками шли по песчаному бездорожью, ведя коней за уздечки. Изнуренным, промерзшим до костей людям не раз приходилось пользоваться мясом упавших лошадей.

Однажды, думая, что лошадь мертва, один казак попытался отрезать от нее кусок. Неожиданно конь вскочил и заржал. Это очень подействовало на казаков, они стали осмотрительнее.

Как-то метельной ночью я услышала разговор своих казаков.

— И шо це за мисто? Ще ноябрь мисяц, а морозы в этих бурунах, як в Сибири, — растирая замерзшие руки, жаловался Завалейко. — И сколько ж нам здесь кочевать?.. Пускай бы нас послали Сталинград защищать, там же мы нужнее…

И, тяжело вздохнув, Завалейко достал из кармана кисет, зашуршал бумагой и стал делать большую самокрутку.

— Сегодня шо, опять газет не було? — спросил он минуту спустя. — Вже четверо суток.

— Да ты видишь, какая завируха, — ответил ему Кравченко, — в такую погоду если самолет и полетит, то нас не найдет.

— Что там в Сталинграде, не забрали ли его фашисты? — беспокойно переговаривались казаки, сверкая огоньками самокруток.

— Сейчас за Сталинградом следит весь мир, там идут решающие бой. Наши дерутся героически, — вмешалась я в разговор, приблизившись к казакам.

— А чего ж нас, старых вояк, в этой пустыне держат? — перебил меня Завалейко. — И посылали б туда на подмогу.

— Командование лучше знает, где нас держать, — ответила я. — Совершая рейды по бурунам, мы прикрываем магистраль Кизляр — Астрахань, по которой идут грузы и нефть для Сталинграда. И значит, тоже помогаем сталинградцам.

Долго еще мы переговаривались, обсуждая положение на фронтах.

Под утро объявили привал. Мы расположились на снегу и быстро уснули. Проснулась я от пронизывающего холода. Много пришлось приложить усилий, чтобы встать. Кони и повозки были покрыты толстым слоем снега: кроме часовых, никого из казаков не было видно. Высоко в ясном голубом небе стояло холодное солнце, под его лучами ослепительно сверкала белая пелена.

Где-то послышался гул самолета. «Ну, — подумала я, — погода подходящая для бомбежки». Но казаки хорошо замаскировались, их трудно было увидеть. Гул самолета приближался, вскоре меж облаками показался наш почтальон — «кукурузник». Раздались радостные возгласы.

— Почта, почта! Ура! Почта! — кричал Завалейко, следя за кружившимся самолетом.

На землю полетели тюки с почтой и продуктами. Казаки умывались снегом, кормили и чистили коней, поглядывая в сторону штаба, откуда должны были принести газеты. Вдруг неожиданно для всех приказали строиться.

— Раздали бы сначала газеты, — заворчал Кравченко.

— Да, — поддержал его Завалейко, — вже пятые сутки не знаем, что там в Сталинграде.

Когда доложили комиссару части, что люди по его приказанию построены, он подошел к строю необычно бодрой походкой.

— Здравствуйте, казаки!

— Здравия желаем! — отчеканили бойцы.

— Сегодня я сообщу вам радостную новость. Наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. В ходе наступления наших войск полностью разгромлены… — и комиссар стал перечислять потери врага, понесенные им за эти дни у стен русской твердыни.

А по строю уже прокатился радостный гул.

— Во! Вже началось! — кричал Завалейко.

— Слава сталинградцам!

— Скорее бы и нам вперед…

В тот же день, продолжая совершать рейд по степи, мы наткнулись на разбитый поселок совхоза. Никого из жителей в нем не оказалось, — очевидно, фашисты угнали их с собой. Мы расположились на несколько часов отдохнуть. Мой взвод остановился в одной из полуразрушенных кошар. Казаки принесли охапку репейника и разожгли костер, а я, проверив посты, прилегла. В просветах между стропилами были видны плывущие в небе облака. Несмотря на усталость, не могла уснуть. Думала о Сталинграде. Казаки, возбужденные сегодняшними известиями, сидели у костра и разговаривали.

— Эх, как жаль, что мы нынче фашистов не поколотили, — сказал кто-то из молодых бойцов.

— Действительно! Люди гонят фрицев с нашей земли, а мы сегодня ще ни одного и не видали, — подтвердил Завалейко.

— Не скучай, Никанор, — оказал Кравченко, рукой прикрывая глаза от света костра, — еще и ты успеешь повоевать.

С этого дня мы с нетерпением ждали сводок Совинформбюро. Все жили одним желанием услышать о новых победах над врагом.

Все чаще и чаще казаки встречались с противником. Разгадав нашу тактику, враг стал создавать в бурунах узлы сопротивления. Огневой точкой в таком узле часто был врытый в землю танк — у фашистов не хватало горючего.

По данным разведки, нам стало известно, что в ближайшем совхозе создан сильный оборонительный рубеж. Много танков врыто в землю, есть танки и на ходу.

К утру батарея подтянулась за казачьим эскадроном поближе к селу. Указав нам район огневых, командир батареи ушел на наблюдательный пункт. Взводы устанавливали минометы, готовились к предстоящему бою.

Фашисты, видимо, решили сорвать наше наступление, открыв интенсивный огонь из минометов и танков. Когда разрывы немного стихли, телефонист, сидящий у аппарата, крикнул:

— Товарищ младший лейтенант, вас вызывает комбат!

Я поднялась на большой бурун, на вершине которого торчали колючие кусты, занесенные снегом. Здесь и был наблюдательный пункт. Комбат лежал на разостланной бурке и, раздвинув заснеженные кусты, всматривался в даль. Временами он отрывался от бинокля и записывал на планшете данные для стрельбы.

— Ведите наблюдение! — приказал он, передавая мне бинокль. — Я подготовлю данные для двух рубежей заградительного огня.

Вдали виднелись чахлые деревья, маленькие домики. За ними тянулось несколько длинных серых кошар. Впереди нас, укрываясь за бурунами, залегли спешившиеся казаки, недалеко от них стояли замаскированные противотанковые пушки чекурдинцев. Артиллеристы подносили на огневые ящики со снарядами, окапывали пушки.

Меня кто-то хлопнул по спине, и я услышала знакомый голос:

— Здравствуйте, Тамара!

Повернула голову и увидела веселые глаза Саши Куценко.

— Здорово, артиллерист-противотанкист! Куда идешь?

— На огневую. Вон мои стоят, видишь? — И Саша указал на стоящие впереди орудия. — Новенькие, недавно получил. Эта семидесятишестимиллиметровая пушка, будь уверена, как даст по любому танку, так и башня долой!

В быстрых Сашиных глазах светилось восхищение. Расхваливая пушки, он, посмеиваясь, спросил:

— Ну, а где твои самоварные трубы?

— Наши минометы в овраге, — спокойно ответила я, будто не заметила его иронии.

— Я был в штабе дивизии, ожидается крупный бой… Здесь пехоты врага много. У нас работенка тоже будет жаркая.

В это время послышался нарастающий гул моторов, и мы увидели танки, шеренгой ползущие по окраине села. За ними бежали автоматчики.

— Танки пошли! — крикнул Саша и бегом направился к своим пушкам.

— Товарищ комбат, танки! — доложила я, еле сдерживая дрожь в голосе.

Старший лейтенант перестал писать, подвинулся ближе к кустам.

— Шесть танков… и пехота… — всматриваясь в бинокль, как бы про себя произнес он.

Оторвавшись от бинокля, он приказал телефонисту:

— Придвиньте ко мне аппарат, — и, прижав трубку к уху, стал передавать данные для стрельбы на огневую.

Воздух задрожал от минометных выстрелов, одна за другой через наши головы полетели мины. Они густо рвались среди вражеских танков и автоматчиков.

У врага — замешательство. Некоторые фашисты, не выдержав огневого налета, залегли, оторвавшись от танков. Остальные врассыпную бросились вперед, стараясь выйти из зоны огня. Тогда командир батареи передал новую команду: перенести огонь ближе к нам, на второй заградительный рубеж. На несколько минут минометы стихли, остановившиеся фашисты бросились вперед. По ним открыли стрельбу казаки. Когда гитлеровцы приблизились ко второму рубежу, наши минометы усилили огонь.

— Вот молодцы Кравченко и Завалейко, вижу, это их работа, точно бьют, — восхищался комбат. — Хорошие старики!

Земля задрожала от разрывов, пехота противника, идущая за танками, залегла. В зоне разрывов мин один танк остановился с развороченной гусеницей.

— Мина гусеницу разбила!

— А почему артиллеристы не стреляют? — спросил комбат.

— Еще не время, к ориентирам не подошел, — не упустила я случая показать свои знания.

Как только танки начали подниматься на бугор, артиллеристы засуетились. Прогремел пушечный выстрел, за ним второй, через миг заговорили все пушки. Расчеты успешно заработали. Орудия вели сокрушительный огонь, зарываясь в песок станинами; дымок, выходивший из каналов стволов, медленно рассеивался в воздухе.

На бугре задымил один танк, завертелся другой. Выскакивавших из люков фашистов настигали казачьи пули.

Саша лежал между двух пушек. Размахивая руками и ударяя о землю кулаком, он что-то кричал расчетам. С флангов по танкам стреляли казаки из противотанковых ружей, они подожгли еще одну машину. Оторванные от пехоты, фашистские танки не решились вклиниться в нашу оборону и остановились. Комбат направлял огонь таким образом, чтобы фашисты не могли подняться в атаку.

Вдруг из-за бугра один за другим вылетели казаки-конники с поднятыми клинками и на полном галопе бросились на врага.

— В сабельный бой пошли! — крикнул мне комбат и передал команду на батарею: перенести огонь в глубь обороны противника.

Оставшиеся три фашистских танка пытались вступить в бой с конниками, но один из них тут же был подорван гранатой, второму разворотил башню снаряд, посланный умелой рукой наводчика. Только одному танку удалось уйти.

Казаки в развевающихся черных бурках и красных башлыках понеслись навстречу вражеским автоматчикам. Фашисты бросились наутек. Конники на скаку рубили гитлеровцев.

Вот один казак грузно свалился с вороного коня, — наверное, ранен. Конь как вкопанный остановился, потянулся мордой к хозяину, стал толкать его в спину и тянуть зубами за бурку. Казак встал, держась за ушибленную голову и грудь. Вставил ногу в стремя, но вскочить на коня не смог. Его подобрали санитары.

Бой приближался к концу. Настигая и уничтожая отступавших гитлеровцев, конники ворвались в селение. Разгромив гарнизон, казаки, не задерживаясь, начали преследование.

Артиллеристы-чекурдинцы, зацепив пушки за передки, быстро устремились за конниками. Я была на наблюдательном пункте. Спустившись с высоты к своим минометчикам, подала команду «отбой», и мы тоже двинулись в путь.

В декабре 1942 года ни одного дня не проходило спокойно. Если раньше мы двигались медленно, то теперь, когда подразделениям дали молодых, откормленных коней, эскадроны рысью нагоняли отступающего противника. Верблюды стали плохими спутниками конников. Оставив их далеко позади мы скакали по бурунам, разыскивая фашистские пристанища и истребляя их.

Люди уставали, у Завалейко, стали опухать ноги. Врач признал у него болезнь сердца и велел увезти больного в госпиталь.

— Пусть едет в тыл, — сказал Кравченко, — он уже старый, теперь и без него добьем врага.

— Теперь у госпиталь? Как началось наступление? Да ни за шо, — уперся Завалейко. — Пусть в этих бурунах меня похоронят, а у госпиталь не пиду!

Однажды разведка трое суток гонялась за подвижным отрядом врага и наконец доложила, что скопление танков и автомашин обнаружено в селении в двух километрах от нас. Эскадроны направились туда, артиллеристы за ними.

— Кони чувствуют, что скоро отдохнут в кошарах, — сказал Кравченко, — смотрите, как уши навострили. Знают, что там какое-нибудь сено завалялось для них.

Впереди кто-то закричал:

— Танки!

Из селения навстречу нам шли немецкие танки. Сколько их, мы не успели сосчитать, но к встрече были готовы. Конники мигом рассредоточились и с гранатами в руках заняли оборону за бурунами, а мы залегли за «ПТР». Я успела только крикнуть:

— Ружья к бою!

Казаки открыли огонь, не ожидая команды.

Часть танков на полном ходу налетела на лошадей, оставленных казаками в стороне, и кони понеслись. Но казаки забросали танки гранатами. Грохот и стон стоял в степи. Я с автоматом и противотанковой гранатой залегла около расчета. Один танк несся прямо на нас… Вот он уже в пятидесяти метрах. Мы отскочили в сторону. Танк повернул за нами, подставив боковину соседнему взводу. Оттуда открыли огонь, но пули отскакивали от брони. Тогда наводчик сорвал с ремня противотанковую гранату. Все разбежались в стороны от преследующего нас танка, а наводчик остался на месте, укрывшись за буруном. Когда танк приблизился, он бросил под гусеницы гранату. Раздался взрыв, в снег полетели осколки, танк остановился. На мгновенье как будто все затихло, потом с новой силой воздух потрясли взрывы. Вверх поднялись клубы черного дыма.

— Чекурдинцы пришли! — обрадованно сказал кто-то.

Я оглянулась и увидела, что сзади стреляют орудия.

Казаки повеселели. Вражеские танки повернули назад, но их настигали меткие выстрелы наводчиков.

Артиллеристы били по деревне, конники приготовились к атаке.

— Конники, за мной!

За командиром поскакали казаки с клинками над головой, за ними устремились артиллеристы.

— Сычева, приготовиться к маршу! — крикнул комбат.

— Вперед! — послышалась команда.

И мы ворвались в село. Казаки расстреливали фашистов из автоматов, рубили их клинками. Два вражеских танка стояли, видимо, без горючего, замаскированные около домиков, из них строчили пулеметы. Артиллеристы открыли по ним огонь.

После боя мы расположились возле кошар. Комбат вынес благодарность моему взводу за отличное выполнение боевых задач.

— Теперь с другим настроением воюем, читаешь сводки — и душа радуется, — сказал Кравченко.

Задав корм коням, казаки задымили трофейными сигаретами. Кравченко на привале всегда любил что-нибудь рассказывать. Зная об этом, Завалейко подсаживался к своему другу поближе, сворачивал самокрутку и готовился слушать. Когда становилось тише, Кравченко начинал свой рассказ.

— А знаете что, казаки, — говорил он на этот раз, когда все сгрудились в кружок, — нам тут здорово партизаны помогли. Мы с этой стороны, а они с той наступали.

— Какие тут можут быть партизаны? Где воны? — не поверил Завалейко.

— Как где? Тут в селе, говорят тебе, вон у сарая закусывают; их отряд зовут «Иван».

— Кого зовуть Иван? — не понял Завалейко.

— Да кого ж — отряд! Тебе всегда особо надо рассказать, — рассердился Кравченко. — Что ни сделают партизаны: убьют ли офицера большого у фашистов или пленных освободят, — всегда пишут «Иван». Гитлеровцы боятся этого «Ивана», он им везде чудится.

— Так он же с нами еще под Ачикулаком действовал, этот «Иван», — сказал сидевший рядом с Завалейко казак.

— Мы пробивались к нему, — вмешался второй. — Он все время рядом с нами действует.

— Да, да, правильно! — подхватил Кравченко. — Тогда под Ачикулаком партизаны попали в беду, фашисты их окружили. А полк Чекурды пробил дорогу к партизанам и соединился с ними. В благодарность партизаны прислали тогда чекурдинцам овчинные шубы. Хороший подарок!

Я сидела на завалинке и слушала беседу казаков. Об отряде ставропольских партизан, названном «Иван», я уже слышала и знала, что он действует в тылу врага и наносит ему чувствительные удары.

— Вот пошел их комиссар, — проговорил Кравченко.

Я вместе с казаками оглянулась и увидела коренастого мужчину, лицо которого показалось мне очень знакомым. «Откуда я его знаю?» — удивилась я и пошла следом за комиссаром. На фронте всегда ищешь земляков.

Отдав какие-то распоряжения у себя в отряде, комиссар партизан круто повернулся и пошел мне навстречу. Это был Николай Андреевич Авдеенко. Я смешалась от неожиданности, а он, посмотрев на мои петлицы, спросил:

— Вы чего испугались, младший лейтенант?

— Меня удивляет, почему вы, крымский житель, партизаните здесь, в бурунах?

Николай Андреевич внимательно посмотрел на меня, но не узнал. Тогда я напомнила:

— Мы вместе работали на металлургическом заводе в Керчи. Вы работали вначале у станка в механическом цехе, а потом стали секретарем заводского комитета комсомола.

— Правильно, но я вас не узнаю, — смущенно произнес Николай Андреевич.

Мне пришлось назвать свою фамилию и цех, в котором работала.

— Вот что! Но вы так изменились и на женщину непохожи.

От Авдеенко я узнала, что в начале войны он был направлен на партийную работу в Ставропольский край. При подходе оккупантов к Северному Кавказу стал одним из участников партизанского движения на Ставропольщине.

Мы вспомнили, как работали, по нескольку суток не выходя с завода, берегли каждый винтик на строительстве доменных печей в годы первых пятилеток.

— Вот видите, где нам приходится защищать керченский завод, — сказал Авдеенко.

— А помните, Николай Андреевич, как однажды ночью комитет комсомола призвал нас организовать налет «легкой кавалерии» — надо было что-то проверить в цехах. У меня была спешная работа по никелировке доменной подстанции. После суточной работы без сна я хотела идти домой отдыхать, а вы меня задержали. Как я тогда на вас рассердилась…

— Ну конечно, помню, — проговорил, улыбаясь, Авдеенко.

— А потом вы нас собрали и сказали, что завод — это собственность народа, что домна «Комсомолка» построена нашими руками. Вы призывали нас любить свой завод. Эти слова запомнились мне на всю жизнь.

— Да, счастливое было время… Вот разобьем врага и вернемся в Крым… Будем снова строить и строить…

В это время к Авдеенко подошел чернявый, с порыжевшими от солнца, степных ветров и махорочного дыма усами, с круглыми голубыми глазами офицер в бурке. Это был майор Чекурда.

Положив руку Николаю Андреевичу на плечо, он сказал:

— Ну, пишлы на галушки.

Увидев офицера, я вытянулась, приложив руку к ушанке.

— Да вот, — указал на меня Авдеенко, — встретил землячку, вместе на заводе работали, вы не знакомы? Познакомьтесь! — представил он меня казачьему офицеру.

— Ну, коли встретились друзья, пойдемте ко мне украинские галушки исты, — гостеприимно приглашал Чекурда.

Вежливо поблагодарив командиров, я сказала, что не могу оставить взвод, и, простившись, вернулась к своим казакам.

Не прошло и десяти минут, как с наблюдательного пункта сообщили, что из-за дальних бурунов вышли немецкие танки.

Все подразделения поднялись по тревоге. Танки полным ходом шли к нашим кошарам. Насчитала больше двух десятков.

Мои минометы стояли сразу за буруном, где располагалась пушка командира орудия старого казака Конограя.

Наводчиком был там старый друг моего казака Кравченко Иван Лобода, он воевал со своим сыном, молодым казаком Павликом. Отец был наводчиком, а сын заряжающим.

— Дивизион, к бою! — с ходу крикнул выскочивший из кошары майор Чекурда. Все бросились к орудиям. Я взглянула через бурун. Танки мчались в нашу сторону. Чекурдинцы стояли за бурунами. «Что же они не стреляют?» — думала я, с ужасом глядя, как танки приближаются к кошарам.

— Выжидают, — нервно шепнул мне Кравченко, — подождем и мы, откроем огонь по пехоте вместе с артиллеристами.

С противоположной стороны между бурунов показалось несколько верховых в бурках.

— Это батько Кириченко! — ахнул Кравченко. — Да чого же вин сюды? И всегда он там, где трудно.

— На галушки кубански прыихав, — крикнул пожилой коренастый генерал, легко спрыгивая с коня.

— Сейчас будем исты, тильки от танки видкинем, — хвастливо засмеялся Чекурда, показав белые ровные зубы, и стал докладывать генералу обстановку.

Танки приближались, некоторые с ходу открыли огонь. Одни стали обходить дивизион, другие шли в лоб.

Через минуту меж бурунов мелькнули упряжки, и пушки майора Чекурды заняли круговую оборону. Казак Лобода, прильнув к панораме орудия, дал выстрел по ближнему танку. Но — перелет.

— Батьку! Що ты робишь? Не попав! — возмущенно крикнул Павлик отцу.

— Цыц, сынку, сам бачу, що промазав, — и, взглянув через щель, крикнул: — Сынку, быстро заряжай орудие! — И, прицеливаясь в панораму, дал точный выстрел. Танк остановился, задымил. Но в это время ударили сразу три снаряда по буруну у самой кошары. Из кошары выбежали бойцы с ружьями «ПТР». Окружавшие дивизион танки приближались, сжимая кольцо вокруг чекурдинцев.

Майор Чекурда, наблюдая за танками, подавал короткие команды своим комбатам, подбадривая их.

— Чекурдинцы! — кричал он в трубку. — Позиций не сдавать! Огонь по фашистам!

Из-за бурунов медленно выползли еще два танка и пошли на орудия Конограя.

Наводчик Лобода-старший опять приставил к панораме глаз и громко крикнул своему сыну:

— Давай, сынку, снаряды! Накажем нимцям, щоб до нас не ходили!

После двух выстрелов танки загорелись.

Одному орудию в этом бою не повезло. Первый танк с ходу налетел на него и гусеницами раздавил пушку.

После боя с танками уничтожили и приданную им пехоту.

И опять двинулись по бурунам казачьи эскадроны, настигая и добивая врага.

У селения Ага-Батыр мы стали во второй эшелон. Наступление на этот населенный пункт вел корпус донских казаков, поддерживаемый моточастями.

Здесь у гитлеровцев была особенно сильная линия обороны. Немецко-фашистское командование знало, что, если казаки здесь прорвутся, придется оставить Моздок.

Мы четверо суток стояли во втором эшелоне в ожидании приказа о наступлении. Особенно томительными были ночи. Казаки мерзли в открытом поле, с нетерпением поглядывая на город, темнеющий на горизонте. Кравченко строго следил за тем, чтобы измученные казаки не засыпали.

— Казаки, не спать! — время от времени кричал он. — Мабуть вже скоро пойдем на Ага-Батыр, поможем донцам его отбить и там у хатах погреемся!

Но ночи проходили, а приказа наступать все не было…

С рассветом из-за города поднимались вражеские самолеты и безнаказанно бомбили казаков, гоняясь чуть ли не за каждым всадником. Конникам легче было рассредоточиться, чем артиллеристам, и они съезжались в лагерь только вечером.

Всем давно уже надоело топтаться здесь без дела.

— Скорее бы уж в бой! Надоело мерзнуть да слухать, как люди воюют. Дали б команду всем по коням… — ворчал Завалейко.

Только на одиннадцатую ночь пришел приказ об общем наступлении. Казаки ворвались в Ага-Батыр, оставив позади себя буруны ногайской степи, разрисованной следами танков, лошадиных и верблюжьих копыт, усеянной вражескими трупами, сгоревшими танками и машинами.

— Теперь вперед пойдем, Завалейко, вперед, на запад! — кричал Кравченко.

Вскоре части Красной Армии взяли Моздок. В этой победе была и наша доля. Окрыленные успехами на фронтах, особенно большим наступлением советских войск под Сталинградом, конники спешили на Дон, на Кубань, настигая и уничтожая фашистов.

Мы двигались по направлению к реке Куме. После небольших боев овладели станицами Суженской, Иргалки и другими. Шли по пятам противника, который прикрывал свое отступление частыми артиллерийскими и авиационными налетами на наши колонны.

Как-то подъехал ко мне Завалейко и показал огромный соломенный лапоть и кальсоны.

— Товарищ младший лейтенант, это я буду с собой возить. Как дойду до Берлина, Гитлеру покажу. Его войско потеряло, как бежало з бурунов.

До меня донесся неудержимый хохот казаков.

— В музей фашистский отправить! — кричал кто-то.

— Что там в фашистский музей хотят отправить? — спросила я у Кравченко.

— Да то ж Завалейко… Найшов фрицевские портки, а козаки предлагають сдать их у фашистский музей. На память.

— Ха-ха-ха-ха! — смеялись казаки. — Так бежали, аж портки потеряли!

— Как пошли в наступление, — смеясь, сказал Кравченко мне, — так у Завалейки и сердце выздоровело, и одышки нет, и ноги не опухают. Другим человеком стал. Як рыгоче…

V

Нам предстояло последнее в этом районе большое испытание. По заданию командования мы должны были опередить врага и войти в станицу Северную, лежавшую за горой Северной. Гитлеровцы отступали в обход гор.

В селении, у подножия горы, нам разрешили сутки отдохнуть. Помылись в бане, получили новое белье.

Жители рассказывали, что в это время года на горе свирепствуют суровые северные ветры, поэтому гора и называется Северной. Порывы ветра так сильны, что человек не может удержаться на высоте. Те, кто пытался перевалить Северную зимой, погибали.

Вечером я побеседовала с бойцами, разъяснила наши ошибки в прошлых боях и походах, вынесла благодарность отличившимся. Потом объяснила поставленную перед нами задачу. Рассказала о переходе Суворова через Альпы. Хотя лежащая перед нами гора Северная и не шла в сравнение с Альпами, но я все же считала, что рассказ о героизме суворовских солдат может помочь казакам преодолеть предстоявшие трудности. Бойцы с интересом, внимательно прослушали мою беседу.

Казаки расположились на полу у раскаленной плиты. Впервые за зиму они отдыхали под настоящим кровом. Молодой боец разыскал в какой-то хате мандолину и стал играть. Услышав знакомую песню, некоторые начали подпевать, другие «аккомпанировать» на гребешках и ложках.

— А ну, казаче, сыграй нам кабардинку, — сказал Кравченко.

— Танцевать будете?

— А как же, это мой любимый танец. Я в тысяча девятьсот сороковом году на донской олимпиаде приз за него получил.

«Оркестр» ударил бойкую кабардинку.

Кравченко, молодецки закручивая усы, пошел по кругу, показав знаком, что надо раздвинуться, закружился, засеменил ногами, прошелся на носках своих больших кирзовых сапог, а потом на каблуках, приговаривая: «Асса!», «Асса!» Казаки били в ладоши, а танцор притопывал и приседал на всякий манер. Концы его темно-синей суконной черкески были подобраны под отделанный серебром кавказский пояс. На груди двумя рядами блестели высеребренные газыри, красный сатиновый бешмет под черкеской был застегнут доверху на маленькие черные пуговицы.

— Асса! Асса! — На спине Кравченко бился красный башлык, быстро мелькало красное донышко белой овчинной кубанки.

Когда он кончил танцевать, раздался гром аплодисментов.

— Думаете, шо я вже и танцувать не можу? Чи я не казак? — сказал Завалейко, выходя из угла. — Играйте казачка!

Встав в середину круга, он хлопнул в ладоши, потом по коленям, по губам и заплясал, отбивая такт и приговаривая частушки. А потом пошел вприсядку. Он был в одном красном бешмете и синих брюках, без черкески. Казаки смеялись, глядя на его трясущиеся редкие рыжеватые усы, свисающие вниз, на хитро улыбающиеся глаза в морщинках.

— Видали? — крикнул мне на ухо Кравченко. — И сердце не болит.

Мы смотрели и не узнавали Завалейко, а он все плясал и плясал.

— Вот так больной, вот так Завалейко! — удивлялись казаки.

До поздней ночи люди веселились. На ужин нам сварили галушки. Мы с удовольствием поели и легли отдыхать.

…Подъем на Северную был очень крутой. Километров пять шли по глубокому снегу. Казаки, одетые в шинели и бурки, с трудом поднимались, ведя за собой навьюченных лошадей и верблюдов. Только поздно вечером мы достигли вершины, Она была покрыта ледяной зеркальной коркой. Ураганный ветер завывал на все голоса, снег больно хлестал по лицу.

Бойцы вели коней в поводу. Я хотела снять бурку, которая все время распахивалась, мешая идти, и по неосторожности бросила повод лошади, а ветер подхватил меня и, как соломинку, понес по ледяному насту вправо. Я хваталась окоченевшими руками за что попало, но удержаться не могла. Перевернулась на спину. Ветер продолжал тащить меня по льду, но уже не с такой силой. Впереди чернела пропасть. Я в ужасе закричала. В это время меня подхватили чьи-то сильные руки, и над ухом забасил Кравченко:

— Вставайте, товарищ младший лейтенант.

Лошадь ржала и била меня мордой в спину. Я крепко уцепилась за повод и с трудом подошла к взводу. Бойцы отстали от колонны, поджидая меня. Все молчали: говорить было невозможно — вой ветра заглушал голос. Оттого что бойцы молчали, мне было еще более стыдно; казалось, каждый думал: командир рот разинул, а ты рискуй жизнью, спасай его.

Я восхищалась выносливостью и мужеством казаков. Благодаря полнейшей дисциплине, воинской сплоченности и порядку мы без потерь перешли Северную.

К утру, когда мы спустились в долину, перед глазами открылась ставропольская станица Северная. Мы расположились на квартирах и смогли раздеться и снять сапоги. Узнав, что в станице стоят казаки, гитлеровцы хотели обойти нас, но напоролись на другой полк.

С рассветом мы начали новый переход, но теперь идти было значительно легче. По дороге останавливались в казачьих станицах. Население радушно принимало уставших бойцов.

Преследуя противника по ставропольским просторам, мы однажды натолкнулись на препятствие: мост через реку был взорван. Река оказалась неглубокой, решили перейти ее на конях вброд.

Мой взвод переправлялся последним по размытому и истоптанному копытами дну. Тяжелая повозка с минометами увязла, и кони стали. Как их ни понукали, они не могли вытянуть все более увязавшую повозку. Казаки забеспокоились — лошади в холодной воде, на морозе застынут и пропадут. Каждый давал совет, и все смотрели на меня, ожидая решения командира.

— Расчет, за мной! — скомандовала я и первая вошла в мутную воду. Казаки ахнули. Купание в сильный мороз было им не по сердцу, но они сами видели, что другого выхода нет. Ветер обжигал лицо и руки. В воде было теплее, а чуть поднимешься, мороз пробирает до костей, тело коченеет, зубы стучат. Казаки старались вытянуть повозку, но это было не так легко сделать: она погрузилась в топкий грунт. Долго мы раскачивали ее и наконец сдвинули с места. В это время к реке подъехала легковая машина. Шофер, видимо, хотел переехать брод.

— Куда ты, застрянешь!

— Я здесь уже переезжал, — ответил шофер и начал съезжать в воду.

Не доехав до середины реки, машина остановилась. Два казака бросились на помощь шоферу.

Открылась дверца, и выглянул командир казачьего корпуса.

— Вытаскивайте сначала повозку, — приказал он, — а потом поможете вытащить машину.

Минут через двадцать мы вытащили повозку. Обледенели, как сосульки. Пока стояли в воде — еще можно было терпеть, а как вылезли на берег, сразу окоченели… Распрягли лошадей, привязали к машине и стали тащить ее. Повозились минут десять, вытянули и машину. Генерал подозвал меня. Вся мокрая, дрожащая, я подошла к нему и доложила по всем правилам.

— У нас с шофером спор, — сказал генерал, — он доказывает, что вы женщина, а я ему возражаю.

— Я, товарищ генерал, командир взвода.

— Женщина?

— Да, женщина.

— Вот это здорово! Хороший командир, раз в такой мороз казаки пошли за вами в воду.

— У меня казаки молодцы, настоящие воины.

Увидев, что я, хотя и стояла навытяжку, в ознобе стучу зубами, генерал достал флягу.

— Надо вам погреться, — он налил граммов пятьдесят спирта в крышечку от термоса.

Я выпила спирт, и он огнем разошелся по телу.

— Еще налить?

— Нет, а бойцам хорошо бы тоже погреться.

Генерал засмеялся:

— Несите флягу..

Казаки дали флягу. Шофер, по приказанию генерала, налил доверху. Простившись с нами, командир корпуса уехал.

Обледеневшая одежда скоро дала себя знать. Ноги выше колен зашлись и сильно болели. Бойцы разделили спирт и выпили. Чтобы не обморозиться, мы не стали садиться на коней, а решили, бежать вслед за ними. Пробежала с километр и я. Но потом села на повозку, так как в больших, не по ноге, сапогах окончательно выбилась из сил. До населенного пункта осталось километров восемь, там мы могли догнать своих. На мне все застыло. Одежда ломалась на сгибах, а тело, как обожженное, неимоверно горело. Потянуло ко сну. Кравченко, бежавший около повозки, расталкивал меня:

— Товарищ младший лейтенант, не спите, не спите!

А я сквозь сон ругала его.

— Дайте мне хоть подремать.

— Нельзя, товарищ командир.

Я чувствовала, что закоченела, казалось, во мне остановилась кровь. Единственным спасением представлялся сон. Кравченко стаскивал меня с повозки и заставлял бежать, но я не то что бежать, двинуть ногой не могла.

— Товарищ младший лейтенант, выпейте, у меня осталось трохи, — сказал Завалейко и приложил к моим губам флягу.

На повозку сели два казака и тотчас же закоченели.

— Гони на полный! — приказал Кравченко ездовому, и лошади понеслись галопом.

В деревне остановились возле первой же хаты. Хозяин помог растереть снегом обмороженных. А мной занялась хозяйка с дочкой. Они разрезали голенища сапог и брюки. Но оказалось, что портянки и кальсоны примерзли к телу, и их долго пришлось отмачивать.

Наутро подняться я не смогла. Около двадцати дней пролежала я в медсанбате с воспалением легких и почек. Но как только спала опухоль ног и температура, я оттуда удрала.

Догнала свою часть, когда шел бой за одну ставропольскую станицу.

Радостно встречал нас народ в освобожденной станице. Женщины выбежали на улицу, и каждая звала к себе. Вошли в хату, а там старуха ставит на стол пироги.

— Деточки, я целую ночь пекла: вы воюете, а я пеку да плачу от радости. У меня тоже двое в армии. Кушайте, деточки… У нас в каждой хате пекли ночью. Пушки стреляют, а бабы пекут да слезами обливаются, — говорила нам старушка.

Около плиты суетились молодицы.

— Будь они прокляты, окаянные фашисты! Одно дело у них: лазят под окнами, выставляют автомат, а сами кричат: «Мамка, есть курка, яйка?..» Да какая ж я вам мамка, нехристи? Может, вы моих деточек поубивали, а у меня яйки пытаете, да еще и мамкою называете. Ешьте, деточки, ешьте, — приговаривала старушка, угощая казаков.

…В феврале мы дошли до Батайска. Начались ожесточенные бои на подступах к Ростову.

— Скоро увидим родной Дон, — радостно сказал Кравченко, когда мы заняли позиции недалеко от железной дороги.

— Кравченко, вот твоя родина, твой Дон! — крикнул Завалейко, когда мы вышли на железнодорожную насыпь.

Долго казаки взвода не могли успокоиться, когда узнали, что Ростов уже освободили другие части.

— Как же так, шо мы, казаки, и не первыми пришли у Ростов? — обиженно говорил Завалейко.

— Ничего, зато мы первыми придем в Берлин, — успокаивал его Кравченко.

Вскоре мы подошли и заняли оборону на реке Миус.

Однажды комбат объявил, что меня вызывают в штаб, наверное на празднование Международного женского дня. Я поехала. В штабе уже собралось много добровольцев-казачек, которые вместе с корпусом прошли большой и славный путь. У всех было торжественное настроение, все постарались принарядиться в новое, недавно выданное казачье обмундирование. Увидела Марию Яценко. Ее черная, туго заплетенная коса свисала до пояса.

После торжественной части и доклада о Международном женском дне объявили приказ командования о награждении. Почти всех женщин, присутствовавших на собрании, наградили орденами или медалями и объявили благодарность за безупречную службу.

На Воронежском фронте продолжалось наступление. Сюда направляли людей, технику, боеприпасы. Весной группу офицеров, в том числе и меня, откомандировали в распоряжение штаба Воронежского фронта.

Сообщение было тогда плохое, пассажирские поезда еще не ходили, пришлось ехать в теплушках, на платформах, попутных машинах. Наконец, после всех дорожных мытарств, мы приехали в Воронеж.

— Пойдете в офицерский резервный полк, — сказали нам в штабе.

— Товарищ майор, — попросили мы, — сейчас идут жестокие бои, трудно усидеть в резерве, пошлите, пожалуйста, на передовую.

Майор был неумолим.

Вышли на улицу с кислыми лицами.

Походили по городу и не встретили ни одного целого дома, везде сплошные развалины. Жители ютились в полуразрушенных квартирах.

В поисках ночлега постучались в маленький уцелевший домик. Хозяйка с измученным бледным лицом приветливо встретила нас:

— У нас, деточки, теснота, три семьи в двух комнатушках, но вы наши желанные гости.

— Где же ваши домочадцы? — поинтересовались мы, никого не найдя в комнатах.

— Еще на работе. У меня две дочери, да у соседки, что живет у нас, — в ее дом бомба попала, — тоже двое. Скоро с работы вернутся.

— Так поздно работают?

— Они ходят дом строить.

— Какой дом? — удивились мы. — Вы что, себе дом отстраиваете?

— Зачем себе? В городе комсомольская организация взялась дома восстанавливать, — объяснила хозяйка.

Тут в коридоре послышался звонкий смех, и в комнату вошли девушки. Увидев нас, они смутились.

— Танечка, познакомьтесь, у нас гости, — сказала женщина.

Молодые, крепкие, но с усталыми лицами девушки разглядывали нас не без любопытства. Они были в рабочей одежде, в брезентовых фартуках, заляпанных раствором. У той, которую женщина назвала Таней, блондинки с голубыми глазами, далее нос был измазан глиной.

Утром, когда я готовила завтрак, а товарищи, в ожидании каши из концентратов, весело разговаривали с девушками, во дворе забили в рельс. «Воздушная тревога!» — забеспокоилась я.

Девушка засмеялась:

— Да нет, это нас зовут на работу.

— На какую работу? Сегодня воскресенье, выходной день!

— А у вас на фронте разве есть выходные?

И девушки рассказали, что в свободное от работы время они восстанавливают дома для трудящихся города. Вскоре они собрались и ушли.

— Ну, если девчата в тылу не отдыхают, то нам тем более надо спешить.

И мы сразу же после завтрака двинулись в путь.

В резервном полку шли усиленные занятия: люди готовились к новым боям, изучали новую военную технику. Я с радостью согласилась заниматься на курсах переподготовки, выпускающих артиллеристов-противотанкистов. Сбывалась моя заветная мечта. Я с головой ушла в изучение артиллерийского дела.

Из газет и сводок Совинформбюро мы знали, что немецко-фашистское командование бросило на наш фронт свои лучшие дивизии. На вооружении противника появились мощные танки «тигр» и самоходные пушки «фердинанд».

С замиранием сердца следили мы, курсанты, за ходом ожесточенных боев на Орловско-Курской дуге. Всем хотелось скорее попасть на фронт.

Наконец мы закончили курсы переподготовки. Три лейтенанта и я получили направление в гвардейскую дивизию, сформированную из курсантской бригады в дни, когда враг стоял у стен Москвы. В настоящее время дивизия находилась в Чернянском районе, в лесу, на коротком отдыхе. Меня назначили в отдельный истребительный противотанковый дивизион, а моих спутников — в стрелковые полки.

По дороге мы встретили командира дивизии, седоусого бодрого генерал-майора Боброва. Увидев группу офицеров, он остановил машину и поинтересовался:

— Новые?

— Да, идем с назначением.

— С какого фронта?

— С Северного Кавказа.

Посмотрев на меня, генерал спросил:

— А это что за вояка?

Я доложила по всем правилам устава:

— Товарищ гвардии генерал-майор, младший лейтенант Сычева прибыла во вверенную вам дивизию для дальнейшего прохождения военной службы на должность командира огневого взвода отдельного истребительно-противотанкового дивизиона.

— Ну, посмотрим, как будешь воевать. Если так, как докладываешь, то хорошо, а не справишься, отправлю обратно.

И стал расспрашивать, откуда мы, где воевали. Узнав, что и я была в боях, сказал:

— Вот и ладно, значит, уже обстрелянная, — и, посмотрев на мою юбку военного образца, тапочки (сапоги были в вещевом мешке) и белые носки, добавил: — Только надо надеть брюки и сапоги.

— Есть, — ответила я.

VI

На лесной опушке, заросшей кустарником и высокой травой, размещался противотанковый дивизион майора Капусткина.

— Где здесь командир дивизиона? — спросила я проходившего солдата.

— А вот сидит, — ответил он.

Под ветвистым деревом у самодельного столика, склонив голову, сидел и что-то писал офицер. Гладко зачесанные набок черные волосы блестели на солнце. На плечи была наброшена простая солдатская шинель с полевыми погонами майора.

Я подошла и доложила о прибытии на должность командира взвода. Майор, прищурив глаза, внимательно посмотрел на меня:

— Откуда прибыли?

Я кратко рассказала о себе.

— Ну хорошо, идите в штаб, оформляйтесь.

Через несколько дней я получила взвод, познакомилась с бойцами. Всерьез узнать каждого предстояло в боях. Сейчас главное — обучить их, и мы стали учиться.

Среди бойцов моего взвода была невысокая, худенькая молчаливая девушка Аня Балашова. В первые же дни я увидела, что она пользуется во взводе большим авторитетом, разрешает все спорные вопросы, ее слово — закон для бойцов.

— Балашова считается хорошим наводчиком в дивизионе, — сказали мне в штабе.

…Пополнение дивизиона людьми продолжалось. Через некоторое время я зашла в штабную палатку. Начальник штаба капитан Фридман сидел на самодельной койке и разговаривал с незнакомым мне офицером.

— Познакомьтесь, Сычева, это ваш новый командир батареи.

Я приветствовала старшего лейтенанта. Он представился, пожав мне руку:

— Бородин.

Среднего роста, загорелый, скуластый, с быстрыми черными глазами, старший лейтенант производил впечатление смелого и энергичного человека. Увидев на нем горнокавказское зеленое обмундирование, я поинтересовалась:

— Вы воевали на Кавказе?

— Да, пришлось побывать, — ответил Бородин.

В разговоре выяснилось, что мы некоторое время служили в одной части.

В тот же день Бородин должен был принимать батарею.

После обеда бойцы чистили сапоги, умывались, заправлялись.

— Давайте подошью воротнички, кому еще не подшила, — говорила Аня. — Сегодня командир дивизиона майор Капусткин придет, будет новому комбату представлять батарею. Всем надо быть чистыми.

Девушка посмотрела вокруг.

— Ибрагимов, разве это заправка? Почему ремень болтается? А ну-ка, заправься хорошенько.

Вскоре последовала команда строиться.

— Смирно! Товарищ гвардии майор, по вашему приказанию первая батарея противотанкового дивизиона построилась. Докладывает командир второго взвода гвардии младший лейтенант Анаденко.

Командир дивизиона строго осмотрел бойцов. Те, кто воевал с майором, знали, что Капусткин хороший артиллерист, в критические моменты боя он всегда на огневых, и ни один вражеский танк не пройдет там, где стоит дивизион майора. Грамотный и отважный офицер, он был чрезвычайно требователен к себе и подчиненным.

— Почему много небритых? — Майор остановился против Ибрагимова. — Товарищ боец, два шага вперед, шагом марш!

Ибрагимов вышел из строя.

— Вы почему не бриты?

— Не успел, товарищ майор, — краснея, ответил Ибрагимов, — был в наряде.

— В чьем взводе этот боец? — обратился майор ко мне и младшему лейтенанту Анаденко.

— В моем, товарищ гвардии майор, — вытянулась я.

— И все небритые, наверное, из вашего взвода? После поверки зайдите ко мне!

Мне стало не по себе, краска залила лицо. Через час я спускалась по ступенькам в землянку командира дивизиона.

— Вы почему не учите людей аккуратности? — сразу спросил меня майор, отложив газету, которую читал до моего прихода.

Я стояла навытяжку и не могла ничего возразить. Голубые глаза майора, казалось, впились в самую мою душу.

— Если боец неопрятный, значит, он разболтанный и недисциплинированный, — сказал командир дивизиона.

— Виновата, товарищ гвардии майор, исправлюсь.

— Завтра я проверю у вас пушки, не такие ли они грязные, как бойцы.

Я молчала.

— У женщины-офицера бойцы взвода должны быть опрятны, как ни у кого. Учтите это.

Я сделала для себя вывод: в гвардейской части требовательность и дисциплина выше, чем в других частях, где я служила раньше. Надо и мне подтянуться.

Как-то утром на поляне, недалеко от штаба, я проводила политбеседу с бойцами своего взвода. Начали обсуждать поступок одного артиллериста, который во время танковой атаки, когда орудие вышло из строя, взял противотанковые гранаты и бросился под танк.

Зашел спор: правильно ли поступил боец? Одни говорили — правильно, другие — неправильно. Я прервала спор и объяснила, что именно так и надо поступать каждому бойцу: если орудие вышло из строя — сам ложись под танк, взорви его, погибни, а не пропусти мимо себя.

Сидевший неподалеку заместитель командира дивизиона по политической части капитан Питиримов слышал мою беседу с бойцами и, как только закончились занятия, вызвал меня в штаб.

Я зашла в мелко отрытую землянку и доложила о прибытии.

— Садитесь, Сычева, — вежливо сказал капитан.

Я села на ящик от снарядов и с нетерпением стала ждать, что он скажет.

— Вот как вы учите своих бойцов?.. Не драться с врагом, не истреблять его танки, а бросаться под них?

Меня как кипятком обдало.

— Нет, товарищ капитан, вы меня не так поняли, — пробормотала я, опустив глаза.

— Тогда повторите, что вы объясняли бойцам, — глядя на меня в упор, приказал капитан.

— Я объяснила бойцам, что, если орудие выйдет из строя или не будет боеприпасов, бери гранаты и бросайся под танк…

— Как вы можете учить этому бойцов? От вас я этого не ожидал. Другое дело, если в критический момент боя любовь к Родине подсказывает бойцу отдать свою жизнь, отдать недешево, не за один танк, а за исход боя, за жизнь многих боевых товарищей. Вам понятна ваша ошибка? — спросил капитан.

— Понятно, — шепнула я, сгорая от стыда.

— В комсомоле давно? — поинтересовался капитан, изменив тон.

— С тысяча девятьсот тридцать третьего года.

— Надо готовиться в партию, пора уже. И бойцы у вас есть такие, которых можно готовить. Вот старший сержант Балатов — хороший, дисциплинированный командир орудия. Рядовой Белюков и другие… Это ваша опора в боях.

Долго еще беседовал со мной капитан.

Возвращаясь к себе, я почувствовала, что передо мной открылась новая страница учебника, которая раньше не была мною усвоена. «Да, людей надо беречь и дорожить ими, человек — это самый ценный капитал. Капитан прав, воевать надо так, чтобы и врага победить и самому остаться живым, а если уж погибнуть, то очень дорого отдать свою жизнь».

VII

Наши войска развивали решительное наступление, 23 августа 1943 года был освобожден Харьков. Битва за Украину разгоралась с невиданной силой и стремительностью. Противник цеплялся за каждый рубеж, бросал в контратаки соединения танков, авиации и мотопехоты. Но советские войска ломали сопротивление врага.

Сентябрьское солнце клонилось к западу, когда мы ворвались в одну из оккупированных приднепровских деревень, окруженную лесом. Радостно встречали нас жители деревни и группа приднепровских партизан, взаимодействовавших с нашей дивизией в боях за подступы к Днепру.

Немецко-фашистское командование рассчитывало задержать у Днепра продвижение советских армий и стягивало к этому естественному рубежу обороны свои резервы, укрепляя правый берег.

Мы начали готовиться к форсированию реки. В густых лесах у Днепра день и ночь приглушенно стучали молотки и топоры, саперы сбивали паромы, делали лодки и баркасы, готовили подъезды к переправе. По узким лесным дорогам то и дело шли к опушке и обратно повозки, машины. Скрытно подвозили боеприпасы, продовольствие, горючее.

В ночь на 27 сентября подразделения нашей дивизии вплотную подошли к Днепру, готовые к броску на Правобережную Украину.

Кругом царила тишина, люди говорили шепотом. Мы стояли на берегу и смотрели, как грузились в резиновые лодки гвардейцы пехотного батальона капитана Резинкина.

Изредка на правом обрывистом берегу Днепра взлетали белые осветительные ракеты. Небо было пасмурно, моросил мелкий как пыль дождь, но его никто не замечал. Каждый напряженно ждал своей очереди переправиться, каждому хотелось поскорее вступить на правый берег.

— Бериков, — сказал старший сержант Балатов, подойдя к одному из бойцов моего взвода, — ты ведь любишь писать стихи. Вот и напиши завтра в армейскую газету о переправе, передай, что сейчас у каждого на душе… Если хорошо напишешь, весь взвод скажет: действительно наш Бериков поэт, — пошутил Балатов.

— А что, думаешь, не напишу? Было бы светло, сейчас взял бы карандаш…

— Батарея Новикова, грузиться! — приглушенно прозвучала команда, когда резиновые лодки с пехотой были уже далеко от берега.

Противотанковые пушки бесшумно скатывались на большие, качающиеся на воде плоты.

Противник, видимо, почувствовал неладное. На правом берегу послышалась беспорядочная стрельба. Враг накрыл реку минометным огнем. Вскоре на той стороне завязалась ожесточенная перестрелка. Очевидно, бойцы капитана Резинкина успели уже высадиться.

Плот, на котором находился старший лейтенант Новиков, не доплыл еще до середины Днепра, как в него попала мина. Плот стал накреняться, пушки опрокинулись и пошли ко дну. Люди оказались в воде, некоторые были ранены и захлебывались в черной стремнине Днепра.

— Хлопцы, за мной! — крикнул старший лейтенант Новиков и бросился вплавь вперед. При свете ракет мы увидели бойцов, плывущих к правому берегу, несмотря на то что левый был ближе.

— Не забудь все это описать в стихах, — сказал Балатов сержанту Берикову.

Тот молча смотрел на реку.

— Батарея, грузиться! — скомандовал Бородин.

Отчалили. Бойцы лопатами загребали воду, давая направление плотам; мины рвались вокруг нас, обдавая брызгами.

Плот покачивало и относило вниз по течению.

— Если мина угодит, плыть только к правому берегу, — распорядился комбат, ехавший с нами.

На правом берегу нас встретили капитан Питиримов, майор Капусткин и начальник штаба Фридман. «Когда они успели переправиться? Неужели с пехотой?» — подумала я. Пехотные подразделения заняли первые заднепровские высоты, на одну из них нам надо было тащить пушки. К рассвету у нас все было готово к бою.

Первые лучи солнца осветили плавные воды Днепра. На правый берег продолжали высаживаться наши войска. Саперы под огнем противника строили постоянную переправу. Налетели вражеские самолеты. Казалось, всю землю рвануло к небу. Фашистские стервятники с ревом пролетали над самой головой, как бы желая крылом сбить нас в Днепр.

Несколько раз за день противник бросал в контратаку танки и автоматчиков, в воздухе беспрерывно висели «юнкерсы», но гвардейцы продвигались вперед, шаг за шагом расширяя плацдарм.

— Сычева, твой взвод идет в распоряжение начальника артиллерии стрелкового полка майора Трощилова, отправляйся для связи, — приказали мне в штабе.

Недавно освобожденная нами деревня еще пылала, и яркое пламя озаряло небо. Командный пункт полка помещался в полуразрушенном здании школы. Я спустилась в подвал и спросила майора Трощилова. Мне указали на говорившего по телефону широкоплечего высокого офицера.

— Вот хорошо, — сказал майор, когда я доложила ему о прибытии, — на этом фланге очень трудно, у противника много танков, надо поддержать пехоту. Сколько у вас пушек?

— Две.

— Достаньте свою карту. Смотрите, вот село, на западной окраине его расположена артиллерия нашего полка в боевых порядках пехоты. Вам нужно поддержать огнем правый фланг. Поставьте пушки на высоте, вот видите? Там у нас находится рота пехоты. Отмечайте на карте район огневых позиций. Ясно?

— Ясно.

— В шесть ноль-ноль доложить о готовности и прислать карточку противотанкового огня.

Выйдя из штаба, я вспомнила, что о боевых делах Трощилова недавно писали в дивизионной газете. Да и раньше не раз слышала фамилию майора. Говорили о его храбрости. В трудные моменты боя он сам не раз становился за наводку.

Пехотинцев встретили неподалеку от села. Лейтенант, командир роты, сказал, что гитлеровцы только что отбили у них высоту, на которой я должна была занять огневую.

— У нас осталось всего десять человек бойцов, — добавил он.

Вернулась в школу и доложила:

— Товарищ майор, место, указанное вами на карте, занято противником, а пехотинцев — всего десять человек.

Майору не понравился мой доклад. Он нахмурил широкие брови, надвинул шапку-ушанку, взял автомат и сказал:

— Ну что ж, пойдем выгоним фашистов, товарищ младший лейтенант.

— Как это — выгоним? Мои бойцы в трех километрах отсюда, я пришла, чтобы выбрать огневую, а не отбивать ее.

— Нет, товарищ младший лейтенант, здесь считаться не приходится. Мы с вами пойдем вместе с пехотинцами и выгоним оккупантов…

— А мы, товарищ майор, сможем их выбить? Ведь у нас так мало сил.

— Должны суметь, на то мы и советские люди.

Выйдя из здания, подошли к пехотинцам. Командир их представился майору.

— Сейчас два часа ночи, немцы отдыхают, — сказал Трощилов. — Разделим бойцов на три группы, станковый пулемет будет на правом фланге. Вы, лейтенант, и я поведем людей. Когда подползем, я дам сигнал занимать траншеи. Сигнал — красная ракета.

Поставив бойцам задачу, мы поползли по-пластунски. Со стороны противника в небо взлетела ракета, пришлось залечь. Ракета потухла, и мы снова поползли. Ветер уже ясно доносил разговор немецких часовых. Где-то застрочил пулемет.

Наконец взвилась сигнальная красная ракета. «Ура!» — послышалось с трех сторон. Мне показалось, что в атаку поднялась по меньшей мере рота. Гитлеровцы не успели опомниться, как в их траншеи полетели гранаты. Минуту спустя мы были в окопах. Там завязалась рукопашная схватка. Я прижалась к стене. Недалеко услышала возню, всмотрелась. Два здоровенных гитлеровца напали на майора Трощилова.

Я выстрелила в одного из них. Второго прикончил Трощилов.

— Проверить траншеи! — приказал майор бойцам. — Выставить пулемет и наблюдателя. Утром начнется наступление. Держитесь крепко. А вас, товарищ младший лейтенант, — Трощилов повернулся ко мне, — благодарю, вы спасли мне жизнь. — Он пожал мне руку. — Ну, вот мы и взяли высотку обратно, — продолжал майор. — У вас есть потери?

— Один ранен, — сказала я.

— Ставьте пушки здесь, рядом с пехотой, да маскируйте получше. К утру командование пришлет подкрепление.

Я послала связного за взводом.

Противник обрушил на высотку шквал минометного огня. В воздухе стоял беспрерывный свистящий гул. Я зашла в траншею к пехотинцам. Мне не понравился боец, который при каждом свисте пролетавшей мины хватался за голову и прижимался к стене. «Какой трус», — подумала я. Но, присмотревшись, заметила, что в огромной ушанке утопает еще совсем мальчишеское худенькое лицо, рукава шинели подвернуты.

— Вы что, боитесь, товарищ?

— Боюсь, — смущенно ответил он. — А вы не боитесь, товарищ младший лейтенант? — поднял он на меня широко открытые, по-детски ясные глаза.

Меня смутил этот вопрос. Чувствуя, что говорю неправду, проговорила:

— Нет, не боюсь и смерть презираю.

— Это значит, что вы, товарищ младший лейтенант, столько сделали, что вам и умереть не страшно, — задумчиво произнес он. — А я вот вчера только первый раз в бою. И вдруг сегодня умереть… Ведь я еще ничего не успел сделать. Потому и боюсь.

— А сколько вам лет?

— Шестнадцать…

— Шестнадцать? Почему же вы в армии?

— Сам пошел, — ответил паренек, и ясные глаза его затуманились. Он отвернулся. — У меня причина к тому есть.

Я заинтересовалась судьбой парня, и он мне коротко рассказал:

— Жили мы в Курской области, напали фашисты, отец ушел на фронт, осталось нас три брата, сестра и мать. Старший брат, комсомолец, ушел в партизаны. Сестру фашисты угнали в Германию. Кто-то донес, что мой брат партизан. Ночью немцы заскочили в хату, забрали мою мать, двое суток мучили ее, требовали, чтобы она сказала, где находятся партизаны. Мать молчала. Они решили повесить ее. Когда надевали на шею петлю, она громко крикнула: «Мои сыны отомстят за меня!»

Голос паренька дрогнул, и я почувствовала, что он готов заплакать. Вытерев рукавом шинели лицо, он произнес:

— Все время слышу эти слова… Четверо суток качалось тело матери на площади перед нашими окнами. Младший братик подбежал к виселице, а гитлеровец так ударил его прикладом, что он залился кровью, и соседи отправили его в больницу. Я остался один. Когда вернулись наши, я пошел в армию. Хочу выполнить наказ матери.

К нам подошел связной и доложил, что пушки прибыли. Я указала огневые позиции, и люди стали окапываться.

Еще в то время, когда я только что приняла взвод, ко мне был направлен старший сержант Балатов. Парень среднего роста, коренастый, сильный. Открытое русское лицо, жизнерадостный, добродушный. Он был назначен командиром первого орудия и помощником командира взвода. Старший сержант хорошо знал орудие, стрельбу по движущимся целям, умел собрать и разобрать любое орудие — не только отечественное, но и трофейное. В боях он был храбр и хладнокровен. Ему, как грамотному комсомольцу, окончившему десятилетку, я часто поручала проводить беседы с бойцами. Но со временем стала замечать, что старший сержант Балатов оказывает своему командиру взвода слишком большое внимание. На отдыхе он старался, чтобы бойцы окружали меня заботой, в боевой обстановке сердился, если мои приказания не выполнялись бегом. Я не могла не видеть, что, когда мне оборудовали наблюдательный пункт или землянку, старший сержант старался взять на себя руководство делом и всегда проверял, все ли хорошо сделано. С каждым днем я все больше убеждалась, что это не только уважение, но и увлечение. Трудно было признаться самой себе, что он мне тоже нравился.

Всем своим поведением я старалась показать старшему сержанту, что для него я только командир взвода, и держалась строго в рамках устава.

В период подготовки к форсированию Днепра мы некоторое время стояли в резерве штаба дивизии. В лесу построили землянки и занялись учебой. С какой любовью старший сержант оборудовал мне землянку! Приказал положить несколько накатов бревен, чтобы вражеский снаряд не пробил потолка, внутри землянки навел такой порядок, что, пожалуй, я сама не смогла бы убрать лучше. Начались чистка и проверка орудий, ежедневные занятия. Старший сержант везде — ну прямо огонь!

Командир батареи не налюбуется на него и говорит:

— Вот у тебя Балатов — правая рука!

— А товарищ младший лейтенант все недовольна мной, — с досадой отвечает Балатов.

Однажды после занятий я сидела в землянке и читала артиллерийский устав. Старший сержант пришел с докладом о вечерней поверке. После доклада спросил:

— Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться по личному делу.

У меня дрогнуло сердце.

— Говорите, — сухо разрешила я.

Присев на скамейку, он стал, заикаясь, говорить:

— Товарищ младший лейтенант, неужели вы не видите моего к вам отношения?

— Вижу, вы относитесь ко мне как примерный сержант к своему командиру.

— Нет, нет! Если бы я был хотя бы младшим лейтенантом, я бы мог смелее говорить, а так не могу…

Когда он произнес эти слова, я встала.

— Товарищ старший сержант, запомните раз и навсегда, что я для вас офицер. За последнее время вы что-то разболтались. Встаньте как положено!

Он вытянулся и побледнел. Постояв минуту, круто повернулся и вышел.

С того вечера Балатов переменился.

С вечера, как положено после стрельбы противотанкистам, мы опять меняли огневые позиции. Опять всю ночь рыли окопы мои солдаты, а я, как всегда на рассвете, пошла проверить их готовность.

— Хоть бы пару ночей дали отдохнуть, выспаться, — услышала я недовольное ворчание кого-то из бойцов. — Офицерам-то что, им только бы менять позиции, а солдат все роется как крот.

— Прекратить разговорчики! — прикрикнула я. — У каждого свои обязанности. Для сохранности вашей жизни меняем позиции.

— Ну сколько же можно воевать? — не унимался солдат.

— А это Гитлеру жалобу напиши, — посоветовал ему другой, и все дружно засмеялись.

Отошла я и, вздохнув, задумалась.

— О чем мечтаешь, Сычева? — весело спросил вышедший из-за поворота командир батареи Бородин. — Окопались?

— Окопались. Но я задумалась вот о чем, товарищ комбат. Давно мы без отдыха, каждый день бои, солдаты устали, да и я…

Комбат остановил на мне колючий взгляд.

— И вы забываете, — продолжала я, — что я все-таки женщина, посылаете меня ежедневно на танкоопасные места. Устала я…

— Это что еще за «женщина»? — вспылил комбат. — Ты — офицер. И я требую с тебя как с офицера. Мне здесь баб не надо, мне воевать надо. Устали солдаты? А я не устал? Все устали.

Поставив ногу на камень, он стал сердито расстегивать планшет.

— Фу ты, уже светает! «Устали», — с издевкой повторил он, — на фронте все устают, здесь везде трудно, легко сейчас на печи сидеть, да и то у кого совести нет… Чтобы я этого больше никогда не слышал, — уже спокойно сказал он, доставая из планшета карту. — Смотри, — показал он мне на карте, — населенный пункт. Спадет туман, и мы его увидим. Перед ним — большой овраг. Он весь заминирован. Кроме того, там в несколько рядов проволочные заграждения и противотанковые надолбы.

С утра начнем бить по оврагу прямой наводкой. Сигналом для артиллеристов будут залпы «катюш». Тут небольшой прицел — метров за четыреста… Смотри-ка, туман спадает! Сейчас все и без карты разглядим. — И, взбежав на бугорок, заросший колючим терном, Бородин залег для наблюдений.

Я пошла за ним.

— Здесь будет мой наблюдательный пункт, — не оборачиваясь, сказал он. — А вон село, до него метров шестьсот… Овраг ближе. Иди, — обратился он ко мне, — передай команду Балатову, а сама приходи сюда, будешь на связи.

В утреннюю тишину внезапно ворвались шипящие залпы «катюш». За ними заговорили десятки пушек.

— Что же твои молчат? — строго взглянул на меня комбат, оторвавшись от бинокля.

Я бросилась было к телефону, но залпы моих орудий меня опередили.

— Да, огонек хороший. Кипит у них земля! И мины вон рвутся, видишь взрывы? — радовался комбат. — Вот теперь пойдем вперед.

Двадцать минут длилась артподготовка, и, когда взвились две ракеты, из наших траншей, держа наперевес винтовки, с криками «ура» выскочили пехотинцы.

— Пехота пошла! — крикнул мне комбат.

В бинокль я увидела среди бегущих тоненькую фигурку бойца, с которым недавно беседовала в окопе. Он бежал в первом ряду, держа наготове автомат, и, видно было, что-то кричал.

— Отбой! — скомандовал Бородин. — Марш вперед, за пехотой!

VIII

Ломая яростное сопротивление врага, Красная Армия продвигалась по Правобережной Украине. 6 ноября 1943 года была освобождена столица Украины — Киев. Бои шли непрерывные и напряженные. Сосредоточив на Житомирском направлении крупные силы, гитлеровцы перешли во второй половине ноября в контрнаступление, стремясь вновь овладеть Киевом.

Наша дивизия была переброшена вместе с другими частями фронта на участок шоссе Житомир — Киев с задачей остановить наступающего противника.

…Около семидесяти танков врага двигалось по шоссе на позиции нашего дивизиона.

Вначале танки шли на нас колонной, а потом развернулись фронтально: приготовились к атаке.

Наши пушки открыли ураганный огонь по танкам. Справа стрелял взвод Петра Осадчука. Вскочив на бруствер, я увидела, что два танка мчатся на его пушки. «Нужно выручать!» — мелькнула мысль. Хотела подать команду своим, но пушки младшего лейтенанта Анаденко опередили нас. Танк, который шел мимо них на орудие Осадчука, рвануло, и он остановился. Другой свернул в сторону.

— Молодец Анаденко! — радовалась я.

Оглянулась на свои пушки. Орудие сержанта Балатова стреляло, а второе, у которого мелькала маленькая, еще детская, в длинной, не по росту шинели с закатанными рукавами, фигурка Ани, молчало. Ее пушка была хорошо замаскирована и стояла за кустами в полной боевой готовности. Расчет был на местах. Всматриваясь в перекрестие панорамы, Аня вращала ствол пушки. Молодец Аня, снаряды зря не тратит, бережет! И мне стало очень жаль эту девушку. Ей бы еще с книгами в школу ходить, а она здесь мучится вместе с нами. «И как мы доверяем такой девочке исход боя? — усомнилась я в выдержке Ани. — Особенно сегодня, когда их танки и самоходки прямо гуляют по нашему участку! Мужчины не выдерживают». Вдруг я увидела, что два танка направляются в нашу сторону. Не надеясь на выдержку Ани, я бросилась к ней, на огневую. Танки, не замечая пушки, медленно, будто прощупывая гусеницами землю, ползли прямо на нас. Из траншей стали выскакивать пехотинцы. Танки строчили из пулемета и медленно приближались. Я остановилась у ящиков со снарядами, наблюдая за наводчицей.

Аня, прищурив левый глаз, всматривалась в перекрестие панорамы. Лицо ее было бледно, но очень спокойно. Своими тоненькими, детскими пальчиками она ловко вращала поворотные механизмы пушки, прикусив нижнюю губу. Танки были уже совсем близко. Бойцы у пушки стали нервничать.

— Ну стреляй, Аня, чего ждешь?

Волновалась и я. Хотелось подскочить к панораме, когда передний танк был метрах в трехстах от пушки, но, взглянув на Аню, я поняла, что есть в ней недетская воля и выдержка, которые так необходимы противотанкистам.

— Не трогайте ее, — сказала я бойцам и подумала: «На предельной близости хочет бить. Наверняка. Молодец девушка!»

И только тогда, когда первый танк подошел метров на сто пятьдесят, Аня изо всех сил нажала на спусковой клапан. Грохнул выстрел. Оружие дрогнуло, Аня отскочила и тут же бросилась опять к панораме.

— Заряжай! — повелительно крикнула она тоненьким голоском, зло блеснув глазами в сторону отскочившего солдата. Нажала второй, третий раз и кинулась в укрытие. Метрах в ста от орудия дымился один танк. Из него пытались выскочить обгоревшие танкисты, а второй, удирая, тоже попал под Анин снаряд.

— Вот учитесь у Ани бить наверняка, — говорила я солдатам после боя.

Эта замкнутая, с суровым волевым характером девушка очень заинтересовала меня, и я решила поговорить с ней, узнать о ней все. Вечером я позвала ее в землянку.

— Аня, зачем тебе работать наводчиком? Это ведь очень тяжело. В штабе нашем найдется для тебя работа более подходящая. Ты ведь грамотная, и там тебе будет легче.

— А вы что, как наводчиком мной недовольны?

— Нет, нет, что ты, Аня, я просто о тебе беспокоюсь, ты ведь очень молодая.

— Нет, никуда я не пойду! — упрямо качнула она головой.

Она нравилась мне все больше и больше, но разговора о себе она явно избегала.

Когда я спросила о родителях, о доме, она вдруг горько заплакала. Я дала ей выплакаться. А потом, всхлипывая совсем по-детски, она рассказала, что родом она с Украины. Отец ее был председателем богатого колхоза. Кроме нее в семье было еще двое маленьких братиков. Война застала ее в последнем классе школы.

Богатым, красивым было их село, окруженное лесами. Но началась война и почти все ушли партизанить, в том числе и ее отец.

Остались только малыши с матерями да старики. Осталась с матерью и двумя маленькими братьями и Аня.

Однажды в село прибыл отряд эсэсовцев-мотоциклистов. Они собрали всех оставшихся жителей на площади и стали загонять их в амбар с соломой.

— Толкая прикладом мою маму с братиком на руках, немец не заметил, как мама, загородив меня собой, дала мне ускользнуть из сарая, шепнув: «У лес тикай!» А когда их запирали, мама, отталкивая приклад фашистской винтовки, кричала: «Анка, тикай у лес, тикай, Анка, тикай!»

Выбежав на огороды, я стала между кустами пробираться в лес, но меня долго еще преследовал голос мамы: «Анка, тикай!..» — Аня опять горько заплакала.

— Ну, а потом? — волнуясь, спросила я.

— Потом я бежала по лесу и с ужасом прислушивалась к диким крикам и стонам, доносившимся из села. — Аня схватилась за голову, но уже не плакала. Глаза ее стали сухими и злыми. — И теперь я не могу, чтобы не убивать фашистов, чтобы не мстить им.

— А потом ты куда пошла?

— Пробежала немного и думаю: дай-ка посмотрю, что в селе делается. Влезла на высокое дерево и чуть не свалилась с него: гляжу, а сарай весь в огне, да уж и село все горит, и несет гарью в лес. Не помню, как я сошла вниз. Меня нашел связной партизан. В эту же ночь наш отряд напал на гестаповцев, и в этом бою погиб мой отец.

Так я осталась одна… Мама и братики сгорели в амбаре, отец погиб, и я решила идти в армию.

Вначале на кухне помогала, потом поняла — это не то, что мне сейчас нужно. А нужно мне было самой убивать фашистов. Долго я надоедала товарищам, и они терпеливо обучали меня прямой наводке, а потом я стала за панораму… Только убивая этих гадов, я могу жить на свете…

Мне показалось, что Аня опять готова заплакать.

— Возьми себя в руки, — сказала я ей. — Ты теперь солдат. Будем воевать вместе, но учти: поблажек никаких не будет.

— А я не жду, да и не хочу их, — сказала Аня.

На нашем участке, так же как и на других, врагу не удалось прорваться к Киеву. Измотав противника в оборонительных боях, войска фронта в конце декабря снова перешли в наступление.

Вперед мы продвигались быстро.

Почти каждую ночь приходилось менять позиции. Почти каждую ночь нагружали и сгружали ящики с боеприпасами, отрывали новые огневые и щели. Не всегда благоприятной была погода. Иной раз приходилось сидеть в окопе по пояс в воде. В любой местности: в степи, в горах, в лесу — везде истребители танков должны бесшумно устанавливать и маскировать пушки. А как только послышится команда: «Орудие к бою!» — молниеносно сбросить маскировку со ствола и пушку навести на цель. Быстрота, четкость в исполнении каждой команды, слаженность расчетов — залог успеха в бою. Если неудачно бьешь по танку в первый и второй раз, то в большинстве случаев в третий раз уже не выстрелишь — помешает огонь башенного стрелка или танк ворвется на позицию.

Каждую свободную минуту командир батареи старший лейтенант Бородин обучал нас искусству точного огня. Он сам занимался с бойцами, учил работать слаженно и четко в любой обстановке.

Продолжались непрерывные бои. Отступая, оккупанты разоряли наши села, сжигали хлеба, убивали скот, угоняли население.

В селах организовывались партизанские отряды, которые до прихода наших частей не давали фашистам бесчинствовать и уничтожать народное добро.

Гитлеровцы цеплялись за каждый, даже незначительный рубеж, старались построить хотя бы временную оборону. Этим они надеялись сдержать наступление Красной Армии и дать возможность своим войскам отойти к границе. Но ничто не могло остановить наступательный порыв советских воинов.

Вторые сутки шел бой за деревню Вороновку. Меня вызвал командир батареи и приказал поставить свои пушки на противоположной высоте, в районе кукурузного поля. Подход к этой высоте просматривался противником и обстреливался с фланга снайперами.

— Будь осторожна! — сказал мне комбат.

Я решила вначале подняться сама, осмотреть район этого поля и выбрать огневую, а потом уже вести туда людей и орудия.

Только подошла к бугру — над ухом просвистело несколько пуль. «Снайперы!» — подумала я и прижалась к земле. Огонь прекратился. Начала ползти — пули снова свистят над головой. Слетел берет, его пробила пуля. Мелькнула мысль: «Вернуться?» Но задачу надо было выполнять. Отступать нельзя. Втискиваясь в землю, я медленно и осторожно ползла, царапая лицо о камни и репьи. Пули посвистывали где-то совсем около уха. Доползла до вершины. Здесь, среди густо насаженной кукурузы, можно было привстать и осмотреться. Выяснилось, что для огневой позиции удобнее всего окраина кукурузной посадки. Я уже собралась уходить, когда над головой что-то грохнуло и в воздухе повис клубок дыма. «Шрапнелью обстреливают высоту», — подумала я. Пули снайперов опять начали повизгивать вокруг меня. Тогда я решила: не буду ползти, а возьму и скачусь вниз по склону! Гора была довольно большая, катиться пришлось долго. Хорошо, что я увлекалась спортом до войны. Спортивная сноровка выручила меня и на этот раз.

Инерция падения так меня разогнала, что с трудом остановилась у подножия горы. Поднялась быстро, но снова упала. Ко мне подбежал боец с санитарной сумкой.

— Товарищ младший лейтенант, вы ранены?

— Нет, не ранена.

Не прошло и нескольких минут, как прибежал связной и сказал, что меня вызывает генерал. Привела себя в порядок и пошла. «Наверное, что-нибудь сделала не так».

— Товарищ гвардии генерал-майор, по вашему приказанию гвардии младший лейтенант Сычева явилась.

— Вы не ранены?

— Нет.

— Почему же катились, как колбаса? — А сам смеется.

Я ответила под общий смех офицеров:

— Там снайперы сильно бьют, вот, — и я показала простреленный берет, — а я обманула их.

— Вы не только снайперов, вы и нас обманули. Мы решили, что вы ранены. Правильно, так и надо действовать: и смекалкой, и храбростью. Учите этому бойцов. Выношу благодарность взводу за хорошую работу — точно били по целям, молодцы — и вам за храбрость.

Ночью мы тащили на руках пушки на новые огневые позиции. Над головой рвалась шрапнель, свистели пули, но бойцы к утру установили орудия и хорошо замаскировали их. Старшина принес в термосе вкусную горячую кашу. Проголодавшиеся бойцы стали завтракать, а я села читать письмо, полученное от отца. Он писал о своих агрономических делах в колхозе, о том, что читал колхозникам мое письмо, в котором я рассказывала о наводчице Ане Балашовой. «Девушки мечтают быть такими, как Аня», — сообщал мне отец. В конце страницы была нарисована маленькая ручка Лорочки.

С восходом солнца фашистские самолеты стали бомбить нашу высоту. Раздался нарастающий визг падающей бомбы. Я прыгнула в щель, и тут чем-то железным меня ударило по голове. Что-то мягкое и теплое размазалось по лицу.

Я решила, что ранена в голову. Открыв глаза, увидела Аню, свалившуюся в щель вместе с котелком каши, которая и выплеснулась на меня.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Земля содрогалась от взрывов, а мы сидели в окопчике и смеялись.

Командир батареи вызвал меня на наблюдательный пункт:

— Сычева, смотрите в бинокль! Видите, у противника правее села Вороновки мост? Задача вашему взводу — пристрелять его, а когда начнется артиллерийская подготовка — разбить. Понятно?

— Понятно.

Рекогносцировка местности была закончена. Комбат достал из кармана вышитый кисет и скрутил папиросу. Я присела около него и сунула в рот кусочек сахара, который выдавался мне взамен папирос.

— Да, Тамара… — после небольшой паузы сказал комбат. Редко он называл меня по имени, особенно в присутствии бойцов. — Жаль, что ты не куришь, а то бы мы сейчас закурили вместе. Вот мы уже и в Киевской области. Правый берег Днепра наш. Будем гнать оккупантов до самого Берлина, теперь нас ничто не остановит.

Бородин был родом из Астрахани, там у него остались жена и сынишка, о которых он часто рассказывал. Я знала, что комбат сейчас заговорит о своей семье. Мне тоже хотелось кому-нибудь высказать наболевшее, излить свою душу. Постаралась опередить его и сказала:

— Знаете, товарищ комбат, я сегодня видела во сне своего мужа, да так ясно. Будто он ранен, лежит в какой-то хате и говорит: «Укрой меня, Тамара, укрой, мне холодно». Укрываю его, а у самой такая тоска на душе… Проснулась и думаю: может, он не погиб?

— Ты все надеешься, Тамара? — проговорил комбат.

— Не могу не надеяться! Не знаю, сколько мне осталось жить, но оставшиеся годы готова разделить пополам, только бы он был жив. Вернулся бы без рук, без ног, была бы ему таким же другом, как до войны, всегда помнила бы, что он за наше общее дело боролся…

— Не надо, Тамара, тосковать о погибшем. Вот я, например, о своей жене думаю, так она жива, и я верю, что обязательно вернусь к ней, а ты о ком мечтаешь? О том, кого уже нет?

Увидев, что я совсем расстроилась, комбат решил прервать разговор.

— Начинайте, товарищ Сычева, пристрелку, пока еще светло.

Через несколько минут мы стали пристреливать цели. В ответ из деревни Вороновки ударил шестиствольный миномет.

В этот день на наших огневых были двое убиты и трое ранены. Убило наводчика и заряжающего. У погибшего сержанта Берикова достали из кармана документы. Рядом с фотографией жены и сыновей были стихи, написанные карандашом на обрывке старого плаката. Мы все знали, что Бериков любил писать стихи, но всегда их прятал и не давал никому читать. Я развернула лист и прочла вслух:

— Написал… — с грустью произнес старший сержант Балатов, вытирая платком лицо погибшего товарища.

Завернули убитых в плащ-палатку, положили в окоп и, засыпая могилу, решили дать салют. Я навела орудие погибшего наводчика на мост и подала команду второму орудию.

На другой день залпом «катюш» началась артиллерийская подготовка. Мы ударили по пристрелянному мосту. Стреляли до тех пор, пока от него остались одни обломки.

— Смотрите, товарищ младший лейтенант, — закричал наблюдатель, — как фашисты суетятся у разбитого моста! Теперь им некуда бежать…

В бинокль были видны столпившиеся у переправы оккупанты.

— На том же прицеле четыре снаряда, огонь!

Через час Вороновка была освобождена нами. Всю ночь мы окапывались, устанавливали и маскировали пушки, готовились к отражению возможных контратак противника.

Ясное утро огласилось гулом артиллерийской перестрелки, а позже, когда стрельба утихла, все услышали, как у противника за высоткой заработали моторы. Предстоял ответственный бой. Аня, Балатов и другие готовили снаряды, подносили их к орудиям.

— Я буду во втором взводе у Анаденко, — сказал комбат, проверив нашу готовность к встрече врага.

Через несколько минут наблюдатель крикнул:

— Товарищ младший лейтенант, танки идут!

Я побежала на наблюдательный пункт, увидела ползущие на нас машины и стала считать: один, два, три, пять, десять, двенадцать, двадцать пять… И сбилась со счета.

Солдат-наблюдатель побледнел.

— Что трясешься, как баба! — крикнула я, стараясь скорее подбодрить себя, чем его. — Застегни воротничок гимнастерки!

Переминаясь с ноги на ногу, солдат дрожащей рукой застегивал воротник, а у меня похолодело сердце и дрожали ноги.

Танки приближались, на ходу ведя рассеянный огонь по переднему краю нашей обороны.

Бойцы моего взвода стояли на своих местах. Наводчик первого орудия спросил:

— Товарищ младший лейтенант, можно открыть огонь?

— Рано. Слушать мою команду!

Веду наблюдение, выжидаю, когда танки подойдут к ближним ориентирам. Наконец три танка направились на мою пушку, а два на соседнюю, Анину. Уже видны белые кресты на их броне.

У орудий все притихли. Пора!

— Маскировку! — с ожесточением кричу я.

Мигом из окопа выскочил боец, сбросил маскировку.

— По головному танку, бронебойным, огонь!

Первыми выстрелами танк был подбит. Но второй развернулся и нацелил на нас жерло пушки. Совсем близко разорвался снаряд, наводчик вскрикнул, упал. Я подскочила к орудию, стала за наводку. Выстрел. Недолет.

Бьет Аня из своего орудия. Попадание в гусеницу. Танк завертелся на месте. По нашей батарее стали стрелять другие танки. Недалеко послышался оглушительный взрыв, и я увидела, как колеса пушки, за которой стояла Аня, взлетели в воздух. Аню и других бойцов отбросило взрывной волной. Фашистские машины, прорвавшиеся к окопам, в которых оборонялась пехота, с ожесточением завертелись на месте, как бы стремясь вдавить в землю все живое.

— Сычева, держись! — услышала я над ухом голос начальника штаба дивизиона капитана Фридмана и увидела, как он с гранатами в руках бросился в траншею наперерез несущемуся на нас танку. Раздался взрыв и скрежет металла разбитой гусеницы.

Нервы уже не выдерживали, я была не в силах говорить, только временами облизывала пересохшие губы. Ствол пушки накалился от стрельбы.

Недалеко от нас мчались две вражеские самоходки.

— Заряжай! — приказала я Балатову.

Прицелилась, взяла упреждение и выстрелила. Самоходка остановилась, затем стала медленно отползать в сторону. Но по второй самоходке мы не успели выстрелить. Из ствола ее пушки сверкнуло пламя, сзади нас потрясло землю, меня отбросило от орудия, обожгло и резануло правую ногу. Стала подниматься и почувствовала сильную боль в голени. Из пробитого сапога хлестала кровь.

Оглянулась вокруг. Неподалеку лежало несколько раненых бойцов и старший сержант Балатов. Было ясно, что этим снарядом вывело из строя весь расчет.

Ухватившись за станину пушки, с трудом встала и увидела, что уцелевшая самоходка взяла на буксир подбитую и потащила ее назад.

В это время за своей спиной услышала гул моторов и лязг гусениц.

«Танки нас обошли!» — мелькнуло в голове.

Я оглянулась — действительно сзади по лощине двигались машины.

— Наши танки! — не помня себя от радости, закричала я.

Одна за другой шли «тридцатьчетверки». Они с ходу открыли огонь по фашистским автоматчикам, которые бежали вслед за танками. В воздухе появились наши штурмовики и понеслись в сторону противника. Ряды фашистов дрогнули. Наша пехота с криком «ура» поднялась и ринулась вслед за «тридцатьчетверками».

В глазах темнело, я в изнеможении опустилась на землю, хотела забинтовать себе ногу и наложить жгут, но вспомнила про старшего сержанта. «Неужели Балатов погиб?»

Кусая до крови губы, подползла к нему. Он тихо стонал.

Перевязала ему раненую голову. Хотела заняться своей ногой, но услышала надрывный голос Ибрагимова:

— Товарищ командир, перевяжите… Болит очень…

Он лежал по другую сторону пушки. Зажав остаток бинта в руке, поползла к нему, но не хватило сил. Я потеряла сознание.

IX

Очнулась от резкой боли в ноге. Санитар снимал с меня разрезанный сапог, залитый кровью. Уже вечерело, на машине рядом со мной лежали раненые бойцы моего взвода. Около нас стояли Аня и комбат.

— Как там наши? — спросила я Бородина.

— Атака гитлеровцев сорвалась, наши пошли вперед.

Шофер завел мотор.

— Стойте, генерал идет, — услышали мы взволнованный голос Ани.

— Ну что, Сычева, ранило? — спросил командир дивизии, подойдя к машине. — Э, да тут целый взвод. Молодцы, здорово дрались! По-гвардейски!

Лица бойцов просветлели.

— Всех награжу, — сказал командир дивизии на прощанье. — Смотрите возвращайтесь в мою часть.

Глубокой ночью нас переправили на левый берег Днепра.

В медсанбате врач Вера Ивановна Мишина, осмотрев меня, покачала головой:

— Девушка, вам придется отнимать ногу.

Эти слова поразили меня.

— Как отнимать?

— Да, видно, отвоевалась, начинается гангрена.

— Не дам ни за что!

— Если не ампутировать — умрешь.

— Ну и пусть…

— Я позову главного врача.

Ко мне подошел майор Семен Семенович Кивель. Он осмотрел рану и предложил:

— Пока можно сделать хорошую чистку и вливание крови.

Закатав рукава, Вера Ивановна начала делать чистку. Стиснув зубы, я сначала крепилась, старалась не кричать, но потом боль заслонила все. После укола стало легче. Кость вычистили и наложили гипс.

Нас с Балатовым отправили в госпиталь.

Недалеко от фронтовой линии на санитарный поезд налетели самолеты. Зажигательная бомба попала в третий от нас вагон. Раненые кричали: «Вагоны горят!»

Я подползла к двери. Девушка-санитарка вытаскивала раненых из горящего вагона. Отнесет за насыпь одного, потом возвратится за другим. Упала горящая доска и сбила ее с ног. Гимнастерка на спине задымилась, но девушка поднялась и, хромая, заторопилась к охваченному пламенем вагону. К ней опять потянулись десятки рук, молящих о спасении. Те, кто мог ходить, помогали вытаскивать из вагона тяжелораненых. Загорелся наш вагон. Чьи-то сильные руки схватили меня и понесли. Я повернула голову и увидела старшего сержанта Балатова. Одной рукой он держался за раненую голову, другой тащил меня от линии, стиснув от боли зубы и побледнев.

Вечером аварийная бригада расчистила путь и сцепила уцелевшие вагоны. Раненых потеснили, и нам пришлось лежать на полу. Мне было приятно, что среди других бойцов и офицеров около меня находится человек, с которым мы вместе воевали. Здесь Балатов не был моим подчиненным, мы были равны, как два боевых товарища.

Двадцать дней мы ехали до Ростова и многое пересказали друг другу. Я говорила о Грише, о том, как получила извещение о его гибели, о том, как мстила за него фашистам. Говорила, как дорога для меня его память.

Из Ростова нас отправили в Тбилиси, там распределили по госпиталям. Меня поместили в палату на двенадцать коек. Все лежавшие здесь девушки-фронтовички были медицинскими работниками.

Старшего сержанта Балатова положили в другой госпиталь. Я привыкла к этому веселому парню, между нами завязалась хорошая дружба. Почти каждый день я получала от него письма, в которых он сообщал о своем здоровье, описывал госпитальную жизнь. Когда Балатов стал выздоравливать, ему разрешили навещать меня. В эти дни я брала костыли, выходила из палаты во двор, и мы подолгу сидели с ним на скамеечке. Я очень дорожила этой дружбой. Видела, правда, что Ваня привязывается ко мне с каждым днем все сильнее, что дружеские чувства перерастают во что-то большее. Я не могла ответить на его чувство, слишком ярко жил в моей памяти Гриша.

Балатов много рассказывал о себе, о своих родных, о небольшой деревушке, в которой он родился.

— Что там теперь с моими родными? — часто говорил он, вспоминая о доме. — Отец коммунист, был председателем колхоза, наверное ушел в партизаны, а мать с братишками, видно, в оккупации. Завтра меня выписывают, но заставляют идти на месяц в отпуск. Какой, Тамара, сейчас может быть отпуск? И куда я поеду? Буду ругаться с врачами.

— Ничего не поможет, Ваня, — сказала я, — отпуск тебе придется взять, надо укрепить здоровье.

— Где ж я проведу его? В нашей деревне фашисты.

— Поезжай, Ваня, к моим родным, они живут недалеко отсюда и будут тебе очень рады.

Он согласился.

— Когда мой отпуск кончится, ты тоже уже поправишься, и мы поедем вместе в часть, правда, Тамара? — он взглянул мне в глаза.

— Нет, теперь нам нельзя в одну часть.

— Почему?

— Потому что теперь я для тебя — Тамара, и эта дружба будет мешать нам на фронте.

— Пожалуй, ты права. Ну, отгуляю, тогда будет видно. Пиши родным, поеду пока к твоим.

В последний день я дала ему письмо к отцу, и он поехал в Сталинири. Вскоре я получила от Вани письмо.

Прочитав это письмо, я стала проситься у врача в отпуск, но мне не разрешили.

— У вас остеомиелит, — сказал врач-ординатор. — Нужно длительное лечение.

Я написала об этом домой.

Было солнечное весеннее утро, когда вошла палатная сестра и сказала:

— Сычева, наденьте халат и выйдите в коридор.

Я решила, что приехал Ваня, так как срок его отпуска кончался. Но в коридоре увидела не только его, но и маму с Лорочкой. Этот радостный день показался мне очень коротким. К вечеру мама с дочкой уехали обратно.

Через несколько дней старший сержант Балатов был зачислен в авиационное училище. Пришел ко мне в госпиталь проститься.

— Тяжело расставаться, Тамара, — говорил он, — но я тоже хочу быть офицером, как и ты. Поеду учиться. Буду летчиком.

— Желаю тебе счастья, Ваня.

После его отъезда я стала скучать, мне было тяжело в госпитальных стенах.

Наша палата всегда с нетерпением ждала сводок Совинформбюро. Репродуктор висел в коридоре, и к половине двенадцатого ночи все замирали. Мы открывали дверь и с волнением вслушивались в слова диктора. По сводкам я знала, что наша часть форсировала реку Прут и стремительно продвигается на запад.

Однажды к нам пришли шефы с завода и среди них — Юлия Заидзе. Встреча была неожиданной и радостной.

Юлия рассказала, что их завод ежемесячно перевыполняет план.

— Сейчас я работаю начальником смены, — сообщила она.

— А я младший лейтенант, командир огневого взвода, — не упустила я случая похвалиться.

Юлия рассказала мне, что ее отец тоже был ранен, но уже поправился и снова вернулся на фронт.

Несколько раз Юлия приходила с комсомольцами завода в госпиталь. Мы все любовались ею: столько бодрости и энергии было в этой девушке. Она организовала концерт художественной самодеятельности и выступала сама. Как она пела грузинские народные песни!

Прошло шесть месяцев со дня моего ранения. В госпитале я поправилась, окрепла, но рана все не заживала. Настроение было отвратительное. Досадовала, что так долго лежу в госпитале. Другие выписываются, а я никак не могу отсюда вырваться.

Однажды около меня положили новую соседку по койке. Электрическое освещение в палате тусклое, читать невозможно, хотела уснуть, но около новенькой сидел парень из другой палаты. Веселый, он все время смеялся. Мы не любили, когда парни приходили к нам в палату, а он околачивался второй день. У меня разболелась голова, и его смех и шутки раздражали.

— Товарищ! Нечего за девчатами сутками ухаживать. Вы нам мешаете, — сказала я, и девушки меня поддержали:

— Правильно, мы не разрешаем, можете разговаривать в коридоре.

Парень и соседка по койке еще громче рассмеялись.

— Вы меня не стесняйтесь, девушки, — сказал парень грубоватым тенорком. И, взяв с моей тумбочки гребешок, начал расчесывать свой кудрявый чуб.

Я возмутилась:

— Ну-ка, марш отсюда!

— Что случилось? — вмешалась дежурная сестра, услышав крик в палате.

— Да вот видите, второй день сидит у нас, мы стесняемся халаты снять, гоним его, а он смеется и не уходит.

Дежурная тоже рассмеялась.

— Да ведь это девушка — Зина Камышева, сестра Лиды Камышевой, — пояснила она, указывая на мою соседку.

Мы были поражены и долго хохотали, слушая рассказ Камышевых о том, что их принимают за брата и сестру…

Утром я разговорилась со своей соседкой. Лида Камышева оказалась моей землячкой, она жила в Крыму. Несколько месяцев воевала под Севастополем, участвовала в керченском десанте, была на Малой земле, но тяжелое ранение вывело ее из строя. Лида потеряла руку. О своем увечье она ничего не говорила, но много рассказывала об институте, в котором до войны училась. Она перешла на пятый курс мединститута и мечтала стать хирургом. Сестра ее, Зина, закончила летную школу. Вся семья Камышевых защищала Севастополь. Отец — командир-подводник, Зина — летчик, а Лида — врач, сначала на кораблях, а позже в морской пехоте.

— Ни разу не пришлось нам встретиться в Севастополе. Дом был разбит, а мать с двумя детьми эвакуирована, — рассказывала Лида. — Когда я попала в госпиталь, мне сказали: «У нас уже лежит Камышева, летчица». Через несколько минут мы встретились с сестрой. А где отец — так и не знаем. Лида рассказывала о родном Севастополе, о замечательных людях города-героя, о их силе и мужестве. Камышеву часто навещали моряки из других госпиталей, ее однополчане.

— Лида — смелая девушка, — говорили они. — Прямо на передовой оказывала помощь раненым. Не один моряк обязан ей жизнью.

Меня удивляло, что Лида никогда не говорила о своем увечье, будто это ее нисколько не тревожило. Однажды я имела неосторожность спросить:

— Лида, что теперь будешь делать без руки?

Подняв брови, она посмотрела на меня:

— Как что буду делать?

Я смутилась, а она, заметив это, продолжала:

— Эх, Тамара, осталось бы сердце. Работу я себе найду, а в работе найду и счастье. Конечно, хирургом мне уже не быть, — грустно закончила она.

Я с Лидой очень подружилась. Присутствие этой девушки скрашивало скучные дни госпитальной жизни.

Ранней весной отец переслал мне письмо родителей мужа. Они были эвакуированы в глубь страны и теперь возвратились домой. Там их ждала большая радость — письмо от Гриши. Они сообщали его адрес: Киевская область, село Вороновка, Тамаре Максимовне Васько, для Жернева.

Гриша жив! Трудно передать, что испытала я при этом известии. Схватила письмо и, забыв о больной ноге, затанцевала по палате.

— Гриша, мой муж, жив! — кричала я.

«Но почему же у него адрес не полевой почты, а какой-то Тамары Максимовны? Наверно, он инвалид, иначе был бы на фронте».

Потребовала, чтобы меня немедленно выписали. Врачи отказались это сделать, так как рана еще не совсем зажила. Но после долгих уговоров и просьб, после того как я письменно подтвердила свой отказ продолжать лечение, меня выписали. Я получила новое обмундирование: гимнастерку, суконную синюю юбку и заказанные мною раньше хромовые сапоги. Сапог на раненую ногу натянула с трудом. Купила новые строевые артиллерийские погоны со звездочкой, на рукав пришила эмблему истребителя танков, а на грудь — три полоски ранений. Я знала, что мой муж не терпит ни малейшей небрежности в одежде, сам всегда щеголеват, и мне захотелось прифрантиться. Волосы у меня отросли, и я сделала мальчиковую прическу с чубом.

«Может быть, Гриша уже полковник, ведь товарищ его, который до войны тоже был лейтенантом, сейчас полковник». Я представляла себе, как вытянусь перед ним. «А может быть, он командовал партизанским отрядом?»

Все эти размышления не давали мне покоя ни днем, ни ночью. Я мечтала об одном — скорее встретиться с мужем. В дороге моя нога распухла и распирала голенище, рана гноилась. Приходилось на станциях делать перевязки. Я ехала на чем придется: то в воинском эшелоне, то в теплушке, то на платформе, то на дрезине.

«Какая же это Тамара Максимовна? Вдруг Гриша женился? Нет, не может быть», — успокаивала я себя.

«Может быть, Тамара Максимовна — хозяйка квартиры, и через нее Гриша хочет связаться с нами, а его адрес секретный, он работает в тылу врага».

Многое мне приходило в голову, но только не то, что было на самом деле.

X

Поезд остановился на маленькой разбитой станции ночью. В комнате дежурного ходики показывали три часа. До Вороновки было несколько километров, но куда пойдешь ночью? Мне не сиделось. Как только забрезжил рассвет, отправилась в путь.

Местность вдоль дороги показалась мне знакомой. Вскоре завиднелись деревенские окраины.

Так ведь это та самая Вороновка, где наша часть вела ожесточенные бои с противником! Здесь я была ранена, здесь был убит старший сержант Бериков и еще двое бойцов моего взвода. Я вспомнила, как моя батарея меткими выстрелами, разбила мост у Вороновки и отрезала путь отступающим фашистам. Да, эти места мне хорошо памятны.

Мои мысли прервал рокот трактора, работавшего в поле. Послышались веселые девичьи голоса. Я подошла.

— Здравствуйте, девчата!

— Здравствуйте.

Трактор остановился.

— С вечера работаем, уже две нормы выполнили. Можно и отдохнуть, — сказала одна из девушек.

Не видя ни одного мужчины, я удивилась:

— А где же ваш тракторист?

— А вот Дуня, — ответили они хором, показав на высокую стройную девушку в комбинезоне.

— Дуня у нас молодец. Когда ее в Германию хотели отправить, она убежала из Вороновки и жила в Киеве до тех пор, пока фашистов из нашей деревни не выгнали.

— Все уже расписали, — недовольно проговорила Дуня.

— А вы докторша, наверное? — присматриваясь ко мне, спросила девушка, стоявшая рядом с Дуней.

— Нет, я не врач. Я артиллеристка. Здесь воевала и была ранена!

— Здесь были ранены? — удивились девушки. — А чего вы сейчас сюда приехали?

— За мужем.

— Или у вас в армии не хватает женихов, что вы сюда едете? У нас их нет совсем, — сказала Дуня.

— За мужем, а не за женихом.

И я рассказала девушкам о письме и спросила, не знают ли они Тамару Максимовну Васько.

— Как же не знаем!.. Не Гришка ли ваш муж?

— Да, моего мужа зовут Гришей, — ответила я.

— Он жил у них на квартире, а потом его забрали наши, как пришли. А Тамара мне сказала, что он женился на ней! — проговорила одна из девушек.

— Как женился? — не поверила я своим ушам. — Он что, с частью останавливался здесь?

— С какой там частью! Он два года жил тут в оккупации.

— Он калека? — искала я оправдания.

— Да нет. Здоровый. Он сам говорил, что у него жена на фронте была, да погибла. Ему сказали, что вы погибли здесь, на Украине, в сорок первом году.

— Что же он делал здесь при немцах?

— Что? Работал у них в строительной конторе.

— Неправда! — крикнула я, сама испугавшись своего голоса. — Не может этого быть!

— Что вы на нас кричите, мы же не виноваты в том, что ваш муж… — начала Дуня, но, взглянув на мое лицо, замолчала.

— Простите меня, девушки, — через силу проговорила я. — Покажите, где живет эта Васько.

Одна из девушек пошла за мной.

«Не может быть, чтобы он работал у немцев, пока я воевала. Нет, это ошибка, не может быть, чтобы он сидел сложа руки и спокойно смотрел, как эти бандиты убивают наших людей, топчут нашу землю. Он не такой», — думала я.

Девушка издали показала мне угловой дом под железной крышей и вернулась обратно.

Я поднялась по ступенькам крыльца и вошла в комнату. Хозяева собирались завтракать. При виде меня они замолчали и насторожились.

— Тамара Максимовна Васько здесь живет?

— Да, — ответили мне.

Из другой комнаты вышла молодая женщина Я ей представилась:

— Тамара Александровна Сычева.

Она смутилась.

— Я хочу поговорить с вами наедине.

Женщина пригласила меня в другую комнату.

— Григорий Жернев здесь живет? — тихо спросила я ее.

— Жил здесь на квартире, — поспешила подчеркнуть она, — а теперь уже три месяца, как его забрали в армию.

— Вы знаете его адрес?

— Нет, не знаю. Писем от него не получаю.

— Он здесь жил в оккупации?

— Да, он попал в окружение, был ранен, мы его приютили. Знаете, он о вас много говорил, но ему передали, что вы погибли. Он рассказывал, как вы его спасли, — торопливо говорила она.

«Не для того я его спасала», — подумалось мне.

Хозяева пригласили меня завтракать. Но я не села к столу. Сказала, что пойду в военкомат узнать, куда направили мужа.

Меня начали уговаривать, чтобы я никуда не ходила, а легла бы отдохнуть после бессонной ночи.

Сдержанно поблагодарив, я взяла пилотку и вышла.

Прошла несколько дворов. Женщина у плетня поманила меня пальцем.

— Пойдите вон в ту хату, там живут старик со старухой, они вам все расскажут.

Видимо, в деревне уже успели узнать о моем приезде.

Поблагодарив женщину, я направилась к домику.

— Ох, доченька, не Гришкина ли ты жена? — засуетилась старуха.

— Да, была его жена.

— Моя родненькая, — чуть не плача, проговорила старуха. — Спасители вы наши, вызволили нас… Заходи в хату, заходи, — пригласила она, а сама побежала на огород звать деда.

В комнате старики начали рассказывать, перебивая друг друга.

— В сорок первом году тут были большие бои, — начала старуха.

— В окружение наши тут попали, — добавил старик.

— Да ты мне не мешай, — рассердилась старуха, — не мешай… Вышла я во двор после боя…

— Еще был бой, когда ты пошла, я тебе сказал — не ходи, а ты пошла.

— Да, еще немцы стреляли, а я вышла во двор, думаю, может, для коровы сена принесу. Слышу, на огороде вроде стонет кто-то. Прислушалась — и вправду стонет, а кругом хаты горят, страх такой! Я перепугалась, прибежала в хату, дух не переведу. «Ты что, — спросил дед, — сдурела?» — «Там на огороде кто-то стонет», — ответила я. «Пойдем посмотрим», — сказал дед.

Приходим — лежит человек, наш офицер. Волосы черные, курчавые, как у нашего Мишки. У нас же сын Мишка — офицер на фронте, письмо получили недавно, уже капитан.

— Ну, дальше, — перебила я старуху.

— Голова у него вся в крови… Дед спрашивает — что делать? Я говорю, надо забрать его в хату, это же наш офицер. Может, Мишка вот так тоже у кого-нибудь на огороде лежит… И мы с дедом забрали его в хату, а он без памяти. Положила его в хате, а деда послали за лекарем, такой хороший у нас лекарь есть. Пришел, сделал перевязку раненому, привел его в чувство. А мы подумали: как придут фашисты, они же убьют офицера.

«Знаете что, я заберу его в больницу, пускай лежит там, к больным немцы не так придираются», — сказал лекарь и ушел. А потом, когда затихла стрельба, приехала линейка и увезла его в больницу, она тут рядом. Скоро пришли фашисты. Что они тут делали!

— Ну а Гриша?

— А он: полгода лежал в больнице, его лекарь укрыл от фашистов, а потом, пока он совсем не окреп, работал санитаром там. Потом мы его опять забрали, он как сын у нас жил, помогал деду. Так было с год, а потом к нам начала бегать Тамарка да звать его к себе. Тогда он перешел к Тамарке. У нее два брата у полиции, полицаями служили. Они и стали его уговаривать: «Чего сидишь, ты же инженер-строитель, а здесь вон строят линию обороны, укрепления. Иди работай, коммунисты больше не придут! Под Сталинградом их вон всех положили!» Пришел Гришка до нас, — продолжала бабка, — и рассказывает: «Вот сегодня я во сне видел свою жену, будто я ей туфли покупал, — может, она и жива?» — «Жива, говорю, Гриша, мабуть жива!» — старалась я его успокоить. Потом как-то опять он мне говорил, что тянут его Тамаркины братья служить к фашистам, у строительную контору. А я ему говорила: «Не ходи к ним на работу, Гришка. Приходи, живи у нас, как сын нам будешь. Деду помогай, пока наш сынок не вернется. А потом партизанов найдем». А он сказал: «Нет! Буду у Тамары жить». Они, мол, зовут, неудобно отказываться. И начали они там — що ни вечер, то пьянка, то гулянка. А мясо, свининку откуда брать? У колхозников полицаи забрали. А той лекарь, шо лечил его, обижався. Каже: «Я думал, что нашего охвицера спасаю, рисковал, немцы могли всю мою семью на первом суку повесить. А он вышел и связался с полицаями и начал грабить колхозников. А ведь я хотел его связать с партизанами, для которых лекарства достаю…. А он, смотрите, еще и укрепления немцам строит!» Потом пришли наши и забрали его и вместе с теми полицаями судили его.

— А где он сейчас? — с замиранием сердца спросила я старуху.

— Да де ж? Тех полицаев у Сибирь присудили, а его в армию забрали.

— А где он сейчас, его адрес вы знаете?

— Я не знаю, доченька. А Тамарка знает.

— Нет, она сказала, что не знает.

— Да как же так! Она вчера мне показывала телеграмму от него и хвалилась. Требуйте, у нее есть адрес.

Простившись со стариками, я снова пошла к Васько.

Вся семья сидела, видно, на совете кругом большого стола. Я вошла, и у меня словно помутилось в глазах: и он, мой Гриша, сидел здесь с ними, с изменниками, за этим столом, с ними жил, с ними ел и пил. А раньше он совсем не был пьяницей…

— Давайте адрес Гриши! — сказала я им, с трудом сдерживая гнев.

— Нету у нас его адреса. Его в армию забрали, и оттуда он нам еще ничего не писал.

— Хватит меня морочить! Давайте сейчас же телеграмму! — закричала я.

— Какую телеграмму?! — вскрикнула Тамара. — Я ничего о нем не знаю!

— Ах, вы еще издеваетесь надо мной! — взбешенно крикнула я и, вынув пистолет, взвела курок.

Мать и отец закричали:

— Дай телеграмму!

Дрожащими руками женщина достала из кармана телеграмму и подала мне.

Ниже был указан адрес: город Сталино, улица, номер дома.

Я положила телеграмму в планшет и молча вышла. По дороге снова подошла к работавшим на поле девушкам.

— Вы что, еще не отдыхали? — спросила я их.

— Немного поспали — и снова за работу, — ответила за всех Дуня. — Наша бригада комсомольская, надо другим пример подавать. Ну а вы как? Говорили с Васько?

Девушки мне очень понравились, их сердечность настраивала на откровенность. Поделилась с ними своей обидой. Я любила мужа и мстила за него, а он? Попал в окружение и остался у фашистов. Спасал свою жизнь, искал теплого места.

— А теперь, если останетесь живы, будете с ним жить? — спросила одна из девушек, и все посмотрели на меня, ожидая ответа.

— Не знаю, я еще не думала об этом.

— Да что тут думать, — возмущенно сказала Дуня, поправляя сбившуюся косынку, — тут и думать нечего. Если бы мой Мишка не пошел в лес партизанить, а сидел бы у хаты да смотрел, как фашисты народ мучают, я бы его и знать не захотела. На что мне такой муж нужен?.. Что тут думать, — заключила она и, помолчав, добавила: — Когда наши пришли, мой Мишка с партизанами пошел в армию и теперь уже два ордена имеет…

Мне стало стыдно, что я не смогла сразу ответить на этот вопрос, а Дуня так быстро и категорически решила его.

В тот же вечер я уехала со станции на первой дрезине.

В дороге очень болела нога. Давно, уже несколько дней, без перевязки. Бинты промокли, и в сапоге чувствую влажность. Напрасно я забросила палку… «Стыдилась», — укоряла я себя.

Но душевная боль заглушала физическую. Опять стала думать о Грише. «Гриша жив! — шептала я, лежа в тамбуре вагона. — Скоро увижу!» — и сердце заходилось от радости. Вспомнилось, как радовался он, когда я приехала к нему во Львов. Всегда он был веселым и ласковым. Что случилось с ним? Почему его судили? Неужели старуха говорит правду? А может, она наврала? Судили, говорит. Ну а если взяли в армию, — значит, он не виноват! А Тамара Васько?! Что общего нашел он с этой семьей? Скорее бы встретиться! Так всю дорогу ломала я себе голову, ворочаясь с боку на бок, всматриваясь в темноту степи.

В восемь часов утра я приехала в Сталино. Направилась по адресу, указанному в телеграмме. Подошла к казарме, постаралась успокоить себя: думалось, раз Григория взяли в армию, значит, он не совершил преступления перед Родиной, а воевать еще успеет. Интересно, в каком он звании? Увидев во дворе старшего лейтенанта, спросила:

— Скажите, здесь находится лейтенант Жернев?

— Лейтенант в кавычках? Есть такой… А вы кто будете? — поинтересовался он, рассматривая мои погоны.

— Я его жена.

— Как жена? Он рассказывал, что его жена погибла.

— Как видите, жива.

Старший лейтенант обратился к стоявшему неподалеку бойцу:

— Бегите скажите Жерневу — жена приехала.

Боец опрометью бросился в казарму.

«Какой же Гриша теперь?» — подумала я, стоя у столба. В моем представлении он остался таким, каким я его помню перед войной: стройный, подтянутый, щеголевато одетый, с красивыми черными глазами, вьющимися волосами. На губах его всегда играла улыбка.

И вдруг из казармы выскочил солдат, остриженный, худой, в полинялых, старых латаных брюках и грязной гимнастерке, в обмотках. Я еле узнала в нем мужа. «Сейчас наших бойцов так хорошо одевают, почему же он в таком виде?» — промелькнуло в голове.

Григорий остановился, посмотрел на меня, на стоявшего рядом старшего лейтенанта. Вижу, он ищет кого-то другого, меня не узнает. Старший лейтенант сказал:

— Жернев, жена приехала.

А он оглядывается по сторонам, вероятно ожидал встретить Тамару Васько. Я не выдержала:

— Гриша!

Он, заикаясь, крикнул:

— Та-ма-ра! — и бросился ко мне. — Тамарочка, ты? Ты жива? Уже офицер? — удивленно воскликнул он и хотел поцеловать меня.

— А ты кто? — спросила я, уклоняясь от поцелуя.

Он опустил голову и, не отвечая, спросил:

— Откуда ты приехала?

— Из Вороновки, — ответила я, пристально глядя на него.

Гриша смутился и больше ни о чем не спрашивал.

— Зайдите в помещение, — сказал нам старший лейтенант.

Мы зашли в дом, нас оставили в комнате одних. Сели за стол.

— Что с тобой случилось? — спросила я мужа.

— Я в штрафной батальон попал, Тамара, — вздохнул он.

— Чем же ты занимался у немцев?! — спросила я его в упор.

— Тамара, я ничего особенного не делал. Ты же знаешь: я строитель. Очень долго ходил без работы, а потом жить надо было, и я пошел в строительную контору. Строил мосты, дороги.

В этот миг я все поняла: «Помогал фашистам! Трибунал. Штурмовой офицерский батальон?» Комната поплыла у меня перед глазами.

— Ты строил мосты для врагов?!

Я вспомнила задачу, которую мне поставил комбат: разбить мост около Вороновки. Вспомнила погибших там бойцов.

— По этим дорогам, что ты ремонтировал, фашисты возили снаряды. А мосты, которые ты строил, мне пришлось разбивать, — как бы думая вслух, медленно проговорила я.

— Да, по-разному мы жили, — согласился Григорий.

— Ты жил для себя, спасал свою шкуру и стал у оккупантов рабом. Твои старики, прожившие всю жизнь безвыездно в родной хате, и те бросили ее и эвакуировались. А ты, офицер, покорился врагу, попросил у него кусок хлеба. Лучше бы пошел к людям огороды копать, а потом связался бы с партизанами, с подпольем. Я за тебя мстила, думая, что ты честно погиб, лучше бы так и было! — с горечью воскликнула я.

— Я был вынужден работать, есть надо было. Я работал так, что больше вредил фашистам на стройке. А связаться с партизанами не мог, потому что я не местный, мне не верили. Ничего не мог сделать. За каждого убитого немца гитлеровцы сжигали село.

— Это не оправдание для воина. Тебя ничего не держало в селе. Мог бы уйти в лес, там нашел бы партизан, или уехать в город и связаться с подпольем. Было бы желание, нашел бы возможность.

Наш разговор прервал связной:

— Товарищ гвардии младший лейтенант, разрешите обратиться.

— Обратитесь.

— Вас вызывает командир батальона, полковник.

— Сейчас приду.

— Разрешите идти?

— Идите.

Пришла к командиру батальона, доложила. Седой полковник испытующе посмотрел на меня, пригласил сесть.

— Ваши документы.

Я подала ему документы, историю болезни и направление на фронт.

— Вы жена моего бойца Жернева?

— Да.

— Видно, повоевали?

— Да, немного.

— Как это могло случиться, что ваш муж пошел добровольно к немцам на службу в стройконтору?

— Не знаю, товарищ полковник. Работали, учились вместе. Правда, характер у него слабый, мягкий, — старалась я найти хоть какое-нибудь оправдание Жерневу. — Не хватило силы воли продолжать борьбу, пошел по пути наименьшего сопротивления… — Но слова мои звучали неубедительно.

— Трибунал. Разжалование в рядовые — очень тяжелое наказание для офицера. На днях мы едем на фронт. Жернев должен будет в боях заслужить звание офицера, — сказал полковник.

Низко опустив голову, я молча сидела перед ним. Мне было невыносимо стыдно за мужа и жаль его. Каждое слово больно хлестало меня по сердцу, будто это я сама смалодушничала и совершила преступление перед Родиной, перед нашим народом. Гриша был виноват, и оправдывать его нечего. Но другой, какой-то внутренний голос снова заставил меня заговорить. Я знала, что такое этот батальон, — там редко кто остается жив. Я не удержалась и решила попросить за мужа.

— Товарищ полковник, я тоже еду на фронт, может быть, придется погибнуть, а у нас есть ребенок. Я вас прошу, посчитайтесь с этим, смягчите ему наказание. Возьмите его хотя бы к себе в штаб, там не так опасно, хотя бы отец остался у ребенка…

Я так просила со слезами на глазах, что старый полковник не выдержал и, подумав, сказал:

— Ну хорошо. Он грамотный, я возьму его к себе в штаб. Только это могу вам обещать, а больше ничего.

Я была и этому рада и, поблагодарив полковника, простилась с ним.

Да, не о такой встрече с мужем я мечтала. Бесследно исчезла радость, которую испытала я, узнав, что Гриша жив. В уме все время вертелись слова, сказанные трактористкой Дуней.

Зашла проститься с мужем. Он по-прежнему сидел у стола, глаза его были красны. Передала, ему разговор с полковником. Он обрадовался возможности попасть на передовую. О просьбе моей я ничего ему не сказала.

Мы пошли на станцию.

— Ты поседела, Тамара, тебе рано седеть, — заметил он.

— Пережил бы ты то, что я пережила, тоже поседел бы.

— Я еще заслужу доверие Родины. Кровью смою свою вину…

В тот вечер, холодно простившись с мужем, я уехала на 2-й Украинский фронт.

XI

Тяжело и пусто было на душе, когда я стояла у окна вагона, переполненного военными. Над широкими украинскими просторами сгущались сумерки.

«…Гриша, неужели это Гриша?»

Что с ним случилось? Я не могла в этом разобраться. Родители Жернева одними из первых вступили в колхоз. В годы первой пятилетки, когда по призыву ЦК комсомола лучшая молодежь Крыма съезжалась в город Керчь на строительство металлургического завода имени Войкова, туда приехал с группой комсомольцев и восемнадцатилетний Григорий Жернев.

Работали мы в одном цехе, состояли в одной комсомольской организации, вместе учились на вечернем рабфаке. Там мы с Гришей и подружились. Вместе со всеми комсомольцами участвовали в строительстве домны «Комсомолка», по нескольку суток не выходили из цехов.

На глазах росла наша красавица домна.

И вот пришел долгожданный час, когда она должна была дать первую плавку. В этот незабываемый летний вечер мы с Гришей стояли, держась за руки, на скале. Внизу под нами чуть слышно плескалось о берег море. Свежий морской воздух обдавал прохладой наши лица. Мы смотрели в сторону завода.

Сегодня первая плавка. Секретарь заводского комитета комсомола Николай Авдеенко, поздравляя комсомольцев, сказал:

— Это наша первая победа.

Гриша каждые пять минут смотрел на часы.

— Ну что же они? — волновался он. — Почему задержка?

Вдруг над морем пронеслись густой грохот и шипение. Гриша схватил меня за руку и, не отрывая глаз от завода, шепнул:

— Смотри! Сейчас…

Небо над заводом осветилось, зарумянились облака, и море отразило зарево первой плавки доменной печи «Комсомолка».

— Эх, Тамара! — взволнованно проговорил Гриша, повернулся ко мне и, не найдя слов, чтобы высказать бушевавшее в нем чувство, засмеялся, схватил меня своими сильными руками, поднял и понес к дому. — Вот так и будем жить и строить. Все вместе, в коллективе, — сказал он, опуская меня на землю.

…Но что же случилось с ним? Как он мог сложить оружие в трудные для страны дни? Неужели смалодушничал, потерял веру в нашу победу? Почему не сказал, как в тот вечер: «Вот так и будем бить врага! Все вместе, всем народом…»

В вагоне давно все стихло, только колеса постукивали о рельсы да кто-то сильно храпел в соседнем купе. А я все стояла у окна, безуспешно стараясь найти ответ на мучивший меня вопрос.

Кто-то, тронув меня за плечо, сказал:

— Товарищ младший лейтенант, вот свободная полка, занимайте.

Очнувшись от тяжелых мыслей, я с благодарностью посмотрела на своего товарища-фронтовика и, измученная переживаниями последних дней, легла и уснула тревожным сном.

В штабе фронта я узнала, что наша часть уже пересекла румынскую границу и продолжает двигаться на запад.

В кузове попутной машины, груженной боеприпасами, кроме меня ехал коренастый старшина. Сидя на ящике, я с интересом разглядывала новые для меня места.

По сторонам долго тянулись поля, пересеченные позеленевшими полосками кукурузной посадки. Потом пошли невысокие горы с перелесками, а в долинах цвели богатые молдавские сады. Свежий утренний ветерок был насыщен ароматом цветов.

Это весеннее утро напоминало мне дни нашей мирной жизни, дом и Гришу, и если бы не чернеющие по дороге остовы обгоревших немецких автомашин и воронки от недавней бомбежки по обочинам, то на время можно было б и забыть об этой ужасной войне и о недавней встрече с Гришей, омрачающей воспоминания о нем.

Перед глазами мелькали указатели с названиями селений и городов, написанными на немецком языке.

На перекрестках дорог — девушки в пилотках и с красными флажками в руках. Они чувствовали себя хозяевами.

В небольших придорожных селениях нас встречали женщины — босые, с изнуренными лицами. Они приветливо нам улыбались. Оборванные, в лохмотьях, черноголовые ребятишки кричали: «Рус… Рус…», а мужчины: «Русский брат! Товарищ!»

Солнце стояло высоко над головой, когда наша машина, зарокотав, выскочила на крутой подъем. На горизонте засверкала голубовато-белая лента реки.

— Прут, — оживился старшина. — Здесь на переправе я был ранен, — сообщил он мне и, оттянув на груди новенькую, видно недавно полученную в госпитале, гимнастерку, не без гордости добавил: — Во, резануло на целую четверть.

— Касательное?

— Да, коснулось так, что и ребра запрыгали, — засмеялся старшина. — А это Черновицы, — указал он на гору, на склоне которой среди пышной зелени красовался живописный городок с красными островерхими крышами и позолоченными куполами.

Город остался в стороне, а наша машина свернула к шлагбауму у пограничного столба с наспех намалеванной по-русски надписью: «Румыния».

Девушка с погонами сержанта, проверяя пропуска и путевки, остановила и нашу машину.

— Начинается Румыния, — сказал старшина и легко выпрыгнул из машины.

Спрыгнула и я. В это время из кабины соседней машины кто-то громко крикнул:

— Лейтенант Сычева!

Оглянулась и увидела шофера из своего взвода. Как близкому родственнику, обрадовалась я ему и, заскочив в кабину, крепко пожала ему руку. Всю дорогу расспрашивала о товарищах из дивизиона и о боях.

Не сводя глаз с дороги, он мне рассказывал:

— Теперь я в дивизион боеприпасы вожу, тоже ответственная работа. И опасная, того и гляди разбомбит.

— Ну, а как там наши? — сгорала я от желания узнать о товарищах.

— Да как? Капитана Питиримова ранило, руку оторвало, жаль, хороший был офицер, всегда с нами на передовой, и геройский. Казалось бы, заместитель командира дивизиона по политической части — читай газеты и воспитывай бойцов, а он нет, — усмехнувшись, покрутил головой шофер, — всегда в самое пекло лезет, всегда с бойцами.

В районе Житомирского шоссе, вскоре после вашего ранения, весь наш дивизион оказался в окружении, — продолжал рассказывать шофер. — Соседи подвели, не выдержали. Танки пошли в обход и отрезали нас от штаба. Положение получилось опасное, все наши батареи попали в окружение. Штабы отошли, а капитан Питиримов отказался отступать.

«Батарею не оставлю», — сказал он в штабе и бегом по Житомирскому шоссе к нам. Ординарец его рассказывал — пять километров бегом бежали. Немецкие танки навстречу им прошли по шоссе, они спрятались за посадкой, прилегли. Проехали мотоциклисты, свернули в село, а они опять бегом. Тут ночь наступила, пошел дождь, дорогу развезло, они уже из сил стали выбиваться, а все бегут, — усмехнулся шофер, не сводя взгляда с дороги, и я заметила на лице его ласковое, теплое выражение. — В Юзовку, где стояли наши пушки, уже въехали немцы, и шел бой, а кольцо все сжималось. Комбаты, потеряв связь со штабом, решили отбиваться до последнего снаряда, но в этот момент прибежал Питиримов.

Приказал собрать всех комсомольцев и коммунистов и объяснил обстановку.

«Такое положение, что можно бы уходить с отступающей пехотой без пушек, но мы, коммунисты, должны, говорит, народные деньги беречь. Я вас призываю спасать орудия. Пробиваться с боем».

Мы, конечно, — с особым достоинством подчеркнул боец слово «мы», — решили пробиваться с пушками и двинули напрямик.

Капитан Питиримов сел в мою машину, она головной шла. А позади нас еще десять машин с пушками, это не шутейное дело, — взглянул он на меня, приподняв брови. — Двигались осторожно, впереди шло боевое охранение. Грязища была невылазная! Машины буксуют, а до рассвета надо выбиться к нашим. Вдруг впереди засветилось небо. На дорогу медленно выползали яркие фары. Боевое охранение донесло: «На нас движется колонна танков».

Тогда капитан скомандовал: «Через кювет и на стерню, замаскироваться за посадкой».

Отъехали немного и окончательно забуксовали, даже цепи не помогали. Пришлось остановиться. А танки все приближались.

Капитан отдает команду: «Всем снять шинели и постлать под колеса». Постлали. Немного продвинулись.

— А холодная ночь была? — спросила я.

— Ночь-то холодная, конец ноября, но нам всем было жарко. Танки приближаются к нам, а машины наши буксуют. Представляете? Десять машин с пушками — это не шутка, а степь голая, все как на ладони.

«Маскироваться за посадкой! — скомандовал капитан. — Орудия к бою!»

Все бросились к пушкам.

Немцы и опомниться не успели, как были обстреляны в упор.

Два танка загорелись, а остальные развернулись и драпанули обратно в деревню. Решили, наверное, отложить бой до утра. Ну, а мы тем временем, подстилая под скаты шинели, выехали на проселочную дорогу — и айда восвояси. К утру вышли из окружения.

— А когда же капитан руку потерял?

— Это позже, зимой… Командира дивизиона майора Капусткина тоже недавно ранило, теперь у нас новый командир, — сообщил боец.

Вдали показались темные лесные массивы. За ними синели горы.

— Карпаты, — сказал шофер. — Теперь уже недалеко. Вон там наши части стоят, за этим лесом, над рекой Молдовой… Немцы здорово здесь укрепились. Наши хотели с ходу прорвать оборону, но не удалось. Люди устали, измотаны в боях, — наверное, придется постоять, — покрутил он головой.

Въехали в лес, сразу стало темно и повеяло сыростью. С трудом различали свежепрокатанную лесную дорогу. Корявые ветви старых дубов и кленов сплелись и образовали сплошной зеленый навес. Проехав лес, остановились на заросшей кустарником опушке, и тут я увидела знакомые лица товарищей.

В дивизионе встретили меня как в родной семье. Товарищи наперебой расспрашивали о моем здоровье, а потом о новостях на родной земле, по которой очень соскучились, об урожае, о новых кинофильмах, идущих на советских экранах.

— А вы что здесь загораете? — спросила я ребят, оглядывая орудия. — Я спешила на помощь, а вам, оказывается, самим нечего делать, вижу.

— Да, — протянул лейтенант Анаденко, смущенно почесав затылок. — Ткнулись в Карпаты, а немец нас не пустил. Там у входа минные поля, бетонированные доты, дзоты, а проволочных заграждений насадили по лощинам — уйму!

— Постоим немного, подготовимся и опять ударим. Не спасется, прорвем и эту оборону, нам не впервые, не то преодолели, — добавил начальник штаба Фридман.

— Так что приехала вовремя, не горюй, — хлопнул меня по плечу Осадчук.

И товарищи рассказали, где они воевали после моего отъезда в госпиталь. Вспомнили, как часть с ожесточенными боями форсировала реку Прут и в числе первых пересекла советскую границу, вступив на территорию Румынии.

Я досадовала, что мне не пришлось участвовать в этом походе.

— А где Аня Балашова? Где комбат Бородин? — спросила я.

— Старший лейтенант Бородин ранен и лежит в госпитале. Сегодня получили от него письмо. Скоро приедет, — сообщил начальник штаба Фридман. — А Аня перешла в стрелковый батальон. С автоматом ей все-таки легче воевать, чем с пушкой. Она уже и там отличилась в боях за Прут.

— Да ну-у? Что же она сделала?

— Полковника взяла в плен. А было так. На наш небольшой участок, занятый группой автоматчиков, немцы бросили в контратаку до батальона головорезов. Гвардейцы дрались до последнего патрона, но не отступили. Это позволило другим нашим подразделениям внезапным ударом опрокинуть противника. Взяли в плен до двухсот солдат и офицеров во главе с полковником. Он хотел удрать на машине, а наша Аня с двумя бойцами бросилась ему наперерез по лощине и залегла у дороги. Только машина показалась из-за поворота, наши дали очередь по скатам, шофера убили. Полковник хотел его выбросить из машины, а сам сесть за руль, но, пока возился, Аня подскочила к нему с автоматом: «Хальт! Руки вверх!» Полковник сдался, и она сама его доставила на командный пункт полка, никому не доверила.

— Хорошая она девушка, жаль, что ушла из артиллерии, — говорили ребята.

Товарищи заметили, что я очень утомлена с дороги, и капитан Фридман предложил:

— У нас в дивизионе есть девушка, санинструктор. Я отведу тебя к ней, пока поживи у нее в землянке. Тем более что тебе придется сейчас побыть в резерве, пока окончательно не поправишься.

Мы прошли опушку леса и остановились перед землянкой.

— Галя! — позвал Фридман.

Показалась черноволосая кудрявая девушка с бойкими глазами и родинкой на правой розовой щеке.

— Галя! Возьми на время к себе младшего лейтенанта, женщину, — сказал Фридман.

Я вошла в уютно убранную землянку, подала девушке руку, представилась.

Черные глаза Гали засияли, она радостно улыбнулась.

— А мне Аня рассказывала о вас, — сообщила она. — Садитесь.

Присев на койку, я сняла сапог, чтобы дать отдохнуть разболевшейся ноге. Галя увидела грязные бинты.

— Я сейчас сделаю вам перевязку! — И она принялась вынимать медикаменты из санитарной сумки.

— Откуда вы родом, Галя? — спросила я, когда девушка, приведя в порядок мою ногу, стала заботливо готовить мне постель, взбивая траву, благоухающую лесными запахами.

— Из Ленинграда, — ответила Галя, тяжело вздохнув.

— А почему вздыхаете?

Галя рассказала, что в Ленинграде она перенесла всю тяжесть блокады и потеряла всех близких. Осталась у нее одна мать. Закончив школу, Галя добровольно пошла в армию. Ей очень хочется стать связисткой, участвовать в боевых действиях батареи.

— Завидую вам, — сказала девушка, взглянув на мои погоны, — вы уже командир. А я еще ничем себя не проявила.

Утром мы спустились умываться к ручейку.

— Эх, и хороша же здесь природа! — воскликнула Галя. — Послушайте, как заливаются соловьи, будто у нас под Ленинградом.

Действительно, вокруг было прекрасно. Мир и тишина. Деревья словно тянулись навстречу восходящему солнцу, подставляя свои ветки под его косые лучи, листья верхушек золотились, соловьи перекликались радостными трелями, будто извещали друг друга о прекрасном утре. Пернатые обитатели предгорных лесов своим пением напоминали о родине, доме; не хотелось думать о войне.

— Посмотрите, какая земляника у ручья! — обрадовалась Галя.

Мы стали собирать спелые, сочные ягоды.

— Когда же кончится эта война? Так хочется домой, к мирной жизни, — проговорила Галя. — И учиться очень хочется…

— Нет, сейчас еще рано, Галя! — сказала я. — Свою страну мы освободили от фашистов. Сейчас надо добить их.

— Я это понимаю… — вздохнула Галя. Мы стали умываться. Холодная, чистая вода освежила нас.

После завтрака в землянку вошел огромного роста, плечистый старшина. Из-под пилотки его были видны гладко причесанные русые волосы, серые, с желтым отблеском, миндалевидные глаза приветливо смотрели на меня, большой рот растянулся в добродушной улыбке. Приложив большую ладонь к пилотке, старшина весело гаркнул:

— Здравия желаю, товарищ младший лейтенант!

Это был старшина Немыкин — один из старых, закаленных воинов нашего дивизиона. Он так возмужал и окреп, что я с трудом узнала его.

Вспомнился бой за правый берег Днепра. Немцы, захватив в плен разведчика Немыкина, хотели увести его с собой. Но старшина не растерялся. Неожиданным ударом он повалил на землю солдат, ведущих его, выхватил у одного из них автомат и стал стрелять. Наши бойцы бросились ему на выручку и помогли уничтожить фашистов.

— Очень рад, что вы здоровы, — улыбаясь, проговорил Немыкин. — Когда вас ранило, я, признаться, не думал, что вы еще вернетесь на фронт. Вы совсем были плохи. В батарее только несколько бойцов осталось из старых, и они передают вам привет.

Я поблагодарила. Мне было приятно, что бойцы не забыли меня.

— Приходите с Галей к нам в гости. Галя что-нибудь споет, бойцы очень любят ее песни.

Я обещала Немыкину навестить батарейцев.

XII

Однажды меня вызвал к себе секретарь партбюро дивизиона Забавленко. Спустившись по земляным, осыпающимся ступеням, я постучала в фанерную дверь. В маленькой землянке было чисто.

— Садитесь, товарищ Сычева, я вас пригласил вот зачем, — сказал Забавленко. — Вы на Днепре подавали заявление о приеме в партию. Из-за вашего ранения мы не успели разобрать его. Подготовьтесь, скоро пригласим вас на бюро. Устав ВКП(б) знаете?

— Конечно, я ведь давно готовлюсь в партию.

— Очень хорошо. Еще я хочу дать вам поручение: через две недели у нас годовщина создания дивизии. К этому времени надо приготовить художественную самодеятельность. Среди бойцов у нас есть настоящие артисты. Сержант Юркевич, например, учился в музыкальном училище, играет на аккордеоне, боец Цимбал — на скрипке. Есть рассказчики, найдутся и танцоры, надо только организовать их.

Сначала показалось обидным, что мне, офицеру, дают такое поручение. На воине — и вдруг заниматься самодеятельностью. Тем более что свое вступление в партию мне хотелось ознаменовать каким-нибудь боевым подвигом. Сказала об этом старшему лейтенанту.

— Это вам партийное поручение. Музыка, песня, танец, веселая шутка очень необходимы сейчас бойцу. Люди устали, надо их подбодрить.

Я горячо взялась за выполнение партийного поручения.

Действительно, талантов в дивизионе оказалось много, и когда наши кружки — хоровой и музыкальный — выступили на вечере в дивизии, мы заняли второе место. Вскоре мы с успехом участвовали в армейской олимпиаде.

Галя была активной участницей хорового кружка, помогала мне организовать людей, часто руководила репетициями.

Как-то раз перед обедом, после спевки хора, Галя предложила:

— Давайте сходим на батарею, вас ведь приглашали. Ну давайте!

Девушка оживилась, ей, видно, самой хотелось побывать у бойцов.

— Это недалеко, — уговаривала она меня, — километра три по лесу, берегом Молдовы.

— Вот пообедаем и пойдем, — согласилась я.

Мы шли лесными оврагами, поросшими густым кустарником. Солнце было где-то за тучами, чувствовалось приближение грозы. Когда мы стали подходить к передовой, Галя предупредила, что местность просматривается противником. Пригнувшись и прячась за кустами, мы продолжали идти. Еще издали Галю заметили бойцы.

— Галя, Галя идет! — закричали они.

Пока бойцы, окружив меня, расспрашивали о здоровье, Галя сделала, кому нужно, перевязки, кому-то дала порошков от головной боли, потом по просьбе бойцов согласилась спеть.

Стоя на снарядном ящике, она пела дорогие всем нам советские песни. Она забыла, казалось, что за небольшим гребнем, в трехстах метрах отсюда, траншеи противника. Оттуда время от времени, передразнивая ее, кто-то пищал:

— И-и-и-и…

На мгновение Галя замолкала, ее черные глаза вспыхивали от досады, и, тряхнув черными кудрями, она продолжала с чувством:

Едва она заканчивала одну песню, бойцы бурно аплодировали и заказывали другую.

Когда мы прощались с батарейцами, уже темнело, начал накрапывать дождик, на горизонте сверкнула молния. Мы заторопились. Бойцы просили приходить к ним почаще.

— Галя, ты хорошо знаешь дорогу? — спросила я, когда мы шли по лесу.

— Конечно. Столько раз ходила на батарею…

Вскоре темнота окутала весь лес и стала такой густой, что на расстоянии шага уже ничего не было видно.

Сверкнула молния, мы увидели, что тропка, по которой мы пробирались на батарею, исчезла.

Дождь усиливался.

— Галя, ты сбилась с дороги, мы здесь не проходили! — крикнула я ушедшей вперед девушке.

— Да, эти кусты у нас должны были быть правее, — и голос Гали дрогнул.

Долго мы блуждали по темному лесу, с трудом пробираясь среди колючих зарослей кустарников и могучих деревьев, протянув перед собой в темноту руки, чтобы не наткнуться на дерево и не разбить себе лоб.

Путь нам преграждали бесконечные лесные овраги, и мы то спускались в них, нащупывая деревья и хватаясь за их мокрые стволы, то снова поднимались. Наконец вышли на какую-то незнакомую лесную дорогу.

Дождь прекратился, ноги увязли в жидкой грязи. Вдруг среди кромешной тьмы услышали строгий окрик:

— Стой, кто идет?

— Наши, — радостно шепнула Галя и крикнула часовому: — Это я, Галя.

— Пароль?

— Не знаем пароля.

— Ложись!

— Куда ложись? В грязь? — возмутилась девушка.

— Ложись! — крикнул еще раз часовой и дал выстрел в воздух.

Галя как стояла, так и шлепнулась в грязь, а я спряталась за толстое дерево.

На выстрел прибежал дежурный офицер, засветил фонарик.

— Куда ходишь, Галя, по ночам? — спросил лейтенант, едва сдерживая смех.

Галя пробормотала что-то невнятное, с трудом поднимаясь из липкой грязи.

— Мы были на батарее, — объяснила я.

Долго потом Галя ругалась и бурчала, обижаясь на строгость караульной службы.

Недолго мне пришлось находиться в тылах. Одного командира взвода ранило, а моя рана зажила, и я получила назначение во взвод, которым командовала в боях за Днепр, на батарею только что вернувшегося из госпиталя старшего лейтенанта Бородина.

Он встретил меня приветливо. Сразу же достал список взвода и стал рассказывать о бойцах, которых я не знала.

— Вот смотри, это сержантский состав: командир первого орудия старший сержант Грешилов. Наводчиком у него Осипчук. Человек с высшим образованием, до войны заведовал кафедрой в одном из киевских институтов. Сколько раз ему предлагали работать в штабе — отказывается. Ему трудно примениться к нашей солдатской жизни, но в нем горит жажда мести: фашисты расстреляли в Киеве его взрослого сына. Командир второго орудия сержант Денисенко — хороший артиллерист, аккуратный, исполнительный. Наводчиком у него Юркевич…

Долго еще комбат рассказывал о людях, с которыми мне предстояло вместе воевать, давал указания и советы. Затем встал, надел планшетку:

— Пошли, Сычева, во взвод, познакомиться с народом.

Противник, укрепляя свою оборону, почти каждый день предпринимал сильные артиллерийские налеты на наш передний край и район огневых позиций батареи. Чтобы не демаскировать себя, мы не отвечали, а только изо дня в день вели наблюдение за противоположным берегом, где находилась передовая неприятеля.

Однажды утром, когда я, как всегда, подошла к стереотрубе, дежурный наблюдатель наводчик Юркевич, возмущаясь, проговорил:

— Товарищ лейтенант, я уже не могу больше терпеть. Вот смотрите, — и указал на стереотрубу. — Немцы ходят у нас перед глазами, обстреливают нас, а мы стоим и любуемся ими.

В стереотрубу ясно был виден противоположный берег Молдовы и заросли, в которых стояли замаскированные пушки. Около них суетились немецкие солдаты с котелками — наверное, готовились завтракать.

— Сколько же на них любоваться! — недовольно сказал наводчик. — Многих у нас уже вывели из строя, ждать, пока всех перебьют?

— Будет приказ — откроем огонь, а пока нельзя. До начала наступления они не должны знать, что у нас здесь стоят орудия, — объяснила я бойцу.

Скоро часть стала усиленно готовиться к прорыву обороны врага. Левее нас, на Ясском направлении, гремело — грохотали пушки, рвались снаряды и бомбы. Мы с тревогой вслушивались в грохот канонады и, ожидая серьезных боев, с еще большим упорством готовились к ним. Командование дивизии подобрало для занятий местность, топографически сходную с той, на которой нам предстояло прорывать оборону противника, и мы ежедневно тренировались.

Каждый солдат проходил саперную подготовку, учился обезвреживать мины, подрывать вражеские укрепления.

Отделения и взводы пехотинцев несколько дней атаковали бутафорные доты «противника», устраивали проходы в «минных полях», преодолевали проволочные заграждения.

Разведчики дивизии под командованием Героя Советского Союза майора Зимы тщательно изучали систему огня и укреплений противника, выискивая его слабые места. Гвардейцы отлично понимали, какая ответственная боевая задача стояла перед ними, они готовились к выполнению ее с таким старанием, как это умели делать фронтовики. Мы знали старую солдатскую поговорку: «Больше пота в ученье — меньше крови в бою».

На полигон часто выезжал и командующий дивизией генерал Бобров. Человек большой души, добрый, отзывчивый, внимательный, генерал Бобров пользовался исключительной любовью у гвардейцев. Командир дивизии не на словах, а на деле вникал в нужды каждого солдата и не только в стрелковых полках, но и у нас в дивизионе многих помнил по фамилиям.

Мне часто приходилось наблюдать, как сердечно беседовал с бойцами генерал. Он был в курсе их семейных дел и старался помочь, если это нужно было, не только советом, но и делом.

Несколько таких бесед мне запомнилось.

— У тебя, Погребняк, — спрашивал генерал пожилого наводчика, — после нашего письма в сельсовет наладилось дома?

— Да, товарищ генерал, колгосп дав моим корову.

— А хату починили?

— Починили, спасибо вам, як бы не вы…

— А детей твоих устроили в детдом? — обратился генерал к другому солдату.

— Нет, товарищ генерал, кажуть, миста нема.

Генерал сердито сдвинул брови.

— Вот что, сейчас же поедешь со мной в штаб. Напишем письмо в Прилуки, в наш подшефный детдом. Они твоих детей определят…

Коренастый, подтянутый, с русыми пушистыми усами, генерал походил на казака, особенно когда надевал черную мохнатую бурку и большую серую папаху. Тем, кто не знал его, он мог показаться сердитым и строгим. Но даже в минуты гнева глаза его оставались добрыми, выдавая мягкий характер.

Генерал получил хорошую армейскую закалку, пройдя большой путь от солдата старой армии до командира дивизии, и хорошо знал душу рядового солдата. Веселый по натуре, он любил пошутить, и на привалах часто можно было слышать его раскатистый басок и дружный смех окруживших его бойцов.

Вот уже и август наступил, а мы все еще стоим в обороне — учимся.

Бездействие порядком надоело. Каждый думал об одном — скорее бы в бой.

Однажды рано утром, когда солнце еще не показалось из-за синих Карпатских гор, мы по приказу командования погрузили на машины ящики со снарядами, прицепили пушки и поехали лесными дорогами на занятия.

Перед нами был специально оборудованный «передний край обороны противника» — доты, проволочные заграждения, закопанные в землю танки и даже мишени, изображавшие фашистскую пехоту.

Огневые, которые мы начали оборудовать, были на несколько метров позади окопов пехоты. Там я увидела Аню Балашову и подозвала ее к себе.

Встретились мы с нею как родные.

— Аня, как ты там живешь? Почему ушла из артиллерии? — спросила я девушку после взаимных приветствий. — Ведь тебе нравилось быть наводчиком.

— Знаете, товарищ младший лейтенант, вы оказались правы — в артиллерии все-таки трудно, силенок у меня маловато. А с автоматом удобнее.

— И это все? — не поверила я ей.

— Нет, не все, — смутилась Аня, опустив глаза. — Я здесь земляка встретила. В одном районе жили. Несколько раз виделись с ним перед войной на районных комсомольских активах и на бюро райкома комсомола… И так приятно было теперь встретиться…

— Ну вот теперь понятно, Анечка, почему ты ушла к автоматчикам. А то «в артиллерии трудно»…

Лицо Ани зарумянилось.

— Да нет, вы так не думайте, мы с ним просто товарищи. Он очень хороший парень, — смущенно оправдывалась девушка.

— Ну конечно, конечно, я не спорю, — потрепала я по плечу девушку. — Ты мне хоть покажи его, своего земляка.

— Покажу, он здесь. — Девушка окинула взглядом бойцов, впереди нас занимавших «оборону». — Вот он.

Недалеко от нас, у окопов, стоял боец лет двадцати двух, с открытым энергичным лицом. Он что-то говорил другим бойцам, указывая на мишени.

— Он что, командир?

— Командир отделения и комсорг нашей роты, — с гордостью ответила Аня. — Гвардии сержант Кучерявый. У нас в отделении все комсомольцы, очень хорошие ребята.

Последовала команда «по местам», и Аня ушла.

Целый день мы были на учебной огневой позиции: атаковали «вражеские доты», разминировали «минные поля», поджигали «танки противника», преодолевали «проволочные заграждения».

Вечером, когда закончились занятия, я подошла к Ане. Она сидела на краю окопа рядом с сержантом и о чем-то горячо спорила с ним.

— О чем споришь, пехота — царица полей?

— Да вот, — указала Аня на сержанта, — он доказывает, что надо обязательно с первой атаки взять укрепление. Если, говорит, первая атака сорвется, тогда уже не одолеешь скоро врага. А я ему возражаю. Помните, как на Днепре было: три раза за ночь атаковали какую-то деревушку, а взяли ее только на четвертый.

— Нет, Аня, мы должны с первого раза сломить укрепления врага и двинуться вперед, — твердо отвечал сержант тоном, не допускающим возражений, и аккуратно начал счищать камешком землю с саперной лопатки.

— Аня, нельзя спорить с командиром, он прав, — сказала я. А сама подумала: «С твердым характером парень».

Аня наконец представила мне сержанта.

— Вот это и есть мой земляк, товарищ младший лейтенант. Видите, какой упрямый, — сказала она, бросив на Кучерявого обиженный взгляд.

Я улыбнулась.

— Если твои земляки все такие упрямые, значит, скоро будем в Берлине.

На нашем участке фронта продолжалось затишье, только изредка ветер доносил грохот сильных боев со стороны Ясс. Изо дня в день мы занимались на учебных огневых позициях.

Разведка нашего дивизиона вела усиленное наблюдение за противником. Командир взвода разведки лейтенант Гусев и старшина Немыкин не уходили с наблюдательного пункта.

Как-то, когда предвечерняя дымка начала окутывать уходящие вдаль предгорья Карпат, коммунисты и комсомольцы пехотного батальона и приданной ему нашей батареи собрались в землянке командира батальона на партийно-комсомольское собрание. Начальник политотдела дивизии майор Мишин сообщил, что подразделение получило боевую задачу: идти на прорыв укрепленного района противника, запершего вход в Карпаты.

— Долг коммунистов и комсомольцев, — сказал майор, — личной храбростью, мужеством и высоким воинским мастерством показывать пример в бою. Мы должны с честью выполнить наказ Родины: добить гитлеровских захватчиков в их логове и освободить порабощенные народы Европы.

На этом собрании выступил командир отделения автоматчиков гвардии сержант Николай Кучерявый. Выражая мысли всех собравшихся, он сказал твердым и спокойным голосом:

— Мы свою Родину любим, как мать, и мы это докажем на деле. Я, член Ленинского комсомола и комсорг девятой роты, завтра смело пойду в бой и, если это нужно будет для Родины, не пожалею своей жизни для победы над врагом. Думаю, что все присутствующие здесь будут драться так же.

Разошлись с собрания взволнованные, внутренне подтянутые. Предстоял тяжелый, напряженный бой.

С утра заговорили пушки и минометы. Они взрывали вражеские минные поля, разрушали проволочные заграждения. Мы стреляли по засеченным огневым точкам противника. Под прикрытием артиллерийского огня пошла в наступление пехота. Я видела в бинокль, как в атаку поднялась девятая рота. Впереди цепи атакующих бежали, увлекая за собой остальных, гвардейцы отделения Николая Кучерявого. Рядом с командиром мелькала маленькая стройная фигурка Ани.

Преодолев первую линию обороны, пехотинцы залегли под ураганным огнем успевшего опомниться противника.

— Вперед! — скомандовал Бородин мне и командиру второго взвода Анаденко.

Мы поволокли пушки и установили их в кустах в нескольких метрах от валявшихся впереди подорванных кольев, кусков колючей проволоки.

Первая линия вражеских укреплений была полностью сокрушена, но перед нами теперь находилась глубоко эшелонированная оборона противника с минными полями, проволочными заграждениями, за которыми были бетонированные доты. Нам было видно, как ливень огня все больше прижимает девятую роту к земле. Мы продолжали подавлять пулеметные гнезда противника, разрушали доты.

Впереди наших орудий, перед заминированной колющей проволокой, залегли автоматчики комсорга Николая Кучерявого. Над головами гвардейцев свистели пули.

С высоты противнику хорошо было видно, что наступление приостановилось и рота залегла у заминированной проволоки. Использовав это замешательство, немцы открыли огонь из всех дотов и дзотов по наступающему батальону. Положение создалось безвыходное. Что ни минута, то несколько бойцов выходят из строя.

И в эту страшную и решающую минуту комсорг роты Николай Кучерявый сделал то, что мог сделать только настоящий герой, патриот и коммунист.

Под огнем противника он встал во весь рост, поднял над головой автомат и со словами: «Вперед, гвардейцы! За Родину!» — бросился на заминированное заграждение.

Оглушительный взрыв потряс землю, во все стороны полетели куски проволоки и обломки кольев. В образовавшийся проход ринулись солдаты. Подвиг товарища Кучерявого сделал их бесстрашными. Среди них, ничего не видя перед собой от застилавших глаза слез, бежала с автоматом Аня.

Скоро и мы потянули в этот проход свои пушки и прямой наводкой стали подавлять огневые точки фашистов, поддерживая пехотинцев.

Бой был упорный, жестокий и долгий. И враг не устоял. Шесть линий его обороны были прорваны на всю глубину. Мы открыли себе путь в Карпаты.

Вскоре мы узнали, что Указом Президиума Верховного Совета СССР Николаю Даниловичу Кучерявому посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

XIII

В горах постоянной линии фронта не было. Враг упорно цеплялся за каждый опорный пункт. На дорогах и в ущельях часто приходилось сталкиваться с танковыми засадами или арьергардными подвижными отрядами автоматчиков противника. Нередко их поддерживали танки.

Перед дивизией была поставлена задача обеспечить захват перевала Дуамнэ, опередив отступающего врага.

— По машинам! — последовала команда.

Наш противотанковый дивизион был передовым отрядом дивизии.

Шесть машин неслись по горному шоссе, прицепленные к ним пушки подскакивали на ухабах. Впереди колонны ехал со своими пушками лейтенант Осадчук, а за ним наша батарея.

Не доезжая несколько километров до небольшого румынского города Пиатро, наблюдатели увидели, что из густых зарослей кукурузы на нашу колонну мчатся пять танков.

Немедленно последовала команда:

— Танки слева. Дивизион, к бою!

Бойцы молниеносно спрыгнули с машин, отцепили пушки и развернули их в сторону врага.

— Батарея, по фашистским танкам — огонь! — скомандовал старший лейтенант Бородин.

Горное эхо усилило звук залпа.

За ними открыл огонь взвод Осадчука.

Встретив сильное сопротивление, танки врага остановились.

— Подавай быстрее, — торопил наводчик Осипчук заряжающего, всматриваясь в панораму и вращая поворотный механизм.

Боец бросился к ящикам, но почти у самой машины разорвался вражеский снаряд, моторная часть вспыхнула, вскоре пламя перекинулось на кузов. Боец остановился, не зная, что предпринять. Заминку заметил старший лейтенант Бородин и мигом вскочил на машину.

— Принимай! — приказал он бойцу и стал подавать ящики.

Пламя уже охватило кабину и борта. С секунды на секунду могли начать взрываться боеприпасы. Но Бородин, словно не замечая этого, продолжал работать на горящей машине. И только когда последний ящик был снят, он спрыгнул на землю, смахивая искры с начавшего тлеть рукава.

Бой становился все ожесточенней, но гвардейцы стояли насмерть. Пушки без устали посылали снаряд за снарядом. Два вражеских танка уже пылали, третий прекратил огонь. Остальные два пытались выйти из боя.

— Заряжай! — командовал Осипчук и отскакивал в сторону, чтобы подпрыгивающая при выстреле пушка не сбила его с ног.

— Не уйдете от расплаты! — И старший лейтенант Бородин, заменив раненого наводчика у одного из орудий, дал выстрел. Один танк вспыхнул, другой развернулся и исчез за бугром.

Из-за поворота шоссе неожиданно выскочила и свернула на проселочную дорогу вражеская легковая машина, за ней промчалась вторая.

— Бей по машинам! — крикнула я.

Но старший лейтенант Бородин поспешно остановил меня:

— Стойте, это наш.

— Куда же это он? — заволновался командир орудия Денисенко.

Во второй машине сидел начштаба нашей дивизии Бочков и стрелял из автомата по скатам первой машины, не обращая внимания на окружающий бой. Вскоре обе машины скрылись из виду. Но мы ясно слышали, как застрочил пулемет. Выстрелил один фауст-патрон.

— Расчеты, не сходить с мест!

Бойцы, сплевывая хрустевший на зубах песок, утирали пилотками потные лица.

Недалеко от нас, в кукурузе, поднялась суматоха и началась беспорядочная перестрелка.

— В чем дело? — всматриваясь в бинокль, спросил Бородин.

— Открыть огонь? — предложила я.

— Нет, подождите.

В это время из кукурузы вышло около сотни румынских солдат с поднятыми руками. Под конвоем они вели нескольких немецких офицеров. Впереди шел солдат со штыком, к нему был привязан кусок белой материи.

— Мы в русских стрелять не будем, — сказал он, — это фашисты стреляли, их генерал умчался к Гитлеру.

Мы поняли, за кем погнался наш наштадив. Не попал бы он в лапы врагов! А у нас, как на грех, нет исправной машины, чтобы поехать ему на помощь.

Наконец развязка наступила. Из кукурузы на предельной скорости вынырнула зеленая машина нашего подполковника. Рядом с шофером сидел хмурый представитель фашистского генералитета с многочисленными крестами на груди, а сзади — с возбужденным, решительным лицом — начштаба. Машина остановилась. Бочков велел фашисту встать, сорвал с него погоны, кресты и с яростью что-то крикнул ему по-немецки.

Сдавшиеся румыны наперебой рассказывали:

— Фашисты нас за людей не считали, били, издевались. Это они здесь засаду устроили.

Подполковник Бочков, обращаясь к нам, скомандовал:

— Вперед, гвардейцы! За мной, к перевалу! Там ждет нас наш генерал.

Мы выполнили боевое задание к ночи. Соединились с нашими у перевала Дуамнэ, и наша дивизия вошла в глубь Карпатских гор.

Румынские солдаты, встречавшиеся по дороге, с веселыми лицами кланялись нам и улыбались, к штыкам их винтовок были привязаны белые платки.

Через несколько дней, 25 августа 1944 года, капитулировавшая Румыния объявила войну гитлеровской Германии.

Началась ранняя дождливая карпатская осень. Изо дня в день моросил мелкий, как водяная пыль, пронизывающий до костей дождь. Низко проплывали, скрывая на время вершины гор, серые, тяжелые дождевые тучи. Лес стал неприветливым и холодным. С каждым днем все хуже становились дороги. Колеса машин утопали в густой грязи и буксовали. По извилистым горным тропинкам бойцы и командиры стрелковых подразделений шли цепочками.

Нас окружала тишина, которая на войне бывает неприятной. Узкое ущелье, по которому мы двигались, терялось в темной цепи высоких гор.

Батарее было приказано установить орудия в мелком кустарнике над горной дорогой. По склонам заняли позиции пехотинцы. Все было приготовлено на случай вражеского нападения. Окопавшись, вечером бойцы развели костер. Утомленные тяжелым переходом люди отдыхали: жарили кукурузу, просушивали намокшие шинели и портянки.

Пользуясь затишьем, сержант Денисенко, до войны колхозник из украинского колхоза-миллионера, читал вслух недавно полученное из деревни письмо.

— Эх, скорей бы война кончалась — да по домам, — вздохнув, сказал он, пряча в карман письмо.

— Ты, значит, хоть сегодня готов закончить войну вот здесь, в Румынии, и домой ехать? — укоризненно покачал головой Осипчук, читавший у костра газету.

— А что? Со своей земли мы фашиста прогнали, а тут пускай сами румыны воюют, — неуверенно возразил Денисенко. Видно было, что он и сам не очень согласен с такой теорией, но говорить так заставляет тоска по родине.

Осипчук стал горячо убеждать его.

— Нет, Денисенко, ты не прав. Кто же, кроме нас, русских, сможет помочь другим народам освободиться от фашизма? Ты же видишь, что здесь сейчас? Сплошная безграмотность, бедность, угнетение. Мы обязаны помочь им построить новую жизнь.

— По-моему, надо забрать всю землю у богачей и организовать колхозы, — загорелся Денисенко. — Если бы мне поручили, я бы им помог. У нас знаешь какие колхозы на Полтавщине! Нам опыта не занимать!

— Вот видишь, — улыбнулся Осипчук. — А ты говоришь…

Долго бы еще беседовали бойцы, но к костру подошла Галя. Она обходила подразделения и делала перевязки, осмотры. Закончив свое дело, она спросила:

— Товарищи, хотите, я спою вам новую песенку?

Над ущельем взлетели дружные аплодисменты.

Галя пела с большим чувством. При свете костра лицо девушки еще больше похорошело, бойцы приветливо улыбались ей и весело переговаривались. Песня говорила о скорой победе и о возвращении бойца-фронтовика домой, к своей любимой.

— Галочка, — расплываясь в улыбке, обратился к девушке Денисенко, — кончится война — поедем к нам на Полтавщину. Вот где мы с тобой споем так споем!

— После войны Галя поедет к нам в Сибирь, — заявил старший сержант Грешилов, подсаживаясь поближе к девушке. — Верно, Галочка?

— Нет уж, в Сибирь я, пожалуй, не поеду. Я за войну так намерзлась, что несколько лет буду отогреваться в теплых краях, — засмеялась девушка.

— Когда Галя хочет тепло, она приедет к нам, в Ташкент. Я всем женщинам нашим расскажу, как Галя поет карашо. Гостем нашим будешь, барашка резать, шашлык, плов кушать будем, — и боец Юсупов поднес четыре пальца к губам, причмокнув и покачав головой. — Поедем в Ташкент, а? — повторил он.

— Нет, Галиночка, приезжайте лучше к нам, в Киев, — попросил чистивший у костра автомат Юркевич. — К нам ближе, и климат умеренный, а город-то какой, лучше его не сыщешь…

В это время раздался выстрел часового, и эхо пронеслось по ущелью.

— В ружье!

Все быстро вооружились, затушили костер. Несколько бойцов побежали к часовому в глубь ущелья, остальные залегли, заняв оборону.

Через несколько минут к нам привели группу румынских солдат и офицеров. Они заявили:

— Не хотим воевать против русских. Мы знаем, что вы пришли освободить наш народ от фашистов. Русские люди несут счастье каждому румыну. Мы хотим бороться против оккупантов.

— Ну что, видишь? — подтолкнул Осипчук Денисенко, многозначительно подмигнув.

Румын надо было отвести в штаб. Пленный офицер обратился ко мне:

— Мы знаем, что у вас все защищают родину, и мужчины и женщины… У меня были хорошие пушки, вот бы их направить против врага. Я со всей своей батареей пришел. Офицера-немца мы убили, замки от пушек закопали в землю и горами ушли к вам…

Рано утром мы снова двинулись по заросшим лесами горам навстречу дождю и ветру.

— Сычева, тебя вызывают в политотдел дивизии, — сказал мне комбат Бородин, когда я отдала последние распоряжения по оборудованию огневых позиций на окраине одной из горных румынских деревушек.

В политотделе мне вручили кандидатскую карточку Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Радость наполнила сердце. Я бережно взяла карточку и положила ее в левый кармашек гимнастерки.

Многое хочется сказать человеку, когда у него так радостно на душе. В такие минуты и солнце светит как-то иначе, и все люди кажутся более красивыми. Все поздравляли меня, а я посматривала с гордостью на левый кармашек гимнастерки, и на душе становилось светло и празднично.

Утром мы снова двинулись в путь, преследуя отступающего врага. Машины все выше и выше поднимались по горной дороге. Противник упорно сопротивлялся, почти через каждые пять — десять километров устраивал завалы из толстых деревьев, минировал и взрывал дороги.

Наши саперы, проявляя чудеса изобретательности, быстро устраняли все вражеские препятствия и ловушки.

Мы остановились на ночлег в маленьком горном селе. Поужинали. Спать еще не хотелось. Пришел боец и сказал, что в одной из хат есть гитара.

— Попроси на часок, поиграем, душа скучает без музыки, — проговорил сержант Юркевич.

Собравшись в кружок, бойцы приготовились слушать.

Заиграла гитара.

— Эх, нет здесь нашей Гали!.. — с сожалением произнес Денисенко.

Кто-то затянул родную песню, ее знакомый мотив подхватили все. Подошли румыны и с интересом стали слушать. Но вот они о чем-то заговорили между собой, одна женщина отделилась от группы и убежала вниз по улице. Минут через пять она привела с собой молоденькую румынку. Длинная оборванная юбка, такая же рваная кофта говорили о крайней бедности. Девушка была похожа на цыганку. Когда она подошла к нам, ее блестящие черные глаза искрились, по лицу блуждала радостная улыбка.

— Она хорошо поет, — сказал нам румын, немного говоривший по-русски, — аккомпанируйте ей.

Девушка приготовилась петь. Лицо ее сразу изменилось, стало грустным и скорбным, в глазах появилась печаль. Полился приятный низкий грудной голос. Девушка пела на родном языке, мелодия была полна тоски. Но вот в конце песни в ее голосе появились другие нотки — твердые, четкие, лицо стало суровым, теперь оно, казалось, призывало к мести, к борьбе. Затем она осторожно, как что-то близкое и дорогое сердцу, протяжно произнесла: «Русский… Брат…»

— Я могу пересказать эту песню, — сказал тот же румын, когда девушка кончила петь. — В ней говорится о тяжелой доле народа под игом фашизма, о его нищете под властью бояр, о сиротах, у которых отцы погибли на войне. Песня призывает народ поднять голову и пойти за русскими братьями, за Советским Союзом.

— Откуда она знает ее? Где она могла ее выучить? — удивились мы.

— Ее зовут Марто, она жила с родными в Бухаресте. Отец и мать работали на папиросной фабрике. Один старый учитель пения пожалел талантливую девочку и взялся бесплатно учить ее петь. Учитель рассказывал Марто о России, о русских и научил ее этой песне. Он предупредил девочку, что петь ее она сможет только тогда, когда наш народ избавится от фашизма и станет вместе с русскими строить новую жизнь. Тогда Марто, говорил ей учитель, сможет учиться бесплатно и станет певицей.

Когда началась война, отца Марто забрали на фронт, и больше они о нем не слышали. Мать не могла одна прокормить детей. Пришлось и Марто идти работать на фабрику. А когда умерла от туберкулеза мать, трое детей остались сиротами. Марто вместе с младшим братом отправилась в деревню к бабушке, а старшего взял какой-то купец в работники. Целыми днями ходила Марто по деревням, пела песни. За это ей давали корки хлеба.

— Сегодня первый раз в жизни девушка поет громко песню надежды, песню, которую до сих пор пела только тайком. Вы, русские, освободили румынский народ от фашистов, простые люди Румынии знают, что русские несут нам спасение и мир, — закончил рассказ переводчик.

Марто спросила через переводчика:

— А это правда, что у вас все бесплатно учатся?

Бойцы стали рассказывать о том, как у нас живет молодежь. Марто с восторженными глазами слушала переводчика, и все окружавшие нас румыны удивленно, а некоторые и недоверчиво качали головами. Через несколько часов мы покинули румынскую деревню, но голос Марто еще долго звенел в наших сердцах.

XIV

Поспешно оставляя Карпаты, немцы старательно заваливали лесные дороги, минировали обочины, взрывали мосты, безуспешно стараясь задержать стремительный натиск наших войск. Скоро мы вышли к реке Быстрица.

Наша батарея, как всегда, ехала в голове колонны, и вдруг — остановка.

— Впереди взорвана дорога, — сказал комбат.

Мимо нас проскочила открытая машина командира дивизии. Саперы, вышедшие навстречу, остановили машину и предупредили, что ехать дальше нельзя. Генерал вышел из машины, осмотрел завал, как обычно, пошутил с солдатами, потом опять сел в машину, которая стала разворачиваться.

Вдруг оглушительный взрыв встряхнул землю…

Когда осела пыль, все с ужасом увидели отброшенного к самому берегу Быстрицы мертвого генерала. Соскакивая с машин, все бросились к берегу, окружили тело генерала. Долго стояли молча, обнажив головы.

В этот день я впервые видела, как старые, закаленные гвардейцы плакали, словно дети, потерявшие своего отца…

Командование дивизии было передано уже полковнику Бочкову. Он был культурный, боевой офицер, человек большой храбрости. С ним мы и закончили войну. Но и до сих пор при встречах гвардейцы всегда вспоминают погибшего в Карпатах генерала Боброва.

Некоторые из нас уже после войны побывали на могиле Героя Советского Союза генерала Боброва в городе Черновицах и, возлагая цветы у его памятника, рассказывали молодым о легендарном герое и человеке прекрасной, большой души.

Осень властно входила в свои права, становилось все холоднее. Солнце показывалось редко, в лесу, устилая землю, кружились желтые листья, и часто на вершинах гор порошил снег с дождем.

Наша колонна опять остановилась перед новым препятствием — огромным завалом из толстых деревьев, беспорядочно набросанных на дороге.

Справа на горе затрещали сучья.

— Ну иди, иди, а то здесь уложу, — услышали мы угрожающий голос дивизионного разведчика старшины Немыкина.

На дорогу сошел ссутулившийся от страха огромный гитлеровец, за ним спрыгнул Немыкин.

— Вот, товарищ капитан, — обратился он к Фридману, — поймал фашиста за этой горой.

— Обыщите его, — приказал капитан.

Разведчик начал выворачивать карманы пленного. Тот исподлобья смотрел на бойцов, как бы стараясь угадать наши намерения. Перед нами на крыло машины было выложено несколько патронов от парабеллума, грязный носовой платок, пачка сигарет, зажигалка, кусочек сахару и, видно, недавно написанное, но неотправленное письмо.

Капитан разорвал конверт. Уже темнело, и он, с трудом разбирая строчки письма, стал переводить:

— «Дорогая сестра Эльза! — писал гитлеровский вояка. — Мы с небывалой быстротой отступаем, даже не всегда нам успевают выдать на остановках продукты на дорогу. Мы думали задержать русских на венгерской границе, укрепили горные перевалы, минировали леса, но все напрасно. Русские с ходу все это преодолели и идут за нами по пятам.

Сейчас, правда, приказано занять оборону — и ни шагу назад. Окапываемся, ставим пулеметы, минометы, но мне кажется, что все это ненадолго. У нас много мадьяр, а это народ ненадежный, они нас ненавидят, и с ними много не навоюешь, так и смотрят, как бы удрать к русским. Завтра будет сильный бой, — если останусь жив, напишу письмо.

Не волнуйся, дорогая Эльза. Наш генерал говорит, что скоро мы получим такое оружие, с которым сразу начнем побеждать. Тогда русские снова завернут в Россию, и мы до зимы займем Москву».

Услышав последние слова, все громко рассмеялись.

— Отведите его в дивизию, — сказал Фридман.

Нам было приказано к утру установить пушки за высокой горой.

— Через эту гору пушки придется тащить на руках, — сказал комбат Бородин. — Если немцы ночью не уйдут, завтра предстоит бой.

Через полчаса на склоне горы раздалась команда:

— Раз, два, взяли! Раз, два, взяли!

— Подставляй камни под колеса!

— Быстрей!

— Я и так быстро, разве моя вина, что гора крутая?

— Что гора — то гора, а тут еще вы медленно поворачиваетесь! — покрикивал на бойцов Денисенко.

И бойцы тащили орудие за орудием, преодолевая поросший колючим кустарником косогор. Только поздно ночью пушки были установлены и замаскированы в лощине между двух высоких лесистых гор, черневших на фоне неба. Выбившиеся из сил люди спали в своих окопах крепким сном, а я, укрывшись плащ-палаткой и засветив фонарик, читала письмо от Балатова.

Фонарик потух, и я, не дочитав письма, уснула.

Рассвет не предвещал ничего хорошего. Только мы успели наспех позавтракать, как услышали справа пулеметную трескотню.

— Гитлеровцы атакуют с фланга. Кончай перекур! — раздались голоса.

— Расчеты, по местам! — подала я команду и посмотрела на орудие, наводчиком которого был Осипчук — у него уже все было готово к бою. Он стоял у панорамы новенькой, недавно полученной пушки и белым носовым платком протирал стекла.

В секторе обстрела орудия, в лощине, показалось несколько вражеских танков и одна самоходка, за ними высыпало больше сотни автоматчиков.

Осипчук неторопливо достал из кармана гимнастерки пенсне с одним разбитым стеклом и надел его.

— Ну, раз Осипчук надел свое пенсне, значит, танки от вас не уйдут, — шутливо сказал Юркевич.

Осипчук ничего не ответил. Он всматривался в панораму, выжидая, когда самоходка, направившаяся на его орудие, подойдет к ближнему ориентиру.

Наконец он выстрелил и отскочил от пушки, чтобы она его не задела, потом снова быстро подбежал к панораме, прицелился. Последовал второй выстрел, и самоходка остановилась. Покончив с бронированным прикрытием, Осипчук крикнул:

— Заряжай осколочным!

И пушка затанцевала на огневой, выпуская снаряд за снарядом на головы обнаглевших фашистов. Вражеские танки пошли стороной по лощине.

Гитлеровцы остановились, залегли, но тут наша пехота поднялась и пошла в контратаку.

Убедившись, что неприятельская атака отбита, Осипчук прекратил стрельбу. И снова, достав из кармана белый платок, стал смахивать пыль со стекол панорамы.

Преследуя отступающего противника, наша батарея, приданная стрелковому батальону, мчалась на запад, опережая пехоту. Стоя на подножке первой машины с биноклем в руках, я всегда просматривала местность, чтобы вовремя обнаружить засаду. Две машины, груженные боеприпасами, на каждой по пятнадцати бойцов, на прицепе две 76-миллиметровые пушки — это была моя боевая единица, за которую я отвечала головой.

Как-то на марше подъехали к маленькому мостику, у которого образовалась пробка. Полковая артиллерия остановилась, по обочинам дороги скопилось много машин. Я спрыгнула с подножки.

В это время ко мне подошел майор Трощилов, с которым брали высотку на правом берегу Днепра.

— Здравствуйте, Тамара, — сказал майор и, улыбаясь, протянул мне руку.

В дивизии многие знали мое имя; может, за глаза и называли так, но при бойцах никто не осмеливался этого делать. Вначале я растерялась, покраснела, почувствовала, что сидящие за моей спиной на машине солдаты насторожились.

Вытянувшись, резким движением приложив ладонь к пилотке, я отчеканила, пристукнув каблуками:

— Здравия желаю, товарищ гвардии майор.

Рука майора застыла в воздухе, и он, смущенный, под тихий смешок бойцов, опустил ее.

— Я вас часто вижу, товарищ младший лейтенант… слышал о вас… А подойти как-то не решался. Наше знакомство памятно мне с Днепра.

Я была рада, что раздалась команда: «По машинам!» Отдала честь майору, вскочила на подножку, и мы снова двинулись в путь.

Батарея мчалась вперед. Подъезжая к одной венгерской деревне, я издали увидела, что у реки собралось много народу. Остановила машины, на всякий случай подала команду:

— Взвод, к бою!

Бойцы начали разворачивать орудия. Вижу, навстречу бежит человек в штатской одежде. Привыкнув к разным уловкам противника, я недоверчиво отнеслась к этому и уже хотела открыть огонь, но подъехавший комбат, который тоже наблюдал в бинокль за переправой, приказал не спешить. Он не любил поспешности.

Через несколько минут к нам подбежал человек средних лет. Он размахивал руками и кричал:

— Не стреляйте, не стреляйте! Это наши крестьяне, мадьяры. Вышла вся деревня, чтобы починить мост для вас. Гитлеровцы сегодня утром его взорвали, а мы починяем, скоро будет готов. Знали бы, как мы вас ждем!

Несколько бойцов тут же вызвались помочь крестьянам восстанавливать мост.

Сырая, дождливая зима особенно донимала нас на равнинах Венгрии. Днем — холодные дожди, ночью — сильные заморозки. Шинели бойцов, промокшие за день, ночью покрывались ледяной коркой. Почти каждую ночь приходилось менять огневые. Часто по нескольку суток подряд лил дождь, густая грязь покрыла проселочные дороги. Люди, вздыхая, вспоминали наши сухие, морозные зимы.

Было около одиннадцати часов ночи, когда я, хлюпая по непролазной грязи, медленно шла по обочине дороги. Кругом стояла такая темнота, что в двух метрах не было видно идущего впереди связного.

— Такая тишина бывает перед боем, — сказал связной.

— Да, похоже.

Мы подошли к маленькой хатенке, где расположился наблюдательный пункт батареи. Постучались, кто-то открыл дверь, на нас пахнуло теплом. Войдя в комнату, я увидела комбата Бородина, сидящего за столом перед разложенной картой.

— Вот что, товарищи, — обратился Бородин ко мне и к лейтенанту Анаденко, прибывшему раньше: — Пушки надо тянуть в район высоты двести двадцать. Смотрите на карту. Это примерно километров шесть отсюда. Сами знаете, какая грязь на дорогах. О машинах нечего и думать. Лошади тоже не пройдут. На руках не дотащить. Надо попросить у населения волов. Креме того, противник, воспользовавшись распутицей, минировал дорогу. Саперы прошли, но они могли пропустить кое-где мины, будьте осторожны. Пушки приказано установить и окопаться к шести ноль-ноль. У противника замечено скопление танков.

Нам очень не хотелось выходить из теплой комнаты. «А вдруг не успеем до утра окопаться? И где теперь возьмешь волов?» — думала я, переминаясь с ноги на ногу у дверей, пока комбат давал какие-то дополнительные указания лейтенанту Анаденко.

— Пойдем, Сычева, — прервал мои размышления лейтенант.

— Пойдем, — вздохнула я.

На улице в лицо опять ударили пронизывающий ветер и дождь. Меня трясло от холода.

Пошла в деревню искать волов. «Кто их даст в такую погоду? Кто пойдет с нами мучиться ночью? Наверно, придется на руках тащить пушки», — беспокоилась я. Долго стучала в первую попавшуюся хату. Хозяева уже спали. Мне открыли И очень приветливо встретили. Позвали говорившего по-русски. Вскоре вошло человек десять мужчин. Поздоровавшись, они спросили, чем могут помочь русским братьям.

— Ваша помощь была бы очень кстати. Видите, какая погода, а нам нужно поставить пушки на высоте. Очень просим вас, у кого есть волы, соберите три-четыре пары и пойдите с нами.

Крестьяне слушали внимательно, но, видно, не поняли. Однако после первых же слов переводчика со всех сторон послышались возгласы:

— Да, да, надо помочь.

Крестьяне разошлись. Через несколько минут они стали приводить рогатых тружеников, причем вместо нужных трех пар привели шесть. Две пары мы впрягли в повозку со снарядами, остальные потащили орудия. Даже волы с трудом везли пушки, им помогали бойцы, со всех сторон подталкивая орудия. Мадьяры погоняли волов.

Ватные брюки на мне давно насквозь промокли, ноги вязли по колено в грязи. Я закоченела, болели все суставы.

Люди работали без отдыха всю ночь, но в назначенное время орудия были установлены.

Серое неприветливое утро вселяло в душу тревогу. Бойцы стояли в сырых окопах, переминались с ноги на ногу, чтобы согреться. Но вот приехала кухня, и все оживились. Загремели котелки. Пользуясь туманом как маскировкой, бойцы выскакивали из окопов и бежали вниз, в лощину. Кухня с горячей пищей неодолимо манила их к себе, каждому хотелось погреться около нее и посушить хотя бы рукавицы, но старшина, руководивший раздачей пищи, торопил людей.

— Не собирайтесь все в одном месте, случайный снаряд может наделать беды.

Рассвело. Мы осмотрелись вокруг. Пушки стояли под бункерами[1]. Позади нас, в лощине, раскинулась деревушка, откуда мы тащили орудия. Впереди чуть пониже была равнина. Она заканчивалась метрах в пятистах от нас небольшим густым леском. Наблюдатели ничего не замечали, кругом царила тишина. Согревшись чаем, я решила написать домой. Села на станину орудия, достала из планшета карандаш, бумагу. Вдруг наблюдатель закричал:

— Товарищ младший лейтенант, смотрите, идут…

Из леска высыпала группа людей, человек двести, потом еще и еще. И не стреляют, а только размахивают руками и что-то кричат. Посмотрела в бинокль и, увидев мышиного цвета шинели, скомандовала:

— Взвод, по местам! Орудия, к бою!

А враги все идут и идут и по-прежнему не стреляют, а только размахивают автоматами над головами и кричат. Ноги увязают в грязи, а они все идут. Подпустила фрицев на двести метров.

— Осколочным, огонь!

И пушки заговорили. Снаряды рвутся в самой гуще атакующих. Наводчики Осипчук и Юркевич точно бьют в цель. А фашисты прут и прут. И не стреляют. Наши пушки уже накалились, к стволам нельзя притронуться, а фашисты подбрасывают все новых смертников. Одни падают, утопая в жидкой грязи, другие разбегаются от наших снарядов, а задние идут и идут вперед.

— Они очень пьяные, товарищ младший лейтенант! — крикнул мне наводчик Юркевич.

— Психическая атака, — сдерживая неприятную дрожь, ответила я.

Справа врагов режет наповал зенитный пулемет, впереди все поле усеяно их трупами, а они не унимаются. Мы уже ясно различаем перед собой искаженные, обезумевшие пьяные лица. Гитлеровцы все ближе подходят к нам, стараясь окружить позиции. Временами они шарахаются назад, но мы ясно видим, как идущие сзади офицеры стреляют из автоматов по убегающим.

Нам вести огонь больше нельзя, гитлеровцы подошли на такое близкое расстояние, что осколки поражают нашу пехоту.

Подбежал связной.

— Комбат приказал отбиваться личным оружием!

На передовую во главе с начальником штаба капитаном Фридманом прибежали штабные офицеры с небольшим числом солдат службы тыла. Вместе с нами они залегли в боевом порядке пехоты.

Дело чуть не дошло до рукопашной. Огнем из всех видов оружия и гранатами, которыми нас снабдили пехотинцы, мы отбили эту сильно действующую на нервы психическую атаку врага и обратили оставшихся в живых в бегство.

— Вот бисовы души, — сказал командир орудия сержант Денисенко, утирая пот с лица. — И ведь как на параде. Ты по нему стреляешь в упор, а он, пьяная морда, идет и улыбается.

К ночи нам было приказано сменить огневые позиции.

И так на протяжении месяцев мы меняли огневые позиции, тащили орудия по грязным проселочным и горным дорогам. Почти каждый день приходилось вести бои с озверевшим противником. Отступая, он минировал дороги, устраивал засады, ставил ловушки в опустевших домиках, встречавшихся на пути, куда обычно устремлялись утомленные, промерзшие бойцы. Погода становилась все злее. Холодные дожди сменились снегами. Густой туман часто застилал долины.

Когда наши офицеры получали письма от своих родных, сразу вспыхивало веселье, раздавались шутки и поздравления. Но меня письма мужа не радовали. Что-то чужое и тяжелое давно уже пролегло между нами.

В одном из писем Жернев писал, что недавно в бою отличился, спас жизнь нескольким бойцам и офицеру.

Чувство к нему не совсем еще угасло, и хотя я не могла забыть того тяжелого впечатления, какое осталось у меня от встречи с мужем в штрафном батальоне, но сразу порвать с ним я тоже не могла — ведь у нас было прошлое, у нас была Лора! Я продолжала изредка переписываться с ним.

…Было около двенадцати часов ночи, когда наша часть въехала в темный небольшой городок, в котором намечалась остановка на отдых. Люди, промокшие и сутки не видевшие горячей пищи и сна, дремали на машинах. На окраине города колонна остановилась. Последовал приказ заезжать во дворы. Зажглись яркие фары и осветили стены домов, заборы и широкую мостовую, окаймленную молодыми деревцами. Кто-то из бойцов настойчиво звал старшину Немыкина. Сержант Юркевич упорно будил крепко уснувшего Денисенко.

— Денисенко, встань с моего мешка, слышишь, Денисенко.

Но тот, что-то буркнув сквозь сон, продолжал спать.

— Что тут за шум? — услышали мы голос командира дивизиона. — Комбат Бородин, ко мне.

— Я вас слушаю, — ответил капитан.

— Немедленно разгоните машины по дворам без шума и без света. Людей покормить в течение получаса.

Все притихли и стали расходиться по квартирам.

Только я сняла сапоги, чтобы просушить и погреть ноги, как пришел связной.

— Вас вызывают в штаб.

Командир дивизиона собрал офицеров, коротко сообщил обстановку и передал приказ командования. Наша дивизия получила задачу наступать в направлении города Иелшаву. Нам предстояло немедленно вступить в бой.

Возвращаясь в дом, где остановился наш взвод, я услышала звуки рояля и пение бойцов. Вошла в помещение. Сержант Юркевич играл на рояле, а вокруг него стояли бойцы и, забыв об усталости, пели свою любимую: «На позиции девушка провожала бойца…»

Через несколько минут мы двинулись в путь.

Вскоре послышались разрывы мин и снарядов то спереди, то сзади, то сбоку. На фоне серого предрассветного неба поднимались фонтаны земли. Затем возникли силуэты домов какого-то населенного пункта. Мне передали приказ: тянуть пушки на край деревни. Окопавшаяся там пехота радостно встретила артиллеристов.

Измученные, утомленные бессонной ночью артиллеристы стали прорубать заборы и стены сараев, чтобы установить орудия. Когда все было готово для открытия огня прямой наводкой, я полезла на чердак ближайшего дома, где находился наблюдательный пункт командира стрелковой роты. Надо было засечь огневые точки противника. Но только я поднялась по легкой самодельной лестнице, как раздался сильный треск, все закрутилось, засвистело и что-то тяжелое придавило меня. Вокруг послышались стоны и крики. Я подняла голову, в ушах звенело, в глазах плавали цветные круги. Мимо пробежал с окровавленным лицом командир взвода пехотинцев. Недалеко стонал тяжело раненный боец.

Как выяснилось позже, в крышу дома попал снаряд.

Выбравшись из завалившегося домика, я спустилась к пушкам, которые уже стреляли по пулеметным точкам гитлеровцев. Враг, нащупавший наши орудия, которые стояли за деревянным забором, начал яростно обстреливать нас, но метким выстрелом наводчик Юркевич заставил замолчать ближайший дзот.

Взвилась ракета, и в цепи пехоты пронеслось:

— Вперед!

Через проломы заборов, через опустевшие садики солдаты бросились в атаку. Артиллерийский огонь оборвался так же внезапно, как и начался. Пехота прорвала наспех созданную оборону противника, с ходу захватила город Иелшаву и двинулась дальше.

Было тихое зимнее утро, солнце обливало холодными косыми лучами утомленные лица бойцов и железо орудий. Сидя в кабине первой машины, я сладко дремала после бессонной ночи, проведенной на марше. Вот уже два дня, как я вместе со взводом находилась в расположении подполковника Шурухина, командира стрелкового полка нашей дивизии.

Полк двигался по ровному, как стекло, асфальтовому шоссе. Каждой машине хотелось мчаться по нему до самой деревни, которую предстояло занять. Люди этого полка славились отвагой и смелостью. Этот полк воспитал Николая Кучерявого и десятки других героев. Командир полка дважды Герой Советского Союза подполковник Шурухин был мужественным и инициативным человеком. О нем говорили в дивизии, что «он живыми танки берет».

Как обычно опередив и оставив далеко позади утомленную далеким переходом пехоту, мы неслись по шоссе. Противник поспешно отступал…

Вдали показалась деревня. Вскоре мы заметили галопом скакавшую нам навстречу лошадь с едва державшимся на ней седоком. Шофер остановил машину. Лошадь была вся в крови; сидевший на ней седой старик,, корчась от боли, побелевшими губами едва успел прошептать: «Там немец, фашист… пулемет… засада…» — и свалился замертво. В подтверждение его слов в воздухе просвистели пули.

Бойцы мигом соскочили с машины, отцепили и развернули пушки и тут же открыли огонь по пулемету, указанному стариком.

Через час наши воины освободили деревню.

Когда на машине привезли тело убитого мадьяра, нас окружили жители деревни. Подошли родственники старика. От них мы узнали, что старик в прошлую войну был в плену в России. Часто он рассказывал односельчанам о русских крестьянах, которые отобрали у помещиков землю. «Вот нам бы так сделать, а то за маленькую полоску земли надо платить или отрабатывать», — мечтал он в кругу друзей.

— А когда гитлеровцы удирали и оставили засаду, он волновался, переживал и вдруг решил пойти за деревню пасти коней, — рыдая, сказала его жена.

Было ясно, что он сделал это с намерением предупредить нас о засаде.

Да будет светла память о нем! Этот венгерский крестьянин отдал жизнь, чтобы приблизить желанный час освобождения своей родины.

XV

Стремительное наступление наших войск в Венгрии преградила быстрая, широкая, с отлогими глинистыми берегами река Тисса.

Этот водный рубеж, как и румынскую Молдову, преодолеть с ходу не удалось, противник хорошо укрепился на правом берегу, и нам приказали окопаться.

В конце октября опять начались проливные дожди. Дороги окончательно развезло, и глинисто-черноземная почва, глубоко пропитавшаяся водой, превратилась в вязкую грязь до колен.

Каждую ночь после дневной стрельбы мы должны были менять позиции. Пехоте-то что, автомат, лопату, котелок на плечи — и пошел по берегу, а нам, артиллеристам, на колесах надо ее сопровождать.

О машинах не приходилось и думать. Пушки перетаскивали на руках. Каждую ночь люди изнемогали, налегая на утопавшие в грязи колеса пушек, а ведь приходилось еще и ящики со снарядами тащить на себе.

Читая газеты, мы досадовали, что другие фронты и части стремительно продвигаются вперед на запад, одерживая победу за победой, а мы вот уже почти месяц топчемся на одном месте, выполняя задание отвлекать на себя силы противника и помочь этим наступающим по соседству частям.

Подошел праздник 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Все фронты стремительно продвигались вперед, но мы по-прежнему не могли сдвинуться с истоптанного нашими сапогами берега Тиссы.

Трудно стало и с продуктами. Недели три питались одним гороховым концентратом, который старшины таскали нам из далеко отставших тылов на своих плечах, — машины по этой вязкой грязи пройти не могли.

Приближалось девятнадцатое ноября, День артиллерии, но и он не предвещал нам ничего нового. Погода не менялась, не менялась и обстановка на нашем фланге. Днем также вели методический огонь, обстреливая противоположный берег, занятый противником, а ночью меняли огневые.

Наступило похолодание. По ночам колючая изморось, висевшая над землей белесым туманом, пронизывала до костей.

Вечером восемнадцатого ноября меня, Петю Осадчука и еще одного младшего лейтенанта нашей части вызвали в штаб дивизиона.

— К утру вам необходимо явиться в штаб артиллерии армии. Нужно было сегодня туда прибыть, но приказ только сейчас получили, — сказал нам начальник штаба Фридман.

— А зачем туда? — спросила я.

— Получать награды. Завтра День артиллерии. Забыли? Добираться вам придется на своих двоих. Машины не ходят, грязища до самого города.

— А далеко это? — спросила я.

— Километров сорок. К утру дойдете, — «успокоил» нас Фридман.

Почти всю ночь месили мы сапогами густую грязь. Было очень темно, только по гулу ветра чувствовалось, что вокруг равнина.

На рассвете нас нагнали идущие в сторону города танки и подвезли. Иначе мы бы и к вечеру не добрались до города.

На городском перекрестке нас остановила строгая круглолицая регулировщица с красным флажком в руке. Проверяя документы, она удивленно взглянула на меня и сочувственно спросила:

— Устала?

— Да, — призналась я.

Отдав нам документы, девушка достала из кармана плитку шоколада и протянула мне:

— Возьми. Наверное, проголодалась? Вам там труднее.

Я хотела было отказаться, но не смогла, — мы уже с месяц не видели сладкого.

Разломила плитку на три части, и мы, посасывая шоколад, пошли искать штаб артиллерии.

Нас принял майор, помощник начальника штаба.

— Что же вы, ребята, так поздно? — покачал он головой. — Вчера сам командующий торжественно вручал награды артиллеристам. А потом веселились чуть не до утра. Много фронтовиков приезжало.

Мы объяснили, что опоздали не по своей вине.

— Ну что ж, — сказал майор. — Награды я сам вам вручу.

И он зачитал приказ о присвоении нам очередного звания.

— Теперь вы уже лейтенанты. А за отличие в боях советское правительство награждает вас боевыми орденами.

Называя каждого по фамилии, майор торжественно преподнес нам боевые ордена и, поздравив, крепко пожал каждому руку.

Я открыла коробочку. На яркой ленте золотом сверкнул боевой орден Красного Знамени. Не без гордости приколола я второй орден на грудь, на выгоревшую за лето гимнастерку.

— Да, а вам, Сычева, особая честь, — сказал мне майор. — Сегодня командующий приглашает вас, как женщину-офицера, на банкет в честь Дня артиллерии. Я думаю, что ваши товарищи не обидятся, — посмотрел он на прибывших вместе со мной лейтенантов. — Это, так сказать, персональное приглашение. Командующий, просматривая ваше личное дело, заинтересовался и желает с вами познакомиться. А вы подождете Сычеву до завтра, — обратился он к лейтенантам. — У нас здесь есть офицерское общежитие, там переночуете.

— Конечно, подождем, — сказал Петя Осадчук.

— Но у меня такой вид, товарищ майор, — смущенно проговорила я, оглядывая свои заляпанные грязью сапоги и толстые ватные брюки.

— Это дело поправимое, — улыбнулся майор. — Я бы на вашем месте не стал отказываться от такого приглашения.

— Иди, Тамара, иди. Соглашайся, — шептал мне на ухо Петя Осадчук.

— Хорошо, — нерешительно сказала я майору. — Приду.

— Сегодня в шесть часов, — подал он мне пропуск. — А сейчас идите в нашу столовую, подкрепитесь.

В офицерские комнаты отдыха мы вошли смущенные чистотой и уютом, которые показались нам ослепительными после месяца жизни по колено в грязи на размытом дождями берегу Тиссы.

Попросили дежурного разбудить нас в четыре часа и улеглись на белоснежные простыни. «Какое счастье спать в кровати», — подумала я и сразу же забылась глубоким сном.

Разбудили ребята.

— Тамара! Тамара! — смеясь, тянули они меня за нос. — Вставай, опоздала, уже скоро шесть часов.

Через несколько минут они уже торопливо помогали мне собираться. Усердно соскребали ножом присохшую к моим сапогам глину, мыли под умывальником кирзовые, потертые голенища. Но, высыхая, они снова становились серыми.

— Если бы знать заранее, — досадовала я, — надела бы новое обмундирование. Да не хотелось в такую грязь надевать.

— Ничего, сойдет, — успокаивал меня Петя Осадчук. — Хочешь, возьми мои брюки. Они лучше, суконные и поновей. Наденешь?

— Ну давай, — сказала я, стоя у зеркала и безуспешно стараясь пригладить торчащий из-под пилотки непокорный вихор коротко остриженного чуба.

— Принеси нам с банкета гостинца! — крикнул Осадчук, снимая за шкафом брюки. — Я тебе даже карманы повырезаю, чтобы больше поместилось. — Мишка! — позвал он товарища. — Дай свой ножик!

Когда я надела не по росту длинные брюки и сунула руки в карманы, они окунулись в простор больших галифе, проникая до самых колен.

— Что вы сделали? — ахнула я.

А ребята хохочут, показывая мне маленькие ситцевые мешочки от отрезанных карманов.

— Ничего, — задыхаясь от смеха, успокаивал меня Осадчук. — Клади так, а то карманы малы для продуктов. А в галифе и курица поместится.

У дверей штаба и в коридорах, весело переговариваясь, толпились адъютанты. Повертев в руках мой пригласительный билет, дежурный офицер указал мне, куда пройти. Несмело заглянула в дверь и зажмурилась. Ослепил яркий электрический свет, лившийся из больших люстр, и блеск погонов и орденов.

«Не пойду!» — решила я.

Но в это время в дверях появился знакомый майор, вручавший нам награды.

— Сычева? Проходи, проходи!

Он взял меня за плечи и ввел в зал.

Остановившись у дверей, я громко, по-военному, прищелкнув каблуками, поприветствовала старших командиров и в смущении остановилась. Не знаю, сколько бы я стояла у дверей, если бы не вошедший снова майор. Заметив мое замешательство, он улыбнулся.

— Пройдите вон в ту комнату, — показал он, — там девушки сидят. С ними вам будет веселее.

Я вошла в смежную комнату и опять остановилась в нерешительности. В мягких креслах, на диване и на стульях вокруг горящего камина сидели девушки в красивых вечерних платьях.

— Проходи, проходи, — сказал майор и опять торопливо вышел, — видимо, он был здесь распорядителем.

Я поздоровалась. Удивленно взглянув на меня, некоторые из девушек ответили, другие, увлеченные разговором, даже не заметили моего появления. Я прислушалась. Разговор шел в основном о нарядах, о модах. Кудрявая блондинка с увлечением рассказывала, как местный сапожник за два дня сшил ей туфли.

Чувствуя, что этого разговора поддержать не смогу, я подошла к стоявшему на тумбочке приемнику и покрутила ручку. Раздался четкий голос диктора, передававшего последние известия:

«На Первом Украинском фронте наши войска ведут ожесточенные бои…»

— Ой, не надо, не надо! — закричали, замахав руками, девушки. — Только и слышишь: война да война. Хоть бы сегодня отдохнуть. Выключите!

Вскочив, одна из девушек, шелестя длинным платьем и сердито взглянув на меня, выключила приемник.

Я почувствовала, как некстати я здесь, в своих больших кирзовых сапогах, в брюках, с остриженной под бокс головой. Эти девушки не замечают ни меня, ни моих звездочек, ни моих орденов, которыми мне сначала так хотелось погордиться перед ними, гражданскими. Но откуда здесь эти разряженные красавицы? Кто они? Чьи-нибудь жены или дочери? И какие они изящные! Не то что я, — с презрением поглядела я на себя в большое трюмо. И вихор опять торчит, проклятый! И чего я сюда пришла? Здесь одни гражданские девушки. Это всё ребята: иди да иди! Вот возьму и уйду! Но тут опять вошел майор и позвал меня:

— Сычева, иди помоги нам, пока придет моя жена. Посоветуй, как лучше накрыть столы.

Я обрадовалась, что можно уйти. Прошла за майором в кухню. Там суетились ординарцы. Я посмотрела, как поставлены в зале столы, и посоветовала сдвинуть их буквой «П». Майор со мной согласился. Я стала распоряжаться.

Когда столы были накрыты, майор велел мне идти в зал:

— Сейчас приедет командующий.

Одернув гимнастерку, я пошла.

В коридорах засуетились:

— Командующий приехал, командующий!

Оркестр заиграл туш. Офицеры выстроились в ряд. Вытянулась рядом с майором и я.

Вошел пожилой, но еще бодрый генерал. Обходя выстроившихся в ряд офицеров и приветливо пожимая всем руки, он подошел ко мне. Я вытянулась как струна. От волнения даже в горле пересохло.

— А это лейтенант Сычева, товарищ генерал, — напомнил командующему майор.

Пронизывая меня пытливым взглядом, генерал протянул мне руку и улыбнулся:

— С сорок второго командуете, пора уже батарею принимать, а?

— Не справлюсь, товарищ генерал, — смутилась я.

— Справишься! Ну, а Тиссу возьмем?

— Возьмем, товарищ генерал-лейтенант! Только бы приказ! — твердо отчеканила я, смущенная общим вниманием.

— Вот это, вижу, воин, — похвалил генерал и отошел.

Все с интересом смотрели на меня, а девушки сразу окружили и стали расспрашивать, откуда я, из какой части и давно ли на фронте. Оказывается, они только сейчас поняли, что я женщина, а когда зашла к ним в комнату, приняли меня за парня. «Ох уж этот мне чуб и солдатские штаны!» — в который раз подосадовала я.

За стол я села с самого края возле жены майора, приветливой темноволосой женщины в красивом, скромном платье. Передо мной стояла бутылка какого-то слабенького венгерского вина.

После нескольких тостов гости повеселели. Офицеры стали рассказывать разные интересные случаи, а девушки весело смеялись. Поднимали тосты за праздник артиллерии, за Родину, за победу. На меня никто больше не обращал внимания, казалось, обо мне забыли, и я была довольна.

«Как-то там мои лейтенантики, — вспомнила я. — Скучают в общежитии. Бедняги, им не повезло. И голодные, наверное, сидят».

И хотя мы неплохо пообедали днем в офицерской столовой, но мне вдруг стало очень жалко своих друзей.

«Не отнести ли им гостинца? Приду, скажут — не могла уж чего-нибудь захватить… Сама небось наелась…»

Увидев, что за мной никто не наблюдает, я стала потихоньку таскать с тарелок что повкуснее и прятать в галифе.

Соседка, жена майора, возможно, удивлялась моему непомерному аппетиту, но, увлеченно разговаривая со своим соседом — военврачом, она в то же время очень любезно подставляла мне все новые тарелки.

Наконец брюки оттопырились, как накрахмаленные. Я уже с тревогой посматривала на них и обдумывала, как бы незаметно уйти.

«Вот сейчас все пойдут танцевать, — решила я, — а я встану и потихоньку уйду».

Так бы, вероятно, и было, но случилось непредвиденное. За длинным столом вдруг наступила тишина. Сидевший в центре стола командующий попросил всех наполнить свои рюмки, встал и поднял свой большой хрустальный бокал.

— Теперь, товарищи, поднимем бокалы за истребительную противотанковую артиллерию и… — он повернулся в мою сторону.

Все сидевшие за огромным столом повернулись ко мне, зааплодировали, а генерал торжественно протянул мне свой бокал:

— Прошу принять. От старого артиллериста.

У меня подкосились ноги.

— Товарищ генерал, я не смогу столько.

— Сколько сможете, — улыбнулся он.

— Ну вот тебе и артиллерист! — засмеялись вокруг. — Танков не боится, а тут испугалась!

— Командующий просит, сколько сможете, — уговаривал кто-то за спиной.

Я поднялась, под одобрительные крики взяла бокал и пригубила.

Ух, что-то очень крепкое. Но вкусно. А что, если выпить? Показать этим штабным, что артиллеристы ничего не боятся? Вокруг, хлопая в ладоши, кричали: «До дна, до дна!» Под эти задорные крики я стала пить глоток за глотком. В какую-то минуту мне показалось, что я глотаю огонь. Что это было за вино, я так и не узнала. В глазах сначала мелькали веселые лица девушек, окруживших меня, слышались крики: «До дна! до дна!» И больше я ничего не помню.

Проснулась от головной боли. С трудом открыла глаза. В темную комнату сквозь щели ставен пробивались солнечные лучи. Поняла, что лежу на диване. Но где? Как я сюда попала? Что со мной случилось? И неужели это так стучит у меня в голове? Или это кто-то на машинке печатает?

Поднялась, села. Действительно, кто-то в соседней комнате печатал на машинке. Протянула руку, открыла дверь.

За пишущей машинкой сидела девушка в военном — кудрявая блондинка. Знакомое лицо. Где я ее видела?

Ах да, это же та самая, что вчера сидела разодетая, как фея, на диване, а потом просила выключить радио.

Все вчерашнее сразу всплыло у меня в памяти. Я с удивлением продолжала смотреть на девушку. На ее аккуратной военной гимнастерке блестели орден Отечественной войны и несколько медалей. Так вот она какая! А я подумала вчера, что пустышка какая-нибудь, случайно сюда попала. Значит, тоже вояка.

— Девушка! — позвала я.

— Проснулись?

Отложив бумаги, она встала из-за стола и начала открывать в моей комнате ставни и вдруг, взглянув в мою сторону, громко расхохоталась.

— Что такое? — спросила я, с трудом протирая кулаком сонные глаза. — Что-нибудь случилось?

Девушка, видимо не в силах выговорить слово, без удержу смеялась. Потом, вытерев платочком слезы, показала пальцем на диван.

Взглянув на диван, я пришла в ужас. Вокруг меня и подо мной валялись кусочки колбасы, куриные крылышки, ножки индеек, печенье, конфеты и яблоки. За ночь все это измялось и превратилось в кашу.

Я сидела, онемев от стыда, не зная, куда деваться. А девушка вдруг выскочила из комнаты, и через минуту сюда вбежало человек шесть вчерашних фей, только уже, конечно, в военных гимнастерках. Обступив меня, они тоже принялись хохотать. Я закрыла пылающие щеки руками.

Скрипнула дверь, и вошла жена майора в погонах капитана медицинской службы. Взглянув на меня, она тоже улыбнулась, затем, повернувшись к девушкам, строго сказала:

— Что же вы смеетесь? Ничего особенного. Человек с передовой. Наверное, хотела гостинцев отнести своим товарищам, ну вот и… А виноваты в этом вы, цокотухи. Вчера за столом подзадоривали ее: «До дна, до дна!» Вот она и порастеряла свои гостинцы, — добродушно улыбнулась военврач. — Хорошо вам здесь при тылах воевать, — продолжала, обращаясь к девушкам, капитан. — А им там знаете как приходится на передовой! Как заладили эти дожди, так вы там, наверное, изголодались уже на сухарях да на концентратах, да, Сычева? — ласково спросила она меня.

— Да, — кивнула я, не поднимая глаз.

— Фронтовики народ дружный. Вам что, — продолжала военврач выговаривать девушкам. — Вы здесь в городе обжились, как дома. Платьев каких-то бальных понашили, туфель. Вчера вырядились, я так и ахнула. Стыдно мне было за вас, глупых. Я уж хотела заставить вас пойти переодеться, да майор заступился. Чтобы я больше таких вещей не видела!

— Хотелось хотя бы на один вечер забыть про эту проклятую войну, — насупившись, проговорила одна из девушек.

Другие пристыженно молчали.

— А это дело мы исправим, — сказала военврач, увидев, что я снова начинаю собирать в карманы рассыпанное на диване. — Ну-ка, — обратилась она к девушкам, — упаковать хороших подарков на передовую, сколько Сычева донесет.

— А нас здесь трое, — обрадовалась я.

— Вот и хорошо. Пойдемте к начальнику штаба, пусть он выпишет из нашего пайка.

И девушки вышли за капитаном.

Вскоре кудрявая блондиночка вернулась и снова села за свою машинку.

— Скажите, девушка, — тихо спросила я ее. — Я вчера никаких дел не натворила, после того как допила бокал? Ничего не помню.

Девушка опять засмеялась.

— Нет, ничего особенного. Вы сразу стали очень веселая и начали петь «Синий платочек» и «Как братья с фашистом дерутся жестоко». А потом стали плясать цыганочку.

— Какой ужас! — прошептала я.

— Почему? Вы очень хорошо плясали. А потом захотели спать, и капитан отвела вас сюда, в эту комнату.

— Хорошая она, видно, женщина, — сказала я.

— Конечно, — подтвердила девушка. — Мы ее все любим.

…Когда я на легковой машине подъезжала к офицерскому общежитию, лейтенанты в ожидании меня уже стояли на улице.

— Забирайте, — крикнула я им, показывая на мешок на заднем сиденье.

— Что это? — удивленно спросил Петя Осадчук.

— Гостинцы. Вы что, думали, что Сычева сама будет праздновать, а свой взвод без праздника оставит? Я и вас имела в виду, — подмигнула я ребятам.

— Вот это Тамара! — восхищенно протянули они, переглядываясь. — А пол-литра здесь найдется?

— Будьте спокойны!

По дороге я подробно рассказала лейтенантам обо всем случившемся вчера со мной. Они чуть не падали в грязь от хохота. Я рассказала им о замечательных девушках, фронтовых труженицах.

— Да, им там тоже нелегко, — кивнул Осадчук.

С нами вместе в часть пришел приказ о наступлении.

В эту ночь предстояло овладеть переправой. Устав от бездействия, люди обрадовались. Дело закипело. Саперы готовили понтоны, связисты — связь, а артиллеристы — боеприпасы.

Быстрая река в эту ночь казалась нам еще более быстрой и мрачной, но гвардейцы, умудренные богатым опытом в преодолении водных преград, быстро переправились через реку.

Вслед за пехотой начали выкатывать на плоты свои орудия и мы — и вдруг услышали, что на противоположном берегу открыла огонь какая-то пушка.

— Чья это пушка уже стреляет? — спросила я.

— Это комсорг полка Вася Овчинников переправился с пехотой, захватил у немцев пушку и лупит из нее по их обороне.

Про отважного комсорга я давно слышала, а здесь воочию убедилась в его смелости и находчивости.

Понтонные плоты быстро доставили нас на правый берег. Бойцы торопливо откапывали огневые. В эту ночь в боевых порядках пехоты царило торжественное молчание, всеми владело одно желание — выполнить боевую задачу: укрепиться на правом берегу Тиссы.

Проверив огневые, я пошла к командиру пехотного батальона, которому был придан мой взвод. В блиндаже штаба батальона увидела Галю.

— Ты почему здесь?

— Я уже связистка. Получила повышение, мне дали сержанта, — довольно улыбаясь, сообщила девушка.

— Это же очень хорошо, — обрадовалась я ее успехам. — Сейчас работы будет много, так ты смотри — вовремя сообщай нам приказы командира батальона.

Внезапно прорвав вражескую оборону, наша часть расширяла плацдарм на правом берегу Тиссы.

Во время боя несколько бойцов моего взвода получили ранения, а командир орудия гвардии старший сержант Петр Грешилов геройски погиб.

Шли ожесточенные бои под Будапештом. Перед нашей дивизией была поставлена задача обойти город справа, затем, миновав горный перевал, достичь границы Чехословакии и соединиться там с войсками 3-го Украинского фронта, которые с юга заходили в тыл будапештской группировке противника.

Не доходя границы, мы снова вошли в Карпатские горы. Опять засвистели, завыли ураганные ветры.

Подошли к подножию высоты, которую нам предстояло преодолеть. Я посмотрела вверх, и у меня закружилась голова.

— Как же туда тащить пушки? — спросил Осипчук.

— А вот тем путем, вслед за пехотой, видите? — подумав, указала я ему дорогу.

Один за другим по склону горы карабкались бойцы стрелкового полка. Впереди маячила высокая фигура их командира. Двинулись и наши машины по крутому склону, но, утопая в глубоком снегу на узкой горной дороге, остановились.

— Взять лопаты и расчистить путь, — приказала я бойцам.

Долго работали солдаты, но машины продолжали буксовать. Через несколько метров они окончательно увязли в снегу.

— Разгрузить ящики с боеприпасами! Отцепить пушки! Тащить на руках!

Всю метельную ураганную ночь гора оглашалась командой: «Раз, два, взяли!» Люди изнемогали от усталости.

Вытащили машины и орудия. Стали переносить ящики со снарядами.

Я работала наравне с бойцами, но таскать ящики мне не дали.

— Нельзя, товарищ лейтенант, вам тяжесть носить. Не разрешим, — сказал Юркевич, отбирая у меня ящик со снарядами.

На вершине бушевал буран, он с ожесточением поднимал к свинцовому небу вихри снега.

Спускаться с горы было не менее трудно. Когда все же спустились, поступил приказ окопаться. Пехота залегла впереди.

Целый день шел сильный снег. Я плотнее запахнула шинель и дремала после бессонной ночи в окопе под скалой, сапоги мои промокли, и замерзшие ноги онемели. Временами, когда по телефону вызывал комбат, я выходила из окопа. Уже вечерело, нападения танков противника не ожидалось: немцы не любили ходить в атаку в такую погоду.

К вечеру ветер усилился, с вершин гор повалил снег. Неожиданно к нам подъехала машина-вездеход, из нее вышел Бочков, командир нашей дивизии, недавно получивший звание генерала.

Генерал дает указание командиру орудия:

— Открыть огонь по пулемету противника! Где ваша готовность к бою?

За метелью ничего не видно, пушки занесло. Их откапывают, а они через пять минут снова исчезают под белой пеленой. Я все это вижу из заваленного снегом окопа, а встать не могу, окоченела. Вижу, бойцы очистили орудие, пытаются открыть замок, а он не открывается, его заело.

— Где командир взвода? Сейчас же позвать сюда!

Я выхожу из окопа, а у самой зуб на зуб не попадает.

Подошла и докладываю:

— Товарищ генерал, командир первого взвода гвардии лейтенант Сычева по вашему приказанию прибыла.

— Ах ты, чертова баба, — а сам смеется, — ты что орудия заморозила? Орудия всегда, в любую погоду должны быть готовы к бою.

Долго я стояла навытяжку перед генералом, слушая его выговор. В заключение он сказал:

— Разболтались вы тут, я смотрю. Вот завтра к вам придет командовать дивизионом майор Трощилов, он вам задаст!

Генерал Федор Федорович Бочков часто появлялся там, где его совсем не ждали. И эту свою тактику он применял не только к нам, своим подчиненным, но и к врагу.

Командир он был умный, грамотный и предприимчивый, поэтому наша дивизия быстрее других продвигалась на этом направлении. Бывало так: завязывает наша дивизия бой с врагом на одном фланге, а потом разворачивает весь огонь на девяносто градусов и обрушивается на врага с другой стороны, там, где враг этого совсем не ждет. Так мы недавно заняли и городок Сендрион, и большой губернский город в Венгрии Сиксо.

А сегодня, в эту тихую ночь, мы совсем не ждали такой проверки. Вот и пришлось краснеть.

Но больше всего встревожило меня известие о приходе майора Трощилова в наш дивизион. Неожиданно для себя я почувствовала, что меня взволновало это известие. Вспомнила, как он тогда протянул мне руку. В мыслях всплыли его ласковые глаза и смущенная добродушная улыбка.

…Выдержав большие бои, мы через несколько дней соединились с передовым отрядом войск 3-го Украинского фронта. Подразделения облетела радостная весть. Будапештская группировка противника разбита, город пал, окруженные фашисты взяты в плен.

Мы снялись со своих позиций и двинулись вперед, преследуя мелкие разрозненные группы гитлеровцев, удиравших на запад.

Дивизия готовилась к новому наступлению. Все было приведено в движение. Командир дивизиона майор Трощилов приказал поставить пушки моего взвода на высоту, против которой у противника были пулеметные гнезда. На машинах подвезти туда орудия не было возможности, на руках тоже не подкатить. Приходилось на протяжении трех километров расчищать путь от слежавшегося весеннего снега.

Я направилась в штаб к командиру дивизиона.

— Разрешите поставить пушки в другое место, где не нужно расчищать дорогу. Такое место я нашла.

— Товарищ лейтенант, прошу своих предложений сейчас не вносить. Они мне не требуются. Вы получили приказ — потрудитесь выполнять его.

Говорить мне больше было нечего.

— Ну что? — спросили меня офицеры на батарее.

— Да что, и разговаривать не дает. Приказано выполнять.

— Майор, наверное, помнит, как вы когда-то обидели его.

— Не замечаю этого, — сказала я.

Требовательность нового командира дивизиона вначале не особенно нравилась мне. Но мы знали, что у майора большой боевой опыт, он может сам, когда надо, встать за орудие и стрелять по фашистским танкам. Его волевой, решительный характер в дивизионе почувствовали с первого дня.

Всю ночь мы работали. Большую помощь нам оказали чехи — жители ближайшего селения. К утру установили орудия, окопались. На следующий день наши части перешли в наступление. Я убедилась, что майор Трощилов был прав, поставив пушки именно здесь. Мы быстро подавили огонь вражеских пулеметов и дали возможность пехотинцам почти без потерь выбить гитлеровцев из насиженных гнезд.

Сбросив врага с гор, мы двинулись вдоль границы Чехословакии и достигли Австрии.

Мелкие стычки с противником были тогда обыденным явлением. Не успели мы приехать в небольшой австрийский пограничный городок, как увидели, что с западной стороны в город движется колонна вражеских машин с солдатами и пушками на прицепе. Машины мчались по извивающейся горной дороге и то скрывались за поворотами, то снова появлялись. Противник, очевидно, гнал запоздавшие подкрепления своим потрепанным частям.

Мы открыли огонь. После третьего выстрела от первой машины остались только колеса. Вторая машина наскочила на переднюю и покатилась под откос вместе с автоматчиками и пушкой. У меня в ушах звенело от стрельбы: я, став за наводку, так увлекалась, что при выстрелах не отклонялась от панорамы орудия. Бой мог приобрести нежелательный для нас оборот: неравенство сил было очевидным. Но фашисты, не знавшие наших сил, начали разворачивать машины и вскоре скрылись в западном направлении.

Спустились сумерки. Мы получили приказ дать людям в эту ночь отдохнуть и высушить одежду.

Дома были пусты, но еще сохранили признаки недавнего присутствия хозяев. Кое-где ярко горели печи, были раскрыты постели, на столе стоял недоеденный ужин. Население, напуганное гитлеровской пропагандой, распространявшей небылицы о Красной Армии, пряталось в бункерах.

Мы зашли в ближайший от наших огневых позиций дом. В сараях и свинарниках кричал голодный скот, а хозяева, несмотря на все наши уговоры, не хотели выходить из своих убежищ.

Когда Осипчук спросил выглянувшую из подвала женщину, почему она так боится нас, та ответила: «Мы — немцы».

— Ну и что же, мы уничтожаем только фашистов, а народ не трогаем.

Но женщина не поверила. Пришлось нашим бойцам накормить и напоить ни в чем не повинную скотину.

Старшина и повар готовили ужин. Бойцы, затопив печи, стали сушиться, другие легли спать. Я увидела в кладовой много муки, масла, яиц и решила побаловать своих солдат. Закатала рукава гимнастерки, надела халат, висевший на вешалке, и начала по старой памяти месить тесто, взяв в помощь двух бойцов. Вскоре мы пили кофе с домашним печеньем.

В дверь заглянул мальчик и удивленными голубыми глазами обвел сидящих. Его взгляд остановился на печенье, — видимо, в подвале он проголодался.

Осипчук, говоривший по-немецки, подозвал ребенка и протянул ему печенье.

После сытного ужина бойцы заснули как убитые. Бодрствовали только часовые да дежурный офицер на батарее.

Мы вступили снова на чехословацкую землю.

Первый крупный город, в который мы въехали, был заполнен нарядными толпами. Лица людей светились счастливыми улыбками. С балконов белых высоких домов произносились приветственные речи в честь Советской Армии — армии-освободительницы, в честь русского народа. Все в этом городе казалось нам близким и родным. Люди останавливали машины, целовали наших бойцов и кричали:

— Братья, наши спасители!

Колонна остановилась на площади. Нас окружили жители: женщины вынесли бойцам угощение — свежие торты, печенье, колбасы.

И вдруг перед нашими глазами пролетели две гранаты, брошенные откуда-то с чердака в толпу. Раздался оглушительный взрыв. Начальник штаба дивизиона Фридман и командир батареи Бородин с бойцами бросились в дом. Я тоже схватила автомат и побежала за ними. Бойцы прикладами разбили тонкую дверь и полезли на чердак. В маленькое слуховое окошко проникал свет. Все кинулись через окошко на крышу. Одна я осталась на чердаке. Присмотревшись, в полутьме увидела, что за дымоходом кто-то прячется. У меня по спине пробежал холодок.

Погибнуть сейчас, накануне победы…

— А ну, вылезай! — крикнула я и навела автомат на неизвестного, а сама прислонилась к стене, чтобы защитить себя сзади.

Из-за трубы вышел здоровенный рыжий немец с погонами обер-лейтенанта.

— Хенде хох! — крикнула я.

Он поднял руки, а сам смотрит исподлобья. На чердак вбежал еще один боец, и мы вывели фашиста на улицу.

Увидев гитлеровца, люди бросились к нему. Народ требовал немедленного расстрела бандита.

— Нельзя. Будем судить по закону, как военного преступника, — объяснил Осипчук.

На крыше были пойманы еще трое фашистов. Всех их отправили по назначению.

Оказав помощь раненым, мы снова двинулись в путь.

Радостно встречали нас в городах и селах Чехословакии. Девушки и женщины старались угостить чем только могли, украдкой утирали слезы радости, целовали наших солдат и офицеров. Щелкали сотни фотоаппаратов. Вверх летели шапки, платки, косынки.

— Слава победителям! Слава великому советскому народу! — неслось по улицам.

Тут и там возникали летучие митинги, ораторы произносили торжественные речи и призывали чешский и словацкий народы к нерушимой дружбе с народами Советского Союза.

Трудно было проехать по улицам. Нас обступали горожане. Однажды я почувствовала, что отрываюсь от земли и лечу вверх. Меня стали подбрасывать на руках и кричать:

— Слава советским женщинам! Слава женщинам-воинам!

XVI

Был дождливый холодный март. Шли бои на подступах к городу Банска Быстрица. Вечером нас с лейтенантом Анаденко вызвали в штаб дивизиона и приказали поставить пушки на прямую наводку в боевых порядках первого пехотного батальона 127-го полка.

— С утра ожидается атака немцев, могут быть и танки, — знакомил нас с обстановкой командир дивизиона майор Трощилов, отмечая красным крестиком расположение батальона на моей полевой карте. — Батальон ищите вот здесь, в посадке, — сказал он, указывая на зеленую полоску у крестика.

Возвратившись на огневую, подошла к крепко спавшим в мокрых окопах бойцам. Нажала кнопку ручного фонарика. Бледный луч пополз по лицам.

«И дождь им нипочем, ведь две ночи совсем без сна», — подумала я. В некоторых окопах спали по два, накрывшись с головой задубленными плащ-палатками, дождевые лужицы в складках палаток колыхались от дыхания спящих.

«И вот так четыре года, — вздохнула я, погасив фонарик. — Пусть поспят еще часик».

— Сычева, пошли на рекогносцировку, — услышала я из темноты голос Анаденко. — Буди и Галю, пусть тоже идет и сразу связь устанавливает, — сказал он.

«Жаль ее будить. Но связь нам нужна. А вот ординарца, пожалуй, можно не брать, пусть отдохнет», — решила я. Затянув потуже тяжелую промокшую шинель, направилась к связистам.

— Галя, Галя! — позвала я, наклонившись над окопом. Край плащ-палатки с треском отогнулся, и высунулась лохматая, с перепутавшимися черными волосами голова Гали.

— Галя, бери связь и пойдем, — коротко сказала я.

Девушка молча отбросила палатку и, натянув на голову ушанку, выбралась из окопа.

— А который час, товарищ лейтенант?

— Часа три, — взглянула я на затянутое тучами небо.

Пока Галя собиралась, надевала на спину катушку с проводом, брала аппарат, я разбудила другого связиста, и мы направились вдоль леса. Впереди шел большой, плечистый лейтенант Анаденко. За ним, посапывая под тяжестью катушки, грузно ступала Галя. А за нею я и связист.

Дождь все моросил, небо было темное, сплошь обложенное тучами, и только изредка, казалось совсем близко, из-за высотки выскакивали, ярко вспыхивая, осветительные ракеты, обливая все белым тревожным светом. Где-то справа на склоне время от времени короткими очередями строчил автомат.

— Здесь близко должна быть река Быстрица, — нарушил молчание Анаденко, — а за ней дорога и посадка.

— Да вот где, — ответила я, прикрывая полой шинели свет фонарика, наведенный на целлулоидный планшет с картой. — Вот она, Быстрица.

— Там должен быть мост, — сказал Анаденко.

— Да, есть, — сказала я и, поскользнувшись, взмахнула горящим фонариком.

— Свет! — пробасил кто-то из темноты.

— Кто здесь? — Анаденко остановился.

— А вам кого надо?

— Первый батальон.

— Ищите там, за мостом, — послышалось из темноты сразу несколько голосов.

— Да их здесь целый полк! — засмеялся Анаденко.

— И фонарика боятся, — усмехнулась Галя, сгибаясь под тяжестью своей ноши.

— А вы что думали, мадам, в Москве по Красной площади идете, можно и фары включать? — вдогонку ей крикнул кто-то.

— Да, хотя бы раз на Красной площади побывать, а потом и умирать не страшно, — вздохнула девушка.

— Все равно умирать не захочешь, Галя, — заметил связист.

— Слышите шум? — остановился на вершине у самого спуска лейтенант, а за ним и мы.

Где-то внизу шумело, бурлило что-то, хлюпало по воде. Холодный ветер теребил завязки моей ушанки, а дождь все хлестал и хлестал в лицо. Промокшие шинели промерзли и топорщились, как деревянные, но Галя, выпрямившись и тяжело дыша, сказала:

— Фу, жарко.

Связист подошел и молча стал снимать аппарат с ее плеча.

— Не нужно, тебе и так тяжело.

— Ничего, — ответил связист. — Я все-таки мужчина.

— Тише, — остановила я их.

— Здесь спуск к реке, — откуда-то снизу из темноты послышался голос Анаденко. И мы стали медленно спускаться.

— Вот и мост, — заметив какое-то сооружение над рекой, обрадовалась я.

— Здесь одни палки торчат, а моста нет, — отозвался лейтенант.

Мы пригляделись. Действительно, перед нами торчали длинные сваи взорванного железного моста. Огромные цементные глыбы свисали над шумящими водами Быстрицы.

— Взорвали, сволочи, — возмутилась я. — Что же теперь делать?

— Думают, что не догоним. Все равно, хоть в Берлине, а догоним! — погрозила кулачком через мост Галя.

— Левее берите, там можно вброд перейти, — неожиданно совсем рядом проговорил кто-то.

— А вы что, саперы? — всматривался в темноту лейтенант.

— Да, — неохотно ответил голос.

— А чего же вы понтонный мост не ставите?

— Ждем, как посветлеет. А сейчас через реку канат толстый протянули.

— Протянула б тебя мама им по спине! — сердито проговорил Анаденко и направился к разрушенному мосту.

Мы с Галей стояли и со страхом всматривались в быструю темную воду реки.

— Холодно, — поежилась девушка.

— Здесь можно перебраться по сваям и железным прутьям, — крикнул Анаденко и стал взбираться на обломки бетона у берега. За ним полез солдат-связист, груз ему мешал, и он продвигался с трудом, хватаясь за сваи.

— Лучше там пройти, — решила Галя и тоже пошла к мосту.

— Оставайся здесь, Галя! — крикнула я, опасаясь за нее, но она уже не слушала и с тяжелой катушкой проводов на спине стала карабкаться по мокрым, обледеневшим цементным глыбам — остаткам разрушенного моста, каждую минуту рискуя свалиться вниз.

— Сычева, подожди, пока переберется Галя, посвети ей фонариком, — крикнул мне откуда-то из темноты обеспокоенный за девушку Анаденко, но Галя уже успела вскарабкаться на самый верх глыбы и остановилась в нерешительности, не зная, что ей дальше предпринять.

Железные стропила уцелели при взрыве моста, и Галя, следуя примеру Анаденко, села на них верхом и, опираясь на руки, медленно стала продвигаться вперед. Тяжелая ноша за спиной сильно затрудняла движение и тянула назад. На середине реки она остановилась, стараясь сохранить равновесие.

У меня потемнело в глазах, казалось, что сейчас тяжелая катушка потянет девушку в бездну.

— Не смотри вниз, Галя! — крикнул ей уже переправившийся лейтенант. — Не смотри!

— Нет, — донес ветер слабый голос Гали. — Я отдыхаю.

Сидящий верхом на свае связист хотел помочь девушке и протянул руку, чтобы снять с нее катушку со связью, но лейтенант и я закричали:

— Не мешай ей, это хуже!

Я посветила вниз, и у меня от страха за Галю, казалось, волосы зашевелились под ушанкой — так неистово бурлила внизу Быстрица среди заградивших ей путь железобетонных глыб. Но, взяв себя в руки, я спокойно проговорила:

— Не торопись, Галя, не торопись.

И девушка снова, ухватившись слабеющими руками за обледеневшие стропила, с трудом удерживая равновесие, стала медленно двигаться.

Мне без груза было легче, и я быстро добралась до противоположного берега.

— Молодец, Галя! — смеялся Анаденко. — Ты после войны можешь идти в цирк работать.

Выбравшись на отвесный берег, мы пересекли прибрежные заросли и очутились на дороге, ведущей через горку, как показывала нам карта, в город.

Дождь перестал. Похолодало, и справа на посветлевшем предрассветном небе вырисовывались огромные силуэты Карпатских гор.

Справа в кустах послышался тихий разговор. Я локтем толкнула Анаденко.

— Вот эта посадка, где находится батальон. Тут над дорогой мы и поставим батарею.

— Ищите комбата первого и тяните от него сюда ко мне связь, — Анаденко притопнул по липкой грязи сапогом.

— А я пойду за батареей, — сказала я и в этот момент пожалела, что не взяла с собой ординарца.

— Ш… ш… Тише! Здесь рядом немцы, слышите их разговор? — сердито прошипел кто-то.

Застыв на месте, мы прислушались.

Совсем близко из-за горы вынырнула и повисла над нами ракета. Но вот она погасла, и стало темнее прежнего. И только резкие порывы ветра доносили к нам из-за горы тяжелый гул моторов и гортанные немецкие голоса. Вслушиваясь, Анаденко многозначительно поднял палец и проговорил:

— Танки у них есть, по-видимому, — и махнул мне рукой: — Быстрее сюда, до рассвета надо окопаться.

Только я подошла к мосту, как за спиной с силой вспыхнуло, сверкнуло, заскрежетало, протяжно несколько раз завыло — у… у… у… у… и, взрываясь и перекатываясь, пронеслась к реке стена красного пламени. «Ванюша» — шестиствольный немецкий миномет», — мелькнуло в голове, и я бросилась вниз лицом на землю. Когда все утихло, поднялась. «Как же переходить реку? Противник пристреливает переправу», — с тревогой думала я, не решаясь идти вперед, но тут же вспомнила, что медлить нельзя, скоро рассвет. С трудом заставила себя двинуться дальше. Не успела ступить на глыбу, как вдруг опять сверкнуло, завыло, и позади меня, недалеко от моста, казалось, загорелась вся земля. Я бросилась под крутой берег, но волна раскаленного воздуха с силой отбросила меня к реке, и я больно ударилась головой о камни.

Первая мысль: «Спасаться бегством». Было ясно, что противник берет в вилку переправу и будет из шестиствольного «ванюши» бить по мосту, чтобы не дать восстановить его.

«Но как же бежать? Ведь скоро рассвет, а батарея? Нет, — решила я, — только вперед!» — и стала торопливо карабкаться на взорванный мост.

Ноги в коленях дрожали, в ушах еще звенело от недавнего взрыва и ушиба, но вот я над пропастью — одной ногой на тонких прутьях, а рукой держусь за скрученный рельс, пробираюсь, и вдруг опять блеск и протяжное — у… у… Чувствую, как сгибаются колени. Взрывы следуют один за другим. Все содрогается, и я куда-то проваливаюсь. Наверху хлопает, гремит, бушует, и наконец опять все утихает. Прихожу в себя скорее от страха, чем от ушиба. Осматриваюсь. Оказывается, я стою между двух огромных каменных глыб, а ноги в ледяной воде.

С трудом выбралась и побежала, стараясь не обращать внимания на ушибленное колено, но, когда снова зловещей сиреной загудел миномет и мины его обрушились на остатки моста, я была уже далеко и, невольно содрогаясь, наблюдала из кювета за гигантскими огненными языками.

— Отбой! — крикнула я, прибежав на батарею. Встретив удивленные взгляды бойцов, сразу пришла в себя.

Заправила мокрую шинель, еще туже затянула портупею, покрепче завязала тесемки ушанки и для бодрости прикрикнула на ординарца:

— Ну-ка, быстрее! Что возишься, как бабка!

Через несколько минут батарея была в пути.

К утру окопались. Мой наблюдательный пункт находился недалеко от взвода. Около меня за аппаратом сидела Галя и, смеясь, рассказывала, как ночью потеряла в грязи сапог.

— Моего номера не было. Мне надо тридцать шестой, а выдали сороковой. Вот он и сполз. Это когда минометы начали стрелять. Я от страха даже не заметила сначала, что я без сапога.

Наш разговор прервал боец, наблюдавший через стереотрубу за противником. Он сообщил, что показалась фашистская пехота. В бинокль я увидела серые фигуры, а за ними выползающие из-за бугра танки, которые на ходу вели беспорядочный огонь из пушек и пулеметов.

— Галя, сообщи командиру батареи: фашисты атакуют нашу высоту.

— «Киев», «Киев», вызывает «Орел», — закричала в трубку девушка.

— Двенадцать танков, — доложил наблюдатель.

— Ничего, пусть подойдут ближе, — сказала я.

Вражеские танки шли развернутым строем, высматривая объекты для нападения.

Раздались залпы наших пушек. Я видела, как слаженно и четко работал расчет старшего сержанта Денисенко. Наводчик Осипчук зорко следил за бронированными машинами и совершенно неожиданно для врагов стал посылать снаряд за снарядом. Один танк уже пылал. Фашистские машины замедлили ход, открыли ответный огонь. Над головой свистели осколки и пули.

Потом танки вновь понеслись вперед и ворвались в расположение нашей пехоты. Мы стреляли с самой близкой дистанции. Врезалось в память напряженное, покрасневшее лицо Осипчука и его пенсне с разбитым стеклом, через которое он всматривался в панораму. Танки приблизились к нашим позициям. Один из них развернул башню в сторону Осипчука. Тот не успел навести орудие: недалеко от него разорвался снаряд, и лучший наш наводчик Осипчук схватился за грудь и замертво упал на станину.

— Ах вы, гады! — со злобой крикнул Денисенко и, подскочив к панораме орудия, скомандовал: — Заряжай!

Последовал выстрел. Из танка показались дым и пламя. Завязалась ожесточенная дуэль между танками и пушками. Прямым попаданием снаряды разворачивали броню, рвали гусеницы. Некоторые подбитые танки вертелись на месте, пытаясь выйти из боя.

Я смотрела на убитого Осипчука, едва сдерживая слезы.

На батарею пришел майор Трощилов. Увидев лежащее под кустом тело Осипчука, он снял шапку, отдав последнюю почесть погибшему товарищу. Потом, стиснув кулаки, подошел к телефону и приказал:

— Галя, вызовите к аппаратам командиров батарей.

Галя стала кричать в трубку:

— «Дон», «Дон», вызывает «Орел». «Волга», «Волга», вызывает «Орел».

Связавшись с батареями, девушка передала майору трубку.

— Через несколько минут будет залп «катюш», это сигнал к открытию огня по засеченным огневым точкам противника, — предупредил командиров батарей Трощилов.

Не успел он договорить, как «заиграли» «катюши».

Наши пушки открыли ураганный огонь.

Артиллерийская канонада продолжалась около двадцати минут. Потом из окопов выскочили гвардейцы-пехотинцы. С криком «ура» они бросились вперед и смяли гитлеровских вояк. На плечах отступающего противника наши части ворвались в город Банска Быстрица и закрепились на его западных окраинах.

Наступила ночь. Пошел дождь, бой утих. Вся промокшая, сидела я в окопе, застланном ветками, и дрожала. Прижавшись к мокрой стене и засунув руки в рукава, уткнула нос в поднятый воротник шинели, стараясь хоть немного согреться. Слышу, меня кто-то зовет:

— Товарищ лейтенант, вам письмо.

Подняла голову и увидела нашего почтальона. Несказанно обрадовалась, думая; что письмо от родных. Но оно оказалось от Жернева.

Григорий писал, что живет под Москвой, служит в инженерных войсках. Его назначили начальником отряда по разминированию полей и ликвидации неразорвавшихся снарядов. Он спрашивал о моем здоровье и выражал надежду, что после войны мы снова будем жить вместе.

Но письмо его заканчивалось так:

Я вспыхнула от обиды, от возмущения, вскочила и чуть не разорвала письмо. Как он мог так написать! Впрочем… Да, теперь я окончательно убедилась, что Жернев совершенно чужой мне человек. У нас нет ничего общего. Мы по-разному смотрим на вещи.

На следующий день я написала ему:

В конце апреля, прорвав неприятельскую оборону под городом Брно, наши войска устремились вперед, настигая отступающих гитлеровцев. Воины дивизии, воодушевленные победами Красной Армии под Берлином, не давали врагу ни одного дня передышки. Вместе с чехословацкими партизанами мы срывали все попытки врага сопротивляться, не давая ему возможности грабить и уничтожать народное достояние.

Однажды мы везли свои пушки на западную окраину села, только что освобожденного от оккупантов. Противник пытался продолжать сопротивление, делал артиллерийские налеты.

Офицеров дивизиона вызвали в штаб на совещание. Мы должны были познакомиться с новым приказом командования. Говорили, что на совещании будет представитель штаба.

Не успела я переступить порог аккуратного чешского домика, в котором размещался штаб дивизиона, как начался ожесточенный массированный налет тяжелой артиллерии противника. Снаряды рвались близко. Вдруг все загремело, меня отбросило в угол кухни. Дым и пыль застлали глаза. Волной вырвало дверь в другую комнату, и сквозь проем виднелось ясное, голубое небо.

— Там же были командир дивизиона и еще один майор, — услышала я чей-то возглас рядом.

Кругом слышались крики и стоны. Я поднялась и хотела выбежать во двор вместе со всеми, но камни и штукатурка, упавшие с потолка, ударили меня по спине, и я упала. Мимо кто-то пробежал и выскочил во двор. Между разрывами вражеских снарядов я услышала протяжный стон, раздавшийся из разрушенной комнаты. Бросилась туда. Увидела сапоги, торчавшие из-под груды камней и балок.

Вбежал связной командира дивизиона, и мы молча начали разбирать развалины. Несколько минут лихорадочной работы, и мы увидели лежащего без сознания, окровавленного майора Трощилова. Вытащили его в кухню, хотели переждать налет, но обстрел не утихал. Снаряды рвались во дворе. Связной выбежал во двор, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но тут его самого ранило.

Видя, что дом в любой момент может обвалиться, я напрягла все свои силы и, взвалив на спину грузное, безжизненное тело майора, потащила его через двор в бункер. Внезапно снова раздался оглушительный взрыв. Меня чем-то очень сильно ударило по ногам, и я упала под тяжестью своей ноши. Подбежали сидевшие в бункере бойцы и подобрали нас.

В бункере врач дивизиона сделал нам перевязки. Майор был без сознания, его лицо заливала кровь, у меня была разбита нога.

Когда нас грузили на машину, чтобы везти во фронтовой госпиталь, я увидела, что от домика, где помещался штаб дивизиона, осталась только груда развалин.

Прошло несколько дней. Забинтованная нога еще болела, трудно было ступать на нее. Достав костыли, я первая навестила майора Трощилова. Он удивился, когда увидел меня в госпитале.

— А вы почему здесь? — спросил он, заикаясь. — Когда вас ранило?

— Тогда же, когда тащила вас. У меня ушиб голени.

В этот день приехал навестить майора врач дивизиона. Он рассказал ему все, что было связано с историей его ранения.

— Так что это значит? — спросил меня майор вечером. — Вы меня уже вторично спасли от смерти?

— Надо же выручать боевых товарищей.

— И мне ничего не захотели сказать?

Я перевела разговор:

— Вашего связного ранило тогда же во дворе, он лежит здесь в госпитале.

— Да. Проведайте, пожалуйста, его и передайте мой привет, — попросил Трощилов.

Майор задумался и больше ни о чем меня не спрашивал. Его брови, видневшиеся из-под бинта, нахмурились, глаза были влажны. Я простилась и ушла.

Вечером в мою палату пришла сестра и сказала:

— Чем вы сегодня расстроили майора? Ему стало хуже… Отказывается от еды, жалуется на головную боль. И все молчит, не отвечает на вопросы.

— Не знаю, — ответила я.

Хотела пройти к майору, но сестра меня остановила:

— Пусть заснет.

Наутро она снова пришла и сказала, что майор всю ночь не спал.

— Лежит с открытыми глазами и о чем-то думает.

К обеду я пошла проведать его. Увидев меня, он обрадовался. Я придвинула стул к его койке и села.

— Вы, кажется, плохо спали?

— Да, я не спал.

— Почему?

— Потому, что много думал.

— О чем же вы думали?

— О вас, — произнес майор, пристально глядя на меня.

В этот вечер я долго сидела у постели Трощилова. Рассказывала ему о своей жизни. О боях, в которых участвовала, о семье, о муже. Он очень внимательно слушал меня.

Впервые за четыре года я изливала свою душу, чувствуя, что рядом человек, которому я могу сказать все.

Закончила тем, что показала ему последнее письмо Жернева. Майор прочитал его и нахмурился.

— Итак, дороги наши разошлись, — сказала я, взяв письмо, — вы видите, что это за человек.

— Я сам свидетель вашей жизни в армии и счел бы за счастье иметь такого друга в серой шинели, как вы, — медленно проговорил майор.

— Не надо, — сказала я. — Вам сейчас нельзя волноваться. Молчите, а то я уйду.

Майор замолчал, отвернулся, но этот наш разговор оказался началом больших перемен в моей жизни.

Был яркий солнечный день, когда мы возвращались в часть. Машина мчалась по гладкому асфальтовому шоссе. Весенний ветер бил в лицо, трепал волосы. Вокруг все зеленело, радовалось весне. Радостно было и на душе. Сводки Совинформбюро говорили о наших грандиозных победах. Чувствовалось, что война подходит к концу, и это вселяло бодрость и особенную жажду жизни.

В части я снова заняла свое место. Шли мелкие скоротечные бои. По дорогам в тыл направлялись вереницы пленных. На запад удирали самые отъявленные головорезы. Мы неотступно преследовали отступающего противника.

…2 мая радио принесло долгожданную весть — пал Берлин, столица фашистской Германии.

Приближался час полной победы над врагом.

И вот наконец наступило это незабываемое утро. Подъезжая к небольшому городу под Прагой, мы еще издали увидели тысячи разноцветных ракет, взлетавших над городом. На улицах чехи обступили наши машины, целовали бойцов.

— Конец войне! — проносилось эхом по площади.

— Конец войне! Победа! — кричали бойцы.

Цветы, смех, слезы радости, поздравления. Все словно помолодели, похорошели.

В это утро особенно чувствовалось, как долго люди ждали счастливого часа, когда можно сказать:

— Конец войне!

Я оглянулась вокруг. Наши бойцы обнимались, целовались, подбегали к своим командирам и с криками: «Качать!» — подбрасывали их в воздух. Мои бойцы крепко жали мне руки и поздравляли с победой. Подъехала машина командира дивизиона майора Трощилова. Его обступили. К майору подходили офицеры и целовались. Я стояла в стороне и наблюдала. Трощилов увидел меня и пошел навстречу.

— Давайте поцелуемся, лейтенант, — сказал он. — Я вам жизнью обязан и хочу вас поблагодарить. — И он на глазах у всех поцеловал меня два раза. Я покраснела, но никто не обратил на нас внимания.

Через два дня мы были снова в походе. Нас посылали на уничтожение гитлеровских группировок, которые еще продолжали сопротивляться и с боями уходили на запад. Один плененный нами немецкий офицер на вопрос: «Какой смысл вам теперь обороняться?» — ответил: «Мы хотим добраться до американцев, там у нас найдутся покровители».

Восемь дней мы еще уничтожали остатки гитлеровцев на чехословацкой земле. Покончив с ними, вернулись в город под Прагой, в котором праздновали победу.

Воцарилась тишина. Первое время не верилось, что эту тишину не нарушат больше разрывы бомб, гул орудий и скрежет танков.

Меня вместе с другими офицерами направили отдыхать в санаторий на озере Балатон.

Там я неожиданно встретила Аню Балашову. На груди ее блестели орден Отечественной войны и орден Славы. Она часто с тоской и грустью заговаривала о сержанте Николае Кучерявом. Видно было, как тяжело она переживает его гибель, не может его забыть.

В эти спокойные, счастливые дни с особенной болью в сердце мы вспоминали погибших товарищей, которые не дожили до победы.

С новой партией отдыхающих в санаторий приехал майор Трощилов.

В этот вечер мне захотелось красиво одеться. Вынула купленные недавно туфли, нарядное платье, надела и долго стояла перед зеркалом, не решаясь выйти в таком виде. Не знала, куда деть руки, смущали высокие каблуки изящных туфелек.

Решившись, я наконец вошла в зал, где уже звучала музыка. Казалось, что я иду строевым шагом и так неуклюже, что все обращают на меня внимание. Лицо горело от смущения. Подошел майор Трощилов, пригласил танцевать.

В этот вечер я много смеялась и шутила. Улыбаясь, майор наклонился ко мне и тихо сказал:

— Платье это вам больше идет, чем военная форма.

Мы долго веселились. Потом майор предложил:

— Давайте выйдем.

От главного трехэтажного корпуса санатория начинался густой старый парк с вековыми деревьями. Его широкие, усыпанные желтым песком аллеи вели к берегу огромного озера Балатон.

Мы не заметили, как очутились на обрывистом берегу. Молча прошли по длинному причалу, выступающему далеко в озеро. У него останавливались маленькие речные пароходы.

— Какая непривычная тишина! — сказала я, оглядываясь на темную полосу парка, из-за которого белело здание санатория. Балкон освещенного зала был открыт, и оттуда вырывались на простор звуки музыки, молодые веселые голоса, смех, шутки.

Трощилов, облокотившись на перила пристани, молчал. Потом, порывисто обернувшись ко мне, сказал:

— Жизнь! Как прекрасна она, Тамара. Не верится, что кончилась война, это ужасное человекоубийство!.. Жизнь начинается снова. Мы вернемся домой, а сколько не вернется! А иным и возвращаться не к кому. — И, помолчав, он с тоской добавил: — У меня не стало отца, замучили…

— Фашисты?

— Нет. Предатели. Кулаки. Он их раскулачивал в тысяча девятьсот двадцать девятом году. А во время войны они вернулись и отомстили.

Мне стало очень жаль майора. Хотелось подбодрить его, но я не знала, как это сделать.

— Да, — сказала я, взяв обеими руками большую руку майора, дружески пожала ее, — много мы потеряли, но раз уж остались живы, давайте думать о будущем!