Побаски кошки Мотьки

Неужели я была человеком?

Мама поставила возле батареи низенький стульчик, положила шарф — спи, Мотечка!

Иногда днем я и прилягу на этот стульчик, наблюдаю, как мама возится у плиты. Но ночью — извини, дорогая мама! — почему я должна лежать одна на этом шарфе, хотя и возле теплой батареи? Разве ты забыла, что мы всегда спали вместе?

И как только у маминого изголовья гаснет лампочка и она перестает шуршать книгой, я подбираюсь сначала к ее ногам, будто там и укладываюсь, но сама потихоньку ползу и оказываюсь у маминой груди, сую голову под подбородок.

Вот теперь можно спокойно спать!

«Ну и хитрица ты, Мотька!» — сонно бормочет мама и тоже засыпает.

Она часто что-то пишет за столом. Я ложусь перед нею и наблюдаю, как бегает ручка по бумаге, иногда лапка сама тянется — потрогать. Хочется поиграть, но мама не позволяет: «Сиди смирно, не мешай работать». Приходится сидеть и ждать, когда она закончит. Но только она кладет ручку и откидывается на стуле, я вскакиваю к ней на шею, начинаю мурчать для нее. Теперь можно? Теперь ты меня не сгонишь?

Мама ворчит, что я тяжелая и уже давно не умещаюсь на шее, но все-таки немножко разрешает мне там понежиться, как раньше.

Люблю разглядывать мамино лицо. Хлопают ресницы, шевелятся губы. Но особенно забавляет меня то, что торчит посредине, между глазами. Называется нос.

Сама не знаю, почему я вдруг ухватилась зубами за острый кончик и просто подержала во рту, не укусила, маме было бы больно.

Но мама была ошарашена.

— Вот это новости! Ты еще и кусаться вздумала!

А Митя сказал:

— Это она от чрезмерной любви к тебе.

Он, конечно, прав: я бы прилепилась к маме когтями и зубами на веки вечные. После этого я даже стала лучше относиться к Мите, ведь он меня понял. Да и дразниться он давно перестал. Наверное, привык ко мне, как я к нему.

Вот с едой у нас проблемы. Почему-то мне больше не нравится молоко, оно скисает в блюдечке. От колбасы пахнет чесноком. А суп мне лучше и не показывать. Фыркну и отойду, хотя мама нахваливает и меня упрашивает: «Ну, попробуй!»

Только «собачья радость», как мама называет тонкую серую колбасу, мне по вкусу. Мягкая и чесноком не воняет.

— Нельзя же есть одну ливерку! — сердится мама. — Пища должна быть разнообразной.

— Кошачьи причуды, — смеется Митя, — а ты ей объясняешь, будто она понимает.

— Конечно, понимает. С животными, как и с детьми малыми, нужно разговаривать, объяснять. Они хорошо улавливают суть.

Ты умница, мама! Разве трудно понять, когда ты зовешь — иди сюда! Или отворяешь дверь на балкон и посылаешь меня: иди, Мотя, погуляй. Мама говорит всегда ласково, смотрит мне в глаза — сразу все понятно. Но и слов я знаю много: «на», «колбаска», «молоко», «зверица», «брысь», «сердечко», «иди сюда», «погуляй»…

Однажды мама стряпала что-то необыкновенно вкусное. Мне кажется, когда-то я уже ощущала этот замечательный запах.

Мама стучала сбивалкой в высокой кастрюльке. Оттуда вылетали брызги, и я их с жадностью слизывала. Чтоб доставать, пришлось подняться на стуле на задние лапы, передними упереться в край стола.

Мама строго-настрого запретила мне прыгать на стол, но на этот раз не согнала меня и даже ложку с остатками сунула под мой нос — оближи.

— У тебя, Мотюша, странный вкус. Колбасу не ешь, молока не пьешь, а на сладкое набросилась.

Позже, когда что-то замечательно вкусное, коричневое, лежало на круглом блюде и мама с Митей пили чай, я снова взобралась на стул и посмотрела на маму с укоризной: а меня почему не угощаете?

Мама положила кусочек на свою ладошку, и я съела с наслаждением, все крошки подобрала.

— Может, ты раньше была человеком? Может, ты и конфеты любишь?

Мама шуршит бумажкой, что-то разворачивает, откусывает и протягивает мне. Тоже вкусно и пахнет хорошо, почему бы и не слизнуть?

Теперь мы с мамой конфеты едим вместе, пополам, а плоскую ириску она кладет целиком, это моя любимая конфета. Ее можно лизать долго, медленно, со вкусом, пока не пролижется дырка посредине.

Конфетные бумажки мама не выбрасывает, она знает, что это моя любимая игра — гонять их по полу. Скрутит она из них шарик и бросит мне, я перегоняю его с одного места на другое, беру в зубы и перетаскиваю в другую комнату, засовываю под ковер, а потом делаю вид, что оно само там от меня спряталось, ищу во всех углах, вздымаю ковер комом.

Митя сердится, а мама снова повторяет, что я наверняка была человеком.

Признаться, я бы не хотела быть человеком, ходить на острых каблуках, как мама, быть такой высоченной, что снизу лица не разглядишь. Лучше бы мама стала кошкой, и мы бы с нею играли, спали обнявшись. Но кто же тогда будет нас кормить, менять песок в туалетной коробке, гладить и ласкать? Митя не станет этого делать. Значит, пусть все остается как есть: я — кошка Мотька, а мама — человек.

А что там, за дверью?

Я не только ем, играю, мурчу для мамы. У меня много работы. Думаете, это просто — вылизать шерстку до последнего волоска, чтоб она была чистой, чтоб маме было приятно брать меня на руки? Кручусь так и этак, доставая все укромные места. Проделываю это несколько раз в день.

Мама хвалит меня, называет чистюлей.

И еще у меня есть дело — гулять на балконе.

За балконной дверью много непонятного и даже страшного. Взбираюсь на ящики для цветов и гляжу вниз.

Сколько людей там разных! Мальчишки бегают, вопят во все горло. Машины стоят гуськом, иногда начинают реветь, гудеть, срываются с места, уезжают, приезжают. С этими чудовищами я уже встречалась, я их боюсь, как и мальчишек.

Не достанете, не достанете! Вы внизу, а я высоко!

Иногда там прошмыгивают очень похожие на меня существа, но они не боятся ни машин, ни мальчишек. Остановятся друг перед другом, хвостами вертят, мяукают, вопят. Меня очень волнует их крик, тянет к ним неудержимо. Я смотрю на маму — кто они?

— Твои родственники, коты и кошки, — объясняет мама. — Пока тебе к ним нельзя, Мотечка, у тебя глазик больной и ты еще маленькая. Это дворовые коты, ко всему привычные, а ты домашняя. Подрастешь к весне — возьмем тебя на дачу, там найдешь себе друзей. А сейчас зима. Смотри, снова снег идет.

Я уже знаю про снег, познакомилась с ним на балконе. Выпустила меня мама, а в ящиках поверх земли что-то белое, пушистое, холодное, на перилах тоже.

Чтоб я не простудила лапки, мама смела снег с ящиков веником, с перил я сама сбрасывала лапкой вниз, наблюдала, как он пушистым облачком разлетается.

Мне хочется сказать маме: не беспокойся, мне совсем не скучно, я с удовольствием подожду до весны. Мне просто интересно, что там внизу происходит, ведь я так мало знаю.

Мы жили счастливо и дружно.

Вечерами мама садилась в кресло-качалку и смотрела телевизор. Нажмет кнопку — в большом ящике зажигается огромный глаз. Но я не смотрю. Один раз прыгнула, хотела понюхать, а он как зашипит на меня — не подходи!

Даже моя короткая шерсть вздыбилась на спине. Уткнусь-ка я лучше в маму и буду потихоньку мурчать и подремывать. Это самые блаженные минуты в моей жизни.

Митя сидит на диване, шуршит газетами. Иногда разрешает мне поиграть с газетой, но предупреждает — не рви!

Да разве уследишь за своими когтями, они сами высовываются и цепляются за бумагу, которая так восхитительно шуршит, когда рвется.

Митя делает вид, что сердится, но я чувствую, что ему нравится играть со мной. Когда мамы нет дома, я смело прыгаю ему на колени, даже на шею взбираюсь. Она у него широкая, можно и разлечься.

Митя пахнет по-другому, чем мама, но тоже приятно. Я знаю, что могу больше его не опасаться. Даже когда развалю стопку газет на столике — ничего, сходит. Поворчит и сложит, пока мне снова не захочется посмотреть, как газеты разлетаются во все стороны.