Победа достается нелегко

Глава первая

ронированные вездеходы, приспособленные к движению по песчано-пустынной местности, отмеряют своими мощными рубчатыми колесами километр за километром, уходят все дальше и дальше в степь. Позади остались бело-розовые сады, глиняные дувалы кишлаков, ровные карты хлопковых плантаций, журчащие нитки арыков. Впереди, до самого горизонта, расстилается бесконечная степная равнина, покрытая хрупкими маками и тюльпанами, ярко-красными, как пионерские галстуки. Их неисчислимое множество, они алеют на сочной зелени травы и вместе с голубыми ирисами, желтыми одуванчиками и другими цветами делают степь нарядной, похожей на гигантский хорезмский ковер. Весна полностью вступила в свои права, было тепло и по-мартовски солнечно. Встречный ветер, настоянный на весенних цветах, обдувает дубленые лица солдат, треплет расстегнутые воротники гимнастерок, наполняет грудь светлым предчувствием радости, ощущением силы, и песня, вырвавшись на простор из глубин солдатских луженых глоток, устремляется в бездонную синеву каракумского неба:

В кузове первого вездехода во втором ряду сидит, положив руки на автомат, и поет рядовой Коржавин. Он такой же, как и его друзья по службе, запыленный, обветренный и обожженный азиатским солнцем. На нем такая же, как и у всех, выгоревшая, не раз стиранная и вновь просоленная солдатским потом гимнастерка с отложным воротником и рукавами без манжет. Такие гимнастерки носят только в войсках на юге, и солдаты называют их «разгильдяйками». Возможно, потому, что в такой гимнастерке можно ходить с расстегнутым воротом и ни один патруль не сделает замечания, ибо так «положено».

У Коржавина самое обыкновенное русское лицо, мужественное и доброе. Он из тех характерных славянских типов, которые обычно отбираются для исполнения главной роли в художественных фильмах по мотивам русских народных сказок: высокий лоб, крупный нос и сильный подбородок. Но суровые черты сглаживаются мягкой улыбкой, которая никогда не потухает, и задумчиво добрым взглядом больших голубовато-зеленых глаз. И имя у него тоже сказочное, старинное — Руслан. А в остальном он самый обыкновенный солдат, рядовой боевого расчета ракетной установки, едет на очередную тренировку, держит путь на полигон, или, как говорит старшина Танукович, «движется походным строем в район полевых занятий». Коржавин хорошо знает, что собой представляют эти очередные полевые занятия, особенно сейчас, когда ракетный дивизион готовится к предстоящим учениям. Знают это и его друзья, товарищи по службе, и поют:

Впереди — квадратная спина и коричневый затылок старшины Тануковича, рядом локти и плечи товарищей. Руслан оглядывается назад. Горы давно отступили, уменьшились, поблекли, опасные гранитные скалы и вершины слились в одну цепь дымно-фиолетового хребта, стали похожими на силуэт далекого леса. Где-то там, на линии горизонта, у подножия гор расположен военный городок. Его отсюда не видно, но он есть, существует, пристально следит за подразделением, ловит чутким ухом радиоантенны сообщения командира, капитана Юферова, который сидит впереди, в кабине вездехода, рядом с водителем. Песня кончилась, и слышно, как монотонно работают моторы.

— Ого! Отмахали сколько!

— Да, чешем здорово! — соглашается сержант Мощенко. — Только тюльпаны жалко, давим колесами… Красота-то какая!

Руслану тоже жаль тюльпаны. Позади вездехода остается широкий след. Коржавину кажется, что этот след двумя жирными линиями перечеркивает красоту каракумского праздника жизни и весны.

— Нашел, что жалеть! Тюльпанчики, букетики, мещанская сентиментальность, — вставляет Евгений Зарыка. — Лучше себя пожалей.

— А что мне себя жалеть? — удивляется Мощенко. — Я человек военный.

— То-то и оно, что военный.

— Злюка ты, Женька, — говорит Руслан.

Но Зарыка не обижается:

— Нет, просто рассудительный. По-моему, лучше вот таким манером чесать на вездеходе по разным тюльпанам и макам, чем на своих двоих пыхтеть с аппаратурой в зубах.

— Разговорчики! — вставляет старшина и прекращает дискуссию. — Коржавин, запевай!

Район полевых занятий — дикая пустынная степь. Ни кустика, ни деревца. Только небольшой холм да остатки разрушенной кибитки у засыпанного колодца мрачным, серым пятном выделяются, как грубая заплата, на ярком зелено-красном фоне ковра. Неподалеку от этих развалин, и остановился ракетный дивизион.

К полудню солдаты уже не замечали весенней прелести, давили сапогами тюльпаны и маки, торопливо копали землю, снимали с машин тяжелое специальное оборудование и думали лишь об одном — скорее закончить, скорее выполнить задание. Соль белыми обводами проступала на гимнастерках, большие пятна пота темнели вокруг подмышек. Приказы сыплются один за другим, только успевай выполнять. Солнце застряло в зените и оттуда щедро поливает зноем, а изнутри, царапая горло, томит жажда.

— Нажимай, ребята! Разведчики обходят!

Руслан взглянул направо. Солдаты соседнего расчета быстро монтировали ажурную антенну локационной станции, подготавливали к работе сложную и в то же время простую в обращении радиолокационную аппаратуру.

«Неужели опять локаторщики обойдут? — Коржавин ребром ладони торопливо смахнул со лба капли пота. — Неужели первыми доложат о готовности?»

Коржавин с яростью вонзил лопату в твердый грунт. Быть в числе отстающих он, как и его товарищи, не хотел. Весть о том, что их могут обойти, подхлестнула, придала силы. Минуту назад Коржавин, честно говоря, возмущался тем, что командир зря гоняет их, заставляет действовать вручную, когда можно было бы с успехом, применить механизмы. Думал о том, что завтра в городском Доме культуры открывается первенство области по боксу и ему предстоит трудный бой, а он сглупил, не послушался физрука части старшего лейтенанта Никифорова, который принес ему освобождение от полевых занятий.

— Осторожнее! Это тебе не ящик с гвоздями! — командует Мощенко. — Поворачивай направо!

Голос у сержанта зычный. Мощенко работает с увлечением и не замечает, что, отдавая приказы, повышает голос. Это его слабость. Солдаты не обращают на это внимания, ибо привыкли к характеру сержанта. Они знают, что Мощенко повышает голос без злости, в нем нет издевки, только одна забота. Сержанту не терпится скорее выполнить поставленную задачу.

Солдаты стараются вовсю. Они почти закончили оборудование боевой позиции огневого расчета. Коржавин, не чувствуя усталости, работает за двоих. Стартовая установка, или, как ее любовно называют ракетчики, «пушка», занимает свое место. Выкрашенная в защитный зеленый цвет «пушка» тускло поблескивает в лучах солнца. Ее короткий плоский «ствол» готов принять в свои объятия ракету.

Капитан Юферов стоит у кабины вездехода и нетерпеливо поглядывает на секундомер. Коржавин мысленно представил себе бег стрелки по кругу. Кто раньше — мы или она?

Мощенко быстро, уверенными движениями устанавливает пусковое устройство. Солдаты поспешно тянут провода, подключают электрическую сеть. Коржавин, выполнив свои обязанности, взглянул на Зарыку, на его напряженно согнутую спину и скорее догадался, чем увидел: у Женьки произошла заминка. Не ожидая приказания, Руслан бросился на подмогу.

Едва все звенья ракетного дивизиона успели доложить капитану Юферову о готовности, взревела сирена — сигнал боевой тревоги. Локаторщики обнаружили и засекли цель. «Враг» приближается к району досягаемости ракетного оружия.

Весь дивизион пришел в движение. Данные о цели поступают на станцию наведения и к «пушкарям» — к огневому расчету, который возглавляет сержант Мощенко. Получив приказ, Мощенко командует:

— Ставь «акулу»!

«Акула» — черная сигарообразная ракета. Установка ее — обязанность рядовых Коржавина и Зарыки.

Как только «акула» заняла свое место на стартовой установке, сержант Мощенко сообщает по телефону командиру:

— Первая ракета к пуску готова!

Счет времени идет на секунды. Ракетчики знают, что от их быстроты и точности зависит исход боя. Приняв от разведчиков координаты цели, станция наведения рассчитала траекторию полета ракеты. Цель искусно маневрирует, меняет направление движения. Но цепкие лучи радара держат ее в своих объятиях.

Один за другим докладывают командиру расчеты дивизиона. Капитан Юферов сосредоточен. Малейшая ошибка одного из звеньев может повлечь за собой тяжелые последствия. Едва «враг» пересек границу, вошел в район досягаемости ракетного оружия, Юферов скомандовал в микрофон:

— Внимание!

Офицер станции наведения склоняется к приборному щиту. На щите смонтированы различные приборы автоматического управления. Офицер нажимает первую кнопку.

На стартовой установке вспыхивает зеленый сигнальный глазок.

— Расчет, в укрытие! — командует Мощенко и широкими прыжками устремляется к свежевырытой щели.

Вслед за ним на дно укрытия прыгают Коржавин и Зарыка.

Наступают секунды напряженного ожидания.

— Пуск! — У Юферова в руках секундомер.

Автоматическое устройство срабатывает точно и безотказно. Раздается взрыв, и из хвоста металлической «акулы» вырывается сноп огня и дыма…

После сигнала «Отбой тревоги» солдаты выскакивают из укрытия, спешат к стартовой установке и, снимая закопченную «акулу», ворчат на изобретателей.

Мощенко и Зарыка многозначительно переглядываются, на их усталых, запыленных лицах сияют улыбки. Еще бы! Ведь они — изобретатели «акулы».

Месяца два назад учебная тренировка в полевых условиях проходила значительно проще, особенно для огневого расчета. И солдаты окрестили эту тренировку «немыми стрельбами». Название соответствовало действительности. «Немые стрельбы» были и в самом деле немыми. Сложный комплекс, работ всех звеньев заканчивался тем, что офицер станции наведения нажимал кнопку пускового устройства, хотя ракеты на стартовой установке не было. Никакого запуска, в сущности, не происходило, только точные и чуткие аппараты фиксировали результат «стрельбы».

«Немые стрельбы» были на руку некоторым солдатам огневого расчета. Они умело пользовались своим небольшим преимуществом. Пока другие расчеты, согласно инструкциям, подготавливали полный профиль укрытий для своих сложных аппаратур, «пушкари», наспех отрыв неглубокие щели (и так сойдет!), спешно устанавливали стартовую установку и первыми докладывали командиру о готовности. И огневой расчет ходил в передовиках соревнования.

Мощенко первым восстал против такой славы. Он хотел честно состязаться с другими расчетами дивизиона. Сержант проштудировал много технической литературы, подолгу засиживался в библиотеке, читая специальные журналы. И у него родилась идея создания холостой ракеты — «акулы». Командир поддержал инициативу сержанта. Евгений Зарыка помог товарищу в свободное от службы время сконструировать макет. Инженер-лейтенант внес некоторые поправки в конструкцию и разработал состав «заряда». Испытания прошли успешно. Сноп огня и дыма, вырывающийся из хвоста «акулы», как нельзя лучше имитировал запуск настоящей ракеты.

Чтобы спрятаться от него, солдатам огневого расчета теперь приходилось потеть по-настоящему, сооружая укрытия полного профиля.

Конечно, рядовой Коржавин понимал, что поражение «цели» ракетой — плод напряженного труда всего коллектива. Он отлично понимал и действия капитана Юферова, который, добиваясь согласованности и четкости в работе всех звеньев дивизиона, объявлял одну тревогу за другой. Но когда над головой знойное небо, без единого облачка, и некуда укрыться от палящих лучей солнца, а ты в полном боевом снаряжении, с противогазом и автоматом, мотаешься от пусковой установки к укрытию и обратно, стаскиваешь и укрепляешь одну «акулу» за другой, то невольно закрадываются в сознание разные невеселые мысли и начинаешь мечтать, ожидая как манну небесную последний спасительный сигнал — сигнал на обед.

Коржавин не был исключением. Он выдохся, как и его товарищи по расчету. Выдохся, правда, значительно позже. Его тренированное тело, привыкшее к большим физическим нагрузкам, начало сдавать не сразу. Но и у Коржавина, незадолго до обеда, уже ныла спина и сосало под ложечкой.

— Расчет, в укрытие! — сипло кричит Мощенко — он уже охрип.

Снова удар грома и сноп огня.

Коржавин первым выскакивает из укрытия. «Когда же наконец все это кончится?» Думать некогда, надо действовать. Азарт боя захватывает. Солдаты, шатаясь от усталости, спешат к стартовой установке. И откуда только берутся силы!

После обеда солдаты отдыхали. Капитан Юферов дал сто двадцать минут на отдых. Руслан стянул через голову потную гимнастерку, постелил ее на заросли мака. Маки пружинисто покачивались, удерживая тяжесть рубахи. Снял сапоги. Комья земли покалывали ступни. «Мало хожу босиком, — подумал он. — Ноги совсем разнежились».

Коржавин сел рядом с Зарыкой.

— Жень, ты хоть разуйся!

Но Зарыка не шелохнулся. Вытянув длинные ноги, он монотонно посвистывал носом. «А я вот так сразу не могу уснуть, — с завистью подумал Руслан. — Не могу, и все. А надо бы… Завтра на ринге работать». Он стащил с товарища сапог, размотал портянку. Потом стал снимать второй.

— Может, и меня разуешь, — сказал Мощенко, подымая вверх левую ногу.

— Пошел к чертям!

— Заботливый ты у нас, Руслан, — миролюбиво заключил Мощенко.

Коржавин ничего не ответил, лег, подставив спину солнцу. Теплый ветерок ласково гладил кожу. От земли шел влажный запах. Черные маленькие муравьи деловито сновали по стеблю тюльпана. «Ишь ты, бегают строем, как солдаты, — подумал Руслан. — Интересно, кто их обучил этому?» Веки опускались сами. Приятная дремота обволакивала. Руслан старался ни о чем не думать. Но сон не приходил. Обостренный слух улавливал каждый шорох, каждое слово. Рядом разговаривали солдаты.

— Говорят, что маки усыпляют. У них такой запах, что ко сну клонит.

— Вкалывали мы сегодня, как в настоящем бою!

— Устали. Вот и спится…

— Да, обед был классным. Особливо каша. Одно сало!

Конечно, ему не уснуть. Руслан чертыхнулся: и маки не помогают. В голову лезут разные мысли, все о завтрашнем дне. Бой предстоит трудный. О большой физической силе Николая Мурко, его завтрашнего противника, ходят разные слухи. Конечно, разговорам можно не верить. Но с фактами считаться приходится. А факты говорят о том, что Николай Мурко уже несколько лет подряд бессменно является чемпионом области и занимает призовые места в республиканских соревнованиях. Так что, видно, орешек крепкий.

Коржавин опять вспомнил разговор со старшим лейтенантом Никифоровым. Может быть, тогда зря не согласился! Физрук полка, отговаривал его, советовал не связываться с Мурко, согнать пару килограммов и выступить в другой весовой категории.

Но Коржавину очень хотелось встретиться с местной знаменитостью и победить.

В подразделении любят спорт, есть лучшие в области волейбольная и баскетбольная команды, есть даже чемпион Туркестанского военного округа по бегу — сержант Мощенко. А вот боксеров не имеется. Даже потренироваться не с кем. А о тренировках с гражданскими спортсменами капитан Юферов не желает и слушать.

Конечно, Коржавин мог бы настоять, обратиться за помощью к физруку полка, но он этого не хотел делать. Он сознавал всю ответственность службы в ракетных частях, гордился званием ракетчика и не хотел, чтобы товарищи по огневому расчету считали его «филоном». Просто не позволяла совесть.

— Подъем! — Голос у Мощенко снова окреп и звучит, как труба.

Солдаты нехотя протирают глаза. Мощенко толкает Зарыку, но тот отмахивается:

— Отстань…

— Подъем, тебе говорят!

— Отстань…

— Подымайсь, тебе говорят! Кириллыч зовет, беседа будет!

Кириллычем солдаты ласково называют заместителя командира подразделения по политической части подполковника Афонина Степана Кирилловича. Афонин бывалый человек, участник трех войн. Десятилетним мальчишкой пристал он к кавалерийской бригаде, которая в здешних местах громила басмаческие банды. И Кириллыч принимал участие в последних боях гражданской войны. Потом, уже в качестве наводчика противотанковой пушки, сражался с японцами в песках Монголии, на Халхин-Голе. В Отечественную войну проделал путь от Воронежа до Праги. Участвовал во многих крупных сражениях, таких, как битва на Курской дуге, штурм Харькова, переправа через Днепр, освобождение Будапешта. В каких только переделках он не побывал! Четыре раза разбивали орудие, два раза был «заутюжен» фашистскими танками. А сколько раз приходилось отбиваться гранатами и бутылками с воспламеняющейся жидкостью? И ни разу за все годы войны Афонин не был ранен. Казалось, что и войну закончит без царапины, с орденами и медалями. Но в последний день, буквально в последний день войны, когда уже объявили о победе, о полной капитуляции врага, батальон эсэсовцев попытался прорваться из окружения на запад. Там матерые гитлеровцы надеялись найти спасение. И в этом бою разрывная пуля угодила командиру батареи в левый локоть. Превозмогая боль, Афонин остался на командном посту и руководил огнем батареи. Эсэсовский батальон был уничтожен.

В госпитале хирург настаивал на ампутации, но Афонин отстоял свою руку. Потом, через полгода, когда его выписывали, профессор сказал:

— С армией, молодой человек, придется распрощаться навсегда. Какая у вас гражданская специальность?..

Степан Афонин не мыслил жизни без армии. Спрятав на дно чемодана удостоверение инвалида Отечественной войны, он три года изо дня в день занимался специальной гимнастикой, тренировал руку. Сначала она не разгибалась совсем, потом стала чуть-чуть двигаться. Афонин торжествовал: это была первая победа.

На медицинской комиссии врачи удивленно пожимали плечами, подозрительно вчитывались в историю болезни, придирчиво рассматривали рентгеновские снимки и — ахали от изумления. Афонин добился своего, он вернулся в строй. А когда страна начала оснащать армию новейшей боевой техникой, коммунист Афонин был в числе первых, кто успешно освоил ракетное оружие.

На его глазах менялась армия. Если раньше звание «инженер» вызывало представление о саперных войсках, то теперь инженеры встали во главе боевых частей. В войска пришли молодые офицеры с дипломами инженеров и техников. Технически грамотные, образованные, влюбленные в свою профессию, они горячо брались за дело. Но им не хватало командирского опыта, который был — и не малый! — у Афонина и который он считал своим долгом передать молодым командирам. Когда подполковнику Афонину предложили перейти на политработу, он воспринял это как повышение по службе. Ведь воспитывать людей, влиять на чувства и мысли, «настраивать» душевную жизнь человека во много раз труднее, чем настраивать сложнейшие кибернетические машины.

Глава вторая

В гарнизон вернулись поздним вечером. Мыли машины, чистили технику, ставили в склад аппаратуру. Усталость давала себя знать. Тело ныло. Хотелось есть и спать.

— Шевелись, ребята. Ужин остывает! — подбадривает Мощенко.

Солдаты и так стараются. Выполнив свою работу, спешат на помощь товарищам.

Потом — в душ. Теплая вода ласково плещет, смывая вместе с грязью и потом накопившуюся за день усталость.

— Рядовой Коржавин! На выход!

Руслана толкают в бок.

— Тебя, Корж!

— Сейчас! — отзывается Руслан.

— Рядовой Коржавин! На выход! — повторяет Мощенко.

В раздевалке, возле узкой скамейки, на которой лежит солдатская одежда, нервно прохаживается старший лейтенант Никифоров. Заметив Коржавина, он устремляется к нему:

— Почему не выполнил приказ командира?

— Приказ? — Руслан перестал вытираться и удивленно посмотрел на офицера.

— Тебя освободили от полевых занятий. Завтра состязания. А ты прикидываешься новичком. Будто не знаешь, что накануне соревнований дается полный отдых…

— Я не мог не поехать, товарищ старший лейтенант.

— Глупости! Одевайся быстрее. Машина ждет. Поужинаешь в Доме офицеров. У меня твои талоны на питание.

Дом офицеров находился рядом, всего в нескольких кварталах, можно было бы и пешком дойти. В зале ресторана играла радиола. Коржавин чувствовал себя смущенно.

— Может, обойдешься двумя плитками шоколада? — предложил Никифоров. — Калорийно и вес не прибавляет. Думаю, после полевых занятий ты пару килограмм- чинов сбросил.

Коржавин понял, куда клонит физрук. Открыто не говорит, но все ясно. Хочет, чтобы выступил в другой весовой категории, напрасно не рисковал, выходя против Мурко.

— Я хочу работать с ним. Только с ним! — Коржавин взял графин, наполнил водой бокал, выпил и снова наполнил. — Вот так! К утру все будет в порядке, товарищ старший лейтенант. Чистый средний.

— Я же о тебе беспокоюсь.

— Не надо обо мне беспокоиться.

— Знаешь, Руслан, один весьма умный человек сказал еще сотню лет тому назад, что мужество не равнозначно состоянию, которое именуют отсутствием страха.

— Вот именно, Лев Петрович. Мужество — это умение смотреть опасности в глаза. Так, кажется, говорил этот умный человек?

— Я хочу, чтобы ты в полную силу работал на окружных соревнованиях. Они не за горами! — Никифоров говорил без обиняков. — А после кулаков Мурко ты будешь иметь бледный вид.

— А я хочу прежде всего поесть. Чтобы не иметь бледного вида. Где талоны?

Они несколько секунд смотрели друг на друга. Упорство Коржавина раздражало Никифорова. «Юнец!» Но он сдержал себя. Достал талоны и положил на стол.

— Здесь на два дня. Сегодняшние на завтра недействительны.

— Мы им сейчас найдем применение. Мне одному не справиться.

— Спасибо. Я уже поужинал. — Никифоров встал. — Спать будешь в гостинице, в пятнадцатом номере. Койка у окна.

— Хорошо, товарищ старший лейтенант.

— Еще. Взвешивание с восьми до десяти утра.

— Ясно, товарищ старший лейтенант.

Коржавин развернул меню, выбрал ужин. Официантка, пожилая полная женщина, уставилась на него строгим взглядом: рядовым солдатам в ресторане быть не положено.

Руслан протянул ей талон:

— Ужин.

Официантка поджала губы. Записала что-то на клочке бумаги:

— Все?

Руслан протянул ей второй талон:

— Вот еще.

— На спортивные талоны спиртное не отпускается.

— Я не прошу спиртного. На этот талон повторите ужин.

— Два ужина. Все?

— Нет, не все. — Коржавин оторвал третий талон. — А на этот принесите шоколад.

«Сытная еда делает человека добрее». После двойной порции жирного гуляша Коржавин по-иному стал воспринимать сказанное физруком полка. «Может быть, не стоило так резко разговаривать с ним. Все ж таки он и по годам старше, и опытнее. Он знает больше и хочет добра. Чего ершиться перед ним?»

В пятнадцатом номере свет был погашен. Спортсмены уже спали. Коржавин нашел свою койку. Постарался раздеться тихо, чтобы никого не разбудить. Но сосед заворочался, приподнял голову. Видно, ему не спится перед состязаниями. Он тихо спросил:

— Ты тоже боксер?

— Вроде бы…

— И в какого дивизиона?..

Коржавин ответил.

— Был у вас, смотрел «акулу», — проворчал сосед. — Выдумали на нашу голову.

Коржавин вступился за честь своих товарищей. Какая бы ни была «акула», ее сконструировали его друзья.

— Слушай ты, салага, «акулу» выдумали для пользы дела. Чтоб ты мог по-настоящему тренироваться. Ясно? Вроде «бой с тенью», если ты боксер.

— Что?! Это я — салага? Да как ты разговариваешь с офицером?!

Коржавин опешил. Разве знал он, что под одеялом лежит офицер?!

— Заткнитесь! — взвизгнул кто-то из дальнего угла. — Не мешайте спать!

Руслан молча лег, укрылся одеялом. «Черт знает что за день выдался! Все время нарываюсь на неприятности.

Перед носом, на спинке кровати, гимнастерка с желтыми погонами, а я даже не взглянул. Так лишь салаги поступают. Ведь в уставе что сказано: сначала осмотрись, оцени обстановку, потом действуй. А я надействовал. На свою голову. Придется извиниться». Руслан вздохнул.

Сосед заворочался. Но только Руслан хотел раскрыть рот, как сосед сказал шепотом:

— Ты, солдат, на меня не серчай. Погорячился я.

— Это я погорячился.

— Нет, ты не виноват. Ты правильно сказал. — И перевел разговор на другое: — В каком весе работаешь?

— В среднем.

— Тяжело тебе будет.

— Ринг покажет.

— Нет, я без дураков. Работать с Мурко — это вроде самоубийства.

— Чего вы все так боитесь его? Он что — чемпион страны? Я что-то не помню такой фамилии среди призеров.

— Конечно нет. В Москве, на большом ринге, с него быстро сбивают спесь.

— Так я тоже из Москвы, — ответил Коржавин, делая акцент на последнем слове.

Сосед умолк. Потом снова заворочался:

— Прости, друг, а как твоя фамилия?

— Коржавин. Рядовой Руслан Коржавин.

— Коржавин? Гм… И твоей фамилии я что-то не помню в числе призеров страны. Ты мастер спорта?

— Нет, перворазрядник.

— А Мурко мастер. Так-то, москвич!

«Конечно, у меня дурной характер, — думал Руслан. — Ну в кого я уродился? Люди говорят мне одно, я делаю другое. Наоборот. Зачем? На этот вопрос и сам не могу ответить. Просто так. Просто потому, что хочется самому видеть жизнь, чувствовать ее, понимать и — принимать решения.

Конечно, можно быть благоразумным. Паинькой в солдатской форме. Согнать пару килограммчиков, выступить в низшей весовой категории, где нет даже настоящего соперника, одни второразрядники, и стать чемпионом, героем дня. Все просто, все законно, все продуманно. Только я не хочу так! Не хо-чу! И точка. И баста. И конец. Хочу по-другому. Хочу не расчета, а борьбы. И я иду навстречу ей. Наперекор всему. Пусть я потерплю поражение, пусть упущу возможность стать чемпионом, но я узнаю радость борьбы, самостоятельно принятых решений, пусть ошибочных и неверных, но моих, мною принятых.

Старший лейтенант обиделся. Считает меня глупым щенком. Возможно, так. Он человек опытный, на спортивной работе, как говорят, собаку съел. Он знает, как иногда делается успех. А я не желаю быть бумажным чемпионом. Не желаю быть лишней строчкой в отчете. Товарищи узнают, что Коржавин схитрил, побоялся боксировать с Мурко и сделал благоразумный ход конем. Победил с помощью весов. Так сказать, попотел, отказался от супа и, пожалте, — очутился в другой весовой категории!

Такой ход конем в военной терминологии называется уклонением от боя, а попросту говоря, имя ему трусость. Самая настоящая. Все боятся Мурко. Последние два года ему присуждают звание чемпиона области без боев, за неимением противников. Так он, рассказывают, получив приз и грамоту, обращается к зрителям:

— А может, кто из вас желает со мной стукнуться? Выходи!

Конечно, публика робко жмется. Жмутся и спортсмены. Потому что Мурко на ринге работает грубо и безжалостно. Второй раз встречаться с его кулаками, как правило, желающих не находится».

Мурко родился и вырос в Средней Азии. Его родители поселились здесь еще в годы гражданской войны. Просидев четыре года в шестом классе, Мурко счел себя вполне грамотным, бросил школу и начал учить других, став тренером в детской спортивной школе. Руководители местных спортивных организаций вполне довольны им. Ведь на республиканских состязаниях Мурко приносит очки. И грамоты. Этого достаточно, для того чтобы закрыть глаза на все остальное.

Глава третья

Соревнования проходили в городском Доме культуры. На сцене установили ринг, артистическая гримировочная стала раздевалкой. Зрительный зал был до отказа заполнен болельщиками.

В раздевалке суетился невысокий судья в белом костюме.

— Построиться! Первой пойдет команда «Пахтакора» — прошлогодний чемпион. Тише! Потом боксеры Дома офицеров. За ними спартаковцы и команда «Динамо».

Боксеры выстраиваются. Руслан — в команде Дома офицеров. Ее возглавляет Никифоров. Впереди Коржавина боксер тяжелого веса сержант Тюбиков, плечистый, квадратный. Руслан знает его, он из соседнего подразделения. Первым стоит высокий и жилистый ефрейтор Пальчиков. Он выше всех в команде по росту, хотя выступает в полутяжелом весе. Последним — лейтенант Омаров. Тот самый, с которым ночью разговаривал Коржавин. Омаров типичный «мухач», боксер самой низкой весовой категории. Невысокий, плотный, с хорошо развитой мускулатурой.

— Внимание! Смирно! — командует судья.

Боксеры застыли.

— Еще раз повторяю, на приветствие главного судьи отвечаем одним словом «здрасьте!». Ясно?

— Пошли, товарищ судья, — басит Тюбиков.

— Приготовиться! Оркестр, внимание! — командует судья.

Полковой оркестр грянул марш. Армейские боксеры идут за командой пахтакоровцев, которую возглавляет Мурко. Мурко небрежно подымает верхний канат ринга, а средний придавливает ногой и пропускает боксеров.

Когда к рингу подошел Коржавин, Мурко свободной рукой покровительственно похлопал его по плечу:

— Давай, солдат, не трусь!

Коржавин выпрямился:

— Ринг покажет!

Мурко усмехнулся:

— Валяй, валяй!

Коржавин не ответил. Что отвечать? Пусть спор решат перчатки.

Когда все боксеры вошли на ринг, Мурко отступил назад на несколько шагов и, разбежавшись, эффектно перепрыгнул через канаты. В зале раздались аплодисменты.

— На публику работает, — отметил Омаров. — Попал бы он ко мне во взвод, быстро бы приучил к. порядку и дисциплине.

Коржавин смотрел в зал. Рабочие, студенты, девушки. Люди пришли как на праздник. Среди галстуков и пиджаков видны солдатские гимнастерки, офицерские погоны. В первом ряду, справа, Руслан увидел капитана Юферова. Рядом с ним сидела моложавая женщина. Юферов, наклонившись к ней, что-то шептал. Она кивала и смотрела на Коржавина.

— Парад, смирно! — скомандовал главный судья и сделал шаг к канатам ринга.

Парад принимали председатель местного союза спортивных организаций, высокий пожилой узбек, и секретарь обкома комсомола, худощавый парень.

— Здравствуйте, товарищи боксеры! — крикнул узбек на чистом русском языке, голос у него был твердый и звонкий.

— Здрасьте! — дружно ответили спортсмены.

Но общий хор «нарушил» Тюбиков, гаркнул басом:

— Здравия желаем!

В зале вспыхнул смех. Лицо и шея Тюбикова стали пунцовыми. Он смущенно нагнул голову. Руслан незаметно пожал ему руку:

— Держи хвост пистолетом. Выше нос!

С короткой речью выступил секретарь обкома комсомола. Он призвал боксеров к новым спортивным достижениям.

— Парад, смирно! — скомандовал судья. — Чемпиону и мастеру спорта Николаю Мурко поднять флаг соревнований!

Оркестр заиграл гимн. Хлопая сиденьями скамеек, зрители встали с мест. Мурко вразвалку — мол, это ему не впервой — подошел к углу сцены и стал двумя пальцами тянуть за шнур. Алое знамя медленно поднялось вверх. Соревнование открыто!

— На ринге остается первая пара, боксеры наилегчайшего веса Омаров (Дом офицеров) и Таджиев («Пахтакор»). Остальные, напра-во! Шагом — марш!

В раздевалке тесно и шумно. Одни готовятся к выходу на ринг, разминаются. Другие еще только бинтуют пальцы. Возле длинного зеркала легко прыгают боксеры, бьют по воздуху кулаками.

Коржавин натянул тренировочный костюм. Его выход еще не скоро. Но мысленно он уже там, на ринге. «Как сложится бой?»

— Что, солдат, грустишь напрасно, что печалишься?

Руслан обернулся. Перед ним стоял Мурко. Рядом с ним — его дружки.

— За первый раунд, солдат, можешь не беспокоиться. Не трону. А во втором не взыщи… Терпи, солдат, генералом станешь!

Коржавин сдержал себя. Что за самоуверенная наглость! И ответил по возможности спокойно:

— Ринг покажет!

— Вот именно! — усмехнулся Мурко и повторил: — Терпи, солдат, генералом станешь!

Коржавин пожал плечами:

— На меня это не действует. Нервы из проволоки.

— Зато это подействует! — Мурко сжал кулак. На пальцах рыжие волосы. — За первый раунд, солдат, можешь не опасаться. Поиграем, так сказать, в кошки- мышки… А во втором — берегись!

Дружки Николая засмеялись. Руслан видел, что на него смотрят, он стал центром внимания. Пора кончать.

— Это все? — спросил он.

— Покедова да!

— Тогда проваливай!

Уверенный тон Коржавина подействовал на Мурко, как зажженная спичка на порох. Мурко вспыхнул:

— Да я тебя, цыпленок…

Тюбиков и Пальчиков встали рядом с Русланом:

— А ну попробуй!

Дружки Мурко повисли на его плечах:

— Коля, не надо! Пожалей до ринга!

Мурко театрально вырывался, но и только. Его увели. Руслан понял, что это был трюк, отработанный прием, так сказать — «психическая атака».

Коржавин стал бинтовать пальцы. Выходка Мурко подействовала на него как доброе предзнаменование. Значит, и он волнуется. Раз решился на «психическую» обработку перед боем, значит, в глубине души у него нет настоящей уверенности. Что ж, это к лучшему. Видали и не таких!

Однако в первом же раунде Коржавину пришлось изменить свое мнение.

Бой начался остро и драматично. Едва прозвучал гонг, как Мурко сразу же бросился в атаку. Бросился отчаянно, без разведки, без предварительной подготовки. Так атакуют новички или боксеры, слишком уверенные в своих силах и хорошо знающие соперника.

Все произошло буквально в первые секунды. Мурко бил сериями из пяти-шести ударов. Бил, как на тренировках обрабатывают мешок с опилками, который не умеет защищаться и отвечать.

Коржавин стиснул зубы. Попытка остановить напор Мурко прямыми встречными ударами ни к чему не привела. Руслан хотел было ускользнуть на дальнюю дистанцию, но и это не принесло облегчения. И на дальней дистанции Мурко действует быстрее. Он опережает Коржавина, засыпая его прямыми ударами. Они тяжелы, хотя не отличаются точностью.

Руслан поспешно отступал. Шаг назад — это тоже защита. Очень хорошая защита, она заставляет противника промахиваться. Однако зрители не умеют ее ценить. Для них отступление — признак слабости.

— Руслан, держись!

Коржавин поймал открытой перчаткой пушечный удар справа, локтем парировал атаку в туловище. «Что я все защищаюсь и защищаюсь! — мелькнуло в голове. — Надо дать ему почувствовать и мои кулаки!» Но не успел он об этом подумать, как на него неожиданно обрушился тяжелый толкающий удар.

Падая, Руслан ощутил за спиной канаты ринга.

Капитан Юферов закрыл глаза. Он не хотел видеть, как Мурко будет «добивать» Коржавина, рядового Коржавина, одного из лучших его солдат. Жена стиснула ему руку:

— Миша, останови бой. Он убьет его!

Юферов молча нагнул голову. На кой черт он дал рядовому Коржавину разрешение на участие в состязаниях? Неужели без него не могли обойтись?

Капитан знал и любил бокс, этот мужественный вид спорта. Он разбирался в тонкостях боксерского мастерства. Но какое может быть мастерство здесь, в этом отдаленном районе, где все еще процветает драка на ринге, которую выдают за спорт!

Юферов знал Мурко, знал его приемчики и любимые комбинации. И презирал этого знаменитого местного драчуна, типичного представителя старой боксерской школы, этого мясника в боксерских перчатках. Ну что из того, что Мурко умеет с одинаковой силой бить обеими руками, если он не умеет как следует защищаться, а если и защищается, то только ради того, чтобы избежать определенного удара? Ведь он не имеет ни малейшего понятия о том, что умные защитные движения помогают боксеру оказаться в таком положении, которое даст ему неограниченные возможности для активных действий. Мурко может беспрерывно атаковать, наступать все три раунда, не имея даже элементарного плана ведения боя. А о тактике боя, о стратегии поединка и говорить не приходится. Для Мурко не существовало понятий тактики и тем более стратегии. Он никогда и не стремился их узнать, никогда не пытался их понять. И зачем ему тонкое искусство тактики, когда к победе можно прийти за счет силы и выносливости? Для чего ему мудрость стратегии, когда он может свободно обходиться ударами с обеих рук?

Юферов знал, что в спортивном мире уже давно осудили старую боксерскую школу и закрыли доступ на ринг боксерам-рубакам. По газетам и спортивным журналам капитан следил за развитием новой отечественной боксерской школы — школы, которая на первый план выдвигает подлинное мастерство, которая воспитывает думающего боксера.

Юферов ждал, что наступит день, когда и здесь появится настоящий боксер, представитель новой школы, и публично развенчает непобедимого Мурко, на деле докажет, что победы в боксерском поединке можно достигнуть не только за счет физической силы.

Рядовой Коржавин, казалось, вполне подходил для этой роли. Как-никак, а он обучался искусству ведения боя в Москве, занимался у лучших тренеров страны! Однако, как видно, Коржавин не в силах оправдать его надежды. А поэтому у Юферова нет желания видеть окончание схватки. Все и так ясно. И как бы в подтверждение его мыслей в зале раздалась буря аплодисментов.

— Вот это ударчик!

— Дал по-настоящему!

— Ракетный удар!

Юферов поморщился. Чему радуются?

— Миша, смотри! Какой молодец! Как красиво!

Юферов поднял голову и не поверил своим глазам.

На полу ринга, на том самом месте, где несколько секунд назад падал на канаты Коржавин, лежал Мурко. Что же произошло в эти секунды?

Что произошло в последнее мгновение, не мог понять и сам Мурко. Он привстал на одно колено, уперся перчатками в пол. На его бычьей шее вздулись жилы.

— Три… Четыре… — судья взмахом руки отсчитывал секунды.

Давно Мурко не бывал на полу, ох как давно! Он не ощущал ни боли — она появится завтра, когда он не сможет жевать корку хлеба, — ни усталости. Он негодовал.

Как все шло хорошо! В первые секунды боя он бросился на ершистого москвича, не дал ему опомниться, собраться. Прогонял по рингу и могучим ударом справа бросил на канаты. Оставалось закрепить успех, окончательно подавить всякое сопротивление. А потом, как намеревался и обещал, поиграть в кошки-мышки. После нокдауна москвич вряд ли сможет сделать что-либо серьезное. Поэтому можно совершенно спокойно покружиться на ринге, продемонстрировать свою защиту, поиграть на нервах зрителей. Ведь они любят Смотреть, как он подготавливает решительный удар. И во втором раунде кончить бой.

Но произошло что-то совершенно непонятное. В тот момент, когда Канаты не дали Коржавину упасть и он, спружинив, пошел на Мурко, Николай опустил руки, и сам ринулся вперед, чтобы вступить в ближний бой, где намеревался окончательно сломить волю к сопротивлению своего противника. Но все его удары попали в воздух: Коржавина не было. Он исчез. Он очутился каким-то образом где-то сбоку, далеко сбоку, и оттуда нанес удар. И какой удар! Мурко негодовал. Не дожидаясь счета «девять», он вскочил на ноги и бросился на Коржавина.

Руслан ждал его, ждал до последнего мгновения. И когда казалось, их сближение неминуемо, Коржавин снова повторил прием. Он красиво и легко сделал шаг в сторону, заставив своего противника промахиваться и «проваливаться». А когда Мурко, грозный и непобедимый Мурко, неуклюже, теряя равновесие, проскакивал мимо, снова нанес удар.

Мурко не смог не только защититься, а даже заметить летящий удар. Со стороны казалось, что он сам напоролся на него. И, неестественно взмахнув руками, попятился назад. Потом у него подкосились ноги, и он сел на пол ринга. В зале вспыхнул смех.

— Солдат, пожалей мастера!

— Не бей по вывеске, он жениться хочет!

Мурко вскочил. На его посеревших скулах прыгали желваки. Казалось, он сейчас сметет любую преграду, сомнет любого противника. В зале стало тихо.

Но Мурко не кинулся вперед. Подняв кулаки в боевое положение, застыл на месте. Видимо, уроки не прошли даром. Он не хотел рисковать.

— Бокс! — скомандовал судья.

Коржавин не двинулся с места. Он также не хотел рисковать. Пусть атакует Мурко, он любит наступать!

— Бокс! — снова повторил судья.

Коржавин сделал легкий шаг вперед. Мурко настороженно заскользил вокруг Руслана. Некоторое время они маневрируют друг перед другом, не атакуя, не нанося удары. Пристально всматриваются друг в друга, следят за каждым движением.

Дружки Мурко не замедлили воспользоваться переменой ситуации:

— Жми, Коля!

— Дай ему под дых!

Мурко усмехнулся. Легко сказать — дай! А попробуй дать этому… Он не мог подыскать слова, чтобы точно определить Коржавина, чьи быстрые действия держали его в постоянном напряжении. Коржавин находился все время рядом, казалось, протяни руки — и вот он, достал! И в то же самое время был далеко, так далеко, что Мурко часто напрасно тратил силы, бил кулаками воздух.

Каждый промах вызывал раздражение. Мурко не хотел думать о том, что солдат переигрывает его за счет скорости и обыкновенных тактических приемов. На быстрые и несильные удары Коржавина он не обращал серьезного внимания. Конечно, каждый удар — это очко, которое фиксируют боковые судьи. Однако Мурко и не думал добиваться победы по очкам. Он стремился только к чистой победе, к победе, которую приносит один удар, грозный и всесокрушающий. А Мурко умел так бить. Нужно было только приспособиться к солдату. Но именно тут и происходила заминка. Он не мог к нему приспособиться. И часто промахивался.

Медный звук гонга разнял и развел боксеров по углам. Мурко не сел на подставленный табурет. Он не чувствовал себя усталым. Взявшись руками за верхний канат, сделал несколько приседаний. Пусть все видят, что ему отдых не нужен.

Лейтенант Омаров обтер мокрым полотенцем лицо Руслана.

— Дыши глубже! Молодчина! Дыши глубже! Никто не ожидал!

Коржавин откинулся на жесткую подушку, закрепленную в углу ринга, и положил расслабленные руки на средние канаты. Нет, он не устал, хотя напряженность поединка давала себя знать. Коржавин прикрыл глаза, расслабил мышцы и дышал, дышал полной грудью. Он втягивал в себя воздух, стараясь пополнить запас кислорода в крови.

— Только не принимай силовой бой! Не принимай рубку! Держи на дистанции!

Коржавин кивнул в знак согласия.

Конечно, это очень просто «не принимай» и «держи». Это просто и трудно. Просто потому, что Мурко не обладает широким разнообразием технических приемов. Можно к нему приспособиться. И в то же время именно потому, что он не обладает разнообразием приемов, а, как ярый рубака, идет напропалую, держать его на дистанции очень трудно…

— Второй раунд! Убрать табуретки! — крикнул судья и протянул руку: — Бокс!

Звук гонга подействовал на Мурко, как выстрел стартового пистолета на соревнованиях бегунов. Он сорвался с места и устремился к Коржавину. По залу прошла волна оживления: сейчас Мурко покажет класс!

Однако он его не показал. Мурко прыжками пересек по диагонали ринг и, готовый ринуться в бой, застыл в двух шагах от Руслана. Мурко не желал рисковать, он хотел действовать наверняка. Главное — не выпустить из угла!

— Бокс!

Капитан Юферов закусил губу: Коржавин в мышеловке! Он заперт в углу! В переполненном зале стало так тихо, что было слышно рокотание автомашин, проезжающих мимо Дома культуры. Сотни сочувственных взглядов скрестились на Коржавине. Держись, солдат!

Коржавин, приняв боевую стойку, чуть нагнулся влево. Мурко был начеку. Он тут же сделал скользящий шаг влево. Коржавин поспешно двинулся вправо. Мурко тоже двинулся вправо. Нет, он ни за что не выпустит Коржавина, не упустит такой возможности!

Все с напряженным вниманием следили за войной нервов. Один полон решимости и уже предвкушает победу. Другой, как загнанный в западню барс, отчаянно ищет выход.

Боксеры простояли друг против друга несколько секунд. Юферову они показались часами. Неужели Коржавин попался?

Дальнейшие события развернулись с кинематографической быстротой. Коржавин резко нагнулся влево и тут же сделал рывок в противоположную сторону.

Мурко этого только и ждал. Он бросился вперед, нанося свой излюбленный удар справа, и — промазал… Сто чертей! Там, где должен был находиться Коржавин, опять оказалась пустота. В этот удар Мурко вложил так много сил, что не удержался на ногах. Сила инерции увлекла вперед, и только канаты ринга спасли его от позорного падения.

В зале раздались смех и аплодисменты.

— Вот это солдат!

— Купил мастера!

Капитан Юферов с удовольствием аплодировал. Ну и маневр! Красота! В его памяти до мельчайших деталей запечатлелся тактический маневр, проведенный Коржавиным. Рывок вправо, который Мурко да, пожалуй, и все зрители приняли за основной шаг Руслана, оказался в действительности вторым финтом, вторым ложным движением. Этим финтом Коржавин не только усыпил бдительность противника, а главное, подготовил атаку, перенес тяжесть тела на правую ногу, которая мгновенно спружинила, и он красивым резким движением влево свободно вышел из угла, заставив Мурко промахнуться…

— Коля, береги нервы!

— Не спеши, все равно не догонишь!

Выйдя из угла, Коржавин нанес несколько легких ударов. Мурко поспешил за Русланом. Они закружились по рингу, и перчатки быстро замелькали в воздухе.

Зрители оживились. Мурко был их кумиром, они привыкли видеть его победы, его бесспорное преимущество. Преимущество за счет силы. За силу и умение бить, бить безостановочно с обеих рук, как автомат, зрители называют его «Мельницей» и «Мясорубкой». Мурко был, так сказать, местным эталоном, по которому определяли мастерство боксеров.

И вдруг их кумир оказывается на полу, попадает в смешное положение. Выходит, есть боксеры лучше его! Лучше не потому, что сильнее, а потому, что умнее. Оказывается, побеждать можно не только грубой силой.

Зрители, многие, может быть, впервые, видели настоящий бокс, настоящий боксерский поединок, в котором на первый план выступают техническая подготовка спортсмена и его тактическое мастерство.

Мурко вынужден был принять предложенный Коржавиным быстрый темп боя. Он мобилизовал все свои скудные знания, весь свой опыт. Втянувшись в этот водоворот бесконечных атак, быстро меняющихся боевых ситуаций, он и не подразумевал, что для него такой ход поединка весьма нежелателен. Он надеялся обыграть Коржавина, «поймать его на удар».

Тактический арсенал Мурко не отличался разнообразием. Он работал на встречных контратаках. Для этого от боксера требуются лишь решительность и быстрота. Эти качества у Мурко имелись в избытке. Вполне понятно, что от такой встречной контратаки, если она ведется примитивно, всего один шаг до грубого обмена ударами, до самой настоящей «рубки», как иногда называют вежливые тренеры драку на ринге.

Что же касается Коржавина, то он предпочел действовать на ответных контратаках. В основе их лежит сочетание защитных и атакующих действий. На него было приятно смотреть. Каждое движение рассчитано, каждый шаг учтен. Он постоянно атаковал, атаковал первый. Атаковал напористо и энергично. Но все эти атаки были ложными, они служили приманкой.

И Мурко все время попадался. Он рвался в контратаки, спешил опередить Коржавина и — раскрывал себя. Коржавин мгновенно переходил к защитным движениям, парировал удары и, ликвидировав опасность, оказывался в самом выгодном положении для нанесения ответных ударов. И они, как правило, достигали цели. Мурко это чувствовал. И все же снова и снова слепо кидался на Руслана.

Капитан Юферов сидел как завороженный. Он наслаждался поэзией борьбы, восхищался мастерством Коржавина. Ему не верилось, что он смотрит соревнования областного масштаба. Значимость поединка была выше! Это не просто состязания на звание чемпиона области, это борьба старого и нового, это поединок прошлого с будущим. И будущее побеждает.

К концу третьего раунда тактическое превосходство Коржавина начало давать плоды. Все отчетливее стала вырисовываться его победа. Третий раунд был как две капли воды похож на предыдущий. Все так же Мурко лез в атаки и контратаки. И так же его переигрывал Коржавин. Темп боя не снижался, а, кажется, возрастал. Он достиг высшей точки. Осталась последняя минута, и соперники спешат воспользоваться остатком времени. Это решит исход поединка.

И вдруг произошла заминка.

Мурко остановился. Тяжело дыша, он исподлобья смотрел на Коржавина. Какая польза ему от бессмысленного фехтования легкими ударами? Он вдруг понял, что за легкими ударами, за быстро меняющимися положениями скрывается опасность. Коржавин плетет какую-то тонкую сеть, которая крепкой паутиной начинает опутывать его, сковывает действия, заставляет поступать так, как выгодно Коржавину и невыгодно ему, Мурко. Он чувствовал, что нерешительность влечет за собой потерю инициативы. А Мурко хорошо знал, что такое для боксера потерять инициативу!

И он решил действовать. В открытую. Удар на удар. Как действовал всегда, на всех рингах, с любым соперником. Мурко остановился, нагнул голову и выкатил вперед тяжелые кулаки. В его серо-зеленых глазах появился металлический блеск. Мурко медленно пошел вперед. Пошел твердо и уверенно.

Снова в зале стало тихо. Какая-то девушка ахнула. Судья на ринге застыл на месте, полный решимости вмешаться в поединок, остановить грубое насилие. Устрашающий вид Мурко, кажется, произвел сильное впечатление на всех, кроме Коржавина. В статичном положении Мурко он увидел отличную мишень. И сам шагнул навстречу.

Они сошлись в центре ринга и, осыпая друг друга ударами, закружились в вихре борьбы. Так сталкиваются в песках Каракумов два встречных воздушных потока, два порыва урагана и в могучем единоборстве сметают с земли десятки тонн песка, закрывают небо, и все живое вокруг дрожит и ждет окончания этой схватки.

— Мальчишка! — Юферов не выдержал. — Зачем ему принимать рубку?

Зрители повскакали с мест. Каждый бурно выражал свою симпатию. Дружки Николая кричали до хрипоты. Много друзей оказалось и у Коржавина. В зале стоял сплошной гул голосов.

— Коля, бей по организму!

— Жми, солдат! Проучи его!

— По сопатке, Коля! По сопатке!

— Солдат, ложись!

Все видели, что перевес на стороне Мурко. Его кулаки, тяжелые, как утюги, чаще мелькают в воздухе. Его удары сыпались на Коржавина, как чугунные ядра. Он начал теснить Руслана. Тот отступал, он, казалось, потонул в вихре ударов.

Коржавин отчаянно защищался, защищался всеми способами — подставками плеча и перчаток, «нырял» под бьющую руку, делал отклоны назад и уклоны в сторону. И, стиснув зубы, следил, выбирал момент для одного удара. И момент настал. Разгоряченный боем, опьяненный успехом, уже предвкушая победу, Мурко ослабил защиту, раскрылся. И Коржавин провел удар, вложив в него все силы.

Мурко упал спиной на канаты и, цепляясь за них, свалился на брезент пола.

— Раз! — судья взмахнул рукой и посмотрел на Коржавина.

Коржавин застыл на месте. Он словно забыл о том, что ему нужно уйти в нейтральный угол. Пока он не отойдет, судья не будет продолжать счет.

Мурко лежал без движения. Коржавин, шатаясь от усталости, которая сразу навалилась на него, топтался на месте.

— В угол! — капитан Юферов не выдержал и вскочил. — В угол! Скорей в нейтральный угол!

Коржавин тупо смотрел перед собой. Он ничего не слышал, хотя ему кричали со всех сторон. Он недоуменно смотрел на судью и не понимал, почему тот не считает. Так прошло несколько секунд. Мурко открыл глаза, пошевелил рукой. Потом перевернулся на живот, подтянул ноги. Тут только Коржавин понял свою оплошность. Он торопливо шагнул в дальний нейтральный угол, и судья продолжил счет:

— Два… четыре… шесть…

При счете «девять» Мурко быстро поднялся. Но едва он сделал шаг, как прозвучал гонг. Судья, широко расставив руки, встал на его пути:

— Раунд кончился!

Мурко продолжал двигаться.

— Раунд кончился! Все! Кончился!

Мурко скрипнул зубами. Потом махнул рукой, сплюнул с досады и повернул в свой угол.

Судья на ринге обошел боковых судей, собрал судейские записки. Главный судья соревнований, ознакомившись с ними, наклонился к микрофону:

— Единогласным решением судейской коллегии победа по очкам присуждается Коржавину!

Судья на ринге торопливо подошел к Руслану и поднял его руку,

Глава четвертая

Старший лейтенант Никифоров не захотел смотреть поединок до конца. Он знал, что чудес не бывает. А стремительная атака Мурко и поспешное отступление Коржавина говорили сами за себя. Старший лейтенант обругал себя за слабохарактерность, за то, что уступил, пошел на поводу у мальчишки. Он не мог простить себе такую оплошность. Ведь после боя с Мурко не может быть и речи о поездке Коржавина на окружные состязания.

Никифоров неторопливо шел по улице. Вечер был тихим и теплым. С темно-синего неба загадочно мигали звезды. Воздух, насыщенный ароматом цветущих садов, пьянил, как крепкое вино. Весна была в полном разгаре. То там, то здесь из темных закоулков доносился приглушенный шепот, звучные поцелуи или звонкий девичий смех. Коротка щедрая азиатская весна, и люди спешат ею насладиться. Особенно молодежь. В такие вечера разве усидишь дома?

Никифоров свернул за угол. Он знал, что где-то здесь находится закусочная. Ему захотелось выпить. Выпить кружку пива или стакан вина. Ему казалось, что это успокоит.

В закусочной было тесно и шумно. Спертый воздух ударил в нос. Все места были заняты. Вокруг столиков, уставленных бутылками и пивными кружками, теснились компании. У буфета стояла очередь. Неприятно пахло кислым вином, квашеной капустой и луком. Никифоров в нерешительности остановился у дверей.

— Товарищ старший лейтенант! Окажите честь…

Худой плечистый мужчина шумно отодвинул стул и, взяв стакан с водкой, шатаясь, шагнул к Никифорову.

Никифоров холодно посмотрел на пьяное лицо и, ничего не сказав, повернулся к выходу. Ему уже не хотелось ни пива, ни вина.

— Брезгуешь? — Пьяный цепко ухватился за рукав Никифорова.

Старший лейтенант рывком высвободил руку и вышел из закусочной. Весенний воздух был так свеж и ароматен, что сразу стало легко на душе.

Впереди из-за глинобитного забора торчала ветка цветущего урюка. Издали она казалась запорошенной снегом. «Душистым снегом», — подумал Никифоров и, легко подпрыгнув, достал ветку. Осторожно отломил веточку, облепленную цветами.

— Весна! — произнес он. — А у нас в Туле еще зима. Подумать только, там еще зима. Не верится, что в позапрошлом году в это время я на лыжах катался.

Волнение улеглось, испарилось, как утренний туман, уступив место легкой грусти, той нежной грусти, которая приходит к нам весной, рождая новые силы и желания.

Человек, как и все живое на земле, подвластен законам природы. Он тоже пробуждается и расцветает весной.

Никифоров взял лепестки в рот. Немного постоял и повернул назад. «Пойти к Коржавину, что ли. Утешить… А то, чего доброго, и вовсе бокс забросит. Мурко умеет выбивать любовь к спорту. Как бы и с Коржавиным того не случилось».

Подъезд был ярко освещен. Из Дома культуры доносился шум аплодисментов, восторженные крики, свист. Никифоров поспешно взбежал по ступенькам. «Неужели Коржавин держался до сих пор?»

Перед дверью он остановился. Вытащил портсигар, закурил. Пусть Коржавин пройдет в раздевалку, немного успокоится. Сейчас все равно разговаривать бесполезно.

Двери распахнулись, выпустив двух пожилых болельщиков. На одном был помятый картуз, на другом тюбетейка.

— Больше смотреть нечего, Ибрагимыч. Пошли-ка по домам.

— Верна твоя говоришь, Иван-ака, нада кибитка ходить. Чай пить.

— Колька-то! А? Ну и сатана! А еще мастер!

— Э-э, солдат настоящий, боевой! Крепко терпел!

Они прошли мимо Никифорова. Он жадно вслушивался в их разговор, но из обрывочных фраз и восклицаний так ничего и не понял. В дверях показался долговязый парень.

— Разрешите прикурить?

Никифоров достал коробок со спичками.

— Пожалуйста!

— Спасибо. В зале-то не разрешают. А тут одна прелесть. Да-а. — Парень закурил. — Вам можно задать вопрос, товарищ старший лейтенант?

— Конечно.

— Скажите, Коржавин не из ваших подчиненных?

— А что?

— Здорово работает! Молодец!

— Вообще-то ничего. Иногда, кажется, получается.

— «Кажется»! «Вообще»! Да вы хоть капельку разбираетесь в спорте? Такого солдата на руках носить надо, товарищ старший лейтенант! За такую победу ему надо премию дать, а вы…

— Победу? Какую победу?

— Обыкновенную. Вы что, с луны свалились?

Никифоров больше не слушал. Неужели? Он рванул дверь. Ай да Коржавин!

— Спички возьмите! Спички!

Старший лейтенант, не оглядываясь, устремился в раздевалку.

Три дня продолжались соревнования.

В итоге напряженной спортивной борьбы команда армейских боксеров вышла на первое место. Чемпионами области в своих весовых категориях стали рядовой Коржавин, лейтенант Омаров и ефрейтор Пальчиков. Сержант Тюбиков занял второе место. Два боксера — третьи места.

И снова парад. На сей раз команда Дома офицеров идет первой. За ней спартаковцы и команда «Динамо». Коллектив «Пахтакор», победитель прошлогоднего первенства, откатился на четвертое место. Их фаворит и тренер Николай Мурко после поражения бросил команду на произвол судьбы. Это, несомненно, повлияло на ход борьбы. Пахтакоровские боксеры не смогли мобилизоваться и откатились назад, за пределы призовых мест. Мурко не явился и на парад.

Главный судья объявил итоги состязания.

— Команда Дома офицеров награждается переходящим кубком и дипломом первой степени!

Старший лейтенант Никифоров под аплодисменты зрителей принял награду.

Диплом второй степени получили спартаковцы и третьей — динамовцы. Затем состоялось награждение чемпионов. Когда объявили чемпиона в среднем весе и Коржавин сделал шаг вперед, поднялась такая буря аплодисментов, что голос главного судьи, усиленный микрофоном, потонул в грохоте рукоплесканий.

Успех всегда приносит радость. За плечами Руслана было много побед, он провел более ста поединков и только шесть раз уходил с ринга с опущенной головой. Но он и не предполагал, какой резонанс вызовет его победа в подразделении.

Его встретили как героя. Едва Коржавин появился в расположении части, как его обступили воины. Знакомые и незнакомые солдаты пожимали руки, дружески хлопали по плечу, открыто восторгались его успехом. Руслан смущенно улыбался на приветствия и односложно отвечал:

— Ну, ничего особенного не произошло. Ну, зачем так!.. Ну, победил просто потому, что не имел права проигрывать…

— Вот именно, не имел права! — Старшина Танукович многозначительно поднял палец. — Ты прав, Коржавин! Ты не имел права проигрывать. Мы должны только побеждать. Везде и всегда!

Евгений Зарыка обнял Руслана:

— Корж, молодчина, готовься слушать лозунги!

Старшина хмуро посмотрел на Зарыку:

— Это я говорю лозунгами?

— Никак нет, товарищ старшина! Вы говорите призывами.

— То-то!

В казарме Петр Мощенко рядом со стенгазетой прикреплял кнопками «молнию». На белом куске бумаги красной тушью было написано: «Привет чемпиону!» После краткого описания победы следовал призыв: «Будем первыми в спорте и боевой учебе, как рядовой Коржавин!»

Мощенко, заметив Коржавина, сунул кнопки в руки дневальному:

— Прикрепляй дальше, — и побежал навстречу. — Ура Руслану! Ура чемпиону!

— Петро, отпусти! Задушишь!

— Терпи, казак!

— Отпусти!

— Ура чемпиону!

Руслан рывком присел и, обхватив сержанта за пояс, поднял его над головой. Мощенко беспомощно задергал ногами. Коржавин сделал шаг к окнам:

— В какое выбрасывать?

Мощенко, красный от напряжения, растопырил руки:

— Руслан, не дури! Отпусти!

Зарыка, подмигнув товарищам, похлопал Коржавина по плечу:

— Корж, не шути с начальством! А то упустишь и придется отвечать, как за человека!

Под дружный смех ракетчиков Коржавин осторожно опустил Мощенко. Тот одернул гимнастерку и нарочито серьезно посмотрел на солдат:

— Над кем гогочете? Не видели, что ли, как занимаются партерной акробатикой?

Зарыка подмигнул Руслану:

— Верно, ребята. Петро прав! Мы сейчас имели счастье смотреть хорошо отработанный элемент цирковой партерной акробатики, или, как ее именуют, акробатической клоунады. Надеемся, что они доведут техническое исполнение столь сложных элементов до совершенства и на ближайшем спортивном празднике продемонстрируют свое мастерство. А сейчас попросим товарища сержанта и рядового Коржавина повторить номер. Просим!

Мощенко с самым серьезным видом обошел Зарыку, осмотрел его со всех сторон:

— Где у тебя выключатель? Что-то не пойму!

— Вот именно, что не поймете, товарищ сержант. Человеческий организм — это вам не электронная машина. Значительно сложнее!

Коржавин показал пальцем на сапоги Зарыки:

— Петро, смотри ниже! Выключатель разговорного устройства у Евгения находится рядом с его храброй душой — в пятке!

Зарыка хотел что-то ответить, но тут в дверях показался комсорг части младший лейтенант Базашвили.

— Смирно! — гаркнул Мощенко и поспешил к офицеру.

— Отставить! Вольно! — Базашвили протянул руки Коржавину. — Поздравляю! От чистого сердца поздравляю! От комсомольской организации поздравляю! И ругаю. Понимаешь, ругаю.

— А ругать-то за что?

— Не понимаешь?

— Вроде нет, — Коржавин пожал плечами.

— Какой- удивительный человек! — Базашвили покачал головой. — Зачем скрывал? Зачем прятал?

— Я?

— Ну конечно ты.

— Я ничего не прятал!

— Прятал. Талант прятал. От комитета комсомола скрывал.

— Что вы, товарищ комсорг!

— Я тебе серьезно говорю. Ты настоящий эгоист. В твоей душе есть феодально-байские пережитки.

— Ну, это вы зря. Я не местный, а из Москвы.

— В Москве тоже есть такие. Вот ты, например. Как себя ведешь? Как гоголевский Плюшкин. Скрываешь от своих товарищей, не делишься с ними. Ты не улыбайся! Я сейчас скажу, чем ты не делишься. Самым главным — знанием.

— Знанием?

— Конечно. Ты знаешь бокс. Очень хорошо знаешь. Самого сильного мастера победил. А почему товарищей не учишь? Почему им не показываешь разные приемы? Бокс — это тоже оружие. А мы должны быть хорошо вооружены. Правильно я говорю?

— Так я же…

— Оправдываться не будем. Все ясно. Ты комсомолец, мы тебя могли бы вызвать в комитет комсомола, на бюро и дать поручение, И в протокол записать. Но мы этого не делаем. Зачем бумагу портить, формализм разводить! Бумага — это мертвое дело. А нам надо живое дело. Нам надо, чтобы каждый комсомолец сам думал, болел душой за свою организацию. Надо, чтобы не комитет давал поручение, надо, чтобы сердце просило.

Предложение комсорга было неожиданным и заманчивым. Коржавину не приходилось руководить боксерской секцией, тренерского опыта у него не было. Честно говоря, он никогда и не думал о том, что секцию можно создать здесь, в подразделении.

— А где инвентарь возьмем? Ни перчаток, ни мешка…

— Вот это деловой вопрос! Какой надо спортивный инвентарь, запиши. Запиши и принеси в комитет. Только помозгуй хорошенько. Какой инвентарь можно сделать своими руками, а какой покупать. Денег у нас много нет, так что, пожалуйста, учитывай. Но все необходимое должно быть. Принесешь в комитет, а мы сами будем вести разговор с начфином. Он нам не откажет. Договорились?

— Железно, на мертвый узел.

— Очень хорошо! — Базашвили протянул руку. — Очень хорошо! А то капитан Юферов говорит, что Коржавин просится на самостоятельные тренировки, хочет отдельно заниматься. Зачем отдельно, если нет секрета от товарищей? А может быть, у тебя есть секреты?

— Конечно нет!

— Тогда действуй. Действуй! Комитет комсомола тебе поможет. Физрук Никифоров поможет. Капитан Юферов поможет. Все помогут!

— Есть, действовать, товарищ младший лейтенант!

Зарыка утверждает, что для солдата сигнал на обед — самый приятный из всех сигналов. Возможно, он прав, ибо в столовую воины идут в образцовом строю и с песнями. Возможно, это заслуга старшего повара сержанта Шипкина. Его наваристые борщи, жирные супы и душистые компоты всегда вызывали всеобщее восхищение.

Солдатская столовая — низкое продолговатое здание, аккуратно выбеленное, на окнах — занавески, на стенах — картины. Картины писал художник Егоркин, который давно отслужил и уехал. Однако память о нем сохранилась.

Ракетчики порасчетно усаживаются за столы, покрытые чистой клеенкой. Дежурные подают хлебницы с горой ржаного хлеба и алюминиевые супники.

— Чем сегодня шеф Шипкин порадует наши желудки? — Зарыка приподнял крышку, потянул носом. — Объедение! Рисовый суп.

— Не суп, а мастава. Классический узбекский суп-мастава, — сказал Мощенко и зачерпнул половником. — Давай, Руслан, тарелку!

Коржавин протянул алюминиевую миску. От супа поднимался ароматный пар и аппетитно щекотал ноздри. Руслан намазал кусок хлеба горчицей, потом сыпанул щепоточку красного перца в суп.

— Руслан, как горчичное, повидло?

Коржавин откусил горбушку и, морщась, поднял большой палец.

— Вышибает слезу.

На второе подали макароны по-флотски. Солдаты молча орудовали ложками. Дежурные сновали между столами, разносили компот.

Из раздаточной в сопровождении двух помощников вышел Шипкин. Розовощекий, в белом халату. Он держал в руках круглый пирог. Пирог был румяным, сдобным. Ракетчики сразу взяли его на прицел.

— Кто именинник? Сознавайся!

Такие пироги обычно вручались воинам в день рождения. Шеф-повар неторопко шествовал между столами. В его глазах, обрамленных белесыми ресницами, были доброта и строгость.

— Шеф, кому же? — Зарыка даже привстал.

— Конечно не тебе, хотя и за ваш стол.

Шипкин торжественно протянул пирог Коржавину:

— Прими скромный подарок от трудящихся кухни! Пусть этот пирог умножит твои силы и победы на ринге!

Руслан растерялся. Он не предполагал, что пирог предназначен ему. Мощенко подтолкнул его локтем:

— Бери же!

Коржавин принял пирог.

— Спасибо, шеф! Спасибо, друзья!

Зарыка протянул Коржавину нож:

— Дели победу!

Глава пятая

Гульнара сидела на берегу арыка и задумчиво смотрела на воду, которая о чем-то таинственно шептала и торопливо уносила на своих волнах опавшие лепестки абрикосов, персиков, фисташек. Гульнара погладила волны, холодные и прозрачные. На темном дне перекатывались маленькие камушки и песчинки.

О чем-то тихонько лепетал арык, а Гульнара слышала в нем гул голосов и грохот аплодисментов. Зачем она пошла в Дом культуры? Что она понимает в боксе? Гульнара гладила волны, не чувствуя прохлады. Вода не остужала и не успокаивала. Вода уносила розовые опавшие лепестки. А кто унес ее спокойствие?

Гульнара пошла в Дом культуры без особой охоты. Люди бьют друг друга на глазах у толпы, и это считается спортом. А когда лупят друг друга на улице, это называется дракой. Хотя разницы никакой, если не брать в расчет пухлые перчатки и ринг. Как можно потасовку считать спортом?

Бокс Гульнара не любила. Просто у нее был свободный вечер, а дома сидеть не хотелось. К тому же тренер по боксу Мирзаакбаров дал ей пригласительный билет. Дал неспроста. Он хотел, чтобы Гульнара увидела его в роли главного судьи соревнований. Мирзаакбаров был к ней неравнодушен. Она это знала. Впрочем, таких неравнодушных было много… Среди них не последнее место занимал и Султанов, тренер по велосипедному спорту, ее тренер. Все они вздыхали, дарили ей конфеты, приглашали в кино, водили на танцплощадку. Глядя на них, можно было даже подумать, что парни сделаны по стандарту, у них в мозгах одинаковые извилины, а следовательно, одинаковые мысли и желания. От этого однообразия ей становилось скучно. Гульнара постоянно смеялась над своими поклонниками, никогда не принимала всерьез их слова. Ее сердце, как сказал Мирзаакбаров, похоже на выключенный радиоприемник — оно не принимает ничьих позывных.

На ринге один бой сменялся другим. В зале шумели и аплодировали, восторгались и ахали. Одна Гульнара была безучастна. Она смотрела на квадрат ринга, и ее сердце наполнялось жалостью и возмущением: кто выдумал этот так называемый бокс?

Ей надоело однообразие бессмысленных кулачных поединков. Она хотела уйти, но удержала подруга.

— Подожди. Сейчас Колька Мурко выйдет.

— Опять будет чемпионом без противников? — насмешливо спросила Гульнара.

— Нет. Какой-то солдат решился. Он, наверно, ничего не знает про нашего Мурко. Вот потеха будет!

— Какая же тут потеха? Человека бить собираются, а ты радуешься. Чему радуешься?

Мурко вышел на ринг самоуверенно. Сейчас он покажет себя! Гульнара с презрением смотрела на его сильные плечи, покрытые тугими мышцами руки и жилистую шею. Что-то бычье чувствовалось в его облике. В противоположном углу разминался светловолосый солдат. Он был строен и красив. Красив по-своему, по-мужски. У Гульнары защемило сердце. Неужели Мурко будет бить такого парня?

И когда в первом раунде Мурко сильным ударом бросил солдата на канаты, Гульнара не выдержала. Она хотела вскочить, броситься на ринг и прекратить избиение. Когда же через несколько секунд солдат дал сдачи и Мурко, непобедимый Мурко, рухнул ему под ноги, Гульнара зааплодировала. Зааплодировала впервые за весь вечер.

— Молодец, парень!

Бой захватил ее. Никогда прежде Гульнара так не переживала, так не волновалась. Она всем сердцем была на стороне неизвестного солдата, желала ему победы. Впервые Гульнара видела не бессмысленную потасовку сильных людей, а захватывающий поединок мужества и ума с грубостью и силой. Она видела, с каким мастерством и хладнокровием солдат встречал бурные атаки Мурко, как красиво и умело защищался, как точно проводил удары. И Мурко, грозный Мурко, вынужден был отступать, промахиваться. Гульнара радовалась успеху солдата. Какой молодец!

Когда кончился поединок и судья поднял руку Коржавина, вокруг захлопали. Гульнара аплодировала дольше всех.

— Чему ты радуешься? — удивилась подруга.

— Красоте.

— Ничего в нем нет особенного. Просто солдат. А если говорить о фигуре, то внешность у Мирзаакбарова лучше.

— Как его зовут?

— Руслан Коржавин. Так объявили судьи.

— Рустам?

— Нет, Руслан.

— Все равно. По-русски Руслан, а по-узбекски Рустам. Красивое имя.

— Что с тобой, Гульнара? Руслан есть Руслан, а Рустам остается Рустамом. Это два разных имени. Одно русское, другое узбекское. Между ними ничего нет общего, тем более красивого.

Гульнара не возражала. Зачем возражать? Она была убеждена в своей правоте, и этого ей было вполне достаточно. Гульнара встала.

— Ты куда? — спросила ее подруга.

— Домой. Нечего больше смотреть.

— Странная ты. Только что кричала и аплодировала, а сейчас, когда начинается самое интересное, когда должны выйти тяжеловесы, уходишь.

— Самое интересное уже кончилось.

Гульнара ушла. Ей хотелось побыть одной. Руслан все время стоял у нее перед глазами. Она не хотела думать о солдате и все же думала. Она злилась на себя, на свою слабохарактерность. Пыталась отвлечься, но ничего не получалось. Долго не могла уснуть, а когда все же уснула, то и во сне видела его.

Гульнара смотрела на воду, на проплывающие розовые лепестки. Почему у него такое имя? Звучное, красивое — Руслан! Она вытащила руку из воды и прижала к щеке. Он тоже красивый. И смелый. Ей было приятно ощущать разгоряченной щекой прохладу руки. Почему-то она вспомнила школу, которую окончила в прошлом году, вспомнила уроки русской литературы и зашептала:

Их заставляли учить наизусть вступление к поэме Пушкина «Руслан и Людмила». Разве знала она, что ей придется встретиться с настоящим Русланом? С таким же, нет, даже лучшим, чем у Пушкина. Сказочный Руслан победил колдуна, а этот Кольку Мурко, Кольку, который не дает прохода девушкам и наводит страх на парней.

— Гульхон! Ой-йе! Гульхон!

Это зовет тетушка Зумрат.

— Гульхон! Иди кушать! Гульхон, лагман остынет!

— Хазер! Сейчас!

Гульнара нехотя встает. С тетушкой Зумрат у нее добрые отношения. Она ее любит. Тетушка Зумрат заменяет ей отца и мать. Их Гульнара не помнит. Отец ушел на войну, когда она еще не родилась, и не вернулся. Вместо него накануне Дня Победы принесли клочок бумаги, который убил мать. Она не перенесла горя.

На открытой веранде тетушка постлала толстую шерстяную кошму и расстелила скатерть. На железном подносе горкой громоздились лепешки.

— Келиньг, гузалим! Садись, моя прекрасная!

Гульнара отломила кусок лепешки.

— Какая свежая! Даже еще тепленькая!

— Скажи спасибо Якубджану. Это он принес. Говорит, сам пек.

Гульнара чуть не поперхнулась. Бросила лепешку.

— Опять Якубджан?

— И что ты на него сердишься?

— Терпеть не могу.

— Он хороший. Хозяин хороший. Посмотри на его сад, как он его убрал. А дом? Старая Рабихон говорит, что он все деньги до копейки домой приносит. Водку в рот не берет. Не курит. Его фотография на Доске почета. Якубджан скоро начальником смены станет. Парню двадцать пять лет, а он уже лучший пекарь. И любит тебя. Чем он тебе не пара?

— Не люблю я его. Понимаете, не люблю!

— Ой-йо! Что ты понимаешь в любви? Любовь приходит потом, когда в доме есть достаток и согласие. — Тетушка подала ей касу, наполненную лапшой и залитую мясным бульоном. — Раньше нас не спрашивали о любви. Выплатит жених калым, и делают свадебный той. И ничего, жили. А теперь что? Все по любви да по любви. А любовь, как ситцевое платье, через несколько месяцев уже стареет и рвется.

Гульнара наклонилась над касой и молча ела. Она знала наперед все, что скажет тетушка, и знала также, что она никогда не решится выдать Гульнару замуж без ее согласия.

— Не девичьим делом ты занимаешься. Ой-йе, не девичьим. Тебе в этом году будет девятнадцать. Девятнадцать лет! А ты все без платья по улицам катаешься.

— Не катаюсь, а тренируюсь. И не без платья, а в спортивной форме. Дорогая тетушка, какой вкусный лагман вы сварили!

— Ешь, гузалим. Ешь, моя прекрасная. Вчера приходил Бадарбай-ака, говорил, что собираться надо. Экспедиция в путь готовится.

— Я знаю, тетушка.

Тетушка Зумрат вздохнула:

— Ну что это за работу ты выбрала? Ой-йе!

— Очень хорошая профессия, тетушка.

— Может быть, стара я стала, но думаю, что зря тебе разрешила работать в экспедиции. Ну что за работа? Ездить в пески, ловить всяких гадов ползучих. На них смотреть противно, не то что в руки брать.

— Не гадов, а змей. Яд у них целебный. Этим ядом людей лечат, тетушка.

— Якубджан говорит, что у них место в цеху освобождается.

— А быть пекарем — женское дело?

— Во всяком случае, чистое. В белых халатах там работают. И каждый день домой приходят. А ты как уедешь на неделю, я с ума схожу, переживаю.

— За меня нечего переживать. Не маленькая.

— Вот именно: в голове у тебя еще детства много. А ночью мне снятся нехорошие сны. Все кажется, что змея тебя укусила.

— Если укусит, у нас сыворотка имеется.

— Ты видела, как кого-нибудь кусала змея?

— Нет, тетушка.

— А я видела. У нас в кишлаке был пастух, хороший такой, песни пел. Его укусила гюрза. На второй день умер. И доктор не помог.

— Не беспокойтесь, тетушка, я по-змеиному шипеть умею. Меня она не укусит.

— Все шутишь, а я переживаю.

Из-за глиняного дувала раздался голос Башарот, подруги по велосипедной секции.

— Гульнара! Мы ждем тебя!

— Иду!

Гульнара быстро надела бриджи и свитер, проверила еще раз гоночную машину и, надев через плечо запасную камеру, повела велосипед к калитке.

Желающих заниматься в боксерской секции оказалось много. Руслан не предполагал, что на первое занятие придет столько солдат. В спортивном зале, что находится за казармой, собралось больше двадцати человек. Пришли даже солдаты соседних расчетов. Среди них — классный оператор ефрейтор Пушнадян и коротыш Чашечкин, которого прозвали ходячим сборником анекдотов. Он знал их уйму, и многим казалось, что анекдоты он выдумывает сам. Но так только казалось. У Чашечкина в голосе звучали вопросительные нотки, и каждый анекдот он рассказывал так, словно задавал вопрос. Видимо, поэтому солдаты всегда слушали его с охотой. Они не замечали в нем самоуверенности всезнайки.

Коржавин появился в спортивном зале ровно в шесть часов вечера, как было указано в объявлении, что висело возле дверей солдатской столовой и приглашало желающих заниматься боксом прийти на первую тренировку.

Его сразу же окружили солдаты.

Чашечкин протиснулся вперед. Его круглое лицо самодовольно ухмылялось:

— Руслан, послушай свеженький анекдот!

— Потом.

— Нет, ты послушай!

— После тренировки. — Коржавин заметно волновался: это была первая тренировка, когда он выступал в роли тренера. — А сейчас раздевайтесь!

Солдаты начали снимать одежду. У скамейки выстроились в ряд кирзовые сапоги.

— Руслан, ты слышал вопрос, который сейчас задают?

— Нет, не слышал. Раздевайтесь до трусов.

Пушнадян подмигнул Чашечкину:

— Задай тренеру.

Чашечкин не заставил себя ждать.

— Руслан, что на свете распределено между людьми поровну, и никто не жалуется, что ему дали мало?

Коржавин сделал вид, что не слышит, Чашечкин повторил вопрос.

— Не знаешь?

— Не знаю.

— Ум!

— Что?

— Ум, говорю. Ум распределен между людьми поровну. Еще ни один человек не жаловался, что у него не хватает ума. Все довольны своим умом!

— И ты тоже в их числе? — спросил Коржавин.

— Конечно! Вполне доволен своим умом.

— А мне со стороны видно, что у тебя не хватает, Всего одного шарика. Внимание! — Коржавин захлопал в ладоши. — По росту становись!

Руслан начал занятие с разминки. Упражнения на ходу сменялись короткими пробежками, подскоками, «гусиным шагом». Потом проделали гимнастику из комплекса ГТО.

— Когда боксоваться будем? — не выдержал Чашечкин.

— Разговорчики! Наклоны в сторону. Сначала влево, начи-най!

После длительной разминки, проделанной в быстром темпе, солдатские тела заблестели от пота.

— Приступаем к основной части тренировочного занятия, — сказал Коржавин. — Сегодня отработаем боевую стойку и прямой левый удар в голову.

Руслан встал в боевую стойку. Объяснил, из каких элементов она состоит.

— Ноги надо поставить на ширину плеч. Так! Носки внутрь. Чашечкин, ты делаешь наоборот. Внутрь, говорю. Хорошо! Теперь поднимите левое плечо и согните левую руку в локте. Так. Сжатый кулак должен быть на уровне глаза. Словно из пистолета стреляете. Правую согнутую руку прижмите к животу. Локоть должен защищать солнечное сплетение, а кулак прикрывать челюсть. Понятно? А теперь отставить!

Солдаты опустили руки.

— На стойку — становись!

Солдаты приняли напряженные позы, чем-то похожие на боевую позицию боксера. Конечно, Коржавин еще не умел как следует внушить, что в боевой стойке важно не столько положение рук и ног, сколько умение держать себя расслабленно, не напряженно и, главное, быть всегда готовым к нанесению удара или защите. А когда человек напряжен, мышцы напружинены, в таком состоянии производить удар или маневр трудно.

Коржавин прошелся вдоль строя, поправляя товарищам положение рук и ног. Волнение прошло. Солдаты слушались его, беспрекословно выполняли указания.

— В таком положении, в боевой стойке то есть, боксеры передвигаются по рингу. Движение происходит таким манером. Например, надо сделать шаг вперед. Так сначала движется левая нога, а потом правая. Мягко, без подскока. Понятно? Шаг вперед!

Строй сделал шаг вперед.

— Пушнадян, зачем ноги сдвинул? Расстояние между ногами всегда должно быть на ширину плеч. Вот смотрите, он сдвинул ноги и потерял устойчивость.

Коржавин толкнул Пушнадяна в плечо, и тот, чтобы не упасть, невольно отставил ногу назад.

— Понятно? А назад боксеры движутся так. Сначала правая нога, потом левая. Понятно? Сначала правая, потом левая. Внимание! Шаг назад! Двигаться надо на носочках. Шаг вперед! Еще шаг! А теперь назад!.. Еще шаг назад!..

К первому занятию Коржавин готовился долго. В библиотеке разыскал книгу «Бокс» К. В. Градополова и несколько дней изучал структуру тренировочного занятия, разбирался в премудростях преподавания. Книга хотя и предназначалась для специалистов, однако была написана просто и понятно.

К концу первой тренировки солдаты умели передвигаться вперед и назад в боевой стойке, проводить левый прямой удар в голову и защищаться подставкой. Жаль только, что не было боксерских перчаток. Старший лейтенант Никифоров обещал достать, но так и не достал. Коржавин, чтобы выйти из положения, объяснил товарищам, что первые занятия обычно проводятся без перчаток: будущие боксеры отрабатывают постановку кулака, учатся правильно наносить удары и защищаться от них в медленном темпе и без применения силы.

Когда в заключение тренировки воины делали легкую гимнастику, успокаивающую организм, в спортзал зашел Мощенко:

— Руслан, тебе письмо!

— Давай.

— Пляши!

— Не валяй дурака.

— Пляши!

— Тогда уходи. Ты мешаешь проводить тренировку.

По сосредоточенным лицам солдат Мощенко понял, что его не поддерживают, и протянул письмо.

— Бери.

Коржавин взглянул на почерк: от мамы. И сунул письмо в карман тренировочного костюма.

— У кого есть вопросы? Кому что непонятно?

Вопросов не было.

— Следующая тренировка в пятницу!

Когда опустел спортивный зал, Руслан сел на подоконник, осторожно разорвал конверт. Как там, в Москве?

Пробежал глазами письмо. Потом прочел вторично. Мама писала о своей жизни. Работает на старом месте, техничкой в заводской лаборатории. В женский праздник 8 Марта ее премировали десятью рублями. Дома все то же. Сосед Волков пьет. Его жена болеет. Дом обещают в этом году сломать. Коржавин вздохнул: каждый год обещают, ставят на «красную черту», но старый двухэтажный сруб купца Краковского по-прежнему стоит в Люсиновском переулке.

В конце письма мама сообщала, что видела Тину. Встретились случайно в метро на станции «Новослободская». Тина похорошела, учится на втором курсе и передает привет.

Руслан сложил письмо. «Почему я ей не пишу? Ох, мама, мама, ты никак не хочешь поверить, что у нас с Тиной давно все кончено. С того самого дня, когда она, уже студентка, счастливая первокурсница, прошла гордо мимо меня, не заметила своего одноклассника, который в рабочей одежде возвращался с завода. Мне было больно. Я не поверил своим глазам, догнал ее в вестибюле метро „Арбатская“.

— Тина!

Она остановилась и холодно, очень холодно посмотрела мне в глаза.

— Да, я Тина. Ну и что?

Разговаривать было не о чем. Что может быть общего у нее с неудачником, который провалился на вступительных экзаменах в Бауманском, наотрез отказался поступать в физкультурный, куда его приглашали, и упрямо пошел слесарем четвертого разряда на завод?

Больше мы не встречались. Я сознательно избегал встреч. Заставил свое сердце замолчать, заставил свою память забыть ту, чье имя носил с собой в течение нескольких лет. Первая любовь, как болезнь, у разных людей протекает по-разному. Я буду помнить ее всегда, но никогда не унижу своего достоинства. Почему я ей не пишу? А к чему ей письма солдата?»

Глава шестая

Штаб полка расположен в приземистом одноэтажном из красного кирпича здании под железной крышей, выкрашенной в зеленый цвет. Здание помещается в глубине тенистой аллеи, которая идет от проходной, и со всех сторон ограждено пирамидальными тополями. От этого оно всегда находится в тени, и внутри штаба в самый знойный день относительно прохладно.

Когда я прибыл сюда и впервые увидел стройные азиатские тополя, то, по своей наивности, принял их за кипарисы. В этом нет ничего странного. Как любой москвич, который большую часть жизни провел в черте города, я слабо разбираюсь в растительном мире юга. Конечно, я никогда не спутаю сосну с елью или там пихту с березой, однако южные растения и деревья, естественно, знаю плохо.

В центре здания штаба небольшое крыльцо, огражденное деревянными перилами. По обе стороны крыльца — окна с двойными рамами и узорчатыми решетками, выкрашенными белой эмалью. На крыльце пост. Однако постовой чаще всего находится за первой дверью в тесном вестибюле, где на солдатской тумбочке, также выкрашенной белой эмалью, стоит телефон. Постовой обязан не только контролировать всех входящих и выходящих из штаба, но также отвечать на многочисленные вопросы, которые сыплются в телефонную трубку из всех подразделений. Вопросы однотипные: «Где батя?», «Почта пришла?», «Там начклуба не видел?», «Замполит у себя?» и тому подобные. Постовой в дверях штаба является вроде бы местным справочным бюро. Он должен иметь цепкую память и хорошую наблюдательность. Посему на этот пост назначают, как правило, самых опытных старослужащих солдат.

Из тесного вестибюля, если можно так назвать прихожую, простая дверь выводит в длинный коридор. Мыть его, особенно в зимнее время, не сладко. Обычно это делают солдаты, получившие наряд вне очереди. По коридору налево — кабинеты хозяйственников, бухгалтерия, финансовая часть, телефонный узел и комната комитета комсомола. Направо — мозг полка. Тут кабинет бати, как мы называем командира части гвардии полковника Ивана Семеновича Маштакова, его заместителя по политической части подполковника Афонина Степана Кирилловича, начальника штаба майора Струнина, различные служебные комнаты, в которых проводятся оперативные совещания офицеров и уточняются планы полевых учений, будничных занятий, и другие помещения, предусмотренные уставом и сметой.

В глубине коридора, рядом с кабинетом бати, есть еще один пост — охрана Знамени части. Полковая святыня, одетая в брезентовый чехол защитного цвета, стоит на деревянной подставке красного цвета. Охрана Знамени — почетный пост. На него назначают отличившихся воинов, в том числе и молодых. Вся сложность этого поста заключается в том, что солдату необходимо почти все время стоять в положениях «смирно» и «на караул».

И все ж таки, когда находишься у Знамени, да еще в первый раз, как-то непроизвольно наполняешься гордостью и сознанием высокой чести. Ведь ты охраняешь полковую святыню, овеянную пороховым дымом многих сражений Великой Отечественной войны! И немеркнущая слава отцов, виртуозно владевших приемами ведения огня из грозных ракетных установок — «катюш», зовет на подвиги, и тебе тоже хочется совершить что-то необыкновенное, героическое, встать грудью на защиту Отечества, прославить Родину новыми ратными подвигами.

Когда я первый раз стоял на этом посту, мне очень хотелось отличиться. Мне наяву грезилось, что на штаб падают бомбы, разрываются вражеские снаряды, кругом кипит бой и я, рискуя жизнью, спасаю, выношу из пылающего здания полковую святыню…

А на следующий день в курилке, когда мы делились своими впечатлениями о первом наряде и я рассказал товарищам о своих чувствах, Зарыка хмыкнул:

— Типичные телячьи восторги зеленого салаги!

Это было похоже на вызов. Тогда я еще не знал, что Евгений в детстве пережил блокаду Ленинграда, видел в лицо смерть, голод и с тех пор терпеть не может напыщенности и красивых слов.

Я вспылил и поднес кулак к самому носу волейболиста:

— Знаешь, чем пахнет?

— Дешевым бодрячеством и гауптвахтой, — ответил Евгений. — Эх ты, сила есть, ума не надо! Тебя бы всего на одну недельку в блокадный Питер, ты бы по-другому смотрел на красивые слова.

Конечно, я бы мог одним точным апперкотом свалить Зарыку. Но меня подкупила его уверенность в собственной правоте и, если хотите, смелость. Ведь парни нашего подразделения знают, что я имею первый разряд по боксу, и все, даже старослужащие, ведут себя со мной довольно прилично.

— Слушай ты, герой блокады! — сказал я, — Пока ты бегал на четвереньках и сосал через тряпочку размоченный сухарь, мой отец прокладывал Дорогу жизни по льду озера.

— Твой отец был на Ленинградском фронте? — не замечая моего тона, заинтересованно спросил Зарыка.

— Он там и остался…

— Мой тоже. У Пулковских высот.

— Так что ж ты?..

— Нет, что же ты! — укоризненно перебил Зарыка, — Раскукарекался! Шпаришь абзацами из газет.

— Я же искренне!

— Сначала все искренне, а потом привыкают и сыплют ими при каждом удобном случае. О святом не треплются!

Я не понимал еще, в чем именно был прав Зарыка, но все-таки чувствовал, что правда на его стороне. Ночью я долго не спал и думал над его словами.

Сегодня суббота, и меня на час раньше обычного отпустили на тренировку. Отпустил сам капитан Юферов, тот самый, который полтора месяца назад и слушать не хотел о самостоятельных тренировках на городском стадионе. Но после того как я выиграл звание чемпиона области, он круто изменил свое мнение.

У нас была чистка личного оружия, и я одним из первых обработал свой автомат. Капитан придирчиво осмотрел оружие и остался доволен. Когда я ставил оружие в шкаф, он окликнул:

— Рядовой Коржавин!

Быстро оборачиваюсь и вытягиваю по швам замасленные руки.

— Слушаю, товарищ капитан.

— Сегодня, кажется, тренировка?

— Так точно, товарищ капитан! В восемнадцать ноль- ноль на городском стадионе.

— Приведите себя в порядок и можете идти, Коржавин, на тренировку.

— Есть, привести себя в порядок и идти на тренировку, товарищ капитан!

Щелкнув каблуками кирзовых сапог, спешу выполнить приказание. У меня хорошее настроение.

В эти предвечерние часы на городском стадионе «Спартак» еще безлюдно. Тренировка начнется немного позже, когда тени пирамидальных тополей, растущих вдоль глиняного забора, станут длиннее и спадет жара. Мне, конечно, можно было бы провести этот час в расположении роты, но какой солдат откажется от возможности побыть свободным от дел.

Тихо. Душно. В небе ни облачка. Оно кажется огромным котлом, сделанным из толстого стекла, которым накрыли сразу все: и город, и хлопковые поля, и снежные горы.

Над моим лицом ветки джиды, ее узкие серебристые листья едва заметно покачиваются от моего дыхания. Я щурюсь на солнце, которое тонкими лучами пробивается сквозь густую листву джиды, и блаженствую. Мне чертовски хорошо и приятно!

Я во власти азиатского солнца от пяток до подбородка. Я чувствую, как оно торопливо загоняет своими ультрафиолетовыми лучами в толщу моей дубленой кожи пигментные зерна, спешно окрашивая меня в самый модный, бронзовый цвет загара.

В сухом воздухе тонкий терпковатый запах джиды и выжженной глины. Я лежу на крыше. Она плоская и глиняная, вернее, покрыта толстым слоем самана. Саман — это смесь глины с половой. Я сам видел прошлой осенью, как местные жители месили босыми ногами глину с половой, потом ведрами подавали на крыши тестообразный саман и размазывали его там ровным слоем. Добротное солнце за несколько дней превращало саман в плотный панцирь, который мог выдержать зимние дожди и снегопады. Конечно, у нас такая крыша не продержалась бы и двух недель, особенно в период осеннего ненастья, но тут дождь и снег выпадают не часто.

Вдруг до моего слуха доносится легкий шум падающих водяных струй. Я быстро переворачиваюсь на живот и, положив голову на кулак, невольно всматриваюсь вперед. Сквозь серебристые листья джиды мне виден чистенький дворик, обнесенный высокой глиняной стеной, которую тут называют дувалом. Во дворе небольшой виноградник, два персиковых дерева и старая джида, ветки которой служат мне прекрасной маскировкой. Янтарные персики, крупные, как антоновские яблоки, оттягивают ветки.

Но меня интересуют не персики, я уже давно вышел из того возраста, когда чужие сады держали в плену воображение. Мое внимание сосредоточено на более прозаическом сооружении, обнесенном двумя камышовыми циновками и редкой мешковиной, прибитой к тонким жердям, на которых установлен квадратный железный бак.

Отсюда, с крыши, я вижу женщину. Это — Раиса, вторая жена рябого татарина Галиева, водителя грузового такси. Длинные косы скручены жгутом на голове и покрыты прозрачной косынкой, какими обычно накрываются во время дождя. Раиса стоит ко мне боком, и я вижу ее всю. Она стройна и красива.

Раиса подняла руки вверх и, поворачивая винт крана, регулирует сток воды. Она экономит воду. Видимо, ей не легко ежедневно таскать тяжелые ведра с улицы, где находится колонка, сюда, к душу, и по шаткой лестнице поднимать до железного бака. Я перевожу взгляд на бак. Если бы Раиса слегка намекнула моим товарищам, Петру Мощенко и Евгению Зарыке, они бы ежедневно с пребольшим удовольствием наполняли его водою. Но Мощенко и Зарыка разве рискнут обратиться к ней с таким предложением?

Они оба по уши влюбились в Раису. Два раза в неделю, когда их отпускают на тренировки, они стараются приходить на стадион пораньше и лезут на крышу «загорать». Мощенко и Зарыка убеждены, что я, как и они, без ума от Раисы. Особенно упорствует Зарыка.

Зарыка — ленинградец, он ушел в армию со второго курса института и поэтому считает себя образованнее нас, имеющих лишь аттестат зрелости. Внешность у него тоже довольно интеллигентная: высокий лоб, большой подбородок римского воина, раздвоенный посредине, и цепкие серые глаза. Он — перворазрядник по волейболу, высок и, как все волейболисты, немного тощеват.

Наши двухъярусные койки стоят рядом, и мы располагаемся на втором этаже. Мощенко квартирует подо мной. После отбоя Зарыка обычно толкает меня ногой и, вызывая на откровенный разговор, шепчет:

— Заметь, мальчик, она не спортсменка! Ее такою создала сама природа. Мастерство!

— Открыл Америку!

— Мне, мальчик, приходилось видеть много классных фигур, но эта…

— Типичный ширпотреб, — вставляю я.

— Что ты, мальчик, понимаешь в искусстве?

Мне хочется его позлить. Но он не сдается.

— Античность! — шепчет он. — Афродита!

Афродиту я видел. Мне довелось быть в Ленинграде всего четыре дня, ездил в составе сборной молодежной на матчевую встречу городов. Наша команда боксеров победила ленинградцев. Был и в Эрмитаже. Там в античном зале я видел знаменитую статую Афродиты. Для большего эффекта стены зала выкрашены в красный цвет, и от этого мрамор кажется розоватым. Экскурсовод рассказывал, что эту статую нашли при раскопках города Помпеи и Петр Первый выменял ее у римских католиков на мощи какого-то святого.

Я смотрю на Раису. Хороша, но до Афродиты ей далеко! И переворачиваюсь на спину. Ни Мощенко, ни Зарыка так бы не поступили. Знаю я их!

Мои мысли прерывает девичье щебетание. Это из раздевалки вышли гимнастки. Майки и трико плотно облегают их стройные тела. Почему же, тренируясь рядом, мы не обращаем на них внимания?

На вытоптанном травяном поле снуют футболисты. У каждого по мячу. Футболисты всегда начинают тренировку первыми. Им, как поется в песне, не страшен ни мороз ни жара. В данном случае важно последнее — жара. Футболисты — народ закаленный и с лихвой перекрывают все рекорды выносливости. Жароустойчивые парни!

Вслед за футболистами появляются их постоянные конкуренты — легкоатлеты. Между их тренерами идет холодная война. Футболистам для тренировок необходимо все поле, и они не отвечают за безопасное движение по гаревой дорожке: мяч может в любой момент сбить бегуна. Легкоатлетам для тренировки нужна вся беговая дорожка и часть футбольного поля, иначе они не отвечают за безопасность футболистов: копье с острым наконечником и металлический диск остаются по-прежнему хотя и древним, но все еще грозным оружием. Не говоря уже о тяжелом, полупудовом молоте — этаком небольшом чугунном шарике на проволочке, который раскручивают над головой и стараются запустить куда-нибудь подальше в радиусе футбольного поля. Бывают случаи, когда шарик срывается с рук и летит по своему усмотрению. И если сектор метания не огорожен предохранительной решеткой, тогда туго приходится зрителям. Спорт, как и искусство, требует жертв.

Мир и спокойствие царят только на нашей боксерской площадке. Тут мы полные хозяева. Правда, на наш ринг косятся гимнасты. Они тренируются рядом, и деревянный помост, на котором установлен ринг, заставляет их облизываться. Ведь на помосте, устланном кошмой и брезентом, можно отлично отрабатывать вольные упражнения!

Но гимнасты — народ выдержанный, терпеливый. Они понимают, что если мы сами друг друга не жалеем, разбиваем носы и ставим фонари, то что сможем сотворить с чужими? Однако гимнасты все же пользуются рингом. В наше отсутствие.

Тени стали длиннее, стадион ожил. Смотрю на часы: пора! Пора на тренировку. Мне видно, как тренер Мирзаакбаров со связкой боксерских перчаток шествует на нашу площадку.

Тренировался я с увлечением. Скоро предстоит поездка на окружные состязания, и, вполне естественно, мне хочется хорошо подготовиться к таким ответственным выступлениям. Согласно положению на соревнования допускаются спортсмены только первого разряда. Занимающихся боксом у нас много, но перворазрядники только я и лейтенант Омаров. Командир части разрешил нам тренироваться на городском стадионе вместе с гражданскими спортсменами. Этого добился Никифоров. Он хотел, чтобы на окружные состязания мы вышли в отличной форме.

Я обрабатываю кулаками тяжелый боксерский мешок, набитый песком и опилками, прыгаю со скакалкой, веду бой с воображаемым противником, то есть мысленно представляю перед собой соперника, и с удовольствием колочу пневматическую грушу. Отличный спортивный снаряд для отработки ловкости, резкости и точности!

Я бью три раза левой, потом три раза правой. Груша, стукаясь о щит, выбивает ритмичную дробь. Затем ускоряю темп, увеличиваю нагрузку на все тело. Бью два раза левой, два раза правой. Потом раз — левой, раз — правой. При каждом ударе необходимо делать поворот корпусом. Удар начинается снизу, с ног. Чуть подавшись вперед, стою на носках, которые напряжены и работают, как пружины, заставляя двигаться все тело, мягко и быстро поворачиваться в согласованном ритме, чем-то похожем на танец. Я ничего не вижу, кроме стремительно качающейся груши, ничего не слышу, кроме дробных ударов. Как приятно сознавать свою силу, ощущать согласованную работу тренированных мышц рук, ног, всего тела, когда, послушные твоей воле, они выполняют сложные движения, выполняют экономно, стремительно, точно!

— Тайм! — командует Мирзаакбаров и смотрит на секундомер.

Секундомер висит на шее, как медальон. Тренировка идет по раундам. Три минуты работы — минута отдыха. Как на ринге. Организм должен привыкать, приспосабливаться к нагрузкам и отдыху.

Поднимаю руки вверх — вдох, опускаю — выдох. Боксеры расслабленной походкой ходят по площадке, отдыхают, насыщают организм кислородом.

Анвар Мирзаакбаров снует по площадке. Он использует каждую минуту отдыха для того, чтобы дать боксерам задание на очередной раунд, указать на ошибки, подсказать пути их исправления.

Тренер, обнаженный по пояс, в одних бриджах и тапочках на босу ногу, привлекает внимание зрителей. Около боксерской площадки всегда зрители. На него приятно смотреть. Кстати, я заметил, что он всегда без майки, как бы наглядно демонстрирует благотворное влияние физической культуры на человеческий организм. У него смуглое тело, развитая мускулатура. По его рельефным мышцам можно свободно изучать анатомию. Они легко перекатываются под тонкой кожей. Проводись у нас конкурсы красоты, Анвар, бесспорно, находился бы в числе призеров. Многие парни, желая стать такими, как он, идут в боксерскую секцию.

Эта секция самая многочисленная. Но мало кто знает о том, что рельефные мышцы и красивый торс Анвар выработал отнюдь не боксерскими упражнениями. В течение ряда лет — а начал он еще будучи студентом Ташкентского техникума физической культуры — Мирзаакбаров увлекается гантельной гимнастикой, хотя некоторые тренеры утверждают, что такие упражнения не повысят мастерство боксера. Но за последнее время поклонники этого простого и эффективного вида физической культуры добились некоторых успехов. В печати все чаще и чаще стали публиковаться статьи о гантельной гимнастике, которую бойкие журналисты переименовали в атлетическую гимнастику.

Так что теперь у нас появилось несколько гимнастик. Есть спортивная гимнастика, или, точнее, снарядная гимнастика, художественная гимнастика и новая — атлетическая. Мне, честно говоря, все равно, суть не в названии. Главное в том, что этот вид спорта входит в нашу жизнь. Я убежден, что за ним будущее. И эту истину не надо доказывать, она очевидна. Физическая культура с каждым годом все больше и больше входит в жизнь народа, она проникает в самые отдаленные уголки страны, захватывает все новые и новые слои населения. Даже здесь, в Средней Азии, где женщины когда-то носили паранджу, сегодня на городском стадионе рядом с мужчинами тренируются девушки-узбечки. Спорт нравится всем. Однако не все могут достигнуть в нем высоких результатов, стать чемпионами, рекордсменами. Есть люди, которые занимаются просто для себя, для укрепления здоровья. Их никакие результаты не интересуют, кроме одного — стать сильным, приобрести красивое телосложение.

После тренировки спортсмены спешат в душ. Моемся, чистимся — и в парк, на танцплощадку.

Духовой оркестр наш — знакомые ребята, ракетчики, играют вальс. Я люблю танцевать, люблю и наблюдать за танцующими. Мощенко, не теряя времени, с ходу пригласил девушку в скромном белом платье и скрылся в толпе вальсирующих.

Я пристроился у решетчатой ограды. Танцы, говорят, раскрывают человеческое нутро. Посмотришь на танцующего, на его лицо, на руки, как он держит себя, понаблюдаешь за его ногами, и можно безошибочно определить его характер, его склонности, его воспитание.

— Ты что скучаешь? — спрашивает Петр. — Я не узнаю тебя!

А мне вовсе не скучно. Я слежу за… ногами. Их много, и каждая пара спешит рассказать мне о своей жизни. Вот эти, которые лениво передвигаются в такт музыке, пришли сюда от нечего делать, пришли потому, что больше некуда идти. А эти, поджарые, стянутые туфлями с плотной подметкой, явились сюда как на работу. Они не пропустят ни одного танца. Им безразлично, как танцевать, лишь бы не стоять. Мимо меня проплывают полные ноги, обутые в дорогие модные туфли. Они движутся плавно, экономно, с достоинством несут свою даму, которая отдается пленительному волшебству танца и, мечтательно закрыв глаза, чувствует себя юной, красивой и неотразимой. Рядом грациозно исполняют па действительно красивые ножки. Сколько в них прелести! Как они чувствуют музыку! Я слежу за ними, но их закрывают другие, наглые и вульгарные. Они бесстыдно подрагивают в модном кривлянии!

Разные ноги, разные характеры разные дели преследуют в танце. Одни пришли на первое свидание и робко следуют за партнерами, другие, влюбленные, беззаветно жертвуя собой, сносят все обиды, сами идут под тяжелые подошвы мужских ботинок. А эти осторожны и выжидательны, держатся на почтительном расстоянии от щегольских туфель случайного партнера и смотрят, смотрят по сторонам, кого-то ищут, ищут и не находят… Движутся, движутся пары ног в ритме танца, и шуршание подошв, кажется, заглушает музыку.

Я не танцую. Здесь, на этой танцплощадке, среди городских парней и нарядных девушек, чувствую себя стеснительно. Я робок и неуверен. Зарыка говорит, что я по всем статьям подхожу к идеалу «современного героя», только мне не хватает того, что есть буквально у всех столичных парней, — вежливого нахальства.

— Будь и в жизни, как на ринге. Там ты вежлив и все-таки даешь в морду!

Я обрываю его:

— Бокс не драка!

— Кто это опровергает? — Он пожимает плечами и поучает: — Пойми же ты, что вежливость в сочетании с нахальством придают уверенность!

Может быть, он и прав. Я не могу просто так, как другие, развязно подойти к девушке и с небрежной самоуверенностью пригласить на танец. Почему-то долго не решаюсь подойти к той, которую хочется пригласить, а когда все же решаюсь и делаю первые шаги, то оказывается, что уже поздно, ее увели другие. А если и подойду первым, то страшно смущаюсь и не могу выдавить из себя нужные слова. Возможно, оттого, что боюсь получить отказ. Отказ меня убивает на месте, и неприятная горечь долго не проходит. Поэтому я обычно редко танцую, чаще наблюдаю.

Но разве знал я тогда, что где-то рядом, на танцплощадке, есть девушка, которая следит за мной, которая ждет, чтобы я подошел к ней?

Среди ночи взвыла сирена.

— Тревога!

Сна — как и не бывало. Отбрасываю одеяло и со второго этажа двухъярусной койки прыгаю вниз. В казарме кромешная тьма. Быстро хватаю свои сапоги. В темноте и спешке легко перепутать и надеть чужие.

Каждая секунда на учете. Торопливо натягиваю гимнастерку. Зарыка толкается задом и громко ругается:

— Дневальный! Что случилось? Почему нет света? Спишь, что ли?

Из дальнего конца раздается спокойный голос старшины Тануковича:

— А ты одевайся на ощупь! Привыкай к боевой обстановке!

За окном горит электрический фонарь. Значит, свет есть. Значит, его выключили в казарме специально, чтобы мы учились действовать в любой обстановке.

Зарыка и Мощенко уцепились за один сапог.

— Отдай, Женька, это мой!

— Нет, мой!

В казарме шумно. Покрывая шум, звучит бас старшины:

— Торопись, ребята!

Застегивая на ходу ремень, выбегаю в коридор. Хватаю свой автомат, подсумок с патронами, противогаз — и на выход.

Ночь обдает свежестью и прохладой. Темное небо кажется огромной мишенью, изрешеченной пулями. Капитан Юферов стоит под фонарем и держит в руках секундомер. Солдаты поспешно выстраиваются у крыльца.

— Смирно! — командует Мощенко и спешит первым доложить капитану о том, что его расчет, поднятый по тревоге, готов к выполнению любого задания.

— По машинам!

Через несколько минут мы уже находимся далеко от военного городка. Бронированные вездеходы идут с большой скоростью. Поеживаясь от встречного ветра, мы теснее прижимаемся плечами друг к другу. Однообразный ровный гул мотора клонит ко сну. Машины идут с погашенными фарами.

Покачиваясь в ритм движению, солдаты на задних сиденьях спят. Я не могу спать в машине. А жаль. Надо уметь использовать для отдыха каждую спокойную минуту. Впереди — тяжелый день.

— Корж, подвинься! — просит Зарыка.

Отодвигаюсь. Он согнулся и начал стаскивать сапог с правой ноги.

— Ты что, плохо намотал портянку?

— Тише! — шепчет Зарыка. — Лучше помоги. Жмет, проклятый!

Опускаюсь на корточки, чтобы помочь ему стащить сапог, и чуть не вскрикиваю от удивления: на его правой ноге надет левый сапог!

— Ты что, перепутал?

— Да нет, — шепчет Евгений. — У меня оба — левые.

— Оба левые?

— Тише ты! Конечно оба. Не десять же!

Мне совсем не смешно. Я ищу глазами второго мученика. У кого же два правых?

Впереди, на первой скамье, согнувшись, кряхтит Мощенко. Стянув сапог, сержант сует его под скамейкой Зарыке.

— Возьми, зануда, свое табельное имущество.

Они торопливо обмениваются сапогами.

— Менка без переменки, — ехидничает Чашечкин.

В районе полевых занятий нас встретила кухня. Один вид походного котла сразу придал нам бодрости и подвысил настроение. Команду «На завтрак становись» выполняем моментально.

У кухни выстраивается очередь. Повар, в лихо сдвинутом набекрень белом колпаке, накладывает в солдатские котелки гречневую кашу и поливает мясной поджаркой.

Располагаемся прямо на земле, попарно. У нас с Зарыкой котелок на двоих.

— Корж, держи ложкой свою часть каши, — предлагает Евгений. — Сначала я свою съем, а потом ты будешь.

— Женька, это не суп, на каше не выгадаешь.

— Жалко, — притворно хмыкает Евгений.

Мы быстро работаем ложками. Потом, обжигаясь, пьем сладкий чай вприкуску с хлебом.

Покончив с завтраком, солдаты растянулись на земле. Зарыка вытащил из кармана небольшую книжицу. Он всегда носит книги с собой. Я прочел название: «Ракеты».

— Интересная?

— Нужная. Технику надо знать, мой мальчик. Вот скажи, когда в прошлой войне была запущена первая боевая ракета?

Я знаю, что спорить с Зарыкой по вопросам истории и тем более по техническим вопросам бесполезно. И отвечаю, что, мол, не хочу повторять того, что всем давно известно.

— А ты повтори. Повторение — мать учения.

— Отстань!

— Ты просто не знаешь.

— Не мешай моему желудку заниматься осмыслением пищи. От твоих бородатых вопросов у него может испортиться настроение.

— Вполне сочувствую. Только ты, Корж, разъясни, пожалуйста. Это только у тебя или у всех боксеров?

За спокойным и вежливым тоном скрывается какая- то ловушка. Я ее предчувствую, но разгадать не могу. И отвечаю неопределенно, пожав плечами:

— А ты, Евгений, собственно, о чем?

— Ну, о том самом, что в твоей голове. О сером веществе.

— Ах вот ты о чем! О сером веществе, значит.

— Ну да. О сером веществе, о мозге. Они что, Корж, только у тебя в желудок перебазировались или у всех боксеров?

— При чем тут бокс?

— Ты же сам сказал, что твой желудок занимается осмыслением пищи. А, как установлено наукой, думать можно только мозгом. Вот я и делаю элементарный вывод: боксеров слишком часто бьют по голове, и они, чтобы уберечь свои мозги, прячут их в животе. Верно?

На лице Зарыки наивность. Но я вижу, как радость клокочет в его сердце и он еле сдерживает довольную ухмылку. В нашу сторону поворачиваются солдаты, прислушиваются.

— Замолчи, — прошу я.

— Мальчик мой, не повышай голоса. Это принесет тебе двойной вред: ты надрываешь голосовые связки и подрываешь свой авторитет.

Зарыку теперь не остановить, Нужно срочно менять тему. И я спешно отвечаю на его первоначальный вопрос:

— Первая боевая ракета была запущена немцами. Тринадцатого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года фашисты запустили реактивный беспилотный самолет-снаряд Фау-1. Эти ракеты относятся к классу «земля — земля». Гитлеровцы их использовали для бомбардировки южных районов Англии и Лондона. Вам понятно, товарищ Зарыка?

— И это все, товарищ Коржавин?

— Нет, не все. Первую баллистическую ракету Фау-2 класса «земля — земля» также запустили гитлеровцы. Это произошло утром восьмого сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. В местечке Вассенар, что неподалеку от голландской столицы Гаага. Ракеты произвели огромные разрушения и ударили по нервам флегматичных англичан. Моральное воздействие ракет было потрясающим. И не только в Англии. Во многих странах военные специалисты начали шевелить мозгами в области ракетостроения. За последние годы ракетная техника шагнула далеко вперед. В заключение краткого исторического обзора могу сообщить, что один из изобретателей ракеты Фау-2 профессор Вернер фон Браун сейчас жив. Этого убийцу тысяч мирных жителей, этого фанатичного приверженца гитлеровской фашистской партии с радостью приняли американцы. В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году эсэсовец Вернер фон Браун принял гражданство США и, как известно из газет, трудится для своих новых хозяев с таким же рвением, как и для Гитлера. Его адрес: штат Алабама, испытательный полигон управляемых снарядов. Там, в бетонированном каземате, фашист Вернер фон Браун потеет над созданием новых мощных ракет, из кожи лезет, чтобы догнать советских ракетостроителей. Вот так, товарищ Зарыка. Книжки читать надо.

Зарыка зааплодировал:

— Браво, рядовой Коржавин! Браво! Ваши познания обширны, но… — Он поднял палец. — Но весьма односторонни. Весьма!

— Что?

— Односторонни, говорю. За них больше тройки не поставят. Тройка и то слишком много. Вот так. Книжки читать надо, товарищ Коржавин.

— Это ты от зависти.

— Нет, объективно.

— От зависти.

— Да нет же! Ну чему мне завидовать? Твоим односторонним знаниям? Ты же упустил, мой мальчик, самое главное.

— Главное?

— Конечно. Ты заглянул далеко в чужие страны и забыл о земле, на которой стоишь.

— А при чем все это?

— А при том самом. Первыми — заруби себе на носу! — первыми в Отечественной войне применили боевые ракеты мы. Мы — советские войска. И произошло это не в сорок четвертом году, а в сорок первом. Точнее — пятнадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года. Так сказать, на три года раньше фашистов.

Зарыка сделал паузу и продолжал:

— Дело было так. Гитлеровцы, опьяненные успехами, рвались к Москве. Они захватили город Оршу и готовились к дальнейшему наступлению. На вокзале и привокзальном районе скопилось много немецких войск и техники — артиллерия, танки, автомашины, пехотные части. У фашистов праздничное настроение: они, «непобедимые», скоро будут в Москве! И вдруг… Раздался леденящий душу и наводящий ужас страшный, пронзительный звук, и земля, казалось, извергла из своих недр огонь и грохот. Вверх, к самому небу, взметнулись огненные языки пламени, все вокруг окуталось дымом и пылью. Рвались боеприпасы, горели танки, взлетали вверх автомашины… Смерть была на каждом шагу. Гитлеровцам показалось, что они попали в ад. Среди уцелевших «непобедимых» началась безумная паника… Так рассказывают сами фашисты, чудом уцелевшие очевидцы, о своем знакомстве с первыми русскими боевыми ракетами. Пятнадцатого июля сорок первого года был дан первый залп из пяти ракетных реактивных установок. Командовал батареей, которая произвела этот первый залп, капитан Флёров.

— Евгений, так это же гвардейские минометы, или, как их окрестили солдаты, «катюши».

— Вот именно — «катюши». История любит точность, Вот так, мальчики, У кого есть сигареты?

Покурить не удалось. Взвыла сирена.

— Атомная тревога! Подготовить укрытия! Вскакиваем и бежим к своим машинам. Раздается новая команда:

— Механизмы выведены из строя. Действовать вручную!

Действовать вручную — это значит лопатами.

Приказ есть приказ, и наше дело — выполнять. Мощенко шагами отмеряет места укрытия и втыкает колышки. Мы дружно вонзаем лопаты в землю. Она сухая и твердая, она сопротивляется нам. Но мы спешим. Надо не только успеть уложиться в положенное время, надо опередить соседей. Надо первыми закончить сооружение укрытия, вкатить в него вездеход, спрятать от поражающей воздушной волны ракетную установку.

— Давай, Петя!

— Жми, Руслан!

— Зарыка, ворочай лопатой, а не языком!

В сторонке лежит наше оружие, противогазы, гимнастерки. Запыленные, мы лоснимся на солнце. В горле першит от пыли. Хочется пить. На чумазых лицах струйки пота оставляют полосы. От пота щиплет глаза. Но мы ни на что не обращаем внимания. Скорей! Скорей! Скорей! В висках стучит кровь. Скорей! Работаем как автоматы. Скорей! Тело не чувствует усталости. Скорей!

В руках у капитана Юферова секундомер. Мы не видим его, но всем нутром ощущаем бешеный бег секундной стрелки. Мы должны ее опередить!

— Жми, ребята!

Укрытия готовы. Поспешно вкатываем в одно укрытие наш вездеход, а во втором начинаем устанавливать пусковое устройство.

Вдруг вдали раздается глухой взрыв, и столб черного дыма поднимается к небу. Это имитация атомного взрыва.

— В укрытие!

Мы хватаем в охапку оружие, противогазы, одежду, прыгаем в укрытие и торопливо одеваемся.

Каждый из нас знает, как следует поступать при настоящем атомном взрыве. С момента вспышки до прихода ударной волны проходит несколько секунд. За эти секунды необходимо без промедления воспользоваться ближайшим укрытием, лечь на дно окопа, прыгнуть в канаву, скрыться в воронке, за бугром, пнем или, если нет рядом никакого укрытия, просто лечь на землю лицом вниз, спрятав кисти рук под себя, и закрыть глаза. Таким образом можно уберечь себя от ожогов, возможной потери зрения и избежать поражения ударной волной. Каждый из нас выучил наизусть «Памятку солдату и матросу», в которой рассказывается о действиях в условиях применения атомного, химического и бактериологического оружия.

Но мы, прыгнув в укрытие, нарушали инструкцию. Мы спешно одевались. Используем секунды, пока прокатится воздушная волна, или, будем откровенны, пока подойдет капитан Юферов. Встреча с ним нас настораживает. От его придирчивого взгляда ничего не скроешь. И если он заметит солдата, одетого не по форме или обнаженного, то тут же объявит его «пораженным», «обожженным».

В прошлый раз капитан отправил в тыл почти половину расчета. Нам надолго запомнился тот день. Количество людей уменьшилось, а объем работы остался прежним. Нам было нелегко, и отправленным в тыл досталось. Их заставили сооружать командирский блиндаж полного профиля. Вымотались до чертиков в глазах. А на следующий день мы приняли уговор: в нашем расчете не должно быть «потерь». А если кто окажется по своей оплошности в числе «пораженных» или «обожженных», пусть потом сам пеняет на себя…

Когда капитан Юферов подошел к нашему укрытию, мы все уже были одеты по форме и, согласно требованиям наставлений, лежали на дне лицом вниз, спрятав кисти рук под себя.

Юферов не спеша прошелся вдоль укрытия. Мы лежали пластом. Никто даже не шелохнулся. У каждого индивидуальные средства противохимической защиты были приведены в положение «наготове».

Капитан удовлетворенно хмыкнул: придраться было не к чему.

— Так-так. Все ж таки успели. — Он остановился. — Это тоже неплохо. Сержант Мощенко!

Мощенко вскакивает, вытягивается:

— Слушаю, товарищ капитан!

— Успели? — В голосе Юферова был явный намек на наше одевание.

— Успели, товарищ капитан! — звонко отчеканил сержант, показывая глазами на укрытие: оно сделано превосходно.

Они отлично понимали друг друга, Капитан Юферов улыбнулся:

— Работа отменная.

— Стараемся, товарищ капитан!

— В пример ставить нельзя, но похвалить можно. За сноровку!

— Спасибо, товарищ капитан!

Глава седьмая

Вечер подошел незаметно. Длинный апрельский день кончился. После разбора полевых занятий солдаты уселись на перекур.

Яркое солнце, которое безжалостно поливало зноем, тоже устало. Оно потускнело, стало оранжево-красным и медленно, как солдат после кросса в противогазе, шагало на отдых.

Все молчали. Лишь звенели цикады. В воздухе пахло железом и полынью.

К солдатам подошел подполковник Афонин.

— Сидите, сидите! — сказал он и опустился рядом. — Какой красивый закат!

— Великолепный, товарищ подполковник! — отозвался Зарыка. — И день тоже. Не только ноги, даже язык заплетается.

— Так устали?

— Что вы, товарищ подполковник! Мы, как поется в песне, если надо — повторим!

— Это похвально.

— Стараемся.

Афонин достал портсигар. Долго мял в пальцах папиросу и смотрел на закат. Солнце уже почти село. На ровной линии горизонта, где сходилась темная степь с небом, отчетливо темнели развалины.

— Для вас этот ничем не примечательный пустынный уголок — обыкновенный учебный полигон, — задумчиво произнес подполковник Афонин. — А для меня — поле битвы.

— Битвы? — удивился Мощенко.

«Петро всегда лезет вперед, спрашивает, когда надо помолчать», — подумал Коржавин.

— Ну как ты не догадываешься? — улыбнулся Зарыка. — Вон видишь развалины? Эти руины, если хочешь знать, печальные остатки после атомной бомбардировки.

Сзади кто-то весело хмыкнул. Зарыка, чувствуя поддержку, хотел еще что-то добавить, но Афонин остановил его шестом и задумчиво произнес:

— Да, здесь действительно проходил бой.

Солдаты знали, сейчас подполковник расскажет что-то интересное.

— Да, здесь действительно проходил бой, — повторил Афонин и повернулся к Зарыке. — Вы угадали, именно вон те руины — живые свидетели событий. Произошло это в конце тысяча девятьсот двадцать девятого года. Наша кавалерийская бригада, которой командовал Григорий Шелест, после двухнедельного рейда по пустыне возвращалась в свой гарнизон. Люди и лошади выбились из сил. Стоял декабрь, и холодно было по-настоящему, не то что сейчас, весной. Сейчас быть на солнце — удовольствие! Но в декабре, когда вокруг только сухая серо-коричневая потрескавшаяся земля да грязно-бурые холодные пески, тогда один вид степи наводит тоску и уныние.

Бригада преследовала басмаческую банду, но так и не смогла догнать. Басмачи все время уходили, уклонялись от боя. Они боялись открытой схватки и действовали исподтишка. То издали обстреляют, то нападут на разведывательную группу. Конечно, в современных условиях они бы и дня не удержались. Нет-нет, я не говорю о ракетах. Достаточно одного самолета и пары боевых вездеходов. Но тогда, когда основным оружием были винтовка да клинок, а средством передвижения — лошадь, справиться с бандой, хорошо знающей местность, было трудно.

Банда эта, по нашим предположениям и сообщениям разведки, насчитывала около трехсот отъявленных головорезов. Это была последняя шайка разгромленной басмаческой «армии» Джунаид-хана, пресловутого «тигра пустыни». Сам Джунаид-хан, спасая шкуру, бежал за границу. Его попытка поднять мусульман на «священную» войну против Советской власти кончилась крахом. Народ не пошел за кровавым ханом. Узбеки и туркмены, киргизы и таджики жаждали мирной жизни, они не хотели воевать против власти, которая дала им землю и воду.

Во главе банды стоял сын крупного джизакского бая Закирджана Юсуп-баши, которого за свирепый нрав прозвали Кара-Палваном. «Кара-Палван» в переводе на русский язык обозначает «Черный борец». Юсуп-баши действительно был заядлым борцом, курашистом. Кураш — борьба на поясах, широко распространена в Средней Азии, ведется по строгим правилам. Кара-Палван не соблюдал их. Он рвался к победе любой ценой. Обладая медвежьей силой, Кара-Палван, выждав удобный момент, отрывал соперника от земли, поднимал и так швырял на землю, что многие после схватки с ним навсегда бросали борьбу.

Кара-Палван люто ненавидел Советскую власть, которая отняла у него землю и раздала беднякам. Его банда металась по пескам, как загнанная стая волков.

Ему удалось перехитрить нас, избежать разгрома. В последней стычке был ранен командир бригады. У нас кончился фураж, кончились продукты. Нам приказали возвращаться назад, в свой гарнизон.

Дул холодный северный ветер. Колючий песок сек лицо. Ветер пронизывал насквозь. Усталые лошади шли, понуро опустив головы. Не верилось, что мы находимся в пустыне. Казалось, что бредем где-то в тундре.

Когда мы добрались до кишлака Сарыг-чол, оказалось, что перед нашим приходом в нем похозяйничали басмачи. Расстреляли учителя, зарубили клинками пятерых дехкан, которые отказывались вступить в шайку. Потом Кара-Палван, зная, что за ним гонятся красные конники, велел своим бандитам собрать все котлы и утопить в глубоком водоеме.

— Пусть красные собаки останутся без горячей пищи! — сказал он. — Пусть мерзнут на холоде и лижут снег!

В кишлаке поднялся вой. Мы, не задерживаясь, бросились в погоню. Но догнать банду не удалось. Возле этих развалин — а тогда они не были развалинами и назывались колодец Кок-су — сделали короткий привал. Комбриг собрал командиров и отдал приказ: оставить раненых, в том числе и его, у колодца, а самим преследовать банду и разгромить ее.

Раненых перенесли в кибитку хранителя колодца. Седобородый туркмен и его внук помогли уложить бойцов на старые кошмы, которые устилали пол. Комбрига положили у стены и накрыли шинелью. В кибитке было так же холодно, как и снаружи, только не дул ветер.

С ранеными остались узбек Махсум, семиреченский казак Савчун и я. Мы разожгли в очаге огонь, вскипятили в котле воды. Раненые, обжигаясь, по очереди пили из кружки кипяток.

Внук хранителя воды был примерно одного возраста со мной. Кутаясь в рваный стеганый халат, он с завистью смотрел на меня: такой маленький, а уже в военной форме.

— Ты тоже красный солдат? — спросил он по-узбекски.

— Да, — ответил я и, вплетая в свою речь узбекские слова, попытался рассказать ему о том, что был сиротой, долго скитался, пока не встретил кавалерийскую бригаду и ее командир Григорий Васильевич, который лежит у стены раненный, не взял меня к себе «сыном бригады». Не знаю, как он меня понял, но все время кивал и улыбался. Потом ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

— Джаббар.

Мы познакомились. Я вытащил ферганский нож с белой костяной ручкой — это была моя ценность, мой боевой трофей — и протянул Джаббару.

— На, возьми на память.

— Йок, йок! Нет, нет! — Джаббар замотал головой. — Не надо.

Я вложил в его руки нож.

— Бери! На память. Понимаешь?

Джаббар сверкнул глазами и торопливо спрятал подарок за пазуху.

Мы подружились. Джаббар притащил вязанку саксаула и помог мне поддерживать огонь. Потом пришел старик и принес кусок свежей баранины. Вскоре в кибитке вкусно запахло жареным мясом. Бойцы перестали стонать, притихли в ожидании еды. Махсум колдовал над котлом. Старик и Джаббар ушли кормить овец.

— Степан, — позвал меня комбриг, — помоги завязать.

Я помог Григорию Васильевичу перебинтовать раненую ногу.

— Тебе не страшно? — спросил комбриг.

— Нет!

— А если басмачи налетят?

— Отобьемся! — храбро ответил я.

Григорий Васильевич похлопал меня по плечу:

— Молодчина!

Вдруг дверь распахнулась, и в кибитку заскочил встревоженный Савчун:

— Товарищ комбриг! На горизонте всадники!

В кибитке сразу стало тихо. Раненые бойцы тревожно смотрели на комбрига. Шелест потянулся к окну:

— Помоги!

Савчун подставил плечо. Комбриг недолго всматривался в даль. На головах всадников белели чалмы. Сомнения не было — басмачи.

— Степан! — позвал комбриг.

Я подскочил к нему, готовый выполнить любой приказ.

— Нет, не надо, — подумав, сказал Шелест. — Еще заблудишься, а нам дорога каждая минута. Махсум! Срочно скачи на запад и догони эскадрон!

Махсум, схватив винтовку, побежал седлать коня.

Комбриг обвел глазами бойцов. На усталых обветренных лицах решимость биться до конца. Даже двое тяжелораненых щелкали затворами винтовок.

— Возможно, придется драться, — просто сказал комбриг, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном. — Надо во что бы то ни стало задержать банду до прихода эскадрона.

И стал отдавать короткие приказания. Савчун запер дубовую дверь на засов и придавил ее тяжелым сундуком. Бойцы начали кинжалами спешно пробивать в стене бойницы. Я помог перетащить тяжелораненых к окну, принес им оружие.

— Скачут, товарищ комбриг! — доложил Савчун.

— Без команды не стрелять, — приказал Шелест, — пусть подойдут ближе.

Я торопливо скатал старую кошму и положил ее у стены перед окном. Григорий Васильевич сел на нее и вынул из деревянной кобуры черный кольт.

Первую атаку отбили легко. Басмачи, не ждавшие отпора, быстро откатились назад. Кибитка наполнилась пороховым дымом. Бойцы радовались:

— Продержимся, товарищ комбриг!

— Они теперь сразу не сунутся.

Комбриг молчал. Он знал, что Кара-Палван, этот шакал пустыни, не из тех, кто легко отказывается от добычи. Комбриг был уверен, что басмачи знают, кто находится в кибитке.

Вскоре басмачи снова кинулись на штурм. С гиком и криками они бежали к глинобитному дому. А их лучшие стрелки, засев на вершинах ближайших барханов, повели прицельный огонь. Первыми пулями убили тяжело раненного Беркуна. Я взял его винтовку. При отдаче приклад больно бил в плечо.

— Не трать патроны! — крикнул Савчун. — Целься как следует.

Вторую атаку отразили с трудом. Дюжина басмачей валялась вокруг кибитки. Ржали кони, потерявшие седоков.

Бойцы торопливо перезаряжали оружие. Всех волновало одно: успел ли Махсум проскочить? Если эскадрон скоро не явится, этот бой может оказаться последним в их жизни…

— Эй, кзыл-аскер! Стреляй не нада!

Со стороны басмачей скакал всадник. Он держал в руке длинную палку, на которой развевалась белая рубаха.

— Стреляй не нада! Эй, кзыл-аскер!

Савчун поднял винтовку и щелкнул затвором.

— Я им сейчас покажу переговоры. С контрой у меня один разговор!

— Отставить! — властно крикнул комбриг. — Будем вести переговоры.

— С контрой? — Савчун удивленно посмотрел на Шелеста. — Так вы ж, товарищ комбриг, нас учили…

— Знаю. Сейчас не то. Сейчас важно выиграть время.

Всадник, размахивая белой рубахой, приблизился к дому и остановился у окна.

— Эй, кзыл-аскер! Стреляй не нада! Война не нада! Кара-Палван джигит многа! Кара-Палван война не нада! Кара-Палван джигит многа! Джуда коп! Очен многа!

Комбриг посмотрел на Савчуна:

— Придется тебе выходить. Я встать не могу.

— Ладно, товарищ комбриг.

— Важно выиграть время.

— Постараюсь, товарищ комбриг.

Савчун одернул гимнастерку, застегнул ворот, лихо нацепил фуражку набекрень и высунулся в окно.

— Нма керек? (Что надо?).

— Узбечка билясаме? (Узбекский знаешь?) — удивился басмач.

— Ха, биляман. (Знаю.).

Басмач в цветистых выражениях начал восхвалять храбрость и мужество красных бойцов, потом долго говорил о том, что хан Кара-Палван предан новой власти, но его незаслуженно обидели. Поэтому он жаждет встречи с самим Железным командиром (так басмачи звали комбрига Шелеста) и в дружеской беседе расскажет ему о незаслуженных обидах. Железного командира хан Кара- Палван обещает встретить со всеми почестями. За цветистыми фразами звучала открытая издевка.

Савчун ответил, что он передаст Железному командиру любезное приглашение Кара-Палвана.

Басмач нервно дернул коня. Конь затанцевал на месте. Басмач с льстивой улыбкой сказал, что храбрым красным солдатам не стоит таким пустяком беспокоить Железного командира. Красные солдаты должны сами решать. Кара-Палван в обмен на их любезность обещает всем сохранить жизнь и немедленно уйти в пустыню.

Савчун ответил, что такое предложение ему необходимо обсудить с товарищами, нужно подумать.

Басмач самодовольно усмехнулся:

— Зачем много думать храбрым красным солдатам? Если через полчаса Железный командир не будет доставлен к юрте Кара-Палвана, то их головы станут пищей бродячих собак. Как голова этого ублюдка.

Басмач отстегнул кожаный мешок, тряхнул. Из него выпала и покатилась по земле человеческая голова. Мы узнали ее. Это была голова Махсума.

Бандит круто повернул коня и помчался прочь.

Я отчаянно стиснул руками винтовку. Бедный Махсум. Он не проскочил. Значит, помощи ждать нечего…

— Что приуныли, товарищи? — в голосе комбрига не было и тени отчаяния. — Может быть, стоит принять предложение? Зачем из-за одного человека погибать всем? Кто меня поведет?

Ему никто не ответил.

Савчун вскочил и ударил фуражкой об пол.

— Да за кого вы нас принимаете, товарищ комбриг? Да как мы в глаза своим товарищам смотреть будем? Контра мы, что ли?

Все заговорили разом, перебивая друг друга. Каждый клялся в своей верности, преданности делу революции.

Комбриг поднял руку.

— Спасибо, товарищи! — сказал он. — Спасибо! Будем драться до конца. Сосчитайте патроны.

Патронов было мало. Каждому досталось по тридцать штук. Савчун вытащил из своего мешка две гранаты.

— Вот, товарищ комбриг, больше года возил с собой. Все берег. Так сказать, на черный день.

— Добро, — ответил Шелест.

Басмачи снова пошли на приступ. На этот раз они лезли особенно яростно. С криками «алла», дико размахивая саблями, басмачи упрямо стремились добраться до маленькой крепости. Никакие потери их не останавливали.

Им удалось подкатить две арбы, груженные хворостом саксаула, прямо к дверям.

— Я им сейчас подожгу! — Савчун выругался и схватил гранату.

— Назад! — крикнул комбриг.

Но Савчун уже высунулся из окна и широко размахнулся. За стеной раздался взрыв. Басмачи с воплями кинулись бежать.

У Савчуна как-то странно подкосились ноги, и он медленно сполз вниз.

— Савчун!

Он не отозвался.

— Наповал, товарищ комбриг, — глухо сказал боец, возле которого упал Савчун.

Нас осталось семеро, вместе со мной. Отступая, басмачи успели поджечь хворост. Сквозь щели в дверях было видно, как заплясали желтые языки пламени. Огонь охватил дверь, перекинулся на стропила. Кто-то произнес:

— Теперича они долго не полезут, будут ждать, пока тово… обвалится крыша.

За стеной стояла тишина. Напряженная тишина. Только слышно, как потрескивают хворост да сухие стропила. Кибитка наполнилась белым едким дымом.

— Выбивай окна!

Приток воздуха поглощался огнем. Дышать было нечем. Комбриг вытащил носовой платок, смочил его в воде и протянул мне:

— Закрой нос. Так будет легче.

Становилось нестерпимо жарко.

Вдруг где-то вдали раздался выстрел. Потом еще. Мы насторожились. Со стороны басмачей никакого движения. Что они там затеяли?

— К бою, — хрипло сказал комбриг.

Одиночные выстрелы сменились беспорядочной стрельбой. Мы напряженно вслушивались. В наших сердцах вспыхнула надежда. В стане басмачей что-то произошло. Беспорядочная стрельба, отчаянные крики. На гребень бархана выскочила группа всадников. Нет, они не размахивали саблями, а трусливо жались к шеям своих коней, отчаянно стегали их плетками. Они скакали не к нам, а в сторону, мимо. Это была не атака, а бегство. Тут застрочил пулемет. Несколько басмачей попадали с коней.

— Наши!

И как бы в подтверждение издалека донеслось родное красноармейское «ура-а-а!».

Банда не ожидала такого стремительного и внезапного удара. Басмачи были застигнуты врасплох, они уже готовились торжествовать победу. Началась паника. Кара- Палван с приближенными нукерами вскочили на коней и попытались прорваться в глубь пустыни. Но их встретили пулеметным огнем.

Шайка была разгромлена. Ни одному басмачу не удалось скрыться. Оставшиеся в живых, побросав оружие, трусливо жались друг к другу. Среди пленных находился и Кара-Палван.

Красноармейцы быстро раскидали горящий хворост, сломали пылающую дверь и стали выносить раненых. Едва успели вынести последнего, как с треском рухнула крыша.

Мы почти не верили в свое спасение.

— Как вы догадались вернуться? — спросил комбриг.

— Мы не сами, — ответил командир эскадрона, — к нам этот хлопец прискакал. А я не поверил ему.

И командир эскадрона показал на Джаббара, Тот смущенно опустил голову.

— Не поверил я ему, товарищ комбриг. Но когда он показал нож Степки, когда показал, как упала отрубленная голова Махсума, и когда из глаз мальчишки покатились слезы, я поверил. Мы протрубили сигнал тревоги и на полном скаку повернули к вам.

Комбриг крепко пожал худенькую руку Джаббара:

— Спасибо, друг! Спасибо! Ты молодец! — Комбриг обнял Джаббара и крепко поцеловал. — Что ж, проси что хочешь. Мы у тебя в долгу.

Мальчишка осторожно высвободился и сказал:

— Не нада, что хочешь. Нада сын бригада. Как Степка. — Он быстро протянул руку и показал на меня.

Бойцы заулыбались.

— Хорошо. Будет по-твоему, — охотно согласился комбриг.

Джаббар засиял от радости. И я тоже.

Потом к комбригу подвели пленного Кара-Палвана. Главарь шайки, понуро опустив голову, скрежетал зубами.

— Вы, кажется, хотели со мной встретиться? — сурово спросил Григорий Васильевич.

Кара-Палван не ответил.

— Куда его, товарищ комбриг? — спросил командир эскадрона. — В штаб?

— Нет. Сначала в кишлак Сарыг-чол. Пусть котлы вернет дехканам.

Весь кишлак сбежался на площадь смотреть на пленного Кара-Палвана. Еще вчера этот басмач наводил ужас и перед ним трепетали все дехкане, а сегодня он, в одном нижнем белье, посиневший от холода, под крики и ругань женщин, нырял в холодную воду, по которой плавали льдины, и со дна доставал котлы.

— И все котлы достал? — спросил Петро Мощенко.

— Все, до единого, — ответил Афонин.

— А потом?

— Как положено по закону. Судил революционный трибунал.

Вечерняя заря потухла давно, только бледно-лиловая полоса светлела над темным горизонтом.

— Скажите, товарищ подполковник, а с парнишкой что стало? Он жив?

— Джаббар Юлдашевич жив. Он стал большим человеком, ученым. Возглавляет научно-исследовательский институт хлопководства. Недавно защитил докторскую диссертацию.

Глава восьмая

Сергей сел на жесткий топчан, зябко повел плечами. От стен веяло сыростью. Одинокая лампочка тускло освещала камеру. Сергей взял шинель, накинул на плечи. Зевнул.

Спать не хотелось. Как ни ложился, как ни ворочался на топчане, сон не приходил. Одолевали мысли. Жуткие, невеселые.

— Эх, жизнь, куда забросила?

Вопрос остался без ответа. Да и кто может дать ответ? Рядовой Нагорный встал, нервно прошелся по камере. Кто может дать ответ? Кто может? Кто?

Серый полумрак. Серая шинель. Серая жизнь.

Сергей остановился у окна.

Ночь смотрела в упор синими глазами стекол. Смотрела холодно и безучастно.

Нагорный грустно вздохнул.

Никогда раньше он не носил такого простого нательного белья. Он привык к самому лучшему. Шелковый трикотаж, тонкая шерсть, силон, капрон, дедерон.

С раннего детства он всегда был в центре внимания. Ведь он натура необыкновенная, будущий гений и гордость человечества! Так уверяла мама. Но не все, к сожалению, соглашались с ней. Например, директор детской музыкальной школы. Он даже дошел до такой наглости, что заявил как-то при посторонних:

— Не мучьте ребенка. У него нет музыкального слуха.

Мама только пожала плечами. Она знала, что в музыкальном мире никогда не было недостатка в завистниках. Она была тверда в своих намерениях. Одного пианино ей показалось мало. Купили еще рояль. Папа никогда не жалел денег. Наняли домашнего учителя — студента консерватории. За каких-нибудь полтора года Сережа вызубрил «Танец маленьких лебедей» из балета Чайковского «Лебединое озеро» и своей деревянной игрой раздражал слух терпеливых гостей.

Потом мама вела многолетнюю войну со школой. Там тоже не признавали одаренности Сережи. Война эта стоила нервов и денег. Каждый год нанимали репетиторов, и те общими усилиями перетаскивали будущего гения в следующий класс.

Дома была большая библиотека. Но читать было некому. Папа сутками торчал на своей оптовой базе, которой заведовал, или пропадал в длительных командировках. Мама большую часть времени проводила в косметических кабинетах или лежала в платной лечебнице института красоты, исправляя ошибки природы. Ей тоже некогда было читать. А что касается Сережи, то будущий гений предпочитал обширный буфет, где была собрана обильная «библиотека» для желудка.

После окончания школы началась новая полоса неудач. В институт он не поступил. Сначала не прошел по конкурсу. Потом, по иронии судьбы, человек, которому дали взятку, попался. Денежки, как сказала мама, плакали.

Год он наслаждался бездельем. Ни уроков, ни школы.

Свобода! Потом безделье стало тяготить. Работать, конечно, не хотел. Пусть работает предок. Серж попытал счастья в ансамбле песни и пляски. Но и там долго не засиделся: не сошелся характером.

Его несколько раз вызывали в комитет комсомола школы (он там состоял на учете). Читали длинные нотации, советовали взяться за ум. Он каялся, давал слово начать жить по-новому, заверял, что готовится к вступительным экзаменам в институт, и просил дать возможность проявить себя.

Ему верили.

Выйдя из школы, он облегченно вздыхал: «Пронесло!»

Потом увлекся спортом. Маме очень хотелось, чтоб ее Серж стал чемпионом, ездил за границу, выступал на Олимпийских играх. Ее прельщала не только слава, но и возможности. Возможности привозить из-за рубежа всякие модные штучки, от которых понимающие женщины лопаются от зависти.

Но Серж и тут не проявил таланта. К нему, как утверждала мама, не нашли подхода тренеры. Младший Нагорный побывал в различных секциях и ни в одной не зацепился. Главной причиной было то, что везде требовалась напряженная, длительная тренировочная работа. Надо, как говорили тренеры, потеть. А потеть Серж не любил. Он вообще не любил черновую работу. Он привык к легким успехам.

Успехи у него были. Он первым освоил сногсшибательный твист. Каскад конвульсивных движений пьянил его. Когда он танцевал, вокруг образовывалась толпа зевак. Но дружинники не давали развернуться. Они вежливо предлагали покинуть танцевальный зал.

Серж удалялся с поднятой головой. Вместе с ним уходили его дружки. Остаток вечера проводил в ресторане или на даче. Папина машина всегда была в его распоряжении. Рядом с папиной дачей находились дачи писателей и научных работников. На соседних дачах всегда было уныло, тихо. Представьте, эти отсталые люди приезжали на свои дачи работать! Смешно! С виду как будто передовые и культурные, они никак не могут понять элементарную истину: работать можно везде, а отдыхать только в определенном месте! И Серж пытался перевоспитывать их личным примером. Он показывал им, как надо отдыхать. Когда Серж включал магнитофон, то на километр вокруг была слышна какофония ультрамодной музыки. Спасаясь от визга, скрежета и завывания, зверьки и птицы прятались в чаще леса. Соседи закрывали ставни. А пес Джек остервенело бросался на магнитофон, как на своего лютого врага, и громким лаем дополнял джаз.

Все были в восторге от его лая:

— Молодец, Джек! Здорово сбацал!

На даче шпарили твист до одурения. Пили марочный коньяк. Домой возвращались утром.

Отец делал вид, что ничего не замечает. Мама только просила:

— Береги себя. Не путайся с уличными.

Жизнь катилась, как машина по асфальту. Все было прекрасно. И вдруг произошла осечка.

Сергея вызвали в райком комсомола. Беседа была долгой.

— На чьи деньги кутишь в ресторанах?

— Папа дает.

— Сколько?

— Рублей сто… — Сергей замялся и поспешно добавил: — Сто в месяц.

— А ты разве не знаешь, что у твоего отца заработная плата сто семьдесят рублей?

Нагорный пожал плечами:

— Не интересовался.

— Врешь!

Из райкома Нагорный ушел без комсомольского билета.

Мама сказала:

— Не беда! Можно и так жить.

Папа сказал:

— Это хуже. Завтра подумаем. Безвыходных положений не бывает.

Но подумать не удалось. Назавтра папу вызвали в органы милиции. Его деятельность осветили лучи «Комсомольского прожектора».

Мама прятала ценности и носила передачи.

Дачу конфисковали. Машину тоже.

Жизнь стала скучной. Денег, этих презренных бумажек, не было. Дружки не проявили чуткости, они, как Сергей печально констатировал, откололись.

Нужно было заниматься трудоустройством.

В эти невеселые дни повестка из военкомата показалась билетом в спасительное будущее. Он с радостью шел служить. Армия выводит в люди!

Первые же дни службы его разочаровали. Особенно угнетал режим дня, жесткий распорядок. Его натура не привыкла к дисциплине. В солдатской карточке Нагорного в графе «Поощрения» было уныло пусто. Зато в соседней графе росло число внеочередных нарядов и других наказаний. Гауптвахта стала его вторым домом. Нагорный даже шутил:

— Солдат на губе, а служба идет!

Это были невеселые шутки. Они никого не веселили. За короткий срок службы Нагорный свыкся с положением нерадивого солдата, привык, что его переводили из подразделения в подразделение. Повсюду от него спешили избавиться.

Он все это видел и понимал. Однако совесть его не мучила. Он даже гордился собой. Его авантюристическая натура стремилась прославиться любым способом. И он прославлялся дурными поступками. Нагорный довольствовался сознанием, что запросто может сделать то, на что ни один из сослуживцев не решится. А наказание он воспринимал как должное, как бесплатное приложение к «подвигу».

Так было и на этот раз. На гауптвахту он попал за самовольную отлучку. Мама прислала «страдальцу» двадцать рублей. Неделю Нагорный носил деньги в кармане, не зная, на что их истратить. Тратить было решительно не на что. Кормят отлично. Одевают и обувают. Развлечение — бесплатное: кино, танцы, правда, в своем, солдатском клубе. Что еще надо?

Ему захотелось пива.

После вечерней поверки махнул через глиняный двухметровый забор.

В ближайшей закусочной небрежно бросил на мокрый прилавок пятерку:

— Пару кружек и сто пятьдесят.

Пил медленно. Вспоминал столицу, пивной бар на Добрынинской площади. Там пиво пьют с вареными раками, копченой воблой. А тут подают какие-то соленые зернышки от абрикосов.

— Служивый!

— Браток!

Подвыпившая компания завсегдатаев окружила солдата.

— Не побрезгуй выпить с фронтовиками!

Нагорного усадили за стол, сунули в руки стакан.

— Пей!

После второго стакана зашумело в голове и все окружающие предметы поплыли в каком-то радужном тумане. Нагорный с кем-то обнимался, с кем-то спорил, кому-то жаловался на сержантов, которые «зажали», «не дают развернуться», «не признают талантов». Кто-то яро возражал. Нагорный схватил его за лацканы пиджака и потянул на себя. Тот изловчился и ударил в ухо. Опрокидывая стол, Нагорный кинулся на обидчика.

Сергей смутно помнит дальнейшие события. Чьи-то сильные руки скрутили его. Синие фуражки милиционеров, красные повязки патрулей.

Вот уже третьи сутки Нагорный в одиночестве пытается вспомнить ход событий злополучного вечера, но отрывочные воспоминания не дают ясной картины.

Нагорный смотрит в темное окно, вздыхает:

— Эх-х!.. И название какое неприятное. Как ругательство: га-упт-вах-та!

Ветер монотонно стучит в стекло костлявой веткой карагача. Со двора доносятся мерные шаги часового. А на душе муторно. Ох как муторно!

Комсорг младший лейтенант Базашвили встретился в коридоре штаба с подполковником Афониным. Оба знали, по какому вопросу их пригласил к себе батя.

— Комитет комсомола будет настаивать на самых жестких мерах, — сказал Базашвили.

— Так решило бюро?

— Нет, бюро еще не собирали.

— Тогда это только ваше предложение.

— У комсомольцев-ракетчиков, товарищ подполковник, мнение едино. Мы не потакаем нарушителям дисциплины.

— Я тоже. Дисциплина, как говорят, мать порядка.

— Выходит, товарищ подполковник, вы поддерживаете нас?

— В принципе, да. Но давайте сначала выслушаем Ивана Семеновича. Все ж таки он командир части.

— Согласен. — Базашвили открыл дверь в кабинет командира части и пропустил Афонина. — Пожалуйста!

Им навстречу встал из-за письменного стола полковник Маштаков, и по тому, как он пожал руку, жестом пригласил садиться, Афонин понял, что разговор будет долгим.

— Надо что-то делать с Нагорным. Дальше терпеть нельзя, — начал после короткого молчания полковник, — Что вы посоветуете?

Базашвили вскочил:

— Разрешите?

— Пожалуйста, Юрий Арсеньевич.

— На него не действуют ни устав, ни порядок. — Базашвили одернул гимнастерку. — Обычные порицания, товарищ полковник, с Нагорного как с гуся вода. Упрям как бык.

— Да, характер тяжелый, — добавил Афонин. — Не прошибешь.

— А взысканий у него сколько? — продолжал комсорг. — Одной гауптвахты почти двадцать суток, не считая нарядов. Вся карточка в этаких «поощрениях». И что же? Я видел, лично видел, как он шел последний раз на гауптвахту. Выслушал приказ с ехидной улыбкой, вразвалочку пошел к гауптвахте. Он — разлагающий элемент! Его присутствие влияет на других. От него надо избавиться.

Полковник Маштаков, заложив руки за спину, сосредоточенно мерил шагами ковровую дорожку. Так он прохаживался всегда, когда принимал серьезное решение.

— Избавиться не трудно, — глухо произнес полковник. — Совсем не трудно.

— С формальной стороны, да, — сказал Афонин. — Но это самый легкий путь.

Маштаков остановился перед замполитом:

— Вы хотите сказать, что мы просто отделываемся?

— Так с ним поступали в других частях.

— А разве такого перевоспитаешь? — Базашвили посмотрел на командира. — Все меры пробовали. Все!

— Я бы не сказал, что все, — сказал Афонин.

Полковник Маштаков встал у стола, побарабанил узловатыми пальцами.

— Положение… Гм!

— Что ожидает Нагорного в будущем? — Афонин говорил спокойно, внушительно. — Кем он будет после армии, если мы не смогли его воспитать?

— У нас не только воспитательные задачи. — Базашвили поднялся. — Безопасность Родины, честь и слава народа!

— А народ состоит из человеков, Юрий Арсеньевич.

— Человеки тоже разные бывают, Степан Кириллович.

— Вот это умные слова. Человеки бывают разные. Следовательно, и подход к ним должен быть различным. В этом, кажется, и заключается индивидуальная работа, а?

— Кто с ним только не работал! Я смотрел личное дело. Вай-вай! Удивляюсь, как он мог попасть в ракетные войска?

— Отмахнуться от рядового Нагорного мы не можем. Не имеем права. Совесть партийная не позволяет!

— Кажется, Степан Кириллович, все меры перепробовали. И лаской говорили, и наказывали.

— Значит, не так пробовали.

— Вот именно, не так, — произнес полковник Маштаков. — Именно не так. Я беседовал с Нагорным. Да, у парня много отрицательных черт. Много! Тут все руки приложили: и семья, и школа. Никто, по сути, им серьезно не занимался. Одни потакали, другие ругали. Вот он и вырос таким. А за напускной маской безразличия у Нагорного просвечиваются элементы воли, самообладания. За хулиганскими выходками скрывается желание прославиться. Кроме того, он еще молод, энергичен и любопытен. Все это, мне кажется, хорошие качества. Их надо развивать. Давайте сообща попробуем сделать из него человека. Я принял решение перевести рядового Нагорного в подразделение капитана Юферова.

— К Юферову? — Базашвили широко открыл глаза. — В отличное подразделение?

— Вот именно, к Юферову. Контроль за работой с Нагорным возлагаю на вас. Докладывайте каждую неделю.

Глава девятая

У нас сегодня большой праздник. Торжественное построение, торжественное собрание, праздничный ужин.

Отмечаем юбилей нашего подшефного колхоза «Кзыл байрок», что в переводе на русский язык означает «Красное знамя».

С колхозом у нас давняя, многолетняя дружба. Воины ежегодно справляют колхозные праздники — День основания колхоза и Праздник урожая. Хлопководы празднуют День создания части, День Победы, День Советской Армии и Флота. В праздники в часть приходят колхозники. Как правило, самые знатные мастера полей и животноводы. А в колхоз направляется делегация воинов, отличников боевой и политической подготовки. Сегодня к колхозникам поехал Мощенко.

С колхозниками солдаты встречаются не только в праздничные дни. В горячие дни уборки урожая они помогают друзьям собирать хлопок и овощи. А сколько тонн удобрений перевозят весной и летом наши шоферы! Благодарные колхозники дарят солдатам радиоприемники, баяны, аккордеоны.

Торжественное собрание состоялось в солдатском клубе. На сцене за длинным столом сели командиры, представители колхоза, лучшие ракетчики.

Председатель колхоза Усман Ташпулатов рассказал историю создания колхоза. Оказывается, еще в первые годы Советской власти бедные дехкане отобрали землю у баев и создали коммуну. Они сообща обрабатывали землю, поровну делили доход. Это не нравилось врагам Советской власти. Однажды ночью на коммуну налетела банда басмачей. Она учинила жестокую расправу. Председателя коммуны исполосовали саблями и, привязав к хвосту ишака, волокли по пыльным улицам кишлака. Оставшихся в живых коммунаров заперли в подвале. Их должны были казнить публично.

Басмачи шумно праздновали победу. Мулла, потрясая кораном, грозил дикой расправой каждому, кто осмелится нарушить священный закон шариата, кто посмеет оказывать поддержку неверным — красным бойцам и большевикам.

А на рассвете в кишлак ворвались красные конники. Басмачи были застигнуты врасплох, ни один из них не ушел. Удалось скрыться лишь мулле. Он переоделся в женское платье, закрыл лицо паранджой и в таком наряде бежал из кишлака.

Коммунаров, запертых в подвале, освободили. А пленных басмачей согнали на площадь. Какой у них был жалкий вид! Красный командир обратился к народу. Он говорил по-узбекски и предложил дехканам самим судить палачей. Командир выделил им часть оружия и посоветовал создать в кишлаке отряд самообороны. Отряд был создан. И когда басмаческие шайки пытались учинить расправу над кишлаком, они всегда получали жестокий отпор. По первому сигналу на помощь отряду незамедлительно приходили красные бойцы.

Когда председатель колхоза кончил говорить, встал подполковник Афонин.

— Товарищ Ташпулатов интересно рассказал о борьбе с басмачами. Но он, по скромности, умолчал о себе. А ведь Усман Ташпулатов — участник Отечественной войны. Он служил в знаменитой Панфиловской дивизии, той легендарной дивизии, которая преградила гитлеровцам путь к Москве. То было трудное время. Над столицей нашей Родины нависла смертельная опасность. Фашисты, опьяненные успехами на Западе, думали быстро покончить с Советской Россией. Они планировали уничтожение Москвы. Гитлер отдал секретный приказ: «Город должен быть окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не смог его покинуть… Произвести необходимые приготовления, чтобы Москва и ее окрестности с помощью огромных сооружений были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа».

Подполковник сделал паузу и продолжал:

— Весь народ поднялся на защиту Москвы. Люди различных национальностей шли добровольцами на фронт, просили направить их на самый трудный участок. Панфиловская дивизия, сформированная в Туркестанском военном округе, заняла рубеж на Волоколамском шоссе. В одном из полков гвардейской дивизии сражался сержант Усман Ташпулатов. На позицию, которую занимала его противотанковая батарея, ринулись фашистские танки. Завязался трудный бой, в котором сержант Ташпулатов был ранен. Но он не покинул своего орудия и прямой наводкой подбил три танка. К концу дня атака была отбита. На этом участке враг не продвинулся ни на метр. Он был остановлен, а потом отброшен нашими войсками. За этот трудный бой, за героизм сержант Ташпулатов был награжден орденом Красного Знамени!

Гром аплодисментов раздался в солдатском клубе.

Ташпулатов, взволнованный и растроганный, снова поднялся на трибуну.

— Рахмат! — сказал он и приложил руку к сердцу. — Спасибо, друзья! Рахмат, товарищи бойцы! Но я хочу сказать, правду сказать. Нет, я не был героем, я дрался, как все. Весь народ знает о двадцати восьми героях-панфиловцах, которые остановили пятьдесят танков! Ни один танк не прошел через их окопы. Вот это настоящий героизм! Мы все равнялись на них. И ваши аплодисменты разрешите в первую очередь отнести этим героям!

Солдаты снова аплодировали. Я смотрел на председателя колхоза, на его круглое восточное лицо, бурое от загара, на седые волосы, на добродушную улыбку дехканина и думал: «Настоящие герои всегда скромны. Этот узбек дрался за столицу русского народа, как за свой родной дом. И не хвастается этим, не кичится. Он даже смутился, когда подполковник говорил о его боевых делах. Вот, оказывается, какой он. А я-то считал, что ордена у него только за хлопок».

После торжественной части был праздничный ужин. Плов был самым настоящим, с горохом, изюмом и восточными пахучими приправами. Колхозники помогали повару. Они сами освежевали бараньи туши, чистили лук и колдовали над котлами.

— Объедение! — сказал Зарыка и отложил ложку. — Попробую по-узбекски.

Но руками есть он не умел. Рис просыпался между пальцами, жир стекал по ладони.

— Брось дурачиться! — сказал я.

— Молчи! — ответил Зарыка. — Я осваиваю местные обычаи.

— Не порть аппетита.

— Отвернись, красавица.

Тут я увидел, что колхозник, сидящий рядом с солдатом, орудует ложкой, и спросил его:

— Почему руками не едите? Стесняетесь?

— Совсем нет. Руками теперь у нас не едят. Это раньше было, когда культура совсем низкий был. Теперь ложки много есть и каждый колхозник очень стал культурный гражданин.

Зарыка, слушавший наш разговор, покраснел. Сунул руки под стол, быстро вытащил носовой платок и вытер жир на пальцах.

Делегация воинов, которая ездила в подшефный колхоз, возвратилась на следующий день.

Мощенко вынул из кармана подарок: завернутую в газету тюбетейку. Она была черная, четырехстворчатая, с белой вышивкой.

— Каждому по такой подарили, — рассказывал Петро. — Мы сидели в президиуме, а девушки подошли и надели на нас тюбетейки.

— А девушки ничего? — поинтересовался Зарыка.

— Что надо!

— Загибаешь.

— Я с одной познакомился. Глазищи — как черная черешня. А ресницы, — Петро растопырил перед своими глазами пальцы, — во какие! Как посмотрит, так наповал!

— Пригнись, ребята, Петро свистит!

— Честное комсомольское. Ее Дильбар зовут. По-нашему выходит — Дэля.

— Ты же по-узбекски ни слова не знаешь.

— Дильбар по-русски хорошо говорит. Она десятилетку окончила.

— Несчастная, — вздохнул Зарыка. — Провалилась на вступительных экзаменах в институт и с горя пошла в колхоз.

— Совсем не то!

— Это она тебе заливала. А ты рот разинул…

— Попал пальцем в небо! Они всем классом пошли в колхоз. И учитель, ихний классный руководитель, с ними. Они создали свою комсомольскую бригаду.

— Учитель пошел? Бросил работу в школе и пошел в колхоз?

— Именно. Он стал бригадиром.

— Зачем человеку с высшим образованием идти в колхозники?

— Затем, чтобы учить не только словами, но и делом, личным примером.

— Наверно, он был плохим учителем, и его, так сказать, попросили из школы.

— Он был хорошим учителем. Его все любили. Он был парторгом школы. А парторгом плохого не изберут.

И Мощенко рассказал историю создания комсомольской бригады.

Бывают в жизни такие минуты, когда человек каким- то внутренним чутьем, где-то в глубине сердца, чувствует, что впереди ожидают его неприятности.

Так было и с Кадыром Мирзаевым, когда он подходил к своему дому.

Вечерний закат полыхал по-весеннему ярко, окрасив багрянцем чуть ли не полнеба. На небе сверкала первая вечерняя звезда и резко вырисовывалась одинокая узкая тучка. Ее края, казалось, были обшиты, как бухарская тюбетейка, золотистой каймой.

Быстро наступающие сумерки окутывали дома и сады синей прохладой. Слабый ветерок разносил нежный аромат цветущих миндальных деревьев, запах кизячьего дыма и жареного мяса. В окнах зажигались огни.

Отворив калитку, Мирзаев почувствовал, что в его доме что-то произошло. Кадыра поразила тишина. Обычно в эти вечерние часы, ожидая мужа, Халоват хлопотала у очага, рядом суетились дочь Мухабат и сынишка Бохадыр. И Кадыр, переступая порог, догадывался, что нынче приготовила Халоват. А она умела вкусно готовить.

Сегодня ничего этого не было. Открыв дверь, Кадыр потянулся к выключателю. Вспыхнул свет, и бригадир замер на месте. В доме царил беспорядок. На полу валялось полотенце, старые штанишки Бохадыра. На столе стояли новые лаковые туфли жены, те самые, которые он ей купил в Бухаре к празднику.

— Халоват! — позвал жену Кадыр. — Халоват!

На его зов никто не вышел. Дом был пуст.

У Кадыра защемило сердце. Ушла…

Кадыр постоял несколько минут на месте, растерянно осматривая непривычно тихую и опустевшую комнату. Потом поднял полотенце, повертел его в руках и бросил.

Прошелся по комнате. Ему никак не хотелось верить, что и Халоват, самый близкий человек, и та не захотела понять его… Ему казалось, что все это неправда, что это сон, что зря он себя расстраивает. Халоват сейчас вернется, вот через минуту. Он ждал. Но проходили минуты, а в комнате по-прежнему стояла щемящая душу непривычная тишина.

Мирзаев подошел к столу и взял чайник. Чай был холодный. Он налил полную пиалу и выпил жадно, большими глотками. Потом потушил свет и устало опустился на кровать, как был, в ватном халате и сапогах. Заложив руки под голову, Кадыр долго не мигая смотрел на темный потолок.

Ушла жена…

Мирзаев смотрел на потолок, и на нем, как на экране, медленно проплывали события, в которых главным действующим лицом был он, учитель узбекского языка и литературы, парторг школы.

Все началось с простого разговора. В один из осенних дней прошлого года в школу имени Ленина пришли бывшие десятиклассники. Встреча была не радостной. Ученики сообщили своим учителям, что попытка поступить в институт для большинства окончилась неудачно. То ли конкурс был действительно большим, то ли ученики подготовились слабо. Но как бы там ни было, они вернулись домой, в свой родной кишлак, в колхоз «Кзыл байрок».

О работе в колхозе никто не хотел и думать.

— Мы кончили десять классов не для того, чтоб копаться в земле!

А Дильбар Бакиева, та самая Дильбар, которую больше других любил учитель за цепкую память и образную речь, вызывающе посмотрела на классного руководителя Кадыра Мирзаева и бросила слова, тяжелые, как камень:

— Вам агитировать хорошо, вы университет окончили. А нам в колхоз предлагаете! Спасибо, учитель, катта рахмат!

Со всех сторон на него смотрели пытливые и настороженные глаза. Они ждали ответа. А что он мог ответить? Высокие слова о долге, о чести тут не помогут. Ученики ждали от него, от своего учителя, не общих слов и рас- суждений, а практического совета. И может быть, в эти минуты в сердце учителя впервые зародилось сомнение и неудовлетворенность своей работой преподавателя.

Он дал этим ребятам и девушкам знания, но не дал главного — путевки в жизнь. Он научил их грамоте, раскрыл богатства родного языка, воспитал любовь к литературе, но не научил их понимать жизнь, не раскрыл перед ними радость свободного труда, не научил пользоваться своими знаниями.

Мирзаев знал, что юношеские годы — самые ответственные годы в жизни человека. Молодость — это период становления, формирования и возмужания. И от того, как пройдут эти годы, зависит будущее человека: или он, уверовав в свои силы, в свои способности, гордым орлом устремится вперед, или, потеряв веру в самого себя и в общество, опустится в болото мещанства и обывательщины. Он, Кадыр Мирзаев, считал себя ответственным за судьбу своих питомцев. Он не мог, как это делали его коллеги по работе в школе, равнодушно стоять в стороне.

В эти осенние дни круто повернулась судьба молодого учителя. Мирзаев долго думал. Он вспомнил свою молодость, учебу, службу в армии. Вспомнил своих командиров. В самые трудные минуты, напряженные дни учений, командиры шли в гущу бойцов и личным примером увлекали их. Личным примером!

После долгого раздумья принял решение: надо самому пойти в колхоз и таким образом доказать ученикам, что физический труд так же почетен, как и умственный…

Беседа в районном комитете партии длилась долго. Против ухода Мирзаева в колхоз возражали все: директор школы, завуч, учителя. Но молодой коммунист настоял на своем. Его доводы были убедительными. С ними нельзя было не согласиться.

А через неделю в просторной колхозной мехмонхане — комнате для приема почетных гостей — состоялось необычное собрание. Встретились люди двух поколений — самые молодые и самые почтенные.

Честно говоря, многие ребята и девушки шли сюда без особого желания: опять нотации читать будут… Но, переступив порог, были искренне удивлены. Такого они не ожидали. Убеленные сединой колхозники, известные хлопководы Эль-бобо Джураев, Норкулат Бобокулов, Сайдулло Сафаров и другие, почтительно прижав руку к сердцу, встречали комсомольцев и, как самых дорогих гостей, провожали в мехмонхану.

А в мехмонхане стояли низкие столики и на них угощение — сладости, фрукты, свежие бухарские лепешки.

Ребята смущенно переглядывались, робко садились на почетные места. Когда все были в сборе, встал председатель колхоза Усман Ташпулатов.

— Мы собрали вас для серьезного разговора. Нам нужно с вами посоветоваться. Вы все грамотные, окончили десятилетку. Подумайте и скажите свое слово.

Потом, двумя руками погладив пышную седую бороду, начал говорить Эль-бобо Джураев:

— Дети мои, посмотрите вокруг себя зоркими молодыми глазами. Все это создано нашими руками — и поля, и кишлак, и школа, и клуб. Мы отвоевали эту землю, мы честно потрудились на ней. Теперь наступает пора, когда срок нашей жизни приближается к завершению. И все свое богатство мы передаем в ваши руки. Правильно ли я говорю, почтенные аксакалы?

— Правильно! — закивали головами седобородые хлопкоробы. — Правильно!

— Мы своим трудом создали вам, нашим детям, счастливое детство, радость молодости. Теперь вы стали взрослыми, выросли, стали нашей надеждой и опорой. Мы тоже когда-то были молодыми, и нас тоже называли надеждой и опорой. Но в те далекие годы — пусть они никогда не повторятся! — мы, молодые узбеки, были только надеждой и не могли быть опорой. Потому что у каждого из нас не было ни своей земли, ни лошади, ни воды. Все это принадлежало наместнику эмира. А у нас было только вот это. — И Эль-бобо вытянул вперед свои жесткие темные морщинистые ладони. — У нас были только руки.

— Правильно говоришь! — вздохнули аксакалы. — Только руки и желание трудиться!

— У вас тоже, дети мои, сильные, крепкие руки. Но к этим рукам в придачу колхоз дает вам богатую жирную землю, дает вам воду, дает умные машины. Ими можно обрабатывать землю, ими можно ухаживать за посевами и собирать урожай. Много мы вам даем! Но самое главное богатство вы уже получили. Это — знания. Каждый из вас десять лет учился в школе. Десять лет читал книги, впитывал в себя живительные соки знания, мудрость науки. Дети мои! Сегодня вы вступаете в жизнь. У вас сильные молодые руки и голова, наполненная знаниями. Владейте нашей землей, умножайте колхозные богатства! Пусть ваша жизнь будет наполнена радостью труда и счастьем!

— Пусть будет так! — сказали аксакалы.

Потом слово снова взял председатель колхоза.

— Учитель Кадыр-ака Мирзаев подал заявление о приеме его в колхоз. Мы посоветовались и удовлетворили его просьбу.

Среди комсомольцев оживление. Все взоры обратились в сторону учителя. Неужели он идет в колхоз? Не может этого быть!

Но учитель утвердительно кивал: да, это так.

— Кадыр-ака с сегодняшнего дня считается бригадиром, — продолжал председатель. — И вот я спрашиваю у вас совета: кого взять в его бригаду? Вы знаете своего учителя, хорошо знаете. Подскажите нам своим советом, помогите укомплектовать бригаду.

В мехмонхане наступила тишина. Первой встала Дильбар Бакиева:

— Я училась у Кадыр-ака и сейчас хочу с ним работать. Запишите меня в бригаду.

За ней поднимается ее подруга Аман Эргашева:

— Меня тоже запишите в бригаду!

Двадцать комсомольцев, двадцать вчерашних десятиклассников, пошли за своим учителем. Для них это были первые шаги в самостоятельную жизнь. Трудно им было осваивать профессию хлопкороба, трудно было привыкать к физической работе в поле. Но никто из них не знал и не догадывался о том, что их учителю, всегда жизнерадостному и внимательному Кадыр-ака, во много раз труднее. Над ним посмеивались соседи. Коллеги по работе в школе считали его поступок мальчишеством и даже глупой выходкой. Но Мирзаев стойко переносил все. Он был уверен в своей правоте!

За центральной усадьбой колхоза простирались дикие степи. Весною они расцветали ярче, чем хорезмский ковер. Но кончится короткое время весны и, знойное солнце высушит травы, пожухнут цветы, и только суслики бегают по выжженной степи, да высоко в синем прохладном небе парят орлы.

И в эту степь пришли комсомольцы. Начался штурм полупустыни. Загрохотали бульдозеры и скреперы, зарокотали грейдеры и тракторы. Началась планировка будущей карты хлопковых плантаций. Прокладывались арыки — жизненные артерии полей, делалась промывка земли, чтоб удалить соль, вносились удобрения. Ребята трудились с энтузиазмом.

В эти дни в семье Мирзаева возник конфликт, который превратился в драму. Жена Кадыра Халоват никак не желала примириться с новым положением мужа. Она начала с упреков и кончила слезами:

— Я выходила замуж за учителя, а с колхозником жить не собираюсь…

Но Кадыр был непреклонен. Он все силы и знания, всю душу отдавал своим питомцам. Пусть заработок первый год будет низким, пусть грубеют руки, обветривается лицо — все это не главное. Главное то, что на его глазах, под его руководством люди самостоятельно вступают в жизнь.

Тогда Халоват решилась на последнее средство. Она заявила мужу:

— Если не оставишь бригаду, я уйду.

Мирзаев не оставил работу в колхозе.

Утром, с красными от недосыпания глазами и гудящей головой, Кадыр Мирзаев направился на полевой стан своей бригады. А там уже шла работа. Рузи Арипов, как опытный колхозник, развозил местное удобрение и указывал ребятам места, на которые следует класть больше. И это тот самый Рузи, упрямый и самовлюбленный, который месяц назад гордо заявлял:

— Я кончал десять классов не для того, чтоб копаться, простите за грубое слово, в навозе!

Рядом, не отставая от него, трудятся Дильбар Бакиева, Аман Эргашева, Раджап Шарипов. Пусть в действиях их нет еще должного мастерства и умения — они придут со временем, с опытом и прожитыми годами, — но уже сейчас первые успехи радуют. Ну разве он, Кадыр Мирзаев, имеет право бросить их, своих учеников, которые верят в него и идут за ним?

Кадыр Мирзаев переселился жить на полевой стан. Начались напряженные дни сева и первых поливов.

Хлопчатник — растение прихотливое. Он требует постоянного ухода и внимания. Кадыр дни и ночи проводил в поле. Он осунулся, похудел. Лицо обветрилось, покрылось загаром. Руки огрубели. Но радостью светились его глаза. Еще бы! 52 гектара земли, освоенные бригадой, обещают хороший урожай!

В один из майских дней на полевой стан пришел учитель Джаббар Сабиров, недавний коллега по работе в школе. Он критически осмотрел запачканную землей одежду Мирзаева и дружески сказал:

— Дорогой Кадырджан, бросьте заниматься не своим делом. Для этого ли вы окончили университет?

Мирзаев ничего не ответил. А Сабиров его молчание понял по-своему и продолжал:

— Вы образованный человек. Не позорьте себя. Подумайте над своим поступком, и вы поймете — это мальчишество. Кому нужен ваш так называемый героизм?

Кадыр опять ничего не ответил. Он молча вытянул руку, показывая на дорогу. Жест был красноречивее слов.

Сабиров растерянно заморгал глазами:

— Вы еще вспомните мои слова. Но тогда будет поздно!

Мирзаев отрицательно покачал головой и, не прощаясь, ушел в поле, где трудились комсомольцы.

А вечером его ждала радость. На полевой стан пришла жена, Халоват. Она принесла завернутое в платок блюдо душистого плова с изюмом и айвой, такого, какой любил Кадыр.

Халоват сразу же включилась в работу бригады.

Глава десятая

Спортивный зал быстро опустел. Едва закончилась тренировка, солдаты устремились во двор, к бассейну. Лето вступало в свои права, и находиться в помещении не очень-то хотелось.

Остались только двое — Чашечкин и Пушнадян — дежурные, им мыть пол. Так заведено: каждая секция после окончания тренировки моет пол, убирает спортзал.

Парни ловко орудовали швабрами. Коржавин смотрел на них и думал о том, что неплохо бы устроить боксерскую площадку на свежем воздухе. В распахнутые окна заглядывало вечернее солнце. Было душно.

— Руслан, иди купаться, мы сами домоем и все уберем, — сказал Чашечкин, выжимая тряпку.

— Обязательно сделаем, — подтвердил Пушнадян.

В спортзал заглянул Зарыка:

— Корж, иди сюда!

— Потом.

— Надо потолковать.

— Много будешь толковать, рано состаришься.

— Совершенно серьезно. Мы с Петром.

— По твоему тону можно подумать, что произошло чепе.

— Даже хуже.

Коржавин вышел.

Мощенко сидел на корточках в тени молодого тополя и что-то чертил сухой веткой на песке. Руслан и Зарыка присели рядом.

— Горим, братцы. Как шведы под Полтавой.

Зарыка вздохнул. Коржавин пожал плечами.

— Все может быть.

— Именно, — добавил Зарыка.

— Горим, братцы, — повторил Мощенко.

Коржавин положил руку ему на плечо:

— Кто повздорил с уставом?

— Пока никто. Пока порядок полный.

— Кто же тогда горит?

— Мы. Весь расчет.

— Не темни.

— А тут и так ясно. Больше не видать нашему расчету первого места.

— Это почему же не видать?

— Нагорного к нам переводят.

— Врешь!

— В штабе сказали. Батя приказ дал.

У Коржавина испортилось настроение. О рядовом Нагорном он слышал.

— Почему же именно в наш расчет?

— Так батя приказал.

— Это несправедливо.

— Батя считает по-другому. Он сказал, что если мы действительно самые передовые, самые лучшие, то неужели не перевоспитаем одного разгильдяя?

Зарыка сорвал травинку и взял ее в рот.

— Положеньице. Ты, Корж, знаешь Нагорного?

— Слыхал.

— Такого можно перевоспитать?

— Не пробовал.

— Петро, у нас, оказывается, новый Макаренко появился. Ты слышал, что Корж сказал?

— Заткнись.

Они помолчали. Каждый думал об одном и том же. О Нагорном. Школа воспитывала, воспитывала и не воспитала. Родители воспитывали, воспитывали и не воспитали. Из комсомола исключили. И в армии гоняют из подразделения в подразделение. Не человек, а вроде футбольного мяча. Где он ни побывает, от него только грязное место. И дурная слава. Так уж повелось: где Нагорный, тот расчет и склоняют на всех собраниях за чепе. Теперь этот футбольный мяч направили в их подразделение. Вроде штрафного удара.

— Надо к капитану Юферову сходить, — предложил Зарыка.

— Дело, — поддержал его сержант Мощенко. — Топай вместе с Коржем. А я к комсоргу сбегаю.

У двери капитана Юферова Зарыка остановился.

— Знаешь что, Корж. Ты займи тут оборону и перехватывай всех, никого не пускай. А я тем временем поговорю с капитанов.

— Действуй.

Он был у Юферова долго, минут двадцать. Коржавин устал ждать. Наконец появился Евгений.

— Ну что?

— Порядок. Будем воспитывать.

— ?!

— Не таращь на меня глаза.

— Кто будет воспитывать?

— Я! — сказал Зарыка и спохватился: — То есть ты, и Петро, и мы все. Понятно?

— Говори толком!

— Приказ не обсуждается, а выполняется.

Зарыка двинулся к выходу. Коржавин следом.

— Купаться?

— Нет. Капитан сказал, что Нагорный будет жить с нами. Я поменяюсь местом с Петром. Буду внизу, а Нагорный рядом.

— А Петро согласится?

— А что ему делать? Он, оказывается, об этом уже знает. Был у капитана. Потому и хмурый.

Рядовой Нагорный приготовился к самому худшему и сначала не поверил словам офицера.

— Шутите, товарищ лейтенант!

Офицер дал прочесть приказ командира.

— Убедился?

Сергей опустил голову. Он ждал всего, но только не этого. Он привык к наказаниям, привык к тому, что его переводили из части в часть, он свыкся с положением нерадивого солдата, нарушителя дисциплины. И теперь, сидя на гауптвахте, Сергей ждал, честно говоря, перевода. Мало ли куда можно сплавить солдата? А тут…

Нет, этого он понять не мог. Как же так? Его, дебошира и хулигана, переводят в лучшее подразделение. Не сон ли это?

Сдержанно и, как показалось Нагорному, неприветливо встретили его в подразделении капитана Юферова. Дурная слава шла впереди него. Она хуже дегтя и чернее сажи — мылом не смоешь, в парной не отпаришь.

Нагорному показали нижний ярус койки и тумбочку.

— Вот ваше место.

Постель была чистой и аккуратно прибрана. Из-под байкового одеяла светлела белая полоска свежей простыни. За дни, проведенные на гауптвахте, Сергей стосковался по чистой постели. Он с удовольствием лег на кровать.

— Товарищ, у нас на постель в верхней одежде не ложатся.

Нагорный вскочил. Перед ним стоял дневальный. Сергей поспешно поправил смятое одеяло.

— Извиняюсь.

— Пожалуйста.

Дневальный удалился. Сергей посмотрел ему вслед. Раньше он послал бы дневального к чертовой матери. И без тебя, мол, знаю! Но тут совсем другое. Знаменитое подразделение. О нем на всех собраниях говорят. У него самые лучшие показатели. Одним словом, отличное. Нагорный стушевался.

Минуту спустя он решил осмотреться. Чистота, порядок, уют. На окнах занавесочки, на тумбочках скатерки, на подоконниках цветы. А на стенах висят картины, плакаты, и по всему карнизу большой лозунг: «Мы живем и служим по-коммунистически!»

Нагорный прочел. Лозунг как лозунг. Кажется, ничего особенного. Ему приходилось бывать в различных казармах, видеть многочисленные плакаты и призывы. Все они были правильными и гладкими, как стекло. Прочтешь и даже не задумаешься, вернее, ничего не остается в душе. А тут — «мы живем и служим…» А как служить по-коммунистически?

У соседней койки на табурете сидел блондинистый солдат и пришивал белый подворотничок к гимнастерке.

— Здорово, друг, — сказал Нагорный.

— Привет. Если не шутишь.

— Твоя койка?

— Моя.

— Значит, будем соседями.

— Будем. Как говорят, не ищи койку, а ищи соседа.

Солдат начинал нравиться Нагорному. За словом в карман не лезет. Видимо, он не из тех службистов, что ради буквы из кожи лезут.

Нагорный протянул руку:

— Будем знакомы. Меня звать Сергей. Сергей Нагорный.

— А меня Зарыка. Евгений Зарыка.

— Здыка? — переспросил Нагорный. — Странная фамилия.

— Не Здыка, а Зарыка. Зе-а-эр-ы-ка!

— Зарыка, — повторил Нагорный и еще раз произнес эту фамилию мысленно, чтобы запомнить. — Ты откедова будешь?

— Не откедова, а откуда. Так, кажется, по-русски?

— Извини. Я хотел по-народному.

— Народ стал грамотным. Снимай гимнастерку.

— Зачем?

— Подворотничок сменить надо.

— А! Ладно, потом.

— Не потом, а сейчас. Снимай.

Нагорный затоптался на месте.

— Понимаешь, у меня нет в запасе чистого подворотничка.

— Я у тебя и не прошу. У нас их завались, вон в ящике лежат. Бери и пришивай. Давай гимнастерку.

— Спасибо, Евгений, я и сам умею.

— В этом я не сомневаюсь. Но сейчас время дорого. Пока я пришью, ты приведешь себя в порядок. С такой вывеской стыдно в строю шагать.

Нагорный стянул через голову гимнастерку. Неужели этот солдат со странной фамилией так запросто пришьет ему подворотничок? Не кроется ли за этим какая-нибудь ловушка? Сначала, мол, я тебе пришью подворотничок, а потом ты за меня пол вымоешь. Не лучше ли самому взяться за иглу?

— Ну что ты? Давай гимнастерку!

Нагорный протянул:

— На. Заранее благодарю, спасибо. — Сергей помялся, потом спросил: — У тебя, Евгений, нет лезвия нового?

— Нет. Ни у кого нет. Даже не спрашивай.

— А как же вы того… бороду снимаете?

Зарыка, видимо, ждал такого вопроса. Он усмехнулся:

— Топай в умывальню. Там есть все. И бритвы, и лезвия. Выбирай по вкусу!

Нагорный, поблагодарив, направился к умывальне. Удивительная казарма! Воротнички общие, лезвия общие. Странно. В других подразделениях каждый прячет в чемодан свою бритву, свои лезвия. А о подворотничках и говорить не приходится. Кому охота их стирать даже за друга?

Новая, непривычная обстановка окружала со всех сторон. Все то же, как и у других, и в то же время не так. По-другому. И это выбивало его из привычной колеи. Он не мог показать себя рубахой-парнем, которому все трын-трава и каким обычно он являлся в новое подразделение. И сразу же находились дружки и недруги. А тут приходится быть осторожным, словно идешь по тонкому льду, каждый шаг вперед таит в себе опасность и неизвестность. Поэтому он и был сдержанным, настороженным. Предчувствия никогда не обманывали его. Он был собран, подтянут, вежлив и в то же время внутренне напряжен, готов в любую минуту к отпору.

Нагорный вышел в коридор:

— Где умывальня?

— Прямо и налево.

— Спасибо.

Но не успел он сделать нескольких шагов, как увидел объявление. Сергей остановился. В глаза бросилась его фамилия.

От неожиданности он оторопел. В груди стало пусто и холодно. Сергей заставил себя внимательно прочитать. Ага, завтра собрание. «Открытое комсомольское». Ясно. Читаем дальше. «На повестке дня один вопрос». Тоже ясно, один есть один и вопрос есть вопрос. Теперь прочтем, что за вопрос. «Прием рядового С. Нагорного». Вот где закавыка! Вроде бы понятно, просто и в то же время непонятно и неприятно. Что за прием? Куда?

Сергей пожал плечами. Внешне он был спокоен и даже развязно самоуверен. Мол, мне все равно, наплевать. Видал и не такие собрания! Но в душе — смятение. За что? Не успел переступить порог — и уже обсуждают на собрании. Он мысленно окинул свой путь. Кажется, еще ничего не сделал и, главное, даже не пытался. За что же обсуждать? Мудрят что-то. Мудрят. Видимо, сразу хотят избавиться. Собрание, мол, постановило!

Ожидать и догонять самое неприятное. Особенно если ожидаешь «проработку». Нагорному хотелось, чтобы день длился бесконечно, чтобы вечер и не приходил вовсе. Но день прошел быстро, даже очень быстро. Занятия в учебном помещении сменились практическими уроками по освоению боевой техники. Нагорный ждал, что командир будет его спрашивать, выставлять напоказ, как это делали в других подразделениях, его слабые знания. Вот, мол, смотрите, чему он научился за полтора года службы! Ждал обычных нотаций: и такому доверяют безопасность Отчизны!

Но ничего подобного не произошло. Офицер, кажется, на него не обратил особого внимания. Просто попросил подтянуться и посоветовал сходить в библиотеку, взять необходимые книги. Товарищи по службе относились к нему ровно, просто, словно он давно в их среде. В их отношении чувствовалось дружеское расположение. Стоило ему запнуться или замешкаться, как сразу несколько человек шли на помощь. И чем он им так понравился?

Но что бы Сергей ни делал, он постоянно думал о вечере, о предстоящем собрании. Ему даже казалось, что хорошее отношение со стороны офицера, внимание и предупредительность солдат являются показными. Так обращаются с гостями, с теми, кто пришел и уйдет. Перед ними всегда хотят все представить в лучшем свете и себя показать с самой хорошей стороны. Вот, мол, мы какие! Хорошие-прехорошие. А зачем же ты, плохой-преплохой, суешься к нам? Все равно тебе с нами не быть, ты ягодка другого поля. Мы тебя приняли культурно и так же культурненько выпроводим. С мнением передового коллектива командир считается!

Вечер наступил как-то сразу. Солнце опустилось за горы, и сиреневые сумерки окутали военный городок. В казарме зажгли свет. Солдаты потянулись в ленинскую комнату. Нагорный не спешил. Он долго сидел у тумбочки и перебирал книги, перекладывая их с места на место.

За спиной раздались шаги.

— Сергей!

Нагорный узнал Зарыку.

— Ну?

— Пошли.

— Успеем.

Но Зарыка не уходил. Нагорный встал и, склонив голову, насмешливо сузил глаза:

— Откуда ты такой будешь?

Зарыка пропустил мимо ушей насмешливый тон.

— Из Ленинграда. А ты?

— Москвич.

— Порядок. Чувак чувака видит издалека.

Они рассмеялись, как старые знакомые после разлуки. Только смех у Нагорного был напряженным. Ему было совсем не до смеха.

В ленинской комнате было тесно. Там собрались воины всего дивизиона. Нагорный и Зарыка остановились в дверях, ища глазами свободное место.

— Товарищ Нагорный, проходите вперед к президиуму.

Сергей пожал плечами и пошел, чувствуя на себе взгляды солдат. Перед президиумом он остановился, высматривая табуретку. (Так тоже было. Поставят табуретку рядом с президиумом, посадят, как школьника, перед всеми и отчитывают.)

— Проходите сюда. — Сержант Мощенко показал на место за столом. — Сюда.

— В президиум?

— В президиум.

Такого раньше не бывало. Нагорный сделал каменное лицо и сел рядом с сержантом. Будь что будет.

Но ничего страшного не произошло. Никто его не отчитывал, никто не прорабатывал. Подобного собрания Нагорный еще не видел. Один за другим вставали солдаты, ефрейторы и сообщали о своих успехах и неудачах, делились планами и мечтами. Каждый говорил о себе, но чувствовалось, что это свое он отдает общему, коллективу.

О Нагорном словно бы забыли. Он сидел в президиуме (впервые за свою жизнь!) и внимательно слушал. История передового дивизиона вставала перед ним в образах живых людей, обыкновенных солдат.

Сергей боялся пошелохнуться. От напряжения ладони стали потными. Как трудно сидеть в президиуме! Ты весь на виду. Словно тебя раздели и поставили перед всеми. Сергей вздохнул. Когда же начнут «принимать» его?

Но вот сержант встал и поднял руку.

— Друзья, товарищи! В наш дивизион пришел новый воин. Представляю его вам: рядовой Сергей Аркадьевич Нагорный.

— Рядовой Нагорный… Сергей.

— Садитесь, товарищ Нагорный.

— Спасибо.

Сергей вынул носовой платок и вытер вспотевший лоб. Сейчас начнут «прорабатывать».

— У нас такой порядок, — продолжал сержант, — каждого новичка мы принимаем в свой коллектив. Принимаем на общем собрании. Так. Нам известно ваше прошлое поведение. За проступки вы были наказаны. И все. Сегодня подводим черту под прошлым. С сегодняшнего дня вы, товарищ Нагорный, будете жить в нашем коллективе. Мы живем и служим по-коммунистически. Это значит, что моральный кодекс строителя коммунизма является нашим вторым уставом. Вы, товарищ Нагорный, читали моральный кодекс?

Нагорный встал:

— Знакомился, товарищ сержант.

— Этого мало. Изучите каждый пункт. Каждый пункт является основой нашей жизни и службы.

— Есть, товарищ сержант.

— Родина нам доверила сложную боевую технику. Мы гордимся этим доверием и стараемся овладеть техникой в совершенстве. Каждый на своем участке повышает классность, стремится стать мастером своего дела. Мы знаем, что ракетное оружие — это прежде всего коллективное оружие. Успех дела решает слаженная работа всего коллектива. Коллектив наш — это один сжатый кулак, готовый всегда тряхнуть — да еще как тряхнуть! — любого агрессора. И вот если в кулаке один палец болен, то это уже не кулак. Кулак без пальца, даже без самого маленького, уже не кулак. Таким кулаком разве ударишь?

Нагорный опустил голову. Впервые за годы службы ему было стыдно смотреть в глаза своим сослуживцам. Прошлые «геройства» поблекли и перестали быть достоинствами. Он и есть тот больной палец, из-за которого кулак теряет боеспособность.

— В наш коллектив вступает новый член, — продолжал сержант. — И от нас зависит, каким он будет. Здоровым, крепким, надежным пальцем или нарывом…

В задних рядах за спинами солдат сидели подполковник Афонин и комсорг Базашвили. По их лицам было видно, что они довольны ходом собрания.

— Молодец, Мощенко, — сказал Базашвили.

— Правильно ведет. Надо не прорабатывать, а обращаться к коллективу, пусть товарищи решают, — ответил Афонин. — Доверие — коммунистический принцип воспитания.

Глава одиннадцатая

Близится воскресный вечер. Скоро начнется тренировка на боксерской площадке. Потом — в парк. Настроение отличное. Завтра на сборы. Физрук полка Никифоров добился своего: нас, участников окружных соревнований, освободили от службы и предоставили возможность «войти в спортивную форму».

Солнце печет вовсю, и если бы не календарь, то никогда б не поверил, что еще весна. Самое настоящее лето — двадцать семь градусов по Цельсию! Две недели назад открылся купальный сезон.

Тепло я люблю и с солнцем в дружбе. Спешу в раздевалку и, сняв табельное обмундирование, в одних плавках лезу на крышу. Тело мое имеет бронзовый оттенок, но еще нет настоящего, как говорят, шоколадного загара.

Ветка джиды над моим лицом, руки под головой, а вое остальное во власти лучей. Крышу я обжил давно и располагаюсь тут как дома.

В соседнем дворике тишина. По воскресным дням Раиса, вторая жена шофера Галиева, купается позже.

Я видел ее мужа. Грузный бородатый татарин. Почти старик. Он ей в отцы годится. И что заставило ее пойти за такого? Ума не приложу. Видимо, прав поэт, когда сказал, что «тайну женских капризов мужчине понять не дано». А тут, в Азии, тем более.

Из головы не выходит Зарыка. В последние дни он изменился. Не знаю, в лучшую или худшую сторону, но факт остается фактом. Никогда бы не подумал, что он может стать таким. Посмотрите сами, едва этот Нагорный появился в казарме, как Женька перед ним расцвел и ходит вокруг на задних лапках. Тоже нашел с кем водиться!

Мне это просто неприятно. Все же мы друзья. И я убежден, что даже при коммунизме будут в отношениях между людьми симпатии и антипатии. К Нагорному у меня антипатия. Я его не терплю. Сам не знаю за что. Или знаю. Скорей всего за то, что он, как и я, именуется москвичом. Но какой он москвич! Стыдно смотреть. А Зарыка вьюном вертится. Спят — койки рядом, в столовую — рядом, в учебном классе — рядом. Даже на тренировку таскает Нагорного. В волейбол он, конечно, играет ничего. Удар резкий, умеет бить крюком. Но сколько бахвальства! А Зарыке хоть бы хны, даже мячи подает. Глядя на них, можно подумать, что в составе сборной играет не Зарыка, а он, Нагорный.

Вообще, приход в дивизион Нагорного сильно пошатнул наши шансы удержать первенство в социалистическом соревновании. Солдаты говорят, что мы держим переходящее Красное знамя только до стрельб из личного оружия. А стрельбы — через несколько дней.

Стрельбы зачетные. Капитан Юферов, отпустив меня на тренировочные сборы, просил, чтобы в стрельбах принял участие. Я и сам так думал. А как же иначе? Спорт спортом, а служба есть служба.

Тени стали длиннее. Стадион ожил. Через десять минут надо вставать. Вдруг что-то маленькое и черное прыгнуло мне на бедро. Я хотел сбить непрошеного жучка щелчком, но рука так и застыла в воздухе. Каракурт!

У меня похолодела спина. Каракурт — это «черная смерть». В прошлом году нам показывали точно такого паука. Мертвого. Мы со старшиной объезжали пески Центральной Ферганы — зону будущих учений — и ставили предупредительные знаки. Старый чабан, одетый в стеганый ватный халат, держал в вытянутой коричневой руке кривой ферганский нож, на конце которого был маленький черный паук. Чабан хмурил лохматые брови и горестно повторял одно слово:

— Каракурт… Каракурт…

А поодаль, разбрасывая песок, судорожно бился верблюд… Тогда мое сознание никак не хотело воспринимать действительность: такой маленький, плюгавенький паучишка с плоской круглой спиной свалил верблюда. И так просто!

Я смотрю на живого каракурта. Он шевелит лапками. А в моих ушах звучат слова, сказанные тогда старшиной:

— Весной и в начале лета эта паскудная тварь сильно опасна. Яд у нее свежий.

У меня пересохло в горле. Старшине можно верить. Гомелевский парень Братусь Танукович больше десяти лет служит в Туркестанском военном округе и знает Среднюю Азию, пожалуй, лучше, чем родные белорусские леса. А как же быть, если все-таки укусит?

Не свожу глаз с черного паука и поспешно листаю страницы памяти. Полковой врач советовал: «Надо сразу же схватить десятка два спичек, вспыхнувшие головки приставить к месту укуса. Получится глубокий ожог, в котором сгорит яд…»

Спичек у меня нет: я не курю.

Кто-то рассказывал, что узбеки, если укусит каракурт, выхватывают нож и вырезают место укуса, чтобы яд не пошел по крови…

Ножа у меня тоже нет. Носить нож солдату не положено.

Я боюсь пошевелиться.

Остается только одно — ждать. Ждать, пока этой черной гадине наскучит сидеть на моем бедре, и тогда она или спрыгнет, или… Как глупо влип!

Надо мною, за листьями джиды, ясное азиатское небо цвета спелых антоновских яблок. На ветках джиды снуют воробьи. Стадион наполнился рабочим гулом. Футболисты азартно гоняют мячи, отрабатывая технику обводки и пасса. Какого черта я полез на крышу? Поплыли первые аккорды мазурки Чайковского. Это тренер гимнастов включил магнитофон, и на разостланном ковре, сшитом из цветных домотканых дорожек, девушки отрабатывают комбинации вольных упражнений. В мелодию музыки ворвалась дробь частых тугих ударов. Это ожила боксерская площадка. Кто-то из парней, надевая на крючок пневматическую грушу, не удержался от соблазна и провел серию ударов.

А у меня ноги затекли. Ладони стали потными. Боюсь шелохнуться. Боюсь глубоко вздохнуть. Как томительно идут секунды! Я окаменел. Не могу ни крикнуть, ни позвать на помощь! Друзья рядом. Но как их позвать?

Сейчас на боксерской площадке, до которой рукой подать, тренер Анвар Мирзаакбаров раскрыл толстую тетрадь и делает перекличку. В тетради против каждой фамилии тренер ставит крестик или минус. Около моей фамилии появился минус. Я отсутствую. Вот и все. Отсутствую! И никому, даже тренеру, не придет в голову самый простой вопрос: почему? Почему я отсутствую, если мои сапоги, гимнастерка и штаны находятся в раздевалке? Разве такое отсутствие не должно вызвать хотя бы подозрения? Но тренировка началась, как обычно, как вчера, как неделю назад. Жизнь идет своим чередом, словно ничего и не случилось. Ничего!

Каракурту, видимо, понравилось находиться на мне. Он пополз. Щекоча кожу остренькими лапками, он перебрался на новое место, устроился в ложбине перед грудной клеткой, в том самом месте, которое называют солнечное сплетение, или, по-простонародному, под- дых. Ну разве не хитрая тварь? Знает, где устраиваться. Удар в солнечное сплетение всегда опасен. А что говорить о ядовитом укусе?

У моих ног упал камешек. Второй покатился по крыше. Вот летит третий… Какому идиоту взбрело в голову резвиться, швыряя камешки на крышу?!

Холодный пот выступил на лбу. Только бы не вздрогнуть, когда камешек упадет на меня. Только бы не вздрогнуть. А вдруг он попадет в каракурта? Я цепенею при одной этой мысли. Я напряженно смотрю в ту сторону, откуда летят камешки.

Вдруг над краем крыши, там, где находится глиняный забор, показалась голова. Это Гульнара. У меня посветлело на душе. Спасительница! Она сейчас позовет на помощь.

Но у Гульнары неестественно вытянулось лицо, она широко раскрыла глаза:

— Ой-йе! Руслан!

Вскрикнув, узбечка исчезла.

Я даже рта не успел раскрыть. Ну чего она испугалась? Не видела, что ли, меня в плавках? Полный стадион парней в одних трусиках, так там ничего, там положено, а тут на тебе! Мне стало обидно до слез. Ведь мы же знакомы! Иногда разговариваем, перебрасываемся двумя-тремя ничего не значащими фразами. Она часто заглядывает на боксерскую площадку. К кому она приходит, кто ее интересует, мне не известно. Да и не все ли равно? Правда, многим не все равно. Особенно местным парням. При ее появлении парни начинают энергичнее колотить друг друга, словно проводят не учебный бой, а финальный поединок.

Долго ли еще мне терпеть?

Гульнара появилась так же внезапно, как и исчезла. Я смотрю и не узнаю ее. Она изменилась. В ее лице, движениях появилось что-то новое, незнакомое мне, отчаянное и решительное. Она вся напряжена, как тетива, готовая послать стрелу. Вместо стрелы у нее в руках тоненькая веточка. Я все понял. Она исчезла, чтобы вернуться, чтобы прийти мне на помощь.

Крадучись, она обходит меня. Обходит так, чтобы даже ее тень не коснулась меня. Я не свожу с нее глаз. Ее решительность меня пугает. Отдает ли она себе отчет в том, что сейчас на карту поставлена моя жизнь?

Я медленно поднимаю руки, я хочу ее предостеречь. Только не спеши! Поспешность тут чревата опасностью. И вообще, стоит ли торопиться? Не лучше ли еще подождать? Может быть, все кончится миром, каракурту наскучит меня терзать и он уберется подобру-поздорову?

В иссиня-черных зрачках Гульнары холодные огоньки безжалостности. На мои умоляющие жесты она не реагирует. Как противно чувствовать себя беспомощным, не способным к борьбе!

Удар был молниеносным и точным. Каракурт отлетел далеко в сторону.

С меня словно свалили гору. Я, как подброшенный мощными пружинами, вскочил на ноги. Гульнара прикончила ядовитого паука. Он лежал на спине, как поверженный враг. Мне показалось, что его лапки еще шевелятся, что он может еще ожить, приносить страх и горе. Выхватив у Гульнары прут, я стал хлестать каракурта. К сожалению, у меня не было той точности и сноровки, как у Гульнары. Мной руководил инстинкт мести, острое желание отплатить мертвой гадине за те страхи, что я перенес.

— Дост, Руслан! Браво, Руслан!

Я выпрямляюсь и смотрю вниз. Тренер Анвар Мирзаакбаров, показывая на меня пальцем, насмешливо кривит губы:

— Смотрите, какие новые упражнения усвоил Руслан! Они повышают координацию движений и укрепляют боевой дух!

— Что? — До меня не сразу доходят его шутки. Я все еще во власти пережитого.

— Прости нас, Руслан. — Мирзаакбаров грациозно поклонился. — Если ты привык в Москве тренироваться на крыше высотного здания, то у нас выше одноэтажных кибиток домов нет. И все они имеют плоские крыши. Так не лучше ли заниматься на земле?

Я не успел ответить. Это сделала Гульнара.

— Спасибо за добрый совет, Анвар-ака! В знак благодарности мы дарим джигитам маленького червяка.

С этими словами Гульнара сбросила паука. Он упал к ногам Мирзаакбарова. Тренер, едва заметив каракурта, отпрянул в сторону.

— Но что с вами, Анвар-ака? — Теперь насмешка звучала в голосе Гульнары.

Она взяла у меня прутик и бросила его Мирзаакбарову:

— Возьмите-ка и это, Анвар-ака. Теперь у вас есть прекрасная возможность повторить новые упражнения Руслана!

Мирзаакбаров круто повернулся и пошел на боксерскую площадку, примирительно крикнув мне:

— Иди разминайся! Ты и так опоздал!

— Хорошо.

Когда мы слезли с крыши, я задержал Гульнару.

— Послушайте, Жанна д'Арк!

Мне хотелось сказать ей слова благодарности, но я не умел это делать. Тем более девчонкам. Они всегда все переворачивают.

Она вытаращила на меня свои глазищи:

— Ты же знаешь, меня зовут Гульнара!

— Все равно, ты — Жанна Д’Арк! Есть такая французская партизанка. Историю читала?

Гульнара кивнула:

— Обязательно читала. У меня аттестат зрелости за десятилетку.

— Ясно! У меня тоже есть такая бумага, — сказал я, сбитый с толку ее наивностью. — Так вот, Жанна д'Арк, прими самый большой катта рахмат! Большое спасибо! — Я поднял свои кулаки. — Их ты можешь считать своими. Договорились? Если кто вздумает обидеть, ты только свистни. Договорились?

Гульнара смущенно улыбнулась, стрельнула в меня черными глазами и быстро-быстро побежала вприпрыжку на беговую дорожку. Я смотрел ей вслед. Отчаянная девчонка!

После тренировки, пыльные и усталые, мы спешили в душ. Там толкучка. Сколько ни старалась администрация стадиона, но навести порядок в душевой ей не удалось. Секции заканчивают тренировку почти одновременно, и никакой график не в силах удержать спортсменов, особенно в субботние вечера, когда все спешат.

Под каждым рожком мирно толкаются три-четыре спортсмена. Я огляделся, куда бы втиснуться.

— Руслан, топай сюда!

Это Мощенко. Я спешу к своему командиру.

— Двигайся.

— Имей совесть! Я о тебе беспокоюсь, как положено командиру заботиться о своих солдатах. А ты, Корж, готов и на голову сесть.

— Не шипи.

Петро толкает меня под бок:

— Разговорчики!

Мощенко — средневик. Бегун на средние дистанции. Он обладатель всех дипломов, призов и наград по кроссу, бегу не только в нашем гарнизоне, но и в области. Его объемистый чемодан полон трофеев. Когда Петро открывает чемодан, то кажется, попадаешь на выставку художественных изделий из фарфора, хрусталя, серебра и латуни. Кубки, шкатулки, вазы. Накануне состязаний к нам в казарму заглядывает старший лейтенант Никифоров и грубовато-добродушно обращается к сержанту:

— На рекорд дали вот столько, — и называет сумму. — Что купить? Кубок или вазу?

Это явное нарушение правил. Но все мы знаем, что победителем станет Мощенко. Его результаты выше первого разряда, и он вот-вот станет мастером спорта. Никифоров опасается, как бы Мощенко не согласился служить при окружном Доме офицеров. Туда всех лучших спортсменов забирают. Им создают благоприятные условия, и они защищают честь округа на различных состязаниях. Сержанта Мощенко уже переводили туда. Но он обратился с рапортом к самому командующему округом, и его вернули в нашу часть. Старший тренер по легкой атлетике засыпал Петра письмами, обещает золотые горы. Некоторые воины, завидуя спортивным успехам Мощенко, за глаза называют сержанта «дубом», который не видит своего «счастья».

Однако Мощенко хорошо знает, в чем его счастье. Он хочет посвятить себя воинской службе, службе в ракетных частях. В его чемодане рядом со спортивными наградами лежат книги по электронике, физике, ракетостроению, радиотехнике. А спортом он занимается для здоровья. «Ракетчик, — говорит сержант, — человек коммунистической эпохи. Он должен обладать обширными знаниями и быть отлично физически тренирован».

Мощенко и Зарыка всегда что-нибудь выдумывают, конструируют, изобретают. Даже здесь, на городском стадионе, они приложили руки. Например, выкрасили в черный цвет баки для душа. Черный цвет больше поглощает солнечных лучей и тем способствует нагреванию воды.

Я с удовольствием лезу под струю воды. Она даже горяча. Вода щекочет, вместе с пылью и потом смывает усталость, наполняет тело бодростью и радостью.

Мощенко трет мне спину и спрашивает:

— Корж, ребята треплются, что ты каракурта ухлопал.

— Врут. Это Гульнара, — отвечаю.

— Иди ты!

— Слово!

— А ты был рядом? — допытывается Петро.

— Ага, рядом… Не три на одном месте!

— Я тру везде. Спина уже красная. Так ты, значит, был свидетелем, вроде американского наблюдателя?

— Даже хуже. Ощущал животом.

— При чем тут живот?

— При том! Спасибо, Петро. Теперь давай я тебя.

Мы меняемся местами. Я становлюсь под упругие струйки воды, а Мощенко нагибается и держится руками за неструганые доски загородки.

— Осторожнее, я не боксерский мешок, — бормочет Мощенко и поворачивает голову: — Так ты ей помогал своим животом?

Видимо, от его любопытства не отвяжешься.

— Так точно, животом. Каракурт сидел у меня возле пупка.

— Так я тебе и поверил! Ври больше!

— Слово короля.

— Они все подонки и вруны.

Я опешил. Размахнувшись, хлопаю ладонью по его бедрам:

— Вот тебе, Фома неверный!

— Грубиян! — ворчит Петро. — Разве так обращаются с дамами?

— Молчи, осел!

Когда мы направились к воротам, сумерки уже завладели стадионом и голубой вечерний туман стелился над футбольным полем, по которому все еще сновали футболисты. Пахло пылью и жареным мясом. Петро потянул носом.

— Где-то рядом готовят плов.

— Может быть, шашлык, — предположил я.

Мы остановились в раздумье. Идти в часть ужинать — значит терять целый час. Да и нет гарантии в том, что кому-либо из начальства не взбредет идея нас задержать, оставить в казарме. Ведь согласно уставу исполняется последний приказ.

Петро порылся в карманах и вытащил аккуратно сложенный рубль. У меня имелось всего копеек тридцать. На двоих это мало. Даже очень мало. Но Петро бодрится:

— С таким состоянием стыдно зариться на казенный паек, — и командует — Левое плечо вперед! Выше голову! В парке нас ожидает запах шашлыка и танцы до упаду!

Едва мы свернули за угол, как были ошеломлены: у водопроводной колонки стояла Раиса и рядом с ней Зарыка. Евгений с достоинством пил из ведра, не обращая никакого внимания на капли, которые падали на его выдраенные до зеркального блеска кирзовые сапоги. Раиса не сводила с него глаз. На ней было длинное ситцевое платье и домашние шлепанцы, но и в этом наряде она казалась довольно-таки милой.

Петро толкнул меня. Я понял его. Зарыка нас опередил! Уже познакомился!

Мощенко ринулся в атаку:

— Девушка, не откажите в любезности выпить из вашего стаканчика, чем поят лошадей!

У Петра шутки немного плоские и затасканные. Но Раиса приняла их за чистейший юмор и мило улыбнулась:

— Мне совсем не жалко.

Она говорила чисто, без акцента. Для меня это была приятная новость. Думаю, что и для Мощенко тоже.

Зарыка взглянул на нас далеко не дружелюбным взглядом и нежно проговорил Раисе:

— Нет, нет, не давайте!

— Почему? — удивилась Раиса. — Воды не жалко.

— Пожалейте их! Они со стадиона. А после тренировки пить воду нельзя. Ни в коем случае! Неужели вы хотите, чтобы у них испортилось сердце?

— Ой! Я не знала…

Петро не ожидал такой контратаки. Он был сражен и не находил слов для ответа.

— Топайте, мальчики, в парк. — Зарыка полностью овладел инициативой. — Пока доберетесь, ваши сердца поостынут, организм успокоится. И тогда выпейте на здоровье газированной воды. Вот вам гривенник.

Посрамленные, мы ретировались.

Гривенника, конечно, не взяли. У Мощенко пропала охота идти на танцы.

Я уже заметил, что сумерки — самая оживленная часть суток. Город стряхивает дремоту дневного зноя, сонливость духоты. Люди расправляют плечи, дышат полной грудью, как утром после сна. Улицы наполняются щебетанием детворы, смехом молодежи, говором пожилых и степенных узбеков. Людской поток течет в одном направлении, к парку. Там, под сенью тополей и чинар, каждый найдет себе уютный уголок. В просторных чайханах, на дощатых помостах, устланных толстыми кошмами и коврами, в субботний вечер трудно отыскать свободное место. Тут же, рядом с чайханой, на железных жаровнях дымятся шашлыки, роняя янтарные капли жира в красные угли. В летнем ресторане заняты все столики. Нетерпеливые осаждают киоски, торгующие пивом в розлив. Вытягивается очередь у кассы летнего кино. Парни и девушки спешат в глубь парка, туда, откуда доносятся звуки духового оркестра. Там сердце парка — танцплощадка.

Мы движемся к сердцу парка по боковым аллеям. Тут меньше света и реже старшие по чину. А старшими для нас являются все, у кого имеется хоть маленький просвет на погоне. Мы обязаны первыми отдавать им честь. Любой из них может нас остановить и на виду у публики сделать внушение. Не знаю, как кому, нам это не особенно нравится. И мы предпочитаем боковые аллеи.

— Надо подзаправиться, — предлагает Мощенко и с важностью министра финансов распределяет наш бюджет.

Я отправляюсь заказывать три палочки шашлыка, а Петро пристраивается в хвост очереди за пивом.

На груди шашлычника из-под фартука поблескивает значок ГТО первой ступени. Левой рукой он беспрерывно помахивает куском фанеры, раздувая угли, а правой проворно переворачивает длинные алюминиевые шампуры с подрумяненной бараниной. Взглянув на меня, шашлычник широко улыбнулся, словно мы с ним старые знакомые.

— Подходи, народ, свой огород! Жареный барашка много сил дает! — выкрикивает он и, взглянув на мой чек, кладет шесть палочек.

Я смотрю на шашлык, с которого на тарелку капают янтарные капли жира, и показываю три пальца. Жестом прошу убрать лишнее, ибо, мол, бюджет не позволяет. Шашлычник подмигивает и улыбается:

— Это тебе моя подарка! Все бери! — Он кладет рядом с шашлыком ворох тонко нашинкованного лука, посыпает красным перцем, поливает виноградным уксусом. — Все бери! Тебе моя подарка! Ты крепко давал Колька Мурков! Очень молодец!

Я дружески улыбнулся шашлычнику. Победа над Николаем Мурко досталась мне трудно. Естественно, мне приятно встретить искреннего болельщика.

Я взял шашлык. Отказ от хлеба и пищи, по местным обычаям, считается оскорблением. Мне рассказывали, что, когда в дом узбека входит человек, которого не уважают, перед ним ставят пустой поднос.

— Тебе везет! — сказал Мощенко и, взяв кружку, лихо сдул пену. — Жаль, что пивной туз не болельщик. А то бы мы устроили пир на весь мир.

Он протянул мне половину кружки. Я отказался.

— Пить не буду.

— Чудишь?

— Нет. Ты же знаешь, пиво держится в организме сорок восемь часов. А мне завтра тренироваться.

— До соревнований еще далеко. Целых десять дней!

— Я хочу прилично выступить.

— Ладно, пусть мне будет хуже. — Мощенко допил пиво и взял палочку шашлыка. — Еда богов!

— Они, если верить старухам, питаются нектаром.

— Ты библию почитай. Жрут мясо, за обе щеки заталкивают.

— А ты читал?

— Читал.

— Библию?

— Библию. Ну, что ты так уставился?

— Не верю.

— Ну и не верь. Это замечательная книга.

— Замечательная? Ты, случайно, не из верующих?

— Тебе тоже советую прочесть.

— Спасибо.

— А ты не ершись. Книга дельная. Написал ее один француз, по фамилии Таксиль.

Я усмехнулся:

— Сказал! Библия — основная священная книга христиан и евреев. Автор ее неизвестен.

— А эту написал Таксиль.

— Выходит, есть две библии?

— Не знаю, сколько их есть, только ту, что я читал, написал Таксиль. Он написал библию о библии. И назвал свою книгу «Забавная библия».

— Мне все равно, забавная она или не забавная. Я не верю ни в какую.

— Я тоже не верю. А «Забавную библию» прочел с удовольствием. Этот француз почти сто лет назад, выходит, до Октябрьской революции, положил на лопатки папу римского.

Я посмотрел на Мощенко. Что-то не все было ладно в его рассказе: библия о библии и разложил папу римского.

— Валяй, рассказывай.

Мощенко не обиделся. Он даже не заметил моего тона.

— Отчаянная голова был этот Таксиль! Представь себе, он с детства воспитывался у иезуитов. А ты знаешь, что такое иезуиты?

— Знаю, главный орден мракобесов.

— Верно. Таксиль раскусил иезуитов и, когда ему было двадцать пять лет, написал свою первую антирелигиозную книгу «Долой скуфью». Потом стал писать одну за другой. Каждая новая книга приводила в ярость святых отцов, даже папу римского. Ведь Таксиль изучил религиозное учение от корки до корки и разоблачал церковников со знанием дела. Шум был большой.

— Молодчина! — не удержался я.

— А ты послушай, что дальше было. Этот француз- богоотступник, проклятый католиками, преданный анафеме, в один прекрасный день пришел в церковь и упал на колени перед попом. «Простите меня, грешного, черт попутал, — говорит, — примите опять в лоно христианской религии!» Священник оторопел. А Таксиль слезно молил простить его грехи и публично каялся, что по наущению дьявола он выступил против бога. Представляешь, как обрадовались церковники. Они предложили ему, дабы очиститься от грехов, писать в защиту религии, разоблачать всех вольнодумцев.

— И он это сделал?

— Сделал. Он стал ревностно пропагандировать религию, писать о том, что ему удалось вырваться из когтей дьявола, который подбивает людей восставать против бога. Таксиль так душевно описывал козни дьявола, так яростно бичевал атеистов, что ему поверили. Его стали возносить. Сам папа римский пригласил его в свой ватиканский дворец. Он допустил Таксиля поцеловать святую туфлю и благословил его на борьбу с еретиками.

— А дальше?

— А дальше начинается самое интересное. Девятнадцатого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года Таксиль выступил в Париже на большом собрании и подробно рассказал, как он в течение двенадцати лет морочил голову служителям церкви, как те верили его выдумкам про дьявола. Это был мировой скандал! Папа римский пришел в бешенство. Он был опозорен перед всем христианским миром. Таксиль своим поступком доказал, что папа римский не является представителем всемогущего бога, потому что никакого бога нет, доказал, что папа не святой, ибо его провел обыкновенный человек и он поверил сказкам, ему не помогло божественное наитие.

— Силен француз!

— А потом Таксиль написал свою библию о библии. В этой книге он подробно разобрал каждую главу главного религиозного учения и на конкретных примерах доказал все неточности, раскрыл бессмыслицу основных положений, высмеял убожество священного писания. Он назвал свою книгу «Забавная библия».

Рассказ сержанта меня заинтересовал. Такую библию я с удовольствием прочел бы.

— У тебя есть эта библия?

— Есть, дома.

— Напиши, пусть вышлют.

— Уже написал.

— Тогда я первый читать буду. Ладно?

— Ладно. Такую книгу полезно всем почитать.

Мы двинулись на танцплощадку. Оттуда уже давно неслись звуки духового оркестра. За вершинами деревьев вставала луна, большая и оранжевая, как желтый баскетбольный мяч.

Когда мы пришли, танцы были в разгаре. Мощенко, не теряя времени, пригласил девушку и утонул в двигающемся людском потоке. Я по привычке остался на месте, у решетчатой ограды, занялся наблюдением.

Объявили дамский вальс. Ко мне неожиданно подбежала Гульнара:

— Руслан, танцую с тобой!

Гульнара вальсировала прекрасно. Она была легка, как мотылек, и послушна, как партнерша, с которой уже станцевался.

Гульнара понимала, чувствовала каждое движение, каждое па, и танцевать с ней было приятно.

Музыка оборвалась неожиданно быстро. Вальс кончился.

— Куда тебя отвести? — спросил я.

— Куда хочешь.

Мы вернулись на прежнее место. Мощенко не отходил от девушки, с которой танцевал. Заиграли танго.

— Идем?

Гульнара улыбнулась радостно, кивнула.

Потом танцевали фокстрот, липси. В антракте к нам подошел Мощенко:

— Руслан, наше время кончается.

— Знаю.

Гульнара взяла нас под руки и повела с танцплощадки.

— Джигиты, я тоже ухожу.

Петро посмотрел на меня:

— Проводим?

— Обязательно!

Гульнара не возражала.

Путь к ее дому показался нам не очень далеким. Она жила в той. части города, которую считают старым городом. Кривые узкие улицы, дома без окон, высокие стены глиняных заборов, из-за которых выглядывают ветки фруктовых деревьев.

У моста через речку, которая петляла по старому городу, мы остановились.

— Дальше я пойду одна, — сказала Гульнара. — Спасибо, джигиты.

Она пожала руку Петру и потом двумя руками сжала мою.

— Спасибо, Руслан!

— Счастливо, Гульнара!

Мы подождали, пока она дойдет до своей калитки, потом повернули к военному городку.

В тот же день мы учинили Зарыке допрос. По всей форме. После отбоя подняли его с постели и привели в спортзал.

Евгений, конечно, догадывался о наших намерениях, шел и улыбался с видом победителя. Он ничего не скрывал, не отпирался, сознался во всем. Он рассказал все по порядку: как несколько дней, во время увольнения, подкарауливал Раису, как «случайно» встречался с ней у водопроводной колонки, как она пугливо сторонилась солдата, не давала ведра, чтобы напиться, а потом, уже на пятом «случайном» свидании, они заговорили. Теперь они часто встречаются у водопроводной колонки. На большее она не решается.

Что узнал Евгений? Очень много. Раису привезли сюда из Казани, где она, сирота, жила у родственников, окончила шесть классов, потом была за домработницу в большой семье, и год назад ее выдали замуж за шофера Галиева. У Галиева есть первая жена, она живет в отдельной комнате и является полновластной хозяйкой в доме. Старый шофер у нее под каблуком. Это она, старая, женила Галиева на молодой, чтобы в доме была бесплатная работница. Старая все дни проводит в гостях, а она, Раиса, не покладая рук трудится по хозяйству. Сейчас Галиев с женой уехали отдыхать к родственникам, и Раиса имеет немного свободного времени. Но никуда не выходит, о кино и парке даже не думает.

— Я считаю, что мы должны ей помочь, — сказал в заключение Зарыка.

— А я боюсь, что за такое ухаживание нам придется помогать тебе, — сказал Мощенко.

— Мне?

— Ну да, не Коржу. Помогать в смысле вкручивать мозги, ставить их на место.

— Может быть, ты поставишь вопрос на бюро?

— Хватай выше. На общем комсомольском. Если ты не станешь разумным.

— Разумным?

— Да, разумным. Разум, Евгений, помогает человеку объективно смотреть на окружающий мир.

— А не кажется ли тебе, что разум дан человеку для того, чтобы он лишний раз понял — жить одними расчетами, холодной рассудительностью невозможно! Человек не робот!

— Но чувства без разума слепы, — вставил я. — Это же банальная истина.

— Каждый человек прежде всего живет чувствами, — отбивался Зарыка. — Конечно, их надо подчинять разуму, однако чувства пока диктуют нам…

— Слушай, Евгений, зачем связываться с замужней?

Зарыка опять пытался спрятаться за мысли, вычитанные в модных произведениях.

— Любовь не знает прошлого. У нее только настоящее и будущее.

Мы с Петром улыбнулись. Потом сержант взял Евгения за пояс:

— Заруби себе на носу: никогда не протягивай лапы к чужим дамам. У тебя слишком хлипкое телосложение.

— Бросьте, ребята. Я же серьезно. Ей надо помочь вырваться в настоящую жизнь. Она как в клетке.

— Мы на службе, — ответил Мощенко. — У нас другие задачи.

— Не прячься за устав. В моральном кодексе что записано? Человек человеку — друг, товарищ. А она что, не человек?

— Она — чужая жена, — сказал я. — А чужая семья как чужое государство, вмешиваться во внутренние дела весьма опасно.

— Неправда! Она комсомолка.

— Комсомолка? — одновременно воскликнули мы.

— Комсомолка. И до сих пор аккуратно платит членские взносы. Она посылает их в Казань, на фабрику, где состоит на учете.

Последний довод оказался сильным козырем, нам нечем было крыть. Мы вернулись в казарму. Вопрос остался открытым.

Перед дверью в казарму Петро сказал:

— Жень, будь осторожней. Ты сам знаешь, чем все может кончиться.

— Спасибо, ребята.

В казарме стояла тишина, если не считать отдельных похрапываний и дружного посапывания. Дневальный, зевая, ходил вдоль коек.

Спать не хотелось. Я нагнулся вниз, к Зарыке.

— Жень!

— Ну?

— А тебе она нравится?

— Угу.

— Очень?

— Отстань.

— А ты бы на ней женился?

Он не ответил. Я повторил свой вопрос. Евгений приподнялся ко мне:

— На такие вопросы, друг, отвечают прежде всего девушкам. А ей бы я ответил положительно. Вот так, Корж.

Я натянул одеяло. Отношения между мужчиной и женщиной овеяны тайной. Наука бессильна раскрыть причины, связывающие родственные души. Древняя пословица гласит, что люди — это половинки яблок и человек всегда стремится соединиться со своей второй половинкой. Неужели ленинградец Евгений и татарка Раиса две половинки одного яблока?

В раскрытое окно вливалась струя прохладного воздуха. Луна бродила где-то над казармой, но ее мягкий серебристый свет заливал площадку, утрамбованную нашими сапогами, освещал тополя, угол спортивного зала, окна которого тускло поблескивали, и крыши ближайших строений.

Я смотрел в окно и думал о Зарыке и Раисе. В ней, честно говоря, я ничего особенного не находил. Девушка, вернее, молодая женщина как женщина. Есть лучше. Даже странно, что Зарыка остановился именно на ней.

Я думал о Раисе, а перед моими глазами вставали поочередно сначала Тина, а потом Гульнара. У них что- то было общее. Что именно, я не мог точно определить, но это что-то было несомненно.

Образ Тины начал расплываться. А первые месяцы службы я всякий раз, перед тем как уснуть, мысленно беседовал с ней. Я заставлял себя не вспоминать о ней, но сердце отказывалось выполнить приказ разума. Эта слабость раздражала меня. Я считал себя безвольным, никудышным человеком. И от этого еще больше страдал. И тосковал. Мне хотелось хоть на денек вернуться в Москву, встретиться с ней или хотя бы издали посмотреть на Тину. А побывать в Москве можно было только одним путем: стать примерным солдатом, заслужить поощрение отпуском домой. И я старался. Но старались и другие. Каждый из нас был неплохим солдатом, однако настоящего коллектива еще не было.

Так продолжалось до тех пор, пока не пришел в наш расчет Мощенко. Он никогда ничего не делал только для себя. Потом было комсомольское собрание. Командир нас не журил, но нам стыдно было смотреть друг другу в глаза. Какие же мы воины!

Дружба рождалась в солдатском ежедневном труде, во взаимопомощи и товарищеском контроле. Принцип — один за всех и все за одного — стал нашим железным законом. А моральный кодекс строителя коммунизма — вторым уставом. Так рождался наш коллектив. Мы боролись со всякой мелочью, добиваясь доверия и справедливости.

Время мчалось быстро. Казалось, что земной шар вертится с удвоенной скоростью. Работы было много, забот по горло, и, честно говоря, на тоску не находилось лишней минуты. О Тине я думал все меньше и реже.

И сейчас я рад, что могу говорить о ней спокойно. Я втянулся в размеренный ритм солдатской жизни. Она понравилась мне, я даже полюбил ее. За строгостью и придирчивостью командиров я увидел любовь к армии, я понял ее романтику, осознал важность своего положения. Быть воином ракетных частей — это почетно. Но этот почет налагает и особые обязанности. А они заключаются в том, чтобы всегда находиться в состоянии внутренней боевой готовности.

В современном бою успех дела решают секунды. Надо уметь и быть готовым в любое время дня и ночи выполнить любую боевую задачу. И теперь я думаю не столько об отпуске, сколько о том, что в наш расчет попал новенький, человек разболтанный и недисциплинированный. Как бы из-за его «деятельности» наш передовой дивизион не утратил своих позиций. Ведь мы связаны между собой, как звенья одной цепи. Стоит одному из нас допустить небрежность, ошибиться, как эта оплошность дорого обойдется всему дивизиону. А терять первенство нам не хочется. Неужели действительно мы сохраняем первенство только до зачетных стрельб?

В голову лезут всякие планы. А что, если Нагорного в день стрельб отослать в амбулаторию? От болезней ведь никто не застрахован. А без него мы выполним стрельбы на «отлично».

Сделать так, конечно, можно. Но кто на это пойдет? Капитан Юферов? Никогда. Мощенко? Ему даже не заикайся. Да и другие товарищи не поддержат, ибо это пахнет обманом. А кого обманываем? Самих себя. Случись бой, в первой же перестрелке за ошибки в стрельбе придется расплачиваться жизнями. Нет, такой план неприемлем. Надо действовать прямо и честно. Главное не оценки, а знания и навыки.

Глава двенадцатая

Тетушка Зумрат считала Гульнару взрослой девушкой и верила, что она никаких глупостей не натворит. Но когда утром соседка Ойхон, старая сплетница, сказала о том, что видела, как ночью Гульнару провожали два русских солдата, тетушка Зумрат задумалась. Не совершает ли она греха, давая столько свободы своенравной девчонке?

Гульнару она любила как родную дочь. Если соседи говорят худое о твоем ребенке, надо подумать, какую оплошность допустила в воспитании — так говорит мудрая народная пословица. Тетушке Зумрат не хотелось причинять неприятности Гульнаре, и в то же время долг обязывал. Она застегнула на все пуговицы халат и покрыла голову платком. Так будет выглядеть строже. И заглянула в комнату девушки.

— Гульнара-хон!

Гульнара укладывала вещи в походный рюкзак. Через час она уезжает с экспедицией в пустыню. Пришел сезон ловли змей: яд у них созрел.

— Что, тетушка?

— Хочу с тобой поговорить.

— Слушаю, тетушка.

Тетушка Зумрат вошла в комнату и встала у окна, поджав губы.

— Брось возиться с хурджумом.

— Это не хурджум, а рюкзак.

— Все равно, брось! Что за молодежь пошла! Надо почтительной быть, когда с тобой старшие разговаривают.

Гульнара, упираясь коленом в рюкзак, затянула ремень потуже и ловко защелкнула пряжку.

— Уф! Готово. — Выпрямилась, откинула прядь волос с лица. — Слушаю вас.

— Где вчера вечером была?

— Сами знаете где. В парке, на танцах.

— А кто провожал?

— Два товарища.

— Говори правду!

Гульнара недовольно повела плечом.

— Не пойму, почему вы сердитесь. Я же, честное слово, говорю вам правду.

— Кто провожал? — Тетушка вошла в раж.

— Два товарища. Я вам уже сказала.

— Нет, не все сказала. Эти товарищи — русские солдаты?

— Да, русские солдаты. Руслан и Петя. О Руслане я вам рассказывала. Помните, это тот, который Мурко победил?

— Ничего не помню! И знать не хочу никаких русских солдат!

Гульнара тряхнула кудрями:

— Я не маленькая. Сама знаю, с кем мне бывать.

— Ой-йе! Она не маленькая! Не мешайте ей! А краснеть кому приходится? Мне! В глаза соседям стыдно смотреть! С русскими солдатами ночью гуляет!

Это было слишком. Но Гульнара сдержала себя. Она нагнулась и стала быстро собирать разбросанные вещи, складывать их в чемодан. А тетушка Зумрат восприняла ее молчание как отступление и перешла в атаку.

— Чтобы никогда больше следов их здесь не было! Слышишь? Кувшин разбивается только один раз. И девичья честь тоже!

Гульнара с шумом захлопнула чемодан, легко подняла рюкзак и просунула руки в лямки.

— О чести моей не беспокойтесь. У меня своя голова на плечах. Черное к белому сразу не пристает.

Тетушка всплеснула руками.

— Ой-йе! Яйца стали учить курицу! Да если ты у котла потерлась, черная сажа всем видна! Слышит аллах мои справедливые слова!

Гульнара пошла к двери.

— До свидания, тетушка. Хаер, Зумра-опа! Я не сержусь на вас, только вы зря меня так провожаете.

— Не хочешь правду слушать? Но правда всем видна, ее подолом не закроешь. Думала я на старости лет спокойно пожить, тебя замуж выдать. Но какой джигит возьмет тебя! Вся округа знает, что ты с русскими солдатами ночью гуляла! Ой-йе! Ай-яй-яй! Ой-йе!

Гульнара видела, что спорить бесполезно. Она поправила рюкзак, взяла чемодан и, вздохнув, шагнула через порог.

— До свидания! Хаер!

Тетушка Зумрат долго бранилась вслед. Спокойствие Гульнары вывело ее из себя. Ни стыда, ни совести! Тетушка Зумрат в сердцах пнула гоночный велосипед. Нечистая машина. Ой-йе! Надо выдать Гульнару замуж. Лихой джигит и степного скакуна заставляет быть послушным и покорным. Ой-йе! Надо ее выдать замуж, пока не поздно, пока еще есть женихи! Надо посоветоваться с муллой Данияром. Да поможет аллах угомонить строптивую!

К соревнованиям на первенство округа я готовился долго и основательно. Участие в областном первенстве было первым этапом, пробой сил.

Я помнил советы Виктора Ивановича, моего московского тренера, знал из специальной литературы, что, чем разностороннее и глубже подготовка, тем высших достижений может добиться спортсмен. Замыкаться же в одном кругу близких по исполнению тренировочных занятий — это сознательно сузить диапазон своих возможностей.

Тренер учил меня использовать все: работу, прогулки, отдых. «Любое движение, — поучал он, — это тренировка!» Но, попав в армию, я на первых порах, откровенно говоря, растерялся. Мне казалось, что солдатская служба будет отрицательно влиять на подготовку боксера к соревнованиям. У службы свои законы. Там не до бокса. На тренировки времени отводится мало, условия занятий далеко не идеальные, да и солдат приходит в спортзал зачастую уже уставшим и измотанным. Разве тут до совершенствования мастерства?..

Но так только казалось, пока не вошел в сложную солдатскую жизнь, пока не понял, не осмыслил ее напряженный ритм. И тогда я многое открыл для себя. Служба в армии может способствовать повышению спортивного мастерства. В самом прямом смысле. Строгий режим жизни и питания (а этого, кстати, не всегда добиваются тренеры даже в идеальных гражданских условиях) боевая подготовка, индивидуальные занятия, марши и полевые учения.

Как, например, боевая подготовка может влиять на повышение спортивного мастерства? Самым прямым образом. В основе действий воина лежат отработанные навыки, умение владеть оружием и выполнять поставленную командиром задачу. Воин должен действовать быстро, точно и решительно. А в бою на ринге? То же самое. Боксер должен действовать быстро, точно и решительно.

Нас, участников тренировочного сбора, поместили в гостинице Дома офицеров. Старший лейтенант Никифоров с утра до позднего вечера был с нами. Он следил за каждым шагом, контролировал физическую нагрузку, как заботливая нянька, опекал каждого из нас. Мы, конечно, его понимали. Участие в окружных соревнованиях является для него своеобразным отчетом о работе.

И когда рано утром под окном нашего номера раздался звук автомобильного гудка и я поспешно начал одеваться в солдатскую форму, Никифоров попытался меня задержать:

— Может быть, останешься?

Я отрицательно покачал головой:

— Я обещал товарищам.

— Ты же на сборах, освобожден от службы.

— Вы сами давали согласие, что отпустите на стрельбы.

— Я не только о тебе беспокоюсь. Ты будешь представлять нашу часть на окружных соревнованиях, защищать честь ракетчиков.

— Зачетные стрельбы — это тоже соревнования.

— Что ж, езжай. Я от своих слов не отказываюсь, но, пожалуйста, не забудь: тренировка в восемнадцать ноль-ноль.

— Постараюсь, товарищ старший лейтенант!

На улице было по-утреннему свежо. У бронетранспортера толпились ребятишки. Ко мне потянулось несколько солдатских рук:

— Руслан, давай!

Я влез через борт и уселся на свое место. Старшина Танукович протянул мне мой автомат. Бронетранспортер, оставляя за собой облако пыли, устремился по улице. Солнце всходило за нашими спинами, и его теплые лучи освещали дорогу, одевали розовой позолотой глиняные дома, делали яркой зелень деревьев и рассеивали голубоватую дымку тумана, который лежал над квадратными полями хлопковых плантаций.

Зарыка спросил:

— Это правда, Корж, что говорят о каракурте?

— Правда.

— Это был настоящий каракурт?

— Настоящий.

Пушнадян вставил:

— Старшина рассказывает, что видел, как каракурт свалил целого верблюда.

Зарыка обратился к старшине, который сидел впереди.

— Братусь, неужели медики ничего не придумали, чтобы обезвредить яд?

Старшина пожал плечами:

— Не… Кое-что придумали. Есть какие-то уколы. Чашечкин тихо спросил:

— А как же быть, если вдруг укусит?

— Главное, не теряйся! — коротко ответил старшина.

Зачетные стрельбы из личного оружия проходили на степном полигоне. Стреляли из автоматов по грудным мишеням.

День был знойный и душный. Сухой раскаленный воздух пустыни обдавал жаром лица, и казалось, что где-то за барханами пылает огромная печь. Травы высохли и побурели. От недавнего цветущего ковра не осталось и следа, словно никаких цветов тут и не было. Только рыжие комочки да жухлые, сухие стебельки уныло торчали вокруг.

Пять часов длилась напряженная борьба. Стреляли одиночными и короткими очередями по застывшим и движущимся мишеням. Стреляли из всех трех положений: стоя, с колена и лежа. Солдаты не замечали ни солнца, ни зноя. Пот катился градом, застилая глаза и мешая целиться. А они думали только об одном: поразить мишени!

Вот отгремел последний выстрел, воцарилась мертвая тишина.

Итоги превзошли самые смелые предположения. Когда сообщили результаты, солдаты не поверили своим ушам: все выполнили на «отлично», а Нагорный — «удовлетворительно». Все мишени были поражены!

Капитан Юферов, не скрывая удовольствия, поблагодарил нас за службу.

На уставших, запыленных лицах солдат вспыхнули улыбки. Чувство исполненного долга рождало новую энергию, придавало силы. Вверх полетели панамы и пилотки.

— Ура!

Старшина Танукович развел мехи баяна. Солдаты сорвались с мест. Выжженная солнцем равнина дрогнула под ударами каблуков кирзовых сапог. Каждый плясал как умел, стараясь лихим пристуком выразить радость, которая переполняла душу.

— Давай!

— Жми!

Мощенко, подбоченясь, лихо отплясывал украинский гопак. Рядом с ним шариком метался Чашечкин. А ефрейтор Пушнадян, зажав во рту сухую ветку, плясал лезгинку. Большинство плясало русскую. С гиканьем, присвистом, выделывая длинными ногами залихватские колена, носился Зарыка.

Рядовой Нагорный тоже поддался общему веселью. Сначала робко, а потом, разойдясь, начал отплясывать «цыганочку».

Плясали долго и дружно. Буйная сила, дремавшая под спудом условностей и правил, бурно вырвалась наружу.

Победа есть победа!

Постепенно страсти утихли. Танцующих становилось меньше. Образовался круг. Уставшие и счастливые солдаты дружным рукоплесканием подбадривали танцоров.

Самым выносливым оказался Зарыка. Он плясал с припевочками:

Он прошелся, выбивая дробь каблуками, вдоль круга, потом завертелся вьюном и пустился вприсядку.

Зарыке дружно аплодировали.

— Молодец, Евгений!

В круг шагнул Нагорный. Он панибратски хлопнул Зарыку по плечу:

— Порядок! В общем, ничего сбацал, энергии, чувства много, только техники маловато.

Зарыка, тяжело дыша, усмехнулся:

— Не учи ученого.

— Старик, я дело говорю.

— Зачем говорить? Лучше покажи, если умеешь.

Их обступили солдаты. Некоторые не скрывали своей неприязни к Нагорному. Пушнадян развел руками:

— Шире круг! Танцует Нагорный! — И повернулся к Сергею: — Какой танец?

— Вальс!

Солдаты притихли. Что ж, посмотрим! Нагорный взглянул на старшину:

— Вальс-чечетку.

— С выходом?

— С выходом.

Танукович пробежал пальцами по ладам, как бы пробуя инструмент, и широко развел мехи баяна. Откуда-то издали поплыли ритмичные звуки вальса. Нагорный, склонив голову набок, несколько секунд вслушивался, потом, заложив руки за спину, медленно прошелся по кругу, как бы подлаживаясь к ритму вальса. Сначала шаркнул одной ногой, потом другой, притопнул и как бы небрежно начал пристукивать подметками по сухой, потрескавшейся земле.

Его движения были неразрывно связаны с музыкой. Казалось, он не танцевал, а движениями выражал смысл вальса, пересказывал его содержание. Недоумение, которое было написано на лицах солдат, вызванное дерзостью Нагорного, сменилось удивлением и перешло в открытый восторг.

— Вот это дает!

— Шпарь, Серега!

Когда он кончил, а кончил Сергей красиво, эффектно, наступила тишина. Потом раздались дружные аплодисменты.

— Молодчина!

— Артист!

— Переплясал Зарыку!

Нагорный, счастливый, расправлял панаму:

— Я что. У нас в ансамбле похлеще пляшут.

Пушнадян пожал руку Сергею:

— Победил Евгения, молодец! Очень красиво победил. Теперь по огневой обгони его, настоящий ракетчик будешь!

Нагорный отдернул руку:

— Что? Что сказал?

— По огневой подготовке, говорю.

Они уставились друг на друга. Танукович сдвинул мехи баяна, и тот вздохнул басами.

— Второй номер программы…

Зарыка жестом остановил его:

— Дело серьезное.

Нагорный расправил панаму и, надев ее на голову, сказал:

— Товарищ ефрейтор, упражнения по огневой, как вы знаете, я выполнил!

— На «посредственно» с минусом? Да? — наступал Пушнадян.

— Из пяти возможных одна пробоина, — едко вставил Чашечкин.

— Все ж таки попал! — сказал Нагорный. — С меня и этого достаточно.

— Так попадать стыдно очень! В бою так попадать, товарища подведешь. Обязательно подведешь!

— Ну, это мы еще посмотрим, кто в бою подведет! Да я за друга головы не пожалею!

— Конечно, не пожалеешь! Моей не пожалеешь!

— Почему твоей?

— Потому что из-за тебя меня убьют.

— Из-за меня?

— Конечно! Видишь далеко бархан большой? — Пушнадян показал рукой. — Видишь?

Нагорный пожал плечами.

— Ну вижу.

— Представь, идет настоящий бой. Мы отсюда идем в атаку, а оттуда ка-ак полоснет пулемет. Пули тюк-тюк вокруг. Мы сразу залегли. Ни назад, ни вперед. Капитал мне приказ дает: «Ефрейтор Пушнадян, уничтожай пулемет!» Я отвечаю: «Есть, товарищ капитан, уничтожить пулемет!» — и беру связки гранат. А тебе говорит капитан: «Рядовой Нагорный, приказываю прикрывать огнем Пушнадяна!» Это он тебе приказал.

Зарыка подмигнул Нагорному:

— Ясненькая задачка.

— Смотря для кого, — добавил Чашечкин.

— Тише! — сказал Мощенко. — Интересно рассказывает.

Пушнадян сделал паузу. Обвел глазами слушателей и продолжал:

— Одну связку гранат взял за пояс, другую в руки и пополз. А он, Нагорный, меня прикрывает. Я ползу осторожно, животом землю глажу, маскируюсь за складками местности. Ползу и радуюсь: уже немного осталось. «Ну, — думаю, — сделаю я тебе, фашист, кавказский чахохбили!» Но только я так подумал, как вдруг — тюк- тюк… Над самой головой.

— Обнаружили?

— Тише!

Пушнадян вздохнул:

— Заметил меня. У фашиста тоже глаза есть, его тоже учили обнаруживать цели. Конечно! «Вай-вай, — думаю, — что делать?» Тут воронка от снаряда. Я спрятался и прошу. Мысленно прошу: «Выручай, друг Нагорный! Пожалуйста, выручай! Сними автоматчика первой пулей, а то крышка будет…»

— А он? — спросил Чашечкин.

— Нагорный? Как сегодня на стрельбище. Прицелился — бац! — и мимо…

— Промазал?

— Конечно, промазал. И в такой момент! Вай-вай! Или он торопился, или другая причина была, как сегодня, но промазал. Это факт.

— А враг?

— А фашист оказался опытный. Все упражнения на «отлично» выполнял. Дал он короткую очередь и — готово…

— Убил? — выдохнул Чашечкин.

— Конечно!

Нагорный вскипел:

— Не могло этого быть! Не могло! Я бы этого гада…

Пушнадян покачал головой:

— После моей смерти? Мне потом все равно… Мне потом наплевать. Самый лучший шашлык давай — кушать не буду!

Наступила пауза. Солдаты смотрели на Сергея. Капитан Юферов — он тоже слушал рассказ Пушнадяна — подошел к ефрейтору.

— Верно, товарищ Пушнадян, верно. Враг коварен и опытен. Он каждый наш промах стремится использовать. А из-за такой посредственной стрельбы вытекают последствия довольно неприятные: ефрейтор погиб — раз, пулеметная точка не уничтожена — два, мы задачу не выполнили — три. Есть над чем подумать!

Глава тринадцатая

Экспедиция по ловле змей обосновалась в урочище Иски-юр. Урочище — высохшее русло реки. Река давно пропала; как говорят местные жители, ушла от людей. От нее осталось широкое русло, дно которого покрыто галькой и валунами, да обрывистые берега, кое-где поросшие колючим кустарником. А вокруг, насколько хватит глаз, простираются пески Кызылкумов. До ближайшего селения — кишлака Дарвоза можно дойти пешком, а до железнодорожной станции надо ехать часа полтора на мотоцикле.

У обрывистого берега разбили две палатки. В одной жили мужчины: начальник экспедиции научный сотрудник Юрий Трифонович Константинов и охотники-змееловы Ак-Султан и Мавлянберды. В другой палатке разместились женщины: жена Константинова Катенька и лаборантка Гульнара. В их палатке хранились и продукты. Проводник Бадарбай-бобо спал под открытым небом, разостлав кошму прямо на земле. Автомобиль с рацией находился в кишлаке. Шофер Петрович, он непосредственного участия в ловле змей не принимал, с разрешения Константинова остался в кишлаке и помогал колхозным механизаторам ремонтировать трактор.

Сезон был в разгаре, и охота шла удачно. Ловили в основном гюрз. У этой змеи яда много, в один укус она может выпустить от тридцати до пятидесяти граммов. Яд гюрзы ценен, из него приготовляют очень эффективные лекарства.

В охоте принимали участие все члены экспедиции, в том числе и жена Константинова Катенька, полная загорелая женщина, очень энергичная, решительная. Никакие уговоры мужа не могли остановить ее. Она поспевала всюду и никогда не жаловалась на трудности кочевой жизни. Вернувшись из операции, Катенька начинала хлопотать у костра, приготовляя пищу. Гульнара ей помогала.

В обязанности Катеньки входило оказывать в случае необходимости медицинскую помощь пострадавшему. Она постоянно носила с собой походную аптечку. Однако пассивная роль наблюдательницы ее не устраивала. Катенька помогала как могла всей экспедиции в трудной и опасной работе.

Юрий Трифонович, начальник экспедиции, каждое утро увещевал жену остаться в лагере. Та была непреклонна:

— Без меня никуда не пойдешь!

— Я прошу тебя, Катенька.

— Без меня — никуда!

Константинов махал рукой и поднимал с земли тяжелый рюкзак.

Катенька была душой экспедиции. Ее все любили, Гульнара не чаяла в ней души. Она видела в Катеньке свой идеал.

Гульнаре тоже хотелось стать верной подругой и спутницей своего будущего мужа во всех опасных делах. Гульнара перенимала у Катеньки ее манеру держаться, вести себя в обществе просто, непринужденно. Училась у нее многому. Катенька ей не раз говорила:

— Женщина всегда остается женщиной, где бы она ни была. Поэтому наша первая заповедь — следить за собой.

Гульнара называла ее почтительно Катя-хон. А чернобородый охотник Ак-Султан и дядя Гульнары высокий Мавлянберды именовали жену начальника Катта-хон. Катта-хон в переводе на русский язык обозначает «крупная женщина», «большая женщина».

Каждое утро они отправлялись на охоту. Гульнара шла впереди маленького отряда, исполняя роль разведчика. У нее были зоркие глаза и чутье настоящего охотника. Юрий Трифонович высоко ценил умение Гульнары находить гадюк и распознавать места их лёжек.

Гульнаре нравилась походная жизнь, полная опасностей и приключений. Пустыня для нее была вторым домом. Дядя Мавлянберды каждое лето, едва в школе начинались каникулы, брал ее с собой в Кызылкумы. Опытный охотник и следопыт, Мавлянберды являлся неизменным участником многочисленных экспедиций.

Мавлянберды был потомком знаменитых кызылкумских кочевников — пастухов, тех самых, на которых в священной Бухаре смотрели с презрением и жалостью, как на дикарей. Вид у пастухов тех далеких времен был действительно неприглядным. На головах огромные бараньи папахи, на плечах — подобие халатов из бараньих шкур, на ногах — лапти из сыромятной кожи. Но эти «дикари» пригоняли к эмирскому дворцу огромные отары тучных курдючных баранов, привозили на верблюдах тюки тонкорунной шерсти и связки самых лучших в мире каракулевых смушек.

Пастухи годами не покидали пустыню, кочуя с места на место с отарами баранов и стадами верблюдов. Жили они в тесных юртах, питались мясом, кобыльим и бараньим молоком, пили горько-соленую воду. Они были неграмотны и даже не умели считать. Зато превосходно знали звездное небо, ориентировались по небесным светилам не хуже любого шкипера, умели рассказывать, вернее, напевать длинные старинные сказания, которые передавались из поколения в поколение, по еле заметным признакам могли распознать места, где есть вода, без которой в пустыне нет жизни, и рыть глубокие колодцы. Они умели пасти скот, понимали язык животных и безошибочно читали книгу пустыни — следы на земле.

Свои обширные познания, унаследованные от отца и деда, Мавлянберды передавал Гульнаре. Он любил племянницу, как дочь. Гульнара понимала его с полуслова, она была хорошей ученицей. Мавлянберды нравился ее твердый характер. Он радовался успехам Гульнары и гордился ее отвагой. Даже занятия в велосипедной секции поощрял.

Каждое утро, перед тем как отправиться на охоту, Мавлянберды вместе с Гульнарой обходил стоянку экспедиции и, читая следы, рассказывал, что тут происходило ночью.

— Каждому живому существу аллах дал две вещи, — говорил Мавлянберды, — тень и следы. Только у духов нет тени, а значит, нет и следов. А если нет тени и нет следов, значит, ничего нет. Так, дочка. Посмотри-ка сюда, кто здесь прогуливался?

Гульнара наклонялась и смотрела туда, куда Мавлянберды указывал пальцем.

— Тут прошел навозный жук. Видите тройной след? Мелкие по бокам — это от лапок, а посредине — от хвоста. Хвост у него тащился по песку.

Мавлянберды удовлетворенно кивал.

Гульнара любила пустыню. К познаниям, которые давал ей дядя Мавлянберды, она присоединила обширные сведения, почерпнутые из книг. Физика и естествознание, история и химия помогали ей разбираться во многих явлениях жизни пустыни.

Гульнара знала, что есть разные пустыни. Одни она не любила. Это были дикие сыпучие пески, которые лежали широкой полосой вдоль плодородных оазисов. Они наводят страх и ужас на людей, засыпают огороды, губят урожаи, сушат арыки. Эти пески похожи на сказочного дива, которого освободил от вечных пут добрый волшебник, и див теперь творит злые дела.

Гульнара знала, что добрый волшебник — это человек, что он сам сделал пустыню такой злой и беспощадной. Он освободил ее от пут — вырубил саксаульные заросли, а траву и колючки съели отары овец и верблюды. Корня растений и саксаула высохли, и пески получили свободу. А став свободными, сыпучие пески обрушились на своих освободителей; начали засыпать целые города.

Сыпучие пески несли людям бедствия и страдания. Так было на протяжении многих столетий. Но так больше не будет. Гульнара видела, как бывшие пастухи и земледельцы, вооруженные знаниями и современной техникой, повели наступление на сыпучие пески. С помощью самолетов стали производить на больших площадях посев скорорастущих сортов саксаула, черкеза, кандымы. Зеленые друзья человека своими цепкими корнями останавливали барханы. Все больше разрастаются пескоукрепительные полосы, все новые и новые гектары древней земли, отвоеванные у пустыни, становятся плодородными, снова служат людям.

Гульнара любила настоящую пустыню, ту, что находится в стороне от зеленых оазисов, которая лежит за полосой сыпучих песков. Величественная и могучая, она привлекает своей неповторимой суровой прелестью, своеобразием красок. Среди бурых, желто-оранжевых песков то там, то здесь, словно белые скатерти, лежат солончаки — высохшие озера, темнеют буро-зеленые заросли саксаула, чьи стволы и ветви причудливо изогнуты и кажутся застывшими щупальцами древних животных. На корявых ветках плоские мелкие листья, такие узкие, что листва почти незаметна, и саксаульник можно просматривать далеко-далеко. Тени в зарослях саксаула почти нет — солнечные лучи свободно проникают до самой земли. Но двигаться в таких зарослях без топора трудно. Настоящие джунгли!

А что вы слышали о песчаной акации? Это редкое дерево бесподобно по своей красоте, особенно когда цветет. У акации черно-фиолетовые цветы с неповторимым благоуханным ароматом. Когда Гульнара принесла ветку цветущей акации в лагерь экспедиции, Катенька — женщина, знающая пустыню, пришла в восторг:

— Какая прелесть!

А цветы тамариска? Чешуйчатые матово-зеленые листья, как на ладони, поднимают кисти маленьких сухих розовых цветов. А метровые стебли трубчатого сасык-курая и торчащие прямо из песка лиловые бутоны кокпаса, которые ярко выделяются среди зелени верблюжьих колючек?

Ландшафт пустыни разнообразен. Песчаные барханы, поросшие колючими кустарниками, сменяются равнинами с травяной растительностью, по которым кочуют отары каракульских овец. Издали блестят, как гладь озера, такыры — огромные глинистые площадки, ровные, как стол, с твердым, как асфальт, потрескавшимся грунтом. Встречаются и настоящие озера, только вода в них не пригодна к употреблению. Она горько-соленая и напоминает по своему вкусу морскую. «Может быть, эти озера, — думала Гульнара, — и есть остатки огромного высохшего моря, которое некогда покрывало пустыню».

Воду для питья черпают из глубоких колодцев. Порой, чтобы добраться до живительной влаги, приходится рыть в глубину до сотни метров. Колодцы в пустыне являются своеобразными центрами, местами встреч пастухов и караванов.

Гульнара знала и понимала животный мир пустыни. Чего больше всего в песках? Она бы ответила: ящериц. Они разнообразны, их множество, как рыб в море. Ящерицы стаями снуют по пустыне, оставляя своими лапками и хвостами четкие следы. Есть ящерицы маленькие и юркие, есть ящерицы-воробьи, писк которых похож на птичье чириканье, есть ящерицы-гиганты, длиною до трех метров и внешне очень похожие на крокодилов. Это — вараны.

Пугливые рогатые сайгаки и быстроногие джейраны, которые, подобно ветру, уносятся вдаль при первой опасности, бродят стайками. Зарывшись в песке, дремлет бурый удав, позавтракавший зазевавшимся сусликом, а осторожная гюрза, гроза пустыни, греет на солнцепеке свое сильное пятнистое тело. Ковыляет на кривых ногах черепаха, закованная в костяную броню, как древние рыцари. Любопытный тушканчик встал на задние лапки и не мигая смотрит своими большими глазами на окружающий мир. Его короткие передние ножки похожи на руки. Молча работают черные жуки-копры, бегают с места на место беспокойные птицы сойки, спят в норах красно-бурые лисы.

Жизнь пустыни разнообразна и богата. И если ты умеешь читать следы, если у тебя зоркие глаза и чуткое сердце, то ты никогда не останешься равнодушным и одиноким в этой безбрежной равнине.

Охота на гюрз опасна. Не каждый охотник отваживается вступать в единоборство с этой сильной и коварной гадюкой.

Гюрза в переводе на русский язык обозначает «гробовая змея». Название говорит само за себя. На протяжении веков жители пустыни опасались встречи с гюрзой: ее укус приносил смерть. Яд гюрзы, попав в кровь, парализует красные кровяные шарики.

Страшная сила яда привлекла внимание ученых. Изучая его свойства, они нашли способ применять его для пользы человека.

Лучшее время лова — утренние часы, когда солнце еще не поднялось в зенит и зной не опалил пустыню. В такие часы сытые гадюки греются на солнцепеке, отдыхают после ночной охоты.

Участники экспедиции сразу же после плотного завтрака быстро собирались в поход, облачались в охотничье снаряжение. Оно было довольно простым: плотные брезентовые брюки, такая же куртка и кирзовые сапоги, обутые на три портянки. Вооружались длинными бамбуковыми палками с железными наконечниками. Наконечники были разными: на одних палках они были в виде обыкновенного острого крючка, на других — в форме рогулек. У каждого охотника на поясе в ножнах — острый нож. Ак-Султан и Мавлянберды брали еще легкие охотничьи ружья, Юрий Трифонович всегда носил с собой пистолет, а Катенька — аптечку и двойные брезентовые мешки для гадюк.

Юрий Трифонович сам проверял снаряжение каждого. Никто этому не противился, даже вспыльчивый Ак-Султан. Все понимали, что встреча с гюрзой — встреча со смертью. В опасной охоте нет мелочей. Небольшая оплошность чревата тяжелыми последствиями.

Проверив снаряжение, Юрий Трифонович надевал белую кавказскую шляпу, широкополую, побуревшую на солнце, и давал команду:

— Пошли.

Маршрут, как обычно, намечался заранее, еще с вечера. Все молча двигались за проводником.

Проводник Бадарбай-бобо занимался глубокой разведкой. Бадарбай-бобо был местным жителем и хорошо знал окрестности урочища. Он целый день бродил по барханам или по камням высохшего русла реки и по еле заметным признакам выискивал лежки змей. К вечеру он возвращался в лагерь и о своих находках докладывал Константинову. Тот разворачивал карту и намечал район будущей охоты. Утром Бадарбай-бобо вел экспедицию к обнаруженным лежкам, а потом, простившись, снова отправлялся на разведку.

Гюрзы живут очагами. Если обнаружить одну, значит, поблизости есть еще. Но гюрза очень осторожная змея. Заметив опасность, она стремится скрыться в безопасное место, ускользает в расщелины, прячется в камнях. Если же она не успела уйти и ей угрожает опасность, тогда гюрза из обороны быстро переходит в атаку. Раскрыв пасть, оскалив два ядовитых зуба, она кидается на своего врага.

Обнаружив змею, охотники стараются зацепить ее крючком и, не давая возможности совершить бросок, волочат по земле. Второй охотник в это время рогулькой прижимает гюрзу к земле. Обычно прижимают около головы, чтобы она не могла укусить. Потом хватают ее руками у основания головы и втискивают в специальный мешок.

День выдался удачный. Поймали четыре гадюки. Три из них первой обнаружила Гульнара. Она была героем дня.

В лагерь вернулись рано. Катенька принялась готовить обед, а Мавлянберды развел костер и повесил свой закопченный чайник. В песках чай — главная еда.

Юрий Трифонович склонился над картой. Надо отметить места удачной охоты.

Гульнара нырнула в палатку, быстро переоделась и направилась к Константинову.

— Юрий Трифонович, я съезжу на станцию?

— Опять?

— Опять. Мне надо.

Константинов посмотрел на Гульнару.

— Гм… Вчера тебе потребовалось отвезти письмо. Позавчера необходимо было отправить телеграмму. А сегодня?

— Нужно, — сказала Гульнара. — Очень нужно, Юрий Трифонович.

Не могла же она сказать этому доброму и строгому Юрию Трифоновичу, что ей нужно поспеть на станцию к поезду «Душанбе — Ташкент». Этим поездом должен ехать Руслан на соревнования. А ей так хочется встретиться с ним. Увидеть его лицо, глаза, улыбку. Хоть на минуту, хоть издали.

— Так я возьму мотоцикл?

Константинов вздохнул:

— Что с тобой сделаешь! Бери, ладно.

— Рахмат, Юрий Трифонович! Спасибо!

Гульнара вывела машину, включила зажигание. Мотор взревел.

— Газеты, газеты не забудь! — крикнул ей вслед Константинов.

Новая жизнь началась у Сергея Нагорного. Она шла бурно, и у него не было времени на обдумывание: хорошо это или нет. От подъема до отбоя, казалось, даже секунды рассчитаны. Правда, есть часы личного времени. Но Сергею надо много читать, учить, чтобы догнать товарищей. Отстал он от них на полтора месяца. Скоро тактические занятия, и Нагорному хочется быть вместе со всеми.

Помогал ему рядовой Зарыка. Они быстро подружились. Правда, поначалу конфликт вышел, даже с потасовкой. И все из-за физо. Как настанет час занятий в спортивном зале, у Сергея — температура! Его и освобождают от занятий. Но «больной» вместо амбулатории направлялся в учебный класс, доставал макеты ракетного оружия и подолгу засиживался над сложной схемой.

Хроническая «болезнь» Нагорного бросилась в глаза Зарыке. Он стал следить.

Во время обеда Евгений заметил, что сосед отсыпает в клочок бумаги красный перец. Отсыпал и спрятал в карман. Зарыке все стало ясно. Вечером, после отбоя, он сказал Нагорному:

— Если еще раз у тебя подымется температура, будешь разговаривать не с врачом, а с командиром.

Нагорный разозлился:

— Не твое дело. А рыпнешься — рога обломаю! — И для вящей убедительности потряс кулаком. — И без бокса, по-русски…

Нагорный был рослее и здоровее. Но Зарыка не струсил.

— Идем хоть сейчас.

— Где?

Евгений махнул рукой в сторону спортивного зала. Там было темно и пусто.

— Только не фискальничать, — предупредил Нагорный.

В спортивном зале Зарыка достал две пары боксерских перчаток:

— Чтоб без следов.

Нагорный криво усмехнулся. Надел перчатки.

Схватка была короткой. Кулаки Нагорного, как тяжелые молоты, обрушились на Зарыку. Сергей бил без всяких правил и техники, размашисто и резко. Сжав губы, Зарыка выдержал шквал ударов и, как учил Коржавин, улучив момент, бросил вперед правый кулак…

Удар был точный. У Сергея подкосились ноги, и он рухнул на пол.

Зарыка сначала не поверил своим глазам. Неужели он так ударил? Не притворяется ли Сергей?

Он наклонился, потряс. Но тот не реагировал.

Зарыка сбросил перчатки и, схватив ведро, нагнулся к крану.

Нагорный очнулся от холодной воды. Он медленно встал, вытер рукавом мокрое лицо, выругался и, зло бросив перчатки, ушел.

А ночью разбудил Зарыку:

— Ты на меня сердишься?

— Нет.

— Давай дружить? Вот тебе моя рука. А температуры больше не будет. Слово!

Нагорному но душе пришелся смелый сосед, прямой и открытый, не умеющий кривить душой. Ему очень нравилось, что Евгений умеет любую работу выполнять быстро и красиво. Даже такое простое дело, как заправка койки или чистка картошки на кухне, он выполняет так, что залюбуешься. Нагорный тайно восхищался и даже завидовал его ловкости и проворству и старался подражать своему другу, к месту и не к месту повторяя его пословицу: «Нет плохой работы, есть плохие руки. А солдат должен все уметь!»

Сергей, сам того не подозревая, постоянно находился под неослабным наблюдением командиров и товарищей. Он никогда не оставался один, везде с ним кто-нибудь был. То Зарыка помогает ему по физо или по теории, то сержант Мощенко проводит отдельные занятия или консультации, то комсорг младший лейтенант Базашвили проверяет работу кружка самодеятельности. Нагорный неплохо танцевал и стал незаменимым в самодеятельности. А тут ему серьезное задание поручили. Вызвал его к себе капитан Юферов и говорит:

— Рядовой Лазанов отстает в учебе, особенно в освоении материальной части.

— Трудно ему, товарищ капитан, — ответил Нагорный, — чуваш он по национальности, и по-русски трудно ему заниматься.

— Значит, надо помочь товарищу, — сказал капитан, — и это я поручаю вам. Поработайте с ним, помогите.

— Есть!

Раньше с Нагорным так не разговаривали. Если и вызывал к себе командир, то лишь за тем, чтобы прочесть нотацию или отругать. А тут — доверие! И этот разговор с командиром перевернул его душу. Ему, Нагорному, доверяют как лучшему воину!

Глава четырнадцатая

Проводы боксеров были шумными. На окружные соревнования ехали лучшие спортсмены части. Поезд отходил утром. На торжественном завтраке с кратким напутствием выступил подполковник Афонин.

— Спортивные состязания — это не только проба сил, но и инспекторская проверка проделанной работы, — сказал замполит. — Лучшие спортсмены округа будут оспаривать высокое звание чемпиона. Так что, друзья, путь к победе будет весьма и весьма труден. Но мы надеемся на вас, мы верим вам! Знайте, что весь личный состав части сердцем с вами. От всей души желаем каждому добиться самых больших успехов!

Старший лейтенант Никифоров заверил, что боксеры части приложат все силы, чтобы на таких ответственных соревнованиях оправдать высокое звание воинов-ракетчиков.

Спортсмены дружно зааплодировали.

— Постараемся, товарищ подполковник!

Афонин, тепло улыбнувшись, погрозил пальцем:

— Стараться старайтесь, но не зарывайтесь.

— Что вы, товарищ подполковник!

— Да, да, на ринге всякое бывает. Так что помните мой совет!

Афонин каждому пожал руку, сказал ласковое слово.

Коржавин смотрел на своих товарищей и так же, как они, мысленно уже был там, в Ташкенте, на большом ринге. Кто будет первым противником? Как сложится жеребьевка? Ведь от жеребьевки, от этой случайности, часто зависит судьба финальных боев. Бывает, что сведет судьба в первый же день основных претендентов на титул чемпиона и их поединок можно считать чуть ли не финальным.

Будущее тревожило, окрыляло, давало простор фантазии. Однако Руслан не принадлежал к тому числу людей, которые любят переживать заранее. Все перипетии боев еще впереди. Ринг покажет! Ему просто приятно смотреть на лица друзей. Каждый полон ожиданий и надежд. «Отъезд на соревнование, — подумал Руслан, — самое счастливое время: все впереди!»

Провожающих было много, к некоторым спортсменам пришли девушки, принесли цветы. Руслана никто не провожал. Девушки у него не было, а Мощенко и Зарыка не смогли прийти. Коржавин слегка загрустил. Не очень- то везет ему в жизни! Вон тяжеловеса Тюбикова какая девушка провожает. Длинная русая коса лежит на загорелом плече, как золотой жгут. А лейтенант Омаров? Кареглазая узбечка так увлечена им, что даже ни на кого не смотрит. А ефрейтор Пальчиков? К нему сразу две пришли. Одна чернявенькая, курносая, глазами так и стреляет. Другая статная, спокойная, не идет, а плывет.

Коржавин вздохнул. В вагон уйти, что ли?

— Коржавин! Эй, Коржавин!

Руслан оглянулся. Старший лейтенант Никифоров шел с симпатичной молодой женщиной.

— Слушаю, товарищ старший лейтенант!

— Вот чемодан. Отнесите в наше купе.

— Давайте, товарищ старший лейтенант!

Коржавин легко подхватил тяжелый чемодан.

— Только не переворачивайте его, пожалуйста, — сказала спутница Никифорова, — одеколон прольете!

Руслан недоуменно взглянул на физрука. Тот улыбнулся извиняюще:

— Танечка едет с нами.

Коржавин внес чемодан в вагон, поставил под столиком. Вздохнул, сел на полку. Вспомнил Тину. Та провожала его, когда он уезжал в Ленинград. Но тут же ее заслонил образ Гульнары. Надо было быть с ней пообходительней. Она от каракурта спасла, а я даже в кино не пригласил. Дубина!

Чем больше он думал о Гульнаре, тем лучше видел ее достоинства. О таких говорят: «Огонь девка!» Смелая — раз, спортсменка — два, симпатичная — три, не кокетка — четыре, умная — пять. Но главное было не в этом. Главное было в том, что ее глаза, черные и жгучие, оттененные стрельчатыми ресницами, были сильнее самого сильного магнита. Их нельзя было забыть. Они были рядом. Они всюду следовали за ним.

Руслан побарабанил пальцами по столику. Почему он не предупредил ее, что уезжает? Всю неделю так тренировался, что даже ни разу на танцплощадку не сходил, не встретился с Гульнарой. И на стадионе ее не было видно: велосипедисты тренировались на шоссе.

— Коржавин! Где Коржавин?

Руслан очнулся. Это был голос капитана Юферова.

— Я здесь, товарищ капитан!

Коржавин устремился к выходу.

Капитан Юферов ждал у дверей вагона.

— Как самочувствие?

— Отличное, товарищ капитан!

— Не подкачаешь?

— Постараюсь, товарищ капитан!

Юферов протянул ему картонный коробок.

— Возьми на дорогу. Жена пекла.

— Спасибо, товарищ капитан. Не надо, у нас все есть!

— Бери, бери! Жена моя понимает толк в спорте, была рекордсменкой по плаванию. В свое время, конечно. Мы вместе болели за тебя, когда ты работал с Мурко. Она так переживала! А это она специально для тебя пекла. В коробке «коржики победы». Не пробовал таких?

— Первый раз слышу.

— То-то! «Коржики победы» — это калорийные штучки из орехов, изюма, сахарного песка и еще чего-то. Вчера вечером, как узнала, что утром едешь, отобрала у меня книги, тетради и заставила орехи колоть. «Мать, — говорит, — у него далеко, жены еще нет, заботиться некому. Коли, Миша, орехи и миндаль!» Так что бери, Коржавин.

Руслан взял коробок. Конечно, он не ожидал такого внимания к себе и был растроган.

— Спасибо, товарищ капитан! Передайте супруге самое большое спасибо!

— Ты тут спасибом не отделаешься. Попробуй там проиграть…

— Даже пробовать не буду, товарищ капитан!

— То-то!

Тепловоз загудел, состав медленно тронулся. Пассажиры начали на ходу вскакивать в вагон. Коржавин пожал руку капитану.

— До свидания, товарищ капитан! Большое спасибо вашей супруге!

За окном вагона — однообразный, скучный пейзаж: пески, заросли саксаула, гладкие площадки глинистых такыров и редкие белые пятна солончаков. Выжженная солнцем пустыня казалась мертвым пространством. Небо тоже было пустынным. Ни облачка, ни тучки. Знойная бездонная синева.

Руслан смотрел в окно и вспоминал лектора, который рассказывал о планах освоения новых земель, о покорении пустыни. Приехать бы сюда лет через десять — пятнадцать, увидеть сады и полноводные реки. Солнца и тепла тут много, земля, говорят, плодородная очень. Жизнь будет лучше чем в Крыму!

В Крыму Руслан не был, но о знаменитом черноморском курорте наслышался и начитался. Там тоже такое знойное небо. Руслан смотрел в бездонную синеву, и она казалась ему морем.

Поезд замедлил ход.

— Руслан, выйдешь?

— Обязательно!

Поезд делал большие перегоны, останавливался редко. Спортсмены использовали каждую остановку для разминки. Тренированное тело, привыкшее к нагрузкам, требовало движений, мышечная энергия искала выхода.

Коржавин взял скакалку и направился к тамбуру.

— Далеко не отходите, — предупредил проводник, открывая дверь. — Стоянка две минуты.

Спортсмены по одному спрыгивали на перрон, если можно так назвать несколько метров асфальта перед небольшим домиком из красного кирпича.

Руслан осмотрелся. Здание станции окружили несколько глинобитных мазанок и десятка два юрт. Одиноко росла старая акация. Пыль, песок, жара. Тихо, безлюдно. Вдали пасутся верблюды. Он перевел взгляд на здание станции. У дверей стояла узбечка и смотрела на поезд. На ней была спортивная куртка и шаровары. Коротко острижены волосы. Во всем ее облике было что- то знакомое. Они встретились взглядами.

— Руслан!

«Неужели это она?»

— Гульнара! Ты?

— Я…

Они подбежали друг к другу.

— Здравствуй, Гульнара…

— Здравствуй, Руслан…

— Какая странная встреча… Вот здорово!

— Да, Руслан. Какая странная встреча…

Они молча смотрели друг на друга. Они говорили между собой взглядами, а взглядами можно иногда сказать гораздо больше, чем словами.

Руслан не выпускал ее руку. Маленькая, сильная.

— Как ты здесь очутилась?

— Работаю здесь. В экспедиции.

— Понимаю.

— Желаю тебе удачи, Руслан.

— И тебе тоже, Гульнара. Будь осторожна.

— Ты тоже будь осторожен.

Раздался гудок тепловоза. Гульнара сжала руку боксеру.

— До встречи!

— До встречи, Гульнара! — Руслан все не уходил.

— Иди же!

Коржавин нехотя повернулся. Поезд убыстрял ход.

— Прыгай в любой вагон! — кричали товарищи.

Но Руслан, чувствуя прилив энергии, рванулся вперед, догнал свой вагон и вскочил на подножку.

— До встречи, Гульнара!

Поезд быстро набирал скорость. С каждой секундой станция отдалялась и уменьшалась. Руслан долго смотрел назад, видел Гульнару. Та стояла с поднятой рукой.

— Девочка ничего, — сказал Пальчиков. — Красивая.

— Никогда бы не подумал, что Руслан имеет вкус на этот счет, — улыбнулся Тюбиков. — Ай да Руслан! Вот тебе и тихоня!

Омаров поманил пальцем Руслана:

— Послушай, Коржавин. Один вопрос есть.

— Слушаю.

— У тебя на каждой станции такие есть? Уступи, пожалуйста, одну.

— Да ну вас!

— Рядовой Коржавин!

За спиной стоял Никифоров. Руслан быстро обернулся.

— Слушаю, товарищ старший лейтенант!

— Если подобные штучки повторятся, я имею в виду ваше состязание в беге на скорость с поездом, то имейте в виду: вместо ринга очутитесь на гауптвахте. Понятно?

— Понятно, товарищ старший лейтенант.

В Ташкент прибыли поздним вечером. Надвигалась теплая синяя ночь. В раскрытые окна влетал сухой ветер. На безоблачном небе сияли яркие крупные звезды. И, как бы соревнуясь с ними, тысячи огней большого города светились, мигали, переливались, двигались навстречу. Руслан не отходил от окна. Он пристально всматривался в синие сумерки, в россыпь огней, ловил взглядом здания, деревья, трубы заводов.

«Очень поздно приезжаем, — думал он, — как жаль, что поздно».

Руслан давно мечтал побывать в Ташкенте. Об этом городе он наслышался всяческих рассказов. Город Ташкент врезался в его память давно, еще в детские годы, когда он, полуголодный мальчишка, мечтал о краюхе хлеба. Это было трудное послевоенное время. Однажды в трамвае он услышал разговор двух пожилых женщин. Они говорили о дивных южных краях, поминутно приговаривая:

— Что говорить, Ташкент — город хлебный!

Руслан тут же мысленно представил себе город, в котором все здания сложены из хлеба. Одни здания выстроены из коричневых ржаных буханок, другие — из круглых белых, а маленькие будочки — из булочек. Вот здорово! Подходи, отламывай и ешь вволю. И никаких карточек, норм. Такой хлебный город ему даже несколько раз снился.

Потом, уже в школе, узнал о другом Ташкенте. Ребята говорили, что там страшная жарища: «Положишь яйцо в песок — там песок на улицах заместо пыли — и через минуту готово, испеклось».

Прошли годы учебы, и на уроках географии узнал Руслан о настоящем Ташкенте. О его богатой истории, о культуре, о промышленности. Он узнал, что Ташкент является шестым городом в стране по числу населения и вторым по занимаемой площади. Его территория почти равна Москве!

Ташкент надвигался властно, приветливо. В нем было что-то родное, знакомое. Что именно, Руслан не знал. Видимо, у всех крупных городов есть что-то общее. Коржавин вспомнил Москву, залитые электрическим светом улицы, бульвары, светлые пунктиры окон многоэтажных зданий. Конечно, Ташкент иной. У него свой облик, свое вечернее лицо.

Поезд, замедляя ход, плавно подкатил к перрону. Руслан вздохнул и улыбнулся, улыбнулся тепло, радостно:

— Здравствуй, Ташкент!

Одернул гимнастерку, снял с верхней полки свой чемодан и зашагал к выходу. Никифоров торопил:

— Шевелись, ребята!

Миновав здание вокзала, которое было в строительных лесах, боксеры вышли на площадь, широкую, просторную. К вокзалу один за другим подъезжали автобусы, троллейбусы. Пересекая площадь, шли трамваи. Бесшумно, мигая зеленым огоньком, подкатывали такси. Руслану захотелось сесть в автобус, подойти к троллейбусам, вскочить на подножку трамвая. «Такие же, как и у нас в Москве, — отметил он, — новых много».

— А цветов сколько! — вздохнул Тюбиков.

Тут только Руслан обратил внимание на цветы. Их было много. Всю площадь окаймляли цветники. «Красивая площадь, — подумал Коржавин, — как у нас на Киевском вокзале». Его внимание привлек памятник. Он возвышался на противоположной стороне площади. Руслан залюбовался им. На высоком пьедестале вокруг гранитного знамени застыли красногвардейцы.

— Пошли, пошли, не задерживайтесь! — Никифоров быстро шел впереди. — Нас ожидает автобус!

В автобусе Руслан сел рядом с Омаровым.

— Вы не знаете, что это за памятник?

— Знаю. Его поставили недавно, в память погибших четырнадцати ташкентских комиссаров. Помните, у нас лекция была о революции в Туркестане?

Спортсменов, прибывших на окружные состязания по боксу, разместили в гостинице при военном училище. Каждой команде отвели по просторному номеру.

Утром, едва солнце взошло, боксеры были уже на ногах.

— Располагайтесь, ребята, — сказал Никифоров и, наведя блеск на ботинках, отправился искать судейскую коллегию.

Пальчиков, захватив полотенце и мыло, двинулся следом:

— Пойду разведать насчет душа.

Тяжеловес Тюбиков облачился в синий тренировочный костюм и пригладил ладонью жесткий чуб:

— С вашего разрешения, отправлюсь на розыски столовой.

— Столовой? — удивился Руслан. — Ты же минуту назад доел остатки колбасы и сыра!

— У меня свой вес. Иначе нельзя.

— Топай!

Омаров открыл чемодан и натянул на себя два шерстяных костюма.

— У меня тоже вес, — вздохнул он. — Лишних семьсот граммов. Что ни делаю, а не сходят. К вечеру сгоню, а утром встану на весы — опять наросли.

Коржавин посочувствовал офицеру:

— В такую жару в лыжных костюмах несладко.

— Что делать! Это почти единственная возможность сгонять вес без ущерба для здоровья.

Руслан тоже переоделся. Легкий тренировочный костюм свободно облегал его мускулистое тело.

— Размяться бы!

— Спортивный зал рядом, я приметил.

— Я возьму боксерские лапы и перчатки. Постучим.

— Нет, Руслан. Лучше скакалки возьми.

— Хорошо.

Спортивный зал училища находился рядом. Он был просторный, высокий, с длинным балконом, где находились места для зрителей. Много света, на огромных окнах решетки, на плафонах тоже. По бокам светлые баскетбольные щиты. Пол размечен белой и желтой краской. Руслан сразу определил, что белой обозначены границы и линии баскетбольной площадки, а желтой — две волейбольные. В левом углу устроен борцовский ковер. Что же касается боксерских снарядов — мешков и пневматических груш, — то их он не обнаружил.

— Видимо, бокс тут не в почете, — заключил Руслан после беглого знакомства с залом.

— Сказал — как в лужу сел, — ответил высокий спортсмен, который бросал мяч в корзину.

— Не сказал, а сделал вывод, — поправил Омаров, — оборудование зала говорит само за себя.

— Посмотрим завтра на ринге, что вы скажете. — Высокий презрительно оглядел круглую фигуру Омарова. — Жир надо было сбрасывать дома, а не накануне состязаний.

— Может быть, — сказал Коржавин. — Но, глядя на вас, подумаешь, что вы в этом деле перестарались.

Омаров захохотал:

— У Руслана язык как острый нож, а кулаки как гири!

Высокий дернул плечом и, не ответив, стал равнодушно бросать мяч в баскетбольную корзину.

В зал стали заходить спортсмены. Вскоре в разных концах шла оживленная тренировка. Одни, надев перчатки, отрабатывали элементы боксерского боя, другие работали на лапах, третьи прыгали со скакалками. Даже на борцовском ковре стало тесно. Те, кому нужно согнать лишние граммы и килограммы, одевшись потеплее, боролись друг с другом. Издали они были похожи на молодых медведей, которые пробуют силы в борьбе, но бороться как следует не умеют.

Тяжеловес Тюбиков вернулся довольным. Его круглое лицо сияло.

— На котловое довольствие прикреплены к ресторану. В прошлом году там кормили до отвала.

Тяжеловес забинтовал кисти и пальцы, натянул перчатки.

— Корж, подержи лапы.

— Ладно. Пока разминайся, а я допрыгаю раунд.

Тюбиков начал делать гимнастические упражнения, широко размахивая руками. От его движений, уверенности веяло богатырской мощью.

— Тайм! — крикнул Омаров.

Коржавин сделал несколько глубоких вдохов и отложил скакалку.

— Давай лапы.

Тюбиков, несмотря на тяжелый вес, двигался довольно резво и легко, непринужденно наносил удары с любого положения.

— Резче! — советовал Руслан. — Быстрее! Раз-два- три! Левой, левой, правой!

Тяжеловес, добродушно улыбаясь, наносил прямые и боковые удары.

— Корж, посмотри вон на того тощего.

— Что у баскетбольного щита?

— Ага.

— Ты его знаешь?

— Знаю и тебе советую присмотреться. Он прошлогодний чемпион в твоем весе. Фамилия его Стоков.

Коржавин от удивления опустил лапы.

— Этот? Неужели?

— Он самый. В прошлом году ему мастера присвоили. Ну держи лапы!

Руслан подставил лапы, а сам разглядывал высокого: «Вот ты какой, мой главный соперник!»

Никифоров принес талоны на питание.

— Мандатную комиссию прошли чистенько. Получайте, орлы, билетики на еду!

— А взвешивание когда? — спросил Тюбиков.

— Взвешивание здесь, в спортивном зале, с восьми до десяти утра.

— Порядок! Можно после завтрака. Лишний килограммчик не помешает.

Омаров облизнул сухие губы.

— Придется до взвешивания не пить.

Коржавин взял талоны на еду, развернул тощую книжечку.

— Ребята, да тут и вчерашние обеденные!

— Конечно, обеденные, — сказал Никифоров. — Положено — отдай. Так что, друзья, обед и ужин нам полезен и нужен!

Ресторан находился в центре города. Высокое двухэтажное здание, просторный вестибюль. Швейцар с окладистой бородой и в темно-синей форме приветливо распахнул двери:

— Добро пожаловать!

— Спасибо, папаша! — сказал Никифоров и протянул гардеробщику офицерскую фуражку.

Тюбиков первым прошел в зал и занял столик возле окна.

— Сюда, чемпионы!

Боксеры уселись вокруг стола.

— Еще стул, — сказал Коржавин. — Никифорова забыли?

— Он с нами не будет, — ответил Тюбиков, — он с дамочкой.

— Понятно! — Коржавин раскрыл меню. — Кому что?..

Ночь накануне соревнований всегда самая длинная и томительная. Что принесет завтрашний день? Этот вопрос волновал всех. Не верю в железных людей, которым все нипочем. Ночь накануне соревнований — это как ночь перед битвой, нервы напряжены до предела. Хотя каждый старается показать свое внешнее спокойствие, однако волнение нет-нет да и прорвется наружу.

— «Что день грядущий мне готовит?» — пропел Тюбиков, разбирая постель.

— Волнуешься?

— Нисколечки.

— Треплешься.

— Заяц трепался, ему уши надрали, вот он и стал длинноухим.

Но Коржавин, чтобы только не молчать, продолжал спрашивать:

— А все ж таки?

— А ты?

— Я?

— Ты ведь тоже того…

— Разумеется.

— И я тоже.

Тюбиков лег, укрылся.

— Давай спать.

— У меня не получается, — признался Коржавин.

— Тише, вы! — произнес Омаров. — Пальчикову мешаете спать.

Пальчиков заворочался и тихо захихикал.

Тюбиков подошел и сдернул с него одеяло.

— Что притворяешься?

— А тебе что?

— Мне ничего, а вот людей в заблуждение вводишь.

Омаров взглянул на часы.

— Половина одиннадцатого.

Пальчиков вздохнул:

— Теперь часа два не уснешь, Хоть лежи, хоть не лежи. Я уж знаю.

— Да, — сказал Омаров. — Все ж таки завтра первый день.

— Первый день много значит. — Тюбиков сел на кровати. — В первый день важно победить. После первого дня образуются две группы: побежденные и победители. В группе победителей можно до финала дойти, а в побежденных нет. Там даже если и всех победишь, то все равно получишь лишь третье место.

— Проигрывать вообще нехорошо, — добавил Коржавин, — ни в первый день, ни в последний.

— Оно-то так, конечно. — Пальчиков натянул одеяло. — Но дважды проиграть хуже.

— Еще бы! Тогда вообще никакого места не получишь. Соревнования есть соревнования! Проигрыш — выбываешь из основной в группу побежденных. А там потерпел поражение — вылетаешь совсем.

— Проигрывать, конечно, мы не хотим, — задумчиво произнес Коржавин, — но и все, кто приехал, так думают.

— Хватит об этом! — Тюбиков встал, прошелся, распахнул окно. — Ночь-то какая!

Ночь была лунная, светлая. Откуда-то издали доносилась музыка.

— А в парке танцы, — сказал Тюбиков.

— На что ты намекаешь?

— Сделать культпоход. Как вы смотрите, Карим Омарович?

Омарову тоже не спалось.

— Не возражаю.

— Две минуты на одевание! — в голосе Тюбикова зазвучали командирские нотки.

— Я не пойду, — сказал Пальчиков. — Я останусь.

— Мять постель и переживать?

— Нет. Схожу в душ. Говорят, душ перед сном успокаивает и способствует засыпанию.

— Как хочешь.

Через две минуты Омаров, Тюбиков и Коржавин спускались вниз по лестнице.

— А ты знаешь, где парк? — спросил Коржавин.

— Знаю, — уверенно ответил Тюбиков.

Парк был неподалеку: через две остановки. Сели в трамвай. Он был новым, еще пах краской. Омаров взял билеты.

«Почти два года я не видал трамвая, — подумал Руслан. — Жаль, что в Ташкенте метро нет».

Около ворот парка находилась просторная чайхана. На широких деревянных настилах, устланных шерстяными паласами и коврами, сидели узбеки, пили чай, ели шашлык. На почетном месте, в окружении стариков, сидел белобородый узбек. Руслан обратил внимание, что на белобородом богатый шелковый халат, а в руках домбра.

— Вот что, друзья, — сказал Омаров. — Вы шагайте на танцплощадку, а я посижу в чайхане.

— Мучиться будете, Карим Омарович. Все чай пьют, а вам нельзя.

— Ничего. Я послушаю певца. Это — бакши, народный певец, он знает старинные сказания про богатырей народных.

— Как хотите.

— Через час встречаемся здесь. — Омаров показал на чайхану.

— Слушаемся.

Танцплощадка находилась в глубине парка. Народу было много. Коржавин и Тюбиков обосновались у прохода.

Оркестр заиграл танго. Тюбиков толкнул локтем друга:

— Выбрал?

Руслан отрицательно покачал головой.

— А я выбрал. — Тюбиков показал на двух танцующих девушек. — Разобьем?

— Давай.

— Я беру в светлом платье.

— Пожалуйста.

Боксеры подошли к танцующим.

— Разрешите?

Девушки не возражали.

Тягучие звуки танго располагали к раздумью. Танцевали молча. Руслану казалось, что черное платье не идет девушке. Платье было каким-то траурным и не гармонировало с ее лицом, глазами, каштановыми волосами. Но разве скажешь об этом незнакомой девушке? До конца танца они не обмолвились ни словом.

Музыка смолкла. Руслан учтиво поблагодарил.

— Разрешите проводить к вашей подруге?

Девушка, как показалось Руслану, взглянула на него как-то странно. Но не возражала. Пока они искали Тюбикова и подругу, заиграли медленный вальс.

— Разрешите пригласить? — обратился Руслан.

Та молча положила ему руку на плечо.

Снова весь танец промолчали. Только под конец вальса Руслан спросил:

— Скажите, как мне вас именовать?

— Аллой, — ответила девушка.

— А меня зовут Руслан.

Та снова как-то странно посмотрела на него и опустила голову. Руслан обратил внимание на ее лицо. «Что с ней, — подумал он, — или она долго плакала, или оно опухло».

Тут девушка увидела свою подругу:

— Лена!

Та бросила Тюбикова, устремилась к ней.

— Извините нас, — произнесла Алла. — Мы уходим.

— Мы проводим вас, — предложил Руслан.

— Спасибо, не надо.

И они быстро покинули танцплощадку.

Тюбиков пожал плечами:

— Странные какие-то. Моя все время искала твою и таскала меня по всей площадке.

Глава пятнадцатая

Утром, едва рассвело, Омаров сбросил одеяло.

— Подъем!

Тюбиков потащил одеяло на голову.

— Спать не дают…

— Вставай!

— Отстаньте! Мне надо вес набирать!

Комната наполнилась гомоном. Боксеры вскакивали, надевали тренировочные костюмы и спешно делали гимнастику.

— Руслан, как у тебя с весом?

— Порядок!

— Пошли, ребята. — Омаров взглянул на часы: — До начала взвешивания еще десять минут. Сделаем прикидку.

Взвешивание — тоже состязание. Каждый старается пройти контрольные весы пораньше. Особенно те, кто сгоняет лишний вес или набавляет. Им не хочется, чтобы их противники знали об этом. И конечно, они правы. Сгонка, так же как и натаскивание веса, бесспорно, отражается на организме, понижает работоспособность.

— Пошли!

Тюбиков помахал рукой:

— Топайте! Я пойду после завтрака.

В спортивном зале уже толпились боксеры из других команд. У весов стояла очередь. Прикидку делали сами тренеры и тут же давали указания своим воспитанникам:

— Два костюма и пять кругов по стадиону!

— На завтрак два супа и лимонад!

— В баню! Живо!

— Опять триста граммов лишних? Тебя-то в легком весе… Пять раундов на скакалке!

Боксеры, соскочив с весов, устремлялись исполнять наказ тренера.

В восемь часов в спортивный зал явилась комиссия: секретарь соревнований, судья при участниках, помощник судьи, два врача. Боксеры притихли.

Судьи расположились у весов, секретарь открыл папку с протоколами. Врачи — обе женщины — заняли отдельный столик, одна из них была молодой, черноглазой, и на нее с интересом поглядывали спортсмены. Другая — полная, пожилая, с добродушной улыбкой.

— Начнем, товарищи, — сказал помощник главного судьи — сухопарый майор со значком заслуженного тренера. — Кто первый?

После взвешивания, определив весовую категорию, заносили фамилию в протокол. Потом боксер попадал в руки врачей. Те придирчиво осматривали, выслушивали, измеряли кровяное давление, считали пульс.

Подошел черед Коржавина. Он шагнул на весы.

— Полутяжелый? — спросил майор.

— Средний.

— Лишние двести граммов.

Коржавин остолбенел. Откуда они?

А майор уже повернулся к секретарю:

— Пишите: Коржавин…

Руслан спохватился:

— Это прикидка, товарищ майор…

— Мы здесь не в бирюльки играем, товарищ. Взвесились, и точка. Идите к врачу.

— Снимай трусы! — крикнул Пальчиков. — Быстрее!

Со всех сторон на Руслана смотрели. Даже врачи повернулись в его сторону.

— Сходите с весов, — приказал майор, — дайте другим взвеситься!

Руслан рывком скинул трусы, потом снял боксерки.

— Смотрите на стрелку, товарищ майор!

Тот поджал губы и, как показалось Руслану, долго возился со стрелкой.

— Ну какой вес писать? — спросил секретарь.

— Пишите — средний, — сказал майор. — Следующий!

Коржавин поспешил натянуть трусы. Но тут что-то в них треснуло. «Резинка!» — Руслан мысленно выругался. Кто-то громко захохотал.

— Проходите, молодой человек, — позвала его пожилая женщина-врач.

Придерживая трусы рукой, он направился к ним. Лицо и уши его горели. Надо же такому случиться!

Старший лейтенант Никифоров появился к концу взвешивания. Омаров доложил, что все в порядке, и рассказал про Коржавина. Никифоров нахмурился:

— От него можно ожидать. Не успеешь уйти, как он что-нибудь сморозит.

Руслан даже не оправдывался. С первых же минут не повезло!

— Товарищи представители команд, прошу на жеребьевку! — позвал майор. — Прошу остальных боксеров покинуть спортзал!

Никифоров направился к судьям.

— Пошли в свою комнату, — сказал Омаров.

Боксеры двинулись за ним.

— Не тужи. — Тюбиков хлопнул Коржавина по плечу. — Считай, что тебе повезло!

— Повезло?!

— Ага! Еще как повезло. У меня, брат, дело было посерьезнев. В позапрошлом году, еще до армии, выступал на областных соревнованиях. И она, проклятая резинка, лопнула прямо на ринге! А зал полон-полнешенек, и все знакомые. Девки взвизгнули, парни загоготали. Им смех, а мне-то каково? Мне хоть проваливайся к чертям на съедение. Стою я на ринге и держу ноги пошире, чтобы трусы окончательно на пол не съехали. И придерживаю их руками. Но разве удержишь их, когда на руках боксерские перчатки? Я рад был бы сбросить перчатки, но они зашнурованы и накрепко завязаны. Прижимаю перчатками трусы к ногам и боюсь даже шаг сделать. Хорошо еще, что противник оказался сознательный. Отошел в дальний угол и наблюдает с сочувственной улыбкой. А ведь мог бы и не отходить. Судья-то не остановил боя, растерялся, стоит и смотрит то на меня, то на противника. Вот как оно было.

— А потом?

— Что потом? Потом трусы заменили и продолжался бой. Вот после было, это да! На улице не показывайся. А у тебя что! На взвешивании, и кругом чужие. Ну скажи, разве не повезло тебе?

Никифоров пришел довольный. Жеребьевка была удачной: никому из его команды не выпал бой с чемпионом.

— Теперь все зависит от вас, — сказал он. — На судьбу пенять нечего. Я, так сказать, создал вам отличные условия, вывел на старт. Вперед, к победам, ребята!

Коржавин взял у Никифорова лист бумаги с фамилиями соперников:

— Будем знакомиться!

Тюбиков и Омаров, участники прошлогодних состязаний, не разделяли восторгов Никифорова: чемпионов действительно не было, но призеры имелись.

— Корж, тебе достался Пулемет, — сказал Омаров, — трудно с ним будет.

— У меня Гарин, а не Пулемет.

— Я знаю, что Гарин. Но в прошлом году мы его Пулеметом прозвали. Все на дальней дистанции работает, руками — как автомат: туда-сюда, туда-сюда. Безостановочно, длинными сериями! К нему не подойдешь, а он все время шпарит. До финала дошел.

— Надо подумать.

— Именно! Мне кажется, что с ним следует работать на хитрость и спокойно. Заволнуешься, разгорячишься — пропал.

Пальчиков в первом бою должен встретиться с боксером, занявшим пятое место. Пальчиков нахмурился: поединок предстоит трудный. Тюбикову достался мастер спорта, а Омарову — чемпион Казахстана.

— Руслан, подержи лапы, — попросил Тюбиков.

— Хочешь подготовиться?

— Ага.

— Ты его знаешь?

— В прошлом году в четвертьфинале встретились. Он левша, но в нормальной стойке работает. А я не знал и все на левый прямой нарывался.

Руслан надел лапы.

— Бей правой вразрез. По корпусу.

— Я тоже так думаю. — Тюбиков провел несколько ударов. — Давай в темпе, атакуй!

Омаров остановился около стены и, став в боевую позицию, начал бой с тенью, но на сей раз тень была весьма конкретной.

До начала соревнований, до первого удара гонга оставалось еще несколько часов, но каждый из участников окружных состязаний мысленно уже вышел на ринг и вел бой со своим соперником.

До самого обеда в комнате было шумно. Боксеры готовились к выходу на ринг. Даже в ресторане разговор в основном шел о предстоящих поединках. Омаров заказал себе суп и на третье два компота. Это было нарушением режима. Но Омаров успокаивал:

— Я себя знаю! Бой лишнее заберет!

Обедали плотно. Каждый ел то, что ему нравилось. Никифоров следил за тем, чтобы боксеры были сытыми. Он знал, что порой перед состязанием у некоторых теряется аппетит, сказывается нервное напряжение. Никифоров старался развеять это напряжение, шутил, был заботливым и внимательным. После обеда уложил боксеров отдыхать:

— Подъем за час до начала соревнований.

Коржавин лег, укрылся простыней с головой, попытался уснуть. Но сна не было. Разве заснешь, когда тебя ждет выход на ринг, да еще на таких состязаниях! Он ворочался с боку на бок, закрывал глаза, считал. Ничего не помогало. Нервное волнение, которое ученые называют предстартовой лихорадкой, не проходило. Предстоящий бой не выходил из головы. И это вполне понятно. За последние два года его жизни это самые крупные соревнования, в которых он принимает участие. Что они принесут ему?

Конечно, он надеялся на успех, мечтал о победе. Кто же не хочет стать чемпионом? Но Руслан знал, что одного желания недостаточно, чтобы мечта сбылась. В Ташкент съехались лучшие боксеры Туркестанского военного округа, победители зональных, областных соревнований. Каждый из них, так же как и он, мечтал стать чемпионом. И не только мечтал, а, не жалея сил и энергии, тренировал свое тело, совершенствовал технику, отрабатывал тактику. Боксерское искусство — это сила, умение и знания, скрепленные волей. Быть первым в таком искусстве — большая честь.

Заставить себя не думать о том, что тебя ждет впереди, трудно. «Надо отвлечься», — решил Руслан. Он вспомнил советы тренеров, перед глазами встала фраза из книги: «Боксер порой еще до соревнований оказывается побежденным. Он слишком много думает и волнуется, переживает заранее и, как говорят спортсмены, сгорает еще до боя. Накопленная в процессе тренировок нервная энергия расходуется не по назначению». «Как бы и у меня так не получилось!»

Коржавин нагнулся и, открыв чемодан, вытащил книгу. Ее дал Зарыка. Руслан не хотел брать, но Евгений настоял:

— Будешь читать перед боем. Книга во всех отношениях полезная. Во-первых, отвлечет тебя, а во-вторых, и это главное, расширит твои знания.

Руслан развернул газету, в которую была завернута книга. Никифоров обернулся на шум:

— Коржавин, почему не спите?

— Не могу, — ответил шепотом Коржавин.

— Через «не могу».

— Я буду читать, товарищ старший лейтенант.

— Сон, теплый душ и массаж лучшие восстановители силы. Что же касается чтения, то оно, мне кажется, не является фактором восстановления сил.

— Зато помогает отвлечься, товарищ старший лейтенант, не думать о ринге.

— О ринге надо думать всегда. Но если вам так хочется, я не возражаю. Как называется книга?

Руслан прочел название:

— «Ракетное оружие капиталистических стран».

— Читал. Хорошая и полезная.

Рядом заворочался Тюбиков. Он тоже не спал. Ногой толкнул Руслана и шепнул:

— Давай вдвоем.

— Двигайся ближе.

Койки их стояли впритык. Руслан полошил книгу так, чтобы было видно обоим.

Соревнования армейских боксеров проходили в большом зале окружного Дома офицеров. Все билеты были распроданы за два дня до открытия первенства. Просторный зал о балконом не мог вместить всех желающих, и толпа любителей бокса осаждала подъезд.

Парад открытия состязаний прошел строго и торжественно. На ярко освещенном ринге в два ряда выстроились боксеры. С краткой речью обратился к ним заместитель командующего войсками округа. Коржавин ловил каждое слово, сказанное твердым властным голосом седеющего генерала. Сосед по шеренге шепнул:

— Орденов сколько!

Коржавин мысленно сосчитал: два ордена Ленина, четыре Красного Знамени, ордена Кутузова, Александра Невского, Красной Звезды, Отечественной войны и медали. «Отважный командир, — подумал Руслан, — за таким куда угодно пойдешь».

В своей речи генерал призвал воинов повышать спортивное мастерство с пользой для военного дела, стремиться к тому, чтобы мастер спорта стал мастером в своей боевой профессии, а мастера и классные специалисты добивались высоких результатов на стадионах. Когда он кончил, все спортсмены дружно ответили:

— Служим Советскому Союзу!

Главный судья наклонился к микрофону:

— Чемпионам Туркестанского военного округа, победителям первенства прошлого года поднять флаг соревнований!

Заиграл оркестр. В наступившей тишине торжественно плыла мелодия Государственного гимна. Десять спортсменов с алыми лентами чемпионов, надетыми через плечо, вышли из строя. Коржавин отыскал глазами Стокова, чемпиона в среднем весе. Высокий, жилистый, уверенный в своих силах, он с достоинством стоял рядом с тяжеловесом и медленно тянул за шнур. Алое полотнище плавно поднялось к потолку и, освещенное яркими лучами, величаво застыло. Соревнования открыты!

— На ринге остается первая пара боксеров, — скомандовал судья, — остальным — нале-во!

Под звуки марша боксеры покинули ринг.

В раздевалке тесно и шумно. На скамейках, стульях и просто на полу лежат раскрытые спортивные чемоданчики, около них тренировочные костюмы, гимнастерки, сапоги, ботинки. Боксеры, расположившись группами, готовятся к поединкам. Одни разминаются, другие уже надевают перчатки. Напряженность чувствуется во всем: в коротких отрывистых фразах, сосредоточенных лицах, резких движениях. Воздух, кажется, наполнен электричеством.

Судья при участниках — невысокий смуглолицый спортсмен в форме курсанта военного училища — ходил по раздевалке со связкой новеньких боксерских перчаток и, заглядывая в список, выкрикивал фамилии тех, чья очередь выходить на ринг.

Коржавин подошел к Омарову:

— Кто секундирует вас?

— Иди отдыхай, — сказал Никифоров. — С ним пойду я. Кто не провел свой бой, секундировать не будет.

Руслан раскрыл чемоданчик, достал картонную коробку. Румяные, поджаристые коржики аппетитно ласкали глаз. Они лежали ровными рядами, перегороженные плотной бумагой, чтобы не поломались в дороге. Руслана окружили товарищи:

— Что там?

— Одну минутку, сейчас узнаете! — Руслан каждому вручил по коржику. — Это эликсир бодрости. Калорийные штучки из орехов и изюма. Подарок команде от жены капитана Юферова. Она их специально для нас пекла.

Тюбиков откусил кусочек и скроил на лице гримасу.

— У-у-у!

— Ты что?

Од широко, радостно улыбнулся:

— Объедение! Руслан, дай еще!

— Омаров! Где Омаров? — раздался голос судьи при участниках. — Ваш выход!

Никифоров накинул на плечи Омарова мохнатый халат.

— Пошли.

— Ни пуха ни пера! — напутствовал Пальчиков.

Омаров ушел. Коржавин нервно прошелся по раздевалке. Он начал волноваться. В мыслях рисовалась картина предстоящего боя. «Надо взять себя в руки», — сказал он себе и вытащил из чемоданчика книгу.

— Садись поближе, — позвал Тюбиков.

Они углубились в чтение.

Через несколько минут Руслан заметил странную вещь. Он читает, понимает текст, но в голове ничего не задерживается. Он мысленно спросил себя о том, что прочел на предыдущей странице, и не смог ответить.

— А ты помнишь? — спросил он тяжеловеса.

Тот попытался что-то вспомнить, но пересказать не смог.

— А ты не обращай внимания, Корж. Это от волнения. Важно время убить.

— Верно.

Они снова принялись читать.

Рядом расположились боксеры из другой части. Они о чем-то разговаривали. Руслан не обращал на них внимания. Вдруг услышал свою фамилию. Руслан прислушался.

— Гарин, тебе повезло! Ты быстро его сделаешь.

— Надеюсь.

— Не скромничай, нащелкаешь в два счета! Знаю я этих перворазрядников с периферии. Там получить спортивный разряд — плевое дело.

Руслан обернулся. Перед ним стояли два боксера. Один — невысокий, худощавый; другой — черноволосый, плечистый, с хорошо развитой мускулатурой. Руслан обратил внимание на его руки. Они были длинными, с узлами мышц. «Он! — решил Коржавин. — Вот ты какой, Пулемет!»

Тюбиков тоже слышал разговор. Не успел Руслан сделать знак другу, чтобы тот молчал, как тяжеловес встал и пробасил:

— Кто тут про Коржавина мелет?

Невысокий ответил:

— А тебе что?

— А то, что информация у вас неточная. Коржавин действительно с периферии, из дальнего гарнизона. Но первый разряд получил до армии, в Москве. Он был чемпионом столицы среди юношей.

— Это мы еще посмотрим, что за чемпион! — поспешно ответил невысокий и взял Гарина под руку. — Пошли к своим.

Коржавин уставился на Тюбикова:

— Я же тебя не просил!

— Пусть знают, с кем дело имеют.

— На ринге реклама не помогает.

— Верно. Она, Корж, помогает до ринга. Действует на психологию.

— Это не… — Коржавин не находил слов, чтобы выразить протест. — Это не…

— Корж, я старше по званию, и ты мне не указ. Ясно?

В дверях раздевалки показался Омаров. Коржавин и Тюбиков кинулись к нему:

— Ну?

Омаров опустил голову:

— По очкам…

И стал торопливо разбинтовывать руки.

— Второй год не везет!..

Руслан знал, что утешать бесполезно. Слова тут не помогут.

Никифоров нервно прошелся по раздевалке.

— Надо писать протест! Преимущество в последнем раунде было очевидно!

Омаров махнул рукой:

— Не надо. Сам знаю, что первые два проиграл… Берег силы. Зачем берег? Зачем берег?

Поражение товарища, словно туча, заволокло солнце надежды. Боксеры загрустили. Победа товарища вселяет уверенность, окрыляет: чем хуже его? А поражение заставляет задуматься, еще и еще раз пересмотреть свои возможности. А может быть, и я, как он…

— Коржавин! Ваш выход!

— Иду!

Никифоров положил руку ему на плечо:

— Давай, Руслан. На тебя надежда.

Омаров накинул ему на плечи свой халат.

— Пошли.

Руслан по узкому проходу направился к рингу. Зал гудел, аплодируя Гарину. «Тут его знают, — подумал Руслан, — а дома даже стены помогают».

Ближний угол был занят. Гарин, в накинутом на плечи мохнатом халате, самодовольно улыбался. Во всем его облике чувствовалась уверенность. Горбоносый фотограф суетился около пего, щелкая блицем.

— Шайтан, занял угол, — сказал Омаров, — придется нам в дальний идти.

Руслан понял Омарова. Тот не хотел вести Руслана в угол, где не так давно находился сам. По боксерской примете, угол, принесший поражение, считается несчастливым.

— Ерунда, — ответил Руслан. — Я не верю приметам.

Он не спеша прошел через ринг. Зал молчал. Руслан сел на табуретку, осмотрелся. За судейским столом люди в белых костюмах с любопытством поглядывают на Гарина. На Руслана даже не смотрят. Судья-информатор взял в руки микрофон.

— На ринге боксеры первого разряда. В правом углу — призер прошлогоднего первенства сержант Андрей Гарин!

Зал ответил рукоплесканиями. Гарин шагнул из своего угла и, самодовольно улыбнувшись, поднял руку, приветствуя зрителей.

— В левом углу — рядовой Руслан Коржавин!

Руслан шагнул вперед, сделал легкий наклон. Кое-где вспыхнули робкие хлопки и тут же стыдливо погасли.

— Судят матч… — Информатор назвал фамилии боковых судей. — На ринге судья республиканской категории майор Буркин.

Зал снова аплодировал.

Руслан узнал майора: тот, что был на взвешивании.

— Он меня тоже судил, — глухо сказал. Омаров и осекся.

Руслан взглянул на Омарова и понял то, что тот не договорил: полное совпадение, остается лишь проиграть…

— Первый раунд! — крикнул судья-секундометрист и ударил деревянным молоточком в медный гонг.

Омаров снял халат с Руслана:

— Будь осторожен!

Боксеры сошлись в центре ринга. Коснулись перчатками, приветствуя друг друга, и сразу же приняли боевые позиции. Ни тот ни другой не хотел идти первым.

— Бокс! — скомандовал судья.

Едва Руслан сделал легкий шаг вперед, как Гарин стремительно, с дальней дистанции, провел двойной удар левой. Коржавин быстро подставил плечо и принял удары. Но тут же на него посыпался целый каскад прямых ударов. Они были легкими, разведывательными. «Прощупывает», — отметил Руслан и, сделав шаг назад, снова двинулся навстречу.

Гарин быстро передвигался на своих жилистых ногах, осыпал его сериями прямых ударов. Руслан едва успевал защищаться. Гарин, казалось, бил без передышки. Коржавин чертыхнулся: «Надо выйти из сферы боя».

Но едва он сделал шаг назад, как Гарин устремился за ним. Он не отставал. Раздались аплодисменты.

— Жми, Пулемет!

— Чеши по организму!

Руслан отступал, отвечая одиночными ударами, и главное внимание уделял защите. Черт возьми, каждый, даже легкий удар, — это очко. Но его беспокоило и другое: он чувствовал себя скованно и никак не мог сбросить с себя эту скованность. Не было ощущения легкости и уверенности. Прошло уже больше половины раунда, а Коржавин никак не может освободиться от нее. «Что я в самом деле? — подумал он, отбивая удар Гарина. — Так и буду все время вытирать спиной канаты?»

А Гарин бил и бил, находясь все время рядом и в то же время так далеко, что не достанешь.

— Андрей, давай!

— Угости как следует!

Коржавин уклонился от очередного удара, подставил плечо под другой и, шагнув вперед, попытался нанести встречный справа. Но Гарин был начеку. Он улыбнулся, легко парируя контратаку.

Эта улыбка подействовала на Руслана сильнее удара. Она встряхнула его. Гарин уже считает его почти побежденным! «Нет, друг, шалишь! Бой еще только начинается! — подумал Руслан. — Праздновать победу рановато!»

К Руслану вернулись спокойствие, уверенность. Он снова стал самим собой. Руки — точными, ноги — послушными, глаза — зоркими. Он увидел то, чего не замечал с начала боя: Андрей Гарин атакует волнами, не дает ему передохнуть, сосредоточиться. Они похожи друг на друга, состоят из серии прямых и боковых ударов, которые тот наносит с дальней дистанции. Надо расстроить эту налаженную систематичность атак!

Поняв это, Коржавин ждал момента. Гарин, кончив очередную серию, хотел отойти, чтобы снова атаковать. И тут, не давая ему времени на краткую передышку, Руслан ринулся на него, вошел в ближний бой.

Гарин попытался было ускользнуть, выйти из ближней дистанции. Но Коржавин был начеку. Осыпая Гарина тяжелыми ударами, он как бы прилип к сопернику.

Но развить атаку Руслану не удалось. Послышалась команда судьи:

— Стоп!

Боксеры сделали по шагу назад.

— Вы бьете открытой перчаткой. Коржавину делается первое замечание!

Руслан мысленно чертыхнулся: «Неужели я запамятовал и не сжал кулак?» Но оспаривать решение судьи не стал. Вступать в пререкание с судьей он считал для настоящего боксера недостойным. Судье виднее, раз есть нарушение, не надо его больше допускать.

Удар гонга прозвучал неожиданно. Так быстро кончился раунд!

Омаров подставил табуретку. Руслан сел, положив руки на канаты, расслабил мышцы.

— Дыши глубже! — Омаров мокрым полотенцем провел по лицу, шее, груди. — Дыши глубже! Все идет отлично! Раунд твой!

Коржавин усмехнулся: «Не надо ободрять, Карим Омарович! Я сам знаю, что раунд не мой».

— Очень хорошо начал. — Омаров старательно обмахивал лицо Руслана полотенцем. — Очень хорошо. Держи его на дистанции и сам атакуй! Обязательно атакуй!

Коржавин закрыл глаза. Да, надо атаковать, атаковать во что бы то ни стало, атаковать и атаковать, заставить принять ближний бой. В ближнем он, кажется, слабоват. Звук гонга прервал мысли.

— Второй раунд!

Омаров еще раз обтер лицо полотенцем.

— Обязательно наступай!

Коржавин кивнул и пошел навстречу Гарину. Едва сблизившись, они закружились в быстром боксерском танце, нанося легкие удары и пристально следя за каждым движением друг друга.

Успех первого раунда окрылил Гарина. Он чувствовал себя хозяином ринга, стал меньше уделять внимания защите, осторожности и больше — стремительным атакам. Руслан это заметил, но не торопился действовать, не спешил развеять заблуждения соперника. Он ждал удобного момента. Бить только наверняка!

И такой момент настал. Гарин сделал шаг назад и, имитируя усталость, чуть опустил руки. Коржавин понял, что тот вызывает его на атаку. Вызывает простым, элементарным приемом, который знаком любому третьеразрядному боксеру. Но виду не подал, а, собравшись, ринулся в атаку. На тонких губах Гарина снова скользнула улыбка. Он как бы говорил: давай, давай, парень!

Гарин даже не предполагал, что атака Коржавина тоже своего рода приманка. Уклонившись от простого прямого удара, Гарин пустил в ход обе руки, надеясь провести серию сокрушающих прямых ударов.

Не тут-то было. Удары прошли по воздуху, и по инерции Гарин «провалился», на какую-то долю секунды потерял равновесие. Этого было вполне достаточно Коржавину, чтобы войти в ближний бой. Гарин торопливо заработал обеими руками, осыпая Коржавина градом ударов. Но Руслан не обращал на них внимания. Чуть нагнувшись вперед, он провел свою длинную серию тяжелых ударов, в каждый из которых вкладывал вес всего тела.

Со стороны казалось, что преимущество на стороне Гарина: его кулаки чаще мелькали в воздухе. Зрители бурно выражали радость, подбадривая его:

— Жми, Андрюша!

— По корпусу, Пулемет!

В действительности все было иначе. Несколько сильных и точных ударов, которые провел Коржавин в ближнем бою, по сути дела, решили исход поединка.

Когда Гарину наконец удалось вырваться из ближнего боя, он так тяжело дышал, словно только что закончил марафонский бег. Схватка на короткой дистанции отняла слишком много энергии. Новичок Коржавин оказался далеко не таким новичком, как показалось в начале поединка.

Гарин попытался было наверстать упущенные очки атаками с дальней дистанции. Только Коржавина словно подменили. Он каждую атаку использовал для сближения. А в ближнем бою он работал превосходно.

Судьи, которые сначала недоуменно поглядывали на Руслана, принимая его контратаки за случайный успех, видели, что этот новичок переигрывает своего противника за счет тактики. Каждая его контратака была продуманна и целеустремленна. И Гарин, тот самый Гарин, который слыл одним из лучших тактиков, который умел использовать малейшую возможность для развития успеха, был побит его же оружием.

Третий, последний раунд был раундом Коржавина. Он вел бой, он диктовал условия. Гарин, растратив силы, отчаянно защищался, думая об одном: только бы продержаться до конца, не очутиться на полу…

И он продержался. Когда ударил гонг, известивший о конце раунда, Гарин, шатаясь от усталости, подошел к Коржавину и сам поднял его руку.

— Поздравляю…

Среди зрителей прошла волна ропота: чего спешит, пусть судьи решат.

Но судьи были единодушны. Просмотрев судейские записки, главный судья объявил:

— Единогласным решением судейской коллегии победа по очкам присуждается Коржавину!

Судья на ринге поднял руку Руслана. В зале раздались аплодисменты.

Коржавин устало улыбнулся, вытер пот со лба боксерской перчаткой и пошел в свой угол. На круглом лице Омарова сияла такая счастливая улыбка, словно это он выиграл поединок. А Никифоров, едва Руслан вышел с ринга, стиснул его в объятиях и стал целовать мокрое от пота лицо.

Глава шестнадцатая

Окончился первый день соревнований. Старт для команды старшего лейтенанта Никифорова оказался довольно неудачным: только два боксера — Коржавин и тяжеловес Тюбиков — одержали победы. Остальные — в группе побежденных. Для них путь к алой майке чемпиона закрыт. Они могут только бороться за призовое третье место.

Впереди еще много трудностей. Многодневные состязания требуют от спортсмена не только силы, ловкости, знания техники и тактики, а главное, выносливости, той выносливости, которая помогает преодолевать трудности в боевой обстановке, вести многодневные сражения, делать стремительные броски и отстаивать завоеванные рубежи. Эта выносливость в сочетании с целеустремленной волей помогает и в многодневных боксерских соревнованиях добиваться лучших успехов.

Есть боксеры, которые в первом же бою выкладывают всего себя, все силы и добиваются победы, однако на второй день они уже не могут с такой же настойчивостью боксировать. Их организм не приспособлен к такой нагрузке, не может быстро восстанавливать растраченную энергию.

Но есть и другая категория спортсменов. Трудности их не страшат. Чем больше трудностей встает на их пути, тем все новые и новые силы рождаются в их выносливом организме. Такие спортсмены включаются в состязания постепенно. В первый день они даже могут не показать тех результатов, которых достигнут в последний, финальный. К таким спортсменам принадлежал и Руслан Коржавин.

Трудности и опасности не останавливали его, а вдохновляли. Чем сильнее был противник, тем собраннее и целеустремленнее был он. Во второй день соревнований Руслан добился победы еще быстрее: бой был прекращен ввиду его явного превосходства. В третий день судья поднял руку Коржавина в первом раунде: секундант противника выбросил на ринг белое полотенце — знак отказа от продолжения поединка.

Однако самым коротким оказался бой в четвертый день состязаний. Это был полуфинальный поединок. Против Коржавина вышел призер прошлогоднего первенства в полутяжелом весе Степан Бергман. Сильный и опытный боксер. В его боевом списке около ста пятидесяти боев, большинство из которых он закончил нокаутом или ввиду явного преимущества. В этом году Бергман решил выступить в среднем весе.

Старший тренер спортивного клуба округа, ставя Бергмана в низшую весовую категорию, имел далекий прицел: Бергман сумеет добиться призового места и во всеармейских состязаниях.

На окружные соревнования Бергман смотрел как на промежуточный этап своей спортивной карьеры. Он был убежден, что тут нет достойных соперников. И не только убежден. Ни один из партнеров, которые выходили против него, не смог продержаться больше двух раундов: удар справа у Бергмана был отработан до совершенства. Это давало ему право на самоуверенность. Но излишняя самоуверенность и погубила его.

Степан Бергман ревниво относился к успехам своих товарищей. Особенно сильно его тревожили победы Коржавина. Он болезненно воспринимал его триумфальное шествие к финалу. И когда на четвертый день соревнований их пути скрестились на ринге, Бергман задумал проучить счастливого новичка. Он даже не предполагал, что успех Коржавина основан не на счастливых удачах, а на длительной и целеустремленной тренировке, на творческом подходе к каждому поединку. Если у Бергмана вся ставка была на грозный сокрушающий удар, то Коржавин твердо следовал советам своего московского тренера, который часто повторял: «Побеждают не самые сильные, а самые умные».

Когда они вышли на ринг, то не только в зале, а и вокруг ринга было тесно: свободные от соревнования боксеры, судьи, тренеры собрались посмотреть поединок. Все ждали интересной и драматичной схватки. Интересной, потому что оба до сегодняшнего дня шли без поражений, драматичной, потому что многие заранее переживали за Коржавина: разве он устоит против Бергмана, чьи кулаки тяжелы, как кувалда кузнеца?

В победе Бергмана никто не сомневался. Даже внешне, когда они стояли в центре ринга и судья представлял боксеров зрителям, Бергман выглядел внушительнее. Он был выше Коржавина на полголовы, шире в плечах, имел более рельефную мускулатуру. Его могучая грудь, мускулистые плечи и массивные руки говорили сами за себя.

Сразу же после удара гонга Бергман стремительно кинулся на Коржавина, уверенный в своей силе и неотразимости. Без подготовки, без разведки. Его атака напоминала атаку Николая Мурко. Он сразу бросил в бой свои главные силы, стремясь подавить, смять, сокрушить противника одним махом, одной атакой, неудержимой и грозной, как снежная лавина в горах. Коржавин, казалось, потонул в этом вихре.

Зрители повскакали с мест, кричали, свистели, топали:

— Степа! Давай!

— Справа! Бей справа!

— Жми к канатам!

В зале стоял невообразимый гул. Болельщики Бергмана бурно выражали свою радость. Но к этому дню и у Коржавина уже появились почитатели. Они в свою очередь подбадривали Руслана. Страсти накалялись, бой на ринге захватил всех.

И вдруг сразу все кончилось. В зале наступила тишина. Тягучая тишина. Зрители недоуменно переглядывались. На ринге стоял Коржавин, тот самый Коржавин, на которого была обрушена грозная лавина атак Бергмана, и смущенно улыбался. А Бергман, непобедимый Бергман, кандидат в призеры всеармейских соревнований, лежал у его ног!

Люди не понимали, что же произошло? Как так получилось, что Бергман на полу? Ответить на этот вопрос могли только судьи, тренеры, боксеры, которые находились у ринга, и немногие из числа зрителей, те, кто смыслит в боксе, кто видит в нем не грубый обмен ударами, а высокое искусство мужества, ума и мастерства.

В тот момент, когда Бергман ринулся на Коржавина, Руслан не отступил. Он принял бой, легко парировал удары соперника, красиво защищался. Всех поразило его удивительное хладнокровие, умение оставаться спокойным и собранным в такие напряженные секунды поединка. Он не сделал ни одного лишнего и поспешного движения. Каждый шаг, каждый поворот был точен и своевременен. Грозные удары Бергмана пролетали мимо или не доставали до цели каких-то трех — пяти сантиметров!

Тренеры с восхищением бросали своим боксерам:

— Учитесь! Вот как надо!

А когда Коржавин уклонился от очередного удара, подставил плечо под второй и нырнул, присел под грозный правый, заставляя Бергмана промахнуться и потерять равновесие, многие, не выдержав, крикнули: «Бить надо!» И Руслан ударил. Снизу вверх, с поворотом всего корпуса, вкладывая в удар мощь спины и пружинистую силу ног. Удар был коротким, как вспышка молнии, и точным, как снайперский выстрел.

Бергман, взмахнув руками, мягко опустился на брезент. Со стороны даже казалось, что он упал сам, споткнулся и упал, что он сейчас встанет и будет продолжать бой.

Судья поднял руку:

— Раз!

Руслан отошел в дальний, нейтральный угол ринга.

— Два… Три… Четыре…

При счете «восемь» Бергман подтянул руки и хотел привстать. Но руки не держали. Он помотал головой, как бы стряхивая сон, потом с трудом привстал на одно колено, упираясь руками о пол, и снова повалился.

— Девять… Десять… Нокаут! Победил Коржавин!

Последние слова судьи потонули в грохоте аплодисментов.

Руслан бросился к Бергману и помог подняться. Опираясь на плечо Коржавина, Бергман побрел в свой угол. Его голова, подстриженная по-модному, была опущена на грудь, он шел и молча кусал губы.

Судья-информатор, выхватив из вазы, стоявшей на судейском столе, букет роз, поднес их Коржавину:

— Изумительно! Неповторимо!

Никифоров, Омаров, Пальчиков и другие подняли Руслана на руки и понесли. Руслан пытался сопротивляться, но ничего из этого не получилось.

— Отпустите! Хватит!

В раздевалке он попал в объятия Тюбикова, который готовился к выходу на ринг.

— Молодчина, Руслан!

Тюбиков тоже победил. Победа досталась без боя: его соперника врач не допустил к рингу: вывих пальца. Как тот ни упрашивал, ни умолял, врач был непреклонен:

— Я отвечаю за здоровье!

Одержав эту победу, Тюбиков выходил в так называемый утешительный финал: бой за третье — четвертое место. (У Тюбикова было одно поражение: он во второй день проиграл по очкам чемпиону округа.)

— Сегодня праздничный ужин! — распорядился Никифоров.

В ресторане сдвинули два столика. Никифоров сам выбирал блюда. Он был щедрым и веселым. Таким его Руслан никогда не видел.

Когда все уселись, Никифоров потребовал еще один прибор.

— Для кого? — спросил Руслан. — У нас у всех есть приборы.

— Для особы женского пола. Вот и она.

К столу подошла Таня. На ней было светлое с большим вырезом платье, волосы свисали до плеч в модной прямой прическе. Она улыбалась и держала в руке коробку конфет.

— Нашему победителю!

Коржавин смутился. Еще ни разу ему не приходилось получать подарки от женщины.

— Ну возьмите же…

Руслан посмотрел на Никифорова. Тот укоризненно покачал головой:

— Разве можно так не уважать женщин!

Коржавин покраснел:

— Спасибо.

Открыл коробку, протянул Тане:

— Пожалуйста, угощаю!

Таня наградила его ласковым взглядом и двумя пальчиками взяла конфету:

— Благодарю.

Официант принес целую гору тарелок с едой, несколько бутылок лимонада и бутылку шампанского. Тюбиков протянул руку и схватил шампанское:

— Руслан, за победу!

Но Никифоров легонько постучал ложкой по тарелке.

— Поставь на место.

— Разрешите открыть, товарищ старший лейтенант?

— Поставь на место.

— Пожалуйста.

— Шампанское нам, то есть тем, кому на ринг не выходить.

Омаров грустно прищелкнул языком:

— Руслан, нам не достанется. Ни тебе, ни Тюбикову, ни мне. Мы завтра работаем. Опять лимонад!

Пальчиков сладко причмокнул:

— Я буду пить шампанское за вашу завтрашнюю победу!

Никифоров посмотрел на Пальчикова, на его подбитый глаз.

— Лучше бы ты пил за свою. Из четырех боев два поражения. Только зря тебя возили.

Пальчиков опустил голову. Разве он виноват, что ему, молодому боксеру, пришлось встречаться с опытными перворазрядниками и мастерами спорта?

Коржавин вступился за него. Налил в бокал лимонад и поднял:

— За Пальчикова, за его успехи! На этих состязаниях он выполнил норму первого разряда. Это залог будущих побед!

Грузный большерукий Пальчиков покраснел до ушей:

— Я старался… как все…

Никифоров с шумом открыл шампанское, налил Тане, себе и Пальчикову.

— За Коржавина!

Таня протянула свой бокал к бокалу Коржавина и чокнулась:

— Я видела весь бой! Вы так хорошо… — Она запнулась, хотела сказать «дрались», но тут же спохватилась: — Вы так хорошо боролись!

— Именно боролся! — поддержал ее Никифоров. — Танечка верно подметила. Это была борьба, борьба мускулов и воли. За победителя этой борьбы.

В ресторане было шумно и весело. Все столики были заняты. В правом углу, на небольшом возвышении, играл джаз. Полная певица, держа в руках микрофон, пела томным голосом о караване, который идет по пустыне:

— Караван, караван…

Коржавин слушал ее, и перед его глазами встали безбрежные пески Кызылкумов, небольшой отряд охотников за змеями и среди них Гульнара. Отчаянная девчонка!

После победы над Бергманом Коржавин вышел в финал. Его соперник — прошлогодний чемпион Стоков, который в трудном полуфинальном бою с незначительным преимуществом добился победы над офицером Ломовым.

Стоков трудно шел к финалу. У него не было побед нокаутом. В сложных поединках он вырывал победу с незначительным перевесом в очках. Многим поединок Стокова с Коржавиным казался предрешенным. Разве можно их ставить рядом: взлет таланта и упорное трудолюбие?

Но Руслан рассуждал по-другому. Встреча со Стоковым его настораживала. Стоков опасный противник. Хладнокровный, точный, рассудительный. Он не упустит ни малейшей возможности для нанесения удара. Он не делает ни малейшей ошибки, чтобы дать сопернику возможность для развития наступления. Собран, сосредоточен, целеустремлен. Такие боксеры являются прямыми братьями искусным гроссмейстерам-шахматистам, виртуозным мастерам многоходовых комбинаций, где каждый ход фигуры предопределен теорией и проверен на практике.

Победить такого соперника трудно, очень трудно. Об этом Руслан знал. Но победить надо. Не за тем он ехал сюда, чтобы отступать перед последней, пусть даже самой серьезной, преградой.

Омаров долго и тщательно бинтовал пальцы Руслану.

— Не туго?

Коржавин сжал кулаки.

— Отлично.

Вокруг толпились боксеры. Одни давали советы, другие желали успеха. В другом конце раздевался, готовился к выходу на ринг Стоков. Его тоже окружили спортсмены. В теплом мохнатом халате, закутав шею полотенцем, Стоков легко подпрыгивал на месте, делал разминку.

Никифоров достал из кармана бутылку и, открыв ее, протянул Руслану:

— Выпей. Чистый виноградный.

Руслан с удовольствием выпил добрую половину.

— Приятный.

— Еще бы! Чистая глюкоза.

Судья при участниках позвал из дверей:

— Коржавин! Стоков! На ринг!

Боксеры двинулись к выходу. Руслана сопровождали Никифоров и Омаров.

Первым на ринг вышел Стоков. Публика встретила его аплодисментами. Стоков занял ближний угол. Не снимая халата, не обращая внимания на аплодисменты и фотографов, которые щелкали аппаратами, стал старательно разминать подошвами боксерских ботинок скрипучую канифоль.

Вспыхнули юпитеры. Ринг залился ярким светом. Финальные состязания транслировались по местному телевидению. Операторы нацелили одну камеру на ринг, другую на зрительный зал.

Появление Коржавина было встречено шквалом рукоплесканий. За дни соревнований зрители полюбили Руслана. Его атакующий стиль, спокойная и легкая манера ведения боя, точный и сильный удар и особенно четкая, красивая защита покорили сердца суровых ценителей мужественного вида спорта. Если в первый день соревнований они безучастно смотрели на Коржавина, то в последующие дни одно его появление на ринге вызывало бурю восторга в переполненном зале.

Судья на ринге — невысокий плотный мужчина с седой шевелюрой — вызвал к себе секундантов. Никифоров и тренер Стокова перелезли через канаты.

В центре ринга на белом полотенце лежали новенькие боксерские перчатки. Судья вытащил из кармана полтинник.

— Орел, — поспешно сказал Никифоров.

Судья подбросил монету. Она сверкнула в лучах юпитеров.

— Решка, — сказал судья и повернулся к тренеру Стокова: — Вам выбирать.

Тренер Стокова, узкоплечий жилистый узбек, долго мял перчатки, выбирая лучшую пару.

Судья подошел к Коржавину, проверил, как зашнурованы и завязаны перчатки. Потом проверил у Стокова. Зрители следили за каждым его шагом. Они контролировали действия рефери — судьи на ринге.

— Боксер готов? — спросил судья Никифорова.

— Готов.

— Боксер готов? — задал он тот же вопрос тренеру Стокова.

— Боксер готов.

Рефери доложил судейской коллегии:

— Боксеры готовы!

Судья-секундометрист ударил молотком в медный гонг.

— Первый раунд!

Стоков движением плеч сбросил халат и, выставив перед собой руки, двинулся на Коржавина. Они сошлись в середине ринга, поприветствовали друг друга легким прикосновением перчаток и не спеша закружились друг перед другом.

Стоков был значительно выше Коржавина. Он придирчиво следил за каждым шагом Коржавина и был в любое мгновение готов своими длинными и сильными руками остановить малейшую попытку Руслана приблизиться. Руслан это почувствовал, когда сделал шаг на сближение. Стоков тут же остановил его точными прямыми ударами, которые, как казацкие пики, преградили ему путь.

Руслан дважды атаковал, и оба раза безрезультатно. Стоков тут же уходил из сферы боя, успевая нанести два-три легких удара. Они не производили разрушающего действия, но зато раздражали и давали право боковым судьям записать очки. А тут еще эти юпитеры, аппарат телекамеры!

Боксеры снова закружились. Коржавин понял, что Стоков так и будет вести бой до конца поединка. Он не рискнет, не примет предложенного темпа. Он будет сухо и расчетливо бомбардировать его отдельными и серийными ударами с дальней дистанции, набирая решающие очки.

Руслан старался быть спокойным. Безвыходных положений не бывает. Надо искать. Надо вести бой и искать путь к победе, подобрать ключ к его защите, раскрыть ее и одной атакой ворваться в его сложно укрепленную позицию.

Коржавин пристально следил за ногами боксера и по их положению определял очередное действие соперника. Стоков невозмутимо спокойно двигался вокруг Руслана, производя редкие, многоударные атаки с дальней дистанции. Они были краткими, как короткая автоматная очередь: так-так, так-так, так-так-так…

Со стороны можно было бы подумать, что они вышли на ринг не для ведения боя, а исполнять какой-то ритуальный танец. Так плавны и ритмичны были их движения, так, казалось, мирны намерения. Но это только казалось.

Коржавин чувствовал, что, если так будет продолжаться, бой может окончиться для него печально. Он понимал, что инициатива пока в руках Стокова. Тот умеет пользоваться пассивностью противника. Ведь пассивность — сестра поражения.

Но найти ключ, раскрыть защиту Стокова было далеко не так просто. Его защита, казалось, не имела дефекта. Тактика была несокрушима. В зрительном зале прошло волнение.

— Руслан, цепляй его справа!

— Стоков, бей по-нашему! Прямой наводкой!

Коржавин не упускал ни одной мелочи. Мозг работал напряженно. «Надо попробовать ответную атаку, — решил он. — Вызвать на контратаку и, защитившись, войти в сближение».

Стоков парирует выпад и тут же реагирует на ложную атаку своей контратакой: проводит серию прямых ударов. Руслану как раз это и надо! Защитившись от первых, он неожиданно делает шаг вперед и в сторону с наклоном влево. Удары Стокова проходят над головой. Выпрямляясь, Коржавин проводит два коротких, сильных крюка по корпусу. Попал!

Стоков прижал локти к телу. Верный признак, что удар достиг цели. И тут же сделал крупный шаг назад.

Ага, отступаешь! Руслан кинулся вслед за ним. Надо не дать передышки! Но не успел он сделать и шагу, как нарвался на хлесткий прямой справа…

У Коржавина в глазах поплыли круги. Черные, зеленые, желтые… Падая, он ощутил за спиной канаты. Они легко спружинили, не дали упасть.

Прикосновение канатов, которые обожгли его спину, вернуло Руслана к действительности. Он увидел Стокова, который устремился к нему. В последнее мгновение, когда, казалось, черные перчатки соперника обрушатся на Коржавина, Руслан сделал незначительный, но резкий шаг в сторону с поворотом тела. Это спасло его. Перчатки Стокова пролетели мимо.

Неожиданный маневр Коржавина спутал планы Стокова. Его удары пошли в воздух. А он вложил в них столько силы! Промахнувшись, Стоков на сотую долю секунды потерял равновесие и раскрылся.

Этим воспользовался Руслан. Потрясенный ударом, он не смог собрать, мобилизовать свою энергию для решительного апперкота — удара снизу. Но удар был точен.

Стоков, цепляясь за канаты, опустился на пол. И тут же приподнялся, встал на одно колено, готовый к продолжению поединка.

— Раз! — Рефери широко взмахнул рукой.

Коржавин не спеша отправился в дальний угол. Он понял Стокова. Тот, получив удар, желает воспользоваться возможностью отдохнуть, восстановить силы. Нервное напряжение изматывало больше, чем физическое.

— Два… Четыре… Пять…

Когда судья сказал «восемь», Стоков быстро поднялся и встал в боевую позицию.

— Бокс!

Боксеры снова закружились в середине ринга.

Звук гонга прервал их танец. Боксеры разошлись по своим углам.

Руслан сел на табуретку. Омаров обтер мокрым полотенцем лицо, шею, грудь.

— Дыши глубже!

С каждым вздохом восстанавливались силы. Полузакрыв глаза, Руслан думал. Как он мог попасться, как не заметил удара? Хорошо еще, что успел ответить. Но все- таки как же он мог пропустить?

В противоположном углу Стоков, опершись руками на канаты, подставил лицо тренеру, который старательно махал полотенцем. Весь вид спортсмена говорил о том, что полученный удар был пустяковым, что у него есть мощный запас душевных и физических сил, который сокрушить еще никому не удавалось.

Второй раунд не принес существенных изменений. Боксеры маневрировали, обменивались сериями ударов. Как закованные в доспехи рыцари, они наглухо закрылись и, пристально следя друг за другом, проводя одиночные удары с дальней дистанции, казалось, были довольны таким положением.

Среди зрителей поднялось легкое волнение. Сначала шум возник в одном конце зала, потом в другом. Зрителям, видимо, надоело смотреть внешне спокойный поединок.

— Руслан, давай!

— Стоков, жми, не увиливай!

Только судьи, тренеры да немногочисленные зрители в этом тесном гудящем зале понимали, что на ринге идет внутренняя, скрытая от взглядов борьба, борьба нервов. Они видели, что Коржавин пытается навязать свой стиль, повести бой в быстром темпе и в постоянно меняющейся ситуации поединка ослабить бдительность соперника, пробить его защиту и, сблизившись, диктовать условия боя. Однако Стоков был все время начеку и точными прямыми ударами пресекал любые попытки Коржавина.

Едва окончился раунд, Никифоров поспешил к Коржавину. Руслан устало опустился на табуретку, с наслаждением откинулся на подушку угла ринга, положил отяжелевшие руки на канаты и расслабил мышцы ног. Никифоров, взяв полотенце у Омарова, стал сам обмахивать боксера:

— Руслан, ты… зачем отдал инициативу?

Главный судья наклонился к микрофону:

— Представитель команды старший лейтенант Никифоров, отойдите от ринга! Иначе мы вынуждены будем прекратить поединок.

Никифоров сунул полотенце Омарову.

— Растолкуй ему, что он теряет! Последние три минуты!

Омаров перелез через канаты:

— Хорошо, Руслан. Действуй! Надо, чтобы он поверил.

Коржавин кивнул. Омаров правильно его понял. Надо, чтобы Стоков поверил в успех, поверил, что он ведет бой. И кажется, Руслану удалось этого добиться. Весь второй раунд он усыплял бдительность Стокова.

— Третий, последний раунд! — громко объявил информатор.

Руслан не спеша встал и двинулся навстречу противнику. Стоков спешил. Надо собрать больше очков! Они решат судьбу поединка! И он первым пошел в атаку.

Но это не была атака боксера, вдохновленного успехом. Это была расчетливая атака хладнокровного бойца. Он атаковал, чтобы защищаться, и защищался, чтобы атаковать. Он хорошо знал, что каждый правильно нанесенный удар — это очко, а каждая удачная защита — тоже очко!

Публике нравилась стремительность Стокова. Она зашумела:

— Бей, Стоков!

— Жми, друг!

Руслан действовал так, как хотел того Стоков. Он ждал момента для своей ответной атаки.

И момент наступил. Когда Стоков после контратаки попытался сделать отскок назад, с тем чтобы снова ринуться на Коржавина, Руслан устремился на него.

Атака была быстрой и неожиданной. Стоков, торопливо отстреливаясь прямыми ударами, попытался оторваться. Но этого он сделать не смог: Коржавин вошел в ближний бой!

Стоков отчаянно заработал руками. Но его удары не смущали Руслана. Нагнув голову, он провел свою шестиударную серию четко и быстро.

Стоков заметался по рингу, надеясь выскользнуть из губительного для него боя на ближней дистанции, на дистанции, где преимущество в длине рук сводилось к минимуму, где быстрая реакция и сила удара являлись основным мерилом поединка. Это ему не удалось.

В зале творилось невообразимое. Зрители повскакали со своих мест. Сплошной гул голосов, свистки и рукоплескания.

Стоков понимал, что инициатива выскользнула из его рук. Он видел, что теряет и победу. Но он ничего не мог сделать, он не мог остановить натиск Коржавина!

Стоков растерялся. Впервые за многолетнюю практику растерялся. Он не знал, что делать, как остановить этого солдата! А когда человек теряется, упускает многое. Одна ошибка влечет за собой другую, и они, словно снежный ком, стремительно нарастают и увлекают вниз, в пропасть поражения. Скорее бы кончился раунд!

Бой окрылил Коржавина. Никогда раньше он так не боксировал. Мозг работал напряженно, мгновенно оценивал обстановку и принимал точные решения, единственно правильные в данной ситуации.

Никифоров вскочил, расстегнув ворот, и широко раскрытыми глазами смотрел на ринг. Ну и Руслан! Кругом кричали, хлопали в ладоши, свистели. Но он ничего не видел и не слышал. Ну и Руслан! А когда Коржавин точным ударом заставил своего соперника опуститься на пол, Никифоров не выдержал:

— Молодец!

На него зашикали: «Тише!» Притихший зал следил за судьей, который считал секунды.

При счете «шесть» Стоков порывисто вскочил и кинулся в атаку. Она была бурной и грозной. Руслан вынужден был защищаться. И откуда только взялись силы у Стокова!

Истекали последние секунды третьего раунда. Отразив вихрь атак, Коржавин снова вошел в ближний бой.

— Ну, держись, друг!

Однако развить успех ему не удалось. Раздался удар гонга. Судья вскинул руки:

— Бой окончен!

По залу прошла волна оживления. Гонг спас Стокова от поражения!

Судьба поединка решалась за судейским столом. Там шло совещание, видимо, мнения судей разделились. С галерки крикнули хором несколько человек:

— Коржавин!

Этот выкрик послужил сигналом. В зале раздались аплодисменты, которые тут же перешли в овацию. Зрители скандировали:

— Кор-жа-вин! Кор-жа-вин!

Главный судья поднял руку, призывая зрителей к порядку, и нагнулся к микрофону:

— Большинством голосов судейская коллегия постановила: бой и звание чемпиона Туркестанского военного округа выиграл, — он сделал паузу, — мастер спорта Василий Стоков!

Судья на ринге быстро подошел к Стокову и высоко поднял его руку. Фотокорреспонденты, которые толпились вокруг Коржавина, недоуменно переглянулись и, схватив свои аппараты, торопливо кинулись к противоположному углу ринга. У Руслана на щеках и шее выступили багровые пятна. Почему-то ему стало стыдно. Ведь он мог победить!

На секунду в зале воцарилась тягучая тишина. Потом произошел взрыв, взрыв негодования. Раздался оглушительный свист сотен болельщиков, крики, топанье ногами. Зрители бурно выражали свое несогласие с решением судейской коллегии. Зал клокотал. На ринг, к ногам Коржавина, полетели букеты цветов. У Руслана потеплело на сердце.

Решение судейской коллегии не отменяется и не пересматривается. Оно окончательно. Значит, где-то в первых раундах потерял решающие очки…

Коржавин нагнулся, поднял один букет и, пройдя через ринг, вручил его Стокову. Тот не ожидал этого и улыбнулся, впервые улыбнулся тепло, дружески, потом порывисто обнял Коржавина.

— Извини, но проиграл я… в третьем раунде…

— Не надо, — остановил его Руслан, — судьи решили правильно.

Не разнимая рук, в обнимку, они пошли с ринга.

Путь в раздевалку Руслану показался очень длинным. Это был путь славы. Восторженные приветствия, овации, поздравления, сочувствия неслись со всех сторон. Это успокаивало самолюбие, но не давало утешения. Руслан знал то, что не видели или уже успели забыть восторженные болельщики: первые два раунда он проиграл. Проиграл чуть-чуть, с минимальным счетом, как говорят, на один волосок, но все же проиграл. А в третьем раунде слишком поздно провел решающую атаку. Не рассчитал время. Продлись раунд еще на полминуты, тогда бы… Но что теперь говорить. После удара гонга руками не машут.

Никифоров дружески хлопал по плечу, советовал не огорчаться, утешал: мол, все еще впереди, и таинственно шептал в ухо:

— Мне уже сообщили, что тебя включили в сборную округа. Это победа! Так что готовься на сборы. Думаю, что на всеармейские соревнования пошлют тебя…

В раздевалке к Руслану подошел майор Буркин, тот самый, который судил на ринге первый поединок. Руслан узнал его. Маленькие глазки теперь излучают доброту, а узкие губы приветливо улыбаются. А тогда, в первом бою, этот самый Буркин сознательно останавливал поединок, давал предупреждение Руслану, подсуживая его сопернику. Коржавин насторожился.

— Я вас слушаю, товарищ майор.

— Вас можно на минутку? Серьезный разговор.

— Пожалуйста. — Коржавин отошел с ним в сторону.

— Вы не желаете ли служить в центре? Ташкент — замечательный город! Мы предполагаем вас включить в состав сборной команды округа и вызвать на тренировочные сборы.

— Спасибо за предложение. Я подумаю, товарищ майор.

— Только долго не затягивайте. Сборы через месяц.

— На сборы я согласен. А вот о переводе подумаю. Мне и там неплохо.

— Ну разве можно сравнить Ташкент с дальним гарнизоном?

— На сборы я приеду. Что же касается службы в центре, то я имел такую возможность еще в Москве, товарищ майор. Но, как видите, не воспользовался ею. А Москву не сравнишь даже с Ташкентом, верно?

— Романтика! Молодость!

— Вот именно, романтика.

— Романтика, товарищ Коржавин, довольно ненадежное горючее. Сгорает быстро, особенно в нашем округе.

— Я служу второй год, товарищ майор.

— Вы меня не так поняли. Нам хотелось бы создать вам надлежащие условия для тренировок.

— Спасибо за заботу, товарищ майор, но в нашей части есть отличный спортзал.

— Все же подумайте, Коржавин. Время еще есть.

Майор ушел. Коржавин посмотрел ему вслед: «Деятель! Вместо того чтобы воспитывать, растить своих спортсменов, занимается переманиванием готовеньких».

К Руслану подошел Никифоров. Положил руку на плечо.

— Много обещает?

— Кто он такой, товарищ старший лейтенант? Вы его знаете? — спросил Руслан, не отвечая на вопрос.

— Конечно. Уволили из армии за подобные штучки. Работает тренером.

— Так он же в форме!

— Донашивает.

Руслан пожал руку Никифорову.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант! А я-то думал… Спасибо!

— Не понимаю.

— А мне все ясно, товарищ старший лейтенант!

Глава семнадцатая

Окончился последний поединок. Определены чемпионы в каждой весовой группе. Победителям предстоит через два месяца после сборов поездка на всеармейские соревнования. Побежденным — готовиться к состязаниям будущего года.

Дружно грянул марш, и под аплодисменты зрителей на ринг, на котором еще несколько минут назад происходили напряженные бои, вышли боксеры. Глядя на их уверенную поступь, на монолитность строя, никогда не подумаешь, что час назад эти люди были страстными соперниками и в напряженных боксерских боях отвоевывали друг у друга победу.

Закрытие соревнований прошло торжественно. Генерал, заместитель командующего войсками округа, поздравил спортсменов с достигнутыми успехами, пожелал новых достижений в боевой службе, а затем, лично вручил награды победителям первенства. Десять боксеров получили алые ленты чемпионов, грамоты и памятные призы. Боксеры, занявшие вторые и третьи места, — дипломы и призы.

Когда вызвали Коржавина, он, как требует устав, четко вышел из строя и под гром аплодисментов подошел к судейскому столу. Генерал сам вручил ему диплом — большой серебряный кубок и долго пожимал руку.

— Я видел ваш бой, отлично работаете. Вы, товарищ Коржавин, из какой части?

Руслан назвал свою часть.

— Полковник Маштаков — замечательный командир. Мы с ним вместе воевали на Курской дуге и шли до Берлина. Передайте ему от меня самый сердечный привет.

— Обязательно передам, товарищ член Военного совета!

— А вас еще раз поздравляю. Только, чур, не зазнаваться. — Генерал улыбнулся. — Договорились?

От его улыбки на душе у Руслана стало еще светлее, радостнее.

Ужин в ресторане превратился в банкет. На сдвинутые столы поставили трофеи — большой серебряный кубок Коржавина и хрустальную вазу лейтенанта Омарова, завоевавшего третье место. Тюбиков проиграл и вышел на четвертое место. Но и четвертое место в таких состязаниях — почетно.

Никифоров заказал три бутылки шампанского, лимонад. Лимонаду особенно был рад Омаров: наконец-то он может пить воду вдоволь!

Джаз-оркестр играл какое-то танго. Омаров встал и подошел к дирижеру.

— Сегодня в зале сидят лучшие спортсмены округа, чемпионы по боксу. Неужели у вас нет в репертуаре подходящей музыки и песен?

— Конечно есть!

Через минуту музыканты с энтузиазмом заиграли «Марш физкультурников». Песню подхватили спортсмены.

Было по-праздничному весело, радостно. Коржавин и Омаров были в центре внимания. Руслан немного смущался, чувствовал себя неловко.

Посреди сдвинутых столов стоял большой торт. Коржавин понимал: этот торт куплен Никифоровым. Старший лейтенант, в сущности, не такой уж плохой человек, как ему казалось. Руслан протянул ему руку.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Спасибо за все!

Ужин кончился быстро. Вышли на улицу. Стоял тихий летний вечер. Решили идти в гостиницу пешком.

— Стыдно ехать на трамвае в такой вечер!

Двинулись не спеша вниз по улице, по бокам которой стояли высокие деревья, а на газонах цвели розы. Впереди, над Чаткальским хребтом, вставала луна. Ее оранжевый диск был похож на золотую медаль олимпийского чемпиона.

В гостинице было душно, тихо и по-будничному скучно. А на душе у каждого празднично. Даже Пальчиков, который занял восьмое место, радовался. Первый раз на таких состязаниях и — добился золотой середины.

Коржавин распахнул окно. Шум вечернего города, россыпь электрических огней манили, притягивали.

— Когда наш поезд? — спросил он.

— Завтра в полдень, — ответил Омаров.

Руслан подумал: «Почти сутки свободного времени».

Тюбиков с шумом вытащил из-под кровати свой чемодан. Коржавин повернулся к нему:

— Рано укладываешься.

— Не укладываюсь, Корж, а собираюсь. И не рано, а поздновато. Парк могут закрыть, пока мы рассуждать будем.

— Верно говоришь. — Омаров тоже вытащил свой чемодан. — Кто хочет в кино, одевайтесь! Последний сеанс в одиннадцать.

Переоделись быстро, как по тревоге.

— Справа по одному на выход!

В парке было людно и весело. В воскресные дни в парках всегда людно. По центральной аллее, разделенной цветочным газоном, двигался людской поток. На открытой эстраде играл симфонический оркестр, и вокруг стояла толпа любителей классической музыки. На просторной площадке у фонтана слаженно играли два баяниста и несколько десятков пар танцевали вальс.

— Не отвлекаться, — сказал Омаров. — Идем в кино!

У летнего кинотеатра тоже было людно. У кассы стояла длинная очередь, хотя фильм старый.

— Карим Омарович, — Руслан обратился к офицеру, — мне что-то не хочется смотреть «Весну». Уже три раза видел. Я хочу потанцевать.

— И я с ним, — сказал Тюбиков.

Омаров не возражал.

— Понимаю, понимаю, — он взглянул на часы. — Завтрак в девять утра. К этому времени быть на месте.

— Что вы, Карим Омарович! Да мы через два часа будем на месте.

На танцплощадке тесно. Шарканье сотен пар ног заглушало оркестр. Тюбиков и Коржавин нырнули в толпу и с ходу «разбили» танцующих девушек. Но не успели они сделать и нескольких па, как музыка оборвалась. Коржавин опустил руки.

— Благодарю вас.

— Не за что, — ответила девушка и, взяв под руку подружку, ушла.

Тюбиков осматривал публику.

— Для начала неплохо, — сказал он.

— Что такое не везет и как с ним бороться.

— Только смелостью.

Заиграли танго. Тюбиков подхватил Руслана.

— Идем! Вон в беленьких платьях, давай разобьем.

Но в беленьких платьях скривили надменно губы:

— С вами? Нет, нет, вы ошиблись адресом.

Коржавин почувствовал, как его лицо, шея и уши наливаются жаром. Хоть провались со стыда!

— Давай вот этих, — предложил Тюбиков.

Но Руслан отрицательно замотал головой:

— Хватит. Иди сам.

— И пойду!

Тюбиков направился к девушкам, стоявшим у ограды. Руслан остался один. Он отошел в сторону. Мимо медленно проплывали пары. Ему тоже хотелось так же беззаботно и свободно танцевать с девушкой. Но на всей танцплощадке нет ни одной знакомой. А идти снова и получить отказ он не хотел. Руслан осмотрелся. Где бы примоститься поудобнее, так, чтобы все видно было и не мешать танцующим? Мимо, держа за талию партнершу, проплыл Тюбиков. Он подмигнул Коржавину, как бы говоря: не стой, действуй! Руслан кивнул, отвечая: мол, ладно, сам знаю…

Руслан вышел из гостиницы, чтобы немного побродить по городу. Утро было в полном разгаре. Люди спешили на работу, трамваи и троллейбусы шли переполненные пассажирами. Лучи солнца, теплые, яркие, пробивались сквозь густые кроны деревьев и желтыми пятнами ложились на тротуар. Моечная машина, рассыпая веер брызг, медленно катилась по улице, оставляя после себя широкий мокрый след.

Руслан шел, углубившись в свои мысли. Он не заметил, как серая «Волга» сбавила скорость, подъехала к тротуару и в открытую дверцу выглянул подполковник. Руслан только вздрогнул от неожиданности, когда услышал свое имя.

— Рядовой Коржавин!

Руслан обернулся. Кто может знать его в этом городе? И тут же на его напряженном лице вспыхнула улыбка. Перед ним был подполковник Афонин.

— А ну, покажись, призер!

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— Здравствуй, здравствуй. — Афонин дружески протянул руку. — И поздравляю! Молодчина! Я все видел.

— Вы были в зале?

— Был, с помощью телевизора. Я остановился у Джаббара Юлдашевича, и мы вечером смотрели финальные поединки. Ты замечательно боксировал. Я рад за тебя! Прими мои самые сердечные поздравления и пожелания.

— Спасибо, товарищ подполковник.

— Садись в машину! Покажу тебе город.

— Спасибо, товарищ подполковник.

Руслан сел в машину на заднее сиденье, рядом с Афониным. «Волга», набирая скорость, помчалась по улице.

— Товарищ подполковник, а вы к нам зайдете?

— Нет, я сейчас спешу.

— Разве штаб округа так рано работает?

— Не в штаб, а в гости.

— В гости? В восемь утра?

— Именно, к восьми утра. Григорий Васильевич Шелест любит точность.

Коржавин круто повернулся.

— Шелест? — воскликнул он удивленно. — Комбриг Шелест?

— Да, Шелест.

Коржавин умоляюще посмотрел на Афонина:

— Товарищ подполковник, возьмите меня… Я хоть одним глазом посмотрю на Железного комбрига!

Афонин молча курил папиросу. Руслан ждал. Неужели он не увидит живого героя гражданской войны?

— Товарищ подполковник!

Афонин потушил папиросу и положил руку шоферу на плечо.

— Вези прямо к Шелесту.

Водитель круто завернул машину.

— Спасибо, товарищ подполковник! — поблагодарил Руслан и тут же спохватился: — А как же я? Никого не предупредил…

Афонин успокоил:

— Не беспокойся. Никифорову я позвоню, как только приедем.

Григорий Васильевич Шелест жил на тихой тенистой улице в скромном одноэтажном доме. Дверь открыла пожилая женщина в теплом платке, накинутом на плечи. Афонин представился. Женщина впустила гостей.

— Входите. Григорий Васильевич у себя.

В небольшой комнате, стены которой были завешаны картами и картинами, стояла простая, старой выделки, мебель. Из-за письменного стола, на котором лежали стопкой книги, груда писем, газеты, журналы, поднялся пожилой человек невысокого роста. Мужественное, испещренное морщинами лицо его было спокойным, властным и в то же время каким-то по-отцовски добрым.

Шелест шагнул навстречу, протянув обе руки.

— Степка! Вот ты какой стал!

Афонин и Шелест обнялись, трижды по русскому обычаю, поцеловались, потом снова обнялись, радостно хлопая друг друга по спине.

Руслан неловко топтался у порога, чувствуя себя лишним. Афонин представил его комбригу.

— А это, Григорий Васильевич, наш современный герой. Призер Туркестанского военного округа по боксу рядовой Коржавин.

Руслан вытянулся:

— Здравия желаю, товарищ комбриг!

Шелест протянул руку Коржавину.

— Будем знакомы, наследник!

Руслан с радостью пожал ее. Рука была крепкой, сильной.

— Как зовут тебя?

— Руслан.

— Хорошее имя! Старинное, русское. — Шелест внимательно и в то же время ласково осмотрел Коржавина. — Вот вы какие, наши наследники!

— Не подведут, Григорий Васильевич, — заверил Афонин. — Не подведут!

Шелест жестом пригласил к столу.

— Входи, Руслан, гостем будешь.

На овальном столе, покрытом белой скатертью, шипел электрический самовар. Варенье, домашнее печенье, конфеты, в глубокой салатнице горой крупная красная клубника.

Подполковник Афонин открыл свой портфель и поставил на стол бутылку марочного коньяка и шампанское.

— Я помню, что любил мой комбриг.

Шелест взял в руки коньяк, прочел название, выразительно прищелкнул языком и протянул Афонину.

— Убери!

— Григорий Васильевич!

— Степка, убери! — в голосе Шелеста звучали командирские нотки. — Давно не пил и пить не буду. Мне надо беречь себя. Я должен написать о революции, чтобы они, наследники, знали, — он кивнул на Руслана, — как нам досталась Советская власть.

Руслан смотрел на взлохмаченные брови, которые крыльями беркута нависли над светло-голубыми строгими глазами, на твердые складки в уголках губ, на седую, аккуратно подстриженную бородку и невольно волновался. Перед ним сидит живая история Октябрьской революции. Руслан знал из рассказов Афонина, что Шелест, сын рабочего-металлиста, с шестнадцати лет стал профессиональным революционером. Пять раз ссылался на каторгу, дважды был приговорен царскими сатрапами к смертной казни. Знал, что Шелест был другом Блюхера и Тухачевского, участвовал в создании Дальневосточной армии и громил Колчака. Знал, что Григорий Васильевич со своей бригадой был послан Лениным на помощь молодой Туркестанской республике, которую пытались задушить английские и американские интервенты, организовавшие басмачество. Сколько боев за его плечами, сколько встреч хранит его память! И этот человек сидит перед ним и так запросто разговаривает, наливает в стакан чай и угощает клубникой.

— Спасибо, товарищ генерал, я сам положу.

Руслан посыпал клубнику сахаром. Ягоды были крупные, сочные. Есть их было — одно удовольствие.

— Руслан, а ты еще их сметанкой. — Генерал взял сметанницу и ложкой густо полил клубнику. — Вот так-то лучше.

— Разве со сметаной едят?

— Да ты, видать, городской! По-русски клубнику и едят со сметаной. Ты попробуй.

Руслан попробовал. Со сметаной ягоды были еще вкуснее. Они чем-то напоминали ему столичное сливочное мороженое, что продают на лотках в ГУМе, Центральном универмаге и «Детском мире» по двадцать копеек за стаканчик. Только клубника со сметаной была лучше, ароматнее.

— Ну как, наследник?

— Не разобрал. Разрешите еще?

— То-то! — Шелест широко улыбнулся и подвинул вазу с ягодами. — Не стесняйся, клади отсюда, тут крупнее.

Подполковник Афонин клубнику запивал чаем, рассказывал о своей жизни, о войне, о службе. Шелест слушал внимательно, не перебивал, только иногда вставлял вопросы.

Раздался телефонный звонок. Шелест встал, спокойно снял трубку.

— Слушаю. Да, да… Нет. Не могу. Не упрашивай ты меня, сегодня не могу. Что? Днем читаю лекцию в университете студентам, а в пять часов выступаю. Встреча с курсантами военного училища… Слушаю. Да, да… Ну что я могу сделать? Прийти? Конечно, конечно… Рабочих паровозовагоноремонтного завода знаю еще с революции. Но надо делегации… Уговорил. Уговорил, говорю! В девять вечера. Да, да, в девять! Хорошо, хорошо. Договорились. Ну, пока.

Положил трубку, вернулся к столу.

— Не умею отказывать, что хошь делай, а не умею. И так каждый день. Ни одного вечера свободного. Даже вот гостей приходится принимать по утрам. — Сел на стул, отхлебнул из стакана чаю. — А мне такая жизнь нравится. А вы, наследники, зарубите себе на носу и всегда помните: борьба еще не закончена. Она обостряется. Капитал — вроде раненого зверя, может перед смертью своей дров наломать. Так что, наследники, будьте начеку, держите порох сухим.

— Мы начеку держим ракеты! — выпалил Руслан и мельком посмотрел на Афонина.

Афонин кивком ободрил: мол, правильно ответил.

Шелест, чуть склонив голову набок, остановился перед Коржавиным.

— Ракеты?

— Так точно!

— А мы воевали саблями, на конях… О ракетах слышать не слышали. Вот оно как было.

— Григорий Васильевич, а вы приезжайте к нам, — сказал Афонин. — Ракеты покажем, на учениях побываете.

— Приезжайте, товарищ комбриг! — Руслан подошел к Шелесту. — Солдаты очень рады будут!

— Не могу. — Шелест ребром ладони провел по шее. — Вот так занят. У меня каждый день расписан.

— А я надеялся, что мы уговорим вас, — сказал Афонин, — учения будут как раз в тех местах, где вы с бригадой проходили.

— Да ну?

— Так точно, именно в тех местах.

— Заманчивое предложение. Очень заманчивое!

— Приезжайте, Григорий Васильевич! — повторил Руслан.

— Не обещаю, но подумаю. Подумаю. Предложение-то больно заманчивое!

Глава восемнадцатая

Бадарбай-бобо вернулся поздно. Участники экспедиции уже пообедали, если можно назвать сытный ужин обедом, и каждый начал заниматься своими делами. Солнце огромным оранжевым шаром медленно опускалось за барханами. Было душно и тихо, как бывает душно и тихо в пустыне.

Константинов, закончив чистку ружья, вымыл руки и закурил. Гульнара сидела неподалеку на сухом стволе саксаула и задумчиво смотрела на закат. Константинов окликнул ее:

— Гульнара!

Та обернулась.

— Вы меня звали, Юрий Трифонович?

— На прошлой неделе ты каждый день рвалась на станцию, а в эту еще ни разу не ездила.

— Тогда нужно было, Юрий Трифонович.

— А теперь не нужно?

— Нет.

— Жаль.

— А что?

— Письма отвезти некому.

Гульнара встала:

— Давайте отвезу.

И тут они оба увидели старика Бадарбай-бобо. Он шел торопливо, размахивая руками. Для удобства старик подоткнул полы халата за пояс. На его округлом коричневом от загара лице светилась радость.

— Уртак начальник! Товарищ начальник!

Константинов и Гульнара поспешили к нему.

— Уртак начальник, мана шундай икки матта булады! Вот такой два раза будет! — говорил проводник Бадарбай-бобо, широко разводя руками. — Джуда катта! Очень большой!

Большую гюрзу в этом сезоне еще не встречали. Все участники экспедиции окружили проводника, расспрашивали, уточняли. Бадарбай-бобо охотно рассказывал. Он был рад своей находке. Еще бы! Гюрзы такой величины редкость.

Гульнара подошла к Константинову:

— Где пакет, Юрий Трифонович? Поеду на станцию.

— Давай лучше отложим поездку до завтра. Поймаем гюрзу, вот тогда и повезешь радостное сообщение!

— Хорошо.

— А сейчас иди и готовься к завтрашней охоте. День будет очень трудный!

Утром, после плотного завтрака, двинулись в поход. Бадарбай-бобо шел впереди, показывая дорогу.

Шли долго. Миновав участок сыпучих песков, вышли к широкой извилине высохшего русла.

— Вон там гюрза. — Проводник показал рукой на противоположный покатый берег. — Два камня видишь?

Бадарбай-бобо говорил по-узбекски. Константинов знал узбекский язык.

— Да, вижу.

— Саксаул видишь? Около левого камня.

— Вижу.

— Там гюрза.

— Хорошо. Спасибо. Дальше мы пойдем сами.

Последние слова Константинова означали, что проводник может возвращаться. Так было всегда. Но Бадарбай- бобо не уходил. Он хотел остаться, принять участие в ловле гюрзы.

Константинов повторил:

— Спасибо. Рахмат, Бадарбай-бобо! Мы сами управимся. А вам надо идти. А то завтра что будем делать?

Конечно, обязанности проводника — это разведка. Он ежедневно бродил по пустыне в поисках лёжек змей. Однако старику не хотелось упускать такой редкий случай.

И в то же время он привык с детства уважать начальство. Бадарбай-бобо взял в рот кончики усов и глухо ответил:

— Хоп (ладно), уртак начальник. Пусть будет по- вашему.

Константинов видел, что творится в душе проводника. Ему не хотелось обижать старика. Он спросил:

— Завтра какой день?

— Базар-куни, базарный день. Пятница.

Константинов улыбнулся. Он уважал местные обычаи.

Пятница в здешних местах все равно что в Центральной России воскресенье.

— Ну если завтра базарный день, тогда можно остаться.

Сделали короткий привал, наметили план действий. На привале оставили рюкзаки, снаряжение, воду, продукты. Каждый взял с собой только то, что необходимо в охоте. Катенька подготовила походную аптечку.

Константинов встал первым.

— Не будем терять времени.

Дальше двигались с большими предосторожностями. На флангах шли охотники Ак-Султан и Мавлянберды. В центре Константинов, Гульнара и Бадарбай-бобо.

Солнце стояло высоко. Это был час, когда кончается утро и наступает день, когда утренняя прохлада уже растаяла в солнечных лучах, однако зной еще не наступил. То здесь, то там попискивали юркие ящерицы, звенели цикады. Старый орел, заметив людей, взмахнул крыльями. Он знал, что встреча с двуногими не приносит радости. Широко раскинув могучие крылья, он тяжело побежал со склона, как бомбардировщик, набрав разгон, отделился от земли и медленно уходил все выше и выше в бездонную синеву неба.

Гульнара первой приблизилась к камням. В правой руке она сжимала длинную бамбуковую палку с острым крючком, а в левой держала короткую с рогулькой. Длинной палкой она зацепляла змею, выталкивала ее из расщелины, не давая гадюке сделать бросок. А когда змея вытягивалась во всю длину, быстро прижимала ее рогулькой около головы. Вот и все. Оставалось только нагнуться и схватить руками за основание головы и, не давая ей возможности укусить, всунуть в мешок.

Если наблюдать со стороны, охота на гадюк выглядит довольно просто. Но сколько мужества и хладнокровия кроется за каждым движением змеелова, когда он знает, что даже малейшая царапина зубами может оказаться роковой!

Гульнара двигалась бесшумно. Где-то здесь должна находиться гюрза. Девушка придирчиво осматривала каждый камень, каждый кустик. Где-то здесь. Страшно ли ей было? Да, страшновато. Только помимо страха, который появляется у каждого человека при встрече со смертельной опасностью, ею владел боевой охотничий задор. Большая змея — это много яду, а много яду принесет исцеление многим людям, Разве ради жизни людей не стоит рисковать?

Как ни всматривалась Гульнара, как ни готовилась к встрече с гюрзой, все произошло иначе, чем она предполагала. Гюрза оказалась рядом, в двух шагах. Она появилась так внезапно, что Гульнара чуть не вскрикнула от неожиданности.

Гульнара застыла на месте. Из-за серого камня, что лежал рядом с высохшим кустом верблюжьей колючки, прямо на нее смотрела змея. Большая вытянутая голова с тупой плоской мордой была вся покрыта крупными бородавками. В широко раскрытой пасти тускло белели два копьевидных ядовитых зуба. Выпуклые, как крупные бусины, глаза гюрзы холодно-завораживающе смотрели прямо в душу.

У Гульнары похолодела спина. Надо дать сигнал, надо скорей предупредить всех! Но Гульнара боялась пошевелиться.

Гюрза угрожающе зашипела. Ее сильное серое тело быстро свилось в пружинистые кольца. Гюрза очень осторожная, злая. Она предпочитает не нападать на человека, быстро уползает в убежище. Лишь когда ей некуда скрыться, когда встреча неизбежна, она переходит к активным действиям. Так было и на этот раз. Огромная змея угрожающе шипела и, медленно раскачиваясь, была готова в любое мгновение кинуться на непрошеного гостя, осмелившегося потревожить ее покой.

Медлить было нельзя. Гульнара, пересилив страх, вскинула руку.

— Сюда!

Взмах руки послужил сигналом к прыжку. Гюрза кинулась на девушку, кинулась стремительно, как огромная стрела, выпущенная метким стрелком.

Гульнара рванулась в сторону, зацепилась носком сапога за куст верблюжьей колючки и потеряла равновесие. Падая, она успела отбить короткой палкой змею. Та отпрянула в сторону.

Через мгновение тело змеи снова свилось в кольца, и она готова была обрушить свой смертельный удар на Гульнару.

Но тут подоспел дядя Гульнары. Мавлянберды длинным крючком коснулся змеи. Та мгновенно повернулась в его сторону, зашипела. Охотник снова протянул крючок. Гюрза кинулась на протянутую палку, пытаясь схватить ее зубами.

Этим не замедлил воспользоваться Мавлянберды. Он второй, короткой палкой и крючком подцепил гюрзу за хвост и побежал. Змея, как толстый канат, извиваясь, волочилась по земле.

— Не останавливайся! — крикнул Константинов.

Со всех сторон к змее спешили охотники. Гульнара вскочила. Оставалось прижать змею к земле рогульками и поместить в специальный мешок. И тут произошло непредвиденное. Проводник Бадарбай-бобо попытался схватить рассвирепевшую змею рукой и промахнулся.

Гульнара видела, как гюрза успела чиркнуть зубами по ладони. Проводник глухо вскрикнул и, обхватив руку, опустился на песок.

Гульнара в два прыжка очутилась рядом. Константинов занес рогульку, Гульнара опередила его. Девушка прижала змею сапогом. Гюрза вцепилась зубами в толстую кожу сапога. Гульнара привычным движением схватила гадюку возле головы.

— Мешок! Скорее мешок!

С помощью Константинова гюрзу втиснули в двойной брезентовый мешок. Поймана!

Но радости не было. Бадарбай-бобо сидел на четвереньках, прижимая к груди укушенную руку. Его коричневое от загара лицо стало серым.

Катенька вскрыла аптечку. Руки ее дрожали.

— Дай сюда! — сказал Константинов.

Он ловко сломал горлышко ампулы.

— Шприц!

Набрав из ампулы все содержимое, он протянул шприц Катеньке:

— Вводи!

Катенька сделала проводнику укол, ввела противозмеиную сыворотку. Проводник, стиснув зубы, молчал.

— Гульнара, в кишлак! Вызывай помощь!

Гульнара, кивнув, повернулась и побежала в сторону кишлака.

Путь был нелегкий. Сыпучие барханы, заросли саксаула. Ветки хлестали по лицу, царапали руки, цеплялись за одежду. Она ни на что не обращала внимания. Скорее! Это самый короткий путь. Жизнь Бадарбай- бобо в опасности!

Шофер Петрович был начеку. Он понял все сразу. Еще издали заметив Гульнару, он включил рацию и взял микрофон.

— Всем, всем, всем! Я — «Беркут»! Я — «Беркут»! Имею важное сообщение! Имею важное сообщение! Срочно отвечайте, кто слушает! Прием!

Петрович тревожно повернул выключатель на прием. Репродуктор молчал. Петрович дважды повторил призыв. И безмолвный эфир ожил. Отозвались три станции, метеопункт и несколько любителей-коротковолновиков.

— «Я — „Беркут“, я — „Беркут“! В районе… — Петрович сообщил координаты, — укушен змеей работник зоологической экспедиции. Его жизнь находится в опасности. Срочно нужна врачебная помощь! Прием! Прием!»

У Гульнары звенело в ушах, бешено колотилось сердце. Минуты казались вечностью. Схватившись за борт автомашины рукой, она неотрывно следила за Петровичем. Вдруг на его губах скользнула улыбка. Он кивнул Гульнаре:

— Выслали вертолет.

Гульнара медленно вытерла тыльной стороной ладони пот со лба. Во рту было сухо, и шершавый язык, казалось, прилип к нёбу. У машины собрались люди. Кто- то тронул ее за плечи. Она обернулась. Пожилая узбечка протянула ей пиалу с козьим молоком.

— Джоним, ичинг! (Пей, дорогая!) Молоко сердце успокоит.

А Петрович уже налаживал связь с санитарным вертолетом. Слышимость была отличная, и вскоре к Гульнаре донесся бодрый голос пилота:

— Где больной? В кишлаке или в песках?

Петрович сообщил координаты. Потом включил мотор и повернулся к Гульнаре:

— Садись, показывай дорогу!

Обратный путь проделали быстро.

Бадарбай-бобо лежал на разостланном халате и судорожно дышал. На посиневших губах выступала розоватая пена.

Не успела Гульнара сказать и двух слов, как в небе раздался гул вертолета. Он быстро снизился. Едва его колеса коснулись земли, как открылась дверца и два человека в белых халатах спрыгнули на землю.

— Где больной?

Пожилой с седой шевелюрой врач оказал проводнику первую помощь. Потом Бадарбай-бобо положили на носилки и погрузили в вертолет.

Константинов отвел врача в сторону:

— В каком он состоянии?

Врач улыбнулся уверенно, с достоинством человека, знающего свое дело.

— Через пару недель снова пойдет в пески. И не таких отхаживали!

Рядовой Нагорный вышел из клуба. Ему хотелось еще раз прочитать письмо матери.

В клубе чествовали Коржавина и всю команду боксеров. Как-никак, а рядовой Коржавин занял второе место. Об этом пишут в газетах, говорят по местному радио в спортивных передачах.

Нагорный ему завидовал. Везет же парню! Сергей смотрел на сцену, где среди командиров сидел смущенный рядовой Коржавин, и думал: «Конечно, если бы он, Сергей, в Москве потренировался чуть-чуть, то наверняка стал бы чемпионом. Тут же Азия, одна серость и посредственность!»

Коржавину завидовал не один Нагорный. Многие не знали и не имели представления о тяжелой подготовительной работе, о годах изнурительных тренировок, когда боксер ограничивал себя во всем, упрямо идя к намеченной цели, — они считали успех Коржавина счастливой удачей.

Но друзья, сидящие в зале, отлично понимали, какой ценой был достигнут успех. Они знали Коржавина, знали его упорство. Они были свидетелями той гигантской работы, которую проделал он в период подготовки к соревнованиям: после тяжелого солдатского дня Руслан шел в спортивный зал и тренировался. И откуда только у него находились силы и энергия! Тогда тоже некоторые усмехались, считали, что он зря себя мучает, что лучше бы шел отдыхать. А теперь всем стало ясно: нет, не зря! Упорная тренировка помогла встать на пьедестал почета.

Нагорный ушел в конце торжественной части, когда был зачитан приказ командира о предоставлении рядовому Коржавину внеочередного отпуска. Приказ был встречен овацией. А Нагорному захотелось побыть одному. Утром, когда ему вручили письмо от матери, он удивленно взглянул на пухлый конверт: «Опять будет на пяти страницах проливать слезы о нелегкой судьбе солдата…» Мать в своих пространных письмах кручинилась о своем «несчастном» дитяти.

Нагорный вскрыл конверт. Письмо оказалось коротким, всего два листочка. В конверт мать вложила еще газету «Московская правда». Сергей недоуменно развернул ее. На четвертой странице мать обвела синим карандашом статью «Выродки». Недобрые предчувствия охватили Сергея. Он стал торопливо читать статью. В ней говорилось о его бывших дружках, осужденных судом.

Статья потрясла Нагорного. Весь день он думал о ней. Ведь и он мог быть рядом с ними на скамье подсудимых!

Письмо и газету он спрятал в карман. На вопросы товарищей, что, мол, пишет мать, отвечал односложно: «Все то же, скучает и ждет, как все матери».

В спортивном зале было тихо и пусто. Сергей пристроился у окна. За окном на столбе горела лампочка, и света было достаточно. Сергей вновь развернул газету, внимательно, вдумываясь в каждую фразу, прочел статью. Корреспондент ничего не приукрасил. Да, все так и было на самом деле. Непристойные танцы при тусклом свете красного фонаря, пьяные оргии. Конечно, Сергей знал, что его дружки шантажируют девушек фотографиями, сделанными во время оргий, занимаются бесстыдным вымогательством. На их языке это обозначало: добывание долларов. Сергей знал и многое другое, о чем не упоминается в статье. Он хорошо помнит последнюю встречу, когда дружки, выражаясь на их языке, «откололись» от Нагорного. Они его предупредили: «Прошлое — могила. Откроешь рот, отправим в гости к прабабушке».

Тогда Сергею было обидно: они уже не считают его человеком. А сейчас? Сейчас он полностью соглашался с письмом матери, которая писала: «Радуйся, Серж, тебе повезло». Да, мать права. Ему повезло. Ему здорово повезло! Служба в армии заставила по-новому взглянуть на жизнь,

Глава девятнадцатая

Друзья снова вместе. После отбоя, когда в казарме наступила тишина и воины поудобнее расположились на своих койках, Зарыка влез на верхний ярус, лег между Коржавиным и Мощенко.

— Ну вот, Корж, ты снова дома, — сказал Евгений Зарыка.

— Да, ребята. Соскучился я по казарме, по дивизиону.

— Свистишь! — Евгений толкнул его локтем.

— Честно, ребята! Все думал, как вы тут. Учения скоро, а у вас на шее этот тип. — Коржавин показал вниз, где лежал Нагорный.

— А он ничего, не такой уж страшный, — ответил Евгений.

— Обкатывается, — добавил Петр Мощенко.

— Сам? — спросил шепотом Руслан.

— Ну не совсем сам…

— Тебе небось он в печенки въелся?

— Парень он ершистый. Но ничего, обкатываем. В общем, у нас все в порядке, без тебя никаких событий не произошло, — сказал Петр.

— А часы?

На руках у Зарыки и Мощенко новые часы.

Мощенко поднял руку. В темноте светились циферблат и стрелки.

— Корж, тебе нравятся?

— Еще бы!

— Это подарок.

— Премия, — добавил Евгений, — от командующего.

— Ну и ну! — Руслан хмыкнул. — Вот тебе и «никаких событий»!

— Ты ведь знал об этом! — сказал Мощенко. — Еще при тебе приказ читали.

— Это за «акулу»?

— За нее.

В отсутствие Коржавина в часть приезжали из инженерного управления. Хвалили изобретение. Говорят, что такое приспособление и в других частях будут делать. Генерал сам вручил Зарыке и Петру часы. Потом беседовал, обещал оказать содействие в поступлении на инженерный факультет военного училища.

— Как видишь, на первое пятилетие наша жизнь уже определилась, — сказал Зарыка.

— И ты тоже в военное училище? — искренне удивился Руслан.

— Да. Мы с Петром вместе. И даже о тебе подумали. Хочешь с нами?

Руслан ответил уклончиво:

— Надо подумать.

— А что думать? Разве плохо быть офицером-ракетчиком? У тебя будет военное плюс инженерно-техническое образование.

— А если всеобщий мир и разоружение?

Зарыка засмеялся:

— Удивил! Да с такими знаниями не пропадешь, на всю твою жизнь работы хватит! Сколько еще неосвоенных пространств! Я не говорю о космосе, и на земле дел хватит. Так что решай!

— Будем вместе служить, — добавил Петро.

Коржавин тихо присвистнул.

— Предложение заманчивое. На пути только одна непреодолимая преграда: целый год службы!

Зарыка толкнул локтем под ребра.

— Дубина! Мы тоже не завтра демобилизуемся.

— Тогда нечего спешить.

— Спешить надо, — задумчиво произнес Мощенко. — За год мы должны подготовиться, повторить курс химии, физики, математики.

— Мы должны пробиться через конкурс. — В голосе Зарыки звучали уверенность и мечтательность. — А для этого должны вооружиться знаниями. Понял?

Коржавин протянул Евгению руку.

— Это дело! Вот моя рука. Против подготовки к экзаменам не возражаю.

Жизнь снова вошла в размеренную колею привычных солдатских буден. Занятия в учебном классе сменялись работой с боевой аппаратурой, теоретические собеседования — спортивными тренировками. День был загружен до предела. Даже в часы личного времени необходимо было столько сделать, прочесть, написать, что Руслан с недовольством поглядывал на небо и думал: почему природа создала сутки продолжительностью всего в двадцать четыре часа?

По-разному люди входят в солдатскую жизнь. Одних она угнетает, подавляет своим четким распорядком, твердой дисциплиной. К такой группе относятся люди разболтанные и так называемые «маменькины сынки». Они втягиваются в солдатскую жизнь со скрипом, тяжело. Их мало. Другая категория — это люди труда, они сознают необходимость и понимают правильность солдатских будней. Они быстро входят в ритм жизни и служат добросовестно. Такие воины — основа армии. Есть и третья категория солдат. Это люди, принимающие службу сердцем. Они влюблены в армию, видят во всем поэзию и романтику. Они первыми идут на самые трудные участки, легко и быстро осваивают учебный материал, с первого слова понимают приказ командира, готовы день и ночь, не зная усталости, заниматься на полигоне. Чем больше трудностей, чем серьезнее преграда встает на их пути, тем больше сил рождается в них, тем смелее идут они на преодоление препятствий. Они словно бы созданы для службы, для подвигов. Таких людей не очень много, но они есть в каждой роте, взводе. На них равняются остальные, их часто ставят в пример. Такие воины — гордость и слава боевых подразделений.

К этой категории принадлежал и рядовой Коржавин. На его погонах не было ни одной лычки. Однако это не угнетало его, он высоко и гордо нес звание солдата. Армия вошла в его сердце крепко и навсегда.

Вместе со всеми Руслан вскакивал по сигналу побудки и бежал на зарядку, радуясь солнцу и новому дню. Своим спортивным успехам он не придавал большого значения, не зазнавался и не хвастался ими. Призы и грамоты отдал комсоргу, который поместил их на специальном стенде в клубе, где стоят спортивные трофеи части. Руслану порой даже казалось, что он вообще никогда не выезжал из расположения части, что никаких состязаний не происходило. Хотя слава, которая выросла у него за спиной, все время напоминала о себе. То его неожиданно вызовут в штаб и отдадут в руки корреспонденту местной газеты, который будет часа два подряд задавать вопросы. То пошлют в составе делегации на завод, на встречу с молодежью, будущими воинами. То в воинский гарнизон явятся почетные гости, и сам батя выступит в роли экскурсовода, покажет могучие боевые машины, зачехленные ракетные установки и познакомит с офицерами и лучшими воинами. На такие торжества вызывают, как правило, сержанта Мощенко и рядового Коржавина.

Руслан смущался, не знал, куда деть свои ловкие и послушные руки, которые так добротно выполняли любую солдатскую работу, знали наизусть каждый винтик пускового устройства.

После таких мероприятий он возвращался усталым. А товарищи лишь улыбались.

— От этого не устают!

Только Мощенко, который тоже трудно переносил напряжение торжественных встреч, сочувственно говорил:

— Я после таких мероприятий весь мокрый, хоть выжимай. Словно камни носил в гору.

Жизнь шла своим чередом. Капитан Юферов по- прежнему был требовательным и строгим, и Руслану приходилось под его придирчивым взглядом стараться вовсю. Еще бы! Звание призера обязывает быть всегда и во всем впереди.

В короткие минуты отдыха вокруг Руслана собирались воины, засыпали вопросами. Все почему-то заинтересовались боксом. Мощенко дружески посмеивался:

— Когда я выиграл звание чемпиона округа по бегу, тогда всех заинтересовала легкая атлетика. В секцию записалось много охотников. Но после первых тренировок, когда пришлось по-настоящему попотеть, охотников стало заметно меньше.

Боксеры ходили именинниками. Ефрейтор Пушнадян, рядовой Чашечкин каждую свободную минуту на глазах у всех проделывали боксерские упражнения, били кулаками воздух. Смотрите, мол, и мы боксеры!

А рядовой Нагорный долго присматривался к Руслану, потом подсел к нему:

— Тебе везет, в Москву едешь. Красота!

— Да, почти два года не был в столице.

— Да я не об этом. Нам пыхтеть, а тебе веселье — внеочередной отпуск!

— Не понимаю.

— А что тут понимать? Тактические учения на носу. — Нагорный вздохнул. — С полной боевой… И в такую жару!

Руслан недолюбливал Нагорного. Слова Сергея задели его. Он сдвинул брови, хотел наговорить ему грубостей, но сдержался.

— Приказ не я отдавал.

— Вот я и говорю, что тебе повезло. Везет же людям! То одни соревнования, то другие, то тренировочные сборы, а там, глядишь, домой в отпуск. Не успеешь оглянуться, ан служба и кончилась. Не жизнь, а малина!

Вот в чем дело! Руслан положил свою тяжелую ладонь на плечо Нагорного и с силой повернул солдата к себе. Тот попытался было высвободить плечо, да не тут-то было.

— Ты… ты что?

— Слушай, ты, друг ситный. Ты прав лишь наполовину. В отпуск я поеду, это точно. И в Москву, это тоже точно. Только не сейчас. Понял? Поеду после тактических учений. Это уже решено. Понял?

Два раза в неделю Коржавин ходил тренироваться на городской стадион, два раза проводил занятия в своем спортивном зале. Он усиленно готовился к предстоящим всеармейским состязаниям. Руслан помнил наставления старшего тренера окружного спортивного клуба и старательно выполнял его указания. Он знал, что скоро его вызовут на месячные тренировочные сборы. Но разве за один месяц можно сделать то, что обычно вырабатывают годами тренировок? И Коржавин не терял напрасно времени.

Тренировки проходили шумно. Просторный зал еле вмещал всех желающих заниматься боксом. Руслану приходилось сразу выступать в двух ролях: тренировать других и тренироваться самому. Разминку, гимнастические упражнения он проделывал вместе со всеми.

Потом воины становились в пары и отрабатывали очередной прием. А Коржавин, надев на руки боксерские лапы, поочередно вызывал к себе боксеров. Он учил их наносить удары в боевом положении, в движении. Подставляя лапы для того или иного удара, он отрабатывал сложные элементы защиты.

Как-то на тренировку пришел Мурко. Его никто не приглашал.

Успех Руслана на окружных соревнованиях заставил Николая по-новому посмотреть на своего соперника. Коржавин вырос в его глазах. Еще бы! Мурко проиграл не какому-то московскому перворазряднику, а второй перчатке Туркестанского военного округа. Это уже звучит веско. Округ большой, в него входит несколько республик. Это почти что чемпион Средней Азии.

Впереди летняя спартакиада республики, и Коржавин наверняка поедет на соревнования в составе сборной области. Мурко тоже наметил поехать на республиканское первенство. Правда, на этот раз в другой весовой категории.

Мурко небрежно приветствовал боксеров:

— Салам труженикам ринга!

Руку подал только Мирзаакбарову и Коржавину. Руслан пожал ее без энтузиазма. Что ему надо? И продолжал прыгать со скакалкой.

— Руслан, поговорить надо, — сказал Мурко.

В его голосе уже не было былой заносчивости и бахвальства.

— Ладно. — Коржавин продолжал прыгать.

Мурко стал рядом, наблюдая за ним. Руслан прыгал легко, ритмично, красиво. Тяжелая скакалка свистела в его руках. Движения были согласованными и непринужденными. Казалось, что он вовсе и не напрягается, что все происходит само собой.

Эта непринужденность бросилась в глаза Мурко. Он-то знал, какой огромный труд кроется за этой внешней легкостью!

— Тайм! — крикнул тренер.

Руслан подпрыгнул и, пока находился в воздухе, трижды молниеносно взмахнул руками. «Три оборота! — мысленно воскликнул Мурко. — Вот это дает!» Но он ничем не выдал своего восхищения.

Коржавин закинул скакалку на плечо, повернулся к Николаю:

— Слушаю.

Мурко широко улыбнулся:

— Прими и мои поздравления!

— Спасибо.

Мурко кивнул в сторону ринга.

— Готовишься?

— Как видишь.

— Я тоже.

— Правильно делаешь. Боксеру, как и пианисту, нужно ежедневно тренироваться.

— Золотые слова и вовремя сказаны. — Мурко взял Руслана под руку: — Послушай, Коржавин, а в Москве ты у кого тренировался?

Руслан, называя своих учителей, заслуженных мастеров спорта, насторожился: зачем пожаловал Мурко? Что кроется за его дружелюбием?

Мурко вздохнул:

— Да, у таких есть чему поучиться. Сами были звездами. А что этот? — Он покосился на Мирзаакбарова. — Лучший его результат — третье место на первенстве республики, да и то по группе юношей. Чему он тебя может научить, когда ты на десять голов выше его?

Руслан пожал плечами. Вот ты куда клонишь!

— Я не согласен. Не каждый мастер ринга может быть хорошим тренером, и не каждый тренер обязан быть мастером ринга. У Мирзаакбарова есть знания и опыт работы. Его советы помогают мне, здорово помогают.

— Не думаю. Ты и сам бы мог отлично тренироваться.

Руслан хотел возразить, но тут его взгляд остановился на рубашке Мурко. Из нагрудного кармана выполз скорпион. Огромный, темно-зеленый. Укус его может оказаться смертельным.

Руслан с силой сжал руку Николая.

— Замри! Не двигайся!

Тот недоуменно уставился на Коржавина.

А Руслан, сделав полшага назад, коротко размахнулся. Резким ударом ребра ладони Коржавин сбил ядовитую тварь. Скорпион отлетел в сторону и шлепнулся на землю.

— Не укусил?

Мурко усмехнулся:

— Ты что?

— Скорпион.

— Скорпион?

— У тебя на рубашке был скорпион. Да нет, он уже на земле. Смотри сюда.

Коржавин шагнул к скорпиону, чтобы прижать его подошвой ботинка. Мурко удержал боксера.

— Не надо давить.

— Жалеешь?

— Он у меня ручной.

— Ручной?!

— Ага.

Руслан ничего не понимал. Разве скорпионы могут быть ручными?

Мурко нагнулся и, взяв скорпиона двумя пальцами, показал его Руслану.

— У него на хвосте нет яда и жала. Видишь? Я их того, отдавил. Вот так. — Он сдвинул ногти больших пальцев. — Теперь он ручной.

На хвосте скорпиона не было темного мешочка с ядом и острого жала.

— Ты не серчай на меня, — сказал Мурко извиняющимся тоном. — Ну прости. Я не хотел… Прости!

— Зачем же ты его так? — Руслан показал на скорпиона.

— От нечего делать. Целый день бродишь в предгорьях. Кругом одни камни, сухие колючки да солнце. Вот от скуки занялся скорпионами.

Руслан вспомнил Гульнару. Та охотится на ядовитых змей. Из их яда делают ценные лекарства и лечат людей. Может быть, и яд скорпионов полезен?

— Ты что, их в аптеку сдаешь?

— Да нет! Просто так. Я же говорю, от нечего делать. — Мурко заглянул Руслану в глаза. — Я вес сгоняю. Целыми днями парюсь на солнышке. Надену два лишних костюма и потею, ворочаю камни, ищу скорпионов. Так время быстрее идет.

— А для чего вес сгоняешь?

— Как для чего? Впереди республиканская спартакиада, и мы с тобой будем выступать в разных весовых категориях. Представляешь, какая у нас будет сборная?

Все ахнут! — закончил Мурко и предложил: — Давай тренироваться вместе?

Предложение Мурко было искренним. Коржавин понял, что Мурко признал его превосходство, отказывался от борьбы, предлагал мир и дружбу.

— Что ж, давай тренироваться вместе, — сказал Руслан, — приходи на стадион в среду и субботу. А насчет веса, так это ты зря. На республиканскую спартакиаду я не поеду.

— Почему? — удивился Мурко. — Если думаешь, что не отпустят, ошибаешься. Секретарь райкома договорится с твоим командиром, можешь не беспокоиться!

Не в этом дело.

— А в чем?

— Совсем в другом. — Руслан запнулся. Он хотел было сказать, что на днях начнутся тактические учения, но вовремя спохватился. — Я уезжаю в отпуск, домой. Понимаешь?

— Нашел причину!

— Для тебя это, может, и не причина, а для солдата — большая. Я дома не был почти два года.

— Съездишь через месяц, после спартакиады.

— Через месяц я поеду на всеармейские соревнования.

В глазах у Мурко засветились радостные искорки. Ему не надо сгонять веса!

— А я думал, вместе поедем. Вот была бы команда!

Глава двадцатая

Зарыка неожиданно рано возвратился из увольнения. Вечер только начинался, и ему гулять бы и гулять. Ведь увольнительные не каждый день дают!

Руслан увидел Зарыку, когда шел в солдатский клуб в кино. По взволнованному лицу Евгения Руслан понял: стряслось что-то серьезное.

Они отошли в сторону.

— Что случилось? Выкладывай.

Евгений вместо ответа спросил:

— Где Мощенко?

— У капитана.

— Пошли.

— Сейчас.

Коржавин повернулся к солдатам и, отыскав Пушнадяна, крикнул:

— Займи два места!

— Обязательно!

Коржавин догнал Евгения, зашагал рядом.

— Рассказывай.

Зарыка, не поворачивая головы, буркнул:

— Тут дело серьезное, а ты в кино! Два раза в неделю фильмы смотришь, можно один раз и пропустить.

Руслан пожал плечами.

— Пожалуйста.

Они молча пошли по асфальтированному плацу и свернули к своей казарме.

Дневальный, рядовой Чашечкин, сидя на ступеньках крыльца, читал газету.

— Капитан у себя? — спросил Зарыка.

Чашечкин, не отрываясь от газеты, кивнул.

— Мощенко там?

Дневальный снова кивнул.

— Пошли к нему, — сказал Зарыка.

Чашечкин вскочил и загородил дорогу.

— Нельзя.

— Почему?

— Нельзя. Капитан приказал никого не пускать. Они к занятиям готовятся.

Зарыка попытался было отстранить Чашечкина.

— Нам надо. Понимаешь?

Но Руслан взял Евгения под руку.

— Не спеши. Подождем.

Зарыка поднял руку к глазам и тут же опустил ее. Руслан заметил, что часов не было.

— Время! Время уходит! — не выдержал Зарыка.

— Лучше подождем. Они скоро кончат. Пошли к арыку.

У арыка, под тенью молодой акации, стояла скамейка. Они сели. Евгений сорвал веточку и закусил ее зубами. Выплюнул.

— Горькая. — И повернулся к Руслану: — Корж, деньги есть?

— Есть. Восемь рублей.

— Давай.

— Все?

— Все. И без отдачи.

— Это грабеж, Женька. — Руслан вытащил кошелек и протянул свои рубли.

Зарыка взял деньги.

— Мало. Предательски мало! — Он стал считать. — За часы мне дали двадцать, у Тюбикова взял трешку, твои восемь. Всего тридцать один.

Коржавин не поверил своим ушам.

— Ты… Ты заложил часы?

— Ну что ты на меня уставился?

— Это же подарок!

— Часы, часы… Тут поважнее дело! Судьба человека. Ей надо на билет и на первое время, пока устроится.

— Кому это?

— Кому-кому, — повторил раздраженно Евгений, — как будто у меня их десяток! Сам знаешь кому. Раисе.

Тихая, молчаливая, застенчивая. Как она решилась на это? Руслан взглянул на Зарыку. Неужели их отношения зашли так далеко?

— Жень, а ты все продумал?

— Думать некогда.

— А последствия?

— При чем тут последствия, когда ее вышвырнули на улицу! Понимаешь, взяли и вышвырнули.

— Как вышвырнули? Я что-то тебя не понимаю.

— А тут понимать нечего. Самым обыкновенным образом. Со скандалом и оскорблением. Это подло!

— Успокойся, Евгений. Говори толком, кто ее вышвырнул?

— Рябой шофер. Понимаешь, Корж, он испугался суда. Испугался, что его будут судить за двоеженство. О Раисе узнали на его работе, узнали в горкоме комсомола. Соседи стали пальцами показывать. В общем, его комбинация иметь дармовую работницу провалилась с треском. И он вместе со своей старой женой решил отделаться от Раисы. Устроили скандал. Жена подняла вопль, обвиняя Раису во всех грехах, что она шлюха и тому подобное, что она сама, понимаешь, сама приехала к ним, чтобы отбить у нее мужа! Ну разве это не подлость!

Зарыка сорвал веточку, сунул в рот, скривился.

— Тьфу, горечь какая! Тьфу!

— И не заступился?

— Еще как! Получил увольнительную и пошел в парк. Пошел мимо ее дома. Я всегда так хожу, ты же знаешь. А там — мать честная! Раиса в слезах, на земле ее платья, рубашки, раскрытый чемодан. Кругом толпа. Ну я, конечно, сразу ввязался. Сердце не утерпело.

— Кулаками?

— Нет, обошлось так. Рябой хрен испугался, схватил свою старуху — и за калитку. Успел захлопнуть ее перед моим носом, а то бы я ему дал! Я бы научил его уважать наши законы! — Евгений потряс кулаком. — На всю жизнь бы запомнил!

Руслан положил руку на плечо друга.

— Где Раиса?

— На вокзале. Ей надо уехать. Немедленно уехать. А денег нет. Я вот собрал только тридцать один рубль… Этого мало. Предательски мало!

Коржавин встал.

— Не будем терять времени. Ты жди Мощенко и капитана, а я в клуб. Соберу у ребят. Договорились?

Руслан побежал в клуб.

Кино еще не начали показывать. В клубе было шумно и тесно.

— Руслан, сюда! — Пушнадян замахал руками, — Сюда.

Коржавин пробрался к ефрейтору.

— Деньги есть?

— Рубль.

— Выкладывай.

Спрятав в Карман рубль Пушнадяна, Руслан на миг задумался. До начала сеанса — считанные минуты. Одному не обойти даже солдат своего дивизиона. Надо действовать энергичнее. Руслан встал на скамью для сидения, осмотрелся.

— Тюбиков, Назаров, Стариков, на выход!

Пушнадян удивленно уставился на Коржавина:

— Что случилось?

— Идем со мной.

Пушнадян двинулся к выходу.

Руслан, не теряя времени, вкратце рассказал, зачем он их вызвал. Все вывернули свои карманы. Конечно, денег набралось мало, даже очень.

— Пойдем по рядам, — предложил Коржавин.

Солдаты — народ отзывчивый. Каждый выкладывал все, что мог: пятаки, гривенники, рубли. Сбор продолжался и после начала фильма.

Когда к клубу подошли Зарыка и Мощенко, у Руслана уже было около сорока рублей.

После отбоя тишина наступает быстро. Намотавшись за длинный солдатский день, воины с удовольствием занимают свои места. Постель, подушки становятся вроде магнитными, тянут к себе. Разговоры постепенно стихают.

Коржавин и Мощенко не спят. Они ждут Зарыку. Поезд отходит в час ночи. Капитан Юферов разрешил Евгению задержаться, проводить Раису.

В казарме душно. Окна распахнуты настежь, но притока свежего воздуха почти не чувствуется. Парит, как перед грозой. Тяжелые тучи закрывают звездное небо. Вспышки молний озаряют их дымные лохматые края, глухо доносятся удары грома.

Но дождя не будет. Это так называемая «сухая гроза». К утру молнии погаснут, тучи рассеются. И ни одна капля так и не упадет на землю. Всю влагу, которую принесли на своих мохнатых плечах грозовые тучи, поглотит жаркий воздух. Сухие раскаленные потоки поднимаются со дна долины, на краю которой расположен военный городок.

Коржавин подмял подушку, прижался к ней потной щекой.

— Духотища… Дождика бы сейчас!

Мощенко смотрит на часы. Стрелки тускло светятся в темноте:

— Половина второго.

За окном послышались торопливые шаги.

— Идет, — прошептал Руслан.

Он угадал. В казарму, стараясь не шуметь, вошел Зарыка. Он осторожно, на носочках, прошел к своей койке и стал раздеваться.

Руслан свесился вниз и только хотел было задать вопрос, как раздался шепот Пушнадяна:

— Проводил?

— Порядок, — ответил тихо Евгений. — В купированном.

— Евгений, а куда она поехала? — сипло прошептал Чашечкин. — Домой?

Ему ответил Нагорный:

— Черпак обгрызанный, да разве можно ей домой? Мозгами шевелить надо, саксаулина!

Чашечкин тут же отпарировал:

— Закройся с головой. Ты хотя парень и гвоздь, только вот никуда не лезешь.

— Это почему же?

— Потому, что с обеих сторон тупой!

В нескольких местах прыснули со смеху.

— Ну и Чашечкин!

— Вот это да!

Оказывается, не спали многие.

Руслан спрыгнул вниз.

— Ша, братцы!

В казарме снова стало тихо. Зарыка встал и проникновенно произнес:

— Спасибо, ребята!.. Выручили.

Его рассказ был кратким. Когда он пришел на вокзал, около Раисы находились участковый милиционер и инструктор горкома комсомола. Они настойчиво предлагали ей не уезжать, подождать до утра. Участковый, довольный тем, что разыскал ее, держал в руке протокол и просил подписать.

— Это дело так нельзя оставлять. Нельзя! Я вас целый вечер искал. Поймите, даже если вы не подпишете протокол, все равно этим их не спасете.

А девушка-узбечка, инструктор горкома комсомола, упрашивала:

— Останьтесь, Рая-хон! Мы сделаем показательный суд. Заклеймим позором этого любителя феодально-байских пережитков!

Но Раиса повторяла, качая головой:

— Не надо суда… Ничего не надо…

Зарыка купил билет до Кустаная. В Кустанае у Раисы есть подруга, с которой она переписывалась. Подруга работает в совхозе и давно зовет ее к себе.

— Возвращаться в Казань, домой, ей незачем… Да и есть ли у нее дом? Родителей она не помнит, а тетки, которые ее насильно выдали замуж, ясно, как встретят. Они ей проходу не дадут, изведут упреками. — Зарыка сел, снял сапоги, стянул через голову гимнастерку. — А в Кустанае — целина, там рабочие руки в цене. Да! Обещала написать. Посадил я ее в вагон, билет она взяла, а деньги — ни в какую. Уже гудок тепловоза, а она упирается: «Не возьму и не возьму!» Тогда я сунул их в карман и сказал, что это, мол, даю взаймы. Тогда она заставила меня адрес написать. С первой зарплаты, говорит, вышлю.

Руслан долго не спал, ворочался с боку на бок, думал о Зарыке, о Раисе, о жизни. Сухая гроза постепенно утихала. В разрывах туч проглянули крупные, словно вымытые, звезды. С гор подул легкий ветерок. Он принес прохладу, настоянную на луговых цветах. Дышать стало легче.

Руслан не заметил, как уснул.

Перед рассветом, когда сны сладки, когда, кажется, никакая сила не разомкнет веки, вдруг протяжно завыла сирена: «Тревога!»

Дневальный вскочил в казарму, включил свет.

— Тревога!

Все сразу пришло в движение. Казарма ожила. Руслан тряхнул головой. Неужели он спал? Ведь, кажется, только закрыл глаза.

— Коржавин, тебе что, особое приглашение надо? Тревога!

Руслан спрыгнул вниз, быстро натянул штаны, сунул голову в гимнастерку.

— Быстрей, ребята! Тревога!

В коридоре, возле вделанного в стену шкафа, стоял старшина. Дверцы шкафа были распахнуты. Старшина следил, чтобы каждый взял свой автомат, не перепутал в спешке.

— Торопись, ребята! Тревога!

Руслан схватил автомат, перекинул через плечо сумку с противогазом и побежал к выходу.

День только зарождался. На бледно-сиреневом небе черным силуэтом вырисовывались зубчатые вершины гор. Горы, казалось, плыли в молочных волнах тумана, который стелился у подножия.

Поеживаясь от прохлады, солдаты выбегали из казармы и строились на плацу. Капитан Юферов в походном снаряжении стоял в стороне, смотрел на часы и улыбался: солдаты его дивизиона успешно состязались с бегом секундной стрелки, намного опередили график.

Через несколько минут подошли бронетранспортеры. Старшина вручил каждому НЗ (неприкосновенный запас), пакет с сухими продуктами на два дня. Торопливо наполнили водой фляги.

— По машинам!

Солдаты заняли свои места. Тут снова взвыла сирена.

— Химическая тревога!

Коржавин привычным движением раскрыл сумку, вынул противогаз. «Ну, держись, — подумал он. — Денек будет что надо!»

— Рядовой Зарыка!

Евгений в противогазе, застегивая на ходу накидку, подбежал к офицеру.

— Назначаетесь старшим на вездеход с продуктами!

— Есть, быть старшим на вездеходе с продуктами, товарищ капитан!

— Машину не гоните, но и не отставайте. В ваших руках наша жизнь — продукты и вода.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

Зарыка козырнул и побежал к вездеходу. Водитель распахнул дверцу:

— Садись, начальство!

Загудели моторы. Машины одна за другой, соблюдая интервалы, двинулись в предрассветный туман.

Так начались тактические учения. К ним долго готовились, их ждали. Капитан Юферов был доволен началом. Все идет согласованно, солдаты действуют сноровисто, команды выполняются четко. Он знал, что солдаты волнуются. Но это не только не мешало им выполнять свои обязанности, а, наоборот, помогало, мобилизовывало.

«Начали хорошо, — подумал Юферов, — а хорошее начало — это удачный старт!» Он знал по личному опыту, что любая мелочь, оплошность, неточно выполненная команда могут нарушить ритм, внести нервозность, развеять тот подъем духа, который придает учениям боевую атмосферу.

Отсутствие подлинной опасности понижает внутреннее напряжение. Но романтика боя, пусть учебного, имитированного, рождает у каждого воина взлет сил и энергии. Надо уметь эту энергию правильно использовать. Тогда и любые полевые занятия, не говоря уже о тактических учениях, превратятся из сложной напряженной игры в правдоподобие фронтовой обстановки.

Капитан Юферов взглянул на часы: пора вскрывать пакет.

Он раскрыл планшет, вытащил плотный конверт, сорвал сургучные печати. Пробежал глазами приказ. Дивизиону надлежало находиться в заданном районе и быть готовым к выполнению боевой задачи. Никакой радиосвязи. Координаты будут передаваться по условному коду.

Юферов дважды прочел приказ. Он не обратил особого внимания на пункт, в котором категорически запрещалось посылать в эфир сигналы, ибо «противник» сможет засечь и обнаружить дивизион. Такие пункты были каждый год, на всех учениях. К ним он привык, к ним приучил подчиненных. Трудно сосчитать, сколько раз на полевых занятиях воины вели огонь по принятым координатам!

Капитан раскрыл карту. Район, где нужно было расположиться дивизиону, внушал опасения. С одной стороны — сыпучие пески, с другой — глиняные такыры и солончаки. Места не из лучших. Окопаться, подготовить боевые позиции для стартовых установок, соорудить укрытия будет не так просто. А времени отпущено в обрез. Надо торопиться. Он посмотрел на спидометр. Скорость была приличная. Водитель спокойно и уверенно вел боевую машину по выжженной солнцем степи.

— Как самочувствие?

— Отличное, товарищ капитан!

— А мотор?

— Работает как положено, товарищ капитан.

— Прибавь скорость.

— Есть, прибавить скорость.

Капитан выглянул в окно. За головной машиной устремились остальные. Сильнее взвихрились облака пыли, и бронированные машины, казалось, идут окутанные дымом.

«Надо выиграть время за счет марша, скорее прибыть на место, — думал Юферов, — тогда сможем добротно оборудовать боевую позицию». Его мысли были уже там, в заданном районе. Место ему было хорошо знакомо. Всматриваясь в карту, он мысленно намечал стоянки машин, располагал боевые позиции стартовых установок, укрытий.

Работы, конечно, будет много. Солдатам придется попотеть основательно. Где-то в глубине души Юферов чуть-чуть позавидовал командиру соседнего дивизиона. Тому будет немного лучше! Он располагается значительно севернее, там и заросли саксаула и местность более рельефная.

Юферов перевел взгляд на свой район. Надо уметь приспосабливаться к любым ситуациям, к любой местности. Ведь в конечном итоге успех дела решают не счастливые случайности, а слаженная и безошибочная работа всего коллектива. А в свой коллектив он верил.

Юферов спрятал пакет. Отдал приказ об отбое «Химической тревоги». «Пусть отдохнут, — подумал он, — впереди дел много». Достал походный чемоданчик. Вместе со всем необходимым жена умудрилась втиснуть пакет с домашними пирожками. И когда только она успела их испечь? Капитан улыбнулся. На душе было тепло и радостно.

Глава двадцать первая

Шел четвертый день тактических учений. Три дня — тяжелых, напряженных до предела. Вое шло отлично. Люди, казалось, не знали усталости. Ракетчики меняли позиции, готовили укрытия, устанавливали пусковое устройство и, главное, вели огонь, посылали одну ракету за другой.

Ракеты были настоящие, только без боеголовки. Навыки, приобретенные солдатами во время тренировочных занятий с «акулой», помогли быстро и сноровисто выполнять приказы. Время измерялось секундами. Не успеет радист доложить координаты цели, как у капитана Юферова вспыхивала сигнальная лампочка.

— Ракета к пуску готова!

Наши боевые — это своего рода дальнобойные орудия. Находясь неподалеку от линии фронта, ракетчики ведут огонь непосредственно по противнику, по его живой силе, технике, укреплениям.

Капитан нажимает кнопку.

— Внимание!

Кладет палец на другую.

— Пуск!

Удар грома и вспышка молнии. Оставляя огненный след, ракета уходит вверх, мчится за горизонт. Ее не видно, только дымно-белый в огненных искрах шлейф секунду-вторую стелится на иссиня-знойном небе.

Солнце палило нещадно. Лица воинов обветрились, потемнели, приняли темно-бронзовый оттенок. Гимнастерки задубели, стали жесткими, как жесть. Сухой, раскаленный воздух испарял пот, едва тот проступал.

В короткие минуты отдыха воины спешили в укрытие, под полог брезента. О еде никто не думал, всех мучила жажда. Организм властно требовал воды, воды, воды. Но вода была на учете. Ее выдавали по норме.

Коржавин, прислонившись спиной к брустверу укрытия, старался не вспоминать о воде. «Сюда бы, в пески, боксеров, тех, кто сгоняет вес, — думал он, — в два счета лишние килограммы сбросят!»

Зарыка, натягивая брезент над вездеходом, мысленно был далеко отсюда. Впервые за годы службы он свои обязанности исполнял машинально. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что он не воин второго года службы, а малоопытный первогодок. Мощенко несколько раз делал ему замечания. Зарыка встряхивался, брался за дело энергичнее, но спустя некоторое время снова все повторялось. Сержант Мощенко относился к нему снисходительней, чем к другим. Может, потому, что знал, видел и понимал Евгения, его душевные волнения. Что говорить! Ведь сам Мощенко нет-нет да и подумает: а как там Раиса? Как она доехала, как ее встретили в незнакомом городе?

Время тянулось медленно. Солнце, казалось, прибито к синему куполу неба. Ни ветерка, ни облачка. Зной, пыль, песок.

Капитан Юферов читал радиограммы, и на его скуластом осунувшемся лице блуждала улыбка. Командование сообщало координаты все новых и новых целей, ставило перед дивизионом новые, сложные задачи.

Читать радиограммы было приятно. В них заключалась скрытая оценка боевой подготовки дивизиона. В каждой новой радиограмме давалась новая цель, ее координаты. Это значит, что предыдущая цель поражена, что ракеты попали точно. Попали с первого залпа!

— Молодцы, ребята, — говорил он, — молодцы!

А молодцы старались. Не жалея сил, энергии. Для них, казалось, не существовало ни пустыни, ни знойного солнца. Трудности вдохновляли их.

Так продолжалось три дня. Три дня все шло прекрасно. На четвертый произошло непредвиденное.

После полудня пришла радиограмма: «Идет „афганец“. Укрыть машины, укрыть оборудование».

Юферов приказал принять меры предосторожности. Солдаты действовали быстро, но ураган приближался еще быстрее. Небо посерело, поблекло. Пыльное облако закрыло плотной пеленой солнце. Огненное светило стало багрово-красным, как во время захода.

Первый порыв ветра прошелся по верхушкам барханов, срывая их. Так в море ветер срывает пенистые гребни волн. Подхваченные потоком воздуха, струйки песка устремились вверх. Небо темнело, становясь из серо-пыльного грязно-оранжевым, зловещим.

Капитан приказал надеть противогазы. Солдаты старались сделать все возможное, чтобы уберечь технику и машины.

Но что может сделать человек против дикой стихии! Казалось, ураган поднял вверх все ближайшие барханы и эти тонны песка обрушил на дивизион… Раздался взрыв. Его почти не было слышно в реве урагана. Только вспышка на миг озарила все вокруг. Перевернутый вездеход охватило пламя.

Все произошло мгновенно. Зарыка, который находился у вездехода, едва успел отскочить.

— Сторонись! — крикнул он. В этот момент в кузове раздался стук. «Бочка с бензином! — пронеслось в мозгу. — Сорвалась!»

Отчаянные попытки воинов потушить пожар ни к чему не привели. Разве можно потушить вспыхнувший бензин, когда его пламя со страшной силой раздувает ветер?

«Афганец» утих к утру. Утих так же неожиданно, как и налетел. Когда над горизонтом чуть выглянуло солнце, в песках была удивительная тишина. На небе — ни тучки, очищенный от пыли воздух застыл, барханы, словно волны океана, замерли в своем причудливом беге.

Солдаты, уснувшие около боевых машин, вставали. Они знали, что дорога каждая минута, ибо работа предстоит огромная: надо откапывать засыпанную песком боевую технику, укреплять боевую позицию и — продолжать «бой».

Руслан, стряхивая с себя песок, осмотрелся вокруг.

— Притихла пустыня. Можно подумать, что ничего и не было.

Мощенко выбил пыль из панамы и водрузил ее на голову. Облизнул пересохшие губы.

— За дело, парни!

И пошел крупными шагами к перевернутому вездеходу.

Около полузасыпанной песком машины уже хлопотали солдаты. Мощенко и Руслан стали им помогать откапывать ее. Подходили все новые и новые воины и сразу включались в дело. Хотелось есть, но еще больше — пить. Об этом не заикались. Работали молча, сосредоточенно.

Вездеход общими усилиями поставили на колеса. Машина оказалась целой. Обгорели только деревянные части кузова, да и то чуть-чуть. Ураган спас машину, засыпав песком. Водитель не скрывал радости, весело шутил, на его лице даже сквозь загар светились веснушки.

Пожар все-таки наделал много бед. Сгорели продукты, дал трещину бак с водой. Живительная влага ушла в песок…

Капитан Юферов долго, придирчиво осматривал кузов вездехода и место пожара. Воины осторожно переворошили песок, извлекли обугленные остатки от ящиков с продуктами.

— Вот все, что осталось, товарищ капитан. — Мощенко показал на черные ящики: — Обгорелые макароны, пересыпанные песком, банки с тушенкой…

Лицо офицера было спокойным. Он знал, что на него смотрят солдаты, что его настроение сейчас же передастся им. Все очень хорошо понимают, в какое положение они попали, — остаться в центре пустыни без продовольствия и без воды!

Подошел радист:

— Товарищ капитан, радиограмма!

Юферов молча прочел текст. Командование беспокоилось, запрашивало о состоянии дивизиона и сообщало координаты новых целей. Капитан задумался. Учения продолжаются. На радиограмму можно дать ответ двумя способами: обратиться в эфир с призывом о помощи и, таким образом, выйти из маневров или ответить ракетой. Положение дивизиона критическое. Без воды и продуктов долго не продержаться. Но разве не в преодолении трудностей закаляется характер воина! И капитан принял решение. Однако, прежде чем отдавать приказ, он решил узнать мнение подчиненных. Как они будут реагировать на создавшуюся обстановку?

— Становись!

Через несколько минут личный состав был выстроен. Перед строем горкой сложили солдатские баклажки с остатками воды, обгорелый ящик с макаронами. Тут же лежало все съестное из личных запасов солдат: пачки печенья, конфеты, куски сахару, сухари и завернутые в газету пирожки Юферова.

Капитан молча прошелся вдоль строя. Солдаты стояли подтянутые, по всей форме. На обветренных, осунувшихся лицах — ни тени растерянности, ни следа упрека.

— Товарищи! — Юферов старался говорить спокойно, просто. — У нас создалось трудное положение. Мы остались без продовольствия и без воды, если не считать этих остатков. Но учения еще не окончены. Как быть? Обратиться в эфир с призывом о помощи и раскрыться? В таком случае нам немедленно придут на помощь, доставят еду и воду. Но мы сразу же выйдем из участия в маневрах. Или будем выполнять поставленную перед нами задачу и точным огнем ракеты способствовать наступлению наших войск в глубь обороны «противника»? Я принял решение продолжать бой, но, прежде чем отдать приказ, я хотел бы услышать и ваше слово. Подумайте…

Солдаты заговорили разом. Мнение коллектива было единым: продолжать учение. У капитана отлегло от сердца.

— Спасибо за службу!

В ответ раздался дружный хор голосов:

— Служим Советскому Союзу!

Трудности не разъединяют, а сплачивают людей. Капитан Юферов поднял руку.

— До штаба далеко. — Капитан назвал расстояние. — Но нам нужно срочно сообщить командованию о нашем положении. Вездеход требует ремонта. На остальных машинах боевая техника. Кто согласен пойти пешком? Нужны два добровольца.

Строй молчал. Лица солдат стали хмурыми. Пройти пешком несколько десятков километров в пустыне? А если собьешься с пути? Каракумы шуток не любят.

Первым шагнул Коржавин.

— Разрешите, товарищ капитан!

Не успел он сделать двух шагов, как следом двинулся весь строй:

— Разрешите, товарищ капитан!

Юферов улыбнулся. В глазах каждого воина он видел просьбу и решительность. Кого послать? Офицер молча прошелся вдоль строя. Надо послать тех, без кого расчеты смогут обойтись. Но лишних солдат штатом не предусмотрено. Каждый нужен на своем месте. Кого же послать? А послать надо крепких, выносливых. Ведь в их руках судьба товарищей…

— Пойдут рядовой Коржавин…

Руслан, окрыленный, гордо шагнул вперед.

— …и рядовой Нагорный.

Нагорный не ожидал такого доверия. Он шагнул вперед вместе со всеми потому, что просто не хотел оставаться в числе тех, кто трусит. А тут… Он поспешно встал рядом с боксером.

— Спасибо, товарищ капитан!

Солнце поднялось выше и теперь палило в спину: они шли, ступая по своим теням, а те убегали вперед. Ни звука, ни ветерка. Дивизион остался где-то позади. Когда он был еще виден, Руслан ощущал расстояние. Чем меньше становились темные точки за спиною, на горизонте, тем, значит, дальше ушли. А когда маленькие точки исчезли, ощущение продвижения вперед, кажется, кончилось. Вперед посмотришь — застывшие барханы, оглянешься назад — узкая цепочка следов. И сколько ни меси ногами песок, все равно горизонт не приближается.

Руслан шагал быстро. Нагорный, закинув автомат за спину, старался поспевать за ним. Они шли молча. Воздух становился все жарче. Над барханами чуть заметно для глаза дрожало марево.

— Смотри! — Нагорный вытянул руку вперед. — Видишь?

Впереди светила плоская голубоватая полоска, похожая на гладь воды. Руслан кивнул:

— Вижу. Это такыр.

— А может быть, озеро? — Нагорный облизнул губы.

— Ты же сам смотрел карту.

— Карта делалась давно, года два назад.

Руслан покачал головой:

— Такыр. — И добавил: — Дойдем — сделаем привал.

— Идет!

Они прибавили шаг. Но дойти до заманчивой полоски оказалось не так просто. Она, дразня голубым отблеском, не приближалась. Ноги вязли в песке. Сухой воздух затруднял дыхание.

— Она не так близко, как показалось. — Нагорный поправил ремень автомата. — Неужели это не вода?

— Такыр.

— Глина, а так блестит. Как вода.

— Оптический обман.

— Искупаться бы сейчас, а?

Голубоватая полоска стала шире и длиннее. По краям видна была растительность. Нагорный оживился.

— Что это там на берегу?

— Камыш.

— Я тоже думаю, что камыш. Раз вода, значит, и камыш!

Руслан не ответил. Такого словами не переубедишь. Пусть сам увидит.

Чем ближе они подходили, тем сильнее изменялась полоса. Она увеличивалась и темнела. Увеличивалась в длину и ширину. Дальняя сторона стала линией горизонта. А ближняя темнела сквозь редкие заросли камыша.

— Неужели такое озеро топографы бы не заметили?

Они подошли к камышам. Воды здесь, конечно, давно не было. Сухой, выжженный солнцем камыш с хрустом ломался под подошвами сапог.

— Руками не хватай, — предупредил Руслан. — Обрежешься.

Нагорный кивнул:

— Знаю.

Впереди, до самого горизонта, простиралась ровная глинистая площадка. Вид ее производил удручающее впечатление. Выжженная солнцем глина потрескалась. Трещины такие, что в них свободно можно было всунуть ладонь. Над потрескавшейся глинистой площадкой, которую называют такыром, стояло марево. Сухой, раскаленный воздух дохнул им в лицо.

— Как разогретая духовка, — сказал Нагорный. Руслан остановился, осмотрелся, выбирая место для привала.

— Давай сюда.

Не успели они сделать нескольких шагов, как Нагорный схватил Руслана за рукав.

— Змея!

Солдаты замерли на месте. Перед ними была очковая змея — кобра. Длинное туловище ее в одном месте было непомерно раздуто. Видимо, змея недавно пообедала, кого-то проглотила и теперь спокойно дремала на солнцепеке, грелась.

Заметив людей, кобра подняла голову, зашипела. Шея раздулась, стала широкой и плоской. При этом Руслан и Сергей заметили на шее замысловатый светлый рисунок, похожий на очки. Руслан осторожно снял автомат.

Но кобра, видимо, не желала вступать в единоборство. Развернувшись во всю свою двухметровую длину, она быстро поползла в камыши.

Нагорный вздохнул:

— Чуть не напоролись…

— Пообедали бы…

Кобра уползала все дальше и дальше. Ее сильное тело уверенно скользило по сухой земле.

— Убить ее надо, — сказал Нагорный.

Руслан вскинул автомат.

— Смерть ползучим гадам!

Но выстрелить не успел.

— Смотри… Крокодил! — крикнул Нагорный. Коржавин перевел взгляд. Справа наперерез кобре бежала огромная ящерица с сильным длинным хвостом. Руслан опустил автомат.

— Это варан. Ящерица такая. Пожиратель змей. Кобра, повернув голову, заметила своего смертельного врага. Ее сильное тело тут же свернулось в пружинистое кольцо. Змея приняла оборонительную позу. Высоко подняв голову и раскрыв пасть, она стала медленно раскачиваться из стороны в сторону, издавая грозное шипение. В раскрытой пасти, как два клинка, светились ядовитые зубы.

Солдаты застыли на месте. Перед их глазами разворачивалась одна из многочисленных трагедий пустыни. Два смертельных врага встретились лицом к лицу. Схватка между ними была неизбежной.

Все произошло быстро. Варан, приготовившись к прыжку, быстро заколотил сильным хвостом по земле. Из его угрожающе раскрытой крокодильей пасти, усеянной острыми зубами, выглядывал длинный расщепленный на конце язык. Казалось, он сейчас бросится на кобру, которая застыла в напряженной оборонительной позе.

Плавно и тихо раскачиваясь из стороны в сторону, кобра все выше и выше поднимала голову. И вдруг она молниеносно нанесла удар ядовитым зубом. Руслан даже не успел глазом моргнуть, как очковая змея еще дважды ужалила варана. Действия ее были так быстры, что воины едва улавливали их.

— Вот это да! — тихо прошептал Нагорный.

Но зубы змеи были не в силах прокусить грубую кожу. На спине ящерицы расползались три темных пятна. В то же мгновение варан кинулся на кобру и схватил ее поперек туловища своими острыми зубами. Отчаянно защищаясь, змея еще несколько раз наносила удары своему врагу, но ужалить его ей так и не удалось.

— Эх, нет киноаппарата! — с сожалением прошептал Нагорный. — Какие кадры!

Руслан взглянул на часы.

— Пошли. И так все ясно. Нам нельзя терять времени.

— Еще чуть-чуть! Давай до конца посмотрим.

Два властелина пустыни сражались не на жизнь, а на смерть. Преимущество было, бесспорно, на стороне ящера. Он свирепо бросался на своего врага, кусал и бил его сильным хвостом. Тело змеи стало вялым, малоподвижным. Кобра сделала отчаянную попытку спастись бегством. Но это ей не удалось. Варан прыжком настиг ее и яростно схватил зубами за шею около головы. Это была развязка. Послышался легкий хруст, словно ломают сухую камышинку. Длинное тело змеи забилось в конвульсиях. Ящер медленно отполз немного в сторону. Он тоже обессилел. Не сводя стеклянных, налитых кровью глаз с затихающей кобры, он тяжело дышал, устало поводя боками.

— Пошли. — Руслан зашагал вперед.

О привале не хотелось и думать.

Глава двадцать вторая

Миновав заросли сухих камышей, они вышли на такыр. Вздохнули с облегчением: такыр — это не пески, в которых ноги вязнут, как в глине. Зашагали бодро, в ногу. Кованые солдатские каблуки гулко стучали по плотной глинистой площадке, словно по асфальту.

Некоторое время шагали молча. Картина поединка варана со змеей стояла перед глазами.

— Да-a, такие кадрики ни в одном фильме не увидишь, — задумчиво произнес Нагорный.

— Закон природы. Борьба за жизнь.

— Да. Простой и вечно действующий.

— Я бы не сказал — вечный. — Руслан поправил панаму, чтобы солнце не било в глаза. — Все зависит от обстановки, от среды. Помести этих же гадов с детства в зоопарк, чтоб находились рядом, питались вместе, думаю, что тогда они бы жили мирно и даже подружились.

— Верно. В Московском зоопарке есть детская площадка. Помнишь? Там и львята, и собачата, и тигрята, и медвежата живут мирно и весело.

— А ты где жил в Москве?

— На Арбате.

— А я на Люсиновской, около Добрынинской площади.

— Бывшая Серпуховская? Знаю. Там пивной бар отличный. Всегда свежее пиво, вареные раки и соленые сушки.

— Пиво! Тоже нашел, о чем мечтать… Я бы простой луже был рад, — вздохнул Коржавин. — Давай поднажмем. Пройдем такыр — считай, половину пути сделали. Там рукой подать до штаба.

— А мы верно идем? — в голосе Нагорного звучала тревога.

— Конечно! Ты же сам карту смотрел. За такыром опять пески. Надо прямо на север топать. Прямо на север!

— По пескам было трудно топать, зато видно. След оставался. Оглянешься и видишь, как идешь: прямо или петляешь. А тут ни следа, ни ориентира.

— А солнце?

— Оно же движется.

— Ну и пусть себе движется. У нас есть часы, и мы в любое время сможем определить стороны света. Ты что, географию забыл?

— Да нет, не забыл.

— А ты тово, не стесняйся. Наверное, двойки хватал, думал, что никогда география не пригодится? Зачем ее учить, когда есть трамваи и такси? Так?

— Устал я.

— Тогда давай сядем, передохнем.

— Нет, лучше двигаться. Пройдем проклятый такыр, сделаем большой привал.

— Ладно. Ты смотри на расстояние, как на врага, и думай: я должен победить. Знаешь, когда я устаю, то всегда быстрей шагаю. У меня словно чертик в груди сидит и подзадоривает. Чем труднее становится, тем больше сил находится, чтобы преодолеть.

— Это у тебя от бокса.

— Может быть. — Руслан поправил ремень автомата. — Ты что отстаешь?

Нагорный не ответил. Коржавин повернулся и, взглянув на напряженное лицо товарища, сбавил шаг. Нагорный шел прихрамывая.

— Что случилось?

— Да вот нога подвела…

— Болит?

— Мозоль…

Руслан остановился.

— Садись!

— Да нет, давай еще пройдем.

— С ногами не шутят. Показывай!

Коржавин снял автомат, снаряжение и, сев рядом, помог Нагорному стянуть сапог. Сквозь портянку проступали бурые пятна. Нагорный, морщась от боли, медленно развернул портянку. Две большие лопнувшие мозоли сочились кровью. Коржавин выругался.

— Разве так портянки мотают?

— Мы же по тревоге вскочили, — оправдывался Нагорный.

— Тревога тут ни при чем. Надо всегда правильно наматывать.

— Спешил я…

— Положеньице!..

Коржавин осторожно отвинтил крышку баклажки.

— Промыть рану надо.

Нагорный судорожно глотнул воздух.

— Это же вода… последняя!

— Держи ногу!

Руслан тщательно промыл раны. Вытащил носовой платок, перевязал.

— Что же ты раньше не сказал?

— Терпел… Боялся, назад отправишь.

Коржавин сам аккуратно заправил ему портянку. Нагорный, стиснув зубы, натянул сапог. Потом переобул второй. На этой ноге также была мозоль.

У Руслана гудели подошвы ног. Хотелось растянуться на жесткой глине, как зимой на русской печке, и лежать. Усталое тело просило отдыха.

Коржавин вытащил из сумки завернутый в кусок газеты пирожок и несколько сухих макаронин. Пирожок был с мясом. Большой кусок протянул Нагорному.

— Бери.

Тот торопливо поднес ко рту свою часть.

— Сейчас таких бы десятка полтора. Помнишь, у каждого входа в метро лоточницы с пирожками стоят. Сюда бы их корзину!

Руслан заставил себя встать.

— Засиживаться нечего!

Закусив губу, Нагорный медленно поднялся. Хромая, сделал несколько шагов.

— Тяжело?

Тот кивнул.

— Давай твой автомат.

— Не надо. Я сам…

— Давай. — Руслан подставил плечо: — Держись.

Они двинулись в путь. Вокруг простиралась разогретая зноем глинистая равнина. Солнце палило нещадно. Идти было тяжело. Часа через полтора Нагорный попросил:

— Давай отдохнем.

Руслан взглянул на часы. Время уже за полдень, а они еще не прошли такыр. Он предложил:

— Считай шаги! Отдохнем через три тысячи шагов. — И добавил: — Через каждые три тысячи будем отдыхать.

Нагорный стал считать. Каждый шаг давался ему с трудом. Сначала делали привалы через каждые три тысячи шагов, потом — через две, через тысячу…

После каждой остановки все труднее было поднимать Нагорного, заставлять двигаться. Он уже не шел, а буквально висел на Коржавине. Руслан подбадривал его, как мог, хотя тоже устал, зверски устал. В горле пересохло. Наконец впереди зажелтели песчаные барханы.

— Видишь барханы? Уже совсем близко. Терпи. Там большой привал.

Когда дошли до барханов, Нагорный окончательно выбился из сил. Они с наслаждением растянулись на гребне бархана. Песок был теплым и мягким. Несколько минут молчали. Солнце предательски быстро склонялось к закату, день шел на убыль. Надо срочно что-то предпринимать. Товарищи ждут. Ждут воды и хлеба. Они надеются, верят.

Коржавин тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя оцепенение.

— Надо вставать.

— Еще чуть-чуть…

Руслан протянул руку Нагорному:

— Держись!

Сергей, кусая губы, встал, обхватил Коржавина, попытался сделать шаг, но не смог. Его качнуло в сторону, и он, падая, увлек за собой Руслана.

— Возьми себя в руки.

Нагорный отвернулся:

— Не могу…

Руслан стряхнул с лица товарища песок.

— Мы должны… понимаешь?

— Не могу…

Закон дружбы, солдатского товарищества — самый святой закон. Он гласит: «Сам погибай, а товарища выручай!» Так повелось издревле, испокон веков на Руси. Руслан склонился над Нагорным.

— В руках сила есть?

— Ну, есть.

— Значит, порядок. А ну привстань! Так. А теперь надевай автомат, мой тоже. И сумки.

— Ты… что задумал?

— Я сильный! Понесу.

Нагорный снова лег на песок.

— Не… Не надо… Далеко не унесешь. Ты тоже того… — Сергей повернулся к Руслану и заговорил быстро, боясь, что тот его перебьет: — Послушай! Во всем виноват я. Только я… Хотел отличиться! А командир мне поверил. Послушай меня! И не возражай. Далеко ты меня не унесешь. А день кончается. Там ребята ждут. А я у тебя лишняя обуза… Послушай, Руслан! Надо выполнять приказ. У тебя еще есть силы. Иди один!

— Что? Что ты сказал?

— Иди один!

— Да за кого ты меня принимаешь? — прохрипел Руслан и тут же взял себя в руки: — Старшим назначен я. Значит, я и буду командовать.

Нагорный сел рядом и, заглядывая Коржавину в глаза, сказал:

— Я дело говорю, Руслан. Дело! Вдвоем мы можем того… Остаться навсегда тут. Иди один! Я прошу. Очень прошу! Ведь ты же через день поедешь обратно, понимаешь! Повезешь воду, еду… И по дороге заберешь меня. Договорились?

Коржавин задумался. Может быть, он и прав? Но бросать товарища, одного в пустыне…

— Не теряй времени. — В голосе Нагорного была мольба. — Иди! Ведь ты меня не бросаешь. Просто я остался немного отдохнуть, подождать, когда ты возвратишься. Ну иди же!

Третий час, как Руслан один. Один на один с пустыней. Идет размеренным, походным шагом. Он спешит, хотя знает, что торопиться не надо. Надо экономить силы.

Солнце бьет прямыми лучами сбоку, в щеку, в глаза. Предвечерняя духота самая невыносимая. Воздух подогревается с двух сторон: сверху солнцем, снизу раскаленным песком. Он, словно щеткой, дерет в пересохшем горле. Сейчас бы стакан воды. Полстакана… Глоток! Вода — это сила!

Кругом сухое, желтое безмолвие. Пустыня молча наблюдает за ним. Руслану хочется прибавить шаг, не идти, а бежать. День кончается! Но по песку далеко не убежишь. Ноги вязнут в песке. Он скрипит на зубах. Он выпарил из воздуха всю влагу. Во рту сухость. Язык стал шершавым, жестким. Как подошва.

Шире шаг! Нечего заниматься самоанализом. Нечего отвлекаться. Тверже шаг! Пустыня не такая однообразная, как кажется. Вон, в долине, кустик. Это верблюжья колючка. А сзади — строчка его следов.

Шире шаг! В глазах вдруг поплыли оранжевые и черные круги… Он падал в море. Вода была голубой- голубой. Он всем телом почувствовал приятную теплоту…

Но песок предательски заскрипел на зубах. Руслан очнулся, с трудом открыл глаза, поднял слипшиеся веки. Осмотрелся. Кругом только песок. Песок и солнце. Безжалостное солнце.

Руслан встал на одно колено. Так он вставал на ринге после получения сильного удара, после нокдауна, отдыхал, готовясь продолжать поединок. Коржавин улыбнулся сухими губами. Шалишь, светило! Меня не так просто завалить, выбить из игры. Я крепкий!

Он встал. Тело было вялым, расслабленным. В ногах предательская дрожь. Руслан сделал шаг. Потом второй. Вперед! Важно двигаться. В движении сила. Он знал себя, знал свой тренированный организм. Сколько раз на ринге, получив сильный удар, он заставлял себя двигаться вперед, атаковать. Тогда тоже тело было вялым и расслабленным. И предательская дрожь в ногах. Но через несколько секунд все проходило. Организм спортсмена умеет быстро возвращаться в строй. Так будет и сейчас. Так должно быть!

Вперед. Только вперед! Солнце — опасный противник. Коварный и безжалостный. У него снова появился привычный звон в ушах. Несколько секунд он стоял с закрытыми глазами. Только бы не упасть! Противная тошнота подкатила к горлу. Качаясь из стороны в сторону, Руслан зашагал вперед. Он тяжело дышал. Ему не хватало воздуха. Но Руслан шел. Шаг левой, шаг правой…

Взобравшись на гребень очередного бархана, Коржавин остановился. Пустыня стала рябой. У барханов появились тени. Он попытался улыбнуться. Первый раунд за мной! Быстро спустился на теневую сторону, лег на спину, раскинув усталые руки.

Так он отдыхал в минутный перерыв между раундами, положив руки на канаты и Откинувшись всем телом на подушку в углу ринга! Там, на ринге, рядом находился секундант, верный помощник. Он поддерживал советом, давал воды, чтобы сполоснуть в горле. И каждый раз, взяв в рот воды, ему очень хотелось проглотить влагу. Но пить во время боя нельзя. И он заставлял себя выплевывать. Он новел шершавым языком во рту. Сейчас тоже пить нельзя. Пить во время боя нельзя. Только жаль, что нет рядом секунданта. Он бы приложил к затылку мокрую губку, провел бы ею по груди. Как это приятно, когда по усталому телу проведут смоченной в воде губкой. И обмахивают лицо полотенцем. Воздух сам идет в легкие, несет кислород, вливает силы. Руслан сделал несколько глубоких вдохов. Надо вставать. Второй раунд!

Второй раунд протекал так же, как и первый, с переменным успехом. Однако к концу третьего раунда начало обозначаться преимущество Коржавина. Солнце устало. Оно раздулось от напряжения, стало кроваво-красным. Его лучи потеряли резкость и силу. Оно уже не наступало. Наступал Коржавин. Он шел вперед, опустив голову и выставив левое плечо. Каждый шаг — это удар. Удар в сердце противника. Не зря же говорят, что мастерство боксера определяется работой ног! И солнце не выдержало. Оно замерло на горизонте, цепляясь за него, как за канаты ринга, стало медленно опускаться…

Руслан торжествовал победу. Жадно хватая воздух раскрытым ртом, он двигался вперед. Шаг левой, шаг правой. Барханы излучали знойное испарение. Воздух был тугим и пыльным. Сапоги, казалось, стали свинцовыми. Ремни давили на плечи. Автомат, сумка, баклажка. Зачем он несет с собой пустую баклажку? Только лишний груз. Выбросить? Нельзя, казенное имущество. Перед старшиной не оправдаешься.

Вечер наступал быстро. В пустыне сумерки очень коротки. Едва солнце сядет, сразу сгущается темнота. Смена дня и ночи происходит моментально. Надо спешить. Руслан пристально всматривается вперед. Но горизонт по-прежнему оставался пустынным.

На темно-синем небе вспыхивали одна за другой звезды. Крупные, яркие. А горизонт оставался чистым и темным. Коржавин перевел взгляд вверх, на звезды. Нашел Большую Медведицу, потом Полярную звезду. Ее голубоватый блеск, казалось, излучал прохладу, Он пошел прямо на нее.

Шагать стало немного легче. Зной медленно спадал. Как там Нагорный? Небось думает, что он уже дошел до штаба, заправляет за обе щеки, дует стакан за стаканом сладкий чай. И ребята в дивизионе, наверное, думают так. Сегодня им было несладко. Выдался ж денек!

Двигаться в темноте труднее. Усталость давила на плечи. Руслан спотыкался на ровном месте. Это смешило и злило. Надо отдохнуть. Но осталось совсем немного. Руслан чувствовал всем телом, что финиш близок. Это чутье у спортсменов вырабатывается годами. Оно никогда не подводит. Надо только не сдаваться, не сходить с дистанции.

Капитан Юферов сказал, что ждать будут двое суток. А потом объявят по радио, вызовут помощь. Значит, не надо сдаваться, выручат, если что…

От этих мыслей посветлело на душе. Он с новой энергией зашагал на север. Только на север. Его если будут разыскивать, то только в северном направлении.

Руслан не знал, что в дивизионе, из-за того что села электробатарея, рация почти вышла из строя: она могла лишь принимать радиограммы, но вызвать помощь было невозможно, — и вся надежда была только на них, на Коржавина и Нагорного.

Руслан пристально всматривался вперед, в темноту. По всем расчетам, он должен уже подходить к штабу. Где-то здесь находится колодец. Он сам видел его на карте. Капитан Юферов говорил, что за день можно свободно дойти… Но день кончился. И вечер кончился. В военном городке уже сигналят «Отбой». А впереди — ни огонька, ни света костра, ни лампочки. Руслан взглянул на Полярную звезду. В груди шевельнулось сомнение. А не сбился ли он с пути? Не прошел ли мимо?

Он остановился. От такого предположения его бросило в жар. Руслан снова осмотрелся, пристально вглядываясь в темноту. Потом сорвал с плеча автомат. Выстрелы гулко прогремели над сонными барханами. Трассирующие пули огненными пунктирами прочертили темноту.

Коржавин долго всматривался и прислушивался. Пустыня молчала… Он еще дважды дал короткие очереди.

Ответом была тишина. Он понял, что поблизости людей нет. Где же он мог сбиться? Он мысленно окинул пройденный путь. Тогда, когда шел с Нагорным по такыру? Или потом, когда, шатаясь от солнечных ударов, брел по пескам?

Он попытался успокоиться. Нечего нюни распускать. Когда да что… Надо идти вперед. Только вперед! Руслан снова задвигал ногами по вязкому песку. Однако уверенности, той уверенности, которая вдохновляла, уже не было. Он просто шагал вперед, выполняя приказ разума.

Силы покидали его. Тело сделалось деревянным и непослушным. Каждый шаг давался с трудом. От собственной тяжести он качался из стороны в сторону. Появилась апатия, безразличие ко всему. Ему уже не хотелось ни есть, ни пить. Он мечтал только об одном: лечь и не двигаться. Но вот этого он не мог позволить себе.

Чтобы не уснуть на ходу, стал считать шаги. Через каждую тысячу шагов смотрел на часы, на звезды. Но к двадцатой тысяче ноги начали заплетаться. Он спотыкался, падал, сбивался со счета. Руслан злился на себя, на свою слабость. Тело, его сильное тренированное тело, отказывалось выполнять приказания, отказывалось служить ему.

Тогда он решил двигаться, во что бы то ни стало двигаться ровно до двенадцати часов. В полночь — отбой. Надо дать отдохнуть мышцам ног. Кто знает, может быть, и завтра придется топать весь день?

К полуночи чуть посвежело. Откуда-то подул легкий ветерок. Дышать стало легче. Руслан в последний раз взобрался на гребень бархана. Ноги подкосились сами, и он легко опустился на песок. Веки, казалось, налились свинцом. Усилием воли он заставил себя снять автомат. Выстрелить, что ли? Он дважды поднимал оружие и дважды опускал. Обессиленные руки дрожали, Руслан закусил губу и заставил себя снова поднять автомат. Нажал на спуск. Грохнули выстрелы. Приклад больно ударил в плечо. Падая, Руслан видел, как трассирующие пули прочертили небо, ушли вверх. Теперь можно и на боковую.

Но только он закрыл веки, как до его слуха донеслись глухие звуки далекого грома. «Эхо», — решил Руслан. По краю неба летели звезды. Падающие звезды. Он поудобнее лег на песке. И тут же поднял голову. А почему звезды летят не вниз, а вверх?

Руслан до боли в глазах всматривался в небо. Там ничего не было. Неужели ему показалось? Он протянул руку к автомату, поставил на боевой взвод. В глубине шевельнулась мысль: патроны надо беречь… Но руки действовали самостоятельно, нервное напряжение придало им силы.

Руслан дважды нажал на спуск. Выстрелов он почти не слышал, не ощущал ударов приклада. Он напряженно всматривался в край неба и ждал, ждал ответа. На синем фоне неба опять полетели звезды!

У Руслана отчаянно заколотилось сердце. Он поднял автомат и дал три короткие очереди. В ответ трижды взлетели трассирующие пули.

Дошел!

Коржавин вскочил и, спотыкаясь, побежал навстречу, туда, откуда вверх взлетали звезды.

Не прошло и двух часов, как рядовой Коржавин уже возвращался назад. Никакие уговоры не могли его удержать. Разве может он остаться, когда его ждут, ждут с нетерпением?

Бронированный вездеход, приспособленный к передвижению по пустынно-песчаной местности, уверенно шел на юг, туда, где ждет обессиленный Нагорный, где ждут друзья ракетчики.

Полковник Маштаков на прощание крепко пожал руку.

— Молодец, Коржавин! Я мог бы приказать тебе остаться, но вижу, твое сердце там. Езжай!

— Есть, отправляться, товарищ полковник!

На вездеход погрузили мешки с продуктами, бочки с питьевой водой, огромные картонные коробки с консервами, конфетами, папиросами и три ящика с лимонадом. Когда грузили лимонад, кладовщик усомнился:

— Довезете?

— Довезем!

Водитель сел за руль. Полчаса назад, когда его подняли с походной постели и приказали собираться в дальний рейс, он недовольно заворчал: «Как будто до утра нельзя подождать!» Но, узнав, в чем дело, оживился. Ему самому не раз приходилось «загорать» в песках, ждать подмоги. Правда, это было давно, когда ездили на старых машинах. Теперь подобные, происшествия — редкость. Однако в памяти хорошо сохранились переживания тех дней.

Ночь шла на убыль. Небо на востоке посветлело, стало светло-сиреневым. В предутренних голубых сумерках отчетливо был виден след Коржавина. Он тянулся ровной ниткой до самого горизонта, где гребни барханов, окутанные сизой дымкой, сливались с небом. Водитель почтительно посмотрел на соседа:

— А ты, брат, того, шел, как по линейке.

Коржавин очнулся, открыл глаза:

— А? Что?

— Шел, как по линейке, говорю.

Руслан, тупо взглянув в ветровое стекло, снова опустил отяжелевшую голову на грудь.

— У такыра останови… — прошептал он. — Обязательно останови…

Водитель улыбнулся:

— Спи, друг! Ты уже десятый раз повторяешь. Я и сам знаю, что надо твоего дружка подобрать.

Утром в расположение штаба прилетел вертолет. На нем прибыл заместитель командующего войсками Туркестанского военного округа.

Маштаков провел его в штабную палатку, доложил обстановку. Генерал склонился над картой.

— А где расположился дивизион Юферова?

Маштаков показал в сердце Каракумов.

— Вот здесь, товарищ генерал.

— Передай ему от моего имени благодарность. Отличный командир! Ракету кладет в цель с первого выстрела. Настоящий снайпер!

Маштаков знал генерала давно, еще с сорок третьего года. Тогда двадцатилетний Маштаков служил сержантом в артиллерийском полку, а генерал был подполковником. Фронтовая дружба самая крепкая. Несмотря на различие в званиях, они оставались друзьями. Дружба не мешала уставной требовательности.

Взглянув на Маштакова, генерал сощурил глаза.

— А теперь посмотрим, чем тут кормят солдата. — И сказал адъютанту: — Принесите, пожалуйста, завтрак из солдатского котла. Только не перепутайте!

— Слушаюсь! — Адъютант, щелкнув каблуками, вышел из палатки.

Маштаков улыбнулся:

— Все такой же! Даже фронтовой привычке не изменил.

— Хорошие привычки, Иван Семенович, забывать не стоит. — Генерал сел поудобнее на раскладном стуле. — У тебя, вижу, все в порядке. Даже ураган не пошатнул железного порядка. Товарищи из Генерального штаба особо отметили твой полк.

Маштаков сел рядом, закурил.

— Хвалить меня не за что. У нас чепе.

Генерал круто повернулся:

— А ну рассказывай!

Полковник подробно доложил обо всем, что произошло в дивизионе капитана Юферова. О случайном пожаре, о том, как остались без пищи и без воды, о том, как продолжали выполнять поставленную задачу, о самоотверженном походе рядового Коржавина.

Генерал слушал молча. Потом положил руку на плечо друга.

— В таких, Иван Семенович, чрезвычайных положениях проверяется характер командира, проходит проверку весь его коллектив. И они это испытание выдержали с честью. Хвалю! А насчет пожара разберись сам. Ураган и не то может натворить. Так что тут я вижу не только чепе, но и настоящий героизм!

Адъютант принес в солдатском котелке перловую кашу, густо политую жиром, и чайник с чаем.

— Завтрак готов, товарищ генерал.

Генерал сел за стол.

— Посмотрим, чем бойцы питаются. — Взял ложкой наваристую кашу. — Да, а как фамилия того солдата?

— Рядовой Коржавин.

— Коржавин?

— Так точно.

— Знакомая фамилия. Очень знакомая… — Генерал на минуту задумался. — Я, кажется, с ним встречался.

— Возможно, товарищ генерал, Он знаменитость округа. Боксер.

— Вспомнил! Я приз ему вручал. Отличный боксер!

Генерал вытащил блокнот и размашисто записал: «Рядовой Коржавин. Представить к награде!»