Победа вопреки Сталину. Фронтовик против сталинистов

В первые дни войны

За несколько дней до 22 июня я сдал последний школьный экзамен. Жили мы тогда в Подмосковье, в дивном историческом месте – Кусково. Близко от столицы. Недалеко от нашего двухэтажного деревянного дома был лес. Чуть дальше – великолепный парковый ансамбль, бывшее поместье знаменитого вельможи екатерининских времен – графа П. Шереметева, где прекрасно сохранился дворец с великолепным убранством, богатейшим собранием картин русских и западных мастеров, с уникальной коллекцией русского фарфора XVIII века. Около парка – озеро с крошечными зелеными островками, приютом лебедей. Встреча с ними всегда радовала.

22 июня, утром, я еще купался в озере, наслаждаясь летним солнечным, тихим воскресным днем, теплой водой.

Примерно, за неделю до начала войны, когда я вернулся из Москвы домой и показал маме аттестат зрелости, она, поздравив с окончанием средней школы, вручила мне повестку из военкомата. Еще через день я прошел медицинскую комиссию и узнал, что меня определили в морскую пехоту. В то время Красная Армия как раз создавала первые подразделения морских пехотинцев. На мой вопрос военкому: «Как быть, я же не умею плавать?» – он рассмеялся и ответил: «Научат!» После этого, наверное не в первый раз, рассказал старую байку о человеке, который не хотел идти в воду, пока не научится плавать. Велел постричь волосы и в понедельник, 23-го, прийти с вещами.

В назначенный день я пришел. Военкомата – не узнать. Шум, звонки, беготня, выкрики, споры. Все коридоры и лестницы забиты молодежью. Это добровольцы: они рвутся на фронт. Вышел военком и громким голосом всем сказал: «До вас, ребята, еще дойдет очередь. Война началась только вчера». Стало известно, что Президиум Верховного Совета СССР объявил мобилизацию тринадцати возрастов по четырнадцати военным округам страны. Как мы поняли, призывались люди, прошедшие ранее службу в Красной Армии. Всех добровольцев, а вместе с ними и меня, отправили по домам до особого распоряжения.

Трудно забыть «тот самый длинный день» и самую короткую ночь в году. Особенно полдень…

В полдень папа, мама и я ждали объявленного выступления В. М. Молотова. Все мы расселись вокруг столика с радиоприемником – в то время редкостью в советской семье – и молча ждали, когда стрелки часов достигнут двенадцати… Каждое слово наркома иностранных дел раздирало душу, добиралось до сердца, и оно учащенно билось. Правда, тогда я еще не очень осознавал страшную беду, навалившуюся буквально в одно мгновение на страну. Отчего же та беда не пронзила сразу мою душу? То ли по молодости, то ли от слепой веры в советскую печать? Никак не мог представить, как же это так: вчерашние друзья стали вдруг заклятыми врагами.

Я родился в спокойное мирное время. О войне мое поколение знало только из книг и фильмов. Большинство и книг, и фильмов прославляло Красную Армию, а песни, которые мы пели у костров в пионерских отрядах, представляли в своем воображении победные подвиги в битвах с врагом. Я, как и многие мои сверстники, сразу не мог в полной мере осмыслить происшедшее, тем более что почти два года власть и печать убеждали народ в том, что Германия – наш лучший друг, а вот «американские плутократы и английские вероломщики» – злейшие враги. Что же случилось? Всего неделю назад ТАСС опровергало якобы ложные слухи, будто Германия собирается напасть на нас… И вдруг?..

Все потеряли голову: мама и папа словно оцепенели. Папа беспрерывно курил. Мама, обняв меня, плакала. Почему? Хотя с того дня прошло около семидесяти лет, в память врезались те первые суровые слова: «Сегодня в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…» Заканчивалось выступление так: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». И все… Как понять сказанные высокие слова?

Почему вчерашний друг, в адрес которого было произнесено столько теплых и радушных слов, внезапно напал на страну? Были ли все же претензии или нет? Напала ли на нас Германия без объявления войны? Когда придет победа? Почему наше дело правое? Вопросы, вопросы и все без ответов.

Германские претензии – что известно о них? Впервые «Декларация Гитлера», правда в сокращенном виде, появилась на Западе в газете «Нью-Йорк таймс» 22 июня 1941 года.

Впервые правда о сосредоточении советских войск на границе появилась в печати в 1986 году, то есть спустя 45 лет после 41-го. Лишь тогда мы узнали о том, что незадолго до нападения Германии на СССР в Красную Армию тайно призвали более 800 тыс человек. Это официальные данные. А вот и мое личное свидетельство. В 1941 году я ежедневно, ожидая на станции электричку на Москву, видел, как пути были забиты воинскими эшелонами. В мае и в первой половине июня их с каждым днем становилось все больше. Через открытые двери вагонов солдаты перебрасывались шутками. Когда же один из составов двигался первым, солдаты обычно прощались так: «До встречи в Берлине!»

Миллионы людей «от Москвы до самых до окраин», слушая наркома иностранных дел, не могли не задуматься о судьбе отцов, мужей и сыновей, с которыми, как все понимали, они очень скоро расстанутся, и может быть, навсегда. Мне вспоминались услышанные в тот день на улице две фразы: «Будет большая кровь…» и «Я верю в товарища Сталина». И еще: в те первые военные дни советские люди не в шутку, а всерьез спрашивали друг друга (об этом мне рассказал папа): «Почему немецкие солдаты не сдаются Красной Армии?», или: «Почему немецкий рабочий класс не поднял восстание против Гитлера?», или: «Как мы должны относиться к немцам, когда Красная Армия вступит на территорию Германии?» Сегодня это звучит смешно… Да, а тогда советским людям так долго «промывали мозги» о классовой солидарности, о войне малой кровью на чужой территории. Будем снисходительны к тем, кто задавал тогда, в 41-м, наивные вопросы.

Что же в те дни происходило на границе? Приведем отрывок из письма бывшего фронтовика Модеста Марковича Маркова в газету «Известия»: «За две недели до войны нас собрали в доме комсостава и прочитали лекцию: «Германия – верный друг Советского Союза». Танки поставить на консервацию, боеприпасы сдать в артсклад. Я прибежал в парк в 00 часов 30 минут. В небе гудят самолеты. Настроение у всех веселое: начались маневры. Первый бомбовый удар – по складу. Крики: «Это учебные цементные бомбы!» Второй заход – и удар по соседнему батальону. Крики: того-то убило, тому-то оторвало ноги… Только тогда мы поняли, что это война» [3].

Еще два коротких письма.

П.Черняев: «Я был дежурным по части, когда началось. Небо чистое, без туч, а стоял гром. Их артиллерия била через нас по Гродно. Мы были без оружия, и летчики это видели. Они прямо крыльями нас резали. Бронетанкетки, почти не стреляя, давили солдат. А нам и в воробья стрельнуть нечем. Комполка Чумакову оторвало ноги, но он успел скомандовать: «Спасайтесь, кто как может!» Только в живых уже были единицы».

С.Зубенко: «Сержант Володя Капустин погиб в первый день под Граево. Захлебываясь кровью, пытался оправдаться, что не смог сделать больше того, что сделал. Его последние слова: «Не мы проиграли, не рядовые».

Из эфира неслись хриплые голоса, часто похожие на военные команды, дробь барабанов, гремели победные фанфары. Во всем этом радиошуме звучала, в основном, немецкая речь. Что-то удавалось в ней разобрать и понять. В школе я изучал немецкий. Германские войска дошли до Минска, ворвались в Прибалтику, шли на Москву, Ленинград, Киев.

Когда я рассказал об услышанном папе, он не поверил и переспросил: «Может быть, ты чего-то не понял, в чем-то ошибся?» Я повторил сказанное. Он ужасно расстроился и все говорил: «Как же так это могло произойти? Где Красная Армия? Как Сталин допустил такое?» Тут же попросил скверными известиями ни с кем не делиться, пока не появятся официальные сообщения. Вскоре власти приказали всем гражданам сдать радиоприемники.

Черную радиотарелку, прикрепленную к стене, мы не выключали круглые сутки: а вдруг сообщат что-то важное, «В последний час». С волнением прислушиваюсь к сообщениям Совинформбюро, созданного на второй день после начала войны. Их передавали дважды в день – утром и вечером, а затем повторяли много раз.

Прошло всего несколько дней боевых действий, а тон фронтовых сводок, как ни старались их отлакировать, не успокаивал. Во-первых, воевали на нашей, а не на чужой территории, как нас об этом не раз заверял товарищ Сталин; во-вторых, как кинокадры, то возникали, то исчезали различные направления сражений, за которыми следили миллионы людей.

Вот первая сводка советского Генштаба, вроде бы радостная, как мы теперь знаем, неправдивая: «22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные заставы на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только на гродненском и крыстопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец (первые два – в 15 км и последнее – в 10 км от границы).

Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но всюду встретила решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолетов».

На четвертый день войны, 26 июня, в газете «Красная Звезда» была напечатана первая статья Ильи Эренбурга «Гитлеровская орда». Так начал свой творческий путь лучший публицист в годы войны, любимец фронтовиков. 24 июля на страницах «Красной Звезды» появилось первое стихотворение Константина Симонова «Презрение к смерти». 6 августа в этой же газете опубликовано второе его стихотворение – «Секрет победы». Так начал свой творческий путь один из лучших фронтовых поэтов. Запомнились на всю жизнь строки поэта: «У храбрых есть только бессмертие, смерти у храбрых нет!»

На девятый день войны прозвучала информация о четырех основных направлениях: минское, луцкое, новгород-волынское, барановическое… На двадцатый день объявлены уже новые направления: полоцкое, бобруйское, могилев-подольское. Все новые и новые направления… Это тревожит, чаще мрачнеют людские лица. Все труднее понять горькую реальность. Враг прет и прет. Все ближе к Москве, Ленинграду, Киеву. Куда делись самолеты, о которых так красочно писали поэты и звучали песни – о героических «красных соколах»?

Совсем недавно во многих Дворцах культуры, в заводских клубах люди внимательно разглядывали красочные плакаты ГЛАВПУРа, и сердца их наполнялись гордостью. Еще бы… Один артиллерийский залп советской дивизии, как утверждалось в тех плакатах, в два раза мощнее залпа дивизии противника. А какого – догадайся? Случилась война. Выкатили пушки артиллеристы – беда, снаряды словно улетели в небеса.

27 июня, на пятый день войны, появилось объявление о создании Государственного Комитета Обороны. В его руках отныне была сосредоточена вся власть в стране. Председателем Комитета стал И.В. Сталин.

С каждым днем войны люди начинают все больше понимать, что означает на деле исчезновение одних и появление новых направлений… Сводки столь кратки, нелогичны, неясны, а газеты в основном трубят о первых героях-летчиках, о подвигах танкистов, давших достойный отпор агрессору. А агрессор-то уже занял Белоруссию, Прибалтику, часть Украины, Молдавию. Как возможно такое осмыслить?

От народа скрывают окружение целых армий, корпусов, дивизий, пленение тысяч и тысяч командиров и бойцов. Слухи о трагизме положения на фронтах точно кружили в воздухе, и люди их перехватывали, задавая друг другу один и тот же вопрос: «Когда наступит перелом?» Крупицы жестокой правды о происходящей катастрофе Красной Армии все же просачивались в общество, и они леденили души.

В печати появилась более эластичная терминология: «движение», «вклинились», «бились до конца», «отошли на новый оборонительный рубеж», «успешно отбивают атаки врага», «смена позиций» и т.п. В отечественной историографии Великой Отечественной войны уже давно существует новое лингвистическое обобщение, якобы объясняющее первый страшный период войны, «стратегическая оборона». Неужели современные российские историки предполагают, что их ложь, как и всякая ложь, имея длинные ноги, сможет обогнать правду?

21 июля впервые на Москву обрушились бомбы. Через неделю в сводках Совинформбюро исчезли старые направления: полоцкое, псковское, новгород-волынское, бобруйское, но осталось смоленское… Опять немыслимое смущение, тяжелая боль в сердце. Исчезли житомирское, коростеньское, белоцерковское направления. Стало понятно: Житомир, Коростень, Белая Церковь – в руках у немцев…

Как же сами немцы оценивали начало войны? Теперь это стало известно. Первые ее дни оказались для них легкими. Об этом свидетельствует начальник Генерального штаба вермахта – Франц Гальдер. Вот что он записал в дневнике: «Наступление наших войск, по-видимому, явилось на всем фронте полной тактической внезапностью. Пограничные мосты через Буг и другие реки всюду захвачены нашими войсками без боя и в полной сохранности. О полной неожиданности нашего наступления для противника свидетельствует тот факт, что части были захвачены врасплох и в казарменном положении, самолеты стояли на аэродромах, покрытые брезентом, а передовые части, внезапно атакованные нашими войсками, запрашивали командование о том, что им делать. Можно ожидать еще большего влияния элемента внезапности на дальнейший ход событий в результате быстрого продвижения частей, для чего в настоящее время есть полная возможность. Военно-морское командование также сообщает о том, что противник, видимо, застигнут врасплох. В последние дни он совершенно пассивно наблюдал за всеми проводившимися нами мероприятиями и теперь сосредотачивает свои военно-морские силы в портах, очевидно опасаясь мин.

Командование ВВС сообщило, что наши воздушные силы уничтожили 800 самолетов противника. Нашей авиации удалось без потерь заминировать подходы к Ленинграду с моря. Немецкие потери составляют до сих пор 10 самолетов. Командование группы армий «Юг» доложило, что наши патрули, не встретив сопротивления, переправились через Прут… Мосты в наших руках… Охрана самой границы была, в общем, слабой… После первоначального «столбняка», вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям… На ряде участков фронта почти отсутствовало руководство действиями войск со стороны высших штабов… Представляется, что русское командование, благодаря своей неповоротливости, в ближайшее время вообще не в состоянии организовать оперативное противодействие нашему наступлению… Организованное сопротивление отсутствует».

В первый же день войны я поехал в город к своему другу Марку Подобедову. Их семья, как и моя, незадолго до войны переехала из Харькова в Москву. Мы с Марком учились в одной школе и в одном классе. По дороге я подошел к единственной газетной витрине в Кусково, просмотрел «Правду». Не поверил глазам, вновь просмотрел все четыре страницы. Как нелепо выглядит главная партийная газета страны. Началась война, а в газете за 22 июня о ней ни слова.

Встретили меня Подобедовы тепло. Все говорили о начале войны. Никто не понимает, зачем Гитлер напал на Россию? Это же самоубийство Германии! Отчим Марка, уже далеко не молодой, религиозный человек, воевавший еще в Первую мировую, зло и неприкрыто заявил: «Нашествие немцев – это божье наказание великому грешнику за его злодеяния. Оно дорого нам обойдется». Все поняли, кого он имеет в виду, говоря о «великом грешнике». Я не стал возражать, хотя не очень соображал, в чем грешны простые люди? Старший сын Женя – инженер на авиационном заводе – рассказал, что в ближайшие дни они начнут перебазироваться на восток. Младший сын Марк – хронический астматик, к армии непригоден. Но он остро переживает беду и собирается поехать копать противотанковые рвы.

Через два дня я вновь поехал в Москву. Побывал в горкоме комсомола на улице Архипова. Меня включили в список комсомольцев – для участия в сооружении вокруг Москвы оборонных рубежей. Затем я направился в центр города.

Я иду по главной улице – имени Максима Горького: от центра до Белорусского вокзала. Перед входом на Красную площадь – усиленная охрана. На улицах появились военные патрули, немецкого красного полотнища со свастикой на здании германского посольства больше не видно, а оно само закрыто. Какие-то люди сгружают тяжелые мешки с песком и закрывают ими широкие окна-витрины магазинов. Куда ни поглядишь – окна в квартирах на случай бомбежки обклеены крест-накрест бумажными полосами. Появились первые указатели путей к бомбоубежищам. Как странно: всего третий день войны, а город быстро приспосабливается к новым условиям жизни. Как там, наверху, – так же?

На площади Пушкина дети играют в войну. Я остановился и прислушался к их разговору. Те же, как всегда до войны: «синие» и «красные». Мальчики – разведчики, а девочки – санитарки. Уговор: «Чур, санитарок не убивать». Так ли поступят немцы?

Захожу в книжный магазин. Плакат со словами «Пусть крепнет советско-немецкая дружба» исчез, а других пока не видно. Видимо, ждут указаний? Зато на книжных витринах появились книги о русских полководцах, о русской доблести в прошлом. В основном, как я заметил, раскупают именно эти книги. Можно увидеть первые стенды с карикатурами и шаржами – произведения талантливых художников Бориса Ефимова и Кукрыниксов. Теперь известно, что Геббельс их включил вместе с Эренбургом в список лиц, подлежащих повешению, разумеется, после победы немецкой армии.

Много военных, как правило, в новенькой форме. Я еще слабо разбираюсь в воинских различиях. Проходят маршевые роты, идут в основном к Белорусскому вокзалу.

В субботу вечером к нам в Кусково приехал старый друг папы Ханаан Затучный – журналист. В прошлом они вместе работали, и папа переживал за его сломанную карьеру и судьбу. О ней стоит кратко рассказать. В 1937 году Затучный – главный редактор «Донецкой правды». В один из летних вечеров к нему в редакцию позвонил товарищ, сотрудник местного управления НКВД, и попросил его выйти на пару минут. Рискуя собственной жизнью, он сообщил Затучному, что ночью за ним «придут». В редакцию главный редактор не вернулся. Он тайно прожил больше трех лет в Москве на улице Покровского у своей родной сестры. А те, кто «за ним пришел», ни с чем ушли, и человек «затерялся»…

В этот вечер Затучный столько нам рассказал. Он лучше нас был осведомлен о положении на фронте. Назвал причины первых поражений Красной Армии. Рассказал и об уничтожении немцами в захваченных городах еврейского населения, о чем – с первых до последних дней войны —печать молчала.

Кстати, мы не знали, «кто есть кто»: например, кто первый комиссар армии, кто руководит органами информации и печати? Лев Захарович Мехлис – начальник Главного Политуправления Красной Армии, главные редакторы газет: «Известия» – Лев Ровинский, «Красной Звезды» – Давид Ортенберг, директор ТАСС – Яков Хавинсон, зам. директора «Совинформбюро» – Соломон Лозовский – «еврейский букет», пошутил Ханаан. Вот Геббельсу пища…

Перед уходом Ханаан рассказал о том, что уезжает в Алма-Ату. Он сошелся с женщиной, помощником городского прокурора. Она обещала ему поменять паспорт, а он поклялся прожить с ней до конца войны.

Папа спросил Ханаана:

– Ты не боишься оказаться ее заложником, если у вас не сложится жизнь?

– У меня нет другого выхода, – ответил Затучный. – В Москве у сестры или у своих в Подмосковье я больше оставаться не могу. Рискованно. Начинается суровое военное время.

Когда мы расставались, Ханаан высказал оптимистический взгляд на ход войны: «Гитлер плохо знает Сталина. Этот азиат положит миллионы мужиков в солдатских шинелях. Ему это не впервые, но загонит фюрера в гроб…»

В первые дни войны появились в печати стихи Лебедева-Кумача:

Стихи эти, вышедшие под названием «Священная война», вскоре стали главной песней войны. Обычно ее пели стоя, как гимн. Так и называли долго войну – «священной», «народной», «Великой», «Отечественной». Название «Великая Отечественная война» появилось значительно позже. Впервые так была названа война с фашистами в приказе Верховного Главнокомандующего 1 ноября 1944 года [4].

Два подвига

В начале июля отца назначили начальником большой стройки на Урале, в городе Кыштыме. За семь месяцев надо было построить графитовый комбинат. В то время графит применяли в основном для изготовления артиллерийских снарядов и производства карандашей. Пройдет немного времени – без графита не обойтись и атомному реактору. В то первое военное время одни районы, где добывали графит, уже заняли немцы, а другие оказались под угрозой быстрой оккупации.

С удостоверением, подписанным наркомом, по распоряжению Государственного Комитета Обороны папа с помощниками выехал на Урал. В конце июля и мы с мамой вместе с сотрудниками Наркомата промышленности строительных материалов (где папа руководил добычей нерудных ископаемых) и их семьями потащились в товарных вагонах в Кыштым. Добирались «малой скоростью» и приехали туда в середине августа.

Что больше всего поразило меня в пути? Нас часто обгоняли длинные составы с зарешеченными окошками в вагонах. Двигались они с большей, чем мы, скоростью не на запад, а все – на восток. Из окошек неслись громкие крики. «Нас везут в лагеря! Нас везут в лагеря! – кричали люди. – Мы хотим на фронт: защищать Родину! Передайте, объясните Сталину. Он не знает». И опять: «Мы знаем, нас везут в лагеря, а не на фронт!»

Часто нас обгоняли санитарные поезда. На остановках, где мы оказывались рядом, я старался разговорить сестер, санитаров. Пытался узнать хоть каплю правды о событиях на фронте. Однако все, к кому я обращался, уходили от ответа. Видимо, им запрещали вступать в какие-либо разговоры на эти темы с посторонними. С первой же встречи город, куда мы приехали, мне понравился. Весь зеленый, чистый, с большим лесом вокруг, с речкой, с добродушными и трудолюбивыми жителями. Многие из них были заядлыми охотниками, рыболовами и грибниками. Папа нам приготовил просторную крестьянскую пятистенную избу. В ней я прожил до декабря 41-го года, пока не ушел в армию.

Приехав в Кыштым, на другой день я отправился в военкомат. Военком взял меня на заметку и, учитывая мое среднее образование, пообещал отправить в военное училище, как только получит место. Вскоре такой момент наступил, и я поехал поступать в Челябинское танковое училище. Медицинская комиссия в танкисты меня не пропустила. Оказалось, что я дальтоник (чего я до тех пор о себе не знал), что у меня сильнейшее плоскостопие и слабое сердце. Сколько я просил: «Поймите, какое значение имеет дальтонизм! На фронте же нет светофоров!» Врачи и слышать ничего не хотели и выставили меня в коридор. Училище мне понравилось. Никакой муштры. Курсантов учили водить танки, драться с танками противника, преодолевать на них водные преграды, спасать при необходимости машины и себя… Прямо с завода на новеньких танках курсантов отправляли на фронт.

Вернувшись в Кыштым, я рассказал военкому о своей неудаче. Он успокоил: «В танкисты не подошел – станешь артиллеристом, не выйдет из тебя пушкарь – будешь командовать пехотой, в армии дел много».

Велено ждать.

В сентябре я пошел работать учеником токаря на оборонный завод. Как он возник в Кыштыме – это случай особый и в то же время типичный для того героического времени, когда люди на фронте и в тылу пытались спасти Отечество. Вот как это произошло. Где-то через полтора месяца после начала войны в Кыштым приехали 28 евреев. Простые, скромные люди. Некоторые из них – религиозны. Они покинули родной Киев, когда к городу приближались немцы.

В Киеве они все трудились на кроватной фабрике. Среди них были токари, слесари, инструментальщики, гальваники. Фабрика изготовляла известные в довоенные годы металлические кровати с никелированными спинками, перетянутые железной сеткой. Директором ее был тридцатидвухлетний инженер Леня Уманский. Он закончил Киевский политехнический институт, где учился вместе с моим двоюродным братом. Из украинцев мало кто поехал с ними. Зачем? Они рассуждали так: «Мы не евреи. Що нам зробе нимець?»

Энергичный Леня достал открытые платформы, погрузил на них станки, инструменты, провода, даже смазочные материалы. Свободных мест почти не оказалось. Все же рабочие с семьями как-то устроились. Брать с собой барахло Леня запретил. Разрешил взять одни продукты. На девятнадцатый день киевляне прибыли в Челябинск. Их направили в Кыштым. В первый же день, пока рабочие, их жены и дети разгружали платформы, Леня отправился к секретарю горкома партии. Он познакомил того с идеей, родившейся в пути, – создать завод по изготовлению снарядов для танков. Положил на стол секретаря папку с расчетами. «Мы просим от города, – сказал Леня, – малого: площадку, а еще лучше какое-либо старое, но готовое помещение, семьдесят рабочих карточек и броню для всех, кто работает на заводе».

Шла война, и всякий, от кого что-либо, даже самое малое, зависело, должен был в считаные дни, а скорее, в считаные часы принимать решения, находить выход в самой сложной ситуации. На следующий день секретарь разыскал Леню и объявил ему: «Мы нашли помещение – старые конюшни бывшего конного завода. Другого ничего нет. Приводите их в порядок. Надеюсь, вы справитесь. Остальное, что вы просите, получите. Успеха вам. Всякий не то что день, а час дорог. Отечество в опасности!»

«Отечество в опасности!» – эта фраза, в те дни впервые публично произнесенная Сталиным, стала своеобразным магическим заклинанием, паролем, выражением веры в победу не только на фронте, но и в тылу. С ней просыпались и ложились спать, с ней провожали мужей и сыновей на фронт, с ней пробирались партизанскими тропами в тыл врага, с нею шли в бой.

За два месяца двадцать восемь киевских евреев, их жены, сыновья-подростки и шестнадцать русских уральцев очистили конюшни, построенные, как тогда шутили, при царе Горохе, от затвердевших, как сталь, громадных куч кизяка, починили прохудившиеся кое-где крыши, перестроили действительно просторные помещения, утеплили их, забетонировали пол, установили станки, провели электросеть и водопровод. Сложностей оказалось много. Помогли челябинцы.

Через короткое время заместитель Лени – Семен Тонковер – построил столовую, роскошные по тому времени туалеты, душевую, крольчатник. Он поехал в пригородный совхоз и договорился о прямом обмене товара на товар. Завод чинил трактора, сеялки, а совхоз подбрасывал за это картошку, лук, морковь. В день выдачи первой оборонной продукции совхозники привезли в подарок заводчанам свинью весом килограммов на восемьдесят.

В ноябре прибыли в Кыштым военпреды для приема готовой продукции – болванок снарядных головок для танковых пушек. В первый месяц их изготовили всего сто штук. Когда в конце 41-го я покидал завод, он выдавал за две смены – каждая по двенадцать часов 1200 снарядных головок. Умножьте приведенную цифру на 30 рабочих дней в месяц – работали без выходных, – и получится тридцать шесть тысяч. В 42-м, как писала мама мне на фронт, их выпускали втрое больше. Чудо!

Несмотря на скудное питание, скверные фронтовые новости, вечный страх за воевавших детей и родных, люди молча, порой стиснув зубы, выполняли свои обязанности, искали в себе и в других все новые и новые резервы и – что уж совсем удивительно – находили их. И никто, ни один человек, не считал то, что удавалось сделать, подвигом. Вот почему, пока союзники не открыли второй фронт, так народ называл свой тыл. Благородная цель, как свидетельствует история, способна на многое. Она готова пробудить в человеке сверхчеловеческую энергию, наделить его титаническими силами. Так было!..

О моих братьях

Пришло время поведать читателю еще об одной истории. На примере двух моих братьев я хотел бы показать – какова роль судьбы в жизни человека. За неделю до войны я получил последнее письмо от моего двоюродного брата Марка. Уже больше года он служил в Красной Армии. Мать Марка, моя любимая тетя Берта, родная сестра папы, жила тогда в Киеве. Она уговорила знакомого военкома оставить сына служить в Киевском военном округе. Часто приезжала к сыну в часть. Марка несколько раз отпускали на несколько дней домой «погостить». Вдруг приказ – дивизию, где он служил, срочно перебросили поближе к границе.

Второй двоюродный брат, Игорь, жил в Харькове у тетки. Мать его умерла, когда мальчику исполнилось семь лет, а отец, ленинградский писатель Владимирский, узнав в 1937 году, что в «большом доме», то есть в НКВД, на него заведено «дело», испугался ареста и повесился. За «бедного» призывника некому было замолвить слово. Его призвали в армию в 1940 году и отправили служить на Дальний Восток, где он благополучно провел всю войну, дослужился до старшего лейтенанта, в августе 1945 года участвовал в Маньчжурском походе против японцев и остался жив. После войны окончил в Москве Академию бронетанковых войск и, до выхода в отставку, в чине полковника командовал на Украине танковым полком.

Иначе сложилась судьба Марка. До войны военная цензура не так жестко следила за солдатскими письмами. В последнем письме Марк рассказывал мне о своей части, которая стояла недалеко от границы. Он и его товарищи почти круглые сутки возводили новую линию обороны. На границе чувствовалась «напряженка». Солдаты видели, как немцы подводят к ней все новые и новые части.

Между тем, как мы теперь знаем, после июньского сообщения ТАСС, чтобы придать этому обманному заявлению достоверность, «полководец» приказал: все части, придвинутые к границе, привести в небоеспособное состояние, снять моторы с самолетов, танков, якобы на профилактику, личный состав отправить в лагеря на учения неподалеку от границы. Буквально за несколько часов до начала войны Кремль приказал: «На провокации не отвечать!» Такая «мудрость» товарища Сталина обошлась Красной Армии дорого. Марку оставалось служить один год. Сразу же, как демобилизуется, он собирался приехать ко мне. В детские годы и позже мы очень дружили. Часто встречались в Киеве, в Харькове. Марк мечтал поступить в Киевский политехнический институт. Вышло все по-другому. Началась война, и Марк пропал.

Ненадолго прерву повествование о брате и расскажу еще одну историю. Беда пришла в нашу семью после занятия немцами осенью 1941-го Киева. Берта, старшая сестра папы Лея, их дети и внуки еле-еле выбрались из города. Там остались дядя Арл, муж Леи, их дочь с мужем и трехлетним Вовочкой, а также другие родственники. Дядя Арл, немолодой, очень уважаемый всеми человек, сумел убедить семейное окружение не покидать Киев. Он видел армию кайзера в 1918 году. «Немцы – интеллигентные люди, приличные и аккуратные, – говорил он. – Все обойдется». Дядины родственники были простые, скромные, честные евреи-ремесленники. Они набивали пустые папиросные гильзы табаком, изготовляли или продавали скобяные изделия, занимались парикмахерским или портняжным делом. Дочь дяди Арла, Ривка, трудилась на швейной фабрике мастерицей по вышивкам. Религиозные заветы они выполняли с душой, в точности. Газет не читали, радио не слушали. Впрочем, если бы они читали газеты или слушали радио, разве прочли бы или услышали хоть одно слово о зверствах немецкой армии над еврейским населением? Разве не дошел бы до них хоть намек, обращенный к евреям: «Уходите, спасайтесь!» Многие украинцы, с которыми работала Ривка, призывали не верить слухам об убийстве евреев в Житомире, Виннице, Бердичеве. Она уговаривала себя: «Может, действительно что-то преувеличено в слухах о немецких зверствах?»

В качестве примера приведу маленькую историю, рассказанную мне моим товарищем. После войны он посетил родное местечко в Белоруссии, где он родился и прожил детские годы. За несколько дней до вступления оккупантов в местечко местный булочник Янкель обошел еврейские семьи и попросил у них муку, мак, масло. Он решил спасти евреев, для чего собирался угостить немцев необыкновенно вкусными маковыми булочками.

Немецкие танки и мотоциклы появились скоро. На главной улице танкистов и мотоциклистов встретили Янкель и самые уважаемые евреи. Он вручил им на огромном блюде груду булочек. Колонна на несколько минут остановилась, и, уплетая аппетитные булочки, солдаты двинулись дальше. О «спасибо» не могло быть и речи.

– Вот видите, видите! – не унывая, радостно воскликнул Янкель. – Какой я молодец! Я вас спас! Вы видели, как аппетитно ели господа танкисты мои булочки?

Украинцы, ушедшие на главную улицу для встречи победителей, гоготали: «Що придумали жиды!»

На следующий день в местечко вошла зондеркоманда. Она сожгла всех евреев и Янкеля в молельном доме. Сколько сохранилось аналогичных историй… Много!

Как стало известно после войны, лишь десять процентов еврейского населения сумели эвакуироваться. А вообще, при стремительном наступлении немцев в 1941 году не была организована эвакуация населения из городов и сел Украины, Белоруссии, Молдавии, Прибалтики, Ленинградской области и др. В первую очередь бежали партийные и советские работники, сотрудники НКВД, предварительно перебив всех заключенных. История со смоленским партийным архивом, в полном виде попавшим в руки немцев, наглядный тому пример.

Судьба дяди Арла, Ривки, ее мужа и Вовочки оказалась трагичной. В сентябре 1941-го, они, в числе тринадцати моих киевских родственников, погибли в Бабьем Яре.

Меня не покидает мысль: Сталин в тот жуткий 1941-й, хотя ему самому в то время было не до спасения своих «братьев и сестер», особенно евреев, прежде всего спасал собственную власть. Он знал об истреблении немцами еврейского населения. За годы войны на оккупированной немецкой армией советской территории было убито 2,5 миллиона евреев, и он отнюдь не собирался их спасать.

Вождь предполагал, скорее радовался такому ходу событий – подарку от Гитлера. «Чем больше – тем лучше», – считал он. Великолепная политическая находка: всю черную кровавую работу по очистке Советского Союза от евреев выполнят нацисты. Этого им никогда не простят западные страны, мировая общественность и, конечно, сам еврейский народ. Он же, Сталин, окажется другом и спасителем евреев. Кроме того, мыслил генсек, нельзя сбрасывать со счетов и такое обстоятельство: «истребление еврейства надолго отвлечет мировое общественное мнение от московских процессов в предвоенные годы, от ГУЛАГа и так далее»…

Фактически так и произошло. Победа над гитлеровской Германией во Второй мировой войне спасла еврейский народ от окончательного уничтожения. Никто не отрицает того, что одним из организаторов этой Победы оказался Сталин. Правда, существует и иная точка зрения: выиграли войну мы не благодаря, а вопреки Сталину. Она напоминает сегодня позицию немецких генералов, утверждающих, будто Германия проиграла войну благодаря Гитлеру. Спор на эту тему будет продолжаться. По мере рассекречивания документов высказанная мною версия находит все большее подтверждение.

Вернемся же к истории Марка. На третий день боев полк, в котором служил Марк, был разгромлен. Много командиров и красноармейцев попало в плен, в том числе и Марк. В первую же ночь, когда охрана военнопленных еще не была налажена, Марк с двумя товарищами бежал. Их никто не искал. Зачем? Немецкие дивизии стремительно двигались на восток. Десятки тысяч пленных загоняли, как скот, на специально отведенные участки земли, окружали их колючей проволокой, по углам выставляли пулеметы, ставили часовых с автоматами и пересчитывали несчастных по головам, в основном для доклада наверх.

До конца 1942 года Гитлер не разрешал военнопленных Красной Армии отправлять в Германию, а их насчитывалось к тому времени – подумать только – более трех миллионов.

В октябре—ноябре 1941 года немцы освободили более 300 тыс. военнопленных: украинцев, белорусов и прибалтов. Небольшую часть военнопленных – «женихов» и «мужей» – они передали сельским женщинам. Остальные, большая часть, были отправлены подыхать в лагеря. В основном это русские солдаты. Основная масса военнопленных – теперь точно известно – погибла за зиму 1941/42 года. Нацисты фактически погубили почти весь кадровый состав Красной Армии. Согласно еще одной моей версии, такой факт должен был радовать Сталина. Как он считал, сами немцы уничтожили чуть не всех свидетелей его личного позора.

В последние годы, пытаясь реабилитировать «гениального» вождя, некоторые российские официальные историки утверждают, будто Верховный Главнокомандующий поступил так, то есть пожертвовал кадровой армией, во имя того, чтобы выиграть время для перебазирования промышленности из центральных районов СССР на восток. Сама эта версия кощунственна. Но допустим, если ее принять, то тогда зачем же брошенную на произвол свою армию, которую он готовил два десятилетия, в случае пленения солдат и командиров объявил предателями?

Почти два месяца Марк с товарищами пробирался на запад; двигаться на восток – они хорошо понимали – им до своих не дойти. Однажды беглецы наткнулись на патруль немецкой полевой жандармерии. Одного из них убили. Вскоре оставшиеся двое достигли польской земли. Их взял в батраки богатый поляк. Два года они «отпахали» на его усадьбе. Он выдавал военнопленных за поляков, добыл для них за взятку документы. В 1943 году немецкие комендатуры в польском генерал-губернаторстве разослали приказ: «За укрывательство беглых русских военнопленных и евреев – расстрел!» На следующее утро, после получения в гмине [5] под расписку грозного циркуляра, испугавшийся пан вызвал батраков в горницу. Он прилично угостил их, снабдил на дорогу салом, хлебом, луком, солью, обул в приличные чоботы, одел в телогрейки и попрощался с ними.

Теперь их путь лежал на восток. Шли, в надежде выйти на партизан. Думалось, что на Украине стало спокойнее. Когда вступили на украинскую землю, они еще не знали, насколько она вся, точно щупальцами, опутана оккупационными властями, вплоть до каждой деревни. На дороге дежурили полицаи из местных, а в деревнях контролировали жизнь селян местные старосты. Встреченный ими старик лесник не обрадовал ребят своим рассказом. Шли по ночам, определяя путь по звездам. Главное, чтобы погода не подводила. Опять вроде бы удача… Где-то, поближе к Киевщине, они встретили партизанскую разведку. Ситуация сложилась, как в советском фильме Юрия Германа «Проверка на дорогах». Строгий допрос, а затем «проверка в деле». В перестрелке с карателями Марка ранило в ногу, а его товарищ погиб. Партизаны ушли, не дождавшись Марка, и он остался один.

Спрятавшись в глубокой лесной чаще, перевязав ногу, он провел там весь день, а ночью, опираясь на крепкую палку, направился, как ему казалось, в сторону Киева. Он не ошибся. Через несколько суток, еле живой, с распухшей ногой, он приблизился к деревне Колосенки, километрах в ста двадцати от Днепра. Опять вроде удача: знакомая деревня. Он сразу ее узнал. В детстве их с братом привозили сюда на лето. Вечером, кустами, Марк дополз к избе Трофима, у которого они не раз жили, и тихо постучал в дверь.

Впустив раненого в полутемные сени, Трофим осветил сальным огарком его лицо и тотчас признал своего дачника. Перекрестившись, он обнял солдата, помог ему войти в горницу, успокоил. Его жена, баба Мавра, накормила Марка, напоила его горячим травяным чаем, а потом принялась за рану. Обмыла ее, обмазала разбухшую ногу каким-то домашним варевом, обвязала ее чистыми, теплыми тряпками.

Четыре дня Марк провел, спрятавшись на сеновале в сарае. На пятый растерянный Трофим залез на сеновал и, поклонившись, попросил Марка простить его. Оказалось, он больше не может находиться у Трофима. На следующий день, как сообщил Трофиму староста, в деревню придут немцы. Четверых староста определил к нему на постой. Опять прощание, точно как в Польше. Трофим снабдил Марка на дорогу шматом сала, вареной картошкой, луком, от бабы Марфы передал баночку с варевом для лечения ноги. По темноте отпустил парня с богом. С того дня след Марка пропал.

Откуда же стала мне известна вся эта история?

После войны, когда тетя Берта вернулась в Киев, к ней на Подол, где она жила, неожиданно приехал Трофим. То ли он на всякий случай оберегал себя? Не выдал ли он Марка немцам – вот этого нам не дано узнать! То ли действительно с добрыми и честными намерениями, но он поведал матери все, что знал о ее сыне? Берта поехала к нему в деревню. Наняла бричку. Вдвоем с Трофимом они где объехали, а где обошли пешком все леса, поля, обследовали все военные шляхи. Обходили во всей округе хату за хатой, показывали селянам фотографии Марка в гражданской одежде и в военной форме. Искали хоть какой-нибудь указующий, пусть еле приметный знак, холмик над могилой. Ничего… Сколько таких, как Марк, так называемых «без вести пропавших» лежит в земле и по сей день – неизвестно где? И память о них после смерти близких уходит навеки в небытие…