Побеждает любовь

Глава первая

Мать крепко спала. Голова ее лежала на туго набитом вещами мешке и мерно покачивалась в такт движению поезда. В теплушке было тесно, жарко и темно. Люди вповалку спали на своих мешках, узлах и тюках.

Не верилось, что это те же самые люди, которые всего часа два назад, с остервенением отталкивая друг друга, лезли в вагон, протаскивая чуть ли не на спинах друг друга свои тяжелые вещи.

Если бы не старший брат Степан, мы ни за что бы не сели в поезд.

Бедный брат, чего только он не натерпелся от нас за длинную дорогу от села Старое, что лежит недалеко от Полтавы, до совхоза Глебково-Дивово Рыбновского района, ныне Рязанской, а тогда Московской области!

Сколько ударов и злых толчков перенес он, чтобы одним из первых ворваться в теплушку, втащить туда нас и все наши вещи и занять одно из лучших мест — угол теплушки. Там он удобно расположил нашу громоздкую поклажу — два мешка, старую, большую, перевязанную веревкой корзину, деревянный тяжелый чемодан, узлы.

Люди лезли и лезли в теплушку до тех пор, пока что-то пронзительно не свистнуло, запыхтело, загромыхало, пол под нами и нашими узлами затрясся и нас закачало, закачало… мы поехали.

Пассажиры еще ругались и кричали, отпихивали вещи друг друга, выкраивая для себя побольше места на полу. Но вот постепенно все стало утихать, люди размещались, утрамбовывались, устраивались. И вскоре вокруг нас, вместо ожесточенных, свирепых лиц, оказались уставшие, простые, озабоченные лица людей.

Шел 1932 год. Жили мы трудно.

Отца своего я не помнила. Он вернулся с германского фронта раненым и слабым. Умер от ран, когда мне было всего шесть месяцев. Детей у матери было пятеро.

В 1929 году стали организовываться колхозы, мы вступили в артель «Червоный Прапор».

Я училась в школе, а летом и осенью вместе со своей семьей работала в колхозе. Хотя и было мне всего десять-одиннадцать лет, я уже помогала старшим и вырабатывала немало трудодней. Артель была еще слабой, колхозники жили бедно. Решили мои старшие братья, Григорий и Степан, податься в Ташкент на заработки. Слыхали, что там хорошо с продуктами.

Через два года Степан решил вернуться к себе на родину, да в дороге случилось с ним несчастье — отстал от поезда. Обратился он в милицию, рассказал о своем бедственном положении и просил, чтобы его куда-нибудь устроили на работу, так как доехать до дома у него нет средств — все деньги остались в сундучке, в поезде. Брата направили в Рыбновский район, в совхоз Глебково-Дивово. Устроился он там рабочим. Уже давно можно было накопить денег на дорогу, но Степан все не ехал домой. А потом написал, что прижился в этом краю, хочет остаться. Сначала помогал нам, высылал деньги, потом женился. Помогать перестал.

Брат стал работать участковым милиционером в совхозе Глебково-Дивово. Работа ему нравилась, дорожил ею.

Недавно мать написала письмо Степану. Жаловалась, что трудно живется. Степан ответил тут же. Звал к себе. Мать поплакала, погрустила и ответила, что мы готовы выехать к нему. Брат приехал за нами.

Степан спал, положив себе под голову большой неуклюжий узел. Он переливчиво храпел, и во сне его доброе широкое лицо освещала хорошая улыбка. Сестра Нюра тоже задремала, я же не могла спать. Осторожно пробравшись между спящими людьми к двери теплушки, я удобно устроилась на чужом мешке, приваленном к стене.

На станции Дивово нас встретили товарищи Степана из совхоза. Погрузили вещи на подводу, подсадили нас, и телега загромыхала по тряской, пыльной дороге.

На семейном совете было решено: мать останется дома заниматься хозяйством и сидеть со Степановым малышом, Сашенькой, а мы с Нюрой и женой Степана Верой пойдем работать в совхоз.

— Как вы наша мать, ложки, плошки разделять не будем, жить будем одним хозяйством, — сказала Вера, — ну, а девки при вас, их никуда не денешь.

На другой день мы с Нюрой оформились в конторе совхоза на работу. Меня направили на парники, Нюру — на МТФ.

Еще в первый день нашего приезда я вышла на крыльцо и стала разглядывать незнакомые мне дома и улицу. Из-за угла противоположного дома показались какие-то девочки, мои ровесницы. Увидев чужую, они остановились около нашего крыльца. Несколько минут молча разглядывали меня. Наконец, одна из них, худая, длинная, с рыжей толстой косой, спросила:

— Ты откуда взялась?

— С Полтавщины.

— А зачем?

— Жить.

— Совсем? — удивилась та.

Девчата вплотную подошли ко мне.

— Я и сестра моя Нюра пойдем в совхоз работать, и Вера — Степанова жена, а мать по хозяйству останется. Вера так решила, — сказала я.

— А куда ты пойдешь работать? — спросила меня кареглазая.

— Куда пошлют.

— Ты просись к нам, — быстро сказала Рыжая, — на парники.

— А тебя как зовут? — спросила я Рыжую.

— Стешкой. Я из Высоковского колхоза, а это Тонька, — ткнула она пальцем в смешливую, веселую девочку, — а это Маруська, — показала она на беленькую, в веснушках, девочку, — а это — Маруся Муравьева, — и Стеша кивнула на девочку с темными волосами и большими карими глазами. Муравьеву Стешка не Маруськой назвала, — уважительно — Марусей, и единственную фамилию указала — это ее. Я сразу поняла, что Муравьева пользуется у девочек большим авторитетом, и с любопытством посмотрела на нее.

Все девочки были в старых, стоптанных лаптях, в таких же была и Маруся, но платье у нее было опрятнее и чище, чем у других, темные густые волосы аккуратно причесаны, красивое лицо — спокойно и самоуверенно.

— Хочешь, бежим с нами, — пригласила меня Стешка, — в Красный уголок привезли патефон. А заведует уголком Люба, сестра Маруси Муравьевой.

— Бежим, — с радостью сказала я. — А что такое патефон?

— Ящик, который поет, ну, как граммофон, — уже на ходу бросила Стешка, и все девочки побежали, а вместе с ними и я.

Мы быстро добежали до совхозного клуба.

В Красном уголке у небольшого столика в углу стояли девушки и парень и разглядывали какие-то черные круглые пластинки. Стешка сразу подскочила к девушке:

— Люб, где патефон?

— Да вот же патефон, — показала Люба на небольшой серый ящичек, стоявший на столике.

Мы все ахнули.

— Такой некрасивый?! — разочарованно протянула Маруся Муравьева.

— И он играет? — недоверчиво спросила Тоня Логинова.

Люба открыла крышку, положила тонкую плоскую пластинку на ящичек, покрутила ручку, приделанную к нему сбоку, поставила малюсенькую трубочку с еле видимой иголочкой на круг, который завертелся, и сразу комната огласилась музыкой, вальсом «Амурские волны». Стешка захлопала в ладоши, затопала ногами. Тоня Логинова подхватила Марусю Горшкову, и они закружились в вальсе.

Уходя домой, я договорилась с девочками, что буду проситься в огородную бригаду. Меня направили в звено, где были уже знакомые мне девочки: Тоня Логинова, Маруся Муравьева, Маруся Горшкова и Нюра Бычкова.

Встретили меня очень приветливо. Женщины обступили меня и все подробно расспросили о моей семье.

К Степану, видимо, в совхозе относились хорошо, с уважением. Узнав, что он сразу откликнулся на письмо матери и приехал за нами, женщины заахали:

— Так сразу и приехал? — дивились они. — И взял всех вас?

— А ты, девка-то, работать умеешь, не отлыниваешь? — задал кто-то вопрос. — Тебе сколько лет-то, двенадцать? Большая уже.

— Смотри, братану помогай, Степан у вас хороший человек, — говорили мне женщины.

Я очень старалась работать. Пусть видят, думала я, на шею к брату мы не сели, кусок хлеба сами себе заработаем. Решила я от взрослых не отставать.

В совхозе мы, подростки, трудились по шесть часов. Почти все мои подружки, отработав свои часы, уходили с поля.

Маруся Муравьева обычно шла читать. Работала она в поле очень аккуратно, стараясь точно выполнить задание. Она никогда не спорила со звеньевой, но держалась как-то очень самостоятельно, с большим достоинством. И взрослые выделяли ее, никогда не ругались на нее, а частенько с глубоким уважением и гордостью говорили о ней:

— Маруся Муравьева в седьмой класс пойдет учиться. Девка-то шибко грамотная!

«Седьмой класс» — тогда звучало очень солидно, ведь в совхозе и в ближайших деревнях было еще много неграмотных и малограмотных, молодежь, окончив три-четыре класса, бросала школу и шла работать.

Маруся Муравьева просиживала долгие часы в Красном уголке или библиотеке и, не отрываясь, читала книги. Во всем совхозе не было человека, который бы читал столько, сколько Маруся, если не считать Любы. У нее был такой характер, что ее побаивались даже взрослые, и если Люба что-либо требовала у руководства совхоза, ей никогда ни в чем не отказывали.

Прочла Люба в районной газете «Колхозное знамя», что Красные уголки должны иметь патефоны с целым набором пластинок, и потребовала в рабочкоме совхоза купить патефон и пластинки. И купили, хотя достать патефон было очень сложно. В сельпо не было. Несколько раз ездили в Рязань и, наконец, достали.

И вот теперь Люба два раза в неделю устраивала в Красном уголке «вечера патефона», на него сходилось много молодежи не только совхозной, но и колхозной, из артелей. Послушать патефон и потанцевать под него приходила даже Маруся Муравьева, ради этого она оставляла свои книги.

Тоня Логинова чаще всего убегала после работы в Высоковский колхоз к рыжей Стешке за новостями. У Стешки были какие-то особые способности обо всем узнавать первой, все видеть, все слышать. Рассказывали, что она раньше всех проведала, что в Глебково-Дивово поставят радиоточку, и первая сообщила об этом в совхозе.

Действительно, вскоре в Красном уголке появилась, как тогда говорили, «громкоговорящая радиоустановка». Народ толпами ходил слушать, но скоро репродуктор испортился, кто-то взялся его починить, но окончательно изувечил. Новых в продаже не было, так что радио в совхозе молчало.

Я же никогда не слышала радио и не могла представить, как это черный круг, висевший на стене в Красном уголке, может передавать то, что говорят в Рязани, Москве и других городах. Все это казалось мне сказкой.

После своих шести часов работы я с поля не уходила. Не хотелось отставать от взрослых.

Как-то женщины меня спросили:

— Верка, что ли, оставаться тебе велит?

— Зачем Вера, я сама остаюсь. Нравится мне работать.

— Ну и молодец, — ласково говорит тетя Клава. — Будешь норму перевыполнять — добавочный паек хлеба получишь.

И вскоре мы с Нюрой получили добавочный паек — к 500 граммам хлеба нам добавляли еще по 200 — за перевыполнение нормы.

Мы стали с ней передовыми рабочими совхоза.

Делили мы свой паек на три части: на утро, обед и вечер. К хлебу, кроме пустых щей и двух-трех картофелин, ничего больше не было. Но мы, молодежь, как-то мало обращали внимания на это. Было много дел, которые целиком нас захватывали, увлекали.

День клонился уже к концу. Все торопились, стремясь закончить мотыженье капусты на этом поле.

Прибежали Стешка и Тоня Логинова. Обе радостные, возбужденные. От быстрого бега еле переводили дух. Стешка сразу села на теплую землю, согретую и обласканную за день солнцем.

— Кинопередвижку привезли, картина будет, — выпалила Стешка, — идем скорее, а то местов не будет.

В зал набилось так много людей, что сидели и стояли вплотную друг к другу. Теснотища ужасная, духота невозможная, но никто на это не обращал внимания. Лента была старой, начала картины не было. Многие не умели читать (картины были тогда немыми), так что грамотным приходилось читать вслух, в зале было шумно, то и дело раздавались пронзительный свист и отчаянное топанье — рвалась старая лента, и зрители проявляли свое нетерпение.

Со всеми этими недостатками все мирились и с огромным интересом следили за тем, как на экране суетились люди, о чем-то кричали, почему-то ссорились, кто-то кого-то убивал, кого-то ловили и арестовывали.

Когда сеанс кончился, все повалили на улицу. Девочки тормошили Марусю Муравьеву:

— Зачем он ее убил? А кто он? А та, вторая, кудрявая, она что ему говорила?

Все мы плохо поняли картину и просили Марусю рассказать, о чем же там шла речь.

— Здесь рассказывалось про врагов Советской власти, — говорила она. — Мужчина со страшным лицом и кудрявая женщина хотели украсть важные государственные бумаги, но им мешала Клеопатра, женщина с высокой прической, вот они ее и убили.

Все мы с интересом слушали Марусю, но Стешка очень скоро ее перебила. И совсем все не так! Высокий, хорошо одетый мужчина, это Дмитрий, в него сразу можно влюбиться. Глаза какие! А усы? А рост какой, как важно ходит, говорит! Красавчик, раскрасавчик! Из-за него и заваруха вся. Клеопатра его любит, и кудрявая в него страсть как влюбилась. Вот она-то, эта кудрявая и подговорила верзилу Клеопатру. Значит, из-за ревности, чтобы Дмитрий ей достался. Кудрявая дала верзиле деньги, вот он и согласился убить Клеопатру. И убил.

— Какие деньги? — удивляется Маруся. — Никаких денег она не давала верзиле.

— Нет, давала. Просто не показывали, как давала, а она давала, — уверенно говорит Стешка, и мы верим ей.

Теперь мы все, в том числе и Маруся Муравьева, с интересом слушаем Стешку, и она рассказывает нам страшную историю роковой любви Дмитрия, Клеопатры и кудрявой женщины. Вся эта история очень далека от того, что мы только что видели в картине, но она захватывает нас, и мы верим Стешке.

Нюра не сумела пролезть в зал, и вечером всей семье — Нюре, маме и Вере — я рассказываю историю роковой любви, поведанную нам Стешкой.

Днем на работе я сильно устала. Дома собралась было пораньше лечь спать, да пришли Тоня и Стешка звать на танцы в Высоковский колхоз. Усталость у меня сразу прошла. Я приоделась, как могла, и мы пошли.

Вечер был теплый-теплый. На черном небе ярко горели звезды. С лугов шла свежесть и доносился тонкий аромат полевых цветов.

У речки Стешка остановилась.

— Девчата, не могу, вы только посмотрите, как хорошо, красотища-то какая!

Мы остановились, но в это время из Высокого послышались веселые припевки и музыка нашей любимой пляски — ельца. Тоня Логинова, которая особенно любила танцевать, тут же схватила меня за руку и ринулась вперед.

— Девчонки, бежим! — уже на ходу крикнула она.

На главной высоковской улице было весело и шумно. Заливалась гармошка, парни с девушками лихо отплясывали ельца, и на всю округу разносились частушки, которые с особым фасоном, мастерски пели высоковские девушки.

Я тут же подхватила Тоню, и мы влились в общий круг.

Целиком поглощенные пляской, мы не видели, когда подошла Стешка. Но вот в кругу произошло какое-то движение, пары раздвинулись, и мы увидели ее в центре. Стешка плясала одна, плясала страстно, самозабвенно, вся отдавшись танцу, лицо ее было бледно, светлые глаза казались совершенно черными, рыжие волосы, как языки пламени, полыхали за ее спиной. Я никогда не видела Стешку такой.

Мы остановились с Тоней, и в это время в круг вошел Алешка Кудрявый, лучший танцор ближайших деревень.

Алешка был красив: высокий, гибкий, сильный. Его горделивая походка, насмешливые умные глаза, упрямые губы сводили девчат с ума. А он, всегда уверенный в своей победе, смело подходил к ним, свободно заводил любой разговор, и ему ничего не стоило увлечь любую, даже самую красивую и самостоятельную девушку.

Алешка Кудрявый спокойно вошел в круг и уставился на Стешку. А она плясала и не видела никого — ни Алешку, ни нас.

И вдруг Алешка сорвался с места, подхватил Стешку, что-то крикнул гармонисту и под звуки нового, какого-то бешеного танца закружился с ней. А потом Стешка оттолкнула Алешку Кудрявого и исчезла.

Как-то вечером я забежала к Стешке домой. Она сидела перед огрызком зеркальца и расчесывала свои упрямые рыжие волосы. Мать ее возилась у печки с чугунами и лениво ругала Стешку.

— И что ты за никудышняя девка, так ловко на поле работаешь, а опять мало что получила. И что я вам в чугун буду класть?

Стешка не слушала матери и, ничего не отвечая ей, заговорила со мной.

— Ваш-то барсук, Костин Кривой, комнату большую получил, а вы чего смотрите? Вдвоем с Нюркой работаете, а живете у брата, угла своего не имеете. А Костин Кривой бывший кулак, это все знают, да и в совхозе у вас ни черта не делает. Почему вы в рабочком не ходите, не требуете?

Стешка бережно положила свое зеркальце за почерневшие старые иконы, что висели в правом углу, и потащила меня из избы на волю. Во дворе у повалившегося заборчика, на каком-то полусгнившем пне, сидела старенькая, вся сморщенная бабушка Стешки. Даже сейчас, на солнышке, бабка мерзла, и на ее плечи была накинута старая овчина. Лицо ее было темным, губы плотно сжаты, слепые глаза смотрели вперед.

Стешка подошла к бабушке, погладила ее по голове и что-то сунула ей в костлявые черные руки.

Бабка подняла на Стешку мутные глаза, и ее губы тронула слабая улыбка.

— Где взяла-то? — спросила она Стешку, ощупывая костлявыми узловатыми пальцами кусочек сахара.

— Тракторист Гришка угостил.

— Что сама не съела?

— Я откусила. А это — тебе.

— Мне все? А Васютке да Степке?

— А что им обоим с такого кусочка? И так проживут. Это тебе. Они еще вырастут, а тебе помирать скоро, может быть, и не увидишь сахара-то. Ешь!

Бабка засунула кусочек в свой старый, провалившийся рот и опять застыла.

Мы сели на бревно, и Стеша тихо заговорила:

— В лесу, за Кривой балкой, бабы лешего видели, — шерсть на нем бурая, как у медведя, рожа человеческая, ушки высокие.

— Врешь! Леших нет.

— Как нет? Видели же. Ну, если и не лешего, то все равно какого-то волосатого и страшного. Идем посмотрим?

Я очень любила лес. А здесь он был — рукой подать.

— Пойдем, — решительно сказала я Стешке.

— Тогда бежим к твоей матери, отпросим тебя. Ночуй у нас, мы до света убежим в лес.

— Смотри, Стешка, — вдруг заговорила бабка, — если увидите лешего, перекреститесь так, как я тебе велела, помнишь-то?

Я удивилась. Мы совершенно не обращали внимания на бабку, мне казалось, что она спит и ничего не слышит. Стешка же совершенно спокойно ответила ей:

— Помню, бабушка, я никогда не пропаду.

Мы пошли к нам. По дороге Стешка сказала мне:

— Бабка моя все знает. Траву любую, грибы, ягоды, птиц разных. Она в лесу, как дома, да и в поле тоже. Знаешь, она погоду умеет видеть, всегда правду скажет, какая весна будет, какое лето, осень. Она всевидящая, ты не смотри, что она почти слепая, она все видит, все слышит и все знает. Это она меня учит, от нее лес знаю, пашню чувствую. Я бабку люблю, с ней интересно.

…Было еще совсем темно и очень свежо. Мы плотнее закутались в свои одежонки и пошли к лесу.

— Идем задами, — сказала Стешка, — скоро бабы коров начнут гнать. Нельзя, чтобы на нас человеческий глаз пал, — тогда леший не выйдет. А мы сейчас после сна, люди нас не видели, леший-то нас и не учует.

— Откуда ты это знаешь?

— Откуда, откуда! — передразнила меня Стешка. — Оттуда! Сама не знаю откуда. Знаю и все!

Шли мы мимо нашего совхоза, только поравнялись с амбарами, видим, кто-то пробирается в тени. Я от страха обмерла.

Какое-то горбатое, огромное чудище шло в нашу сторону.

— Леший! — еле выдохнула я.

— Молчи! — дернула меня Стешка, и мы юркнули в тень, притаились.

Горбатое чудище поравнялось с нами. Мы различили двух мужиков, на спинах они тащили по тяжелому, большому мешку.

Они шли осторожно, таясь в темноте. Когда мужики скрылись за поворотом, Стешка облегченно вздохнула.

— Ежели бы увидели, пристукнули бы нас, — сказала она, — ворюги. Зерно воруют. Ваш Степан спит, а воры тут как тут.

— Скорее бежим, скажем Степану.

— Пока добежишь, воров-то и след простынет. Вернемся из леса, тогда и скажем. Один из мужиков Костин Кривой.

— Откуда ты знаешь? — удивилась я.

— Видела.

— В темноте-то? Как же ты разглядела?

— Вот и разглядела. Это ты от страха ничего не видела. Тот, что впереди — ясно, Костин Кривой — шел вразвалку, бычью голову вперед вытянул, лохмы его на лоб спали. Он, и все. Ясно дело. Степану так и скажи: один из них Костин Кривой.

Я так была напугана и расстроена, что теперь в лес идти не хотелось, а тут и Стешка говорит:

— Хоть они нас и не заметили, но повстречалась мы с людьми, не видать нам теперь лешего.

Я обрадовалась:

— Не видать. Идем домой.

— Грибы надо собирать, матери-то твоей обещали? — И Стешка потащила меня в лес.

До работы забежала домой, отдала матери грибы и к Степану. Он одевался. Отозвала я его в сторону, да потихоньку рассказала про воров.

— Эх, Дашка, надо было сразу за мной бежать, — жалел брат, — мы бы их тут же и поймали, а теперь зерно они спрятали, где сыщешь воров? Ай-ай, ай-ай. Вот что, девки, вы сейчас молчите, никому ничего не говорите. Не надо их спугивать, а уж от меня никуда им не уйти.

За Костиным Кривым была установлена слежка. И вот — за конюшней, в заброшенном, почти развалившемся амбаре, под полом нашли яму, в которую складывал Костин украденное зерно.

Вор поднял великий шум, набросился на Степана, стал доказывать, что брат мстит ему за что-то. А зерно его, Костина, собственное. Он прятал его от своей снохи. У Костина нашлись и «свидетели».

— У самих-то свидетелей рыла в пуху, — говорил дома о них Степан, — а ничего не поделаешь — свидетели.

Так и ускользнул от правосудия Костин Кривой.

Осенью вместе с Тоней я поступила учиться в пятый класс. Наша вечерняя школа рабочей молодежи при совхозе расположилась в бывшем барском доме. Дом был роскошный — большой, белый, с красивыми колоннами.

Места было много, классы — просторные, светлые, имелся большой зал с изумительно красивым паркетным полом.

В вечерней школе училась не только совхозная молодежь, но парни и девушки из ближайших деревень. Со многими колхозными девушками мы крепко сдружились, парни из ближайших деревень ухаживали за нашими девчатами. Вместе с нами училась и Стешка.

Степан по делам был в Рязани и привез мне учебник по русскому языку и несколько толстых тетрадей с клеенчатыми корками. Это была невиданная роскошь. Во всей школе не было ни одной такой тетради. Да и вообще бумаги почти не было. Мы писали на маленьких черных досках грифелем. Напишем, покажем учителям, потом сотрем.

В совхозе организовали ликбез. Занятия по ликбезу проходили у нас же в школе. Неграмотных и малограмотных было очень много, и в школу, хотя и не все, но ходили. Женщин занималось меньше, чем мужчин. Мешали им дети и домашние дела. Но Веру выручала мать. Она сидела с Сашенькой и управлялась с хозяйством.

Вера стала первой ученицей в кружке малограмотных. И очень этим кичилась. Теперь вместе со мной целыми вечерами просиживала она над уроками, писала, читала, считала! Читала она вслух по складам, медленно, важно. Она не могла читать сама себе, ей обязательно нужно было, чтобы ее кто-то слушал. И она сажала рядом с собой мать и читала ей. Мать слушала очень внимательно, но уставшая за целый день, она иногда засыпала под монотонное чтение невестки. Вера на занятия бегала охотно.

Учились, можно сказать, все от мала до велика. На занятия кружков по ликвидации неграмотности и малограмотности ходили даже седобородые старики, старушек на занятиях было меньше, но были и они. Молодые женщины и мужчины, полеводы, животноводы — все хотели учиться. К занятиям в совхозе относились очень серьезно, о посещаемости и успеваемости великовозрастных учеников говорилось на собраниях и совещаниях, когда выделяли лучших рабочих и назначали премии, бралось во внимание — ликвидирует ли данный человек свою неграмотность или малограмотность, как посещает занятия, как учится.

Преподавали в вечерней школе, и у нас и в ликбезе, хорошие учителя. Педагоги были внимательны к нам и стремились, чтобы в занятиях не отставал ни один ученик. Часто учителя давали добавочные уроки, разъясняя тот материал, который усваивался нами трудно. В этой школе я окончила пятый, шестой и седьмой классы.

Вечерняя школа не только дала мне знания, но и приобщила к общественной работе. Нас учили быть пропагандистами и агитаторами, читать газеты, интересоваться общественной жизнью, следить за событиями в нашей стране и за рубежом.

Я всегда с глубокой благодарностью вспоминаю своих учителей. Ведь благодаря им широко раздвинулись рамки моей жизни, моих интересов и стремлений.

С большой любовью вспоминаю я Марию Петровну Русакову — нашу учительницу по литературе и русскому языку. Она научила нас грамотно писать и, что очень важно, привила нам любовь к литературе.

С тех пор прошло много лет, но в моей памяти не изгладились воспоминания о тех занятиях, на которых мы читали и обсуждали «Записки охотника» Тургенева, «Левшу» Лескова, «Сороку-воровку» Герцена, «Кулака» Никитина, «Мороз, Красный нос» Некрасова.

Русакова часто устраивала дополнительные уроки, на которых сама читала нам литературные произведения, не входящие в школьную программу, и разбирала их.

В эти годы я была одним из активнейших членов драматического кружка, — и опять-таки благодаря Марии Петровне. Как-то она предложила нам собраться после уроков, хотела познакомить нас с поэмой Некрасова «Мороз, Красный нос». Мы все остались. Учительница села к нам за парту и негромко начала читать.

Первой заплакала Стешка. Она так горестно плакала, что Марии Петровне пришлось прервать чтение. Стешка дала слово, что больше реветь не будет, но то и дело молча стирала со щек крупные капли слез. Ревела и я, уткнувшись лицом в спину Стешке. В общем, все девчата плакали, а ребята хмурились.

А через несколько дней, в перемену, Стешка предложила прочитать нам наизусть отрывки из поэмы. Мы думали, что она шутит, кто-то даже посмеялся, а Стешка встала к стене, заложила руки за спину, лицо ее стало бледным, глаза черными, глубокими, — мы замолчали.

Она читала наизусть целые главы из поэмы, читала негромко, уверенно и так выразительно, что мы все окаменели, застыли на своих местах. В этой тишине никто не услышал звонка, никто не увидел, как вошла Мария Петровна и тихонько села за парту.

Стешка прервала свое чтение неожиданно, как-то очень горестно махнула рукой, оторвалась от стены, села за свою парту и отвернулась от всех.

Мария Петровна начала урок. Она похвалила Стешку:

— Ты прочла очень выразительно, удивительно верно прочла ты поэму, молодец. У тебя определенный талант чтеца.

Мы все с интересом смотрели на Стешку, а та сидела молчаливая, ко всему безразличная и потухшим взглядом смотрела в окно на заснеженную улицу.

Мария Петровна предложила устроить вечер художественного чтения и пригласить на него не только своих товарищей, но и всех желающих. Это предложение нам всем очень понравилось, и вскоре мы начали готовиться к вечеру.

Вдумчиво, серьезно подбирали мы репертуар. Одни сами себе искали, другим помогала Мария Петровна. Я выбрала отрывок из поэмы Никитина «Кулак». Тоня Логинова взяла стихотворение Лермонтова «Сосна». Многие читали Некрасова.

Стешка выучила отрывок из поэмы «Мороз, Красный нос».

Готовились к вечеру очень активно, и хотя мы много работали в хозяйствах, ходили в школу, учили уроки, для художественной самодеятельности у нас всегда хватало и времени, и сил, и энергии.

Нашему бригадиру дали указание создать на парниках еще одно звено из десяти человек. В этом новом звене меня поставили звеньевой, хотя мне исполнилось всего четырнадцать лет. В мое звено вошли подружки — Тоня Логинова, Нюра Бычкова, Маруся Горшкова, еще несколько девчат и взрослые женщины.

Мы работали на парниках. Работа эта и тяжелая, и ответственная. Выдалбливали большую лунку, туда вставляли железную печку-чугунку и разжигали ее дровами. Ломом кололи смерзшийся навоз и обкладывали им горячую печку. От накаленной печи навоз тлел, дым стоял столбом, таял снег.

Черев неделю-две мы раскапывали этот навоз и укладывали в парники. Сверху навоза засыпали талую землю и все накрывали рамами. Потом сеяли семена. Когда появилась рассада, мы ее рассаживали, то есть проводили пикировку. Потом рассаду закрывали матами, а днем, в солнечные дни, маты открывали.

Звено у нас было дружное, выходили мы на работу вовремя, прогулов не было, каждый знал свое дело, никто не ленился, совестились друг перед другом.

За все время, что я была звеньевой, наше звено ни разу не получило замечаний.

Зимой работа наша была особо тяжелой. Кучи большие, смерзшийся навоз твердый, как железо; ты его долбишь, долбишь, из сил выбиваешься, а накопаешь малость самую. И никто, никогда из девочек не жаловался, каждый стремился выполнить свою норму.

Бывало, возишься с навозом у печки, у котлов, а вслух повторяешь стихи, которые читать тебе на вечере.

В школе после занятий оставались мы на репетицию. И не было такого случая, чтобы нам напоминали об этом или кого-нибудь уговаривали.

И вот подошел вечер нашей художественной самодеятельности.

Дома волновались все, даже Вера:

— Ты смотри, девка, в грязь лицом не ударь, — говорила она; — коли ты провалишься — стыд и позор по совхозу будет ходить, сколько людей на ваш вечер идет, завтра только и разговоров будет, что об этом.

Вера решила и сама пойти.

— Мало, что народ болтать будет, сама посмотрю, да сама судить буду, — объявила она и обрекла мать сидеть дома с внуком.

В школе было много народа. Пришли не только молодые, но даже пожилые.

В небольшом классе собрались мы, выступающие. Все, конечно, волновались, даже Мария Петровна. Все, кроме Стешки. Она смеялась, подбадривала нас, подшучивала над нами, будто ей самой и не выступать. А она не только должна была читать отрывок из поэмы «Мороз, Красный нос», но и вести программу. Она умело, хорошо объявляла номера.

Стешка внимательно, по-хозяйски осмотрела всех.

Меня повертела во все стороны и решила, что мне надо переделать прическу. И, не спрашивая моего согласия, быстро и ловко уложила мне волосы, объявив, что теперь все прекрасно и я стала «хорошенькой-прехорошенькой». Тоне Логиновой развязала бант на кофте у шеи, сказав, что он делает ее похожей на кошечку.

Слушались Стешку и парни, покорно подчиняясь ее указаниям.

У одного из них Рыжая одним махом срезала ножницами вихры на макушке, мимоходом заметив, что они торчат, как рога у черта, и тот, все время поглаживая макушку, растерянно смотрел на нас, но на Стешку не сердился.

Грим купить тогда было невозможно. И тут выручила Стешка. Она принесла с собой кусок красной линючей бумаги и хорошо отточенные кусочки древесного угля.

Самим нам краситься она не разрешила. Каждого из нас Стешка сажала на учительскую табуретку и, макая кусочек бумажки в воду, красила нам щеки и губы. Углем она подводила нам брови и удлиняла глаза. После этого подводила нас к Марии Петровне и спрашивала ее мнение: хорошо, или надо переделать.

Мария Петровна серьезно осматривала нас и говорила, что Стеша искусный художник.

И вот самодельный занавес раздвинулся, посредине сцены важно, совершенно спокойно стояла Стешка. Она немного помолчала, как бы давая публике себя разглядеть, потом заговорила. Все, что написала для нее Мария Петровна, Стешка говорила так свободно, так легко, будто этот текст она и не заучивала и ей его никто не готовил, а это ее собственные слова и собственные мысли.

Стешка была одета хуже нас всех, но она никогда не стеснялась своей плохонькой одежонки и умела так носить ее, что все ее изъяны как-то не замечались. Она стояла на сцене, тоненькая, высоконькая, она так ловко держалась руками за концы своей заштопанной полушалки, что казалось — на плечах у нее дорогая шаль. Пошутила с публикой, та, громко смеясь, зааплодировала.

— А сейчас Володя Мазуров прочитает стихотворение Пушкина «Анчар».

Володя побледнел, и ни с места. Будто врос в пол.

— Забыл стихотворение, не знаю даже, как начинается, — с отчаянием говорит он.

В это время подбегает к нам Стешка, решительно берет Володю за руку и ведет его на сцену.

— Давайте похлопаем Володе, — обращается она к публике, — он очень хорошо читает стихи.

Зал аплодирует, а Володя в это время собирается с силами и начинает читать, голос его крепнет.

У меня кружится голова и так бьется сердце, что кажется, оно у меня уже в горле, сейчас выскочит и я умру.

Ко мне подходит Стешка и шепчет на ухо:

— В третьем ряду Лешка Кудрявый сидит, с ним Анька из Срезневки. Знаешь, эта высокая, красивая? Теперь, значит, он уже с ней…

Я так волнуюсь, что никого не вижу и ничего не слышу и удивляюсь, как это Рыжая может еще рассматривать публику да думать, кто с кем.

Подошел и мой черед выступать. Мне кажется, что я не смогу и одно слово вымолвить, не то что прочесть огромный отрывок из «Кулака».

Ноги ватные, еле передвигаются. Выхожу на сцену. Зала не вижу. Еще делала шаг, вспомнила, как Мария Петровна велела руки держать, положила их за спину и заговорила.

Заговорила и сама удивилась: голос громкий, не хрипит, не сбиваюсь. И вот уж через минуту я овладела собой, все вспомнила — где надо руки развести, где руки скрестить, где поднять одну, а где обе, в одном месте мне надо было пройти по сцене, и я легко исполнила все так, как учила меня Мария Петровна.

Я уже не волновалась и с огромным удовольствием и подъемом читала свой отрывок. Окончила, поклонилась публике и скорее за занавес. Слышу — сзади, как гром в сильную грозу, аплодисменты, крики: «Бис! Бис!»

Мария Петровна обняла меня, поцеловала и говорит:

— Иди, поклонись публике и на бис прочти отрывок из «Портного».

Я легко и радостно выхожу на сцену, публика еще: громче кричит «бис», я кланяюсь и громко говорю:

— Отрывок из поэмы Никитина «Портной».

И сразу в зале устанавливается тишина.

Я увлекаюсь и читаю не отрывок, а всю поэму. Слушают хорошо, а под конец, когда я читаю:

В зале кто-то всхлипнул.

За сценой меня обнимают подружки, поздравляют с успехом. Подскочила Рыжая, быстро чмокнула меня в щеку и на сцену — объявлять следующий номер.

Тоня Логинова прочла «Сосну» Лермонтова по всем правилам, как учила Мария Петровна, и ее тоже поздравляют с успехом.

Провалился у нас только Вася Петушков, забыл конец своего стихотворения. Помялся, помялся, да и убежал со сцены. Он так сильно расстроился, что даже ушел с вечера.

Подходит ко мне Стешка.

— Даша, мне сейчас выступать. Объяви меня.

Стеша как-то по-особенному вышла на сцену. Не так, как объявляла наши номера. Вышла, опустила руки вдоль худенького тела, сурово глядит на публику и молчит.

В зале абсолютная тишина. Проходят минута, две, и тут зазвучал ровный, необычно суровый голос рыжей Стешки.

Нам кажется, публика даже не дышит, так тихо кругом. Все слушают и неотрывно глядят на Стешку, на ее бледное, строгое лицо и упрямые рыжие волосы.

Вот Стешка читает:

И нам кажется, что это Стешка вот сейчас, не дрогнув, войдет в горящую избу, мы уже видим огненные отблески на ее лице, она бесстрашно бросается к коню и на ходу останавливает его, вот она — статная, красивая, горделиво проходит по главной Высоковской улице…

А Стешка читает и читает, и у нас перед глазами проходит горестная судьба некрасовской крестьянки.

Рыжей аплодировали, стучали ногами, кричали «бис», вызывали, но она больше не хотела выходить.

Заставила ее выйти Мария Петровна. Тогда Рыжая попросила нашего гармониста подыграть ей к припевке. Гармонист вышел на сцену, заиграл. Выбежала Стешка и, приплясывая, пропела:

И убежала со сцены. Публика от восторга просто ревела, а Мария Петровна рассердилась.

— Это после классики, это после Некрасова, после изумительного чтения «Мороза, Красного носа» пропеть вульгарную частушку, да у тебя нет никакого вкуса!

А Стешка смеется:

— Дак я нарочно. Ну, для смеха, Мария Петровна! Нельзя же все время у публики слезу выбивать, нужно и посмеяться. А припевки наши, простые, их весь народ любит.

Радостные от своего успеха, расходились мы по домам.

Вышли на улицу, смотрим — стоит Лешка Кудрявый. Один, без Аньки, куда он ее дел — неизвестно.

— Молодцы, девчата, — говорит он нам, а нам чудно, что он разговаривает с нами, раньше он на таких, как мы, и не смотрел, — мелюзга мы для него.

Мы молчим, а Стешка смеется:

— Анька-то срезневская куда подевалась? Смотри, этакую невесту упустишь.

— Невест много, никуда не денутся. А ты, Стешка, видать, тут всем командуешь. Надо девчатам уважение оказать — давай каждую до дому проводим, ведь они артисты, — предлагает Лешка.

— Что ж, идем, проводим. Они, может, и впрямь дорогу забыли, до дому-то сами и не дойдут. Потеряются.

Всю дорогу Лешка Кудрявый был с нами почтителен, шутил, развлекал нас. А нам интересно. Настоящий взрослый парень провожает нас, а какой парень-то?! Самый завидный!

Около нашего барака он стал вежливо прощаться:

— Ну, девчата, приятно с вами, артистами, гулять, да спать вам пора. Идите домой, а нам со Стешкой и обратно пора, Высоковский колхоз о ней уже плачет.

Однажды Степан пришел домой уставшим и расстроенным. Он ел кулеш, приготовленный матерью (он любил это блюдо), и рассказывал о непорядках в совхозе.

Степан знал: все, что он рассказывает, из семьи никуда не уйдет, но все же он никогда не называл нам фамилий и имен. А мы никогда его об этом не спрашивали.

— Злоупотребления большие в бухгалтерии, — говорил Степан, — кулаки орудуют, сколько я говорил директору совхоза Лебединскому — гони кулаков и подкулачников из совхоза, а он одно: нет рабочей силы. Откуда возьмешь? Вот и держит всякую сволочь, она-то и разваливает хозяйство. Молотилка под снегом валяется. А ей цены нет. Стали откапывать, глянь, — там все поснято, ни одного винта даже не оставили. Теперь просят: «Степан, найди воров да вредителей». Ищи теперь ветра в поле. Я сколько говорил: «Уберите молотилку». А они: «Уберем, дойдут руки, некуда пока. Кто ее возьмет?» Ан взяли. И не нужна, а вражьи руки всю ее раздели.

С этого вечера Степан стал приходить домой нахмуренным, малоразговорчивым. Его доброе, простое лицо теперь редко освещала улыбка. Мать тоже была расстроена. Она сильно боялась за сына, особенно после того, как он поймал воров с сеном. Их арестовали, а вечером, когда уже стемнело, матери кто-то на улице погрозил, что «сыночка ее ненаглядного в темну ноченьку изведут». С тех пор она не спала, пока Степан не приходил домой, а он частенько возвращался совсем поздно.

Но как-то Степан явился домой очень довольный и сообщил, что в совхозе у нас будет организован Политический отдел и пришлют начальника, который будет заместителем Лебединского по политической части.

— Ну и что? Тебе-то какая радость? — спросила Вера.

— Как — какая радость? — даже удивился Степан. Он вытащил газету, быстро развернул ее, сразу нашел то место, которое его интересовало:

— Организовать во всех машинно-тракторных станциях и совхозах политотделы, во главе с заместителями директоров МТС и совхозов по политической части, являющимися вместе с тем начальниками политотделов МТС и совхозов…

Политические отделы МТС и совхозов должны обеспечить партийный глаз и контроль во всех областях работы и жизни как самих МТС и совхозов, так и обслуживаемых МТС колхозов.

— Понимаете, пар-тий-ный глаз! Вот что такое политотдел!

У нас в звене были особые причины желать скорейшей организации политотдела.

Дело в том, что в своей работе мы столкнулись с прямым вредительством. На парниках плохо обстояло дело с рамами. Не хватало стекол, достать их было очень трудно. Но все же дирекции совхоза удалось закупить немного стекол, и нам сделали новые рамы.

Для нас это было настоящим праздником. Мы пересмотрели все рамы, до марта аккуратно сложили их в сарай и дверь заперли на большой, новый замок. Но вот как-то нам понадобилось пойти в сарай. Мы с Тоней взялись за замок и видим — он открыт.

Сердце у меня так и упало. Сразу мысль о рамах. Мы быстро открыли дверь, вбежали в сарай, и под ногами у нас — хруп, хруп — битое стекло! Бросились мы к рамам, а они почти все переколоты. Вот тут-то впервые в жизни я заревела в голос, реву и остановиться не могу. Плачет и Тоня. Прибежало все наше звено. Все ахают, расстраиваются.

Конечно, невозможно было узнать, кто сломал замок, пробрался в сарай и перебил стекла. Ведь рамы здесь лежали уже больше месяца.

Несколько дней не могла я прийти в себя, все гадала, думала, кто, кто-же этот злостный враг, у кого рука поднялась разбить такую драгоценность, — ведь это не только стекло пропало, а пропала возможность получить под этим стеклом большой, хороший урожай ранних овощей!

Лежу ночью и заснуть не могу, думаю об этом. И вот стала я мечтать о том, как придет к нам в совхоз изумительный человек — начальник политотдела. Он будет особенным: сильным, умным, проницательным, мужественным и стойким, исключительно быстро будет разбираться в людях. Он сразу поймет — кто враг, кто друг, и кого предать суду. Да, да — суду! Таких, как тот, кто разбил наши рамы, — судить, судить, судить!

Я так остро переживала потерю рам, что теперь готова была сама разделаться со всеми, кто вредил совхозу.

Какую злобу надо было питать, чтобы даже не взять стекло (ведь сколько людей в нем нуждалось!), а разбить, именно разбить. Какую злобу надо было иметь против людей, чтобы срывать работу, не дать возможности вырастить урожай! А как нужны людям овощи, особенно ранние!

Вот о чем я думала длинными зимними вечерами, когда от дум не было сна, когда я хотела понять все, что творилось в окружающей меня жизни.

Глава вторая

Солнце нагрело землю, смотришь вдаль, и кажется, будто она прикрыта пушистым сизым облаком — поднимается пар, весенняя влажная земля высыхает. С каждым днем солнце набирало все больше силы. Наступили горячие дни — сев.

Этой весной мы здорово намучились. Сколько было забот и огорчений.

Всячески ругались стекольщики, колдуя над нашими рамами. Мы собрали в сарае осколки стекол, изранили все свои руки, но все же отобрали наиболее крупные куски. Они пошли в дело. Работа эта была кропотливой, — каждую раму приходилось стеклить десятками осколков.

Получили мы эти рамы только благодаря начальнику политотдела совхоза Александру Сергеевичу Глебову.

Как-то во время работы увидели мы, что идет к нам какой-то высокий, плечистый, красивый мужчина. Идет человек из моего сна, из моих мечтаний. Именно таким представляла я себе начальника политического отдела совхоза.

Видно было, что человеку некогда, времени у него в обрез. Но он все детально осмотрел, подробно поговорил с нами. Его все интересовало: и как мы работаем, и как живем.

Он и посоветовал нам отобрать наиболее крупные осколки, чтобы все же застеклить рамы. Глебов настоял, чтобы нам прислали стекольщиков, и хотя те были недовольны этой работой, но сделали все на совесть, знали — Глебов проверит.

Пробыл он у нас в звене часа два, и мы были очень рады. До этого ни один начальник еще не вникал так во все мелочи нашей работы и наших нужд, как этот. И был он серьезный, внимательный и очень душевный. Его душевность как-то нас подбодрила, и мы почувствовали, поняли: к такому человеку пойдешь со всеми своими бедами.

Наше звено имело сто пятьдесят рам. Это была большая нагрузка, ведь в звене всего десять человек. К первому мая мы должны были заложить все рамы.

Для пикировки обычно во все звенья присылали добавочных рабочих. Мы их тоже ждали. Но вот к нам опять пришел Глебов.

Осмотрел все рамы, остался доволен нашей работой. Потом мы сели в кружок около него, и начался разговор.

Суровое и решительное лицо Глебова смягчали глаза. Они удивительно у него менялись, то были добрыми и ласковыми и сразу располагали к себе людей, то стальными, суровыми, и казалось, что они насквозь видят человека, то строго сосредоточенными — и люди понимали, что сейчас Глебову мешать нельзя, он обдумывает и решает что-то очень важное и серьезное. Сейчас на нас смотрели внимательные, добрые глаза.

— Понимаете, девчата, — как-то очень доверительно начал Александр Сергеевич, — очень у нас сейчас тяжело с рабочей силой. Не хватает людей. А из каждой бригады только и слышишь: давайте людей, с работой не справляемся. А мне кажется, если правильно организовать работу, многие могли бы обойтись наличной силой. Вот вы бы смогли справиться одни, без посторонней помощи?

— Сразу ответить трудно, надо прикинуть, — говорю я Глебову.

А тут кто-то из звена говорит:

— Александр Сергеевич, ведь у нас сто пятьдесят рам, мы и так сложа руки не сидим.

Но Тоня Логинова зашипела на говорящую:

— Лучше молчи. Тебе только бы лясы точить! А тут дело интересное, если строго всю работу продумать…

— Правильно, — говорит Глебов, — надо все продумать, рассчитать, и если решите, то уже слово свое надо будет держать.

— Сдержим слово, коли возьмемся, — уверенно сказала я.

— Я к вам, девчата, не случайно зашел, — очень задушевно сказал Александр Сергеевич, — верю я вам, передовая вы молодежь, почти все звено учится, в Красный уголок ходите, газеты читаете; я видел, лекции слушаете. Вот мне и кажется — можете вы другим пример подать, как обходиться своими силами, как правильно организовать свой труд. Вот так, девушки. Думайте. А завтра я к вам зайду.

Мы много шумели, спорили и наконец пришли к общему мнению. Постановили — рабочих не просить, время свое уплотнить — никаких разговоров, никаких «тары-бары» во время работы, никаких маленьких перерывчиков, только один сокращенный обеденный перерыв. Распределить работу по дням, и пока дневное задание не будет выполнено — никому домой не уходить.

На следующий день пришел Глебов. Он был сдержан и суров. Молча выслушал нас, потом сказал:

— Все продумали? Провалить работу нельзя. Это будет уже политический промах, — помолчал немного и тихо добавил: — Мой промах…

— Не беспокойтесь, Александр Сергеевич, мы не подведем. Мы слово даем, — говорят девчата.

Слово свое мы сдержали. Пикировку провели хорошо и вовремя.

И вот теперь росла наша рассада. Любо-дорого на нее было смотреть. Мы очень много вложили в нее сил, и каждый стебелечек был нам дорог.

Весной рассаду надо обильно поливать. Воду нам возили в бочках на лошадях. Но вот уже несколько дней подряд ее возили неаккуратно, мало, с большим опозданием. И сейчас время уходило, а воды не было.

— Пойду в политотдел, — решительно говорю я девчатам. — Не дело это, пропадет вся рассада.

Еще не было шести часов утра, когда пришла я в кабинет к Глебову. Народа у него было много. А он большими шагами решительно ходил по комнате и слушал тракториста Иванникова Николая.

— Что ж тут говорить, — басил тот. — Трактор такой мне попался. Ничего я его не разбивал, ничего я его не портил. Авария. Шлите комиссию. Мне что? Не нравлюсь? Так я и уйду. Мне не заказано тут работать. А пахать на этом тракторе нельзя.

В это время в комнату вбежал Володя Мазуров.

— Александр Сергеевич, раздели мою машину! Под корень подрезали! — с отчаянием крикнул он Глебову.

Глебов резко остановился.

— Шины сняли?

— Шины.

— Когда?

— Ночью. Сегодня ночью.

Александр Сергеевич послал за Степаном, а сам обратился ко мне:

— С чем пришла, Даша?

Я рассказала о наших бедах. Глебов задумался. Застучал пальцами по столу, лицо озабоченное, серьезное. Подумал, сказал:

— Ладно. Поможем. Иди работай.

Через пару дней к нам прикрепили еще одну лошадь. Одна кляча встанет, другая везет, так по очереди и тащили они к нам повозки с водой.

Через несколько дней вечером состоялось собрание передовых рабочих совхоза. На нем выступал Глебов. На следующий день в совхозе только и говорили о его выступлении.

Начальник политотдела говорил о необходимости борьбы с кулаками, подкулачниками и кулацким влиянием. Враги стремятся любыми путями сорвать выполнение государственного плана, они саботируют важнейшие решения партии и правительства.

Рассказав о случаях саботажа и вредительства в соседних колхозах, он подчеркнул:

— Классовый враг орудует и в нашем совхозе. Сюда сумели пролезть кулаки, подкулачники и те, кто, отклоняясь от твердого задания, бежал со своих мест. Бежал и нашел приют в совхозе Глебково-Дивово. А теперь эти чуждые нам люди вредят, срывают работу, стремятся к тому, чтобы мы не выполнили государственного задания.

Глебов открыто, четко говорил о всех недостатках. Он называл фамилии людей, которые плохо работали, и в их числе он назвал Костина Кривого, которого все в совхозе боялись и ничего плохого про него не говорили. А начальник политотдела смело говорил о том, что у него, конюха Костина, разворовали все сено и он в ответе за это, и необходимо проверить, не причастен ли он сам к этой краже. Лошади не чистятся, подстилки не меняются, графика эксплуатации лошадей нет. И совершенно непонятно, почему такому плохому конюху рабочком предоставил комнату.

При этих словах все присутствующие на собрании зааплодировали, они были совершенно согласны с докладчиком. А он уже говорил о трактористах, у которых каждый день неполадки или пережог горючего. При добросовестном отношении к технике трактора были бы сохранены, как, например, у молодого тракториста, комсомольца Старотонова — работает он на «Интере», нормы выработки перевыполняет, и трактор его в хорошем состоянии.

Или тракторист Вася Лаврухин — работает на «Фордзоне», нормы перевыполняет, горючее сэкономил, и трактор в приличном состоянии.

Александр Сергеевич так хорошо отзывался об этих трактористах, что все по-новому стали смотреть на них.

С Васей Лаврухиным я дружила. Бригадир, Петр Иванович Баранцев, всегда ставил его в пример другим трактористам.

Однажды Вася работал на своем тракторе недалеко от нашего звена, я подошла к нему и прошу:

— Посади на трактор, покатай.

Вася что-то буркнул в ответ, а я свое: «Прокати да прокати».

Сдался Вася:

— Садись.

Я села и говорю:

— Дай повожу.

— Я те повожу, машину-то портить.

А я опять:

— Дай повожу, все равно не отстану.

— Ладно. Только сперва научу.

Вася показал, что к чему. Потом и руль давал ненадолго. С тех пор мы с ним подружились.

После Глебова на собрании выступил рабочий Павлов и потребовал выгнать из совхоза Костина Кривого.

— Пронесся же слух у нас, что Костин бывший кулак, откуда-то из-под Курска приехал, от раскулачивания бежал, почему слухи не проверить? — обращаясь к Лебединскому, спрашивал Павлов. — А теперь и проверять нечего, гнать его в шею надо, до чего лошадей довел, срамота одна смотреть на них, тощие, все в чесотке, грязные! Сено разворовали, овса как не было! Судить его, сукина сына!

Павлова поддержали и другие рабочие, назвали еще нескольких людей, у которых требовали строго спросить за поломку машин и отлынивание от работы.

Собрание всех взбудоражило, после его окончания многие не расходились по домам, обсуждали вопросы, затронутые на нем.

А на рассвете, когда Павлов вышел на двор, его кто-то избил, чуть не до смерти. Видимо, следили за ним, поджидали, когда выйдет.

Костин Кривой из совхоза пропал. Убежал. Жена говорила, что он якобы с дежурства не вернулся, и где он, она не знает, прикинулась, что убита горем, однако о розыске его вопроса не поднимала.

После собрания и выступления Глебова те, у кого трактора стояли без гаек, «неизвестно кем отвинченных», молниеносно отремонтировали машины и вышли в поле. На работе появились все «больные», сразу ставшие здоровыми. Дома Степан рассказывал, что начаты розыски Костина Кривого.

Глебов собрал в Красном уголке молодежь из овощеводческих бригад. Мы пошли, думали, что нам прочтут какой-нибудь доклад. Прибежала и Стешка. Но Александр Сергеевич запросто подсел к нам и повел разговор о нашей повседневной жизни.

Девчата разговорились, шла неторопливая беседа о жизни дома, на работе. И вдруг Глебов спросил:

— Девчата, а о чем вы мечтаете?

Мы замолкли, не знали, о чём говорить. Глебов ждал и, улыбаясь, смотрел на нас.

— А вы не стесняйтесь, — наконец сказал он, — ведь между собой вы говорите, делитесь своими мечтами, желаниями. Ну, вот ты, Матрена, чего бы ты хотела?

Матрене девятнадцать лет, в семье у них шесть человек детей, один меньше другого. Отец умер, мать вышла замуж второй раз, и дети эти были от второго брака. Жили они тяжело, бедно. Матрена во всем помогала родителям и на работе была трудолюбивой, без единого слова делала все, что давал ей бригадир.

Она опустила глаза, покраснела.

— Ну, ну, не стесняйся, тут все свои, — подбадривал ее Глебов.

И Матрена еле слышно сказала:

— Замуж бы выйти…

— Что же, это дело хорошее, — серьезно ответил Глебов.

— Да разве кто возьмет? — вздохнула Матрена. — Приданого нет, лапти только что…

— Приданого? А без него никак?

— Никак.

— А что у вас считается за приданое?

— Рублей семьсот жениху дать… ну, там костюм ему можно, другое что, но лучше всего деньги…

— Это что ж, вы, значит, женихов покупаете? — спрашивает Глебов.

Матрена молчит.

— Приданое — это сам человек, девчата, — говорит Глебов, — это ваше сердце, ваш ум, ваш труд — вот это приданое настоящее. Но вы от жениха тоже требуйте приданого — это любовь его к вам. Без этого приданого замуж не выходите. Поняли, девчата? Без него замуж идти никак нельзя. А деньги, костюмы — это ерунда. Это раньше так людей покупали, — теперь это смешно.

Мы внимательно слушали Глебова. А он опять нас спросил, о чем еще мы мечтаем.

И тут Нюра Бычкова сказала:

— Танцевать в лаптях никак нельзя. Вот я мечтаю о сапогах или башмаках. Уж я бы их берегла, а уж танцевала бы! Тоньку даже Логинову перещеголяла бы! Ох, и ельца бы я плясала!

— А мне одевку новую, уж так я мечтаю, — говорит Настя.

Тоня Логинова не могла удержаться, перебила Настю:

— А я мечтаю о юбке белой и ситцевой красной кофточке, кофточка может быть и с цветочками, а юбка только белой, по моде. Вот как об этом мечтаю!

И я не утерпела, Тоню перебиваю:

— А я бы хотела платье солнце-клеш, приталенное…

Но тут Глебов нас остановил:

— Стойте, стойте, девушки! Всем вам хочется получше одеться, это вполне понятно. Конечно, одеты вы сейчас неказисто, но мне бы хотелось знать, о чем большом, важном вы мечтаете, что думаете вы о жизни, какое место в ней хотите занять, какому труду себя посвятить, думаете же вы об этом, мечтаете?

Тут все мы замолчали, каждый про себя вспоминает: о чем же большом мы думали?

Первой заговорила Маруся Муравьева:

— Я мечтаю стать библиотекаршей. Вот кончу восемь классов и буду проситься, чтобы меня в библиотеку поставили, чтобы всегда, всю жизнь я с книгами была.

— Вот, вот дело говорит Маруся, — подхватил ее слова Глебов. — Только, Маруся, мечтать-то надо глубже, шире, тогда и жизнь будет шире и интереснее! Надо думать не о том, что ты всю жизнь будешь с книгами, а о том, как ты будешь с людьми работать, приучать их к книгам, как поможешь им открыть все то богатство, что заключено в них…

Маруся слушала жадно, вся покраснела, даже лицо у нее изменилось, на нем не было обычного выражения превосходства и гордости, оно стало проще, милее…

И вдруг, перебивая самого Глебова, заговорила Стешка:

— А мне вот что хочется. Нашла я в лесу какую-то чудную траву, никогда раньше такой не видела, а траву всякую я знаю. Вырвала ее и бегу к бабушке. Только глянула она на траву и тут же к ней потянулась, взяла в руки, рассматривает траву, а мне и говорит:

— Вот молодец. Стешенька, что траву эту нашла, быть тебе счастливой. Примета есть такая.

— А что это за трава, бабушка, научи, — говорю я ей.

— А трава эта, внученька, лечебная. Вот как собаку укусит бешеный пес, так собака-то в лес и убегает, траву эту ищет, найдет, целый месяц ее ест, исхудает вся, а выздоровеет, не бесится уже, и домой тогда бежит, не найдет травы, так взбесится и бешеной из лесу-то идет.

Так вот, мечтаю я знать всю какая на свете есть, траву, узнать про нее все и найти, увидеть ее самой. А еще хочу знать, почему собака знает, какую траву ей искать и жрать надо, а человек не знает. Вот почему так?

Глебов очень внимательно слушал Стешку, глаза его стали глубокими, серьезными и по-особенному добрыми, и Стешка говорила без шуток и прибауток, а по-деловому, и голос стал у нее не звонкий и насмешливый, а низкий, грудной.

Когда она кончила говорить, Александр Сергеевич спросил ее:

— А агрономом не хочешь быть? Слыхал я про тебя, ты в поле лучший работник в вашем колхозе, урожаи хорошо выращиваешь, — землю знаешь, культуры знаешь, звеньевая завидная.

— Агроном? Это женщина, значит, агрономша? Не думала я об этом. А я землю и так знаю, зачем мне агрономом быть? — помолчала, потом добавила: — Тянет меня куда-то, все убежать охота далеко-далеко, посмотреть, что там? И чем дальше бегу, тем дальше хочется. Тянет меня туда, где я ничего не знаю, чтобы все увидеть, все знать… А тут что? Чего я здесь не знаю?

— А ты, Даша, о чем мечтаешь? — спросил меня Глебов.

Я растерялась, не знаю, чего ответить.

А Глебов говорит:

— Мечтать, девчата, надо уметь, надо жить по большому счету. Хорошо, конечно, одежду иметь красивую, в неизвестные края ездить, но главное в жизни, девчата, чтобы ты сам, твоя жизнь, твоя работа были нужны народу, Родине, — нужно такую выбрать работу, чтобы вы любили ее, чтобы с радостью отдавали ей все свои силы, чтобы в этой работе раскрылись ваши таланты, чтобы вы на своем посту чувствовали себя генералами, командирами, волшебниками. Понимаете меня, девчата?

Он говорил так задушевно, что мы все, может быть, впервые задумались о своей жизни, почувствовали собственную ответственность за нее, за то, какую дорогу мы выберем.

Глебов повернулся к Стешке:

— Тебе, Стеша, природа многое дала, и с тебя особый спрос, а ты куда-то бежать хочешь. Зачем? Ты поле знаешь, ты лучшая звеньевая у себя в колхозе, а тебе лет еще мало. Образование маленькое, а ты уже на пашне волшебник. Как же ты мечтаешь куда-то уехать? Учись дальше, изучай культуры, землю, и ты научишься ею повелевать. Не бежать тебе, Стеша, надо, а учиться.

Она молчала, только ее большие светлые глаза стали совсем черными, а Глебов уже обращается ко мне:

— А ты, Даша, по-моему, машины любишь. Не ошибаюсь я?

— Не ошибаетесь, а откуда вы знаете?

— Вижу я, как ты у трактора Васи Лаврухина вертишься, и не Вася тебе нужен, — улыбнулся Глебов, — а машина. Видел, как ты сидела на тракторе да за руль держалась. Ох, и счастливое же лицо было у тебя! Понял я — машину ты любишь. Правильно говорю я?

— Правильно.

— Так почему же тебе не стать трактористкой?

— Мне? — поразилась я.

— Тебе, а почему бы и нет? Давайте, девчата, смелее дерзайте! Девушка-трактористка — разве плохо, а? Интересно-то как! Подумайте. Не робейте, настойчивыми будьте, мы вам поможем.

Мысль стать трактористкой настолько меня ошеломила, что я даже дома ничего не сказала об этом.

Мне было лет девять, когда в село Старое пришел первый трактор. Это был «Фордзон», небольшая и малосильная машина. Но тогда она казалась нам огромной и могучей. Трактор важно шел по главной улице села, а мы, дети, гурьбой бежали за ним. Потом решили мы помериться с ним силой. Тракторист согласился.

— Что ж, давайте, моя машина этого не боится.

Привязал он крепкую веревку к скобе, за которую прикреплялся двухлемешный плуг, и вся наша большая ватага ухватилась за ее конец. Тянули мы ее изо всех сил, упирались, а трактор шел и шел себе вперед.

Тут и взрослых взял азарт. Человек десять крепких и здоровых мужчин ухватились за веревку, тянут ее назад, что есть сил, а трактор даже не дрогнул, спокойно и упрямо шел вперед. И вот с тех пор зародился у меня интерес к машинам. Но мне и в голову даже не могла прийти такая мысль — стать трактористкой, и предложи мне это кто-нибудь другой, а не Глебов, я бы только рассмеялась.

Наша Рыбновская МТС была организована в 1932 году у шоссейной дороги Москва-Рязань.

Открытие машинно-тракторной станции было настоящим праздником для колхозов. С ней они связывали большие надежды. Не хватало лошадей, а среди тех, что имелись, было много так называемых «ниже нижесредней упитанности».

Теперь каждый колхоз стремился заполучить как можно больше машин из МТС и как можно раньше, чтобы в самые лучшие сроки закончить полевые работы.

Стешка очень быстро сдружилась с трактористами. Знала к ним подход. Забежит на МТС, пошутит, посмеется, а рано утром, глядь, и трактор у нее на поле работает. Пока разберутся, кто прислал, да кто велел, — а поле уже вспахано и без всяких огрехов.

Как-то вечером забежала ко мне Стешка, вызвала на улицу.

— Идем завтра утром в МТС.

— Зачем?

— У меня дело к Гришке-трактористу, а ты на жизнь ихнюю посмотришь, тебе же интересно.

— Интересно. А с работой как?

— А ты мигом своих расставь, да бегом ко мне, а там недалече и МТС.

Всю дорогу в МТС я волновалась, мне казалось, что все сразу поймут, что мечтаю я стать трактористкой, и будут надо мной смеяться. А Стеша мне толковала, что хочет, чтобы Гришка на своем тракторе какую-то работу ей сделал, и все прикидывала, когда он сможет ей помочь.

Только вошли мы в МТС, кто-то уже кричит:

— Рыжая, привет, чего давно не была?

И Стешка тут же пропала. Она здесь была своей, а я осталась одна. Кто-то, проходя мимо меня, спросил:

— А это чья? Почему тут?

Ему ответили, что я со Стешей пришла, и больше уже никто не обращал на меня внимания. Я освоилась, подошла к машинам и стала смотреть, как их ремонтируют, и совсем забыла о времени, мне было очень интересно.

Но вот послышался взрыв смеха и звонкий веселый голос Стешки. Я пошла на этот голос и вскоре увидела группу трактористов, в их кругу Стешку. Она задорно плясала в своих стареньких лаптях и пела развеселую частушку про лентяя тракториста, растяпу и неряху, все смеялись и с восхищением смотрели на Стешку. А та вовсю плясала, копна ее густых рыжих волос разметалась во все стороны, и лицо ее среди этих рыжих волн казалось позолоченным, огромные глаза блестели, искрились, смеялись.

Когда мы шли из МТС, Стешка была очень веселой и все говорила мне:

— Ну что за наша МТС! Вот хороша-то, а? Где еще такую найдешь? Да нигде!

А у меня были свои мысли, свое волнение. Мне тоже очень понравилась МТС, мне хотелось работать в ней, быть у машин, научиться ими управлять. Я вновь и вновь вспоминала слова Глебова: «Так почему же тебе не стать трактористкой?» Так почему же не стать? — задавала я мысленно себе вопрос. Почему не стать?

Было воскресенье. Мы, подружки, сидели на бревне во дворе у Стешки и смотрели, как она мыла в деревянном корыте своих младших братьев, Ваську и Степку.

У ребят были густые рыжие волосы, которые слиплись от грязи и полны были песка. Стешка старалась промыть их, но это дело было сложное. Мыла у нее было мало, она где-то раздобыла этот кусок и теперь хотела растянуть его: вымыть братьев, искупаться самой, выстирать белье и оставить обмылочек матери.

Но промыть такие копны волос, как у ее братцев, и истратить мало мыла было трудно, Стешка сердилась и ругала их на чем свет стоит за то, что они такие грязные.

— А ты чего дерешься? — ревел Степка.

Васька молчал, но то и дело отбивался от ловких рук Стешки.

Стешкина бабка сидела на солнышке в своей овчине на полусгнившем пне и ворчала на Рыжую, что та в воскресенье моет братьев и стирает белье.

— Баб, ты не печалься, — спокойно говорила Стешка, — у меня с боженькой счеты, мы с ним всегда сговоримся, ты же меня знаешь…

Бабушка уставила свои мутные глаза на внучку, подумала, потом сказала:

— И впрямь у тебя свои счеты, ты у нас такая…

Какая она, бабушка не договорила, замолчала, а скоро и задремала, греясь на солнышке.

Стешка переделала все свои неотложные дела и стала одеваться, чтобы идти гулять.

Юбка у нее была старая и заплатанная, но коричневая кофта новая, Стешка очень ею гордилась. Сшила ее она сама из старой широкой юбки своей бабки. Эта юбка когда-то считалась особо праздничной, и бабка бережно ее хранила, даже своей дочери, матери Стешки, в свое время не дала, хотя та не раз ее выпрашивала.

А Стешке дала, хотя та и не просила. Подозвала к себе внучку, взяла своими худыми черными пальцами ее за плечи, в лицо глянула:

— Подрастешь еще малость, совсем хороша будешь, мало таких девок, все в тебе есть. Я тоже такая была. Одеть бы тебя, да где возьмешь-то? Что у меня в сундуке есть, все тебе передам. Ты поди сейчас, вновь переглянь все, выбери что-нибудь одно, я тебе и разрешу взять.

Стешка обрадовалась страшно. Из всех своих подруг только меня одну позвала, чтобы вместе с ней пересмотреть бабкино богатство. Там были три широкие юбки — две паневые, а третья коричневая из кашемира. Эта уже считалась очень дорогой, она была завернута в отдельную старенькую, чистенькую тряпочку и перевязана веревочкой. В сундуке была пара удивительно ловко сплетенных лаптей на маленькую ногу (и у бабки и у Стешки ноги были маленькие), несколько кофт старого фасона, два новых полотняных головных платка, два длинных холщовых полотенца с кружевами и третье вышитое самой бабкой красной и черной ниткой. Там же был мешочек, полный разноцветных лоскутков. Когда-то бабка собирала их, чтобы сшить лоскутное одеяло, но так и не смогла собрать на двухспальное. Мы долго рассматривали лоскутки и не могли на них налюбоваться, так уж они нам нравились. Этот мешочек с лоскутками казался нам целым богатством.

Стешка уговорила бабушку: взяла себе лапти, коричневую юбку и обговорила лоскутки — если доберет на двухспальное, то бабка отдаст ей этот мешочек с лоскутками, и Стешка сошьет себе новое, лоскутное двухспальное одеяло для приданого.

И вот сейчас Стешка надела свои новые, маленькие лапти, старенькую юбочку, коричневую кофту, и мы отправились гулять в лес.

Вскоре у нас разгорелся спор: если подходить с меркой «большого счета», то наша ударная прополка считается важным событием или нет?

После памятной беседы с Глебовым мы теперь постоянно рассматривали свои дела по мерке «большого счета», и здесь, обычно, у нас вспыхивали ожесточенные споры.

Для Стешки «большой счет» требовал чего-то исключительного, каких-то особых достижений, чего-то необычайного, а «какая-то там» прополка, пахота, уборка — все это, по ее мнению, были мелкие, обычные дела.

Маруся же Муравьева утверждала, что эти дела, выполненные на отлично, в рекордные сроки, например, исключительно высокий урожай — отвечают «большому счету». Я была согласна с ней.

Рыжая сердилась, кричала, что мы ни черта не понимаем, не представляем себе, что такое жить по большому счету, что мы мелкие, никудышные девчата, которые не умеют по-настоящему мечтать.

— А ты-то, ты-то о чем мечтаешь? — кричала Тоня Логинова. — Сама-то ничего сказать не можешь!

— Я не могу? — вскричала пораженная Стешка. — Я не могу? — Она остановилась, остановились и мы.

Стешка смотрела на нас своими огромными, сразу потемневшими глазами, и нам вдруг показалось, что она знает что-то такое, о чем мы и понятия не имеем.

— Я, может, колдуньей стану и уж тогда…

Нам стало как-то не по себе, и каждая из нас поверила, что Стешка добьется чего-то такого большою, такого важного, чего сами мы никогда не сумеем добиться.

Поздно вечером, уже совсем засыпая, думала я о Стешке, почему она сказала, что будет колдуньей? Ведь колдуний нет, она это знает, а ведь как серьезно сказала! О чем она думает? Кем хочет быть? Ведь не говорит.

А во сне мне приснилось, что Стеша все-таки превратилась в колдунью. Бегает она по своему полю и что-то бормочет, потом поет, руками разводит.

Мне страшно, но интересно. Подхожу к ней.

— Скажи, что ты тут делаешь?

— Колдую, чтобы урожай у меня был большой-пребольшой, такой, какой ни у кого во всем мире еще не был.

— А сможешь?

— Я все могу. Я ж колдунья!

А потом мы с ней копали картошку на ее поле, каждая картофелина весила по десять фунтов.

— Я еще не такую картошку выращу. Сама увидишь. Одной картофелиной колхоз накормлю. И турнепс у меня лучше всех, и лук я теперь выращивать могу. Все я могу. Хочешь, и тебе урожай такой же сделаю. Хочешь?

Через несколько дней рассказала я подружке сон. Она долго смеялась:

— Я, может, и вправду хочу такой урожай снять, чтоб даже ваш Глебов удивился и сказал: «Никогда не слыхал об таком урожае, что Степанида Ивановна вырастила». Это он от большого уважения назовет меня не рыжей Стешкой, а Степанидой Ивановной. Вот! Может, и выращу такой урожай, — и Стешка, прищурившись, посмотрела на солнце, рассмеялась и опять чудить: — Я ж родня солнцу-то, вишь, какая рыжая, волосы у меня цвет солнца имеют. Так ведь? Вот я накажу солнцу — давай, мол, мне небывалый урожай. Он мне и вырастит. Так уж и быть, прикажу ему, чтоб и твое поле не забывал!

Началась уборка. Работы сверх головы, и все же Стешка выбрала время и прибежала ко мне. Мы были в поле, копали картошку, вижу, кто-то быстро бежит по дороге. Сразу узнала: Стешка.

Прибежала, запыхалась, вид серьезный, в руках какую-то железяку держит. Отозвала меня от других, тихо говорит:

— Слушай, Даша, была я вчера тут… — замялась Рыжая, попыхтела, потом напрямик пошла: Лешка Кудрявый, дурак, пристал: идем, погуляем. Сам зовет, а сам смеется. Не смеялся бы — не пошла. А тут любопытно. Хмуро, ветер, грязь после дождя, а ему гулянка. Ну ладно, думаю, трактор твой стоит, делать нечего, вот тебе и гулять. А я днем не могу, копку картошки кончаем.

— А разве он к тебе ходит? — удивилась я.

— Ходит, не ходит, не в том дело. В общем, погода хуже некуда, а мы идем, гуляем. Я Лешке Кудрявому говорю: какой же дурак в такую погоду гуляет, один ты. А он мне: не один, а с тобой. Идем, смеемся, вдруг Лешка обо что-то споткнулся. Остановился, поднял. В темноте рассмотреть хочет. И рассмотрел. Болт. Лешка говорит: от вашей сложной молотилки. Кто-то, знать, до нее добрался, раздевает.

Стеша сует мне болт:

— Кудрявый велел: неси, мол, Даше, пусть брату скажет. Нашли у моста, что к лесу ведет. Кто-то нес, да обронил.

— Что сам не принес? Тебя погнал?

— А он говорит, коли пойду, шуму наделаю, безобразие такое, молотилку мощностью в тысячу пятьсот пудов уберечь не могут. Я ему: от домашнего вора не убережешься, а он: половину людей у них выгнать надо, шуму делать не охота, вот ты и иди. Я и пришла. Еще он велел сказать: у вас трактористы есть, что горючее на поле сливают. А теперь пойду, — некогда. Нашу бригаду совсем задергали. И торопят, и торопят. И свое поле убери, и чужое, потому что рабочих рук не хватает, многие на работу не выходят, а время не терпит.

Как-то вечером завернул к нам отец Тони Логиновой. Работал он на пасеке, там и ночевал, в своей небольшой избушке. Был он человеком тихим, очень работящим в совхозе его уважали. У нас он никогда не бывал, а тут пришел. Снял шапку с головы, мнет ее в руках, у порога стоит, пройти стесняется.

Степан только что пришел с работы и сидел за столом, ел.

Мать и Логинову кашу поставила, но он есть отказался, на нас с матерью глазами Степану показывает: мол, можно при них рассказывать?

— Выкладывай, — говорит брат, — они у меня ничего не слышат, ничего не видят.

И Логинов поведал, что несколько раз видел Костина Кривого у разбитых и брошенных старых амбаров. Он встречался с мужиками. Логинов выведал у мужиков, зачем приходил Кривой. Оказывается, он сманивал их на поденную работу в какое-то другое место, обещал — заплатят хорошо. Несколько человек уже уехало куда-то, прошли мимо его избушки, — вот почему их не докличат на работу. Есть и такие, что только на день отлучаются, а спать домой приходят.

— Костин Кривой совхоз ненавидит, развалить все у нас хочет. Знаю я. И дружки у него здесь есть, — говорит Логинов. — Осечкин, к примеру. Он сын кулака, я точно знаю. Третьего дни несколько четвертей водки привез. Всю ночь пьянствовали в старом амбаре. Человек поди пятнадцать. На следующий день спали — я в щелочку подглядел. Никто на работу не вышел из них. А мужики все здоровые. Давеча хотел тебе сказать, да, по правде сказать, побоялся. Выследят — не помилуют, а я все больше один на пасеке-то. Вот вечерком, на безлюдье и пришел к тебе, сказал. А ты молчи обо мне.

С этим и ушел Логинов.

Степан не велел нам никому об этом говорить, а сам пошел к Лебединскому.

Он выделил Степану в подмогу несколько комсомольцев. И те проследили: в старом амбаре систематически шла пьянка, водку приносил Костин Кривой, продавал подешевле. Как потом выяснилось, воровал ее в Рыбном.

Получил Степан задание: арестовать Костина. Узнала про это одна Вера, но она так волновалась за мужа, что не вытерпела и поделилась об этом с матерью, ну, а мать — со мной. И теперь частенько, когда задерживался Степан, мы втроем, скрывая друг от друга, не спали ночами, лежали в темноте и тревожно ждали брата.

А Степан караулил у амбаров и на тропинке, что уходила в лес. Ночь была темной, бушевала непогода. Резкий ветер стучал в окно, пугал. Мы не спали. Лежали в темноте, притворялись, что спим, а у самих сердце надрывалось от страха, ждали Степана.

Первая не вытерпела Вера:

— Мамаша, спите?

— Засыпаю.

— Что-то ветер больно бушует.

— Непогода. Пора уж.

— Степы-то нет. Сердце подсказывает — быть беде.

Мать сердито:

— Не каркай. Спи. Степан сильный, себя провести не даст…

В это время громко хлопнула дверь. Наверно, входная.

Мы с тревогой прислушиваемся. Вот послышались медленные, тяжелые шаги… В притолоку тихонько постучали. Вера в одну секунду оказалась у двери, шепотом спрашивает:

— Кто?

— Я, Степан, открой.

Степан вошел не торопясь, тяжело ступая, и сразу сел на лавку. Мать засветила керосиновую лампу. Смотрим — у Степана голова забинтована. Вера охнула, стала бледная как мел, и медленно сползла на лавку, я за водой побежала, мать — к Степе.

— Что, сынок, с тобой? Жив ли?

— Жив, раз пришел, — отвечает Степан и Верку обнимает. — Чего испугалась? Костина взял. В район свез. А это… так… Не давался. А я стрелять не хотел. Да дружки еще… И Осечкина сдал, гад, дрался хуже Костина. Теперь спать. Устал. Голова трещит. А это в районе перебинтовали… Осечкин молотилку раздел, признался. Все с нее в воду побросал. Вот теперь и ремонтируй.

Подходил праздник — 16-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Нашу дружную пятерку — Тоню Логинову, Марусю Муравьеву, Нюру Бычкову, Марусю Горшкову и меня вызвали в Красный уголок помочь оформить клуб и библиотеку.

Из предложенных нам лозунгов я тут же выбрала себе о политотделе: «Привет работникам политотделов МТС и совхозов — большевистским организаторам новой социалистической деревни!»

Писала я крупными, печатными буквами, над каждой буквой сидела долго, выводила аккуратно, старалась написать как можно лучше. Подружки очень придирчиво смотрели, как я вырисовываю каждую буковку.

Любе поручили выпуск праздничной стенной газеты. Пишущей машинки не было, поэтому всю газету надо было написать от руки. За это взялась Маруся Муравьева, потому что у нее был ровный и красивый почерк и писала она без ошибок.

Тут же сидел Петя Жучков — секретарь комсомольской ячейки, или, как он тогда назывался — заместитель начальника политотдела по комсомольской работе.

Петя Жучков — парень очень серьезный. Он сам, на свои личные деньги, выписывал областную газету. Всегда прочитывал ее всю. Передовицы аккуратно вырезал и подшивал в особую папочку. В них подчеркивал места, которые казались ему особо важными. Папочку обычно носил с собой, и если ему нужно было авторитетное подтверждение его слов, он находил нужную передовицу и подчеркнутое место, читал его нам — и с ним уже никто не спорил. Авторитет газеты, да еще передовицы, казался Пете непререкаемым, и это представление Жучкова передалось и нам.

Петя был интересным парнем: среднего роста, атлетического сложения, плотный, статный. Черные густые волосы красиво вились, одна прядь упрямо лежала на его чистом высоком лбу. Прямой нос, красивые жесткие губы делали его лицо серьезным и каким-то недоступным.

Девушки робели перед Петей, считали его очень умным, образованным, хорошо разбирающимся в политических вопросах.

Маруся Муравьева сидела от нас поодаль и переписывала статьи в стенную газету. Лицо ее было особенно надменным и строгим. Ей очень нравился Петя. Но это была ее величайшая тайна. Она рассказала о своем чувстве мне, Тоне и Стешке, заранее взяв с нас клятву, что мы никому не выдадим ее.

4 ноября у нас был политдень, посвященный годовщине Октября. На общесовхозном собрании в числе передовых людей была названа и я. 6 ноября в клубе состоялось торжественное заседание.

Глебов сделал доклад «Международное и внутреннее положение СССР». Говорил он просто, понятно, интересно, мы все долго аплодировали ему. А после его доклада премировали лучших ударников совхоза.

Среди них была и Матрена. Ей преподнесли хороший шерстяной отрез, который был годен на мужской костюм. Прижала Матрена к груди отрез и не знает, что ей делать, а Глебов к столу президиума ее подозвал (Александр Сергеевич в президиуме сидел), что-то ей тихо говорил, ласково и лукаво улыбался и дал какой-то сверток, крепко завернутый в газету.

В свертке, как мы потом узнали, оказались новые мужские ботинки, — были они небольшого размера, и мы поняли, что Глебов подарил ей свою обнову. Зато теперь у Матрены было приданое.

Новость о том, что у Матрены появилось завидное приданое, — хороший полный отрез на мужской костюм и мужские новые ботинки, — быстро облетела соседние деревни. Появились женихи. И Матрена стала невестой.

С этого праздника большие перемены произошли в моей жизни. Вызвал меня Лебединский, ласково расспросил, как мы живем, потом сказал:

— Думаем тебя поставить бригадиром полеводческой бригады. Дадим тридцать семь женщин. Чтоб с участка на участок ездить, выделим хорошую верховую лошадь. Согласна?

— Меня? Бригадиром?

— Тебя, — твердо сказал Лебединский. — Ты грамотная, в шестом классе учишься, у нас таких грамотных людей очень мало, потом ты передовая рабочая, со звеном управляешься хорошо, теперь бригада будет. Сколько тебе лет-то?

— Скоро пятнадцать, в декабре.

— Ну раз пятнадцать, значит, большая, — рассмеялся Владимир Александрович, — в гражданскую войну в пятнадцать лет уже с беляками воевали, с красной кавалерией ходили. А ты бригадиром будешь. Договорились?

Я молчала.

— Чего молчишь? Робеешь?

— Робею.

— А вот Глебов говорил, что согласие дашь, да еще лучшим бригадиром будешь, верит он в тебя.

Как сказал Лебединский про Глебова, так на сердце тепло сразу стало, хорошо. Ну, думаю, мнение Глебова оправдаю, лицом в грязь не ударю. И говорю Лебединскому:

— Возьму бригаду.

— Вот и хорошо. А мы тебе комнату дадим. Знаем — тесно вам с братом-то жить. Как отремонтируют в старом общежитии, так и получишь.

И действительно, через два месяца мы получили отдельную комнату в отремонтированном общежитии.

Дали мне бригаду — 37 человек. Посоветовалась я с Глебовым и попросила руководство, чтобы мне разрешили сменить одного звеньевого, на его место решила я поставить Матрену. Мне разрешили. Вечером пошла я к Матрене предложить работать звеньевой. Была она очень работящей, честной, прямой, никогда не врала, да и врать не умела. Я была уверена, что работу в звене она поставит хорошо.

Прихожу к ней, смотрю и не узнаю Матрену.

Волосы гладкие, густо намазанные маслом, в голове какая-то старая обломанная гребенка, кофта новая, но видно, что чужая, так обтягивала ее, что невозможно было шевелиться.

Вся семья была в сборе, сидела вокруг большого неуклюжего стола, а на лавке парень примеривал новые ботинки, подаренные Глебовым Матрене.

На столе, на чистой тряпке, лежал шерстяной отрез, видно, что его только что тщательно осматривали.

Ботинки были парню малы. Он изо всех сил натягивал обнову на свои здоровенные ноги, красный стал, как вареный рак, но ботинки надеть не смог.

Затем поняв, что все его попытки тщетны, он обул свои старые лапти и вновь стал осматривать, ощупывать отрез.

Все с напряжением ждали, что же скажет жених. Наконец, парень заговорил:

— Оно-то так, материал хороший, но ботинки жалко. Кому их-то?

— Продать можно, — нерешительно сказала Матрена.

— Продать? Ишь ты! А потом ищи-свищи новые. Нет, так не пойдет. Если только братухе моему, но тоже не резон, женюсь-то я.

Про Матрену — ни слова.

Когда жених ушел, сказав, что раз уж ботинки не влезли, значит, не судьба ему Матрену брать, невеста чуть не заплакала, да и вся семья была расстроена.

Я обняла Матрену, шепчу ей на ухо:

— Вспомни, что Глебов-то говорил. Без любви замуж не выходи, а он только о ботинках да об отрезе, на тебя даже и не смотрел.

Матрена расплакалась, ее большие толстые губы сразу распухли, маленькие глаза совсем превратились в щелочки, от глубоких вздохов на кофточке с треском отскочили две пуговицы. Мать пожалела дочку, подсела к нам, начала мне рассказывать:

— Много к нам ходят, да все попусту: ботинки дюже малы, у всех ножищи-то большие, здоровущие. А без ботинок брать не хотят. Она, понятно, расстраивается, в девках засиделась.

Я сказала, с чем пришла к ним, и у всех поднялось настроение.

— Звеньевая — это должность уважительная, — откликнулся отчим Матрены. — Тоже женихам скажем, приплюсуют.

Жених нашелся в Срезневском колхозе. Был он невысокого роста, намного ниже Матрены, тщедушный, на работе вялый. Ботинки ему оказались впору, материал понравился, а на невесту, как и прежние, он даже не посмотрел. Как снял лапти, да одел ботинки, взгляд от них оторвать не мог, все любовался ими, не до невесты ему было. Счастливая же Матрена не спускала глаз с жениха.

А тот решил пройтись в новой обувке на воле. Вместе с женихом вышла вся семья во двор, счастливец идет и только на ноги смотрит, еще минута и в лужу бы угодил, но Матрена в один миг к нему, подхватила своего жениха и осторожненько перенесла его через грязную лужу.

Тут парень наконец-то оглянулся на свою невесту, улыбнулся довольный, хмыкнул:

— А ты ничего, сильная…

От этой похвалы расцвела Матрена и уже на всю жизнь крепко полюбила своего нареченного. Сыграли свадьбу. Матрена переехала к мужу в Срезневский колхоз.

Семья мужа была большой, братьев и сестер — не счесть, и все маленькие. Теперь Матрена держала на своих плечах весь дом. Изба была старой, худой, грязной. У нас в общежитии было намного чище, чем в деревенских избах, Матрена уже привыкла к этой чистоте. И теперь придя с колхозной работы, она дома мыла, скребла, чистила. Воздух в избе пропах кислой капустой, но изгнать этот дух Матрена не смогла и привыкла к нему.

Соломенную крышу она починила вместе с мужем, только тот больше указывал ей да покрикивал, чем чинил, Матрена справилась сама.

Свекор был чахлым да больным, невестке не подмога, а свекровь одна не управлялась, вот теперь Матрена и везла весь этот тяжелый воз.

Я очень жалела ее, несколько раз заезжала на своем Ворончике, к своему удивлению, видела — Матрена счастлива.

— Очень устаешь? — спросила я ее как-то.

— А нетрудно — все приятно. Чай, муж у меня теперь, в его семье работаю.

— Все делаешь?

— А как же? Детей-то сколь, да и коровенка у нас, за всеми смотрю и в колхозе не отстаю. Ихний председатель даже хвалил меня, говорил моему Гаврюше — работящую жену ты привез. А я уж так счастлива, так счастлива! Замужняя теперь я баба, хозяина своего имею.

Я ехала в совхоз медленно, не понукая своего Ворончика, и все думала о Матрене: почему она счастлива? За что она любит своего мужа? Неужто ей стали дороги его братья, сестры, мать, отец? А счастлива ли она? Да неужто счастье только в том, чтобы замуж выйти и хозяина своего иметь? Неужто? Ну, нет! Счастье больше этого! А в чем оно? В чем?

А счастлива ли я? Да, я счастлива, но если бы я стала трактористкой и вместо Ворончика имела бы трактор и работала на нем, — вот тогда я была бы совсем счастлива. Совсем! Но я и сейчас ощущала себя счастливой. Как я боялась идти в бригаду! Казалось, представят меня женщинам: «Вот ваш новый бригадир», а они и засмеют меня, скажут: «Девчонка, да нами руководить!»

А вышло все по-другому. В бригаду ко мне попала тетя Клава, она первая высказалась:

— Она, бабоньки, работящая да сильно грамотная. Наша-то Дуся-бригадирша чуть буквы писала, все наряды путала, черт те что получалось, выработаешь на рубль, она тебе пятнадцать копеек ставит. А эта грамотная, в школе учится. В каком ты, Даша, классе?

— В шестом.

Тут все женщины заахали:

— В шестом? И учишься хорошо, справляешься? И книги все читаешь, какие надо? Учителя довольны?

Женщины смотрели на меня с большим уважением, а тетя Клава сказала:

— У нас малограмотных в бригаде мало, все больше неграмотные, учиться звали, да где там бабам — детишки да хозяйство.

Я тут же решила про себя, что обязательно уговорю женщин поступить в школу грамоты, помогать буду и неграмотность их ликвидирую.

Задание наша бригада получила тяжелое. Два звена я должна была послать в поле откапывать из-под снега скирды. С молотьбой у нас в совхозе дело затянулось, и много хлеба осталось под снегом.

Откапывали скирды, сбивали с них корки, везли к молотилке в ригу. Зерно было, конечно, проросшее, молотили его вместе со льдом, ведь его никак не выколупаешь.

Третье звено я должна была послать на другое поле — откапывать из-под снега капусту. Ее убрать всю тоже не успели.

И та и другая работа в поле была тяжелой. Какое звено куда послать? Я робела, но старалась говорить уверенно и спокойно. Клавино звено послала на капусту, а другое — копать скирды.

И звенья очень спокойно приняли задания и без всяких разговоров пошли на работу. Так начался мой первый день бригадирства.

На конюшне мне сказали:

— Вот из этих трех жеребцов выбирай, бригадирша, себе любого.

Лошади были старые и на тяжелую работу уже не годились. Я была просто счастлива, что мне дают лошадь, я очень любила коней, а тут еще даже можно выбирать самой.

Один из коней, крупный, тяжелый, серый в яблоках, уткнул морду в ясли и на нас не обращал абсолютно никакого внимания. Второй стоял, понурив голову. Третий, некрупный, повернул к нам морду и скосил на нас веселый лиловый глаз. Я подошла к нему, он потянулся ко мне, и его задорные глаза с любопытством смотрели на меня. Звали его Ворончиком. Я выбрала его. Очень скоро он уже различал мои шаги, он слышал их издалека и встречал обычно веселым ржанием.

Я работала со звеном на капустном поле. Было холодно, мела поземка, рукавицы у большинства были плохие, сильно мерзли руки. Смерзшуюся капусту приходилось с большим трудом срубать лопатой. Мне было очень тяжело, быстро мерзли ноги в лаптях, но я знала одно: мне нельзя отставать от женщин, я должна подавать им пример, должна оправдать доверие Глебова. Должна!

В конце дня я пошла в ригу узнать, сколько копен привезло наше второе звено.

Тут же в риге был и Глебов. Он перебирал руками зерно, лицо его было хмурым и сосредоточенным. Я подошла к нему:

— Александр Сергеевич, звено наше хорошо поработало? Много копен навозили?

Глебов поднял на меня глаза, они были холодными, стальными. Он несколько минут сурово глядел на меня, от его тяжелого взгляда мне стало не по себе. Никогда еще я не видела Александра Сергеевича таким. Он сказал сурово:

— Вот за это проросшее зерно, что идет в молотилку вместе со льдом, нас расстрелять мало.

В риге сразу стало тихо.

Наконец Антон нарушил молчание:

— Эге, куда хватанули… Сильно!

— Сильно? — резко спросил Глебов. — А не сильно выращенный урожай сгубить? Народу хлеба не хватает, а лентяи да разгильдяи хлеб под снегом оставляют, это что, не «сильно» скажете?

И опять тишина.

— Вот так, Даша, — немного погодя обратился ко мне Глебов, — только так! Ты теперь бригадиром работаешь, требовательной будь и к себе и к людям, в работе суди по самым строгим и суровым законам, и снисхождений не имеешь права делать. Судья нам — Родина.

Сколько раз впоследствии, в тяжелые минуты жизни вспоминала я эти слова Глебова. Они помогали мне, подсказывали, как я должна была себя вести.

В школе после уроков у нас было общее собрание, на котором выступал Глебов. Он говорил о подготовке к XVII партсъезду.

А через несколько дней на вечер было назначено открытое комсомольское собрание, приглашалась вся совхозная молодежь. На собрании Петя Жучков должен был сделать доклад об участии молодежи в культпоходе имени XVII партсъезда.

И каждый из нас по-своему готовился к этому собранию.

Мы, подружки, между прочим, обсуждали вопрос и о том, как одеться на собрание Марусе Муравьевой и куда ей сесть — в первые ряды, на видное место, или назад.

Тоня Логинова говорит: Маруся должна хорошо одеться, сесть в первый или, в крайней случае, во второй ряд, держать себя очень независимо, — пусть Петя Жучков видит, какая она красивая и как ей наплевать на него. А после доклада Маруся должна выступить и сказать что-нибудь очень серьезное, чтобы Жучков видел, какая она умная.

Стешка сидела молча, что-то обдумывала и наконец решительно сказала:

— Тонька права. Садись на первый ряд, будь красивой и с презрением смотри на Петю. Мол, знаем таких, видели, мы сами с усами. И выступи. Скажи что-нибудь такое, чтобы он сразу обратил на тебя внимание. Чтобы он в своем заключительном слове сказал: берите, товарищи, пример с Маруси Муравьевой. А ты сиди спокойно, гордо, мол, мне все равно, что ты, Жучков, говоришь, я сама сознательная и сама все знаю.

И Стешка показала, как должна была сидеть Маруся и какое у нее должно быть выражение лица. Нам всем это понравилось, и Маруся согласилась на такой вариант.

Но с чем она выступит? Что ей говорить?

Мы долго сидели, думали, но ничего особенно важного, на наш взгляд, придумать не могли.

Наконец, Стешка вскрикнула, да так громко, что даже Люба из дальнего угла прикрикнула на нее.

— Девчата, есть! Драмкружок у нас только в школе, а в совхозе нет! Вот вы и организуйте! Да такой, чтоб он не только в совхозе выступал, но и в колхозах. Чтоб лучший в районе был!

Мы все оживились, начали обсуждать это предложение, спорить.

Наконец решили: с предложением об организации большого, настоящего драматического кружка и выступит Маруся Муравьева.

И вот настало время открытого комсомольского собрания.

Маруся Муравьева села на первое место, — все видели, что была она не в лаптях, как большинство молодежи, а в хороших полуботинках, и не в овчине, а в стеганке и повязана большим серым платком. Нам казалось тогда, что Маруся превосходно одета, лучше некуда.

Она была красива: большие карие глаза, открытый круглый лоб, густые темные волосы, а в новом платке с большими кистями она представлялась нам еще краше.

Молодежи собралось много, в зале стоял шум, было весело, все разговаривали, смеялись.

Рядом со мной сидели Володя Мазуров и его товарищ, тракторист Николай Устинов. Парень он был видный, высокий, стройный, хорошо танцевал, и мне он начинал нравиться.

Стешка была занята у себя в колхозе. Но в последнее время я стала замечать, что она часто появляется там, где был Петя Жучков, и не пропускала у нас ни одного открытого комсомольского собрания.

И сейчас я была уверена, что Стешка прибежит. И не ошиблась. На ней были маленькие бабушкины лапти, на голове ее знаменитая полушалка. На стареньком полушубке она переставила пуговицы, и теперь полушубок ладно обхватывал ее тоненькую, стройную фигурку.

Стешка протиснулась к нам, потеснила ребят, села рядом со мной и тут же зашептала:

— Хочу на Маруську посмотреть. Уверена, сегодня уж Петя на нее обратит внимание. Видишь, как она сидит? Да ты на нее смотри, а не на Кольку, он никуда не денется от тебя — пришит крепко!

Я рассердилась на Стешку за такие слова и, не подумав, сказала ей:

— А ты вовсе не на Маруську пришла смотреть, а на Жучкова.

По Стешке ток прошел, вздрогнула она, выпрямилась, кинула на меня быстрый взгляд и сказала:

— Не шуми. Никому об этом. Слышишь?

— Слышу.

— А то навек возненавижу.

В это время на сцену вышел и направился к столу президиума Петя Жучков. Он шел по сцене свободно, легко, статный, красивый.

Мы, девушки, уважали Жучкова за то, что он не обращал внимания на свою красоту. Он, наверно, даже и не знал, что он красив, не думал об этом.

Шум в зале смолк, мы все внимательно смотрели на Жучкова, на то как он аккуратно положил на стол свою заветную папочку с вырезанными из газет передовицами, открыл ее, вынул небольшой листочек, что-то прочел там, внимательно, не торопясь осмотрел зал и открыл собрание.

Нам всем нравилось, как выступал наш комсомольский вожак. Он говорил уверенно, очень убежденно, твердо веря в то, о чем идет речь. Голос у него был сильный, красивый.

Нам нравилось и то, что Петя время от времени бросал в зал лозунги. Взмахнет рукой, будто что-то с силой бросает в зал, подастся весь вперед, будто сейчас широко шагнет, и выкрикнет фразу, как лозунг, мы тут же его подхватим и бешено аплодируем.

И вот сейчас, говоря о культпоходе имени XVII партсъезда, о том, что в него включилась вся наша страна, в том числе и наш район, Петя с азартом бросил в зал лозунг:

— Превратим наш район в район сплошной грамотности!

Этот призыв мы хорошо знали, читали в газете, говорили о нем в бригадах и звеньях, но Петя так сказал, что нас всех охватила живая волна энтузиазма, мы все закричали: «Ура!», «Даешь грамотность!»

Одна только Маруся Муравьева сидела, как изваяние, спокойная, неподвижная и все смотрела не на сцену, а куда-то вбок.

А Петя опять кидает нам лозунг:

— Организуем повсюду кружки для обучения малограмотных и неграмотных!

И мы шумим, кричим, азартно бьем в ладоши.

Наконец зал затих, и Петя продолжал:

— У нас есть такие несознательные люди, которые раза два сходят в школу грамоты и бросают. Мы должны заставить дезертиров с фронта учебы вернуться в школы грамоты. Мы идем твердыми и быстрыми шагами к полной ликвидации культурной отсталости деревни. У нас должны быть первоклассные избы-читальни, красные уголки, библиотеки…

Петя остановился, как-то грозно посмотрел на нас и сердито продолжал:

— А что мы имеем сейчас во многих клубах? Матерщину, драки, хулиганские уличные частушки. Вот что мы имеем, товарищи, во многих клубах. А колхознику и рабочему совхоза, идущим к зажиточной жизни, нужна не перебранка, а лекция, беседа, кино, спектакль.

Петя подался вперед, широко взмахнул рукой и выкрикнул:

— Образцовая изба-читальня — удар по хулиганству!

— Пра-а-авильно! — кричим мы все и громко аплодируем.

Петя продолжал:

— Наш девиз — культурно жить и культурно трудиться!

Мы так увлеклись докладом Пети, что совершенно забыли про Марусю, и когда мой взгляд, уже совершение случайно, упал на нее и я увидела, как сидит она, поглощенная только одним, — чтобы Жучков обратил на нее внимание, мне стало очень жаль ее. А Петя продолжал:

— Чистота и опрятность нужны повсюду: и в избе, и на улице, и в мастерской, и в колхозном дворе, и в правлении колхоза, и в конторе совхоза. Человек, живущий в грязи, не может работать культурно. Побелку избы не следует считать мелочью. Это одна из частей борьбы за культуру, за высокое качество работы!

Когда он это говорил, я посмотрела на Стешку. Как она его слушала! Она никого и ничего не видела, кроме Пети Жучкова. А Жучков говорил о том, что райком партии обязал МОГИЗ завезти в магазин культтовары для изб-читален и красных уголков: патефоны, гитары, балалайки и другие музыкальные инструменты.

Эти вещи тогда у нас нельзя было достать и днем с огнем. Нас охватила такая радость, что мы все закричали «ура!» и зааплодировали, зашумели.

— Райком постановил, — продолжал Петя, — организовать книгофургоны и три киоска в Глебково-Дивово, Старолетово и Алешне по продаже политической, агротехнической и художественной литературы и канцелярских принадлежностей — карандашей, тетрадей, ручек, перьев.

Когда Жучков закончил свой доклад, мы все долго аплодировали ему. Одна Маруся сидела молча.

Начали выступать комсомольцы. Петя всегда очень внимательно слушал всех и никогда не разрешал себе никаких реплик, но иногда спешно хватал карандаш и что-то писал.

Он внимательно слушал и Марусю Муравьеву и в своем заключительном слове, как и предполагала Стешка, отметил ее:

— Вот, товарищи, берите пример с Маруси Муравьевой, она больна, видели, как она сидела, а на собрание все-таки пришла да еще так хорошо выступила. Ее предложение надо всячески поддержать и создать у нас в совхозе настоящий драмкружок, чтобы ставил он настоящие, большие пьесы.

Мы с Тоней просто давились от смеха, а Стешка смущенно зашептала:

— Что он городит, почему это Маруся больна? Просто не считает себя ниже Пети, вот и сидела самостоятельно. Чудной он у вас какой-то.

Собрание кончилось поздно. Мы шумной гурьбой вышли на улицу. Было темно, шел крупный снег. Стешка вдруг радостно крикнула:

— Бежим с горки кататься! — и побежала, весело подпрыгивая на ходу. Мы притащили несколько больших санок, гурьбой навалились на них и со свистом и смехом понеслись вниз, в темноту, в сугроб.

Я даже не разобрала, с кем сижу, санки стремительно неслись вниз, было жутко и хорошо, я чувствовала, что меня кто-то крепко держит за плечи, но обернуться не могла.

И вдруг санки перевернулись, я полетела в глубокий сугроб, окунулась в него с головой. Барахтаюсь в снегу и не могу встать, кто-то крепко обхватывает меня, ставит на ноги. Я вытираю от снега глаза и вижу близко-близко лицо Николая Устинова.

Николай медленно наклоняется ко мне и осторожно целует в щеку. Губы его мне кажутся горячими, как раскаленная печь. Я отстраняю лицо и шепчу:

— Пусти, увидят…

Николай тут же отпускает меня, и мы видим, как на горку бегут, таща сани, ребята и девушки, а с горки им навстречу несутся с гиком и смехом другие санки, а за ними еще, вот они наехали друг на друга, перевернулись, все попадали в снег, на всю округу слышны визг, смех, крики.

Николай проводил меня до дома, прощаясь, спросил:

— Не сердишься?

Мне было радостно и в то же время как-то неловко. Я отвернулась и тихо сказала:

— Нет, не сержусь.

Тогда Николай с силой притянул меня к себе и крепко поцеловал в губы, я вырвалась и убежала домой.

Весь состав «легкой кавалерии», которую только что создали в совхозе, собрали в Красном уголке. Двери закрыли и никого из посторонних не пускали. Обсуждался серьезный вопрос: чем должна заниматься «легкая кавалерия», ее права и обязанности.

Глебов говорил о том, что совхоз Глебково-Дивово крупнейший в районе, а в прошлом году плохо справлялся со своими задачами, хотя и значительно двинулся вперед. Совхоз в истекшем году сдал овощей государству в четыре раза больше прошлогоднего. И это результат больших усилий партийной организации, комсомольцев и передовых работников, а также и политотдела совхоза.

Александр Сергеевич прошелся по комнате, остановился напротив нас и с особым ударением сказал:

— Вы должны понять, товарищи, что совхоз прежде всего обязан показывать колхозам образцы большевистской работы в земледелии, ведь, как говорится в резолюции январского Пленума ЦК ВКП(б), МТС и совхозы это главнейшие рычаги переустройства сельского хозяйства на социалистический лад и непрерывного усиления советского влияния на колхозников. А у нас в Глебково-Дивово 1933 год, несмотря на немалые достижения, был годом прорыва.

— Главная причина, — продолжал он, — это вредительская работа кулаков, пролезших в совхоз. У нас не оказалось достаточной бдительности и умения разоблачить их. Вы только подумайте, ребята, наш тракторный парк после посевной оказался совершенно разбитым и к концу сезона потребовал капитального ремонта на 75 процентов. Наши трактора использовались всего на 50 процентов, а горючее выливалось как вода. Сеялки, особенно жатки и косилки простаивали, а автомашины не работали почти весь сезон.

Вот где «легкая кавалерия» может помочь нашей работе. Точно выявить прогульщиков, установить наблюдение за использованием горючего, за работой сельскохозяйственных машин, помочь проанализировать, у кого и почему часто ломаются машины — здесь много, товарищи, вам работы. А еще вот о чем крепко подумайте: у нас в совхозе разворовано большое количество хлеба, овощей, овса, сена. Мы с вами не уберегли его от воров и хапуг.

На этом совещании Глебов развернул перед нами большую и ответственную программу работы «легкой кавалерии». Программа была серьезной и ответственной, она увлекла нас, родила в нас самое горячее желание действовать, воевать, бороться с врагами и всеми недостатками в работе совхоза. Мы поняли, что можем принести большую пользу не только своему совхозу, но и окружающим нас колхозам, и это сознание придавало нам энергии и силы.

Для выполнения первых заданий нас разделили на небольшие группы. Мы, подружки, вошли в одну группу. Нас было четверо: Маруся Муравьева (руководитель группы), Тоня Логинова, Нюра Бычкова и я.

Было назначено число, когда в поздний час мы должны были выйти на задание. Время и вообще весь поход «легкой кавалерии» держался в строгой тайне.

Мы должны были проверить все склады, как они охраняются и как заперты, обойти ночных сторожей и дежурных на конюшне, на молочной ферме и свиноферме, проверить пожарку, — в общем, побывать на всех важных объектах совхоза.

Темнота ночи, наши тихие, осторожные разговоры, сознание того, что мы приступаем к исполнению своих серьезных заданий, придавали особую торжественность нашему сбору. И вот в этой напряженной тишине раздается тихая команда Пети Жучкова:

— Легкая кавалерия, к бою! В атаку на расхитителей социалистической собственности и нарушителей трудовой дисциплины!

Тихо, без всякого шума расходились мы по своим объектам.

Нашей группе надо было проверить конюшни. Нам казалось, что задание это легкое, так как после поимки воров сена за конюшнями довольно строго следили.

Мы подходили уже к конюшням, когда увидели: какие-то большие темные фигуры медленно шли к нам. Мы остановились. Вокруг — никого. Темень, позади спящий совхоз. Начнешь кричать — никто не услышит. Нам стало жутко.

Неизвестные приближались. Маруся окликнула строгим голосом:

— Кто идет?

Они остановились.

— Отвечайте, кто идет? — уже повелительно крикнула Маруся.

Те молча стали надвигаться на нас. Что делать?

Нюра Бычкова шепчет:

— Девчата, бежим!

Маруся одернула ее:

— Молчи, трусиха!

Нам было очень страшно. Но мы решили идти навстречу неизвестным. И пошли развернутым строем.

Тоня шепчет:

— Если начнут драться, тогда что?

— Придется и нам драться, — шепчу я.

Маруся молчит, она еще не решила, как быть в таком случае.

Неизвестные приближались. Маруся дает команду:

— Если полезут, не отступать и драться по-настоящему, что есть сил.

Нас окружили. В темноте не разобрать, кто же они, тем более что их шапки глубоко надвинуты на лбы. Улюлюкали, свистели, размахивали ручищами, грозили и не давали возможности вырваться из кольца. И тогда Маруся стремительно бросилась на одного из них и вцепилась ему в голову. Нюра Бычкова пронзительно закричала, ее кто-то схватил за руки. Ее крик разнесся далеко по полям. Я бросилась, к ней на помощь и давай царапать изо всех сил чье-то лицо, тот взвыл и выпустил Нюру, и мы вдвоем стали колошматить его. В это время со стороны совхоза послышались крики, к нам кто-то бежал.

Хулиганы решили скрыться, но это было не так-то легко. Мы вцепились в них и колошматили как только могли, ловко увертываясь от их ударов. Все же они вырвались и побежали прочь от нас. В это время, запыхавшись от стремительного бега, к нам подбежали Николай и Петя Жучков.

Оказывается, все же в совхозе узнали и о нашем походе, и о времени его. И вот кое-кто из врагов подговорил хулиганов встретить наши группы и попугать нас, чтобы потом высмеять всенародно. Но всюду эти люди встретили достойный отпор со стороны легкокавалеристов.

Николай первый вспомнил, что в нашей группе нет ни одного парня, и, когда, они разделались с хулиганами, напавшими на них, он поделился с Жучковым своими опасениями за нас. И тут же вдвоем бросились к нам.

Теперь уже вшестером, под охраной Николая и Пети, пошли мы по конюшням.

Нас переформировали, не осталось ни одной группы «легкой кавалерии», где были бы одни девчата. Получилось так, что я вошла в группу Николая, а Маруся Муравьева — в группу Пети Жучкова.

Несколько хулиганов, принимавших участие в нападении на членов «легкой кавалерии», были пойманы. Дело их разбиралось. Двое были привлечены к суду, выяснилось, что еще раньше они привлекались к ответственности за различные хулиганские поступки.

При расследовании ночного нападения ниточка привела к двум пожилым рабочим совхоза, оказавшимся бывшими кулаками. Они были инициаторами нападения на нас в ту ночь. Оба были уволены из совхоза и переданы органам правосудия.

В «легкой кавалерии» я была года два, и это был очень интересный период в моей жизни. Мы все дружили между собой, поддерживали и помогали друг другу, это был спаянный и на редкость хороший коллектив.

Нам было очень интересно работать, мы были в самой гуще совхозной жизни, и наша «легкая кавалерия» приносила много пользы хозяйству.

Вообще в этом году во всей работе совхоза чувствовался подъем и оживление. Мы у себя в бригаде постановили к XVII съезду, то есть, к 25 января, вывезти в поле 80 процентов полагающегося нам для вывоза навоза. Это было очень большое обязательство, так как навоз обычно вывозили в январе, феврале и марте. Оно было трудным еще и потому, что самое важное — тягловая сила зависела не от нас. Не дадут нам лошадей — и сиди и жди.

Обычно еще с вечера шла я в конюшню к дяде Семену и умоляла его с утра возить нам навоз. Дядя Семен обычно сердито ворчал на меня:

— И чего ты, девка, повадилась ко мне? И кто я такой есть, чтобы распоряжаться лошадьми? Я возница, и тут власть моя кончается. Куда дадут наряд, туда и тащусь со своей кобылой. Ей, милой, подыхать пора, а она все еще воз тянет.

И хотя дядя Семен был только возницей, но от него многое зависело. Обычно навоз возили неохотно, накладывали его мы вилами, вилами же и сгружали на поле, простои, конечно, были большие, особенно когда нагружали, поездок получалось немного и оплата возчикам оказывалась меньше, чем на других работах. И хотя дядя Семен ворчал и казался сердитым, я знала, что он очень добрый человек, что он любит землю и прекрасно понимает, что без навоза урожая не будет.

Утром, при распределении работ он напоминал:

— Девок-то не обижайте, навоз возить надо, ладно уж, посылайте меня…

Николай, видя, как я бьюсь, начал нам помогать. В выходной день он работал на нас. Прицепит к своему трактору большие сани, мы нагрузим их навозом и везем в поле.

Несколько раз ездила я на своем Ворончике к Стешке узнать, как у нее идут дела. Была у нее в поле. И всегда я удивлялась одному: как бы я ни старалась, а обогнать ее никак не могла. Навоза у нее в поле было уже в два раза больше, чем у нас.

Поехала я к ней как-то в поле, смотрю, трактор тянет огромные сани, доверху груженные навозом, а за санями идут девчата из бригады Стешки. У нее вся бригада состояла из молоденьких веселых девчат. Идут они за санями, смеются, дурачатся, друг друга в снег толкают, кто упадет, на того все валятся да снегом лицо умывают упавшей. Шум, визг, хохот. Впереди всех носится Стешка, что-то кричит, хохочет.

Я спрыгнула с Ворончика, и пошли мы со Стешкой рядом.

— Гришка-тракторист помогает? — спрашиваю ее.

— Он. Ходила в МТС, упросила. А что делать? Лошадей-то не хватает, да много среди них нижесредней упитанности, ног не тащат, не то, что воз. Ну и пошла опять в МТС.

Я иду и дивлюсь, сколько же навоза у нее на поле. А она уже серьезно говорит мне:

— Хочу поскорей навоз в поле вывезти. Ох, Даша, как уж в этом году тяжело он мне дается! Да, хочу я, Даша, такой урожай снять…

— Как тогда во сне у меня?

— А почему бы и нет? — мечтательно отвечает Стешка.

…Я пошла в Красный уголок, тщетно надеясь на то, что Стешка могла на минуту заглянуть туда. Она давно уже не показывалась у нас в совхозе. Стешки не было, зато, к своему удивлению, я встретила там Петю Жучкова и Марусю Муравьеву. Они сидели рядом, Петя что-то диктовал, а Маруся старательно писала, аккуратно выводя каждую буковку.

Я подсела к ним. Петя показал мне вырезку из газеты. Пояснил:

— Это постановление пленума РК ВЛКСМ о зимней культурно-политической работе комсомола на селе. Вот Маруся и переписывает красиво, чтобы вывесить на видном месте — здесь, в Красном уголке. Но мне бы хотелось повесить его и в фойе клуба. Не можешь ли и ты сесть написать? Я только начал диктовать.

Я тут же села за стол. Люба дала мне хороший чистый лист бумаги.

Жучков диктовал нам: «…Обязать все комсомольские организации обставить мебелью, украсить плакатами и лозунгами, обеспечить топливом и керосином все существующие избы-читальни, красные уголки и добиться такого положения, чтобы к V партконференции не было ни одного селения и колхоза без избы-читальни либо красного уголка».

Здесь Петя перестал диктовать, чтобы мы немного отдохнули, сам же он подошел к окну. Мне казалось, что он кого-то ждал.

Маруся же не спускала глаз с Петиной спины, и я удивилась: выражение ее глаз было точь-в-точь такое же, какое было у Стешки, когда она смотрела на Жучкова и слушала его выступление.

«Неужели и я так смотрю на Николая? — с тревогой подумала я. — Тогда каждый поймет, что он мне нравится».

В это время в Красный уголок вошла Стешка. Увидев нашу группу, она остановилась. Мне показалось даже, что она растерялась, но быстро нашлась.

— Чего это вы пишете? Или секрет?

Петя стоял спиной к двери, но, услышав голос Стешки, быстро обернулся и, увидев ее, так улыбнулся, что все лицо его просветлело и выражение озабоченности сразу исчезло.

— Проходи, Стеша, — он слегка отодвинул скамейку от стола, приглашая девушку сесть рядом, — прочти вырезку из газеты, мы ее переписываем. Очень важное постановление. Оно и тебе нужно.

Стешка сняла с головы свой старенький платок, по полушубку разметались ее пышные рыжие волосы, она небрежно откинула их назад, взяла протянутую Петей вырезку из газеты и села на скамейку, но не рядом, а поодаль от Пети, и начала читать.

— А почему мне надо это знать, я же не комсомолка? — спросила Стешка, когда кончила читать.

— Очень жаль, что ты не комсомолка, — улыбаясь заговорил Жучков, — тебе обязательно надо вступать в комсомол, ты активная, развитая, учишься в шестом классе. — Лицо его стало ласково-серьезным. — Политически ты правильно мыслишь, за собой молодежь умеешь увлечь. Сколько у вас в колхозе комсомольцев?

— Да человек шесть-семь, не боле.

— У вас Федор секретарь?

— Федор. Да он, что есть, что нет его. У нас комсомольская ячейка невидная.

— Тем более тебе, Стеша, надо в комсомол подавать, ты авторитетная в своем колхозе. Федор не говорил, чтоб ты подавала?

Стешка весело рассмеялась:

— Да он меня боится!

— Как это боится? — удивился Петя.

— Да очень просто. Я как приду с ваших открытых комсомольских собраний, начну ему говорить, мол, то и это сделал бы, а он рассердится и кричать: кто у нас секретарь комсомольской организации: ты или я? Я говорю — ты. А он: так что ты меня учишь?

— Вот и вступай в комсомол, слышишь, Стеша, вступай, — говорил настойчиво Петя, а сам все смотрел на девушку.

Стеша оторвалась от газеты, которую начала было снова читать, подняла свои светлые золотистые глаза, и они встретились с черными яркими глазами Пети. Стешка первая отвела взгляд. Я никогда раньше не видела ее такой, в ее лице появилось новое выражение, — сияюще-покорное. Я оглянулась на Марусю, лицо ее вытянулось, побледнело и стало беспомощно потерянным, даже не верилось, что всегда такая самоуверенная и гордая Маруся могла в одну минуту так измениться.

И Стешка оглянулась на Марусю и вдруг заторопилась.

— Вот, засиделась, — вскрикнула она, — я ж на минутку зашла к Дашке, идем, Даша, сказать кое-что надо.

— Зачем торопишься, Стеша, посиди еще, — просит Петя.

Стеша молча качает головой, и мы выходим с ней из комнаты. И снова она пропала, не приходила даже в школу. А у меня опять не было времени вырваться к ней.

У нас в совхозе начался культпоход. Я взяла обязательство, чтобы к началу посевной у нас в бригаде была полностью ликвидирована неграмотность. Из тридцати семи человек бригады двадцать были совершенно неграмотные.

Женщины из моей бригады занимались в кружке Марии Петровны через день. В день занятий я вечером обходила все общежития, где жили мои неграмотные, собирала их, и мы вместе шли в школу. Уходила я оттуда, когда уже начинались уроки. Если кто отставал, я помогала им.

Особенно трудно грамота давалась тете Клаве. С трудом усвоила она буквы, а сложить слоги никак не могла. Начнет складывать, и весь кружок смеется, потому что получается вовсе не то.

Тетя Клава сердится, обижается, на глазах у нее даже слезы выступают, с лавки вскочит и кричит:

— Пропади пропадом ваша школа, не приду больше! — оденет стеганку, хлопнет дверью — и была такова.

Сколько я ее ни уговаривала, отказалась тетя Клава ходить в школу грамоты. Что делать? Тогда я предложила заниматься с ней отдельно, у нее в комнате. Она жила недалеко от нашего общежития. Тетя Клава согласилась.

И вот по вечерам три раза в неделю, стала я ходить к ней заниматься. Это было очень трудно — научить тетю Клаву читать, но мне было интересно, у меня появилось даже чувство гордости. Вот, думала я, Мария Петровна не справляется с тетей Клавой, а я научу.

Но сколько времени билась я с моей ученицей! Вот сидим мы у нее комнате. Печь жарко натоплена, душно, но тетя Клава любит тепло. На печи двое ее детей — Коля и Настя, одному пять, другой шесть лет. Дети, слушая мои уроки, уже научились читать, а тетя Клава ни в какую.

Мы сидим у стола. Мне душно и жарко, я вся вспотела, расстегиваю ворот кофточки, вытираю пот со лба, стараюсь быть очень спокойной и ласковой, чтобы не обидеть тетю Клаву. Она должна прочесть фразу: «Наша деревня». Она с трудом читает: «на… на… на…», потом отрывается от книжки и спрашивает меня:

— А что такое «на»?

— А вы дальше читайте, видите, здесь «ша»?

— А зачем мне «ша», мне надо «на», ты скажи мне, что значит «на» — это значит «возьми»?

Настя с печи шепчет:

— Мамка, это «наша», говори «наша».

Тетя Клава растерянно повторяет за дочерью: «наша».

— Вот правильно, — с облегчением говорю я, — это слово «наша», теперь прочитайте еще раз.

Тетя Клава начинает читать «на» и опять спотыкается на этом слоге и никак не может соединить его со слогом «ша». И только к концу урока, когда я совсем выбилась из сил, она, наконец, прочла «наша деревня».

В одно из таких занятий, когда тетя Клава опять не смогла прочитать давно уже пройденную фразу «наша деревня», я еле сдержалась, чтобы не сказать ей, что больше не приду заниматься, что только без толку трачу здесь время, что нет у меня больше терпения в тысячный раз объяснять ей одно и то же. Огромным усилием воли я сдержала себя.

«Ну зачем ее учить? — с горечью думала я. — Все равно книг она читать не будет, газеты и в руки не возьмет, — дом, дети, хозяйство, муж, где уж ей читать! Но если даже она и начнет по слогам читать, все равно скоро все перезабудет».

И в душе у меня начинало подниматься чувство досады на тетю Клаву и большой неудовлетворенности собой. Но очень скоро я поняла, как глубоко ошиблась в ней.

В декабре и январе мы работали на снегозадержании. В поле сгребали лопатами снег в кучи. Ветер продолжал нашу работу: подметал к нашим кучкам целые волны снега. Недели через две-три и не узнать поля — такие большие сугробы вырастали из наших кучек.

Эту работу женщины не любили. Были мы все в кирзовых сапогах, валенок у нас не было. Намотаем на ноги портянки и бог знает что еще — и все равно ноги мерзли. Многие женщины старались под любым предлогом увильнуть от этой работы.

Как-то утром на работу вышли не все. Но и среди тех, кто пришел, было много таких, которые сразу объявили мне, что поработают всего два-три часа и уйдут домой. И тут вдруг заговорила тетя Клава. Ее широкое, все в рябинках лицо было необычно серьезно.

— И как вам, бабы, не стыдно? Грамоте учитесь, а все темные, — с укоризной, не крикливо, заговорила тетя Клава. — Я вот учусь грамоте и чувствую, как человеком становлюсь. Она-то, грамота, в наши годы да при наших бабьих заботах нелегко дается, упирается, а мы ее изо всех сил к себе тащим, глаза-то наши открываются, каждая бумажка нутро свое перед тобой открывает. Гляжу я на листок, а он-то хитрый, не просто листок, а там написано: «Наша деревня», и я уже, как ученая, понятие имею, как эти самые слова прочесть. И в жизни понятие мы теперь должны иметь другое — сознательное. А вы чего тут городите? Не стыдно вам, бабы? А по мне так это стыдно, и вас всех призываю с отсталостью этой самой покончить раз и навсегда.

Женщины притихли, и я увидела — слова тети Клавы, той самой тети Клавы, которую я с досадой считала недалекой, глубоко отозвались в их душах, глубже и острее, чем все мои уговоры и просьбы. И я увидела новую, совсем другую тетю Клаву, и до чего же эта новая тетя Клава стала мне дорога!

Вечером я занималась с ней как-то по-другому, чем всегда, в чем это новое было, я и сама не сразу поняла, — а оно было в том, что у меня появилось уважение к моей ученице.

Месяца через два-три она все же начала читать, правда, по складам и с большим трудом, но уже совершенно самостоятельно.

И в бригаде у нас изменилось отношение к тете Клаве. Она выросла в глазах у всех. Ведь мало кто верил, что она овладеет грамотой. Тетя Клава незаметно стала моей первой помощницей. Если какая-нибудь работница из нашей бригады пропустит работу, тетя Клава на следующий день наскочит на нее и так пристыдит, что той и глаз некуда девать.

Тетя Клава должна была сдавать экзамен вместе с группой Марии Петровны. Пришла целая комиссия: заведующая школой, председатель рабочкома Барабанщиков Иван Александрович, Петя Жучков, Мария Петровна и я. Ни на одном собственном экзамене я не волновалась так, как тогда.

Пришел черед читать тете Клаве. Все, и ученики и комиссия, с любопытством, смотрели и на нее и на меня. Моя ученица не спеша взяла книжку у Марии Петровны, посмотрела, какой кусочек ей достался, сосчитала вслух строчки, тыльной стороной руки вытерла губы, вздохнула глубоко и начала.

Читала она медленно, по складам, но уверенно, ни разу не спуталась и не сделала ни одной ошибки. Справилась она и с диктантом. Директор школы поблагодарил Марию Петровну и похвалил меня. Я от счастья была на седьмом небе.

Культпоход в совхозе продолжался. Комсомольцам и активистам из несоюзной молодежи прикрепили общежития и отдельные домики с прилегающей к ним территорией для организации и проведения уборки, побелки комнат.

В комнатах было более или менее чисто, а в коридорах общежитий грязно, полы редко мылись.

Молодежные бригады соревновались друг с другом: чье общежитие будет чище. Соревновались и сами жильцы общежитий.

Мы с Тоней Логиновой вошли в бригаду Маруси Муравьевой. Она была комсомолкой, а мы с Тоней активистами внесоюзной молодежи. В нашей бригаде было пять человек. Мы — трое девчат, и Володя Мазуров с Николаем Устиновым.

Нам досталось крайнее в поселке общежитие. Это был один из самых запущенных бараков: очень грязный и сильно перенаселенный.

В совхоз привезли глину, известь и мел. Несколько квартир, особенно запущенных, где протекал потолок, покосился пол, треснули рамы, — подремонтировали. Завезли дрова.

В день уборки в общежитие мы пришли рано утром.

Разнеслись, как команда, слова:

— Комсомольцы пришли, начинай!

Мы разошлись по комнатам.

Прежде всего взялись за клопов и тараканов. Крутым кипятком обдавали кровати, полати, скамьи, табуретки, столы.

Щели в мебели мазали керосином. И скоро от него во всем общежитии установился резкий запах, в воздухе повис густой пар от кипятка и пыль от вытряхиваемых соломенных матрасов, старых ватных одеял, перьевых подушек, различных пологов и занавесок.

Парни белили потолки и стены. Николай старался изо всех сил. В коридоре пол мыли ребята, ножом скоблили его. К вечеру уборку закончили. Все блестело. Устали сильно, но такое радостное чувство у всех было, — будто выиграли мы большое сражение.

Политотдел и рабочком организовали в клубе вечер для всех участников генеральной уборки. И вот жильцы вместе с детьми двинулись в клуб. Все умылись, приоделись, шли нарядные, веселые. Был у нас и гармонист. Он заиграл веселую мелодию, все ее подхватили и в клуб пришли с громкой песней. Там уже собралось много народа из других бараков.

Вечер открыл Глебов. Поздравил с окончанием уборки бараков и призвал всех в следующий выходной день дружно выйти на очистку территории поселка.

В воскресенье оседлала я Ворончика и поехала к Стешке.

Вот и Высоковский колхоз. Но что это? Около избы-читальни народ, шум, крики, мне послышался знакомый голос.

Я подъехала и увидела в толпе Стешку. На нее наступал их председатель колхоза.

— Ты чего меня тягаешь! — кричал он на Стешку. — Все девки как девки, а ты хто? Нет, ты мне ответь, ты хто?

— А ты как председатель, — кричала Стешка, — скажи нам, где у нас изба-читальня? Где? Этот грязный, вонючий сарай?

Председатель пришел в ярость.

— Честной народ, да вы только послушайте эту пигалицу, а? Да что ты тут, паршивка эдакая, говоришь, а? Хто ты такая есть, чтоб в воскресенье тягать меня из-за стола, из моей собственной избы и тащить сюда? А? Ты только мне ответь, хто тебе столько правов дал?

Стешка побледнела, шагнула к председателю, схватила его за отвороты тулупа и так дернула, что голова председателя с силой мотнулась назад и вперед.

— Я тебе покажу, кто я такая, — зашипела Стешка и вдруг вокруг стало совсем тихо. — Забыл, мил председатель. Я — колхозница Высоковского колхоза — раз, бригадир лучшей полеводческой бригады — два, и завтра подаю в комсомол — три. Понял, председатель ты хороший? — Она напирала на председателя, и он, от удивления часто моргая глазами, пятился к двери избы-читальни.

— А мы, — продолжала Стешка, — хотим культурненько отдыхать в культурненькой избе-читальне, а на сегодня что мы в ней имеем, мил председатель? А ты взойди, взойди в нее, посмотри, какую срамоту в ней увидишь! Даже соломы пожалел для печей, холод собачий, столы, скамейки все поломаны. Понял? Ты говори, понял или нет?

И другие девчата из толпы вышли, да кольцом и окружили онемевшего председателя, кричат ему:

— А где у нас громкоговорящие установки? Где нам танцевать, на гармонике играть?

В это время прибежал запыхавшийся Федор и прямо к Стешке:

— Что здесь за собрание? Кто его устроил? Ты? Кто тебе разрешил?

Но девушки набросились на Федора и такого перца ему задали, что он не знал, куда деваться.

— Хотим избу-читальню, да чтоб парни в ней не матерились, не приходили пьяными, не дрались.

Я поняла, к Стешке не пробраться, да ей сейчас не до меня. Повернула Ворончика и поехала домой.

Однажды Стешка пришла к нам домой, вызвала меня за дверь и шепчет:

— Идем в Красный уголок, там будет Петя Жучков, он мне нужен.

— А откуда ты знаешь, что он там будет?

— Знаю, и все.

Что с ней? Она изменилась: появилось в ней что-то новое, но что? Я не могла понять. Поняла я, когда пришли мы в Красный уголок.

Народа там было мало. За длинным столом лицом к двери сидел Петя. Он явно ждал Стешку. Как только мы вошли, Петя встал и пошел к нам навстречу. Меня он не видел, он смотрел только на Стешку.

Большие, потемневшие глаза ее ярко блестели, улыбка изменила все ее лицо, сделала его мягким и удивительно красивым.

Я почувствовала себя лишней, но Стеша, не сводя глаз с Пети, взяла меня за руку и повела к дальнему углу, к небольшому столу, где обычно мы, подруги, сидели вместе и вели шепотом свои сердечные разговоры.

Втроем мы сели за стол. Петя с восхищением все смотрел и смотрел на Стешку. Наконец он спросил:

— Что же тебе сказал Федя?

— Федька не хочет меня в комсомол принимать, говорит, больно я крикливая.

— Какая ты крикливая?! — возмущается Петя. — Ты энергичная и смелая, а не крикливая. Заявление у тебя принял?

— Нет. Не взял.

Петя нахмурился.

— Этого он не имеет права. Ладно, Стеша, я поговорю в райкоме.

Мы вышли из Красного уголка. Шли молча. Стешка заговорила тихо-тихо, будто сама с собой:

— Знаешь, когда я с ним, мир большим становится, и все в нем интересно, и как у нас жизнь идет, и как там у буржуев, как рабочие там борются, все интересно! И чувствуешь себя так, будто ты человек самостоятельный. А вот когда Кудрявый привяжется ко мне — мир с овчинку делается, маленький, с блюдце. Одно только — смеяться с ним хорошо, веселый он, танцует так, аж огонь в груди вспыхивает. Есть в нем сила в душе, да как-то он ей распоряжается не так, как надо, не могу тебе сказать, но не так… А вот Петя, — и Стешка снова улыбается, а потом смеется и бежит от меня.

Я догоняю ее, и опять мы идем рядом, и я спрашиваю ее:

— Любишь ты Петю?

— Я? — Стешка молчит, потом с досадой говорит: — Маруська Муравьева первой его полюбила. Тебя еще не было. Мы с ней крепко дружили. Она мне и говорит: люблю Петю Жучкова. А он мне тогда не нравился, я давай смеяться над Марусей. А она свое: люблю на всю жизнь. Вот она мне всегда и рассказывала, где и как видела своего Петеньку, об чем говорили. Он на нее и не смотрит, а она с каждым днем все сильнее и сильнее влюблялась. А ты Маруську знаешь, какая она: в него влюбилась и больше во всю жизнь никогда никого не полюбит. Понимаешь?

— Понимаю. Это точно.

— Вот видишь: отбери у нее Петю и останется она на всю жизнь сиротинушкой, старой девой разнесчастной. Я ж понимаю. Эх, Дашка, и где только я сердце свое потеряла, а Петя Жучков нашел его, да и носит с собой!

— Как же теперь? — говорю я.

— А так, что Пети для меня нет, — говорит Стешка, и глаза ее гаснут, и я вижу, какая она худенькая и тоненькая, и мне так жалко Стешку, хоть плачь, а она говорит: — Отрежу, как ножом отрежу.

Весть о том, что на центральную усадьбу совхоза приехал книгофургон, разнеслась по всем участкам. Когда мы побежали с девчатами, очередь была уже большая. В фургоне были школьные тетради, и в линеечку и в клеточку, но их продавали только по три штуки. Были простые, химические и цветные карандаши, тонкие и толстые деревянные ручки, к ним различные перья, были книги — политические, агрономические и художественные. Продавались переводные картинки, но они кончились очень скоро, мы рассматривали их у купивших и не могли налюбоваться. Чего там только не было — звери всякие, птицы, но особо нам нравились цветы — от роз глаз нельзя было отвести. Тонька чуть не плакала от досады, говорила:

— Да я бы все эти цветы пересняла на стенку около своей кровати, а большую розу в самую серединку, вот красота была бы!

Стоя в очереди, мы сильно нервничали, что все раскупят, спрашивали:

— Тетради еще есть? Много? Нам хватит? А карандаши? Книги?

Смотрим мы: идет Лешка Кудрявый, подходит к очереди и весело говорит:

— А ну, народ, посторонись, гостя хорошего пропусти. Какой здесь красный товар, давай налетай, хватай! — И девушку, что первая стояла, Лешка Кудрявый обнял за плечи и смеется:

— А ну, красавица, давай подмогу, весь фургончик тебе куплю, да к тебе домой отнесу, да в очи ясные погляжу, может, в невесты возьму! — и прижимает девушку к себе. Та стесняется, отворачивается от него, вырывается, Лешка смеется — и смотрим мы: уже товар покупает. С продавцом тары-бары, и вместо трех тетрадей у него в руках уже шесть, да еще карандашей разных накупил, ручек, перьев, книг.

Народ любопытствует, спрашивает, для кого же он все это богатство купил, сам ведь не учится. Лешка Кудрявый смеется:

— Для крали своей, завелась у меня краля, в лицо не целует, по морде дает, вот для нее и стараюсь.

Поблагодарил Лешка Кудрявый за то, что его пропустили (а его никто не пропускал, сам влез), и довольный, с полными руками товара, ушел.

«Для Стешки», — думаю я, а тут и Тоня мне шепчет:

— Рыжей все накупил, знаю я, бегает за ней.

Дошла до нас с Тоней очередь — тетрадей хватило, но не досталось книжек: и художественные, и политические, и агрономические — все расхватали.

Мать увидела, все, что купили, руками всплеснула:

— Зачем воз целый купили? Куда это? Только деньги тратите!

Хоть и поругалась мать, но и ей любопытно. Нам было с Тоней по шестнадцать лет, матери пятьдесят, но и ей и нам было чрезвычайно интересно рассматривать наши покупки, — это были редкие тогда вещи, бумаги почти не было, ручки и карандаши купить было трудно.

Стешка принесла в школу новенькие тетрадочки, синие и розовые. Тоня не утерпела, спросила:

— Леша Кудрявый купил?

— Лешка.

— А еще что купил?

— А все, что вы видели. Что купил, то и принес, — равнодушно ответила Стешка и отвернулась от нас.

Училась Стешка блестяще, хотя частенько и пропускала занятия. Все учителя говорили, что у нее изумительная память, да и учиться она любила. Бывало, зададут нам по математике две задачи, а она решит четыре.

— Интересно, — говорила она нам, — как сяду за уроки, так и просидела бы целый вечер, отрываться аж неохота.

На контрольных учителя сажали Стешку на первую скамью, прямо себе под нос и все равно она ухитрялась помогать нам. Решит все примеры да задачи и незаметно перепишет их на маленький листочек и пошлет по классу. Она успевала и свой вариант решить и чужой. На диктанте по русскому языку в трудных местах так складывала губы, что все понимали, какую букву надо писать. Хотя учителя частенько и кричали на Стешку, но они все любили ее и многое ей прощали, чего другим бы не простили.

Как-то вечером Стешка вихрем влетела в нашу комнату. Первой ей подвернулась мать. Она схватила ее, обняла, закружила по комнате, мать вырывается, сердится, а Стешка смеется, целует ее и кричит:

— Приняли! Приняли в комсомол! Оксана Филипповна, да какая же я счастливая!

Наконец мать вырвалась из объятий, ворчит на нее, но я вижу, она не сердится. А Стешка кружится по комнате, смеется и радостно кричит:

— Вот теперь я партийная, всю общественную работу переделаю!

Она села на лавку и говорит:

— Это ваш Глебов меня просветил, не он бы, совсем другой была бы. Вздорной. А он — не человек, а красота одна!

— Да и Петьку ты слушаешься, — вдруг вставила слово мать. Стешка сразу замолкла, на меня глядит, мол, что это такое? Не ты ли проговорилась? Но я незаметно качаю головой, мол, нет, не я. А мать продолжает:

— Я же слышу, как ты с Дашенькой все Петька, да Петька. Петька сказал, Петька велел, Петька пришел, Петька ушел. Да вижу я, не только вы, все молодые его слушают.

— А я не слушаю, — запальчиво говорит Стешка, — мне на него плевать да забыть, много таких.

Мать рассердилась:

— У тебя все шиворот навыворот. Зачем на него плевать? Он парень хороший, башковитый, уважительный, молодежь хорошему учит, ты уж его, Стешка, оставь, ему жизнь-то не порть.

— Оставлю, оставлю, зачем он мне? В карман, что ли, класть? — сердится теперь уже и Стешка. — А вот вы, Оксана Филипповна, Жучкова уважаете, признаете, что молодежь он хорошему учит, а почему Дашке не разрешаете в комсомол вступать? Почему?

— Спроси у своей бабки, ты ее любишь, почему я Дашу в комсомол не пускаю, — отвечает мать и раздраженно смотрит на Стешку. — Ты мне тут агитацию не заводи, как я в бога верую, не пущу я Дашу в комсомол. Сказала, и все! И не приставай. А то воли много взяла!

Глава третья

Посевная у нас в совхозе прошла организованно и в хорошие сроки. Перед выездом в поле тракторов политотдел совхоза объявил конкурс на звание лучшего тракториста. Выполнившему производственное задание вручался красный флажок, а не выполнившему нормы выработки — рогожный флажок. Лучшей же бригаде, закончившей производственное задание в срок, за хорошее качество работы и экономию горючего присуждалось Красное переходящее знамя политотдела совхоза.

Лаврухин первым получил красный флажок, он досрочно выполнил задание, и выполнил на отлично. Второй красный флажок получил Николай.

Раньше Вася Лаврухин учил меня водить трактор. А теперь я не подходила к его машине. Не хотела сердить Николая. К нему же на трактор не просилась, так как не хотела сплетен. А, кроме того, выяснилось: Николай считал, что женщине не для чего быть трактористкой.

У нас в совхозе была одна женщина-трактористка — Нюра Булахова. Работала она на ХТЗ, трактор у нее был новенький, и мне он казался просто чудом. Бывало, выберу часок и скачу на своем Ворончике к полю, на котором работала Нюра. Подъеду к полю, стреножу Ворончика и стою смотрю, как Булахова работает, как ее ХТЗ тащит плуг и тяжелые глыбы земли отваливает его нож.

Нюра приметила меня и как-то раз вывела трактор из загона и, не заглушая двигателя, закричала мне:

— Чего смотришь, бригадирша? Идем, на тракторе покатаю.

Вскоре я сидела на железном сиденье ХТЗ. Сидеть было неудобно, жестко, к тому же трясло неприятной, мелкой тряской, но я ничего не замечала, — Булахова дала мне руль!

Уроки Васи Лаврухина я не забыла, вела трактор. Но вот скоро конец гона, тогда что? С тревогой смотрю на Нюру, — она внимательно следит за мной и тут же приходит на помощь.

После этого раза, когда бы я ни приехала к Нюре Булаховой, она всегда давала мне поводить трактор.

В этом году дела в совхозе шли намного лучше. Весенний сев, прополочная, уборочная кампания, озимый сев — все эти работы были выполнены в срок.

Успешно шли дела и у нас в бригаде, — посадку картофеля, капусты, свеклы, огурцов мы закончили досрочно. За посевами ухаживали так, что каждую травиночку видели, ни одного сорняка не пропустили, прополку, окучивание делали тщательно, вовремя, на свои поля надышаться не могли.

У нас со Стешкой шло соревнование, в которое втянулись обе бригады. У меня в бригаде, как я уже говорила, были взрослые женщины, были и пожилые, молодежи мало, а у Стешки — одни молодые девчата.

Мы то и дело бегали друг к другу на поля, смотрели да сравнивали. Стешка казалась невозмутимой и спокойной, только посмеивалась да иной раз говорила:

— Куда вам до нас, мы рыжие, нас не догнать…

В совхозе бригаду нашу выделяли, хвалили за посевы, но я видела — Стешка урожай соберет лучше, чем мы.

Как-то мы со Стешкой разговорились об урожае, о наших полях и посевах. Она говорила мне:

— А я землю люблю, знаю ее, чувствую, понимаю, много ли в ней влаги, надолго ли ее хватит, как влагу-то эту сохранить, и когда сеять надо, и что первому росточку, нежному и беспомощному, надо, вижу все это, сердцем чую. Вот ты тоже чуешь. За это тебя люблю. С тобой интересно соревноваться. Но все же тебя обгоню.

— А может, нет? Вдруг мы больше соберем?

Стеша серьезно смотрит на меня, потом спрашивает:

— Да неужто ты не видишь? Врешь. Видишь. Знаешь. Теперь уже и судить можно об урожае.

Я молчала. Знала, что она права, и сердилась. А Стеша, чтоб утешить меня, говорит:

— У меня бабка все проверяет. Чуть снег сойдет, начнет солнце пригревать, она меня спрашивает: «Земля к рукам липнет?» — «Липнет». — «Сохой не пойдешь работать». Я смеюсь: «Баб, да теперь и сохи-то нет». А она мне: «А ваш трактор с плугом — не соха, что ль? Помудрей, а все соха».

Бабка все знает, что у меня на поле. Нет-нет да и подскажет. Да теперь и я-то все знаю. И навоза у нас на поле больше, и снегозадержание лучше, чем у тебя, — вот оно и получается. А на будущий год еще посмотрим.

Помолчала Стеша, а потом все-таки добавила:

— Но и в будущем году мы вас обгоним.

Стешкина бригада обогнала нас, урожай они собрали выше нашего, хотя и мы сняли хороший.

В те годы в наших краях получить 120–130 центнеров картошки с гектара считалось успехом, моя бригада получила по 140 центнеров с гектара, а Стешкина — по 160 центнеров.

По всей стране шел поход за высокий урожай, и победителям присуждались особые значки. Мы со Стешкой получили эти значки, и обе были на районном совещании передовиков сельского хозяйства.

На следующий день, под впечатлением этого события, настроение у меня было особо веселое, радостное. Днем, в перерыв, я решила съездить к Матрене, наведать ее, рассказать о совещании.

Осенний день был ясен и пригож. Солнце ярко светило, поля стояли чистые, прибранные, ближний лес — ярко-праздничный, зелено-желто-красный. Природа веселилась вместе со мной. Я ехала не спеша, и радостные мысли делали для меня весь мир прекрасным и чудесным.

Вот с таким настроением приехала я к Матрене. Она работала на дворе и, увидев меня, как-то странно съежилась, лицо у нее серое, губы распухшие. Я знала, что она ждет ребенка, и тут же спросила:

— Не заболела?

— Не, не больна, — печально ответила Матрена.

— А как живешь?

— Ничего… между прочим, тяжело, — ответила она и отвернулась.

Я поняла — что-то стряслось у нее. Обняла Матрену за плечи и отвела к сараю. Там нас никто не мог увидеть. Сели мы на бревна, я еще крепче обняла подружку и говорю ей:

— Рассказывай, не таи, какое горе у тебя? Подруги же мы с тобой.

Матрена заплакала.

— Гонит меня Гаврюша-то, — тихо говорила она мне. — Хоть и тяжелая я, ребеночка ждем, а гонит. Говорит, избу чинить надо, хочет развестись и жениться на другой, приданого просит тыщу целую, на нее избу чинить будет. И свекровь меня гонит, только дети ейные плачут, ее просят меня не гнать.

— А ты что?

— А я что? Все богу молюсь, чтобы повременил Гаврюша с разводом, может, дитё рожу, и смилуются они, не погонят, изба-то еще сто лет простоит. Дитё — ихнее, ихних кровей. Вот и живу, дрожу, все боюсь — сходит Гаврюша в сельсовет и разведется. Долго ли теперь развод-то получить. Раз-два — все. А ты, выходит, ни при чем.

— Как же он смеет? — удивилась я. И жалость к Матрене сжала мое сердце. — Ты в сельсовет пойди и там расскажи, что ребенка ждешь, должны же они тебя защитить и твоему Гаврюшке-дураку мозги вправить?

— Это против мужа-то идти? — удивляется Матрена. — Да рази можно? Себя только позорить.

— А разводиться с беременной женой можно?

Долго сидела я у Матрены и просто не знала, как утешить ее. Этот отвратительный факт так поразил меня, что я даже не знала, как же правильно вести себя в таком положении.

А Матрена безнадежно говорила мне:

— Не я первая, видать, и не последняя. За приданым гоняются, жен бросают, девок с приданым берут. Что же поделаешь?

Вечером я пошла к Стешке и рассказала ей про Матрену. Стешка пришла в ярость.

— Вот мерзавец! — кипела она. — Такой тупой дурак и еще гонит Матрену. Да лучше Матрены человека во всей округе не найти. Избу-то ихнюю, вонючую, чистой какой сделала, всех обшивает, обмывает, кормит, в колхозе заработала больше их всех, а он, подлец, смеет ее гнать? А? Идем к ним, я ему морду набью. Он у меня и не пикнет.

— Нельзя так, — говорю я, — все дело испортишь. Ведь не выгнал еще, только собирается. Надо с Матреной посоветоваться, как она скажет. Если согласится, тогда с Гаврюшкой поговорим.

Так мы и решили. Через два дня я поехала к Матрене. Во дворе ее не было, зашла в избу, там был один свекор. Он сидел и чинил хомут и что-то ворчал себе под нос. Увидев меня, он подозрительно спросил:

— Чего пришла?

— Матрена где?

— А почем я знаю, где чужие бабы шляются.

— Какие чужие?

— А вот так. Развелся с ней Гаврюша.

— Когда развелся? Куда ушла Матрена? Что с ней?

— А ты здеся не тарахти, иди отселя, откуда пришла. Мы знать тебя не знаем и Матрены твоей знать не хотим. — Тут старик захлебнулся, надрывно закашлялся, затрясся худеньким телом, лицо его болезненно сморщилось.

Я скорее во двор. Ко мне подбежал мальчишка лет шести, один из многочисленных братьев Гаврюшки.

— Идем, я покажу, где Матрена, брат-то выгнал ее, она на огороде.

Матрена сидела на голой земле около грядок, рядом с ней лежал небольшой узелок, лицо ее было удивительно спокойно, глаза сухи.

Она не удивилась, увидев меня, и просто сказала:

— Утром Гаврюша справку принес из сельсовета о разводе. Завтра сватать идут, чтоб невесту не упустить, дают за нее тыщу-то рублей, да еще отрез на костюм. Свекор и говорит: уходи, чтобы духу твоего не было в избе, сегодня и уходи. Свекровь этот узелок собрала мне, говорит — больше ничего моего нет. А в самом деле еще есть мои вещи, да зачем они мне-то? Идти мне некуда, только в речке утопиться.

— Как некуда, а в совхоз?

— А жить-то где? Отчим не пустит. А в совхозе, сама знаешь, жить негде. Кто меня пустит, да еще брюхатую?

— Пустят, — говорю я. — К нам идем.

— К тебе?

— Ко мне.

— У тебя мать строгая. Не ты хозяйка.

— Глебов тебя устроит, — уверенно говорю я, потому что знаю, устроит он. — Идем к Александру Сергеевичу.

— К Глебову? — и впервые за весь наш разговор дрогнул у Матрены голос, и в потухших пустых глазах появилась живая искорка.

— Идем, — настаиваю я.

— А ежели не устроит? Что народу скажу? Нет не пойду. — И глаза ее снова потухли. — А ты, Даша, езжай домой. Спасибо тебе, а ты езжай.

Не ушла я от Матрены, пока не получила от нее согласия ждать меня.

— Я съезжу к Глебову и поговорю с ним, выясню — может ли он тебя устроить или нет.

Пошла я к Ворончику, а сама все оглядываюсь на Матрену. Та неподвижно сидела на земле, и рядом с ней сиротливый, жалкий узелок.

Никогда в жизни не гнала я так Ворончика, как в тот раз. И лошадь будто чувствовала мое волнение, неслась по дороге.

«Только бы Глебов был на месте, только бы его найти, — думала я, — если найду, все будет в порядке».

Вот и совхоз, на крыльце ближайшего барака вижу Глебова.

— Александр Сергеевич! — кричу я изо всех сил, стремительно слетаю с седла и бросаюсь к нему.

От волнения говорю несвязно, но Глебов тут же понимает, в чем дело.

— Зачем же ты оставила ее одну? — возмутился он. — Надо было тут же вести ее к нам. Сейчас же поезжай за ней, скажи — все ей будет — и работа, и жилье.

— А где жить-то? Она же знает, нет у нас ничего. Спросит же она меня.

— Раз говорю будет, значит, будет. Комнату Илларионовых дадим. Поняла? Ну и езжай быстрей, время не трать.

— Скорее, скорее, Ворончик, — умоляю я лошадь, а та понимает меня и стремительно мчится по сухой, белой от пыли дороге.

Обратно мы едем медленно, на крупе Ворончика сидит огромная Матрена и прижимает к себе маленький узелок. В нем все ее богатство.

Мы подъехали к политотделу. Глебов ждал нас на крыльце. Он очень просто и задушевно сказал Матрене:

— Что друзей забываешь? А мы рады тебе, давай устраивайся. Вот ключ от твоей комнаты. Мебелишки-то мало, да разживемся, что-нибудь еще подбросим тебе.

Мне же успел шепнуть:

— Одну не оставляй, Тоню, что ль, позови. Она веселая у вас.

Я кивнула, и мы с Матреной пошли в ее новое жилье. Это была комната метров восемь-девять. В ней прежде жили Илларионовы, дочь и мать. Дочь вышла замуж за тракториста и ушла с матерью к нему, он имел свою собственную избу в деревне, расположенной недалеко от совхоза. Оттуда и ходили на работу к нам.

В рабочком посыпались десятки заявлений. Было очень трудно решить — кому же предоставить комнату. Среди тех, кто нуждался в жилье, было много хороших работников. Пока в рабочкоме думали, многие семьи крупно перессорились друг с другом, доказывая свое право на нее. И все же, когда Глебов поставил вопрос в рабочкоме о том, чтобы отдать эту комнату Матрене, взяв во внимание ее трагическое положение, там сразу согласились.

В ожидании меня и Матрены, Глебов взялся за устройство ее жилья. По его распоряжению уборщица конторы вымыла полы, и мужчины перенесли туда из кабинета Глебова большой старый барский диван, маленький, весь облезлый столик, тоже из барского дома, и две табуретки. Керосиновую лампу со стеклом выписали из совхозной кладовой, из столовой принесли ей две тарелки и две жестяные кружки. Осмотрев все это богатство, Глебов остался доволен и запер комнату на ключ.

Матрена была в восхищении. Здесь она уже не выдержала. Села на диван и давай реветь, да не тихо, а во весь голос.

Весть о том, что в совхоз переселилась Матрена, скоро долетела и до ее семьи. Прибежала Матренина мать. Тоже заплакала, потом крепким словом обругала Гаврюшу и всю его семью. А затем, осмотрев узелок, тут же пришла в неописуемый гнев.

— А одеяло игде? — вопила она. — А подушка? Две, две же дала тебе в приданое, от своего сердца оторвала, последние, так они, ироды, себе оставили? А стеганка? Игде стеганка? Хоть и не новая была, а все стеганка, а два холста? Два холста тебе дала, они куды подевались? Да я сама своими руками твою свекровь окаянную задушу, а все вещи выцарапаю у нее. Ну, погодите же вы, люди окаянные, завтра с муженьком своим заявлюсь к вам, уж я им сватовство устрою, дым коромыслом подниму, век меня не забудете!

Но тут Матрена твердо сказала:

— Не ходи, маманя. Они тебя обсрамят. Люди уж такие. И меня обсрамят. Только крик будет один.

— Это как же так не ходить? Богатство, значит, им оставлять?

Но тут в разговор вмешалась Стешка. Тоня уже успела сбегать за ней.

— А вы, тетя Феня, не волнуйтесь, — спокойно говорит Стешка. Лицо ее бледно и решительно, в потемневших глубоких глазах ее горит злой блеск. Когда она такая, голос у нее спокойный, но в этом спокойствии слышались такая сила и ярость, что люди обычно в таких случаях отступали от нее. Отступила и тетя Феня. Поняла — эта своего добьется.

Решили пойти вчетвером: Стешка, Тоня, Матрена и я. Матрене нужно было идти, так как мы не знали ее вещей. И шла она с охотой.

— Пусть посмотрят, — говорила она, — не пропала, не утопилась, человеком стала, при работе и при комнате. Гаврюша все мне говорил: что ты без меня? Да ничего, горшок пустой, одно слово — баба! А бабе без мужика — погибель одна. Вот брошу тебя, и останется одно только — головой в реку. А я вот она, приду человеком самостоятельным, — и широкое лицо Матрены осветилось горделивой и счастливой улыбкой.

Всю дорогу мы обсуждали, что сказать и как вести себя в доме Гаврюшки. Но получилось все иначе, чем мы представляли себе.

Мы вошли в избу и видим: сидят за столом Гаврюшка и отец его и едят пустую картошку с луком. Увидел нас Гаврюшка и замер, так с полным ртом картошки и остолбенел. У старика глазки забегали, но он захорохорился, хотя, видимо, и испугался.

— Чего пришли-то? И кто вас звал?

— А никто не звал, — ответила Стешка и села за стол, смеется да дерзко на Гаврюшку смотрит. Тот совсем испугался, с силой проглотил неразжеванную картошку и визгливо заорал:

— А я что? Я по закону. В сельсовете развелся. И справка у меня. А вы что ко мне пристаете? Чего привязались? И не жена она мне, не жена, зачем привели ее?

— А ты чего закудахтал, как курица? Чего орешь? — уже строго говорит Стешка. — И не жена она твоя, точно. Кто с таким дураком, как ты, жить-то будет?

И тут заговорила Матрена. Лицо и голос ее были спокойно-насмешливыми, и столько в ней было достоинства, что и сын и старик с удивлением уставились на нее.

— Да ты Гаврюша, не сомневайся, не приду я к вам больше. Человеком стала, в совхозе я, и при работе, и при своей отдельной комнате, самостоятельная теперь я. А пришла за вещами, что в приданом принесла вам.

— Костюм не отдам! — взвизгнул Гаврюшка. — Не отдам! И ботинки мои, режь — не отдам!

— Подавись ты костюмом своим и ботинками, они нам и даром не нужны, — говорит Тоня и смеется. — Вот испугался, смех на тебя смотреть!

— Вещи Матрены заберем и уйдем, и пропади вы все пропадом, нам до вас нет никакого дела, — строго и зло говорит Стешка.

Матрена степенно подходит к русской печи, залезает на нее и зовет меня:

— Даша, держи, я тебе свои вещи побросаю, — и кидает мне старое ватное одеяло, две подушки, овчину и стеганку.

Гаврюшка побежал за матерью. Та сразу в голос:

— Грабят! Народ честной, грабят! Не дам! Ведьма окаянная! — и бросается ко мне, вцепляется в одеяло и тянет его к себе.

Стешка рванулась к нам, с силой оторвала от меня старуху и сунула ее на скамейку.

— А ну, замолчи! — приказала она старухе и так на нее посмотрела, что та действительно замолчала. — Ты полегче со мной, — говорит Стешка и так улыбается, что даже нам страшно, — я, может, и впрямь ведьма, не знала?

При этих словах старуха в страхе перекрестилась.

— А ты постой, постой, не говори, отведи беду-то от избы нашей; а мы все отдадим, какие тут у Матрены вещи, все отдадим! Одеяло отдать можно, вроде подушки она приносила…

Старуха замолчала и не моргая смотрела на Стешку, время от времени она крестилась и что-то шептала.

Стешка говорит:

— Ты, Гаврюшка, иди открой сундук, там два холста Матренины, так ты их отдай ей.

Старуха побледнела, но сыну приказала:

— Отдай, Гаврюша, пусть с богом уходят.

Уложили мы вещи в узел и отправились с ними домой. Выходя из избы, я оглянулась и увидела: старуха стояла перед иконами и все крестилась.

Матрене жилось в совхозе хорошо. Рабочком ей помогал, большое внимание уделял ей Глебов. Когда у нее родился ребенок, чудесный мальчик, — он рос вместе с маленькими братьями и сестрами Матрены.

Сама Матрена скоро стала одной из лучших рабочих в совхозе. Уже когда я работала в МТС, узнала, что она вышла замуж за хорошего человека и жила с ним счастливо.

Когда в нашей районной газете появилась статья «О приданом и скороспелых женихах», все говорили, что инициатором ее был Александр Сергеевич Глебов. Газету с этой статьей зачитали у нас до дыр, да и не только у нас, а во всех колхозах района.

Стешка зазвала меня и Тоню на их колхозное открытое комсомольское собрание, посвященной этой статье. Длилось оно более шести часов, и на него сбежалась вся молодежь колхоза.

Собрание вел секретарь комсомольской ячейки Федор, открытое письмо четырех комсомольцев из деревни Новоселки В. Никонова, Н. Миронихина, Н. Юдина и А. Малафейкина читала рыжая Стешка. Читала она громко, выразительно.

«Мы против издевательства над человеческим достоинством девушки-колхозницы. То, о чем мы хотим рассказать комсомольцам и колхозной молодежи нашего района, нас волнует давно. Пережитки старого уклада крестьянской семьи еще живут в нашем колхозе.

Дикостью кажутся нам старые обычаи.

В нынешнем году женился молодой колхозник Василий О. на Нюре Р. Приданого взял 700 рублей и, кроме того, родители Нюры одарили подарками всех родных жениха. Долго думал отец Нюры, где взять деньги на приданое дочери, и решил продать свою телку, выданную ему колхозом как бескоровнику. Поженили Нюру с Василием (если не сказать — сторговали), пожила Нюра два месяца с мужем и пришла обратно домой к родителям. Прогнал ее Василий. Жизнь Нюры оказалась разбитой. А Василий, набивший себе высокую цену, думает жениться снова и без труда заработать еще 700 рублей».

Здесь Стешка остановилась.

— Вот сволочь-то какая! Повесить мало, — вздохнула и продолжала читать дальше:

«Молодой колхозник Кузьма К. возомнил, что он из всех женихов жених и приданого решил взять 1000 рублей с родителей своей невесты Марфы К. Родители Марфы пытались протестовать. Долго торговались с родителями Кузьмы. Кузьма поставил ультиматум: или 1000 рублей, или на вашей дочери жениться не буду. Торг закончился взаимными уступками. Кузьма решил приданого взять 700 рублей, но с оговоркой: родители Марфы должны дяде Кузьмы — Митрию купить подарок: брюки, рубашку и поясок.

Девушку не считают за человека. Дикий обычай превратился в хулиганство, в издевательство над девушкой-колхозницей. 16 мая колхозник М. с несколькими парнями из своей бригады, во главе с бригадиром С., подхватил гармошку и пошел сватать Пашу П.

На столе, в доме Паши, появилось вино, закуска. Зазвенели стаканы. Все перепились. Опьяневшая молодежь разошлась по домам, а скороспелый жених М. остался ночевать в доме Паши. Ушел он рано утром и больше не явился.

Колхозник Кузьма Г. Женился на колхознице Нюре М. Взял приданого 700 рублей. Пожил с ней полгода, прогнал Нюру и снова женился на другой девушке, и снова взял приданого 500 рублей.

Более передовая молодежь делает слабые попытки отбросить прочь дикие, рабские обычаи. Вася Р. хотел жениться по любви на Дусе Ч. Родители Дуси отказались дать приданое. Женитьба не состоялась. Родители Р. сказали сыну:

— И до порога не допустим бесприданницу!..

Нам, комсомольцам, стыдно рассказывать об этих позорных обычаях, об этой дикости, об этом безобразнейшем издевательстве над человеческим достоинством колхозницы-девушки. Мы просим помощи в борьбе с дикими пережитками прошлого. Мы просим помочь нам хорошо организовать культурно-массовую работу в нашем колхозе.

Мы обращаемся ко всем колхозницам, ко всем парням и девушкам нашего района с просьбой обсудить наше письмо».

Вокруг письма завязался ожесточенный спор: одни одобряли письмо, другие резко выступали против. Фроська запальчиво кричала:

— А ежели, к примеру, я некрасивая или парня своего не нашла, что же мне старой девой век вековать? Так прикажете? А я вот работаю, как сто чертей, да справлю приданое на тыщу рублей — вот мне и жених. А по-вашему, вам только женихи, что на морду смазливые? Не быть по-вашему, и статья эта дурацкая! Испокон веков за невесту приданое брали и брать будут!

У Фроськи нашлись союзницы, они шумели во всю глотку:

— Без приданого не свадьба, так только суки с кобелями бегают!

Другие девушки рьяно защищали письмо и были с ним целиком согласны.

Ближайшая подружка Стешки, Настенька, веселая, хорошенькая и задорная девушка, убежденно доказывала:

— Купите вы себе жениха, женится он на вас, а тут, глянь, любовь к нему придет, не за приданое, а настоящая. Так за настоящей-то любовью парень на край света пойдет и вас оставит и приданое ваше, все бросит и уйдет. А вас с кучей детей на бобах оставит.

— Ну и что? — кричала Фроська. — Пусть катится со своей любовью, а я все баба, не старая девка, и детей не прижила, а в законе родила, мне и слава и почет, законная жена! А он с твоей любовью месяц-два повозится да ко мне вернется, как у меня хозяйство да дети евонные.

Все собрание повернул Лешка Кудрявый. Он пришел вместе с Анькой Срезневской. Все знали, что Анька бегает за ним, знали, что предлагали ему за нее богатое приданое. Многие думали, что он не женится на Срезневской красавице только потому, что набивает себе цену. Кое-кто из девчат с богатым приданым мечтал отбить его у Аньки. Правда, знали, что он гулял со Стешкой, да думали, что это несерьезно, что ему, мол, с интересной девчонкой повозиться, можно и погулять с бесприданницей, а уж жениться — не-ет, тут подавай приданое.

Лешка, видно, не думал выступать. Сидел рядом с Анькой да и посмеивался, подшучивая над девчатами. А тут кто-то крикнул Насте:

— А ты с твоей бригадиршей Стешкой-то, окромя дыр, ничего не имеете, женихов вам не видать, любовь крутить с вами будут, а замуж брать нас будут, за наше, за самое приданое.

Оглянулась я на Лешку Кудрявого, а у него ноздри раздулись, глаза гневом налились. Тряхнул он своими кудрями да как крикнет:

— А ну, давай мне слово!

Поняла я — за Стешку обозлился он. Слово, конечно, Кудрявому тут же дали. Он с места говорить не пожелал, пошел к президиуму.

— А я так скажу, — начал он, — и думаю, все парни согласятся со мной. Есть, конечно, среди нас такие, что льстятся на приданое, да несерьезно это, и вам, девушки, обидно должно быть это. А женимся мы всерьез и на всю жизнь только по любви. И ежели я полюблю, плевать мне — есть у девушки приданое или нет. Есть — хорошо, нет — так вместе и наживем. Приданое даже в десять тысяч не заставит меня жениться, коли нет любви. И тех девчат, что женихов заманивают приданым, мне и даром не надо. А тех парней, что на приданом женятся, надо всем нам презирать, да на всех собраниях высмеивать. Я прямо скажу: презираю я их. Ничего мужского в них нет. Позор им.

Кончил Лешка и пошел на свое место. Пока шел, стояла мертвая тишина, все смотрели на него и на Аньку. Та бледной стала как мел.

Сел Лешка Кудрявый на свое место, вокруг зашумели, многие кричали: «Правильно! Правильно!» Резолюцию, в которой говорилось о необходимости борьбы со старыми, уродливыми обычаями купли-продажи женихов и невест, приняли большинством голосов.

После собрания Стешка подошла к Лешке и тихо сказала ему:

— Спасибо тебе.

У нас в колхозе тоже было открытое комсомольское собрание, на котором мы обсуждали эту статью. Народа собралось очень много, зал в клубе был переполнен, пришли и взрослые.

Это письмо, хотя и не сообщало нам ничего нового, оказало на нас огромное воздействие. На собраниях постоянно говорилось о том, что женщины в колхозах и совхозах огромная сила, что их нужно выдвигать на руководящие посты наравне с мужчинами, что они достойны самого высокого поощрения и уважения.

И мы, девчата, стали задирать носы перед парнями, требовать к себе самого высокого уважения и сами во всем старались им не уступать. Конечно, во многом мы тогда и перебарщивали.

При Красном уголке организовали в совхозе кружок Осоавиахима. На комсомольском собрании вынесли решение о том, чтобы все комсомольцы и внесоюзная молодежь стали членами Осоавиахима.

Жучков провел такую большую работу, что все мы стали осоавиахимовцами. И тогда Петя бросил клич: все в тир! Будем стрелять по-ворошиловски! И тут же новый призыв: вся молодежь на лыжный кросс!

Для ребят он объявил одну дистанцию, для девчат — другую. Мы взбунтовались (до чего ж наивными были): почему это разные дистанции? Не имеешь права разделять парней и девчат, у нас равноправие, для всех должна быть одна дистанция.

Петя не соглашался.

Тогда в наш спор вмешалась Люба Муравьева. Она авторитетно заявила Пете, что он нарушает советский закон о равноправии женщин и если утвердит две дистанции, то совершит крупную политическую ошибку. Петя сдался.

Начался кросс. Мы, девушки, пошли вместе с ребятами. Сейчас я уже не помню, сколько километров должны были мы пройти, но что-то очень много. Устали мы сильно, но отстать от ребят нам было зазорно, из последних сил выбивались, но шли на лыжах рядом с ними.

Под конец я так устала, что мне даже дышать стало трудно, все боялась, что упаду и не встану, но большим усилием воли все же заставляла себя бежать наравне с ребятами. Тоня Логинова чуть не плакала, но бежала вслед за мной. Маруся Муравьева тяжело дышала, видно было, что последние силы ее покидают, но она бежала впереди меня с Тоней и все оборачивалась к нам и, еле переводя дыхание, прерывисто кричала:

— Нажимайте, уж скоро… нажимайте…

От ребят мы не отстали, но в совхоз пришли еле живыми.

После этого кросса Глебов привез из Рязани к нам в совхоз какого-то инструктора по физкультуре, и тот прочел нам серьезную лекцию о спортивных соревнованиях, в частности, о лыжных кроссах и дистанциях, и мы поняли, что во всех видах спорта существуют женские и мужские команды и у них свои нормы, и это ничуть не роняет достоинства женщин и девушек, а исходит из различия их организмов. Это нас вполне устроило.

Мы, подружки, — Стешка, Тоня и я сидели в Красном уголке, вдалеке от Любы, за своим любимым столиком и тихонечко разговаривали, секретничали, речь шла о предстоящем большом вечере у нас в школе. Мы учились уже в седьмом классе, а Маруся Муравьева окончила восемь и работала в библиотеке при клубе, как и мечтала раньше.

Вдруг она вбегает в уголок и кричит сестре:

— Люба, включай радио, важное сообщение!

Мы все повскакали с мест — и к репродуктору. Люба поспешно включила его, и оно захрипело, зачихало, потом замолчало, и вдруг чистый голос торжественно заговорил о том, что 25–28 ноября 1934 года состоялся очередной пленум ЦК ВКП (б).

Мы слушали, затаив дыхание.

— …Отменить с 1 января 1935 года карточную систему на хлеб, муку и крупу и установить повсеместно широкую продажу этих продуктов населению из государственных и кооперативных магазинов.

Карточная система на хлеб и другие продукты была введена в конце 1928 — начале 1929 года. Мы стояли тогда на пороге первой пятилетки. Партия проводила политику индустриализации страны, строились огромные фабрики и заводы. Промышленные центры требовали все больше хлеба и других сельскохозяйственных продуктов. А в деревне в это время преобладало мелкое единоличное крестьянское хозяйство. Оно отставало от роста промышленности, не могло удовлетворить растущий спрос на хлеб. Тогда была введена карточная система. Она дала возможность обеспечить продовольственное снабжение по твердым государственным ценам городов и промышленных районов…

Голос говорил и говорил, а у нас от радости улыбки во все лицо. Красный уголок полон народа, и люди все идут и идут и все, так же, как и мы, волнуются и радуются.

1 января 1935 года по улицам совхоза разносилась веселая музыка. Новый репродуктор, который Люба привезла из Рыбного, повесили в этот день над дверью клуба и пустили во всю мощь.

Он гремел веселой музыкой и рассказывал о том, как шла торговля хлебом, мукой и другими продовольственными товарами в различных городах, районах и селах.

Целый день народ толпился у клуба. Все накупили хлеба, разных булок, круп.

Мы же со Стешкой и Тоней решили съездить в Рыбное, посмотреть, что там продают в магазинах.

Магазины были полны разного хлеба, подрумяненного, аппетитного, вкусно пахнувшего. Мне кажется, более ароматного, вкусного запаха, чем запах свежеиспеченного хлеба, нет ничего на свете. В магазинах были разные булочки, крендельки, пирожки. Продавали конфеты. Пожалуйста, подходи и покупай, сколько хочешь. Это был «цветной горошек» — белый, розовый, зеленый. Мы обрадовались и купили по килограмму каждая. Шли по улице, — мороз сильный, изо рта пар так и валит, а мы идем, едим булочки с конфетами и смеемся, нам очень весело. И таких, как мы, на улице было много. Особенно подростков и парней с девушками. Парни, что шли без девушек, нас задевали, напрашивались проводить, но мы, смеясь, их отваживали и, погуляв по Рыбному два часа, отправились домой.

Настроение у нас было отличное. Тоня и говорит:

— Наелись сладкого, душа и поет. Много ли человеку надо?

Стешка вдруг серьезно отвечает:

— Много. Тебе-то одних конфет хватит?

— Хватит! — смеется Тоня. — Сладко поесть, сладко поспать — вот и счастье.

Я смеюсь и в шутку говорю:

— И чтоб Вася Лаврухин под боком был.

— Вася иль кто другой, еще посмотреть надо, а без любви счастья нет. Ты поешь хорошо, поспи хорошо и друга имей хорошего, — вот и душа твоя полна.

Стешка вдруг взорвалась:

— Какая душа полна? У кого такая душа? У дурака. Ему этого счастья и хватит.

— А для умника другое счастье нужно? — возмущается Тоня. — И для умника все то же надо.

— То же, да не то.

— А что?

— Интерес должен быть в жизни.

— Интерес? — смеется Тоня. — Какой это такой особый интерес?

— А вот такой, чтобы отдавала ты ему все свои силы и чувствовала и думала — мало этого. Вот такой интерес. Чтобы была у меня работа такая, какая всю душу каждый день забирает, все мысли мои. Чтоб каждый день было мне интересно, и чтоб труд мой был очень, очень нужен людям — вот тогда и жизнь моя будет полна, душа петь будет. И жизнь пойдет по самому большому счету.

— И без любви? — спрашиваю я Стешку.

— Почему без любви? — отвечает она. — И работа, и любовь.

— А ежели тебе скажут: выбирай — или любовь большая, но уже без работы, не совсем без работы, а так, чтобы плохонькая какая; или без любви, но зато уж работа такая интересная, что интереснее и не может быть.

Стешка молчит, думает. А я выпаливаю:

— Сразу скажу — работа. А это что же: одна любовь-то, это как раньше: жена — раба, это которую продают да покупают. Курица не птица, женщина не человек, — такой бабой быть? Да? Не хочу!

Говорила я уверенно и легко. Если бы знала я тогда, что вскоре придется мне всерьез решать этот вопрос, не отвечала бы так беззаботно, подумала бы. А тут говорю и удивляюсь, что это Стешка молчит.

— Ты чего, не согласная? — спрашиваю ее.

— Трудно это решить, — уклончиво отвечает она, а мне ясно: о Жучкове думает. Крепко, навек любит его. Не сумеет расстаться. А как же Маруся?

Стешка уклонялась от разговора о Пете Жучкове, как-то сидели мы вдвоем с ней за нашим любимым столиком в Красном уголке, вдалеке от Любы, и говорили об уроках. Вдруг она неожиданно спросила меня:

— Как ты думаешь, Маруся по-прежнему Петю любит?

— Конечно. Даже больше, по-моему.

Стешка задумалась.

— Скажи от души, как ты считаешь, с кем бы Петя был более счастливый, со мной или с ней?

Не хотелось мне Стешке отвечать на этот вопрос, но она заставила, а врать ей я не могла, и я сказала то, что думала:

— Тебя он, наверное, больше любил бы, но с Марусей ему будет спокойнее, надежнее.

— Значит, ты думаешь, Маруся ему подходит?

— Думаю, подходит.

Стешка долго молчала. Потом глянула исподлобья:

— А все равно со мной он был бы счастливее. Я знаю. Душой знаю, сердцем.

Я не успела ей ничего ответить, так как в это время из библиотеки пришла к нам Маруся Муравьева и принесла номер газеты «Правда», в котором было напечатано выступление на Втором Всесоюзном съезде колхозников-ударников Паши Ангелиной, трактористки, бригадира первой в нашей стране женской тракторной бригады.

Прочитали мы ее выступление, я так взволновалась, что чувствую, лицо мое как в пожаре горит, а Стешка говорит:

— Даша, а почему бы тебе не стать трактористкой, ты же хочешь, чего стесняешься? Будешь, как Ангелина, и будешь на съездах колхозников-ударников выступать. Давай, валяй, учись.

И Маруся серьезно говорит:

— Скажи Глебову или Пете Жучкову, они тебе помогут, подскажут, как устроиться учиться.

Вечером Маруся преподнесла мне подарок — у Пети Жучкова попросила его номер «Правды», вырезала выступление Паши Ангелиной с ее портретом и подарила мне.

Прошло много лет, а вырезка эта до сих пор цела и хранится у меня с моими документами.

Я читала ее поздним вечером, ложась спать, утром, собираясь на работу, вынимала из своего сундучка, глядела на портрет Ангелиной, — открытое, удивительно милое лицо, большие умные глаза, мягкая улыбка, и мне кажется, Паша улыбается мне и говорит:

— Смелее! Смелее!

Я запомнила выступление Ангелиной наизусть, и даже сейчас могу слово в слово передать целые куски из него.

…У МТС с колхозами установились крепкие деловые отношения, машины очень помогали артелям. И ненавистный враг поднял свою руку на МТС.

Были случаи, когда в бензин подсыпали песок, отвинчивали гайки у тракторов, устраивали различные мелкие поломки.

Усилили охрану, мелкие поломки прекратились, но тут нагрянула другая беда.

Стешка в этот вечер решила заночевать у своей подружки, жившей недалеко от МТС, — вечером они гуляли с Лешкой Кудрявым, и поздно возвращаться домой ей не захотелось.

Стешке не спалось на чужом месте. И вдруг она увидела кровавые сполохи на стене, вскочила с печи, глянула в оконце и все поняла, мигом оделась — на улицу.

Как вихрь влетела она в избу Лешки Кудрявого.

— Пожар в МТС!

Они неслись в МТС и кричали на бегу:

— Пожар, скорее в МТС! Пожар, спасайте МТС!

Вместе с Лешкой Кудрявым бесстрашно ворвалась Стешка в МТС, наравне со всеми трактористами боролась она с пожаром.

МТС сгорела.

Волосы Стешки были опалены, руки обожжены, но она не замечала этого. Она держала на весу свои обожженные руки, плакала и приговаривала:

— МТС жалко, сколько добра-то пропало! МТС наша сгорела!

Ребята хотели отвезти Стешку вместе Гришкой-трактористом, который тоже сильно пострадал, в лечебницу, руки у нее были страшные, но она наотрез отказалась.

— Зачем, — говорила она, плача. — Лучше моей бабки никто меня не вылечит…

Стешкина бабка прикладывала к ожогам какие-то примочки, и хотя медленно, но все же руки заживали. Стешка сидела дома и никуда не выходила.

В совхозе еще долго обсуждали это страшное событие — пожар в МТС. Как-то заговорили о Стешке, о том, как бесстрашно боролась она с огнем. Маруся Муравьева так хорошо говорила о ней, что мы не раз переглянулись с Тоней. Тоня не выдержала, зашептала мне:

— Видишь, какая она, Петьку к ней ревнует, а от правды не уходит. Стешку по достоинству хвалит.

А Муравьева уже говорила о комсомольцах, о том, что это люди особенные, люди большого мужества и силы, это молодежь, которая не дрогнет ни перед какими трудностями и, если нужно будет отдать жизнь за Родину, — отдаст.

— Я горжусь тем, что я комсомолка, — говорила она негромко, но ее слова были искренни, в них слышалась огромная убежденность, мы как завороженные слушали ее. Мы понимали Марусю, верили ей и сами хотели стать такими героями. Всю ночь я думала о словах Маруси. И я верила, нет таких преград, которыми не овладели бы Маруся, Петя, Стешка, Николай. А я? Я в стороночке стою, матери боюсь, в комсомол не вступаю!

Утром решительно и твердо сказала матери, что вступлю в комсомол. Мать губы поджала, на меня не смотрит. Когда уходила, властно сказала:

— Запомни — в комсомольскую ячейку не пущу.

В обед спросила:

— Заявление Петьке подала?

— Говорила с ним, сегодня подам.

— Подашь — из дома выгоню!

Весь следующий день я мучилась, а вечером написала заявление. Поддержал меня Глебов. Сказал — с матерью сам поговорит.

Тяжело, очень тяжело мне было, но в душе моей поднялась такая сила, что уже знала: не отступлю. На всю жизнь выбрала себе дорогу — и с нее не сойду.

Домой пришла поздно. Мать со мной не разговаривала, даже еду на стол не поставила.

Я молча стала собирать свои вещи, а слез нет, не плачу. Мать еле губы разжала:

— Глебов был, дала слово — тебя не гнать.

И опять замолчала. Так с месяц со мной не разговаривала, а потом все обошлось. Не раз с большим интересом расспрашивала она меня про наши комсомольские дела.

На всю жизнь запомнила я тот день, когда вручили мне в райкоме комсомола билет.

Поклялась я тогда все свои силы отдать нашим великим идеям, Родине, своему народу.

Петя Жучков устроил комсомольское собрание, на котором поставил важный вопрос: о сдаче норм на значок «Готов к труду и обороне». Бег на лыжах мы все сдали, теперь Петя потребовал от нас, чтобы мы все стали ворошиловскими стрелками. Нужно было строить тир. И комсомольское собрание постановило: у речки под обрывом устроить тир и сдать нормы на ворошиловского стрелка.

В первое же воскресенье все комсомольцы вышли на строительство тира, и к вечеру он был готов: расчистили площадку, поставили мишени, и Петя Жучков, стрелявший превосходно, стал нашим инструктором.

В Высоковском совхозе тира не было, и Петя пригласил Стешку тренироваться у нас. Она, конечно, согласилась. Я оказалась очень меткой, но каждый раз, когда стреляла, долго и старательно целилась.

Стешка стреляла лучше меня, и все это делала легко, как бы играя, — шутила, смеялась, хватала винтовку, какую-то долю секунды целилась, продолжая говорить и смеяться, палила и кричала:

— Убила дичь! Где охотничья собака? Подать мне мою утку!

Она почти не делала промахов, но относилась к этому безразлично, а мы все завидовали ее меткости и хвалили ее на все лады. Петя был в восторге от ее стрельбы.

Хорошо стреляла и Тоня, а Маруся Муравьева совсем плохо. Она старательно и долго целилась и почти никогда не попадала. Петя с большим терпением учил ее, но дела подвигались плохо. Маруся сильно переживала, и все мы старались ее успокоить и уверить, что придет время, и она научится стрелять.

Как-то Петя Жучков очень много возился с Марусей, и она раза два попала в цель. Маруся была счастлива, а Петя устал, он отошел в сторону и сел на валежник.

Стешка, приплясывая, что-то пела и смеялась. Петя позвал ее, она подошла и села рядом с ним. Они разговорились, вернее, говорил один Петя, он, видимо, уговаривал Стешку, та наклонила набок голову и, радостно улыбаясь, слушала его.

Обычно после стрельбы мы возвращались все вместе, шли с песнями, с шутками, смехом.

Стали мы собираться домой. Стешка и Петя завозились у мишеней. Мы позвали их с собой, Петя ответил:

— Идите, мы догоним вас.

Нас они не догнали. Тоня Логинова увидела, как шли они в поле, она толкнула меня в бок и шепнула:

— Смотри, Стешка Петю уводит.

— А может быть, Петя Стешку? — шепчу я Тоне.

— Может, и Петя…

Несколько дней Жучков почти не был в совхозе, появится ненадолго и исчезнет. Тоня рассказала мне, что два раза видела их, гуляли они около ржаного поля, Стешка васильки и колокольчики собирала, а Петя букет нес.

На стрельбище они пришли вместе. Стешка была особенно красива, а Петя, как видно, глубоко счастлив. Это было видно по его радостным глазам и милой улыбке.

Первой стреляла Маруся Муравьева.

Может быть, потому, что Стешка и Петя были счастливы и все время вместе, она в этот раз стреляла совсем плохо, — ни одного попадания.

Стешка подбежала к Марусе, взяла у нее ружье и говорит:

— Эх ты, неудачница, дай я тебе покажу, как стрелять-то надо, — и три раза выстрелила. Три попадания.

Стешка возвращает Марусе ружье и говорит:

— Учись у меня, никогда не пропадешь, а эдак у тебя одни промахи будут.

Маруся Муравьева, видимо, по-своему поняла слова Стешки и ответила, делая ударение на каждом слове:

— У тебя учиться?

— У меня, — весело ответила Рыжая.

Маруся с презрением и чувством большого превосходства над Стешкой посмотрела на нее и ответила:

— Я никогда у тебя учиться не буду. Я людям прямо в глаза смотрю, совесть мне это разрешает. А ты? Что вниз смотришь? Стыдно прямо в глаза мне смотреть-то?

— Дорожки, значит, скрестились наши? — медленно сказала Стешка и посмотрела на Марусю так, что мне даже страшно стало. Но та глаз не опустила.

— Скрестились, — ответила она, — и ежели совесть тебе разрешает, иди по моей дорожке, я тебе как бывшему моему другу закадычному дорожку-то уступлю — сердце у меня доброе, а душа гордая…

Мы все прекрасно понимали, о чем идет речь, и затихли, с волнением слушая перепалку бывших задушевных подруг. Не понимал истинного смысла их разговора лишь один Петя. Он решил, что они ссорятся из-за стрельбы, и бросился их мирить.

— Девчата, что это вы? — миролюбиво говорил он. — Из-за чего весь сыр-бор? Ты, Стеша, не заносись, что хорошо стреляешь, лучше позанимайся с Марусей, постреляй с ней.

— Постреляю, Петенька, постреляю, — насмешливо ответила Стешка и отошла от Маруси, а та взяла ружье и стала целиться. Петя потоптался около нее, посмотрел, как пульки ее летели куда угодно, только не в мишень, и подошел к Стеше.

— Ты чего? Обиделась?

— На кого? — звонко спросила Стешка.

— На меня.

Стешка громко рассмеялась и сквозь смех проговорила:

— Надоели вы мне все, как горькие редьки, прощай, Петенька, не скучай, поле-полюшко вспоминай! — и, смеясь, убежала от нас.

— Что это она? — с недоумением спросил меня Петя.

— Дела у нее, — ответила я. Не знаю, как Петя, а я поняла: попрощалась навек она с ним. И я не ошиблась.

После занятий в тире я побежала в Высоковский колхоз к Стешке. Я нашла ее в избе на печи.

Стешку дома слушались и побаивались все, кроме бабки. Та все видела, все понимала, но никогда ни о чем не спрашивала внучку, ждала, когда она сама подойдет к ней и расскажет о своих делах.

Когда я вошла в избу, бабка молча показала мне глазами на печь и сделала знак рукой, чтобы я лезла туда. Стешка плакала, уткнувшись в овчину; ее худенькие плечи вздрагивали.

Села я рядом со Стешкой, но что ей сказать? Как утешить? О чем говорить? Я сидела молча и гладила Стешку по плечам и спине.

Наконец Стешка повернула ко мне лицо, оно было зареванное, горестное и жалкое. Стешка села, пригладила свои упрямые рыжие волосы и, сдерживая рыдания, сказала:

— Идем на волю, поговорим…

Мы слезли с печи, Стешка подошла к бабке, обняла ее за плечи и вдруг прижалась к ней и зарыдала.

Бабка гладила ее по голове своей костлявой почерневшей рукой и тихо говорила:

— Не плачь, все пройдет. Ты вон какая царица, тебе цены нет. Зачем себя так низко роняешь? Наплевать тебе на него! Живи себе и живи, радуйся земле, солнцу, лесу, птичкам, полю, своему полюшку радуйся, а ты плакать, горем убиваться! Зачем? Пока солнце греет и звезды светят — живи, живи! А уж когда конец свету придет, — тогда и умирай!

Стешка все рыдала.

Бабка еще более ласково:

— Поди в полюшко, поклонись земле, поклонись колоску хлебному, и даст тебе земля и радость и любовь, я знаю — даст! Не гордись, не возносись душой, от гордыни и страдаешь. Нет — так нет, и незачем об нем думать, пусть себе идет, пусть другим достается, а любовь, что тебе господом богом отпущена, вся при тебе будет, ни больше, ни меньше, — бабка все говорила и говорила, а я уже перестала понимать, о чем она говорит, а Стешка притихла слушала бабку, а потом вытерла лицо концом бабкиного старенького платка, поцеловала бабку и кинула мне:

— Пойдем, что ли, в поле, походим, и в сам деле покоя там наберешься…

Мы вышли из деревни, и я было повернула к ржаному полю, которое особенно любила Стешка, но она схватила меня за руку и быстро сказала:

— Нет, нет, я не хочу туда!

Мы пошли в другую сторону.

— Ты знаешь, — начала Стешка, — мы все туда ходили с Петей гулять. Ах, Даша, как нам было хорошо! И ночью спала крепко-крепко и во сне все видела Петю, будто взялись мы за руки и бежим полем, а вокруг хлеба, хлеба, а по краю поля васильки и колокольчики, и кивают они нам головками и кричат: любите друг друга! Любите друг друга! А на самом-то деле я любовь у задушевной подруги украла, подсмотрела, подкараулила и стащила! И может меня Маруська стыдить перед людьми и презирать меня, а я ей ни словечка ответить не могу.

Стешка больше не плакала. Она с тоской смотрела на поля, которые так любила, на хлеба, на вечернее небо и безнадежно говорила:

— Все теперь… Порву я с Петей, нет для меня больше Пети Жучкова, нет его… Пропала моя любовь! Конечно, я не пропаду, я еще отсюда уеду, и будете вы все меня вспоминать… А я уеду далеко-далеко и буду там искать себе счастье и найду необыкновенную любовь… большую-большую…

Солнце совсем закатилось за лес, поля покрылись дымкой, мы повернули домой. Стешка попросила меня остаться у нее ночевать. Всю ночь мы проговорили с нею, заснули только под утро.

Мы успешно окончили 7-й класс, и через два дня в школе должен был состояться большой впускной вечер, для которого наш драматический кружок приготовил настоящую пьесу. В ней рассказывалось о бесправной доле девушек и женщин в царской России (название пьесы, к сожалению, я забыла).

Стешка играла молодую девушку, которую разлучают с любимым человеком и насильно выдают замуж за богатого старика.

В этот раз у нас был настоящий грим и театральные костюмы. Все это с огромными трудностями Петя Жучков достал в Рязани. Костюмы дали напрокат, всего на одни сутки.

Я играла мать Стешки и одета была в строгое черное платье из шелкового материала. Я впервые в жизни надела шелковое платье, и так оно мне нравилось, что я никак не могла отойти от зеркала, все вертелась перед ним, вертелись со мной и другие артисты — всем очень нравились их костюмы.

Стешка тоже была в шелковом платье старинного фасона, длинное, с оборками внизу, сильно в талию. Было оно нежно-розового цвета и удивительно шло ей…

Мария Петровна принесла свои щипцы для завивки волос и сама завила Стешку. Красивые волосы тяжелыми локонами спадали ей на открытые плечи.

Стешка была удивительно хороша. Даже наша строгая Мария Петровна, оглядывая уже окончательно одетую Стешку, в гриме, с подведенными бровями и ресницами, нарумяненными щеками, шутливо сказала ей:

— Смотри, всех парней с ума не сведи.

Стешка недобро улыбнулась, ответила:

— Пусть сами свои головы берегут…

Играли мы с большим подъемом, пьеса публике нравилась, и нам щедро аплодировали, особенно Стешке.

Она так естественно держалась на сцене, — смеялась, плакала, негодовала, — что зрители были в восторге от нее; когда она крикнула:

— Тятенька, пожалейте меня, я же люблю, люблю его! — упала на диван и зарыдала, — среди публики послышались всхлипывания…

Занавес медленно опустился, раздались оглушительные аплодисменты, множество голосов кричало:

— Бис! Стешка, бис! Стешка, бис!

После пьесы начались танцы. Мы, артисты, танцевали в своих сценических костюмах и гриме. Парни наперебой звали нас на танцы. По всему залу, весело смеясь, носилась Тоня Логинова. В пьесе она играла роль подружки Стешки — хохотушки и вертушки — и в танцах продолжала играть свою роль. Вася Лаврухин совсем изнемог, гоняясь за ней, и в конце концов красный, уставший, завалился на скамейку, стоявшую у открытого окна. Оттуда он тоскливо смотрел, как веселилась Тоня.

Николай не отходил от меня, и мы танцевали все время вместе.

Вокруг Стешки толпа парней. Ее наперебой приглашали танцевать, и она не пропускала ни одного танца. Ее упрямые рыжие волосы разметались во все стороны, и, казалось, ее красивая голова объята пламенем.

В перерыве между танцами Тоня сказала мне:

— Смотри, Рыжая-то, как царица! Колдунья настоящая, всех ребят к себе приколдовала, Петя наш к ней и не пробьется, а Лешка Кудрявый нет-нет, да танец перехватит…

В это время к нам подбежала Стешка, она что-то возбужденно стала говорить, но тут возле нас оказался Петя Жучков. Он, видимо, боялся, что Стешка ускользнет от него, взял ее за руки, бережно притянул к себе.

— Наконец-то я поймал тебя, теперь никому не отдам, со мной будешь танцевать, Сте-еша! — в его голосе было столько любви, столько тепла, что девушка на минуту замолкла. Но вот лицо ее дрогнуло, она откинула голову и звонко, на весь зал, засмеялась. А потом, открыто глядя Пете в лицо, тихо, с насмешливой, дерзкой улыбкой говорит:

— С тобой, Петечка, танцевать в такой веселый вечер?! Ты с ума сошел! Это на собраниях ты пламенные речи говоришь, а так ведь ты теленочек!

Петя побледнел и, не отпуская рук Стешки, спросил:

— Что с тобой, Стеша?

— А я тебе сразу скажу. Я же тебя не люблю, просто интерес был — гулять с таким, как ты. Вижу — не по вкусу мне, ты уж не обижайся. Слушай, для тебя песенку спою, в ней правду скажу, и больше ты меня не ищи — хороша Маша, да не ваша, — и Стешка вырвала руки, крикнула гармонисту:

— Давай «Сама садик»!

Весело заиграла гармонь, и Стешка заплясала и, отстукивая каблуками, озорно запела:

Петя стоял бледный, потом повернулся ко мне, глаза у него совсем мертвые, он тихо говорит:

— Пойдем, Даша, потанцуем. Девчата смотрят на меня, нехорошо мне духом падать. И что про Стешу говорить будут?

Николай отпустил меня, и я пошла с Петей в круг танцевать, а Стешка в это время подбежала к Лешке Кудрявому и громко, на весь зал, говорит:

— Лешенька, дружочек мой, потанцуем с тобой, покажем другим, что значит веселиться. Эх, Лешенька, душа моя! — И они весело закружились в танце.

В дальнем углу, около печки одиноко сидела на скамейке Маруся Муравьева и печально смотрела на танцующих.

Я сказала Пете:

— Тебе уходить с вечера неудобно, танцевать с кем все равно, так пригласи Марусю, видишь, ей скучно.

Петя покорно пошел к Марусе, а я убежала к Николаю.

С того вечера Стешка не приходила к нам в совхоз. Я ездила на Ворончике к ней, но времени было мало, началась прополка, и мы виделись редко.

К Аньке срезневской в гости из Москвы приехал дальний родственник, парень лет двадцати двух-двадцати трех. Работал он на одном из заводов столицы, имел высокий разряд, прилично зарабатывал. Одет был совершенно не так, как наши парни, а по-городскому. Был у него пиджак, даже галстук, рубашка такая, какую у нас в деревне еще никто не видел, хромовые сапоги. Сам был высок и плечист. Все девчата забегали к Аньке. А парню, звали его Павлом, приглянулась сама Анька. Была она статной, румяной, красивой. Но она сказала ему:

— Ты на меня глазищи свои не пяль, у меня парень есть и ни на кого я его не променяю (она имела в виду Лешку Кудрявого, все еще надеялась его завоевать). А есть у меня подружка, Стешкой ее зовут, как увидишь ее, так и влюбишься сразу.

Анька решила отделаться от Стешки, чтобы уехала она с глаз долой, тогда, мол, Лешка Кудрявый опять с ней, Анькой, начнет гулять.

Анька повела Павла на вечер в Срезневский колхоз. И действительно, как только Павел увидел Стешку, так и влюбился в нее. Целый месяц он ухаживал за ней, а когда пришло время уезжать домой, сделал ей предложение. Звал ее с собой в Москву. И Стешка согласилась.

Как-то вечером Стешка прибежала ко мне, ворвалась в комнату с криком, шумом, смехом.

— Оксана Филипповна, я замуж выхожу. Прощайте, уезжаю!

Я так и ахнула.

— За Павла? — спрашиваю ее.

— За Павла. В Москву еду.

— Да подожди ты, — сердится моя мать, — не кричи, не вертись. Сядь на лавку, толком расскажи.

Стешка послушалась, села, пригладила рыжие волосы и вдруг серьезно заговорила:

— Павел парень серьезный, московский рабочий. Мать недавно померла. У него комната большая, 18 метров, сестра замужем, двух детей имеет, отдельно живет. Брат в армии служит, где-то на границе. Сам он самостоятельный, хороший заработок имеет. Я тоже работать пойду к нему на завод.

— Как же ты пойдешь на завод работать? Что там, в городе, сумеешь делать?

— Научусь, Оксана Филипповна. Я такая, я быстро все пойму, что к чему. Обучат. Павел устроит, Павел и поможет.

— Молодец, — говорит мать, — хорошо устраиваешься. Город тебе — не деревня. Все легче там жить.

А я не согласна с матерью. Я готова плакать, мне обидно за Стешку, не любит она этого парня, так едет, чтоб чужие края посмотреть, да от Пети Жучкова бежит.

Сыграли свадьбу. На свадьбе Стешка была необычайно тихой, и все мне казалось, что искала глазами она кого-то и не находила.

Ни Пети Жучкова, ни Маруси Муравьевой, ни Лешки Кудрявого на свадьбе не было.

Я плакала, мне так было жалко, что Стешка уезжает.

Не могла веселиться на ее свадьбе. Забилась в угол и просидела там весь вечер.

Подошел день отъезда молодых. Я отпросилась с работы и с утра была у них.

Пелагея Игнатьевна радовалась и гордилась, что ее старшая будет жить в самой Москве.

Бабка тихо сидела на скамье. Лицо ее стало таким же синим, как губы, по ее мертвым, застывшим щекам медленно текли слезы, изредка она шептала:

— Стешка, Стешка, что же это ты делаешь? — Она говорила совсем тихо, но ее шепот был слышен по всей избе.

Стешка бросилась к бабке, встала на колени перед ней, слезы ей платочком вытирает и говорит:

— Бабушка, чего плачешь? Тебя первой в Москву возьму. Как устроюсь, тут же приеду за тобой.

— Не увезешь ты меня, — отвечала бабка, — умру я. Без тебя быстро умру.

— А ты подожди, бабушка, подожди, не умирай. Я в Москве скоро осмотрюсь и тут же за тобой.

— Куда я поеду? Нет, не поеду никуда я от своих мест. Здесь родилась, здесь и помру. И тебе замуж за городского не велела выходить. Зачем не послушалась? Коли он тебя любит, пусть в деревне остается, вон в кузне работает. А что ты, Стешенька, без поля, без своей крестьянской работы? Что ты в городе? Да ничто, вся душа твоя, все умение твое, все с полем связано, зачем в город едешь? Вот об чем я плачу. Губишь ты свою жизнь, губишь, Стешка!

Павел понял, что у Стешки с бабкой идет очень серьезный разговор, бросился к ним, встал на колени рядом со Стешкой, взял в свои огромные ручищи исхудавшие, почерневшие ручки бабки и ласково заговорил:

— Бабуся, не плачь! Очень тебя Стешенька любит, и я люблю, уважаю. Мы не оставим тебя.

Поманила меня Стешка из избы. Ушли мы к сараю, где никто нас не видел, Стешка слезы утерла и говорит мне:

— Жаль бабку. Никто не знает, какая она. Умница! Все знает. Дай слово мне, Даша, пока не приеду за ней, заходи к бабке каждый день. Ты на Ворончике приезжай. Что тут — одна минута. Утешай ее, силы ей дай, она живое, ласковое слово любит. Поклянись, что просьбу выполнишь.

— Клянусь тебе, Стеша, каждый день у бабки буду.

Уехала Стешка.

Я свое слово сдержала. Каждый вечер на Ворончике скакала в Высоковский колхоз и около часа проводила с бабкой. Только поездила я к ней с недельку, не больше. Умерла бабка. На второй же день после отъезда Стешки я поняла, что бабка умирает. Она ни на что не реагировала, сидела молча, опустив голову. Даже когда я приезжала к ней, садилась рядом, обнимала ее, она все так же молча сидела, не поднимая головы. Только скажет:

— Это ты, Дашенька! Тебя Стешенька прислала? Вот и хорошо, что приехала. А теперь езжай. Некогда тебе. А я отдохну. Езжай, голубушка, езжай!

Только накануне ее смерти, когда приехала я к ней, она подняла голову, глянула на меня мутными неподвижными глазами и горестно сказала:

— Эх, Стешенька, Стешенька, и как это мы с тобой сплоховали, не сумела я, старая, оставить тебя здесь! Не сумела!

На следующий вечер бабка умерла.

Пелагея Игнатьевна, мать Стешки, не хотела сообщать дочери об этом, но я написала — и через несколько дней она приехала. На могилку к бабушке она пошла одна, не захотела с собой никого брать, пробыла там долго. Вернулась оттуда с сухими глазами, но с таким строгим лицом, что расспрашивать ее никто ни о чем не решился. Наутро она уехала.

Через два дня Лешка Кудрявый взял расчет в МТС и уехал. Говорили — в Москву.

Я сильно скучала по Стешке и много думала о том, как сумела она резко изменить свою судьбу. Не знаю, правильно или неправильно она поступила, но сила ее духа меня поражала и восхищала. И не раз в жизни, в тяжелые минуты я вспоминала Стешку и в этих воспоминаниях искала силы для преодоления того трудного, что выпало мне на долю.

Вскоре после отъезда Стешки большие перемены произошли в моей судьбе.

Урожай с поля в этот год совхоз собрал в срок. Опять веселой гурьбой ходили мы, комсомольцы, молотить на колхозный ток. Я обычно была задавальщицей — укладывала снопы в барабан молотилки, или же подручной у задавальщицы.

В нашей смене всегда работали Тоня, Маруся и Люба Муравьевы, Петя Жучков и, если не был занят на тракторе, — Николай. После отъезда Стешки я смеялась:

— Ты теперь мне и за друга и за подругу.

Сильно изменился Петя. Он еще больше посерьезнел. Мы теперь редко видели, чтобы он смеялся.

Маруся все время была около него, подбирала ему книги, журналы, и они теперь частенько допоздна засиживались в библиотеке или в Красном уголке. Стешку они совсем не вспоминали. Как-то Тоня при Пете Жучкове сказала, что Стеша теперь работает на большом заводе и дела у нее идут успешно. Петя пожал плечами и с каким-то оттенком пренебрежения сказал:

— Несерьезная она. Вряд ли что-либо толковое сделает в жизни.

Мы переглянулись с Тоней. Это были слова Маруси Муравьевой. Я обернулась к ней, глаза наши встретились. Маруся чуть улыбнулась, и в этой полуулыбке было столько самодовольства и презрения к той, уехавшей навсегда из родных мест, что я с досады отвернулась.

Больше мы с Тоней никогда не упоминали при них о Стешке.

Легкая кавалерия в этом году работала еще лучше, чем в прошлом. С нашей группой Петя посылал теперь и Любу Муравьеву, а Марусю брал всегда с собой. Мы стали замечать, что с каждым днем Маруся оказывала на него все больше и больше влияния. Мы увидели теперь, что они очень подходят друг к другу. И, действительно, год спустя после отъезда Стешки они поженились и жили очень дружно и счастливо.

Во время Великой Отечественной войны Петя был на фронте, получил несколько ранений и вскоре после окончания войны умер. Он так никогда и не узнал об истинном отношении к нему Стешки, а она через всю жизнь пронесла свою любовь к нему.

Маруся Матуся, моя односельчанка, тоже приехавшая к нам в совхоз, работала у меня в бригаде. Мы с ней очень сдружились и теперь обычно ходили втроем: Тоня, Маруся и я. Конечно, если не уводил меня гулять Николай.

Осенью, в конце сентября Марусю Матусю вызвали в контору совхоза. Прибежала она оттуда взволнованная и рассказала, что ее и пятерых парней из нашего совхоза посылают учиться на шестимесячные курсы трактористов. Эти курсы организовала наша Рыбновская МТС.

— А меня? — вскричала я. — Не знаешь, мест больше нет?

— Не знаю.

Я сорвалась с места и бегу в контору.

Не спрашивая ни у кого разрешения, врываюсь в кабинет директора совхоза. У меня, видимо, был такой встревоженный и необычный вид, что Лебединский даже встал из-за стола:

— Что случилось?

— На курсы меня пошлите.

— Что? — удивился директор. — На какие курсы?

— Трактористкой хочу быть. Пожалуйста, пошлите.

— Как же я тебя пошлю, а кто будет вместо тебя бригадиром?

— Назначьте кого-нибудь. Народа много.

— Да, много, а бригадиров нет. Ты у нас отличный бригадир, менять не будем.

Я чуть не плачу. Еле слезы сдерживаю. Даже говорить не могу. А уходить не ухожу. Видимо, Лебединский понял мое состояние. Усадил на стул. Велел успокоиться. Подождал немного, потом спросил:

— Что ж, так сильно хочешь стать трактористкой? А ведь дело это тяжелое для женщины.

Я ему все рассказала, как давно мечтаю стать трактористкой, да не знаю, как устроиться учиться, куда заявление подать, к нему обратиться стеснялась, да и боялась, что меня, как девушку, не возьмут. А тут Марусю Матусю посылают, а почему и меня не послать?

Лебединский внимательно меня выслушал, подумал немного, потом, стукнув рукой по столу, весело сказал:

— Ладно, иди к Александру Сергеевичу Глебову, он этим вопросом занимается. Скажи ему, что тебя я послал.

Я бегом в политотдел. Глебова там не оказалось. Я к Пете Жучкову. Тот меня сразу понял, и мы вдвоем пошли к Глебову. Александр Сергеевич, как всегда, встретил нас приветливо, но только я начала говорить, как он меня перебил:

— Знаю, все знаю. Я говорил о тебе. Да некем тебя в бригаде заменить. Но ты не волнуйся, что-нибудь придумаем. Обязательно пошлем тебя учиться.

Вечером я все рассказала Николаю, и у нас произошел тяжелый разговор.

Николай, с крайне удивившей меня решительностью, заявил, что он не дает своего согласия.

— Ты что, парень, что ли? — с большим раздражением говорил он. — Это не женское дело. И нечего тебе туда соваться. Будешь только горе-трактористкой, курам на смех!

— Почему это курам на смех? — возмутилась я.

— Да потому, что это мужская, понимаешь, мужская работа. Не могут быть женщины хорошими трактористами.

— Не могут? А Паша Ангелина? Не помнишь, как она на съезде колхозников выступала? Не помнишь? А я наизусть помню. Вот что она говорила: «Товарищи, когда мы стали работать в этих колхозах и когда мы показали ударную работу, в дирекцию МТС посыпались заявления от всех колхозов: пожалуйста, посылайте к нам женскую бригаду взять на буксир наших трактористов-мужчин: они плохо работают, не выполняют плана и не могут уложиться в установленные сроки. Что же получилось? После того, как получила дирекция такие заявления, мы стали работать, кроме этих двух колхозов, еще в семи и взяли на буксир мужские тракторные бригады и научили трактористов, как работать на машинах, показали, как женщины овладели этой сложной машиной. Мы им говорили: товарищи трактористы, вы не верили, что мы, женщины, сможем работать, вы не верили, что мы выполним свой план? Теперь учитесь у нас работать, берите с нас пример, как мы идем вперед». Вот видишь, — торжествующе продолжала я, — как женщины-трактористки работают, а ты что говоришь? Я еще тебя на соцсоревнование вызову и обгоню!

Николай помрачнел.

— Ты меня, наверно, за самого последнего тракториста считаешь, коли собираешься обгонять.

— А может, я буду, как Паша Ангелина?

— Так Ангелина, наверно, здорова, как мужик хороший, а ты что? Как перышко.

— Да не от силы все зависит, а от умения, мастерства. Сам же говорил. А Паша Ангелина очень красивая, ее фотография в газете.

— А я на трактористке сроду бы не женился, будь она красавица-раскрасавица. Зачем мне жена-трактористка?! Мне нужна жена нежная, чтоб она настоящей женщиной была. Видеть не могу, когда бабы штаны оденут, так и воротит меня от них. Мне чтоб при женщине все ее было, и чтоб нежной она была, ласковой, а уж я, Даша, слово даю, часа лишнего отдыхать не буду, все работать буду, чтоб заработок был хороший, и весь тебе отдавать буду.

Что мне было ему говорить? Я любила его, но отказаться от своей мечты не могла. И я сказала ему:

— Николай, но если ты меня любишь, зачем так обижать?

Мы поссорились, я вся в слезах ушла домой.

Марусю Матусю, Федю Булахова, Павлика Махотина и меня вызвали в Рыбновскую МТС. В политотделе было много народа. Собралась молодежь из многих деревень, — это все те, кого посылали учиться на трактористов.

Вскоре в комнату вошел невысокого роста, плотный человек в зеленой фуражке, темной гимнастерке, сапогах и галифе. Я его сразу узнала, видела несколько раз у нас в совхозе — это был начальник политотдела МТС Курятников. Он приветливо со всеми поздоровался и пригласил нас по очереди заходить к нему в кабинет.

Первой вошла я. Робела, стеснялась. А Курятников ласково, просто заговорил со мной:

— Про Пашу Ангелину слыхала, наверно?

— Слышала. Ее речь на Втором съезде колхозников-ударников наизусть знаю.

— Неужто? — удивился Курятников. — А ну скажи.

И я сказала всю ее речь без запинки.

— Это здорово, — поразился Курятников, — это лучше всякой характеристики, сразу видно, что по-настоящему хочешь быть трактористкой. Таким — зеленую улицу на курсы.

Но все же он задал мне несколько вопросов, и прежде всего, сколько я окончила классов, когда? Я сказала, что семь, Курятников похвалил меня — тогда в деревнях было очень мало молодежи с семилетним образованием. Задал мне еще несколько вопросов и сказал, что я буду зачислена на курсы.

Все наши из совхоза были приняты, и мы, счастливые, отправились домой. Но дома все счастье померкло. Тревожные мысли захватили меня. Как сказать Николаю? Как его уговорить?

Впервые я не спала всю ночь. Днем поскакала в политотдел.

Застала Глебова в кабинете одного. Покрепче прикрыла дверь и рассказала ему все о Николае и курсах.

Александр Сергеевич выслушал меня внимательно.

— Вот что, Даша, совет дать тебе трудно. Сама должна решать. И только сама. Николай парень видный. Красивый, деловой, работник отличный, не пьет, не куролесит. Серьезный человек. Характер у него сильный. Ежели поставил перед тобой вопрос: либо он, либо курсы, — видимо, от своего не отступит. Пойдешь на курсы, — допускаю, что бросит тебя. Как мне тут тебе советовать? Это твое сердечное дело. Только жалко мне, что такие славные парни, как Николай, смотрят еще на женщину по старой пословице: «курица не птица, баба не человек», — мол, для женщины главное не ее любимое дело, профессия, а печь, муж, дети, личное хозяйство. Мол, им и этого хватит. А ежели заимеет женщина профессию, придется ей по дому-то помогать, а мужчина этого боится — дите покачать, а может быть, и тесто поставить. Они же этого боятся, как черт ладана. А работница ты хорошая, верю, трактористка бы из тебя вышла отличная. Не ожидал, что Николай такой отсталый человек, не ожидал. Лучше о нем думал. Считал за передового, а он как Гаврюшка Матренин. Тот Матрену взял потому, что у нее был отрез да ботинки, и Николай приданое просит, — это твой отказ занять видное, передовое место в обществе. Вот так и выходит на поверку, что Николай твой все тот же Гаврюшка. А дальше думай сама. Никто за тебя решить этот вопрос не может. А ты девушка умная, самостоятельная, сама поймешь, что к чему.

Он замолчал, опять походил по комнате, потом сел за стол.

— Хочешь, поговорю с Николаем?

— Нет, не надо. Это еще хуже будет. Упрям он, да и обидится за то, что вам все рассказала. Очень он самолюбивый. Сама попробую.

— А мать не против, чтобы ты стала трактористкой?

— Говорит, ежели берут на курсы, — иди.

— Вот видишь, какая у тебя мать передовая. Хороший человек. А Николай — отсталый элемент. Решай сама, а помощь потребуется — рассчитывай на меня.

За два дня до нашего отъезда в деревню Баграмово (где мы должны были жить и учиться) вечером Николай пришел к нам домой. К нам он ходил редко, и тут я поняла: явился за моим окончательным ответом. Вид у него был такой сумрачный и решительный, что даже мать смутилась. Она засуетилась, быстро накрыла на стол, разлила чай.

Все трое молчали. Наконец Николай заговорил:

— Оксана Филипповна, не говорил вам, ждал, когда Даше стукнет восемнадцать лет, тогда хотел свататься. А вот теперь разговор этот откладывать нельзя. Люблю я вашу дочь, Дарью Матвеевну, и хочу по всей серьезности на ней жениться. И она говорила, что меня любит, — верно это или нет, сама скажет. Я ж ее на всю жизнь люблю и могу хоть сейчас жениться, хоть ждать — столько, сколько вы скажете. Человек я самостоятельный, заработком, сами знаете, не обижен, Дашу ни в чем притеснять не буду. Но хочет она на курсы идти, меня не слушается. А какие же это женщины, коли они трактористы? Не женщины это, а мужики. Это мне не подходит. И ежели Даша меня любит, и я вам как зять подхожу, велите Даше на курсы не идти. Меня она не слушает. Или уже разлюбила, и другой какой есть у нее? Вот я и пришел к вам, давайте решать, как тут нам быть.

Мать смотрит на меня, говорит:

— Ты, Даша, как на это смотришь?

А я не матери отвечаю, а Николаю говорю:

— Любить я тебя, сам знаешь, люблю, но обидно, как ты рассуждаешь — курица не птица, баба не человек, учиться ей не надо, любимого дела ей иметь не надо, только муж да детишки, печь да ухват, так ты думаешь? Так. Совсем, как Гаврюшка Матренин.

— Зачем только чугуны да ухваты, ты еще и бригадир, и тебя все уважают, и я тебя за эту работу уважаю.

— А я другую работу хочу, мечтаю о ней, зачем отказываешь?

— Не женское это дело, понимаешь ты? А вы как, Оксана Филипповна, считаете?

Мать спокойно говорит:

— Нравишься ты мне, Николай, о лучшем зяте и не мечтаю, но решать все это ей, Даше. И на курсы идти запретить я не могу, как дело это ей предложено директором совхоза и начальником политотдела. Люди они государственные и лучше нас понимают, могут или нет женщины быть трактористами. Про Пашу Ангелину мне Дашенька читала, вот она женщина-трактористка, и члены правительства слушали ее выступление, уважением и почетом ее окружают. Видать, приветствуют, чтобы женщины трактористками были. А ты не гордись. Ты парень хороший, ты Дашу тоже послушай, ты ее не только люби, но и уважай. Вот уважь ей сейчас, — хорошо будет. А детей народит, иль тяжело будет, поди, и сама трактор-то бросит.

— Не оставлю я трактор!

— А ты не шуми, — остановила меня мать, — не шуми наперед. Жизнь покажет.

Николай к чаю не притронулся, оперся локтями о свои колени, положил горестно голову на ладони и замер. И мы притихли. Посидел так Николай, потом руки от лица отнял, мне показалось, что глаза у него красные, уж не плакал ли? Он посмотрел на меня и говорит:

— Что ж, Даша, прощай, видать, не по дороге нам, — и к двери зашагал. Я с места рванулась к нему, уткнулась в его широкое плечо и заревела.

Он обнял меня нежно и осторожно, на лавку посадил, и у него слезы на глазах, поцеловал меня в голову, глухо сказал:

— Коли передумаешь, приходи к соснам, я эти вечера там буду, — и ушел.

Эти два последних вечера, проведенных дома, были для меня тяжелой мукой. Знала: там, между вековыми соснами ходит Николай, он ждет меня, и я жду его, хотя знаю, к нам он не придет. Мы сможем увидеться только тогда, когда я откажусь от курсов и приду к нему, к высоким, высоким соснам.

Раза два выходила я на крыльцо. Темнело теперь рано. Вечера были холодные.

Вдруг в порыве ветра мне явственно послышался крик Николая:

— Даша-а-а-а! Даша-а-а-а!

Я кинулась с крыльца и что есть силы побежала к школе, к нашим соснам. Вот школа, в окнах горел еще свет. Там, с той стороны, где колонны, стоят сосны, там Николай.

Я остановилась. Пошел дождь, мелкий, холодный, в лицо бил резкий ветер. Я обогнула здание, спряталась за колоннами. Долго всматривалась в темноту, пока не различила между стволами сосен высокую черную фигуру.

И тут я вспомнила Стешку и Петю Жучкова. Какая же сильная воля у Стешки, а я готова отступить от своей мечты. Вот сейчас пойду по дорожке, меня увидит Николай, подбежит ко мне, обнимет, и мы пойдем к нашим соснам, и он будет меня долго, долго целовать, и мы вместе пойдем домой, и я уже никогда не должна даже вспоминать о своей мечте. И буду, как Матрена и ее Гаврюшка, а Стешка сама все решила и сделала так, как считала правильным. По большому счету, как Глебов говорил.

Я оторвалась от колонны и медленно пошла домой.

На другой день со своим небольшим сундучком я уехала в деревню Баграмово.

Наши шестимесячные курсы трактористов разместились в школе, а мы, ученики, жили по квартирам у колхозников.

Я старалась, работала много, уроки делала каждый вечер, отметки получала отличные.

Днем на занятиях, среди новых товарищей я забывала обо всем, но по вечерам, когда я сидела за столом у тети Маши и при слабом свете керосиновой лампы учила уроки, тоска забиралась мне в душу. Я прислушивалась к завыванию ветра, и мне все казалось, что Николай по-прежнему каждый вечер ходит к нашим соснам и там в кромешной темноте, под дождем и ветром ждет меня.

Одиноко и горько мне было в эти вечера. Но время шло, я была в новой обстановке, среди новых людей, меня захватили занятия, уроки, учебники, новые заботы, и боль и тоска стали терзать меня все реже. Я снова стала веселой и общительной.

Каждое утро с радостью шла я на уроки. Мне все нравилось, слушала преподавателей внимательно, все записывала. Теория мне давалась легко, я быстро запоминала названия всех частей трактора, какая часть с чем соединяется и для чего предназначена. Занимались мы каждый день (кроме выходных, конечно) по шесть-семь часов, но я ничуть не уставала.

Как-то в один из ярких, солнечных дней (шел уже март) тетя Маша, наша хозяйка, крикнула из сеней мне, что ко мне кто-то приехал, но входить в избу не хочет, зовет меня на улицу.

Я накинула пальто и выбежала во двор.

У калитки стоял Николай, я так и ахнула, хотела броситься к нему, да вдруг застеснялась и в растерянности остановилась у крыльца. Николай был тоже смущен. Он вразвалочку подошел, осторожно пожал мне руку, сказал:

— А я попрощаться пришел, в армию берут.

— Да ты ж был в армии? — удивилась я, а самой жалко-жалко, что он уезжает.

— Был, да опять берут, видать нужен.

Я молчу, а сама думаю: как же так, уезжает, значит, все?! И работать вместе не будем, уедет и меня из сердца вон? Конец?!

Николай тоже молчал, о чем он думал, не знаю, только вижу, что и ему трудно.

— Что ж так стоять? — наконец говорит Николай. — Проводи меня, уж пора мне.

«Пора, — с тоской думаю я, — одну минуту стоит, а уже пора».

Пошли мы по улице и молчим. О чем я буду ему говорить? О курсах? Только злить его, а больше мне не о чем говорить, потому что вся моя жизнь тогда была наполнена только ими. О том, что я все время о нем думаю, — это, значит, набиваться ему. Гордость не разрешала.

Подошли к дороге. Стали ждать попутной машины, Николай о Стешке спросил, не переписываемся ли мы.

— Переписываемся, — отвечаю ему. — Она ребенка ждет. — Ответила, и опять молчим. Солнце пригревало нас, был чудесный весенний день, а нам было нерадостно, неловко и нехорошо.

Вдали показалась машина. Николай поднял руку, машина остановилась. Шла она мимо нашего совхоза, и шофер брался подвезти Николая.

— Ты, Даша, если сердишься на меня за что, так прости, — говорит Николай и берет мою руку, крепко жмет ее, прощается. — Так не сердись, а я не забывал тебя ни на один день, — сказал и прыгнул в кузов машины, она помчалась и скоро скрылась за поворотом.

Медленно возвращалась я обратно и теперь знала: о Николае мечтать нечего, ушел он из моей жизни навсегда. А наверно ждал он от меня хоть одного сердечного слова, а я молчала. Да почему же я молчала? Одно слово — и, наверно, было бы все не так, как теперь…

Тоска снова завладела мною, и только на уроках находила я радость и покой.

Стешка прислала коротенькое письмо (больших она не писала, всегда три-четыре строчки на весь лист). «Дорогая Даша! Сердце свое не тревожь. Коли не хотел Николай тебя уважать, — пусть проваливает. А ты молодец, свою линию гни. Будешь счастливая. Смотри только — будь лучшей трактористкой в совхозе. Целую. Твоя Рыжая».

И так мне тепло стало на душе от этого письма. Жить надо по большому счету, думала я, и любить по большому счету, только тогда будет истинное счастье.

Я упорно и много занималась и окончила курсы на «отлично».

В совхозе нас встречали торжественно, поздравляли с успешным окончанием курсов и объявили нам, что все мы направляемся в тракторные бригады и получаем тракторы.

По случаю успешного окончания курсов мать устроила у нас дома праздник. Она напекла моих любимых пирогов, купила конфет — помадок и ирисок и пригласила в гости Степана, Веру и моих подружек — Тоню Логинову и Марусю Муравьеву.

Вера пришла к нам разнаряженной (она очень любила хорошо одеваться) и принесла мне подарок — хорошенькое ситцевое в розовых цветочках платье. Заставила меня тут же его примерить. Платье мне шло. Со светлым чувством, будто именинница, села я за стол.

Степан гордился тем, что я буду работать трактористкой.

Меня направили в бригаду Ивана Кондратьевича Гаврилина. Механиком у него был Петр Иванович Баранцев, умный и серьезный человек, отличный механик. Спокойный, молчаливый, он весь уходил в работу, мало замечал, что делается вокруг него. У него была жена и целая куча детей, которых он очень любил. Но домой Баранцев никогда не торопился, так как работы всегда было много, и как правило, всегда срочной. Бывало, прибегут к нему сыновья, он тут же даст им работу, и парнишки с увлечением копаются в деталях, помогая отцу. Если в бригаде случались ссоры или споры, они всегда проходили мимо Петра Ивановича, интересовали и захватывали его только механизмы, только машины и их ремонт.

Нам всем, молоденьким и неопытным, «желторотым» дали старые трактора. Петя Жучков решил вмешаться в это дело. Как секретарь комсомольской организации он спросил у Ивана Кондратьевича, почему нам дали старые трактора, на них же труднее работать.

Гаврилин рассердился, запальчиво ответил:

— А что, дать им новую технику ломать? Так прикажешь? А кто план будет выполнять? Кто пахать будет? Пока они научатся, пахота пройдет. Ты уж меня не учи, не мешай, я сам все знаю.

Но Петя не отступал, тогда Гаврилин сменил тон, стал говорить спокойно, его серые глаза стали стальными и жесткими.

— На старых, потрепанных тракторах молодежь лучше учится, практику серьезную проходит, работает осторожнее да внимательнее, всякие поломки замечает да исправляет, упорство свое показывает. Справятся — значит, будут трактористами, не справятся — с трактора долой. Это тебе не капусту сажать, а трактором управлять.

Трактор мне достался с расшатанным рулем. Повозилась я с ним — и не знаю, что делать. Побежала к Марусе Матусе, а у нее «старичок» еще хуже, чем мой, она вертится около него, чуть не плачет.

— Вот тебе и трактор — железяки старые, — говорит Маруся, и губы у нее дрожат.

Подходит к нам Федя Булахов и растерянно спрашивает:

— Что делать будем?

— Работать, — говорю я и чувствую, как гнев и раздражение душат меня, — устоять надо, — продолжаю я, — твердыми быть надо. Идемте к Баранцеву. Он механик, должен помочь.

Петр Иванович хмуро посмотрел на нас, помолчал, потом сказал:

— Можно на ваших тракторах работать. Идите, изучайте их, а я подойду.

Ко мне он подошел к вечеру, когда я рассмотрела уже по нескольку раз все винтики своего «дедушки».

Баранцев, не торопясь, подробно объяснил мне, как работать на этой старой машине, что делать, если забарахлит та или иная поношенная его часть. Уходя, он сказал:

— А ты, девка, не стесняйся, надо будет — зови, завсегда помогу…

Настал день нашего выхода в поле. Началась пахота. Прибежали к нам в бригаду Петя Жучков, Маруся Муравьева и Тоня Логинова.

Я сильно волновалась, боялась, что не заведу трактор и не смогу его даже с места тронуть. Маруся Матуся тоже нервничала. Петя, Маруся и Тоня поздравили нас с первым рабочим днем пахаря-тракториста, и Петя вдел нам в петличку по маленькому красному лоскуточку.

Подошел Баранцев. Его серьезное, хмурое лицо озаряла добрая улыбка.

— Смелее, молодежь, — говорит он мне и Матусе, — что случится — не пугайтесь, я к вам заеду скоро.

Пора. Я залезаю и усаживаюсь на холодное и жесткое сиденье, трактор урчит, весь сотрясается. Надо бы оглянуться на друзей, помахать им рукой, но не до этого, все мое внимание сосредоточено на управлении трактором. Вот он доехал, меня затрясло неприятной мелкой дрожью, я вцепилась в баранку, веду машину, прибавляю газ, меня еще больше затрясло, и Петя с Марусей и Тоней остались уже позади.

Я пашу. Трактор послушен. Все идет нормально. Я так сосредоточенно слежу за трактором, за пахотой, что ничего не вижу вокруг — ни неба, ни поля, ни грачей, что кричат и летают вокруг меня, я даже не знаю, сколько же времени я работаю, — только знаю, что борозды идут прямые, трактор работает, я настоящая трактористка. Я доезжаю до конца гона, дергаю за веревку, привязанную к железному сиденью, плуг выключился, высоко поднялся его хвост, и трактор побежал легче. Взялась за рычажок, убавила газ, трактор пошел тише, заворачиваю в загон, трактор встал на новую борозду, снова дергаю за веревку, хвост плуга опускается, и трактор с натуги запыхтел, задымил, но еще движение — и трактор идет уже чисто, не пыхтит так и не дымит.

Идет час за часом. Я успокоилась, волнение улеглось.

Все идет отлично, думаю я, и мне уже кажется, что я заправский тракторист. Отрываюсь глазами от трактора, баранки, борозд, осматриваю поле, вспаханное мною, моим трактором, и гордое чувство переполняет мою душу, я уже вижу небо, любуюсь грачами, думаю о том, как буду рассказывать дома о своем первом дне. В это время трактор въехал в новую борозду, небрежно дергаю за веревку, плуг опускается, а трактор натужно грохочет, останавливается и совсем глохнет.

Я испугалась — что случилось? Стремительно спрыгиваю с сиденья, смотрю и понимаю, в чем дело. Я сильно заглубила плуг.

Начала заводить трактор. Изо всех сил крутила ручку, а завести никак не могла, хоть плачь. Села на холодную землю, передохнула немного и снова заводить начала.

Ручка шла очень туго, подведу ее к верхней мертвой точке, а пересилить не могу, отдает назад, того и гляди кисть перебьет или по зубам даст. Больше часа билась, прежде чем затарахтел мой «старичок». Я целовать его готова.

Приехал Баранцев, поинтересовался, почему мало вспахала, объяснила ему, что заглох у меня трактор и пришлось помучиться.

— Завела? Молодец, — похвалил меня Петр Иванович и уехал.

А вечером выяснилось, что норму я не выполнила, а горючее пережгла на 45 литров, больше всех новеньких. Маруся с Федором тоже нормы не выполнили, но они пережгли по 25–30 литров.

Гаврилин рассердился. Он стоял перед нами гневный и страшный и, еле сдерживаясь, чтобы не кричать, говорил:

— Это вы что, хотите нас на последнее место в совхозе отбросить? Вам на нашу честь наплевать, а мы ее своими руками да своими горбами завоевали! Горючее на поле выливаете? Да я вас в шею выгоню, коли вы еще мне такой подарочек сделаете!

Подошел Баранцев и спокойно, невозмутимо остановил Ивана Кондратьевича:

— Пошумел и будя, чего молодежь пугаешь, пусть оперятся, тогда и требуй, — и легонько плечом отстранил от нас бригадира.

Гаврилин с досады сплюнул, резко повернулся и ушел.

— А ну, рассказывайте, как работали, — приказал нам Баранцев.

Послушал он нас, дал несколько советов и отослал домой.

Нерадостен был вечер, нерадостно было и следующее утро. Идя на работу, я ужасно боялась: что, если опять план не выполню и дам большой пережог горючего? Что тогда? Выгонят в шею? Да неужто я не справлюсь? Выстоять, выстоять — во что бы то ни стало.

Пришла Матуся. По лицу ее вижу: одолевают ее те же чувства, что и меня. Подхожу к ней и нарочно уверенно говорю:

— Еще денька два поучимся и план выполнять будем.

Матуся ничего не отвечает. Вид у нее уставший и измученный.

«Старичок» мой меня не подводит. Пашу спокойно, никаких происшествий. Тороплюсь, хочу выполнить норму. Спина закостенела, ног уже не чувствую, они затекли, трясусь вместе с трактором, голова тяжелая, уши заложило. У трактора резкий выхлоп, он трещит, гудит, мне кажется, что все вокруг орет, вздыбливается, поле крутится…

Приезжает Баранцев. Хвалит, говорит: сегодня норму, вероятно, я выполню, вспахано уже много.

Солнце садится за дальний лес. Наступают сумерки. Смена моя окончена. Норма пахоты выполнена, пережог горючего 10 литров. У Матуси тоже успех, норму выполнила и она, пережог у нее 15 литров. Меньше, чем вчера. Гаврилин уже не кричит на нас, но все же раздраженно говорит:

— Вы, желторотые, поймите, норму нужно не только выполнять, но и перевыполнять, а за горючее шею сломаю.

На третий день норму выполнили, горючее не пережгли. Мне кажется, что я оглохла. Даже дома в ушах все время тарахтит трактор, и я плохо слышу, что говорит мать. На пятый день мы перевыполнили норму, горючего не перерасходовали. Гаврилин сказал нам:

— То-то, но надо еще лучше.

— Когда же он нас похвалит? — спрашивает меня Матуся. Мы с ней сильно загорели и стали походить на цыганок. Обе похудели и так устали, что нам кажется, будто мы никогда уже не отдохнем.

Лежу под трактором четвертый час. Делаю перетяжку. Несколько раз подходил Баранцев, смотрел и велел начинать все сначала. После шести часов делаю маленький перерыв. Совсем затекли руки и страшно хочется есть. Отдыхаю 30 минут и опять лезу под трактор. Огромным усилием воли заставляю себя работать. Проходит еще три часа. Гаврилин и Баранцев работу приняли. Сказали, что теперь будут доверять мне перетяжку подшипников, а мне хочется плакать, руки так затекли, что их не опустить, ни поднять — адская боль. Болит спина, бока, голова. Иду домой, как пьяная.

А утром отличное настроение. Поняла: Гаврилин, сам Гаврилин, требовательный, неутомимый в работе, сказал, что будет доверять мне перетяжку подшипников. Значит, я теперь настоящий тракторист. Но этот настоящий тракторист мучился еще месяца три-четыре, пока не привык к работе.

Трактор я освоила как следует только на практике. У меня отличный слух, и скоро я научилась хорошо определять звук мотора любого трактора, — правильно он работает или нет, все четыре свечи, или не все.

Начался сев. Мы с Матусей работали ударно, ни одной поломки, ни одного простоя у нас не было. Гаврилин теперь частенько нас хвалил и голос больше не повышал.

Уборочная в совхозе прошла неплохо, показатели у нас были хорошие, высокие нормы мы дали и на поднятии паров.

И глубокой осенью, когда состоялось районное совещание передовиков сельского хозяйства, мы были посланы на него от нашего совхоза. Я даже сидела в президиуме. Но тут, на этом совещании в районе, я совершила один поступок, который скоро больно отозвался на мне.

В перерыве между заседаниями я оказалась рядом с одним из членов нашего рабочкома. Он заговорил о моей работе. Спросил, почему я решила стать трактористкой. Только я стала ему отвечать, как к нам подошел первый секретарь райкома партии.

— Хорошая у вас смена растет. Молодцы, каких трактористок вырастили, совсем молодая у нас Даша Гармаш, а за ее труд уже в президиум выбрали.

Я смущаюсь от похвалы, а член рабочкома самодовольно улыбается и начинает рассказывать секретарю, как он работает с молодежью, сколько много времени и внимания уделяет нам и что мы — его воспитанники. Вот, например, Гармаш. Сколько он уделял мне и моим подругам времени, а теперь вот мы одни из лучших трактористок района.

Я с удивлением слушаю. Он никогда со мной и моими подругами не разговаривал. Мы его очень мало знали и никак не могли считать себя его воспитанниками. Я и сказала об этом секретарю.

— Кто наш крестный отец, — говорила я, — так это Глебов Александр Сергеевич. И если я стала трактористкой, так только благодаря ему. — Много таких слов сказала я в адрес Глебова, и чем больше я говорила, тем больше мрачнело лицо члена рабочкома. Наконец он не выдержал и спросил меня:

— Что же, рабочком совсем с вами — молодежью не занимался? Ты и одного хорошего слова не можешь сказать о рабочкоме.

— Почему не могу? Комнату нам с матерью дали — рабочком помог.

— Вот видели, — начал было он, но секретарь райкома похлопал меня по плечу, смеясь, сказал:

— Молодец ты, Гармаш. Всегда вот так, как сегодня, правду говори, а то они много чего наскажут, — и, улыбаясь, отошел от нас к другой группе участников заседания. А мой учитель с негодованием сказал мне:

— Жаль, что я раньше не знал, что ты такая болтушка и не соображаешь, где и что говорить надо. Ничего, погоди, жизнь тебя еще научит.

И он решил меня проучить.

Как-то Гаврилин попросил меня и Матусю поработать в выходной день. Мы согласились. А на следующий день я себя очень плохо чувствовала и отпросилась у Баранцева домой. Тот согласился. Я ушла и весь день пролежала в постели.

А в этот день члены рабочкома проверяли явку на работу. Незадолго до этого вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о трудовой дисциплине. В нашей бригаде член рабочкома прежде всего спросил, где я. Ему ответили — дома. Тот проверил, не было ли официального разрешения дирекции в этот день не выходить мне на работу. Такого разрешения не было.

Когда на следующий день я пришла на работу, мне сообщили, что я уволена за прогул, а Баранцев за то, что отпустил меня домой, получил выговор. Я помчалась в дирекцию совхоза. Лебединского не было, его заместитель сказал, что он ничего переделать не может, так как есть Указ о взысканиях за прогулы и опоздания на работу, и он против Указа не пойдет.

— Но меня же отпустил Баранцев, — настаивала я, — вины моей нет, я отгуливала за работу в выходной день.

— Баранцев не имел права тебя отпускать, а раз отпустил — выговор и получил.

— Но я-то не знала, что Баранцев не имеет права отпускать.

— А надо знать. Из рабочкома настояли на твоем увольнении. Беги, поговори.

С тяжелым сердцем пошла я к члену рабочкома. Встретил он меня высокомерно и грубо.

— С прогульщиками и лентяями, нарушающими Указ, мне разговаривать нечего, — и отвернулся от меня.

Я побежала к Глебову. Александра Сергеевича не было в кабинете, мне сказали, что он на два дня уехал по делам в Рязань. Бросилась к Пете Жучкову. Тот выслушал меня и вместе со мной пошел в рабочком.

— Дело надо разобрать по существу. Гармаш не знала, что отгул необходимо официально оформить. Придется мне поехать в райком комсомола и там обсудить этот вопрос.

— По шапке тебе там дадут, — смеется член рабочкома, — а раз ты настаиваешь, мы сделаем Гармаш уступку. Ради тебя, Жучков. Пусть Гармаш напишет в рабочком заявление, в котором признает свою вину, признает, что она прогульщица. Мы обсудим это заявление на расширенном заседании рабочкома, выслушаем Гармаш, нравоучение ей прочитаем и, ежели она правильно себя поведет, будем ходатайствовать перед дирекцией о смягчении ей наказания.

«Что же делать? — мучительно думала я. — Согласиться на это предложение и признать себя злостным прогульщиком? Он же мстит мне, мстит, но как доказать правду? Как?»

И я решила ничего не предпринимать, дождаться возвращения Глебова и с ним посоветоваться. Как скажет Александр Сергеевич, так и сделать. Немного успокоенная таким решением, пришла я домой и рассказала маме о всем случившемся.

Написала Стешке письмо о своем горе.

Утром пошла узнать, не приехал ли Глебов. Александр Сергеевич был еще в Рязани. Иду расстроенная, в землю смотрю, будто не вижу народа, чтоб не здороваться ни с кем, чтобы никто вопросов мне не задавал.

Вдруг слышу — меня кто-то окликает. Поднимаю глаза и вижу Евтеева, директора Рыбновской МТС. Он знал меня, так как частенько бывал по делам у нас в совхозе, а на последнем районном слете мы сидели с ним рядом в президиуме.

— Ты чего такая грустная? — участливо спросил он меня.

Я рассказала ему о своем несчастье.

— Я слыхал ваш разговор с секретарем райкома, ты тогда здорово того деятеля одернула. И правильно. А ты не вздумай признавать себя злостным прогульщиком. Идем к нам в МТС. Нам трактористы нужны. Приходи завтра, мы тебя сразу оформим.

Я обрадовалась, поблагодарила Евтеева и спросила, как быть с жилплощадью.

— С месячишко здесь поживешь, я договорюсь, а потом мы что-нибудь придумаем.

Я дала согласие работать в МТС и побежала к матери. Она согласилась с моим решением.

Вечером я пошла к школе, походила вокруг наших с Николаем сосен, попрощалась с ними. Грустно мне стало. Поздно. В школе уже не светилось ни одного окошечка. Я обошла весь барский дом, вошла на высокое крыльцо, села на ступеньки и заплакала. Плакала от обиды, оттого, что несправедливый человек остается работать в рабочкоме и люди делают вид, что его уважают, плакала оттого, что есть и такие люди, как Мария Петровна, которые на всю жизнь останутся для меня примером…

Через несколько дней я начала работать в Рыбновской МТС.

Как-то пришла с работы, мать говорит, что пришло мне письмо.

— Не от Стеши ли? — спрашивает она и приготавливается его слушать.

Письмо было от нее. Она писала:

«Даша, таких людей из рабочкома в шею гнать надо.

Мы с Павлом решили — нечего тебе им кланяться. Приезжай в Москву. Павел уже договорился на заводе, тебя берут на работу. Первое время поживешь у нас, а потом тебе дадут общежитие. Обещали. Выезжай сразу, как получишь письмо.

У меня родился сын. Назвали его Петрушей. Целую. Рыжая».

— В Москву? — удивилась мать.

Нюра взяла у меня письмо, сама прочитала его и говорит:

— Счастливая ты, Даша. Если сумеешь, и меня устрой. Мы тут же с мамкой приедем.

— И впрямь, ты, Дашенька, счастливая, — говорит мать и вдруг заплакала. — Стыд, горе какое пережили, с работы с позором выгнали, а тут тебя в Москву зовут, — продолжала она, — в саму Москву.

— А как же МТС? — растерянно спрашиваю я.

Тут все мы призадумались.

— МТС не Москва, — наконец говорит мать, — покажешь Евтееву письмо, он поймет, в Москву ведь, не в Пухлому же тебя зовут. Когда тебе еще такое счастье выпадет? Да никогда. Я быстро все тебе выстираю да отглажу…

Разнообразные чувства боролись во мне. Москва, конечно, манила меня. Но я не могла себе представить, как можно навсегда уехать из деревни. Уйти из МТС, бросить трактор, никогда уже не пахать, не сеять, не убирать урожай.

— Люблю я, мамка, трактор. Бросать его жалко. Вот как жалко. Работа на нем мне очень нравится.

— Подумай, дочка, смотри не ошибись, — сказала мать и пошла собирать мои вещи.

Решила я посоветоваться с Александром Сергеевичем и пошла к нему домой.

Увидел он меня, обрадовался:

— А почему ты меня не дождалась, зачем ушла из совхоза? Я говорил в рабочкоме, они теперь поняли, что поторопились с тобой. Возвращайся к нам, все будет, Даша, в порядке. Совхоз — твой дом. Он из тебя хорошего человека вырастил.

Поблагодарила я Александра Сергеевича за хорошие слова и рассказала, с чем к нему пришла.

По мере того, как рассказывала, лицо Глебова становилось все жестче и жестче, глаза стали холодными, чужими.

— Значит, ты колеблешься и не знаешь, что тебе делать — остаться здесь и работать в МТС или уехать в Москву. Что же мне тебе сказать? Москва — столица нашей великой страны, и жить в ней — это большое счастье. Там автобусы, театры… — Он говорил, и его голос становился все резче и резче. — А еще я хотел тебе сказать, — продолжал он, — я всегда считал, что настоящие люди работают по призванию, сознательно, идейно, профессию выбирают не по географическим соображениям, — не по соображениям, где жить — в городе или деревне, на юге или на севере… Влюбленность в землю, преданность своей профессии — вот что видел я у подлинных героев деревни. Люди цельные, Даша, с упорными характерами, не боятся невзгод, не уклоняются от трудностей. Твой участок работы — очень важный. Техника только еще приходит в деревню, обновляет наш труд, помогает выбиться нам на широкую дорогу культурного земледелия.

Если твоя профессия, твой труд тебя не удовлетворяют — уезжай из деревни, освободи свое место для людей, любящих свою профессию, любящих землю, стремящихся своими руками создать новую деревню, высококультурное земледелие. Если ты колеблешься и хочешь уехать из деревни, — то я ошибся в тебе, тогда ты не цельный человек, упорно осуществляющий свои дерзкие мечты. Я был о тебе высокого мнения, когда ты упорно шла к своей цели и стала трактористкой. Ты же любишь эту профессию, ты же любишь землю. — Глебов отвернулся от меня и резко сказал:

— Больше я ничего тебе не добавлю. Иди. Решай сама.

Когда я пришла домой, мать не спала.

Я ей сказала, что в Москву не поеду. Буду работать в МТС. Только под утро легли мы с ней спать, все думали, все решали.

Стеше я послала письмо, в котором благодарила ее за хлопоты, и сообщила, что меня взяли на работу в МТС, поэтому я не еду в Москву. Ответ пришел скоро.

«Молодец, Даша! — писала Стеша. — МТС — прелесть, люблю ее по-прежнему. Ты — счастливая. Целую. Стеша, Павел, Петруша». С тех пор, как Стеша уехала в Москву, она ни разу никому из нас, ее подруг, не писала, как сложилась ее жизнь и счастлива ли она. И тут меж строк мне почудилось, что Стешка обмолвилась о своей жизни. Видимо, она скучала по деревне и считала меня счастливой именно потому, что я в деревне и работаю в МТС.

Рыбновская МТС размещалась в бывшей помещичьей усадьбе.

Это удивительно красивый уголок. Усадьба была выстроена на пригорке, у высокого обрыва. Отсюда перед глазами расстилалась широкая степь, виднелась речка, за ней синел лес.

Встретили меня хорошо. Старший механик Фролов Александр Александрович спросил, не против ли я работать в женской тракторной бригаде. Я согласилась, и Фролов сам пошел со мной и представил меня бригадиру Андрею Ивановичу Щелкунову.

Меня тут же окружили трактористки — Облезова, Деднева, Титова и наперебой стали расспрашивать о моей работе в совхозе, о наших тракторах, о трактористах. Конечно, всех интересовал вопрос, почему я ушла из совхоза. Многих трактористов МТС я знала, встречалась на совещаниях в районе. И сейчас рассказывать обо всем, что со мной случилось, было тяжело и стыдно, но надо было сразу обо всем рассказать, чтобы не было никаких недомолвок. Девчата сердечно посочувствовали мне. Мой искренний рассказ расположил их ко мне, и у нас сразу установились дружеские отношения.

Здесь в МТС, в первый день пахоты я впервые так остро почувствовала всю глубину моей любви к выбранной профессии. Это чувство было сильнее, чем даже в первые дни моей работы на тракторе. Тогда я праздновала свою победу, радовалась осуществлению мечты, здесь же я почувствовала истинное счастье заниматься любимым делом.

«Нет такой силы, — думала я, — которая могла бы оторвать меня от пашни, от трактора, от деревни. Это все мое и навечно!»

Уверенно вела я трактор, и оттого, что он был мне послушен, оттого, что я слышала и понимала стук его сердца-мотора, мне было радостно. Я обернулась назад и с восторгом смотрела, как ножи плуга врезаются в землю, как влажными пластами ложится она набок по одну сторону глубокой борозды. Я могу часами смотреть на пахоту, и она никогда не надоест мне. В этот день я особенно радовалась и свежему весеннему ветру, и запаху свежевспаханной земли, и яркому солнцу, и черным грачам, неотступно следовавшим по свежей борозде за моим трактором.

Это особенное, приподнятое настроение не покидало меня на протяжении всей посевной. Норму вспашки я перевыполняла, и очень скоро Щелкунов перевел меня на ночную работу. Из всей женской бригады в ночную смену работали только мы с Полиной Титовой. Нас считали уже старыми трактористами.

Через два месяца мне дали комнату в общежитии МТС. Была она чистой, светлой, и матери понравилась. Кроме нас, в квартире жили еще две семьи.

Трактористкой в МТС проработала я около двух лет. Евтеев предложил мне поехать учиться в двухгодичную Сапожковскую школу механиков. Механиков в МТС не хватало, и было решено послать в школу своего тракториста.

— Раздумывать тут нечего, — говорил мне Евтеев, — это тебе комсомольское поручение. Через два года ты будешь настоящим специалистом.

Я дала согласие.

Глава четвертая

Город Сапожок находился в 25 километрах от железной дороги. Добралась я туда на попутной грузовой машине. В Сапожковской межобластной школе механиков обучалось около тысячи человек. Мы жили в довольно благоустроенном общежитии, питание для учащихся было бесплатное, по карточкам, которые мы получали в учебной части. В столовой кормили скудно, но хлеба можно было есть сколько угодно. Учащиеся у нас были людьми рослыми и сильными, как сядут за стол, так и съедят враз по килограмму хлеба — это была наша любимая еда. Намажем хлеб горчицей, посолим и с огромным аппетитом съедаем по нескольку огромных кусков.

Всем нам платили стипендию. В школу принимали только по путевкам совхозов и МТС, людей со стажем и опытом работы — трактористов, шоферов, механиков МТС.

Среди моих новых товарищей было много совсем взрослых людей, даже пожилых. Некоторые имели ордена, полученные за доблестный труд. Мы, молодежь, относились к ним с особым уважением.

Образование было самое различное. Окончивших семь-восемь классов было немного, большинство с пяти-шести-классным образованием. Немало было и малограмотных, после двух-трех классов. Их выделили в отдельные группы. Учиться им было крайне тяжело, но отсева почти не было. Занимались в этих группах с редким упорством и настойчивостью. Это были и главные механики МТС, и бригадиры тракторных бригад, и ведущие трактористы, хорошо знающие свое дело, передовики районов и даже областей.

В школе у меня появились близкие подружки. Одной из них стала Дуся Журавлева из нашего Рыбновского района, из Федякинского колхоза.

Училась Дуся хорошо и всегда с большой охотой помогала другим. Отлично занималась и Катя из Ряжска, с которой я тоже крепко подружилась. Она была на отделении шоферов, но жила в нашей комнате.

Вместе с Катей ходили мы в тир. В школе все учащиеся были членами Осоавиахима и занимались стрелковым делом, противохимической обороной, сдавали зачеты на значки ГТО и ГСО.

Однажды во время моей стрельбы я услышала за спиной чей-то голос:

— Хорошо стреляешь, как настоящий боец. — Я оглянулась и увидела Александра Киселева, парня из нашей группы.

Он был председателем школьного совета общества Осоавиахим и часто бывал то у директора школы, то у завуча, то в военкомате или в городском отделении Осоавиахима. Александра хорошо знала вся школа, он проверял оборонную работу во всех группах, принимал участие в руководстве военно-спортивными соревнованиями.

Александр очень просто, по-товарищески заговорил с нами, спросил, откуда мы.

Мы ответили.

— А ты, Гармаш, где так хорошо научилась стрелять?

Я немного рассказала о нашем совхозе, о Пете Жучкове, о тире. Саша слушал с большим интересом и после занятий в тире пошел вместе с нами в столовую ужинать. Дорогой он рассказывал забавные истории из жизни физкультурников, и мы весело смеялись.

На другой день после занятий я замешкалась в классе, девчата не стали меня ждать и ушли в столовую.

Прибежала я в раздевалку, сунула руку в карман, а он пуст — ни денег, ни карточек в столовую, ни комсомольского билета. Вывернула карман — ничего. Сняла пальто, пощупала подкладку — пусто.

О деньгах и карточках я не думала, все мысли были заняты только комсомольским билетом. Начала искать на полу. Грязные, поношенные галоши переставляла с места на место. Но под ними ничего не было. Шарила внутри галош, но и там ничего не нашла.

И тут я услышала удивленный голос Киселева:

— Гармаш, что это ты по полу елозишь? Или чего потеряла?

Я поднялась с пола и не смотрю на Александра, отвернулась от него. «Как сказать, что украли комсомольский билет? Позор-то какой! И чего он лезет? Чего спрашивает, что ему надо от меня? Хоть бы ушел скорее!»

А Киселев ко мне подошел:

— Ты чего, Даша? Что-нибудь случилось? — спрашивает он, и голос у него добрый, участливый.

Тут я не выдержала и заплакала. Стою, молчу и плачу.

— Да что ты плачешь? Деньги, что ли, у тебя пропали?

— Денег не жалко, — сквозь слезы ответила я.

— Карточки украли?

— Шут с ними!

— А что еще украли?

Я не отвечала, только еще сильнее заплакала.

И тут Александр догадался, с тревогой спросил:

— И комсомольский билет тоже?

— Тоже, — еле слышно ответила я.

Киселев присвистнул, помолчал с минутку, потом решительно сказал:

— Одевайся и идем в райком комсомола. Там Жильцовой все расскажешь. Она дивчина умная, душевная, скажет, что и как.

Жильцова была секретарем райкома комсомола. Я заколебалась, страшно было вот так сразу идти в райком, но Александр подал пальто, помог надеть его и решительно взял меня за руку.

Всю дорогу я плакала и никак не могла успокоиться.

В кабинете секретаря я еще сильнее заплакала и говорить не могла. За меня все рассказал Киселев. Жильцова села рядом, обняла меня и стала успокаивать. Я поняла самое для меня главное: из комсомола не исключат, но я должна понести наказание.

На улице Киселев сказал:

— Ты не обедала, зайдем в ресторан, поужинаем.

— В ресторан? — поразилась я. Никогда в жизни я не была в ресторане, и мне казалось, что туда ходят только особенные люди, важные и очень богатые. Я считала, что и еда там особенная, какая-то исключительная и очень дорогая. Конечно, я отказывалась, но Киселев настаивал.

— Там же очень дорого, — возражала я.

— А у меня деньги есть, — просто сказал Киселев, — целые 50 рублей. Я за Мичурина получил.

— За какого Мичурина?

— А ты что, не знаешь, кто такой Мичурин? Знаешь? То-то. А получил за того, что у вас в классе висит. За портрет.

— Ты рисуешь? — мое удивление все росло и росло.

— Да. Мне наша школа заказывает. За каждый портрет 50 рублей платят. Ведь портретов нигде не купишь. Дирекция было заказала портреты художнику в Рязани, так тот за каждый портрет запросил по 300 рублей. Купили у него Менделеева, да очень жалели. Во-первых, дорого, а во-вторых, Менделеев-то не похож сам на себя. Я и предложил нарисовать всех, кого им надо. На пробу заказали мне нарисовать Тимирязева. Знаешь того, что в зале висит? Я нарисовал, им понравилось. Вот теперь в свободное время рисую. Мне школа много портретов заказала, чтоб все классы украсить, но времени мало. Общественная работа, да ребятам помогаю в учебе.

С восхищением смотрела я на Киселева. Никогда в жизни не видела я художников, а вот Александр рисует лучше настоящего художника из самой Рязани. Но все-таки идти в ресторан я отказалась. Одета была я в простое платье, в котором ходила на занятия, да лицо все заплаканное. Александр взял с меня слово, что в воскресенье обязательно пойду с ним в ресторан.

В воскресенье с утра девчонки готовили меня к этому походу. Катя дала свое лучшее платье, которым очень гордилась, — крепдешиновое, ярко-пестрое. Дуся — ожерелье, из мелких разноцветных бус, Мыльцева — свои выходные нарядные туфли.

В назначенное время разнаряженная, взволнованная стояла я недалеко от нашего общежития и ждала Александра.

Он опоздал.

— Извини, Даша, задержался. Помогал Петрову, из группы малограмотных, ты его знаешь, высокий такой, плечистый, лет 40, — он главный механик МТС, из-под Тулы.

Я вспомнила его, это был серьезный и на вид очень важный мужчина, держался он солидно, с большим достоинством, и когда я его встречала, всегда уступала дорогу, робела перед ним.

Киселев рассказывал:

— Очень тяжело ему учиться. Он окончил всего три класса, но дело знает, в машинах хорошо разбирается. Он, во что бы то ни стало, хочет окончить школу. Все ночи напролет сидит учит. А тут видно пересидел, ночь всю не спал, да еще волновался, днем у доски отвечал. Ответил, удовлетворительно заработал. Пришли мы в общежитие, а у него из носа кровь пошла, голова кружится. Ну, кровь остановили мы, он сидит бледный, аж руки трясутся.

Сидели мы в ресторане долго, слушали музыку, на публику смотрели.

Пили компот, сладкую воду. Жевали пряники.

Домой возвращалась я очень довольная.

Девчата в нашей комнате не спали, ждали меня. Я им подробно все рассказала, и они мне завидовали.

Когда я получила новый комсомольский билет, мы с Киселевым отпраздновали мою радость в ресторане, он угостил меня вкусным жарким, лимонадом и конфетами.

Школа заказала Киселеву портрет знатного тракториста нашей области Ивана Бортаковского.

Бортаковский года на два раньше нас окончил Сапожковскую школу механиков. Работал в Можарской МТС бригадиром тракторной бригады и давал наибольшую выработку на тракторе в области. Он был настоящим героем, слава о нем гремела по всей Рязанщине, областная газета часто писала о нем, помещала его портреты. И вот теперь дирекция школы решила повесить его портрет в зале. Школа гордилась своим бывшим учеником, ставила его нам в пример.

Мне было очень интересно смотреть, как Саша рисует, я сидела долгие часы и смотрела, не пропуская ни одного движения.

Саша работал сосредоточенно, насвистывая какой-то мотив. Потом он бросал рисовать, подсаживался ко мне, заглядывая в глаза, и спрашивал:

— О чем думаешь, Дашенька?

— О Бортаковском. Как это он добивается такой большой выработки? Наверно, необыкновенный человек. И лицо-то какое у него важное, сильное. Исключительный человек!

Саша смеется:

— А кто тебе больше нравится — он или я?

— Он, он, — смеюсь я.

— Раз так, не буду его рисовать! — Саша бросает кисть и хочет меня обнять.

Я стесняюсь, вдруг кто войдет, его отстранила и говорю, что для меня он дороже Бортаковского, но в работе я хотела бы походить на знатного тракториста.

— А почему бы и нет? — серьезно говорит Саша. — Может быть, ты будешь даже лучше его, я уверен, ты будешь прекрасной трактористкой, еще о тебе такая слава пойдет! Ей-ей, в это верю.

Саша снова садится рисовать, а я думаю о том, какие они разные с Николаем. Тот не верил в меня и говорил, что я буду горе-трактористка, а Саша считает, что я могу быть такой, как сам Бортаковский.

Здесь, в эти долгие часы, когда Киселев рисовал, а я сидела и смотрела на него, поняла, что крепко полюбила его.

Вечерами мы долго гуляли с Александром, и он весело рассказывал всевозможные истории, вычитанные им из книг. Он очень много читал.

У нас в школе из наиболее успевающих комсомольцев и партийцев создали группу агитаторов-пропагандистов, в которую вошла и я. Этой группой руководил наш преподаватель истории и текущей политики Кожин.

Уроки его проходили живо, интересно, он умел захватить нас, заставить не формально готовиться к занятиям, «лишь бы ответить», а вникать в сущность вопроса, связывать все, что мы проходим на уроках, с действительностью, с нашей современностью, со всем тем, что окружало нас.

На занятиях по текущей политике Кожин особенно подробно рассказывал нам о положении дел в сельском хозяйстве и о тех больших задачах, которые стоят перед нами.

— Эти задачи решать нам, — очень твердо, убежденно говорил Кожин. — Механизатор — это культурная сила в деревне, самая крепкая, самая надежная.

Он любил напоминать о том, что Владимир Ильич Ленин рассматривал механизацию земледелия не только как средство повышения производительности труда, но и как основу социалистического преобразования сельского хозяйства.

— В деревнях еще крепка психология крестьянина-собственника, — говорил Кожин, — еще много невежества, косности, отсталости, — со всем этим вы, механизаторы, должны неустанно, настойчиво бороться. Вы должны быть идейно закаленными людьми, крепкими, сильными, уметь повести за собой других, а чтобы они пошли за вами, вы должны быть кристально честными, подлинными ленинцами и прекрасными специалистами, в совершенстве владеющими своей профессией. Вот тогда вы сможете стать вожаками колхозных масс. Техника, которая подвластна вам, изменит облик деревни, уклад и ритм ее жизни, приблизит к труду индустриального рабочего. Вы должны стать вожаками в борьбе за новую деревню, за социалистические отношения в ней…

Кожин говорил пламенно, увлекательно, его умные глаза внимательно смотрели на нас, и мы чувствовали — он верит в нас. И эта вера поднимала нас в своих собственных глазах, и нам страстно хотелось оправдать доверие этого человека.

На семинарах агитгруппы Кожин подробно рассказывал нам о районах и колхозах, где мы должны были вести агитационно-пропагандистскую работу, и мы поражались тому, как хорошо он знал их жизнь, хозяйство, экономику, их достижения и трудности.

В колхозы мы выезжали с большой охотой. Я бывала там и как лектор, и как участница художественной самодеятельности. Мы ставили пьесы, устраивали концерты.

Вместе с нами от райкома комсомола и областного совета Осоавиахима часто выезжал и Киселев. Он возил с собой противогазы и знакомил с ними сельскую молодежь, проверял подготовку к сдаче норм на значок ГТО и ГСО и ворошиловского стрелка, помогал в организации сельских тиров.

В середине декабря небольшая группа наших учащихся поехала в дальнюю деревню Ухоловского района. Мы должны были показать пьесу, дать большой концерт, прочесть несколько лекций, а Киселев — проверить работу Осоавиахима. Колхоз был расположен далеко от железной дороги, и нам предоставили двое саней, запряженных отличными конями. Александр сел в первые сани, туда же с девчонками усадил и меня. Он правил лошадьми. Как только мы выехали в поле, наш возница встал в санях, натянул вожжи, ухарски гикнул на лошадей, и те помчались по снежной дороге. Из-под копыт летят комья снега, ветер бьет нам в лицо, Саша оглядывается на нас и весело смеется, лицо его по-мальчишески озорно и счастливо. Он порывисто наклоняется ко мне, что-то говорит. Я не слышу его, но душа радостно замирает, и я знаю, знаю, что он говорит. Саша выпрямляется и широко замахивается концами вожжей на лошадей, те несутся вскачь, мы летим вперед, навстречу синеющему угрюмому лесу. Нам всем весело, кто-то запевает удалую песню, и мы дружно подхватываем ее.

В деревне нас разместили у колхозников в двух избах, в одну — парней, в другую — нас, девушек. Девчата быстро заснули, ко мне же сон не шел. Чувство огромной радости и любви переполняло мою душу. Подчиняясь неведомой силе, я потихоньку встала, оделась, накинула полушубок и выскользнула на улицу.

Деревня спала. Стояла мертвая тишина. Крепчал мороз. На черном небе ярко горели крупные звезды. Мне было приятно вдыхать крепкий морозный воздух, радостно смотреть на яркие звезды, подставлять лицо под холодный ветер.

Но что это? Хрустит снег. Слышны чьи-то шаги.

— Саша? — тихо спрашиваю я.

— Дашенька! — так же тихо откликается Александр. И вот он рядом со мной, крепко обнимает меня…

Ветер нагнал тучи. Началась метель. В избу, отведенную под клуб, набивалось народа до отказа. Мы два раза уже сыграли свою пьесу, дали два концерта, прочитали все наши лекции, а метель все шумела и шумела.

Одна из наших девушек сильно простудилась, у нее начался жар. Киселев сбегал в соседнюю деревню, привел фельдшера. Тот долго выслушивал больную, выписал лекарство, объяснил, как лечить, и обещал прийти на следующее утро.

Аптека находилась от деревни за восемь километров. Попросили на конюшне лошадь, чтобы съездить туда. Не дали. Мы побежали к председателю колхоза. Он внимательно выслушал нас. Долго молчал, ходил по избе.

— Метель. Дороги нет. Никто не поедет.

— Я поеду, — сказал Киселев.

— Дураков много, — ответил председатель. — Лошадь губить не дам.

— Я дорогу знаю. Не раз бывал здесь, — сказал Саша.

— Не дам. Завтра посмотрим. Может, затихнет.

— А если больная умрет?

— Не умрет.

— Вы же не врач, — рассердился Киселев.

— Лошадь губить не дам. И лекарство не получишь, и себя с лошадью сгубишь. Не мути мне душу. Не дам.

К вечеру больной стало хуже. Хозяйка заботливо поила ее малиновым отваром, грудь и спину намазала свиным салом, укутала шерстяными платками, но это все, видимо, мало помогало. Я не отходила от нее.

Прибежала с улицы одна из наших девушек и шепнула мне, что Киселев пошел в аптеку.

— Ушел? — охнула я. — Давно?

— С час, поди, как ушел.

Я надела полушубок и выбежала на улицу.

Неистовствовала метель. Ветер крутил снег, ревел, рвал все на своем пути. В двух шагах невозможно было ничего разглядеть. Крутящийся снег больно бил в лицо, слепил глаза. Трудно было устоять на ногах. Долго стояла я на улице, в избу вернулась озябшая, напуганная. Больная металась в жару, звала мать.

Медленно проходили часы. К нам в избу то и дело забегали наши парни, спрашивали, не пришел ли Киселев. Саши не было.

Прошел час, другой. 10 часов вечера. Саши нет. Пришли наши парни, они решили идти искать Киселева. Я пошла с ними. Двое из местных жителей взялись повести нашу группу.

Вышли за околицу. Темень страшная. Снег слепит глаза. Дороги нет. Все замело снегом. Сплошные сугробы. Мы пошли цепочкой.

— Ки-се-лев! Ки-се-лев!

Ветер рвал слова, бросал их клочьями далеко в буран, и на все поле неслось:

— И-е-о!

И вдруг мы услышали далекое, глухое: а-а-а-а!

— Слышите?! — закричал Архип. — Это он, Саша!

— Са-ша-а-а! — заорал он изо всех своих могучих сил, и теперь мы явственно услышали ответ:

— Иду-у-у! У-у-у!

Мы остановились, сбились в кучу и дружно кричали:

— Са-а-ша! Са-а-ша!

Он вынырнул из пурги сгорбленный, весь занесенный снегом, еле держащийся на ногах от усталости. Ребята подхватили его, и мы повернули к деревне.

Саша перемерз, его уложили на печи, а я всю ночь пробыла около больной, каждые три часа давала ей лекарство. Через несколько дней ей стало легче.

С Александром у нас произошло серьезное объяснение. Он сделал мне предложение. Я дала согласие стать его женой.

Пурга улеглась, и мы вернулись в город.

Я особо увлекалась ремонтным делом и тракторным. По обоим этим предметам всегда имела оценку «отлично». Каждую свободную минуту проводила я в мастерской, и всегда рядом со мной был Саша.

Катя осуждала меня.

— Не дело затеяла. Тебе солидный муж нужен, куда тебе такого молодого! Ему всего-то девятнадцать!

Заканчивалась учеба в школе. Саша поехал к себе домой. Родители согласия на брак не дали.

— Молод еще, — сказал отец. — Запрещаю.

Александр рассорился с родителями и крайне расстроенный вернулся в Сапожок.

— Я не могу это скрыть от тебя, — говорил Саша, — есть девушки, которые не хотят против воли родителей входить в их дом.

— Я люблю тебя, — отвечала я. — Но мне тяжело ссорить тебя с родителями. Мы не будем жить у них. Мы попросим, чтобы нас послали работать в одну МТС, будем жить самостоятельно, а ты еще раз съезди к родителям, постарайся их уговорить.

На этом и решили.

Начались экзамены. Я вся ушла в учебу и только ночью, засыпая, мечтала о том, как счастливо заживем мы с ним в каком-то новом и, вероятно, чудесном месте. Скоро нас должны были распределять на работу.

Саша поехал домой. Его не было три дня. Он вернулся нервным, похудевшим. Мы шли по весенним, радостным улицам Сапожка, а Саша говорил упавшим, горестным голосом:

— Они написали письмо моей сестре на Дальний Восток. Муж ее работает там. И оттуда к нам в школу, оказывается, уже пришел запрос, так что меня пошлют работать на Дальний Восток. Родители наотрез отказались дать согласие на наш брак.

— Но почему же? — воскликнула я. — Они даже не видели меня.

— И не хотят видеть. Понимаешь — не хотят!

Саша замолчал, и я почувствовала, что он подчинился родителям.

В душе моей поднялась целая буря. Я сильно полюбила Сашу и готова была идти за ним хоть на край света. Но тут же поднималось другое чувство — чувство оскорбленной гордости, обиды и унижения. Они не хотят меня, а я насильно, против их воли войду к ним в семью.

Мое молчание Саша воспринял по-своему. Упавшим голосом он сказал:

— Вот видишь, и ты согласна со мной. Я все передумал. Куда я тебя повезу на Дальний Восток? Что нас там ожидает? Моя сестра тебя не примет. Она держит сторону родителей. И будешь ты всеми отторгнутая, как прокаженная!

Я посмотрела на Александра. Лицо его, похудевшее, осунувшееся, выражало страдание, на глазах были слезы.

Боль сжала мне сердце. «Обнять его, — лихорадочно думала я, — приласкать и сказать, что я никуда его не отпущу, никуда! Поедем вместе, куда угодно, но только вместе, вместе!» Но какая-то сила сковала меня, и я не могла произнести ни слова.

Меня направили работать в нашу Рыбновскую МТС, Сашу — на Дальний Восток.

Я уезжала первой, и Саша провожал меня. На него страшно было смотреть. Лицо почернело, глаза ввалились.

— Пиши, — попросила я его. — Адрес знаешь.

Он горестно махнул рукой и отвернулся. Я долго ждала его писем, потом поняла: Саша для меня потерян.

Когда я оказалась в родной обстановке, дома, у матери, в своей МТС, где мне было все близко и знакомо, только здесь поняла, как сильно изменилась я, какое пережила потрясение.

В МТС меня направили работать в тракторную бригаду Андрея Ивановича Щелкунова. Бригада его была сильной и очень дружной.

Сам Андрей Иванович прекрасно знал трактора и был превосходным организатором. Он щедро делился с нами своим большим опытом и знаниями.

Встретил меня Андрей Иванович очень приветливо.

— Рад, рад, — говорил он, — что ты попала ко мне в бригаду. После школы должна стать хорошей трактористкой.

Я молча слушала Щелкунова, не ощущая радости ни от того, что вновь буду заниматься любимым делом, ни от ласковых слов бригадира. Мне было все равно, где я, чем буду заниматься, с кем буду работать. Я была как мертвая.

Немного погодя Андрей Иванович раздумчиво, как-то озабоченно сказал:

— Суровой ты стала. Сильно изменилась в Сапожке-то.

Щелкунов подвел меня к трактору ХТЗ, на котором я должна была работать, и стал подробно давать ему характеристику. Из его слов получалось, что машина хорошая, почти новая, и на ней работать одно удовольствие. И опять я молчала, мне нечего было сказать, потому что было совершенно безразлично, на каком тракторе я буду работать.

Щелкунов нахмурился, ему стало досадно от моего равнодушия, он стал суше, скупее на слова. Меня это не трогало.

Началась пахота.

Утро ясное, теплое. Небо без единого облачка, светлое и радостное. Трактор важно и торжественно идет по весенней мягкой земле, и плуг отваливает огромные ароматные пласты ее.

Ни души, я одна, со мной только небо и земля, да еще мой трактор ХТЗ. Свободно, без натуги режет плуг землю, поднимает пласты и неустанно идет и идет вперед, полностью подчиняясь моей воле. И во мне пробуждается старое чувство — я ощущаю удивительную силу родной земли.

Душа моя смягчается, я понимаю — мою любовь к земле нельзя ничем убить. Пахать, сеять, ухаживать за посевами, собирать урожай и давать людям хлеб — это счастье, и его у меня никто не отберет.

Мы закончили работу в колхозе, подвели итоги. Все наши трактористы перевыполнили нормы, я оказалась впереди всех. Щелкунов похвалил меня, и мне было очень приятно. Тихое, радостное чувство охватило меня.

Мы переехали работать в другой колхоз.

Осенью у нас в МТС отмечали лучших трактористов. Премию выдали и мне. В переводе на мягкую пахоту я перевыполнила план тракторных работ на 200 гектаров.

Было радостно ощущать себя частицей большого слаженного коллектива, и это чувство, по-моему, особое, ни с чем не сравнимое. Ощущение одиночества и тоски покинуло меня, я была крепко спаяна с моими товарищами по работе.

Мы начали ремонтировать свои трактора и прицепной инвентарь. Теперь Щелкунов поручал мне наиболее ответственные операции, а когда уехал в Рязань на 10 дней, оставил меня своим заместителем. Его доверие очень окрыляло меня.

Как я уже говорила, мы жили с матерью при МТС, имели отдельную комнату. Нашими соседями была семья тракториста Иванова — его жена, которая не работала, и двое детей. Началась война с белофиннами. Иванов ушел на фронт. Жена его, Настя, пошла работать в МТС. Но специальности у нее никакой не было, так что зарабатывала она мало. Жить ей с двумя детишками было трудно, и мы с матерью помогали ей, чем только могли.

Когда с фронта благополучно вернулся Федор Иванович, награжденный медалью «За отвагу», они с женой устроили большое пиршество. На него позвали своих друзей, нескольких трактористов с женами и меня с матерью. Мать не пошла, она не любила ходить в гости.

Я немного опоздала, и, когда вошла к ним в комнату, все гости уже сидели за накрытым столом.

На почетном месте, рядом с хозяином дома, сидел заместитель директора МТС Михаил Иванович Метелкин.

Я поздоровалась со всеми и уже хотела пристроиться рядом с хозяйкой у края стола, когда Михаил Иванович пригласил меня сесть рядом с ним.

— Проходи, Дашенька, — ласково сказал он, — я тебя поджидал, место тебе забронировал.

Я смутилась, но все встали со своих мест, давая мне возможность пройти к Метелкину.

Незаметно я разглядывала Михаила Ивановича. Он привлекателен, высокого роста, с крупными чертами лица. У него были густые темные волосы, большой покатый лоб, карие умные глаза и упрямые губы. Глубокая морщинка между густыми темными бровями делала его лицо строгим, но улыбка была мягкой, привлекательной. Ему было лет 30, но он был холост. Работал заместителем Евтеева по расчетам колхозов с МТС. В колхозах Михаила Ивановича уважали, считался с ним и Евтеев.

Я работала рядовой трактористкой и, конечно, была очень далека и от Евтеева, и от Метелкина. И понятно, что здесь, в гостях, я стеснялась Михаила Ивановича, а он оказывал мне особое внимание.

— А ты знаешь, Дашенька, я ведь давно тебя приметил, — негромко сказал мне Метелкин. — Ты мне очень нравишься.

Я смущенно молчала.

— А я тебе не нравлюсь?

— Нет, почему же? Вас все уважают.

— Уважать — это одно, а нравиться — совсем другое. А если бы я сделал тебе предложение, что бы ты мне ответила?

— Вы? Мне? — крайне удивилась я.

— А почему ты так удивляешься? Разве я так уж стар для тебя?

— Нет, что вы!

— Так ты подумай. Я завтра зайду к вам.

К 12 часам ночи гости стали расходиться. Метелкин обнял меня за плечи, сказал:

— Я провожу тебя.

— Куда же вы меня проводите, — улыбнулась я. — Моя квартира тут же, рядом.

Я вбежала в комнату и тут же к матери:

— Мама, Метелкин мне предложение сделал.

— Какой Метелкин? Заместитель директора? — удивилась мать. — Да он, поди, пьяный был, а ты уж поверила.

— Да правда же, он говорил.

— Завтра все забудет. Пустое это. Ложись спать.

Я быстро разделась и легла в постель. Мать потушила свет.

Через несколько минут я все же спросила ее:

— Мамка, а ежели завтра он все же придет, тогда что?

— Да не тревожь ты себя, — ответила мать.

Был выходной, и мы не торопились вставать. Вдруг кто-то постучал к нам в дверь. Мать встала с постели, накинула платье.

— Кто там?

— Соседка, открой, это я. Одевайтесь и обе к нам приходите, — говорит Настя. — У нас Метелкин сидит, вас обеих зовет.

Сказала и ушла.

— Что же говорить будем? — растерянно спрашиваю я мать.

— Тебе решать, тебя сватают.

— Да я его совсем не знаю.

— Так и скажем. Надо, чтобы вы поближе узнали друг друга. Дело серьезное. Торопиться не следует.

Оделись мы и пошли к соседям. Когда все сели за стол, Метелкин сказал:

— Оксана Филипповна, я вчера сделал предложение вашей дочери, Дарье Матвеевне, Дашеньке. Как вы относитесь к этому?

Мать немного помолчала, потом просто сказала:

— Говорили мы об этом с Дашей, и думаем так: мало вы друг друга знаете. Погуляйте, присмотритесь, коли любы будете друг другу — я не против.

Михаил Иванович каждый день бывал теперь у нас, часто заходил в мастерскую, смотрел, как я ремонтирую трактор. Он ухаживал за мной открыто, и женщины нашей МТС наперебой говорили, что мне ужасно повезло, лучшего жениха и не придумать.

Метелкин относился ко мне очень бережно, с ответом не торопил, в своих чувствах не был навязчив. Он разрешал себе только целовать мне руку, чем очень смущал меня.

Мать даже как-то сказала Метелкину:

— Не из нежного поколения моя дочь, руки у нее рабочие, куда уж их целовать.

А он ответил:

— Рабочие руки достойны того, чтобы их целовать. Барские не стал бы.

Этот ответ мне очень понравился, и я с гордостью посмотрела на своего жениха.

За несколько дней до свадьбы я пошла на почту. Сделала вид, будто мне нужно купить конверты.

На почте умышленно разговорилась с девчатами. Они меня спросили, правда или нет, что я выхожу замуж за Метелкина, и когда я ответила, что правда, начали меня расспрашивать о нем и о том, какая будет свадьба.

Я незаметно повернула разговор на работу почты и почтальонов и будто так, к слову, спросила, бывают ли случаи пропажи писем. Девчата все в один голос ответили, что не бывает. Не доходят только те письма, которые не были написаны.

Я попрощалась с девчатами и пошла домой.

«Напрасно ходила на почту, — думала я, — было простое мальчишеское увлечение, Саша выкинул меня из сердца».

Я дала себе клятву — никогда не покидать Метелкина. Свою клятву я сдержала, хотя жизнь сделала такой крутой поворот, о котором, конечно, я тогда не могла и думать.

Мы поженились. После свадьбы я сказала мужу, что буду продолжать работать трактористкой.

Мы с матерью переселились к Метелкину. В общежитии при МТС у него были две хорошие комнаты.

Жили мы дружно. Михаил Иванович много разъезжал по колхозам, но каким бы уставшим ни приезжал домой, всегда был ласков и внимателен ко мне.

— Никогда я не стремился так домой, как теперь, — говорил он мне.

Приходила в мастерские я одной из первых, когда народа в них почти не было. Это были мои любимые минуты. Мне казалось, что станки, сверла, тиски, молотки — все это живое, все это мои друзья, которые за ночь соскучились по мне и теперь, утром, радостно приветствуют, и каждый из них говорит: «Сегодня ты должна со мной поработать, я ждал тебя».

Щелкунов как-то сказал мне:

— Счастливая ты, Даша! Счастье так и светится в тебе. Сколько раз видел: идешь в МТС, к инструментам подходишь, а сама улыбаешься.

Да, я очень любила нашу МТС.

Незаметно подкралась весна. Последнее время Метелкин стал скучным и расстроенным.

— Уедешь скоро в поле, — говорил он мне, — целое лето не буду тебя видеть. Вот судьба какая у вас, трактористов. Как у моряков. Уехали в поле, как те в море. А семья — скучай.

Он съездил в Рязань и привез мои любимые шоколадные конфеты, подарил мне дорогой отрез на пальто, шелка на платье.

В конторе МТС людно и шумно. Завтра наконец мы выезжаем в поле, у всех приподнятое, боевое настроение. Завтра на долгие страдные дни разъедемся все мы по колхозам. Начнется битва за урожай.

Здесь же в конторе собрались и наши друзья — токари, слесари, работники бухгалтерии. С напутственным словом обратился к нам Евтеев, он напомнил, какой у нас напряженный план тракторных работ, поговорил о наших обязательствах.

— Ну, что, Гармаш, вызвать тебя на соревнование? — смеется один из лучших наших трактористов Селиванов. — Мужа такого имеешь, а трактор не оставила. Молодец, держись.

— Не сбежишь с поля-то? — подходит ко мне Гриша-тракторист и панибратски хлопает меня по спине. Хлопает больно, — хочет подчеркнуть свое товарищеское отношение ко мне. Я смеюсь и ответно что есть сил хлопаю его по плечу, а у меня руки тракториста — крепкие. Гришка ежится.

— Ну и силища у тебя, Гармаш!

И вдруг неожиданно спросил, знаю ли я что-нибудь о Стеше.

— Мало, — отвечаю ему. — На свадьбу телеграмму мне поздравительную прислала, подписалась вместе с мужем, значит, живут хорошо, не разошлись.

— Повезло тому парню, — говорит Гришка, — приехал и сразу такую кралю захватил, я вон два года за ней ухаживал, поле ее обрабатывал вне очереди, а она на меня и не посмотрела.

— Помнишь еще ее?

— Помню, — ответил он, — таких не забывают.

Работали мы в две смены. Изредка приезжал ко мне Метелкин. Он знал, что я стеснялась его приездов, поэтому не разрешал себе часто бывать у меня.

Осенью я забеременела, но работу не бросила. Но зимой стала чувствовать себя хуже, и Михаил Иванович упросил меня уйти с работы.

5 июня у меня родилась дочь. Назвали мы ее Людмилой, звали ласково Люсенька.

Ребенок принес мне большое счастье. Во мне проснулась горячая нежность к Михаилу Ивановичу. Я не могла без умиления смотреть, как нежно брал он нашу Люсеньку, осторожно опускал в ванночку и умело начинал ее мыть. Эту процедуру он не доверял никому: ни матери, ни мне, всегда хотел сам купать ребенка.

Бывало, задержится на работе и спешит изо всех сил домой, только бы успеть выкупать дочь.

Меня он просто боготворил и уже не знал, чем бы мне угодить, баловал всем — и своим вниманием, и нежным отношением, и различными подарками. И я платила ему глубоким чувством благодарности и нежности. Мы были счастливы.

Однажды в воскресенье, днем, когда Михаил брился, и я с дочкой на руках стояла рядом с ним, пришел наш фельдшер. Вид у него был растерянный.

— Ты что? — удивился Михаил.

— Михаил Иванович, война.

— Война?!

— Ну да. Германия на нас напала.

Михаил быстро добрился, оделся и пошел в контору МТС.

Глава пятая

Время было тревожное. С утра мы узнавали и по радио, и из газет сводки Совинформбюро. Шли жесточайшие бои. Наша армия отступала… Много трактористов и механиков ушло на фронт. Уходил в армию народ из колхозов. Никогда не забуду, как их провожали.

Если до войны кто-нибудь уезжал из семьи — родные плакали громко, шумно, вся деревня оживленно обсуждала отъезд.

Теперь провожали молча.

Уходят мобилизованные — около каждой избы стоят женщины, подростки, дети, по дороге с будущими солдатами шагают родные — лица строгие, суровые, по щекам текут слезы, их утирают молча. А те, кто стоит у изб, молчаливые, прямые, — смотрят вслед уходящим, пока те идут по длинной прямой деревенской улице и не скроются за поворотом.

Для армии из МТС взяли грузовые машины, в колхозах — много лошадей.

Поздно вечером приходил Михаил Иванович. Уставший, пыльный, грязный — ездил по колхозам. Он сильно похудел, почернел, как-то постарел. Он мылся и рассказывал новости.

— Егоров ушел в армию.

— Это какой Егоров? Механик?

— Нет, помощник бригадира тракторной бригады.

— Кто же работать будет?

Договорились с его женой Зинаидой, она до замужества у нас трактористкой работала.

По ночам Михаил долго не мог заснуть.

— Что не спишь? — шепотом спрашивала его.

— В Совинформбюро появилось новое направление, — обычно отвечал он…

Многие трактористки и комбайнерки, ранее работавшие в МТС и ушедшие по разным причинам (в основном, по семейным), сейчас вернулись на работу. Вернулась Дуся Чукова, когда-то мы вместе с ней учились на курсах трактористов, Маруся Кандаурова, Нюра Томина, Нюра Ионова, Лида Корнеева… В районной газете «Большевистское знамя» они выступили с большой статьей «Женщины, на трактора и комбайны!». Они писали:

«…Мы обращаемся с горячим призывом ко всем колхозницам, трактористкам и комбайнеркам, прекратившим по какой-либо причине работать на тракторе и комбайне, немедленно вернуться на свои машины». В статье на меня особо подействовало слово «немедленно» — «немедленно вернуться на свои машины»…

Я прекрасно понимала — в МТС некому работать, знала — мне надо идти, но Люся… Она болела и была слабым ребенком, и ей был всего один месяц.

Положение на фронтах становилось все серьезнее. Пали Смоленск, Орел. Днем бомбили соседнюю станцию Дивово. Бомба попала в состав со снарядами. Они долго рвались. Огромное пламя, дым, копоть заволокли все небо. От станции ничего не осталось.

Люди все уходили и уходили на фронт. В деревнях осталось совсем уже мало мужчин.

Наступила осень. Погожие дни перемежались с пасмурными, дождливыми. Торопились с уборкой урожая и зяблевой вспашкой. Не хватало людей, тягловой силы.

В МТС пришла первая похоронная — Гриша-тракторист пал смертью храбрых.

После работы у нас в МТС был короткий митинг. Выступил Евсеев.

— Враг, — сказал он, — напрягает все усилия, чтобы захватить Москву. Особо упорные бои идут на Можайском и Малоярославском направлениях. Германское командование боится наступления зимы, стремится завершить свою кампанию на Востоке до суровых морозов. Враг еще очень силен, чрезвычайно опасен. Он несет колоссальные потери, но, не считаясь с ними, маневрирует, создает сильные кулаки, рвется вперед. Враг пытается дезорганизовать наш тыл, посеять панику, сорвать революционный порядок. Для этого он пытается забрасывать к нам шпионов и диверсантов, а также провокаторов, сеющих панику, распространяющих ложные слухи. Мы должны быть начеку!

Мы слушали Василия Петровича очень внимательно, понимая всю сложность и трудность обстановки.

Как-то по деревне в старой солдатской шинели шел человек, лицо у него было уставшее, правая рука безжизненно висела на бинте, завязанном через шею. Повстречавшимся колхозницам он рассказал, что воевал на фронте, был ранен под Смоленском, лежал в госпитале, сейчас идет домой в дальнюю от нас деревню.

Женщины поахали, поахали и пошли своей дорогой. А мальчишки, что слышали рассказ солдата, незаметно пошли за ним. Вышел солдат из деревни и пошел не к Козловке, а к нашей МТС. Дорога была пустынная. Незнакомец больной рукой вынул из кармана кремень, ловко высек огонь и закурил.

Ребята стремглав побежали в правление колхоза. Незнакомца задержали, он оказался фашистским диверсантом. Этот случай горячо обсуждался у нас в МТС. Усилены были сторожевые посты.

Шли тяжелые, тревожные дни. В сообщениях говорилось:

«23 октября. От Советского информбюро.

В течение ночи на 22 октября продолжались бои на всем фронте. Особенно напряженные бои были на Можайском, Малоярославском и Калининском направлениях».

Наша трактористка Деднева сказала мне:

— Можайск, Малоярославец — это ж близко от Москвы. Правда?

— Близко.

— А я уверена, что Москву они не возьмут. Хоть близехонько подойдут, а мы отобьем. Все равно отобьем!

— Конечно, отобьем, Клава.

Вскоре в сводке Совинформбюро впервые появилось Волоколамское направление. Это совсем близко от Москвы.

В Рязани был создан Городской комитет обороны во главе с С. Н. Тарасовым — первым секретарем обкома и горкома ВКП(б).

Михаил пришел во втором часу ночи.

— Положение, Даша, очень серьезное. Наверно, и нам придется эвакуироваться. Подготовь к этому мать и сестру.

Нюра со своим сыночком Толей жила у нас. Муж ее ушел на фронт, и сестра пошла работать сторожем на нефтебазу.

— Ты думаешь, он может взять Рязань? — испугалась я.

— Ко всему надо быть готовым. Надо нам быть твердыми и стойкими, Даша, и, главное, не падать духом. Когда я уйду на фронт, как бы тебе тяжело ни было, что бы ни пришлось пережить, в каких бы ты обстоятельствах ни оказалась — сбереги дочку.

— Сберегу, Миша.

Фронт придвинулся к Рязани. Комитет обороны 30 октября 1941 года постановил:

«Приступить немедленно к производству оборонительных работ в городе Рязани и окрестностях города.

К проведению оборонительных работ привлекаются в порядке бесплатной трудовой повинности все трудоспособное население города Рязани, а также сел Рязанского района».

Утром я пошла в мастерские помочь в работе. Вдруг приходят Евтеев, Харитонов и мой муж. Сразу все прекратили работу. Поняли: что-то очень серьезное. Установилась тишина.

Евтеев заговорил негромко, но каждое его слово было явственно слышно даже в самых отдаленных уголках мастерской.

— Товарищи, сейчас получено указание эвакуировать нашу МТС. Фронт приближается. Не исключена возможность высадки десантов. Все, что своим ходом мы не сможем эвакуировать, — придется ликвидировать.

И опять мертвая тишина.

Первой задала вопрос Деднева. Ее низкий, грудной голос звучал напряженно:

— Как понять — ликвидировать?

— Разобрать на узлы и развести в разные места, спрятать их.

И опять тишина.

— Куда пойдут трактора? — спросил Миша Селиванов.

— В Мордовию, в Кольчуковскую МТС.

И Василий Петрович прочел приказ, в котором были указаны бригадиры, состав бригады и кому за какой участок отвечать… Были указаны номера тракторов, которые должны были отправиться своим ходом в Кольчуковскую МТС.

Я осталась в мастерских помогать товарищам. Времени было очень мало. Мы торопились. В МТС началась необычная работа.

Мы с Нюрой Демидовой подошли к ее трактору. Когда-то на нем работала я. Прежде всего, нужно было вынуть мотор. Сердце машины! Еле сдерживаем слезы. Жаль трактор, наш трактор! Мотор оттащили в лесочек и спрятали в кустах. Все детали от трактора прятали в разных местах, а раму свалили в овраг.

Плуги мы закопали. Приближалась зима. Холод закует землю и пока она не растает, никто не сможет вытащить эти плуги. А за зиму — мы были в этом уверены — враг будет или разбит, или отогнан. Потом молотками мы разбивали деревянные части машин. Стаскивали ящики для загрузки семян и бросали их под обрыв, сеялку бросили в одну сторону, а колеса в другую. Ломали сенокосилки — станины бросали в овраг или в речку, режущие аппараты оттаскивали к лесочку, там прятали в кусты.

Мы с Михаилом вернулись домой очень поздно. А дома разыгралась трагедия. Мать с Нюрой отказались эвакуироваться. Мать сказала:

— Куда мы уедем? Кто нас кормить будет? Здесь хоть картошки целый подвал, хозяйство свое, а там как я проживу?

Спорили мы долго, но уговорить их не смогли. Михаил должен был сопровождать трактора в Мордовию, и мы решили, что я с Люсей поеду с ним.

Продолжали разбирать и растаскивать машины. И вот все закончено. Мы собрались в мастерской. Пришли Евтеев, Метелкин, Харитонов.

Сидели на верстаках, станках, ящиках, перебрасывались незначительными фразами, но за этими будничными ничего не выражающими словами скрывались наши тяжелые переживания.

Василий Петрович хрипло сказал:

— Вот что, ребята… За мастерскую надо браться.

Мы встрепенулись.

— Ничего не поделаешь, — еще тише сказал Евтеев. — Нельзя же ремонтные мастерские врагу оставить.

У окна сидел Харитонов. Лицо его черным стало. Не вставая, он ударил молотком по стеклу окна. Оно разлетелось вдребезги. Этот удар прозвучал как сигнал. Мы начали разорять свою мастерскую. Когда все закончили — разошлись по домам. Через сутки трактора должны были двинуться в путь.

Вечером Люсе стало плохо. Температура была высокой — 39,5. Позвали фельдшера. Тот сказал, что очень рискованно в таком тяжелом состоянии везти ребенка. Михаил нервничал. Ходил по комнатам, молчал. Наконец сказал:

— Ясно, со мной ты ехать не можешь. Но и в МТС тебя оставлять нельзя. Враг может прорваться с тыла. Надо тебе переехать к моим родным, в Козловку.

Я понимала, какая опасность грозила мне, если бы враг пришел сюда: муж — член партии, ответственный работник, я сама комсомолка.

Дали знать брату Михаила и договорились, что он заедет за мной и Люсенькой. Михаил приготовил немного зерна, муки, картошки, гречихи — и все это я должна была везти с собой в Козловку.

Ночь мы не спали, все говорили, говорили с Михаилом, а с рассветом вышли во двор МТС провожать тракторную колонну.

Мы стояли и смотрели, как трактористы заводят машины, и у всех по щекам текли слезы. Мучительные слезы! От горя у нас разрывались сердца, но мы молчали.

Взревели машины и поползли друг за другом из ворот МТС. Мы шли рядом и старались улыбаться, кричали какие-то слова, но за рокотом машин их никто не слышал. Провожали долго, обратно шли тяжело, медленно.

МТС опустела. Мастерские стояли мертвыми — только на полу валялось разбитое стекло и высились остовы разобранных станков.

На следующее утром за мной приехал брат Михаила и отвез меня с Люсей в Козловку.

…Хмурое холодное утро. Вдалеке глухо бьют зенитки. Мария Андреевна, мать Михаила, встала рано, затопила русскую печь, сварила жирные щи, напекла булок. С оборонных работ на сутки приехала ее дочь Поля, моя золовка. Она иззябла и устала. Оборонные работы были очень тяжелыми, но как я завидовала Поле! Когда она уходила, я долго смотрела ей вслед.

Жить вдали от дома мне было тяжело. Но домашние невзгоды не трогали моего сердца. Терзали и мучили другие мысли, другие тревоги. И это понимал Иван Степанович — мой свекор.

Подсядет ко мне, по голове погладит, на Люсеньку посмотрит и скажет ласково:

— А ты не горюй, не печалься, вражью силу одолеем, Михаил вернется, и снова хорошо заживете.

От Михаила пришло письмо. Трактора благополучно дошли до Кольчуковской МТС. А Михаил там призван в армию и ушел на фронт. Я сильно переживала, что Михаил ушел на фронт не из дома, что не собрала его, не проводила, не сказала тех слов, которые должна была сказать…

И опять хмурое утро. Серый рассвет тускло смотрит в окно. Все спят. Я кормлю Люсю. Вдруг что-то ухнуло вдалеке. Еще раз. Еще. Я положила Люсю на кровать, прильнула лицом к стеклу. Улица пустынна. Деревня спала. А глухие удары ухали и ухали. Проснулся свекор, сказал:

— Канонада. Видать, враг не далек.

На улице появился народ. Вышла и я с Иваном Степановичем. Все смотрели в ту сторону, откуда слышна была канонада. Она усиливалась. Появились в небе самолеты. Мы уже хорошо отличали немецкие от своих. Летели тяжелые немецкие бомбардировщики. Все бросились по домам.

Днем прошел слух: враг ворвался в город Михайлов. От Козловки по прямой до Михайлова было всего километров 40. На другой день слух подтвердился: 23 ноября гитлеровцы заняли этот город.

Марья Андреевна плакала, не находила себе места, боялась за Полю, не отрезал ли немец всех работающих на оборонительных сооружениях. Волновались все жители Козловки — ведь почти у каждого кто-нибудь из родных работал там. Но тревога была напрасной, к вечеру они пришли.

Лицо у Поли обветренное, красное. Она похудела. Одежда грязная, облепленная глиной, рукавицы и сапоги мокрые. Но настроение у нее было воинственное и бодрое. Она принесла много новостей.

Иван Степанович спросил дочь:

— Как вообще положение-то, придет фашист сюда или нет?

— Не придет, не пустят, — уверенно сказала Поля. — Мы солдат наших видим, знаешь, какие они? Злые к врагу, на все готовые. В газетах правду пишут — положение тяжелое. А Москву не отдадим, и Рязани и Тулы им все равно не видать.

Поля поела и тут же заснула, укутавшись двумя стегаными одеялами. Промерзла на работе. Рано утром, во всем чистом и теплом, с полным мешком еды, она ушла на работу. Мы все вышли ее проводить. Улицы Козловки были полны народа, — тут и провожающие и те, кто уходил на сооружение оборонительных рубежей.

С 27 ноября в Рязани введено осадное положение.

Вечером вся Козловка погружалась в кромешную тьму. Затемнение соблюдалось очень строго.

И днем и ночью грохотала канонада, иной раз так ударяло, что дрожали кровати. Казалось, что бой идет совсем рядом, здесь, за огородами.

Марья Андреевна просыпалась теперь очень рано. Начну я Люсю кормить, она шепчет:

— Пока мы спали, немцы деревню не заняли?

— Нет, не заняли.

— А почем ты знаешь?

— Услыхали бы.

— А ты как покормишь, выйди на улицу, посмотри-ка, послушай.

Когда Люся засыпала, я накидывала на плечи полушубок и выходила на улицу. Темно, тихо, но то у одной избы, то у другой промелькнет тень, — люди выходили, как и я, посмотреть, послушать — не приближается ли враг.

В ноябре у нас в области были оккупированы города и села Михайловского, Горловского, Скопинского, Чапаевского, Чернавского, Пронского и Захаровского районов. Фронт приближался к южным границам нашего Рыбновского района.

Мы сидели дома, и я читала газету вслух: «Наша область стала бойцом, защищающим родную столицу, родную страну… Настало время, когда наши вооруженные люди должны на деле показать свое умение истреблять немецко-фашистскую нечисть, свое умение драться не на жизнь, а на смерть с заклятым врагом. Мы должны защищать наши города и села так же стойко, мужественно, как защищаются москвичи, как ленинградцы».

Спазмы сжали горло. Я положила газету на стол и ушла к себе в боковушку. Прижалась лбом к холодному стеклу — по сердцу били слова: настало время! настало время! А ты беспомощна! Сиди и жди, жди… В тридцать раз лучше быть убитой на фронте, чем вот так сидеть и ждать врага, и когда он придет, отдаться на его милость. Что же делать? Куда пойдешь с полугодовалым ребенком?

В боковушку вошел Иван Степанович. Погладил ласково по голове:

— Коли фашисты придут, я к партизанам подамся, мы тут со стариками кое с кем говорили. А ты не печалься — нам помогать будешь. Кого надо спрячешь, чего надо сообщишь, хлеб для нас испечешь. Не всем же из пушки стрелять, кому-то надо и в тылу действовать. А я слово даю — поговорю о тебе.

Я прижалась к старику и заплакала.

От Михаила пришло письмо. Всего три размашистые строчки: «Дорогие! И днем и ночью ведем непрерывные бои. Даша, береги Люсю. Ваш Михаил». И все.

Марья Андреевна насупилась, ни с Иваном Степановичем, ни со мной не разговаривала, но и не ругалась.

В областной газете опубликовано воззвание:

«Ко всем трудящимся города Рязани.

Дорогие товарищи!

Грабительская армия немецких захватчиков, не считаясь с огромными потерями в технике и живой силе, продолжает рваться к нашей славной столице — Москве.

На подступах к Москве день и ночь в ожесточенных сражениях доблестные войска Красной Армии с беспримерной храбростью наносят сокрушительные удары фашистским ордам.

Враг, перед которым крепко заперты двери в Москву, пытается обойти ее.

Над нашим родным городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских захватчиков…

Вступайте в отряды народного ополчения, отряды истребителей танков!

Беритесь за оружие, товарищи!

Будьте готовы к тому, чтобы с оружием в руках уметь оборонять каждую улицу нашего города, каждый переулок каждый дом»…

Вечером к Ивану Степановичу зашли посидеть двое стариков соседей. Говорили о войне. Ни о чем другом тогда не говорили.

— Ежели придет фашист, землю опять помещики заберут, — говорил тощий, сухой старик Василий, — точно возьмут. Налетят, как саранча, помещики и их сыночки.

— Заберут землю, как пить дать, — подтвердил другой гость, дед Егор.

— Я хорошо помню, — говорил Василий, — в Срезневе владел землей помещик Энгельмейер, сдается мне, что немец он, так этот сразу примчится. Суровым был. Опять зуботычины пойдут.

— Пойдут, — подтвердил дед Егор. — Я помню, в Пощупове по Оке все заливные луга монастырю принадлежали, а крестьянин что имел? Боровые луга, болота, называли они «Ульевая» за семнадцать километров от села. Вот как тогда жили.

— В Чуриловке был немецкий коннозаводчик Рупперти, — вспомнил Иван Степанович, — там окрест лучшие земли ему принадлежали.

— Точно, ему, — подтвердил дед Егор. — Этот сразу прибежит.

— А князь Кропоткин? — напомнил Василий. — Тот пятнадцать тысяч десятин леса имел. В Кузьминском его хорошо помнят. Прижимистый. Народ уж больно плохо там жил. Малоземелье душило. Сохой пахали. Помню я, поди, это было в двенадцатом годе, два кулака заимели по плугу и сенокосилке, так все Кузьминское сбежалось на плуги-то посмотреть!

Мне было дико слушать эти разговоры, я не могла даже представить себе, что земля будет принадлежать какому-то одному человеку! Вдруг пашня, которую я обрабатывала трактором, будет принадлежать не колхозу, а какому-то хозяину, какому-нибудь Рупперти. А он захочет — даст мне работу, не захочет — выгонит.

Я вспомнила весну, когда приехала из Сапожковской школы после тяжкого разрыва с Александром. Мне казалось, что я никогда не оживу. И вот началась пахота, — и там в поле огромная сила родной земли вернула меня к жизни.

Мое счастье, мое право обрабатывать нашу землю — пахать, сеять, ухаживать за посевами, собирать урожай и давать людям хлеб — все это хочет отобрать у меня враг. Его солдаты, пушки, танки стремятся расчистить дорогу для какого-то Рупперти, чтобы он пришел и отобрал у нас все, чтобы он стал хозяином и моей земли, и меня самой. Никогда! Никогда этого не будет!

И будто читая мои мысли, дед Егор сказал:

— Только хозяину этому мы не покоримся, в лес к партизанам нам прямая дорога.

— А ты говори больше, — рассердился Василий. — В таком деле молчать надо.

Ночью была такая сильная канонада, что вся деревня не спала. Свекровь моя страшно перепугалась, забралась на печь и оттуда каждую минуту спрашивала:

— Фашисты пришли? Идут уже, да?

Мы с Иваном Степановичем то и дело выходили на улицу. Далеко у Рыбного багрово светилось небо, и время от времени оттуда доносились гул самолетов и грохот взрывов.

Весь день был очень тревожным. Вдалеке разрастался пожар, и ветер гнал к нам в Козловку дым и гарь. Канонада не ослабевала и только к ночи немного затихла.

Мы легли спать не раздеваясь. Долго не могли заснуть, перешептывались. К утру я заснула, и мне приснился тяжелый сон: открывается дверь и входит огромный рыжий фашист, он так велик, что заполняет всю комнату, — я съеживаюсь, чтобы он не увидел меня, прячу под себя Люсю, холодный ужас сжимает мое сердце.

Гитлеровец заглядывает ко мне в боковушку, он зло смеется, у него огромные гнилые зубы и бешеные глаза. Он протягивает длинную волосатую руку и с силой вырывает у меня дочку. Люся вскрикивает и заливается громким плачем, а тот, продолжая смеяться, ударяет ее о косяк двери. Раздастся огромной силы взрыв, дом сотрясается, я кричу и вскакиваю с постели, бросаюсь к девочке, она спит и во сне подергивается, личико у нее красное от отблесков пожара в окне.

В боковушку заглядывает Иван Степанович, шепчет:

— Никак немцы в деревню вошли.

Марья Алексеевна тихо всхлипывает.

Я выхожу к ним, мы смотрим в окно. Перед сном, когда тушили свет, мы снимали затемнение, чтобы было видно, что делается на улице. От пожара в деревне светло, снег кажется красным, залитым кровью.

Мне страшно, но я надеваю полушубок. Иван Степанович останавливает меня:

— Не ходи. А то еще пристрелят.

— Все равно, — отвечаю я и выхожу на улицу.

Огонь полыхает на станции Рыбное. Снег, дома, деревня — все залито багровым светом. Дышать трудно — дым, гарь, пепел.

Тихо. Никого. Возвращаюсь домой.

На рассвете бомбили Кочетовку и Дивово. В воздухе то и дело завязывались воздушные бои, немецкие самолеты бомбили Московское шоссе. Было жутко.

Через нашу деревню, проселочными дорогами пошли нескончаемыми потоками к фронту наши войска. Шли сибиряки.

На всю жизнь запомнила я, как стояли мы у обочины дороги и провожали идущих солдат. Это были крепкие рослые бойцы, и столько в их молодых, мужественных лицах было силы и уверенности в победе, что мы все приободрились. Они обязательно разобьют и отгонят врага от Москвы. Солдаты окликали нас:

— Эй, молодухи, идемте с нами фрицев бить!..

— Бабоньки, ждите нас, набьем фрицам морды, вон выгоним да к вам пировать придем!

Их веселые голоса, прибаутки и шутки еще больше вливали в нас уверенность в том, что враг скоро будет разбит…

И вот наконец 13 декабря мы читали важное сообщение:

«В последний час. Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах к Москве».

…Нет, словами рассказать трудно, как мы радовались, когда пришло известие о том, что фашистов разбили под Москвой, враг отступает!

Люди плакали от радости, смеялись, бегали друг к другу, поздравляли, целовались, и всем хотелось быть вместе, никто не мог усидеть в своей избе.

Со всех сторон потекли к нам известия. Рассказывали о тех ужасающих зверствах, что творили гитлеровцы на оккупированной земле. Расстреливали, вешали, закапывали живыми в землю, грабили.

В нашей области в городе Скопине фашисты продержались всего одни сутки, и за это время они успели зверски замучить 28 жителей города. От рук гитлеровских палачей погибло шесть трактористов.

В селе Змиевка Чернавского района фашисты повесили на телеграфном столбе комсомольца Николая Тюрина. Труп его висел две недели — гитлеровцы не разрешали хоронить.

Только в Чернавском районе фашисты сожгли и уничтожили двенадцать школ, четыре больницы, почту, радиоузел, амбулаторию, родильный дом, детские ясли, типографию, два зернохранилища и другие общественные здания. Они расстреливали маленьких грудных детей за то, что те плакали ночью и мешали им спать.

Я с ужасом думала: что было бы с нами, если бы фашисты ворвались к нам в Козловку?

2 января 1942 года Комитет обороны снял с города осадное положение.

Пришел из правления колхоза Иван Степанович:

— А я с новостью. В правление из МТС звонили, просили тебе передать, чтобы ты туда зашла. Сходи-ка. Никак, работать зовут.

Прибегаю в контору МТС, а там Евтеев сидит. Я так обрадовалась, что бросилась к нему, и он встал, обнял, поцеловал и говорит:

— Вот что, Даша, врага отогнали, надо нам браться за дело. Собирать и ремонтировать технику. Готовиться к посевной. Есть постановление райкома партии и райисполкома. МТС должна немедленно развернуть работу. Когда сможешь начать работать?

— Завтра! — выпалила я.

— Прекрасно, — обрадовался Евтеев, — утром прямо ко мне в кабинет приходи.

Мать и Нюра пошли со мной в Козловку, чтобы помочь принести вещи.

Быстро собралась, укутала Люсю, попрощалась с Марьей Андреевной. В глазах Ивана Степановича стояли слезы. Я крепко его обняла и поцеловала.

— Не поминай плохим словом, — сказал старик. — Я крепко к тебе привязался и внучку полюбил. Вылитая она Михаил.

Утром рано я была в кабинете у Евтеева. Он сразу к делу перешел:

— Харитонов в Кольчуковской МТС готовит наши трактора для отправки сюда, — говорил директор, — пока он там — принимай мастерские.

— Мне быть заведующей мастерскими? Ой, Василий Петрович, да я не справлюсь.

— Что значит не справишься? Раз надо справиться значит, справишься. Ты Сапожковскую школу механиков кончила.

И я стала заведовать мастерскими.

Прежде всего, было необходимо собрать технику. Мы сообща составили карту, где и что нами было спрятано и закопано. Потом разбились на бригады и распределили, между собой участки.

Утром, во дворе МТС, собралось много народа, пришли все, кто у нас работал. У всех было приподнятое настроение и огромное желание найти как можно больше техники.

Шли цепочкой. Впереди я, за мною Нюра Демидова, Клава Деднева, Дуся Чукова, Катя Кочетыгова, Полина Титова. Идти было трудно — по сугробам, утопая в снегу по пояс. Был сильный мороз, лицо резал холодный ветер, мы скоро устали, прекратились шутки, смолк смех.

Но вот показалась поляна, знакомые кусты. Они засыпаны снегом, но мы с Нюрой сразу узнали это место. Здесь мы запрятали две сеялки.

Снег глубокий. Мы долго его откапывали. Наконец показались машины. Но их не вытащишь — вмерзли в землю. Взялись за ломы. Дело подвигалось медленно. Работать было очень тяжело. Наконец вырубили сеялки из промерзлой земли, сложили их вместе, воткнули ветки, чтобы сразу найти, когда приедем на лошадях.

На следующий день началась метель, дул северный ветер, крутил снег. И все же мы пошли работать в овраг. Только к вечеру удалось откопать колеса и кое-какие другие детали. Вдруг Демидова вскрикнула.

— Рама! Это наша с тобой, Даша, рама!

В этот раз мы вернулись с богатыми трофеями.

В холодных мастерских и во дворе МТС росли груды поломанных молотилок, сеялок, борон и других сельскохозяйственных машин. Появились и инструменты. Заработали мастерские, начался ремонт техники.

В кабинете у Евтеева шло заседание совета МТС. Тут были и наши руководящие работники, и председатели колхозов. Обсуждался вопрос о возвращении тракторов из Кольчуковской МТС.

Наши трактора колесные. Своим ходом по зимним дорогам им не пройти. Следовательно, их нужно привезти на санях в разобранном виде. Чтобы успеть подготовить трактора к посевной, перевозку откладывать нельзя. Шел разговор о том, какие колхозы и сколько могут выделить транспорта. Дорога предстояла тяжелая, груз большой, так что в сани необходимо было запрягать пару лошадей. А где их взять?

Среди председателей колхозов было много новых, заменивших ушедших на фронт. Большинство — пожилые мужчины, женщины. Все председатели прекрасно понимали, что без тракторов они с посевной и уборочной, да и с другими работами, не справятся. Лошадей для перевозки дать надо, но каждый хотел, чтобы дал его сосед, а не он. Начали обсуждать. Многие просили разрешения дать упряжки попозже, чтобы закончить кое-какие неотложные дела в колхозе.

— Как заведующая ремонтными мастерскими, — сказала я, — твердо заявляю, ежели завтра или послезавтра саней не дадите, — к посевной трактора готовы не будут. Как хотите, так и решайте. Я больше ничего не скажу. Но слова мои запомните: техника шутить не любит.

Евтеев одобрительно кивнул мне. Шумели и говорили много, но все же дело уладили.

Обсуждение второго вопроса прошло гладко и быстро, хотя и он был достаточно сложным: ждали тракторов, а трактористов было мало — 80 человек не хватало. Было решено организовать краткосрочные курсы трактористов при МТС. Евтеев просил, чтобы колхозы прислали на эти курсы девушек. И с ним все согласились. Вскоре курсы начали работать.

Я была в мастерской, когда услышала со двора радостный крик Клавы Дедневой:

— Трактора везут!

Все, кто был в мастерской, выбежали на улицу.

Вдали по снежной дороге друг за другом ехали пятнадцать саней. Лошади шли тяжело, от них валил пар. Возницы в тулупах, с седыми от инея усами шли рядом с санями, держа вожжи в руках.

Я сорвалась с места и что есть духу бросилась к ним навстречу. За мной побежали чуть не все рабочие мастерских. Мы бежали и радостно кричали:

— Ура! Наши едут!

Окружили возниц и давай их обнимать и целовать.

Медленно въезжали сани во двор МТС. Мы разгружали их. На одних были рамы от тракторов, на других — колеса, передние, задние мосты, на третьих — моторы. Это была первая партия наших тракторов. За ней стали прибывать новые и новые…

Мы работали по 10–12 часов, чинили и собирали технику: тракторы, плуги, сеялки, бороны, культиваторы. Двор МТС и все мастерские были завалены машинами — разобранными, сломанными, искореженными. Ремонтировали и в мастерской и на дворе МТС. Стояли лютые морозы. Руки приставали к металлу. Согреться было негде. Мастерские не отапливались, да и застеклить окна было нечем.

Как-то подошел ко мне Василий Иванович Стародымов. Его морщинистое старое лицо было сизо-красным, он сильно озяб, съежился, сгорбился.

— Послушай, Даша, — захрипел он простуженным голосом, — людям где-то согреваться надо. Давай в раму трактора ХТЗ нальем негрола и зажжем его — все людям будет где согреться.

Его идея мне понравилась. Посоветовалась с Евтеевым, он разрешил. Рама трактора ХТЗ корытообразная. Взяли мы несколько рам, наполнили негролом и зажгли. Пламя весело заплясало, и тут же поднялся дым, воздух наполнился копотью, гарью, но люди с радостью тянули закоченевшие руки к огню.

Теперь каждое утро мы зажигали негрол. К концу лица у всех были черные и грязные от копоти, но никто на это не обращал внимания. Никто не говорил громких фраз, но все знали, — если сейчас мы не отремонтируем технику, колхозы района не справятся ни с посевной, ни с уборочной.

В мастерской трудились трактористы, комбайнеры, кузнецы, токаря, сварщики, электрики. Опытных было мало, большинство прежних рабочих ушло на фронт. А из-за нехватки запасных частей и деталей приходилось постоянно изворачиваться, что-то придумывать, искать, изобретать. Все у нас шло в дело — совершенно изношенные детали мы не выбрасывали, а подтачивали их, подваривали, подшлифовывали, смазывали и пускали в ход.

Помню, как-то подходит ко мне Дуся Чукова:

— Поди-ка, Даша, посмотри. Смехотвора одна. Диск от сеялки выбросить надо, а они — ремонтируй!

Диск от сеялки действительно старый — старее некуда, ступица совсем плохая. Но мы диски от сеялок, какими бы плохими они ни были, не выбрасывали. Их не достать.

Клава Деднева говорит мне:

— Видишь, Даша, конус диска нужно подточить, ступицу переклепать, сальники сменить, и диск в ход пойдет. А этой дуре — лень! Что угодно придумает, лишь бы не работать. Ты ее от меня забери, нет больше моих сил с ней валандаться!

— А все равно диск — дрянь, — упрямо сказала Дуся. — И откуда ты сальничек возьмешь?

— Господи! — в бешенстве шепчет Клава и уже громко, в гневе: — С тебя валенки стащу и из голенищ сальнички сделаю.

— Старых валенок натащили, — говорю я Дусе, — из них и будем делать сальнички.

У культиваторов всегда стараются как можно лучше наточить лапки (ими подрезают сорняки). Чем лучше они подточены, тем легче идет культиватор, меньше тратится горючего, лучше подрезаются сорняки и поле делается чище. Раньше, когда лапки стачивались, их выбрасывали и заменяли новыми. Теперь же мы разыскивали выброшенные лапки и ремонтировали их. Наваривали их, подтачивали и приделывали к культиваторам. У колес многих плугов отсутствовали колпачки, теперь мы делали их сами из железа. Сработанные оси плугов тоже обваривали, а кузнецы их обкатывали, делая поверхность ровной и гладкой.

Составляя наряды, мы все время должны были учитывать, что при ремонте того или иного узла, детали необходимо добавочное время на поиски, выдумки и изобретения.

Глава шестая

Утро. Наряды розданы. Наслушалась всего. Но наконец шум улегся, все работают. Мороз. Горит негрол — дым, копоть. Поднялся шум у токарей. Молодые работники запороли какую-то деталь для задних мостов, старший механик Щелкунов пошел к ним. Стали думать, как исправить ошибку.

Меня зовет тракторист Иван Ионов. Он прекрасно знал моторы, у него отличнейший слух, стоит ему только послушать, как работает мотор, чтобы тут же определить какие в нем неисправности. Работал он сейчас на обкатке моторов.

— Дарья, — говорит он, — пошли ты к дьяволу всех наших электриков, какого черта у нас опять не работает движок? Только дело у меня пошло, а у этих…

Я побежала к электрикам. В МТС был свой небольшой движок. На электрической энергии у нас работали трансмиссия для обкатки моторов, в моечной — водяной насос, два токарных станка, вечерами освещались мастерские.

Оказалось, перегрелся двигатель. Через полчаса движок заработал. Иду к Попову. Он обкатывал двигатель «на холодную», то есть без горючего, при помощи трансмиссии.

— Смотри, Дарья, — говорит Иван, — двигатель-то готов.

В одиннадцать часов вечера заседание у Евтеева. Все один и тот же вопрос: где добыть запчасти и мелкие детали? Договорились из трех старых сеялок собирать две из двух борон — одну. Все необходимо изыскать у себя. Ни Главное управление тракторной и автомобильной промышленности (ГУТАП), ни сельхозснаб ничего нам больше не дают.

Меня с Евтеевым вызвали в райком партии. Получили сильный нагоняй за то, что из капитального ремонта не вышел еще ни один трактор, медленно идет и текущий ремонт, плохо обстоит дело и с прицепным инвентарем — с плугами, сеялками, культиваторами.

Секретарь райкома говорил резко. Евтеев низко опустил голову и ни разу не поднял глаза.

«Как же так, — думала я, — мы прикладываем все силы работаем по десять-двенадцать часов в холодных неотапливаемых мастерских, делаем все, что только возможно, не наша же вина, что нет запасных частей, деталей, инструментов, что у нас малоквалифицированные кадры. Почему Евтеев так безропотно слушает все упреки?»

Секретарь окончил говорить и смотрит на Евтеева. Тот молчал, потом тяжело вздохнул:

— Исправлять будем…

Тут уж я не выдержала и спросила, можно ли мне сказать.

— Пожалуйста.

Говорила быстро, боясь, что меня почему-либо перебьют и я не успею сказать самого важного.

— У нас в ремонте находится много тракторов, мы их ремонтируем по мере подготовки деталей. У нас нет запчастей, нет даже простейших деталей, ГУТАП почти ничего не дал, я обила там пороги и никаких результатов, у нас нет квалифицированных рабочих, не хватает инструментов…

По мере того как я говорила, лицо у секретаря делалось все строже и отчужденнее.

И вдруг Евтеев, морщась как от зубной боли, оборвал меня:

— Да перестань ты!

Пораженная, я замолчала. Некоторое время молчал и секретарь, потом заговорил:

— Мне жаль, Гармаш, что вы не понимаете самого корня вопроса. Вы думаете, что я не знаю об отсутствии у вас запасных частей, деталей, инструментов, нехватке рабочих и квалифицированной силы и требую от вас невозможного? Я лучше вас знаю, что и в МТС, и в ГУТАПе, и сельхозснабе нет всего этого. И в то же время требую от вас, чтобы вы к сроку отремонтировали всю необходимую технику, и отремонтировали не как-нибудь, а только на отлично. В том-то и будет заключаться ваша доблесть, ваше коммунистическое, комсомольское и патриотическое отношение к делу — чтобы самим изыскать все необходимое, ни на кого не надеясь, а только на себя. Помните, сейчас война, мы должны в это тяжелое время как можно меньше требовать от государства и как можно больше ему давать. Скажите, вы у себя в МТС развернули рационализаторское движение? Вы организовали сбор запасных частей в различных бывших складах, оврагах, на свалках, да мало ли где?

Он говорил тихо, не торопясь, и его слова как тяжелый молот ударяли меня по сердцу.

И вдруг я вспомнила Козловку, дом свекрови. Я стою в боковушке, прижавшись лицом к холодному стеклу окна и повторяю только одну фразу: настало время! настало время! Я мечтала тогда отдать жизнь за Родину, мечтала хоть что-нибудь сделать для своего народа. И вот теперь я на ответственном посту, а сколько нужного, просто необходимого не сделала. Почему? Не знала? Не продумала? А почему не продумала, не посоветовалась с людьми?

И вдруг, будто издалека я услышала слова секретаря:

— Так вы меня поняли?

Я подняла голову и твердо сказала:

— Поняла. Вы правы.

— Вот и хорошо. А мы со своей стороны сделаем все, чтобы вам помочь.

4 февраля состоялся пленум райкома, где обсуждался план сельскохозяйственных работ на 1942 год и подготовка к весеннему севу. Наш район должен был увеличить посевную площадь на 1683 гектара и приложить все усилия для повышения урожайности. Всего этого необходимо было добиться с меньшим, чем обычно, количеством лошадей и рабочих рук, при уменьшении количества тракторов в МТС.

Секретарь подверг резкой критике работу нашей МТС. Теперь и я, как Евтеев, низко опустила голову. Я понимала — в этом есть и моя вина.

Возвращаясь из района, мы с Евтеевым всю дорогу говорили о том, что необходимо сделать, чтобы в нашей работе наступил резкий перелом.

— Сколько тебе лет, Даша? — вдруг спросил меня Василий Петрович.

— Двадцать два. А что?

— Ничего. Просто думаю — война сделала всех взрослее…

У нас в МТС состоялось комсомольское собрание, на котором мы обсудили обращение комсомольцев и молодежи Иловлинской МТС Сталинградской области с предложением провести рейд по выявлению и сбору запасных частей, отходов металла и инструментов для ремонта тракторов и сельскохозяйственного инвентаря. И мы решили последовать примеру иловлинских комсомольцев, создали молодежную бригаду по выявлению и сбору деталей. Меня выбрали бригадиром этой бригады, а моими помощниками — Селиванова и Курилина.

Селиванов предложил:

— Надо пойти по квартирам трактористов. Я многих знаю — хозяйственные мужики. Чтобы далеко не ходить за тракторными частями, они у себя дома хранили и ускорители от магнето, и комплект колец, и коловорот, болты, гайки, муфточки. Многие из них ушли на фронт, а эти богатства жены их и не догадаются принести к нам в МТС.

Мы все с ним согласились и составили список, к кому надо пойти. Решили осмотреть колхозные склады, сараи, свалки. Утром, после раздачи нарядов, мы пошли на поиски «кладов».

Вот и первая из намеченных изб. Хозяйка топила печь. В избе холодно, остыла за ночь. Встретила хозяйка нас приветливо. Миша прежде всего спросил, получает ли она письма с фронта от мужа.

— Пишет, пишет, — радостно говорит хозяйка. — Да вы проходите в горницу, садитесь. С каким делом-то пришли?

Селиванов говорит:

— Большую помощь, уважаемая Мария Васильевна, можете вы нам оказать. Большая нужда у МТС в разном инструменте и деталях. Слыхали мы, Федор Иванович, будучи человеком хозяйственным, имел у себя небольшой запасец инструмента и всякой там всячины.

— Имел, имел, — охотно отзывается Марья Васильевна, — да я разве знала, что все это вам надо? Да я с радостью, господи помилуй, с радостью все дам, для МТС-то для нашей.

Она принесла из кладовой два ящика, в которых аккуратно было сложено все хозяйство Федора Ивановича. Здесь было много ценного для нас: и муфточки, и коловорот, и различные болты, гайки. Миша подошел к хозяйке, крепко пожал ей руку и проникновенно сказал:

— От всего коллектива МТС примите от нас, многоуважаемая Марья Васильевна, большую благодарность за все полученное.

Тяжелый мешок с драгоценной ношей Миша взвалил на плечо, и мы пошли дальше.

По домам трактористов мы собрали очень много нужных вещей. На путях железной дороги, в депо, в сараях и складах было найдено большое количество гаечных ключей, зубил, молотков, крайцмесселей, бородков, шестеренок различных размеров, клапанов, коленчатый вал, радиатор и даже два тракторных мотора. Конечно, все требовало большого ремонта, но это было целое богатство.

От Михаила пришло письмо. Он жив, не ранен, беспокоился о нас. Письмо я положила в карман стеганки и с ним ушла на работу. Оно согревало меня.

Меня вызвал Евтеев. В кабинете у него сидел какой-то молоденький паренек, очень симпатичный, с добрым энергичным лицом.

— Знакомься, — говорит Евтеев, — это секретарь комсомольской организации станции Рыбное. По примеру иловлинцев хотят комсомольцы станции нам помочь в сборе необходимых деталей. Говори, что тебе в первую очередь необходимо, они кое-что выделят и из своего хозяйства.

Я обрадовалась и давай перечислять:

— Сверла, пилы, как можно больше разных ключей, даже молотков у нас не хватает…

Паренек все старательно записывал в небольшой блокнотик.

Через некоторое время комсомольцы вагонного депо станции Рыбное передали нам большое количество разных ключей, молотков, сверл, пил и взяли для реставрации некоторые необходимые нам детали.

Сдержал свое слово и секретарь райкома партии — мы получили все, что только в силах был сделать для МТС наш Рыбновский район.

Из Кольчуковской МТС возвратился Харитонов. Наконец-то я смогла сложить с себя обязанности заведующей мастерской.

Я в кабинете у Евтеева. Здесь же сидит начальник политотдела Малов. Он говорит:

— Даша, мы создаем в МТС женские тракторные бригады. Хотим тебя назначить бригадиром одной из таких бригад. Как ты на это смотришь?

Я дала согласие.

— Сама подбери себе трактористок, — говорит Василий Петрович, — народ ты знаешь. Мы и Клавдии Дедневой предложили самой укомплектовать свою бригаду. Работа идет лучше, когда в бригаде дружат.

Я пошла в мастерскую поговорить с девушками. Деднева резко говорила Дусе Чуковой:

— И на кой черт ты мне в бригаде нужна? Мы вкалывать будем, а тебе работать всегда некогда, ты о женихах думаешь, о летчиках или моряках. Так что спасибо без тебя обойдемся.

Дуся скривила губы:

— И не надо, воображала, нос задрала. А я, между прочим, как война началась, сразу в МТС пришла…

— И статью подписала, — зло смеется Клава, — «Женщины, на трактора и комбайны!». Тысячу раз слыхали уже, но от меня ты проваливай, не выйдет, голубушка!..

— Ну, и не надо! — ответила Дуся и тут увидела меня. — Вот меня Гармаш возьмет, я у нее работать буду. Возьмешь, Даня?

Что делать? Бригаду, конечно, она не украсит, но как отказать человеку, если он просится с тобой работать?

— Возьму, — сдержанно сказала я. — Только работу требовать буду.

— Ну и что ж, требуй, — спокойно ответила Дуся и вдруг, повернувшись к Дедневой, показала ей язык.

Время летело быстро. Приближалась весна. Мы торопились с ремонтом техники, с укомплектованием бригад. У меня все еще не было заместителя, не было его и у Клавы Дедневой. Никак не могли найти, не хватало механизаторов, да и вообще рабочей силы.

У Клавы муж ушел на фронт в первый же день войны. Сначала писал часто, теперь редко. Клава не любила, когда ее спрашивали, получает ли она письма с фронта. Видно, страшно было отвечать «нет». А когда получала воинский треугольничек, об этом узнавали все в МТС.

Сегодня она получила письмо, лицо стало радостным, большие карие глаза светились счастьем. Подошла ко мне с треугольничком:

— Видишь, пишет: жив, здоров, не ранен, а бои были сильные. Писать не мог. Спрашивает, как дела у нас идут, как МТС готовится к посевной.

Тут лицо Дедневой становится сумрачным.

— А что писать-то? Только расстраивать. Работать некому, да и нечем, техника вся на фронте, и лошади там же. А у нас тракторов раз-два и обчелся, да и те старые. Вот, Дарья, и пиши ему, как пахать-то мы будем. Чего писать-то, нет, ты мне скажи, чего писать-то?

С каждым словом Клава все больше распалялась, все наболевшее лезло наружу.

Михаил Селиванов стоял недалеко от нас и слышал весь разговор. Он подошел к нам и серьезно говорит Клаве:

— Ты напиши мужу, что с севом справимся хорошо и не только старые площади обработаем, но и новые поднимем, посевы расширим, чтобы хлеб дать и за те земли, что временно оккупированы врагом. И я, и ты, и Даша, и все наши девчата — мы и новые площади поднимем и урожай повысим.

В голосе у Миши такая сила звучит и такая убежденность, что Клава смолчала. Не любила она Селиванова, не могла допустить, чтобы он ее поучал, а тут смирилась. Мишу нельзя было не уважать, у него слово не расходилось с делом. Мы знали, верили — бригада его в МТС будет первой.

А Михаил продолжал:

— Конечно, бабоньки, очень даже нам будет трудно работать в этом году. И права ты, Клава, — людей мало техники мало, — вот, почему каждый из нас должен работать за троих, не на словах, бабоньки, — на деле. На фронт у меня душа рвется, вот как рвется! Что думаете — железный, что ли, я? Как кто получит похоронную, я, может, ночь напролет не сплю — думаю. Тот в бою погиб, а я, значит, здесь, от пули далеко. Как вдове в глаза смотреть-то буду? А день придет и смотрю ей в глаза. Потому как здесь тоже фронт, и без нас, работников сельского хозяйства, не быть победе. И хотя душа у меня там, где снаряды рвутся, сам я здесь, куда поставила меня партия, а партия нас, коммунистов, ставит туда, где мы нужнее всего, где труднее всего, ответственнее всего. И даю я вам, бабоньки, слово: звание коммуниста не уроню и все силы до единой капли отдам нашей работе. И ты, Клава, об этом и напиши на фронт.

Миша отошел от нас, а мы с Клавой еще несколько минут сидели молча. Мы поняли: он говорил о своем, наболевшем, сокровенном, говорил нам, своим друзьям. На наш тяжелый фронт послала его партия. И Селиванов прав — мы действительно должны преодолеть неимоверные трудности, это наш долг перед Родиной, перед всем народом — вырастить урожай, дать хлеба больше, чем давали в мирное время.

Мне было 22 года, я была комсомолкой, мечтала вступить в партию. И тут, после разговора с Селивановым решила, что именно сейчас, накануне первой военной весны, накануне начала битвы за урожай подам заявление.

В январе 1942 года меня приняли кандидатом в члены партии.

Взволнованной возвращалась я из райкома. На душе торжественное чувство, будто я новой какой-то стала, моложе, в душе больше силы и решительности.

В райкоме, получая кандидатскую карточку, я сказала, что отныне всю свою жизнь, все силы отдам своей партии, своей Родине, своему народу. И это чувство огромной преданности великим идеям нашей партии и давало ощущение той новой, огромной силы, что зажглась во мне. Это чувство и эта новая сила дали мне ту энергию, ту решимость и стойкость, которые потребовались от меня в тяжелые годы войны.

В январе 1943 года я была принята в члены партии. В тот день, когда я получила партийный билет, я написала Михаилу письмо на фронт. Он сохранил это письмо, оно и поныне лежит у меня. Я писала в нем: «Миша, этот день самый счастливый в моей жизни! Я стала членом той партии, в которой был Ленин, Дзержинский, Киров, Куйбышев, Фрунзе — я член Ленинской партии, партии, созданной Лениным. Миша, я теперь всю жизнь буду стараться быть лучше и лучше, идти все время вперед и вперед, добиваться новых и новых успехов в работе. Миша, клянусь тебе, я буду достойна высокого звания — коммуниста!..»

Прошло много лет с того дня, когда писала я эти слова, но они всегда жили и живут в моей душе.

Вернусь в своем рассказе к началу 1942 года. Вечером, когда совсем стемнело, к нам из совхоза пришла Вера.

— Не могла, мамаша, к вам не прийти. Письмо с фронта от Степана получила, знаю, как ваше сердце об нем тоскует, — сказала она, — вот все дела по дому оставила, а к вам пришла. Ведь теперь на работе — дотемна.

После ухода Веры мать попросила, чтобы я еще раз перечитала письмо Степана. Слушала и вытирала передником слезы, что накапливались в ее старых глазах. Степан был ее любимым сыночком, — больше всех из нас она любила его. О нем волновалась сильно.

Мы очень дружно жили с матерью, и я делилась с нею своими мыслями, рассказывала все, что было у нас в МТС. С каждым днем я все яснее понимала, как нужна всей нашей Родине, и фронту, и тылу, наша работа здесь.

С продовольствием было очень тяжело. По карточкам давали немного, людям не хватало хлеба, круп, мяса, жиров, сахару. Жители ближайших городов приезжали в деревни менять свои вещи на продукты. От нас, от нашего труда, многое зависело. Дать еду не только солдатам, но и женщинам, детям, старикам. А порою это не было отвлеченным понятием — «дать людям еду» — иногда это означало — дать вот той старушке, что пришла к нам менять какие-то вещи на картошку.

Она вела себя с большим достоинством, спокойно отдавая свои последние вещи.

Предложила новые теплые туфли, а сама была обута в какие-то старые, заплатанные боты, она принесла менять кофту, шаль, простыню.

— А дети есть? — спросила мать.

— Как нет, два сына на фронте. Вот для их деток, моих внуков. Один из Ленинграда эвакуировался, другие из Смоленска.

Я посмотрела на мать, та меня поняла. Она уложила вещи приезжей обратно в ее мешочек, а в другой мешок положила картошку и немного пшена. Старушка было запротестовала, но мать мягко сказала:

— Нельзя не брать, у меня сын Степа тоже на фронте.

Я позвала работать к себе в бригаду Нюру Демидову, с которой давно уже дружила, Марусю Кострикину и Катю Кочетыгову.

Итак, вместе с Дусей Чуковой нас было пять человек, не хватало еще троих трактористок, учетчика-заправщика и моего заместителя. Обратилась к начальнику политотдела Ивану Алексеевичу Малову за советом, кого же еще пригласить в бригаду? Поговорив со своим помощником по комсомолу Кузнецовой, он посоветовал мне взять двух комсомолок, только что окончивших месячные курсы трактористов при нашей МТС — шестнадцатилетнюю Нюру Стародымову и Нюру Фомину. Обе молодые трактористки с радостью приняли мое предложение работать у нас в бригаде.

Третью трактористку, Нюру Анисимову, я взяла тоже с этих курсов. Анисимову я знала по Козловке. Отец и мать ее умерли рано, и воспитывали ее дед с бабкой.

Нюра Фомина жила в Федякине, родители ее были колхозниками артели имени Кирова. Нюра окончила Шацкое музыкальное училище и приехала погостить к родным в деревню. Здесь ее и застала война. Она решила, что в тяжелые дни войны важнее не петь, а работать, и пошла учиться к нам в МТС на курсы трактористов.

Теперь осталось только найти учетчика-заправщика. Малов посоветовал:

— Поищи кого-нибудь в деревне. В МТС народа не хватает.

И я вспомнила про свою золовку Полю Метелкину. Вечером отправилась в Козловку. Поля сразу согласилась работать в бригаде. Итак, бригада укомплектована, не хватает только заместителя.

Кострикина и Кочетыгова работали трактористами четвертый год, Демидова — третий, Чукова — второй, Стародымова, Фомина и Анисимова новенькие. Полина — учетчица-заправщица — девушка грамотная и добросовестная, но она совершенно не знала трактора. Я и сама была новичком — никогда ранее не руководила тракторной бригадой.

За нами закрепили три старых изношенных трактора ХТЗ. Мы взялись за их ремонт. Эта работа была хорошей школой для наших новичков: они повторно изучали машину и учились ее ремонтировать. Училась и Поля Метелкина, — впервые она ознакомилась с трактором, научалась заправлять, вести учет расходования горючего.

Я внимательно присматривалась к девчатам, стараясь увидеть и понять все их сильные и слабые стороны. Ведь зная хорошо человека, легче найти к нему правильный подход, легче им руководить. Понимаешь, чего от него можно ждать и чего требовать.

Маруся Кострикина была малоразговорчивой. Работала она ровно, с большим старанием. Если у девчат что-нибудь не получалось и они обращались к ней, Маша никогда не отказывала им в помощи, но сама ее не предлагала. Девушки уважали Машу, но ее кажущееся бесстрастие и замкнутость отгораживали ее от них.

Я видела — Кострикина сложный человек и разобраться в ней трудно. Поняла одно: она твердая и сильная девушка, очень самолюбивая и скрытная.

Нюра Анисимова слабо знала трактор, но горячо взялась за работу, во все хотела вникнуть сразу. Нюра была сильная. Когда другие во время работы просто падали от усталости, у нее был бодрый вид. Она могла работать по 20 часов подряд. Иной раз даже я ей говорила: «Устала, Нюра, отдохни». Она махнет рукой: «А плевать»!» — и продолжает работать. У нее был веселый и удивительно добродушный характер. Когда ей делали замечания, она никогда не обижалась, не спорила, не сердилась «А делов-то, возьму, да и переделаю» — и с обычной для нее порывистостью быстро все исправляла.

Аня Стародымова была старательной и сметливой девушкой, но чрезмерная робость и стыдливость мешали ей. Она за месяц учебы на курсах трактористок многое усвоила и уже неплохо знала машину, но была так неуверенна в своих знаниях и силах, что постоянно терялась, конфузилась и путалась в работе.

Нюра Фомина обладала крепким и цельным характером. У нее было сильно развито чувство ответственное за порученное ей дело.

Нюра Демидова — опытная трактористка. Бесхитростная, с ровным и мягким характером, она сразу завоевала любовь всех девушек бригады.

Катя Кочетыгова любила свою работу и охотно откликалась на все то новое, что мы вводили у себя в бригаде.

Итак, у нас в бригаде шел ремонт тракторов, учеба и знакомство друг с другом.

Меня вызвала к себе Кузнецова и дала прочитать напечатанное в газете обращение трактористок Орджоникидзевского края, в котором они призывали женские тракторные бригады и женщин-трактористок включиться во Всесоюзное социалистическое соревнование.

Это обращение одобрил ЦК ВЛКСМ и постановил обсудить его на собраниях трактористок, разъяснить значение.

— Прочитай со своей бригадой, — сказала она, — обсудите. Скоро у нас будет комсомольское собрание, на нем расскажешь о решении бригады.

Я собрала своих девушек, и мы начали читать. Трактористки Орджоникидзевского края писали:

«Наша работа на посевной — второй фронт. От женщин-трактористок, во многом зависит, как будут обеспечены страна и Красная Армия хлебом, мясом, овощами, сырьем для промышленности…

Мы, трактористки Орджоникидзевского края, внимательно обсудили задачи и принимаем на себя на 1942 год следующие обязательства: на каждый условный 15-сильный трактор выработать не менее 700 гектаров в переводе на мягкую пахоту.

Провести сев, уборку, подъем паров и зяби в максимально сжатые сроки с соблюдением всех правил агротехники. Особенно поднажать весной, ведь весенний день год кормит.

Сэкономить горючего и смазочных материалов не менее 5 % против нормы, установленных в МТС на гектар условной пахоты. Из средств, отпускаемых на ремонт тракторов, также сэкономить не менее 10 %. Все, что нужно для ремонта, будем искать на месте, поменьше требуя от государства, побольше отдавая государству…»

Первой заговорила Нюра Анисимова. Она все обычно решала быстро.

— Надо включаться, Даня.

Чукова смеется:

— Особенно тебе надо соревноваться. Тоже мне трактористка, руль в руках правильно держать не можешь!

— Ну и что? — не обиделась Нюра. — Выучусь и обгоню всех.

— Не смеши, девка, народ! — не унималась Чукова.

Обращаюсь к Кострикиной, спрашиваю ее мнение. Та прикинула в уме:

— Я эту норму, может, и перекрою, а как другие, не знаю, тебе виднее.

— А я что придумала! — азартно говорит Катя Кочетыгова. — Давайте вызовем на соцсоревнование Мишу Селиванова. Его бригада первое место занимает в МТС. Давайте его обгоним. Я обещаю норму перевыполнять и взять шефство над Нюрой Анисимовой, и всем вам заявляю: она тоже годовую норму перевыполнит.

Нюра кричит:

— Катечка, миленькая, уж я стараться буду, вот клянусь!

— Вот здорово! — восхищается Демидова, — я тоже беру обязательство перевыполнить годовую норму, отвечаю за Фомину, и она перевыполнит. Надо вызывать Мишу Селиванова. Что мы, трусы, что ли?

Продолговатое бледное лицо Кострикиной дрогнуло, большие глаза потемнели:

— А я никогда в хвосте не была, — гордо говорит она, — коли все обязательства берут, отставать не собираюсь. Я хочу соревноваться с Кочетыговой. Согласна, Катя?

Катя кивает.

— А я тоже буду соревноваться, — очень радостно говорит Анисимова, — вызываю Фомину. Согласна, Нюся?

— Конечно! — отвечает та.

— А ты, Аня, кого хочешь вызвать? — спрашиваю я Стародымову.

Та конфузится, опускает свои большие милые глаза и молчит.

— А я и с ней буду соревноваться, — кричит Анисимова. Она всегда жалеет Аню и, в чем только может, старается ей помочь. — Ты, Анечка, не беспокойся, — продолжает она, — я тебе буду помогать, знаешь, как хорошо соревноваться будем.

Аня, совестясь и краснея, не поднимая глаз, ответила:

— Я согласна.

Единогласно решаем поддержать трактористок Орджоникидзевского края, вызвать бригаду Селиванова, бороться за первое место в МТС.

Тут не выдерживает и Чукова:

— Ладно, беру и я обязательство, — говорит она, — норму перевыполнять буду, только сразу скажу — не намного.

На общем комсомольском собрании первым выступил Миша Селиванов. Да это и понятно было — его бригада занимала первое место в МТС. Он сказал, что призывает всех женщин-трактористок откликнуться на «Обращение», а он обещает всем нам помощь в подготовке к посевной.

— Мы обязаны, — говорит он, — выжать из техники все, что только в наших силах. Моя бригада обязуется каждым 15-сильным трактором выработать не меньше 700 гектаров (в переводе на мягкую пахоту) и сэкономить горючее и смазочные масла не менее 20 процентов от нормы.

Это было серьезное обязательство, у нас в МТС сезонная норма на 15-сильный трактор составляла 425 гектаров. Я взяла слово и сказала, что наша женская тракторная бригада, обсудив «Обращение», решила вызвать на социалистическое соревнование комсомольско-молодежную бригаду Миши Селиванова.

— Нас? — поразился Миша.

— И поставили своей целью, — продолжала я, — завоевать первое место в нашей МТС. Мы берем обязательство выработать на каждый 15-сильный трактор не менее 700 гектаров мягкой пахоты и сэкономить 15 процентов горючего. Обязуемся каждый восьмой день работать на сэкономленном горючем.

Миша смеется:

— Люблю молодца за ухватку. Смотри, Даша, теперь тяни, мы ведь постараемся первое место никому не отдавать.

Выступила и Клава Деднева. Ее гордое, точеное лицо было сегодня особенно решительным и твердым. Ее бригада брала такие же обязательства, что и наша.

Собрала я как-то своих девчат и говорю с таинственным видом:

— Хотите, раскрою вам секрет, как добиваться высокой выработки на тракторе?

Они даже опешили.

— Так вот, — начала я, — прежде всего, необходимо желание во что бы то ни стало перевыполнить план. Это желание, кажется, у всех вас есть?

— Еще бы! — живо откликнулись девчата.

— Хорошо, тогда слушайте дальше. От каждой трактористки требуется находчивость, старание, прекрасное знание трактора, самое бережливое отношение к машине, чтобы не было ни одной поломки в поле, чтобы трактор работал в борозде все двадцать часов. А для этого особое внимание мы должны уделять ежедневным техническим уходам № 1, 2, 3, в которые входят очищение трактора от пыли и грязи, проверка и, если надо, подтяжка всех креплений, заправка и доливка масла и смазка, подтяжка шатунных подшипников, проверка передних колес и регулировка их.

Я говорила и говорила, а у девчат на лицах полное разочарование. Когда я кончила, Анисимова обиженно говорит:

— И вся недолга? Тоже мне секреты — во всех учебниках они расписаны, да на курсах нам об этом чуть не каждый день долдонили.

— Правильно, — говорю я, — а вы, девчата, вот о чем подумайте: о чем я говорила, все знают, а почему тогда в первые же дни пахоты многие трактора ломаются, простаивают, трактористки нормы не выполняют? Все «долдонят» правила, теорию знают, а на практике что получается?

Девчата задумались.

— Правильно Даня говорит, даже очень верно, — замечает Маша Кострикина, — в этом действительно секрет успеха.

И тут Анисимова весело выпаливает:

— Будь сделано! — все рассмеялись, напряженность пропала, все заговорили разом, и каждый советовал, что надо сделать, чтобы мы сразу взяли высокие темпы.

Деднева ревностно следила за нашей бригадой. Как-то сказала мне:

— Ты крепко своих девчат учишь. Я тоже своих гоняю. Хочу, чтобы трактор в борозде работал двадцать три часа в сутки. Вот к чему их готовлю. Первое место у Мишки отвоюю. Как пить дать, отвоюю. А ты смотри, иди за мной, второе место Мишке не отдавай.

— Постараюсь.

Частенько подходил к нам и Миша Селиванов. Тот всегда что-нибудь советовал.

— Ты, Даша, первое время загонки сама нарезай, говорил он, — а то они тебе такие кривули понаделают, что горючее вдвое истратишь да невспаханных кусков сколько будет! И помни: мы с тобой соревнуемся, я всегда приду к тебе на помощь, коли надо, — зови, не стесняйся.

Мы распределили машины так, чтобы каждая опытная трактористка имела напарницей новичка. Напарницей Маши Кострикиной стала Нюра Стародымова, Кати Кочетыговой — Нюра Анисимова, Нюры Демидовой — Нюра Фомина. Дусю Чукову я решила сделать подменной трактористкой.

Я стремилась к тому, чтобы каждая трактористка лично знала свою машину, чтобы она ясно себе представляла, из-за чего и когда может остановиться трактор.

Мы разбирали трактор, закрепленный за Кострикиной и Стародымовой.

Я говорю девчатам:

— Здесь очень ненадежен задний мост. С месяц трактор поработает, а потом придется мост ремонтировать.

Маша сразу забеспокоилась:

— Давай отремонтируем сейчас, — просит она.

— Ты же знаешь, — отвечаю, — в МТС деталей сейчас нет, и вряд ли они скоро будут. Потом надо помнить нашу обязанность — использовать детали полностью. Только все время знай — у твоей машины задний мост ненадежен, следи за ним, и в нужную минуту мы его сменим. Своими силами что-нибудь придумаем.

В машине у Кочетыговой и Анисимовой ненадежен диск муфты сцепления, у Демидовой и Фоминой — старая рулевая колонка и головка блока, — все это мы с девчатами осматривали, обговаривали, я учила их:

— Вы должны отлично знать особенности своего трактора и заранее предвидеть все, что в вашей машине может поломаться, выйти из строя.

— Будь сделано! — уверяет меня Нюра Анисимова. — Я все поняла, надо видеть на три аршина в землю. Взять быка за рога и дуть вперед!

— Правильно, — отвечаю я, — прямо в корень смотришь. Еще нам надо своими силами приготовить все необходимые детали.

Весна стучала в окна шальным, веселым ветром, играла яркими солнечными лучами и веселой капелью с крыш. Снег сходил с полей. Трактора наши были готовы, прицепной инвентарь отремонтирован. Теперь мы старательно создавали свое бригадное хозяйство. Собирали старые ключи, зубила, подобрали заправочный инвентарь — воронки, ведра, лейки, — сами их ремонтировали.

Мне дали заместителя — Николая Афиногенова, инвалида Отечественной войны. Он был на фронте с первых дней войны. Тяжело раненный лежал в госпитале, а как поправился, пришел работать к нам в МТС. Был он молод, приветлив, сразу включился в работу.

Было холодно, почти беспрерывно моросил дождь. И в МТС, и в колхозах люди нервничали, боялись за сроки посевной.

За нашей бригадой закрепили колхоз «Красный пахарь». Я поехала в деревню Житово, чтобы осмотреть поля, на которых нам придется работать, и поговорить с председателем колхоза о выделении для нас людей.

Когда я вошла в кабинет председателя колхоза Зайцева, он отчитывал трех каких-то пожилых колхозников.

Борис Артамонович Зайцев, человек уже пожилой, коренастый, так сильно кричал, что лицо его стало багрово-красным, на высоком лбу выступили крупные капли пота:

— Сукины дети! Загубили лошадей, посевная на носу, а у вас все лошади в чесотке!

— Борис Артамонович, да ты послухай, послухай нас, — пытался вставить слово один из конюхов.

— А ты чего тут? Из МТС, что ль? — наконец замечает меня Зайцев.

— Из МТС.

— С какими делами?

— Наша женская бригада будет у вас работать.

Мужчины молча переглядываются. Потом Борис Артамонович переводит взгляд на меня.

— Шутишь?

— Почему шучу?

— У нас же лошадей раз, два и обчелся. С тягловой силой — хуже некуда. На вашу МТС только и надежда, а девки, что они тут наработают? Не пойдет это!

— Пойдет! — ответила я. — Мужчины-трактористы на фронте воюют. Может быть, с фронта их выпишете, чтобы они у вас в «Красном пахаре» работали?

Зайцев помолчал, почесал лысинку, спросил:

— А чего ты пришла?

— Хочу вместе с вами загодя осмотреть колхозные поля, изучить их, договориться с вами о выделении возчика горючего, водовоза, прицепщиков. Нужно закрепить за бригадой трех лошадей.

— Двух, — перебил меня Зайцев, — больше двух не дам.

— Трех, — повторила я, — третью необходимо для меня и моего помощника.

— Не дам третью, — отрезал Зайцев.

— Не давайте, а я третий трактор не дам, он уйдет в другой колхоз. У вас будет два.

— Настырная какая, видели? — обращается он к конюхам. — Это ты, что ль, бригадирша?

— Ну, я.

— Послушай, бригадир, — Зайцев меняет тон, — ей-богу, лошадей нет, а те, что есть, все в чесотке…

Препирались мы долго, все же договорились, что нам выделят трех лошадей, зато я обещала весновспашку окончить у них в хорошие агротехнические сроки — за 11 дней, посев ранних яровых культур — за 10 дней.

— Ой, девка, смотри, загубишь ты нас, рабочих рук в артели мало, лошадей не хватает, а ты в одиннадцать дней не кончишь пахоту?

— Сказала — закончим.

— Настырная ты, может, и окончишь.

Зайцев, захватив двух бригадиров, пошел со мной в поле.

Был пасмурный, холодный день, слякоть, ветер, по небу ползли хмурые, холодные облака. И все же весна, весна, — воздух пьяный, весенний ветер кружит голову, черная пробужденная земля что-то говорит и говорит, и в душе пробуждается неясная, волнующая тревога. Почему-то хочется плакать.

Обсуждаем, как лучше разделить поле на загонки, где земля скорее высохнет и откуда будем начинать пахоту…

Увязая в непролазной грязи, я ставила вешки, намечала пункты заправки тракторов, прикидывала, откуда удобнее заезжать, чтобы сократить холостой перегон тракторов, где, на какой скорости работать.

Зайцев выделил водовоза, возчика горючего, прицепщиков и подсобных рабочих. Решила провести с ними беседу, ознакомить их с обязанностями, рассказать о том, как мы будем работать, — экономить каждую минуту и каждый грамм горючего.

В назначенное время собрались выделенные для нас колхозники. Посмотрела я на них, и настроение у меня испортилось. Одни дети двенадцати-тринадцати лет. Ну, возчиками мальчишки таких лет могут быть, но плугарями, прицепщиками? Да разве смогут они таскать огромные мешки с зерном? Конечно, нет, значит, делать это будет трактористка, а трактор ее будет стоять.

Пошла к Зайцеву. Он сидел с бухгалтером и что-то подсчитывал. Увидел меня, удивился:

— Что, уже поговорила?

— А с кем говорить-то? С детским садом?

— Других нет, — быстро отвечает Борис Артамонович. — У меня или детки или прадедки, или еще прабабушки. Кого хошь, того и выбирай.

— Дело так не пойдет, — решительно говорю я, — какие из них сеяльщики.

— Не, не, не и не говори, — замахал руками Зайцев, — хороших ребят дал. Больше никого нет.

Я подсаживаюсь к Зайцеву и подробно рассказываю ему, как мы распланировали работу, как будем экономить время, чтобы в самые сжатые сроки окончить сев, — семенами загружаться, не останавливая трактор, заправлять машину в борозде, работать трактор в сутки будет 20 часов.

Борис Артамонович слушал очень внимательно. Потом насупился, засопел. Под конец сказал:

— Понял, ладно. Других дам. Приезжай завтра.

На следующий день в бригаду дали взрослых женщин и подростков.

Приближался день выезда в поле. Евтеев издал приказ по МТС:

«Установить с 3 мая следующий распорядок дня работы тракторных бригад:

Первая смена начинает работу в 8 часов утра и заканчивает в 18 часов.

Передача тракторов первой сменой второй смене и проведение технического ухода производится с 18 до 19 часов.

Вторая смена начинает работу в 19 часов и заканчивает ее в 6 часов утра.

Ответственность за соблюдение постоянного графика работы в бригадах возлагаю на бригадиров.

За невыполнение этого графика или нарушение распорядка дня виновные бригадиры и трактористы будут привлекаться к строжайшей ответственности, как за срыв работы на военном севе».

Хотя девчата знали этот приказ, все же я решила обсудить его в бригаде, обговорить все до мелочей — нашу работу и жизнь во время посевной.

— Мы взяли социалистическое обязательство выработать на каждый трактор по 700 гектаров, то есть всего 2100 гектаров условной пахоты. Поэтому нам предстоит чрезвычайно напряженная работа, — говорила я. — Это не слова, — действительно надо бороться за каждую минуту. Все 20 часов должны работать трактора. Высокую выработку, большие нормы должны давать все, даже новички, начиная с первой же минуты. Наши молодые трактористки Анисимова, Стародымова и Фомина будут работать только в дневную смену, Кострикина, Кочетыгова и Демидова — в ночную. Первую неделю опытные трактористки отвечают за работу своих сменщиц, помогают им, следят за их работой…

— Это после ночной смены? — перебивает меня Чукова.

— Да, после ночной.

— А когда же спать?

— После смены, — разъясняю я, — немного поспите, а это время с новичками будем я и ты, Дуся.

Объясняю девчатам, что первое время сама буду нарезать загонки, так как тут требуется большая сноровка. Первую борозду надо провести прямую, как струна, чтобы трактор не петлял по пашне, не оставлял клинья и не пережигал горючее.

Борис Артамонович повел меня осмотреть отведенную для нас избу. Она стояла на краю села, поближе к нашей пахоте. Хозяйка оказалась очень приветливой женщиной, а изба и чистенькой. Для нас были поставлены деревянные топчаны, — постель мы должны были привезти свою.

Утром из колхоза за нами приехала подвода, мы положили в телегу свои вещи, сели сами в нее, спина к спине. Только выехали на дорогу, Нюра Фомина запела, голос у нее сильный, красивый.

Наша любимая песня мирного, довоенного времени. Мы пели ее радостно, вдохновенно. Но вдруг Фомина оборвала песню и, четко выводя каждое слово, запела:

Мы все дружно подхватили:

И нас охватывает гордое и строгое чувство готовности к большим трудным делам, к подвигу.

Мы ехали по деревне Житово и пели эту песню. Из домов выбегали мальчишки и девчонки и весело кричали:

— Трактористки приехали! Трактористки приехали!

В просторной избе стояло пять топчанов, каждая пара трактористок имела по топчану, — нам предстояло работать круглосуточно, в две смены, — одна девушка будет спать, другая работать.

Мы все принялись развязывать свои узлы, стелили постели, Анисимова сразу прибрала свой топчан и взялась за создание уюта в комнате. На стол она постелила кружевную, связанную ею самой скатерть, поставила вазочку с бумажными цветами. Старое, потемневшее трюмо, которое дала нам хозяйка, переставила в другое место, в угол, сказав, что так уютнее, постелила дорожку, поставила красивый лиловый флакончик из-под духов, пустую баночку с красивой этикеткой из-под какого-то крема, к уголку трюмо прикрепила бумажную сирень. На окна повесила кружевные занавески. Все это она делала ловко, легко, напевая песенку:

Чукова привезла большой узлище — тут был добротный мягкий матрац, два теплых одеяла, теплые шали, две пары сапог, много теплых кофт, бесконечное количество баночек и скляночек с различными мазями. Небольшое зеркальце она поставила на свою тумбочку и просила нас его не трогать.

Устроив свое жилье, мы вернулись в МТС, за тракторами.

Тракторные бригады разъезжались по колхозам. Теперь все мы встретимся и соберемся только поздней осенью. Как моряки отправляются в дальнее плаванье, — так и мы направляемся по своим полям. Ко мне подошел Михаил Селиванов:

— Ну, Даша, прощай до белых мух. Давай, нажимай со своими девчатами, догоняй нас.

Он широко улыбался, его молодое, добродушное лицо было ласково, я знаю — он искренне желал нам успеха.

Подходит к нам Деднева:

— А мне, Михаил, что пожелаешь?

— Вот с Дашенькой соревноваться, она те покажет.

— А мы обе с тобой соревнуемся, позади-то тебя оставим, не волнуйся, — в два счета обгоним, — уверенно говорит Деднева.

Селиванов смеется:

— Тебя слушать, так до Америки пешком можно дойти. Ежели выработку обеих ваших бригад сложить, — может, и обгоните. А так… — Он, смеясь, махнул рукой.

Глава седьмая

5 мая 1942 года.

Сегодня мы выезжаем в поле. Все три наши трактора стоят в ряд — отремонтированные, начищенные, красивые. Трактора ведут новички, они начнут пахоту, в ночь пойдут их опытные напарницы. Все сильно волнуются Аня Стародымова бледная, лицо Анисимовой красное, как морковка, Фомина сдержанна, у нее плотно сжаты губы, и она сегодня очень молчалива. Волнуемся и мы, старые трактористки, и все мы ощущаем торжественность момента, — начинаем первую военную весеннюю пахоту.

— Девчата! — голос у меня дрогнул.

Товарищи смотрели на меня, не отрываясь, и в эту минуту я понимаю, как крепко мы спаяны чувством огромной ответственности, если мы завалим работу, не будет хлеба. И нам его никто не даст. Наша страна одна лицом к лицу борется со страшным, дьявольски сильным врагом! Хлеб нужен нашему народу, нашему фронту, нашим солдатам и нашим детям. Охватившее меня чувство было очень сильным, и я знала, видела по лицам своих подруг — такие же чувства владели и ими. Я заставила себя справиться с волнением.

— Девчата, — повторяю я уже более спокойно, — будем помнить — каждая минута на учете, двадцать полных часов трактор должен работать без перебоя.

Я секунду молчу и, наконец, даю команду:

— По тракторам!

Девчата бросаются к машинам. Мы заводим трактора, дело это тяжелое, но мы быстро справляемся, машины урчат, вздрагивают. Девушки садятся за руль, и трактора трогаются. Мы, старшие трактористки, идем вслед. Вдали уже виднеются наши поля, надо только перебраться через небольшой мостик, проехать еще с полкилометра.

Два первых трактора, которые вели Анисимова и Фомина, спустились с небольшого пригорка, проехали мостик и запылили по дороге, идущей вдоль оврага. За ними ехал трактор Стародымовой.

К ее машине прикреплен небольшой вагончик на колесах. В нем наша мастерская. Там у нас небольшие тисочки, паяльная лампа, дрель, самодельные шарошки для гнезд клапанов и другой необходимый слесарный инструмент.

Этот вагончик всегда будет разъезжать с нами, и стоять он будет в поле, около пашни, где придется работать нашим машинам.

Аня немного отстала от своих подруг, она осторожно ведет трактор. Я не вижу ее лица, но на расстоянии чувствую, как сильно она волнуется. И все же машина идет плавно, без рывков, без виляний. Вот трактор спускается с пригорка, въезжает на мостик, но тут раздается громкий треск. Трактор наклоняется, мотор натужно ревет и замолкает.

Мы бросились к Стародымовой. Трактор проломил мост и застрял в дыре. Я холодею от ужаса. Нюра, бледная и дрожащая, спрыгивает с машины, со страхом смотрит на трактор. Анисимова и Фомина останавливают свои машины и бегут к нам. У Кострикиной дрожат губы, горящие темные глаза ее с яростью смотрят на Стародымову.

— Ты что наделала, а? — тихо, с придыханием говорит она ей.

Аня не может открыть рта.

— Это еще что за паника? — говорю я твердо и строго. — Все беритесь за дело. Ты, Анисимова, подгони свою машину к мосткам, будем тросом вытаскивать пострадавший трактор…

— Девчата, смотрите, — кричит Катя, — колхозники сюда бегут. Ну, теперь держитесь, застыдят! Вот срам, вот стыд!

Мы все оглядываемся на дорогу и видим — бегут ребята, за ними колхозники.

— Какой тут стыд! — строго останавливаю я Катю. — Никакой паники, нужно быстро ликвидировать аварию, как на фронте. — Обращаюсь к Стародымовой, обнимаю ее за плечи.

— На передовой да со слезами на глазах и мокрым носом? Давай-ка лучше осмотрим трактор, как его выволакивать-то будем.

Пока обсуждаем, как лучше вытащить трактор на пригорок, нас окружают колхозники и ругают на чем свет стоит.

— Прислали каких-то сопливых девчонок, — говорит старик, сердито двигая густыми, лохматыми бровями, — много они нам наработают.

Какая-то баба крикливо бранилась:

— Тыщу лет по этим мосткам машина всякая ходила, а эти бесстыжие в одну минуту его сломали и машину сгубили.

К нам подошла светловолосая женщина.

— Девчата, давайте помогу, — сказала она. — Я Нюшка Сорокина, все работы, какие есть в деревне, все делала вот только с трактором делов не имела, но что покажете — все сделаю.

От ее простых, сердечных слов на душе у меня потеплело. Мальчишки вертелись около нас, давая тысячу советов, как вытащить трактор. Явился Зайцев. Хмуро посмотрел и мне:

— А я что говорил? Не будет от вас прока. Какие вы трактористы? А ты мне — в одиннадцать дней кончим. Кончите, держи карман шире.

— Кончим, — твердо сказала я, — кончим, если вы будете нам помогать, да не так, как с этим мостиком. Просила ведь вас — проверьте мостки, что по пути нам попадутся. А вы что? Как ответили? «За мостки я отвечаю». Так?

— А-а-а, брось ты! — отмахнулся Зайцев. — Хватит оправдываться. Что делать-то будем, трактор запороли?

Тем временем Анисимова подогнала свой трактор, мы с Николаем быстро приладили трос, я села за руль и осторожно вытащила на пригорок и пострадавшую машину и наш вагончик.

Даю команду: трактора Фоминой и Анисимовой немедленно должны начать пахоту, за их работой следят Кочетыгова и Демидова. Коля, Маша и Нюра осматривают трактор, выясняют поломку и, если возможно сделать ремонт здесь, начинают его немедленно. Я же иду нарезать загонки, как закончу — присоединяюсь к товарищам, ремонтирующим машину.

Анисимова порывисто обнимает Аню Стародымову:

— Подружка, держись, все впереди! — говорит ей и бежит к машине, взбирается на сиденье.

Трактора урчат, месят грязь колесами и торопятся на поля. За тракторами идем мы — Кочетыгова, Демидова и я.

Вот и наше поле. Земля весенняя, влажная, еще плохо высохшая. Пока почва такая сырая, пахать на наших тракторах трудно, они буксуют — и мы прицепляем к ним вместо тракторных тяжелых четырехлемешных плугов два конных. Решив использовать свои трактора на полную мощность, кроме двух конных плугов, прицепляем и борону. Агрегатное боронование должно было увеличить общую выработку и помочь в сжатые сроки закончить сев.

Но такая работа требовала от трактористки определенного навыка, мастерства и большого внимания. Я надеялась на те занятия, которые проводили мы с нашими новичками при разборке и сборке тракторов, и на то, что первое время рядом с молодыми будут наши опытные трактористки.

Сажусь на трактор Анисимовой. Она стоит у кромки поля и взволнованно глядит на меня, на машину, на поле…

На середине и на конце пашни я загодя поставила вешки и теперь, направляя на них трактор, провожу борозду. Борозда получилась прямая. Отрезав одну загонку, я делаю холостой переезд и отрезаю снова по вешкам вторую загонку.

Трактор весело идет по пашне, урчит и тянет плуги. Весеннее солнце ни с чем не сравнить, — оно и ласково и жгуче, оно бодрит и пробуждает неисчерпаемые силы, и я на минуту забываю об аварии, и ликующее счастливое чувство охватывает меня.

Отвожу третью загонку и передаю трактор Анисимовой, — ей хватит работы до конца смены.

Нарезаю загонки Фоминой и тороплюсь к месту аварии: Теперь я уже забыла, что весна, и думаю только об одном: серьезная ли поломка и сумеем ли мы, не возвращаясь в МТС, справиться с ремонтом. Теперь я уже не иду, а бегу.

Николай и Маша показывают мне сломанные детали. Мотор вышел из строя, необходимо их менять. Мы советуемся и решаем машину в МТС не везти, а ремонтировать самим.

Проходят час, два, три — мы работаем, не отрываясь ни на одну минуту. Колхозники разошлись, около нас вертятся одни мальчишки. Приходит Нюша Сорокина. Она принесла горшок молока.

— Девчата, пейте, парное, только что корову подоила, — говорит она, — сколько часов не емши, с ума сойти можно. Думаю, дай понесу, у меня молоко жирное, хорошее.

Она наливает в кружку и подает нам по очереди, мы пьем, а Нюша рассказывает:

— У меня на фронте и сынок Федюшка и муж. Как только заря на дворе, я уже почтальона жду, — от мужа придет письмо, тоскую, думаю, почему от сыночка нет, от сыночка придет, — мучаюсь, почему мужик молчит. Так и маюсь. На работе, на людях только и покой.

С большим удовольствием мы пьем парное жирное молоко и сочувственно слушаем Нюшу, а та уже говорит другим, веселым тоном:

— У нас председатель заводной человек, как чуть, так и пошел, и ругается и ругается, да рази баб переругаешь, они как завизжат, он уши от них затыкает, а так он человек хороший, никого не обидит. И вы на него не обижайтесь, что вас ругал-то, он отходчивый.

Кончили пить молоко, да за работу скорее. Весеннее солнце греет сильно, мы куртки побросали, рукава закатали. Устали, но время летит быстро, а работы еще много, мы торопимся.

Приходит Поля Метелкина, докладывает: трактора работают хорошо, девчата норму выполняют.

Прошу Полю передать девчатам — темпы не сбавлять, как бы ни устали, пусть нажимают, им нужно работать и за себя и за третий трактор, что стоит на ремонте.

…Мы без перерыва ремонтируем уже 8 часов, Метелкина принесла нам молока и хлеба, мы едим не отрываясь от работы. Поля рассказала, что Нюры (Фомина и Анисимова тоже не пошли на обед, не слезая с трактора, выпили молоко и сжевали хлеб, трактора ни на минуту не прекращают работу.

Четыре часа дня. Мы отремонтировали трактор за 10 часов.

Стародымова боится вести трактор, ей теперь кажется, что она обязательно его сломает, пахать не сможет и вообще она никуда не годный тракторист. Кострикина молчит, лицо у нее сухое, она не смотрит на Нюру. Мы с Колей стараемся успокоить Стародымову. Она робко лезет на машину, руки у нее дрожат, она неуверенно берется за баранку.

Николай прицепляет к трактору наш вагончик, хотим поставить его около пашни, у небольшой группы раскидистых деревьев.

Мы все идем за трактором. Вот и пашня. Аня приглушает мотор, машина останавливается, чуть не плача, она слезает с трактора, я сажусь за руль и нарезаю загонки. Вот уже готова третья загонка, Ане начинать пахать, а она волнуется, того глади заплачет, лицо ее осунулось и было таким несчастным, что обняла ее, крепко поцеловала и шепнула:

— Я верю в тебя, работай спокойно.

Большущие испуганные глаза Ани будто просят пощады.

— Боюсь, господи помилуй, как боюсь!

Я тоже за нее боюсь, но опять говорю уверенно и бодро:

— А чего боишься? Да тебе только за руль сесть, а там дело пойдет. Начинай пахать, время-то идет.

Она взбирается на машину, и трактор трогается.

Вместе с Кострикиной мы наблюдаем за работой машины.

Земля здесь малоплодородная, суглинок. Урожаи и до войны выращивали низкие, пять-шесть центнеров с гектара, восемь-девять считалось хорошо.

А сейчас — война, под зерновые не выделено никаких удобрений. Колхоз располагает только навозом, скота в артели мало. Весь навоз пошел под овощи, картофель, — и то удобрения не хватало.

Мы стояли с Машей Кострикиной и говорили о том, что только тогда можно будет надеяться получить неплохой урожай, если сумеем все работы окончить вовремя.

Тонкое, красивое лицо Маши выглядит очень уставшим, под глазами синева, — видать, сильно переутомилась на ремонте трактора да нанервничалась, а ей работать ночью.

— Иди, поспи часа два.

— Не пойду. За трактором своим следить буду. На Аню не надеюсь.

— Смотри, ночью на тракторе заснешь.

— Не засну. Коли сон будет одолевать — петь начну. Я завсегда так.

Маша остается на поле у Стародымовой, я же иду проверить, как работают другие девушки.

Нюра Анисимова напахала много. Я радостно смотрю на свежевспаханную землю, всей грудью, глубоко вдыхаю ее запах.

Катя Кочетыгова почти весь день провела на участке Нюры, следила за ее работой.

— У Нюры дело пойдет, решительная она и не боится. Одна у нее беда — не освоила еще хорошо повороты, — как трактор встанет на новую борозду, опустит она тут плуг и заглубит его.

Я внимательно смотрю, как Нюра пашет. Вот она доехала до конца гона, дернула веревку, плуг выключился, высоко поднялся его хвост — и трактор с облегчением побежал. Нюра поворачивает руль, машина встает в новую борозду. Анисимова дергает за веревку, плуг опустился, трактор натужно грохочет. Катя с досадой говорит:

— Опять заглубила. Сейчас мотор заглохнет.

И действительно, мотор заглох. Мы ринулись к машине.

У Нюры от усталости лицо потемнело, она ругается на весь свет:

— А, черт такой! Совсем было дело пошло, тут, как нарочно, пришла бригадирша, я опять плуг заглубила!

Она порывисто хватает заводную ручку и с огромным напряжением начинает ее крутить. Ручка идет очень туго, мы хотим помочь Нюре, но где тут, не пустила, — завела сама. Нюра довольна, поворачивается ко мне:

— Видишь, Даня, уже сама его, черта упрямого, завожу, — говорит и садится на железное сиденье. Смотрю — садится осторожно, телогрейку, что положила под себя, аккуратно укладывает, потом оборачивается ко мне, лицо у нее болезненно морщится:

— Ох, Даня, — говорит Нюра, — аж сидеть сил никаких нет, а уж спина закостенела, и не расскажешь!

— Привыкнешь, — успокаиваю ее, — все трактористки через это прошли.

— А делов-то! Конечно, привыкну, мозоли себе набью, и все в порядке будет, — машет рукой Нюра, хватается за баранку, и трактор послушно идет по пашне.

Иду на участок Нюси Фоминой, Демидова довольна ее работой. За весь день мотор у нее заглох только один раз. Фомина — девушка упорная, волевая, собранная. Трактор ведет аккуратно, сама очень сосредоточенна. Она ни на что не обращает внимания, следит только за трактором и плугом.

Скоро 18 часов. Смена кончается.

Чтобы передача тракторов при пересменке шла быстрее и безо всякой сутолоки, мы строго распределили все обязанности. При подготовке к посевной девушки не раз проводили «репетиции». Тогда все шло быстро и гладко. Сегодня на практике трактористки должны были показать свое умение и сноровку.

Солнце садится за дальний лес, от нас на земле длинные, смешные тени. Воздух пропитан запахом весенней, свежей пахоты. И мне кажется, что ароматное поле, все залитое лучами заходящего солнца, разговаривает со мной, говорит: не волнуйся, все будет в порядке! Смотри, как хорошо вспаханы первые борозды! Все отлично!

Восемнадцать часов. Работа первой смены закончена. Мы не отрываясь смотрим на приближающиеся к нам трактора.

Кострикиной, Кочетыговой и Демидовой работать ночью, но днем они почти не отдыхали, только на два часа уходили обедать и немного полежать, весь день были рядом со своими молодыми сменщицами.

Метелкина, увязая во вспаханной земле, замеряет обработанную площадь. Она торопится сообщить девчатам результаты их работы.

Потные, измученные трактористки спрыгивают на землю. От солнца и ветра лица у всех красные. Они работали на тракторах одиннадцать часов! Никто из них толком не может разогнуться. Нюра Анисимова держится руками за поясницу и комично стонет:

— О-о-о! Не голова, а котел!

Фомина пытается разогнуться, ей больно, она сжимает губы, молчит. Стародымова скособочилась и испуганно спрашивает:

— А кишки в животе от тряски могут перевернуться?

— Не могут, — отвечает Кочетыгова.

Нюся Фомина, сквозь гримасу боли, шутит:

— Смотрите, как ходим-то, будто раненые в это самое место.

Все мы смеемся, и работа закипает.

Девчата рьяно берутся за подготовку машин. Несмотря на смертельную усталость, они старательно и быстро очищают трактора от грязи, протирают их тряпками.

Подходит Метелкина. В руках у нее рабочая тетрадь с записями выработки трактористов. Никто не прерывает работу, но с нетерпением ждут сводки. И Полина сообщает:

— По норме за смену наш 15-сильный трактор в переводе на мягкую пахоту должен делать 4,25 гектара. Анисимова выполнила норму, Фомина вспахала 4,4 гектара, Стародымова же за два часа работы — 0,41 гектара, — таким образом, если бы она работала все 11 часов, то тоже бы выполнила норму. Все трое сэкономили 1 килограмм 200 граммов горючего.

Это была победа. В первый день работы в поле, всего после месячной учебы, девушки выполнили нормы, а Фомина даже немного перевыполнила. А ведь сколько есть трактористов, которые не один год работают на тракторе и нормы не выполняют.

Анисимова не может сдержаться:

— А мы еще не столько вспашем! Вот мы какие! Мы все равно норму перевыполним и Мишку Селиванова обгоним!

— А я и скрюченная Даню обниму, это она нас всему научила, — объявляет Анисимова и хватает меня в свои объятия, да так, что у меня кости затрещали. Я взмолилась, чтобы она меня отпустила, и, еле отдышавшись, поздравляю девчат с победой.

— Девчата, на объятия мы истратили пять минут, это недопустимо. Начинаем опять работать.

Проверяю мотор у трактора Нюры Анисимовой. Она так старательно трет машину, что та даже качается из стороны в сторону, а Нюра приговаривает:

— Так, голубчик мой, так, мой светик, ты уж будь чистеньким, послушненьким, ночью работай хорошо, а завтра, спозаранку мы с тобой и свидимся, и я тебя снова по пашне поведу. Ты уж, пожалуйста, светик, на поворотах не дури!

Ее напарница, Катя Кочетыгова, молча смазывает трактор, подтягивает крепления и внимательно слушает, что бормочет Анисимова.

Всего 30 минут, — за это время надо много сделать. Мы очень торопимся, но не пропускаем ни одной детали без просмотра.

— Давай-ка, Нюра, — говорю я ей, — отрегулируем карбюратор. Смотри внимательно, через недельку я это уже делать не буду. Сама должна справляться.

Нюра — само внимание. Карбюратор отрегулирован, и Анисимова кричит:

— Теперь за клапаны. Смотри, Даня, как я их быстро отрегулирую. — Она очень возбуждена, ей хочется как можно скорее все сделать, и мне это нравится.

Сделав все, что нужно, она победоносно смотрит на меня.

— Да я, Данечка, всему научусь, дай только время!

Готовясь к полевым работам, мы тщательно продумали и обсудили вопрос об экономии горючего. Решили — экономить во всем, бороться за каждую каплю. Чтобы из бака не капало на землю, мы подвесили баночки под каждый отстойник.

Нюра радостно говорит:

— Смотри, Даня, за смену по капельке-то целая баночка набралась. А ведь в баночке — пол-литра! — И она выливает это горючее в бак.

Метелкина орудует около нашей машины. Поля устала, ее круглое доброе лицо осунулось, короткие волосы выбились из-под платка, она их не поправляет, уж очень грязные руки. Работы у нее много, она торопится. Ей надо на всех трех тракторах замерить расход горючего и залить топливо в баки. Чтобы не потерять ни грамма горючего, мы решили заправлять трактор насосом, а не разливать ведром. Поля заправила бак, я проверила подшипники — не нужна ли перетяжка. Наконец трактор готов.

Афиногенов закончил работу с трактором Фоминой. Я берусь за трактор Стародымовой. Он был в ходу всего два часа. И все же мы не отступаем от принятых правил, — проделываем сполна все, что требует уход № 1, 2, 3.

Напомнила Маше Кострикиной, что ей придется ночью не только выполнить свою норму, но и доделать то, что упущено из-за аварии трактора. Маша молчит, она очень сосредоточена, и я знаю, — она обдумывает, прикидывает, как бы ей в ночь выработать чуть ли не две нормы.

К ночной смене у меня с Колей особое отношение. Ночью работать гораздо труднее, чем днем, и мы тщательно готовимся к этому. Заранее постарались, чтобы у трактористок все было под рукой, — вода, керосин, масло. Выбрала такие участки, где можно работать без переезда всю ночь. С Кострикиной, Кочетыговой и Демидовой мы обошли их участки, продумали, как лучше на них пахать.

Подготовка машин закончена. Машины исправны и хорошо отрегулированы. Прицепные орудия очищены, осмотрены, смазаны. Я сажусь на трактор и еду нарезать загонки.

За первой сменой приехала подвода. Девчата уезжают в Житово.

Перед тем как начать пахать, Демидова положила под сиденье молоток. Кострикина спросила:

— Десантников боишься?

Нюра было сконфузилась, а потом открыто сказала:

— Страсть как боюсь.

Кочетыгова поддержала ее.

— И я положу.

Кострикина молча взяла у меня молоток и тоже положила себе под сиденье. Что поделаешь — война. В газетах все время предупреждали о возможности появления десантников и лазутчиков.

Эту нашу первую посевную ночь я решила дежурить. Мало ли что.

С 19 до 20 я должна сидеть у аппарата, — будет работать диспетчерская связь. Девчата крепко спят, а я волнуюсь и все хожу и хожу по комнате.

Ровно в 20 часов начались похрипывания, через минуту слышу голос Евтеева:

— Здравствуйте, товарищи, хочу сказать, как идут полевые работы по зоне…

Я узнаю — бригада Клавы Дедневой вырвалась вперед, она обогнала Мишу Селиванова, а его бригада заняла второе место. Мишина трактористка Катя Обоюднова за смену вспахала 4,9 гектара, 3-е место по МТС заняла бригада Василия Ивановича Стародымова.

Дальше Евтеев информирует о тех коллективах, у которых есть те или иные недостатки, и начинает с нас:

— В бригаде товарища Гармаш в первый же день пахоты случилась авария. Трактор простоял в ремонте девять часов. В МТС приезжал председатель колхоза «Красный пахарь» Зайцев, жаловался, что работало два трактора вместо трех.

Больше он ничего не сказал о нас, но и этого было достаточно. Горечь жгла мне сердце. Зайцев не верит в нашу бригаду, представляю себе, что он наговорил Евтееву. Позор на всю МТС. Слышу — директор вызывает меня:

— Вызываю «Волгу». «Волга», «Волга», вы слышите меня? Как у вас дела, в какой помощи нуждаетесь?

— Здравствуйте, Василий Петрович, — отвечаю я и стараюсь говорить спокойно и уверенно, а у самой слезы по щекам текут. Я быстро их вытираю, вдруг девчата проснутся да увидят. — За день вспахано и забороновано одиннадцать гектаров. Наши новички в свой первый день неплохо справились с работой, Фомина вспахала за смену 4,6 гектара, Анисимова выполнила норму. Помощи пока никакой не нужно.

Снова раздается голос директора:

— Вызываю «Радугу». «Радуга», «Радуга», вы слышите меня?

Отвечает Деднева. Голос у нее уверенный. Дела у Клавы идут хорошо, все трактора работают, нормы перевыполняют. У Миши Селиванова голос веселый, отрапортовал он Евтееву о работе своей бригады и вдруг говорит:

— Даша, не падай духом, держись!

Я так растерялась и, забыв, что он меня не услышит, кричу:

— Держусь, Мишенька, держусь, спасибо!

А тут недовольный голос Евтеева:

— Товарищ Селиванов, дисциплину не забывайте, что за частные переговоры по рации? Делаю вам замечание.

Евтеев продолжает говорить, дает нам наказы, советы, а я все будто слышу голос Миши: «Даша, держись!» Как много значит вовремя сказанное, теплое товарищеское слово! Спасибо тебе, Селиванов, тогда, в то трудное время ты очень меня поддержал.

Я думаю о Дедневой. Какой она сильный человек. И как красива! Ясно представляю себе Клаву. Вот стоит она в поле у пашни, фигура у нее сильная, стройная, красивое лицо напряженно, взгляд властный и суровый, тонкие ноздри раздуваются, она не отрываясь следит за тем как трактора утюжат пашню, как плуг поднимает пласт за пластом. Если какой-нибудь из тракторов забарахлит, она птицей ринется к нему. Но трактора у нее не встанут, отремонтированы они отлично, и Клава все предусмотрела. Догнать, а тем более перегнать ее трудно. А Миша? Что у него там? Почему отстал от Клавы? Что они сейчас думают о нашей бригаде? Деднева сердится на меня, презирает за то, что уступила Мише второе место.

Надо завтра во что бы то ни стало занять второе место. Но как девчата? Выдержат ли? Не раскиснут? Хватит у них мужества и упорства? Все они крепко спят. А Нюра Стародымова время от времени жалобно стонет, Нюра Анисимова похрапывает во сне, Фомина с головой ушла под одеяло. Девчата устали до предела, их сильно растрясло, от гула мотора совсем оглохли; утром, когда разбужу их и подниму, все тело у них будет болеть, голова трещать, как они себя поведут? И как сообщить им о разговоре по селектору? Не добьет ли он их окончательно? Не расхолодит? Может быть, скрыть и ничего не сказать о нем?

Несколько минут я думаю об этом, но мне стыдно утаивать от них правду. Потом я думаю о том, что правительство сообщает народу о тяжелом положении на фронтах, об оставленных селах и городах, оно не утаивает от нас грозного и чрезвычайно тяжелого положения, оно верит в народ, верит нам, верит в крепость нашего духа. Так как же я могу сомневаться в девчатах?

Ни в коем случае ничего не приукрашивать, решаю я, сообщить только правду. Но не дать им пасть духом, поднять на борьбу за первенство в МТС, уметь зажечь их, увлечь за собой!..

Глухая ночь. Надо ехать в поле. Быстро одеваюсь и тихонько выхожу из избы. Ночь светлая и холодная. В поле мертвая тишина. Только вдали стрекочут наши трактора. Лошадь бежит неторопливой рысцой, ее топот и стук колес моей небольшой тележки далеко разносятся по степи.

Подъезжаю к полю Демидовой. Идти трудно, ноги вязнут в мягкой перепаханной земле, да я и не тороплюсь. По стуку мотора определяю — машина работает нормально. Нюра слегка приглушает мотор, кричит:

— Все хорошо, Данечка, спасибо, что пришла. — Она молчит, потом добавляет: — Не уходи, побудь немножко.

Знаю — она боится. Боится лазутчиков и десантников. Конечно, если забросят их сюда — убьют и трактор переломают, чтобы вызвать панику. Только я уверена — не пройдут они, не допустят их наши. И все-таки жутковато. Все мы помним, как враг подходил к нашим деревням. Тогда он много засылал шпионов, диверсантов, лазутчиков.

Иду по кочкам, рядом с трактором, и Нюра, нет-нет да и окликнет меня.

— Дань, ночь хороша. Холодновато только.

— Холодновато, — кричу в ответ я.

А потом я на поле у Кати Кочетыговой, та тоже рада мне и тоже просит побыть около нее немного.

Маруся Кострикина, когда я подошла к ней, крикнула:

— Ночь на исходе. Иди спать.

К утру я крепко заснула. Спала два часа.

4 мая. Сегодня второй день весновспашки.

В половине пятого утра встала. В пять — будить девчат. Вышла на улицу. Небо все в облаках. Холодно. Неужто будет дождь? Скорее надо пахать, скорее, скорее. Погода в эту весну капризная. Вчера — ясный день, жгло солнце, сегодня — сердитые облака и холод.

Возвращаюсь в избу и ровно в пять бужу девчат.

Аня Стародымова тут же испуганно вскакивает.

— Ой, я не опоздала? — вскрикивает она с опаской, оглядывается на девчат и, видя, что те еще лежат, успокаивается и начинает быстро одеваться.

Нюра стонет:

— Ой, Данечка, ой, миленькая, как все болит, как все ноет! — причитает она. — Нет моей моченьки встать!

Нюра осторожно вытягивает огромные затекшие ноги из-под одеяла, еле садится на топчане, смотрит на свои сильные руки, усмехается:

— Даня, да они неживые, смотри, да разве это мои руки?

Фомина с трудом встает с топчана и, видимо, не может разогнуть спины, морщится и медленно, медленно выпрямляется.

— Девчата, — обращаюсь я к ним, — вчера вечером, когда вы спали, была перекличка по селектору, Евтеев сообщил итоги работы. На первое место в МТС вышла Деднева…

— Эк она! — удивляется Нюра.

— Не мешай! — обрывает ее Фомина.

— На втором месте Миша Селиванов, — продолжаю я, — а мы чуть ли не на последнем. Ругали за простой трактора. Сегодня мы должны обогнать Мишу Селиванова и занять второе место, завтра — первое.

— Ой, девчата, давайте скорее в поле, — заторопилась Анисимова и, морщась от боли, начинает быстро одеваться, — обогнать Мишку Селиванова во что бы то ни стало, девчата!

— Я обещаю сегодня вспахать больше, чем вспахала вчера, — твердо говорит Фомина, — трактор у меня уже ни разу не заглохнет, я вчера поняла, почему мотор заглох.

— Данечка, я так боюсь, пусть Маша не уходит с поля, у меня обязательно что-нибудь случится. — Аня жалобно смотрит на меня.

— А ты себя не уверяй, что у тебя обязательно что-нибудь случится, — говорю я ей, — будь внимательнее, смелее. Пока Кострикина спит, около тебя побудет Чукова.

Девчата быстро умываются и завтракают.

Шесть часов утра. Мы на пашне. Ночная смена окончена. У нас час на пересменку.

У Кострикиной лицо за ночь почернело. Глаза ввалились. Она чистит трактор и говорит Стародымовой:

— За ночь я много напахала, смотри — норму выполни, чтоб наш трактор в бригаде первым был. Я часок только сосну и приду к тебе, если что надо будет — помогу.

Аня смазывает трактор, я внимательно смотрю, как подтягивает крепления, кое-что показываю ей. Чувствую: волнуется. Худенькая, хрупкая, она выглядит совсем девчонкой. Говорю ей:

— Ты вчера хорошо работала. Скоро самостоятельно, одна работать будешь.

Стародымова слабо улыбается.

Поля сообщает результаты работы ночной смены: Маша Кострикина вспахала 6,5 гектара, Кочетыгова — 5,3, Демидова — 5,6.

Это был настоящий праздник!

Мы с Николаем Афиногеновым проверили глубину пахоты — нигде не обнаружили никаких нарушений — качество пахоты прекрасное. Нарезала я загонки всем трем молодым трактористкам, — теперь им хватит работы на целую смену. Они начали пахать, а мы с Полей Метелкиной заторопились в колхоз, чтобы успеть к раздаче нарядов.

Зайцев посмотрел на меня хмуро, знал уже, что мне сообщили о его поездке в МТС.

— Дуешься? А мне плевать. Мне работа нужна.

— Сердиться буду, если наши требования не будете выполнять. А так чего же? — ответила я.

В правлении на наряде сидело много женщин — теперь бригадирами и звеньевыми в основном работали они. Женщины, как и их председатель, хмуро и недоверчиво смотрели на нас.

Я каждый раз тщательно продумывала, где, в каком месте лучше производить заправку машин, чтобы на нее трактористки тратили как можно меньше времени. И вот теперь на наряде я указывала водовозу и возчику горючего, в каком месте поставить бочки с водой, с горючим и маслом, куда возить заправочный материал. Когда кончила говорить, одна из колхозниц сказала:

— Вот говоришь ты складно, а трактор в первый день сломали. А у нас вся надежа на ваши машины. Лошадей мало, мужиков совсем нет. Все мужики на фронте. Какие уже пали смертью храбрых. А у нас вот только такие, как твой возчик, дядя Ваня, старичок, вроде дите малое, толка с них никакого. Ты, бабонька, смотри, без хлеба не оставь нас. Мы работаем, животы надрываем, вы там у себя в бригаде нас-то пожалейте да детишек наших, сирот.

И тут женщины зашумели, одна другую перебивает, беды свои выкладывают, и все в один голос: вся надежда на ваши трактора, смотрите не подведите. Зайцев сидел молча, только его густые, белесые брови ходили ходуном, и я видела, как слова женщин берут его за душу, и злость на него прошла.

— Товарищи, — сказала я громко, чтобы заглушить шум. — Я обещаю вам все, что я здесь слышала, передать нашим девушкам-трактористкам, а от себя скажу: весновспашку за одиннадцать дней мы обязательно закончим.

Тороплюсь в поле. Идет мелкий, пронизывающий дождь. День серый, холодный. Пахать трудно. С беспокойством смотрю на небо: ни одного просвета. От колес повозки летят комья грязи, проселочная дорога раскисла. Наконец подъезжаю к участку Анисимовой.

Трактор тарахтит, но стоит на месте. Что такое? Пока по влажному вязкому полю бегу к Нюре, уже поняла, в чем дело. Она заехала в лужу, трактор сел на мост, колеса вертятся, мотор гудит вовсю, а машина стоит. Но Нюра не растерялась. Напрягая все силы, она вытаскивала борону из мягкой земли. Борона сама по себе очень тяжелая, а тут еще ее облепила густая грязь. Я кричу Нюре, чтобы она подождала меня. От натуги она красная, как кумач, лицо блестит от пота. Делает сильный рывок, вытаскивает борону и чуть не падает вместе с ней в грязь, потом проворно отцепляет ее от трактора, выпрямляется и смотрит на меня виноватыми глазами.

— Даня, я стою минуты три, не больше, ей-богу, не больше, — тяжело дыша, оправдывается она. — Я нагоню, ты не думай, вот только трактор вытащу.

— Подожди, — говорю ей, — отдышись, я сама постараюсь.

Я сажусь за руль, мотор надрывно гудит, машина вся сотрясается, колеса буксуют. Нюра забегает сзади и с силой толкает трактор. Я в этот момент газанула, и он сдвигается с мертвой точки.

— Не надорвалась? — спрашиваю Нюру.

— А, делов-то! — отмахивается она. — Я здорова и не то могу ворочать. А ты не сердись, все равно Мишку обгоним. И как это я застряла — уму непостижимо! Сколько времени-то потратила.

Вместе с Нюрой мы быстро очищаем машину от грязи, приводим ее в порядок. На это время глушим мотор. Всем трактористкам я дала строгое указание глушить мотор даже при кратковременных остановках — ведь двигатель ХТЗ при холостой работе расходует в час полтора килограмма горючего.

Теперь надо заводить, а это, как я уже говорила, очень трудно. Трактора тогда в управлении были тяжелые. Я хорошо умела заводить и обучила этому всех новичков. Конечно, и мне одной было трудно — ручка очень сильно отдавала назад и, кроме умения, еще нужна была физическая сила. Поэтому мы всегда старались заводить машину вдвоем или втроем. Сегодня Нюра меня не отталкивает, у нее болит все тело, руки, как чужие, плохо повинуются. Мы вместе изо всех сил крутим ручку, мотор заработал, Нюра быстро лезет на трактор.

Упорно моросит мелкий дождь. Трактора тогда были без навеса, и кабины и трактористы мокли под дождем, жарились под жгучими лучами солнца, обдувались всеми ветрами. Все было.

Нюра в брезентовом длинном плаще с капюшоном. Она работает стоя, держится за баранку. В такую погоду, при раскисшей земле так работать легче.

«Эх, трудная весна, — с горечью думаю я. — Ну, что бы в этот год быть хорошей весне! Сколько новичков вышло в поле, а при такой погоде даже старым, опытным трактористам работать тяжело».

Нерадостные были у меня мысли, а тут вдруг вижу, кто-то к нам едет. Это были Кузнецова и Аня Жильцова. Та самая Жильцова, которая была секретарем Сапожковского райкома комсомола. Теперь она стала первым секретарем Рязанского обкома комсомола. Обе в брезентовых намокших плащах, лошаденка у них измученная, видать, долго ехали, а дорога тяжелая. У Кузнецовой лицо озябшее, а у Жильцовой обветренное, но бодрое.

Впоследствии мне пришлось много раз встречаться с Жильцовой, и ее лицо всегда было румяное, красивое, смеющееся, глаза добрые, веселые.

— А я узнала тебя, — весело говорит Аня. — Когда услыхала, что у вас в МТС создалась новая тракторная бригада и бригадиром ее стала Гармаш, думаю, не та ли это Гармаш, что училась в Сапожковской школе да приходила ко мне с Сашей Киселевым? Ан это и ты! И совсем не изменилась. Рада тебя видеть. Приехала узнать, как дела у тебя идут в бригаде.

Я тоже была рада видеть Аню. Повела гостей в наш вагончик. Жильцова моментально осмотрела нашу маленькую мастерскую и осталась ею довольна. Она скинула мокрый плащ, ловко поправила густые кудрявые волосы, удобно устроилась на лавочке и приготовилась слушать.

Я рассказала ей о девчатах нашей бригады, об их подготовке, об организации всей работы, о наших планах. Аня слушала внимательно, не перебивая меня, а когда я кончила, спросила:

— А теперь ответь мне откровенно: уверена ли ты, что твои девчата выдержат такое огромное напряжение в течение всего периода полевых работ? Ведь это не месяц и не два, а целых шесть! По твоему плану трактора будут работать в сутки по двадцать-двадцать два часа, значит, изо дня в день девчата с большим напряжением будут работать по двенадцать часов в сутки, при любой погоде, и так целых шесть месяцев. Выдержат ли они?

Только вчера вечером этот вопрос мучил и терзал меня. Я решила его положительно, и утро и весь этот день подтвердили мое мнение. Превозмогая усталость, они упорно работают, их трактора безостановочно пашут. Но это только второй день, а сколько еще осталось? 180 долгих дней и ночей!

До сих пор все мои мысли были направлены только на то, чтобы добиться максимального использования машин, чтобы трактора не вышли из строя, чтобы до минимума довести их холостые переходы, сэкономить как можно больше горючего, думала о том, как добиться девчатам высокого мастерства. Но о них самих, об их душевном настрое, их упорстве и настойчивости я не думала. А, действительно, выдержат ли они?

Я как бы вижу их лица: строгое лицо Фоминой, задумчивое, но решительное и сильное — Кострикиной, растерянное — Стародымовой, ухарски веселое — Анисимовой, доброе — Демидовой, простое, открытое лицо Кати Кочетыговой, — удивительно разные лица, но у всех есть одно выражение, светящееся в глазах, — выражение решимости и упорства.

— Выдержат, — ответила я.

— А ты думала, как помочь им выдержать это, продумала, что надо делать, чтобы ни у кого из них не было срыва?

— Нет, не продумала, — чистосердечно призналась я.

— Вот видишь, Даша, — мягко говорит мне Жильцова, — о часах, минутах, секундах работы, о машинах ты все продумала, а о человеке забыла. А без него все остальное — пустое дело. И знаешь, что ты упустила?

— Что?

— Ты, Дашенька, забыла о политической работе в бригаде. У тебя агитатор есть?

— Есть. Фомина. Политотдел ее утвердил.

— А у нее есть план работы на время весенней посевной?

— Не знаю, — отвечаю я упавшим голосом.

— Плохо. Я знаю, есть такие чудаки, которые говорят, что во время горячих полевых работ не до книжек, не до бесед и вообще не до массовой работы. Вот эти-то бригады скорее всех и выдыхаются. Берут вначале большие темпы, а потом стоп — и заковыляли. Ты, Даша, должна крепко понять — массово-политическая работа в бригаде не должна ослабевать ни на один день. В ней твои девчата будут черпать силы, именно она даст им нужный душевный накал. Вот сама подумай. Изо дня в день ты им долдонишь: экономьте горючее! Экономьте горючее! Они привыкнут к этим словам и будут пропускать их мимо ушей. Или ты скажешь им: девчонки, запомните — экономия только пяти литров масла обеспечит на фронте оперативную заправку одного танка. Запомнят они это? Запомнят! А тут еще твой агитатор, Фомина, почитает им газеты, подберет материал о напряженных танковых боях, о героизме наших танкистов, о героическом труде нефтяников, добывающих для фронта нефть. Будет эффект от такой работы? Как ты думаешь?

— Будет, конечно, будет!

— Я с Фоминой поговорю, — продолжает Аня, — но ты сама, Даша, должна быть заинтересованной в том, чтобы и бригаде ежедневно читали сводки Информбюро, газетные статьи о героизме Красной Армии, о беззаветной храбрости наших бойцов… Кроме того, девчата должны хорошо знать, как идет социалистическое соревнование трактористок в вашей МТС, в районе, области, во всей стране.

— Понимаешь, Даша, — продолжала Аня, — девушки должны совершить подвиг, именно подвиг. Ты на это их настраивай. Они должны на старых, изношенных машинах дать невиданную до сих пор выработку, перекрыть все официальные нормы, дать огромное количество хлеба — намного больше, чем в мирное время. Вот какой от вас требуется подвиг.

Она говорила увлеченно, страстно:

— Я просилась на фронт, мне казалось, что только там я смогу совершить высокий подвиг для своей Родины. Просила, настаивала, а меня не пускали. Потом как-то пошла в госпиталь к раненым проводить беседу. Палата мне досталась тяжелая, все лежачие, с увечьями. Я им говорю о том, что все они герои. А один мне в ответ: «Спасибо, только я хочу сказать вам, что здесь в тылу, не меньше героев, чем на фронте. Вы не можете себе представить, как мы на фронте радуемся, когда читаем о ваших трудовых успехах. Мы тут же откликаемся, пишем вам письма. И ведь как мы начинаем их? Мы пишем: «Родные мои»… Там, в аду войны, мы понимаем всю глубину вашего подвига в тылу. В тяжелейших условиях, мужественно преодолевая все трудности, вы создаете нам, солдатам, все необходимое для победы. Без вас нет победы, нет нашего подвига. Вы здесь настоящие герои. И я преклоняюсь перед вами, героями тыла, спасибо вам!» Через два дня я пришла в госпиталь и принесла ему большую передачу. Но его уже не было. Он умер. Больше на фронт я не просилась. Даша, пойми, прочувствуй — вот такой подвиг, о котором он говорил, и должна совершить ваша бригада. Все мы, каждый из нас, должен, обязан в это труднейшее, опаснейшее время совершить подвиг! И не раз, а каждый день, каждый день. Только тогда мы добьемся того, чтобы фронтовики сказали нам: спасибо, родные! Только тогда Родина наша выстоит, победит!

Жильцова пробыла у нас до конца смены. Сообщение Метелкиной о дневной выработке тракторов занесла себе в тетрадочку.

Итоги были хорошими. Анисимова и Фомина вспахали по 4,8 гектара, Стародымова — 4,5.

— Вот так девчата! Молодцы! — хвалит их Аня.

Мы торопимся, решили закончить передачу машин за 20 минут, чтобы 10 минут дать Жильцовой. Она хочет поговорить со всей бригадой.

Начало седьмого. В поле сумрачно, тоскливо. Идет мелкий нудный дождь. А мы все взволнованы. Жильцова говорит о том подвиге, который ждет от нас Родина, о работе лучших тракторных бригад нашей области. Девчата слушают с большим интересом. Хороших результатов добилась бригада Клавдии Клинковской из Кораблинской МТС.

— Клавдия — отличный организатор, — рассказывает Аня, — у них ни одна минута не пропадает даром. Ни одной поломки тракторов. В борозде машина работает полных двадцать часов. А самая молоденькая во всей нашей Рязанской области бригадирша женской тракторной бригады Леночка Уразова из Сараевской МТС хочет со своими девчатами занять первое место в области. И дерутся за это, как львы, а вы бы посмотрели на Леночку — молоденькая, худенькая, с косичками — ну, девочка и девочка, черноглазая, черненькая, с виду дашь ей лет двенадцать-четырнадцать, не больше. А какая серьезная и как бригаду сумела в руки взять. Просто диву даешься — и где только она всему этому научилась. Была я у нее в бригаде. Меня увидела, застеснялась, аж в глазах слезы показались, говорит — сбивается, стесняется, а в это время у ее трактористки трактор заглох. Она по пашне, как буря, понеслась, к трактору подбежала, схватила ручку и давай крутить, а руки-то у нее тоненькие, казалось, и силы в них совсем нет, но трактор затарахтел. У меня от удивления глаза на лоб полезли.

— Одна завела? — ахнула Стародымова и тут же смутилась.

— Одна, — ответила Аня.

Мы сидели у нас в избе, ужинали, Аня разговаривала с Фоминой, учила ее сложной и ответственной работе агитатора.

В 19 часов начинает похрипывать аппарат селекторской связи. Мы все сгрудились около него. Волнуемся. Слышим голос Евтеева. Все затаили дыхание. Сообщение радостное. Наша бригада занимает второе место в МТС. Первое по-прежнему держит Деднева.

…Ночь была очень холодной. Поднялся сильный порывистый ветер. В 12 часов поехала на пашню. Мы с Николаем Афиногеновым по очереди дежурили в поле. Я — днем, он — ночью. Но первую неделю я выезжала в поле и ночью. Три трактора, а Коля один, хотя и работали опытные трактористки, но время было тяжелое — дожди, грязь, здесь возможны всякие поломки, да и девчата нервничают, боятся фашистских лазутчиков.

Опять начал моросить дождь. Косой, мелкий, он лил и лил, грязь чавкала под копытами лошади, темень была страшная, в двух шагах ничего не видно. С трудом добралась до нашей пашни. Здесь работала Кострикина. Слышу: мотор стучит натужно. По вязкой грязи спешу к Маше. Кричу ей:

— Что с мотором?

— Перегревается, Даня.

— Грязь, нагрузка большая, вот и перегревается. Необходимы водяные впрыски.

— Я тоже так думаю, Даша.

И вдруг Маша просит:

— Побудь со мной. Что-то уж очень темно. Ночь какая-то страшная. Был у меня Коля, а я ему — иди к Демидовой, она трусишка. Боится, поди… Он ушел.

— Давай в радиатор воду дольем, — кричу я.

Доливку воды в радиатор мы всегда делали на поворотах. Пока Маша подъезжает к бочке с водой, я с ведром бегу, набираю воду и быстро возвращаюсь к машине. Трактор останавливается на одну-две минуты, я быстро доливаю воду в радиатор, и машина снова работает. Обычно это делают прицепщики, но сейчас, ночью, у нас нет прицепщиков, и это делаем мы с Николаем Афиногеновым.

Я пробыла на поле у Кострикиной часа два и поехала к Демидовой.

Ветер усилился, он рвал косынку на голове, ударял в спину, ревел в ушах. Лошадь шла тяжело. Я думала о Жильцовой. Слова ее глубоко запали мне в душу.

На поле у Демидовой встретила Николая. Его тоже пугает перегрев двигателей.

— Вот что, Коля, — говорю я Афиногенову, — давай оборудуй все трактора водяной карбюрацией. Начинай сразу, завтра с утра.

Он со мной согласен, понимает мое беспокойство. Двигатели перегреваются, падает их мощность, повышается износ деталей поршневой группы, начнется пережог горючего и масла.

В четвертом часу ночи вернулась домой. В половине пятого встала. В пять утра разбудила девчат.

5 мая 1942 года. Дождь перестал. В поле холодный ветер. В просветах между тучами проглядывает солнце. 5 часов 30 минут утра. За нами приехала подвода. Девчата тепло одеваются. Особенно Дуся Чукова. Боится простудиться. Жалуется, что у нее насморк. Утром минут пять рассматривала свое лицо в зеркало и все сетовала, что щеки красные, как морковь, а нос раздулся. Когда приехала подвода, Дуся еще не была готова, и девчата дружно набросились на нее. Она надела под плащ три шерстяные кофты и жакет.

Дома они держали овец, и у них было много шерсти. Дуся за зиму успела навязать себе уйму всяких кофточек. Всю дорогу до пашни Дуся ворчала на девчат, что они не дали ей доодеться.

— Вот теперь простужусь и подохну, и вы виноваты будете, да вам плевать, сами, как быки, здоровы…

— А ты, как боров, здорова, — смеется Анисимова, — чего плачешься, мазями не успела намазаться? Так ноне солнце-то не обожжет тебя, не печалься.

— При чем тут солнце, не видишь, физиономия какая? Вся красная стала, на кого похожа?

— Ничего, в поле-то кавалеров нет…

— Ой, девки, кавалеров нет, — вздыхает Дуся. — Что в деревнях — одни сопляки остались!

— Ничего, тебе мы кавалера найдем, — успокаивает ее Катя Кочетыгова.

— Ты у нас самая красивая, тебе-то уж нечего плакаться.

Дуся довольна, она говорит жеманно:

— Что уж там красивая, просто привлекательная, благородный вид.

Ночная смена дала высокую выработку. Кострикина вспахала 6,8 гектара, Кочетыгова и Демидова по 6,2. Девчата измокли и вымотались до предела. Машины все в грязи, пришлось их долго очищать. Пересменка задержалась, на нее истратили один час 10 минут. Девушки было зароптали, но я сказала очень строго, что без тщательного проведения техухода в борозду трактора не пущу.

Ночная смена уехала домой — я не разрешила девчатам приезжать на поле раньше 11 часов утра, пусть спят после такой тяжелой ночи.

У нас заведен твердый порядок — трактористки шесть дней работают, на седьмой отдыхают. Отдыхающих заменяет Чукова. Сегодня выходная Стародымова. Дуся работает на ее тракторе. Ветер разогнал тучи и, будто устав от этой работы, затих и сам. А солнце радовалось и грело вовсю, стало жарко.

После наряда в колхозе я все время была около Фоминой и Анисимовой. Потом решила все-таки посмотреть, как работает Чукова. Бедная Дуся! Она совсем изжарилась на солнце, но кофты снять не решилась, боялась их испачкать. Увидела меня, обрадовалась, кричит:

— Даша, возьми мои кофты, спрячь в вагончик, да смотри, не испачкай их.

— Давай, спрячу.

Дуся быстро сняла все свои шерстяные, нарядные кофты и бережно передала мне.

— Уф, упарилась, в поту вся искупалась, думала, богу душу отдам.

Мне показалось, что в тракторе что-то неладно. Прислушалась, говорю Дусе:

— Надо смазать подшипник, иначе будет поломка. Слышишь, пищит вентилятор, гонит стружку.

— Да неужто? Вот беда. Времени-то сколько займет, чай, Демидова меня обгонит. А мне неохота.

— Лучше десять-пятнадцать минут потерять, чем потом два-три часа. Давай, помогу.

— Что ты, что ты, — запротестовала Дуся. — Это с моими-то кофтами! Ты отвези их в вагончик, а я мигом смажу.

— Смотри, прямо сейчас смазывай, не откладывай.

— Да что я, дура, что ли? А ты езжай, езжай, кофты мои спрячь.

Я поехала к вагончику помочь Коле в оборудовании водяных карбюраторов. Спрятала Дусины кофты и начала работать вместе с Афиногеновым. Часа через три поехала опять в поле. Решила проверить, смазала ли Чукова подшипники. Нет, она не смазала, и в результате произошла поломка вентилятора.

Дуся ревела. Красное лицо ее распухло, глаза совсем заплыли, нос набух, губы расплылись.

— Да, ты теперь меня ругать будешь, а я разве виновата, я хотела побольше выработать, спешила, времени жалела, — кричала она, всхлипывая и вытирая грязными руками глаза.

Негодование кипело во мне, я еле сдерживалась, чтобы не накричать на Дусю, но говорила тихо, не поднимая глаз:

— Не реви, сейчас самое главное трактор быстро починить, а вечером поговорим. Такие вещи прощать нельзя.

— А что ты вечером со мной будешь делать? — теперь уже на все поле ревела Дуся. — Говори, что?

Поломка серьезная. Отлетела лопасть вентилятора. Надо ее заменить. Трактор будет стоять 2–3 часа, этого нельзя допустить. Что делать?

В это время к нам подъехал Николай. Зову его, советуюсь с ним, и решаем: отрубить лопасть с противоположной стороны крестовины и поставить вентилятор на трактор. Машина сможет работать, простой будет всего минут 10. Коля поедет в МТС, привезет запасные лопасти и поставит их в пересменку. Так и сделали.

Пересменка. Молодые трактористки добились значительных успехов, они вспахали за смену каждая более 5 гектаров. Отличилась и Чукова, никогда еще она не давала такой выработки — 5,6 гектара.

Все радовались, громче всех кричала Анисимова:

— Клянусь, девчонки, сегодня мы первое место в МТС займем! Вот мы какие!

Дуся небрежно сказала мне:

— Вот видишь, Даня, а ты меня еще ругала.

Девушки ловко очищали машины от пыли и грязи, — все торопились, хотели сократить пересменку до минимума.

Их напарницы смазывали тракторы, подтягивали крепления. Метелкина замеряла расход горючего, заливала в баки тракторов керосин. Мы с Колей осматривали моторы, проверяли регулировку клапанов, карбюраторов.

18 часов 45 минут. Трактора готовы к работе. Но я останавливаю девчат. Говорю сухо, официально:

— Товарищи, пятиминутка. Я должна сообщить вам о тяжелом проступке Дуси Чуковой.

Стало очень тихо. Дуся просто сражена моими словами. Она думала, что высокой выработкой заслужила себе прощение. Все возмутились проступком Чуковой.

— Дуся, — говорю я ей, — ты имеешь полминуты для объяснения.

Она покраснела и вдруг завопила на все поле:

— Сами говорили — большая выработка — это подвиг, я за подвигом погналась, хотела…

Фомина возмутилась:

— Разве это подвиг, это нечестный поступок, а не подвиг. Ты, может, и смогла бы на тракторе доработать, а второй смене сдала бы сломанную машину. Только о себе и думаешь.

— Ты, Дуся, не выполнила указание бригадира, а оно как приказ командира на фронте, — очень строго говорю я.

Фомина предложила:

— На фронте за нарушение приказа командира — расстрел. А у нас вместо расстрела — презрение товарищей. Презрение, по-моему, даже хуже смерти.

Тут Дуся взмолилась:

— Не презирайте меня, девчата, клянусь, слово даю, сроду не нарушу больше приказания Дани, вот увидите! Клянусь, если нарушу — замуж не выйти мне! — тут Дуся заревела на все поле.

Демидова не выдержала:

— Простим ее, а если она еще раз нарушит, уж тогда…

Все с ней согласились. На первый раз Дуся была прощена.

17 часов. Трактора пашут. Первая смена едет домой отдыхать. Едут весело, поют песни. Бригада ликует. Мы заняли первое место в МТС. За нами идет Деднева. За ней Миша Селиванов.

Ночью опять была в поле. Домой вернулась во втором часу ночи. В избу вошла тихонечко, чтобы не разбудить девчат. Только легла спать, слышу, кто-то вроде плачет. Прислушалась, точно, плачет Стародымова. Я к ней. Она уткнулась в подушку, чтобы никто не услыхал ее всхлипываний.

Я подсела к ней на топчан, по голове глажу, шепотом ласково спрашиваю:

— Что с тобой? Что случилось?

— Да ничего, это я так, сейчас все пройдет, завтра все равно работать буду, обязательно.

— Не таись, скажи, что с тобой? Может, чем помогу?

— Ой, ничего не надо, — плачет Аня, — поясницу разбила, живот ноет, даже ребра болят, голова вся кипит, ничего не слышу, уши заложило, но это ничего, я все стерплю.

Стараюсь успокоить Аню, рассказываю, как начинала работать сама трактористкой, советовала лучше и аккуратнее стелить под себя телогрейку, делать сиденье мягче, иной раз и стоя поработать.

Аня успокоилась, к утру заснула. Заснула и я. Встала, как всегда, в половине пятого. В пять разбудила девчат.

6 мая. Все трактора Николай оборудовал дополнительной водяной карбюрацией. Он сам регулирует подачу воды в цилиндры в зависимости от нагрузки трактора.

Утром уложила телогрейку на сиденье Аниного трактора, показала, как лучше ее укладывать. Днем несколько раз пахала на ее тракторе, учила Аню, как работать стоя. Аня все меня уверяла, что боль у нее прошла, сама же еле ходит и очень бледная. Вырвала время, съездила в МТС — спрашивала Евтеева, нельзя ли достать для девчат мягкие сиденья. Говорит — нигде их нет.

Фомина выпустила стенную газету «Боевой листок». Повесила ее на стенку нашего вагончика. Успех листка — огромный. В нем говорилось о нашей победе — завоевании первого места в МТС, давался итог нашей работы на весновспашке за три дня. Первое место заняла Кострикина, второе — Демидова, она не намного отстала от Маши, третье — Кочетыгова, четвертое — Фомина и Анисимова; и пятое — Стародымова. В этом же листке резко осуждался поступок Чуковой.

Девушки окружили вагончик, с жадностью читали листок, горячо его обсуждали, он явился полной неожиданностью для них. Всем было интересно прочесть, кто какое место занял в бригаде.

Анисимова азартно кричала:

— Машенька, умница, ты у нас лучшая из лучших, рада поди, как черт! На седьмом небе, да?

Кострикина пожала плечами:

— А чего тут радоваться, ничего особенного нет, — матово-бледное лицо Маши было спокойно, но еле уловимая улыбка выдавала подлинное настроение — она была довольна и горда.

Но вот первая минута радости прошла, Кострикина внимательно вгляделась в листок и уже серьезно и озабоченно говорит:

— А Демидова-то под боком пыхтит, на пятки наступает, ишь ты, — и она как-то по-новому смотрит на Нюру.

Приезжал Зайцев. Он долго ходил по пашне, мерил глубину пахоты. Остался нашей работой доволен. С девчатами ласково поговорил, называл их «красавицами». Девчата смеялись и в шутку приглашали его после посевной на танцы.

— Кавалеров нету, — говорила Чукова, — так вы изобразите из себя кавалера, поухаживайте. Или все забыли? Не можете больше?

Девчата очень стараются работать. Слежу строго, чтобы они выполняли все правила и не сокращали время на пересменках за счет ухудшения ухода за тракторами. А поползновения такие были. Пресекла сразу.

Зайцев как-то сказал мне:

— Строга уж очень, все правила соблюсти хочешь, кому нужно, чтоб трактор блестел, нужно, чтоб он работал, а ты в такое жаркое время все красоту ему придаешь, время на это тратишь.

А я в ответ задала ему только один вопрос:

— Кормов у вас мало, зачем лошадей кормить? Бросьте, не кормите. Корма сохраните.

Зайцев покраснел.

— Вредная ты. Все так и пыряешь в бока.

Но больше к этому вопросу он не возвращался. Сегодня прислали к нам из колхоза, по распоряжению Зайцева, хорошего мяса на обед и даже меду. Видимо, Борис Артамонович доволен нашей работой.

Анисимова совсем разбила поясницу. Еле ходит, но крепится.

7 мая. Весь день провела на поле. Почва подсыхает. Сегодня прицепили к тракторам тяжелые четырехкорпусные плуги. Не уходила с поля, следила за работой. Что-то не клеилось с пахотой у Стародымовой. Она нервничала, все боялась за тяжелый плуг. Раза три садилась за руль рядом с ней. Потом дело пошло. Когда пришла Маша — она поспала часа четыре, — у Ани работа уже наладилась.

К вечеру сильно измоталась, а тут из МТС никак не везли автол. Не привезут — машины встанут. Съездила туда — сказали, что привезут. Ждала до двенадцати часов ночи. Нет автола. Запрягла лошадь и вместе с Метелкиной опять в МТС, да прямо на квартиру к Евтееву пошла. Василий Петрович уже спал. Не рассердился на меня, что разбудила. Оделся и вместе со мной к кладовщику.

В общем, масло доставили вовремя, и простоя машин не было. Легли спать с Метелкиной в три часа ночи, в половине пятого уже встали.

Мы удерживаем первенство по МТС. К нам в бригаду приезжал Евтеев. Поздравил с трудовыми успехами, на всех полях проверил глубину вспашки. Остался доволен.

Вечером Фомина читала вслух рассказ из нашей областной газеты о подвигах героев на фронте. Девчата слушали с большим интересом. Фомина предложила прочесть вслух «Рожденные бурей» Островского. Все согласились. Начали читать.

8 мая. В эти сутки наши трактора работали в борозде 22 с половиной часа. Было вспахано и забороновано нашими тремя тракторами ХТЗ 33,7 гектара (вместо 27 по норме).

Девчата работают сверх всяких сил, одна беда — машины старые. Уж мы с Колей глаз не спускаем с них, зорко следим за всеми узлами, винтиками, гайками, чтобы не допустить ни одной аварии, ни одной поломки, стараемся вовремя сменить износившуюся деталь.

В машине Анисимовой-Кочетыговой ослабли заклепки в диске муфты сцепления, необходимо было их менять, иначе машина встанет надолго. В нашем вагончике приготовила все, что нужно, утром, когда началась пересменка, говорю Нюре:

— Минут на десять-пятнадцать задержим твою машину, Коля сменит заклепки диска муфты сцепления.

У Анисимовой аж кровь бросилась в лицо.

— Это я стоять буду пятнадцать минут? — воскликнула она.

— А что же делать?

— Завить горе веревочкой и выть волком, только и делов мне теперь, — с отчаянием говорила Нюра, — или зубами пахать землю? Да, коли был бы толк, так и пахала бы зубами!

Она бежит к Афиногенову:

— Колечка, миленький, золотце мое, а ты поскорей заклепывай, раз-два, да и готово.

Я одна проверяю и осматриваю трактора на пересменке, Коля возится с машиной Анисимовой, торопится изо всех сил, а Нюра со слезами на глазах все его уговаривает:

— Миленький, бриллиантовый ты мой! Ты половчее-то делай, половчее, вот сейчас уже Даня девчатам загонки нарезать будет, а мне что же, отставать? Так прикажешь? Фомина и то вчера чуть было меня не обогнала. «Боевой листок» читал?

Я знаю, Николай сделает максимально быстро, он действительно золотой работник.

Нарезаю загонки Фоминой, потом Демидовой, иду к трактору Анисимовой, помогаю Коле. Через 10 минут машина готова, нарезаю загонки Нюре. Она взволнована, торопит нас, умоляет и все повторяет одно и то же:

— Скорее! Скорее!

У нас счет идет на минуты. Наконец, вся красная от волнения, Нюра садится на трактор и начинает пахать. Мы с Колей видим — Нюра неправильно прицепила борону, слишком поторопилась. Останавливаю машину, перецепляю борону, трактор работает.

В вечернюю пересменку при проверке шатунных подшипников в машине Фоминой-Демидовой вижу: нужна перетяжка. Демидова с этим возится обычно долго, поэтому перетяжку делаю сама. Стелю на землю брезент и лезу под машину. Тороплюсь.

Коля один принимает и осматривает трактора.

Я подтягиваю шатунные подшипники. Демидова нет-нет да заглянет ко мне под машину, нервничает, боится потерять время.

Я работаю быстро, отворачиваю гайки, выкидываю две подкладочки, завертываю гайки, затягиваю их туго и прикручиваю коленчатый вал, — кажется, все делала быстро, а время летит еще быстрее. Уже прошло 10 минут, а надо подтянуть четыре шатуна. Работала лежа на спине, руки подняты кверху, они затекли, но нет ни одной секунды, чтобы их опустить и немного передохнуть. Скорее, скорее! — стучит у меня в висках, перед глазами красные круги, а руки работают быстро и ловко. Скорее! Скорее!

Нюра опять заглядывает ко мне — сильно нервничает. Четыре шатуна готовы, зашплинтовала гайки, вылезаю из-под трактора грязная, как черт, но некогда и очиститься, надо идти нарезать загонки.

Демидова быстро подвешивает картер. Метелкина приготовила масло для заливки в картер, все работают быстро. Трактор можно заводить. После перетяжки это очень трудно, ручка рвет, отдает назад, того гляди, ударит по рукам, недолго и кость сломать. Наконец управились.

Мы стремились к тому, чтобы не допускать разрывы между пахотой и посевом. Ночью у нас трактора пахали, днем сеяли. Сеять начали тоже агрегатным способом. К тракторам, кроме сеялок, прицепляли и бороны.

На севе продумана была каждая минута, чтобы трактористки не тратили времени на простои. У нас даже семена засыпали в сеялки на ходу. В бестарке возчик привозил зерно на конец загонки. Здесь колхозник, обслуживающий сеялку, насыпал зерно в мешки и, как только трактор подходил к концу загонки, трактористка убавляла газ и потихоньку поворачивала машину, а он с мешком бежал к трактору, быстро высыпал зерно в ящик сеялки, так что трактор не останавливался ни на одну минуту.

Колхозников, обслуживающих сеялки, я хорошо подготовила, даже провела с ними репетицию. Это были трое парнишек лет по 14–15. Один из них, Коля-маленький (мы так его прозвали, в отличие от Николая Афиногенова), был приземистым плотным крепышом, но не отличался особой расторопностью, на репетиции он очень старался и все уверял меня:

— Я все могу. У меня зерно мигом будет в ящике.

— Смотрите, — предупреждала я парнишек, — зерно по полю не рассыпайте.

— Рассыпать! Да как можно, — говорил Коля-маленький, смешно тараща глаза, — да мы мигом, раз-два и дело в шляпе!

Но в первый же день сева, когда Коля с мешком зерна бросился со всех ног к идущему навстречу трактору, он споткнулся и грохнулся на землю. Зерно рассыпалось.

Нюра Анисимова чертыхалась на все поле.

— Ах ты, бедовая голова! — кричала она. — Пропади ты пропадом с такой помощью. Глаза б мои тебя не видели!

Она быстро соскочила с машины, стрелой к зерну, в один миг схватила другой мешок, засыпала туда зерно, мигом на трактор и опять сеять.

Бедный Коля-маленький! Он был ошарашен. Подавленный и убитый, собирал Коля зерно в мешок и что-то говорил вслед Нюре. Но Анисимова была уже далеко от него. Собрав все зерно и поставив мешок на место, Коля ушел в деревню, домой, бросив свой боевой пост. Нюра осталась без помощника.

Она мучилась весь день, носилась с мешками и к вечеру так устала и нанервничалась, что на ней лица не было. В конце концов я встала на место Коли и до конца пересменки помогала Анисимовой.

На следующий день Зайцев прислал другого колхозника, Ванюшку, паренька лет пятнадцати, крепкого и сильного. Коля-маленький наотрез отказался подносить мешки к сеялкам.

9 мая. Сегодня пришлось отругать Нюру Анисимову. Приехала к ней как раз, когда Нюра заливала радиатор. Она послала прицепщицу за водой, та бежит с ведром, зачерпывает в бочке воду и стремглав назад. Нюра приглушает мотор и на одну минуту останавливает трактор. Быстро снимает свой головной платок, прилаживает его к ведру и через платок пьет воду. Напилась, оторвалась от ведра, выжала платок и сырой повязала на голову.

Прицепщица долила воду в радиатор, и трактор снова работает. Я сержусь. В бочках, что стоят на двух концах загона, вода грязная, там и головастики и всякие козявки, разве можно ее пить?

Я к Нюре, кричу ей. Та поняла в чем дело, смеется:

— А делов-то! Где наша не пропадала!

В поле приезжал опять Зайцев. Лицо у него веселое. Мне сказал:

— А ты на меня не сердись. Кто знал, что у тебя такая бригада? Смотри — девки все молодые, а работают как. Ты скажи, как вас кормят? Хозяйка хорошо ль готовит?

Я поблагодарила Бориса Артамоновича и сказала, что мы всем довольны. Заглядывая мне в лицо, председатель тихо спросил:

— Это, выходит, дня через два и пахоту закончите?

— Думаю, закончим.

У Зайцева лицо светлое, как солнце, он робко спрашивает:

— А посев ранних культур когда думаешь закончить?

— Числа восемнадцатого мая — предполагаю так, — отвечаю и вдруг вижу: в светлых, небольших глазах Зайцева стоят слезы. Он смахнул их, большой расплывшийся нос его покраснел. Он хрипло, волнуясь, сказал:

— Это же лучшие агротехнические сроки, ты понимаешь, бригадирша?! Понимаешь, как вы колхоз выручаете? Да я в ноги тебе поклонюсь, когда вы работу кончите, в ноги, хоть и старик.

Вечером, во время пересменки, я рассказала трактористкам о нашем разговоре с Зайцевым, о том, что в глазах у него стояли слезы благодарности. Рассказ мой сильно подействовал на девчат. Но тут я рассказываю, как Нюра пила воду из бочки, и укоризненно говорю девчатам:

— Себя не жалеете, о колхозниках подумайте. Заболят у вас животы, расхвораетесь, кто за вас работать будет? Жбанчики с водой у всех есть, из них и пейте.

Нюра с виноватым видом:

— А жбанчик мой все падает, и вода разливается, а времени жалко — посылать-то прицепщицу за хорошей водой. И эта хороша!

Все девчата молчат, они делают то же самое, что и Нюра. Экономят время, экономят каждую секунду. И как им приладить жбанчик, чтобы вода не разливалась? Надо нам с Колей что-то придумать.

10 мая. Сегодня старые трактористки после ночной смены на поля больше не пойдут. Молодые будут работать совершенно самостоятельно. Неделя их работы-учебы прошла.

Вчера вечером на пересменке говорю: вы, старые трактористки, своих молодых сменщиц уже выучили, целую неделю опекали, теперь настало время начать им самостоятельно работать. Завтра после ночной работы на поле не приходите. Спите.

Все девчата притихли. Нюра Анисимова тяжело вздохнула, Кочетыгова как-то неопределенно сказала:

— Вот какие дела.

Кострикина задумчиво смотрела в поле, ее красивое, теперь обветренное и загорелое лицо было уставшим и почему-то печальным. Она сказала:

— На часок-другой, Даня, приду я, Ане помогу.

— Нет, не приходи, не разрешаю.

Вечером, в пересменку, Поля сообщила результаты работы дневной смены. Сегодня у девчат самая большая выработка за все время нашей работы в поле. Аня Стародымова посеяла 31 гектар при норме 15, для нее это неслыханное достижение.

Я хвалю Аню, она конфузится и закрывает лицо маленькими ладошками. Маша улыбается доброй улыбкой, слегка щурит большие глаза и как-то очень просто говорит Ане:

— А я-то не верила, что ты справишься.

— Я всегда так буду работать, да еще и больше наработаю, — радуется Анисимова.

Фомина ведет себя сдержанно. Но ее строгие глаза сегодня потеплели, и она не одергивает Анисимову, как всегда, когда та хвалится.

Девчата не легли спать. Хотели вместе со мной послушать перекличку. Слышим голос Евтеева.

— Здравствуйте, товарищи! Хочу сообщить вам, как идут полевые работы по зоне. В тракторной бригаде Даши Гармаш трактористка Маша Кострикина вспахала на ХТЗ за смену 7,2 гектара, а в бригаде Стародымова Тоня Сержантова посеяла 38 гектаров за световой день при норме 15 гектаров, в бригаде Миши Селиванова трактористка Катя Обоюднова прокультивировала 42 гектара. В целом по МТС засеяно за день 1200 гектаров, прокультивировано 1500, вспахано 750 гектаров.

Вы видите, товарищи, что у нас идет разрыв между севом и подготовкой почвы, почва подсыхает, надо усилить сев, надо ликвидировать разрыв, необходимо побольше включить в работу сеялок, чтобы они работали весь световой день. Вызываю «Волгу». «Волга», «Волга», вы слышите меня, как у вас идут дела?

— Здравствуйте, Василий Петрович, дела идут неплохо, — отвечаю я Евтееву. — Трактора все работают, сегодня мы за световой день посеяли 75 гектаров, прокультивировали 25 гектаров и 15 вспахали.

— Ну, хорошо, спасибо, — говорит Евтеев, — вы слышите все, — продолжает он, — сегодняшний день бригада Гармаш по-прежнему держит первое место. Спасибо, Даша, привет всем твоим девушкам. Вызываю «Радугу». «Радуга», «Радуга»…

Отвечает Деднева — один трактор простоял, потому что сломался культиватор, целый день варили: трактор попал в болото, другими двумя вытягивали, и культиватор разорвало. Остальные трактора работали. Посеяли 50 гектаров, вспахали 15, прокультивировали 22 гектара.

Потом мы слышим голос Миши Селиванова, его бригада заняла второе место, он идет просто по пятам за нами. Голос у него бодрый и веселый. Заверяет, что обгонит нас.

Перекличка закончена. Мы начинаем обсуждать прослушанное.

Говорим о том, что нам еще надо сделать, чтобы удержать первое место в МТС.

— Ты давай не тушуйся, смелей работай, — говорила Анисимова Стародымовой, — заглох мотор, кличь меня, я в секунду к тебе и заведу. Поняла?

Нюра обхватывает своими огромными руками тоненькие хрупкие плечики Ани.

— Я ж люблю тебя, подружка, — говорит она ей, — ты у нас такая нежненькая, такая хорошенькая, ручки-ножки маленькие, да я тебе все помогу, только кличь — и я тут как тут.

Аня конфузится, в больших открытых глазах ее и нежность, и стыдливость, и благодарность своим товарищам.

11 мая. Закончилась ночная смена. Метелкина сообщила итоги работы трактористок. За ночь они много вспахали, в среднем по 8 гектаров. Всего нам осталось вспахать 6,8 гектара. Если за дневную смену закончим пахоту — то на площади, которую мы должны обработать по договору между нашей МТС и колхозом «Красный пахарь», весновспашку мы проведем за 9 дней. Это очень хороший срок. Но в дневную смену у нас два трактора сеют и только одна Анисимова пашет.

— Ну как, вспашешь за день шесть с лишним, почти семь гектаров? — спрашиваю я Нюру.

Все девчата смотрят на нее, ждут ответа. Нюра покраснела.

— Ой, девчата, хоть волком вой, а кончить надо!

— Ежели не сможешь, допашет этот небольшой отрезок ночная смена. Но ночью кому-то из-за кусочка пашни придется перегонять свой трактор, а ты сама понимаешь, ни с какой стороны это не желательно. Хорошо, если бы ты все-таки допахала.

— Будь сделано! — вдруг весело кричит Нюра. — Умру, лопну, на куски разорвусь, а допашу!

Я особенно тщательно просмотрела и подготовила трактор Анисимовой. Та старательно подтягивала крепления, работала внимательно, но вижу, она сильно волнуется.

Я нарочно говорю спокойно и буднично:

— Погода хорошая, сухая, работать легко будет. Гляди, чтоб глубина пахоты была в норме.

— Будь сделано, — отвечает Нюра. — Да ты, Даня, не сомневайся, все в ажуре будет.

— А я и не сомневаюсь.

Поехала на наряды в колхоз. Оттуда на поле к Анисимовой. Никогда еще я не видела ее такой, как сегодня, — лицо напряженное, она никого и ничего не видит, кроме поля, трактора и плуга, ничего не слышит, кроме стука мотора. Она не смотрит в мою сторону, не машет мне, как всегда, приветливо рукой, вся поглощена своей работой.

Еду отводить участки для ночной смены, осматриваю пашню, отмеряю участки, но думаю об Анисимовой.

Заканчиваю и еду к нашему вагончику, в маленькой мастерской вожусь над головкой блока, — скоро ее менять придется в тракторе у Кати Кочетыговой, вот заранее и приготавливаю новую. Нужно расшарошить гнезда клапанов, для этого необходим наждак, а его нет и нигде не достать. У нашей хозяйки я взяла разбитое стекло, в тряпочке растолкла его, просеяла через чулок. Потом намазала клапаночек маслом, насыпала растолченное стекло и стала тереть коловоротом. Дело шло хорошо, работала, а сама все думала о Нюре, перед глазами так и стояло ее напряженное красное лицо. Как у нее там дела? Все ли в порядке?

Часа через два пошла к ней. Стояла жара, солнце палило нещадно, за трактором тянулась плотной завесой едкая пыль. Нюра работала, мотор стучал ровно, плуг отваливал большие пласты сухой земли, вспахано много. Замеряю глубину пахоты — все нормально.

Нюра работает стоя, держится за баранку, Лицо стало серым, покрыто толстым слоем пыли, глаза красные. Я постояла немного и пошла на участок Стародымовой, потом Фоминой.

У обеих вид очень усталый. Аня работает с большим напряжением, она не отрываясь смотрит на борозду, только время от времени оглядывается на сеяльщицу. Колхоз выделил нам хороших сеяльщиц, и у них все в порядке. У Фоминой лицо более спокойное, она увереннее ведет трактор.

Солнце все ближе и ближе склоняется к лесу. 18 часов. Дневная смена закончена. Трактора Стародымовой уже подходят к нам. Нюре осталось вспахать последнюю борозду. Мы все смотрим ей вслед, наконец я говорю:

— Девчата, начинаем пересменку, — и все спешат к своим машинам, начинаем подготавливать их к ночной смене.

Подъезжает трактор Нюры. Она не кричит как всегда, молча, с большим трудом слезает с машины, грязными руками стирает пот со лба, лицо все в грязных подтеках, глаза ввалились, Нюра хрипло говорит:

— Все сделано…

Аня Стародымова оторвалась от своего трактора и бежит к Нюре. Та прижала ее к себе и хрипит: от пыли у нее сел голос.

— Подружка милая, выполнила, все выполнила!

Аня встает на цыпочки, целует Нюрину грязную, мокрую от пота щеку.

— Ой, как я рада за тебя! — говорит она Нюре.

Мы все обнимаем Нюру и поздравляем ее с большим успехом.

— Небо с овчинку стало, а все ж выполнила. Ой, девчата, никому первое место не уступим, как сказали, так и будем в МТС первыми, — хрипит Нюра.

А дома, у хозяйки, нас ждал приятный сюрприз. Колхоз отметил нашу работу — окончание весновспашки. Был накрыт праздничный стол: жареное мясо, сладкий пирог, рыба. Приехал Зайцев с двумя женщинами-бригадирами, решили поздравить нас с победой. Сели за стол, Зайцев произнес тост.

— За скорейшую победу над лютым врагом и за вашу, девчата, победу.

Фомина затянула песню:

Мы все подхватили песню.

В 19 часов, во время переклички, я сообщила Евтееву об окончании весновспашки. По нашей МТС мы первыми ее закончили. Евтеев сердечно поздравил нас. Я ответила:

— Служим трудовому народу. Наш успех — это наш удар по врагу!

12 мая. Сегодня Фомина вывесила на стенке вагончика новый «Боевой листок», посвященный постановлению Совета Народных Комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «О дополнительной оплате труда трактористов МТС и колхозников, работающих на прицепных тракторных сельскохозяйственных машинах, за повышение урожайности сельскохозяйственных культур».

В нем она пометила несколько выдержек из передовой газеты «Правда», в которых говорилось:

«Общеизвестно, что роль машины в сельском хозяйстве в военное время возросла неизмеримо. Нагрузка на каждый трактор увеличилась. Это требует от каждого тракториста, бригадира тракторной бригады, его помощника, а также колхозника-прицепщика и заправщика особо напряженного высокопроизводительного труда. Каждый трактор должен работать четко, без малейших перебоев! Никаких простоев! Никаких лишних, холостых переездов!

За время войны кадры трактористов значительно обновились. Ушедших на фронт заменили новые люди. За руль трактора сели многие тысячи женщин и девушек. Как истинные советские патриотки, они упорно учились зимой, овладевали техникой и теперь вышли на поля. Уже имеется немало примеров замечательной, настоящей стахановской работы молодых трактористов и трактористок.

Всесоюзное социалистическое соревнование трактористок и женских тракторных бригад, начатое по инициативе трактористок Орджоникидзевского края, родило уже тысячи и тысячи стахановок, овладевших в поле на севе искусством вождения трактора…

Опубликованное постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) явится могучим средством дальнейшего повышения урожайности, оно создает серьезные стимулы для дальнейшего повышения производительности труда трактористов».

Под этими выдержками из газеты Фомина написала призыв: «Товарищи! Подруги! Ответим на заботу партии и правительства новыми трудовыми подвигами на полях!»

Ниже шла сводка работы наших трактористок за 11 мая.

Тут же в поле мы решили в ответ на это постановление закончить сев не к 18 мая, а к 16, то есть посев ранних яровых культур закончить в колхозе «Красный пахарь» за восемь дней. Это было тяжелое обязательство.

— Самое главное, — говорила я девчатам, — следить за тракторами, еще более тщательно проводить техуход. Если наши машины ни одной лишней минуты не простоят, — свое обязательство выполним.

13 мая. Сегодня я имела большой и серьезный разговор с Дусей Чуковой. Она работала в дневную смену. Вечером, перед тем, как лечь спать, она долго сидела на топчане и в зеркало рассматривала свое лицо, охала и вздыхала, что лицо ее стало черным, некрасивым, появились морщинки. Каким-то резко пахучим кремом мазала себе лицо, шею и руки. Мазала и ругалась:

— Нахалы, обманщики, восемьдесят рублей заплатила за этакую баночку, уверяли, что мазь от загара убережет, белизну даст и кожа на лице будет нежная, бархатная и ни единой морщинки. А на деле? Лицо, как сапоги, черное!

Я подсела к Дусе.

— Вот ты из-за крема расстраиваешься, — говорю я ей, — а «Боевой листок» ни о чем не заставил тебя подумать?

— А об чем же?

— Ты работаешь трактористкой второй год, Нюра Анисимова первый, а 11 мая она вспахала больше тебя.

Дуся в сердцах, со стуком кладет зеркальце на тумбочку.

— Вот видишь, видишь морщины на лбу? — закричала она. — Я, когда очень стараюсь работать, лоб морщу, забудусь и морщу, а мне замуж надо. Ты замужем, тебе что, а мне думу думай да терпи. Парней теперь раз-два и обчелся, а девок сколь? Одна краше другой, а я буду, как печеное яблоко, вся в морщинах, да? Мне, что ж, старой девкой помирать? Так прикажешь? А я не хочу! Выдай меня замуж — я завтра же тебе наработаю, что спасибо скажешь.

— Господи, о чем человек говорит! — возмутилась Фомина. — Да ты с ума сошла, Дуська! Война какая идет, а ты о чем?

— Об чем? Об том, об чем все вы мечтаете, да молчите. Кто из вас замуж не хочет? Только не врите! Кто? Молчите, то-то!

— Выходит, коли я хочу замуж, значит, я должна плохо работать? — с еще большим возмущением говорит Фомина.

— А я что? — соскакивает со своего топчана Дуся. — Я норму перевыполняю, чего вяжетесь? А больше не могу. Я не Кострикина. На нее глянешь — что-то в лице есть, заприметишь сразу, а у меня этого нет. Или Анька Стародымова — личико, как у ангелочка, каждому парню поцеловать ее сладко. Анисимова сильна как черт, парню лестно такую прижать, а мне парней привлекать надо — я лучше вас знаю. — Тут Дуся бросилась на топчан, уткнулась лицом в подушку и заревела.

Аня к ней, гладит по спине, успокаивает.

Мы стали ужинать. Дуся унялась. Аппетит у нее всегда был хороший, она любила поесть, а тут хозяйка приготовила вкусный ужин, и я, чтобы успокоить Чукову, положила ей наиболее сладкие куски.

Поела Дуся и говорит:

— А вы, девчата, подумайте, я даже очень свой долг понимаю и, между прочим, как началась война, первая вернулась работать в МТС и подписала статью для районной газеты «Большевистское знамя» — «Женщины, на тракторы и комбайны!». Чай, я понимаю: врага-то одолеть надо. И в соревнование я вступила, и Мишку Селиванова и Клавку Дедневу обставили, и им нас не догнать. И я вам, девчата, обещаю — норму перевыполнять буду, и больше ко мне не прицепляйтесь.

Вечером, когда мы уже легли спать, Фомина вдруг сказала:

— Я все думаю о том, что Дуся говорила. А я не замуж хочу, а любви хочу большой, настоящей любви. И чтоб полюбил меня парень не за то, что я беленькая или черненькая, а за душу мою. А я, коли уж полюблю, так полюблю на весь век, всю себя отдам. И я знаю, если есть на свете парень, которого суждено мне полюбить, то он обязательно сейчас на фронте, на самой, на самой передовой, и храбрости, смелости в нем — хоть отбавляй. И когда мы с ним встретимся, после окончания войны, хочу я быть ему равной. И вы можете надо мной смеяться, а я в душе для него отчет готовлю, работаю на тракторе, а сама думаю: вот это ему расскажу и вот это. Я себе задание в душе даю: сегодня на столько-то вспахать больше, чем вчера, а завтра — на столько-то больше сегодняшнего. И как стану я ему все это рассказывать, поймет он — ровня я ему. И если даже Героем Советского Союза он придет, все равно хочу быть ему ровней. Пусть солдаты, пришедшие с фронта, меня уважают, — к этому стремлюсь и этого добьюсь. Слово даю.

— Вот я и говорю, — перебивает Фомину Дуся, — что выйду замуж только за Героя Советского Союза, летчика или моряка…

— Эх, Дуська, да ничего-то ты не поняла из того, что я говорила, — оборвала ее с досадой Фомина. — И говорить-то с тобой тошно, — и Нюра замолчала уже на весь вечер.

А я рассказала подругам о Глебове, о том, как разговаривал он с нами, девчатами, о приданом и о любви. Хорошо он тогда сказал: ваше приданое — это ваше сердце, ваш ум, ваш труд, ваше мастерство, это отношение к вам общества, в котором мы живем. И от парня надо требовать приданое — это любовь к вам. Без этого приданого замуж выходить нельзя.

Девчата слушали меня с большим вниманием и интересом, а потом мы говорили о том, что сейчас человек расценивается только одной меркой: что он дает Родине, что он делает для победы над лютым врагом. В этот вечер мы все заснули какими-то очень счастливыми.

Проснулась внезапно. Будто меня кто-то разбудил. Обожгла мысль: от Михаила давно нет писем. Как уехала в «Красный пахарь», еще ни разу к нам в бригаду не приходил почтальон. Писем нет. Аня бегала домой узнавать, нет ли весточки с фронта, у нее воевали отец и брат. Писем ей не было. Не было и мне. А может быть, пришло уведомление, и мать с Нюрой хоронятся от меня? Мне стало жутко. Я встала с постели, подошла к окну. Темень страшенная. Но мне ясно: сейчас я оденусь и двинусь в МТС.

Я не была дома уже восемь дней, как моя Люсенька?

В общежитии все спали. Когда я стукнула в дверь, мать переполошилась. Открыла. Я сразу с вопросом:

— От Михаила весточки есть?

— Нету.

— А может, что скрываешь?

— Да будет тебе, — сердится мать, — есть хочешь?

— Нет. Люсенька как?

— Как, как! Уморилась с ними. То она кричит, то Толик, вас с Нюрой все нет и нет, тяжко одной.

Дочь спала. Я постояла около зыбки, посмотрела на дочку, заплакала. Мать приласкала. Постояла в обнимку с ней минут пять и опять в дорогу. Поехала в поле к девчатам.

Встретил меня Афиногенов. Он дежурил ночью. Сказал, что барахлит мотор у Кочетыговой, придется утром менять кольца. Кольца у нас есть, мы заранее приготовили их с Колей.

Дошла до участка Кострикиной. Слышу: Маша поет. Ночью, чтобы не заснуть, она часто поет. Пела она хорошо, только песня была уж очень грустной. Что с ней?

О своем настроении, о своих мыслях она никогда не любила говорить. Видимо, очень скверно у нее на душе.

Маша приглушила мотор.

— О чем печалишься? — кричу я.

— Ночь уж очень темная. Души погибших маются в этакую ночь. Маются, Даша.

— Да что ты говоришь? Мертвый — он мертвый, и его ничто не терзает. О чем ты, Маша?

— Все знаю, а как мне жалко тех, что на фронте погибли, ведь сколько их, которых даже не похоронили, а так… Враг вырыл со злобой яму, пошвырял туда наших-то убитых. А это все солдатики-то молоденькие да пригожие. Вот о чем все думаю и думаю.

Часа три пробыла я с Машей.

Стало светать. В серых сумерках лицо Маши было особо строгим и сухим. Я попрощалась с ней, поцеловала, говорю: «Не горюй, скоро победим врага, а там все вернутся с фронта, а тех, кто погиб, мы никогда не забудем».

Я пошла к Демидовой.

14 мая. К самому началу пересменки к нам в поле приехала Старченкова — первый секретарь райкома комсомола. Она чем-то походила на Жильцову, может быть, своим веселым характером и смеющимися глазами.

Голос у нее был хрипловатый, надорвала его на многолюдных собраниях и митингах. Она приветливо поздоровалась с нами и сразу приступила к делу. Она сказала о том, что мы, заняв первое место среди тракторных бригад Рыбновского района, должны бороться теперь за первое место в области.

— Девчата, бейтесь за первенство, — жарко говорила она. — Но учтите, у вас сильные соперники. Слыхали про Клавдию Клинковскую из Кораблинской МТС?

— Слыхали, — дружно ответили мы.

— Она все время шла впереди, а сейчас ее обогнала тракторная бригада Кати Коноваловой из Мервинской МТС. Эти обе женские тракторные бригады очень сильные, но вы не намного сейчас отстали от них, так что давайте нажимайте, товарищи, нажимайте! Вы должны все время помнить — фронту нужен хлеб, вы должны помнить — тылу, рабочим, женщинам, старикам и детям нужен хлеб. Там, на фронте, не жалеют своей жизни, здесь, в тылу, не жалейте своих сил. Все для фронта, все для победы!

Пора по рабочим местам, начинается пересменка.

Мои слова — боевой приказ. Все бросаются к тракторам. Закипела работа. Девчата работают сверхударно. Пыль над полями стоит столбом, шум, грохот от машин, но девчата уже привыкли ко всему этому.

Вдруг у Чуковой заглох мотор. Я к ней. А Дуся (вот уж на нее не похоже!), выбиваясь из сил, пытается завести трактор. Я ей помогаю, мотор заведен, и вдруг я вижу: баночки под отстойником нет, капли горючего уходят в землю.

— Где баночка?

— А потеряла, — спокойно отвечает Дуся, — поди, оторвалась, а где уж тут ее искать. Я работать тороплюсь, мы же взялись обогнать Клинковскую и Коновалову.

Досада закипела во мне, сколько раз мы говорили о горючем, о том, что необходимо его экономить, беречь каждую каплю!

Я не могу сдержаться, говорю гневно:

— Ладно, ты потеряла, но около бочки с водой стоит запасная баночка, могла же ты послать за ней прицепщицу?

— Ой, Даня, — с досадой отвечает Дуся, — да не до баночки мне, все мысли только об одном: посеять побольше, не могу я сразу обо всем думать, это какую же голову иметь-то надо! А ты уж больно все сразу хочешь!

И Дуся с обиженным видом садится на трактор, начинает сеять, а я бегу за баночкой и скоро прилаживаю ее к отстойнику Дусиного трактора.

На следующий день в «Боевом листке» Фомина поместила очерк из газеты о танковых боях, под очерком красным карандашом написала данные, кто сколько из наших трактористок сэкономил горючего. Таблица показала, что меньше всех сэкономила Дуся. Тут же сообщалось о ее проступке. Крупно было написано:

«ДУСЯ, БЕРЕГИ ГОРЮЧЕЕ ДЛЯ ФРОНТА!»

16 мая. Сев ранних яровых культур на площади, которую бригада должна была обработать по договору между нашей МТС и колхозом «Красный пахарь», мы закончили за восемь дней и обогнали все наши тракторные бригады, а их в Рыбновской МТС — четырнадцать.

Была в МТС. Приехала туда рано утром. Застала и Евтеева, и Малова. Оба горячо поздравили с успехом, Евтеев откровенно сказал:

— Думал про твою бригаду: справитесь с «Красным пахарем» и отлично. А девчата взяли да к 16 мая посеяли, еще ни в одном колхозе тракторные бригады сев не окончили. Молодцы, ей-ей, молодцы. Давай договоримся — темпов не снижать. Согласна? Ну и хорошо. А теперь поезжайте в колхоз имени Ленина Козловского сельсовета. Помочь им надо. Дела там идут плохо. Председатель ихний, Гудков, все плачется, нас ругает, да и есть за что ругать. У Иванникова там два трактора стоят, ремонтирует уже который день, а в артели дел невпроворот. Так поезжайте, подмогите. Я звонил Гудкову. Они ждут вас.

Глава восьмая

Пока мы занимались тракторами, Поля Метелкина в Житове уложила все наши вещи на подводу, что прислали из Козловки, и перевезла их в избу, которую нам выделили там.

На лошади я обогнала девчат, приехала в правление артели имени Ленина. Председатель колхоза Гудков уже поджидал меня. Это был пожилой и малоразговорчивый мужчина. Его большое расплывшееся лицо было мрачным, он встретил меня неприветливо. Строго посмотрел и буркнул:

— Приехали?

— Едут.

— Смотри, чтобы не подвели, как тот щелкопер Иванников. Зайцев хвалил вас. Чтоб и у нас, как у Зайцева.

— Сеяльщиков выделили? — спросила я.

— Есть.

— А возчиков воды, горючего?

— Все есть.

Мы поехали с ним в поле. Я осмотрела пашню, наметила пункты заправки водой, горючим, прикинула, откуда удобнее заезжать.

Пришли наши трактора. Началась работа. Но очень скоро в этом колхозе начались у нас неполадки.

Явились к нам колхозные сеяльщики — один меньше другого, мальчишки лет по одиннадцать-двенадцать. Увидела я их, гнев меня охватил. Смеется что ли Гудков? Сам работу спрашивает, а сеяльщиков прислал чуть не грудных детей. Не могут же эти дети таскать тяжелые мешки!

Демидова предлагает:

— Даня, ты поезжай в правление, требуй других сеяльщиков, а мы пока поработаем за сеяльщиков, поможем девчатам.

— Это после ночной-то смены? — возражаю я.

Кострикина была мрачной и задумчивой, она стояла поодаль и сухими, уставшими глазами смотрела в поле. Казалось, наш разговор совершенно ее не трогал, но тут она обернулась и твердо сказала:

— Надо остаться, не можем мы выработку сокращать. На нас уже вся МТС смотрит.

— Да это само собой, — говорит Демидова, — а вот сроки сева упускаем, вот что страшно. Земля сохнет.

Жаль мне было девчат, ночная работа тяжелая, устали они, но под их давлением согласилась. Трактористки ночной смены остались за сеяльщиков. Я же поехала в колхоз.

В правлении было много народа, Гудков о чем-то говорил, но когда я быстро вошла в комнату, тут же его перебила, дала ему настоящий бой. Все выслушали меня молча.

— Завтра пришлю других, — коротко сказал Гудков, — сегодня не смогу.

Возвращалась в поле очень расстроенной. Мучила мысль о том, что я совершенно неправильно сделала, разрешив девчатам ночной смены работать за сеяльщиков. Впереди еще огромная работа, нужны высокие темпы, а я растрачиваю силы девчат.

На другое утро колхоз прислал к нам других колхозников, опять мальчишек двенадцати-тринадцати лет.

Я снова поехала в правление, Гудкову я высказала все, что кипело у меня на душе.

— Чего кричишь? Чего кипятишься? — мрачно говорил Гудков. — Разве я все это не понимаю? Да кого я тебе дам? Едем со мной в поле, сама выберешь народ, согласна?

Поехали. Дорогой Гудков спросил, довольны ли мы квартирой, питанием. Ответила, что довольны.

— Ну, вот ты обижаешься. А насчет помощи — сама сейчас увидишь, сама и выбирай.

На полях пахали. Это участки, которые тракторами не осилить. Пахали на лошадях. За плугами шли женщины. Тут были и молодые, и старые. Лошади и женщины устали. Лошади махали головами, низко опуская их к земле, словно кланялись ей, напрягаясь, они тащили плуг, глубоко врезавшийся в землю.

Женщины горбились над плугами, надавливая жилистыми руками на их ручки. Их лица, загорелые, черные, обожженные весенним солнцем, выглядели уставшими.

На другом поле женщины пахали на быках, которые, лениво передвигая короткими ногами, нехотя тащили за собой плуги. Женщины неистово ругались и кричали на быков, понукая их, но быки оставались совершенно равнодушными к ругани и крикам и продолжали медленно и важно вышагивать по полю.

— Видела, чем у меня люди заняты, а ты говоришь?! — обращается ко мне Гудков.

— Видела, — отвечаю, — ну и что? У Зайцева тоже пахали на лошадях и на быках, а все же он дал нам хороших сеяльщиков. А теперь скажите, зачем меня сюда привезли, свободного времени у меня нету зря по полям ездить.

— Как зачем? Ты же грозилась уехать с тракторами, если сеяльщиков хороших не дам. Так вот, коли нету у тебя совести, бери из этих колхозников, кого хочешь, ни слова не скажу, только не угоняй трактористов. Я вижу, ты девка с норовом.

Ох же и сердито посмотрела я на Гудкова, взяла вожжи из его руки и поехала к своим тракторам.

Только выехали на дорогу, видим — идет женщина. Еще молодая, крепкая, с подростком лет четырнадцати-пятнадцати, тоже здоровым и крепким парнем. Тот везет пустую тележку. Оба почтительно поздоровались с председателем. Он нехотя кивнул.

— Кто такие? — спросила я его.

— Кто? Лодыри. Парень-то еще ничего, а уж мать, — и он махнул рукой.

— А откуда идут?

— Черт их знает. Наверно, с базара.

— Оба здоровые да крепкие, давайте мне в сеяльщики.

Гудков усмехнулся.

— Эк ты! — Но лошадь остановил. Мать с сыном поравнялись с нами.

— Пелагея, откуда идешь-то? — спросил женщину председатель. Она еще ничего не успела ответить, как паренек выпалил:

— С базара, картошку продавали.

Гудков нахмурился, лицо его стало тяжелым.

— Срамота! В такое время по базарам бегать! Ну, погоди, я те выведу на свет божий, ты у меня еще попляшешь!

— Ой, батюшка, да не кричи ты так, — завиляла Пелагея, — да деньжат очень нужно, а тут картошка в цене хорошей, да один денечек, а завтра за двоих наработаю, честное слово, наработаю…

— Будете с Ванюшкой работать сеяльщиками у трактористок.

— Ладно, — покорно сказала женщина. — Куда завтра утром приходить-то?

— Не завтра, а сейчас прямо начнете.

— Сейчас? — вскричала Пелагея. — Не емши, не пимши? Да ты рехнулся.

Парню стало стыдно за мать, он глянул на меня, дернул мать за кофту и мне:

— Это к вам, что ль? Вы бригадир?

— Бригадир. Да смотрю на вас во все глаза, не стыдно-то в такое время по базарам бегать. Комсомолец?

— Нет, не комсомолец. Куда ехать-то к вам?

Трактористкам я рассказала, как раздобыла этих работников. Все они набросилась на Пелагею, стали ее стыдить. Сначала Пелагея отругивалась, а потом жалостно сказала:

— Да у меня, окромя Ваньки, еще трое, один меньше другого, да каждый разут, раздет. Сейчас на толкучке любую одежонку купишь, на картошку меняют, вот я и бегаю, продаю и меняю, об них, об чертях своих думаю. Вон Ванька-то от меня сейчас рыло воротит, стыдится, а калоши-то новые, что купила ему, схватил да еще припрятал. Теперича во всем мать виноватит. Да я сама и голая прохожу, много мне надо. Все для них! А вы, девчата, меня совестите, мне самой, может, стыдно…

И действительно, Пелагее, видать, было стыдно. Работала она с охотой, ловко, умеючи, старалась. Перед нами заискивала, будто извинялась. Хорошо управился и Ванюшка — ему нравилась наша работа. Как-то он сказал:

— Решил, пойду учиться на тракториста.

Мать головой покачала, тяжело, с тоской вздохнула:

— Куда там, коли война не кончится, через годик в армию, на фронт. А от мужика все весточки нет, давно нет…

Поработала Пелагея два дня, а на третий предупредила, что придет только с полдня.

— Хоть режьте, хоть вешайте, а завтра с утра не приду, — категорически заявила она. — Когда еще картошка в такой цене будет? Да никогда. А у меня ее — мешков много. Я сейчас целое царство на нее куплю. Сбегаю на базар, да и обратно вмиг. А Ванюшку вам оставлю, пусть работает, одна справлюсь.

Никакие наши слова и увещевания на Пелагею не подействовали. Съездила она на базар, втридорога продала картошку и накупила всякого товару: и рубашки ребятам, и штаны, и куртки, ботинки, себе сапоги, — в общем, действительно «целое царство».

— Я денег с собой прихватила, что выручила еще от той картошки, когда председатель меня поймал, — взахлеб рассказывала Пелагея. — Мы тогда с Ванюшкой везли, так целый воз сволокли. Да я и одна много увезла, мне что, сила пока есть, я вон какая, что яблоко наливное.

Она действительно была в соку — полногрудая, статная, загорелая, жизнь так и играла в ее красивом лице, в оживленных черных глазах, в дерзкой, манящей улыбке.

— Эх, вернулся бы только с фронта Федор, да я ему еще десяток детей нарожу, один крепче другого, богатырь к богатырю, невест нарожу, женихов нарожу. Эх, девки, жить да жить бы, а тут эта война окаянная. Ну, ладно, как кончится война, мы еще покажем себя, какие мы есть любезные, разлюбезные! И-эх!

Разошлась Пелагея, щеки разрумянились, глаза блестят и ругать-то ее у меня язык не повернулся, а ведь я с утра, оставив все свои неотложные дела, работала за нее сеяльщицей.

Пелагея проворно подхватила мешок и бегом к трактору, в это время к нам подходила машина Стародымовой. Я собралась было уходить с поля, как увидела на дороге почтальона. Девушка шла быстро, легко неся на плече почтальонскую сумку. Идет к нам, значит, кто-то из нас получит письмо. Не мне ли? Эта мысль сразу обжигает и радостью, и страхом: что несет письмо? Какое известие?

Письма пришли мне, Стародымовой, Фоминой и Пелагее. Я беру письмо Стародымовой и бегу к ее трактору, чтобы передать небольшой воинский треугольник.

Вдруг нечеловеческий вопль разнесся по полю. Я в страхе оглянулась назад. Пелагея, схватившись руками за голову, дико кричала. Я сразу все поняла, сердце сжалось от нестерпимой боли и куда-то покатилось, ноги стали ватными, силы покинули меня. Я отдала письмо Ане и, преодолевая охватившую меня слабость, бросилась к Пелагее.

Она сидела на земле, вцепившись в свои волосы, зажмурив глаза, и кричала, кричала:

— Убили! Убили! Нет моего родимого, нет моего Феденьки, убили! Убили!

Я наклонилась к несчастной женщине, но она с силой оттолкнула меня, бросилась оземь, начала кататься и все кричала, кричала…

Я побежала на соседнее поле, где работал Ванюшка. Добежала, стараюсь говорить спокойно, ласково, а у самой слезы по щекам бегут.

— Иди к матери, — говорю парнишке, — письмо с фронта.

Ванюшка побледнел, спросил:

— Извещение?

— Извещение, Ванюшенька!

Он побежал к матери. Я встала на его место. Надо мне мое письмо вскрыть и прочесть, а я не могу. Смотрю на него и вся дрожу, а тут подходит трактор Анисимовой. Подхватила я мешок — и к машине. Засыпала зерно. Вскрыла письмо — от Михаила. Жив!

Наша работа в колхозе имени Ленина подходила к концу, когда в бригаду приехала Жильцова. Кончалась ночная смена и шла передача тракторов. Мы все заторопились, чтобы закончить поскорее техуход и сэкономить минут десять для разговора с Аней. И вот мы все собрались около Жильцовой, ждем, что она скажет. Аня радостно говорит:

— По последним сводкам, девчата, ваша бригада заняла сейчас в области первое место, вы обогнали такие сильные бригады, как бригады Бортаковского, Пирожкова, Клинковской, Коноваловой. Поздравляю вас, друзья. Ура!

— Ура-а-а! — закричали мы.

Жильцова минутку подождала, с сияющей улыбкой смотря на нас, потом весело заговорила, и мы смолкли…

— Молодцы вы, девчата. Боритесь теперь за первое место в стране. Родина, фронт ждут от вас победы, ждут хлеба, мяса, молока! Помните об этом каждый день, каждый час, каждую минуту. Будьте гвардейцами трудового фронта.

— Первыми во всей стране?! — пораженно говорит Демидова.

— Ой, девчата, как здорово! — всплеснула руками Анисимова.

— А ежели не вытянем? Что тогда? — спрашивает Чукова. Кострикина подалась чуть вперед, будто собралась стремительно куда-то бежать, от всей ее стройной, высокой и сухой фигуры веяло покоряющей силой.

— Можем мы. Добьемся, надо добиться! — низким, необычным для нее грудным голосом сказала она. В ее словах была страстная убежденность, горячий, властный призыв.

У каждой забилась мысль о том, как можно работать еще продуктивнее, ведь нам-то казалось, что мы делаем все, что только возможно. Аня рассказывала нам о женской тракторной бригаде Анастасии Резцовой из Бронницкой МТС Московской области, добившейся огромных успехов, о тракторной бригаде Ани Кирюшиной из Тюкалинской МТС Омской области, о женской бригаде Красноармейской МТС Саратовской области, она говорила о том, как они добиваются большей выработки, и у меня рождались новые мысли, новые планы, наметки, как работать нам дальше, что ввести нового в нашу работу.

В бригаде у нас небольшая комсомольская группа, в нее входили Нюся Фомина, Нюра Стародымова и я. Нам необходимо было обсудить все, что сказала Аня Жильцова. Я выступила перед комсомольцами. Суть моих предложений сводилась к тому, что мы, борясь за первое место в стране, должны исходить уже не из установленных норм и планов, а из нашей фактической выработки. По плану мы должны давать в сутки на трактор, в переводе на мягкую пахоту, 8,5 гектара, мы же в среднем давали 10,5 гектара, то есть все вместе на 6 гектаров больше установленного плана. Вот из этой выработки, мне казалось, мы и должны были исходить, планируя нашу работу. Я предлагала еще повысить суточную выработку трактора на один гектар и давать в среднем за сутки каждым трактором вместо 8,5 гектара по плану — 11,5 гектара.

Бедная Стародымова! Она испуганно смотрела на меня, и наконец, не выдержала и, конфузясь, робко сказала:

— Дань, что скажу, можно?

— Конечно, говори.

— Ты правильно говоришь. И девчата, они так здорово работают, а я? Мне очень стыдно, я должна больше всех дать, я комсомолка. Я должна как Кострикина работать! Ну, куда я гожусь, как буду девчат звать такие нормы выполнять, когда сама-то!

— Что сама? Сама хорошо работаешь, — говорю я убежденно и ласково. — Ты не забывай, и мы никто этого не забываем: Кострикина работает трактористкой четвертый год, а ты первый, да какой там первый, еще месяца не работаешь, а уже добилась того, что каждый день выполняешь и перевыполняешь сменную выработку и далеко обгоняешь многих старых трактористок из других бригад.

Я говорила — и краска заливала лицо Ани, она смущалась, но ее большие открытые глаза наполнились такой детской восторженной радостью, что у меня тепло стало на душе и как-то спокойно, уверенно. С такими, как Аня, ничего не страшно, все трудности преодолеешь и самые сложные рубежи возьмешь.

В общем, мое предложение было принято. И я стала дальше излагать свои планы. Я говорила о том, что не надо биться за рекорды ради рекордов, в ущерб средней выработке. Наши трактора должны работать планомерно, без рывков, изо дня в день давая высокую производительность.

— Мы должны ввести такое правило, — говорила я, — мало, что ты сам добился высоких результатов, сумей передать свой опыт другим, подтяни их, отвечай за свою напарницу. Добейся, чтобы она вырабатывала столько же, сколько и ты. Если один из тракторов встанет, то работу остальных машин надо организовать так, чтобы они выполняли норму и того трактора, который стоит. Если какая-нибудь трактористка по какой-то причине не дала свою норму, ее напарница должна за нее доработать, выполнить полностью и свою норму, чтобы опять-таки выработка трактора равнялась 11,5 гектара. Согласны?

Фомина тут же откликнулась — она согласна. Аня же с беспокойством говорит:

— А как Маша? Ведь она все первой хочет быть, она такая замкнутая, строгая, к ней и не подойдешь, как она-то? Согласится ли за другой трактор работать, да всех за собой тянуть?

Договорились, что я и Нюся Фомина поговорим с Кострикиной.

На этом же собрании мы решили обязать Метелкину не в пятидневку раз, как она делала до этого, а ежедневно вывешивать листок, отмечать, кто что сделал за вчерашний день и как расходовал горючее. Этот листок, который мы решили назвать «Боевое донесение», должен был стать настоящей боевой сводкой. А я ежедневно буду давать каждой трактористке боевое задание.

Мы решили — ежедневно, как бы ни были заняты, проводить читки сводок Совинформбюро, при этом использовать географическую карту, чтобы каждая трактористка знала, где проходит линия фронта, где идут ожесточенные бои, где воюет наша Красная Армия. Читать очерки из газет и журналов о героизме наших бойцов, о доблести тружеников тыла. Раз в неделю проводить беседы о работе нашей МТС, о лучших тракторных бригадах страны, о ходе социалистического соревнования, два раза в неделю вывешивать «Боевой листок». Все это и раньше делала наш агитатор Нюся Фомина, но делала недостаточно, как решили мы теперь.

На другой день я долго говорила с Машей Кострикиной, за все наше знакомство с ней у нас впервые произошел такой сердечный разговор.

Подготовив в поле участок для ночной смены, я приехала к нам домой. Трактористки ночной смены, пообедав, опять легли спать, спали они в горнице. В полутемной кухоньке у небольшого оконца сидела одна Маша Кострикина, она расчесывала волосы и тихо пела свою любимую песню:

На фоне окна четко вырисовывался красивый овал ее продолговатого задумчивого лица. Маша не повернулась ко мне, оборвав песню, спросила:

— Ты чего?

— Хочу кое о чем поговорить.

— Девчата спят.

— И будить их не надо. Пусть спят. Поговорим пока вдвоем.

— Коли хочешь, говори, — уклончиво сказала Маша.

Подсела к ней.

— Тоскуешь? — участливо спросила ее.

Горькая усмешка проскользнула на ее тонких губах.

— Давеча Пелагея сказала мне: тебе, девка, горя мало. У тебя никого на фронте, извещения не получишь, пляши, пой. А мне за всех больно, за всех страдаю. Вот я сижу и думаю: там вот на фронте никто не знает, что есть такая Маша Кострикина и любит она всех бойцов, за всех переживает, думает…

И вдруг, повернувшись ко мне, она быстро заговорила:

— А вот ты мне скажи, почему это у меня парня своего не было? Хоть раз бы кто-нибудь в любви объяснился, ведь не было такого. А я не урод, все на месте, почему так? Почему никому не приглянулась? Был бы сейчас свой парень на фронте, я б ему письма писала, ох, какие бы письма писала. И чувств у меня в душе много, а кому их адресовать?

А мне любви охота, только знаешь, Даня, особой любви, нежной, — вот не могу сказать тебе, какой, — зашептала Маша, — но особой, красивой, как восход солнца. Вот знаешь, когда пашешь и солнце встает, его еще нет, только край неба позолотился, станет нежно-розовым, дымчатым, и вроде вся природа еще спит, но лучше этой минуты нет ничего на свете, вот такую бы любовь, да я за нее, Даня… — Она замолчала и отвернулась. Мы сидели молча, потом Маша опять повернулась ко мне и слабо улыбнулась. В ее улыбке было что-то страдальчески-горькое. Она заговорила тихо-тихо:

— Хочется мне сделать что-то очень большое, чтобы люди увидели, как люблю я их, как людские страдания у меня на сердце лежат, я, может, войну тяжелее Пелагеи переживаю, хотя на фронте у меня и нет родного человека.

Маша опять замолчала, и я почувствовала, что больше мне она ничего не скажет. Тогда заговорила я и рассказала о нашем комсомольском собрании.

Вдруг, неожиданно покраснев, Маша спросила:

— Разве плохо, что я хочу быть первой?

— Почему плохо, — ответила я, — только рекорды ради рекордов — бессмысленны, ради личной славы — ничтожны и никогда не принесут людям истинного счастья и внутреннего удовлетворения.

— Я понимаю, — горячо зашептала Маша, — понимаю, сама добилась — другого научи, и чем больше ты людей научишь, чем больше за собой поведешь, тем счастье глубже, тем ты нужнее, тогда и душа не будет тосковать. Ты знаешь, еще до войны тут парень был один, он как-то мне сказал: ты очень много о себе понимаешь и потому людей не замечаешь, вот они мимо тебя и проходят. Верно это, да?

Мы долго говорили с Машей, и я почувствовала, как нужен ей был этот разговор.

Решение нашей комсомольской группы обсудила вся наша бригада и полностью его приняла. Итак, мы стали бороться за первое место среди женских тракторных бригад страны.

Работу в колхозе имени Ленина мы закончили, и нас послали в артель «Знамя коммунизма» Горяйновского сельсовета.

В правлении колхоза, когда я туда вошла, народа почти не было. Две пожилые женщины разговаривали с каким-то пожилым мужчиной, сидевшим за обшарпанным письменным столом. Люди замолчали и выжидающе смотрели на меня.

— Я бригадир, — начала было я. И тут же все заулыбались.

Мужчина, — это был председатель колхоза Леонов, — удивительно проворно для своих лет выскочил из-за стола и ко мне:

— Гармаш? Приятно, очень приятно, чрезмерно рады, мы уж вас ждали, ждали! Когда трактора придут? Завтра? А мы уже вам избу приготовили, лучшую у нас в деревне, мяса вам выписали, моченых яблок достали, медку к чаю.

— А возчика горючего, воды, сеяльщиков выделили? — спросила я.

— А как же? — вмешалась в разговор одна из женщин. — Лучших своих колхозников, надежных людей в сеяльщиков выдвинули, а возчиками двух стариков, такие хорошие старички, вы не сумлевайтесь, мы вас ждали-то как! Как манны небесной!

— И лошадку с повозкой выделили для тебя, — улыбается Леонов. — Все приготовили!

— Пашню надо посмотреть, работу обдумать, — говорю я председателю.

— А мы сейчас, вмиг, — отвечает председатель. — Авдотья, запряги Зорюшку и давай сюда.

— Я быстро, — отвечает женщина, и действительно минут через десять старенькая лошаденка, запряженная в тележку, стояла около правления.

— Я с тобой, красавица, — говорит Леонов. — Посмотрим поле-то, может, еще что надо будет вам, тут и выскажешь.

Мы ехали колхозными полями, и здесь я видела знакомую уже картину — пахали на лошадях и быках, но лошади были упитанными, быки крепкими, за плугами шагали не только женщины, но и старики, подростки лет пятнадцати-шестнадцати.

Леонов был общительным человеком, он охотно рассказывал мне о хозяйстве: сколько уже вспахано, засеяно, какой скот в артели, как с кормами дела обстоят. Он, видимо, хотел заинтересовать меня колхозными делами, сразу ввести в их гущу, чтобы я умом и сердцем поняла, как важна им наша работа и в какие сжатые сроки мы должны закончить сев.

Пашню осмотрела, все обдумала, указала, куда привезти воды, горючего и семена.

Рано утром наши трактора, проверенные и начищенные до блеска, двинулись в колхоз «Знамя коммунизма». Настроение у всех было боевое.

Мы начали работать по-новому. Утром каждой трактористке я давала личное задание, а после окончания смены Метелкина сообщала, как оно выполнено. На стене вагончика к утренней смене всегда висело «Боевое донесение» — итоги работы за прошедший день. Девчата говорили: «Это наше Совинформбюро». Фомина стала вывешивать рядом с нашим «Боевым донесением» вырезку из газет с сообщением Совинформбюро. Впечатление было сильное.

Трактористки последние дни давали высокую выработку — в переводе на мягкую пахоту по 12 гектаров, — и не было предела нашей радости. В общем, каждый из нас чувствовал — мы боремся за первенство во Всесоюзном социалистическом соревновании женских бригад, и каждый мечтал завоевать это место.

У околицы нас встретила целая толпа колхозниц во главе с Леоновым. Как только они увидели нашу подводу, радостно закричали: «Трактористы едут!» Замахали приветственно руками и пошли нам навстречу. Мы спрыгнули с тележки и пошли рядом с ними. Всю дорогу до нашего дома колхозницы говорили о том, что посевную надо бы кончить в три-четыре дня. Надо вспахать и засеять 115 гектаров — они понимают, что тремя тракторами ХТЗ это сделать в такой короткий срок очень трудно, но что, мол, про нас идет слава, пашем и сеем мы по две нормы в сутки, так они уж очень просят, чтоб мы постарались и колхозу их помогли. В избу нас провел сам председатель колхоза. Метелкина заранее привезла наши вещи, и теперь все топчаны были застелены, в горнице уютно, стол накрыт — чугун горячих жирных щей, вареное мясо, соленые огурцы, мед.

Мы смутились, такой встречи не ожидали, а Леонов уже хотел нас потчевать. Но я предложила пойти к околице и ждать наши трактора.

Шло время — тракторов не было. Мы стали беспокоиться. Подождали еще немного, и стало ясно — что-то случилось. Я решила идти навстречу тракторам, все девчата и Леонов с женщинами тоже. На их лицах вижу тревогу и какую-то легкую тень разочарования.

Идем по сельской дороге, я все убыстряю шаг, волнуюсь. За поворотом увидели трактора, они стояли. У одного из них столпились трактористки. Мы с Колей уже бегом несемся к машинам.

Беда! Нюра Стародымова наехала на какую-то проволоку, та намоталась на колесо, трактор встал, и девчата никак не могут ее снять с колеса. С час, поди, возились они около злосчастного колеса, и все безрезультатно.

Опять Стародымова! Вижу: Кострикина кинулась к Ане. Та сидела на земле и горько плакала. Маша опустилась на колени, обхватила Аню за плечи:

— Не плачь, трактор-то не сломался, а то, что ты не допашешь, я допашу, не волнуйся, одиннадцать гектаров все равно дадим. Не плачь, я ж с тобой, мы ж вместе, — и столько было тепла в ее словах, что Аня отняла руки от лица, глянула в глаза Маше и ясно-ясно улыбнулась ей.

Мы с Колей видим — проволоку не размотать, нужно снимать колесо. Леонов с женщинами топчутся около нас, слушают, о чем мы говорим. Услыхав, как Кострикина сказала, что все равно трактор вспашет 11 гектаров, они переглянулись, стали утешать, чтоб мы не расстраивались, всякое, мол, бывает.

Вместе с тракторами Фоминой и Анисимовой ушла и я, чтобы нарезать загонки, а Коля Афиногенов с другими трактористками остался снимать колесо. Через полтора часа на поле приехала Стародымова, лицо у нее было заплаканное, глаза красные.

— Какая Маша добрая, — сказала она мне, — а я раньше ее боялась. Теперь мне еще больше перед ней стыдно. Но я, Даня, добьюсь того, что и она меня уважать будет, и все вы будете довольны моей работой, я бригаду не подведу!

Она смотрела на меня своими большими открытыми глазами, и я знала, что это так и будет, она добьется своего. Несмотря на свою робость и стеснительность, Аня была человеком сильного духа и настойчивости.

Работа в колхозе «Знамя коммунизма» шла у нас споро.

На следующее утро, 23 мая, на деревянной стенке вагончика висело «Боевое донесение». Вот оно:

Всего за сутки тремя тракторами ХТЗ выработано в переводе на мягкую пахоту 38 гектаров, вместо 24,5 гектара по норме.

Сухие цифры, но нам-то они рассказывали очень много. Они говорили о напряженном, чрезвычайно тяжелом труде. Наши старенькие, изношенные машины работали в борозде по 22 часа в сутки. Каждая трактористка проработала напряженнейших 11 часов на тряском, железном сиденье. 11 часов вела она свой трактор, безотрывно следя за ним, за прицепными орудиями. Солнце нещадно палит, кругом пыль, она лезет в глаза, забивает нос, открыть рот невозможно — пыль противно скрипит на зубах, в горле першит, трудно дышать. Ночью жара спадает, но работать еще тяжелее — темно, слабый огонь фонаря освещает только маленький кусочек пашни.

Чтобы добиться этих цифр, девушки берегли каждую минуту, каждую секунду. И даже в последние часы работы они давали такую же выработку, как и в первые.

Вот о чем рассказывали эти цифры. А еще они рассказывали всем о душевных радостях и горестях наших подруг.

Мы знали, что Маша Кострикина тяжело переживала, что ее трактор на последнем месте, а ведь она сама добилась наивысшей выработки в бригаде! Напарница подводит ее. Мы видели, знали, как Маша борется с собой, ломает в себе тяжелое чувство досады и раздражения, она внимательна и кротка с Аней и пытается понять, почему же та все-таки отстает от других, она ведь старается. В чем ей помочь, что подсказать?

А Стародымова напрягла все свои силы и, несмотря на то, что опоздала на полтора часа, все же дала высокую выработку — 4,9 гектара. Она перевыполнила норму на 0,65 гектара, а это много, очень много! И эта мужественная девочка тяжело переживает свое отставание от подруг. Ей стыдно, стыдно!

Кочетыгова и Анисимова, Демидова и Фомина чувствуют себя бойцами, выигравшими тяжелый бой.

Вот что нам говорили эти цифры. А вот что они говорили председателю колхоза Леонову.

Он приехал к нам на полевой стан якобы поприветствовать нас. Он очень ласков, приветлив с нами, но все время косится на поле, видимо, хочет проверить пахоту, да боится обидеть девушек. Я сама зову его, и мы вместе проверяем глубину пахоты, она хорошая. Председатель жадными глазами смотрит на пашню, и в глазах у него зажигается радостный огонек, он видит, что сделано много. А потом мы подводим его к «Боевому донесению». Он сразу охватил глазами весь листок, но вот останавливается на последней цифре.

— Трид-цать во-семь гектаров! Ого, это вы за одни сутки?! — Он не может оторвать глаз от листка и теперь читает его медленно, останавливаясь на каждой цифре. Председатель несколько раз прочел «Боевое донесение», наконец оборачивается к нам, губы его дрожат.

— Девчата, — взволнованно говорит он, — дайте я вас расцелую! — Мы грязные, замасленные, но он не смотрит на это, крепко обнимает нас, целует, говорит: — Да вы… вы жизнь даете. Урожай же, урожай же будет!

Его волнение, его радость передаются и нам. У Стародымовой слезы в глазах:

— Для фронта стараемся…

25 мая мы закончили работы в колхозе «Знамя коммунизма». К этому времени наша бригада выработала в переводе на мягкую пахоту 750 гектаров при плане весеннего сева в 484 гектара. Мы сэкономили 750 килограммов керосина, 60 — бензина, 270 — автола и 20 килограммов солидола. Взятые нами обязательства на период весеннего сева мы перевыполнили, хотя посевная была еще не окончена и нам предстояло ехать работать в колхоз «Октябрь».

Вечером в 18 часов вся наша бригада собралась у селектора. Ждали перекличку. И вот услышали голос Евсеева:

— Здравствуйте, товарищи, хочу сказать, как идут полевые работы по зоне. В целом по МТС засеяно за день 1400 гектаров, прокультивировано 1800, вспахано 1050 гектаров… — Аппарат трещит, что-то в нем щелкает, мы ближе подвигаемся к нему и с жадностью слушаем Евтеева.

— Вызываю «Волгу». «Волга», «Волга», вы слышите меня, как у вас дела?

— Здравствуйте, Василий Петрович, — радостно говорю я, — дела у нас идут неплохо. Закончили работу в колхозе «Знамя коммунизма». По вашему распоряжению сегодня вечером выезжаем в колхоз «Октябрь». На 25 мая мы выработали… — и я сообщаю итоги нашей работы за двадцать два дня.

— Отлично, отлично! — энергично говорит Василий Петрович. — Вы слышите, товарищи, бригада товарища Гармаш на 25 мая почти вдвое перевыполнила свой план весенне-полевых работ и заняла первое место в области. Сердечное спасибо тебе, Даша, передавай горячий привет всем вашим трактористкам. Вызываю «Радугу». «Радуга», «Радуга».

Мы слышим спокойный, грудной голос Клавы. Ее бригада в МТС занимает третье место, второе — Миша Селиванов, он упорно идет за нами. Но Деднева не на много отстает, в иные дни и догонит его. Дела у Клавы идут хорошо, она докладывает, что трактористка Маша Куркова посеяла 35 гектаров за световой день, при норме 15 гектаров, а всего бригада за сутки посеяла 72 гектара, прокультивировала 26 гектаров и 22 вспахала.

— Молодцы, — хвалит Евтеев Дедневу и вызывает бригаду Стародымова. У Василия Ивановича отличная трактористка Тоня Сержантова. В МТС ее все глубоко уважают. Громадного роста, сильная, мужского «покроя», она вся горела на работе, любила трактор, машину знала превосходно, всегда держала ее в идеальном порядке. Стародымов, докладывая о бригаде, всегда начинал с Тони. И тут он сообщает, что за световой день Тоня посеяла 40 гектаров!

Мы все восхищенно ахаем. Вот так Тоня! При норме в 15 — она засеяла 40. Совсем как наша Кострикина.

Евтеев благодарит Тоню Сержантову и вызывает бригаду Селиванова. Миша говорит весело и легко. Его бригада много вспахала, много прокультивировала, особо выделилась в работе Катя Обоюднова, она прокультивировала 46 гектаров!

Это много. Катя Обоюднова раньше обрабатывала за световой день по 32 гектара и считалась мастером культивации, ее хвалили и в районе, и в области, ставили другим в пример, а сейчас у нее 40 гектаров!

Наши Кострикина и Демидова культивировали по 40 гектаров, Кочетыгова по 35, Анисимова, Фомина и Стародымова — по 30–32 гектара. Чукова отставала. Во время ночной смены расшибла себе руку. Рука уже зажила, а она все носилась с ней, говорила, что не хочет быть калекой. Стала работать очень осторожно, с прохладцей, все страдала, что лицо ее почернело, а руки загрубели, потрескались. Я много разговаривала с Дусей, убеждала ее работать лучше, она слушала меня, с охотой читала газеты, которые давала ей Фомина. Особенно любила она читать про героизм наших воинов. Прочтет про какого-нибудь героя и тут же: «Вот если бы такого жениха!» — и за зеркальце хватается.

После наших разговоров да читки газет Дуся старалась, а там, смотришь, — опять темпы снижает. Трудно с ней было, много она у меня отнимала и времени, и сил, и терпения.

К нам на полевой стан приехала заместитель начальника политотдела МТС по комсомолу Кузнецова. Привезла с собой газету «Правда» от 30 мая, где было напечатано обращение коллектива Больше-Раковской МТС Куйбышевской области ко всем рабочим и работницам, специалистам и служащим машинно-тракторных станций, машинно-тракторных мастерских и ремонтных заводов Советского Союза «Организуем всесоюзное социалистическое соревнование всех работников МТС, МТМ и мотороремонтных заводов!» Сами они брались добиться перевыполнения на 15 процентов плана тракторных работ, сэкономить не менее 15 процентов горючего и смазочных материалов и 20 процентов средств на ремонте, снизить себестоимость тракторных работ не менее, чем на 10 процентов.

И здесь, вместе с Кузнецовой, мы повели разговор о том, как еще повысить выработку наших тракторов.

Мы дружно, сообща выработали новые обязательства: вспахать на каждый колесный трактор по 800 гектаров в переводе на мягкую пахоту, весь план пахоты закончить к 1 июля, сэкономить 15 процентов горючего и смазочных материалов.

Написали мы это обязательство и стали его подписывать, а Дуся Чукова не захотела.

— Не буду, — говорит она, упрямо поджав губы, — худо-бедно, я и так проживу. Вон какие обязательства высокие взяли, да еще брать? К 1 июля закончить пахоту! Это все пары-то поднять? С ума сошли! Этак и дух перевести некогда будет, а я, что, плохо работаю? Да? Хорошо я работаю, и все, хватит!

Анисимова с досадой сказала:

— Да-а-а, калина сама себя хвалит: я с медом сладка бываю. Бригаду-то хвалят, а ты последнее время и нормы не выполняешь.

Спокойно говорит Чуковой Фомина:

— А ты, Дуся, читала в газете про Лев-Толстовскую МТС? Нет? Так вот там в бригаде у Дьячковой один из тракторов из 120 рабочих часов простоял 72, — сначала обгорели клапаны, потом был пробит поршень, после этого расплавился подшипник, через день опять расплавился подшипник, а в другой бригаде этой же МТС среди бела дня в поле трактор наехал на трактор, — вот там бы ты, может, и была бы передовой, считалась, может быть, и хорошей трактористкой, а у нас в самом что ни на есть хвосте плетешься!

— Да она для фронта, для победы не хочет трудиться, — с пренебрежением сказала Кузнецова.

Чукова с места вскочила:

— Это я-то не хочу? Я, между прочим, одна из первых девушек вернулась в МТС, как война началась! Все для фронта, все для победы делаю, давай подпишусь, я для Красной Армии ничего не пожалею, а вы мне говорите!

Дуся в сердцах схватила карандаш и подписалась под нашими обязательствами.

— Вот, видали, — кричала она, — и не для вас это делаю, а для фронта, для победы! Ты, Даня, меня не прогонишь из бригады?

— Нет, не прогоню, но от других наших трактористок отставать, Дуся, нельзя, тебе обязательно нужно подтянуться. Стыдно же себя так вести, как ты ведешь. Ведь читала мою статью в областной газете «Как мы добились успеха»? Ругаю я тебя там, крепко ругаю.

— Ну, уж крепко, просто пишешь, что я деликатная, боюсь трактора, берусь за все двумя пальчиками. И понятно: у меня душа такая деликатная, благородная, а трактор грязный.

— Я не только об этом писала…

— Дальше в статье мне не понравилось, я и не запомнила!

— Нет, ты запомни крепко и подумай над тем, что я написала в статье о тебе. Там написано: «Вместо того, чтобы настойчиво добиваться повышения квалификации по примеру своих подруг, Чукова работает, лишь бы день прошел. Ее ничто не интересует. Ясно, что при таком отношении к работе многого не сделаешь».

Дуся молчала, опустила голову, надув губы.

— У тебя есть все возможности хорошо работать, — говорит Кузнецова, — есть, у кого учиться, ведь в такой бригаде отличной работаешь.

— Вы чего на меня все навалились? Подписала я обязательство, а мне Даня поможет. Поможешь, Даня?

— Конечно.

— Я для фронта все, — тут у Дуси задрожали губы, дрогнули щеки, и она заревела во весь голос: — И чего вы ко мне пристали, я буду хорошо работать…

Аня Стародымова к Дусе, обняла ее, стала утешать, а мы все пошли провожать Кузнецову.

Мы работаем в «Октябре». И здесь нас торопят, говорят, что вся надежда на нас. Сев в колхозе затягивается, лошадей мало, быков мало, мужчин нет, если не считать стариков, одни женщины да подростки. В общем, все та же картина, что и в колхозах, где мы работали. И мы понимаем — сроки уходят, надо скорее пахать и сеять. А тут начались дожди.

Днем работала Чукова, Стародымова и Фомина, Анисимова была выходной.

Чукова тщательно закуталась в различные свои кофточки и брезентовый плащ, боялась простудиться, из-под башлыка виднелся только нос. Все трое работали стоя, держась за баранку, моторы натужно пыхтели, грязь была непролазная, нагрузка большая. Побыла у всех трех трактористок и вернулась в мастерскую. Работала, торопилась и не заметила, как прошло четыре часа. Побежала в поле, смотрю, Фомина бежит с участка Чуковой к своему трактору, ноги вязнут в грязи, а она торопится, угодила в рытвину, со всего размаха упала в лужу, вскочила и снова бежать, добежала до своей машины и торопится, взбирается на нее. Я кричу, спрашиваю, куда бегала.

— Мотор у Чуковой заглох, помогла заводить, — ответила она и за работу.

«Молодцы девчата, — с нежностью думаю я, — никогда не оставят в беде товарища. Вот Нюся — недолюбливает она Чукову, а по такой грязи, не задумываясь, побежала, чтобы помочь в беде».

Поравнялась с машиной Дуси.

У нее лицо уставшее, мокрое, она, видать, вспотела в своих кофтах, лицо пооткрыла, под дождь подставляет.

— Как дела? — кричу я.

— Ничего, Даня, стерплю, завтра смотри «Боевое донесение».

— Что с трактором?

— А что с ним? Мотор заглох, да и все. С Нюсей завели.

Выработку все трое дали большую. На следующее утро Чукова говорила у «Боевого донесения»:

— Сказала — раз подписала обязательство, значит, работать хорошо буду. А вы мне! Да я еще не то выработаю. Ты только, Даня, смотри на сводки да Чукову примечай.

— Примечаю, Дуся, — отвечаю ей, — ты сейчас стараешься.

— А ты думала! — улыбается Чукова. — Ты, коли статью еще будешь писать, напиши про меня так: «Дуся Чукова, вступив в социалистическое соревнование, давала большую выработку для наших славных бойцов на фронте». Только ты так напиши, ничего не переделывай, я все надумала. Вчерась как вся мокрая да истерзанная с поля до топчана добралась, так и спать не могла, ужасть как устала, свет не мил был, а потом стала думать да придумала, как ты про меня напишешь, так вроде и отдохнула сразу, думаю себе: будут бойцы читать газету и говорить промеж себя: вот Дуся Чукова для нас старается, очень приятно это, а какая такая есть эта самая Дуся Чукова? Вот так и уснула. Я сегодня еще больше наработаю, ты завтра смотри «Боевое донесение» — увидишь сама.

К ночи дождь прошел. Черные грозные тучи тяжело нависли над землей, то там, то здесь небо полосовали пронзительные яркие стрелы молний, гром сотрясал воздух. Трактора наши работали. Я была с ними в поле. Николай заболел, у него поднялся жар, болело горло, и я настояла на том, чтобы этой ночью он не дежурил.

Ночь была тяжелой. Земля раскисла, темень стояла непроглядная. У Кочетыговой встал трактор, перегрелась машина от перегрузки, сгорели клапаны.

Тут же в борозде стала ремонтировать, постлала на размокшую землю кусок брезента и стала снимать головку болта. Катя светила мне маленьким фонариком. Вдруг небо полыхнуло огненным заревом, и за ослепительным светом над самой нашей головой загрохотал оглушительный гром. Катя в испуге крикнула и уронила фонарь в лужу, я бросилась к ней с трактора, сильно стукнувшись головой о колесо.

— Даня, Даня, боюсь, молнии какие, гром, — кричала Катя, — убьет нас молния, смотри, как полыхает!

— Что ты, — превозмогая страх, успокаиваю я Катю, — молнии испугалась, вот на фронте, там да, снаряды бьют, бомбежка, танки, а здесь пустяки-то какие, гроза обыкновенная. — И, будто насмехаясь надо мной, в полнеба полоснула молния, осветив оранжевым страшным светом все поле, ослепив нас, и тут же грянул такой гром, что, казалось, земля затряслась. Катя от страха кинулась под трактор, я сама перепугалась до ужаса, но все же говорю Кате:

— Нечего время зря тратить, держи фонарь, я быстро отремонтирую, мне и к другим девчатам надо.

Катя выползла из-под трактора, и я начала работать. Через тридцать минут кончила ремонт. Катя села на трактор и просит:

— Ты, Даня, от девчат приди ко мне, я ждать буду.

— Приду.

— А ты не боишься одна по полю идти?

— Нет, чего бояться, — смело ответила я, а сама от страха дрожу, хорошо что темно было, Катя не видела.

Демидова чуть не плакала от испуга, но работала, я залезла на трактор, побыла с ней немного. Гроза уходила в сторону, молния полыхала за лесом, и гром гремел уже отдаленно.

— Вот спасибочко, что пришла, — говорила Демидова, — уж так боялась, так боялась, но работала, знаешь, Данечка, — ни минуты не стояла.

Кострикина, когда я пришла к ней, мучилась, заводила мотор. Помогла ей завести.

— Тороплюсь очень, а тут мотор заглох, — говорит Маша. — Хоть плачь! Я решила в эту тяжелую ночь самую высокую выработку дать. Я так себе представляла. Я в ночной атаке. Мы, бойцы, получили приказ выбить фашистов из населенного пункта. Это очень важно. А пункт этот сильно укреплен. Вот ежели добьюсь высокой выработки, значит, заняли мы этот пункт. Не добьюсь — не заняли. Захлебнулась атака. Понимаешь? А тут мотор заглох, я от злости чуть не заревела. Да молния все время слепит, земля мокрая, а все же я пункт отобью, вышибем мы фашистов из него.

«Боевое донесение» за эти сутки отличное.

Кострикина заняла населенный пункт, Чукова выработала почти полторы нормы, и другие девчата дали хорошие показатели.

Мы снова в «Красном пахаре», — это наш, закрепленный за нами колхоз.

Зайцев и все члены правления колхоза встретили нас с распростертыми объятиями. Мы начинаем подъем ранних паров. Все крепко помнили взятое обязательство: к 1 июля закончить наш план пахоты. Торопились. Погода была очень неустойчивой. То палит и обжигает солнце, то льет дождь и неистовствует холодный ветер. Но трактора при любой погоде работают безотказно.

В тракторе у Кострикиной подошло время менять задний мост. Он уже отработался до конца. Мы с Колей отремонтировали, подобрали задний мост в утильсырье, так как в МТС их не было.

В Борки, недалеко от шпало-пропиточного завода, свозили разбитую технику, которой было очень много под Москвой. Прибывали целые железнодорожные составы. Здесь, в Борках, сваливали разбитые пушки, зенитки, машины, трактора. Здесь можно было найти очень много ценных для нас деталей — корпус коробки, корпус заднего моста, блоки, головки блоков, колеса и другое. Мы с Колей частенько туда ездили, рылись в искореженной стали, железе. Конечно, все, что мы там собирали, нуждалось в ремонте, подчас даже в очень большом, но с этим мы не считались, было бы что ремонтировать. Мы с Колей очень много работали в своей маленькой мастерской, ремонтируя это «утильсырье». В МТС мы обращались редко, знали, там работы и без нас много и делать нам будут долго.

Найденный задний мост требовал большого ремонта, но мы с ним справились, и мост получился хоть куда!

Два наших трактора поднимали пары, с третьим работали мы с Колей, нам помогала Кострикина. Она была мрачной и молчаливой, переживала, что трактор ее стоит. Мы торопились, я все время чувствовала на себе сухой взгляд Кострикиной — Маше все казалось, что можно работать еще быстрее, и хотя она молчала и ничего не говорила, но я знала, что она сердится на нас с Колей, негодует. А куда же было еще скорее работать, нам даже дух некогда было перевести. И оттого, что так торопились, я то и дело отбивала молотком себе руки.

Наконец мы сменили мост, я нарезала загонки, и Кострикина начала пахать. Не успели мы с Колей отойти от поля, как в небе появились вражеские самолеты, из леса забили наши зенитки. Самолетов было много, казалось, что они кружат над нами и сейчас какой-нибудь стервятник снизится и расстреляет нас из пулемета. Такие случаи были, когда фашисты с самолетов били по тракторам на полях, об этом мы читали в газетах. Девчата наши не струсили, продолжали пахать. Самолеты пролетели и скрылись из глаз.

— Поди, на Горький, — тяжело вздохнув, говорит Коля.

Вражеские самолеты довольно часто пролетали над нашими полями, и мы уже научились различать их по шуму моторов.

Особенно страшно было, когда они пролетали ночью. Деревня Житово была расположена среди большого, густого леса. И поля ее были окружены лесом. Мы боялись десантников, трактористки тут не заглушали моторы и прислушивались, нет ли какого-либо шороха в лесу, не идет ли кто по полю.

К 19 июня наша тракторная бригада первая в стране выполнила весь годовой план тракторных работ и сэкономила две тонны горючего.

Мы получили на мое имя поздравление от народного комиссара земледелия Союза ССР И. А. Бенедиктова и начальника политуправления Наркомзема СССР А. В. Кудрявцева:

«Поздравляем вас и всех членов вашей бригады с успехами в использовании машин и экономии горючего.

Уверен, что вы не остановитесь на достигнутом, будете и дальше повышать производительность труда, еще лучше беречь жидкое топливо, оказывая тем самым помощь фронту.

Увлекайте своим примером остальных трактористов и трактористок, передавайте им свой стахановский опыт, добивайтесь, чтобы ваша МТС была передовой во Всесоюзном социалистическом соревновании».

К нам в бригаду приехал директор МТС Евтеев, начальник политотдела МТС Малов и его заместитель по комсомолу Кузнецова. Они тепло поздравили нас с победой.

Потом мы сидели на травке около нашего вагончика. Евтеев нарисовал нам картину напряженной работы всей нашей МТС и тех трудных задач, которые стояли перед нами.

— Сев заканчивается, начинается борьба за высокий урожай. Надо уберечь посевы от сорняков и сельскохозяйственных вредителей. Убрать урожай необходимо в срок и без потерь, пойдет уборка, а тут сенокос, заготовка кормов, подъем паров, озимый сев — и ничего нельзя откладывать, все надо сделать в самые сжатые сроки, темпами военного времени и сделать хорошо, отлично. А тракторов мало, трактора старые, их надо ремонтировать, пора и подготавливать комбайны, жатки, лобогрейки…

Колхозы просят еще отремонтировать и ручной уборочный инвентарь, ведь будут и руками убирать, работа ждет нас горячая, — энергично говорил Евтеев, — нам ни на одну минуту останавливаться нельзя, все бегом и бегом. С деталями плохо, их разыскивать необходимо, нужно все наши колхозы на ноги поднять, пусть разыскивают в старых «утилках» отработанные детали, будем их восстанавливать. Из Борок кое-что взяли и возьмем. В общем, девчата, не вздумайте успокаиваться на достигнутом, шагайте вперед к новым победам, мы на вас крепко надеемся, серьезно обдумайте свои новые обязательства.

— А на фронте идут кровопролитнейшие бои, — ведь фашистские разбойники тянутся к жизненным центрам нашей страны, — говорит Малов. — Вы должны чувствовать себя на передовой. Вот исходя из этого, обдумывайте свои обязательства.

И тут, при Евтееве, Малове и Кузнецовой, мы взяли обязательство дать за год по две сезонные нормы на каждый трактор.

После окончания подъема паров в «Красном пахаре», мы работали в колхозе «Путь Ленина», оттуда переехали в артель имени Тельмана.

Председатель колхоза, энергичный, подвижный человек, очень веселый и остроумный, каждый день приезжал к нам в бригаду узнать, как идут дела, хвалил за наши успехи и осторожненько подгонял нас, ему хотелось, чтобы мы все сделали в один миг.

Погода стояла хорошая, ничто не мешало работе, трактора наши бесперебойно пахали 22 часа в сутки, и мы быстро окончили подъем паров. Даже быстрее, чем рассчитывал председатель колхоза.

К нам на поле пришло несколько женщин — бригадиров полеводческих бригад. Они придирчиво осмотрели пахоту, проверили, нет ли невспаханных клиньев.

А утром в бригаду приехал председатель колхоза с несколькими членами правления и теми женщинами, что были у нас вчера. Подошли к нам, улыбаются, жмут всем нам руки, поздравляют с окончанием подъема пара и объявляют, что правление колхоза постановило за отличную работу на подъеме паров выдать нам всем денежные премии — 4800 рублей.

Для нас это было совершенно неожиданно, мы даже растерялись. Первой спохватилась Фомина. Она вышла вперед и спокойно, красиво, как актриса, поблагодарила представителей колхоза, сказав, что для нас очень дорога их высокая оценка нашего труда, что мы все делаем одно дело — куем победу над лютым врагом. Потом сделала небольшую паузу и уже другим голосом, сдержанным, сильным, чеканно сказала:

— Все для фронта, все для победы!

На этом как бы официальная часть своеобразного небольшого митинга в поле окончилась, женщины обняли и поцеловали наших девчат.

В бригаду приехал первый секретарь обкома партии Степан Никонович Тарасов.

На террасу к нам вошел мужчина лет сорока пяти, высокий, красивый, с мужественным и в то же время добрым и приветливым лицом и представился нам. Мы, конечно, все смутились.

А Степан Никонович был очень прост в обращении, он заговорил о наших делах, расспросил, как живем, в чем нуждаемся, как идет работа, как проводим свободное от работы время.

Подробно расспросив нас и очень внимательно и ласково выслушав, он стал не торопясь, мягким, приятным голосом рассказывать о положении в нашей области, о том, что должно дать сельское хозяйство Рязанской области Родине, в каком состоянии у нас посевы, о том, как сейчас идет борьба за образцовое выполнение сложного цикла летних и осенних работ в колхозах и совхозах и что мы должны по-военному убрать урожай. Он рассказал нам о том, что в Муравлянской МТС тракторная бригада депутата Верховного Совета РСФСР Пирожкова решила иметь в бригаде, кроме тракторов, и комбайны и, наряду с выполнением плана работ по обработке почвы, своими силами отремонтировать два комбайна и убрать ими не меньше 600 гектаров зерновых. Причем, комбайны будут обслуживаться исключительно силами бригады.

— Вот, девушки, это будет реальная помощь, — говорил Тарасов. — Начинание их замечательное, до сих пор в практике работ МТС не было случаев, чтобы тракторные бригады, кроме обработки почвы, производили одновременно ремонт комбайнов и уборку урожая.

Девчата переглянулись, зашептались, Нюра Анисимова потянулась ко мне, в ухо шепчет:

— А мы? Дань, а мы?

Тарасов услышал ее шепот, улыбнулся, спросил, о чем это мы шепчемся, девчата смутились, замолчали и смотрят на меня.

— Наши трактористки думают поддержать инициативу товарища Пирожкова, — отвечаю я Тарасову. — И мне кажется, что нас надо включить в это дело.

— Молодцы! — одобряет нас Степан Никонович. — Молодцы! Очень хорошо.

Мы тут же подумали, обсудили с девчатами этот вопрос и решили взять обязательство отремонтировать своими силами один комбайн и убрать 500 гектаров зерновых. Вместе со Степаном Никоновичем мы прошли в поле, он наблюдал, как работали наши трактористки. Осмотрел машины, сказал нам:

— Вот теперь вижу сам, действительно трактора у вас старые — выпуска 1938 года, и на этих вот старых машинах вы даете такую высокую выработку. Опыт вашей работы необходимо распространить по всей области. А вы давайте, нажимайте, боритесь за первое место в социалистическом соревновании женских тракторных бригад страны. Я верю — вы добьетесь, у вас творческий, ответственный подход к работе.

Тарасов уехал, а мы еще долго говорили о том, что услыхали от него о делах и задачах нашей области.

…Мы снова работали в колхозе имени Тельмана Бакинского сельсовета, вели культивацию паров. Жили у своей старой хозяйки Котусовой, которая исключительно сердечно относилась к нам.

Я была дома и вместе с девчатами ночной смены обедала. Наша хозяйка приготовила вкусную окрошку, и мы ели ее с большим аппетитом. Вдруг слышим, к дому подъехала легковая машина, хлопнула дверца, и тут же мужской голос спросил:

— Хозяйка дома?

Котусова выскочила на улицу, ее кто-то спрашивал о нас, и она гостеприимно ответила:

— Тут, тут, проходите, как раз обедают!

В комнату вошел молодой представительный мужчина, с волевым решительным лицом. Он поздоровался с нами и представился:

— Михайлов, секретарь ЦК комсомола.

Мы все растерялись, даже есть перестали. Наконец, я вскочила с лавки — и, краснея, запинаясь, прошу его откушать вместе с нами окрошку. Михайлов запросто подсел к столу, ему тут же поставили тарелку с окрошкой, он ел с аппетитом, шутил с нами, рассказывал, как ехал из Москвы, что ему рассказывали о нас в Рязани.

После обеда мы вышли на улицу. Михайлову очень нравилась эта местность. Здесь действительно было красиво. Деревня была расположена на небольшой возвышенности, около дома Котусовой пруд, налево крутой овраг, справа дорога шла к Оке, на луга, поодаль синел густой лес.

Мы сели на лавочке около пруда, у большой развесистой ивы, и у нас завязался интереснейший разговор. Мы закидали нашего гостя вопросами о делах на фронте, о Москве, о ходе социалистического соревнования женских тракторных бригад. Ответив на наши вопросы, Михайлов подробно расспросил всех о работе, о нас самих, откуда мы, кто из родни на фронте, как живут наши односельчане, какие виды на урожай. Потом говорил о тех задачах, которые стоят перед сельскими комсомольцами, о соцсоревновании.

Секретарь ЦК ВЛКСМ, видимо, недаром так подробно расспрашивал о нашей работе — он хотел понять секрет успеха и понял его: это наше умение использовать внутренние резервы.

— Важный момент социалистического соревнования, — говорил он, — это передача опыта, умение повести за собой массы.

Часто бывает так: приезжает корреспондент в передовую бригаду, начинает расспрашивать о том, как они добились трудовых успехов, а ему в ответ мямлят что-то, а потом и говорят — мы, мол, работать умеем, а говорить не умеем, на это у нас и времени нет. Преподносят это как доблесть какую-то, — мол нате, смотрите, мы люди дела, а не болтуны. И не хотят такие люди понять, что без распространения их достижений успехи их равны почти нулю. А кто лучше их расскажет, как добились они больших трудовых успехов? Да никто! И вы должны хорошо продумать, проанализировать свою собственную работу, чтобы толком объяснить другим секрет достижений, чтобы эти достижения стали достоянием всех тракторных бригад.

И тут я достала свою затрепанную, грязную замасленную рабочую тетрадку, в которой ежедневно записывала основные дела и события в нашей бригаде. Наш собеседник внимательно прочел записки, некоторые из них пометил галочкой и сказал, чтобы я продолжала эти записи, они очень важны. Основное из них я должна взять для своих выступлений, а мне, мол, придется не раз выступать на различных слетах трактористов и делиться своим опытом в газетах и журналах, где мне тоже надо выступить, и чтобы журналистам, если они посетят нашу бригаду, я показывала эти записи.

Под конец Михайлов спросил, как мы проводим свободное время.

— Как? Спим, — отвечает Анисимова, — вон у нас Чукова может проспать все двадцать четыре часа подряд, ее и пушками не разбудишь.

Все засмеялись, а Демидова рассказала, что в свободное время агитатор Нюся Фомина читает нам газеты и журналы, особенно все любят слушать очерки о героях фронта, о партизанах, читаем вслух «Рожденные бурей» Островского.

— Прекрасно, — говорит Михайлов, — ну, а песни поете? На гитаре или балалайке играете? На танцы ходите?

— На танцы? А с кем танцевать? — отозвалась Дуся. — Со стариками? Да они еле ходят на своих полусогнутых, или с сопляками, что еще под стол пешком ходят?

— Мы играли бы на гитаре, да инструментов нет, — говорит Фомина, — а песни поем, песни любим. Вон у нас Маша Кострикина хорошо поет.

Михайлов стал говорить о том, что нам надо серьезно подумать об организации своего отдыха, без хорошего, интересного отдыха не будет и хорошей работы. Впервые с начала войны с нами заговорили об отдыхе.

Потом мы ходили с ним и осматривали поля колхоза имени Тельмана, которые обрабатывали. Как и Тарасов, Михайлов внимательно осмотрел поля и наши трактора.

— Старенькие, а служат хорошо, вот что значит попали в умелые руки, — похвалил он нас.

Когда Михайлов уехал, мы начали вспоминать и обсуждать все, что он сказал, и тут Фомина предложила:

— Как тяжело стране, какие бои идут. Давайте, девчата, поставим перед собой цель — в первых числах октября выполнить свое второе обязательство — сделать каждым трактором по две сезонные нормы.

Девчата не сразу ответили, думали, прикидывали. Первой ответила Демидова:

— Можно постараться.

И тут же закричала Анисимова:

— А почему и нет? Давайте! Девчонки, как замечательно было бы, а?

— Я согласна, — отозвалась Маша.

Согласились все. Итак, второе свое обязательство мы должны были выполнить к октябрю.

Обязательства у нас были большие. Теперь мы особо должны были следить за тем, чтобы трактора работали в борозде полных 22 часа — никаких поломок, никаких неожиданностей, все предвидеть, все предугадать, строго следить за работой всех узлов, вовремя заменять сношенные, отработанные детали, — вот какие были первые заботы у нас с Колей.

Добывать детали становилось все сложнее, а у нас многого не хватало. То, что припасли и отремонтировали, было на исходе. Ездила в ГУТАП, просила, умоляла, дали какую-то малость. Мы поехали с Колей в Борки, в утилку.

Вот оно — кладбище военной техники. Картина потрясающая. Перед нами то обломки фашистского самолета, на сломанном крыле его зловещий черный крест, то мотоцикл с оторванным боком, то половина бронетранспортера, а то пушка с закрепленным стволом.

— Гляди, — говорит Коля, — какая здоровенная пушка, видать, прямое попадание в замок, а вот прямое попадание в ствол, а тут рядом, погляди, как разворотило миномет, а танк-то, танк-то — вот искромсали, молодцы, вишь, пробоина на их отвратительном знаке.

Мы рассматривали разбитые пушки, мотоциклы, минометы, самоходки, бронетранспортеры, танки, автомашины, и всюду черные, зловещие кресты, чужая, враждебная техника.

Но вот Коля медленно снимает шапку, за ним и я сдергиваю с головы косыночку, — мы перед нашим советским танком, — он обгоревший и весь развороченный. Коля говорит:

— Видать, погиб весь экипаж, вишь, как разворотило, прямое попадание…

Мы долго смотрели на танк.

До самого вечера копались мы с Колей в обломках и набрали всяких железяк целый воз.

С правления колхоза пришла телефонограмма — меня вызывали 21 июля в Рязань на пленум обкома комсомола. А потом в бригаду приехала Кузнецова и передала мне, что звонила Аня Жильцова и просила передать мне, чтобы я подготовилась к выступлению на Пленуме.

Переполошилась вся наша бригада. Мы хорошо помнили слова Тарасова и Михайлова о том, что мало самим хорошо работать, нужно уметь передать другим свой опыт, повести за собой массы. Мне надо было выступить так, чтобы действительно раскрыть, как мы добились высоких показателей, и суметь увлечь моих слушателей, а на пленуме будут трактористы области, опытные и знающие.

Мое выступление обдумывала вся бригада, сообща мы наметили план.

1. Изыскание внутренних резервов. Для этого необходимо прекрасное знание своей машины, — машину надо не только хорошо знать, но и любить. Исключение аварий и различных простоев, правильный технический уход, подготовка заранее всех необходимых деталей, для этого — своевременные поиски деталей, ремонт и реставрация их. Правильная организация труда.

2. Дружба среди членов бригады. Спаянность. Взаимная помощь. Один за всех, и все за одного.

От нас до Рязани ходил состав из стареньких-престареньких пригородных вагончиков, тащил их такой же изношенный паровозишко, он пыхтел, гудел, свистел и еле вез состав. Поезд прозвали «Малашкой». Вот на этой «Малашке» и я добралась до Рязани.

На пленуме было много народа, я села в уголочек на мягкий диван, и вскоре ко мне подсела какая-то молоденькая девушка, похожая на девочку-подростка. Ее черные волосы по-девичьи были заплетены в косы, живые крупные черные глаза с интересом рассматривали публику. Она была худенькой, стройненькой, одета в скромный черненький костюмчик. Я спросила ее, откуда она и кем работает.

— Да я из Сараевской МТС, работаю бригадиром женской тракторной бригады.

— Вы Елена Уразова? — обрадовалась я.

— Да, а откуда вы знаете?

— Аня Жильцова о вас рассказывала. А сколько вам лет?

— Шестнадцать. А вы откуда?

— Я из Рыбновской МТС.

— Ой, да вы Дарья Гармаш?

— Точно.

— Так и я вас знаю. Нам про вас тоже Аня Жильцова рассказывала, и в газетах мы о вас много читали. Скажите, как вы добиваетесь такой большой выработки? Мы много в бригаде об этом думали, когда прочитали, что вы к 19 июня уже закончили весь годовой план тракторных работ.

Я стала рассказывать Уразовой о наших девчатах, о работе, но вскоре нас прервал звонок, и мы пошли в зал.

По одну сторону рядом со мной села Елена Уразова, по другую — высокая девушка, подстриженная коротко под кружок, со строгим ясным лицом. В этом лице с крупными чертами и в худой спортивной фигуре чувствовалась сильная воля и решительность. Она держалась спокойно и свободно. Осмотрев зал, девушка обернулась к нам, спросила, откуда я.

— Из Рыбновской МТС.

— Гармаш?

— Да.

— А я Екатерина Коновалова из Мервинской МТС, а с тобой кто рядом сидит?

— Елена Уразова.

— Из Сараевской МТС?

— Точно.

По газетам мы знали друг друга и сейчас с интересом знакомились, завязался оживленный разговор.

Коновалова говорила уверенно, точно, лаконично, таких же точных ответов ждала и от нас. Она спросила про моих трактористок, и когда я охотно стала было рассказывать о них, об их характерах, о дружбе, о взаимопомощи, Катя быстро меня прервала, ее интересовали только точные цифры их выработки, данные о поломках и ремонте. Елена же с интересом слушала мой рассказ о девчатах, и когда я рассказывала о Нюре Анисимовой, она радостно закричала:

— Ой, у меня тоже есть такая, Дуня…

Начался пленум. С большим докладом выступила Аня Жильцова. Она говорила о задачах, комсомольцев в уборочной кампании.

Начались прения. Мне предоставили слово. От волнения еле дошла до трибуны. Сумочку с записями выступления забыла на стуле и не знаю, с чего начать, стою, молчу, краснею. Зал затих, ждал. Аня Жильцова идет мне на помощь, говорит:

— Скажи, сколько вы уже напахали?

Я начала, разговорилась, пришла в себя, все вспомнила, что у меня на листочке было написано и что мы с девчатами обговорили. Даже заторопилась, чтобы успеть все рассказать.

Мне долго аплодировали, и я, счастливая, побежала на свое место. Интересно выступали Коновалова, Пирожков.

Вернувшись в бригаду, я обо всем подробно рассказала девчатам. Задумались над словами Пирожкова о том, что при комбайне у них будут работать лучшие трактористы. В МТС для нас уже выделили комбайн «Коммунар», был он очень стар и требовал большого ремонта. Евтеев сказал мне:

— Бригада сильная, справитесь.

На комбайне будет работать комбайнер Харитонов, но «Коммунар» не самоходный, работает с трактором. Мы подумали и сообща решили прикрепить к комбайну нашу лучшую трактористку — Кострикину. Маша согласилась.

В мастерской МТС мы начали ремонт комбайна. Несколько дней подряд ночевала дома, потому что ремонтировала вечерами, часов до десяти, а то и до двенадцати часов ночи. Днем делала все по бригаде и после вечерней пересменки ехала в МТС.

Встретила там Дедневу. Она похудела, почернела от загара, но была все такой же красивой, спокойной и царственной. Мы обрадовались друг другу. Клава спросила:

— Как это ты там колдуешь у себя в бригаде, мы догоняем, догоняем тебя и все догнать не можем.

— Да ничего особенного, Клава, следим, чтобы трактор не простаивал ни одной минуты — вот и весь секрет.

— Добьешься, чтобы они, черти, не простаивали. Одна машина старее другой, вот и работай с ними, — в сердцах сказала Деднева. — Замучил меня ремонт, то и дело шастаю в МТС, то одно отремонтировать прошу, то другое. А ты как?

— Да мы сами стараемся справиться.

— Сами, сами, эх ты, сиротинушка, ночи, что ли, напролет не спишь?

— Спать-то не всегда приходится, сама знаешь, наша бригадирская жизнь-то какая.

— Знаю. За все в ответе, за всем сама смотри, все приготовь да выложи, а как это все добыть-то… Муж пишет?

— Пишет. А твой?

— Пишет. — Клава помолчала и потом тихо добавила: — Давно писем не было. Душа изнылась.

Лето было в разгаре. С фронтов поступали суровые известия. Шли кровопролитные жестокие бои.

Был теплый солнечный день. С утра я работала в нашей мастерской. Время подходило к обеду. Скоро принесут нам обед. Девчата по очереди будут обедать, а я буду подменять их.

Поднялась на пригорок, передо мной расстилались зеленые поля, залитые радостным летним солнцем. Я залюбовалась посевами, вдруг вижу, едут две тележки, за ними идут люди. Всматриваюсь и вижу: едут Евтеев, Малов, Кузнецова, на второй тележке наши трактористки второй смены. Вот они ближе, ближе, — смотрю, у всех лица веселые, радостные.

«Что такое?» — думаю. Хочу побежать навстречу им и не могу, ноги дрожат, и я вся будто из ваты сделана. Подводы остановились у нашего вагончика, гости идут ко мне. Евтеев обнимает меня, целует, поздравляет и дает свежий номер газеты. И я читаю:

«Подведены итоги социалистического соревнования женских тракторных бригад. На весеннем севе во всем Советском Союзе соревновались 3932 бригады. На первое место вышла женская молодежная бригада Рыбновской МТС Рязанской области во главе с бригадиром Дарьей Матвеевной Гармаш. Бригаде присуждено Красное знамя ЦК ВЛКСМ и премия в 10 000 рублей. При плане весеннего сева 484 гектара условной пахоты бригада Даши Гармаш в составе 7 трактористок выработала 3 тракторами ХТЗ на 20 июня 1296 гектаров, или 267 процентов к плану весенних работ, сэкономив при этом 2110 килограммов горючего и 838 килограммов смазочных масел».

Я оторвалась от газеты, перевела дыхание, обернулась к Кате Кочетыговой.

— Лети за девчатами, пусть останавливают трактора, бегут сюда.

Катя побежала, а я стала читать дальше, все смотрели на меня и улыбались, а у меня руки дрожали, и прыгали строчки, в глазах проступали слезы, мешали читать, а я торопилась читать, потому что народ ждал.

«Кострикина Мария — Рыбновский МТС Рязанской области — на тракторе ХТЗ выработала 260 гектаров условной пахоты, выполнив план весенних работ на 426,6 процента, сэкономив 360 килограммов горючего. Демидова Анна — той же Рыбновской МТС — выработала 250 гектаров, выполнив план весенних работ на 409,6 процента, сэкономив горючего 344 килограмма…»

— Прочитала? — спросил меня смеющийся Евтеев. — Поняла, что среди 3932 бригад твоя первая, а? Здорово? А Маруся-то? Заняла первое место среди трактористок всего Советского Союза! Это из 164 755 трактористов она первая, а Демидова Нюра заняла второе место.

Я смотрю на Кострикину — никогда я раньше не видела ее такой: темные глаза ее смеялись, чувства радости и восторга осветили все черты ее лица.

Нюра Демидова, наша милая Демидова, такая сильная, крепкая, сейчас совсем растерялась, она часто-часто моргала своими добрыми светлыми глазами, смущалась, как Стародымова, и все старалась спрятаться за меня. Прибежали наши остальные трактористки. Бежали они быстро, и теперь все тяжело дышали. Нюра Анисимова, бледная как полотно, тут же ко мне:

— Даня, правда?

— Правда, — отвечаю я, закрываю лицо руками и радостно смеюсь.

Здесь же, около нашего вагончика, состоялся митинг.

Малов сказал небольшую, взволнованную речь.

— Мы гордимся, — говорил он, — что в нашей Рыбновской МТС работает такая бригада. Она добилась большой, всесоюзной победы. На фронте сейчас идет жесточайшая борьба с лютым врагом, рвущимся в глубь нашей страны. Напряженные бои идут в районе Воронежа, враг напрягает все свои силы, чтобы захватить Новочеркасск и Ростов, бросает огромные силы в районе Цимлянской. Мы, работники тыла, должны во всем помогать фронту, не жалея своих сил, мы должны давать фронту хлеб, мясо, масло, все, что от нас требует Родина. Ныне фронт и тыл — одно целое. Мы вместе должны ковать победу, и победа вашей тракторной бригады равна большой победе на фронте.

Василий Петрович сообщил нам, что ему звонили из обкома партии и сообщили, что в ближайшие дни всю бригаду вызовут в Рязань, где будут вручать нам знамя и премию. Думают созвать областное совещание трактористов и директоров МТС. Евтеев, весело улыбаясь и подмигивая нам, говорит:

— Помните, девушки, ваша бригада будет в центре внимания. Придется вам приготовиться.

К нам в бригаду приехали Старченкова и Кузнецова, нужно было обдумать наши выступления на областном совещании трактористов и комбайнеров, на котором нам должны были вручить переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ. По предложению райкома комсомола, на совещании должны были выступить я, как бригадир, и Кострикина, как первая трактористка Советского Союза.

Маша страшно побледнела и наотрез отказалась выступать.

— Почему? — удивилась Старченкова.

— Я не комсомолка, они, наши комсомолки, во всем были застрельщиками, они пусть и выступают! Надо по справедливости.

— Но ты же добилась высшей выработки в стране, ты же, а не кто иной, завоевала первое место, тебе и выступать.

Кострикина отвернулась от нас и молчала.

— А почему ты не вступила в комсомол? — спросила ее Старченкова.

Маша помолчала, но все же ответила:

— Не могу я еще. Не могу! Вот душой знаю — не могу. Они вот, Даня, Нюра, Аня, — они как-то обо всех думают, а я только о себе, о душе своей. Когда стали соревноваться, стала я много пахать, стараться, ночи не спать, ведь о себе только думала, для себя, для гордости своей, а они не так, у них думы высокие, им и выступать. — Она говорила низким, грудным голосом, все время глядя вниз. Но вот ее длинные ресницы дрогнули, она подняла на нас горящие темные глаза, глухо сказала:

— Я теперь тоже обо всех думаю, о фронте маюсь. Даня знает. Я потом выступать буду… в комсомол вступлю. Девчата говорили со мной, я им сказала — может, и вступлю. А сейчас выступать не буду, и не просите.

Мы поняли — уговаривать ее дальше бесполезно, и решили, что выступит Нюра. Она заняла среди трактористок второе место в стране.

Демидова растерялась, заохала; и не умеет, мол, она, и стушуется, и не знает, что говорить. Но мы вмиг ее уговорили и сообща стали обдумывать и ее, и мое выступление.

Впервые с начала тракторных работ в поле наши машины не работали. Начищенные до блеска, они стояли в ряд недалеко от нашего вагончика, и впервые около них не было никого из нас.

Мы занимались своими нарядами. Все девчата разъехались по домам, чтобы приодеться и поехать на областное совещание трактористов и комбайнеров. Договорились встретиться рано утром на станции, чтобы на «Малашке» отправиться в Рязань.

Дома меня встретила радостная мать. Она всегда была скупа на ласку, а тут обняла, поцеловала, поздравила с победой. Я держала на коленях Люсеньку и не могла на нее налюбоваться. Она весело улыбалась, показывала маленькие беленькие зубки, тащила меня за нос, трепала за волосы, а потом ручонками обхватила за шею и уснула.

К нам зашел Евтеев, он знал, что я приехала. Василий Петрович гордился нашими успехами, глаза его были веселыми, осунувшееся лицо приветливым и довольным. Он поздравил мать с нашими успехами и сказал мне, что Метелкину на фронт от имени дирекции МТС и политотдела послали поздравительное письмо, в котором подробно описали достижения нашей бригады.

С поздравлениями у нас дома перебывали чуть ли не все работники МТС — слесари, токари, рабочие. Было уже совсем поздно, когда ушли последние гости. Легли мы спать, а я уснуть не могу. Как представлю себе большой зал, полный народа, — это лучшие трактористы и комбайнеры всей нашей области, мне перед ними выступать, — так сердце у меня и упадет, дух замирает. И берет меня робость — сумею ли выступить, да так ли все скажу, и что делать, как себя вести, когда знамя будут передавать, а мне его брать. Лежу, глаз не могу сомкнуть, волнуюсь. Михаила вспоминаю, как ему приятно будет читать письмо от МТС. А где Николай? Поди, на фронте, может, он и прочтет в газетах о нашей бригаде, помнит ли он меня, не жалеет ли, что так поступил? А Саша? Тот когда-то говорил, что я буду хорошей трактористкой, не хуже Бортаковского; прочтет ли он газету? Да жив ли он? Может быть, уже погиб на фронте? Но почему-то в душе я была уверена, что он жив.

Воскресенье 26 июля 1942 года я запомнила на всю жизнь до мельчайших подробностей.

Это были дни суровых испытаний и смертельной опасности. Шли жесточайшие бои в излучине Дона, враг рвался к Сталинграду, напряженное и опасное положение было на Северо-Кавказском фронте, не смолкал кровопролитный бой в районе Воронежа. Сводки Совинформбюро были лаконичны и суровы.

И в эти тяжелые, грозные дни тепло и сердечно отмечались успехи простых тружеников, трактористов, работающих в тылу.

Девушки были уже на станции, когда я прибежала к поезду, на который чуть было не опоздала.

Боже, как разодеты были девчата! Их и не узнать. Особенно Дуся Чукова. Она надела ярко-пестрое, все в оборочках и бантиках крепдешиновое платье, на плечи накинула дорогой яркий шелковый платок, завила волосы, на ногах — дорогие, модные, на высоких каблуках туфли, лицо намазано какими-то кремами и напудрено, от нее за версту несло пряными, крепкими духами. Дуся сияла.

Кострикина была молчалива, переживала и внутренне волновалась, но это волнение все же сквозило во всех чертах ее красивого, тонкого лица, в темных умных глазах, в чуть заметной улыбке. Она была одета в шелковое темное платье, которое очень ей шло. У Анисимовой не было шелковых и крепдешиновых платьев, и Демидова дала ей свое. Аня выглядела совсем девочкой в голубеньком хорошеньком платьице с бантиком на груди. Строже всех была одета Фомина — красивое темное платье выгодно подчеркивало стройность ее красивой фигуры и делало Нюру строго торжественной. И как только мы сели в вагон «Малашки», тут же запели песню, пели весело, азартно.

Дом Красной Армии красиво разукрашен, около входа большая толпа народа, у всех лица праздничные, веселые. Вдруг слышим, кто-то кричит:

— Даша! Поздравляю тебя с победой! — ко мне бросается Лена Уразова, обнимает, целует. Я знакомлю ее с девчатами.

У входа народ останавливается, люди смотрят на нас, слушают, что мы говорим, и мы слышим, как переговариваются в толпе:

— Это вот и есть Гармаш, бригадирша.

— А которая Кострикина? А Демидова?

— Вон, вон Кострикина, в темном платье, строгая… — Кто-то показывает на Фомину, принимая ее за Машу.

— Да нет, вон та Кострикина, в пестром платье, вишь как разнарядилась, недаром ведь первая трактористка в стране, — и какой-то парень показывает на Дусю.

Мы вошли в фойе. Здесь еще кто-то нас признал, окружили, жмут руки, поздравляют, тормошат.

Зал красиво убран. Над сценой висят два больших лозунга, написанных золотыми буквами на красных полотнищах: «Образцово проведем уборку урожая, дадим фронту и стране еще больше хлеба, мяса, сырья для промышленности!» А над ним другой лозунг: «Большевистский привет победителям Всесоюзного социалистического соревнования!»

— Девчата, да это про нас! — крикнула Нюра, тут же и спохватилась, что мы сидим в зале и вокруг нас народ. Она покраснела, страшно застеснялась, закрыла рот рукой, вобрала голову в плечи, шепчет:

— Вот опростоволосилась, привыкла в поле орать-то!

Дуся с достоинством ей:

— Надо себя благородно вести и бригаду не подводить, весь зал ведь на нас зенки свои пялит. Смотри на меня, — и одевкой, и обувкой не срамлю вас, весь фасон держу, манеры у меня благородные, позу соблюдаю, и ты так.

В это время какой-то высокий, прилизанный парень, толкнул локтем товарища, восхищенно говорит, показывая на Дусю:

— Краля-то какая шикарная, смотри, Степа, — а тот в ответ:

— Дак это же одна из победительниц, вишь, вся бригада их сидит.

— Да неужто? А я и не знал! Вот так дивчина, всем взяла!

У Дуси, видать, душа от восторга замерла, она даже слегка покраснела, но продолжала, стойко соблюдать «приличие и благородство».

Вскоре меня и Кострикину позвали за кулисы. Мы будем сидеть в президиуме. В небольшой комнатке за сценой было много народа. Среди присутствующих я сразу увидела Катю Коновалову, она, видимо, сильно волновалась, лицо было покрыто красными пятнами. Мы подошли к ней, тепло поздоровались. Мы с Машей тоже сильно волновались и состояние Кати нам было понятно.

К нам, вместе с высоким молодым человеком, подошел Тарасов, пожал нам крепко руки, ласково посмотрел на нас и говорит:

— Вот знакомьтесь, — и он представил нам своего спутника, заведующего отделом крестьянской молодежи ЦК ВЛКСМ Митрохина.

Тот просто и весело заговорил с нами, сообщил, что Красное знамя вручать нашей бригаде от имени ЦК ВЛКСМ будет он. Я ему сказала, что первый раз в жизни буду принимать знамя, ужасно волнуюсь и не знаю, что мне делать, что говорить.

Митрохин засмеялся и ответил, что он тоже первый раз в жизни вручает такое почетное знамя, и что все будет хорошо, и не надо ничего делать; а что сказать, я, конечно, знаю, надо сказать, о чем мечтают девчата, получая это знамя.

Началось совещание.

С докладом об итогах соревнования девушек-трактористок на весеннем севе и задачах в проведении уборки урожая в 1942 году выступила секретарь обкома комсомола Аня Жильцова.

Она говорила о том, что 4350 трактористок нашей области борются за Всесоюзное первенство. Многие из них в первом этапе социалистического соревнования добились замечательных результатов. Жильцова назвала нашу бригаду, занявшую первое место по Рязанской области и по Союзу. Второе место по области заняла женская тракторная бригада Мервинской МТС Рязанского района Кати Коноваловой. Этой бригаде присуждено переходящее Красное знамя обкома ВЛКСМ и облзо. Третье место по области заняла бригада Побединской МТС Скопинского района (бригадир Пчелкин, пом. бригадира Богачева), трактористка этой бригады комсомолка Улитина выполнила план весеннего сева на 286 процентов. Трактористка Чернаевской МТС Таня Слегина план весенне-полевых работ выполнила на 330 процентов, сэкономила 185 килограммов горючего.

Аня называла и называла имена лучших трактористок, и после каждой фамилии зал дружно аплодировал.

Далее Аня говорила о наступившем втором этапе соревнований, об уборке хлебов и о задачах комсомола в этом втором этапе, — приложить все силы к тому, чтобы урожай 1942 года убрать вовремя и без потерь.

После доклада начались выступления трактористок. Первое слово предоставили Нюре Демидовой.

Бедная Нюра. Она вышла на трибуну ни жива ни мертва. Зал встретил ее оглушительным громом аплодисментов. Нюра переждала аплодисменты и вдруг быстро начала говорить, сыпать слово за словом, будто боясь, что если она остановится, то все перезабудет.

— Когда мы в своей бригаде обсуждали письмо девушек из Орджоникидзевского края, — быстро говорила она, — то я решила, что за сезон смогу вспахать 550 гектаров. Трудилась, надо правду сказать, не жалея сил. Дорожила временем, не допускала ни одной минуты простоя. За свою смену я пахала по 8 гектаров, — сеяла по 30 гектаров, вместо нормы 14 гектаров. План весенних работ выполнила на 409 процентов, сэкономила 368 килограммов горючего.

Нюра остановилась, перевела дыхание, оглянулась на меня и решительно сказала:

— Девчата все у нас замечательно работают, завоевали мы первое место и никому его больше не уступим! — сказала эту фразу и скорее с трибуны бежать.

Аплодировали ей горячо и долго.

Вскоре слово предоставили Коноваловой. Говорила Катя хорошо, четко, очень последовательно и убедительно.

— Моей бригаде присуждено переходящее Красное знамя обкома ВЛКСМ и облзо, — говорила она. — Мы очень рады этому, и от имени всех девушек я заявляю, что это знамя мы удержим. Хорошо поработали наши девушки на колхозных полях, и надо иметь в виду, что все они в этом году впервые сели за руль трактора. Мы жили одним желанием — не отставать в трудовой доблести от героев-фронтовиков. Тремя тракторами ХТЗ моя бригада на весеннем севе вспахала 972 гектара, что составляет 169 процентов к плану.

Эти слова Кати вызвали горячие аплодисменты слушателей.

На всех участников совещания сильное впечатление произвела взволнованная речь Кротовой, трактористки из Пронского района.

Она сказала:

— Мой муж на фронте. Мы все знаем, какие идут там сейчас кровопролитные бои. Муж мой танкист, в боях отличается. До войны работал в МТС, очень любил ее. Когда он ушел на фронт, я встала на его место. Недавно в письме я сообщила ему: «Дорогой мой, бесценный Федечка, слово свое, что дала тебе, сдержала. На весеннем севе выполнила две нормы. Сберегла для твоей боевой машины 285 килограммов горючего».

После Кротовой слово предоставили мне. Я волновалась. Когда вышла на трибуну, в зале установилась тишина, все глаза были устремлены на меня.

Огромное сильное чувство поднялось в моей душе. Я ощутила крепкую связь с сидящими в зале, увидела, с какой добротой и уважением смотрели они на меня и слушали мое выступление. Поэтому вместо смущения и страха в душе у меня был огромный подъем, мысль работала ясно и четко.

Такое же чувство слитности с присутствующими ощущала я и тогда, когда принимала от Митрохина переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ. Вручение знамени было перенесено на площадь, потому что зал Дома Красной Армии не мог вместить всех, пришедших поздравить победителей в социалистическом соревновании.

Митрохин сказал небольшую, но очень взволнованную речь о том, что, когда стоит вопрос «быть или не быть Советскому государству», когда грозные тучи нависли над Родиной, каждый истинный патриот встает в ряды ее бойцов и, не жалея своей жизни, борется за свободу и независимость своей Отчизны. Лучших бойцов на фронте называют гвардейцами, и сейчас гвардейцам тыла, победителям Всесоюзного соревнования женских тракторных бригад, вручается переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ.

Я приняла из рук Митрохина знамя, на котором было написано: «Лучшей женской тракторной бригаде Советского Союза».

Оглушительный взрыв аплодисментов разорвал тишину, царившую до этого на площади. Тысячная толпа горячо аплодировала и кричала поздравления:

— Привет бригаде!

— Ура трактористкам!

— По-здрав-ля-ем! По-здрав-ля-ем! — скандировала площадь.

Я крепко держала знамя за древко, смотрела на огромную массу людей, густо заполнившую площадь, и всем своим существом ощутила, поняла всю глубину этой большой народной благодарности нам за наш труд, за нашу любовь к Родине, народу, за нашу любовь к земле, к своему труду хлебопашца, и когда площадь затихла, я приподняла знамя и, обращаясь ко всему народу, крикнула:

— Товарищи! Мы клянемся не выпускать это знамя из своих рук! Клянемся!

— Ура-а-а! — мощно прокатилось по площади.

Женской тракторной бригаде Мервинской МТС было вручено переходящее Красное знамя обкома ВЛКСМ и облзо, его принимала Катя Коновалова, женским тракторным бригадиром Побединской МТС и Узловской МТС присуждены были денежные премии.

На областном совещании было принято обращение «Ко всем трактористам Рязанской области». В нем говорилось:

«Дорогие подруги!

Наша родная Армия героически сражается на фронтах Великой Отечественной войны. Мы, девушки-трактористки, вступив в социалистическое соревнование, решили не отставать в трудовой доблести от героев фронта.

Подводя итоги первого этапа социалистического соревнования, мы заявляем о своей готовности выполнить любое задание фронта, сделать все от нас зависящее для обеспечения Красной Армии и нашей страны хлебом.

Соревнование помогло нам успешно справиться с задачами весеннего сева, добиться большой экономии горючего. Лучшая женская тракторная бригада комсомолки Дарьи Гармаш из Рыбновской МТС выработала на весеннем севе 17 296 гектаров в переводе на мягкую пахоту, вместо 484 гектаров по плану на каждый 15-сильный трактор, сэкономив 2110 килограммов горючего. Бригада тов. Гармаш завоевала первенство во Всесоюзном соревновании женских тракторных бригад и получила переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ.

В результате социалистического соревнования в нашей области выросло много передовиков сельского хозяйства — двухсотниц и трехсотниц, которых по праву называют гвардейцами трудового фронта. В той же Рыбновской МТС трактористка Мария Кострикина на тракторе ХТЗ за время весеннего сева вспахала 260 гектаров при плане 81 гектар и сэкономила горючего 360 килограммов. В Мервинской МТС бригада Екатерины Коноваловой выработала в два раза больше установленной нормы. Таких примеров много…

Товарищи трактористки! Первые успехи не дают вам права останавливаться на достигнутом! Сейчас в колхозах и совхозах нашей области наступил самый ответственный период сельскохозяйственных работ — уборка хлебов. Полностью и в срок убрать урожай, выполнить обязательства перед государством — наша первая обязанность…

Работа на уборке будет тем успешнее, чем лучше будет организовано социалистическое соревнование.

По примеру знатного бригадира тракторной бригады нашей области депутата Верховного Совета РСФСР тов. Пирожкова уже многие тракторные бригады отремонтировали комбайны, которыми будут убирать урожай. Девушки бригады тов. Гармаш отремонтировали своими силами один комбайн и взяли обязательство убрать им не менее 500 гектаров зерновых. Многие женские тракторные бригады оказывают колхозам помощь в ремонте и правильном использовании конно-уборочных машин и инвентаря…

В эти дни, когда гитлеровские бандиты с остервенением рвутся к жизненным центрам нашей страны, наш святой долг отдать все свои силы на дело разгрома ненавистного врага.

Товарищи трактористки! Выходите на соревнование за образцовое проведение уборки урожая. Самоотверженным, подлинно стахановским трудом на полях обеспечим Красную Армию и население страны хлебом, а промышленность сырьем…»

Вечером для участников совещания был дан большой концерт.

В первом ряду партера сидела вся наша бригада и бригада Кати Коноваловой.

Глава девятая

Это были тревожные и грозные дни. На юге нашей страны шли ожесточенные бои — враг занял Моздок, вышел на реку Терек, оседлал почти все горные перевалы.

Шли кровопролитные сражения за Сталинград. Фашисты варварски бомбили город, превращая его в груды развалин. Бои перекинулись уже в город, где шли схватки за каждую улицу, за каждый дом, за каждую квартиру.

Как бы ни были мы заняты, как мы ни уставали, мы не могли лечь спать, не узнав последней сводки Совинформбюро. На сердце было тревожно. Мы понимали, если враг захватит Сталинград, он отрежет юг от центра страны, завладеет Волгой, и мы потеряем важнейшую водную магистраль, по которой шли грузы с Кавказа.

Никогда раньше мы не интересовались так географией, как теперь. После каждой сводки Совинформбюро мы смотрели на географическую карту, отмечали, где шли бои, внимательно вчитывались в газетные статьи, желая понять, что происходит на фронте.

От Михаила письма приходили редко, и они были скупы. На каком он воевал фронте, я не знала. Об этом в письмах не писали.

Работали мы очень много. В деревнях наступили горячие дни. Надо было в самый, какой только возможно, короткий срок закончить уборку урожая, собрать до единого зернышка хлеб, образцово закончить сев озимых культур, выполнить план подъема зяби. Дел много, и ни одно из них нельзя было откладывать.

ЦК ВЛКСМ обратилось ко всем комсомольским организациям колхозов, совхозов, МТС с письмом, в котором призывало ударно, по-военному работать на уборке урожая и заготовке сельскохозяйственной продукции. У себя в бригаде мы обсудили это письмо и еще раз подтвердили свое решение в конце сентября выполнить свое второе обязательство — дать каждым трактором по две сезонные нормы.

Завоевание переходящего Красного знамени ЦК ВЛКСМ сильно подействовало на девчат, все как-то изменились, посерьезнели. Если раньше нам казалось, что мы делали уже все, что только возможно для поднятия выработки наших тракторов, то теперь каждая из нас, даже Дуся Чукова, искала возможность еще поднять выработку. Никому не надо было говорить о необходимости самого тщательного ежесменного технического ухода, — все делали его так тщательно, что мы с Колей только радовались. Девчата сами следили, чтобы мы с Афиногеновым периодически проводили более сложные операции технического ухода — перетяжку подшипников, регулировку передних колес, притирку клапанов головки блока, проверку заднего колеса и т. д. Как только начинался сильный дождь и работать на наших тракторах становилось невозможно, мы заводили их в ригу и проводили эти сложные операции. Трактористки стояли тут же и внимательно следили за нашей работой и помогали нам.

Не раз теперь Чукова подходила ко мне и говорила:

— Даня, глянь-ка, вроде перетяжечку сделать надо.

Погляжу я — и действительно, надо.

— Молодец, — говорю я Дусе, — ты теперь хорошо за машиной следишь.

А та в ответ:

— А как же иначе, чай, мы краснознаменные, за нами и тыл и фронт следят. Нам нельзя плохо работать.

И Дуся была права. Мы теперь получали огромное количество писем с фронта, с заводов и фабрик. Бывали дни, когда почтальон приносил нам до ста писем в день, и в каждом нас спрашивали, как идут у нас дела, и давали наказ — удержать знамя. Нашими делами интересовались теперь все колхозники и колхозы, в которых мы работали.

В первый же день, как мы начали опять работать в «Красном пахаре», прибежала к нам Нюша Сорокина. Ее васильковые глаза были особенно оживлены.

— Здравствуйте, девчата! Честь и почтение, почет и уважение вам!

Все обрадовались Нюше, стали усаживать ее за стол (мы как раз ужинали).

— Постою, подрасту, до потолка-то высоко еще мне, я, вишь, ростом не удалась. И некогда мне рассиживаться, весь день в поле была, и Витька со мной. Сыночку всего двенадцать, а в работе взрослому не уступит. Так вот, кормить его надо.

— С фронта пишут? — спрашиваем мы Нюшу.

— Пишут! И сынок Федюшка и муженек пишут: воюют. Федюшку-то к ордену представили, вишь, какое дело. Забежала только вам сказать: как узнали мы в колхозе, что вам присудили переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ, так радовались, так радовались! Как же, мы видали, как вы работаете. Так бабы все говорят: справедливо это, очень справедливо. Ну, мне некогда. Желаю вам в гору бежать — не задыхаться, под гору бежать — не запинаться. Пошла я.

И Нюша убежала. А нам всем стало очень радостно. Все в колхозе встречали нас приветливо, с кем бы мы ни повстречались, обязательно остановят, поздравят и поблагодарят, — урожай в «Красном пахаре» был редким, небывалым здесь. На полях, на которых мы работали, собрали по 17 центнеров с гектара.

Два наших трактора работали сейчас в «Красном пахаре» на севе озимых культур, а трактор Кострикиной был на уборке урожая, обеспечивая работу комбайна «Коммунар». Комбайнер Харитонов с Кострикиной за день убирали по 17 гектаров ржи, вместо 8 по норме.

На севе озимых наши трактористы тоже давали по две-три нормы в смену. Поля Метелкина по-прежнему аккуратно каждое утро вывешивала итоги работы за сутки.

Прошло всего несколько дней после вручения нам знамени, как в бригаду пришла целая кипа писем.

Мы только что кончили обедать. Маша Кострикина была выходной, ее подменяла Демидова. Я по-прежнему строго следила, чтобы все трактористки имели выходной день. Мы с Афиногеновым выходных не имели совсем. У Маши было хорошее настроение, она затянула какую-то веселую песню, и девчата подхватили ее. Я увидела на дороге нашего почтальона, молодого парнишку. Он весело бежал по пыльной дороге, размахивая большой пачкой писем. Я сразу девчатам:

— Почтальон письма несет!

Все перестали петь и вышли на крыльцо террасы. Одна Маша осталась у стола и допевала свою песню. Она не ждала писем. Не от кого.

Парнишка громко кричит:

— Получай, бригадирша, письма, со всех фронтов пишут вам, вот какими знаменитыми стали, — и он протягивает мне целую пачку писем. Смотрю — первое письмо адресовано Кострикиной. Кричу ей:

— Маша, тебе письмо.

— Чего шутить? — отзывается та. — Мне некому писать, — но все же вышла. Взяла конверт, читает — действительно, ей. Несколько писем адресовано мне, а потом такие надписи: «Лучшей в Советском Союзе женской тракторной бригаде Дарьи Гармаш». И еще: «Девчатам женской тракторной бригады, завоевавшей переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ», или «Славным трактористкам бригады Дарьи Гармаш» и т. д.

Мы все заволновались, уселись в кружок и начали вслух читать письма. Маша была настолько поражена письмом, что ей, человеку очень скрытному и замкнутому, захотелось даже прочесть его нам. Ее чистый голос дрожал от волнения, когда она читала нам письмо:

«Здравствуйте, дорогая Машенька!

Простите, что я, не зная вас, пишу «дорогая». Но вы действительно мне дорогая, очень дорогая. Я прочел в «Комсомольской правде» очерк «Напряжение», в котором рассказывалось о вас, о вашем героическом, напряженном труде, о том, как вы, совсем молоденькая девушка, тоненькая, как тополек, совершаете чудо на своем тракторе, выполняя за смену по две-три нормы.

Думая о вас, Машенька, я вспоминаю свою родную землю, которую сейчас топчут сапоги ненавистного врага. О, как я ненавижу злобного врага. Я не знаю, где моя семья и что с ней. Родной город оккупирован врагом…

Знаете, Машенька, становится особенно хорошо, когда чувствуешь, что за тобой стоят стеной и работают так, чтобы скорее общими силами побить врага. Вы ведь тоже проявляете храбрость. Ваша работа на тракторе — это та же боевая вахта, та же высота, за которую мы бьемся здесь, на фронте.

Я буду очень рад получить от вас письмо. И если у вас будет такое желание, напишите мне о себе, о своей бригаде, о комсомольских поручениях, что выполняете вы, — да все, что вы напишете в своем письме — мне будет интересно и дорого. До свидания, дорогая Машенька, желаю вам большого, большого счастья.

Лейтенант-танкист И. В. Бугров. Полевая почта № 1658».

Маша кончила читать и вдруг заплакала, схватила письмо и убежала от нас.

Несколько минут мы сидели молча. На вас произвело сильное впечатление сознание того, что там далеко, на фронте, где огонь и смерть, наш труд и наши успехи согрели воина, мужественного солдата, дравшегося насмерть за нашу Родину.

Потом Нюра Анисимова вскрыла второй треугольничек и прочитала вслух:

— «Тов. Гармаш, поздравляю вас и всю вашу бригаду с победами на трудовом фронте. Фронтовики надеются, что вы удержите Красное знамя ЦК ВЛКСМ. Мне хотелось коротко рассказать о том, как наши бойцы защищают вас, наших сестер и дочерей, как они защищают любимую Родину.

Наша часть уничтожила не одну сотню фашистских мерзавцев. Только в одном бою она прекратила существование одного немецкого полка. Убитых на поле боя осталось 830 солдат и офицеров. Зимой освободили более 200 населенных пунктов и продвинулись вперед на 300 километров. За время боев у нас стал 31 орденоносец.

Ваш героизм в труде, тов. Гармаш, воодушевляет и зовет нас к новым победам. Передайте привет от фронтовиков-рязанцев всем вашим подругам и товарищам по работе».

Мы вскрываем письмо за письмом и читаем:

«Мы, моряки Краснознаменного Балтийского флота, стоим на охране города Ленинграда. Девушки, знайте, что пока льется в наших жилах кровь, мы не отдадим наш красавец Ленинград врагу. Уничтожим немецких захватчиков! А вы, наши дорогие сестры, трудитесь на полях не покладая рук. Победа будет за нами!»

Поздно вечером, возвращаясь с поля, где я была у девчат ночной смены, я увидела Кострикину. Вынырнувшая из-за облака луна осветила тоненькую, высокую фигурку Маши, прижавшуюся к березке, что росла около палисадничка нашего дома.

Я подошла к Маше, спросила, почему она не спит.

— Не могу, Даня, все думаю о Бугрове. Какой он? Неужели у него семья погибла? Фашисты извели их? А может, еще живы? А как зовут Бугрова? Наверно, Иван. И.В. Вишь, как подписал. Наверно, он мужественный, сильный — лейтенант-танкист. Все танкисты — народ особый, да? А он думает, что я комсомолка. Как написать-то ему?

— Как есть, — отвечаю я, — напиши, что, мол, я еще не комсомолка, но думаю вступить в комсомол, так ведь?

— Так. А что же еще ему написать?

— Что на душе лежит, то и пиши.

— Можно, Даня?

— Конечно.

— А у меня на душе много хороших слов, все и писать?

— Все и пиши.

— Ты иди, Даня, ложись спать, ведь завтра рано вставать, а я еще постою. Ты иди.

Я ушла. Уснула нескоро. Сон не шел. Думала о Михаиле. Когда засыпала, Маши еще не было. В окно смотрела огромная красная луна. Там у дерева, под этой красной луной, Маша думала о лейтенанте-танкисте Бугрове.

Теперь она ждала писем и получала часто, написанные одним и тем же почерком. Мы этот почерк хорошо отличали от всех других, ведь Маше писали письма очень много бойцов.

Вскоре Маша вступила в комсомол, вступила и Нюра Анисимова, так что к концу года вся наша бригада стала комсомольской.

В 1943 году, весной, когда шла посевная и мы снова боролись за гектары и работали, напрягая все силы, в это напряженное время на Машу обрушилось горе.

Я стала замечать, что она нервничает. Раза два спросила, что с ней. Она посмотрит на меня сухими глазами, нахмурит брови и недовольно скажет:

— О чем ты, Даня? — Я и замолчу, понимаю, неприятно Маше, что вижу ее переживания.

Мы все заметили, что перестали приходить Маше письма со знакомым всем нам почерком. Наверно, с танкистом Ваней что-то произошло. «Уж не убит ли?» — с тревогой думала я. Может, ранен? Он стал уже майором и орденоносцем, об этом рассказала нам Маша.

Мы с Машей были в вагончике и ремонтировали головку блока, когда пришел почтальон и принес большую кипу писем. Почтальон ушел, а мы с Машей стали разбирать письма. Я заметила, как лихорадочно она просматривала письма, как отбрасывала все, что были адресованы ей, искала только одно-единственное, но его не было. Потом, уже не торопясь, стала рассматривать треугольнички писем, присланных ей. Вдруг она остановилась на одном. Оно было в настоящем почтовом конверте, а не свернуто из бумаги треугольничком, как обычно писали тогда с фронта.

Маша быстро вскрыла конверт, вижу — на хорошей бумаге, что-то напечатано. Она прочла, вскрикнула, страшно побледнела, посмотрела на меня испуганными, страшными глазами, хотела что-то сказать, но голос ее пресекся, она не могла выговорить ни слова. Маша прижала к груди письмо и выбежала из вагончика.

К ночной смене Маша пришла. Ее осунувшееся лицо было бледно, губы запеклись, как в лихорадке, воспаленный взгляд был мрачен. С этого дня она замкнулась в себе и ни с кем почти не разговаривала. Во взгляде ее больших глаз теперь было что-то страдальческое, отрешенное от мира.

Однажды ночью, когда началась страшная гроза и я побежала к девчатам, работавшим в поле, в ночном, Кострикина раскрылась передо мной.

Молнии то и дело полосовали небо, со страшным треском грохотал гром, дождь лил как из ведра. Мы с Машей прижались к машине и закрылись брезентовым плащом, который я захватила с собой. И тут Маша сказала мне:

— Даня, почему так несправедливо судьба распоряжается, — ты знаешь, у Бугрова семью фашисты зверски замучили. Когда город освободили, он узнал. Он должен был за них отомстить, должен, а его через несколько дней убили. У них стрелка-радиста убило и Ваню, — а водитель жив остался, он вывел танк из боя. Почему Ваня погиб? И семья вся, и он — почему? Он должен был жить, должен, Даня, должен же был, да? Ну, скажи, да? Я вот все думаю, думаю, хочу понять, почему в жизни бывает такая несправедливость?! Ты мне скажи!

— Потому, что война, Машенька. Сама война — большая несправедливость. И чтобы люди перестали гибнуть, мы должны сделать все, чтобы она скорее кончилась.

— Ты помнишь, как Ваня писал в своем первом письме? Он тогда писал: «Вы ведь тоже проявляете храбрость. Ваша работа на тракторе — это та же боевая вахта, та же высота, за которую мы бьемся здесь, на фронте». Так вот, Даня, я хочу каждый день брать высотку за высоткой, каждый день! Это для Вани, это для победы! Ах, Даня, он так хотел жить, он так ждал победы!

Маша замолкла, в это время вспыхнула яркая молния, и я увидела мокрое от дождя, смертельно бледное лицо Маши и ее темные горящие глаза. Молния погасла, грянул такой ужасный гром, что мы в страхе прижались друг к другу.

Но вернемся к прерванному рассказу, к осени 1942 года.

Как я уже сказала, мы получали очень много писем. Во многих письмах бойцы (особенно молодые) просили, чтобы мы послали им свои фотокарточки. Дуся в выходной день съездила в Рязань и сфотографировалась. Она тщательно завилась, навела «блеск и красоту» и была очень довольна, как получилась на карточке. Привезла, она их двенадцать штук и посылала только летчикам и морякам. Очень скоро у нее завязалась переписка с летчиком, Героем Советского Союза. Дуся ужасно гордилась: этой перепиской и была крепко влюблена в своего корреспондента. Он прислал ей свою фотокарточку. Снят он был накануне войны в аэроклубе. С карточки на нас смотрело озорное и приветливое лицо юноши в летном шлеме и летной курточке.

Эту фотокарточку Дуся всегда носила с собой. Бывало, работает на тракторе, — а она теперь очень старалась — вынет карточку из кармашка комбинезона и полюбуется на него, а то и поговорит с ним.

— Володечка, — скажет она карточке, — ты ужасно какой симпатичный, деликатный, глазки миленькие, а уж улыбка такая, что расцеловать хочется! — поцелует карточку, осторожно положит ее обратно в кармашек, вынет маленькое зеркальце, полюбуется и на себя, потом спрячет зеркальце и скажет мне (я частенько бывала у нее на поле):

— Хоть лопну, Даня, а полторы нормы сегодня сделаю, а ты в моем письме к Володечке черкнешь, мол, Дуся молодец, на своем тракторе по полторы нормы дает. Согласна?

— Согласна.

Как-то вечером, когда мы ложились спать и Дуся, вынув карточку, любовалась Володечкой, Нюра Анисимова спросила ее:

— А если Володечка будет ранен и ему отнимут ногу, выйдешь за него замуж?

— А как же, — ответила Дуся, — да ты знаешь, какая у нас любовь? Такую поискать надо и то не найдешь.

— А если самолет его разобьется и он две ноги потеряет, тогда как? — не унималась Нюра.

Дуся нахмурилась и долго молчала, она сопела, вертела карточку, потом недовольно ответила:

— Оставить одного, без двух ног? Возьму его.

Это Дусино представление о благородстве совпало с нашим, и мы все с ней согласились, что иначе никак нельзя поступить. Дуся оживилась.

— Ну и что такое, что без двух ног, скажите пожалуйста, — заговорила она, — да тятя мой тут же смастерит ему клюшки, он и будет передвигаться. Детишки у нас будут, и стану я настоящей бабой, и при собственном муже и с детишками. И достаток у нас будет — приданое у меня есть, совеститься не придется, и перины, и подушки, одеяла стеганые, одеяла шерстяные, много у меня всего, да еще сейчас добра наживу, платят нам хорошо, да тятенька помогать нам будет. Между прочим, пенсию должны ему дать, да и я сама работать буду, — да еще как жить-то поживать будем, хоть и ног у него нет!

Демидова запротестовала:

— Да что вы, девчата, с ума, что ли, сошли, зачем каркаете, человек жив, здоров, а вы говорите, будто он уже и ноги потерял. Ну и дурищи же вы!

Дуся смеется:

— Это мы так, примеряем на всякий случай, война же. А с Володечкой ничего не случится. Мы уж решили, окончится война, вот тогда…

Жизнь в те годы была очень жестокой: Володя погиб смертью храбрых.

Пришел к нам в поле почтальон. Отнесли мы Дусе письмо, она пахала. Вдруг слышим сильный крик. Я бросилась к Дусе. Трактор ее тарахтел, но не работал, стоял на месте. Дуся кричала, захлебывалась слезами:

— Нету моего Володечки, нету моего Володечки! — с рыданиями повторяла она.

Больше Дуся ни с кем из бойцов не переписывалась, и после окончания всех тракторных работ, когда мы перешли в МТС ремонтировать свои машины, Дуся переехала жить в Рязань. Там она поступила на завод.

Еще до того, как погибли Ваня и Володя, к нам в бригаду приезжал летчик, Герой Советского Союза — Алексей Хлобыстов. Алексей — рязанец, из Захаровского района. На фронте был тяжело ранен, долго лежал в госпитале, теперь долечивался и собирался снова на фронт «лупить фашистских гадов», — как сказал он нам.

Вместе с Хлобыстовым к нам приехала Старченкова. Все трактористки, не занятые работой, собрались для встречи Героя. Мы показали ему наши поля, он внимательно осмотрел тракторы и подивился тому, как мы на таких старых машинах добиваемся большой выработки, долго смотрел, как пашут наши трактористки.

Потом мы сидели на травке около своего вагончика и разговаривали. Дуся попросила разрешения потрогать рукой Золотую Звезду Героя, сказав, что у нее задушевный друг тоже летчик и тоже Герой Советского Союза.

Алексей отстегнул Звезду, и мы все с благоговением подержали ее в руках.

Хлобыстов с интересом расспрашивал о нашей работе и жизни, а мы рассказывали ому о наших повседневных буднях. А потом стали спрашивать Алексея о фронте, о том, как он воевал, за что получил высокую награду. Хлобыстов рассказал нам, что на его боевом счету более трехсот убитых солдат и офицеров противника, десятки уничтоженных вражеских автомашин с боеприпасами и живой силой. Он лично сбил 31 фашистский самолет, в одном из боев сделал два тарана, причем второй — на горящем самолете. Участвовал в бою, в котором шесть советских самолетов сражались с двадцатью восемью фашистами. Мы слушали, затаив дыхание. Фомина тяжело вздохнула и сказала:

— Вот это героизм настоящий, а мы что, тарахтим на своих тракторах, да и все, ничем не рискуем, и голова будет цела, и жизнь никуда не денется. И-и-эх, на фронт бы мне! На фронт!

Хлобыстов серьезно посмотрел на Фомину и тут же ответил, что она совершенно неправа. Если все мы уйдем на фронт, то наша армия умрет от голода, а если все рабочие уйдут на фронт, то не станет оружия и снарядов.

— Знаете, девчата, я где-то читал, что мужество есть презрение страха. А я думаю так: мужество — это умение заставить себя делать то, что нужно твоему народу, что требует от тебя Родина. Вот, по-моему, в чем заключается истинное мужество, а следовательно, и подвиг, — очень убежденно сказал Алексей Хлобыстов, и мы все задумались над его словами.

— Я думаю — вы правы, — сказала я Алексею, — трудно, ой как трудно бывает выполнить то, что тебе поручают, чего от тебя ждут. И умение заставить себя это сделать, мобилизовать все свои силы на выполнение задания, повести за собой других, — это действительно, наверно, и есть мужество. Умение вынести любое испытание, подавить в себе сомнение, страх, неуверенность… это трудно, и это есть мужество.

— Правильно вы говорите, товарищ Гармаш, — улыбается Хлобыстов, — наверно, сами все это испытали.

— Испытали, — говорит Стародымова, — очень даже испытали.

— А сколько вам лет? — вдруг спрашивает Алексей Аню.

Та вспыхнула от смущения, опустила глаза, еле слышно отвечает:

— Шестнадцать, семнадцатый…

— А с виду вам еще меньше дашь. И тоже трактористкой работаете?

— Да…

— И норму перевыполняете?

— Намного перевыполняет, — говорю я за нее. — Частенько по две нормы дает.

— Трудно вам? — спрашивает Алексей.

— Сейчас уже привыкла, — отвечает Аня, — а сначала очень трудно было, думала — никогда девчат не догоню. У нас трактористки сильные. А потом ночью лежу, спать не могу, тело все болит, за день на тракторе всю растрясет, а сама думаю: догоню девчат, выучусь, добьюсь. И так твердо решу это, что на душе легче станет, вроде и тело не так уж болит, и уснешь спокойно. Очень сначала трудно было, а сейчас ничего, привыкла.

— Вот, девчата, это и есть мужество и подвиг, — говорит Алексей Хлобыстов. — С фронта буду вам письма писать, и вы обещайте отвечать. Лестно мне будет от вас, от таких героических девчат, весточки получать. И я знаю, верю, — знамя ЦК ВЛКСМ крепко вы держите в своих руках, никому его не отдадите.

Уехал наш почетный гость, а мы еще долго вспоминали его слова. Аня все удивлялась:

— Да неужто, девчата, ему, прославленному такому летчику, Герою Советского Союза, будет лестно получать от нас письма?

Девчата молчат, думают. Кострикина говорит:

— Раз сказал, то, наверно, лестно. Такие люди, как он, на ветер слова не бросают.

Мы еще долго обсуждали с девчатами, что такое мужество и подвиг, и все согласились с мнением Алексея Хлобыстова. Все, кроме Нюси Фоминой.

Ранней зимой Фомина ушла на фронт.

К нам в бригаду почтальон опять доставил большую кипу писем. Я стала их разбирать и вдруг вижу под чертой в обратном адресе подпись — А. Киселев. Неужели это Саша? Я даже не сумела сразу вскрыть письма. Сложные чувства охватили меня. Наконец я вскрыла конверт и вижу — он пуст, письма нет. Что такое?

«А. Киселев» — Саша это или нет? Может быть, однофамилец? Я тут же написала письмо, в котором сообщила, что получила пустой конверт с адресом полевой почты и фамилией, и спрашивала, не тот ли Киселев, с которым я училась в Сапожковской школе механиков.

Ответ я получила быстро. Писал Саша.

«Даша, Даша, дорогая моя Даша!

Прочел в «Комсомольской правде» о тебе и твоих девчатах. Даша, какая же ты молодец. В другой газете прочел, что ты жена фронтовика. Значит, ты вышла замуж? Кто он? Есть ли дети?

Даша, но это не имеет никакого значения. Я люблю тебя и если останусь жив, после победы приду к тебе и заберу тебя навсегда.

Что о себе сказать? Я, конечно, не женился. Я люблю только тебя. А сейчас воюю. Бои жаркие, но мы не унываем. Жду от тебя подробного письма.

Даша, крепко тебя целую. Твой Александр».

Я прочла письмо второй раз. Зачем обманывать себя, все эти годы я любила Сашу. А Михаил? Я поклялась себе никогда его не оставлять. Сейчас, когда он воюет и его каждую минуту могут убить, подло думать и мечтать о другом! И зачем только я написала Александру?

Вскоре я получила еще письмо от Саши. Он писал:

«Дашенька, моя Дашенька, почему же ты молчишь? Я знаю — ты меня любишь. Ты не могла меня разлюбить…»

Душевное состояние у меня было тяжелое, спасала работа. Сейчас все деревенские жители трудились чрезвычайно напряженно. Комбайны убирали урожай только с определенной части полей, остальное собирали вручную.

Едва взойдет солнце, по всем сельским дорогам и тропинкам идут женщины с серпами. На полях оживленно — работают жатки, старики-косцы и женщины. Они скашивали крюком по 1,04 гектара при норме 60 соток, перекрывали нормы и на вязке снопов. На вязку за жаткой женщины выходили тоже с серпами, чтобы не оставить в поле ни одного хлебного колоска. Если же машина почему-то выходила из строя, женщины тут же начинали косить серпами, не упуская на уборке ни одной минуты.

Недалеко от нас вязала снопы Нюша Сорокина. И сынок ее Витя был при ней же. Научила она его вязать и теперь все понукала его да подгоняла весело, с шуточками. В полдень, во время обеда прибежала с Витюшкой к нам.

— Мир вам и я к вам, — приветствует нас Нюша, — в тени у вашего вагончика посидим, поедим, не возражаете?

— Да вы в вагончик заходите и с нами отдохните и поешьте, — приглашаем мы их. — Мы тоже обедаем.

— Э, да нам здесь лучше, ветерок обдувает, а то вся душа спарилась.

Они расположились у входа в наш вагончик, ели хлеб с луком и запивали молоком.

— Как дела? — спрашиваю я Нюшу.

— Дела, как сажа бела, и сам чист как трубочист. Делов-то сколько и когда только их переделаешь? Кажись, почти уж и не спишь, а делов все не убывает. Да не все ненастье, — проглянет и ясное солнышко. Унывать-то нам нечего. Справимся. Видала-то, как Витенька мой работает? Отец все о нем спрашивает, так я прописываю ему, мол, сынок за двух мужиков работает, за тебя, мол, и за Федюшку. А сама-то я, девчонки, навязала 416 снопов, при норме 234, вот я какая, поняли? Вам ровня. Согласны?

— Согласны, — кричим мы из своего вагончика. А Нюра Анисимова говорит нам:

— Да она больше герой, чем мы. Вязала я снопы, знаю, что это такое — тяжелее будет, чем на тракторе работать. 416 снопов навязать, да это умереть надо, — а она еще смеется. Вот женщина!

— Ты чего там нас расхваливаешь? — кричит Нюша. — Все слышу. Я вот недаром Витьке-то говорю: учись, дурень, на тракториста.

— А я и буду, — отвечает Витюшка, — дай подрасту.

С 1 по 10 сентября у нас проходила фронтовая декада по завершению косовицы, скирдованию хлебов, окончанию озимого сева и усилению темпов обмолота и вывозки зерна государству.

У нас в Рязанской области широко развернулось нагорновское движение. Получило оно название от колхозника Валентина Нагорного, который конным плугом вспахал за день четыре гектара. Через каждые четыре часа он менял лошадей и на пахоте не терял ни одной минуты даром. Нагорного прозвали богатырем, «которому ничего не стоит круглые сутки проходить за плугом».

У Валентина Нагорного появились последователи. Пахари Пшеничников, Зотов, Артюхов, Шишкин, Машков начали вырабатывать на пароконном плуге при сменных лошадях по 4,5–5 гектаров в день.

В колхозе «Большевик» Сараевского района Александр Богданов стал пахать при сменных лошадях по 4,7 гектара в день. Девушки решили не отставать от парней. Александра Аганина, Клавдия Барсукова и Анна Литвинова попросили выделить им по две пары лошадей и начали работать по-нагорновски, вспахивая в день по четыре гектара. Движение нагорновцев широко освещала наша областная газета.

Рано утром, когда я была на наряде в колхозе, зашел разговор об опыте Нагорного.

— Вы, товарищи женщины, сами хорошо знаете, — говорил Зайцев, — идет фронтовая декада, а у нас сев озимых затянулся и дело с зяблевой пахотой совсем дрянь. Во многих колхозах развернулось нагорновское движение, а у нас женщины и в ус себе не дуют.

— Эх, Борис Артамонович, у баб-то и усов нету, а все требуешь с нас, как с мужиков, — вздохнула одна из бригадирш, — мы и так из сил выбиваемся, куда ж еще.

— А ты вздыхай, вздыхай больше, — возмутился Зайцев, — сорвем зяблевую вспашку, что весной делать будем? Нет, ты мне скажи, ежели мы сейчас не заложим основу будущего урожая, что будем делать весной?

— Да ты погоди, в азарт не входи, — остановила его бригадирша, — все дело в том, кому поручить из баб начать нагорновское движение. Другие за ней потянутся.

— Это дело ты говоришь. Правильно. Кто, бабоньки, начнет? Подумайте, пошевелите-ка мозгами.

И тут бабы хором:

— Нюшка Сорокина начнет, Нюшка.

— Дело, — оживился Зайцев, — она не подведет.

Мы переглянулись с Полей Метелкиной. Я спрашиваю:

— Нюша у вас лучше всех снопы вяжет и пашет лучше всех?

— Нюшка-то? — спросила одна из женщин. — Да она у нас на все руки мастер, все умеет. Прикажи ей завтра Зайцев: «Нюра, веди трактор» — она и трактор поведет.

— Баба она безотказная, — заговорили женщины, — артельная баба, на нее положиться можно.

Да, такой была Нюша Сорокина. И ей правление колхоза предложило возглавить нагорновское движение в «Красном пахаре».

Она пахала недалеко от нас. Начала вместе с нами, в шесть часов утра. Витьки около нее не было. Привыкла она работать с ним, а тут пахать должна была одна. Сына послали на другую работу.

Через четыре часа лошади у нее запарились, бока у них были мокрые. Распрягла их Нюшка, ей ребята подвели пару свежих лошадей, а этих уставших отвели отдыхать.

Я как раз шла на наши дальние поля к Нюсе Фоминой. Поравнялась с Сорокиной и спрашиваю ее — устала ли? Она посмотрела на меня своими веселыми глазами и, смеясь, ответила:

— К чему это уставать-то, день только начался. Я трактор твой, может, хочу обогнать, не осерчаешь?

— Не осерчаю.

У Фоминой заглох мотор, она стала его заводить, ручка сильно отдала назад и ударила ее по руке. Она вздулась, посинела. Я велела Нюсе немного отдохнуть и часа три проработала на ее тракторе. Когда, возвращаясь обратно в свой вагончик, поравнялась с Нюшей, ей ребята опять подвели новую, свежую пару лошадей.

Нюша устала. Лицо у нее было все в пыли, она шла за плугом уже тяжело, но, увидев меня, все же крикнула:

— Как дела, бригадирша? Все за твоими тракторами бегу, да все не управлюсь.

— Обедала хоть, — спросила ее.

— Прибегал Витюшка, обед приносил.

— Ох, устала как ты, — пожалела я ее.

— Все одно, все там будем, только, правда, не в одно время. Хоть бы мои мужики в этом деле меня не обогнали, все думки о них, — и она замолчала, упорно шагая за плугом.

В шесть вечера, во время пересменки, мы увидели Нюшу. Она вела с поля третью замученную ею на пахоте пару лошадей.

Нюша шла медленно.

Мы окликнули ее. Она с трудом подняла голову: ее глаза потухли, лицо посерело от толстого слоя пыли, но все же она нашла в себе силы и сказала:

— Справилась, девчата, нагорницей стала. За день вспахала 4,3 гектара. Теперь девок наших на соцсоревнование вызову. Ну, ладно, мир вам, девчата, а я домой иду.

— Ой, девчата, как бедненькая Нюшка устала-то, — с жалостью говорит Анисимова. — Вот если бы было у нас больше тракторов, они бы так не пахали.

— Да если бы все трактора работали, как наши, уже легче было бы им, а то сколько отстающих среди трактористов, черт бы их побрал, — с сердцем говорит Фомина. — Сейчас плохо работать на тракторе, значит, народ свой предавать. Я вот для Нюши завтра полгектара лишних сделаю, обедать не пойду, а сделаю.

— И я, — говорит Демидова, — тоже полгектара лишних обязуюсь сделать.

И тут все девчата взяли такое обязательство. И на следующий день это обязательство все выполнили. Демидова бегала к Нюше Сорокиной и рассказала ей, что для нее наши трактористки вспахали сверх всяких обязательств лишних три гектара. Нюша нас поняла и была очень обрадована нашим подарком. Она рассказала нам, что Витюшка вызвал ее на соцсоревнование и на бороновании за один день дал две нормы.

— Поняли, что за мальцы у нас? Ведь ему-то, поди, четырнадцать только еще будет, а он уже вот какой сознательный! А его друг Толька работал на конных граблях, сгребал опавшие стебли с колосьями, и вишь ты — вместо нормы три гектара сгреб с двенадцати. Поняли?

Нюша гордилась мальчишками своего колхоза и радовалась каждому их успеху. Сама она с утра опять взялась за пахоту и все дни работала по-нагорновски.

Мы решили за время фронтовой декады выполнить свое второе обязательство — завершить вторую годовую норму. Работали сверхударно. Вечерами Фомина читала нам газеты.

Помню одну статью Елены Кононенко, которая очень сильно подействовала на нас. В ней говорилось:

«В Шклове фашисты уничтожили 6 тысяч мужчин и женщин, а детей вместе с убитыми отцами и матерями бросили живыми в яму и засыпали землей — живые дети умирали в страшных мучениях. Три дня над могилами шевелилась земля»… (Из ответного письма белорусских партизан Татарской АССР.)

Три дня над могилами шевелилась земля… Товарищи, вы понимаете, три дня над могилами поднималась земля. Там задыхались советские дети. Девочки, мальчики. Такие, как твой сын, твоя дочка. Они упирались руками в землю, которая навалилась на них, засыпала их глаза, рты. Они плакали, звали. Потом они стали хрипеть. Все».

Я вспомнила чудовищный сон, виденный мною в Козловке, когда мы с часа на час ожидали фашистов. Но то был сон, а здесь!..

В этот же вечер я написала письмо Саше. Оно было коротким и злым.

«Здравствуй, Саша.

Получила оба твоих письма. Зачем вспоминать прошлое? Что было, то травой заросло. И сейчас надо думать не о любви, а о ненависти, ярой ненависти. Фашисты убивают и мучают наших советских людей, живьем закапывают в землю детей. Прошу тебя — бей фашистов! Бей без жалости. А я тебе обещаю трудиться еще больше, еще лучше. У нас в тылу один закон: все для фронта! все для победы! Дарья Гармаш».

Декада в области прошла успешно — во многих колхозах не только скосили и заскирдовали хлеб, но обмолотили его и рассчитались с государством по зернопоставкам. В некоторых колхозах закончили и сев озимых с превышением планового задания. А в нашем Рыбновском районе скирдование хлеба было почти полностью завершено, план сева выполнен на 98 процентов (вот жаль, не дотянули всего 2 процента), большая часть всех зерновых была обмолочена, перевыполнен и план зернопоставок государству.

Мы тоже осуществили свое решение. К 9 сентября наша тракторная бригада закончила вторую годовую норму. Мы выполнили свое обязательство, дав на каждом тракторе по две сезонные нормы. Мы собрались всей бригадой и составили рапорт обкому партии, обкому комсомола, облзо. В нем мы писали:

«Женская тракторная бригада Рыбновской МТС выполнила вторую годовую норму, выработав на 9 сентября 875 гектаров мягкой пахоты на колесный трактор, а всего 2625 гектаров, сэкономили 5675 килограммов горючего. Комбайном «Коммунар» бригада убрала 451 гектар зерновых. Обязуемся к концу сезона выработать тысячу гектаров на каждый трактор».

Вскоре мы получили поздравление с успешным выполнением взятых обязательств во Всесоюзном социалистическом соревновании от обкома партии, обкома комсомола и облзо, а 16 сентября в Рыбном, в зале исполкома райсовета состоялся молодежно-комсомольский митинг, посвященный вручению грамот ЦК ВЛКСМ членам нашей бригады.

Из ЦК ВЛКСМ приехали Митрохин и Пеньков. Мы очень тепло встретились с Митрохиным. Он, смеясь, спросил меня:

— Ну, теперь уже знаете, как себя вести, как держаться, что говорить? Привыкаете понемножку?

— Разве к этому привыкнешь, — ответила я, — но, конечно, робости теперь меньше.

Митрохин выступил с очень интересным докладом о текущем моменте, о делах на фронтах, потом рассказал о нашей бригаде, напомнил, что еще на митинге в Рязани при получении переходящего Красного знамени ЦК ВЛКСМ наша бригада обязалась сэкономить горючего на 7 танковых экипажей, которые могли бы вести суточный бой. Бригада перевыполнила это свое обязательство, сэкономив горючего на 22 танковых экипажа.

Пеньков торжественно вручил грамоты ЦК ВЛКСМ Демидовой, Стародымовой, Анисимовой, Чуковой, Кочетыговой, Афиногенову, Метелкиной и мне. На митинге наша бригада взяла третье в этом году социалистическое обязательство: до конца года вспахать не менее 500 гектаров зяби.

Меня вызвали в Москву в ЦК ВЛКСМ на встречу передовых комсомольцев-колхозников, отличившихся на сельскохозяйственных работах в этом году. Это было целое событие в моей жизни. Поехала из Житово домой, собираться в дорогу. А дома меня ждало тяжелое известие. Мать Николая Устинова получила извещение — Николай погиб смертью храбрых. Его товарищи, танкисты, написали Марфе Петровне большое письмо, в котором рассказали ей о том, каким храбрым и отважным бойцом был ее сын. Они прислали ей небольшой сверточек — все, что хранилось у Николая в нагрудном кармане. Там было два последних письма Марфы Петровны, фотокарточка, на которой Николай был снят со своими братьями, и моя карточка. На обороте ее когда-то я написала Николаю: «Люблю тебя навеки. Даша». Эту фотокарточку Марфа Петровна принесла моей матери, чтобы та передала мне.

— Передай Даше, — сказала она, — до последних своих дней любил ее Николай. Пусть помянет его добрым словом.

Пока жива была Марфа Петровна, я каждый год в день гибели Николая навещала ее.

Надо было собираться в Москву. В старых туфлях ехать в ЦК ВЛКСМ было стыдно. Я съездила в Рязань и на толкучке за 1500 рублей купила новенькие черные туфли. Что же, лет мне тогда было немного, и, хотя время было тяжелое и суровое, молодость брала свое.

В Москву на совещание нас поехало трое: Елена Уразова, инструктор обкома комсомола и я. Ехали мы на нашей «Малашке», которая очень долго тащила нас до Москвы. Изрядно устали, вагоны были переполнены народом, сидели на лавках тесно, было душно и жарко. «Малашка» опоздала, времени у нас было в обрез, и в гостиницу мы не могли успеть. А у меня — старенький чемодан с продуктами, которые я везла Стешке. Пришли в ЦК ВЛКСМ. Я стою, мнусь и не знаю, куда же девать чемодан. Какой-то парень взял его у меня и закинул на шкаф.

— Никуда не денется, — сказал он, — придешь и возьмешь. А то вижу — замучилась с ним.

Началось совещание. Доклад делал Михайлов. Он говорил о социалистическом соревновании на селе, о борьбе за военный урожай и о задачах комсомола на селе.

После совещания нам сообщили, что нас приглашает к себе на прием Михаил Иванович Калинин. Мы все очень обрадовались. Михайлов уехал к нему раньше, и нас повел Митрохин.

На улице было пасмурно, моросил дождь. Доходим до здания ЦК партии, а у меня из новых туфель пальцы вылезли. Подошва оказалась картонной, она размокла в воде. Как же идти к Калинину в таком виде? Делегация наша остановилась, не знаем, что делать. Кто-то дал мне газету и посоветовал подстелить на всю подошву и наступать только на пятки, пальцы поджать. Я и сделала так. Пока дошли, страшно намучилась.

Входим в кабинет Калинина. Из-за маленького столика встал невысокий худощавый пожилой человек с бородкой и в очках. Он очень приветливо и ласково встретил нас, назвав «нашей дорогой молодежью».

Мы уселись за большой длинный стол, и Михаил Иванович распорядился, чтобы нам принесли «по стаканчику чаю». Подали чай и печенье.

Михайлов представил нас всесоюзному старосте, назвав каждого по имени и фамилии, где и кем работает. А нас было человек двадцать — двадцать пять.

Михаил Иванович сказал, что ему хочется услышать, как идут у нас в деревне дела, какое настроение у женщин, особенно у тех, у кого мужья погибли на фронте. Мы рассказали Михаилу Ивановичу, что настроение в деревне хорошее, работаем не покладая рук, зарабатываем хорошо.

Калинин подчеркнул, что мы, молодежь, должны окружать вниманием тех, у кого на фронте погибли мужья, сыновья, — подвезти дров, соломы, помочь выкопать картошку.

Беседа наша носила теплый характер. Расспросив нас подробно о нашей жизни и работе, Калинин рассказал нам о текущем моменте Отечественной войны и поставил перед нами ряд важнейших очередных задач.

Речь его глубоко запала нам в душу, и мне хочется здесь поподробнее воспроизвести некоторые места из нее. Михаил Иванович сказал:

«Война, которую ведет наше государство, очень тяжелая и кровопролитная… Немцы захватили у нас большую территорию, заняли густо населенные места. Они думали, что после нескольких сокрушительных ударов у нас в армии пойдет разброд и развал. Получилось наоборот — с каждым месяцем Красная Армия дерется упорней, ее сопротивление врагу возрастает… За границей не ждали, что наша страна даст такой отпор гитлеровцам.

С эвакуацией наших предприятий из районов, захваченных немцами, мы справились хорошо. Конечно, немцы этого не предполагали. Они рассчитывали наши заводы сразу использовать для своих нужд.

Работа на эвакуированных предприятиях уже налажена. Вообще наше производство показало высокую степень организованности и маневренности…

Теперь самое трудное — справиться с сельским хозяйством. Немцы временно захватили Украину и Кубань. Эти территории давали наибольшее количество товарного, вывозного хлеба. Вся тяжесть борьбы за хлеб тем самым перенесена на восточные области, на Заволжье. Эти области должны производить хлеба максимально много, работать при полном напряжении человеческих сил и возможностей. Я думаю, если здесь поработают как нужно, — прожить мы сможем. Придется нажать и на такие области как Калининская, Ярославская, Московская, Рязанская, Горьковская, чтобы они увеличили урожайность, дали больше хлеба. Колхозный строй открывает для этого все возможности. Мы должны во что бы то ни стало увеличить производство хлеба. Это очень серьезный участок нашей борьбы за победу над немцами.

В деревне молодых мужчин до сорокалетнего возраста очень мало, остались главным образом женщины с ребятами. От комсомола сейчас во многом зависит успех производства, поэтому и взгляд на него изменился. К комсомольцам надо подходить иначе, с большей требовательностью… По существу, во многом именно вам и предстоит вынести на себе всю тяжесть войны. У вас вся жизнь впереди. Когда мы немцев разгромим, — а мы их разгромим обязательно, — именно вам придется восстанавливать разрушенное, крепить и строить наше государство.

Какие теперь стоят задачи перед вами, перед комсомольцами?

Во-первых, надо понять, что вы, комсомольцы-колхозники, несете серьезную ответственность за наше сельское хозяйство. На селе сейчас нет организации более крупной, чем комсомольская организация. Комсомольцы — это теперь не те веселые ребята, что только по деревне ходят и на гармошке играют, — на них лежит большая ответственность и забота за жизнь села во время войны. Вам придется еще очень и очень много работать. Надо отвечать и за ход работ, и за качество работ. Вы сейчас взрослые люди…

Во-вторых, надо всем больше накопить знаний по сельскому хозяйству — и практических, и книжных, без которых нельзя двинуть вперед сельское хозяйство. Опытных людей в деревне мало, все ушли в армию… Вам, может быть, хочется стать инженерами, техниками, врачами или занимать административные, политические должности. Но сейчас стоит вопрос о спасении государства, о спасении его независимости, на вас ложится ответственность за хозяйство. Значит, надо, в первую очередь, работать там, где это больше всего нужно для Родины…

В-третьих, придется вам стать и первыми организаторами на селе. Конечно, и в этом у нас опыта мало. Чтобы руководить людьми, организатор должен кое-что знать. Восемнадцатилетней девушке руководить, конечно, трудно.

У нас есть молодые партизанки. Им тяжело, но они показывают хватку, организованность, большую военную хитрость и борются не хуже мужчин. А ведь партизанская борьба — дело более трудное, чем работа в колхозе.

Наконец, четвертая задача — политическая работа в массах. Тяжесть войны чувствуется в деревне. Вот комсомол и должен выступать, разъяснять характер этих трудностей… Если мы не будем стойко переносить все трудности, не преодолеем их, не разобьем немцев, то попадем в страшную кабалу.

Комсомол должен быть самой жизнедеятельной, жизнеупорной и целеустремленной частью молодежи, у которой цель одна — разбить врага. Никакие жертвы не могут нас остановить. Надо пойти на все жертвы и все сделать для победы…»

На другой день вечером, расспросив в гостинице, как мне доехать до дома Стешки, я отправилась к ней. Дом ее я нашла быстро, хотя и жила она от центра далеко. Звонок не работал, стала стучать. Скоро услышала тоненький детский голосок:

— Кто там?

— Степанида Ивановна здесь живет?

— Здесь, только мамы дома нет.

— А можно ее подождать?

— Не знаю.

Тут послышались шаги, и дверь открыла соседка.

— А кто вы такая есть? — спрашивает.

— Я подруга Стеши из ее деревни.

— Веди, Петя, тетю к себе, она в гости к вам.

Мальчик взял меня за руку и повел по длинному и узкому коридору, плохо освещенному маленькой электрической лампой.

Мы вошли в довольно большую чистенькую комнату. Вещи все были простыми, но от всего веяло какой-то теплотой и уютом. На стареньком диване сидела маленькая, лет трех, рыженькая девочка, очень похожая на Стешку, и заворачивала в тряпочки куклешку. Она с интересом посмотрела на меня и сказала:

— Здравствуйте, тетя.

Я поставила чемодан в угол, сняла пальто и подсела к девочке.

— Здравствуй, как тебя зовут?

— Катенька, а тебя?

— Тетя Даша. Я тебе подарки привезла.

— Какие? — тут же оживилась девочка.

— А мне привезли подарки? — спросил Петя.

Это был высоконький, худенький мальчик лет пяти-шести, очень бледный, с синяками под глазами. Он походил на Павла — темные волосенки и карие умные глаза.

— Конечно, и тебе привезла.

— А Васе и Степе?

Я вспомнила, что после смерти матери Стеша увезла братьев к себе в Москву.

— И им привезла.

Я открыла чемодан, достала оттуда пирог с картошкой — мать его специально для Стешки испекла, — ватрушки, свиное сало, каравай пшеничного хлеба. Я видела, с какой жадностью дети смотрели на все это, и поняла, что они голодны.

Дети ели, а я прибрала привезенные мной продукты — муку, гречиху и пшено на небольшой столик, стоящий в углу у двери.

— Дай молока, — просит Катя у Пети.

— Нельзя, — решительно отвечает мальчик, — мама не велела, это на утро.

Девочка покорилась, было видно, что она привыкла слушать Петю.

— А почему нельзя? — спросила я его.

— Мама на два дня получила. Катя уже выпила сегодняшнее.

— Как молока хочется! — вздохнула Катя.

— Ладно, дам, — смилостивился Петя, — тетя так много привезла всего, что на завтра хватит.

Он деловито полез в шкаф и достал пол-литровую бутылку с какой-то мутной серой жидкостью.

— Это что ж такое? — спросила я.

— Соевое молоко, что на карточки получаем, — пояснил Петя.

Он налил в чашку немного молока, слизнул капельку, что потекла по стенке чашки, и дал Кате, та начала медленно, со вкусом пить, а Петя бережно поставил бутылку в шкаф.

Катя посмотрела на меня, улыбнулась и протянула мне чашку:

— Попей, тетя, тоже! Вкус-но-е!

Я отхлебнула полглоточка, чтобы знать, что это за соевое молоко. Оно было невкусным, напоминало растворенное толокно, только хуже.

— Вкусно? — спросила Катя.

— Очень, — ответила я ей.

— И ты, Петя, отхлебни, только немножко, как тетя, — и Катя протянула Пете чашку.

— Не надо — мама не велела, — ответил Петя и отвернулся.

— А папа где, на фронте? — спросила я Петю.

— На фронте, письма пишет, а вчера мы поздравление получили, папе орден дали, он на фронте лучше всех бьет фашистов. А дядя Леша уже два ордена имеет, он танкист, у него самый большой танк на фронте, он писал нам.

— Это какой дядя Леша? — удивилась я и тут же думаю про себя: уж не Лешка ли Кудрявый?

— Как какой? Наш, — с гордостью отвечает Петя.

— Наш, — вторит за ним Катя.

— Он с папой на заводе работал, — добавил Петя, — а я, когда вырасту, тоже на завод пойду. На папин. Я на заводе был, меня папа туда водил.

— Так папа же у тебя на фронте?

— Это было давно, я еще маленьким был, до войны, но я все помню.

— А где Вася и Степа?

— На заводе, где мамка. Только они скоро придут. Им нельзя столько работать, сколько мамке, им еще мало лет.

И, действительно, ребята скоро пришли.

Оба вспомнили меня. Они сильно выросли за эти годы. Вася был высокий, тоненький, похожий на Стешку. Степан был моложе брата всего на один год, но гораздо ниже его ростом и выглядел он младше своих лет.

— Кем же ты работаешь на заводе? — спросила я Степу.

— За станком, а завод у нас военный, говорить ничего нельзя.

— За станком? Не врешь? Ты ж не дотянешься до него.

— Дотянется, — ответил за него Вася, — ему и Борьке ящики подставляют.

— А вам нравится на заводе работать? — спросила я ребят. Вася тут же откликнулся:

— Еще бы! Я выучусь и мастером буду.

— А мне не нравится, — говорит Степа. — Я как вырасту, так в деревню поеду. Лучше деревни ничего нет. Трактористом буду. Там поля, леса, речка. А птицы там какие, ловить их можно. Бегай себе и бегай.

Дети поужинали.

Сначала заснули Катя с Петей, потом и Вася со Степой, а Стеши все не было.

Около двенадцати часов ночи хлопнула входная дверь, и я услышала, как по коридору кто-то осторожно шел. Я насторожилась. Вошла Стеша. Она увидела меня, слегка вскрикнула от удивления, отбросила в сторону какой-то узелочек, что держала в руках, — и ко мне. Налетела, обняла, зацеловала.

Когда мы уже сидели за столом и пили чай, я разглядела Стешку. Она изменилась, сильно похудела, но стала еще красивее. Густые рыжие волосы были уложены большим пучком на затылке, глубокие темные глаза стали еще больше. В деревне она всегда была загорелой, а здесь лицо ее стало совсем белым, и на высоком мраморном лбу красиво вырисовывались гибкие темные брови. Она была очень женственна, и в то же время в ней чувствовалась большая сила и решительность.

Я уже успела рассказать ей о нашей бригаде, о совещании в ЦК комсомола и приеме у Калинина, о своем замужестве и о Саше Киселеве, о его письмах и моем ответе.

— Нельзя на фронт суровые письма писать, — сказала мне Стеша, — зачем с Киселевым так резко, можно было сказать все то же, но по-другому, мягко… Я вот… — и тут она замолчала.

— Кто это дядя Леша, о нем Петя говорил, уж не Лёшка ли Кудрявый? — спросила я Стешку. Та улыбнулась.

— Он, кто же еще…

И она рассказала мне о нем.

Жили они с Павлом дружно и весело. К ним часто заходила молодежь с завода, пели песни, танцевали, вечно шум, смех. И вдруг как-то приходит Павел с завода, и с ним Лешка Кудрявый. Разодетый хоть куда. Новый костюм модный, дорогая рубашка, красивые ботинки. Павел говорит:

— Знакомься, Стеша. Это парень из литейного, лучший ихний ударник.

Стешка так и остолбенела. Павел побежал в магазин купить винца и закуски, а Лешка говорит:

— Ты чего такая сердитая? Я сказал тебе, что поеду за тобой. Вот и приехал. Я ж тебя на всю жизнь люблю. Только я ни тебе, ни Павлу ничего плохого не сделаю. Я к Павлу долго приглядывался. Хороший он парень. Очень хороший. Тебе повезло, а мне нет. Ты люби его.

Потом Лешка взял Стешку за плечи, повернул к себе и серьезно, просто сказал:

— Ты того щелкопера забудь, он и подметок не стоит Павловых, я тебе говорю. Я ж все знаю, все видел.

Отпустил он Стешку, отошел от нее и спокойно говорит:

— Понял я, — жить тебе за Павлом и жить, а я при вас буду, никакой обиды от меня Павел не увидит, а может, когда вам и пригожусь. Ты меня не гони. Я ж говорил тебе: не будет у тебя друга вернее меня. Поняла?

Стешка ничего еще не успела ответить, пришел Павел. Вместе провели вечер, Кудрявый на гармошке играл, — с собою принес. Стешка плясала и припевки пела.

Так и повадился Лешка к ним. Крепко с Павлом дружил, Стешке никогда о своих чувствах не говорил. Один только раз был у них со Стешкой крупный разговор.

Родился у Стешки сын. В родильный за ней Павел пришел вместе с Кудрявым, цветы принесли, Кудрявый подарил и коляску и кроватку.

Стешка решила назвать сына Петром. Когда Павла не было дома, Лешка накинулся на Стешку, стыдил и ругал.

— Щелкопера забыть не можешь? За таким мужем живешь, ведь золотой человек Павел, а об том думаешь? Змея ты, а не человек. Ядовитая змея!

Стешка слушала, слушала, потом покорно говорит:

— Не кричи, не обижай. Что я могу с собой сделать? Ты почему не женишься? Другую полюбить не можешь? Да? Так что меня ругаешь? Одного поля мы с тобою ягоды.

— Не одного, — возмущенно говорит Лешка, — я не женюсь потому, как девку другую обманывать не хочу, а ты замуж пошла, человека любовью обнадежила, зачем пошла?

— Не могла, Лешенька, по-другому, не могла, честь свою берегла, подружке дорожку уступила. А не вышла бы замуж — Петечка при мне бы был…

Обиду за Павла Лешка в душе носил, не мог он простить Стешке ее любви к Пете. А она возьми как-то да и спроси Павла:

— А ты знаешь, чего Лешка к нам ходит?

— Знаю, — спокойно отвечает Павел.

— А что ты знаешь?

— Да все. Мне Лешка рассказал. Честный он парень. Такого второго, поди, и во всем свете не сыщешь.

Когда началась война, Павла взяли на фронт. Уходя, он сказал Лешке:

— Если что — помоги моей семье. На тебя ее оставляю.

— Не волнуйся — все будет в порядке, — ответил он.

И Стешке Павел сказал:

— Нету у тебя, Стеша, вернее друга, чем Лешка. Если со мной что случится, не гони его.

Через месяц ушел на фронт и Лешка. Оба с фронта пишут письма. Лешка — водитель танка, Павел в пехоте.

— Трудно тебе жить? — спросила я Стешку.

— Как всем. На заводе по одиннадцать-двенадцать часов работаем, так и вы в деревне по столько же. Степку жалко, к заводу никак не привыкнет. Станет на фронте легче, я его возьму с завода. Мал он еще, все в рогатки играет или в какие-то там камушки. А Васька рабочим человеком стал. К заводу прирос.

Стала она укладывать продукты, что я привезла, руками трогает гречиху, через пальцы крупу пропускает, лицо ясным стало, глаза добрыми.

— Наше зерно, рязанское, — говорит Стешка, и голос у нее бархатным стал, мягким, — так и стоит перед глазами у меня, Даша, поле гречишное, а там ржаное… пройдешь недалече — пшеница золотая… А дорожка меж пшеницы так и бежит, извивается, а ветерок чуть поднимается — и заколышется, заколышется пшеница, а воздух, Даша! Что за воздух! Ароматный, чистый, прозрачный! Закрою глаза я и будто вижу все, травиночку любую, пташечку, а небо-то, небо-то!

— Едем, Стешка, к нам! — говорю я ей. — Ты ж любишь деревню! И детей накормишь, они ж голодные у тебя. Господи, что за молоко пьют! И то каждой капелькой дорожат! Трудно мы живем, ничего не скажешь, работаем за десятерых, но у нас хоть дети сыты, не соевое, а настоящее, коровье молоко пьют. А уж ты, Стешка, столько наработаешь, что полк солдат прокормишь. Едем! Ведь не для красного словца говорю, серьезно зову.

— Постой, постой, — остановила меня Стешка. — Об чем ты говоришь? Это мне оставить завод Павла? Да знаешь ли ты, что я на его месте работаю? Да ты знаешь, что выпускает наш завод? Не знаешь, а я скажу тебе, скажу, — мы на фронт такие штуки посылаем, такие штуки! Мне уйти с завода! С ума сошла! Да я 200–250 процентов нормы даю, вот так работаю, а ты мне! Я завод не предам, это наш, семейный завод. Еще отец Павла на нем работал, потом Павел, вырастет — пойдет Петя. Ему четыре года было, Павел его уже на завод водил. Сынок помнит, хоть и мал был, гордится этим, поди тебе уже успел рассказать. Оторви его от завода, в жизни мне этого не простит. А ты говоришь! Ты знаешь, Ваське только шестнадцать лет, а он уже дает 120 процентов нормы. Понимаешь?!

Я осталась ночевать у Стешки. Легли на одну кровать, я уже засыпала, когда услышала шепот Рыжей.

— Поля, поля… а рожь-то какая! Душа по деревне тоскует, ах, как тоскует!

В ЦК комсомола я познакомилась с сильнейшими трактористками нашей страны. На совещании отмечалось, что наилучших успехов в целом добились трактористы Московской области, Орджоникидзевского и Красноярского краев и Коми АССР.

От Московской области на совещании было несколько трактористок, но самое большое впечатление на меня произвела Анастасия Резцова, бригадир тракторной бригады Бронницкой МТС. Я как-то сразу обратила на нее внимание. Она была довольно высокого роста, плотная, плечистая. На широком, чуть скуластом лице светились большие продолговатые глаза, тонкие черные брови уходили далеко к виску. Она весело и как-то очень лукаво смотрела на окружающих.

И этот взгляд ее продолговатых глаз и еле уловимая улыбка красивых губ как бы говорили: вы все очень дельно выступаете и мне интересно вас слушать, но есть еще что-то (и это что-то я знаю), о чем нужно и стоит поговорить. Мне все время казалось, что Резцова действительно знает о нашей работе что-то такое, до чего мы еще не дошли.

Утром, когда я приехала от Стешки в ЦК ВЛКСМ, встретила на лестнице Резцову. Обеим нам нужен был Митрохин, и пока мы его ждали, разговорились. Настя держалась просто и на мой вопрос охотно рассказала о себе:

— В 1942 году назначили меня бригадиром. Мужчин в МТС осталось мало, и я понимала, что отказываться нельзя.

Настя на минутку замолчала, ее глаза весело и опять как-то лукаво смотрели на меня, и мне опять казалось, что она знает что-то очень важное и нужное, чего я не знаю, и вот сейчас расскажет мне об этом. Я с нетерпением тороплю ее, спрашиваю:

— Ну, а дальше?

— Дальше, дальше, сама знаешь, работали, соревновались, мы ведь не намного от вашей бригады отстаем, совсем на малость, думаем обогнать. И секреты от тебя таить не буду, думали мы с весны начать…

В это время нас позвал к себе Митрохин, и Настя не успела договорить, что они думают начать с весны. Ничего, — решила я про себя, — после Митрохина договорим. Но меня вскоре пригласили к Михайлову, я ушла к нему, а Резцова осталась у Митрохина. Больше я Настю не видела в этот приезд и очень об этом жалела.

В ЦК ВЛКСМ мне вручили для нашей бригады музыкальный инвентарь: мандолину, гитару, балалайку и бубен.

Михайлов на прощание сказал:

— Кто отлично работает, должен уметь и хорошо отдыхать. Ты, бригадирша, об этом не забывай.

К 5 ноября мы выполнили наше третье социалистическое обязательство — вспахали 500 гектаров зяби!

Этот день мы отметили у себя в бригаде. Устроили маленькую вечеринку. К нам забежала Нюша Сорокина, да так и осталась на весь вечер. Нам пришло особенно много писем, мы читали их, написали коллективный ответ. Потом Фомина играла на гитаре, и мы пели хором веселые песни. Девчата разошлись, начали плясать, на наш огонек пришло еще несколько женщин из колхоза, а потом и вся изба набилась народом.

Тронул нас Зайцев. Узнал он, что гуляет наша бригада. И вдруг приходит — разодетый, побритый, и обращается к нам:

— Пришел я, девчата, выразить от всего нашего трудового крестьянства вам большую благодарность. Хочу я вам сказать — помогли вы нам добиться настоящего военного урожая — по семнадцать центнеров зерна получили мы с гектара, а все благодаря вашей своевременной и хорошей обработке земли. А мы и не помним, в какие годы такой урожай большой собирали. Чокнемся за ваше здоровье, женщины-трактористки, и от всей души желаю вам, чтобы ваши мужья, победив врага, здоровыми с фронта вернулись, а девицам желаем хороших орлов, орденоносцев в женихи.

Плясали мы и веселились до глубокой ночи.

По предложению передовых сельсоветов и колхозов нашего Рыбновского района начался сбор средств на постройку танковой колонны «Рязанский колхозник». Наша бригада внесла 20 тысяч рублей, а колхоз «Красный пахарь» отчислил на строительство сто тысяч рублей.

Вскоре газета сообщила, что в отделение Госбанка внесено 46 миллионов рублей на строительство танковой колонны «Рязанский колхозник» и в хлебный фонд Красной Армии из своих личных запасов колхозники внесли более 1000 пудов зерна. Наша бригада внесла в фонд Красной Армии 250 пудов зерна.

Позднее, в марте 1943 года ЦК ВЛКСМ подвел итоги Всесоюзного социалистического соревнования женщин-трактористок и женских тракторных бригад за 1942 год. В соревновании участвовало 3943 женских тракторных бригад и 145 128 трактористок.

ЦК ВЛКСМ присудило переходящее Красное знамя нашей бригаде, выполнившей производственный план на 256 процентов, выработавшей на каждый 15-сильный трактор 1084 гектара и сэкономившей 6148 килограммов горючего. Бригада была награждена почетными грамотами ЦК ВЛКСМ.

ЦК ВЛКСМ наградил почетной грамотой 90 особо отличившихся трактористок. Каждая из них выполнила годовой план больше чем на 200 процентов и сэкономила много горючего. Наркомзем и Наркомсовхозов СССР наградил нагрудными значками около тысячи трактористок. Каждая из них выполнила не менее 150 процентов нормы.

Бригады Анастасии Резцовой (Бронницкая МТС Московской области) и Ани Кирюшиной (Тюкалинская МТС Омской области) не намного отстали от нашей. Самая малость отделяла их от нас. Женская бригада Красноармейской МТС Саратовской области выполнила план на 241 процент и сэкономила 7526 килограммов горючего.

У нас в Рязанской области в числе других были награждены почетными грамотами ЦК ВЛКСМ М. Леонтьева и М. Канавина из Клепиковской МТС, Н. Логинова из Бастановской МТС, многие получили нагрудные значки.

Мы в бригаде отлично отметили свою победу. Пригласили на свой праздник девчат из колхозов, в которых работали.

Глава десятая

Полевые работы 1942 года заканчивались. В МТС съезжались трактористы, — все загорелые, черные, как цыгане, похудевшие. Встречи были самые радостные. При виде каждого вновь прибывшего тракториста в мастерской поднимался веселый шум, рукопожатия были самыми крепкими, от таких пожатий сплющилось бы железное кольцо, хлопали друг друга по плечу, от таких похлопываний многим бы не поздоровилось, — а этим хоть бы что, одно слово — трактористы. Они люди все сильные, могучие, веселые и самостоятельные. Отличный народ! Слабый человек в этом сильном племени не удержится. Или закалится и сам будет таким же, или уйдет, отыщет работу полегче.

Нашу бригаду встретили очень шумно. Миша Селиванов вскочил на станок и крикнул:

— Привет победителям, ура!

И все закричали «ура!», обступили нас, начались железные рукопожатия, по плечам нас так хлопали, что из глаз сыпались искры. Клава Деднева крепко обняла меня и расцеловала, Обоюднова обнимала Кострикину, Маша Ананьева, Иван Храпов, Константин Иванников, Куркова обступили девчат.

— Вот Даша молодец, — говорил Селиванов, крепко пожимая мне руку. — Я был уверен, что будешь отлично работать, но чтобы так! Не ожидал, скажу правду, не ожидал! И до чего же, Даша, мне приятно, что ваша бригада у нас в МТС работает! Теперь смотрите, девчата, чтобы знамя не упустить!

Об этом нам говорили все трактористы. Они приходили посмотреть, как мы ремонтируем, и всегда говорили:

— Ремонтируйте, девчата, лучше, смотрите, знамя крепко держите!

Мы решили произвести капитальный ремонт тракторов своими силами на собственные средства. И в МТС это восприняли очень хорошо.

— Правильно, — говорили ребята, — такая бригада во всем должна давать пример другим.

Наш почин поддержали бригады Селиванова и Баранова.

Мы понимали: государство нуждалось в каждом рубле, а мы все хорошо заработали, получили хлеб, картошку, просо, гречку.

Лично мне одного только хлеба выдали 180 пудов. Правда, денег очень мало, но на базаре пуд хлеба стоил тогда три тысячи рублей. Мы продавали хлеб и другие продукты и покупали необходимое. Труд трактористов оплачивался щедро, и каждый из нас это понимал и высоко ценил, стремясь своим трудом и старанием оправдать такое большое внимание.

Настроение у всех было отличное. Наши войска наступали. В эти месяцы слово «Сталинград» не сходило с наших уст. Армия Паулюса была зажата нашими войсками в стальное кольцо, которое неумолимо сжималось, уничтожая отборные полки Гитлера. Все в МТС говорили и мечтали о скорейшей победе, хотя все знали, что впереди еще жаркие бои.

Наша бригада обновилась. Фомина ушла на фронт, Катя Кочетыгова вышла замуж и переехала к мужу, стала работать в Мервенской МТС у Коноваловой. Дуся Чукова, как я уже упоминала, переехала в Рязань. Нюра Демидова сама стала бригадиром. Поля уехала в Рязань, на завод. Кострикиной тоже усиленно предлагали взять бригаду, но она наотрез отказалась, решила еще поработать со мной.

Из старых у меня в бригаде остались только Кострикина, Анисимова, Стародымова и Афиногенов. Учетчиком у нас работал Нефедов, а трактористами на месте ушедших — Катя Щелкунова, Аня Наумова, Полина Титова и Нюра Облезова.

Катя Щелкунова жила в деревне Житово, в «Красном пахаре». Она работала у нас плугарем. Наши девчата научили ее водить трактор, хотя никаких специальных курсов она не кончала. Аня Наумова, моя сестра, окончила краткосрочные курсы, но опыта у нее не было.

Маруся Матуся и Полина Титова кончали курсы трактористов вместе со мной. У Титовой муж был на фронте, сыну Сереже всего около двух лет. Нюра Облезова пришла к нам из бригады Стародымова, она была опытной трактористкой.

Во многом мне необходимо было начать все сначала — обучать девчат, сплачивать коллектив, готовить их к напряженным полевым работам.

Вместо Фоминой агитатором у нас в бригаде стала Аня Стародымова. Она оказалась отличной помощницей, много сделавшей для установления в бригаде теплых, товарищеских отношений. Редактором «Боевого листка» избрали Машу Кострикину. Она очень серьезно относилась к этой общественной работе.

В начале февраля наша бригада обратилась с письмом ко всем трактористкам Советского Союза с призывом продолжить социалистическое соревнование. В письме мы писали:

«Дорогие подруги!

В эти радостные дни сердца всех нас, советских девушек и женщин, переполнены гордостью за героических воинов Красной Армии. По широкому фронту идет сокрушительное наступление на врага. Пробил час мщения! Наглые гитлеровцы задумали покорить счастливый советский народ. Горами трупов, десятками разбитых дивизий расплачиваются фашисты за свои сумасбродные планы… Врагу нанесены мощные удары, но он еще силен. Зверь ранен, но не добит. Нашим доблестным воинам предстоят еще трудные битвы…

Мы — женщины и девушки, работающие на полях, отдадим все наши силы, все наше умение, весь жар наших сердец на помощь родной Красной Армии!

Дорогие подруги!

В эту вторую военную весну, когда количество тракторов, живого тягла и рабочих рук в колхозах и совхозах сократилось, усиленное проведение сева и других полевых работ будет зависеть больше, чем когда-либо, от полного и высокопроизводительного использования тракторов, комбайнов и сельскохозяйственных машин — от нашей успешной работы. Поработаем же на славу, чтобы вырастить и собрать в колхозах и совхозах отличный урожай и дать Красной Армии, стране больше хлеба, картофеля, овощей и технических культур.

В первом полугодии прошлого года мы завоевали всесоюзное первенство в соревновании женских тракторных бригад, получив переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ, мы старались работать еще лучше.

В итоге года в нашей бригаде каждый трактор ХТЗ в переводе на мягкую пахоту вспахал 1084 гектара, и 6082 килограмма горючего сэкономила наша бригада. Это был подарок трактористок фронтовикам. Маруся Кострикина, недавно принятая в комсомол, вспахала 545 гектаров и сберегла 450 килограммов горючего. Она заработала 757 трудодней и получила за них 2272 килограмма зерна.

Мы вовремя и любовно обрабатывали почву.

Радостно сознавать, что в высоком урожае колхозов немалая доля нашего труда. Колхозники артели «Красный пахарь» с участков, вспаханных нашими тракторами, собрали по 17 центнеров с гектара.

Так завершили мы трудный военный год. Но разве к лицу нам, советским женщинам, успокаиваться на достигнутом? Конечно, нет. Наш святой долг поддержать наступление фронтовиков смелым наступлением в труде. Весенний сев нынешнего года требует от нас еще больших успехов. И мы задумали обратиться ко всем трактористкам Советского Союза с боевым призывом.

«Дорогие подруги по труду! Вступайте в социалистическое соревнование женских тракторных бригад за высокий урожай 1943 года! Добьемся полного использования машин, повысим выработку на трактор, улучшим обработку полей, будем беречь каждую каплю горючего.

Вступая в социалистическое соревнование, наша бригада берет на себя следующие обязательства:

— каждым 15-сильным трактором вспахать не менее 1100 гектаров в переводе на мягкую пахоту;

— сэкономить не меньше 15 процентов горючих и смазочных материалов против установленных норм.

Дорогие подруги! Вступайте в социалистическое соревнование, берите на себя конкретные обязательства, настойчиво выполняйте их.

Пусть наш беззаветный труд на колхозных полях ускорит полный разгром немецко-фашистских захватчиков.

Соберем высокий урожай в 1943 году! Всеми силами поможем Красной Армии разгромить и изгнать с нашей земли немецких оккупантов!»

Письмо это подписала вся наша бригада. Составляли мы его дня три, очень серьезно обдумывая каждую строчку. Свои показатели взвесили со всех сторон. Теперь мы обещали в 1943 году вспахать по 1100 гектаров. Это было очень высокое обязательство, но наши старые трактористки встали за него горой.

Робкая, всегда конфузливая Стародымова тут высказалась первой:

— Самое главное, девочки, в своей душе твердо решить выполнить обязательство, тогда непременно получится. Помните, как у меня ничего не ладилось сначала, бывало, вы все спите ночью, а я реву, но говорю себе: добейся! добейся! Иначе тебе на свет стыдно будет глядеть. И добилась. И ты, Даня, помогала, и Маша, и Николушка тоже. Ведь это только подумать надо, это я-то, у которой все из рук валилось, четвертое место во всей нашей области заняла!

И обращаясь к нашим новичкам, особенно к Кате Щелкуновой, бледной от волнения и страха, Аня говорит:

— И не робейте, девчата, упорство и труд все перетрут, еще и эти-то нормы перекроем!

— Пиши, пиши, — убежденно говорит Маша Кострикина, — нам меньше писать стыдно, а вас, девчата, научим. Правильно говорила Аня, сама настойчивая, да мы ее подучили, и вот стала передовой трактористкой.

Наши новенькие согласились, и все мы подписали письмо.

Как когда-то Аня Стародымова шептала: «Боже мой! Как боюсь! Как боюсь!» — что-то вроде этого шептала теперь Катя Щелкунова, боялась и сестра моя Нюра, не раз она говорила мне дома:

— Ну, что если бригаду осрамлю, ну что тогда? Головой в воду, только одно!

— Я те дам, — сердилась мать. — Ловкости и тебе у людей не занимать. Да и Даша подучит тебя, и будешь ты знатная трактористка, а то в воду головой! Чтоб не смела этого не только говорить, но и думать!

Бюро Рязанского обкома партии поддержало наше письмо, поддержал его и ЦК ВЛКСМ, — социалистическое соревнование женских тракторных бригад, начатое в 1942 году, продолжалось.

Первыми в нашей Рязанской области откликнулись на наше письмо трактористки Ряжской МТС. Очень быстро через областную газету откликнулась и Катя Коновалова. Она писала:

«Сейчас, по призыву бригады Дарьи Гармаш, в нашей стране вновь развертывается замечательное движение трактористок. Моя бригада вступает во Всесоюзное социалистическое соревнование. Члены бригады обязуются в 1943 году выработать на каждый трактор ХТЗ по 800 гектаров и сэкономить 13 процентов горючего и смазочных материалов».

19 февраля у нас в Рыбновской МТС состоялось собрание, на котором трактористы обсуждали наше письмо. Коллектив также решил вступить во Всесоюзное социалистическое соревнование за высокую выработку тракторов.

Вести шли отовсюду. Москвичи тоже брали высокие обязательства. Внимательно читала я корреспонденцию о бригаде Насти Резцовой — одной из сильнейших бригад в Союзе. Она ставила перед собой задачу догнать и перегнать нас.

В Москве в Колонном зале Дома союзов состоялось совещание комсомольского актива и молодых передовиков сельского хозяйства Московской области. На этом совещании выступил Михаил Иванович Калинин. Нюра Стародымова прочла это выступление всей нашей бригаде.

После того как мы обсудили речь Калинина, она вырезала ее из газеты, наклеила на картон и вывесила на стенке нашего вагончика. В этой речи Аня подчеркнула такое место:

«Сейчас перед сельскими комсомольцами, которые в своей массе будут участвовать во втором военном сельскохозяйственном году, тоже стоит задача научиться организованности, чтобы с меньшей затратой сил добиться больших результатов. Конечно, у комсомольцев бурлит энергия, энтузиазм, свойственный юности. Все эти качества присущи молодежи. Но есть одно качество, которое у человека созревает медленно, это — навыки организованности, умение для каждой работы найти наилучшие организационные формы».

Об организации нашей работы я много думала, понимая, что она — первый залог успеха. Об этом я писала в своих ответах на многочисленные письма, которые мы получали из женских тракторных бригад. И, как правило, в них спрашивали нас о том, как мы добиваемся таких больших трудовых успехов. В письмах я напоминала слова Михаила Ивановича, сказанные на нашей встрече в 1942 году и на совещании молодежи в Колонном зале.

Бывали дни, когда мы получали по 80–100 писем, часть из них — с фронтов Отечественной войны, другая — от женских тракторных бригад. Так, девушки из Кировской области писали нам:

«Привет вам, боевые подруги, от коллектива девушек Верхотульской МТС Арбажского района Кировской области. По вашему призыву мы, трактористки, взяли на себя обязательство в текущем году выработать на каждый трактор ХТЗ за смену не менее 500 гектаров и сэкономить 10 процентов горючего. Просим вас ответить нам на ряд вопросов». И они спрашивали о том, как добивается наша бригада высоких показателей.

Газета принесла известие, что женская тракторная бригада инвалида Отечественной войны Сергея Ильича Тараскина из Ново-Деревенской МТС нашей области берет обязательство выше нашего: выработать 1200 гектаров на 15-сильный трактор. При обсуждении нашего письма в бригаде Тараскин заявил:

— Дарья Гармаш со своими девушками взяла большое обязательство. Но я считаю, что мы с ней не только будем тягаться, но и выработаем больше на каждый трактор и завоюем Красное знамя ЦК ВЛКСМ.

За нашей работой следили не только тысячи тракторных бригад, но и бойцы на фронте, они писали нам об этом. Особенно интересная переписка завязалась у нас с бойцами 669-й части, действующей на фронте (85-я полевая почта). Они не называли нас иначе, как «гвардейцами трудового фронта», писали нам систематически и ожидали от нас ежемесячных отчетов о работе. Наша тесная дружба началась с их письма, которое они прислали в Рязанскую областную газету.

«Уважаемый тов. редактор! На днях одному из наших товарищей пришла весточка от любимой. Это письмо до глубины души взволновало нас. Тяжело переживает не только тот, кому адресовано оно, но и все мы, его друзья и товарищи…

Дорогие девушки-рязанки!

Мы обращаемся к вам в надежде, что вы нас поймете и заклеймите общественным презрением и негодованием всех тех, кто мешает с грязью самое дорогое и святое чувство — любовь. У каждого из нас в тылу осталась любимая девушка или жена. За вас, наших дорогих девушек, за мать-родину мы ведем с врагом смертельный бой.

Мысли о любимых вдохновляют нас на новые подвиги, помогают переносить все тяготы и лишения войны.

Кто из нас в самую тяжелую минуту не вынимал потрепанную за время походов фотокарточку и с благоговением не смотрел в лицо своей ненаглядной? Мы верим: девушки ждут нас, их глаза не могут лгать. И с удесятеренной силой бросаемся в бой, еще сильнее бьем врага. За спиной мы чувствуем нежные взгляды своих невест, жен и матерей.

И тем тяжелее и больнее делается, когда в вашей среде замечательных советских девушек, героически работающих в тылу, находятся выродки, позабывшие честь и достоинство женщины. Перед нами письмо одной из таких, правда немногих, «девушек». Оно адресовано нашему товарищу, который вот уже полтора года, не щадя своей жизни, сражается с немецкими захватчиками. Письмо кратко и убедительно, поэтому приводим его дословно:

«29.12.42 г.

Сергей!

Ты больше мне не пиши. Ты мне не нужен. Я вышла замуж. В выборе своем не прогадала. Он — старший лейтенант. Что касается его описания…? О! Ты ему в подметки не годишься.

Все. Не обижайся, так как судьба играет человеком, а человек судьбою никогда. Евгения.

Ст. Александрово-Невская Ново-Деревенского района Рязанской обл.»

Полюбуйтесь на ее стиль и манеру выражаться, напоминающий разговор базарной торговки. А содержание!

И нам приходит грустное сравнение, что в вашу замечательную среду девчат затесалась комсомолка, которая напоминает самые грязные образы дореволюционных барышень, гонявшихся за богатыми женихами, продававшими свое тело и душу. Может быть, это резко, но все мы чувствуем и думаем только так.

Милые девушки! Мы крепко верим, что среди вас таких Евгений мало, они встречаются, как редкое исключение. Верьте, дорогие, что мы вас не отдадим на поругание фашистскому зверю. Нет, не может быть, чтобы вы думали «как бы не прогадать!». Помните, что каждое ваше письмо — большая радость для всех нас. Весточки из тыла — огромная моральная поддержка бойцам.

Письма, подобные вышеприведенному, написанные торговками своим телом и душой, не поколеблют нашей крепкой веры в ждущих нас советских девушек.

Мы просим вас: таких типов, как Евгения, клеймить общественным позором. Нас удивляет, как таких людей могут держать в комсомоле?

С фронтовым приветом!

Техник-интендант 1 ранга Иоффе. Старшие лейтенанты: Мазин, Черепанов, Тумас, капитан Петров. 85-я полевая почта, 669-я часть».

Матово-бледное лицо Маши стало мрачным, глаза налились гневом:

— Как она могла! — шепотом проговорила она. — Подлая девка! Подлая!

Анисимова возмущалась шумно:

— Да я б такую мордой в помойную яму. И какой это бедненький подобрал такую стерву?

— Ой, девочки, я письмо им напишу, — говорит Аня. — Пусть из-за такой дряни не расстраиваются, много хороших девушек ждет их возвращения, мы все их любим, я так и напишу.

— Напиши, обязательно напиши, — говорю я ей.

— Давайте общее письмо напишем, — предлагает Анисимова.

— Я буду отдельно писать, сама, — мрачно ответила Маша, — я про эту продажную тварь напишу все, что о ней думаю…

Смышленые живые глаза Кати Щелкуновой с любопытством смотрят на нас.

— Вы, правда, будете писать? — удивленно спрашивает она.

— Конечно, — убежденно говорит Аня, — видишь, как они расстроились, надо же их дух поднять.

— Тогда и я напишу! — восклицает Катя. — И я тоже отдельно хочу написать. Расскажу, как у нас девчата смотрят на бойцов, за счастье считают с бойцом потанцевать или прогуляться по селу!

В общем, многие наши девушки написали письма в 669-ю часть. И очень скоро получили ответ. Бойцы и офицеры благодарили за наши хорошие письма, сообщили, что они очень подбодрили обиженного Евгенией фронтовика и он шлет нам горячий привет. Нас очень просили сообщить, как идет у нас работа и как мы готовимся к посевной.

Завязалась регулярная переписка. Теперь 669-я часть внимательно следила за нашей работой, а перед посевной прислали большое коллективное письмо.

«Дорогие девчата!

У вас начинаются решительные бои — борьба за урожай. Помните — гвардейцы не отступают и бои не проигрывают. Держитесь — вы же наши гвардейцы трудового фронта. Уверены — переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ останется за вами.

Ждем за каждые 10 дней сводок с вашего фронта».

И такие сводки мы посылали за моей подписью как бригадира и Ани Стародымовой как агитатора нашей тракторной бригады.

В начале марта в Рязани состоялось областное совещание комсомольского актива и молодых передовиков сельского хозяйства. Оно было посвящено обсуждению подготовки и проведения предстоящего весеннего сева.

С докладом о задачах комсомола и молодежи в предстоящих сельскохозяйственных работах 1943 года выступил первый секретарь обкома партии Тарасов.

Говоря о работе тракторных бригад, он, в частности, указал на то, что фактическая затрата на гектар пахоты в целом по Рыбновской МТС составила 22 рубля 7 копеек, а в нашей бригаде 15 рублей 4 копейки, — экономия на каждом гектаре по 7 рублей 3 копейки. Мы сберегли государству 22 860 рублей.

— В этом году, — говорил Тарасов, — социалистическое соревнование охватывает все более и более широкие массы, борьба за первенство будет напряженной, и только тот, кто сумеет по-настоящему вскрыть внутренние резервы, победит в соревновании. И если наши передовые бригады, включая сюда и прославленную бригаду Гармаш, не учтут это, — они окажутся в хвосте.

В своем выступлении я говорила о социалистическом соревновании женских тракторных бригад и о наших социалистических обязательствах на 1943 год. Тарасов внимательно слушал меня, и когда я стала говорить о нашем новом социалистическом обязательстве, он бросил реплику:

— Даша, резервы, внутренние резервы, о них не забывайте!

В перерыве между заседаниями Тарасов говорил мне:

— Обязательства берете большие, на будущий год возьмете еще выше, а сутки включают в себя по-прежнему всего двадцать четыре часа, — так за счет чего будет расти ваша производительность труда? Вот о чем надо думать, Даша. Ищите, ищите внутренние резервы, особенно вы. За работой вашей бригады следят не только район и область, а вся страна. Ваши находки тут же станут достоянием тысяч тракторных бригад. На вас лежит ответственность.

Огромная ответственность — в нашей бригаде все ее чувствовали, даже наши новички. А ведь Кате Щелкуновой всего шестнадцать лет, Ане Стародымовой семнадцать, Нюре Анисимовой девятнадцать. Они на отлично изучили свои машины, четко знают порядок и сам процесс технического ухода, строжайше соблюдают и выполняют все мои указания.

Мой авторитет у них очень высок, они считают, что я все знаю, все предусмотрела и уверенно поведу их к победе, в это верит вся бригада. А что я знаю? Мне 23 года. Училась я не много — восемь классов школы, курсы трактористов, Сапожковская школа механиков, и все, дальше — практика. Работала трактористкой, механиком. Этого мало, чтобы быть запевалой социалистического соревнования трактористов всей страны. Я это прекрасно понимала. И я училась. Евтеев дал мне много специальных книг, журналов, учебников по тракторному делу, кое-что по моей просьбе достала Жильцова.

Я училась сама, заставила учиться и девчат. Старательнее всех были Катя Щелкунова и Нюра Стародымова. Они частенько приходили ко мне, и мы занимались втроем. Вчитываясь в книги, я искала в них ответа — где в нашей работе скрыты внутренние резервы. Все, что только я узнавала нового, пыталась применить у себя в бригаде.

Услыхала об интересном новшестве, вводимом инженером Аккерманом. Для экономии горючего он предлагал поставить проволочный ограничитель к распылителю Р-4. Мы тут же принялись за работу. Девчата изготовили приспособления, и мы проверили его в работе. В час мы получили экономии 300 граммов. Теперь ко всем тракторам мы приладили такой ограничитель.

Чтобы как можно раньше выехать в поле, не дожидаясь, когда подсохнет почва, мы заготовили уширители для колес тракторов.

Меня вызвали в Москву, в ЦК ВЛКСМ. Предстояло обсудить вопросы социалистического соревнования женских тракторных бригад.

Теперь я захватила с собой целый чемодан продуктов для Стешки. Мы держали овец и настригли немало шерсти. Мать связала в подарок фронтовикам 8 пар теплых носков и варежек. Теперь она связала теплые носки для всей семьи Стеши, а для Катеньки еще и кофточку.

Я поехала к ним вечером. Вся семья была в сборе, — видимо, Стеша пришла недавно с завода, и все сидели за столом и ужинали. Спала одна Катенька. Ужин был очень скудный. Около каждого — по небольшому кусочку черного хлеба.

Как только я вошла в комнату, меня сразу охватило какое-то волнение, мне показалось, что сюда, в эту комнату, в эту семью, приползло несчастье.

Лицо у Стеши было бледное и строгое, глаза совсем темными, увидев меня, она страдальчески улыбнулась и встала. Петя бросился ко мне и стал обнимать мои колени, обрадовались мне и Вася со Степой. Стешка сказала сразу:

— Павел убит. Получили похоронную.

Петя, оторвавшись от моих колен и очень серьезно посмотрев на меня, поправил мать:

— Не убит, а пал смертью храбрых, защищая нашу Родину.

Дети не могут долго предаваться горю. Петя уже теребил меня и спрашивал:

— А что у тебя в чемодане? Ты не забыла, привезла мне молока от коровки? Ты ведь обещала.

— Привезла, Петечка, привезла, — ласкаю я его, а у самой слезы из глаз капают. Вот еще одна семья осиротела! И сколько таких. А может быть, завтра и мою семью ожидает такое горе.

Из сумки я достала литровую бутылку и налила Пете полную чашку молока. Он пил его мелкими глоточками, и на лице его было такое наслаждение, что даже Стешка улыбнулась и ласково погладила сына по голове. Тут Петя оторвался от чашки и протянул матери. Стешка не хотела пить, но сын заставил ее отхлебнуть. Так же настойчиво угощал он Васю и Степу, и я видела, как эти большие мальчишки отхлебывали молоко, осторожно, с наслаждением. Глоток коровьего молока был роскошью в те тяжелые годы!

Все спят. Горит одна только маленькая настольная лампочка. Стеша тихо рассказывает:

— Похоронная пришла больше месяца тому назад. Горе сразило меня. И все мне кажется, Даша, чем-то я виновата перед ним. Но скажи ты мне, ради бога, чем? Чем виновата? Извела себя, ни днем, ни ночью нет покоя! Видит бог, не изменяла я ему, детей родила, в чистоте его держала, холила, нежила. Говорил он мне: солнце ты мое, Стеша, солнце, и нет на свете людей счастливее меня. И это счастье ты мне даешь, ты — Стеша. Так он часто мне говорил. А с фронта какие письма писал! Никто, поди, таких писем не писал, как он.

Она идет к комоду и вынимает большую связку писем. Хотела дать ее мне, потом раздумала. Развязала ленточку, достала одно письмо, просмотрела, потом второе, третье, — тяжелые слезы скатились с ее щек.

— Сообщила я Леше на фронт про Павла, — продолжала она свой рассказ.

— Он тут же ответил. Теперь часто мне пишет. И спасибо ему — ни слова о своей любви ко мне, ни слова. Жалеет меня. В первом же письме написал, что Павел, уходя на фронт, поручил свою семью ему, Лешке Кудрявому, и теперь вся забота о нас перешла ему, по сему случаю высылает он, мол, мне аттестат, и не имею я права от него отказываться, так как это воля Павла. И понимаешь, Даня, приходят мне теперь деньги. Отослать обратно аттестат нельзя, а брать деньги его, я понимаю, мне не надо. Так я кладу их на книжку, — ежели останется он жив, — все деньги его, он богатым женихом будет, убьют ежели, только нет, не могут, нельзя так, чтоб и его убили! Нет, нет.

Стешка заволновалась, встала со стула, заходила по комнате, на стене заметалась ее тонкая тень.

— Я так боюсь, что и его убьют, проснусь ночью и мысль страшная сердце холодит — убьют его, убьют, чует мое сердце, убьют его, Даша.

— Ну, что ты, Стеша, — пытаюсь я утешить ее, а самой страшно так, что озноб даже схватил. Стеша всегда была какой-то вещей, что скажет, то и сбудется. Да неужто Лешку убьют?

А Стеша продолжает:

— Написал мне Алексей, встретился он на фронте с Петей Жучковым. И спрашивает меня, передать ли ему от меня привет. Я написала, мол, не надо привета передавать, Лешка на это ответил: «Спасибо». Такой заботливый Леша. Пете с Катей отдельные письма пишет. Ласковые. И Васе со Степой прислал письмо. На заводе женщины меня очень жалеют, Павла-то все знали, любили его очень. А я теперь по 280 процентов нормы даю. Ребята, Васька и Степка, очень переживали похоронную, крепко привязались они к Павлу, уважали, любили его. Васька-то все только хмурился, а Степка взахлеб ревел. Степка-то проще Васьки, с ним легче. Но, в общем, оба парня меня слушаются, из моей власти не выходят. Васька и Степка, как получили похоронку, по 130 процентов нормы дают, — говорят, стараются для Павла, фотографии ребят на Доску почета повесили. Васька-то хорошо справляется, а Степке тяжело. Только он молчит, старается сверх сил, а сам устает больно. Как на фронте полегчает, возьму Степку с завода, пусть учится, может, в институт попадет. Он способный. — Стешка говорила и говорила, и я чувствовала, что ей надо выговориться.

Стешка вдруг стала вспоминать Высокое, мать, бабку свою. И вдруг просит меня:

— Расскажи мне про последние дни бабки.

Я удивилась. Никогда раньше не просила она меня об этом. Стала рассказывать, гляжу — у Стешки на глазах слезы показались.

— И как она меня в город отпустила? — с тоской говорит она, — сплоховали мы с ней, сплоховали.

И вдруг Стешка оживляется.

— Ах, Даша, а край-то какой наш богатый! Только подумать, и чего у нас нет, — озимая пшеница, лучше нашей рязанской, поди, нигде нет, яровая пшеница, а рожь, а овес! Просо у нас богатое, гречиха, а уж картошка-то, картошка-то какая! В Москве такую и не видят! Горох у нас, чечевица, свекла сахарная! Как подумаешь об этаком богатстве — душа поет, радуется! Зимой выйдешь в поле — снега, снега, конца края им нету, а белизна-то какая, глаза слепит! Снег волнами лежит, как ветер дул, на солнце блестит, серебром отливает! — вспоминает Стешка. — А весной, когда пахать начинаешь… Ах, Даня, в поле бы сейчас, к земле прильнуть — и все горе бы отступило! Отступило бы, Даня! Да я бы сейчас…

Она замолкла, и улыбка медленно сошла с ее лица. Вдруг она заторопилась:

— Спать, спать, Даша, уже два часа, завтра ж в шесть вставать.

Она быстро постелила постель, и мы легли.

…Наступили солнечные дни. Зашумели теплые ветры. В оврагах еще лежит снег, а поля уже скинули белую зимнюю шубу, в лужицах весело поблескивала вода, звонко, по-весеннему пели птицы свои песни. Весна в этом году ранняя.

В МТС оживленно. Опять мы, трактористы, прощаемся друг с другом до белых мух. Миша Селиванов лукаво подмигивает мне и шепчет на ухо:

— Посоревнуемся, сестричка, держись!

Деднева крепко пожала мне руку, сказала, весело блестя глазами:

— Поработаем, Данечка, кто кого.

Нюра Демидова горячо обняла меня и всех девчат, искренне призналась:

— Страх меня берет, девчата, как поведу бригаду, не осрамиться бы!

Но мы все верим, что у Нюры дела пойдут хорошо, и говорим ей об этом.

11 апреля мы выехали из МТС. Много лет работала я трактористкой, и всегда момент выезда в колхозы был торжественным и волнующим. Девчата завели моторы. Наши молодые трактористки — Катя Щелкунова, Нюра Анисимова и Аня Стародымова — сели за руль, и трактора с заправочными тележками, плугами, сеялками вереницей тронулись в путь.

Колхоз «Красный пахарь» стал нашим вторым домом. Мальчишки с веселыми криками бегут к нам навстречу, колхозники с почтением здороваются, Зайцев приехал в поле лично поприветствовать девчат в первый день пахоты, прибежала Нюша Сорокина, принесла нам парного молока. Подходя к нам, еще издалека она весело кричала:

— Девчата, мир вам и я к вам!

Подошла к нам бодрая, энергичная.

— Здорово, здорово, честь и почтение, почет и уважение вам, девчата, — и, оглянув всех нас, замечает:

— А у вас-то ноне ишь сколько новеньких. Катеньку-то знаю, нашенская, житовская, она шустрая, вы ее в люди-то скоро выведете, ан других новеньких-то и не знаю. Но коли взяли, значит, хорошие. Молочка вам принесла, парного. У меня молоко счастливое, рука легкая, посопутствую вам — успех и удача будет у вас.

И мы с охоткой пили вкусное парное молоко.

Мы сразу взяли высокие темпы. В первый же день Маша Кострикина выполнила норму на 132 процента, хорошо работали и другие девчата, в среднем за смену каждая из них вспахала по шесть гектаров, сэкономив по 25–30 килограммов горючего.

В этом году областная газета каждый день освещала ход соревнования. На первой странице в правом углу был отчеркнут квадрат с крупной надписью вверху: «Соревнование трактористов», и в этом квадратике — данные о ходе работы.

Мы намного обогнали Коновалову. Наша бригада выехала в поле 11 апреля и, не дожидаясь готовности всего массива, выборочно начала вспашку и посев. Во многом помогли нам заготовленные заранее уширители для колес, — наши ХТЗ работали теперь и на влажной почве. Уже на 19 апреля у нас был вспахан 161 гектар.

В ночь с 19 на 20 апреля пошел дождь, он лил как из ведра. Ночью трактора еще пахали, мы с Колей вышли в поле к девчатам. Моторы работали натужно, грязь была непролазная, спасали только уширители. Трактористки измучились ужасно. К утру трактора встали. Дождь не прекращался. С трактористками дневной смены мы отвели машины в ригу и занялись техническим уходом № 2 и № 3. Все были расстроены, время шло, а дождь лил и лил. Было холодно, поднялся ветер, стальное от туч небо стало враждебным и злым.

Девчата промокли, озябли, но держались стойко. Аня Облезова даже пыталась шутить, и девчата охотно откликались на ее шутки. К полудню дождь перестал, но почва так раскисла, что только к вечеру, и то с грехом пополам, трактора смогли выйти в поле.

Сводка в газете 20 апреля была убийственна для нас. Каждая трактористка в среднем в свою смену выработала всего по 3,1 гектара. Для нашей бригады это была очень низкая выработка, почти вдвое меньше, чем мы обычно давали. Бригада Кати Коноваловой вспахала за это время 30 гектаров, каждая трактористка у нее выработала по 5 гектаров в смену.

— Глянь, Даня, — говорит Наумова, — девчата-то у Коноваловой к нашей выработке подошли, еще чуть-чуть и будут давать столь же, что и мы.

— Да у них дождя не было, ручаюсь, что не было, поняла, дождя не было, а у нас как из ведра! — с сердцем кричит Облезова. — А ты уж — догнали!

— Молодцы они, — говорю я, — темпы набирают здорово. — И у меня на душе радостно и тревожно. Радостно потому, что я вспоминаю слова Кати:

— А мы все время следим за твоей бригадой, недаром вызвали вас на соцсоревнование, ты как маяк, на огонь этот и идем. Девчата слово дали — догнать твоих трактористок. Знаешь, как соцсоревнование с вами подняло девчат! Яростно они теперь работают.

Значит, слово держат — нагоняют. Я представляю себе тонкую фигуру Кати в черном узком платье, ее суровое, напряженное лицо и строгие горящие глаза, она стоит у кромки поля, следит за работой тракторов и прикидывает, сколько они уже вспахали. У них цель — догнать нас, все стремления направлены на это, значит, мы ведем за собой трактористов, ведем! Это было очень радостно сознавать. И в то же время тревожно на душе, — надо давать наибольшую выработку, маяк должен всегда светить ярко, какая бы ни была погода!

22 апреля трактористки Коноваловой почти догнали в выработке наших девчат, — у нас каждая трактористка за свою смену вспахала по 6,8 гектара, у Кати — по 6,5 гектара. Но мы с первых же дней пахоты взяли высокий темп и к 22 апреля вспахали уже 263 гектара. Катина же бригада — 132 гектара, они не смогли догнать нас в ежедневной выработке.

22 апреля — день рождения В. И. Ленина — был радостным: бригада выполнила план тракторных работ на весеннем севе на 111 процентов.

Мы получили массу писем, особенно с фронта, в которых нас поздравляли с успешной работой на посевной.

Опять дождь. Грязь, лужи, холод. Девчата все измучились, охрипли. В поле не работало ни одного колхозника, только наши трактора гудели, натужно стучали и хрипели моторы, даже со шпорами (уширителями) было трудно работать. Но мы пахали, дорожили временем.

В тракторе Кати Щелкуновой в коробке скоростей у второй шестерни отлетели зубья. Быстрые черные глаза Кати перебегают с моего лица на Колино и обратно. Она испугана, спрашивает:

— Беда большая, да? Надолго ремонт?

Катя промокла, ее брезентовый плащ весь облеплен грязью, башлык сполз с головы, из-под косынки выбились черные кудряшки, они мокрые, и с них капает вода, лицо у Кати грязное. Но Катя ни на что не обращает внимания, ее тревожит сейчас только одна мысль — скоро ли отремонтируют ее трактор.

У Коли при себе необходимые детали и инструмент. Мы начали ремонт прямо здесь, в борозде. Дождь уже не льет, он моросит, мелкий, противный. Руки озябли. Мы торопимся, надо идти и к другим тракторам, в такую грязищу можно ожидать любой поломки.

Трактор починен, Катя начинает работать, Коля идет в наш вагончик — мастерскую, у него там неотложный ремонт, а я на поле к Стародымовой. Вижу — трактор у нее стоит, заглох, Аня, выбиваясь из сил, пытается его завести. Бегу по глубокой, вязкой грязи и помогаю завести мотор. Аня окончательно промокла, брезентовый плащ у нее старенький, во многих местах заплаты. Ветер очень холодный, и Аня сильно озябла, лицо у нее синее, губы одеревенели, она еле ими шевелит. Хотела послать ее погреться, а сама поработать на ее машине, да что-то не слышен гул Катиного трактора. Сквозь пелену дождя хочу разглядеть, что там у нее случилось, но ничего не разберу. Аня залезает на трактор и начинает работать, а я бегу снова к Кате. Мотор заглох, молчит.

У Кати все лицо в грязи и крови, мокрым платком она вытирает лицо, окровавленные губы. Я бросилась к ней:

— Что с тобой?

Катя мотает головой и сплевывает кровь. Говорить ей трудно, больно. Но я уже понимаю, в чем дело. Она стала заводить мотор и не справилась с ручкой, та поддала назад и ударила ее по лицу.

— Два… два зуба… выбило, — еле выговаривает Катя, — выплюнула их…

С трудом завела мотор, — Кате говорю, чтобы она пошла в вагончик отдохнуть, я за нее поработаю. Катя отрицательно качает головой.

— Моторы все глохнут… ты другим помоги… — с трудом выговорила она.

Катя начинает работать, а я иду к машине Наумовой. Сестру не узнать.

Лицо осунулось, под глазами огромные синяки.

— Устала? — кричу ей.

— Небо с овчинку стало, — кричит она мне в ответ.

А я уже прислушиваюсь к стуку мотора, мне не нравится, как вздрагивает машина, как стучит мотор. Мне ясно: постукивают пальцы шатуна.

В пересменку перетягиваю подшипники у трактора Наумовой и заменяю пальцы шатуна, — они у нас с Колей заготовлены для всех тракторов.

Лежала на куске брезента под машиной, всюду грязь, пока лезла под трактор, вся извозилась, смотреть на меня страшно, по горло в грязи. Какое по горло, и лицо и башлык — все облеплено грязью.

За сутки наши трактора вспахали всего 24 гектара, бригада же Коноваловой 43! Каждая трактористка у них за смену вспахала 7,1 гектара, а у нас же только по четыре.

Но девчата духом не пали. Уставшие, промокшие, грязные, они упорно говорили:

— Ничего, выстоим!

24 апреля трактора наши не работали совсем, стояли в риге. Лил дождь. Даже со шпорами работать было невозможно, трактора буксовали. Машину Анисимовой выволакивали из грязи всей бригадой минут сорок. Нюра, подталкивая трактор сзади, два раза падала, но тут же вскакивала, грязная, мокрая, ругалась на чем свет стоит и снова толкала.

Завязла в грязи и машина Ани Стародымовой. Аня, жалея уставших девчат, никого не позвала к себе на помощь, билась одна часа два, но привела машину в ригу.

25 апреля выехали в поле. Работать можно было только со шпорами, но и с ними было очень тяжело пахать. За 25-е каждая трактористка вспахала только по 3,7 гектара, а у Кати Коноваловой и того меньше — по 3,3 — видать, дождь и у них.

Но вот ветер разогнал тучи, земля начала подсыхать, вконец измотанные девчата повеселели, решили нагнать упущенное, работали яростно.

Трактористки Кати Коноваловой упорно набирали темпы. 28 апреля они вспахали столько же, сколько и наши, а 29 — намного обогнали нас в суточной выработке.

В эти дни мы должны были послать сводку в свою 669-ю часть. Тут все девчата задумались, как быть. Более сумрачной, чем в тот момент, я не видела Кострикину никогда. Лицо у нее было замкнутым и злым, горящие темные глаза смотрели в одну точку.

— Девчата, давайте пропустим эту сводку, — предложила Катя, — а дней через пять, когда мы нагоним…

— Никогда! — резко вскричала Маша. — Никогда! Помните: нашим войскам было очень тяжело, они отступали, — сводки никогда не врали. В них была одна только правда.

— Надо написать так, как оно есть, сражение свое мы не проиграли и не проиграем, — решительно сказала я, — а о том, что в суточной выработке нас сейчас обгоняют, надо обязательно написать…

— А про дождь? — перебивает меня Катя. — Про дождь напишем?

— А как же! — вскрикивает Облезова. — Пусть знают, как трудно.

— Нет, не напишем, — категорически отвела это предложение Маша, — это снисхождение себе просить? Да? Эх, вы!

— Про дождь писать не будем, — поддержала я Машу, — а вот кто сколько из девчат выработал, напишем. Укажем, что Маша Кострикина пахала, по 7 гектаров — больше чем трактористки Коноваловой, а Маруся Матуся по 3,8 гектара, вот насколько меньше коноваловских девчат. Обо всех напишем, пусть 669-я часть сама судит про вас.

Маруся Матуся покраснела, а Маша улыбнулась.

— Правильно Даня говорит, так и напишем, — соглашается Облезова, и за ней соглашаются все.

Вскоре получили ответ:

«Держитесь, девчата, крепче! Ваш же девиз: «Ни шагу назад!» Молодцы у вас Маша, Аня и Нюра, а вот Маруся Матуся подкачала! Что же ты, Маруся, подводишь такую бригаду?! Помните, вашу бригаду мы считаем фронтовой, знамя надо в руках держать!»

У Нюры Стародымовой из госпиталя приехал отец. У него было тяжелое ранение, и он остался инвалидом, на фронт больше не мог вернуться и пришел работать в МТС. Он гордился Аней и не раз приезжал к нам в бригаду, рассказывал о фронте, о том, как читали там газеты о наших успехах, хвалил нас, не раз благодарил и дочь.

— Она у меня скромница, — говорил он, — а в душе крепость у нее большая. Я на фронте был, а она одна всю семью кормила, а ей всего шестнадцать лет было. Вот ноне только семнадцать стукнуло.

Соревнование становилось все напряженнее. Только в одной нашей области первенство оспаривали 156 женских тракторных бригад и 725 трактористок. Трактористки Коноваловой по сменной выработке шли вровень с нами, бывали дни, когда мы обгоняли их, бывали дни, когда они обгоняли нас, но разрыв между общей выработкой до сих пор оставался большим, догнать нас пока они не смогли.

К 8 мая мы выполнили план весеннего сева ранних яровых на 290 процентов и целиком весь годовой план тракторных работ. Наш годовой план 770 гектаров — мы же вспахали 771 гектар и сэкономили 3900 килограммов горючего. В прошлом году мы выполнили годовой план к 19 июня, — теперь же к 8 мая! Это была большая наша победа.

Бригада Кати Коноваловой годовой план еще не выполнила, но задание на весеннем севе выполнила на 202 процента. Хорошо шла и бригада Нюры Демидовой, она к 8 мая выполнила задание на весеннем севе на 129 процентов, а Клава Деднева — на 126 процентов, таких же результатов добился и Миша Селиванов. Бригада Пирожкова из Муравлянской МТС выполнила план весеннего сева на 222 процента.

К нам в поле приезжала Аня Жильцова, поздравляла с выполнением годового плана, говорила, чтобы темпы мы не сбавляли, по пятам у нас идет много бригад. Рассказывала нам о Кате Коноваловой.

— Катя совсем почернела. Загорела, стала, как негр, похудела, в чем только дух держится — неизвестно, а в лице столько силы и упорства, что любого за собой поведет, ее бригада на руках носит. Глаза большущими стали, горят, как раскаленные угли, посмотрит на человека, — душу ему прожжет. Катя Кочетыгова стала ее правой рукой, старшей трактористкой, работает отлично, весь опыт, что приобрела у вас в бригаде, туда передает. Отличная трактористка. У них теперь правило: пока не выполнишь свое задание на 130–150 процентов — поле не покидай. Бригада дружная, в один голос говорят: завоюем знамя ЦК ВЛКСМ. Работают увлеченно.

А вскоре мы читали в областной газете большую статью о бригаде Коноваловой, — хвалили бригаду, писали, что она соревнуется с нами и борется за переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ. Еще через несколько дней в газете была напечатана песня В. Лебедева-Кумача «Слава девушкам рязанским», посвященная Кате Коноваловой. Пели ее на мотив «Катюши».

По всей стране шла подписка на второй государственный военный заем. Проходила она успешно, многие вносили наличными деньгами. Наша бригада подписалась на 250 тысяч рублей, а девчата Кати Коноваловой — на 300 тысяч и тут же внесли эти деньги наличными.

Сама Катя подписалась на 100 тысяч рублей. В своей песне Лебедев-Кумач писал:

Погода более или менее установилась. Мы теперь работали еще напряженнее, наверстывая гектары за дождливые дни. Трактора работали у нас в борозде полных двадцать три часа, — трактористки сидели за рулем одиннадцать с половиной часов, — на пересменку утреннюю и вечернюю мы отводили теперь всего тридцать минут.

К 22 июня наша бригада выполнила весь годовой план тракторных работ на 300 процентов и сэкономила 8386 килограммов горючего.

Об этом через областную газету мы рапортовали обкому партии, обкому комсомола и облисполкому. В ответ от них мы получили приветственную телеграмму, в которой говорилось: «…Мы уверены, что полученное вами знамя ЦК ВЛКСМ вы крепко будете держать в своих руках. Постарайтесь сделать его не переходящим, а оставить за бригадой. Помните, что своим героическим трудом вы помогаете нашим славным защитникам Родины в быстрейшем и окончательном разгроме гитлеровских полчищ».

На фронтах шли напряженные бои на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. В сводке Совинформбюро говорилось: «Нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбито и уничтожено 122 немецких танка». Это только подбито и уничтожено, а сколько же их принимало участие в боях? А какая нужна силища, какое нужно мужество, чтобы бороться с такой армадой танков?

В эти дни я получила письмо от Стеши, первое после многолетнего перерыва. Оно было коротким: «Даша! Леша пал смертью храбрых. Стеша». Я ревела всю ночь.

А 5 августа Москва салютовала доблестным войскам Брянского фронта, освободившим при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов Орел, и войскам Степного и Воронежского фронтов, освободившим Белгород.

Мы читали об этом в газете и ужасно радовались, а я слез сдержать не могла, то и дело набегали они на глаза, все старалась незаметно смахнуть их пальцами. Думала о Стеше и Лешке. Погиб Лешка, — в том, что два города освободили, и его заслуга, за это жизнь отдал, был танкистом, видать, участвовал в той грандиозной танковой битве, что разыгралась на Белгородско-Курском направлении. Я почему-то была уверена, что он погиб там. Читаем мы газету, радуемся, а тут колхозницы мимо нас шли да крикнули нам:

— Нюшка Сорокина похоронную получила, мужа убили. Почтальон в поле принес. Ох, и тяжело на нее смотреть! Аж бабы все ревут.

Вместе с Аней мы побежали к Нюре. Она стояла на коленях, положив на землю руки и склонив на них голову. Так и застыла. Поодаль от Нюши стояли женщины и плакали. Мы подождали немного, потоптались на месте и потихонечку, будто боясь кого-то разбудить, ушли.

23 августа войска Степного фронта, при активном содействии с флангов Воронежского и Юго-Западного фронтов, в результате ожесточенных боев сломили сопротивление противника и штурмом взяли Харьков.

26 августа мы выполнили взятое на себя социалистическое обязательство — выработать каждым трактором ХТЗ по 1100 гектаров и сэкономить не менее 15 процентов горючего. Мы вспахали тремя тракторами 3325 гектаров — это более четырех установленных государством норм, и сэкономили 9500 килограммов горючего. Этого горючего хватит, чтобы вспахать более 50 гектаров.

Мы взяли дополнительное обязательство — вспахать нашими тремя тракторами 600 гектаров и сэкономить 1200 килограммов горючего. Это новое обязательство мы решили выполнить к 25-летию Ленинского комсомола, то есть к 29 октября 1943 года.

1 сентября свое годовое обязательство выполнила и бригада Кати Коноваловой.

Я забежала домой что-нибудь перекусить, ужасно проголодалась, да и знала, что к обеду не поспею (уезжала в ГУТАП выпрашивать кое-какие запасные части).

Девчата ночной смены спали, одна Аня Облезова стирала в бензине свой комбинезон. Кусок мыла на толкучке стоил пятьсот-шестьсот рублей, да и найти его не всегда можно было. Поэтому свои комбинезоны мы стирали в керосине или в бензине. Люди удивлялись, говорили — как мы выдерживаем резкий запах, а мы его и не чувствовали, привыкли.

Настроение у Ани было хорошее (да она вообще была веселой и большой шутницей), она пела какие-то припевки. Только было села за еду, — пришел почтальон. Опять много писем. Я получила от Михаила и от Саши, начала их читать, вдруг слышу — Аня ахнула. Гляжу, — входит в комнату, на ней лица нет, не то что бледной, синей стала, мне листок протягивает. Похоронная. Ее муж погиб смертью храбрых.

— Нину, Нину хочу видеть, — еле выговорила Аня.

Нина — это ее трехлетняя дочь. Жила Аня в деревне Новоселки.

— Едем, — говорю Ане, — у меня подвода стоит. Едем.

Аня стала одеваться, руки у нее дрожат, а слез нету. Разбудила я Кострикину, шепотом рассказала, в чем дело. Если задержусь в Новоселках, у Облезовых, чтобы меня заменила.

Всю дорогу до Новоселок Аня молчала, в руках держала похоронную. Нет-нет, да и заглянет в нее, прочтет и глаза зажмурит.

Дома кинулась к дочке, прижала к себе, тут только и заплакала.

Отец Ани работал председателем сельсовета, его дома не было. Мать дома хозяйничала. Узнала про горе, заплакала, запричитала на всю избу. На улице услышали, и скоро изба наполнилась женщинами. Все стояли угрюмо и молча слушали причитание, — у многих стоявших здесь мужья погибли, и в комодах у них хранились похоронки.

К вечеру мы вернулись на полевой стан. Аня пошла работать в свою ночную смену.

К 16 октября наша бригада выполнила свои новые социалистические обязательства, взятые к юбилею Ленинского комсомола, — мы дополнительно вспахали 600 гектаров земли, таким образом, наша бригада выполнила пять годовых норм.

Мы взяли еще одно обязательство: вспахать к 26-й годовщине Великого Октября 100 гектаров зяби. Наша бригада в этом году работала в четырнадцати колхозах, а сейчас для поднятия зяби вновь вернулась в свой основной колхоз «Красный пахарь». Последние 100 гектаров зяби, взятые нами сверх обязательств, мы хотели вспахать в этом колхозе. Евтеев разрешил нам, и мы приехали в «Красный пахарь».

От радости Зайцев чуть было не плакал, дела с зяблевой вспашкой обстояли у них не блестяще, а времени оставалось уже совсем мало. Зима была не за горами.

Теперь не только мальчишки, но и взрослые колхозники, увидев нашу маленькую колонну тракторов, подъезжающую к их полям, радостно кричали:

— Трактористки едут! Трактористки едут!

Поздно вечером к нам домой зашла Нюша Сорокина.

— Почет и уважение, девчата, — приветствовала она нас, — с успехом вас. Читали мы в газетах, как вас величают, а нас не забываете, в трудную минуту подмогой обернулись.

Нюша была такой же, как всегда. Только около губ появилась морщинка, и улыбка порой вдруг исчезала, и на какой-то миг лицо становилось удивленно-печальным.

— A y меня мужика убили, — просто сказала Нюша, — горе так и сидит в душе колом. Засну, все вижу его во сне, а днем о сыночке Федюше уж больно тоскую, так тоскую, так боюсь, хоть бы война скорее закончилась, народ бы перестал страдать.

Помолчала, потом другим голосом:

— Нашу, девчата, зябь поднимаю, лошадей три раза меняю, а я все одна, — как стала нагорницей, так с этого и не схожу. И Витюшка у меня работает, никому не уступит. Уж не хочет быть трактористом, танкистом надумал. А по мне кем хошь — лишь бы жив да хорош был. Правильно говорю?

— Правильно, — отвечаем мы.

Нюша собралась уходить, уже стоя у двери, сказала:

— А горе пересиливать надо, живой человек — живым должен быть, — постояла немного и пошла.

Я вышла и проводила ее по пустынной и темной деревенской улице. Шла и думала о Стеше и Алексее. И Нюша, будто читая мои мысли, сказала:

— Никто не измерит наше горе, но скажу я тебе, Дарья, — горе это священное, высокое это горе, — ведь ради Родины они жизни отдают, а мы сиротами одинокими остаемся. А раз горе это высокое, и нести его надо иначе, не с упавшей душой, не с мертвым сердцем, а с огнем и волей; ничто нас не сломит, ни в огне не горим, ни в воде не тонем. Так думаю я, Дарья, и крест свой тяжелый несу, и дню и солнцу радуюсь, и сердце мое к людям с любовью идет, и хочу я людям сделать много добра…

В ночь на 13 ноября выпал снег. Ударил мороз. Тракторные работы закончились. Мы отвели свои трактора в МТС для капитального ремонта.

ЦК ВЛКСМ, Народные комиссариаты земледелия и совхозов СССР подвели итоги Всесоюзного социалистического соревнования трактористок и женских тракторных бригад, — первое место заняла наша бригада, и нам опять было присуждено переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ и первая премия Наркомзема СССР. В соревновании женских тракторных бригад совхозов первое место заняла бригада М. Загорской из совхоза имени Ворошилова Читинской области.

Вторые места в соревновании заняли двенадцать тракторных бригад, они были награждены Почетными грамотами ЦК ВЛКСМ с вручением вторых денежных премий Наркомзема. Здесь была и бригада Кати Коноваловой. Мы послали им приветственную телеграмму.

В первые дни после опубликования в газетах итогов соревнования мы получали до двухсот писем в день. Нас поздравляли и фронтовики, и труженики тыла. 669-я часть прислала нам исключительно теплое письмо, в котором поименно поздравила всех наших девчат с победой. Бойцы этой части дали нам боевое задание: удержать знамя и в 1944 году.

Знамя нам вручили в селе Житово, на месте нашей работы. От имени ЦК ВЛКСМ это сделала Аня Жильцова. На наш небольшой митинг пришли почти все колхозники «Красного пахаря». Они очень трогательно поздравили нас — преподнесли хлеб и соль, сказав, что этот хлеб мы вырастили вместе: мы, трактористы, и они, колхозники.

Нюша Сорокина в честь нашего праздника приоделась сама и нарядила Витюшку. Она низко поклонилась нам, дотронувшись рукой до земли, потом выпрямилась, расправила свои худощавые плечи и очень проникновенно сказала:

— Примите, девчата, низкий поклон от солдаток и благодарность за вашу помощь нам, и знаем мы все — идет эта помощь от вашего чистого сердца.

Я получила большое письмо от Саши Киселева, в котором он поздравлял меня с победой и писал: «Даша, я хотел бы остаться твоим другом, и для меня было бы огромной радостью получать от тебя письма». Я вспомнила слова Стеши и ответила ему большим ровным и спокойным письмом, в котором рассказала о нашей бригаде, о том, как нам вручали знамя ЦК ВЛКСМ. Саша очень быстро ответил мне: «Дашенька, твое письмо мы читали вслух у себя в окопе. Снаряды рвались, канонада страшная была, а мы читали письмо, и всем нам было очень хорошо на душе от твоего письма. Какие же вы все хорошие девчата! Все мои товарищи шлют тебе и твоим трактористкам душевный, сердечный привет». Я опять ответила Саше, и у нас завязалась хорошая, добрая переписка.

Меня и Лену Уразову вызвали в ЦК ВЛКСМ. Мы выехали в Москву. Ехали опять на «Малашке», она шла очень медленно и долго, и всю дорогу мы проговорили с Леной. Она рассказывала мне, как думает в этом году организовать работу в своей бригаде, как ремонтируют свои трактора.

Я ей посоветовала за зиму наготовить себе впрок как можно больше запасных частей, особенно тех, что чаще всего выходят из строя. Сказала, что мы уже приступили к этому и готовим из всякого старья все, что нам может пригодиться летом.

На совещании в ЦК комсомола собралось много бригадиров женских тракторных бригад. Выступил Митрохин и сказал о том, что поступило предложение переименовать женские тракторные бригады в комсомольско-молодежные бригады, — это позволит вовлечь в социалистическое соревнование более широкий круг трактористов. Центральный Комитет просил нас высказать свое мнение по этому поводу. Совещание прошло очень живо, все выступающие поддержали это мнение и внесли немало предложений по проведению социалистического соревнования. Многие говорили о том, что надо увеличить количество вторых и третьих мест, так как много бригад достигают отличных результатов, добиться которых очень трудно, а их в общем никак не отмечают.

На совещании встретила я Анастасию Резцову. Она выступала, рассказывала о работе своей бригады. В среднем у них каждый трактор выработал по 725 гектаров, прежде в области такой высокой выработки не знали. Их бригада решила в 1944 году оспаривать у нас Красное знамя ЦК ВЛКСМ. Выступала и я и прямо сказала, что знамя мы никому не уступим, завоюем его и в 1944 году.

Еще до выезда в Москву я много думала о наших социалистических обязательствах на 1944 год. В 1943 году мы выполнили план тракторных работ на 511 процентов. По годовому плану каждый наш трактор ХТЗ должен был выработать 257 гектаров, мы же выработали каждым трактором по 1317. Каковы же возможности ХТЗ, каков его предел, что можно из него выжать? Вот о чем я размышляла.

С карандашом в руке я точно подсчитала, сколько в среднем за смену сделал трактор, и пришла к выводу, что мы можем взять обязательство выработать каждым своим трактором 1500 гектаров. Таких цифр во всей нашей стране еще не было, но подсчеты мои показывали, что даже 1500 гектаров — не предел для ХТЗ. Ведя подсчеты, я исходила из показателей лучших трактористок нашей бригады (они дали наивысшую выработку в стране). При правильной организации труда и при полной загрузке трактора — 1500 гектаров вполне реальная цифра.

Все мои расчеты я показала в бригаде, девчата внимательно выслушали и согласились со мной.

В ЦК комсомола в разговоре с Митрохиным я сказала, что на 1944 год мы возьмем обязательство выработать каждым трактором ХТЗ по 1500 гектаров. Митрохин удивился и напомнил, что это невиданная до сих пор выработка, и спросил, уверена ли я, что мы выполним это обязательство. Я ответила, что уверена. Митрохин передал наш разговор Михайлову, и тот пригласил меня к себе.

— Ну, расскажите мне, что вы надумали, — приветливо сказал он, вставая из-за стола мне навстречу.

Я не только рассказала, но на бумаге написала все мои выкладки и пояснила, как думаю организовать работу бригады.

— Все, что вы подсчитали, Даша, — это замечательно, — сказал Михайлов. — Вы действительно ищете и находите внутренние резервы, а это главное в социалистическом соревновании. Но в этих подсчетах нельзя ошибиться, за вами идут тысячи тракторных бригад, и если вы дадите невыполнимое, дутое обещание — вы сорвете это движение. Поняли? Надо дать наивысшую цифру, но чтобы она была реальна. Согласны со мной? Вы совершенно уверены, что выполните то, что задумали?

— Уверена! — твердо ответила я.

— Давайте еще раз подсчитаем с вами.

Мы подсчитали. Все получилось логично.

Радостная и возбужденная, поехала я после совещания к Стешке. Я привезла ей много продуктов. Митрохин, узнав, что у меня тяжелая поклажа, дал мне легковую машину.

Семья была в сборе. Стеша шумно и весело вертела во все стороны своих братцев, рассматривая на них обновки. Василий и Степан получили за свой ударный труд промтоварные талоны и вечером после работы купили костюмы из так называемой «чертовой кожи». Это было целым событием в то время, семья была счастлива. Петя крутился тут же и все спрашивал, купят ли ему такой же шикарный костюм, когда он вырастет.

— Заработать его надо, Петенька, — смеялась Стеша, — всякому не дают талоны на костюмы, а только лучшим ударникам.

В это время я и вошла в комнату. Все бросились ко мне. Через пять минут я уже сидела на стареньком диванчике и рассказывала о совещании в ЦК комсомола. Слушали с большим интересом.

Глава одиннадцатая

В этом году Маше Кострикиной опять предложили возглавить тракторную бригаду. И она согласилась. Как-то вечером зашла ко мне домой. Я играла с дочкой. В Рязани на базаре совсем случайно я увидела небольшой мячик — одна сторона красная, другая синяя. За него просили какую-то большую цену, но игрушек тогда совсем не было, и я купила. Мяч очень понравился Люсе, и сейчас я его осторожно кидала, а дочь ловила. Как поймает, так заливается таким веселым смехом, что у меня на душе просто весна. Тут и пришла Маша. Вижу, лицо у нее вроде смущенное.

— Даня, поговорить нам надо.

Мы сели за стол.

— Евтеев со мной сегодня говорил, предлагал бригаду. Что скажешь? — спросила она.

— Я это знаю. С Евтеевым об этом говорили, мне кажется, ты будешь отличным бригадиром. Я рекомендовала тебя.

— А наша бригада как же?

— Думаю взять Олю Шиняеву — нашей выучки трактористка.

— Олю? Это на мое-то место? — голос у Маши дрогнул, в глазах загорелся недобрый свет. — Да она трактористка липовая, без году неделя. Месячные курсы при нашей МТС кончила.

— Не старшей же я ее думаю, а рядовой, старшей будет Титова.

— Так, значит, бригаду, Даня, брать? Но если бригаду возьму, на соцсоревнование тебя вызовем. Я на всю железку нажимать буду. Может, и перегоним вас, тогда не серчай.

— О чем говоришь, Маша?! Соревнование не игрушка. Тут уж надо всерьез. И с удовольствием буду с тобой соревноваться.

Она ушла, а у меня на душе пустота какая-то. Ведь знала, что в конце концов Маша станет самостоятельным бригадиром. А я привыкла к ней. Сложный и тяжелый она человек, с замысловатым характером, а я привязалась к ней. Сначала Демидова ушла, стала бригадиром, теперь Маша. Я понимала — без Кострикиной мне будет тяжело. Понимал это и Евтеев. Прежде чем предложить Маше бригаду, он вызвал меня к себе, спросил, справлюсь ли я без нее и не подорвет ли это мою бригаду.

— Конечно, трудно мне будет без Маши, но ей бригаду нужно дать, уверена, ее коллектив станет одним из лучших в нашей стране.

Приезжала Старченкова, тоже спрашивала, согласна ли я, чтобы Машу взяли из моей бригады. Я сказала, что согласна. Все были удивлены, что к себе в бригаду взамен Кострикиной я беру Олю Шиняеву.

— Бери крепкую трактористку, — посоветовала мне Старченкова.

— Нет, возьму Олю, — ответила ей.

От старого состава нашей бригады, с которым я начала работать, с которым мы впервые завоевали переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ, остались теперь только Стародымова, Анисимова и Афиногенов.

27 февраля 1944 года в газете «Комсомольская правда» было опубликовано обращение бригадиров передовых молодежных тракторных бригад и трактористов Московской области. Они обязались в 1944 году каждым 15-сильным трактором вспахать не менее тысячи гектаров и сэкономить не менее 15 процентов горючего.

Это обращение подписали бригадиры и трактористы Московской области Анастасия Резцова, Мария Белоусова, Алексей Модин и другие. XII пленум ЦК ВЛКСМ одобрил предложение трактористов Московской и других областей об организации всесоюзного соревнования молодежных тракторных бригад.

На областном совещании передовых трактористов, бригадиров и механиков МТС и совхозов обсуждали обращение москвичей. Когда я сказала, что мы обещаем дать на каждый трактор по 1500 гектаров, установилась гробовая тишина, потом — бурный взрыв аплодисментов, крики:

— Молодцы! Здорово!

Я чувствовала — все сидящие в зале верили нашей бригаде, и сами были готовы идти за нами. Вместе со мной в президиуме совещания сидели Катя Коновалова и Елена Уразова.

— Ой, Даша, да какая же ты смелая! — шепчет мне Елена. — У тебя лучшая трактористка ушла, Кострикина, а ты такое обязательство берешь. Ой, Даша, как я тебя люблю! Скажу своим девчатам — будем добиваться, как и твои трактористки, выработки по 1500 гектаров.

Катя Коновалова смотрела на меня строго:

— Тяжелые обязательства берешь, — сказала она мне, — и за собой нас тянешь. Мы у себя в бригаде о такой выработке не думали. Легко сказать — 1500 гектаров! — Она помолчала, потом сурово добавила: — Что ж, отступать не будем.

Нашу бригаду вызвала на соцсоревнование тракторная бригада Федора Сальцева из Тоцкой МТС Чкаловской области (ныне Оренбургская). С Федором я познакомилась в ЦК комсомола. Еще до нашего знакомства Митрохин мне рассказывал о нем:

— Хороший парень, инициативный, энергичный, в прошлом году их бригада заняла первое место в Чкаловской области, а у него самому старшему трактористу — Марусе Абалихиной — двадцать лет, а самому молодому — Волобуеву — пятнадцать. Бригада дружная, своего бригадира любят и уважают. Да его не любить нельзя. Сама увидишь.

Федор вошел в комнату быстро и решительно. Был он строен и высок, открытое молодое лицо, веселое и энергичное. Светлые глаза, острые и умные, улыбка широкая и очень доверительная, она как бы говорила собеседникам:

— Вы очень хорошие люди, я верю и люблю вас, и мне очень хорошо и весело говорить с вами…

Нас познакомили.

— Я так рад познакомиться с вами, Даша, — весело улыбаясь, громко, на всю комнату заговорил он, — давно хотел посмотреть, что это за бригадирша, которую никак не догонишь. Бежишь, спешишь, аж дух захватывает, а все не догонишь. Ишь вы какая — росту-то низкого, городского типа, а я думал, огромная да сильная, женщина-великан, ей-богу, такой вас представлял. А вы мне до плеча. Приеду, нашим девчатам расскажу. А они у нас высокие да в теле, запряги их в трактор, они и трактор на себе потащат.

Мы разговорились с Федором, и уже минут через десять у меня было такое впечатление, что мы давным-давно знакомы. Он сказал, что они думают в бригаде вызвать нас на соцсоревнование, но пока еще смелости не набрались.

— Лучшая бригада в Чкаловской области, а робеете! — смеется Митрохин.

— Что ж вам соревноваться со слабыми и по ним равняться, что ли? Сильных надо вызывать, да в трусов не играть.

— Это мы-то трусы? — гремит на всю комнату Федор. — Мы не трусы, мы еще вызовем.

И вызвали. Их вызов мы обсудили и приняли.

Особо тщательно, с большим волнением и подъемом готовились мы к весенней посевной. С нетерпением ждали выезда в поле.

— Скорее бы в бой! — частенько говорила Катя Щелкунова, блестя своими черными глазами.

— А я сплю и вижу, как на тракторе работаю, — рассказывает Облезова, — ставлю себе задачу по 8,5 гектара давать каждую смену! Ей-богу, девчата, умру, а добьюсь этого.

— Ты не умирай, а добейся, — серьезно говорит Титова. Она у нас одна из самых серьезных девушек в бригаде, спокойная, уравновешенная и очень справедливая. Девчата ее любят и уважают. Полина любит читать, и как только выпадет свободная минутка — тут же за книгу. Прочтет, потом девчатам рассказывает. Теперь она работает у нас старшей трактористкой и к своим обязанностям относится очень серьезно.

Трактора и прицепной инвентарь у нас были хорошо отремонтированы, проверены, готовы выйти в поле. Никогда еще не наготавливали мы столько запасных частей, как в этом году. Все, что пособрали мы на свалках, — все было реставрировано и отлично отремонтировано. А весна смеялась над нами, шла медленно и лениво. В южных районах нашей области начали уже пахать, а поля в колхозах, где нам предстояло работать, еще окончательно не освободились от снега, почва никак не поспевала. Слышим: Пирожков уже вовсю пашет, много сделали бригады Бортаковского, Коноваловой, а мы стоим на месте, едва выбираем маленькие клочки для пахоты.

Получили мы областную газету и в ней первую сводку о работе тракторных бригад. Взглянули на цифры — и даже в глазах потемнело. Мы заняли шестнадцатое место! Переполошились девчата, никто не может смириться с тем, что мы так плохо начали посевную. И меня оглушила эта сводка. Но я девушкам вида не показываю, даже нашла успокоительные слова для них.

Каждое утро, и днем, и вечером обходили мы с Колей наши поля, выбирали готовые для пахоты участки и с душевной болью видели — мало их, негде нам развернуть всю нашу мощь.

Только бы девчата не пали духом, только бы сохранить их накал, сохранить их веру в свои силы! Вот о чем я сейчас думала, о чем хлопотала. Я очень требовательной была к девчатам, строго следила за тем, чтобы они самым тщательным образом проводили техуход, заставляла работать в мастерской, чтобы они отрабатывали полностью свои 11 часов, даже если они и не пашут. В эти тяжелые дни особенно чувствовалась наша дружба и спайка. Девчата подтянулись, были очень внимательны друг к другу, читали вслух книги, газеты, особенно рассказы о героизме нашей армии.

В нашей областной газете каждые пять дней печаталась сводка хода социалистического соревнования. 5 мая мы с тревогой ждали ее. И вот почтальон приносит ее нам вместе с большой кипой писем. Все склонились над газетным листком, читаем:

«Областное соревнование тракторных бригад. На первом месте — Пирожков, на втором — Гаврикова, на третьем — Уразова, на четвертом — Анипко, на пятом — Клинковская, на одиннадцатом — Бортаковский, на двенадцатом — Гармаш».

Всего пятьдесят два номера, Коноваловой совсем нет в сводке. Наверно, так же мучается, как и мы, — почва не готова. Стародымова пытается улыбнуться, деланным бодрым голосом говорит:

— И то дело, с шестнадцатого места стронулись, двенадцатое заняли.

Душа ноет, ноет, а я спокойно говорю:

— Высохнет почва, всех догоним и перегоним, за машинами следите.

6 мая в газете «Комсомольская правда» опубликована статья Федора Сальцева. Мы с большим интересом, даже волнением читали ее. Говорю девчатам:

— Они берут обязательство вспахать на каждый трактор по 1200 гектаров, а мы взяли по 1500, — на нас большая ответственность лежит, надо доказать, что тракторы наши ХТЗ, СТЗ могут такую выработку дать, даже большую. Я же слово дала.

Девушки перенимают мой тон, дальше говорим спокойно, не торопясь. Обсуждаем дальнейшее сообщение газеты: «Приказом зам. народного комиссара земледелия Союза ССР Бенедиктова всему личному составу молодежной тракторной бригады Сальцева объявляется благодарность за достигнутые успехи на весеннем севе».

— Правильно, что благодарность, — солидно говорит Титова, — к 5 мая столько напахать!

— Дай мне землю, да я больше напашу! — срывается Катя и говорит, чуть не плача. — Больше их! Только землю дайте!

— Чего шумишь? — останавливает ее Облезова. — Придет время, и напашешь.

Сохранились у меня записи того времени. Попробую по ним восстановить картину весны 1944 года.

7 мая. 4 часа утра. Девчата спят. Я вышла в поле. Готовой почвы мало. Опять не сможем работать на полную мощность.

Но если даже погода нам помешает выполнить свои обязательства, все равно я убеждена, что для трактора ХТЗ и 1500 гектаров не предел, он может пахать больше, даже за сезон возможно и 2000 гектаров. А 1500 — безусловно! Будем бороться за 1500 гектаров, будем, рук опускать нельзя! До последней минуты надо бороться и верить в победу!

Я снова шагаю по полю, земля мокрая, раскисшая, ноги глубоко увязают, еле выбираюсь на дорогу. Не торопясь иду будить девчат. Сегодня у них мало работы.

8 мая. 4 часа утра. Черное, весеннее поле. Тепло. Земля ароматно пахнет. Огромное солнце встало на горизонте и радостно приветствует меня. Птицы поют, заливаются. Я беру землю в руки, растираю на ладони. До чего же она мягкая и ароматная! Почва подсыхает, сегодня готов большой клин. Радостная иду будить девчат.

10 мая. Звонили из Москвы. Меня вызвали в МТС. Разговаривала по телефону с редакцией газеты «Комсомольская правда». Меня спросили, читали ли мы статью Федора Сальцева и что можем ответить.

— Читали, — говорю я, — обсуждали в бригаде. Пока что трактористы Тоцкой МТС нас обогнали, они уже вспахали и засеяли много земли. Мы нынче полевые работы начали с опозданием, весна у нас затяжная. Но сейчас трактора наши на полном ходу, и первенства в соревновании мы постараемся никому не уступать — это твердо решили девушки моей бригады.

— Как вы сейчас работаете? — спрашивает меня по телефону корреспондент.

Я подробно рассказала об этом, а под конец добавила:

— Трудно завоевать победу, но легко упустить первенство: стоит чуть ослабить напряжение в работе, и тебя обгонят. Это прекрасно понимают все трактористки бригады. Поэтому мы работаем, не жалея сил, не покладая рук, чтобы в нынешнем году вспахать каждым колесным трактором 1500 гектаров.

— Молодец вы, Гармаш, — слышу я по телефону чей-то голос, — правильно держитесь, пусть первые неудачи не ранят вас…

— Кто это говорит? — спрашиваю я.

— Главный редактор «Комсомольской правды».

Возвращалась я к себе в бригаду повеселевшей, хорошо на душе было, а тут глянула на небо — боже! Облака! Сгущаются облака! Еще не хватало дождя! Меня охватила жгучая тревога.

К вечеру тучи заволокли все небо. Девчата в панику — а я напоминаю слова главного редактора нашей «Комсомолки»: «Пусть первые неудачи не ранят вас».

— У нас же все лето впереди, — говорю я им, — всех, девчата, мы обгоним, всех, ручаюсь вам!

И они повеселели, заулыбались, повеселела и я сама. Ветер разогнал тучи, подсушил почву, мы работали уже во всю свою мощь.

11 мая. Почтальон принесла почту. Груда писем, а мы хватаемся за областную газету. Сегодня очередное сообщение о ходе соцсоревнования. Читаем: первое место занял Пирожков, второе — Уразова, третье — Анипко, пятое — Гармаш, девятое — Бортаковский, пятнадцатое — Кострикина, пятьдесят второе — Коновалова.

Леночка, милая Леночка Уразова, я счастлива за нее, она занимает в области второе место! Самая молодая бригадирша! А мы с двенадцатого места перешли на пятое, тоже неплохо, но для нас… для нас мало.

И все же я поздравляю девчат с успехом, а сама думаю: догонять очень тяжело. В прошлом году Катя Коновалова развила летом высокие темпы, но, упустив время весной, она уже так и не смогла догнать нас. Только чрезмерным напряжением сил мы сможем опередить ушедших вперед нас. И тут я решаю сказать это девчатам. Сейчас можно и нужно это сказать. На вечерней пересменке, когда вся бригада была в сборе, я сказала:

— Девчата, имею к вам слово. Положение у нас тяжелое… Не по нашей вине, но мы упустили время. Помните, как догоняла нас Катя, да так и не догнала, хотя немало бывало дней, когда она давала выработку намного больше нашей. Но вы, наверно, помните сводки: три-четыре дня дают они высокую выработку, потом спад, потом опять подъем, за ним спад — так работать нельзя. Они и не догнали нас. Нам с вами надо работать с наибольшим, с крайним, с небывалым напряжением и так работать изо дня в день, изо дня в день — весь сезон, ни часу передыху, никаких скачков и падений. Каждый день мы должны давать максимум выработки, только тогда мы сможем догнать, перегнать передовые бригады и оставить знамя ЦК ВЛКСМ у себя, и доказать, что 1500 гектаров для ХТЗ — реальность. И только так мы сможем выполнить все работы в самые лучшие агротехнические сроки и добиться высоких урожаев в колхозах. Только при такой напряженной работе.

Я замолчала. Стояла безмолвная тишина, все не отрываясь смотрели на меня.

— Вы согласны, вы готовы так работать?

— Согласны! — хором, громко ответили все.

— Отлично. Есть еще второе условие, необходимое для победы, — это не падать духом. Ни при каких обстоятельствах не падать духом. Знать, глубоко в это верить — победа будет за нами. Учтите — скоро будут подводить итоги весенней посевной — мы не первыми ее кончим, как бывало в те годы, запомните это. Но ни одного вздоха, ни одного слова разочарования — оно ослабит вас, задержит ваш ход вперед. Помните — важен конечный итог, а он будет в нашу пользу. Поняли?

— Поняли! — опять дружно ответили девушки.

— А я все время смеяться буду, — заявила Катя, — говорят, смех бодрость придает.

Все мы рассмеялись, и минуты напряжения прошли.

— Даня, не сомневайся, — говорит Облезова, — работать будем по-фронтовому. Уныния у нас будет 0 процентов, бодрости — 200 процентов, смеху — 500 процентов. Все сообщения о достижениях других бригад будем встречать мощным «ура!»

Соцсоревнование в области разгоралось. Трактористы работали отлично. Газеты систематически рассказывали о передовиках. 7 мая тракторные бригады Пирожкова и Гавриковой выполнили государственный план тракторных работ на весеннем севе. 10 мая — бригады Уразовой и Анипко.

Всем им обком партии, обком комсомола, облисполком и облзо послали приветственные телеграммы. За успешное выполнение государственного плана на весеннем севе и за хорошее качество работы эти тракторные бригады заносятся на областную Доску почета.

10 мая и наша тракторная бригада выполнила государственный план тракторных работ на весеннем севе. При плане 408 гектаров, мы обработали 439, 11 мая план выполнила бригада Маши Кострикиной, обработавшая 392 гектара.

15 мая. Пришла областная газета. На первом месте Пирожков, на втором — наша бригада, на третьем — Анипко, на четвертом — Кострикина, Катя Коновалова — на 55-м!

От Федора Сальцева нас отделяет теперь 24 гектара. Кажется, не так много, но как его догнать? Он же не стоит на месте, а идет семимильными шагами.

20 мая. Пирожков упорно идет впереди. Мы никак не можем его перегнать. Наши трактора работают полные 23 часа в борозде, ни минуты простоя, мы с Колей не спускаем глаз с машин, прислушиваемся к стуку мотора, строго соблюдаем все правила техухода. Девчата работают взахлеб, с такой энергией и таким интересом, что любо на них смотреть.

Сегодня в областной газете помещена очередная сводка, Пирожков на первом месте, мы — на втором, Кострикина — на четвертом, а Катя Коновалова — на шестнадцатом! Молодец Катя. За пять дней с пятьдесят пятого места перескочила на шестнадцатое! Представляю себе, как они работают!

Мы начали подъем майских паров. Работали в «Красном пахаре», потом в колхозах имени Тельмана, «Светлый путь», имени Крупской, имени Куйбышева и других. У нас опять четырнадцать хозяйств. Мы поставили перед собой задачу: во всех этих четырнадцати хозяйствах добиться высоких урожаев. Сроки, сроки, агротехнические сроки, — вот о чем все наши мысли!

Колхозники хорошо знают наши бригады. Помнят то время, когда Маша Кострикина работала в моей бригаде. Теперь и у нас, и у Маши свои «болельщики». Нюша Сорокина за нас — она хочет, чтобы переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ осталось в наших руках. Каждую пятидневку, когда приходит областная газета со сводкой, она прибегает к нам.

— Мир вам, девчата, что у вас там нового? — еще с дороги, подбегая к нашему стану, кричит она. — На каком месте-то? Еще не на первом? Ну, будете на первом, я знаю, меня не проведешь. А Машина бригада? На четвертом? Чего это она? За вами, за вами должна она идти, от хорошей бригады отделилась, хорошей и должна быть. Я сейчас к ней сбегаю, узнаю, чего у ней там.

И Нюшка рысцой бежала к Маше. Мы с Машей частенько встречались. Она всегда как-то загадочно улыбалась, ее матово-бледное лицо и горящие темные глаза как бы говорили мне:

— Жалости не ждите, все сделаю, а обгоню, вот увидите.

26 мая в газете «Комсомольская правда» было напечатано:

«Мария Белоусова опередила в соревновании Дарью Гармаш.

Ленинская МТС (Московской области). Молодежная тракторная бригада Марии Белоусовой ревниво следит за работой бригады Дарьи Гармаш, старается перегнать прославленных рязанских трактористок». Дальше сообщались результаты их и нашей работы на 22 мая. Потом шло сообщение:

«Последние известия с посевного фронта. Рязань. Трактористки молодежной бригады Дарьи Гармаш, работающие в Рыбновской МТС, вспахали каждым колесным трактором на 22 мая 323,6 гектара.

Ленино (Московская область). Трактористки молодежной бригады Маруси Белоусовой, работающие в Ленинской МТС, вспахали каждым колесным трактором на 22 мая 328,2 гектара».

Итак, на 5 гектаров нас обогнала бригада Маши Белоусовой. Я этого никак не ожидала. Допускала, что Анастасия Резцова может обогнать нас, но о Маше я и не думала. Видела ее несколько раз в Москве на совещаниях и в ЦК ВЛКСМ. Это была очень милая девушка с приятным мягким и женственным лицом, скромная и застенчивая. Я помню, как-то Митрохин спросил ее:

— С бригадой Резцовой когда соревноваться будешь?

Маша застенчиво улыбнулась, ответила:

— Куда мне с Резцовой спорить? Бронницкая МТС на весь Союз прогремела. А я что? Я простая девушка…

Конечно, это была не излишняя скромность, а незнание своих сил. Я сказала Белоусовой:

— А ты смелее, не лыком шитая, еще, смотришь, и лучших из лучших перегонишь.

Она и перегнала. Мне приятно было за нее и больно за нашу бригаду.

Аня Стародымова (она снова была нашим агитатором) повесила номер этой газеты на стенку вагончика. Трактористки прочитали сводку и решили пахать в смену не меньше семи-восьми гектаров. Матуся взмолилась:

— Девчата, боюсь, не дотяну.

— Я больше дам, — спокойно говорит Титова, — 8,5 гектара, а полгектара за тебя, а ежели сама дотянешь, то полгектара в общую копилку пойдет.

— И я дам 7,5, обязуюсь, — говорит Облезова.

За ней и Стародымова решила добиваться 7,5 гектара.

В вагончик ко мне пришла Маша Кострикина. Поздоровались, она молча смотрела, как я работаю, потом сказала:

— Выходит, москвичи нас обогнали?

— Выходит.

— Ну, мы еще посоревнуемся, — мрачно сказала она, — а ты в руках себя держишь, на лицо какая спокойная. Или и в душе такая же?

— Такая же…

— А я нет. Не спокойная. Это чтоб нас-то обогнали? Не может это стерпеть мое сердце.

Маша ушла. Настроение у меня плохое.

После статьи в «Комсомольской правде» у нас опять огромная почта. Пишут со всех сторон: и с фронта, и из колхоза, и рабочие. И почти в каждом письме вопрос: «Что с вами, девчата? Почему сдаете темпы?» Во многих письмах давались советы, как ускорить нам темпы работы. Из 669-й части писали: «Девчата, только не унывайте, голов не вешать, идти вперед и только вперед. Мы глубоко верим в вас и знаем — победа будет за вами. Девчата, старайтесь, вы же фронтовая бригада, вы же гвардейцы!» Мы им тут же ответили, написав, что духом не пали, боремся за первенство и уверены, что победим.

Михаил прислал очень нежное письмо.

«Дашенька, не расстраивайся. Я знаю, верю — знамя останется за вами!» — писал он.

Пришло письмо и от Саши: «Читал «Комсомолку» — здорово! Интересно у вас там, — настоящее соревнование идет. Понимаю, как ты сейчас живешь и работаешь, — молодец, давай, нажимай на всю железку. Когда соперник силен, и ты сильнее становишься. Завидую вам! Вот кончится война, поеду в деревню работать».

И мы нажимали «на всю железку».

К четырехкорпусному тракторному плугу у нас прицеплен двухкорпусный конный плуг. Работать трактористкам приходится более напряженно, надо очень внимательно следить за прицепными орудиями. Агрегатная работа трудная, требующая огромного внимания и умения. Но все девчата так старались, что никаких поломок, никаких происшествий, вынужденных простоев не было. Мы с Колей не уходили с полей, спали по три-четыре часа в сутки.

26 мая наша бригада выполнила годовой план. При задании 1200 гектаров мы вспахали 1208 гектаров. В начале июня «Комсомольская правда» сообщила, что годовой план выполнила и бригада Федора Сальцева. Теперь уже мы его обогнали, правда, не намного.

Наша бригада заняла в области первое место, Кострикиной — второе, Лены Уразовой — пятое, а Катя Коновалова пока осталась на тринадцатом.

К ним в бригаду приехал Зайцев, привез «Комсомольскую правду». Лицо у него сияющее.

— Ну, девчонки, — говорит он нам, — песни уже про вас складывают, да не кто иной, как сам Демьян Бедный, и хочу прочесть его стихи вам я сам.

Он вынул из кармана очки, не спеша надел их, посмотрел лукаво на нас и начал читать:

Стихотворение Демьяна Бедного нам всем понравилось, и скоро мы знали его наизусть. Пашут, бывало, девчата, да на все поле и читают это стихотворение.

Трудности крепко спаяли девчат, каждая стремилась во всем помочь другой.

Как-то у нас кончалось горючее, а его не было и в МТС. Никто не знал, когда подвезут. Рисковать было нельзя, и я поехала на нефтебазу. Там пробыла очень долго, а оттуда проехала еще в ГУТАП, так что в бригаду поспела только к вечеру, и узнала, что за это время у нас произошло целое событие.

У Кати Щелкуновой встал трактор. Она побежала за Афиногеновым. Тот осмотрел машину и увидел: вышел из строя коленчатый вал. Необходимо для ремонта его отправить в МТС, а отправить не на чем, нет лошади. С горя Катя начала реветь. Рядом с ней работала Нюра Анисимова. Она увидела, что с Катиным трактором какие-то неполадки, остановила свою машину и бросилась к Щелкуновой.

Катя ревела, слово даже вымолвить не могла, Николай рассказал Нюре, в чем дело.

— А, делов-то, — говорит Нюра, — пусть Катя на моем тракторе работает, а я снесу коленчатый вал в МТС, его починят, и я с ним мигом сюда.

— Да ты рехнулась, — удивился Николай, — до МТС пять километров, а коленчатый вал весит все пятьдесят килограммов.

— Ну и что? А я сильная, я вмиг! Давай вал, время не тяни.

Взвалила Нюра на себя вал и потащила в МТС, а Катя стала работать на ее тракторе. В МТС, узнав, в чем дело, похвалили Нюру — еще бы! — и вне очереди прошлифовали шейку коленчатого вала. Нюра опять взваливает его на себя и дует обратно. Когда я приехала, трактор Катин уже работал. Пока Нюра ходила в МТС, Катя так старалась, что дала на ее тракторе небывалую для себя выработку.

Нюра, зная, что она самая сильная и мощная у нас в бригаде, всегда охотно бралась за самую тяжелую работу. У нас была большая потребность в шестеренках первой, второй, третьей и четвертой скоростей. В нашей МТС их не было, а в соседней — Сасовской — было много. Евтеев договорился с сасовским директором, и он взамен на другие детали отпускал нам эти шестеренки. Так вот, за этими шестеренками всегда ездила Нюра. Из Сасовской МТС до станции Рыбное она добиралась на поезде, а от Рыбного до колхоза «Красный пахарь» десять километров шла пешком. Вес шестеренок вместе со ступицей — килограммов 30–35. Положит Нюра их в мешок, мешок взвалит себе на плечи и зашагает под горячим солнцем по пыльной дороге.

Железо давило и впивалось ей в спину (это не мешок с ватой), гнуло к земле, но она не обращала на это внимания и крупным ровным шагом отмеряла километр за километром. Придет вся распаренная, красная, лицо в крупных каплях пота, свалит мешок на землю, да и скажет:

— У, черт такой, еще и громыхает за спиной, спину всю отбил! — И тут же весело: — Дань, а Иван Егорович мне лишку дал, потихоньку от своих!

— Как ему не дать-то, ведь он за тобой ухаживает, — смеется Катя.

— Уж ухаживает, просто подмаргивает. Да скажешь ты, он же старый — на кой черт он мне!

Нюра бежит к речке, купается, потом ложится спать, а вечером идет работать на тракторе, ей в ночь.

К 10 июня в области были подведены итоги соцсоревнования тракторных бригад за период весеннего сева. Наша бригада заняла первое место, и нам присудили переходящее Красное знамя обкома ВКП(б) и облисполкома и первую денежную премию — 5 тысяч рублей. Мы к этому времени выполнили государственный годовой план тракторных работ на 125 процентов, а план весенних работ — на 370. Каждая трактористка у нас выработала по 501 гектару.

Вторые денежные премии — по 3 тысячи рублей — присудили бригадам Пирожкова и Кострикиной. Елена Уразова получила третью премию.

Кандидатами на получение переходящего Красного знамени ЦК ВЛКСМ и первой премии Наркомзема СССР выдвинуто 38 бригад, среди них пять из нашей, Рязанской области — это наша бригада, бригады Кострикиной, Анипко, Уразовой, Тараскина.

Бригады Кати Коноваловой нет — мне очень жалко. Работают они хорошо, а уж сама Катя вся отдалась работе.

Белоусова и Резцова из Московской области тоже кандидаты на получение знамени, и Федор Сальцев из Чкаловской области, и Паша Ангелина из Старо-Бешевской МТС. А всего в соцсоревновании участвуют 200 000 молодых трактористов.

Аня Жильцова говорила о том, что верит нам — знамя будет за нашей бригадой, но каждую минуту мы должны помнить — 38 бригад кандидаты на получение этого знамени, 38 сильнейших бригад оспаривают у нас первенство, 38! Выработка многих приближается к нашей, мы не должны упускать ни одной минуты, ни одной секунды!

— За вашими успехами следят на фронте, — говорила Аня, — бойцы, которые беспощадно громят сейчас ненавистного врага, герои фронта ждут вашей победы, они верят в нее, они верят в вас.

Аня интересно рассказывала нам об освобождении нашей армией Белоруссии, о форсировании реки Вислы, о массовом героизме солдат.

— Боритесь за знамя! Завоюйте его! — так закончила Аня свое пламенное выступление.

А потом мы сидели с Аней в нашем вагончике, и она говорила уже о планах на 1945 год.

— Продумай серьезно свои обязательства, подсчитай опять с карандашом в руке, будь запевалой в борьбе за гектары, за урожай!

Из Житова пришел Николай, он жил там на квартире, и сообщил, что Нюша Сорокина получила вторую похоронную — погиб ее сын Федор. Девчата все ахнули. И муж погиб, и сын.

— Ладно, что хоть Витюшка у нее есть, — говорит Анисимова, — все не одна.

Вечером я была у Нюши. Лицо у нее осунулось, глаза покраснели от слез, губы нервно подергивались. Витя был тут же, сумрачный, заплаканный. Я что-то хотела сказать Нюше, та руку подняла, будто защищаясь от удара.

— Не надо, — сказала она, болезненно морщась, — не надо, что слова? Не надо…

Я молча посидела немного и ушла. Да, никакие слова тут не помогут. Через день Нюша работала уже в поле. Пахала на лошадях. Поднимала зябь.

Дни летели быстро. Мы перевыполнили все свои обязательства.

Наркомзем СССР рассмотрел итоги Всесоюзного социалистического соревнования МТС, признал победителями в соревновании ряд коллективов и присудил им переходящее Красное знамя Наркомзема СССР с выдачей денежных премий. Среди них был коллектив и нашей Рыбновской МТС!

Стешка прислала мне восторженное письмо.

«Даша, читала, читала в газетах! Что за чудо наша МТС! Если остался кто-нибудь из старых трактористов, передай от меня большущее поздравление. Может быть, меня кто-нибудь еще и помнит. Что за прелесть наша МТС! Что за прелесть!»

Я спросила Михаила Васильевича Савицкого, он у нас в МТС работал еще с 30-х годов, помнит ли он рыжую Стешку из Высокого.

— А как же, даже очень хорошо помню, — ответил он. — Красивая, шустрая девчонка была. Я ей сколь раз говорил: учись на трактористку, второй Пашей Ангелиной будешь. Куда там, в столицу захотела.

Я показала ему Стешкино письмо. Он прочел его, задумался. Потом сказал:

— Любила она МТС. Как любила! И по ней тут сколько трактористов скучало. Гришку-тракториста помнишь?

— Помню.

— Хороший парень был, Стешку как любил, а она мимо прошла. Ну, ладно. Гришка обыкновенный парень, а Лешку помнишь?

— Конечно, помню.

— Вот орел-то был, так орел! Талант. Такого тракториста второго я никогда не видел. А уж Стешку как любил, так словами не расскажешь. Я ей, бесенку, сколь раз говорил: учись на трактористку да замуж за Алексея иди, — счастливее вашей пары на свете не будет. А ты на тракторе волшебницей станешь. А она мне: я и так волшебница! Ишь, как говорила. А я тебе, Дарья, скажу — работай Стешка трактористкой — знамя бы не у тебя, у нее было бы, да она ухитрялась бы на ХТЗ дать по 2000 гектаров, ей-богу, дала бы.

Он хотел еще что-то сказать, да махнул рукой.

Мы здорово отпраздновали победу нашего коллектива. Я не знала, что Клава Деднева так хорошо поет. У нее сильный низкий голос, и поет она с большим чувством. Она стала еще красивее, ее точеное, гордое лицо загорело, в нем появилась какая-то особая притягательная сила. Клава запела нашу военную песню:

Все тут же подхватили, а я смотрю: у Клавы в глазах слезы.

— Что ты? — спрашиваю я.

— Ничего, Даша, так, тоска, от мужа писем нет. А ты веселись, не смотри на меня. Я сейчас тоже начну веселиться.

И вдруг Клава встала из-за стола и, повернув свою гордую голову к Вите-трактористу, говорит:

— Наелся? Напился? Так давай за гармонь. Я плясать буду.

Витька сел играть, а Клава пошла плясать. Она плясала отчаянно, самозабвенно, и никто не мог оторвать взгляда от ее сильной красивой фигуры, от ее бледного лица. Но вот Клава подходит к Евтееву, пляшет около него, вызывает на пляску, и тот, как завороженный, встает из-за стола и пускается в пляс. Скоро круг полон, все танцуют, играют, поют.

На следующий день Клава Деднева получила похоронную. Муж ее пал на фронте смертью храбрых.

Шло время. Жизнь продолжалась своим чередом. В социалистическом соревновании молодежных тракторных бригад мы завоевали первое место, выработали каждым трактором 1866 гектаров, сэкономив 9959 килограммов горючего. Переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ осталось в нашей бригаде.

Мои расчеты оказались правильными. Более 1500 гектаров выработали трактора не только в нашей бригаде, но и у Кострикиной, Анипко, Пирожкова, Резцовой, а бригад, которые не намного не дотянули до 1500 гектаров, были сотни — это и бригада Елены Уразовой, и московские бригады Ошкина, Есина, Модина, Чкаловская бригада Сальцева и много других.

В 1945 и 1946 годах переходящее Красное знамя ЦК ВЛКСМ опять осталось в наших руках. В 1947 году ЦК ВЛКСМ вынес решение: навечно оставить знамя в нашей бригаде. Сейчас это знамя хранится в Москве, в Центральном музее Революции СССР.

В мае 1945 года наша бригада работала в колхозе «Красный пахарь». День был отличный, ярко светило солнце, мягкий весенний ветер радостно перебирал концы наших косынок, завитушки волос, полы плащей.

Шла пересменка. Работали быстро, настроение у всех было хорошее, девчата шутили, смеялись. Вдруг Анисимова кричит:

— Девчата, никак к нам верховой едет.

Смотрим, по дороге кто-то верхом скачет, машет нам рукой и что-то кричит. Вот он ближе, ближе, и мы уже слышим его отчаянно-радостный голос:

— Война кончилась! Победа! Победа!

Мы рванулись к всаднику, он на минутку приостановил лошадь и возбужденно кричит:

— Война кончилась, ей-богу, кончилась, а я в другую бригаду, — и парнишка, дернув уздцу, поскакал дальше.

Мы верили и не верили услышанному. Знали — война вот-вот кончится, наши войска вели бои уже в Берлине. Но неужели сегодня, уже сегодня — победа?!!

— Девчата, слыхали, а, слыхали? Да победа же! — радостно говорит Аня Стародымова и вдруг заплакала.

И все мы улыбаемся и стираем со щек слезы. Вот она, победа! Сколько ждали ее, сколько страдали, сколько народа за нее полегло, сколько сил на нее положили!

Вскоре к нам приехал нарочный из сельсовета, он официально сообщил, что война закончилась, поздравил нас с победой. Приехал к нам в поле и Зайцев. От волнения у него дрожал голос, он обнял каждую из нас, проникновенно сказал:

— Спасибо, девчата, и вы для победы много сделали! В колхозе не спали почти всю ночь. Играли гармони, люди танцевали, пели песни, праздновали победу.

Эпилог

В этой книге мне хотелось рассказать о моей жизни в предвоенную пору, и особенно в годы Великой Отечественной войны. И вот война окончена. Я поставила точку, но почувствовала, что повествование мое как-то уж очень внезапно оборвалось. Его все же надо продолжить: хотя бы вкратце, бегло описать, что же произошло дальше, как сложилась моя судьба и судьба моих подруг. Не знаю, может быть, я еще напишу когда-нибудь подробнее об этом периоде моей жизни, а пока хочу поделиться с читателем тем, что вспомнилось…

Итак, наступил новый период нашей жизни. Надо было восстанавливать все, что разрушил враг.

До 1950 года я работала бригадиром тракторной бригады. Состав ее постепенно менялся. Николай Афиногенов сам стал бригадиром, и его бригада была одной из лучших у нас в МТС.

Моим помощником стал Петя Маркелов, фронтовик, недавно демобилизовавшийся из армии. Он был веселым, компанейским парнем и очень быстро сдружился со всеми нами. Трактора он знал, свое дело любил, и с ним было легко работать. Петя женился на Кате Щелкуновой, и, когда Катя родила ребенка, она уволилась из МТС.

У Ольги Шиняевой муж погиб на фронте, в 1942 году (она работала тогда не у нас, в другой бригаде). Оля вышла замуж вторично, за инвалида Отечественной войны, и разъезжать по колхозам уже не могла. Чтобы быть все время около своего мужа, она устроилась работать дояркой у себя в колхозе.

У Полины Титовой муж вернулся с фронта, и она тоже скоро ушла из бригады.

Ко мне в бригаду пришли очень хорошие девчата — Маша Куркова и Тоня Сержантова.

Маша Куркова всю войну работала у Дедневой и очень с ней дружила. Но Клава никак не могла примириться с мыслью, что ее муж погиб. Она сильно переживала его гибель, тосковала о нем, и ей было трудно жить и работать здесь, где все напоминало ей о любимом человеке.

В конце концов Клава взяла расчет и уехала куда-то в Прибалтику.

Тоня Сержантова сдружилась с Нюрой Анисимовой и перешла к нам в бригаду. Даже по сравнению с Нюрой Тоня выглядела великаном, очень крупная, с широкими могучими плечами, с сильными мужскими руками и мужским суровым характером. Она была человеком собранным, точным, досконально знала трактор и машину очень любила. Каждую свободную минуту отдавала трактору, вечно возилась с ним — чистила, чего-то подвинчивала, подкручивала, машина у нее работала безотказно.

Обладая огромной силой, Тоня вечно заводила девчатам моторы, выволакивала трактора из грязи, отлично делала перетяжку подшипников, и в бригаде ее любили, хотя иные и побаивались.

На тракторе Тоня проработала тридцать лет, за свою работу была награждена орденом Трудового Красного Знамени, имеет много почетных грамот ЦК ВЛКСМ за отличную работу. В 1956 году она получила звание лучшего тракториста области, в 1968 году была победительницей на областном конкурсе пахарей. Она была и отличной трактористкой, и отличной женой, и матерью.

Тоня часто мне говорила:

— Смотри, Даня, вернется твой муж, бросишь ты нашу работу.

— Ни за что! — горячо говорила я. — Ни за что не брошу свое любимое дело.

— А вот Катя — родила и до свиданья, — не унималась Тоня.

— Очень жаль, что она бросила, — отвечала я, — дети не помеха в нашей работе, Люсе было шесть месяцев, когда вернулась я в МТС, и ты, имея ребенка, работала на тракторе, да много таких.

В 1945 году я ездила на Всемирный конгресс женщин, состоявшийся в Париже. Впечатление было огромное, мне очень понравился Париж, особенно вечером, когда он был весь залит огнями. В нашем представлении все француженки, особенно парижанки, великолепно одеваются, все изнежены и избалованы всеобщим вниманием. Я увидела другое. Скромно одетые, озабоченные, уставшие парижанки торопились домой. Они шли мимо освещенных роскошных витрин магазинов и даже не заглядывали в них. Эта роскошь не имела к ним никакого отношения.

Конгресс проходил живо, и на нем я глубоко поняла, как много стран и народов пострадало от черной чумы фашизма. Я видела женщин из многих стран — и все они были ярыми поборниками мира. Конгресс проходил под лозунгом «Мир во всем мире!»

В марте 1946 года я получила из Москвы телеграмму: «Прибыл несколько дней Москву, приезжай повидаться. Саша».

Эта телеграмма взволновала меня, но я не только не поехала, но и не ответила на нее. Война кончилась, я ждала мужа. Телеграмма Александра опоздала на шесть лет.

В конце 1946 года Михаил демобилизовался из армии и приехал домой. Его рекомендовали председателем колхоза «Красный спутник», и колхозники его выбрали единогласно, — в районе его хорошо знали по работе в МТС, и он пользовался всеобщим уважением. У меня родился сын Володя, но работу я не бросила и работала в своей бригаде.

В 1946 году мне было присвоено звание лауреата Государственной премии за коренное усовершенствование эксплуатации колесных тракторов, большую выработку и большую экономию горючего.

Я получила очень много поздравлений, но одно особенно меня тронуло. Вот оно:

«Здравствуй, товарищ Даша Гармаш! Я бывший боец 669-й части, с которой переписывалась ваша бригада. Разбили мы врага, прошел я пол-Европы, побывал и в Берлине, а сейчас вернулся к себе домой на Алтай. Работаю трактористом. План тракторных работ перевыполняю. Помню, как вы работали на полях нашей Родины во время войны и радовали нас, фронтовиков, своими победами. Помню, как перед очень тяжелым боем пришла как раз к нам почта. Среди писем было письмо от вашей бригады, там был и ваш «Боевой листок», в котором вы писали, что несмотря на дождь и грязь, ваши колесные трактора вспахали много гектаров. «Боевой листок» кончался словами: «Все для фронта, все для победы». Это письмо командир прочел всем солдатам и сказал: «Солдаты! Скоро пойдем в атаку, отобьем деревню для наших девчат-трактористок, они все для нас, и мы все для них». Мы так в бой и шли со словами: для наших славных трактористок деревню отбиваем.

Узнал из газет о присвоении вам звания лауреата Государственной премии и решил вас поздравить и сказать вам, — мы здесь на Алтае равняемся по вашей бригаде».

Это письмо мне очень дорого, и, если моя книга дойдет до Ивана Никифоровича Попова, я буду рада — в ней он подробно узнает о жизни нашей бригады и о том, как много значили для нас их письма, а для меня, в частности, это его последнее письмо.

В том же 1946 году народ оказал мне большое доверие, я была избрана депутатом Верховного Совета СССР и в течение двенадцати лет была депутатом.

Как депутат Верховного Совета СССР я получала много писем, в которых просили моей помощи, особенно много писали трактористы. Ни одного письма я не оставляла без внимания, старалась разобраться и помочь человеку. Один тракторист из Орловской области писал мне о том, что директор МТС, пользуясь своим положением, «допускает большую вольность, распоряжается колхозным добром, как своим: то велит привезти ему из колхоза тушу барана, то свининки, то птицы. Ежели колхозы осмелятся не послать, он тянет с тракторами, не посылает их в колхоз, посевная затягивается. Так председатели колхозов ему шлют все, что он просит. Шлют задаром. Я возмутился, говорю директору — на каком это основании берет он взятки, а директор только на меня накричал. Мол, выгоню тебя, а под меня, мол, никто не подкопается, председатели колхозов молчать будут, им трактора нужны. Ездил я к прокурору, устроили проверку, председатели колхозов и вправду смолчали. Я в дураках остался, и теперь меня притесняют и высмеивают. Мне ничего не стоит уйти в другую МТС, работаю я хорошо, и меня зовут в соседнюю МТС, а я не хочу так дело оставлять, что же это такое — взяточник и вор на посту директора МТС сидит. Пишу вам и верю: вы сама трактористка, все поймете, поможете это дело разобрать».

Я взялась за это дело. В МТС была послана серьезная комиссия, она вскрыла все безобразия директора, его сняли с работы и отдали под суд.

Трактористы обращались ко мне и с личными просьбами, и с общественными. Но я хочу здесь отметить, что больше обращались с общественными вопросами — отстаивали интересы государства, своего коллектива. Трактористы, и вообще сельские механизаторы, — очень сознательный народ. Я часто вспоминала Кожина из Сапожковской школы механизаторов, он любил повторять нам, что механизатор — это культурная сила в деревне, он постоянно говорил нам: «Вы должны стать вожаками в борьбе за новую деревню, за социалистические отношения в ней…». В своей основной массе механизаторы и являются такими людьми.

В 1948 году реорганизовали нашу МТС — из нее сделали две — Кузьминскую и Рыбновскую. В начале января 1950 года меня вызвали в облзо, предложили работать директором МТС. Я отказалась — боялась завалить работу. Долго разговаривали со мной в обкоме партии. Считали, что я справлюсь, а на первых порах мне крепко помогут, дадут опытного старшего бухгалтера и знающего главного механика.

Я согласилась. Меня вызвали в Москву, в Министерство сельского хозяйства к министру Ивану Александровичу Бенедиктову. Он разговаривал со мной часа полтора. Вспомнил войну, расспросил о работе в те тяжелые годы, интересовался нашей МТС, ее кадрами, нуждами, недостатками, спросил, что, по моему мнению, сейчас необходимо сделать в МТС, чтобы поднять ее работу. Я была бригадиром тракторной бригады уже девятый год и прекрасно знала, что именно у нас тормозит работу — об этом и стала говорить. Бенедиктов внимательно меня выслушал и сказал:

— Сущность понимаете, а остальное все придет, назначаем вас директором МТС.

Ехала я домой встревоженная, взбудораженная. С одной стороны, я боялась браться за эту работу, не знала как справлюсь с ней, с другой — настроение поднимало сознание, что тебе доверяют.

Михаил Иванович меня успокаивал, говорил, что справлюсь, важно только правильно расставить людей и прислушиваться к их мнению, обещал свою помощь.

Михаил изменился. Сказывались годы войны. Он постарел, жаловался на сердце. После фронта он стал еще добрее, жалел людей, хотел им во всем помочь. Но он не был мягкотелым. Доброта и мягкотелость — разные понятия. Он был и строг, особенно с пьянчужками, лодырями и стяжателями, думающими только о своем собственном кармане. Михаил скоро и умело наладил дисциплину у себя в колхозе, сплотил коллектив, поднял урожайность полей, надои молока. Он целыми днями пропадал в колхозе, иной раз и ночевал там. Уставал страшно, где уж ему было вникать во все тонкости моей работы. Но он мне давал много ценных советов, кое-чему учил и, конечно, в первый период был крепкой опорой мне.

Но как тяжел был первый день моего директорства!

Пришла я в кабинет, села за стол и не знаю, с чего мне начинать? Сижу и чувствую себя самой несчастной на земле. А тут входит бухгалтер и приносит мне на подпись целую кипу счетов. Стала я их просматривать — ничего не понимаю. Бухгалтер начал мне объяснять, я еще больше запуталась. Говорю ему:

— Оставь все счета, сама попытаюсь в них разобраться, все равно до прихода главного бухгалтера подписывать не буду.

Заперла счета в стол, думаю: вечером Михаил мне поможет.

Посидела немного, повздыхала и вызываю секретаря (а у меня уже был секретарь, вернее, секретарша). Та вошла, с любопытством на меня смотрит. Говорю ей:

— Вызови главного агронома Ивана Алексеевича Рыбкина и главного механика Андрея Ивановича Щелкунова.

Они скоро пришли, и мы до позднего вечера просидели втроем, обсуждая предстоящую работу.

Главный агроном МТС Иван Александрович Рыбкин — умный и грамотный человек. Свою работу любил и знал отлично. Он очень много мне помог, особенно в начало моего директорства.

И сейчас он быстро набросал план: в феврале отчитаться о работе МТС перед колхозниками всех обслуживаемых нами колхозов. Для этого издать приказ о немедленной подготовке таких отчетов по каждому колхозу и указать в приказе, кто в каких артелях будет отчитываться. Обдумали мы также и составили приказ о сроках ремонта сельскохозяйственной техники.

Второй день я целиком посвятила бухгалтерским делам. Здесь я была в отчаянии. Я хорошо знала технику, ремонтное дело, имела опыт работы с людьми, но финансы, порядок расчета с колхозами, учет и отчетность — все это для меня было темным лесом.

Главный бухгалтер Новиков Василий Иванович — прекрасный человек. Старый коммунист, он прошел большую жизненную школу, в период коллективизации был секретарем райкома партии, потом работал прокурором, хорошо знал наше законодательство. Бухгалтерским делом занимался он уже несколько лет и отлично разбирался во всех его тонкостях. На протяжении моей работы с ним, а проработали мы вместе до 1964 года, он много помогал мне. Благодаря ему у нас не было нарушений законодательства. А коллектив у нас был большой — 500 человек.

Весь день промучился со мной Василий Иванович, пытаясь объяснить основы бухгалтерской науки. Здесь было так много нового для меня, что к концу дня все это перепуталось в голове и я уже ничего не соображала.

Расстроенная пришла я домой. В отчаянии опустились у меня руки, что делать, думаю — не освою эту проклятую бухгалтерию.

Мать посмотрела на меня, говорит:

— Что такая убитая пришла?

Я ей рассказала, в чем дело, мать удивилась:

— Ты такой бригадой управляла, рекорды на всю страну ставила, а перед деньгами струсила? Тоже мне беда!

Послушала я мать, повозилась с детьми — Люсе уже шел девятый год, Володе было около четырех — успокоилась немного и думаю: нет таких крепостей, которых бы не взяли коммунисты. Стыдно мне перед трудностями пасовать, овладею бухгалтерией, во что бы то ни стало овладею!

Поздно вечером приехал Михаил Иванович. Накормила я его и усадила с собой заниматься. Начал он меня учить бухгалтерскому делу, объяснял он очень хорошо, понятно, я увлеклась и не заметила, как пролетели два часа. Вдруг Михаил говорит:

— Даша, второй час ночи, может, отдохнем?

Глянула я на него и ахнула — лицо у него было таким уставшим, что мне стало стыдно.

Каждое утро, сколько бы ни было дел, я занималась два часа с Василием Ивановичем бухгалтерским делом, а вечером со мной занимался муж. Я и сама еле жива была от усталости, но от своего графика никогда не отступала.

В ремонтных мастерских я чувствовала себя крепкой, ведь когда-то сама ими заведовала, с трактористами у меня всегда были отличные отношения. Теперь такие бригадиры, как Селиванов, Баранов, Кондрашин, Куркова (она уже работала бригадиром), стали моими первыми помощниками.

Быстро подошел февраль. Отчеты о проделанной нами работе были готовы. Я поехала с отчетом в Булыгино.

Ехала и сильно волновалась. Боялась: засыплют меня такими вопросами, на которые ответить не смогу, — осрамлюсь!

Собрание было многолюдное. Председатель колхоза отчитался перед колхозниками за прошедший год. Урожай они сняли низкий — шесть центнеров с гектара, — много пало скота, надои плохие, заработали колхозники мало.

Колхозники слушали отчет своего председателя хмуро, и я думала, что они разнесут его в пух и прах. Но вот председатель стал ругать МТС, и тут все собрание оживилось. Председатель говорил: присылают плохие трактора, затянули уборку, и колхозники кричали:

— Правильно! Правильно!

Я сижу, смотрю на собрание, внимательно слушаю и понимаю, сейчас мой доклад разнесут, свои недочеты и неудачи свалят на МТС. Но и МТС что-то напортачила, это точно, нужно разобраться, в чем тут дело.

Сижу, слушаю, думаю, и страх и волнение мои потихоньку проходят. Довольна, что поехала в отстающий колхоз, прав был Рыбкин, когда посоветовал мне ехать именно сюда.

И вот предоставили мне слово. Говорила я спокойно, слушали напряженно, внимательно. Рассказала я обо всем, что сделала для колхоза МТС, и потом сказала:

— Правильно здесь критиковал нас председатель колхоза. Критику принимаю, но хочу вам сказать, и ваша вина здесь есть, — сказала и на минуту замолкла, смотрю на собрание. Сотни глаз с интересом, напряженно и требовательно смотрели на меня.

— Это как же понять? — сердито спрашивает председатель.

— А очень просто. Каждый год при МТС работают курсы трактористов. Просим колхозы присылать своих людей учиться. Их же будем посылать работать в ваши колхозы. Все артели посылают, а вы нет. Все трактористы разъезжаются по своим родным колхозам, по своим деревням, мы тракторные бригады составляем из односельчан. Приезжают они в свою родную деревню, им зазорно плохо работать, вот и стараются. А к вам посылаем трактористов для вас чужих. Конечно, тут мы виноваты, что недостаточно трактористов воспитали, но и вы своей вины не забывайте. А теперь давайте обсудим, что вы хотите получить от МТС в этом году.

Разговор был серьезным и деловым. Я все записала и обещала колхозникам помочь их артели.

Отчитались мы во всех колхозах, собрали мы заявки и видим — из того, что просят колхозы, сможем выполнить чуть больше половины.

Мы обслуживали 44 колхоза, из них 12 слабых, отстающих. У большинства колхозов много долгов, у государства взяты большие ссуды, отдавать нечем, с кормами для скота дело обстояло плохо, надои молока были низкими.

В МТС не хватало техники, а та, что имелась, была старой, сильно потрепанной. У нас было: 60 колесных тракторов ХТЗ, 12 гусеничных, «НАТИ», 27 комбайнов, из них 12 «Коммунаров», остальные «Сталинцы» — все прицепные. Плуги, бороны, культиваторы и прочее тоже старые, изношенные. С такой техникой полностью обслужить сорок четыре колхоза мы, конечно, не могли. За прошлый год МТС не выполнила ряд своих обязательств, а ведь колхозы на нас рассчитывали.

Сели мы за планирование работ. Я говорю всем своим заместителям и помощникам: заключим договоры с колхозами только на те работы и в том объеме, которые мы безусловно выполним, — никаких лишних обещаний давать не будем, чтобы не подводить артели.

За прошедший год многие колхозы плохо рассчитались с МТС. Я предупредила все колхозы — те, кто не расплатился, будут обслуживаться нами в последнюю очередь. Обещание свое я выполнила.

Работу пришлось проделать большую. Неоднократно побывала я в отстающих колхозах. Совместно с их правлением и партийным бюро рассматривали мы вопрос — почему они оказались должниками, в чем причина?

О колхозах, где причиной были расхлябанность, плохая дисциплина, ставила вопрос в райкоме партии. К таким колхозам мы в МТС относились строго. Тем же хозяйствам, которые из-за каких-либо объективных причин оказывались в тяжелом положении, мы старались помочь чем только могли.

Щелкунов прекрасно выполнял свои обязанности старшего механика. Ремонт шел высококачественно и в положенные сроки.

В Главснабсбыте и Главтракторсбыте я «выколотила» все запасные части, какие только нам были нужны. Это было нелегкое дело, и я потратила очень много силы и энергии для их получения.

При заключении договоров с колхозами мне пришлось пережить много тяжелых минут. Каждый колхоз требовал от нас большего объема работ, чем мы оговаривали в договорах. Многие колхозы ездили жаловаться в район и в область. Особенно передовые колхозы. Предшественник мой за два года, что он работал, избаловал их. За счет слабосильных хозяйств он максимально обслуживал передовиков. А такие колхозы, как Булыгинский, получали все во вторую очередь. Я была с этим не согласна и уделяла большее внимание отстающим колхозам. По жалобам колхозов меня много раз вызывали в обком партии, облисполком и в облзо. Всем приходилось объяснять. В конечном счете со мною соглашались, но бывало и трудновато доказывать, приходилось спорить, проявлять упорство… Все было!

Вместе с партийной и комсомольской организациями МТС и местным комитетом мы разработали условия социалистического соревнования за досрочное выполнение плана, за выполнение работ в лучшие агротехнические сроки. Я прекрасно понимала, какое огромное значение имеет правильно организованное соцсоревнование для поднятия производительности труда, и уделяла ему большое внимание. Здесь мне очень помогали наши общественные организации.

Шесть с половиной месяцев, в которые наши машины работали в поле, я почти не была дома, спала по 3–4 часа в сутки. Но зато я знала, как идут дела во всех сорока четырех колхозах, и горе было тому, кто опаздывал с агротехническими сроками, у кого ломались трактора и простаивали в поле. С ними я была беспощадна. Но большинство бригад трудились прекрасно, — в бригаде Николая Ивановича Баранова в течение всего сезона машины ни разу не вышли из строя, он был одним из лучших бригадиров, хорошо работали бригады Афиногенова, Селиванова, Курковой, да всех и не перечтешь. Они и были моей крепкой опорой.

В Булыгино я послала одну из лучших тракторных бригад и сама наблюдала за ней. Здесь все сельскохозяйственные работы были выполнены в лучшие агротехнические сроки и урожай зерновых собрали по 10 центнеров с гектара, на 4 центнера выше прошлогоднего.

Уже в 1952 году наша МТС завоевала переходящее Красное знамя Министерства земледелия СССР и ВЦСПС. Это же знамя мы завоевали в 1953 и 1955 годах.

Но поднять по-настоящему урожайность полей нам было очень трудно. Не было минеральных удобрений, органических же не хватало, скота было недостаточно. В МТС не хватало техники, квалифицированных работников.

С 1953 года начался крутой поворот в нашей работе. В сентябре состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором было обсуждено положение в сельском хозяйстве и намечены меры для его подъема: усиление материальной заинтересованности колхозов и колхозников, повышение заготовительных и закупочных цен на ряд продуктов сельского хозяйства, снижение размеров обязательных поставок колхозами зерна, овощей, картофеля и других продуктов, обеспечение колхозов и МТС квалифицированными руководителями и специалистами, увеличение государственных капиталовложений в сельское хозяйство, укрепление его материально-технической базы.

Это решение Пленума очень скоро сказалось на нашей работе. В МТС стала поступать новая техника: дизельные трактора, новые комбайны — сначала С-4, потом СК-3 — самоходные комбайны с мощными моторами и с большой пропускной способностью молотилки.

В то же время колхозам стало легче рассчитываться с нами за наши работы — они стали богаче. С многих колхозов списали их задолженность, подъем закупочных цен на продукты дал колхозам добавочные средства, колхозники стали больше получать на трудодни, поднялась трудовая дисциплина.

К нам в МТС прислали молодых специалистов с высшим образованием — на должность главного инженера и заведующего мастерскими.

Щелкунова Андрея Ивановича, которым я очень дорожила — он был прекрасным практиком — мы перевели на должность механика-контролера.

Инженер Виктор Григорьевич Радченко стал заведовать нашими мастерскими. Он сразу весь отдался работе. Радченко не имел еще практического опыта и был богат только институтским теоретическим образованием. Он пошел на выучку к опытным старым рабочим. Просил их, чтобы они научили его водить трактор, делать перетяжку подшипников. Бывало, оденет телогрейку, лезет под трактор и возится там целыми часами.

Рабочие относились к нему с симпатией и с удовольствием передавали ему свой опыт. Через некоторое время мы сделали Радченко старшим инженером, и он отлично повел свое дело. Главное — у него был крепкий контакт с рабочими и желание овладеть делом. В нашем дружном коллективе он вырос в прекрасного специалиста.

Мне хочется особо сказать о нашем коллективе. МТС у нас была большая, как уже сказала, в ней работало 500 человек. Тон задавали коммунисты и комсомольцы. Люди были крепко спаяны и дружны. Они были очень требовательными и к себе и друг к другу. Рабочие гордились машинно-тракторной станцией, любили свое дело, всем сердцем были связаны с землей, с колхозами, в которых работали. К случайным людям, не любящим наш труд, не привязанным к селу, относились сурово, не прощали промахов, вызванных равнодушным отношением к делу.

Конечно, и в нашем требовательном коллективе были у людей и срывы, и ошибки, и неудачи; они обсуждались на собраниях, совещаниях. Иной раз мы ограничивались товарищеской беседой. Ложь, обман, плохое отношение к семье вызывали резкую реакцию всех товарищей по работе.

Мне, как директору МТС, во многом помогал наш коллектив. Хочется сказать большое спасибо нашей партийной организации, таким работникам, как Василию Ивановичу Новикову, Ивану Алексеевичу Рыбкину, Андрею Ивановичу Щелкунову, Мише Селиванову, Николаю Ивановичу Баранову, Ивану Васильевичу Кондрашину, Николаю Афиногенову и всей нашей бывшей бригаде, — да многим, многим работникам нашей МТС. Это их трудом она завоевала себе славу.

К нам часто приезжали гости, делегации из Болгарии, Польши, Румынии и других стран, мы всегда гостеприимно встречали их, показывали свою МТС, знакомили с ее работой.

После сентябрьского Пленума ЦК КПСС 1953 года к нам в область приехал министр сельского хозяйства СССР Бенедиктов. Мы знали, что наш министр очень требователен и строг. Если он приезжал в хозяйство, то обычно сам все осматривал, вникал во все мелочи, знакомился с документами, встречался и разговаривал с людьми, если что-нибудь ему не нравилось, он тут же присылал компетентную комиссию.

Мы с волнением ждали министра. Иван Александрович приехал к нам вместе с первым секретарем обкома партии. Приветливо поздоровались, прошли в мой кабинет. Я тут же вызвала своих заместителей, руководителей всех служб. Бенедиктов, перезнакомившись со всеми, сказал, что сначала хочет посмотреть все наши объекты. Мы повели его по МТС. Иван Александрович долго пробыл в мастерских, разговаривал с рабочими, осмотрел все машины. Его интересовал вопрос: сколько лет трактора работают у нас в поле. Мы сказали. Он удивился, что стаж работы у них большой, а они в хорошем состоянии. Поинтересовался, как мы снабжаемся запасными частями, похвалил за то, что каждая деталь и узел работают у нас максимальные сроки. Если деталь сносилась, мы не выбрасываем ее, а реставрируем. Бенедиктов похвалил нас за бережливость.

После длительного и детального осмотра всех служб гости вновь прошли ко мне в кабинет. Стали говорить о строительстве. Тут я пожаловалась министру.

— Нет у нас клуба, — говорю ему, — негде собраться, ведь у нас пятьсот человек рабочих. А мы из двух квартир сделали клуб, сломали стену — вот и зал. Сто человек еле втискиваются. Нам клуб нужен.

Бенедиктов засмеялся. Обратился к секретарю обкома.

— Видал — клуб им нужен! Значит, с людьми работу ведут. Что ж, надо подумать, но прежде покажите ваш промфинплан, годовой отчет, документики.

Мы дали все документы, Иван Александрович внимательно их просмотрел, задал кое-какие вопросы.

Министр помог нам, мы выстроили замечательный клуб на 250 мест.

После Пленума ЦК КПСС 1953 года развернулась огромная работа по освоению новых земель. Центральный Комитет нашей партии призвал молодежь поднять целину, в Казахстан и Сибирь отправились сотни тысяч юношей и девушек.

Ко мне в гости на несколько дней приехал Степан — брат Стеши. Мы с ним крепко дружили. После действительной службы в армии приезжал ко мне советоваться. Хотелось ему стать трактористом, а Стеша советовала идти в институт. Десятилетку он окончил на «отлично».

— Тетя Даша, — говорил мне Степан, — я деревню люблю, тянет меня туда. Хочу на тракторе работать, как вы да как дядя Леша. Я его хорошо помню. Замечательный был человек.

Я повела Степана к нашим трактористам, попросила их рассказать об их работе, ничего не приукрашивая, да посадить его на трактор, пусть денька два на нем поездит.

Через два дня Степан решил окончательно стать трактористом.

Он окончил курсы, потом школу механизаторов и стал работать в одном из подмосковных колхозов.

А теперь он приехал ко мне посоветоваться насчет целины.

— Понимаешь, тетя Даша, — увлеченно говорил Степан, — хочется мне самому село построить, все сделать своими руками. И не на время поехать, а насовсем.

Степан был сильным и красивым парнем, очень целеустремленным, с чистой и романтической душой.

— Мне кажется, ты правильно решил, — сказала я ему, — тебе там будет интересно.

— Правда? — Степан вскочил со стула, обхватил меня сильными руками и расцеловал.

— Я так и знал, что вы меня поймете, тетя Даша.

— А что, Стеша против?

— Нет, не против. Только молчит. Вы ж ее знаете. Если что переживает сильно, так молчит. Не хочется ей, чтоб я так далеко от них жил, да понимает, что мне интересно ехать. Думается мне, будь она помоложе, тоже бы поехала на целину. Правда, поехала бы?

— Правда. А ты мне скажи, жениться не думаешь?

Степан покраснел.

— Есть одна девушка. Так она тоже на целину собралась, говорит, поеду с тобой. Мы решили расписаться и уже мужем и женой туда поехать. Стеше она нравится.

Уехал Степан на целину.

Стешка о нем сильно скучала. Она не раз говорила мне:

— Уважаю я нашего Васю. Он на заводе стал одним из лучших рабочих. Работает, учится в вечернем институте. И все у него в жизни правильно идет. Жена хорошая, детишки. Люблю я его, уважаю. Но Степка мне как-то ближе. Хорошо мне с ним, и он меня крепко любит. Ты бы почитала, какие он мне письма шлет.

Не выдержала Стешка и в 1955 году, зимой, поехала к Степану на целину посмотреть, как он там живет. Пробыла у него 10 дней и осталась очень довольной.

Когда я приехала в Москву, Стешка с восхищением рассказывала мне:

— Степка окреп, стал здоровущим, настоящим мужчиной. И Надя его ничего, симпатичная, и характер уживчивый. Малыш уже растет, крепенький, на Степку похож, в наш род, рыжий. А назвали его Алексеем, в честь Кудрявого. И дом у них — хорошее общежитие. Сами выстроили. Но до чего ж там интересно! Живут дружно, весело, одна молодежь! Ах, как хорошо там. Вот где жизнь-то настоящая, вот где она ключом бьет. Много они мне порассказали. Живут преотлично, весело! Ах, Даня, как хорошо там. И почему только не было целины, когда мы были девчонками! Вот куда бы я поехала!

Стешка мечтательно задумалась, потом тихо сказала:

— У каждого своя целина, только надо уметь найти ее.

В это время в моей жизни произошел крутой поворот.

Стал хворать мой муж. Он был председателем уже другого колхоза — имени Серова. Работал много, отдавая все свои силы артели. Колхозники его глубоко уважали. Но у Михаила было плохо с сердцем. Сказывались тяжелые годы войны. Он ездил в Кисловодск, но лечение мало помогло. У него началась водянка. Две недели он сидел в кресле, не мог лежать. 1 сентября 1954 года Михаил умер. Люсе было 13 лет, Володе — 8.

Я очень тяжело переживала смерть мужа. На похороны приезжали Стеша с Катенькой. Катеньке было уже 15 лет. До чего же она была хороша! Вылитая Стешка, только еще более грациозная. А сама Стешка выглядела так молодо, что ее можно было принять за старшую сестру Катеньки.

Катя впервые была в деревне, и ей здесь все очень понравилось. Все три дня, что прожили у меня, девочка была в поле, на ферме, в МТС. Встречались только за обедом и ужином.

— Тетя Даша, как у вас хорошо! — радостно говорила Катенька, потом, спохватившись, что у меня большое горе и веселый тон здесь неуместен, она замолкала. Обхватит меня за шею, поцелует, зашепчет:

— Милая тетя Даша, не плачьте, не плачьте, вы такая хорошая!

Катенька была очень ласковой и отзывчивой девочкой. Она быстро подружилась с Люсей и все старалась ее утешить, говорила ей:

— А у меня тоже нет папы, я его даже не помню, его убили на фронте. Но у нас есть его фотокарточка. Мы ее пересняли, и теперь у меня своя собственная карточка, она висит над моим столиком. И ты повесь карточку своего папы. Хорошо?

— Хорошо, — соглашалась Люся. Перед отъездом Катенька сказала:

— Я как вырасту, поеду в деревню жить. Ладно, мама? — Стешка внимательно посмотрела на дочь и ничего не ответила.

В апреле 1955 года в Москве состоялось совещание работников сельского хозяйства нечерноземной полосы. На это совещание из нашей области поехало шестьдесят человек, в их числе была и я.

Мы остановились в гостинице «Москва». Пришла я в гостиницу в обед, между заседаниями, беру ключ от комнаты, а дежурная по этажу говорит мне:

— К вам приходил молодой человек, в шинели, оставил записку. Очень просил передать.

Взяла я записку, читаю, а у самой руки дрожат: «Уважаемая Дарья Матвеевна. Узнал о том, что вы находитесь на совещании в Кремле. Решил вас навестить. Неужели вы совсем забыли меня и от старого чувства ко мне в душе у вас не осталось ничего?! Буду звонить между 7–8. Саша».

Ровно в 7 часов я была снова в номере. Хожу, нервничаю, смотрю на часы. Время шло мучительно медленно.

Резкий телефонный звонок. Беру трубку. Слышу басистый, ровный голос:

— Здравствуйте, Даша. Хотел бы вас встретить, посмотреть, как вы выглядите, поговорить.

— Приезжайте.

— Хорошо, сейчас буду.

Я опять не могу себе места найти — то сяду, то встану. Стук в дверь.

— Войдите.

Дверь открылась, на пороге высокий, плечистый, интересный мужчина. Саша сильно изменился.

Мы поздоровались. Я взяла себя в руки, чувствую, тон у меня спокойный, ровный. Сели за столик. Я спрашиваю Сашу, как он живет.

Саша вздохнул, помолчал.

— Прожито и пережито много, — ответил он. — На фронте мы следили за вашими успехами. Спасибо за письма. Когда был в Москве, очень вас ждал. Послал телеграмму — ни привета, ни ответа. Подошло время уезжать — уехал в Берлин. Понял — вы отрезали начисто старое… Вот так и живу. А как у вас?

— А у меня двое детей, — спокойно говорю я, — Люсе тринадцать лет, Володе — восемь.

Не стала говорить ему, что у меня умер муж. К чему? У него семья.

Зашел Леонид Константинович Терпицкий — директор Кузьминской МТС. Познакомила его с Сашей. Говорю — друг детства. Не виделись с 1938 года.

На следующий день, когда мы уезжали домой и Саша пришел провожать меня на вокзал, Терпицкий узнал, что Киселев ярый охотник, и стал приглашать его к нам.

— У нас прекрасная охота, — говорил Терпицкий, — леса-то какие богатые. Приезжайте, и Дарья Матвеевна будет рада.

— Приедешь к ней, — смеется Саша, — ее муженек по шапке даст.

— Муженек? — удивился Терпицкий. — Да разве она вам не сказала, что у нее муж еще в прошлом году умер.

— Умер? — переспросил Саша и внимательно посмотрел на меня.

— Умер, — еле слышно ответила я, и вдруг заплакала и быстро вошла в вагон.

От Саши пришло письмо. Он просил разрешения приехать. Я колебалась. Саша приехал сам. У нас произошло тяжелое и в то же время радостное объяснение.

Через полгода мы поженились. Он переехал ко мне и стал работать в МТС. У нас родился сын — мы назвали его Сашей. Так захотела я.

В конце лета 1956 года к нам приехали Стеша и Катенька.

Катенька окончила 10 классов, сдала экзамены в Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева на агрономический факультет и сейчас вместе с матерью приехала к нам на несколько дней отдохнуть. Петя учился в Высшем техническом училище имени Баумана, окончил третий курс и уехал на практику.

Катенька была очень веселой, радостной. Она легко и быстро носилась по нашему саду, собирала яблоки, баловалась с собакой, вперегонки бегала с Люсей, делала с ней чудесные букеты из цветов, что росли в нашем саду.

Мы жили теперь в деревне Баграмово. На пригорке возвышалась МТС, а внизу, недалеко от нее, мы купили дом с садом. Вместе с Александром привели дом в порядок, он стал уютным, теплым, светлым. Перед домом я развела большой цветник. Очень люблю цветы.

В выходной день с утра мы поехали за грибами в лес. Катеньки и Люси с нами не было, они решили на этот день отправиться в Рязань.

День был чудесным. На небе ни облачка. Щедро светило солнце, играя своими лучами в зеленой, уже тронутой осенней позолотой листве.

Мы углубились в лес. Здесь прохладно, пахнет опавшим листом. Не забыла Стешка, как собирать грибы. По-девичьи тоненькая, она легко и быстро наклонялась, ловко срезала ножиком грибы и укладывала их в корзинку. Мы вспомнили юность, как ходили искать лешего, и звонко, весело смеялись.

Я люблю собирать грибы и скоро так увлеклась, что отбилась от компании. Грибы уводили меня в сторону, я вышла на полянку. Здесь было чудесно, и я, прислонившись к дереву, залюбовалась. Вдруг слышу голоса наших. Громко, радостно смеясь, Стеша стремительно выскочила на полянку и вдруг резко остановилась.

Она вся была залита лучами солнца, ее рыжие волосы отливали золотом, сразу побледневшее лицо стало мраморным, глаза напряженно смотрели в ельник. Что она там увидела, что так ее напугало? Я смотрю в ту сторону и от неожиданности тоже вздрагиваю.

В ельнике стоял и смотрел на нас высокий, стройный мужчина в полковничьей форме. Всем своим обликом, фигурой, поворотом головы он напомнил мне Лешку Кудрявого. А незнакомец улыбнулся и пошел к нам. Он заговорил — голос у него был очень приятный, густой вязкий бас.

— Я вас испугал? — спросил он. — Прошу прощения. Грибы собираете?

Стешка, не сводя с него своих испуганных глаз, попятилась назад. Полковник остановился.

— Я не медведь. Чем я вас так напугал?

Мне стало неловко. Я ответила:

— Издалека вы очень похожи на нашего близкого друга, который погиб на фронте.

Стешка сразу ко мне и быстро, быстро заговорила:

— Правда, похож на Лешку? Ты тоже заметила? Да, заметила? А я так испугалась, мне показалось, что это он идет. Я чуть даже не крикнула: Лешка! А это вы.

Полковник улыбнулся.

— А самое странное, — сказал он, — что я тоже Алексей. Алексей Павлович.

Тут подошел Александр. Завязался непринужденный, веселый разговор.

Полковник оказался родом из этих мест, работал он в Москве. Приехал сюда на выходной день к родне своей жены, которая умерла два года тому назад.

— Дочку приехал навестить, — говорил Алексей Павлович. — Лето у бабушки проводит, ей всего-то двенадцать лет, а вот сирота… А я лес люблю, пошел погулять.

Александр очень гостеприимен. Он тут же пригласил к нам Алексея Павловича. Почти весь день наш новый знакомый провел у нас. Он оказался веселым и интересным человеком. Сюда он приехал на легковой машине и, так как Стеше с Катенькой нужно было уже возвращаться в Москву, он уговорил их ехать вместе. На следующий день в 6 часов утра его новая машина стояла около нашего дома. Мы распрощались со Стешей и Катенькой.

— Вот бы им пожениться, — говорит Александр. — Мне очень понравился полковник, а Стешка ему приглянулась, сразу видно. И Катеньке он понравился.

— А самой Стешке? Вот в чем дело, ей угодить трудно, — отвечаю я мужу.

— И Стешке он понравился, я видел.

И Александр не ошибся. Когда я была в Москве, я несколько раз видела Алексея Павловича вместе со Стешкой. Она помолодела, красота ее стала яркой, пышной. Мы все втроем были в театре. И когда по пьесе двое молодых людей пылко объяснялись в любви, я увидела, какой горячий взгляд бросил полковник на Стешку и как та опустила глаза.

Но Стешка была сложным человеком. Полковник сделал ей предложение, она наотрез отказала.

Мне объяснила:

— Не могу я, Даня. И Павел… И Лешка… Ну, в общем, не могу. И больше к этому возвращаться не будем. Все! Баста!

Катенька заканчивала сельскохозяйственную академию и получила направление на работу в Куйбышевскую область. Она звала с собой мать, но Стеша отказалась.

— Что ж ты останешься одна? — спрашивала Катенька.

— Почему одна, а завод? Я на нем двадцать лет как уже работаю, а ты говоришь, одна. Смешная! Да и Вася здесь с семьей.

— Вася не Степа, ты Степу любишь, я знаю.

— К тебе буду ездить, к Пете.

Петя окончил институт и работал где-то на Урале.

На заводе, на первомайском торжественном собрании Стеша сидела в президиуме. Она получила благодарность в приказе за отличную работу и грамоту.

Домой пришла очень веселая, радостная, а к утру почувствовала, что ей плохо. Боль в сердце. Стала задыхаться.

Перепуганная Катенька вызвала «скорую помощь». Но, когда она прибыла, Стеша уже умерла.

Я приехала на похороны. От горя я долго не могла прийти в себя. Стешу хоронил завод. Я даже не знала, что у нее столько друзей. На панихиде произносились очень теплые речи, многие женщины плакали.

На похоронах был и Алексей Павлович. Он был убит горем. Полковник сильно полюбил Стешу. Среди многочисленных венков выделялся один, — он был из одних багряных роз. Этот венок был от него.

Катя была безутешна. На похороны с Урала прилетел Петя, с целины Степан. Только его одного и слушалась Катенька.

Кончилась панихида. Степан поднял Катеньку с колен и отвел от гроба. Когда гроб медленно стал опускаться вниз, Степан прижал к себе Катеньку и ладонью прикрыл ей глаза.

Несколько дней он прожил в Москве, боясь Катеньку оставить одну.

Катя успешно окончила институт и уехала в Куйбышевскую область, где стала работать агрономом в большом и богатом колхозе. Вскоре она вышла замуж за главного инженера соседнего совхоза. Мы переписывались с Катенькой, но обе были так заняты, что письма стали писать все реже и реже, и, наконец, переписка совсем заглохла.

Но мы периодически встречались с нею в Москве. В феврале 1958 года состоялся Пленум Центрального Комитета КПСС. В постановлении Пленума «О дальнейшем развитии колхозного строя и реорганизации МТС» говорилось о той большой исторической роли, которую сыграли МТС.

«В нынешних условиях, когда колхозы в большинстве своем в организационно-хозяйственном отношении укрепились, когда экономика колхозов значительно поднялась, существующая форма производственно-технического обслуживания колхозов через МТС перестала соответствовать потребностям развития производительных сил сельского хозяйства. Более того, эта форма во многих случаях начинает тормозить дальнейший подъем передовых колхозов, связывать инициативу колхозных кадров и всех колхозников в дело лучшего использования резервов колхозного производства»

На Пленуме говорилось, что не годится такое положение, когда на одной и той же земле ведут хозяйство два социалистических предприятия — колхоз и МТС. Это порождает обезличку, снижает ответственность за повышение урожайности, вызывает большие и ненужные расходы на содержание управленческого аппарата. При таком положении в машинно-тракторных станциях скапливается большое количество ненужной для них техники, непроизводительно используются машины.

Пленум нашел целесообразным постепенно реорганизовать машинно-тракторные станции и перейти к продаже сельскохозяйственных машин непосредственно колхозам.

Этот вопрос должен был рассматриваться на сессии Верховного Совета СССР, а сейчас началось его всенародное обсуждение.

В МТС у нас шли горячие дебаты. Многие трактористы убежденно говорили о том, что работают в своем родном колхозе и не чувствуют себя колхозниками, а какими-то наезжими гостями, а то и того лучше, — живут в одном колхозе, а трактористом работают в другом. Да и двух хозяев иметь плохо. Были и такие трактористы, которым жалко было расставаться с МТС. Некоторые высказывали опасение — разойдутся трактористы по колхозам, распылятся хорошие кадры, а кто будет воспитывать молодежь? В общем, дебаты были горячие. Но жизнь неуклонно шла вперед, требуя новые формы организации труда.

После реорганизации МТС я была назначена директором РТС, а в 1958 году стала работать управляющей Рыбновским районным отделением «Сельхозтехники», созданным на базе бывшей Рыбновской МТС и РТС. Работа здесь трудная, интересная и многообразная.

Волевые решения, как известно, мешали развитию сельского хозяйства. Но Центральный Комитет партии принял меры и ликвидировал допущенные ошибки. Большую роль в дальнейшем развитии сельского хозяйства сыграли решения мартовского (1965 г.) Пленума ЦК КПСС.

25 ноября 1969 года в Москве во Дворце съездов собрались лучшие люди колхозной деревни на III съезд колхозников. Я была делегатом этого съезда.

Я встретилась здесь со знаменитым земледельцем Терентием Мальцевым, с известными на всю страну председателями колхозов Героями Социалистического Труда Горшковым и Малининой, со знаменитыми механизаторами Гиталовым, Низовским, Клепиковым и другими. В президиуме съезда я сидела рядом с прославленной на весь наш Союз Турсуной Ахуновой, которая очень интересно рассказывала о механизации хлопководства в Узбекистане.

На нас всех произвело огромное впечатление выступление Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева.

Все, о чем он говорил, живо затрагивало нас. Партия ставила перед нами важнейшие и интереснейшие задачи. Мы единодушно приняли новый Устав сельскохозяйственной артели. Конечно, меня очень захватили и воодушевили планы дальнейшего развития машинно-технической базы сельского хозяйства, химизация и мелиорация земель.

Переполненные впечатлениями, в перерыве между заседаниями мы вышли с Турсуной Ахуновой в фойе. Идем, увлеченно разговариваем о только что слышанном, вдруг сзади кто-то крепко меня обнимает, мы оборачиваемся — и я вижу Степана и Катеньку.

Оба здоровые, молодые и красивые, полные сил и энергии, они радостно улыбались, лица их сияли, чувствовалось, что они переполнены большими и радостными впечатлениями.

— Тетя Даша, тетя Даша, как здорово, да? Правда, все это так грандиозно, так интересно! А дел-то сколько! Дел-то сколько! — возбужденно говорила Катенька.

Да, дел у нас в сельском хозяйстве много, мы теперь получаем столько техники и такую разнообразную, о которой еще совсем недавно мы и мечтать не могли.

У нас в Рыбновской районной «Сельхозтехнике» — мощные трактора, автомобили, различный прицепной инвентарь, богатые ремонтные мастерские. Давно уже мы отвыкли от слабосильных тракторов ХТЗ, хотя нужно сказать, что в свое время эти колесники сделали очень много.

Объем работы нашей «Сельхозтехники» большой. Для девяти районов нашей области мы ремонтируем тракторы ДТ-54, узлы и агрегаты комбайнов СК-4.

Наш автопарк перевозит грузы для колхозов и совхозов — 200 тысяч тонн органических удобрений, свыше 40 тонн минеральных и известковых удобрений в год. Вот сколько удобрений получают сейчас наши поля!

Я часто вспоминаю Стешку, как мечтала она выращивать огромные урожаи, да малы были тогда у нас возможности — удобрений никаких, техники мало! Думается мне, что сейчас, при нынешних условиях она добилась бы действительно гигантских урожаев.

Помимо удобрений наш автопарк перевозит запасные части машин, оборудование, шифер, цемент, мел, соль-лизунец и т. д. Ведь у нас в «Сельхозтехнике» есть торговый отдел, который продает колхозам запасные части, сельхозмашины и прочее.

Наш мехотряд вносит в почву минеральные удобрения на площади в 7 тысяч гектаров, известкует кислые почвы на 6 тысячах гектаров, опыливает и опрыскивает посевы на 7–8 тысячах гектаров, занимается улучшением лугов и пастбищ более чем на 200 гектарах. Эта работа очень нужная, но и очень трудоемкая.

Работает у нас большая бригада по механизации МТФ — мы производим установку транспортеров для удаления навоза из ферм, установку доильных аппаратов, механизмов для приготовления грубых кормов. И не только устанавливаем эти механизмы, но и ремонтируем их.

Работы много, и она очень разнообразная, всю не перечтешь. Трудится у нас 280 человек, коллектив сплоченный и дружный. Большая партийная организация, секретарем ее уже несколько лет работает инженер по кадрам Александр Архипович Котиков. Много у нас комсомольцев, которые здорово помогают мне в работе.

У нас много прекрасных работников, таких, как шофер Сергей Никитович Ковалев, награжденный за свой отличный труд орденом Трудового Красного Знамени, шофер Василий Кириллович Судаков, трактористы Петр Кондратьевич Зубанов, Коля Щелкунов — сын Андрея Ивановича Щелкунова (Коля всегда с гордостью говорит, что он потомственный механизатор сельского хозяйства) и многие другие.

Мы уделяем много внимания социалистическому соревнованию, которое помогает вскрыть внутренние резервы, повысить производительность труда, поднять энергию рабочих. В социалистическом соревновании очень активно у нас участвуют комсомольцы.

Когда я собиралась на XVI съезд ВЛКСМ, куда я была приглашена как почетный гость, комсомольцы просили меня встретиться с комсомольцами других районных отделений «Сельхозтехники» и узнать, что нового у них в соцсоревновании.

XVI съезд комсомола проходил очень интересно. Шло серьезное, глубокое обсуждение жизни и работы комсомольцев, намечались грандиозные, захватывающие планы, говорилось о роли молодежи в решении важнейших государственных задач. А в перерывах между заседаниями, в огромных фойе Дворца съездов гремела музыка, делегаты плясали, пели задорные, веселые песни.

Как-то стояла я внизу и разговаривала с алтайскими комсомольцами, работающими в объединении «Сельхозтехники». Вдруг вижу, не спеша спускается с лестницы девушка — тоненькая, красивая, с пышными рыжими волосами.

«Стешка!» — мелькнуло у меня в голове, замерло сердце. И вдруг радостный возглас:

— Тетя Даша! Тетя Даша! — И Катенька бросилась ко мне, обняла, расцеловала.

Весь вечер после заседания мы провели вместе.

Катя взахлеб рассказывала о своей работе. Как интересно было ее слушать! И насколько же жизнь шагнула вперед. Она работала уже главным агрономом. Техника у них самая новая и мощная, много удобрений, и органических и минеральных, добиваются они высоких урожаев, ставят перед собой большие задачи.

Я смотрела на Катеньку — она вылитая мать, только еще более красивая. Я внимательно слушала ее и не могла оторвать глаз от ее тонкого, прелестного лица. Смотрела и думала — это Стеша, это продолжение ее жизни, воплощение ее мечты. Вот теперь действительно можно стать волшебницей и выращивать стопудовые урожаи — только работай, только твори, все условия у тебя есть. И, будто читая мои мысли, Катенька говорила:

— Тетя Даша, как интересно работать, тетя Даша, как хорошо жить!

Снова я видела Катеньку совсем недавно. Я была делегатом XXIV съезда партии. Съезд захватил всю меня. Впечатление было огромное. Задачи, которые ставила перед нами партия, окрыляли нас, звали вперед и вперед. На съезде разбирались важнейшие вопросы политики, экономики, идеологии и организаторской деятельности партии.

С огромным вниманием слушали мы, делегаты, Отчетный доклад Центрального Комитета партии, с которым выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, и перед нашими глазами раскрывалась грандиозная картина огромной созидательной работы нашей партии, нашего народа.

Понятно, что вопросы сельского хозяйства меня волновали особо. В докладе говорилось о том, что на основе дальнейшего укрепления материально-технической базы значительно возросло производство и закупка всех сельскохозяйственных продуктов.

Ставились перед нами новые задачи, задачи девятой пятилетки. Партия наметила уже в ближайшие годы осуществить значительный поворот развития всего народного хозяйства в сторону повышения благосостояния народа. Поэтому мы, работники сельского хозяйства, должны обеспечить в новой пятилетке такой рост сельскохозяйственного производства, который обеспечил бы систематическое расширение и улучшение снабжения продуктами всего нашего населения.

Съезд указал нам и путь, по которому должно идти развитие сельского хозяйства — это последовательная интенсификация всех его отраслей. Мы должны с наибольшей отдачей, эффективно использовать те огромные денежные средства, которые будут вложены нашим государством в девятой пятилетке в сельское хозяйство. Необходимо полностью использовать все внутренние резервы, которые заложены в недрах нашего производства.

Радостно было услышать ошеломляющие цифры, рассказывающие о капиталовложениях в сельское хозяйство. За пятилетие в сельское хозяйство будет поставлено 1 миллион 700 тысяч тракторов (в том числе 705 тысяч пахотных), 1 миллион 100 тысяч грузовых автомобилей, 1 миллион 500 тысяч тракторных прицепов, 87 тысяч экскаваторов, 82 тысячи бульдозеров, 42,5 тысячи скреперов, а также на 15 миллиардов рублей сельскохозяйственных машин, в том числе 541 тысяча зерноуборочных комбайнов, 230 тысяч силосоуборочных, 60 тысяч свеклоуборочных комбайнов, машин для механизации работ в животноводстве и производстве кормов на сумму — 6 миллиардов рублей. Намечено полностью удовлетворить потребность сельского хозяйства в запасных частях к тракторам, автомобилям и сельскохозяйственным машинам.

Это просто грандиозно! Как только представлю я себе всю эту технику — душа поет! Все мы на съезде ощущали исключительное чувство — чувство устремленности в будущее, жажду приблизить это будущее.

В последние дни съезда большой группе работников сельского хозяйства вручили ордена и медали. Я получила высокую правительственную награду — орден Ленина и Золотую звезду Героя Социалистического Труда.

В последний день моего пребывания в Москве мне в гостиницу позвонила Катенька. Она на несколько дней по делам приехала в Москву.

Скоро Катенька была у меня в гостинице, принесла огромный букет цветов, поздравила с награждением. А я смотрю и вижу: у Катеньки на груди орден Трудового Красного Знамени.

«Стеша, Стеша, не дожила ты до этой радости», — подумала я.

Мы много говорили с Катенькой о съезде, о девятой пятилетке. Я чувствовала, что девушка хорошо понимает меня.

— Индустриализация сельскохозяйственного производства! Тетя Даша, как интересно! — говорит Катенька, и ее выразительные глаза с восхищением смотрят на меня. — Ты понимаешь, не доярка, а диспетчер машинного доения! Не зоотехник, а — зооинженер по племенному делу! Ведь это не слова, тетя Даша, это так и будет, так и есть. Нет, к нам теперь идут не те, кто не устроил своей судьбы и, махнув на жизнь рукой, плелся в телятник, свинарник, коровник! Нет! Теперь у нас могут работать только образованные люди, влюбленные в свой труд, люди разносторонние и интересные. Тетя Даша, какой народ теперь идет к нам в колхозы и совхозы! Какие девчата, какие парни! И это мы, мы, а не кто-то другой, должны совершить научно-техническую революцию в сельском хозяйстве. Это счастье выпало на долю моего поколения. Да, только люди, влюбленные в этот труд, достойны этой чести. Тетя Даша, ведь побеждает только истинная, настоящая любовь, да?

— Да, Катенька, всегда и во всем побеждает любовь. — Я замолчала. Мне вдруг стало тяжело дышать. Я как бы увидела Стешку, Петю Жучкова, Павла, Лешку Кудрявого. Я вспомнила Великую Отечественную войну. Только тот, кто истинно любит, только тот побеждает. Не ненависть, не злость, не коварство, — а любовь. Не изменяй ей никогда! Изменишь своей любви к земле, Родине, человеку, к своему труду — нет тебе счастья, нет тебе доли!

Катенька уезжала раньше меня, и я пошла на вокзал провожать ее.

Поезд медленно трогается. Я иду за вагоном. Катенька стоит в тамбуре, вся подавшись вперед ко мне, она машет рукой и кричит:

— Тетя Даша, обязательно приезжайте к нам, у нас чудесно, у нас очень хорошо…

Поезд скрывается из глаз. Я медленно иду по перрону.

Да, Катенька права, очень хорошо у нас в деревне.