Победа

I

Рикардо осторожно подвигался вперед. Он перебегал с одного ствола на другой, мелкими, короткими прыжками, на этот раз, скорее, по способу белки, чем по способу кошки. Солнце только что взошло, и блеск открытого моря уже сливался с ут- 1›енней, глубокой и свежей синевой бухты Черного Алмаза, тогда как густая тень еще лежала на высоких вершинах леса, в котором скрывался Рикардо.

Он наблюдал за бунгало «Номера первого» с терпением животного и вместе с тем с чисто человеческой сложностью намерений. Он уже нес накануне подобную вахту, и его терпение не было вознаграждено ни малейшим успехом. Но торопиться, по правде говоря, было нечего.

Внезапно перевалив через вершину хребта, солнце залило выжженную площадь перед Рикардо, и единственным черным пятном на фасаде бунгало, притягивавшим его взор, оказалась открытая дверь. Справа от секретаря и слева, позади него, золотые блики прорезали густые тени леса, разрежая темноту над узорчатою кровлею листвы.

Это яркое освещение не благоприятствовало намерениям Рикардо. Он не хотел быть застигнутым в этом положении. Он ожидал появления девушки, взгляда, который позволил бы ему, через выжженную площадку, увидеть, на что она похожа. У него было превосходное зрение, да и расстояние казалось невелико. Ему нетрудно было бы рассмотреть ее черты, если бы она только вышла на веранду, а ведь должна она была когда-нибудь выйти. Рикардо был убежден, что он сможет сразу, по первому взгляду, составить себе представление об этой женщине, и это было, безусловно, необходимо прежде, чем отважиться на первый шаг к тому, чтобы завязать с нею сношения за спиной шведского барона. Он заранее составлял себе об этой девушке мнение, позволявшее ему по первому взгляду украдкой показаться ей или даже сделать ей знак. Все должно было зависеть от того, что он прочитает у нее на лице. Девушка такого рода не могла быть невесть чем важным. Он знал эту породу.

Вытянув немного голову, он видел сквозь гирлянду лиан все три неровно расположенные по слегка изогнутой линии бунгало. На перилах самого отдаленного из них висело теплое одея ло, рисунок которого выступал с чрезвычайной отчетливостью Рикардо различал мельчайшие клеточки. На земле перед крыль цом пылал яркий костер из сухих веток, и под лучами солнца трепещущее пламя побледнело так, что стало почти незамет ным; это было только слабое розовое сияние под легким стол бом дыма. Педро склонил над костром свою обмотанную белы ми тряпками голову и взъерошенные пучки своих волос. Эту повязку наложил сам Рикардо после того, как проломили эту огромную, шершавую голову, которой странное существо покачивало, как мертвым грузом, двигаясь по направлении к крыльцу с маленькой сковородкой в своей огромной, косматой лапе.

Да, Рикардо было видно, и вблизи, и вдали, все, что только можно было видеть. У него было превосходное зрение. Его взгляд не мог проникнуть только под низкую крышу бунгало, сквозь продолговатое пятно открытой на веранду двери. Это было невыносимо! Рикардо чувствовал себя оскорбленным Женщина, несомненно, должна выйти. Почему бы ей не выйти сейчас? Не мог же негодяй, выходя из дому, привязывать ее к ножке кровати?!

Никто не показывался. Рикардо оставался неподвижным, как покрытые листьями лианы, спадавшие благодетельной занавеской с огромной, искривленной ветки, протянувшейся футов на шестьдесят над его головой. Даже веки его не двигались, и его неподвижный, пристальный взгляд придавал ему задумчивый вид кота, созерцающего огонь, сидя на коврике перед камином. Но что это? Уж не сон ли? Прямо перед собой, в ярком свете, он видел белую блузу или куртку, синие штаны, пару голых желтых икр, длинную тонкую косу…

— Проклятый китаец! — пробормотал он, совсем пораженный.

Ему казалась, что он ни на минуту не отводил взгляда, а между тем Уанг торчал посреди поляны, не показавшись до того ни с правой, ни с левой стороны дома, не свалившись с неба и не вышедши из-под земли. Он, как юная девица, занимался срезыванием цветов. Шаг за шагом материализовавшийся таким странным способом китаец наклонялся над грядками, у подножия веранды; потом, самым банальным образом, скрылся со сцены, взойдя по ступенькам и исчезнув в темноте открытой двери.

Только тогда желтые глаза Мартина Рикардо утратили свою страстную пристальность. Он понимал, что ему пора уходить. Этот букет цветов, вошедший в дом в руках китайца, по-видимому, предназначался для накрытого к завтраку стола. По-видимому…

— Я покажу тебе цветы, — проворчал он угрожающим тоном. — Погоди немного!

Еще мгновение — чтобы бросить взгляд на бунгало Джонса, откуда должен был, по его соображениям, выйти Гейст, дабы вернуться домой к этому так дерзко декорированному завтраку.

Рикардо пустился в обратный путь. Бессознательное побуждение толкало его кинуться прямо на поляну навстречу намеченной жертве; он мысленно смаковал этот удар ножом, всегда предшествуемый быстрым, ныряющим движением, неизменно несущим противнику смерть. Это побуждение было у него, так сказать, природным, и ему очень трудно бывало удерживаться, когда кровь в нем закипала. Может ли быть что-нибудь несноснее этой необходимости скрываться, подкрадываться, сдерживаться физически и морально, когда в крови бушует пламя. Рикардо начал с предосторожностями спускаться с дерева, которое служило ему наблюдательным пунктом против бунгало Гейста. Его задача облегчалась покатостью грунта, круто спускавшегося к воде; раз попав туда, он становился невидимым со стороны домов. Ноги его, сквозь тонкие подошвы соломенных сандалий, ощущали теплоту скалистой почвы острова, уже сильно накаленной солнцем. Пробежав футов двадцать, он очутился на том месте, откуда мол выходил в море. Он прислонился к одному из высоких столбов, поддерживавших еще вывеску Общества над кучею заброшенного угля. Никто не смог бы угадать, как кипела у него кровь. Чтобы успокоиться, он прижал руки к груди. Рикардо не привык долго сдерживаться. Его ловкость и хитрость, всегда находившиеся во власти врожденной кровожадности, уступали только перед авторитетам патрона и престижем джентльмена. Разумеется, он не был лишен известного рода коварного лукавства, но оно подвергалось слишком жестокому испытанию с тех пор, как положение вещей не позволяло сделать прыжок хищного зверя. Рикардо не смел выйти на площадку, буквально не смел.

«Если я встречу этого бандита, — думал он, — я не знаю, что я способен сделать! Я не смею довериться самому себе».

Что его изводило в данную минуту, так это неспособность понять Гейста. Рикардо был достаточно человечен, чтобы страдать от своих недостатков. Нет, он не способен был разгадать Гейста: убить его, это было бы пустым делом — рычание, прыжок, — но это было запрещено. Во всяком случае, он не мог оставаться тут без конца.

«Я должен немного пройтись», — сказал он себе.

Он пошел вперед. Голова у него кружилась от усилий, которые он употреблял, чтобы подавить свою жажду убийства. Он остановился на виду у домов, словно только что спустился, чтобы взглянуть на шлюпку. Жгучее, сверкающее, неподвижное солнце обливало его своим светом. Против него возвышались все три бунгало. Дальше всех стояло бунгало с одеялом; следующее было необитаемо. В самом ближнем, у веранды которого находились цветочные грядки, жила эта несносная девчонка, которая так дерзко ухитрялась оставаться невидимой. Взгляд Рикардо не отрывался от этого дома исключительно для того, чтобы увидеть ее. Девушку, разумеется, легче будет раскусить, чем Гейста. Если бы только на мгновение увидать ее — и он уже кое-что узнает; он почувствует, что сделал шаг для дости жения своей цели: игра будет начата. Рикардо не видел другой возможности подвинуть дело. И с минуты на минуту женщина могла выйти на веранду.

Она не показывалась, но притягивала его к себе, как магнит Шаги Рикардо поневоле направились к бунгало. Его движении продолжали быть осторожными, но если бы он встретил Гейста, то в яростном порыве хищнических инстинктов, конечно, удов летворил бы свою жажду убийства. Он никого не встретил. Позади дома Уанг подогревал кофе к возвращению «Номера первого». Даже Педро был невидим, сидя, по всей вероятности, где — нибудь на пороге и с преданностью животного устремив маленькие красные глазки на мистера Джонса, занятого беседой с Гейстом. Беседа зловредного призрака с беззащитным человеком под взором обезьяны.

Рикардо бросал по сторонам беглые взгляды. Он, так сказать, невольно очутился у крыльца Гейста. Здесь, уступая непреодолимому влечению, он взошел по ступенькам крадущимися и в то же время быстрыми шагами; потом на мгновение остановился под выступом крыши, чтобы прислушаться. Ободренный тишиною, он перенес через порог ногу, вытянувшуюся, словно резиновая кишка, поставив эту ногу на пол комнаты, он живо подтянул к ней другую и очутился в доме. Он повернул голову направо и налево. Его ослепленным солнечным светом глазам сначала показалось, что вокруг совершенно темно. Потом зрачки его расширились, как у кошки, и он увидал огромное количество книг; он был этим поражен и буквально сбит с толку. Он одновременно был и удивлен, и раздосадован. Он надеялся извлечь из вида и характера обстановки полезные указания, какое-либо представление о Гейсте. Но какие предположения можно сделать на основании кучи печатной бумаги? Он не знал, что подумать, и его изумление выразилось в следующем мысленном восклицании:

«Что же эта скотина собиралась устроить здесь, черт возьми? Школу, что ли?»

Взгляд его остановился на портрете Гейста-отца, на этом строгом, презиравшем мирскую суету профиле. Глаза его загорелись, когда он увидал тяжелые, серебряные подсвечники — признак богатства. Он бродил, как заблудившаяся кошка, попавшая в незнакомое место, потому что, хотя он не обладал чудесной способностью Уанга материализоваться и снова исчезать вместо того, чтобы входить и выходить, его менее гибкие движения могли становиться почти такими же бесшумными. Он заметил, что задняя дверь чуть приоткрыта; все это время его слегка заостренные и напряженные с усиленным вниманием уши улавливали лишь тишину, окружавшую снаружи безмолвный дом.

Не пробыв в комнате и двух минут, он сказал себе, что в бунгало никого, кроме него, нет. Женщина, вероятно, вышла тайком и прогуливается где-нибудь в саду, позади дома. Без сомнения, Гейст запретил ей показываться. Почему? Потому ли, что не доверял своим гостям, или же потому, что не доверял ей? Рикардо подумал, что, в сущности говоря, результат получался одинаковый. Он припомнил рассказ Шомберга. Бегство с человеком с целью избежать преследований этого животного, трактирщика, не могло служить доказательством безмерной страсти. Она должна была быть доступной.

Усы его взъерошились. Он уже с минуту разглядывал запертую дверь. Он заглянет в эту вторую комнату, в которой, быть может, найдет что-нибудь более красноречивое, нежели куча старых книг. Позабыв всякую осторожность он перешел через комнату.

«Если негодяй неожиданно явится и начнет лягаться, — сказал он себе, — я прикончу его, и все тут!»

Он взялся за ручку двери и почувствовал, что она подается. Прежде чем открыть ее совсем, он еще раз прислушался. Он почувствовал вокруг себя тишину, без единого шороха.

Вынужденная осторожность исчерпала его выдержку. В нем пробудилось безумие кровожадности, и, как всегда в таких случаях, он физически ощутил привязанный к его ноге нож. С диким любопытством он потянул к себе дверь. Она открылась совершенно бесшумно, и он увидел перед собой плотную, темно — синюю материю. Это была повешенная позади двери занавеска, достаточно тяжелая и достаточно длинная, чтобы не двигаться.

Занавес! Это препятствие отвлекало любопытство Рикардо и смягчило его резкость. Он не отдернул ее нетерпеливым движением, а ограничился внимательным осмотром ее и словно необходимо было исследовать ее происхождение, прежде чем рискнуть взяться за нее рукой. В эту минуту колебания ему показалась, что полная тишина чем-то нарушена. Это был едва заметный шелест, который его слух поймал и тотчас потерял снова в слишком напряженном внимании. Нет, все оставалось безмолвным и внутри и снаружи дома. Только он не чувствовал себя больше в одиночестве.

Когда он протянул руку к неподвижным складкам, то сделал это чрезвычайно осторожно; слегка отодвинул занавес, вытягивая в то же время голову, чтобы заглянуть в комнату. Он замер на мгновение. Потом без малейшего движения в теле голова Рикардо откинулась назад, рука медленно опустилась. В комнате находилась женщина — та женщина. В полумраке, прорезанном отблеском яркого наружного света, она стояла, странно высокая и словно бесплотная, в противоположном конце длинной, узкой комнаты. Повернувшись спиною к двери и подняв обнаженные руки, она закладывала на голове волосы. Одна ее руки сверкала перламутровой белизной; безупречные очертания дру гой выделялись темным рисунком на светлом фоне окна с от крытыми ставнями и поднятой шторой. Она стояла там, запу стив пальцы в свои черные волосы, ничего не подозревающая, беззащитная… и соблазнительная!

Рикардо сделал шаг назад и прижал локти к телу. Грудь его прерывисто дышала, как во время борьбы или бега, тело его стало медленно раскачиваться взад и вперед. Это был конец сдержанности — его натура должна была сорваться с цепи. Он не мог дольше противиться инстинкту, побуждавшему его к прыжкам дикого зверя. Насилие или убийство — для него это было одно и то же — лишь бы он мог удовлетворить зуд кровожадности, обостренный долгой сдержанностью. Бросив через плечо быстрый взгляд, о котором, как говорят охотники, никогда не забывают перед прыжком ни львы, ни тигры, Рикардо, наклонив голову, бросился вперед за занавес. Резко отброшенная его вторжением материя отшатнулась мягким и медленным движением и застыла неподвижно длинными, вертикальными складками в знойном, неподвижном воздухе.

II

Стенные часы, некогда отмечавшие целые ночи философских размышлений, не отсчитали, должно быть, и пяти секунд, когда Уанг материализовался посреди столовой. Он беспокоился о запоздавшем завтраке, как вдруг глаза его остановились на неподвижной занавеси. Из-за этой занавеси доносился наполнивший пустую комнату странный, заглушённый шум борьбы. Узкие глазки китайца не могли округлиться в удивленном взгляде, но они остались пристальными, совершенно пристальными, и неожиданное напряжение тревожного, усиленного и испуганного внимания придало его невозмутимой желтой физиономии исхудалый, осунувшийся вид. Противоречивые побуждения колебали его приросшее к циновкам пола тело. Он даже протянул руку к занавеси. Но она была слишком далеко, а он не сделал шага, необходимого для того, чтобы до нее достать.

Таинственная борьба продолжалась с беспорядочным топаньем босых ног, безмолвная, и никакой человеческий звук — ни свист, ни шепот, ни ворчанье, ни восклицанье — не проникал через занавес. Упал стул, без грохота, мягко, как будто слегка задетый, и из ванны ответил слабый металлический звон. Потом жуткую тишину, подобную тишине, охватывающей двух противников в смертной схватке, нарушило падение тяжелого мягкого тела, обрушившегося на перегородку с той стороны. Все бунгало затряслось. В этот момент Уанг, с расширенными глазами, со сдавленным от страшного волнения горлом, с протянутой еще к занавеси рукой, отступил к задней двери и исчез. Иыбравшись в палисадник, он бегом обогнул угол дома. Затем, появившись с невинным видом в промежутке между двумя бун- п!ло, он принялся небрежно бродить по поляне, где его должен ‹›ыл увидеть всякий вышедший из того или другого дома; это (›ыл кроткий китаец, не беспокоившийся ни о чем, кроме остывающего завтрака.

В эту минуту Уанг решил порвать всякие сношения с «Номером первым», человеком безоружным и уже наполовину побежденным. До сих пор он колебался принять ту или иную линию поведения, но борьба, которую он только что угадал, решила нопрос: «Номер первый» был человек обреченный, один из тех нюдей, которым нельзя прийти на помощь, не подвергая самого себя ужасным бедствиям. Прогуливаясь с совершенно беспечным видом по поляне, Уанг удивлялся тому, что до него не доносится из дому никакого шума. Бьггь может, белая женщина подралась со злым духом, который, конечно, ее убил. Потому что никто не появлялся из дому, на который он поглядывал уголком глаза. Свет и тишина оставались неизменными вокруг бунгало.

Между тем внутри здания человек с тонким слухом не назвал бы полной тишину средней комнаты. Ее нарушал едва различимый звук, такой слабый, что казалось, сквозь занавес доносился призрак шепота.

Ощупывая участливо и нежно свое горло, Рикардо ворчал с восхищением:

— У вас стальные пальцы. Мускулы великана, черт возьми.

По счастью для Лены, нападение Рикардо было так внезапно — она в это время закладывала вокруг головы свои тяжелые косы, — что она не успела опустить рук. Он не мог прижать их ей вдоль тела, и это увеличило ее шансы сопротивления. Прыжок Рикардо едва не опрокинул молодую женщину. По счастью также, она стояла в конце комнаты; грубо толкнувшись о стену, она нашла в себе достаточно силы для сопротивления силе толчка, которая даже помогла ей в инстинктивном усилии оттолкнуть нападающего.

После первого мгновения испуга, настолько сильного, что она не могла даже вскрикнуть, она ни одной минуты не сомневалась в характере опасности. Она защищалась с полным и ясным сознанием, с силой инстинкта, которая является источником всякого энергичного усилия; это уже не была та молодая девушка, которая, прижатая к стене в темном коридоре Шомбергом, дрожала от стыда, отвращения и страха и теряла силы от одного омерзительного шепота человека, который еще ни разу не прикоснулся к ней своей толстой лапой.

Нападение этого нового врага было простым и прямым насилием; это не был уже хитрый и зловещий план обращения ее в рабство, который вызывал у нее тошноту и, в ее одиночестве, заставлял ее чувствовать, что ее преследователи сильнее ее. Теперь она больше не была одна на свете. Она сопротивлялась, нг теряя сил, потому что теперь она не была лишена нравственной опоры, потому что она была существом, нужным кому-то, по тому что защищалась она не для себя одной. Она сражалась ш жившую в ней веру — веру в человека и его судьбу и, быть мо жет, за веру в бога, который так чудесно поставил этого человс ка на ее пути.

Она упорно, с отчаянием сжимала пальцы вокруг шеи Ри кардо, покуда не почувствовала, что под этим смертоносным давлением ослабевает ужасное объятие. Тогда, последним уси лием рук и внезапно поднятого колена, она отбросила его к стс не. На полдороге стоял кедровый сундук, и с глухим шумом, от давшимся по всему дому, Рикардо упал на него, в сидячем по ложении, наполовину задушенный и менее утомленный усили ем борьбы, чем ее волнениями.

Разбитая, в свою очередь, затраченной ею силой, она шата ясь отступила назад и села на край постели. Задыхающаяся, но спокойная и без смущения, она укрепляла под мышками свой саронг с Целебеса, с коричневыми и желтыми разводами, кото рый развернулся во время борьбы. Потом, сложив обнаженные руки на груди, решительная и бесстрашная, она оперлась на свои скрещенные ноги.

Наклонившись вперед, потеряв всю свою энергию, жалкий, как промахнувшийся в своем прыжке дикий зверь, Рикардо встретился взглядом с серыми глазами Лены; это были широко открытые, испытующие, таинственные глаза под дугой сдвинутых вместе бровей. Между их лицами было не более фута расстояния. Он перестал ощупывать свою шею и тяжело уронил ладони на колени. Он не смотрел больше на обнаженные плечи и сильные руки молодой женщины; он смотрел в пол. Он потерял одну из своих соломенных сандалий. Стул, на котором лежало белое платье, был опрокинут; это был единственный след борьбы, если не считать нескольких брызг воды из упавшей на пол губки.

Рикардо дважды с усилием глотнул слюну, словно для того, чтобы убедиться в состоянии своего горла, прежде чем снова возвысить голос:

— Ладно… Я никогда не собирался причинить вам зло… а между тем я не шучу, когда берусь за дело.

Он закатал панталоны, чтобы показать привязанный к ноге нож. Она, не поворачивая головы, посмотрела на него и прошептала с презрительной суровостью:

— О да… воткнув мне в грудь эту игрушку. Но не иначе…

Он покачал головой со сконфуженной улыбкой.

— Послушайте! Теперь я благоразумен. Это правда… вам не надо объяснять почему… вы это знаете. И я вижу теперь, что с вами надо было не так браться за это дело.

#9632; Лена не отвечала. Ее неподвижный взгляд выражал терпеливую грусть, которая смутила Рикардо как откровение неизмеримой глубины. Он добавил после некоторого колебания:

— Вы не поднимете шума из-за этой глупой попытки?

Она сделала едва заметное движение головой.

— Черт возьми, вы молодец! — с горячностью прошептал он, чувствуя большее облегчение, чем она могла предположить.

Разумеется, при первой попытке к бегству он всадил бы ей между лопатками нож, чтобы заставить ее молчать; но это означало бы провал всего дела; ярость патрона не знала бы границ. Женщина, которая после такого нападения не поднимает шума, втайне уже простила. У Рикардо не было мелочного самолюбия, но ясно было, что, раз она так легка простила, она не испытывает к нему отвращения. Он чувствовал себя польщенным. И кроме того, молодая женщина, казалось, уже не боялась его. Рикардо чувствовал какую-то нежность к этой девушке, к этой смелой красавице, которая не пыталась бежать от него с криком.

— Мы будем друзьями, — прошептал он. — Я не отказываюсь от вас. О нет! Друзья, настоящие друзья! Черт возьми, вы не ручная! Я тоже нет. Вы это скоро узнаете.

Он не подозревал, что если она не бросилась бежать, то потому, что в это самое утро, побуждаемый все возраставшей тревогой, которую внушали ему необъяснимые посетители, Гейст поверил ей причину своей озабоченности: ночью он искал свой револьвер, исчезновение которого оставляло его безоружным и беззащитным. Тогда она едва поняла значение этого признания. Теперь она усвоила его вполне. Ее неподвижность, хладнокровие, которое ей удавалось сохранить, производили глубокое впечатление на Рикардо. Вдруг она спросила:

— Чего вы хотите?

Он не поднял глаз. Уронив руки на колени, опустив голову, он переживал, казалось, усталость несложной души, усталость, вызванную, скорее, нравственной, нежели физической борьбой. На ее прямой вопрос он ответил так же прямо, словно от усталости не мог притворяться:

— Кубышку.

Молодая женщина не поняла. Взгляд ее серых глаз, пламенный и вместе с тем загадочный под черными бровями, не отрывался от лица Рикардо.

— Кубышку? — проговорила она спокойно. — Что вы хотите этим сказать?

— Ну мошну, деньги… то, что ваш джентльмен за столько лет награбил направо и налево… Мошну! Не понимаете? Смотрите!

Все еще глядя в пол, он сделал вид, что считает на ладони деньги. Она немного опустила глаза, следя за этой мимикой, но очень скоро подняла их снова к его лицу. Потом, скрывая свое тревожное недоумение, спросила громко:

— Откуда вы узнали о ее существовании? И что вам до нее?

— Все, — ответил он лаконически, негромким, но энергич ным шепотом.

Он говорил себе, что все его надежды зависят от этой жен щины. Еще свежее впечатление от проявленного им насилия вызывало в нем то чувство, которое не позволяет ни одному мужчине оставаться равнодушным к женщине, которую он хоть раз держал в своих объятиях, хотя бы и против ее желания Прощение обиды в особенности образует между ними своего рода соглашение. Он положительно чувствовал потребность довериться ей, повинуясь таким образом чисто мужскому чувству, почти физической потребности в откровенности, которое уживается с самым грубым и самым подозрительным характером.

— Понимаете ли, тут надо загрести кое-что, — продолжал он с новым выражением.

Теперь он смотрел ей в лицо.

— Нас навел на след этот толстый слизняк, Шомберг.

Бессильное горе и преследуемая невинность оставляют в душе такой глубокий след, что эта женщина, только что бесстрашно противостоявшая дикому нападению, не смогла сдержать нервной дрожи, услыхав ненавистное имя.

Речь Рикардо становилась более торопливой и более конфиденциальной.

— Трактирщик хочет таким образом отомстить ему… вам обоим; он мне так сказал. Он полюбил вас. Он бы отдал все, что имел, в ваши руки, в те руки, которые меня наполовину задушили. Но это было выше ваших сил, а? Тут уж ничего не поделаешь!

Он перебил сам себя:

— Так вы предпочли пойти за джентльменом.

Она слегка кивнула головой. Рикардо с жаром продолжал:

— Я тоже… я предпочел пойти за джентльменом вместо того, чтобы быть рабом на жалованье. Но этим иностранцам доверять нельзя. Вы слишком добры к нему. Человек, который ограбил своего лучшего друга! Да, я эту историю знаю. Можно угадать, как он начнет обращаться с женщиной через некоторое время.

Он не знал, что наполнял теперь сердце Лены ужасом. Тем не менее серые глаза не отрывались от него, неподвижные и внимательные, словно усыпленные, под белым лбом. Она начинала понимать. Слова Рикардо принимали в ее мозгу определенное и ужасающее значение, которое он постарался разъяснить еще больше.

— Мы с вами созданы, чтобы понять друг друга. То же рождение, то же воспитание, пари держу. Вы не ручная. Я тоже. Вас силой вытолкнули в этот прогнивший от лицемерия свет. Меня тоже!

Испуганная неподвижность молодой женщины принимала в глазах Рикардо вид очарованного внимания. Он спросил вне- ulimo:

— Где он?

Ей пришлось сделать усилие, чтобы прошептать:

— Кто?

— Ну, клад… кубышка… мошна. Надо попытаться загрести его. Он нам нужен; но это нелегко, и вы должны нам помочь. Послушайте-ка, он в доме?

Как эта часто случается с женщинами, ум Лены был обост- 1›ен самим ужасом разгаданной ею угрозы. Она отрицательно покачала головой:

— Нет.

— Наверно?

— Да.

— Я так и думал. Ваш джентльмен доверяет вам?

Она снова покачала головой.

— Дьявольский лицемер! — проговорил он убежденно.

Он подумал немного.

— Он из ручных, не так ли?

— Убедитесь в этом сами!

— Положитесь в этом на меня. У меня нет охоты умирать, прежде чем мы с вами не подружимся.

Рикардо произнес эти слова со странным видом кошачьей любезности, потом вернулся к занимавшему его вопросу:

— Но вы, может быть, могли бы добиться, чтобы он доверился вам?

— Доверился мне? — проговорила она с отчаянием, которое тот принял за насмешку.

— Будьте на нашей стороне, — настаивал он, — пошлите к черту все это проклятое лицемерие! Может быть, вы и без его признаний нашли уже способ кое-что узнать, а!

— Может быть, — произнесла она, чувствуя, что губы ее холодеют.

Рикардо смотрел теперь на ее спокойное лицо с некоторым почтением. На него производили даже впечатление неподвижность молодой женщины и ее лаконизм. Со своей женской догадкой она почувствовала произведенное ею впечатление, впечатление, будто она многое знает и держит то, что знает, при себе. Впрочем, она ничего не делала для этого. Ободренная таким образом, вступив против воли на путь притворства — прибежища слабых, — она с трудом сделала отчаянное усилие и вызвала улыбку на свои похолодевшие, сухие губы. Притворство — прибежище слабых и трусливых, но и безоружных также. Между очарованным сном ее жизни и жестокой катастрофой она могла поставить только свое притворство. Ей казалось, что сидевший вот тут, перед ней, человек был неизбежным спутником всей ее жизни. Это было воплощение зла в этом мире. Она не стыдилась своего двуличия. С великодушным мужеством женщины она не оглядываясь бросилась на этот путь, как только заметила его, сомневаясь только в собственных силах. Положение вещси наполняло ее ужасом; но, понимая уже, со всей экзальтацией женщины, что, любил ли ее Гейст или нет, сама она его люби ла, и чувствуя, что эту опасность навлекала на него она, — она стояла перед нею со страстным желанием защитить свое сча стье.

III

Молодая женщина предстала перед Рикардо в таком неожи данном свете, что ему не удалось применить в отношении сс своих критических способностей. Улыбка Лены казалась ему многообещающей. Он совсем не ожидал найти ее такой. Слы шав, как говорили о ней эти болваны, кто бы мог представить себе такую девушку? «Вот это баба так баба», — говорил он себе фамильярно, но с оттенком почтительности. Мужество молодой женщины, ее физическая сила, которую он испытал на себе, пробуждали его симпатию. Он чувствовал, что его привлекают к ней эти доказательства поразительной энергии. Что за девушка! У нее была сильная душа, а ее намерение бросить своего приятеля доказывало, что она не была лицемеркой.

— А что, ваш джентльмен метко палит? — спросил он снова, глядя равнодушно в пол.

Она едва поняла смысл этой фразы, но, догадавшись, что дело шло о каком-то таланте, прошептала, не выдавая себя:

— Да.

— Мой тоже… больше чем метко, — проговорил Рикардо.

Потом в порыве откровенности:

— Я не так ловок, как он, в этой игре, но все же ношу при себе достаточно опасный инструмент, — сказал он, ударяя себя по ноге.

Теперь Лена больше не позволяла себе вздрагивать. Совершенно окаменевшая, неспособная даже перевести взгляд, она испытывала ужасающее умственное напряжение, какое-то полное забвение всего окружающего. Рикардо попытался по-своему повлиять на нее.

— И мой джентльмен не таков, чтобы меня покинуть. Он-то не иностранец, а вы, с вашим бароном, вы не знаете, что вас ожидает или, вернее, вы, как женщина, слишком хорошо знаете… Гораздо лучше не ожидать, пока он вас бросит! Пойдемте — ка с нами и возьмите свою долю… мошны, разумеется. Вы знаете же кое-что о ней?

Она почувствовала, что, если она словом или знаком даст понять, что на острове нет никакого сокровища, жизнь Гейста будет висеть на волоске; но напряженность ее мысли была такова, что лишала ее сил связать несколько слов. Она не находила и самих слов… она нашла одно слово: «Да». Она прошептала его, не дрогнув. Рикардо принял этот слабый, сдавленный звук за холодное и сдержанное согласие, которое со стороны этой так удивительно владеющей собой женщины имело гораздо больше значения, чем тысяча слов всякой другой. Он подумал с восхищением, что нашел женщину, единственную из миллиона, из десяти миллионов женщин. Его шепот сделался умоляющим:

— Отлично! Теперь все, что вам остается сделать, это узнать, где он зарыл кубышку. Но вы должны поторопиться. С меня довольно ползания на животе, которое я проделываю, чтобы не спугнуть вашего джентльмена. За кого меня принимают? За пресмыкающееся?

Она широко открыла пристальные глаза, как галлюцинирующий, который ночью прислушивается к потусторонним звукам, к злым чарам. И все это время в голове ее продолжалось это искание слов, спасительной мысли, которая казалась такой близкой и не хотела дать себя поймать. Вдруг она нашла. Да, надо было заставить этого человека выйти из дому. В это самое мгновение снаружи донесся голос Гейста, отдаленный, но очень явственный, проговоривший:

— Вы меня ищете, Уанг?

Для Лены, среди охватывавшей ее тьмы, это было блеском молнии, осветившей отверстую пропасть у ее ног. Она выпрямилась судорожным движением, не имея сил встать совсем. Рикардо, напротив, тотчас вскочил на ноги, неслышно, как кошка. Его желтые, блестящие глаза скользнули по сторонам, хотя он и казался неспособным сделать какое-либо движение. Только усы его шевелились, словно усики животного.

Ответ Уанга «Иа туан» донесся до них более слабо. Потом Гейст сказал:

— Отлично! Можете подавать кофе. «Мем Пути» еще у себя?

На этот вопрос Уанг не ответил.

Глаза Рикардо и молодой женщины встретились; они были совершенно лишены выражения; все их чувства были направлены к улавливанию шагов Гейста или малейшего доносившегося снаружи звука, который означал бы, что отступление Рикардо отрезано. Уанг должен был завернуть за угол дома. Теперь он находился позади бунгало, что лишало Рикардо возможности проскользнуть туда прежде, чем Гейст войдет через парадную дверь.

Лицо преданного секретаря омрачилось гневом или страхом. На этот раз дело провалилось не на шутку. Он, быть может, бросился бы к задней двери, если бы не услыхал, что Гейст входит на крыльцо. Он поднимался медленно, как человек ослабевший, утомленный или просто задумавшийся. Рикардо представил себе его лицо с величественными усами, высоким лбом, невозмутимыми чертами и спокойными, мечтательными глазами. Пойман в западню! Проклятие! В конце концов патрон, должно быть, прав: следует остерегаться женщин. Валяя дурака с этой бабой, он провалил все дело! Пойманному таким образом, ему оставалось только убить, потому что его присутствие здесь разоблачит весь их замысел. Но все же он не был в претензии на молодую женщину, к которой чувствовал такое влечение.

Гейст остановился на веранде, быть может, даже у самой двери.

— Он убьет меня, как собаку, если я не потороплюсь, — глухо прорычал Рикардо.

Он наклонился, чтобы выхватить нож. Он собирался броситься за занавес, неукротимый, неожиданный и смертоносный, как молния. Рука Лены, вцепившись ему в плечо, остановила его порыв. Повинуясь более ощущению, нежели силе этой руки, он резко повернулся, собранный в комок для прыжка, со свирепым взглядом желтых глаз. Что это? Уже не обратилась ли она против него?

Он хотел было всадить нож в ее обнаженную грудь, когда заметил, что ее другая рука указывала ему на окно. Это было узкое отверстие с одной ставней, прорезанное очень высоко, почти под потолком. Он тупо уставился на него. Молодая женщина бесшумно отошла, подняла упавший стул и приставила его к стене. Потом она бросила ему взгляд через плечо. Но Рикардо не нуждался в том, чтобы ему показывали дорогу. В два прыжка он на цыпочках очутился рядом с Леной.

— Торопитесь! — проговорила она, задыхаясь.

Он схватил ее руку и сжал со всей силой безмолвной благодарности, как пожимает руку товарища человек, которому некогда тратить время на слова. Потом он стал на стул. Рикардо был слишком мал ростом, чтобы вскарабкаться на окно без шума. Он колебался с минуту. Она, прислушиваясь, нажимала своими прекрасными руками на сиденье стула, в то время как легко и гибко он пользовался спинкой как лестницей. Вся масса черных волос молодой женщины упала ей на лицо.

В соседней комнате послышались шаги, и голос Гейста произнес:

— Лена!

— Да, одну минутку, — ответила она с особой интонацией, которая, как она знала, должна была помешать Гейсту войти немедленно.

Когда она подняла глаза вверх, Рикардо уже исчез. Он так быстро скользнул наружу, что Лена не слыхала ни малейшего шума. Тогда она выпрямилась, испуганная, растерянная, словно очнувшись от наркоза, с тяжелым, невидящим, устремленным в землю взглядом; она совершенно утратила мужество, и ее воображение, казалось, умерло в ней, не способное даже вновь оживить ее страх.

Гейст рассеянно шагал по соседней комнате. Звук его шагов оживил молодую женщину. Она внезапно стала думать, слышать, видеть, и то, что она увидала — или, вернее, узнала, так как глаза ее не отрывались от этого все время, — это была сандалия Рикардо, которую он потерял в борьбе. Она едва успела сделать шаг и поставить на нее ногу: занавес заколыхался и, откинувшись, показал стоявшего в дверях Гейста.

После успокоенного очарования чувств, настоящего волшебного сна, испытанного ею возле этого человека, сознание опасности, которой он подвергался, словно обжигало ей грудь. Она почувствовала, как в ней что-то вздрагивало, что-то глубокое, словно некая вторая жизнь.

Комната была погружена в полумрак, потому что Рикардо, прыгая, нечаянно захлопнул ставню. Гейст взглянул на Лену. ^ — Как? Вы еще не причесаны? — удивился он.

— Я это сейчас сделаю. Одну минутку, — спокойно ответила она, не двигаясь и не снимая ноги с туфли Рикардо.

Гейст отступил на шаг и опустил занавес. Лена тотчас нагнулась, чтобы поднять сандалию, взяла ее в руку и повернулась во все стороны, ища, куда ее спрятать. Она не видела в комнате ничего подходящего: сундук, чемодан, несколько ее платьев, развешанных на палках… не было ни о Дного местечка, куда бы случай не мог в любой момент толкнуть руку Гейста. Ее растерянно блуждавший взгляд остановился на полузакрытом окне. Она подбежала к нему и, встав на цыпочки, концами пальцев достала до ставни. Она распахнула ее, отступив на середину комнаты и повернувшись к окну, размахнулась, рассчитывая силу размаха так, чтобы брошенная слишком сильно сандалия не задела за выступ крыши. Эта была задача большой ловкости для мускулов этих прекрасных рук, еще дрожавших от ужасной борьбы, для этого мозга, разгоряченного возбуждением опасности, и для этих нервов, от напряжения которых у нее перед глазами летали черные мухи. Наконец, брошенная ее рукою сандалия пролетела отверстие окна; она скрылась из вида. Молодая женщина прислушалась: она не услыхала никакого шума, сандалия исчезла, словно у нее были крылья, чтобы улететь. Ни одного звука, ничего!..

Уронив руки вдоль тела, прижав их к себе, Лена стояла неподвижная, окаменелая. Легкий свист дошел до ее слуха. Рассеянный Рикардо хватился своей потери и терзался тревогой. Появление вылетевшей из-под крыши сандалии успокоило его. Полный сочувствия, он решил подать молодой женщине этот сигнал.

Она сильно покачнулась и избежала падения, только охватив обеими руками один из грубо выточенных столбиков, которые поддерживали полог над кроватью. Она долго держалась за него, прижавшись к дереву лбом. Одна сторона саронга спустилась до ее бедра. Длинные темные волосы падали прямыми полусырыми прядями и казались черными на ее белом теле. Ее обнаженный бок, влажный от вызванной ужасом и усталостью испарины, блестел тусклым, холодным блеском, напоминавшим полированный мрамор, под сливавшимся в окно ярким светом — слабым отблс ском жгучего и яростного пламени тропического солнца, дрожавшего от усилия зажечь землю и превратить ее в груду пепла.

IV

Сидя у стола с опущенной на грудь головой, Гейст поднял глаза при легком шелесте платья Лены. Он был поражен смертельной бледностью ее лица и пустым взглядом глаз, которые пристально смотрели на него, словно не узнавая. Но Лена успокоила его и на его тревожные расспросы ответила, что с нею, право, ничего не случилось. Когда она встала, у нее кружилась голова, и после ванны она даже почувствовала легкую слабость. Ей пришлось посидеть немного, что ее и задержало.

— Я не причесалась. Я не хотела заставлять вас ждать дольше, — сказала она.

Он не стал больше расспрашивать, так как она, по-видимому, не придавала этому недомоганию никакого значения. Она не подняла кверху волос, а пригладила их и связала сзади лентой. Открытый лоб придавал ей очень юный вид, вид почти девочки, лицо озабоченного ребенка.

Гейст удивился, не видя появления Уанга. Китаец всегда материализовался как раз в ту минуту, как они садились за стол, ни раньше, ни позже. На этот раз обычное чудо не свершилось. Что это означало?

Гейст позвал, чего он не любил делать. Из палисадника очень скоро донесся ответ:

— Ада туан!

Опершись на локоть с опущенными в тарелку глазами, Лена, казалось, ничего не слыхала. Когда Уанг вошел с подносом, его косые глаза не переставая наблюдали исподтишка за молодой женщиной. Белые не обратили на него ни малейшего внимания, и он удалился, не услыхав ни одного слова. Он присел на корточки позади дома. Его характерный для китайца ум, очень ясный, но не особенно широкий, был поглощен простою видимостью вещей; он прислушивался только к инстинкту самосохранения, не давая увлечь себя ни романтическому героизму, ни чувству долга или велениям совести. Его слабо сплетенные желтые руки лениво висели у него между колен. Могилы предков Уанга находились очень далеко отсюда; родители его умерли; его старший брат служил солдатом в ямыне какого-то мандарина где-то там, на Формозе. Здесь никто не имел прав ни на почитание, ни на послушание с его стороны. В течение многих лет, нигде никогда не привязываясь, он работал без отдыха. Единственной связью его была альфуроска, которой он уступил значительную часть скопленного с большим трудом имущества.

Таким образом, у него были обязательства только в отношении самого себя.

Угаданная позади занавески борьба была плохим предзнаменованием для этого «Номера первого», к которому китаец не испытывал ни любви, ни ненависти. Это событие произвело на него такое сильное впечатление, что он забылся над своим кофейником до тех пор, покуда белый не позвал его. Уанг вошел, исполненный любопытства. Очевидно, белая женщина сражалась со злым духом, который выпил у нее половину крови прежде, чем ее отпустил. Что касается мужчины, то Уанг давно считал его существом заколдованным, а теперь он был обречен. Он слышал в столовой их голоса. Сильно встревоженный Гейст уговаривал молодую женщину лечь. Она ничего не ела.

— Это будет лучше для вас! Прошу вас!

Она сидела неподвижно и время от времени покачивала головой, словно против ее страданий не существовало никаких средств. Но Гейст настаивал; она прочла в его глазах удивление и внезапно уступила.

#9632; — Вы, может быть, в самом деле правы.

Она не хотела вызывать у Гейста удивления, которое могло его довести до подозрений. Надо было, чтобы он ничего не подозревал.

В ней уже зародилось, вместе с сознанием своей любви и чего-то восхитительного и более глубокого, нежели самые страстные объятия, чисто женское недоверие к мужчине и его обольщению; она угадывала в нем ту чрезмерную щепетильность, то нелепое отвращение от признания грубой силы фактов, которого не боится ни одна истинная женщина. У нее не было никакого плана действий, но ум ее, успокоенный усилием, которое она делала, чтобы сохранить перед Гейстом естественный вид, угадывал, что ее мужество обеспечивало им, по крайней мере, кратковременную безопасность. Она отлично поняла Рикардо, быть может, благодаря одинаковости их жалкого происхождения из подонков общества. Он некоторое время будет держать себя смирно. Эта успокоительная уверенность позволяла ей сильнее чувствовать свое утомление, тем более жестокое, что оно происходило не столько от затраты физических сил, сколько от ужасающей внезапности ее усилий. Она попыталась бы превозмочь эту усталость просто по велению инстинкта, если бы не настояния Гейста. Под влиянием чисто мужской преувеличенной тревоги она повиновалась женственной потребности уступить, сладости подчинения.

— Я сделаю, как вы хотите, — сказала она.

Встав на ноги, она почувствовала себя охваченной волной слабости, которая захлестнула ее, окружив словно теплой водой и наполнив ее уши легким шумом пустой раковины.

— Помогите мне! — вскричала она.

Гейст обнял ее за талию одной рукой; он делал это нередко, но ощущение этой поддержки было по-новому сладостно для Лены. Она всею тяжестью отдалась этому покровительственно му объятию и вдруг содрогнулась, подумав, что впредь ей при дется охранять и защищать этого человека, достаточно сильного для того, чтобы поднять ее, как он и делал это в ту минуту, по тому что Гейст понес ее на руках после того, как медленно до вел до порога комнаты. Так было проще и скорее, чем застав лять ее делать несколько последних шагов. Он был слишком встревожен, чтобы задуматься над этим усилием. Он поднял ее очень высоко и положил на постель, как укладывают ребенка в колыбельку. Потом он сел на край кровати, скрывая свое беспокойство под улыбкой, которую мечтательная неподвижность взгляда Лены оставила без ответа. Но, нащупав руку Гейста, она жадно схватила ее; потом, пока она сжимала ее со всей оставшейся у нее силой, ее внезапно и властно охватил непреоборимый сон, как он охватывает дитя в колыбели, и она заснула, полуоткрыв губы, чтобы сказать ласковое успокаивающее слово, которого не успела произнести.

Пылающая тишина царила над Самбураном.

— Что означает эта новая загадка? — прошептал Гейст, наблюдая ее глубокий сон.

Он был так глубок, этот зачарованный сон, что, когда, минуту спустя, Гейст попытался тихонько разжать пальцы молодой женщины, чтобы высвободить свою руку, ему удалось сделать это, не вызвав у нее ни малейшего движения.

«Объяснение, должно быть, есть, и очень простое», — подумал он, выходя на цыпочках в столовую.

Он машинально взял с верхней полки книгу и уселся читать, но сколько ни смотрел на ее страницы, не мог вникнуть в их содержание. Глаза его оставались прикованными к сжатым параллельным строкам. Подняв их внезапно, без особой причины, он увидел по другую сторону стола неподвижно стоявшего Уанга и сразу овладел всеми своими способностями.

— Ах, да, — сказал он, словно вспомнил о позабытом и довольно неприятном, заранее назначенном свидании.

Он подождал немного; потом, несмотря на любопытство, нехотя спросил молчаливого Уанга, что его сюда привело. Гейст думал, что Уанг заговорит об украденном револьвере, но произнесенные гортанным голосом слова не имели отношения к этому щекотливому вопросу. Он говорил о чашках, блюдцах, тарелках, ножах и вилках. Все эти предметы были убраны в шкафу на веранде, на свои места, чисто вымытые, «все в полном порядке». Гейст удивился этой щепетильности у человека, который собирался его покинуть; тогда как он нисколько не был удивлен, когда Уанг закончил свой отчет по хозяйству следующими словами:

— Моя теперь уйти.

— А, теперь вы уходите? — сказал Гейст, откидываясь назад и положив на колени книгу.

— Да. Моя не любит. Один человек, два человека, три человека… нет хорошо! Моя теперь уйти.

— Что заставляет вас бежать таким образом? — спросил Гейст.

У него внезапно появилась надежда получить какие-либо разъяснения от существа, столь резко от него самого отличавшегося, смотревшего на мир с простотой и бесхитростностью, на которые собственный его ум был не способен.

— Почему? — снова начал он. — Вы к белым привыкли. Вы их хорошо знаете.

— Да. Моя знать, — согласился непроницаемый Уанг. — Моя знать много.

В действительности Уанг знал только свое собственное намерение. Он решил уйти со своей туземной женой подальше от белых и их непостоянной жизни. Первой причиной подозрений и испуга Уанга был Педро. Китаец видел дикарей. В качестве кули он плавал вверх по некоторым рекам острова Борнео и доходил до страны Дингов. Он углублялся также на остров Минданао, где туземцы живут на деревьях, почти как животные; но этот Педро, это мохнатое существо с клыками и диким рычанием совсем не подходил под его представление о человечестве. Сильное впечатление, которое произвел на него Педро, было первой причиной, побудившей его украсть револьвер. Размышления об общем положении вещей и беззащитности «Номера первого» пришли позже, после того как он взял револьвер и коробку с патронами из ящика в столовой.

— А, так вы многое знаете о белых? — спросил Гейст слегка насмешливым тоном.

Короткое размышление дало ему почувствовать, что ему нечего было надеяться получить револьвер обратно ни посредством убеждений, ни посредством других, более резких мер.

— Вы говорите это, но на самом деле вы боитесь тех белых, вон там.

— Моя не бояться, — возразил Уанг глухим голосом, откидывая голову назад, что придало его шее напряженный, более чем когда-либо, тревожный вид, — Моя не любить, — добавил он более спокойным тоном. — Моя шибко больная.

Он положил руку себе на грудь.

— Это, — сказал Гейст, — чистая ложь. Мужчине не пристало так говорить. Да еще после того, как он украл мой револьвер.

Он внезапно решил заговорить об этой краже; никакой откровенностью нельзя было ухудшить положение вещей. Он не думал, чтобы Уанг носил револьвер на себе, и по зрелом размышлении заключил, что китаец никогда не намеревался употребить это оружие против него. При этом прямом обвинении, которое застало его врасплох, Уанг вздрогнул; потом, распахивая куртку со всей видимостью судорожного негодования:

— Моя — нет! Смотри, твоя смотри! — прокричал он, симулируя сильный гнев.

Он сильно бил себя по голой груди, обнажал свои ребра, трепетавшие от прерывистых вздохов оскорбленной добродетели, свой гладкий живот, колыхавшийся от негодования. Он тряс свои широкие синие штаны на желтых икрах. Гейст спокойно наблюдал за ним.

— Я не говорил, что он у вас при себе, — заметил он, не повышая голоса, — но револьвера нет там, куда я его клал.

— Моя нет револьвер, — упрямо повторял Уанг.

Лежавшая на коленях Гейста книга неожиданно соскользнула на пол, он сделал резкое движение, чтобы удержать ее, Уанг, от которого стол скрывал причину этого движения, почуял в нем угрозу и отскочил назад. Когда Гейст снова поднял глаза, китаец был уже у двери, повернувшись лицом к зале, не испуганный, но настороженный.

— Что случилось? — спросил Гейст.

Уанг многозначительно кивнул бритой головой на занавесь, закрывавшую вход в столовую.

— Моя не любит, — повторил он.

— Что вы хотите сказать, черт возьми?

Гейст был искренне удивлен.

— Не любите чего?

Длинным, лимонного цвета пальцем Уанг указал на неподвижные складки.

— Два, — сказал он.

— Два чего? Я не понимаю.

— Если ваша узнать, ваша не любить такая вещи. Моя много знать. Моя теперь уйти.

Гейст поднялся со стула; но Уанг еще мгновение простоял на пороге. Миндалевидные глаза придавали его лицу выражение тихой и сентиментальной меланхолии. Мускулы его шеи заметно двигались, когда он проговорил отчетливо гортанное «Прощайте», потом он скрылся из глаз «Номера первого».

Уход китайца сильно изменял обстановку, и Гейст подумал о том, что следовало предпринять при новом положении вещей. Он долго колебался; потом, пожав с усталым видом плечами, вышел на веранду, спустился со ступенек и твердыми шагами задумчиво направился к бунгало своих гостей. Он хотел сделать им важное сообщение и не имел ни цели, ни желания смутить их неожиданным визитом. Но так как их дикий слуга покинул свой пост, внезапное появление Гейста на пороге заставило вздрогнуть и мистера Джонса, и его секретаря. Их разговор должен был быть очень интересным, чтобы помешать им услышать шаги посетителя. Несмотря на темноту, царившую в комнате с закрытыми от жары ставнями, Гейст увидел, как они поспешно отскочили друг от друга. Мистер Джонс заговорил первым.

— Ах, вы вернулись? Войдите, войдите!

Гейст снял на пороге шляпу и вошел в комнату.

V

Внезапно проснувшись, Лена окинула глазами комнату и увидела, что она одна. Она быстро встала, словно стараясь своею деятельностью победить угнетавшее ее сжимание сердца. Но это ощущение было мимолетно. Овладев собой из самолюбия, из необходимости, а также из той гордости, которую женщины черпают в самоотречении, она встретила возвращавшегося из бунгало незнакомцев Гейста улыбкой и ясным взглядом.

Ему удалась ответить ей улыбкой, но молодая женщина заметила, что он избегал ее взгляда; она сжала губы, опустила глаза и принялась говорить с ним безразличным тоном; она без труда притворялась спокойной, как будто с восхода солнца стала чрезвычайно опытной в притворстве.

— Вы опять были там?

— Да… Я думал… но я должен вам сначала сказать, что мы окончательно лишились Уанга.

— Окончательно? — повторила она, словно не понимая.

— Да, к счастью или к несчастью, не умею вам сказать. Он отказался служить дольше. Он ушел.

— Но вы ведь этого ожидали. Не правда ли?

Гейст сел по другую сторону стола.

— Да. Я ожидал этого с тех пор, как обнаружил кражу револьвера. Он утверждает, что не брал его. Само собою разумеется! Китаец никогда не видит необходимости сознаться. Возражать против любого обвинения одно из правил хорошего тона; но он не рассчитывал убедить меня. Под конец он стал несколько загадочен, Лена. Он меня смутил.

Гейст остановился. Молодая женщина казалась поглощенной собственными мыслями.

— Он меня смутил, — повторил Гейст.

Она уловила тревогу в его голосе и слегка повернула голову, чтобы взглянуть на него через стол.

— Надо было что-нибудь серьезное, чтобы вас смутить, вас, — проговорила она.

Сквозь ее полуоткрытые губы, напоминавшие спелый гранат, сверкали белые, ровные зубы.

— О, дело было только в одном слове… и в кое-каких жестах. Он наделал немало шума. Я удивляюсь, как мы вас не разбудили. Какой у вас детский сон! Скажите, вы лучше себя чувствуете?

— Я отлично отдохнула, — сказала она, снова улыбаясь ясной улыбкой. — Я не слыхала никакого шума и очень этому рада. Его манера говорить и глухой голос пугают меня. Мне не нравятся все эти иноземные люди.

— Он сделал это перед самым уходом… перед бегством следовало бы сказать. Он кивал головой и показывал на портьеру вашей комнаты. Разумеется, он знал, что вы там. Казалось, он считал… он имел такой вид, словно старался дать мне понять, что… ну, что вам угрожает особая опасность. Вы знаете, как он говорит.

Она ничего не сказала, не сделала никакого движения, но легкий румянец ее щек исчез.

— Да, — начал снова Гейст. — Казалось, он хотел предостеречь меня. Очевидно, это так и было. Неужели он вообразил, что я позабыл о вашем существовании? Единственное слово, которое он проговорил, было «два», — по крайней мере, мне так послышалось. Да, «два»… Он сказал, что этого он не любит.

— Что это означает? — прошептала она.

— Мы знаем, что означает слово «два», не правда ли, Лена? Нас двое. И никогда не было на свете более уединенной четы, моя дорогая. Быть может, он хотел напомнить мне, что у него тоже есть жена, которую ему нужно охранять. Почему вы так бледны, Лена?

— Разве я бледна? — небрежно спросила она.

— Да, вы бледны.

Он был не на шутку встревожен.

— Во всяком случае, не от страха, — искренне воскликнула она.

На самом деле она испытывала своего рода отвращение, которое, не лишая ее самообладания, было, быть может, тем более тягостным, но зато не парализовало ее мужества.

Гейст, в свою очередь, улыбнулся.

— Я не знаю, чтобы у вас был повод для страха.

— Я хочу сказать, что не боюсь за себя.

— Я думаю, что вы очень храбры, — сказал он.

Она слегка порозовела.

— Я так непокорен внешним впечатлениям, — продолжал Гейст, — что не могу сказать того же о себе. Я недостаточно быстро реагирую.

Он продолжал другим тоном:

— Вы знаете, что я первым долгом пошел повидать этих людей сегодня утром?

— Знаю. Берегитесь! — прошептала она.

— Беречься? Как? — я спрашиваю себя об этом. У меня был длинный разговор с… Но вы их, кажется, не видали. Один из них невероятно длинное и тощее существо, которое имеет вид больного; меня не удивит, если он и на самом деле окажется больным. Он напирает на свое нездоровье довольно таинственным образом. Я думаю, что он страдал тропической лихорадкой, но не так сильно, как уверяет. Он то, что принято называть джентльменом. Казалось, он готов был рассказать мне обо всех своих приключениях — я его об этом не просил, — но заявил, что это слишком длинная история; в другой раз, когда-нибудь. «Я думаю, вы хотели бы узнать, кто я?» — спросил он меня. Я ответил, что это его дело, таким тоном, который между двумя порядочными людьми не оставляет места никаким сомнениям. Он приподнялся на локте — он лежал на походной кровати — и сказал мне: «Я — тот, который…»

Казалось, Лена не слушала, но, когда Гейст остановился, она быстро повернула голову. Он принял это движение за вопрос, но ошибся. Впечатления молодой женщины были смутны и неопределенны; вся энергия ее была направлена на борьбу, которую она собиралась вести сама, с тою великой экзальтацией любви и самопожертвования, которая является дивным даром женщины; она хотела вести ее целиком, в мельчайших подробностях, по возможности не дав Гейсту даже узнать, что она сделала. Ей хотелось бы найти какой-нибудь предлог, чтобы запереть его на замок. Если бы она знала средство усыпить его на несколько дней, она без всякого страха применила бы снадобья и заклинания. Он представлялся ей слишком возвышенным и слишком плохо вооруженным для таких столкновений. Это последнее чувство не было основано на материальном исчезновении револьвера. Для нее было почти невозможно понять полное значение этой подробности.

— Не спрашивайте меня, что он хотел сказать, Лена; я не знаю и не хочу знать. Этот джентльмен представляется мне любителем таинственности, как я вам это уже говорил. Я ему ничего не ответил, и он снова опустил голову на скатанное одеяло, которое служит ему подушкой. Он притворился страшно слабым, но я подозреваю, что он способен отлично вскочить на ноги, если захочет. Он дает понять, что был изгнан из своего общественного круга за то, что отказывался подчиняться некоторым условностям, и теперь по всему свету бродит, как мятежник. Так как я не имел никакого желания выслушивать все его сказки, то сказал ему, что подобную историю я уже слышал. У него была зловещая улыбка. Он признался, что я оказался совершенно другим человеком, чем он ожидал. Потом он прибавил: «Что касается меня, то я не хуже того джентльмена, на которого вы намекаете, и обладаю ни большей, ни меньшей решимостью, чем он».

Гейст посмотрел на Лену. Опершись на локти и положив голову на руки, она кивнула ему через стол, словно хотела сказать, что понимает.

— Ничего не может быть яснее, а? — сказал Гейст саркастическим тоном. — Если только это не шутка с его стороны, потому что он закончил фразу бесконечным приступом смеха. Я не последовал его примеру.

— Это очень жаль, — вздохнула она.

— Я совсем не смеялся. Мне это и в голову не приходило. Я не очень тонкий дипломат. Без сомнения, это было бы благоразумно, так как я в самом деле думаю, что он сказал больше, чем хотел, и пытался обмануть меня искусственной веселостью. Но, подумав хорошенько, пускать в ход дипломатию, не опирающуюся на силу, равносильно тому, чтобы опираться на гнилой тростник. И я не знаю, смог ли бы я рассмеяться, если бы даже постарался. Нет, не знаю, это было бы очень тяжело для меня. Удалось бы это мне или нет? Я слишком долго жил, замкнув шись в самом себе, обратив взоры только на призраки жизни. Обмануть человека, чтобы прийти к решению, которого можно было бы достигнуть скорее, уничтожив его, — будучи безоружным, беспомощным, лишенным даже возможности бегства… Нет! Это представляется мне унизительным. А между тем здесь у меня вы, я отвечаю за вашу жизнь! Что вы думаете, Лена? Считаете ли вы меня способным бросить вас диким зверям, чтобы сохранить свое достоинство?

Она поднялась, быстро обошла вокруг стола, легко опустилась на колени к Гейсту, обвила его шею руками и прошептала ему на ухо:

— Сделайте это, если хотите. Это единственный способ, которым я, быть может, соглашусь расстаться с вами. Из-за такой причины, которая не больше вашего мизинца.

Она слегка поцеловала его в губы и выскользнула, прежде чем он успел удержать ее. Она вернулась на свое место и снова оперлась на стол локтями. Можно было с трудом поверить, что она вставала с места. Мимолетные ощущения тяжести ее тела на коленях Гейста, обвитых вокруг его шеи рук, ее шепота у его уха, ее поцелуя на его губах — все это были, быть может, нематериальные ощущения сна, который заслонил действительную жизнь, своего рода восхитительный мираж в бесплодной сухости его мыслей. Гейст колебался нарушить молчание, как вдруг она спросила вполне положительным тоном:

— Так. А дальше?

Гейст вздрогнул.

— Ах, да… Я не последовал его примеру. Я предоставил ему смеяться в одиночестве. Его тело сотрясалось, как веселый скелет, под простыней, которой он был покрыт, не столько ради тепла, как я думаю, сколько для того, чтобы скрыть револьвер, который он держал в правой руке. Я его не видел, но отчетливо чувствовал, что он зажат у него в кулаке. Он не смотрел на меня, его глаза в течение некоторого времени не отрывались от угла. Я посмотрел туда же и увидел позади себя сидевшее на корточках дикое, мохнатое существо, которое играет у них роль слуги. Его там не было, когда я вошел. Мысль о том, что это чудовище подстерегает меня за спиной, совсем мне не улыбалась. Если бы я не был так всецело в их власти, я бы, несомненно, переменил место. Но при данном положении вещей всякое движение было бы слабостью. Я остался на своем месте. Тогда этот джентльмен стал уверять меня, что его присутствие на этом острове в моральном отношении нисколько не предосудительнее моего.

— Мы преследуем одни и те же цели, — заявил он, — но, быть может, я преследую их с большей откровенностью, чем вы, а также с большей простотой.

— Вот его подлинные слова, — продолжал Гейст, взглянув иопросительно на Лену. — Я спросил его, знал ли он заранее о моем присутствии здесь? Он ответил мне только своим зловещим оскалом. Я не настаивал на том, чтобы получить ответ, Лена. Я подумал, что так будет лучше.

С гладкого лба молодой женщины, казалось, не сходил луч света. Разделенные посредине пробором волосы покрывали ее руки, на которые опирались щеки. Она казалась сильно заинтересованной рассказом. Гейст молчал недолго. Он тихонько возобновил разговор следующим замечанием:

— Он бы бесстыдно солгал, а я не выношу, когда мне рассказывают сказки. Это вызывает во мне настоящее недомогание. Нет никакого сомнения, что я создан не для этого света. Между тем я не хотел, чтобы он думал, будто я слишком расположен отнестись благосклонно к его присутствию; поэтому я сказал ему, что его странствования по поверхности земного шара для меня совершенно безразличны и что меня интересует лишь тот момент, в который он пожелает их возобновить. Он просил меня принять во внимание состояние его здоровья. Если бы я был здесь один, как они думают, я рассмеялся бы ему в глаза. Но так как я не один… Скажите, Лена, вы уверены, что они вас не видели?

— Уверена, — быстро ответила она.

Казалось, Гейст почувствовал облегчение при ее ответе.

— Понимаете, Лена, почему я вас прошу скрываться как можно лучше; вы не созданы для того, чтобы эти люди смотрели на вас и говорили о вас. Бедная моя Лена, это чувство сильнее меня. Понятно ли оно вам?

Она сделала легкое движение головой, которое не было ни отрицательным, ни утвердительным.

— Когда-нибудь меня все же увидят, — сказала она.

— Я спрашиваю себя, сколько времени вы сможете оставаться невидимой, — прошептал Гейст задумчиво.

Он наклонился над столом.

— Дайте мне досказать. Я прямо спросил его, что ему надо. Он, казалось, не особенно хотел переходить к фактам. «Это, право, не так спешно», — сказал он. Его секретаря (на самом деле его компаньона) не было, он ходил на пристань взглянуть на лодку. Наконец, он предложил мне отложить на два дня некое сообщение, которое он должен мне сделать. Я согласился, но признался ему в то же время, что нисколько не тороплюсь услышать его сообщение и что я не могу себе представить, какое отношение ко мне могут иметь его дела. «Ах, мистер Гейст, у нас с вами больше общего, чем вы воображаете».

Гейст сильно стукнул кулаком по столу.

— Он смеялся надо мной! Я уверен, что он надо мной смеялся.

Он, по-видимому, устыдился своей выходки и слабо улыбнулся под неподвижным взглядом молодой женщины.

— Что я мог сделать?.. Даже если бы у меня были полные карманы револьверов.

Она одобрительно кивнула головой.

— Убивать грех, — прошептала она.

— Я ушел, — продолжал Гейст. — Я оставил его лежащим на боку с закрытыми глазами. Вернувшись сюда, я застаю вас с изменившимся лицом. Что с вами было, Лена? И напугали же вы меня. Потом у меня был этот разговор с Уангом, покуда вы отдыхали. Вы спокойно спали. Я уселся здесь, чтобы спокойно обдумать положение, чтобы постараться отделить скрытый смысл вещей от их внешнего вида. Я сказал себе, что эти два дня, которые у нас впереди, — своего рода перемирие. Чем больше я об этом думаю, тем больше вижу в этом своего рода молчаливое соглашение между Джонсом и мною. Это для нас преимущество, если могут существовать преимущества для таких обездоленных людей, как мы с вами. Уанг ушел. Этот, по крайней мере, открыл свои карты; но так как я не знал его намерений, то подумал, что лучше предупредить других о том, что я больше не отвечаю за китайца. Я не хотел, чтобы какая-нибудь выходка мистера Уанга ускорила решение мистера Джонса. Понимаете ли вы мою мысль?

Она одобрила кивком головы. Ее душа была всецело поглощена ее страстным решением, ее экзальтированной верой в себя, созерцанием представлявшейся ей чудесной возможности завоевать прочную, вечную любовь этого человека.

— Я никогда не видал, — продолжал Гейст, — чтобы кто-нибудь был так взволнован каким-либо известием, как Джонс и его секретарь, на этот раз возвратившийся в бунгало. Они не слыхали, как я подошел. Я выразил сожаление, что беспокою их.

— Вовсе нет! Вовсе нет! — сказал Джонс.

Секретарь прятался в углу и следил за мной, как кошка. Оба они, казалось, были настороже.

— Я пришел, — сказал я, — довести до вашего сведения, что мой слуга дезертировал. Он ушел.

Они переглянулись сначала, словно не поняли моих слов, но скоро выказали большое изумление.

— Вы хотите сказать, что ваш китаец сбежал? — проговорил Рикардо, вылезая из своего угла, — Как это?.. Вдруг?.. И почему?..

Я сказал им, что у каждого китайца бывает всегда простое и точное основание для всего, что он делает, но что заставить его сознаться в этом — дело нелегкое. Все, что он мне ответил, сказал я им, было: «Моя не любит».

Они, казалось, были очень смущены этими словами. Чего он не любит? Они очень хотели бы знать.

#9632;

— Вашего вида и вида ваших спутников, — сказал я Джонсу.

— Что вы? Полноте! — вскричал он.

И тотчас Рикардо, короткий, толстый человек, вмешался в ршговор:

— Он вам это сказал? За кого же он вас принимает, сэр? За I рудного ребенка? Или вы нас принимаете за младенцев, не в ›(›иду вам будь сказано? Держу пари, сейчас вы нам объявите, #9632;I го у вас что-то пропало?

— Я не имел намерения говорить вам что-либо подобное, — 1 к;1зал я, — а между тем это правда.

Он хлопнул себя по бедру.

— Вот! Я же говорил! Что вы думаете об этом фокусе, пат-

|ЮН?

Джонс сделал ему знак, и этот удивительный компаньон с кошачьей мордой предложил мне свою и их слуги помощь, что- |›ы поймать или убить моего китайца.

Но я не собирался просить их помощи, что я им и объявил. Я не имел ни малейшего намерения преследовать Уанга. Я про- i го пришел предупредить их, что он вооружен и что их присутствие на острове ему очень не по вкусу. Я старался дать им помять, что не отвечаю за последствия.

— Вы хотите уверить нас, — вскричал Рикардо, — что на этом острове есть сумасшедший китаец с шестизарядным револьве- |юм и что вас это не смущает?

— Странно, они, казалось, не верили тому, что я говорил. Они не переставали обмениваться многозначительными взглядами. Рикардо подошел к своему начальнику; они недолго посовещались, после чего сделали мне крайне неожиданное и для меня довольно щекотливое предложение.

Так как я отказался от их помощи в деле поимки китайца и отобрания от него моего пропавшего револьвера, самое меньшее, что они могли сделать, это послать мне своего слугу.

Эту идею высказал Джонс, и Рикардо поддержал:

— Да, да, наш Педро будет стряпать для всех нас, в вашем камбузе… Он не так плох, как кажется. Вот что мы сделаем.

И он тотчас же выскочил на веранду и оглушительно свистнул, чтобы позвать Педро. Ему ответило звериное рычание, и Рикардо быстро вернулся в комнату.

— Да, мистер Гейст, дело пойдет как по маслу. Вы только укажите ему, как вы привыкли, чтобы вас обслуживали. Понятно?

— Признаюсь вам, Лена, что я был застигнут совершенно врасплох. Я не ожидал ничего подобного. Впрочем, я не сумел бы сказать, чего я ожидал. Я слишком беспокоюсь за вас, чтобы иметь возможность отделаться от этих двух мерзавцев. Два месяца тому назад все это было бы мне совершенно безразлично. Я презирал бы их гадости, как презираю все другие неприятности в жизни. Но теперь, теперь я имею вас! Вы вошли в мою жизнь и…

Гейст глубоко вздохнул. Молодая женщина бросила на нет быстрый, пытливый взгляд.

— Ах, так вот, что вы думаете… что вы имеете меня!

Невозможно было читать мысли, таившиеся за ее неподвиж ными, серыми глазами, угадывать значение ее молчания, ее слов и даже ее ласк. Гейст выходил озадаченным даже из се объятий.

— Если я не имею вас, если вы не здесь, где же вы тогда? воскликнул он. — Вы понимаете меня?

Она слегка покачала головой и уронила следующие слова со своих алых губ, на которые он смотрел и которые так же волно вали его, как и исходивший из них голос:

— Я слышу, что вы говорите, но что это означает?

— Это означает, что из любви к вам я способен лгать и, быть может, делать низости.

— Нет, нет, только не это, — стремительно вскричала она, засверкав глазами, — Вы бы возненавидели меня потом.

— Возненавидеть вас? — возразил Гейст прежним учтивым тоном. — Нет! Бесполезно обсуждать сейчас такую совершенно неправдоподобную вещь! Но, признаюсь вам, что я — как бы это сказать? — что я… кое-что утаивал. Начать с того, что я скрыл свое изумление результатами моей идиотской дипломатии. Понимаете ли вы, дорогая?

Очевидно было, что она не поняла этого слова. Гейст снова улыбнулся прежней шутливой улыбкой, которая странно противоречила усталому выражению всего его лица. Его виски ввалились, щеки осунулись.

— Дипломатическая декларация, Лена, это такое заявление, в котором искренне все, кроме чувства, которым оно кажется продиктованным. Я никогда не был дипломатом в своих сношениях с обществом, не из уважения к его чувствам, а из известного уважения к самому себе. Дипломатия не уживается с искренним презрением. Жизнь не имела для меня никакого значения; смерть — еще меньше.

— Не говорите этого!

— Я скрывал свое неистовое желание схватить этих негодяев за горло, — продолжал он. — У меня только две руки. Мне хотелось бы иметь их сотню, чтобы защищать вас. А передо мной было целых три горла. В эту минуту их Педро также находился в комнате. Если бы он увидел, что я схватил их за горло, он бросился бы на меня, как злой пес или какое-либо другое дикое и преданное животное. Мне нетрудно было скрыть свое желание обратиться к такому вульгарному, глупому и безнадежному аргументу, каким является драка. Я заметил им, что совершенно не нуждаюсь в слуге. Я не хотел лишать их услуг Педро… Но они ничего не хотели слышать. Они приняли свое решение.

— Мы пошлем его к вам, чтобы он приготовил наш общий обед, — сказал Рикардо. — Вы, я думаю, не будете ничего иметь против, если я приду откушать с вами в ваше бунгало. Патрону мы пришлем обед сюда.

— Мне оставалось или молчать, или вызвать ссору, создавая благоприятную почву для зловещих целей, которым мы не имеем возможности помешать. Конечно, сегодня вы могли бы не показываться; но с этим отвратительным животным, которое (›удет все время болтаться позади дома, сколько времени сможем мы скрывать ваше существование от этих разбойников?

Даже молчание Гейста выражало его тревогу.

Головка молодой женщины оставалась совершенно неподвижной. ii* — Вы уверены, что до сих пор вас не видали? — спросил он резко.

Она ответила не шевелясь:

— Как я могу быть уверена? Вы просили меня держаться в тени. Я повиновалась. Я не спрашивала вас, чем это было вызвано. Я думала, вы не хотели, чтобы знали, что при вас такая девушка, как я!

‹ — Как?! Вы думаете, я стыдился вас?! — воскликнул Гейст.

— Ведь это может быть неприлично для вас, не правда ли?

Гейст поднял руки с упреком.

— Я нахожу ваше присутствие здесь настолько приличным, что не мог перенести мысль, чтобы на вас кто-либо взглянул без симпатии и уважения. Я сразу стал ненавидеть этих людей и не доверять им. Разве вы этого не понимаете?

— Да, я скрывалась, — сказала она.

Они помолчали. Наконец Гейст сделал легкое движение.

— Все это не имеет теперь никакого значения, — сказал он со вздохом. — Сейчас дело вдет о вещах несравненно более важных, нежели мысли и взгляды, как бы мерзки они ни были. Как я уже сказал, я ответил молчанием на предложение Рикардо. Когда я собрался уходить, он сказал: «Если у вас случайно при себе ключ от вашей кладовой, господин Гейст, вы бы могли передать его мне: я отдам его нашему Педро». Ключ был у меня при себе, и я его подал ему, не говоря ни слова. В эту минуту мохнатое существо стояло у двери; оно с ловкостью ученой обезьяны подхватило ключ, который бросил ему Рикардо. Я ушел. Все это время меня не покидала мысль о вас, которую я оставил здесь одну спящей, может быть, больной…

Гейст внезапно прервал свою речь и повернул голову, словно прислушиваясь. Он услыхал слабый треск хвороста, который кто-то ломал в палисаднике. Он встал и подошел к задней двери, чтобы посмотреть.

— Глядите! Вот явилось чудовище, — сказал он, возвращаясь к столу. — Вот оно у нас и уже разводит огонь! О, бедная моя Лена!

Она последовала за ним взглядом; она смотрела, как он осторожно вышел на переднюю веранду. Он беззвучно спустил две шторы между колоннами и стоял совершенно неподвижно, словно вид поляны приковал к себе его внимание. Между тем Лена, в свою очередь, встала, чтобы выглянуть в палисадник Гейст посмотрел через плечо и увидел, как она возвращалась на свое место. Он сделал ей знак, и она пошла к нему, блистаю щая и чистая, в своем белом платье, с распущенными по плс чам волосами. В ее медленной походке, в движении ее протяну той вперед руки, в ее блестевших в темноте и как будто ничего не видящих глазах было что-то напоминавшее сомнамбулу. Гейст никогда не видал у нее такого выражения. Он читал в нем мечтательность, напряженное внимание и своего рода суро вость. Остановленная на пороге протянутой рукой Гейста, мо лодая женщина слегка покраснела, как бы просыпаясь. Этот ру мянец быстро побледнел и, казалось, унес с собой преображав ший ее странный сон. Смелым движением она отбросила назад тяжелую массу волос. Свет упал на ее лоб. Ее нежные ноздри затрепетали… Гейст схватил ее за руку и прошептал с глубоким волнением:

— Становитесь сюда! Живо! Шторы закроют вас. Берегитесь только ступенек. Смотрите! Вон они вышли, те два… Лучше, чтобы вы увидели их, прежде чем…

Она едва заметно попятилась назад, но тотчас справилась с собой и осталась неподвижна; Гейст выпустил ее руку.

— Да, это, может быть, лучше, — согласилась она с напряженной поспешностью.

И она прижалась к нему.

Каждый с своей стороны, они смотрели между краями шторы и обвитыми вьющимися растениями колоннами веранды. Жгучий жар поднимался от залитой солнцем почвы беспрестанно возобновлявшейся волной, выходившей из каких-то тайников сердца земли; небо уже остывало, и солнце стояло достаточно низко, чтобы тени мистера Джонса и его сподвижника протягивались к бунгало — одна — неимоверно тощая, другая — широкая и короткая.

Стоя неподвижно, два человека смотрели перед собой. Чтобы поддержать легенду о своей болезни, мистер Джонс опирался на руку Рикардо, донышко шляпы которого едва доходило до плеча его патрона.

— Вы их видите? — прошептал Гейст на ухо молодой женщине. — Вот они, посланники общества, вот они перед нами, рука об руку, извращенный ум и примитивная дикость. Грубая сила находится сзади. Быть может, прекрасно подобранное трио; но какой им оказать прием? Предположим, что я был бы вооружен. Мог бы я сразить их обоих одной пулей на таком расстоянии? Мог ли бы я?

Не поворачивая головы, молодая женщина нащупала руку Гейста. Она сжала ее и удержала в своих. Он продолжал с оттенком горькой насмешки:

— Не знаю! Не думаю. Во мне есть что-то врожденное, что ужасно мешает мне думать об убийстве. Я никогда не нажимал курка, никогда не поднимал руку на человека, даже защищаясь.

Он замолчал, потому что Лена внезапно сжала его руку.

— Они двигаются, — шепнула она.

— Неужели они намерены прийти сюда? — тревожно спро- iил Гейст.

— Нет, они не сюда идут, — сказала она.

Они снова помолчали.

— Они возвращаются к себе, — сказала она наконец.

Проводив их глазами, она выпустила руку Гейста и отошла от шторы. Он последовал за ней в комнату.

— Теперь вы знаете их, — начал он. — Подумайте о моем изумлении, когда я увидал их высаживавшимися на берег в тумане, — миражи, рожденные в море, видения, химеры. И они воплощаются! Вот что всего хуже: они воплощаются. Они не имеют никакого права на существование, но они существуют. Они должны были бы вызвать мою ярость. Но в настоящую минуту я ото всего очистился — от гнева, негодования, даже от презрения. Осталось одно отвращение. С тех пор как вы передали мне эту возмутительную клевету, это отвращение сделалось громадным и распространяется на меня самого.

Он поднял на нее глаза.

— Счастье, что я имею вас. Если бы только Уанг не унес тгого злосчастного револьвера… Да, Лена, вот мы тут вдвоем.

Она положила ему на плечи обе руки и посмотрела ему прямо в глаза. Он ответил на ее проницательный взгляд. Этот взгляд озадачил его. Он не мог проникнуть за его серую завесу, но ее грустный голос глубоко проникал в его душу.

— Это не упрек? — медленно спросила она.

— Упрек? Что за слово между нами! Я мог бы делать упреки только самому себе… Но по поводу Уанга мне пришла в голову одна мысль. Я не то что делал настоящие низости, не то что действительно лгал, но, во всяком случае, скрывал. Вы прятались в угоду мне, — но все-таки вы прятались. Это недостойно. Почему нам не попробовать теперь просить милостыни? Это благородное занятие. Да, Лена, мы должны выйти вместе. Я не могу подумать оставить вас одну, а нужно… да, необходимо, чтобы я поговорил с Уангом. Мы отправимся на поиски этого человека, который знает, чего хочет, и умеет добыть себе то, что ему нужно. Мы не откладывая пойдем к нему.

— Дайте мне подобрать волосы, — согласилась она.

Опустив за собою занавес, она повернула голову с выражением безграничной нежной тревоги. Никогда она не сможет понять Гейста; никогда она не сможет удовлетворить его; можно было бы сказать, что ее страсть была страстью низшего качества и не могла утолить высшего и утонченного желания возвышенной души, которую она любила. Минуты через две она появилась снова. Они вышли из дому через дверь в палисадник и, не глядя на него, прошли в трех шагах от Педро, наклонившегося над хворостом. Он поднялся, пораженный, тяжело раскачался и обнажил свои огромные клыки в удивленной гримасе; потом внезапно помчался на своих искривленных ногах, чтобы объявить о сделанном им поразительном открытии.

VI

По воле случая Рикардо оказался один на веранде бывшей конторы Акционерного Общества. Он тотчас же почуял какое — то новое осложнение и побежал навстречу медведю, который приближался рысью. Глухое рычание Педро лишь отдаленно напоминало испанский язык или человеческую речь вообще, и только вследствие долгой привычки было понятно секретарю мистера Джонса. Рикардо был поражен. Он думал, что женщина будет продолжать прятаться. По-видимому, она от этого совершенно отказалась. Он не сомневался в ней, не имея оснований для подозрений; по правде говоря, он не мог думать о ней спокойно.

Он старался отогнать от себя образ Лены; это был единственный способ сохранить для активной деятельности все хладнокровие, которого требовала сложность положения; на карту ставилась личная безопасность и честь верного ученика джентльмена Джонса.

Он собрался с мыслями и принялся размышлять. Появление Лены указывало на перемену фронта, исходившую, по всей вероятности, от Гейста. Если только решение не шло от нее; а в таком случае… гм… отлично. Это, должно быть, и было так. Она знала, что делала. Педро раскачивался перед ним, переступая с ноги на ногу, в своей обычной выжидательной позе. Его маленькие красные глазки, терявшиеся в пучках шерсти, оставались неподвижными. Рикардо посмотрел в них с притворным презрением и сказал раздраженным тоном:

— Женщина? Разумеется! Тут есть женщина! Мы это и без тебя знаем!

Он дал ленивому чудовищу пинка.

— Убирайся прочь отсюда. Ступай. Иди готовить обед. В какую сторону они пошли?

Педро протянул огромную волосатую руку в том направлении, в котором скрылись Гейст и Лена, потом убежал прочь на своих кривых ногах. Рикардо прошел несколько шагов и едва успел увидеть поверх кустов два белых шлема, удалявшихся рядом по просеке. Они скрылись из вида. Теперь, когда ему удалось помешать Педро сообщить патрону о существовании на острове женщины, Рикардо мог предаваться размышлениям о действиях этих двух людей. Его отношение к мистеру Джонсу несколько изменилось, в чем сам он не мог отдать себе отчета.

В это утро, после своего бегства, окончившегося таким ободряющим возвращением его сандалии, Рикардо побежал, спотыкаясь, с пылающей головой, к бунгало мистера Джонса. Он был невероятно наэлектризован многообещающими видениями. Он подождал, пока не успокоился, прежде чем заговорить с патроном. Войдя в комнату, он застал мистера Джонса сидящим на походной кровати, спиною к стене, с поджатыми под себя ногами.

— Сэр, вы не собираетесь сказать мне, что скучаете?

— Я? Нет! Где вас все это время носила нелегкая?

— Я наблюдал… я выслеживал… я разнюхивал в окрестностях. Что я мог делать еще? Я знал, что вы не одни. Ну что, сэр, вы поговорили свободно?

— Да, — прошептал мистер Джонс.

— Но вы не раскрыли карт, сэр?

— Нет. Я хотел бы, чтобы вы были тут. Вы болтаетесь где-то целое утро и возвращаетесь запыхавшись. Что это значит?

— Я не терял времени даром, — проговорил Рикардо. — Ничего не случилось. Я… я… пожалуй, немного торопился.

Он еще задыхался, но в это состояние привела его не быстрота, с которой он бежал; это сделала буря мыслей и чувств, долго сдерживаемых и прорвавшихся вследствие утреннего приключения. Они сводили его с ума. Он терялся в лабиринте угрожающих и чудесных возможностей.

— Так у вас был большой разговор? — спросил он, чтобы выиграть время.

— Чтоб вас черт побрал! Уж не растопило ли вам солнце башку? Что это вы строите мне круглые глаза василиска?

— Простите, сэр. Я не сознавал, что делал круглые глаза, — извинялся веселым тоном Рикардо. — Солнце было бы способно растопить башку и покрепче моей. Это сущий огонь. За кого вы меня принимаете, сэр? За саламандру?..

— Ваше место было здесь, — заметил мистер Джонс.

— Разве животное собиралось лягаться? — быстро спросил Рикардо с искренней тревогой, — Это не годится, сэр. Нужно держать его в порядке, по крайней мере денька два, сэр. У меня есть план. Мне кажется, что в эти два дня я сделаю множество открытий.

— Неужели? Каким же это образом?

— Да вот… выслеживая, — медленно ответил Рикардо.

Мистер Джонс заворчал.

— Это не ново… Выслеживать? Быть не может! Почему не помолиться заодно?

— Ха-ха-ха! Вот это шутка! — воскликнул секретарь, уставившись на патрона тусклым взглядом.

Мистер Джонс лениво переменил разговор.

— О! Вы можете рассчитывать на два дня, по крайней мере, — сказал он.

Рикардо повеселел. Его глаза сладострастно заблестели.

— Мы выиграем еще эту игру, сэр, чисто, решительно и по всей линии, если вы только пожелаете довериться мне.

— О, я вам доверяю, — сказал мистер Джонс. — Это столько же в ваших интересах, сколько в моих.

В сущности, заявление Рикардо не было лишено искренности. Теперь он твердо верил в успех. Но он не мог сообщить своему патрону о своей разведке в неприятельском лагере. Он не мог решиться заговорить с ним о девушке. Одному черту известно, что этот джентльмен способен был натворить, если бы узнал о существовании поблизости женщины. И как подойти к этому рассказу? Невозможно сообщить о своей внезапной эскападе.

— Мы выиграем игру, сэр, — повторил он с отлично разыгранным жаром.

Сердце его расширялось от порывов ужасающей, жгучей радости.

— Это необходимо, — проговорил мистер Джонс. — Это дело, Мартин, не похоже на остальные наши попытки. Я чувствую к нему слабость. Это дело особого рода, нечто вроде испытания.

Вид патрона удивил Рикардо. Он впервые замечал в нем некоторое подобие оживленности. И одно из сказанных им слов — слово «испытание» — показалось ему особенно значительным, хотя он и не мог бы сказать почему. На этот раз разговор ограничился этим. Рикардо тотчас вышел из комнаты. Он совершенно не мог оставаться в бездействии. Он испытывал опьянение, в котором смешивались чувство необыкновенной нежности и чувство дикою торжества. А неподвижность мешала ему думать. Он провел большую часть дня, шагая взад и вперед по веранде. При каждом повороте он бросал взгляд на соседнее бунгало. Ничто не указывало на присутствие в нем обитателей. Два-три раза Рикардо останавливался, чтобы посмотреть на свою левую сандалию. Он громко смеялся. Его все возраставшее возбуждение испугало, наконец, его самого. Он ухватился руками за решетку веранды и стоял неподвижно, улыбаясь не столько своим мыслям, сколько могучему ощущению жизни, которая бродила в нем. Он отдавался ему с беспечностью, даже с безрассудством. Он смеялся надо всем миром, над друзьями и недругами. В это время мистер Джонс позвал его из комнаты.

— Сейчас, сэр! — ответил он, но вошел не сразу.

Он застал своего патрона на ногах. Мистер Джонс устал от бесцельного лежания. Его тонкая фигура скользнула по комнате, потом остановилась.

— Я подумал, Мартин, об одной из ваших идей. В ту минуту она не показалась мне осуществимой, но, по размышлении, я думаю, что Гейсту можно было бы предложить партию в карты; это был бы способ дать ему понять, что пришло время вернуть награбленное. Это не так… как бы сказать… не так вульгарно… Он поймет, что это значит. Это не плохой оборот для дела, которое само по себе несколько грубо, Мартин… несколько грубо…

1 — Вы собираетесь щадить его чувствительность? — съязвил секретарь с такой горечью, что мистер Джонс был не на шутку удивлен.

— Да ведь это ваша мысль, чтобы вас черт побрал!

— Я и не говорю ничего другого, — возразил Рикардо напыщенным тоном. — Но мне опротивели все эти увертки. Нет! Нет! Забрать мошну и прикончить парня! Он большего не стоит…

Страсти Рикардо разбушевались. Жажда крови соединялась в нем с жаждой любви… да, любви. Что-то вроде тревожной нежности наполняло и смягчало его сердце, когда он думал об этой девушке, девушке одного с ним племени. Он чувствовал, как в нем пробуждалась разрывавшая ему грудь ревность, как только образ Гейста омрачал его дикую мечту о счастье.

— Ваша грубая кровожадность положительна неприлична, Мартин, — сказал Джонс с презрением. — Вы даже не понимаете моих намерений. Я хочу им позабавиться. Попробуйте только себе представить атмосферу этой игры: этого человека с картами в руках, кровавую иронию этой партии! Ах, это будет красивая картина! Да, выиграем у него его деньги, вместо того чтобы отнимать их у него. Вы, разумеется, всадили бы в него сразу пулю, но я — я буду наслаждаться этой утонченностью иронии. Это человек из лучшего общества. Я изгнан был из своего круга людьми, которые очень на него похожи. Какая ярость и какое унижение для него! Я предвкушаю несколько восхитительных минут во время игры с ним.

— Да, а если он неожиданно начнет лягаться? Ему, может быть, совсем не понравится эта шутка.

— Я рассчитываю на ваше присутствие, — спокойно заметил мистер Джонс.

— Ладно, если вы дадите мне полную свободу пустить ему кровь или распороть живот, когда я найду, что время наступило, вы можете забавляться в свое удовольствие, сэр. Я-то уж вам не помеха.

VII

Как раз в эту минуту Гейст прервал разговор мистера Джонса и его секретаря, явившись предупредить их об исчезновении Уанга. Когда он вышел, оба оставшиеся переглянулись, окаменев от удивления. Первым заговорил мистер Джонс:

— Ну что, Мартин?

— Что, сэр?

— Что это означает?

— Это какая-то подстроенная штука. Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.

— Это вам не по силам? — сухо спросил мистер Джонс.

— Это дьявольская наглость и больше ничего! — проворчал секретарь. — Надо надеяться, что вы не верите всему, что он вам только что наговорил, сэр. Это вранье, вся эта история с китайцем.

— Она может иметь для нас значение, даже если это и неправда. Важно было бы знать, для чего он пришел рассказать нам все это.

Мистер Джонс задумчиво взглянул на своего секретаря.

— У него был озабоченный вид, — пробормотал он, словно разговаривая с самим собою, — А если китаец в самом деле украл у него деньги? Он казался очень расстроенным.

— Это тоже хитрость, сэр, — живо возразил Рикардо, ибо подобное предположение было слишком обескураживающе, чтобы его допустить. — Разве он позволил бы китайцу совать нос в его дела до такой степени, чтобы это было возможно? Помилуйте, — добавил он с жаром, — именно об этом, больше, чем о чем-нибудь другом, он бы держал язык за зубами. Нет, у него другой повод для заботы. Вопрос — какой именно?

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Джонс зловещим смехом. Потом проговорил мрачно: — Я никогда не бывал в таком глупом положении и в него вовлекли меня вы, Мартин. Впрочем, есть тут и моя вина, признаюсь… Я бы должен был… Но я был слишком подавлен, чтобы хорошенько пораскинуть мозгами, а вашим доверять нельзя, у вас горячая голова!

У Рикардо вырвалось проклятие: «Вашим мозгам доверять нельзя… У вас горячая голова…» Он готов был заплакать.

— Не говорили ли вы мне десятки раз, сэр, с тех пор как нас вышвырнули за дверь в Маниле, что нам необходим кругленький капиталец, чтобы подступиться к Центральной Африке? Вы не переставали повторять мне, что для того, чтобы подцеть на удочку всех этих чиновников и португальцев, надо начинать с крупных проигрышей. Разве вы не ломали себе голову, чтобы найти способ захватить хороший куш? Ведь вы бы не открыли его, предаваясь вашим припадкам в этом мерзком голландском городишке или играя по два гроша с дрянными банковскими писцами и другими болванами. Ну а я привез вас сюда, где есть что взять, и, кажется, порядочно, — пробормотал он сквозь зубы.

Наступило молчание. Оба собеседника уставились в разные углы комнаты. Мистер Джонс внезапно топнул ногой и направился к двери. Рикардо догнал его уже на веранде.

— Возьмите меня под руку, сэр, — проговорил он тихо, но твердо. — Не следует самим портить дело. Больной может выйти подышать немного свежим воздухом, когда солнце село. Не так ли, сэр? Но куда вы хотите идти? Зачем вы вышли, сэр?

Мистер Джонс остановился.

— Я сам хорошенько не знаю, — признался он, пожирая глазами бунгало «Номера первого». — Это совершенно нелепо, — добавил он очень тихо.

, - Лучше вернуться, сэр, — продолжал Рикардо. — Ого! Что это значит? Эти шторы только что не были спущены. Он следит ча нами из-за них, пари держу, этот хитрец, этот проклятый интриган!

— Почему бы не пойти туда и не попытаться разобраться в его игре? — неожиданно спросил мистер Джонс. — Он вынужден будет говорить с нами.

Рикардо удалось подавить испуганное движение, но у него захватило дух. Он инстинктивно прижал к себе локоть мистера Джонса.

— Нет, сэр! Что бы вы ему сказали? Ведь вы не рассчитываете расшифровать его выдумки? Как заставить его говорить? Еще не время переходить к рукоприкладству с этим молодчиком. Вы, я думаю, не предполагаете, чтобы я стал колебаться. Разумеется, я убью его китайца как собаку, как только его увижу, но, что касается мистера Гейста Проклятого, то время еще не наступило. В настоящую минуту моя голова холоднее вашей. Вернемся. Э? Да потому, что мы здесь слишком на виду. Предположите, что ему придет фантазия выпалить в нас из ружья, этому неразгаданному лицемеру?!

Мистер Джонс позволил себя убедить и вернулся в свое заточение. Секретарь остался на веранде под предлогом посмотреть, не покажется ли где-нибудь китаец. Ему доставило бы удовольствие всадить в него издали пулю, не заботясь о последствиях. Настоящая причина заключалась в том, что ему хотелось побыть одному вдали от взглядов своего патрона. Он испытывал сентиментальную потребность ласкать в одиночестве картины своего воображения. В Рикардо произошла с утра большая перемена. Одна сторона его натуры, которую его до сих пор заставляла подавлять осторожность, необходимость и преданность, теперь пробудилась, преображала его мысли и нарушала его умственное равновесие настолько, что позволяла ему созерцать невероятные последствия, вплоть до бурного конфликта с патроном. Появление чудовища Педро с новостями вырвало Рикардо из мечтательности, которую смущало предчувствие неизбежных сцен. Женщина! Ну, разумеется, женщина существует и это-то и меняет все дело! Прогнав Педро и увидев, как скрылись в кустах белые шлемы Гейста и Лены, он снова погрузился в размышления.

— Куда они могли направляться таким образом? — спрашивал он себя.

Его напряженные до максимума мыслительные способности привели его к заключению, что они отправились к китайцу. Рикардо не верил в измену Уанга. По его мнению, это была ловкая выдумка, которая должна была служить основанием для какой-нибудь опасной махинации. Гейст измышлял новый ход. Но Рикардо был уверен, что имеет на своей стороне женщину, женщину, полную отваги, здравого смысла и рассудительности, эту сообщницу одной с ним породы!

Он быстрыми шагами вошел в комнату. Мистер Джонс сидел по-портновски на кровати, спиною к стене.

— Ничего нового?

— Ничего, сэр.

Рикардо с беспечным видом шагал по комнате. Он напевал обрывки песенок, и эти звуки заставили мистера Джонса поднять свои раздражительные брови. Секретарь стал на колени перед старым кожаным чемоданом, порылся в нем и вытащил из него маленькое зеркальце, в которое принялся молча и сосредоточенно разглядывать свое лицо.

— Кажется, мне следует побриться, — заявил он, поднимаясь.

Он бросил на своего патрона взгляд сбоку. Он повторил это несколько раз во время операции, которая оказалась непродолжительной, и даже после, когда, уложив свой прибор, снова принялся прохаживаться, напевая.

Мистер Джонс сохранял полную неподвижность, со сжатыми губами, с невидящим взглядом. Лицо его казалось мраморным.

— Итак, вам хотелось бы попытать счастья с этим негодяем, сэр? — спросил Рикардо, внезапно останавливаясь и потирая руки.

Мистер Джонс сделал вид, что не слышит.

— Господи боже, почему бы и нет? Почему не доставить ему это удовольствие? Вы помните, в этом мексиканском городишке — как, бишь, его? — этого вора, которого поймали в горах и приговорили к расстрелу? Он полночи проиграл в карты с тюремщиком и шерифом. Ну, наш парень тоже приговорен. Он вам составит партию. Черт возьми! Надо же джентльмену иметь какое-нибудь развлечение! А вы были здорово терпеливы, сэр!

— А вы стали вдруг здорово легкомысленным, — заметил мистер Джонс с раздражением. — Что это с вами случилось?

Секретарь немного помурлыкал, потом сказал:

— Я постараюсь привести вам его после обеда. Если вы не будете меня видеть, не тревожьтесь, сэр. Я буду производить в окрестностях легкую рекогносцировку. Понимаете?

— Понимаю, — небрежно съязвил мистер Джонс. — Но что вы рассчитываете увидеть ночью?

Рикардо не ответил и, сделав два-три поворота, выскользнул из комнаты. Он уже не чувствовал себя в своей тарелке в обществе своего патрона.

VIII

Между тем Гейст и Лена быстрым шагом приближались к хижине Уанга. Гейст попросил молодую женщину подождать его и вскарабкался по легкой бамбуковой лесенке, которая вела к двери. Его предположения оправдались: закопченная комната была пуста, если не считать большого сундука из сандалового дерева, слишком тяжелого для спешного переезда. Крышка его была поднята, но содержимое исчезло. Все имущество Уанга было вынесено. Не задерживаясь в хижине, Гейст вернулся к молодой женщине, которая со свойственным ей странным видом, словно она все знала и понимала, не задала ему никакого вопроса.

— Пойдем дальше, — сказал он.

Он шел вперед, и шелест белого платья следовал за ним в тени леса, вдоль тропы, по которой они обычно гуляли. Воздух между прямыми, голыми стволами оставался неподвижным, но по земле двигались солнечные блики; Лена подняла вверх глаза и высоко над головой увидела трепетавшие листья и вздрагиванье огромных ветвей, протянувшихся горизонтально. Гейст дважды взглянул на нее через плечо. Под быстрой улыбкой, которой она ему отвечала, таилась сдержанная горячая страсть, горевшая надеждой на более полное удовлетворение. Они прошли то место, с которого обычно поднимались на бесплодную вершину центрального холма. Гейст продолжал идти твердыми шагами к дальней опушке леса. В ту минуту, как они вышли из — под защиты деревьев, на них налетел ветерок и большая туча, быстро закрыв солнце, бросила на землю удивительно густую тень. Гейст указал пальцем на крутую, неровную тропинку, извивавшуюся по склону холма. Она заканчивалась баррикадой из сваленных деревьев, примитивным препятствием, устройство которого в этом месте должно было стоить больших трудов.

— Вы можете видеть в этом, — пояснил Гейст своим учтивым тоном, — препятствие против шествия цивилизации. Бедные люди, ютящиеся по ту сторону, не любили этой цивилизации в том виде, в каком она представилась им в образе моего Акционерного Общества — этого «крупного шага вперед», как говорили некоторые с неразумной верой. Нога, поднятая для того, чтобы шагнуть, повернула обратно, но баррикада осталась.

Они продолжали медленно подниматься. Туча пронеслась, и мир казался еще более ярким.

— Это очень странная вещь, — сказал Гейст, — но это результат законного страха, страха перед неизвестным и непонятным. Есть в этом и доля патриотизма в известном смысле. И я от души желал бы, Лена, чтобы мы с вами находились по другую ее сторону.

— Стойте! Стойте! — закричала она, схватив его за руку.

Баррикада, к которой они приближались, была увеличена посредством кучи свежесрезанных ветвей. Листья их были еще зелены и слабо колыхались под дыханием ветерка. То, что заставило молодую женщину вздрогнуть, оказалось остриями нескольких копий, выступавших из-под листьев. Они не блестели, но она видела их очень отчетливо в их зловещей неподвижности.

— Пустите меня лучше идти одного, Лена, — сказал Гейст.

Она всеми силами держалась за его руку, но он не отрывал улыбающегося взгляда от глаз молодой женщины и кончилось тем, что он освободился.

— Это, скорее, демонстрация, нежели реальная угроза, — говорил он убедительно. — Подождите минутку. Я вам обещаю не подходить так близко, чтобы меня можно было пронзить.

Она, словно во сне, видела, как Гейст прошел остальную часть тропинки, как бы не собираясь останавливаться; она слышала, как его голос, словно потусторонний, прокричал непонятные слова на наречии, казавшемся непохожим ни на одно существующее на земле. Гейст просто спрашивал об Уанге. Ему не пришлось долго ждать. Лена справилась с первым волнением и увидела движение в свежей зелени баррикады. Она с облегчением вздохнула, когда острия копий — ужасная угроза — подались назад и исчезли по другую сторону баррикады. Перед Гейстом две желтые руки раздвинули листву и в узком отверстии показалось лицо, глаза которого были ясно видны. Это было лицо Уанга, казалось, вовсе не имевшее тела, как те картонные маски, которые она разглядывала в детстве в окне скромной лавочки в Кингсланд-Род, принадлежавшей таинственному маленькому человечку. Только в этом лице, вместо пустых отверстий, были моргающие глаза. Она видела движение век. Раздвигавшие листву по обе стороны лица руки тоже казались не принадлежащими никакому телу. Одна из них держала револьвер — Лена узнала его по догадке, так как никогда в жизни не видала подобного предмета.

Она прислонилась к скале у обрывистого склона холма и не сводила глаз с Гейста, более спокойная с тех пор, как копья перестали ему угрожать. За его прямой и неподвижной спиной она видела призрачное, картонное лицо Уанга, которое страшно гримасничало и шевелило губами. Она стояла слишком далеко, чтобы слышать разговор, который велся обыкновенным голосом. Она терпеливо дождалась его окончания. Плечи ее ощущали теплоту скалы; время от времени волна более прохладного воздуха как бы обдавала сверху ее голову; у ее ног лощина, наполненная густою растительностью, гудела монотонным жужжанием насекомых. Все было спокойно. Она не заметила, когда голова Уанга, вместе с неживыми руками, исчезла в листве. К ее великому ужасу, копья показались вновь, медленно высовываясь. Она вздрогнула до корней волос, но прежде, чем успела вскрикнуть, Гейст, стоявший как вкопанный, резко повернулся и подошел к ней. Его большие усы не вполне скрывали злую и неуверенную усмешку, и, подойдя совсем близко, он расхохотался резким голосом:

— Ха-ха-ха!

Она смотрела на него, не понимая. Он внезапно умолк и сказал кратко:

— Нам остается только спуститься тем же путем, каким поднялись.

Она последовала за ним в лес, который приближавшийся вечер наполнял тенью. Далеко впереди, между деревьями, косой луч света преграждал поле зрения. Дальше все было погружено во мрак. Гейст остановился.

— Нам некуда торопиться, Лена, — сказал он своим обычным, спокойно-учтивым тоном, — Наши планы разрушены. Я думаю, вы знаете, или, по меньшей мере, угадываете, с какой целью я поднялся сюда?

— Нет, мой друг, не угадываю, — сказала она, улыбаясь и замечая с взволнованной нежностью, что его грудь высоко поднималась, словно он задыхался.

Тем не менее он попытался говорить спокойно, и его волнение выдавали только короткие паузы между словами.

— Неужели?.. Я поднялся, чтобы повидать Уанга… Я поднялся…

Он снова с трудом перевел дыхание, но это было уже в последний раз.

— Я взял вас с собой потому, что не хотел оставлять беззащитной во власти этих людей.

Он резким движением сорвал с себя шлем и швырнул его на землю.

— Нет! — вскричал он. — Все это поистине слишком чудовищно! Это невыносимо! Я не могу защитить вас! Я не могу!

Он с минуту пристально смотрел на нее, потом пошел поднять шлем, который откатился на несколько шагов. Он вернулся с прикованным к Лене взглядом, очень бледный.

— Прошу прощения за эти дикие выходки, — сказал он, надевая шлем. — Минута ребячливости. Я и на самом деле чувствую себя ребенком в моем невежестве, в моем бессилии, в моей беспомощности, во всем, кроме ужасающего сознания тяготеющего над вашей головой несчастья… над вашей головой, вашей…

— Они до вас добираются, — прошептала она.

— Несомненно, но, к несчастью…

— К несчастью — что?

— К несчастью, я потерпел неудачу у Уанга, — сказал он.

Гейст продолжал, не отрывая от Лены взгляда:

— Я не сумел тронуть его сердца, если можно говорить о сердце у подобного человека. Он сказал мне с ужасающей китайской мудростью, что не может позволить нам перейти баррикаду, потому что нас будут преследовать. Он не любит драки. Он дал мне понять, что выстрелит в меня без малейших угрызений совести из моего собственного револьвера скорее, чем допустит из-за меня какие-либо неприятные столкновения с незнакомыми варварами. Он держал речь к жителям селения, которые уважают в нем самого замечательного из виденных ими людей и своего родственника по жене. Они одобряют его поли тику. Кроме того, в селении остались только женщины, дети и несколько стариков. Сейчас мужчины в море, на судах. Но и их присутствие не изменило бы ничего. Из этих людей никто не любит драки — да еще вдобавок с белыми! Это тихий и кроткий народ, который с величайшим удовольствием смотрел бы, как в меня всадили бы пулю. Уанг, казалось, находил мою настойчивость — потому что я настаивал, вы это понимаете, — совершенно глупой и неуместной. Но утопающий хватается за соломинку. Мы говорили по-малайски, насколько мы оба знаем этот язык.

— Ваши опасения глупы, — сказал я ему.

— Глупы? О да, я знаю, — ответил он. — Если бы я не был глуп, я был бы купцом и имел большой магазин в Сингапуре, вместо того чтобы быть углекопом, превратившимся в лакея. Но если вы не уберетесь вовремя, я выстрелю в вас прежде, чем стемнеет и я не смогу в вас прицелиться. Не раньше этого, «Номер первый», но в эту минуту я это сделаю. А теперь довольно!

— Очень хорошо, — ответил я, — Довольно о том, что касается меня, но вы не станете возражать против того, чтобы «Мем Пути» прожила несколько дней с женами Оранг-Кайа. В благодарность я сделаю вам подарок.

— Оранг-Кайа вождь в селении, Лена, — добавил Гейст.

Она смотрела на него с изумлением.

— Вы хотели, чтобы я отправилась в это селение дикарей? — проговорила она задыхаясь. — Вы хотели, чтобы я вас покинула?

— У меня руки были бы свободнее.

Он протянул вперед руки и разглядывал их с минуту, потом снова уронил их вдоль тела. Лицо молодой женщины выражало негодование, которое можно было прочитать, скорее, в изгибе губ, нежели в ее неподвижных, светлых глазах.

— Мне показалось, что Уанг засмеялся, — сказал он. — Он закудахтал, как индюк.

— Это было бы всего хуже, — сказал он мне.

Я был ошеломлен. Я доказывал ему, что он не знает, что говорит. Ваша участь не могла никоим образом повлиять на его собственную безопасность, потому что дурные люди, как он их называет, не знают о вашем существовании. Я не солгал, Лена, хотя и натягивал правду так, что она трещала, но этот мошенник, казалось, знал о неведомых мне вещах. Он покачал головой. Он уверял меня, что им известно все относительно вас. Он сделал ужасную гримасу.

— Это не имеет значения, — сказала молодая женщина. — Я не хотела… я бы туда не пошла.

Гейст поднял глаза.

— Удивительная проницательность! Когда я стал настаивать, Уанг сделал мне на ваш счет то же самое заявление. Когда он улыбается, его лицо напоминает мертвую голову. Это были его последние слова — что вы не согласитесь. После этого я ушел.

Она прислонилась к дереву. Гейст стоял против нее, тоже в небрежной позе, словно оба они покончили с представлением о нремени и со всеми другими заботами этого мира. В вышине над их головами внезапно пронесся шелест листьев и тотчас затих снова.

— Это была странная мысль: отослать меня, — сказала она. — Отослать меня? Почему? Да, почему?

— Вы как будто возмущены, — сказал он рассеянно.

— Да еще к этим дикарям, — говорила она. — Неужели вы думали, что я бы согласилась к ним пойти? Вы можете сделать со мною все, что хотите, только не это, только не это!

Гейст вглядывался в темную глубину леса. Теперь все было так неподвижно, что казалось, будто сама земля под их ногами дышала тишиной.

— К чему возмущаться? — проговорил он. — Нового ничего нет. Я отчаялся упросить Уанга. И вот мы отвержены! Мы не только бессильны против зла, но не имеем никакой возможности войти в какое-либо соглашение с достойными посланниками того мира, из которого мы думали выйти навсегда. А это нехорошо, Лена, очень нехорошо!

— Странно, — проговорила она задумчиво. — Нехорошо? Это, должно быть, действительно нехорошо. Но я, право, не знаю. А вы, знаете ли вы это наверное? Знаете ли вы? Вы говорите неуверенно.

Она говорила с жаром.

— Знаю ли я это? Как сказать? Я постарался от всего освободиться. Я сказал миру — «я еемь я, а ты только призрак». И это так! Но, по-видимому, такие слова не остаются безнаказанными… Вот я очутился на призрачном острове, обитаемом призраками. Как человек бессилен перед призраками! Как их испугать, как их убедить, как им противиться, как устоять против них? Я потерял всякую веру в действительность… Лена, дайте мне вашу руку.

Она посмотрела на него с удивлением, не поняв его.

— Вашу руку! — крикнул он громко.

Она повиновалась; он горячо схватил руку, словно торопясь поднести ее к губам, но вдруг опустил ее. Они посмотрели друг на друга.

— Что с тобой, милый? — робко шепнула она.

— Ни силы, ни уверенности, — проговорил Гейст усталым голосом. — Как приступить к этой задаче, которая так восхитительно проста?

— Мне жаль, — начала она.

— Мне тоже, — живо проговорил он. — Что в этом унижении всего хуже, так это моя полная никчемность, которая меня так… так глубоко…

Она никогда не замечала в нем подобной чувствительности Его длинные усы золотились в тени, перерезывая его бледное лицо. Он начал снова:

— Я спрашиваю себя, хватило ли бы у меня мужества про браться ночью к этим людям с ножом и перерезать им по очереди горло, пока они спят? Я спрашиваю себя об этом.

Испуганная этим необычайным волнением больше, чем словами, которые он произнес, она очень быстро проговорила:

— Не пытайтесь делать подобных вещей! Не думайте об этом!

— У меня нет никакого оружия, кроме перочинного ножа. А что касается того, о чем можно думать, Лена, то как это узнать? Думаю не я… думает что-то во мне… что-то чуждое моей натуре. Что с вами?

Он увидел, что губы молодой женщины полуоткрыты, а взгляд сделался особенно пристальным.

— Кто-то следит за нами. Я видела, как мелькнуло что-то белое.

Гейст не повернул головы. Он посмотрел только на протянутую вперед руку Лены.

— Очень возможно, что за нами действительно следят и выслеживают нас.

— Сейчас я уже ничего не вижу, — сказала она.

— Впрочем, это не имеет значения, — продолжал он своим спокойным голосом, — Мы здесь, в лесу. У меня нет ни силы, ни способов убеждения. По правде говоря, трудно быть красноречивым с головой китайца, которая появляется перед вами из кучи хвороста. Но можем ли мы бесконечно блуждать среди этих деревьев? Могут ли они служить нам убежищем? Нет! Что же нам остается? Я думал одно время о шахте, но и там мы не смогли бы долго пробыть. Кроме того, галерея ненадежна. Подпорки слабы были всегда. С тех пор там поработали муравьи — муравьи после людей. Это оказалось бы смертельной западней. Двум смертям не бывать, но умереть можно различными способами.

Молодая женщина бросала вокруг себй боязливые взгляды, стараясь разглядеть силуэт, который она видела одно мгновение между деревьями; быть может, кто-нибудь следил за ними, но если это и было так, то теперь этот кто-то оставался невидимым. Глаза Лены не различали на некотором расстоянии ничего, кроме сгущавшейся тени между живыми колоннами, поддерживавшими неподвижный лиственный свод. Потом она перевела взгляд на стоявшего рядом с ней человека; она была воплощенное ожидание, воплощенная нежность и, кроме того, исполнена сдержанного ужаса и какого-то почтительного и робкого удивления.

— Я думал также об их лодке, — сказал Гейст. — Мы могли бы сесть в нее и… Но они убрали весь такелаж. Я видел весла и мачту у них в комнате, в углу. Выйти в открытое море в неоснащенной лодке — это было бы отчаянное предприятие, даже если допустить, что нас отнесло бы довольно далеко между островами прежде, чем рассветет. Это был бы лишь утонченный способ самоубийства. Нас нашли бы мертвыми в лодке, умершими от жажды и солнечного зноя! Это было бы лишней тайной моря! Я спрашиваю себя, кто бы нас нашел? Может быть, Дэвидсон? Но Дэвидсон проплыл здесь десять дней тому назад. Однажды рано утром я смотрел, как удалялся дымок его парохода.

— Вы не говорили мне об этом, — сказала она.

— Он, должно быть, смотрел на меня в бинокль. Может быть, если бы я поднял руку… Но зачем нам нужен был тогда Дэвидсон? Он не пройдет здесь снова прежде, чем через три недели, Лена. Я жалею, что не поднял руку в то утро.

— К чему бы это повело? — вздохнула она.

— К чему? Очевидно, ни к чему. У нас не было никаких предчувствий. Этот остров казался недоступным убежищем, в котором мы могли бы жить без испытаний и научиться понимать друг друга.

— Может быть, испытания лучше всего учат понимать? — вздохнула она.

— Может быть, — сказал он равнодушно. — Во всяком случае, мы бы не уехали с ним отсюда. А между тем я уверен, что он явился бы с величайшей поспешностью, готовый оказать нам какие угодно услуги. Такова натура у этого толстяка — прекрасный человек! Вы не захотели пойти со мною на пристань в тот день, когда я поручил ему вернуть шаль госпоже Шомберг. Он вас никогда не видал.

— Я не знала, хотели ли вы, чтобы меня видели, — ответила она.

Он скрестил на груди руки и держал голову опущенной.

— А я до сих пор не знал, хотите ли вы, чтобы вас видели, то было, очевидно, недоразумение, но недоразумение почтенное. Теперь, впрочем, это все равно.

Помолчав, он поднял голову.

— Как этот лес стал мрачен! А между тем солнце еще не село, должно быть.

Она посмотрела вокруг себя — и словно глаза ее открылись в эту самую минуту; она увидела тени леса, которые разливали вокруг нее не столько грусть, сколько мрачную, угрожающую враждебность. Ее сердце упало в этой душной тишине, и она почувствовала над собой и своим спутником дыхание близкой смерти. Малейшее трепетание листьев, легчайший треск сухой ветки, самый слабый шелест заставил бы ее громко вскрикнуть. Но она стряхнула эту недостойную слабость. Скромная, неумелая скрипачка, жалкая, подобранная на пороге позора девушка должна постараться подняться выше самой себя; она одержит победу, и счастье, которое прольется тогда на нее потоком, бросит любимого человека к ее ногам.

Гейст сделал легкое движение:

— Нам лучше вернуться домой, Лена, потому что мы не мо жем всю ночь оставаться в лесу или в каком-либо другом месте Мы бесповоротно обречены этой дьявольской махинации, пред начертанной… судьбой?., вашей судьбой — или моей?

Молчание нарушил Гейст, но дорогу указывала Лена. У опушки леса она остановилась под деревом. Он осторожно при близился к ней.

— Что случилось? Что вы видите, Лена? — прошептал он.

Ей только что пришла в голову одна мысль. Она колебалась немного, глядя на него через плечо лучистым взглядом своих серых глаз. Она хотела бы знать, не является ли это испытание, эта опасность, это несчастье, которое обрушивается на них в их убежище, своего рода наказанием?

— Наказанием? — повторил Гейст.

Он не понимал. Когда она пояснила свою мысль, он еще больше изумился.

— Своего рода возмездием разгневанного бога? — проговорил он с удивлением. — На нас? Но за что, создатель?

Он видел, как бледное лицо потемнело в тени. Она покраснела. И заговорила торопливым шепотом: вот то, как они живут вместе… Это нехорошо — не так ли? Это преступление, потому что она не была вынуждена к этому ни силой, ни страхом. Нет, нет… Она пришла к нему добровольно, свободно, с порывом всей своей души…

Гейст был так растроган, что некоторое время не мог говорить. Чтобы скрыть свое волнение, он взял самый «гейстовский» тон.

— Как? Таким образам, наши гости являются посланниками нравственности, мстителями правосудия, орудием провидения! Вот это оригинальный взгляд. Как бы они были польщены, если бы могли вас слышать!

— Вы смеетесь надо мной, — сказала она сдержанным и внезапно дрогнувшим голосом.

— Неужели вы чувствуете, что совершили преступление? — спросил Гейст очень серьезно.

Она не отвечала.

— Что касается меня, — заявил он, — я этого не сознаю. Клянусь богом, я этого не сознаю.

— Вы — другое дело. Женщина всегда искусительница. Вы взяли меня из сострадания. Я бросилась вам на шею.

— О, вы преувеличиваете, вы преувеличиваете! Вы не так-то много сделали, — говорил он шутливо, несмотря на то, что с трудом сохранял спокойный тон.

Он смотрел на себя уже как на мертвого, но ради нее и для того, чтобы ее защищать, должен был делать вид, что еще жив. Он сожалел, что не имел бога, которому мог бы поручить эту прекрасную, трепетную горсть праха, горячую, живую, чуткую, отдавшуюся ему и обреченную теперь, без надежды на спасение, оскорблениям, обидам, унижению, безграничной телесной муке.

Она отвернулась от него и стояла неподвижно. Он схватил ее безвольную руку. ь — Вы хотите, чтобы это было так? Да? Ну так будем вдвоем надеяться на милосердие.

Она, не глядя на него, покачала головой, словно пристыженный ребенок.

— Вспомните, — продолжал он со своей неисправимой насмешливостью, — что надежда является одной из христианских добродетелей. А вы, наверное, не пожелаете рассчитывать на милосердие для себя одной.

По ту сторону поляны перед их глазами вырисовывалось бунгало в зловещем освещении. Внезапный порыв холодного ветра потряс верхушки деревьев. Лена резка высвободила свою руку и вышла на открытое пространство, но, не сделав и трех шагов, остановилась и показала на запад.

— О, взгляните туда! — вскричала она.

Позади мыса бухты Черного Алмаза, выделявшегося черным пятном на лиловатом фоне моря, тяжелые громады туч плавали в кровавой дымке. Между ними, как открытая рана, змеилась красная трещина; внизу сверкал кусочек темно-красного солнца. Гейст бросил равнодушный взгляд на угрозы этого небесного хаоса.

— Собирается гроза. Мы будем слышать ее всю ночь, но к нам она, вероятно, не придет. Обычно тучи собираются над вулканом.

Она не слушала его. Ее глаза отражали яркие и мрачные краски этого заката.

— Это не предвещает милосердия, — проговорила она медленно, словно разговаривая сама с собой.

Она ускорила шаги. Гейст последовал за ней. Вдруг она снова остановилась.

— Мне это безразлично. Теперь я бы сделала гораздо больше. И когда-нибудь вы простите меня. Надо, чтобы вы меня простили.

IX

Лена вошла в бунгало, спотыкаясь о ступеньки, и упала в кресло, словно почувствовав внезапную потерю сил. Прежде чем войти вслед за ней, Гейст с веранды посмотрел по сторонам. Все было совершенно спокойно. Ничто в этом привычном ландшафте не напоминало, что молодая женщина и он перестали жить в таком уединении, как в первое время их совместной жизни, когда единственным обществом их были материализовавшийся время от времени китаец и робкая тень Моррисона.

Порыв холодного ветра сменился полной неподвижностью воздуха. Тяжелая, грозовая туча висела позади мыса, низкая, черная, и благодаря ей сумерки становились более темными. В виде контраста небо в зените было безоблачно-прозрачно, сверкая, словно хрупкий стеклянный шар, который мог разбиться от самого легкого движения воздуха. Несколько левее, между двумя темными массами мыса и леса, вулкан, увенчанный дымом в течение дня и светящийся ночью, испускал свой первый, вечерний пылающий вздох. Над ним появилась красноватая звезда — искра, выброшенная из пылающих недр земли и оставшаяся неподвижной в таинственном очаровании ледяных пространств.

Перед Гейстом, словно стена, вырисовывался уже полный темноты лес. Тем не менее он продолжал наблюдать за опушкой, особенно в том месте, где деревья скрывали начало мола. С тех пор как молодая женщина заметила между деревьями белую фигуру, он был почти уверен в том, что за ними следил секретарь мистера Джонса. Без сомнения, негодяй шел за ними до их выхода из леса, но теперь он вынужден был выйти на поляну перед бунгало, если не хотел вернуться назад, чтобы попасть на поперечную тропинку, сделав, таким образом, значительный крюк. Одно время Гейсту действительно показалось, что он заметил какое-то движение между деревьями, но все тотчас успокоилось. Тем не менее он продолжал вглядываться в тень, но тщетно. Почему он интересуется действиями этих людей? Почему это глупое беспокойство о предварительных приемах, когда развязка застанет его безоружным?

Он отвернулся и вошел в комнату. В ней царила уже полная темнота. Сидя у двери, Лена не шевельнулась, не произнесла ни слова. В темноте белела постланная на стол скатерть. Прирученное двумя бродягами животное начало свою службу в отсутствие Гейста и Лены. Стол был накрыт. Гейст ходил некоторое время взад и вперед по комнате. Молодая женщина сидела в кресле, молча и неподвижно. Но когда Гейст, поставив на стол оба серебряных канделябра, чиркнул спичкой, чтобы зажечь свечи, она внезапно поднялась и прошла в спальню. Она сняла шляпу и почти сейчас же вернулось, Гейст взглянул на нее через плечо.

— К чему отдалять роковой час? Я зажег свет, чтобы дать им знать о нашем возвращении. Быть может, все-таки за нами не следили, по крайней мере, во время пути, так как, без сомнения, видели, когда мы выходили из дому.

Молодая женщина села. Ее густые волосы казались совершенно черными над ее бледным лицом. Она подняла глаза, кроткое сияние которых казалось при свете свечей неясным призывом и производило странное впечатление слепой невинности.

— Да, — проговорил Гейст, опираясь концами пальцев на девственно белую скатерть, — это существо с челюстью допотопного животного, поросшее щетиной, как мастодонт, и скроенное, как доисторический орангутанг, накрывало здесь на стол. Ьодрствуете ли вы, Лена? Не сплю ли я сам? Я бы ущипнул се- 6я, если бы не знал заранее, что ничто не рассеет этого кошмара. Три прибора! Вы знаете, что должен прийти тот, который пониже, джентльмен, у которого овал лица и движения плеч мри ходьбе напоминают ягуара. Ах, вы не знаете, что такое ягуар? Но вы успели хорошо разглядеть этих двух людей. Тот, что пониже, будет нашим гостем.

Она кивком головы сделала знак, что понимает. Слова Гейста вызывали перед нею образ Рикардо. Внезапная слабость парализовала ее члены, словно физический отзвук борьбы с этим человеком. Испуганная этим ощущением, она сидела неподвижно, готовая молиться вслух о даровании ей сил.

Гейст снова зашагал по комнате.

— Наш гость! Существует пословица, кажется, русская, что с гостем сам бог входит в дом! Священная добродетель гостеприимства! Но нам она приносит мучения, как и всякая другая!

Молодая женщина внезапно встала, выпрямила свое гибкое гело и вытянула руки над головой. Гейст остановился, чтобы посмотреть на нее с любопытством, сделал паузу, потом начал снова:

— Смею думать, что бог не имеет ничего общего ни с таким гостеприимством, ни с таким гостем!

Она встала, чтобы побороть свое оцепенение, чтобы убедиться, будет ли ее тело повиноваться ее воле. Оно повиновалось; она могла стоять на ногах; она могла свободно двигать руками. Не будучи физиологом, она заключила, что это оцепенение исходило от головы, а не от членов. Успокоившись, она мысленно вознесла благодарность небу и прошептала:

— О нет, он заботится обо всем… о самых незначительных вещах. Ничто не может случиться…

— Да, — сказал быстро Гейст, — волос не упадет с головы… вот что вы хотите сказать.

Шутливая улыбка сбежала с добрых губ под величавыми усами.

— О, вы помните, чему вас учили в воскресной школе…

— Да, помню.

Она снова опустилась в кресло.

— Это единственные минуты жалкого счастья, которые я когда-либо испытала в детстве, с двумя дочерьми нашей квартирной хозяйки — вы знаете?

— Я спрашиваю себя, Лена, — сказал Гейст, обретая на время свою ласковую шутливость, — кто вы: малое дитя или же представляете собою нечто древнее, как мир?

Она удивила Гейста, ответив мечтательно:

— Вот как? А вы?

— Я? Я явился позже, гораздо позже… Я не могу выдавать себя за ребенка, но чувствую себя таким «недавним», что мог бы назвать себя человеком последнего часа… или предпоследне го. Я так долго оставался за дверью, что не знаю хорошенько, куда зашли стрелки часов с тех пор… с тех пор, как…

Он взглянул на висевший над головой молодой женщины портрет: Гейст-отец в своей неподвижной суровости, казалось, игнорировал ее существование. Гейст не докончил своей фразы, но скоро заговорил снова:

— Чего следует избегать, так это ложных выводов, милая моя Лена… особенно теперь.

— Вот, вы опять смеетесь надо мной, — проговорила она, не поднимая глаз.

— Я? — возразил он. — Я смеюсь? Нет! Я предостерегаю вас, и только. К черту все это! Каковы бы ни были истины, которые вам преподавали в свое время, среди них есть такая: волос не упадет с головы без воли всевышнего! Это не пустое утверждение, это факт. Вот почему (он снова переменил тон, взяв со стола нож, который тотчас отбросил с презрением), вот почему я бы хотел, чтобы эти дурацкие круглые ножи были заострены. Совершенно дрянной товар: ни острия, ни отточенного лезвия, ни упругости! Мне кажется, такая вилка могла бы служить лучшим оружием в случае надобности. Но не могу же я разгуливать с вилкой в кармане!

Гейст скрипнул зубами с неподдельной и вместе с тем забавной яростью.

— Здесь был когда-то нож для мяса. Но его давно сломали и бросили. Резать здесь нечего. Это было бы, несомненно, прекрасное оружие, но…

Он остановился. Молодая женщина сидела спокойная, пристально глядя в пол; так как Гейст молчал, она подняла на него глаза и сказала задумчиво:

— Да, нож… не правда ли, вам нужен был бы именно нож, в случае… в случае, если…

Он пожал плечами.

— В складах должны быть кирки, но я отдал все ключи вместе… Да потом, вы представляете себе меня разгуливающим с киркою в руке? Ха-ха! Этой удивительной картины было бы, я думаю, достаточно, чтобы подать сигнал к атаке. А, по правде говоря, почему он не подан до сих пор?

— Может быть, они вас боятся, — прошептала она, снова опуская глаза.

— Ей-ей, можно это подумать, — согласился он с задумчивым видом. — Они как будто колеблются по какой-то таинственной причине. Что это с их стороны: осторожность, неподдельный страх или спокойный прием людей, уверенных в своем деле?

Снаружи, из мрака ночи, послышался резкий, продолжительный свист. Руки Лены впились в поручни кресла, но она не двигалась. Гейст вздрогнул и отвернулся от двери. Звук замер.

— Свистки, рычанья, предзнаменования, приметы, все это ничего не означает, — проговорил он. — Но кирка? Предположим, что она у меня в руках. Представляете ли вы себе меня, спрятавшимся за этой вот дверью… готовым размозжить первую голову, которая покажется, готовым пролить на пол кровь и мозг. Потом я крадучись перебежал бы к другой двери, чтобы проделать там то же… и, быть может, повторил бы операцию и в третий раз. Мог бы я это сделать? По одному подозрению, без колебаний, с холодной и спокойной решимостью? Нет, на это бы меня не хватило. Я родился слишком поздно. Хотели бы вы, чтобы я попытался сделать такую вещь, покуда длится мое загадочное, влияние на них или их не менее загадочное колебание?

— Нет, нет, — горячо проговорила она, словно взгляд, который он устремил на нее, вынуждал ее говорить. — Нет, вам нужен нож, чтобы защищаться… чтобы… еще есть время…

— А кто знает, не заключается ли в этом моя настоящая обязанность? — снова заговорил он, словно не слыхал прерывистых слов молодой женщины, — Это, может быть, мой долг… по отношению к вам… к самому себе… Зачем терпеть унижение их скрытых угроз? Знаете ли вы, что сказал бы свет?

Он засмеялся глухим смехом, который привел ее в ужас. Она хотела встать, но Гейст так низко склонился над ней, что ей пришлось бы его оттолкнуть, чтобы сделать движение.

— Сказали бы, Лена, что этот швед, предательски толкнув на смерть, из жадности к деньгам, своего друга и компаньона, убил из трусости безобидных, потерпевших крушение путешественников. Вот о чем стали бы шептаться, быть может, кричать, что, во всяком случае, стали бы распространять, и чему бы поверили, чему бы поверили, милая моя Лена!

— Кто стал бы верить подобным мерзостям?

— Быть может, вы не поверили бы, по крайней мере сначала; но могущество клеветы с течением времени возрастает. Она коварна и вкрадчива. Она убивает даже веру в самого себя… она разрушает душу тлением.

Глаза молодой женщины обратились к двери и остались прикованными к ней, изумленные, слегка расширенные. Гейст последовал за ними взглядом и увидал стоявшего на пороге Рикардо. Они с минуту оставались неподвижными. Потом, переводя взгляд с Рикардо на молодую женщину, Гейст иронически произнес:

— Мистер Рикардо, дорогая.

Она слегка наклонила голову. Рикардо поднес руку к усам. Его голос разнесся по комнате:

— Честь имею представиться, сударыня!

Он приблизился, снял широким жестом шляпу и небрежно бросил ее на стул у двери.

— Честь имею представиться, — повторил он совершенно другим тоном. — Наш Педро предупредил меня о присутствии дамы, но я не знал, что буду иметь удовольствие видеть вас се годня, сударыня.

Гейст и Лена незаметно наблюдали за ним, но он отводил взгляд и, казалось, разглядывал какую-то точку в пространстве.

— Вы довольны своей прогулкой? — спросил он внезапно.

— Очень. А вы? — отвечал Гейст, которому удалась поймать бегающий взгляд.

— Я? Я ни на шаг не отходил от патрона, покуда не пришел сюда.

Искренность тона удивила Гейста, но не убедила его в правдивости слов.

— Почему вы об этом спрашиваете? — спросил Рикардо совершенно невинным тоном.

— Вы могли пожелать обследовать немного остров, — ответил Гейст, глядя в упор на Рикардо, который не попытался отвести взгляда, — Но позвольте мне вам напомнить, что это неосторожно.

Рикардо казался воплощенной невинностью.

— Ах, да: вы говорите об этом китайце, который вас покинул. Но какое это имеет значение?

— У него есть револьвер, — заметил Гейст многозначительным тоном.

— Ну так что ж? У вас он тоже имеется! — бросил ему неожиданно Рикардо. — Меня это тоже не тревожит.

— Я дело другое. Я не боюсь вас, — ответил Гейст после короткого молчания.

— Меня?

— Всех вас!

— Странная манера глядеть на вещи, — усмехнулся Рикардо.

В эту минуту задняя дверь с шумом распахнулась и Педро вошел, прижимая к груди край тяжелого подноса. Его огромная, мохнатая голова слегка покачивалась, он ставил ноги на пол с коротким, резким стуком. Это явление, быть может, изменило течение мыслей Рикардо и, несомненно, повлияло на его слова.

— Вы слышали, как я недавно свистнул? Это я, выходя, давал ему понять, что пора подавать обед, и вот он!

Лена встала и прошла справа от Рикардо, который опустил глаза. Они сели к столу. Огромная спина гориллы Педро, раскачиваясь, скрылась за дверью.

— Чудовищная сила у этого животного, сударыня, — проговорил Рикардо, любивший говорить о «своем Педро», как некоторые говорят о своей собаке, — Он, правда, некрасив, нет, он некрасив. И его надо держать в руках. Я, так сказать, его надсмотрщик. Патрон не входит в мелочи. Он предоставляет все Мартину. Мартин — это я, сударыня.

Гейст видел, как глаза молодой женщины обратились к сек- 1›етарю мистера Джонса и остановились на его лице невидящим взглядом. Между тем Рикардо рассеянно смотрел вдаль; подобие улыбки пробегало на его губах и, не смущаясь молчаливостью хозяев, он болтал без устали. Он хвалился своим долгим сотрудничеством с мистером Джонсом, четырьмя годами их совместной жизни. Потом бросил быстрый взгляд на Гейста:

— Сейчас же видно, что это джентльмен, не правда ли?

— О, все вы лишены и тени реальности в моих глазах! — сказал Гейст своим шутливым тоном, слегка омраченным оттенком меланхолии.

Рикардо принял эти слова так, как будто он именно их ожидал или как будто ему не было ни малейшего дела до того, что может сказать Гейст. Он пробормотал рассеянно: «Так, так!» Отломил кусочек сухаря, вздохнул, потом сказал со странным взглядом, который, казалось, не шел вдаль, а останавливался где-то в воздухе, у самого его лица:

— С первого взгляда видно, что вы тоже один из них. Вы с патроном должны понимать друг друга. Он надеется увидеть вас вечером, мой патрон; он плохо себя чувствует, и нам надо подумать об отъезде отсюда.

Произнося эти слова, он обернулся к Лене, но без какого — либо определенного выражения. Откинувшись назад, со скрещенными на груди руками, молодая женщина смотрела прямо перед собою, словно находилась в комнате одна. Но под этим видом мрачного безразличия трепетало сознание опасностей и волнений, ворвавшихся в ее жизнь, чтобы зажечь ее сердце и ум и дать ей невыразимое ощущение напряженной жизни.

— В самом деле? Вы думаете уехать? — проговорил Гейст.

— Лучшим друзьям приходится расставаться, — произнес с расстановкой Рикардо. — И если они расстаются друзьями — все хорошо. Мы оба привыкли бродяжничать. Что касается вас, я знаю, что вы предпочитаете пускать корни там, где находитесь.

Все это говорилось явно для того, чтобы поддерживать разговор, и мысли Рикардо были, очевидно, поглощены какой-то заботой, не имевшей отношения к произносимым им словам.

— Хотел бы я знать, — спросил Гейст с подчеркнутой вежливостью, — как вы узнали эту подробность — так же как и остальные подробности обо мне? Насколько помнится, я не делал вам никаких признаний.

Удобно прислонившись к спинке кресла, уставив взгляд в пространство, — с некоторого времени все трое перестали делать вид, что едят, — Рикардо ответил рассеянно:

— Это нетрудно отгадать.

Он внезапно выпрямился и обнажил все свои зубы в необычайно кровожадном оскале, который шел вразрез с неизменной любезностью его тона:

— Патрон сумеет объяснить вам это. Я бы очень хотел, чтобы вы обещали зайти к нему. Он наш парламентер. Позвольте мне свести вас к нему сегодня вечером. Ему нездоровится, и он не решается уехать, не поговорив с вами серьезно.

Гейст поднял глаза и встретил взгляд Лены, кроткое выраже ние которого, казалось, скрывало за собой неясное намерение Ему показалось, что она незаметно сделала ему головой знак, чтобы он согласился. Почему? Какая могла быть у нее цель? Было ли это побуждением какого-либо темного инстинкта? Или это было просто обман его собственных чувств? Не все ли рав но? В странном сцеплении обстоятельств, нарушивших спокой ствие его жизни, в том состоянии сомнения, презрения и почти отчаяния, в которое он был сейчас погружен, он позволил бы вести себя даже обманчивой видимости сквозь такой непроницаемый мрак, что он приводил к безразличию.

— Ну а если я пообещаю пойти?

Рикардо не скрыл удовольствия, которое привлекло на мгновение внимание Гейста.

«Они не собираются убить меня, — сказал он себе, — какая им польза от моей смерти?»

Он посмотрел через стол на молодую женщину. Не все ли равно, сделала ли она ему знак или нет? Погружая взгляд в ее невинные глаза, он, как всегда, почувствовал горечь нежного сострадания. Он решил отправиться к мистеру Джонсу. Воображаемый или действительный, значительный или непроизвольный, знак молодой женщины заставил чашку весов опуститься. Он подумал, что приглашение Рикардо вряд ли скрывало западню. Это было бы слишком дико! Зачем прибегать к хитростям и уловкам с человеком, который, так сказать, уже связан по рукам и по ногам?

Все это время Гейст не переставал пристально смотреть на ту, которую он называл Леной. Под послушным спокойствием, свойственным ей с самого их приезда на остров, она оставалась всегда немного загадочной. Гейст внезапно поднялся с такой двусмысленной и полной отчаяния улыбкой, что Рикардо, туманный взгляд которого не упускал ничего из того, что вокруг него происходило, начал было делать ныряющее движение, словно собирался выхватить привязанный к его ноге нож — движение, которое он, впрочем, тотчас подавил. Он думал, что Гейст схватит его за горло или вытащит револьвер, так как судил о нем по себе. Но Гейст ничего этого не сделал; он перешел через комнату и высунул голову за дверь, чтобы заглянуть в палисадник.

Едва он повернул спину, рука Рикардо нашла под столом руку молодой женщины. Он не смотрел на нее, но она чувствовала тревожные нащупывающие движения его неуверенных пальцев, потом нервное пожатие руки выше кисти. Рикардо наклонился немного вперед, но все еще не смел смотреть на нее; его жестокий взгляд не отрывался от спины Гейста. Его навязчивая идея прорвалась внезапно в заглушённом шепоте:

— Вы видите, он никуда не годится! Это не тот мужчина, который вам нужен!

Он посмотрел на нее наконец. Она слегка пошевелила губами, и он был поражен этим немым движением. Мгновение спустя он выпустил руку молодой женщины. Гейст закрыл дверь, возвращаясь к столу, он прошел мимо женщины, которую неизвестно почему звали Альмой или Магдаленой и рассудок которой так долго не понимал смысла своего собственного существования. Теперь она уже не искала решения этой жестокой агадки, потому что ее сердце находило его при ярком ослепляющем свете ее страстного стремления. Она прошла перед Гейстом, словно в самом деле была ослеплена тайным трагическим и пожирающим пламенем, которое привлекало ее к себе. Невидящий взгляд Рикардо, казалось, следил в воздухе за неровным полетом мухи.

— Чертовски темно на дворе, а? — проговорил он.

— Не настолько, чтобы я не мог увидеть, как ваш человек бродит вокруг дома, — ответил Гейст размеренным тоном.

— Что? Педро? Это почти не человек, иначе я не любил бы его так, как я его люблю.

— Очень хорошо! Назовем его вашим достойным компаньоном, если вам так больше нравится.

— Да, достаточно достойным для того, чего мы от него требуем. Это хорошее подкрепление, наш Педро, в собачьей схватке. Рычание, клыки вперед… Ах черт возьми! А вы не хотели бы, чтобы он тут бродил?

— Нет.

— Вы хотели бы, чтобы он ушел? — настаивал Рикардо с деланной недоверчивостью.

Гейст сохранял свое спокойствие, хотя атмосфера, казалось, становилась все более и более напряженной с каждым произнесенным словам.

— Да, я хочу, чтобы он отсюда ушел.

Он старался говорить сдержанным тоном.

— Создатель! Это, кажется, не имеет большого значения. Педро нам здесь не нужен. Дело, которое занимает моего патрона, может быть улажено в каких-нибудь десять минут с… с другим джентльменом. Десять минут спокойной, разумной беседы.

Рикардо поднял внезапно глаза, в которых горел жесткий фосфорический огонек. Ни один мускул не дрогнул в лице Гейста, и Рикардо порадовался, что не взял с собой револьвера. Он был так взбешен, что мог неизвестно что сделать. Наконец он сказал:

— Вы хотите, чтобы этот бедный, безобидный Педро ушел прежде, чем я провожу вас к патрону. Не так ли?

— Да, именно так.

— Гм… видно, что вы джентльмен, — проговорил Рикардо со скрытым недовольством, — но все эти капризы избалованного барина могут отозваться на сердце простого человека. Ну что же!.. Вы меня извините!..

Он всунул два пальца в рот и свистнул так, что Гейсту пока залось, будто острая струя плотного воздуха ударила по его 6 а рабанной перепонке. Рикардо пришел в восторг от невольно!! гримасы Гейста, но остался совершенно бесстрастным в ожида нии результата своего зова.

Вскоре прибежал Педро тяжелыми шагами. Дверь шумно распахнулась настежь, и дикое существо, которое в ней появи лось, казалось, горело нетерпением вскочить в комнату и при няться ее грабить. Но Рикардо поднял раскрытую ладонь, и чу довище вошло спокойно. Оно раскачивало на ходу свои огром ные лапы перед наклоненною вперед грудью. Рикардо устремил на него свирепый взгляд.

— Ступай в лодку… Понял?.. Ну!

Маленькие, красноватые глазки прирученного животного замигали в его шерсти с мучительным напряжением внимания.

— Ну, что же?.. Ты не идешь? Ты забыл людскую речь, а? Ты уже не знаешь, что такое лодка?

— Да? Лодка… — пробормотало чудовище неуверенным тоном.

— Ну, так ступай туда!.. В лодку у пристани!.. Ступай туда, садись там, ложись, делай все, что хочешь, только не засыпай., и если ты услышишь мой свист, скачи сюда галопом. Вот приказ. Ну, в путь! Ступай! Нет, не туда: через парадный ход… И без надутой физиономии!..

Педро повиновался с неуклюжей поспешностью. Когда он скрылся, выражение дикой жестокости погасло в глазах Рикардо, и лицо его приняло в первый раз за этот вечер выражение кошки, которую ласкают.

— Вы можете посмотреть, как он уходит, если хотите. Слишком темно? В таком случае, почему бы вам его не проводить?

— Ничто не докажет мне, что он останется в лодке. Я не сомневаюсь, что он туда идет, но это акт без гарантии.

— Ах вот вы каковы! — сказал Рикардо, пожимая плечами. — Что ж вы хотели с этим поделать? Если только не всадить ему в голову пулю, ни один человек в мире не может бьггь уверен в том, что наш Педро пробудет где-нибудь дольше, чем сам захочет. Только поверьте мне, он живет в благодетельном страхе моего гнева. Поэтому, когда я с ним говорю, я напускаю на себя вид людоеда. Но я, разумеется, не хотел бы его убить, если не считать тех припадков ярости, в которых человек может убить свою собаку. Послушайте, сэр, я играю в открытую: я глазом не моргнул, чтобы дать ему противоположное распоряжение. Он не тронется с пристани. Теперь пойдем?

Последовало непродолжительное молчание. Челюсти Рикардо угрожающе двигались под кожей. Его мечтательные и жестокие глаза сладострастно бегали по сторонам. Гейст подавил резкое движение, подумал немного и сказал:

#9632;

— Подождите минутку!

— Минутку! Минутку! — проворчал почти громко Рикардо. — а кого вы меня принимаете? За статую?

Гейст вошел в спальню и резко закрыл за собой дверь. Со света он сначала ничего не видел, но почувствовал, что Лена поднимается с пола. На менее темном фоне окна с открытой ставней вырисовалась вдруг ее голова темным пятном и без лица.

— Я ухожу, Лена. Я иду к этим канальям.

Он с удивлением почувствовал, что она положила ему на плечи обе руки.

— Мне казалось, что вы… — начал он.

— Да, да, — торопливо прошептала она.

Она не цеплялась за него и не пыталась также привлечь его к себе. Ее руки сжимали плечи Гейста, и она, казалось, вглядывалась в темноте в его лицо. Он начинал также смутно различать ее лицо, овал без черт — и ее неясную фигуру.

— У вас ведь есть черное платье, Лена? — спросил он очень (›ыстро и так тихо, что она едва расслышала.

— Да… старое…

— Отлично. Наденьте его сейчас же. f; — Зачем?

— Не для траура!

В его ироническом тоне звучала решимость.

— Можете вы найти и надеть его в темноте?

Да. Она попробует. Он ожидал, стоя неподвижно. Он представлял себе ее движения там, в другом конце комнаты, но гла- ia его, хотя и привыкшие теперь к темноте, совершенно потеряли ее. Когда она заговорила, он удивился, услыхав так близко ее голос. Она сделала то, что он хотел, и подходила к нему совершенно невидимая.

— Отлично. Где эта лиловая вуаль, которая тут валялась?

Она не ответила, но он услыхал шелест материи.

— Где она? — повторил нетерпеливо Гейст.

Он почувствовал дыхание молодой женщины у себя на щеке.

— У меня в руках.

— Отлично. Слушайте, Лена. Как только я выйду из бунгало с этим проклятым негодяем, вы выскользнете в палисадник, немедленно, не теряя ни минуты, и побежите к лесу. Воспользуйтесь нашим отсутствием; я уверен, что он не лишит меня своего общества. Бегите в лес и спрячьтесь позади кустов между большими деревьями. Вы, без сомнения, найдете местечко, с которого вам будет хорошо видна входная дверь. Я боюсь за вас, но в этом черном платье, с закутанным вуалью лицом, я уверен, вас никто не найдет до рассвета. Подождите в лесу, пока не увидите, что стол выдвинут на середину двери и из четырех свечей три погашены, а одна зажжена; если все четыре погаснут, пока вы будете там сторожить, подождите, пока три из них бузи дут снова зажжены, потом две погашены. Если вы увидите один из этих двух сигналов, бегите как можно скорее сюда, так как это будет означать, что я жду вас здесь.

Покуда он говорил, молодая женщина нашла и схватила его руку. Она не сжимала ее, она держала мягкой, ласкающей, почти робкой рукой. Это не было объятие, это было просто прикосновение; можно было подумать, что она хотела убедиться в том, что он здесь, что он живое существо, а не тень, кажущаяся более темной среди окружающего мрака. Теплота ее руки давала Гейсту странное, глубокое ощущение всего ее существа. Ему пришлось бороться с новым волнением, которое едва не лишило его последнего мужества. Он снова заговорил строгим тоном:

— Но если вы не увидите ни одного из этих сигналов, тогда ничто — ни страх, ни любопытство, ни надежда, ни отчаяние — не должны привести вас к этому дому; с первым лучом рассвета проберитесь вдоль опушки до тропинки. Не ждите дольше, так как я, вероятно, буду уже мертв.

До его слуха долетело слово «никогда», которое, казалось, само собою образовалось в воздухе.

— Вы знаете тропинку, — продолжал он, — Идите по ней до баррикады. Обратитесь к Уангу… Да, к Уангу. Пусть ничто вас не останавливает.

Ему показалось, что рука молодой женщины слегка дрогнула.

— Самое худшее, что он может сделать, это выстрелить в вас. Но он этого не сделает. Я уверен, что он этого не сделает, когда меня не будет. Оставайтесь у этих поселян, у дикарей, и не бойтесь ничего. Ваше присутствие будет внушать им больше страха, чем они могут внушить его вам. Дэвидсон непременно скоро пройдет здесь. Подстерегайте пароход. Дайте ему какой-нибудь сигнал, чтобы позвать его к себе.

Она не отвечала. Казалось, что мрачная, давящая тишина проникала снаружи в комнату, наполняя ее бесконечным, бездыханным, беспросветным молчанием, казалось, что сердце сердец перестало биться и настал конец всему живому.

— Вы поняли меня? Надо сейчас же бегом покинуть дом, — настойчиво прошептал он.

Она поднесла его руку к губам, потом выпустила ее. Он вздрогнул.

— Лена! — тихо вскрикнул он.

Она немного отстранилась. Он не смел доверять себе… Он не рискнул произнести ласковое слово.

X

Повернувшись, чтобы выйти, он услыхал глухой стук. Прежде чем открыть дверь, ему надо было приподнять занавес. Он сделал это, глядя через плечо. Слабый луч света, проходивший через замочную скважину и через две-три щели в дереве, осветил молодую женщину, всю в черном, стоявшую на коленях, положив голову и руки на кровать в позе кающейся грешницы. Что означала эта поза? Гейст подумал, что вокруг было больше вещей, чем он мог понять. Поднявшаяся с кровати рука молодой женщины сделала ему знак удалиться. Он повиновался и вышел с переполненным тревогою сердцем.

Занавесь еще колыхалась, когда Лена вскочила и припала к ней, напрягая слух, ловя слова, звуки, в склоненной и трагической позе тайного внимания, прижав одну руку к груди, словно для того, чтобы сдержать, заглушить биение своего сердца.

Гейст застал секретаря мистера Джонса за созерцанием его закрытого бюро. Быть может, Рикардо размышлял о способе взлома, но, когда он внезапно повернул голову, лицо его было искажено такой гримасой, что Гейст остановился, пораженный закатившимися глазами, от которых видны были одни белки и которые ужасно моргали, словно этого человека терзали внутренние судороги.

— Я думал, что вы никогда не явитесь, — прорычал Рикардо.

— Я не знал, что вы торопитесь. Допустив, что ваш отъезд, как вы говорите, зависит от этого разговора, я сомневаюсь, чтобы вы пустились в море в подобную ночь, — сказал Гейст, жестом приглашая Рикардо выйти первым.

С кошачьими движениями бедер и плеч секретарь тотчас вышел из комнаты. В полной тишине ночи было что-то жестокое. Закрывавшая половину неба огромная туча простиралась над самой землей, словно гигантская мантия, скрывавшая угрожающие приготовления к насилию. В ту минуту, как двое мужчин сходили с веранды, позади тучи раздался грохот, предшествуемый быстрым и таинственным огненным лучом, скользнувшим по водам бухты.

— Ага, — сказал Рикардо, — начинается.

— Это, может быть, окончится пустяками, — заметил Гейст, подвигаясь твердыми шагами вперед.

— Глупости! Пусть разразится гроза! — сказал с раздражением Рикардо. — Это соответствует моему настроению.

Когда они дошли до второго бунгало, глухое, отдаленное грохотание сделалось непрерывным, а бледные молнии проливали на остров, в быстрой последовательности, беглые волны холодного пламени. Рикардо бросился вперед по ступенькам и, просунув голову в дверь, прошептал:

— Вот он, сэр! Держите его возле себя как можно дольше, покуда не услышите, что я свистнул. Я напал на след.

Он бросил эти слова с невероятной быстротой; потом отстранился, чтобы пропустить гостя; но ему пришлось немного подождать, потому что, поняв его намерение, Гейст презрительно замедлил шаги. Когда он вошел в комнату, под его величественными усами притаилась улыбка, — «улыбка Гейста».

На высокой конторке горели две свечи. Мистер Джонс, заку танный в старый халат из роскошного голубого шелка, держал локти прижатыми к телу и руки глубоко засунутыми в необы чайно просторные карманы своего одеяния. Этот костюм под черкивал его худобу. Прислонившись к конторке, он произво дил впечатление высохшей головы сомнительного благородства, надетой на конец раскрашенной пики. Рикардо остановился в дверях. Равнодушный с виду ко всему происходящему, он ожидал своего часа. Внезапно, в промежутке между двумя молниями, он скрылся и исчез в темноте ночи. Мистер Джонс, тотчас заметивший его исчезновение, покинул свою небрежно-неподвижную позу у конторки и сделал несколько шагов, чтобы очутиться между Гейстом и дверью.

— Ужасно душно, — заметил он.

Гейст, стоявший посреди комнаты, решил говорить прямо.

— Мы здесь не для того, чтобы разговаривать о погоде. Вы оказали мне честь сказать сегодня о себе: «Я тот, который…» Что это означает?

Не глядя на Гейста, мистер Джонс продолжал рассеянно двигаться; дойдя до намеченного места, он с глухим стуком прислонился к стене возле двери и поднял голову. От этого решительного движения на его изможденном лице выступила испарина; капли пота текли вдоль его ввалившихся щек и почти ослепляли его глаза в их костлявых орбитах.

— Это означает, что я человек, с которым приходится считаться. Нет… прошу вас… не кладите руку в карман… пожалуйста…

В его голосе появился внезапный пискливый звук. Гейст вздрогнул и настала минута взволнованного ожидания, в продолжение которой вдалеке громыхал гром, а справа от мистера Джонса дверь освещалась быстрыми голубоватыми отблесками. Наконец Гейст пожал плечами; он даже посмотрел на свою руку, но не положил ее в карман. Прижавшись к стене, мистер Джонс видел, как он поднес руки к кончикам своих горизонтальных усов, потом ответил на его вопросительный твердый взгляд:

— Вопрос предосторожности, — сказал он своим обычным глухим голосом, сохраняя мертвенно-холодное лицо, — Человек, который вел такую свободную жизнь, как вы, несомненно, должен это понимать. Мне много говорили о вас, мистер Гейст, и я как будто понял, что вы предпочитаете прибегать к более тонкому оружию ума; впрочем, я не хочу рисковать методами… более грубыми. Я не настолько самонадеян, чтобы бороться с вами в умственной сфере, но, уверяю вас, мистер Гейст, что во всякой другой борьбе я окажусь сильнее вас. В эту самую минуту вы у меня на прицеле с того момента, как вы вошли в комнату. Да… из кармана.

Гейст спокойно посмотрел назад, немного попятился и сел в ногах походной кровати. Поставив на колено локоть, он подпер подбородок ладонью и, казалось, обдумывал ответ на эту речь. Прислонясь к стене, мистер Джонс явно ожидал его хода. Обманувшись в своих ожиданиях, он решил заговорить сам. Ему необходимо было подвигаться вперед с величайшей осторожностью из боязни, что гость начнет «лягаться», как говорил Рикардо, — а это было бы весьма нежелательно. Он повторил:

— Я человек, с которым приходится считаться.

Тот продолжал смотреть в пол, словно был в комнате один. Снова наступило молчание.

, - Так вы много слышали обо мне? — спросил наконец Гейст, поднимая глаза.

— Я думаю! Мы стояли в гостинице Шомберга.

— Шом…

Гейст задумался на середине слова.

— В чем дело, мистер Гейст?

— Ничего. Тошно стало, — проговорил Гейст покорно.

Потом, возвращаясь к своему мечтательному равнодушию, он прибавил:

— Что вы хотите сказать, говоря, что с вами приходится считаться? — спросил он немного погодя, так спокойно, как только мог. — Я вас совсем не знаю.

— Мы, очевидно, принадлежим к одному и тому же кругу общества, — начал мистер Джонс с ленивой иронией.

В самом деле он был осторожен, насколько мог.

— Что-то изгнало вас из него… Оригинальность взглядов, может быть. Или же ваши наклонности.

Мистер Джонс улыбнулся бледной улыбкой. В спокойном состоянии его лицо носило странный характер: извращенной и утомленной суровости, но, когда он улыбался, оно принимало неприятно детское выражение. Громыхание грома усилилось, наполнило комнату, потом замерло в отдалении.

— Вы как будто не совсем ясно понимаете создавшееся положение, — снова начал мистер Джонс.

На самом деле, несмотря на эти слова, он считал, что дело принимает весьма удачный оборот. У этого человека не хватало мужества перейти к физической борьбе. Он продолжал вслух:

— Послушайте! Вы же не можете рассчитывать поступать всегда по-своему. Вы ведь человек из общества…

— А вы? — неожиданно спросил Гейст. — Кто же вы такой?

— Я, сэр?.. В некотором смысле я само общество, явившееся к вам с визитом… В другом, я изгнанник, почти объявленный вне закона… Если вы предпочитаете менее материалистическое определение, я своего рода судьба… возмездие, ожидающее своего часа…

— Дал бы бог, чтобы вы оказались бандитом самого вульгарного сорта! — сказал Гейст, поднимая на него свой невозмутимый взгляд. — В таком случае с вами можно было бы говорить откровенно и рассчитывать на некоторую человечность… Тогда как…

— Я, как и вы, ненавижу всякое насилие и жестокость, — за явил мистер Джонс, томная поза которого у стены шла вразрс i с его твердым голосом, — Вы можете спросить у Мартина, прам да ли это. Наш век — век гуманности, мистер Гейст. Это также век предрассудков. Я позволил себе сказать, что вы свободны oi них. Не будьте же скандализованы, если я вам скажу без обиня ков, что мы претендуем на ваши деньги или что я претендую, если вы предпочитаете возложить ответственность на меня од ного. Педро, само собою разумеется, знает о наших намерениях не больше, чем могло бы знать какое-либо животное. А Рикардо принадлежит к породе преданных слуг: он слился со всеми мои ми мыслями, со всеми моими желаниями, даже с моими капризами.

Мистер Джонс вынул левую руку из кармана, вытащил из другого кармана носовой платок и стал вытирать испарину на лбу, шее и подбородке. Вследствие волнения делались заметными его дыхательные движения. В своем длинном халате он походил на выздоравливавшего, который не рассчитал своих сил. Очень спокойный, мощный, широкоплечий, Гейст наблюдал за ним, опустив руки на колени.

— Кстати, где он сейчас, ваш секретарь? — спросил он. — Занят взламыванием моего бюро?

— Это было бы грубо. Но грубость — одно из условий жизни.

В голосе патрона Рикардо звучал легкий оттенок иронии.

— Это возможно, — продолжал он, — но маловероятно. Мартин несколько груб, это верно. Этот человек не в вашем духе, мистер Гейст. Правду сказать, я не знаю в точности, где он. Он с некоторых пор немного загадочен, но пользуется моим доверием. Нет, не вставайте, мистер Гейст!

Мрачное выражение его лица невозможно было разгадать. Сделавший легкое движение Гейст был поражен всем, что в нем сказалось.

— У меня не было ни малейшего намерения встать, — сказал он.

— Сидите, пожалуйста, — настаивал мистер Джонс томным голосом, но с огоньком решимости в черных безднах глаз.

— Если бы вы были наблюдательнее, — сказал Гейст с холодным презрением, — вы бы в пять минут поняли, что у меня нет при себе никакого оружия.

— Возможно, но все-таки держите руки смирно, прошу вас. Пусть лежат себе, как сейчас. Мы обсуждаем слишком серьезное дело, чтобы я согласился подвергаться бесполезному риску.

— Серьезное дело? Слишком серьезное дело? — повторил Гейст с неподдельным изумлением. — Боже великий! Я не знаю, за какой добычей вы охотитесь, но здесь вы ее не найдете… Здесь, впрочем, мало что есть.

— Вы и не можете говорить иначе, но другие не то рассказывают, — живо возразил мистер Джонс, с такой отвратительной гримасой, что ее немыслимо было считать намеренной.

Лицо Гейста потемнело; он нахмурил брови.

— Что же вам рассказывали? — спросил он. h — Многое, мистер Гейст… очень многое, — уверял мистер Джонс.

Он старался снова взять тон томного превосходства.

Гейст не смог подавить легкого движения.

— Ага! — проговорил Джонс, на лице которого отразилась сатанинская радость.

Глухое рокотание грозы казалось отзвуком отдаленной стрельбы, и оба они словно прислушивались к нему в хмуром молчании.

«Эта дьявольская клевета будет стоить мне жизни в буквальном смысле слова», — подумал Гейст.

Он вдруг рассмеялся. Мистер Джонс слушал с видом жуткого привидения.

I — Смейтесь, сколько хотите, — сказал он. — Что касается меня, которого выбросили из общества люди высокой нравственности, я не вижу в этой истории ничего забавного. Но сейчас мы с вами вдвоем, и для вас настало время расплатиться за все, что вас в ней соблазняло.

— Вы наслушались всякой ерунды, поверьте мне, — уверял Гейст.

— Само собою разумеется, вы не можете говорить иначе. Это как нельзя более естественно. По правде говоря, я немного слышал. Это все узнал Мартин. Собирает сведения Мартин. Ведь вы не представляете себе, чтобы я без крайней необходимости беседовал с этим животным Шомбергом? Свои излияния он делал Мартину.

— Глупость этого субъекта так велика, что она становится чудовищной, — проговорил вполголоса Гейст.

Его мысли невольно уносились к молодой женщине, бродящей по лесу, одинокой, испуганной. Увидит ли он ее когда-нибудь? Эта мысль едва не лишила его хладнокровия. Но мысль о том, что она, без сомнения, спасется от этих негодяев, если будет следовать его наставлениям, вернула ему немного спокойствия. Они не знали, что остров населен, и, покончив с ним, слишком торопились бы удалиться, чтобы преследовать исчезнувшую женщину.

Гейст представил себе все это с быстротою молнии, как думаешь в минуту опасности. Он с любопытством разглядывал мистера Джонса, который ни на секунду не сводил глаз со своей будущей жертвы.

Гейст почувствовал, что этот отщепенец высших кругов был безжалостным и совершенно закоренелым негодяем. Он вздрогнул, когда раздался звук голоса мистера Джонса:

— Было бы совершенно бесполезно говорить мне, например, что ваш китаец сбежал с вашими деньгами. Человек, который живет на необитаемом острове вдвоем с китайцем, старается так хорошо спрятать свои сокровища, чтобы сам черт…

— Очевидно, — пробормотал Гейст.

Мистер Джонс принялся снова вытирать левой рукой свой костлявый лоб, свою тощую шею, свои похожие на лезвия бритв челюсти, свой острый подбородок. Голос его дрожал. Он принял еще более зловещий вид, словно злобный и бессердечный труп.

— Я понимаю, в чем вы хотите меня уверить, — вскричал он, — но не слишком полагайтесь на свою изобретательность. Вы не производите на меня впечатления особенно изобретательного человека, мистер Гейст. Я тоже малоизобретателен. Мои таланты в другом роде. Но Мартин…

— Который в настоящую минуту опустошает мой письменный стол, — прервал Гейст.

— Не думаю. Я хотел сказать, что Мартин гораздо догадливее китайца. Верите ли вы в превосходство рас, мистер Гейст? Я глубоко в него верю. Мартин, например, чрезвычайно ловок в разоблачении тайн вроде вашей.

— Тайн вроде моей? — с горечью повторил Гейст. — Ну, желаю ему получить много удовольствия от всех его открытий.

— Это с вашей стороны крайне любезно, — снова заговорил мистер Джонс, начинавший мечтать о возвращении Мартина.

Невозмутимо хладнокровный за карточным столом, бесстрашный в неожиданной свалке, мистер Джонс чувствовал, что эта несколько своеобразная работа расстраивала ему нервы.

— Не шевелитесь! — крикнул он резко.

— Говорю вам, что я безоружен, — сказал Гейст, складывая руки на груди.

— Я по-настоящему склонен вам поверить, — серьезно проговорил Джонс. — Это странно, — продолжал он задумчиво.

Он пристально смотрел на Гейста. Потом с живостью сказал:

— Но что я решил, так это удержать вас в этой комнате. Не вынуждайте меня невольным движением раздробить вам ногу или сделать какой-нибудь слишком определенный жест такого рода.

Он провел языком по губам, темным и сухим на блестевшем от испарины лице.

— Я не знаю, не лучше ли сделать это сейчас же.

— Кто колеблется, тот погиб, — проговорил Гейст с насмешливой серьезностью.

Мистер Джонс пренебрег этим замечанием. Казалось, он советовался с самим собою.

— Физически я слабее вас, — медленно выговорил он, разглядывая сидевшего в ногах кровати человека, — вы можете прыгнуть…

— Вы стараетесь самого себя напугать? — спросил неожиданно Гейст. — Вам, кажется, не хватает мужества для вашей задачи. Почему же вы не делаете сейчас же того, что надо?

Сильно раздраженный, мистер Джонс фыркнул и принял вид рассерженного скелета.

. — Как это ни покажется вам странным, меня заставляют колебаться мои традиции, мое рождение, мое воспитание, мои прежние связи, всякая другая чепуха этого рода… Не все могут освободиться от своих предрассудков с такой легкостью, как вы, мистер Гейст. Но оставим мое мужество в покое. Попробуйте-ка броситься на меня! Вы на лету получите нечто такое, что вас совершенно обезвредит прежде, чем вы опуститесь на землю. Пет, не ошибайтесь на наш счет, мистер Гейст. Мы, бандиты, на высоте своего призвания, и мы требуем плодов ваших трудов и качестве… удачливого мошенника. Так водится на свете: кто сегодня награбил, возвращает награбленное завтра.

Он с усталым видом склонил голову на левое плечо. Его жизненная энергия казалась исчерпанной. Даже веки его провалились в глубокие орбиты. Одни только тонкие, раздражительные, восхитительно очерченные и слегка нахмуренные брови говорили о стремлении и возможности наносить вред, о чем-то непобедимом и смертельно опасном.

— Плоды моих трудов в качестве мошенника! — повторил Гейст без волнения и даже почти без презрения. — Вы затрачиваете массу сил, вы и ваш верный сподвижник, чтобы разгрызть пустой орех. Здесь нет тех плодов, которые вы себе воображаете. Есть несколько золотых монет, которые вы можете взять, если вам этого хочется, и потому, что вы сами себя называете бандитом…

— Да-а-а, — протянул мистер Джонс. — Скорее бандитом, чем мошенником. Это, по крайней мере, открытая война.

— Пусть будет так! Позвольте мне только вам сказать, что свет еще не видывал так ловко обманутых бандитов, как вы… никогда!

Гейст произнес последние слова с таким жаром, что прижавшийся к стене мистер Джонс, казалось, еще вытянулся в длину и уменьшился в ширину в своем голубом халате с металлическим оттенком.

— Обмануты болваном, пройдохой-трактирщиком! — продолжал Гейст. — Проведены, как двое ребят, которым наобещали конфет!

— Я никогда не разговаривал с этим отвратительным животным, — проворчал недовольным тоном мистер Джонс. — Но он убедил Мартина, а Мартин не дурак.

— Его, должно быть, не так трудно было убедить, — возразил Гейст тем вежливым тоном, который был так хорошо известен на Островах. — Я бы не хотел поколебать трогательное доверие, которое вы, по-видимому, питаете к вашему… вашему последователю… но это, как видно, самый легковерный бандит на свс те. Что же вы воображаете? Предположив даже, что история о моих мнимых богатствах правдива, неужели вы думаете, что Шомберг сообщил бы вам о ней из альтруизма? Разве так дела ются вещи на этом свете, мистер Джонс?

Челюсть джентльмена мгновенно упала, но он снова подо брал ее с презрительным щелканьем и сказал замогильным го лосом:

— Это трусливое животное. Он боялся за себя и старался от нас избавиться, если желаете знать, мистер Гейст. Материальная приманка не была бы, может быть, слишком соблазнительна, но я скучал, и мы позволили себя уговорить. Я не сожалею об этом. Всю мою жизнь я искал новых впечатлений и нахожу в вас нечто из ряда вон выходящее. Что касается Мартина, то он озабочен материальными результатами. Он прост, верен и чудовищно ловок.

— Ах да, он напал на след, — проговорил Гейст с вежливой насмешливостью, — но он недостаточно еще расследовал его, чтобы позволить вам всадить в меня пулю без дальнейших церемоний. Значит, Шомберг не указал вам точного места, где я храню плоды своих хищений? Фу! Не видите ли вы, что он рассказал бы вам любую историю, правдивую или выдуманную? Им руководило самое понятное побуждение: жажда мести, яростная злоба… подлый мерзавец…

Мистер Джонс казался неубежденным. Справа от него молнии беспрерывно бороздили просвет двери, и непрерывное рокотание грома раздавалось словно нечленораздельное рычание великана, бормочущего бессвязные слова.

Гейст превозмог страшное нежелание говорить о молодой женщине; образ ее не переставая витал перед его глазами; он видел ее прячущейся в лесу, и это видение обладало всей силой, всей трогательностью властной и вместе с тем жалобной, почти священной мольбы. Он снова начал смущенным и торопливым тоном:

— Если бы не эта девушка, которую он преследовал своей безумной и отвратительной страстью и которая обратилась ко мне за заступничеством, он бы никогда… Но вы это отлично знаете…

— Я ровно ничего не знаю, — вскричал мистер Джонс с поразительной горячностью. — Этот трактирщик действительно пытался как-то раз говорить со мной о женщине, которую у него украли, но я заявил ему, что не хочу слушать его грязных историй. Разве вы имели какое-нибудь отношение к этому делу?

Гейст спокойно выслушал его, потом, теряя немного терпение, спросил:

— Что за комедию вы играете? Вы хотите уверить меня, что не знали о пребывании здесь девушки?

Глаза мистера Джонса приобрели внезапно пристальный, стеклянный блеск, словно приковывавший их к самой глубине орбит. Весь он казался оцепеневшим.

— Здесь! Здесь! — воскликнул он дважды.

Нельзя было ошибиться в его удивлении, в его возмущенной недоверчивости, в его испуганном отвращении.

Гейсту стало противно, в свою очередь, но несколько иначе. Он оставался недоверчивым и сожалел, что заговорил о молодой женщине; но дело было сделано; он превозмог свое отвращение в пылу спора с этим нелепым бандитом.

— Возможно ли, чтобы столь важный факт не был вам известен? — спросил он. — Это была единственная истинная правда но всей куче глупого вранья, которым вас так глупо провели.

— Да, я не знал! — вскричал мистер Джонс. — Но Мартин шал, — добавил он таким тихим голосом, что Гейст едва его расслышал.

— Я скрывал ее, пока мог, — снова начал Гейст. — Быть может, с вашим воспитанием, с вашими традициями и прочее, вы поймете причины, которые меня к этому побудили.

— Он знал! Он знал заранее! — глухо стонал мистер Джонс. — Он с самого начала знал, что она здесь!

Тяжело опираясь на стену, он перестал следить за Гейстом. У него был вид человека, под ногами которого раскрылась бездна.

«Если я хочу убить его, это надо сделать сейчас», — подумал Гейст. Но он не шевельнулся.

Минуту спустя мистер Джонс поднял голову с горящим сатанинской яростью взглядом.

— Мне очень хочется убить вас, отшельник с бабами, человек с луны, который не может существовать без… Но нет, я не в вас буду стрелять… Я буду стрелять в того, другого юбочника… в лицемера, в хитреца, в проходимца, во влюбленного пса! И он брился… брился у меня под носом!.. Я убью его!..

«Он сошел с ума», — подумал Гейст, ошеломленный внезапной яростью призрака.

Он никогда не чувствовал себя в большей опасности, не чувствовал большей близости смерти с тех пор, как вошел в эту комнату. Бандит в припадке безумия существо опасное. Он не знал, не мог знать, что ум мистера Джонса был достаточно быстрым, чтобы предвидеть уже окончание его власти над мыслями и чувствами его несравненного секретаря, чтобы предвидеть скорую измену Рикардо. Между ними появилась женщина! Женщина, девушка, по-видимому, обладавшая силой пробуждать отвратительное безумие мужчины. Она доказала это уже дважды: с этим негодяем-трактирщиком и с этим усатым господином, на которого мистер Джонс, сжимая в своем кармане смертоносную руку, устремлял взгляд, горевший, скорее, отвращением, нежели злобой. Он забывал самую цель своей экспедиции в своем внезапном и подавляющем ощущении полной неуверенности. Мистер Джонс чувствовал, как в нем загоралась дикая ярость, но не по отношению к усатому мужчине. В ту минуту, как Гейст почувствовал, что жизнь его висит на волоске, on услыхал, что тот обратился к нему без деланной томной дерзо сти, но с порывом лихорадочной решимости:

— Послушайте! Давайте заключим перемирие!

Гейст был так разбит, что у него не оставалось сил улыбнуться.

— Разве я объявлял вам войну? — спросил он устало. — Ка кой смысл могут иметь для меня ваши слова? Вы представляс тесь мне каким-то больным и полусумасшедшим. Мы говорим на разных языках. Если бы я попытался сказать вам, зачем я здесь и разговариваю с вами, вы бы мне не поверили, потому что не поняли бы меня. Это, без сомнения, не из любви к жиз ни, потому что с этой любовью я давно покончил, хотя, быть может, и недостаточно; но, если вы думаете о вашей жизни, то, повторяю вам, что с моей стороны ей никогда не угрожала ни малейшая опасность. Я не вооружен.

Мистер Джонс кусал себе губы. Объятый глубокой задумчивостью, он внезапно посмотрел на Гейста.

— Вы говорите, что вы не вооружены?

Потом заговорил резко:

— Поверьте мне, джентльмен бессилен перед стадом животных. А между тем приходится ими пользоваться. Не вооружены, а? Эта особа, должно быть, самого низкого сорта. Вряд ли вы ее выудили в гостиной. Впрочем, где дело касается этого, они все похожи одна на другую. Не вооружены! Это жаль! Я сейчас в гораздо большей опасности, чем вы — и чем вы были… или я очень ошибаюсь. Но я не ошибаюсь. Этого негодяя я хорошо знаю!

Он утратил свой безумный вид и разразился шумными восклицаниями, которые показались Гейсту более дикими, чем все его предыдущие слова.

— Напал на след! Выслеживает! — кричал он, забывшись до того, что плясал от ярости посреди комнаты.

Гейст смотрел на него, загипнотизированный видом этого скелета в пышном одеянии, сотрясавшегося, как грубый паяц, на конце невидимого шнурка. Паяц внезапно успокоился.

— Я должен был бы почуять западню! Я всегда знал, в чем заключалась опасность.

Он перешел внезапно на конфиденциальный тон и сказал, уставив на Гейста свой замогильный взгляд:

— А между тем меня провел этот субъект, как последнего болвана. Я всегда опасался какого-нибудь отвратительного фокуса в этом роде, и это не помешало мне дать себя провести. Он брился у меня под носом, а я ни о чем не догадался!

Он прервал свои излияния, которые делал вполголоса, и расхохотался пронзительным смехом, который звучал таким безумием, что Гейст выпрямился, как на пружине. Мистер Джонс отступил шага на два, но не проявил никакого смущения.

— Это ясно как день, — мрачно сказал он.

Потом он замолчал. Позади него бледные зарницы освещали Дверь, и тишину ночи наполнял глухой шум морского прибоя, доносившийся откуда-то из-за горизонта. Мистер Джонс склонил голову к плечу. Его настроение совершенно изменилось.

— Что вы скажете, невооруженный человек? Не пойти ли нам посмотреть, что задерживает так долго Мартина, моего верного слугу? Он просил меня занять вас дружеским разговором, чтобы дать ему время выследить этот след. Ха-ха-ха!

— Он грабит, без всякого сомнения, мой дом, — сказал I ейст.

Он был поражен. Ему казалось, что он видит непонятный сон или что он стал игрушкой какой-то сверхъестественной и опасной шутки, выдуманной этим скелетом в ярком халате.

Мистер Джонс смотрел на него с отвратительной, насмешливой улыбкой и показал ему рукою на дверь. Гейст вышел первым; его чувства настолько притупились, что ему было безразлично, всадят ли ему пулю в спину раньше или позже.

— Как душно! — прошептал возле него голос мистера Джонса. — Эта дурацкая гроза расстраивает мне нервы. Хорошо бы, чтобы прошел дождь, хотя я и не люблю мокнуть. Правда, этот глупейший гром хорош тем, что заглушает наши шаги. Молнии нам больше мешают. Ого! Ваш дом совершенно иллюминован. Мой ловкий Мартин не жалеет ваших свечей! Он принадлежит к беззастенчивым людям, которые так неприятны и так недостойны доверия.

— Я оставил свечи зажженными, чтобы избавить его от лишних хлопот, — сказал Гейст.

— Вы в самом деле думали, что он отправился к вам? — спросил мистер Джонс с подчеркнутым интересом.

— Я был в этом уверен. Я убежден, что он и сейчас там.

— И это вам безразлично?

— Да.

— Совершенно безразлично?

Мистер Джонс от изумления остановился.

— Вы необыкновенный человек! — сказал он недоверчиво.

Они снова двинулись бок о бок вперед. В сердце Гейста царила полная тишина, тишина замерших чувств. В эту минуту он одним ударам плеча мог бы бросить на землю мистера Джонса и в два прыжка очутиться вне досягаемости револьвера; но он и не подумал об этом. Даже воля его казалась истощенной от усталости. Он двигался, как автомат, с опущенной головой, пленник зловредного скелета, вырвавшегося из могилы в маскарадной одежде. Мистер Джонс шел впереди. Они сделали большой крюк. Эхо отдаленного грома, казалось, следовало за ними по пятам.

— Но, скажите мне, — проговорил мистер Джонс, словно не мог сдержать своего любопытства. — Разве вы не беспокоитесь об этой… фу!., об этом соблазнительном создании, которому вы обязаны удовольствием нашего посещения?

— Она в безопасности, — сказал Гейст. — Я принял предосторожности.

Мистер Джонс положил свою руку на его руку.

— Право? Взгляните-ка сюда! Что вы на это скажете?

Гейст поднял голову. Слева от него перемежающиеся вспыш ки молний вырывали из мрака, чтобы тотчас снова погрузить их в него, голую поляну и беглые формы отдаленных, бледных, призрачных предметов. Но в освещенном четырехугольнике две ри он увидал молодую женщину, женщину, которую он так го рячо желал увидать еще раз, сидящую в кресле, словно на тро не, положив руки на поручни. Она была в черном платье; лицо ее было бледно; голова задумчиво склонялась на грудь. Гейст не видел ниже колен. Он видел ее там, в комнате, оживленную мрачной реальностью. Это не было обманчивое видение — она была не в лесу, а здесь! Она сидела в кресле, как будто без сил, но и без страха, нежно склонившись вперед.

— Понимаете ли вы власть подобных тварей?

Шепот мистера Джонса обжигал ухо Гейста.

— Видано ли более омерзительное зрелище? Есть от чего получить отвращение ко всему земному шару. Надо полагать, что она нашла родственную душу! Подойдите! Если мне придется убить вас под конец, вы, может быть, умрете исцеленным!

Гейст повиновался приставленному к ею спине, между лопатками, револьверу. Он очень ясно его ощущал, но не ощущал почвы под ногами, которые медленно взошли по ступенькам без участия его сознания. Сомнение вливалось в него; сомнение нового рода, сомнение бесформенное, отвратительное. Ему казалось, что это сомнение наполняло все его существо, проникало во все его члены и даже во внутренности. Он внезапно остановился, подумав, что человек, испытывающий подобное ощущение, больше не может жить или, быть может, уже перестал жить.

Вокруг все дрожало без остановки — бунгало, лес, поляна; даже земля и небо беспрерывно содрогались; и единственное, что оставалось неподвижным в этой трепещущей вселенной, была внутренность освещенной комнаты и одетая в черное женщина, залитая светом восьми свечей. Они разливали вокруг себя нестерпимо яркий свет, от которого глазам Гейста было больно, который, казалось, иссушал его мозг лучами адского пламени. Его ослепленные глаза только через несколько мгновений различили Рикардо, сидевшего неподалеку на полу, наполовину отвернувшись от двери; его приподнятый профиль выражал сильное, безумное восхищение.

Рука мистера Джонса оттащила Гейста немного назад. Он воспользовался раскатом грома, чтобы саркастически прошептать ему на ухо: «Разумеется!»

Огромный стыд подавил Гейста, дикое, безумное ощущение преступности. Мистер Джонс увлек его еще дальше в темноту веранды.

— Это серьезно, — начал он, изливая прямо в ухо Гейста свой яд злобного призрака. — Я не раз вынужден был закрывать глаза на его маленькие похождения, но на этот раз это серьезно. Он нашел родственную душу. Грязные души, бесстыдные и нукавые! Грязные тела, тела из уличной грязи! Повторяю вам, мы бессильны перед чернью. Я, я сам, едва не попался! Он просил меня удержать вас, покуда он не подаст мне сигнала. Я не нас должен убить, а его! После этого я не потерплю его возле себя и пяти минут.

Он слегка встряхнул руку Гейста.

— Если бы вы не заговорили случайно об этой твари, нас обоих к утру не было бы в живых. Он заколол бы вас кинжалом на ступенях веранды, после вашего ухода, затем вернулся бы домой и всадил бы мне в ребра этот же самый нож. Он не страдает предрассудками. Чем ниже происхождение, тем шире свобода›тих простых душ! Я ясно читаю его замысел; его хитрость едва не завлекла меня в сети.

Он выставил голову вперед, чтобы сбоку заглянуть в комнату. Гейст тоже сделал шаг, повинуясь легкому давлению этой твердой руки, которая охватывала его локоть жестким, костлявым кольцом.

— Смотрите! — пробормотал ему на ухо с фамильярностью призрака сумасшедший скелет бандита, — Смотрите, как простодушный Альцест лобзает сандалию нимфы, он на пути к устам, он все позабыл, в то время как грозная флейта Полифема звучит совсем близко! Если бы только он мог ее слышать! Наклонитесь немного!

XI

Возвратившись, словно на крыльях, к бунгало Гейста, Рикардо застал Лену ожидающею его, одетой в черное платье. Окрылявший его восторг сразу уступил место робкому и трепетному терпению перед бледным лицом молодой женщины, перед неподвижностью ее спокойной позы, тем более удивительной для него, что он испытал на себе силу ее рук и непобедимую энергию ее тела.

Инстинктивный жест этих рук, протянутых вперед, остановил Рикардо, который неподвижно замер между дверью и креслом с почтительной податливостью человека, уверенного в своей победе и имеющего возможность выждать время. Эта сдержанность смутила молодую женщину. Она выслушала страстные уверения Рикардо, его ужасные комплименты и еще более отвратительные признания в любви. У нее хватило даже сил встретить взгляд косых, бегающих, полных дикого вожделен и и глаз.

— Нет, — говорил он после неистового потока слов, в котором самые яростные любовные фразы смешивались с ласковы ми мольбами. — Кончено! Не бойтесь меня. Я говорю разумно Послушайте, как спокойно бьется мое сердце. Десятки раз сегодня, когда я видел вас перед собой — вас! вас! вас! — я думал, что оно разорвет мне ребра или выскочит в горло. Оно разби лось в ожидании этого вечера, этой самой минуты. А теперь оно без сил: посмотрите, как оно тихонько бьется.

Он сделал шаг вперед, но она сказала ясным, повелительным голосом:

— Дальше нельзя!

Он остановился с улыбкой глупого обожания на устах, с ра достным послушанием человека, который мог во всякую минуту охватить ее руками и бросить наземь.

— Ах, если бы я схватил вас сегодня утром за горло, если бы я послушался своего желания, я бы никогда не узнал, чего вы стоите. А теперь я это знаю. Вы чудо! И я тоже — в своем роде. У меня есть характер и голова на плечах! Если бы не я, мы бы двадцать раз погибли! Я все организую, все устраиваю для своего джентльмена… Мой джентльмен… Фу!.. Он мне опротивел! А вам противен ваш, не правда ли? Вам! Вам!

Он дрожал с головы до ног. Он стал ворковать, перечисляя целый лексикон ласковых имен, сальностей и нежных слов, потом вдруг спросил:

— Почему вы ничего не говорите?

— Я слушаю: это моя роль, — ответила она с неопределенной улыбкой, с пылающими щеками и похолодевшими губами.

— Но вы будете мне отвечать?

— Да, — проговорила она, широко раскрывая глаза, словно внезапно заинтересованная.

— Где мошна? Вы знаете?

— Нет еще.

— Но ведь где-то есть такой куш, из-за которого стоит постараться?

— Да, я думаю. Но кто знает? — добавила она, немного помолчав.

— Чего ломать над этим голову? — ответил он беспечно, — С меня довольно этой роли ползающей гадюки. Мое сокровище — это вы. Я открыл вас в темнице, в которой этот джентльмен вас похоронил, собирался сгноить для своего проклятого удовольствия!

Он поискал стул сзади себя и вокруг, потом обратил к ней свои мутные глаза и свою нежную улыбку.

— Я совсем без ног, — сказал он, садясь на пол, — я без сил с утра, так слаб, словно пролил здесь на пол всю кровь из своих жил, чтобы вы купали в ней свои белые ножки.

Она оставалась бесстрастной и задумчиво кивнула ему головой. Как истая женщина, она сосредоточивала все свои мысли на желании своего сердца, на этом ноже, тогда как, у ее ног, ласковый и дикий, опьяненный страстью мужчина продолжал развивать свои безумные планы…

Но Рикардо также не упускал своей идеи.

— Для вас, для вас я пожертвовал бы деньгами, жизнью… жизнью всех в мире, только не своей! Что вам нужно — это мужчину, властелина, который позволил бы вам поставить ему на голову ваш башмачок, а не этого труса, которому вы наскучите через год, как и он вам наскучит. А тогда что? Вы не такая женщина, чтобы с вами можно было делать, что угодно: вы похожи на меня. Я живу для себя, и вы будете жить для себя, а не для какого-то шведского барона. Эти люди пользуются такими существами, как вы и я, для своего удобства. Джентльмен — это лучше, чем хозяин, но что нам обоим нужно — это равноправный союз против всех лицемеров. Мы будем продолжать бродить по свету вдвоем, свободные и верные друг другу. Мы будем бродяжничать вместе, потому что мы не из тех людей, которые сидят у своего очага. Мы бродяги по натуре.

Она слушала его с глубоким вниманием, словно ожидала слова, которое дало бы ей указание, как овладеть этим кинжалом, этим ужасным ножом, чтобы обезоружить убийцу, умолявшего ее о любви. Она снова задумчиво кивнула головой, и это движение зажгло огнем желтые глаза, которых Рикардо не сводил с ее лица. Когда он немного приблизился, тело Лены не сделало движения назад. Это должно было случиться. Надо было перенести все, что могло отдать нож в ее руки. Рикардо принял более конфиденциальный тон.

— Мы встретились, и их час пробил, — начал он, глядя ей в глаза. — Союз между мной и моим джентльменом будет расторгнут. Для него нет места рядом с нами обоими. Он убил бы меня как собаку. Будьте покойны. Вот штучка, которая покончит дело не далее как сегодня ночью.

Он хлопнул себя по согнутой ноге, повыше колена и был удивлен и польщен, увидев, что лицо молодой женщины осветилось; она наклонилась к нему с жадным вниманием, с полуоткрытыми, как у ребенка, губами, красными на ее бледном лице, вздрагивавшими от ее учащенного дыхания.

— Ах, вы чудо, восторг, радость и счастье для мужчины… лучшая женщина из миллиона! Нет, единственная женщина! Вы нашли во мне своего настоящего мужчину, — говорил он дрожа, — Слушайте! Они ведут свою последнюю беседу, потому я с ним тоже покончу счеты, с вашим джентльменом, не позже полуночи!

Без малейшего трепета она прошептала, как только несколько уменьшилась сдавливавшая ее грудь тяжесть и она смогла выговаривать слова:

— С ним не следует очень торопиться…

Замедленность, ударения — все придавало этим словам цен ность зрело обдуманного совета.

— Молодец! Предусмотрительная девушка, — сказал он, тихи посмеиваясь со странной, кошачьей веселостью, от которой за колыхались его плечи и в бегающих глазах зажглись огоньки. Вы еще думаете о мошне. Из вас выйдет отличный компаньон А какой приманкой вы будете, черт возьми!

Он увлекся на мгновение своими мыслями, но лицо его ско ро омрачилось.

— Нет, никаких отсрочек! За кого вы меня принимаете? За пугало? За чучело, сделанное из шляпы и старых лохмотьев, за манекен без чувств, без внутренностей и без мозгов? Нет, — продолжал он с жаром, — он никогда больше не войдет в вашу комнату… никогда, никогда!..

Настало молчание. Его омрачали терзания ревности, и он даже не смотрел на молодую женщину. Она выпрямилась; потом медленно, постепенно склонилась к нему, словно собираясь упасть в его объятия. Он поднял глаза и, сам того не подозревая, остановил ее движение.

— Скажите! Вы так хорошо боретесь с мужчиной голыми руками… могли бы вы… а? Сумели бы вы пустить одному из них кровь вот таким ножичком?

Она широко открыла глаза и улыбнулась ему странной улыбкой.

— Как я могу сказать? — прошептала она с чарующей интонацией. — Дайте мне на него взглянуть.

Не сводя глаз с лица Лены, он вытащил нож из ножен; это был короткий, широкий, массивный обоюдоострый клинок с костяной ручкой. Наконец он опустил глаза на нож.

— Это надежный друг, — сказал он просто. — Возьмите его в руку и взвесьте.

В ту минуту, как она наклонилась, чтобы его взять, в ее загадочных глазах зажглось внезапно пламя, красный свет в белом тумане, окутывавшем побуждения и желания ее души. Она достигла успеха! Орудие смерти в ее руках; пробравшаяся в ее рай змея изрыгнула свой яд, и она держала ее, беспомощную, в своей власти, почти наступив ей на голову каблуком. Растянувшись на циновках пола, Рикардо незаметно приблизился к креслу, на котором она сидела.

Все мысли, все желания молодой женщины были направлены к тому, чтобы обеспечить себе окончательное обладание этим оружием, которое, как ей казалось, объединяло в себе все опасности и все угрозы этой преследуемой смертью планеты. Она сказала с тихим смешком, в котором Рикардо не расслышал торжествующей нотки:

— Я бы никогда не поверила, что вы доверите мне это оружие!

— Почему же нет?

— Из опасения, как бы я вдруг не нанесла вам удара.

I — За что? За сегодняшнюю историю? О нет. Вы ведь на меня не сердитесь. Вы меня простили. Вы меня спасли. Вы м «ня гак же победили. Да и к чему это вам послужило бы?

— Ни к чему, это правда, — согласилась она.

В глубине души она чувствовала, что не могла бы этого сделать. Если бы дело дошло до борьбы, ей пришлось бы выпустить оружие, чтобы бороться голыми руками.

— Слушайте, — сказал Рикардо. — Когда мы будем вместе бродить по свету, вы будете меня всегда называть «мой муж». Хорошо?

— Да, — проговорила она, собираясь с силами для борьбы, какова бы она ни была.

Нож лежал у нее на коленях. Она засунула его в складки юбки. Потом, сплетя руки вместе, она положила локти на колени, которые отчаянно стиснула вместе. Ужасный предмет был, наконец, спрятан от глаз.

Она почувствовала, что всю ее обдало холодным потом.

— Я не похороню вас, как этот ни к чему не годный ломака, этот смешливый джентльмен. Вы будете моей гордостью и моим товарищем. Разве это не лучше, чем покрываться плесенью на каком-то острове в угоду джентльмену, покуда он не бросит вас?

— Я буду всем, чем вы захотите, — сказала она.

В своем опьянении Рикардо придвигался все ближе с каждым произносимым ею словом, с каждым ее движением.

— Дайте вашу ножку, — молил он робким шепотом, но с полным сознанием своей власти.

— Все, что хотите!

Все, она бы все сделала, чтобы держать убийцу спокойным и безоружным, покуда не вернется к ней сила ее членов и она не решит, что ей надо сделать. Самая легкость успеха колебала ее твердость. Она немного высунула ногу из-под юбки, и он с жадностью накинулся на нее. Она даже не отдавала себе отчета в том, что он делал. Она подумала о лесе, в который ей велели бежать. Да, лес, вот куда надо отнести ужасную добычу, жало побежденной смерти. Рикардо сжимал ее щиколотку, прижимаясь время от времени губами к ее ноге, бормоча слова, прерывистые, похожие на стоны страдания и отчаяния. Гром, которого они не слыхали, рокотал вдалеке сердитыми переливами могучего голоса, и вокруг мертвой неподвижности этой комнаты, в которой профиль Гейста-отца строго смотрел в пространство из своей золоченой рамы, внешний мир содрогался непрерывной дрожью.

Внезапно Рикардо почувствовал, что его отталкивает нога, которую он ласкал, отталкивает таким сильным ударом в грудь, что он был отброшен назад и встал на колени. Он прочел в испуганных глазах молодой женщины опасность, которой он под вергался, и в ту самую минуту, как вскакивал на ноги, услыхал выделявшийся из грохота грозы сухой, разрывающий звук вы стрела, наполовину оглушивший его, словно удар кулаком. Он повернул пылающую голову и увидел Гейста, стоявшего в две рях. Мысль, что негодяй стал лягаться, пробежала у него в моз гу. Одну десятую секунды глаза его искали на полу нож, но тщетно.

— Пустите ему сами кровь! — крикнул он молодой женщине хриплым голосом.

И он с отчаянием кинулся к задней двери. Повинуясь таким образом инстинкту самосохранения, он в то же время сознавал, что не выйдет из дома живым. Но дверь широко открылась под давлением его тяжести, и в то же мгновение он захлопнул ее за собою. Тогда, прислонившись к ней плечом, ухватившись за ее ручку руками, ошеломленный и одинокий посреди полной содроганий и угрожающих шепотов ночи, он пытался овладеть собой. Он спрашивал себя, сколько раз в него выстрелили. Плечо его было мокро от крови, стекавшей с головы. Ощупывая ее повыше уха, он убедился, что это всего лишь царапина, но потрясение неожиданности лишило его сил.

— О чем думал, черт возьми, патрон, что упустил этого негодяя? А может быть… может быть, патрон убит?..

Царившая в комнате тишина пугала его. Не могло быть и речи о том, чтобы туда вернуться.

— Но она сумеет выпутаться, — пробормотал он.

У нее был его нож. Опасна была теперь она; он — он был теперь безоружен, бессилен до лучшего будущего. Он неслышными шагами, пошатываясь, пошел прочь от двери. Теплая струйка стекала по его шее, он посмотрит, что сталось с патроном, и возьмет себе оружие в их арсенале.

XII

Выстрелив через плечо Гейста, мистер Джонс счел за лучшее удалиться. Он скрылся с веранды бесшумно, словно видение, Гейст, спотыкаясь, вошел в комнату и обвел ее глазами. Все, что было в ней: книги, старое, поблескивающее серебро, все родные ему с детства вещи, самый портрет на стене — все казалось ему призрачным, нереальным, немыми участниками необычайного хитросплетения сна, который оканчивался обманчивым впечатлением пробуждения, чувством, что он никогда больше не сможет закрыть глаза. Он с отвращением заставил себя посмотреть на молодую женщину. Сидя неподвижно в кресле, она склонилась вперед, к своим коленям и спрятала лицо в ладонях. Гейст внезапно вспомнил Уанга. Как все это было ясно и как, в сущности, забавно! Удивительно забавно!

Она слегка выпрямилась, потом откинулась назад и, отняв руки от лица, прижала их к груди.

— Я знала, что вы войдете вовремя! Теперь вы спасены! Мне удалось… Я бы никогда, никогда не позволила ему… (голос ее угас, но глаза светились навстречу ему, как пронизывающее туман солнце)… никогда не позволила бы ему взять его обратно. О, мой возлюбленный!

Он наклонил голову и проговорил своим учтивым тоном, «тоном Гейста»:

— Очевидно, вы повиновались вашему инстинкту. Женщины снабжены особым оружием. Я был человеком безоружным; я был им всю свою жизнь; я это вижу теперь. Вы можете гордиться своей изобретательностью и своим глубоким знанием самой себя; но, смею вам сказать, что первая ваша поза, изображавшая стыд, имела свою прелесть. Потому что вы полны очарования!

Выражение торжествующей радости сбежало с ее бледного лица.

— Не надо смеяться надо мною теперь. Я уже не знаю стыда. Я от всей своей грешной души благодарила бога за дарование мне сил, чтобы сделать это… за то, что он таким образом подарил мне вас. О, мой возлюбленный! Наконец совсем, совсем мой!

Он смотрел на нее безумными, широко раскрытыми глазами. Она попыталась робко извиниться за неповиновение его указаниям. Каждая интонация ее чарующего голоса так глубоко раздирала сердце Гейста, что он от боли едва понимал ее слова. Он повернулся к ней спиной, но неожиданное замирание ее голоса заставило его обернуться. Бледная головка молодой женщины поникла на белой шее, как склоняется на своем стебле цветок, убитый жестокой засухой. Гейст затаил дыхание, посмотрел на нее внимательно, и ему показалось, что он прочел в ее глазах ужасающую весть. В ту минуту, как веки Лены опускались, словно закрытые невидимой силой, он схватил ее в объятия, поднял с кресла и, не обращая внимания на резкий звон металла, ударившегося о пол, перенес ее в другую комнату. Его пугала податливость неподвижного тела. Ему казалось, что он ничего больше не может сделать. Подперев подбородок рукой, он с напряженным вниманием вглядывался в безжизненное лицо.

— Ее закололи? — спросил Дэвидсон, которого он внезапно увидел рядом с собою и который протягивал ему кинжал Рикардо.

Гейст не проронил ни слова приветствия или удивления. Он только перевел на Дэвидсона немой, полный невыразимого ужаса взгляд. Потом, словно внезапно охваченный безумием, он бросился к молодой женщине и разорвал платье на ее груди. Она оставалась бесчувственной в его руках, и он застонал так, что Дэвидсон вздрогнул. Это была глухая жалоба человека, который падает, сраженный в темноте убийцей.

Они стояли рядом, разглядывая маленькое, черное отверстие, пробитое пулей мистера Джонса под выпуклой грудью. Белая грудь, сверкавшая яркой и словно священной белизной, поднималась слабо, так слабо, что только глаза любящего человека могли различить незаметное движение жизни. Спокойный, с преобразившимся лицом, бесшумно двигаясь, Гейст смочил полотенце и приложил его к маленькой, безобидной ранке, вокруг которой было так мало крови, что она не могла нарушить красоты и очарования этой бренной плоти.

Веки Лены затрепетали, и она посмотрела вокруг себя туманным взглядом. Она была спокойна, словно ее слабость была вызвана только усилиями ее ошеломляющей победы, которая, ради блага любви, дала ей в руки само оружие смерти. Но глаза ее широко раскрылись, когда она увидела кинжал Рикардо, наследие побежденной смерти, которое Дэвидсон продолжал бессознательно держать в руках.

— Дайте его мне, — сказала она. — Он мой!

Дэвидсон вложил трофей победы в слабые руки, протянутые невиданным жестом ребенка, жадно бросающегося к игрушке.

— Для вас, — проговорила она, задыхаясь и глядя на Гейста. — Не убивайте никого!

— Нет, — обещал Гейст, принимая от нее кинжал и осторожно кладя его ей на грудь, между тем как она опускала бессильные руки.

Слабая улыбка сбежала с твердо очерченных губ, и голова тяжело ушла в подушку, принимая величавую бледность и неподвижность мрамора. Но по лицу, черты которого, казалось, навеки застыли в новой красоте, пробежал легкий и страшный трепет. С поразительной энергией она вдруг спросила громко:

— Что со мною?

— Вы ранены пулей, моя милая Лена, — сказал Гейст твердым голосом, тогда как Дэвидсон, услышав этот вопрос, отвернулся и прижался лбом к колонке полога.

— Ранена? Мне действительно показалось, что меня что-то ударило.

Гром, наконец, перестал рокотать над Самбураном, и материальный мир уже не содрогался под нарождавшимися звездами. Готовая отлететь душа молодой женщины цеплялась за свое торжество, за уверенность в своей окончательной победе над смертью.

— Никогда больше! — прошептала она. — Никогда не будет ничего подобного! О, мой возлюбленный! Я спасла тебя! Почему ты не берешь меня на руки, чтобы унести далеко-далеко от этого пустынного места?

Гейст наклонился над нею очень низко, проклиная свою подозрительную душу, которая с проклятым сомнением во всем, что билось жизнью, даже в эту минуту задерживала на его устах крик истинной любви. Он не смел дотронуться до нее, а у нее уже не было сил обвить его шею руками.

— Кто другой мог бы сделать это для тебя? — с гордостью прошептала она.

— Никто в мире! — ответил он шепотом с неподдельным отчаянием.

Она попыталась приподняться, но ей удалось только отделить голову от подушки. Робким и нежным движением Гейст просунул свою руку под ее шею. Тотчас, освобожденная от невыносимой тяжести, она радостно передала ему бесконечную усталость своего утомительного подвига. Ликуя, она увидала себя лежащей на постели в черном платье, среди восхитительного спокойствия, а он, склонившись над ней с нежной и мягкой улыбкой, собирался поднять ее на свои сильные руки, чтобы унести ее в святая святых своего сердца… навсегда! Волна восхищения, наполнившая все ее существо, выразилась в улыбке наивного детского счастья, и, с невыразимым блаженством на устах, она вздохнула в последний раз, торжествующая, различая еще взгляд своего возлюбленного среди теней смерти.

* * *

— Да, ваше превосходительство, — говорил своим спокойным голосом Дэвидсон, — В этом деле больше погибло людей — по крайней мере, белых, — нежели во многих сражениях последней войны.

Дэвидсон беседовал с одним высокопоставленным лицом о том, что в разговорах называли «Тайной Самбурана». Эта история произвела на архипелаге такую сенсацию, что даже в высших кругах люди жаждали сведений из первоисточника. Дэвидсон был вызван на аудиенцию к высокому сановнику, находившемуся в служебной поездке.

— Вы хорошо знали покойного барона Гейста?

— Правду говоря, здесь никто не может похвалиться близким знакомством с ним, — сказал Дэвидсон. — Это был странный человек. Я спрашиваю себя, отдавал ли он себе отчет в собственной странности. Но всем было известно, что я дружески наблюдал за ним. И это заслужило мне предупреждение, заставившее меня среди рейса повернуть обратно и поспешить к Самбурану, куда я, к сожалению, явился слишком поздно.

Не вдаваясь в большие подробности, Дэвидсон объяснил внимательно слушавшему превосходительству, что жена одного трактирщика, по фамилии Шомберг, слышала, как два негодных плута расспрашивали ее мужа о точном местонахождении острова. Она уловила только несколько слов, относившихся к расположенному вблизи Самбурана вулкану, но этих слов было достаточно, чтобы пробудить ее подозрения.

— Она поделилась ими со мною, ваше превосходительство, — продолжал Дэвидсон. — Они были — увы! — слишком основательны!

— Это было очень умно с ее стороны, — заметила высокопоставленная особа.

— Эта женщина гораздо умнее, чем думают, — сказал Дэвидсон.

Но он воздержался от разъяснения превосходительству истинной причины, обострившей ум госпожи Шомберг. Несчастная женщина обезумела от мысли, что молодую девушку могли привезти обратно, поближе к ее Вильгельму, все еще терзавшемуся страстью. Дэвидсон сказал только, что ее тревога сообщилась ему. Он повернул обратно, но признавался, что сомневался одно время в основательности ее подозрений.

— Я попал в одну из этих нелепых гроз, которые собираются вокруг вулкана, и с некоторым трудом нашел остров, — пояснил Дэвидсон. — Мне пришлось ощупью и бесконечно медленно продвигаться по бухте Черного Алмаза. Мне кажется, что, если бы кто-нибудь ожидал меня, все равно никто не мог бы услыхать, когда я бросал якорь.

Он сознавал, что ему следовало тотчас сойти на берег, но вокруг все было темно и совершенно спокойно. Он устыдился того, что так легко поддался своему побуждению. Было бы немного дико разбудить человека среди ночи для того, чтобы спросить, все ли у него благополучно. Кроме того, присутствие молодой женщины делало такое вторжение еще более неловким; он боялся, как бы его появление не показалось Гейсту непростительной нескромностью.

Первым признаком, открывшим ему глаза и заставившим заподозрить что-то неладное, был вид большой белой лодки, которую нанесло волной на нос его парохода. В ней находился труп необыкновенно волосатого человека. Тогда Дэвидсон не стал терять времени: он тотчас поехал на берег, конечно, один — из деликатности.

— Я поспел, как уже говорил вашему превосходительству, чтобы присутствовать при кончине бедняжки, — продолжал Дэвидсон. — Не могу вам сказать, какие часы я провел после этого с Гейстом. Он говорил со мною. Его отец был, надо думать, своего рода маньяк, который с детства передернул мозги сына вверх дном. Это был странный человек. Его последние слова, когда мы выходили на веранду, были:

— Ах, Дэвидсон, горе человеку, сердце которого в молодости не научилось надеяться, любить… и верить в жизнь!

В ту минуту, как я собирался проститься с ним, так как он выразил желание побыть некоторое время наедине с покойной, мы услыхали в кустах у пристани грубый голос, который спросил:

— Это вы, патрон?

— Да, я.

— Черт возьми! Я думал, что негодяй прикончил вас. Он принялся лягаться и едва меня не уложил. Я брожу тут уже с некоторых пор, чтобы вас разыскать.

— Ну вот и я! — неожиданно крикнул другой голос.

И мы услыхали выстрел.

— На этот раз он не промахнулся — с горечью сказал мне Гейст, входя в дом.

Я вернулся на пароход, как он меня просил. Я не хотел быть навязчивым в его горе. Позже, около пяти часов утра, мои малайцы прибежали сказать, что на острове пожар. Я немедленно поехал, конечно. Главное бунгало пылало. Мы вынуждены были отступить от нестерпимого жара. Два других дома вспыхнули один за другим, словно две пачки спичек. Ранее середины дня нечего было пытаться перейти конец мола, прилегавший к берегу.

Дэвидсон кротко вздохнул.

— Вы, я вижу, уверены, что барона Гейста нет в живых?

— Он… превратился в пепел, ваше превосходительство, — сказал Дэвидсон. — Он и молодая женщина с ним. Я полагаю, что он не смог перенести своих мыслей у ее изголовья… а огонь все очищает. Этот китаец, о котором я говорил вашему превосходительству, на следующий день, когда зола несколько остыла, помог мне производить раскопки. Того, что мы нашли, было достаточно для полной уверенности. Это неплохой китаец. Он сказал мне, что из сострадания — да и из любопытства тоже — последовал за Гейстом и молодой женщиной через лес. Он сторожил вблизи дома, покуда не увидел, как Гейст вышел после обеда и как Рикардо вернулся один. Тогда, стоя настороже, он решил, что недурно было бы пустить лодку по течению; он боялся, как бы негодяи не обошли вокруг острова, чтобы с моря обстрелять селение из револьверов и винчестеров. По его мнению, это были дьяволы, способные на что угодно. Он тихонько сошел на пристань; в ту минуту, как он ставил ногу в лодку, чтобы ее отвязать, волосатый человек, по всей вероятности спавший в ней, с рычанием вскочил, и Уанг выстрелом уложил его на месте. Тогда он оттолкнул лодку возможно дальше и убежал.

Настало молчание. Затем Дэвидсон снова начал своим спокойным тоном:

— Да примет господь то, что было очищено! Дожди и ветры позаботятся о пепле. Я оставил труп этого слуги, этого секретаря — не знаю, каким именем называл себя этот мерзкий бандит, — там, где он был, чтобы он разлагался на солнце. Его патрон попал ему, по-видимому, прямо в сердце. Этот Джонс, должно быть, сошел потом на пристань к лодке и к волосатому человеку. Я предполагаю, что он упал в воду нечаянно — а может быть, и нарочно. И человек, и лодка исчезли; мерзавец увидел себя совершенно одиноким; игра была проиграна начисто, и он оказался в полном смысле слова пойманным в западню. Кто знает? Вода в этом месте очень прозрачна, и я видел его труп, застрявший между двумя сваями, словно груда костей в голубом шелковом мешке, из которого торчали только голова и ноги. Уанг пришел в восторг, когда мы его заметили. «С этой мину ты, — сказал он, — можно спокойно жить на острове». И он тотчас пошел на противоположный склон холма, чтобы забрать свою жену-альфуроску и вернуться с ней в хижину.

Дэвидсон вынул платок и вытер лоб.

— Тогда, ваше превосходительство, я отплыл. Там больше ничего нельзя было сделать.

— Очевидно, — согласилось высокопоставленное лицо.

Дэвидсон, задумавшись, казалось, взвешивал в уме этот вопрос, потом прошептал с тихой грустью:

— Ничего!