Побег из тьмы

«РАБ БОЖИЙ» СТАНОВИТСЯ СВОБОДНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ

Не спешите упрекать меня в нечестности за то, что, будучи фактически уже неверующим, я еще некоторое время продолжал служить в церкви. Душевное состояние, в котором я тогда находился, может понять только тот, кто сам пережил что-либо подобное.

Было бы ошибочно думать, что еще вчера человек верил в бога, а сегодня стал атеистом. Не так легко переменить даже мнение о ком-либо или о чем-либо. Тем более трудно изменить свое мировоззрение, переформировать свои убеждения, которые были идеологическим фундаментом жизни. Процесс борьбы между верой и разумом, между реальной жизнью и религиозной мистикой, процесс окончательного перехода от веры в бога к атеизму был не только продолжительным, но и поистине трагическим. Были моменты, когда я предпочитал жизни смерть. Словами трудно передать все, что я пережил и передумал в этот период.

Отбрасывая постепенно один церковный догмат за другим, я в конце концов окончательно потерял веру в божественное происхождение библии, церкви, ее таинств и обрядов, потерял веру в чудеса. Творение мира из ничего, одним только словом, всемирный потоп, остановление Солнца и Луны по слову Иисуса Навина; поглощение китом Ионы и его спасение через трое суток; претворение воды в вино; насыщение пятью хлебами пяти тысяч человек (не считая женщин и детей), воскрешение уже смердевшего Лазаря и других лиц, воскресение самого Христа — все эти и многие другие библейские чудеса превратились для меня не более чем в сказочные повествования, имеющиеся и в других религиях.

Так в поединке свободного разума со слепой верой последняя была уничтожена. Религия была разоблачена на ее же собственной почве.

Шел 1957 год… Я уже перестал увязывать богословие с наукой, косную церковность с современной действительностью Продолжал читать естественнонаучную литературу. Теперь уже, гуляя по кладбищу после богослужений, увлекался не «творениями святых отцов» или монахов-пустынников, не богословскими дореволюционными журналами, а научно-атеистическими книгами. Запоем читал и художественную литературу.

Знакомство с основами астрономии, естествознания, дарвинизма раскрыли предо мной всю антинаучность и лживость религии. Из сочинений Л. Фейербаха, К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, Г. В. Плеханова мне стала ясна сущность религии и причины, которые ее породили. Рабство и крепостничество, инквизиция и монастыри, декабристы и революционеры, самодержавие и «святейший» синод предстали передо мной в совсем ином свете. Я понял, что образ Христа, формировавшийся в течение первых двух столетий новой эры, возник так же, как образ Озириса и Таммуза, Адониса и Аттиса, Митры и Диониса. Мне стали понятными причины, породившие христианскую религию, понятными стали и исторические условия, способствовавшие принятию многими веры в мессию и успешному распространению этой веры.

Я проникся твердым убеждением, что все многочисленные противоречия в библии, в учении «отцов церкви» и жизни духовенства и верующих людей имеют место потому, что христианство — такая же земная религия, как и вообще все остальные религии на земном шаре, существующие ныне и когда-либо существовавшие. Став на точку зрения материалистического понимания сущности религии, жизни человеческого общества и природы, я уяснил, что все естественные и социальные явления вызываются объективными причинами, а не зависят от воли какой-то сверхъестественной силы. Нет в мире таких вещей и явлений, которые нельзя было бы объяснить научным путем. «Чудес в природе и в истории не бывает», — сказал В. И. Ленин. И эта истина — непреложна.

И хотя для меня уже было ясно, что религия — ложь, а истина — в науке, порвать с религией оказалось не совсем легко. Пугал завтрашний день: что я буду делать завтра? Куда пойти работать? К кому обратиться за помощью? Жива была в памяти молва церковников по случаю разрыва с религией Е. Дулумана. Тогда богомудрые отцы-преподаватели внушали нам, студентам, что в светском обществе не будет ему доверия, что на него будут смотреть, как на неустойчивый элемент; помню, даже называли его предателем. Многие верили этому вздору, и я верил, не понимая, что перемена убеждений ничего общего с предательством не имеет, упускал из виду, что ведь атеисты ведут специальную работу среди верующих, чтобы помочь им понять ложность религиозного мировоззрения и порвать с религией. Находясь, как говорится, между Сциллой и Харибдой, я написал откровенное письмо ленинградскому митрополиту Елевферию. Но ответа от него так и не последовало.

Служа священником, материально я был обеспечен хорошо. Казалось бы, чего еще надо? Но это меня не удовлетворяло, ибо отчетливо сознавал, что смысл жизни заключается не только в материальных благах. Уж слишком коротка человеческая жизнь, чтобы разменивать ее на деньги. Сан священника стал тяготить меня. Чем глубже и полнее я постигал смысл своего положения, тем сильнее, болезненнее ощущал оторванность от общества, от жизни. Люди трудятся, строят новую жизнь, а я? Неужели смысл моей жизни лишь в том, чтобы совершать по «служебнику» или «требнику» то или иное богослужение? Спасение души? Но от чего и от кого спасаться? От греха? Но Христос уничтожил грех. От ада? Но ад разрушен Христом. И зачем спасаться, если, по учению церкви, Христос всех спас? А если каждому приходится спасаться своими силами, значит Христос не спас никого.

В результате раздумий над целью и смыслом жизни я убедился, что глубоко ошибся, избрав священническое поприще. Мне не давали покоя замечательные мысли М. Горького и Н. Островского, что жизнь — это величайшее благо — становится нестерпимой мукой, когда человек отрывается от народа, и, наоборот, с народом, в обществе и трудная жизнь имеет свои радости и глубокий смысл.

Не думайте, что я с целью обманывал верующих, вводил людей в заблуждение. Нет! Я сам был глубоко обманут религиозной идеологией! Я нашел себя в жестоком заблуждении, а мое положение священника волей-неволей понуждало, если не вводить в заблуждение других, то, по крайней мере, укреплять их заблуждения.

Я не мог со спокойной совестью наблюдать, как верующие люди, от старости или недугов едва передвигая ноги, тянулись в церковь, а попы, упитанные, здоровые и редко трезвые, часто с опозданием на богослужение подкатывали в автомобилях, приобретенных ими на трудовые деньги своих прихожан. Стыдно было смотреть, как дряхлые старухи или калеки на костылях и протезах до изнеможения стояли в церкви, ахая и вздыхая (православная церковь категорически запрещает сидеть в храме во время богослужения), а в алтаре церковнослужители сидели в мягких удобных креслах. Неспокойной была моя совесть всякий раз, когда богомольцы, изнемогающие после четырех-пятичасового стояния в церкви, устремлялись к трамвайной остановке, а мы, служители бога, просидевшие все это время в креслах в алтаре и проболтавшие о всяких пустяках, ехали домой в автомобилях.

Я чувствовал себя таким же тунеядцем, каких ежедневно видел перед собой, каких видел в одесском Успенском монастыре, в Псково-Печерском, в Почаевской и Троице-Сергиевской лаврах, в церквях и монастырях других городов: праздные, сытые, разгульные трутни.

И с такими людьми была связана моя судьба! Охваченный тоской и горечью, я старался не думать о том, что творилось вокруг, пытался вином заглушить сознание. Но от этого лишь тяжелела голова и сильно тошнило, а неумолимая трезвая действительность стояла перед глазами без изменений.

Помню, как на фоне подобных раздумий и настроений потрясла меня скромная исповедь одной старушки. Ей уже давно пора идти на пенсию, но она продолжает трудиться.

— Приятно, батюшка, сознавать, что получаешь копейку за труды: и для меня хорошо, и родственникам помощь могу оказывать, — нараспев говорила она из-под покрывавшей ее епитрахили.

Меня, как ножом по сердцу: дряхлая старуха видит смысл и радость жизни в труде. А я?! Мне стал ненавистен животно-растительный образ жизни, который ведет духовенство и который, в силу положения, должен был вести и я. Обильно есть, изрядно пить, без меры спать, ничего не делать; постоянно «отмечать» (как правило, пьянством и разгулом) церковные праздники, день посвящения в сан, день свадьбы, день ангела, день рождения попа, их матушек и деток; бесцельно разъезжать на церковных и собственных автомобилях или на такси за церковный счет — вот далеко не полный перечень тех «дел», которыми духовенство любит заполнять свою улиточную жизнь.

С другой стороны, неотразимо влияла настоящая действительность, трудовая жизнь советского общества.

«Что стало бы с обществом и вообще с жизнью на нашей планете, если бы все облеклись в ризы и мантии, если бы все ограничились воздеянием рук и устремлением взоров на небо? — думалось мне. — Кто бы стоял у станков на фабриках, и заводах, опускался в шахты и добывал уголь и руду, поднимался на строительные леса и строил жилища, возделывал поля, изготовлял одежду, совершенствовал технику? Кто бы занимался наукой? И справедливо ли, что всех, кто создает материальные и духовные блага для людей, но не интересуется религией, церковь называет грешниками, «нечестивцами» и предрекает им ад и муки, а тех, кто не принимает участия в общественном труде на общее благо и живет только для себя, для мнимого спасения несуществующей души, церковь называет праведными и сулит им блаженство?»

Гигантское строительство гидроэлектростанций, заводов, шахт! Поднятие целинных и залежных земель и сбор урожаев на них! Исследование Арктики! Выдающиеся достижения советской науки! Развитие реактивной и ракетной техники, химии и медицины! Поднятие культурного и материального благосостояния рабочих и колхозников! И на этом здоровом жизненном фоне… я с библией в руках должен призывать людей к отречению от земных благ, к аскетизму, посту, молитве, слезам… Такое «служение» людям дает мне возможность жить за их счет. Как глупо, нелепо и унизительно для молодого человека XX века! Доверчивых простых людей, которые честно трудятся в меру своих сил, я должен пугать и обманывать сказками о геенне огненной, аде, злых чертях, ангелах, мстительном боге, райском блаженстве! Нет! Это не должно дольше продолжаться! Созревало решение порвать со своим сословием, порвать навсегда с религией вообще.

Я не знаю, есть ли что-либо более трудное и невыносимое, чем душевный разлад, чем сознание, что служишь делу, которое не только отвергнуто разумом и сердцем, но и которое наносит вред обществу? Как нужна была мне моральная поддержка, товарищеское участие! И я нашел эту поддержку вне церковного мира. Я написал давно порвавшему с религией Е. Дулуману, члену Киевского общества по распространению политических и научных знаний. Писал, и не верилось, что он захочет связываться со служителем культа. Но опасения были напрасны. Он ответил теплым письмом, и между нами вновь завязалась регулярная переписка.

20 июля 1957 года меня вызвали в епархиальное управление и сообщили, что я включен в состав группы от ленинградских церквей на VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве для встречи с молодыми христианами — участниками фестиваля. Перед отъездом в Москву в актовом зале духовной академии нас собрали на инструктаж. Среди других был задан вопрос: как правильно ответить гостям, если они спросят, как мы, богословы, относимся к учению марксизма-ленинизма? И профессор академии Л. Н. Парийский без обиняков заявил с кафедры:

— Отвечайте так, как оно есть на самом деле: учение марксизма-ленинизма мы отрицаем, ибо оно противоречит церковному учению о мире, человеке и религии.

Встреча с молодыми христианами состоялась в г. Загорске (под Москвой) в Троице-Сергиевской лавре, где помещается Московская духовная академия. Эта встреча лишний раз засвидетельствовала, что религия не может быть объединяющим началом для народов и что до настоящего времени она разобщает людей. Чувствовалось единство, когда речь шла о братстве, мире и дружбе. Но как только начались разговоры о вере, о боге, о догматах, сразу же произошло разделение на православных, католиков, лютеран, англикан, баптистов и т. п.

Здесь же на фестивале я встретился с Е. Дулуманом, которого предварительно известил телеграммой, что буду в Москве. Несколько откровенных бесед с ним очень помогли мне. Очень трудно было вытряхнуть из сознания остатки религиозной, страшно липкой трухи. Кое-что еще удерживало меня от решительного шага. Например, временами тяготела надо мной идея бога (не библейского, нет, а какого-то непонятного, вселенского духа); долгое время жаль было расставаться с основной религиозной идеей о вечности и бессмертии человеческого духа; не мог согласиться с теми, кто чернил образ Христа (хотя и знал уже, что это образ неисторический); казалось непонятным, почему в школах учащихся знакомят с мифами Греции, Рима, а с библейскими мифами — нет. И Е. Дулуман в своих письмах терпеливо и убедительно разъяснял мне, умно и понятно отвечал на задаваемые вопросы.

О моей переписке и встрече с Дулуманом на фестивале стало известно в епархиальном управлении. Меня вызвали туда. Секретарь митрополита протоиерей С. Румянцев расспрашивал меня о Дулумане, а затем и о моей переписке с ним.

То ли в наказание, то ли для испытания меня командировали на две недели в глухой хутор Зажупанье Осьминского района, находящийся в 70 км от железной дороги. Была осень, ежедневно шли дожди. Сообщение с хутором затруднилось. Весь в грязи, измученный, через двое суток я добрался до хутора, где в Михайловской церквушке (священника там не было уже с год) я должен был совершать требы и богослужение. На службе присутствовало пять-десять старух и столько же детишек, а иногда, кроме меня, сторожа и старостихи, никого не было. Я чувствовал себя как в ссылке. Тоска, снедающая тоска не оставляла меня с раннего утра и до поздней ночи. Жил один в большом пустом церковном доме. Ночью было жутко.

— Как вы смотрите на то, что священники жили раньше и теперь живут богато, роскошно, не как миряне? — спросил я Как-то Иустинию Ивановну, старостиху Зажупанской церкви.

— На то они и батюшки, чтобы лучше нас, мирян, жить, — ответила она.

«О святая простота!» — подумал я, и мне стало жаль ее, жаль доверчивых простых людей. А сколько есть их на свете, таких простецов! Они верят, что духовенство в самом деле верит в бога, не подозревая, что священнослужители в абсолютном большинстве только притворяются верующими. Ризы, мантии, рясы, кресты, бороды, длинные волосы и богословствование — это лишь ширма, за которой они скрывают свое подлинное лицо. Да ведь попам-то невыгодно обнаруживать свое неверие, как не выгодно это было и князьям, и царям, и буржуям, которые считали, что «религию нужно сохранить для народа», ибо видели в ней узду, а не что-то божественное. Попы молятся напоказ, для людей — этим ведь живут. А на самом деле они, в основном, — рясоносные безбожники. Посмотрите, как большинство из них ведет себя в алтаре, послушайте, о чем говорят, какие рассказывают анекдоты. Конечно, нет правил без исключений: порядочный священник, искренне заблуждающийся, является именно исключением в церковном мире.

Вернулся я из Зажупанья в Ленинград с окончательно созревшим решением порвать с религией. Я отдавал себе отчет о том, что ломка сложившихся устоев жизни не пройдет безболезненно. Еще в 1952 году поступок Е. Дулумана я считал смертным грехом. Тогда я был еще одиноким, а сейчас у меня семья: жена, двое маленьких детей, престарелая мать, недавно только пережившая трагическую смерть зятя — тоже священника. Однако я чувствовал готовность окончательно порывать с церковью — это было требование разума и совести. Как и следовало ожидать, в семье мое намерение было встречено с ожесточением. Домашние стали запугивать, что если я брошу священство, то меня, не имеющего никакой специальности, нигде не примут на работу, будут осмеивать, колоть прошлым. На помощь были призваны значительные силы в лице родственников, и близких к нашей семье церковников. Отцы иереи, бывшие мои друзья, убеждали остаться и, если нет больше веры, ходить к престолу, как к станку (разницы, дескать, нет, но только у престола денежнее). Я отбивал одну идеологическую атаку за другой. Затем служители престола начали внушать жене, что за моим разрывом с религией скрывается намерение бросить семью на произвол судьбы.

— Только ты можешь удержать его от этого рокового шага, — сказали они ей. И она принимала все меры к тому, чтобы удержать меня в священстве. Я всячески убеждал жену, что порвать с религией — это вовсе не значит отказаться от семьи. Очень тяжело было видеть слезы на глазах моих домочадцев. Плакала мать, плакала жена, плакали ее родители, а с ними и малыши, не понимавшие ничего, но охотно поддерживавшие общий плач. Все убеждали меня, что мой атеизм — временное искушение, напущенное на меня дьяволом. Нередко и мои щеки бороздили слезы. Именно в этот период ломки привычек и порядков по-церковному сложившейся семейной жизни я всем своим существом ощутил страшную тяжесть религиозных уз, с пеленок сковавших меня по рукам и ногам. Сколько усилий надо, чтобы разорвать эти тяжелые узы! Но я непременно должен их разорвать! Казалось, не было в мире силы, которая могла бы удержать меня в тенетах религии хотя бы еще один день. 11 февраля 1958 года я окончательно и открыто порвал с религией.