Побоище князя Игоря

Глава первая СВАДЬБА В ЧЕРНИГОВЕ

конце зимы нежданно-негаданно умер Роман Ростиславич.

«Сей князь нрава был миролюбивого, слово своё держал и провинившихся судил без излишней строгости. Всякий просивший у него помощи обласкан им был. Не раз смоляне поднимались на него и изгоняли с отчего стола, но Роман никогда не мстил им злобою, за что в народе любим был».

Так написал о почившем в бозе Романе Ростиславиче летописец.

Агафья, невзирая на сильную стужу, поехала в Смоленск, чтобы проводить брата в последний путь. Ефросинья упросила Игоря отпустить её вместе с Агафьей. Игорь не стал возражать. Он дал лучших лошадей чтобы они поскорее добрались до Смоленска.

Многие Олеговы дружинники теперь служили Игорю. В том числе и воевода Бренк.

Игорь послал Бренка в Козельск, чтобы тот уговорил Вышеслава перебраться в Новгород-Северский. Игорь и сам бы поехал в Смоленск на похороны Романа Ростиславича, если бы не ждал с таким нетерпением возвращения Бренка.

Наконец Бренк вернулся, и не один. С ним был Вышеслав.

Вышеслав первым делом посетил могилу Олега в приделе Михайловской церкви.

Он долго стоял подле каменного саркофага с изображением православного креста на верхней крышке, взгляд его был полон грусти и немого раскаяния. Игорь, находившийся тут же, взирал на Вышеслава с недоумением.

— Господь наказал меня изменой Изольды за то, что я отнял любимую женщину у Олега, — вдруг произнёс Вышеслав.

— Полно тебе. — Игорь положил руку на плечо Вышеславу. — Что было, то прошло.

Затем Вышеслав захотел осмотреть мастерскую, где трудились монахи, изготовлявшие тонкий пергамент и переписывавшие книги. Игорь выделил им большой добротный дом в княжеском детинце. Он мог похвастаться перед другом обширной библиотекой заново воссозданных книг. Здесь были и русские книги: жития православных святых, летописные своды и всевозможные поучения мудрых книжников. Были и переводы с латыни, греческого и немецкого языков.

У Вышеслава разбежались глаза при виде полок и сундуков с множеством книг в прекрасных кожаных переплётах. Наиболее ценные книги были с золотым тиснением и серебряными застёжками на корочках.

— Я вижу, ты время даром не терял! — восторженно промолвил он, обернувшись на Игоря.

— «Теченьем лет не усыплён, деяньями предков не успокоен», — с горделивой усмешкой процитировал Игорь фразу митрополита Илариона из его книги, где тот восторгается гением Ярослава Мудрого.

— А помнишь, я оставлял тебе на сохранение Изборник Святослава, — вдруг вспомнил Вышеслав. — Где он?

— Целёхонек твой Изборник, — ответил Игорь. Порывшись в сундуке, он выложил на стол тяжёлый том, потемневший от времени. — А вот три копии, снятые с него. Гляди, какие красавцы!

Игорь снял с полки и разложил перед Вышеславом три объёмистые книги в новеньких переплётах из телячьей кожи.

Лицо Вышеслава словно озарилось внутренним светом, когда он открыл одну из книг и пролистал несколько страниц.

«Он, наверно, Изольду так не ласкал взглядом, как ласкает эти книги!» — улыбнулся про себя Игорь.

Впрочем, Игорь и сам был счастлив тем, что угодил другу и удостоился его похвалы.

— Догадайся, кто помогает моим монахам переводить с греческого и латыни? — с улыбкой спросил Игорь.

Вышеслав оторвал взгляд от раскрытой книги:

— Кто? Я знаю его?

— Знаешь. И не его, а её.

— Вот как?! — Глаза Вышеслава стали большими от удивления. — И кто же она?

— Моя жена Ефросинья, — ответил Игорь не без гордости в голосе.

— Недаром она дочь Ярослава Осмомысла. Такая жена настоящее сокровище, дружище!

— Пожалуй, — пробормотал Игорь, хотя в душе считал иначе: для него красота женщины была важнее, её ума.

Вышеслав, сам знаток греческого и латыни, тут же попросил Игоря показать ему какой-нибудь перевод, сделанный Ефросиньей.

Игорь положил на стол трактат Цицерона и, труд Прокопия Кесарийского о войнах Юстиниана[82] с вандалами и арабами.

Вышеслав с жадностью углубился в чтение.

— Превосходно! — спустя несколько минут сказал он, отложив трактат Цицерона. — А кто додумался поместить в одной книге латинский текст и русский перевод? Так обычно не делается.

— Фрося и додумалась, — ответил Игорь, садясь на стул. — Она у меня большая выдумщица!

В переводе Прокопия Кесарийского Вышеслав также не разочаровался. Из-за большого объёма греческий оригинал в книге помещён не был, но Вышеславу этот византийский историк был хорошо знаком, Поскольку он по нему изучал греческий в Андреевском монастыре.

— Веди меня к своей жене, я хочу выразить ей своё восхищение! — воскликнул Вышеслав. — Веди, чего расселся!

Игорь охладил восторженный пыл Вышеслава, сообщив, что Ефросинья уехала вместе с Агафьей в Смоленск на похороны Романа Ростиславича.

— Прискорбная весть, — нахмурился Вышеслав. — Боюсь, за этой смертью вскоре последуют неприятности для киевского князя.

— Это почему ещё? — Игорь пытливо взглянул на друга. — Что тебе известно?

— Мне известно, что Роман Ростиславич, женатый на двоюродной сестре Святослава Всеволодовича, худо-бедно, но удерживал своих младших братьев от попыток отнять киевский стол у Ольговичей. Теперь этого сдерживающего начала не стало... Суди сам, способны ли Рюрик и Давыд, при их-то честолюбии, сидеть тихо в своих вотчинах? И тем более горячий Мстислав!

— Ничего, дружина у Святослава сильная, да и мы не оставим в беде ближника своего, — самоуверенно заявил Игорь. — Не видать Ростиславичам Киева как своих ушей!

— Дай-то бог, — вздохнул Вышеслав. — Только дело не в том, кому Киевом владеть, а в том, что усобицам на Руси не видно конца.

В разгар весеннего сева из Чернигова в Новгород-Северский прискакал гонец. Ярослав приглашал Игоря с супругой на свадьбу своей дочери, наречённым женихом которой был молодой переяславский князь.

— Так вроде бы решено было осенью свадьбу справлять, когда Милославе тринадцать лет исполнится? — недоумевала Ефросинья. — К чему эта спешка? От кукол девчонку отрывают и под венец тащат!

Игорь сам не мог понять подобной поспешности Ярослава, который до этого не горел желанием и в пятнадцать лет выдавать любимую дочь замуж, о чём он сам раньше говорил не раз.

Истинную причину Игорь и Ефросинья узнали уже в Чернигове.

Оказалось, Святославу Всеволодовичу стало известно, что Рюрик тайно пересылается с Владимиром Глебовичем, предлагая тому в жёны свою старшую дочь. Будто бы тем самым Ростиславичи хотели отомстить киевскому князю за то, что он посадил князем в Новгороде Великом своего старшего сына Владимира, хотя новгородцы просили за Мстислава Ростиславича. Святослав Всеволодович, привыкший действовать быстро, послал к Ярославу своего боярина с повелением готовить Милославу под венец. С тем же намерением отбыло посольство из Киева в Переяславль.

Владимир Глебович давно оценил все выгоды родства с Ольговичами, поэтому отнекиваться не стал. Да и как отказать, коль сам великий князь киевский б родственники набивается! А то, что невеста слишком юна, так то беда поправимая: младость не хромота — с годами пройдёт.

Двадцатитрёхлетний жених смотрелся на, свадебном пиру орлом! Статный, высокий, широкоплечий, с горделивым взглядом и прямой осанкой. Невеста рядом с ним выглядела сущим ребёнком, поскольку ростом пошла не в отца, а в низкорослую мать. Милослава на целую голову была ниже плеча своего суженого. Тонкая и хрупкая в белом свадебном платье, она походила на Стройную берёзку. Её большие серо-голубые глаза с длинными ресницами то и дело отыскивали среди пирующих отца с матерью, которые подбадривали дочь взглядами и чуть заметными кивками головы.

Ольга, сидевшая рядом с Ефросиньей, грустно промолвила, глядя на юную невесту:

— Вот и я была такая же робкая и растерянная на своей свадьбе. И происходило это здесь же четыре года назад. Только я была на год постарше Милославы.

— А меня выдали замуж в четырнадцать лет, — сказала Ефросинья и печально вздохнула. — Я с той поры с матушкой виделась всего дважды, она приезжала ко мне в Путивль. Отца же и вовсе не видала ни разу. А ведь я замужем уже двенадцать лет.

— Тебя хоть муж твой любит и лелеет, а мой Всеволод... — Ольга, не договорив, махнула своей изящной ручкой и пригубила вина из серебряной чаши.

Ефросинья горько усмехнулась:

— Мой муж наложницу себе завёл, почти все ночи с ней проводит. Меня, правда, не обижает, но и не лелеет, как прежде.

— У твоего супруга лишь одна наложница, а у моего их больше десятка, — зло промолвила Ольга. — Да хоть бы женщины-то были знатные, а то ведь сплошь холопки и дочери смердов. Одно радует, что Всеволод в тереме их не держит, а в сельце своём княжьем с ними развлекается.

Ефросинья задержала свой взгляд на Ольге.

— Не пойму я твоего Всеволода, — сказала она. — Мой Игорь охладел ко мне, когда я располнела после родов, но ты-то стройна и пригожа, как цветок майский. Чего же Всеволоду ещё надо?

— О! — Ольга презрительно улыбнулась, отчего в её миловидном лице появилось что-то от умудрённой годами женщины, знающей толк в мужчинах. — Моему Всеволоду надо очень много на ложе, а я всего этого ему дать не могу. Да и противно мне всем этим заниматься! — добавила она с отвращением.

— Любишь ли ты Всеволода? — негромко спросила Ефросинья.

— Раньше любила, а теперь не знаю, — ответила Ольга и снова пригубила из чаши.

Подруги помолчали.

А вокруг шумело веселье, слуги несли в зал всё новые яства...

— Самое печальное, что я детей не хочу иметь от Всеволода, — призналась вдруг Ольга, — всё делаю, чтобы от него не забеременеть. А он ждёт сына от меня.

— Стало быть, не люб он тебе, — скорбно заключила Ефросинья.

— А тебе твой Игорь люб ли ныне? — Ольга пытливо взглянула подруге в глаза. — Ведь ты знаешь про его неверность.

— И всё-таки я люблю его, — после краткой паузы промолвила Ефросинья. — Игорь супруг мне перед Богом и людьми, ему я подарила своё девство и троих сыновей от него имею. А неверность его мне как испытание Господом дадена.

— А ты тоже измени Игорю, и будете вы с ним квиты, — предложила Ольга.

Ефросинья посмотрела на неё с осуждением.

— Через себя переступать не могу и не хочу, — вымолвила она. — Как же я детям своим в глаза смотреть буду после такого!

— Как же муж твой им в глаза смотрит, а? — язвительно спросила Ольга.

Мужьям грешить легче, — ответила Ефросинья, — на то они и мужчины. Не зря сказано, что всякий дом на женщине держится.

Ольга понимающе покивала головой в повойнике:

— Тебя долг перед детьми удерживает от греховного шага, а меня ничто не удерживает. Я изменю Всеволоду при первой же возможности.

Ефросинья схватила Ольгу за руку.

—Не делай этого, Олюшка, — с убеждением произнесла она, — самой же после стыдно будет. Как ты с грехом таким на исповедь пойдёшь?

— Не пойду на исповедь, и всего делов, либо солгу священнику, — отмахнулась Ольга. — Мужья наши лгут на каждом шагу и не каются. Разве покарал их за это Господь?

— Неужто ты желаешь кары Господней мужу своему? — ужаснулась Ефросинья.

— Не токмо мужу, но всем мужчинам на белом свете, — промолвила Ольга, зло сузив красивые глаза. — Чтоб отлились им женские слёзы, сполна отлились! Разве не в мужской воле влачат жизнь свою что боярыни, что княгини, разве не тем же ковшом черпаем все мы от мужской чёрствости, жестокости и неблагодарности? Вот мы с тобой княжеские дочери, но разве мы счастливы? Радуемся ли жизни каждый день? Молчишь. Вот и получается, Фрося, что ни знатность, ни красота не спасают женщину от постылой участи, уготованной ей мужчинами с младых лет. — Ольга кивнула в сторону невесты. — Нами пользуются как разменной монетой, нас обманывают и унижают. При этом от нас ещё требуют терпения и добродетели. Если Господь не карает за это мужчин, значит, он на их стороне.

Хмель ударил Ольге в голову, потому её потаённые мысли и прорвались наружу. Годы супружества стали для неё годами разочарований и унижений, отчего страдала её чувствительная натура. Она мстила мужу за его грубость, тайком избавляясь от беременности, и была готова ещё дальше идти в своей мести. В какой-то мере это стало смыслом её жизни.

— Глупо придерживаться каких-то правил приличия, глядя на то, как эти правила каждодневно нарушают те, кто носит усы и бороду, — словно оправдываясь, сказала Ольга. — К чему быть безгрешной, когда все вокруг грешники. Если мужчины находят сладость в грехе, то чем мы, женщины, хуже их.

— За тяжкие грехи можно поплатиться здоровьем и даже жизнью, — раздумчиво произнесла Ефросинья. — Об этом подумай, Олюшка.

Ольга залпом допила вино и бросила безразлично:

— Чем так жить, лучше не жить вовсе.

«Коль у неё в семнадцать лет такие мысли в голове, как же она дальше жить будет?» — опустив голову, подумала Ефросинья, но вслух ничего не сказала.

На свадьбе кроме Ольговичей и родственников Владимира Глебовича присутствовали также Ростиславичи, Рюрик и Давыд. Святослав Всеволодович пригласил их, не в силах сдержать своего торжества. Оба Ростиславича сидели за столом тише воды ниже травы. А их младший брат Мстислав и вовсе не приехал, хотя Святослав приглашал и его.

В разгар пира появился вестник, весь покрытый пылью после долгой скачки.

Сын Святослава, Глеб, находившийся с дружиной в Коломне, извещал отца, что суздальский князь двинулся войной на рязанского князя Романа Глебовича, вняв просьбам его младших братьев, коих вспыльчивый Роман лишил уделов.

— Идёт Всеволод Юрьевич во главе многих полков, тяжко придётся рязанскому князю, — говорил гонец Святославу. — Князь Глеб пытался предотвратить вторжение суздальцев в рязанские пределы, но вести с ним переговоры суздальский князь отказался. А когда Глеб с дружиной хотел остановить суздальцев силой, то произошла сеча и верх взяли суздальцы из-за многочисленности своей. Теперь Глеб осаждён в Коломне суздальцами.

Веселье мигом погасло. Зазвучали тревожные разговоры:

— Не даёт спуску рязанским князьям Всеволод Юрьевич. Сначала Глеба Ростиславича в порубе сгноил, ныне за сына его взялся!

— Ведь знает, что Роман Глебович женат на дочери киевского князя, который и Всеволода Юрьевича облагодетельствовал в своё время.

— Силой своей кичится, мол, что хочу, то ворочу!

— Нам бросать в беде рязанского князя негоже. Рязань всегда под рукой Чернигова была, но никак не Суздаля.

— Верно! Пущай князь суздальский на Клязьме да на Унже порядки свои наводит, а на Оке ему делать нечего. Тамошние земли от Суздаля независимы.

Слыша рассуждения черниговских бояр, видя недовольные лица своих братьев, Святослав Всеволодович не мешкая собрал в соседних покоях военный совет. Своих намерений киевский князь не скрывал, как не скрывал и обиды.

— Я ли не радел для блага Всеволода и брата его Михаила, — заговорил Святослав, — я ли не приютил их у себя, изгнанных из отчины Андреем Боголюбским? С моей помощью занял стол во Владимире-на-Клязьме сначала Михаил, а потом и Всеволод. Михаилу Бог не дал долгого веку, а жаль, ибо он был отзывчивее сердцем и добра не забывал. Всеволод Юрьевич забыл, кому он обязан нынешним величием. Ну так я ему напомню! — В голосе Святослава прозвучала угроза.

Святослав вознамерился вести полки в Залесскую Русь и позвал братьев и союзников своих в поход.

— Коль вовремя не унять Всеволода, то сегодня он Рязань примучит, завтра — Новгород. А там, глядишь, и до Чернигова доберётся! — продолжил киевский князь. — Коль выступим против суздальцев все дружно, им с нами не совладать.

Если Ольговичи и вместе с ними Владимир Глебович без колебаний высказались за поход на Суздаль, то Ростиславичи отнюдь не горели желанием воевать.

— За чужой головой идти — свою потерять, — проворчал Давыд.

— Этот квас не про нас, — поддержал брата Рюрик.

Святослав нахмурился: уж не хотят ли Ростиславичи ему в отместку переметнуться на сторону суздальского князя?! Игорь поймал на себе тревожный взгляд Святослава и сам незаметно переглянулся со Всеволодом. Тот пожал плечами, не понимая намерений Ростиславичей.

Ярослав проговорил с презрительной усмешкой:

— У всякого Федорки свои отговорки.

Рюрик вскинул на Ярослава сердитые глаза и раздражённо произнёс:

— Не копьём побеждать нужно, а умом. Силой Всеволода Юрьевича не одолеть, лишь глупец не поймёт этого.

— Так вразуми нас, неразумных, брат, как нам суздальского князя пристращать, не вынимая меча из ножен, — сдерживая себя, сказал Святослав.

— Сделай одолжение, брат, — язвительно вставил Ярослав. — Срази нас своей мудростью, чтоб нам, не выходя из этой горницы, на будущее ума у тебя ку пить.

После таких слов подвыпивший Владимир Переяславский прыснул в кулак. Гоготнул и Всеволод, слегка толкнув Игоря в бок.

У Рюрика на скулах напряглись желваки в глазах полыхнул гнев. Он хотел было ответить Ярославу резкостью, но более спокойный Давыд положил руку ему на плечо, поднимаясь со скамьи.

— Вижу я, братья, не терпится вам скрестить мечи с суздальцами, — произнёс он. — Оно и понятно, ведь Роман Глебович Ольговичам родня. Как говорится, за свою родню кого угодно полоню. Но нам в Смоленске и своих забот хватает. Соседи наши, князья полоцкие, спят и видят, как бы кусок наших владений отхватить. Уж не обессудьте, братья, но нам с Рюриком не по пути с вами.

— Hy! проваливайте отсель! — в сердцах бросил Святослав Всеволодович. — Без вас обойдёмся!

Глава вторая ПОХОД НА ДРУЦК

Красивы и привольны луга под городом Любечем.

На этих обширных лугах, обрамленных светлыми дубовыми рощами, ныне тесно стоят белые шатры, крытые рогожей возы с задранными оглоблями. Рядом пасутся разномастные кони: гнедые, каурые, белые, вороные. Здесь великий князь киевский и его союзники устроили место сбора конных и пеших полков, готовясь к походу на суздальского князя.

Был год 1180-й от Рождества Христова.

На холме над Днепром далеко виден красный шатёр Святослава Всеволодовича. Вокруг шатра воткнуты стяги князей и городов. Много войска уже собрано, но умудрённый жизненным опытом Святослав любил действовать наверняка, поэтому послал в Степь за половцами. Хан Осолук из орды Бурчевичей откликнулся на призыв киевского князя, помня своё родство с Ольговичами. Из донских половцев пожелали сражаться за Ольговичей ханы Кончак и Гза.

Покуда Святослав поджидал прихода половецких ратей, его дозорные сообщили, что на другом берегу Днепра, как раз напротив Любеча, Давыд Ростиславич охотится в лесах на оленей.

Святослав, может, и не придал бы этому значения, если бы не его думный боярин Кочкарь, который посоветовал:

— Момент удобный, княже. Переправимся через Днепр на лодьях и ближе к вечеру нападём на стан Давыда. Самого полоним, а дружину посечём. После этого Смоленск голыми руками взять можно. Рюрика изгоним, а в Смоленске своего князя посадим, из Ольговичей.

Если вчера такой поступок мог показаться Святославу подлым, то ныне его мысли были о другом. Он с братьями своими вознамерился помериться силами с сильнейшим князем на Руси, а от Ростиславичей всего можно ожидать. Вот если отнять у них Смоленск, а самих в полон взять, тогда можно без опасений выступать на суздальского князя.

И Святослав, не сказав ни слова никому из своих братьев, взял Кочкаря, три сотни верных гридней и махнул на ладьях на другую сторону Днепра. Соображал Святослав Всеволодович быстро, а действовал ещё быстрее.

Когда Давыд, его ближние бояре и младшие дружинники возвратились, настреляв дичи, в свой охотничий стан, на них вдруг выскочили из кустов воины киевского князя. Всех смолян повязали. И только Давыд с двумя кметями[83] сумел ускользнуть в общей кутерьме.

Святослав вернулся в лагерь под Любечем расстроенный. Теперь Давыд и Рюрик непременно ополчатся на Ольговичей, обвинив их в вероломстве. И будут правы, вот что обидно. Не было у Ростиславичей повода к вражде с Ольговичами, так Святослав по указке услужливого Кочкаря сам дал им этот повод.

Хан Осолук привёл три тысячи всадников. Десять тысяч привели Кончак и Гза. Половцы широко раскинули вокруг Любеча свои становища.

Войска собраны, можно начинать войну с суздальцами.

Однако в шатре великого киевского князя не о войне шли разговоры, но о неразумном поступке Святослава.

— Чёрт дёрнул тебя послушать Кочкаря, — укорял Ярослав старшего брата. — Вот Всеволод Юрьевич обрадуется, когда узнает, что Ростиславичи зуб на нас точат. Для него союз с ними как манна небесная! Что теперь делать будем? Уйдём мы с полками на север, а Ростиславичи волости наши разорят. Коль на Ростиславичей войной пойдём, тогда у суздальского князя будет время с Рязанью расправиться.

Можно войско разделить и начать войну одновременно со Всеволодом Юрьевичем и Ростиславичами, — сказал Владимир Переяславский.

— А я бы натравил на Смоленск половцев, — высказался Всеволод. — К такой напасти Ростиславичи вряд ли готовы.

— Что скажешь ты, брат? — обратился к Игорю Святослав.

Игорь предложил замириться с Давыдом, вернув ему пленных дружинников.

— Потребует Давыд отступное серебром, дать ему отступное, — сказал в конце Игорь.

Святослав после долгого раздумья промолвил:

— Я старше Ярослава, а ты, Игорь, старше Всеволода. Так я теперь вам вместо отца и приказываю тебе, Игорь, оставаться здесь и оберегать Чернигов. Ярослав останется в Киеве. А я со Всеволодом и Владимиром пойду выручать рязанского князя и сына своего Глеба.

Святослав и половецкое войско разделил надвое: с Игорем оставил орду Кончака и его брата, с собой взял ханов Гзу и Осолука.

Пленённую Давыдову дружину Святослав отправил в Киев.

К Давыду умчался гонец с предупреждением, если вздумают Ростиславичи мечами греметь в отсутствие Святослава, все пленники будут умерщвлены.

В начале июня пешие рати киевского князя в насадах двинулись вверх по Днепру, конные полки шли берегом.

В ту же пору пришла весть о смерти от болезни младшего из Ростиславичей, Мстислава.

Ярослав, узнав об этом, возрадовался и не спешил ехать в Киев, полагая, что Давыду и Рюрику ныне не до мести.

Внезапно из Киева прибыл гонец, сообщивший, что Рюрик с дружиной ворвался рано поутру в Киев, побил людей Святославовых и освободил смолян из поруба.

— Теперь в порубе сидят те из киевлян, что сторону Ольговичей держали, — сообщил гонец. — Рюрик призвал на подмогу князей луцких, Всеволода и Ингваря. Да послал за помощью к Ярославу Осмомыслу.

— А где Давыд? — спросил Игорь.

— Ушёл в Смоленск, собирает войско, чтобы ударить в спину Святославу, — ответил гонец.

Ярослав от услышанного чуть дара речи не лишился. Кто бы мог подумать, что у Ростиславичей достанет дерзости захватить Киев! И что будет, если Ярослав Осмомысл подобно луцким князьям окажет поддержку Ростиславичам?!

— Написал бы письмо своему тестю да растолковал бы, кто ему истинный друг, а кто враг, — подступил к Игорю Ярослав. — Поторопись, Игорь. Коль придут к Рюрику галичане, нам его не одолеть будет. И Святослав далече...

Но Игорь думал о другом.

— Надо немедля на Давыда идти, — сказал он, — не дать ему против Святослава выступить.

— Ополоумел ты, что ли, брат! — воскликнул Ярослав. — Уйдём мы из Чернигова, кто оборонит город от Рюрика, коль он сюда пожалует?

— Без галичан Рюрик из Киева и носа не покажет, — заметил Игорь, — а покуда подойдут галичане, мы к тому времени разобьём Давыда и вернёмся назад.

— А ну как не успеем?

— Успеем, брат.

— Так, может, сначала на Киев двинем, покуда галичане не подоспели?

— С наскока нам Киев не взять, а на долгую осаду у нас времени нет, — возразил Игорь. — К тому же я не хочу, чтобы половцы киевскую волость пограбили, ведь это владение Святослава. Пускай лучше грабят волость Давыда.

Ярослав нехотя, но согласился с мнением Игоря. И хотя по возрасту старшинство было за Ярославом, он тем не менее уступил главенство над объединённым войском Игорю, зная его ратное умение.

Игорь полагал, что Давыд станет собирать войско близ Смоленска в своих коренных землях, поэтому хотел вести черниговские полки, половцев и свою дружину прямиком к Смоленску. Однако полоцкий князь Всеслав известил Игоря, что Давыд сговаривается с друцким князем Глебом против Ольговичей. Всеслав был готов вместе с братом Брячиславом заступить в стремя против Давыда и Глеба Друцкого, который являлся их злейшим врагом.

Игорь повёл войско к реке Дручь, на которой стоял город Друцк.

Дремучие хвойные леса соседствовали с болотными топями, где кишели комары. Маленькие речушки терялись в лесных дебрях. Солнце каждое утро всходило на небосклон из-за дальнего леса, а вечером пряталось за верхушками вековых сосен.

Половцы чувствовали себя неуверенно на узких лесных дорогах. Во время стоянок их шаманы колотили в бубны и нараспев выкрикивали заклинания, отгоняя злых духов, которые мерещились суеверным степнякам в просветах между деревьями.

Редкие селения по берегам рек и на лесных вырубках встречали идущее на северо-восток воинство пустотой и безмолвием. Лесные жители всегда отличались осторожностью, поэтому загодя прятались в лесу, сами уходили и угоняли скот.

К Друцку черниговские рати подступили в середине лета.

Город стоял на крутом берегу Дручи, его окружали высокие земляные валы. На них возвышались стены и башни из дубовых брёвен, сверху укрытые тесовой кровлей. Перед валами пролегал глубокий ров, заполненный водой из Дручи. Город был как бы на острове.

— И невелик городок, а неприступен, — промолвил Игорь, озирая с холма укрепления Друцка.

Находившийся тут же Ярослав недовольно пробурчал:

— Ты сам пожелал забраться в эти дебри. Вот и думай теперь, как воевать станем.

В словах Ярослава явственно слышалось и другое: в случае неудачи вина будет не на нём.

Игорь расположил войско станом за ближним лесом, так, чтобы перекрыть обе дороги, ведущие от Друцка к Днепру и Смоленску. «Ежели и придёт помощь к Давыду и друцкому князю, то непременно оттуда», — рассудил он.

Покуда черниговские дозоры обшаривали местность вокруг, а воины в стане готовились к штурму, из Друцка пожаловали послы.

Игорь встретил послов в своём шатре, где были Ярослав, половецкие ханы и военачальники черниговских ковуев. Пусть узнает друцкий князь, какая у них сила!

Глава посольства, рыжебородый осанистый боярин, гневно обратился к Игорю:

— Почто вы здесь? Мы вас сюда не звали и мира с вами не нарушали!

— Давыд Ростиславич зло замыслил против Ольговичей, потому мы здесь, — ответил Игорь, — ибо друзья Давыда — наши враги. Пусть князь твой выдаст нам Давыда с головой, тогда мы уйдём, не причинив вреда вашей волости. А нет — Бог нас рассудит!

— Давыда нет в Друцке, — нахмурившись, промолвил рыжебородый. — Вот уже шесть дней, как он ушёл те себе в Смоленск, оставив нашему князю свою дружину.

— Готов ли ты крест целовать на этом? — спросил посла Ярослав.

— Говорю как на духу, — ответил рыжебородый, не пряча глаз. — Нету Давыда в Друцке.

» Ярослав, переглянувшись с Игорем, послал дружинника за священником.

Священник в тёмной грубой рясе вступил в шатёр, неся в руках большой серебряный крест с телом распятого Христа на нём. Был он немолод, в тёмной бороде виднелась седая прядь.

Монах степенно поклонился князьям.

— Отче, поднеси-ка святое распятие этому мужу, — сказал Ярослав, кивнув на посла.

Священник шагнул к главе посольства, держа крест так, чтобы к нему было удобно приложиться.

— Ну, боярин, готов ли ты подтвердить крестным целованием сказанное? — обратился к послу Ярослав.

Нимало не смутившись, рыжебородый обнажил голову и, вновь повторив, что Давыда нет в Друцке, перекрестился и поцеловал серебряное распятие.

— Зачем Давыд оставил в Друцке свою дружину? Нс затем ли, что он намерен сюда вернуться? — спросил Игорь.

— Давыд знал, что за дружбу с ним Глеб Рогволодович может поплатиться, ибо князья полоцкие, соседи наши, враждуют с князьями смоленскими, — сказал рыжебородый и сердито добавил: — А тут ещё Ольговичи всех и каждого под себя подмять норовят. Вот и получается: спи, а за меч держись.

Игорь усмехнулся:

— А ты скажи, мил-человек, кто из князей ныне в ладу с соседями живёт? Галицкий князь с венграми и берладниками[84] приграничные земли делит с мечом в руке. Волынский князь с ляхами и князьями луцкими воюет. Смоленские Ростиславичи с полоцкими князьями издавна враждуют, а ныне и у нас, Ольговичей, Киев отняли. Суздальский князь Рязань подчинить старается, как подчинил себе Муром. Новгородцы со псковичами грызутся и с теми же суздальцами. Уж на что невелик городок Пинск, но князёк тамошний из кожи вон лезет, не желая быть в воле соседнего Туровского князя, который и сам-то от Киева зависим.

— Верно молвишь, княже, — кивнул рыжебородый, — нету устройства на Руси, как было при Владимире Красное Солнышко. Раздралась земля наша на уделы. Не стало над ней единого самовластца, но всякий удельный князь мнит себя выше остальных. Из раздоров наших, пожалуй, лишь вон они выгоду себе имеют. — Боярин кивнул на половецких ханов.

Игорь повелел передать Глебу Рогволодовичу, что если он хочет мира с Ольговичами, то пусть целует крест на верность Святославу Всеволодовичу, а Давыдовых дружинников прогонит прочь.

Глеб Рогволодович попросил время на раздумье.

После того как послы друцкого князя покинули стан черниговцев, Кончак обратился к Игорю:

— Что будет, коль христианин солжёт, целуя крест?

— Душа его будет вечно гореть в аду, — ответил Игорь.

— Значит, для христиан это самое страшное наказание? — опять спросил хан.

— Страшнее не бывает, — кивнул Игорь.

— Стало быть, имея при себе крест с распятым Иисусом, можно любого христианина заставить говорить правду? — промолвил Кончак и обменялся взглядом со своим братом, который внимательно слушал их, поскольку Игорь и Кончак говорили по-половецки.

— Можно, — подтвердил Игорь, — но при этом распятие должно находиться в руках у священника.

Беседа происходила за столом — было время обеда. Ярослав перестал жевать и поднял глаза на Игоря: степную речь он понимал плохо.

— О чём это они? — поинтересовался Ярослав.

Игорь кратко объяснил ему, что именно удивило и восхитило половцев.

Ярослав утёр усы и приосанился:

— А ты скажи им, брат, что православная вера есть самая истинная вера на свете. И коль ханы желают дует свои спасти, то пущай...

— Не могут они так запросто веру менять, — перебил Игорь Ярослава. — В степи сплошь и рядом язычники живут, и за ханом-христианином они не пойдут.

— Но сыновей-то своих... — опять начал Ярослав.

Игорь снова перебил:

— Сыновья — другое дело. Покуда они взрастут и сами ханами станут, многие годы пройдут. К тому времени, глядишь, вера Христова укоренится и среди половецкого народа.

— Тогда скажи хану Кончаку, что, окрестив сына своего, он поступил мудро, — не унимался Ярослав.

Он видел, что ханы оказывают больше почтения Игорю, чем ему, черниговскому князю, поэтому чувствовал себя немного уязвлённым. А ведь ханские сыновья живут у него в Чернигове и одному из них Ярослав — крестный отец.

— Вот сам и скажи, — усмехнулся Игорь и шепнул на ухо Ярославу необходимые половецкие слова.

Ярослав, запинаясь, повторил сказанное Игорем, обращаясь к Кончаку и его брату. Те заулыбались и пожелали выпить с Ярославом заздравную чашу.

Слуга налил в большой серебряный кубок хмельного мёда и подал Кончаку.

Кончак, сделав несколько глотков, вручил кубок брату. Тот, пригубив, передал дальше — Игорю. От Игоря кубок перешёл к Ярославу, который, изрядно отпив, протянул остатки мёда Вышеславу. Тот всюду присутствовал вместе с Игорем на правах его ближнего советника. Однако Вышеслав не пожелал пить круговую чашу вместе с половцами, которых всегда ненавидел. Он резко вскочил и вышел из шатра.

За столом водворилось неловкое молчание.

— Похоже, князь, твой боярин брезгует пить с нами, — сказал Игорю Кончак. — Это потому, что мы не крещённые, как он?

— Боярин мой в плену половецком побывал, — пояснил Игорь, — с той поры всех половцев врагами считает. Не держи на него обиды, хан.

— Долго ли боярин твой в неволе был? — поинтересовался Кончак. — И какая орда его пленила? Где это случилось?

— Случилось это под Переяславлем лет пять тому назад, — ответил Игорь, отрезая ножом кусок ветчины. — А пленила Вышеслава твоя орда, хан. Правда, недолго Вышеслав в неволе был. Отбили мы его со всем прочим полоном, я и брат мой Всеволод. Помнишь городок Коснятин, хан?

Тонкие изогнутые брови Кончака дрогнули и сомкнулись у переносья: разве может он забыть своё поражение?!

— Так это с тобой я сражался под Коснятином, княже? — изумлённо проговорил брат Кончака. — А я-то полагал, что это переяславцы нас настигли. Как же не убоялся ты напасть на наше войско с малой дружиной?

— У нас на Руси так говорят: одним камнем много горшков перебить можно, — отшутился Игорь.

— Я рад, князь, что мы ныне друзья, — сказал Кончак. — Столь доблестный воин, как ты, достоин и стола высокого. Почему ты княжишь в Новгороде-Северском, а не в Чернигове?

— У нас принято распределять высокие столы скорее по старшинству, нежели по доблести, — у гримасой недовольства промолвил Игорь. — Так повелось исстари. А в Степи не так?

— И у нас так было, — живо ответил Елтук, — но со временем многое поменялось. Вот и брат мой главенствуем над донскими коленами половцев не по старшинству, а по праву сильного. И над лукоморскими половцами Кобяк правит единовластно из-за силы своей воинской.

Ежели у тебя, князь, однажды возникнет желание попытаться мечом высокий стол себе добыть, дай знать, и я помогу тебе, — проговорил Кончак, глядя Игорю прямо в глаза.

Ярослав, видя, что его сотрапезники разговаривают лишь на половецком языке, нетерпеливо потянул Игоря за рукав:

— Чего они там талдычат, брат? Переведи же мне, чтоб я не сидел как немой на именинах. Что сказал тебе Кончак?

Но Игорь не пожелал делиться с Ярославом услышанным, полагая, что это касается только его одного.

С Вышеславом у Игоря произошёл неприятный разговор.

Поздно вечером, когда Вышеслав, как обычно, пришёл в шатёр к Игорю, чтобы скрасить досуг беседой, Игорь сказал ему:

— Не следовало тебе столь явно выказывать ханам своё презрение. Ведь половцы наши союзники, пусть даже до поры.

— Тебе легко так рассуждать, ты не видел, как поганые терзают пленных, добивают раненых и немощных, бесчестят жён и дев, — огрызнулся Вышеслав.

— Вспомни, то же самое вытворяли суздальцы в захваченном Киеве, — напомнил другу Игорь.

— Андрея Боголюбского, напустившего свои рати на Киев, Господь покарал изменой ближних бояр, коим он доверял, — сказал Вышеслав раздражённо. А для поганых должно быть лишь одно возмездие, по примеру Мономаха, — русские мечи и копья! Вы с Ярославом братаетесь с ханами, хотя ведаете, как много русичей томится в поганском плену. Небось как возьмёте Друцк, так отдадите город на разграбление в оплату за союз с вами? Так?

— Что же ты мне предлагаешь? — рассердился Игорь. — Не с Ростиславичами воевать, а с Кончаком?!

Вышеслав угрюмо молчал. Он понимал, что это невозможно, но подавить в себе даже на время неприязнь к половцам не мог.

— С друцким князем я воевать не буду, ежели он примет наши условия, — как можно более миролюбиво сказал Игорь.

— А ежели не примет? — нарочито резко спросил Вышеслав.

— Тогда возьмём город на щит, — так же резко ответил Игорь.

— Отпусти меня домой, — глухо промолвил Вышеслав. — Не могу я смотреть на то, как русич русича — по башкам!

— Ты в моей дружине состоишь, — холодно произнёс Игорь, — и должен быть там, где князь твой. На пиру иль в сече — всё равно.

— Повинуюсь, княже, — поклонился Вышеслав. — Позволь хотя бы в шатёр свой удалиться.

— Ступай!

Не получилась у друзей в тот вечер беседа.

Глава третья СТОЯНИЕ ПОД ДРУЦКОМ

На третий день к Друцку пришёл полоцкий князь Всеслав Василькович с братом Рогволодом. Приведя кроме дружин ещё толпы ливов.

Ярослав стал настаивать на немедленном штурме, но Игорь медлил, ожидая ответа от друцкого князя.

— Время тянет Глеб Рогволодович, — сердился Ярослав, — на помощь от Давыда уповает. А ну как Давыд подоспеет со смолянами, возьмём ли тогда Друцк?

— Нам Давыд и нужен, — отрезал Игорь.

Игорь видел, что половцы и впрямь ждут грабежей, иначе чего ради они пришли на Русскую землю. Хоть и сердился он на себя за такие мысли, но не хотелось ему чувствовать себя виноватым перед Вышеславом эй разорение Друцка половцами, если таковое случится. Поэтому Игорь день за днём высылал в сторону Смоленска дозорных в надежде, что смоленский князь не оставит своего союзника в беде.

Однажды вечером прискакали черниговские ковуи и сообщили, что к Друцку двигаются смоленские полки.

— Ну вот, дождались напасти! — вскипятился Ярослав. — Может, ударим, покуда смоляне далече?

Кончак с братом поддержали Ярослава.

Игорь же повелел готовиться к битве с Давыдом. Он сам выехал оглядеть пустошь, прилегающую к Друцку с востока. Его сопровождали полоцкие князья, которые тоже горели жаждой битвы со смолянами, полагая, что друцкий князь никуда не денется.

Глядя на то, как Всеслав и его брат косятся на половцев, Игорь напрямик спросил:

— Вижу, не доверяете вы ханам, братья?

— От этих союзников любой каверзы ждать можно, — ответил Всеслав. — Уж на что ливы подлый народ, но степняки ещё хуже. Отец наш пробовал себе гридней набирать из половцев, думая, что, оторванные от степи, они преданно ему служить будут. Да какое там! — Всеслав с досадой махнул рукой. — Эти степняки, обласканные нашим отцом, обманывали его, а когда обман их открылся, и вовсе перебежали к врагам нашим.

— Подлое племя! — добавил Рогволод.

Войско у Давыда было огромно, помимо смоленских полков в нём было немало голядей[85], издавна проживавших в верховьях Волги. Вдобавок к Давыду перешла сильная дружина его умершего брата Мстислава, княжившего в Торопце. Именно Мстиславовым воеводам, ходившим во многие походы, доверил Давыд подготовить смоленскую рать к сече.

Черниговцы, полочане и их союзники ждали смолян в боевом строю, став спиной к лесу. Один фланг Игорева войска был прикрыт глубоким оврагом, другой — рекой Дручь.

Смоляне ещё двигались по дороге, когда увидели врага. Их боевые трубы хрипло заревели. Повинуясь этим тревожным сигналам, огромная масса пеших и конных людей, сойдя с дороги в открытое поле, быстро и без суеты стала выстраиваться в боевые порядки.

Игорь с удивлением увидел, что конница Давыда заняла место в глубоком тылу, а перед ней густыми шеренгами выстроились пешцы, причём четыре пеших полка стояли в шахматном порядке. На левом фланге смолян появились толпы мужиков, которые принялись торопливо вбивать в землю заострённые колья, образуя нечто вроде тройного частокола, за которым изготовились к стрельбе лучники. Правый фланг смолян упирался в лесную опушку. Там, за соснами, виднелись отряды голядей, вооружённых луками, топорами и короткими копьями.

— Давыд берёт пример с покойного брата Мстислава, — усмехнулся Ярослав. — Тот тоже любил греческую тактику, начитавшись «Стратегмов» Фронтина[86].

— Что за «Стратегмы»? — Игорь повернулся к Ярославу.

— Книга такая, — ответил Ярослав, — про разные военные хитрости, кои когда-то использовали на войне древние полководцы.

— И что же теперь станет делать Давыд? — спросил Игорь. Ярослав пожал плечами:

— Про то не ведаю, брат. Я ту книгу не читал.

— Думаю, нам следует напасть первыми, ведь конницы у нас больше, — предложил Всеслав. — Пусть поганые покажут, на что способны.

Игорь хоть и понимал, что полоцким князем движет неприязнь к степнякам, всё же отдал приказ ханам ударить на левое крыло смолян, а ковуям приказал атаковать лесную опушку, где засели голяди. Ему хотелось двинуть вперёд и пешие полки, но какая-то непонятная осторожность удерживала от этого. Игорь впервые видел такое построение вражеского войска, и ему хотелось узнать, в чём его сила. Бросая в бой степную конницу, Игорь рассчитывал раззадорить врага, подтолкнуть Давыда к действиям, из которых можно было бы уразуметь весь тайный смысл сей ратной хитрости.

Половцы и ковуи с громким боевым кличем, нахлёстывая коней и пуская тучи стрел, ударили на смолян. На опушке леса и возле частокола завязались беспорядочные стычки, более похожие на перестрелку лучников.

Продолжалось это недолго, так как по сигналу трубы смоленские пешие полки пришли в движение и, сомкнувшись, образовали один огромный, вытянутый по фронту полк, который скорым шагом двинулся на черниговцев и полочан. Конная дружина Давыда, разделившись, заняла место на флангах и стремительно ринулась на степняков.

Те стали откатываться под защиту тяжеловооружённых полоцких и черниговских полков, отстреливаясь из луков. Смоленские всадники преследовали половцев и ковуев и кого настигали, того закалывали — в плен не брали никого. Нестройные толпы голядей, размахивая топорами, тоже участвовали в преследовании.

Смоленские лучники, выбежав из-за частокола, поспешали за своей конницей, стреляя дружными залпами. Один такой залп из нескольких сотен стрел угодил в самую гущу удирающих половцев. На истоптанной траве вмиг образовался завал из лошадей и наездников, в беспорядке падавших друг на друга.

Получилась следующая картина.

По всему фронту стремительно надвигалась пешая рать смолян, сомкнув щиты и наклонив тяжёлые копья-рогатины. С флангов ещё более стремительно наступали голяди и смоленские лучники, поддержанные конными дружинниками. Вся равнина между двумя враждебными ратями была покрыта тысячами рассеявшихся степняков. Стиснутые на узком пространстве половецкие конники представляли прекрасную мишень для лучников Давыда и мешали лучникам черниговцев и полочан прицельно пускать стрелы в приближающихся смолян. Неразберихи добавляли лошади степняков, оставшиеся без седоков и носившиеся взад и вперёд.

Потери половцев и ковуев становились всё ощутимее по мере того, как уменьшалось расстояние между боевыми порядками смолян и их противниками.

Игоревы и Ярославовы дружинники расступились было, давая возможность половецким всадникам укрыться у них в тылу, но массы обезумевших степняков подобно бурному потоку увлекли за собой часть русских воинов. Строй черниговцев нарушился. В образовавшуюся брешь вслед за бегущими половцами ворвались конные сотни смолян.

Игорь, разлучившись с Ярославом, с горсткой своих гридней изо всех сил отбивался от врагов, которые были всюду. Щиты смолян так и мелькали у Игоря перед глазами, вражеские мечи со свистом рассекали воздух близ его головы...

Солнце стояло высоко.

Воины задыхались в своих кольчугах. Храпели усталые кони. От звона и лязга мечей гудело в голове. По громоподобному реву тысяч глоток и треску ломающихся копий Игорь понял, что смоленская пешая рать сошлась наконец с пешими черниговцами и полочанами.

Заметив невдалеке стяг новгород-северской дружины, Игорь стал пробиваться туда. Это ему удалось, но из сопровождавших его гридней уцелело лишь двое. Подле стяга сражался воевода Бренк, вокруг которого сплотилось больше сотни Игоревых дружинников.

— Где Вышеслав? — крикнул Игорь Бренку.

— Сражается! — прокричал в ответ Бренк, кивнув куда-то в сторону.

Игорь огляделся, но не заметил вокруг ни шлема, ни щита Вышеслава.

Сеча, растекаясь подобно бурлящему морю, подкатывалась к черниговскому стану и к реке, через которую вброд и вплавь перебирались половецкие конники. На другом берегу стояли половецкие шатры и повозки. Немногие из степняков сражались рядом со своими ханами, не пожелавшими спасаться бегством.

— Где Ярослав? — опять окликнул Бренка Игорь.

— Утёк! — крикнул в ответ Бренк, зажимая ладонью разорванную стрелой щёку. — Ушёл за реку!

Игорь выругался и, подняв меч, устремился в сечу.

Увидев, что полочане сдержали натиск смоленского большого полка, что ливы, не уступавшие в проворстве голядам, ударили смолянам в спину, Давыд дал сигнал к отступлению. Смоляне отошли к своему обозу, стоящему на дороге.

Игорь, сидя в седле, оглядел поле битвы.

Повсюду в примятой траве и на притоптанном жнивье лежали неподвижные тела. С первого взгляда было видно, как много полегло половцев и ковуев. И как мало было убитых смолян. Хотя смоленский князь и отступил, было очевидно, что в этой битве — он победитель.

Спешившись у своего шатра, Игорь увидел Вышеслава, кольчуга которого была залита кровью.

Он бросился к другу:

— Ты ранен? Почему ты здесь? Ступай немедленно к лекарю!

Вышеслав устало отстранил Игоря, промолвив:

— Это не моя кровь.

— Так ты невредим? — Игорь заглянул Вышеславу в глаза.

— Целёхонек! А вот отец мой... — Вышеслав печально вздохнул.

— Знаю. Видел, — сочувственно промолвил Игорь. — Стрелой его ранило.

В наступивших сумерках заполыхали погребальные костры, русичи жгли своих убитых, чтобы потом кости и пепел захоронить в общей могиле. Такой же обряд совершали ливы и голяди.

Половцы глядели на это с возмущённым негодованием. По их обычаю мертвеца нужно опустить в яму, положив вместе с ним всё необходимое для потусторонней жизни. Степняки верили, что смерть — это всего лишь переход в страну предков, умерших ранее, где расстилаются бескрайние степи и гуляет над просторами вольный ветер. Там также кочуют курени и орды, возглавляемые беками и ханами. Там нет врагов и царит вечный мир.

Так объяснил Игорю брат Кончака, Елтук.

— Вы сжигаете своих мертвецов и не ведаете, что вместе с телом сгорает и душа человека, — возмущался он. — Так нельзя! Если душа погибнет, человек не сможет попасть к праотцам. Став бесплотным духом, такой мертвец будет вечно скитаться среди живых, насылая на них безумие и болезни.

Игорь хотел было порассуждать с ханом о душе, исходя из христианского вероучения, но в этот момент перед ним предстал Ярослав в окружении своих бояр, которые не скрывали неприязни к черниговскому князю за его трусливое бегство.

Ярослав, видимо, не хотел идти сам, бояре держали его за руки и подталкивали в спину.

— Вот твой недостойный брат, княже, — пробасил один Из бояр, обращаясь к Игорю. — Суди его своим судом. И будь что будет.

— Что значит — суди своим судом? — меняясь в лице, воскликнул Ярослав. — Чего вы удумали? Я ведь князь ваш, бояре!

— Нам такой князь не нужен, — отвечали бояре, толпясь позади Ярослава. — В сече тебя не видать, зато на пиру ты первый. В шею тебя гнать из Чернигова!

— Угомонитесь, бояре! — резко повысил голос Игорь. — Растерялся Ярослав, с кем не бывает? Зато впредь брат мой на это ума себе купит. Не хочу я раздоров перед лицом врагов наших.

Бояре поворчали и разошлись. Ярослав схватил Игоря за руку:

— Благодарю, брат! Вовек не забуду твоего великодушия!

К ним подошёл Вышеслав.

— Ступайте поглядите, как Кончак поступает с трусами, — мрачно сказал он.

Подле шатра Кончака стояли на коленях связанные половецкие сотники и беки, всего восемь человек. Вокруг толпились воины. Среди них можно было видеть и русичей, пришедших поглядеть на невиданное зрелище.

Кончак что-то гневно выговаривал связанным военачальникам на своём наречии, нервно ударяя плетью по голенищу сапога. Увидев Игоря и Ярослава, хан дал знак палачу, обнажённому по пояс мускулистому детине с бритой головой и кривым мечом в руках.

Палач шагнул к обречённым на смерть и взмахнул ятаганом.

Свистнула в воздухе голубоватая сталь, и склонённая голова крайнего из беков покатилась по земле прямо под ноги Кончаку.

Хан толкнул мёртвую голову носком сапога и скрылся в шатре.

Оттуда донеслась протяжная мелодия степных свирелей, и нежный женский голос запел грустную половецкую песню.

Бритоголовый палач между тем отсёк голову второму несчастному. И опять занёс окровавленный меч...

Игорь повернулся и зашагал прочь.

Ночью в Игоревом шатре состоялся военный совет.

Обращаясь к присутствующим, Игорь спросил:

— Что решать будем, други? Давать ли завтра новую битву?

Кончак с братом, желая смыть сегодняшний позор, изъявили желание сражаться со смолянами, едва встанет солнце. Предводители ковуев молчали, обиженные на то, что воины полоцкого князя оттеснили их к оврагу, в котором немало лошадей поломали себе ноги.

Всеслав и брат его Рогволод высказались за битву.

Игоревы воеводы тоже горели желанием сражаться.

— Где Ярослав? — нахмурился Игорь. — Почто его нет?

Черниговские воеводы подавленно молчали, иные криво усмехались, переглядываясь друг с другом.

— С наложницами брат твой уединился, княже, ответили Игорю. — Беспокоить Ярослава не велено.

— Ах вот как! — Игорь стремительно вскочил. — Всё же я побеспокою брата своего!

Распустив совет и взяв с собой Вышеслава, Игорь ворвался в шатёр черниговского князя.

Стража не посмела его задержать.

Ярослав, развалившийся на ложе с двумя обнажёнными рабынями, был смущён, почти испуган, когда перед ним возник Игорь с яростным блеском в глазах.

Двух этих хазаринок привезли в подарок Олегу послы Кончака. Ярослав самовольно взял красивых рабынь себе, став черниговским князем. Игорь по совету матери не стал предъявлять претензий Ярославу, дабы не обострять отношений с киевским князем. К тому же он втайне надеялся, что юная красота хазаринок отвратит Ярослава от греховного влечения к Манефе. Однако Игорь и не предполагал, что Ярослав столь сильно привяжется к этим рабыням и станет возить их за собой в походы.

— Я не помешал тебе, брат? — зловеще произнёс Игорь.

Ярослав уселся на ложе, свесив вниз ноги в исподних портах, больше из одежды на нём ничего не было. Обе рабыни испуганно забрались под одеяло.

Светильник, подвешенный к столбу, освещал ту часть шатра, где стояли Игорь с Вышеславом, а край ложа с сидящим Ярославом находился в полумраке.

— Что-нибудь случилось, Игорь? — спросил Ярослав, потирая волосатую грудь. — Уж больно ты грозен.

— Я звал тебя на совет, брат, — сухо промолвил Игорь. — Ты не пришёл, хотя не ранен и не болен.

— Я же признал главенство за тобой, Игорь, и доверяю твоим решениям как своим, — сказал Ярослав, стараясь быть спокойным. — Разве тебе этого мало? Ты хочешь, чтобы я сидел на советах и поддакивал тебе?

— А тебе не по душе моё главенство?

— По душе, брат, — я же сам уступил тебе первенство над войском. К чему эти упрёки?

— За моими упрёками, Ярослав, стоит правда. Я вот думаю, не много ли для тебя чести сидеть на столе черниговском, ведь ты трус и ничтожество!

Ярослав вскочил как ужаленный и замахнулся на Игоря. Но Игорь легко перехватил его руку и толкнул Ярослава в грудь, так что он вновь сел на ложе.

— Неправедны речи твои, брат, — сердито забормотал Ярослав, комкая в руках край одеяла. — По укладу родовому держу я стол черниговский, по старшинству...

— По старшинству, говоришь. — Игорь прищурился, что-то соображая. — Ну так завтра и в сече стоять будешь по старшинству в передовом полку. А коль побежишь...

— Не побегу, брат, — торопливо вымолвил Ярослав. — Богом клянусь!

Новый день знаменовал собой новую битву.

На этот раз на помощь Давыду вышел из Друцка Глеб Рогволодович со всем своим воинством.

Много ратников пало с обеих сторон. Ранен был Ярослав. Всеслава чуть живого вынесли из сечи. Игорь получил удар копьём в бедро.

Разошлись войска без явного перевеса, но смолян опять полегло меньше.

За ночь Игорь переправил войско на другой берег реки и с рассветом повелел ставить засеки в тех местах, где была хоть какая-то возможность преодолеть реку вброд.

От Святослава, уже оповещённого о начавшейся войне с Ростиславичами, прибыл гонец, известивший Игоря о том, что рати киевского князя идут к ним на подмогу.

Больше недели стояли полки черниговцев, полочан и их союзников на топком берегу Дручи в ожидании Святославовой рати, перестреливаясь со смолянами через реку.

Едва полки Святослава появились под Друцком, Давыд оставил Глеба Рогволодовича на произвол судьбы, а сам ушёл в Смоленск.

Святослав приказал Ярославу возвращаться в Чернигов. Игорю и Кончаку было велено идти к Вышгороду, чтобы не дать Рюрику захватить этот выгодно расположенный город. Сам Святослав приступил к осаде Друцка.

Не удалось честолюбивому Святославу победить в битве гордого суздальского князя, поэтому он решил сгладить свою неудачу взятием Друцка.

Глава четвёртая БИТВА НА ЧЕРНОРЫЕ-РЕКЕ

Стоял август.

Рюрик, так и не дождавшись подмоги из Галича, пребывал в беспокойстве, узнав, что Святослав Всеволодович возвращается из Залесья в Южную Русь.

Князья луцкие, видя, что галичане к Рюрику не пришли, а брат его Давыд засел в Смоленске, подняли свои дружины и ушли в Луцк.

— Не обессудь, брат, но супротив силы одной храбрости мало, — сказали они Рюрику.

Рюрик слал в Смоленск гонцов, требуя, чтобы Давыд помог ему оборонить Киев от Святослава.

Давыд послал к Рюрику воеводу Бориса Захарьича с дружиной покойного брата Мстислава, а сам остался в Смоленске.

«Ты искал стола киевского, вот и обороняй его сам, — написал Рюрику в письме Давыд, — а мне смоленский стол дороже, ведь это отчина наша. Здесь отец наш княжил и старший брат».

Рюрик лихорадочно искал союзников, посылал даже к ляхам, но те в своих сварах увязли, поэтому им было не до русичей.

После щедрых посулов Рюрику удалось склонить на свою сторону чёрных клобуков и дорогобужского князя Мстислава Владимировича.

Не теряя времени даром, Рюрик двинул своё объединённое воинство к Вышгороду. Город этот до недавнего времени принадлежал Ростиславичам, покуда Святослав Всеволодович не отнял его у них. Ныне в Вышгороде сидел Святославов посадник.

Под Вышгородом Рюрик неожиданно столкнулся с новгород-северской дружиной и ордой хана Кончака. Решив, что это передовой отряд Святославовых ратей, он бросился обратно к Киеву.

В Киеве Рюрику сообщили о новой напасти. Хан Кобяк с бесчисленным войском вышел из степей, обошёл стороной Поросье и стал станом у Василева, в одном переходе от Киева. Половцы жгли деревни, хватали в полон смердов.

— На Киев нацелился хан Кобяк, — сказали думные бояре. — Меж двух огней мы оказались, княже. Ежели с Кобяком затеем сечу, то на Святослава сил не останется. Коль пойдём со всем войском на Ольговича, тогда безбожный Кобяк беспрепятственно к Киеву выйдет.

— Хоть разорвись, — невесело подытожил воевода Лазарь.

— Что делать будем, брат? — обратился к Рюрику Мстислав Владимирович.

Все находившиеся в думной палате с ожиданием глядели на князя, который в мучительном раздумие барабанил пальцами по подлокотнику трона. Дерзостью завладел он Киевом, так хватит ли ему ныне доблести, чтобы удержать высокий стол?

Рюрик поднял голову и произнёс:

— С Кобяком можно договориться, отступное ему дать, чтоб не зорил земель наших. От Святослава дарами не откупишься, ему Киев подавай! Стало быть, Святослав наш главный враг, против него и пойдём.

Тревожась за Киев, Рюрик решил остаться в городе с малой дружиной, чтобы киевляне не подумали, будто он бросает их, страшась Кобяковых полчищ. Все прочие полки и чёрноклобутская конница двинулись к Вышгороду. Рюрик и его воеводы были уверены, что Святослав там.

Главенство над войском Рюрик доверил Мстиславу «Владимировичу.

...Игорь и Кончак, после того как Рюриковы полки дружно показали спины при виде их стягов, преисполнились беспечной самонадеянности. Они и не думали преследовать отступивших без боя врагов, отошли от Вышгорода к речке Чернорый, что впадает в Долобское озеро, и расположились станом в обширной долине. Игорь решил дожидаться Святослава, который, по слухам, уже пожёг Друцк и теперь находился с войском в Рогачеве, откуда собирался на ладьях плыть по Днепру до Вышгорода.

Вместе с Игорем был и Всеволод, отпущенный Святославом из-под Друцка. Братья жили в одном шатре. Дружины их тоже устроились на отдых одним общим лагерем.

Всеволод на досуге делился с Игорем впечатлениями от похода в Залесскую Русь. Приходил послушать Всеволода и Вышеслав.

Заглядывал в Игорев шатёр и воевода Бренк, больше всех сожалевший, что поход Святослава на суздальского князя окончился неудачей.

Всеволод не соглашался с воеводой:

— Мы от суздальцев не прятались. Городок Зубцов приступом взяли, многие сёла в верховьях Волги пожгли. Всего-то сорок вёрст не дошли до Переяславля-Залесского, на реке Влене застряли.

— А почему застряли? — с намёком спросил Бренк.

— Так рати суздальские за речкой этой треклятой засеками огородились, не подступишься, — горячился Всеволод. — Мы-то их и выманивали, и по чести на битву вызывали, а те ни в какую. И не сражаются, и не уходят.

— Вот и получается, что Всеволод Юрьевич стоянием да терпением одолел Святослава Всеволодовича, — со значением произнёс Бренк. — Хоть и молод князь суздальский, да сед разумом, ибо без крови врага победил.

— Победил, говоришь? — рассердился Всеволод. — Чего же он тогда, победитель, Святослава о мире просил? Пленников вернул, а?

— Я думаю, нужен Святослав Всеволоду Юрьевичу, ведь он союзник могучий, — в раздумье промолвил Бренк. — Поэтому Всеволод Юрьевич и решил умаслить Святослава, ведь тот ему вместо отца. К тому же племянница суздальского князя замужем за сыном Святослава. Вражда враждой, а родня роднёй.

— А мне думается, испугался суздальский князь, что Святослав Новгород против него подымет, где сын его княжит, — стоял на своём Всеволод. — Вот и поспешил урядиться со Святославом до зимних холодов, потому как зимой любая река не преграда ни конному, ни пешему. Уж зимой-то Святослав доберётся при желании и до Переяславля-Залесского, и до Ростова, и до Суздаля.

— Я так тебе скажу, — не сдавался Бренк, — ежели Святослав пошёл на мировую со Всеволодом Юрьевичем, значит, чувствует свою слабину. Нету у него уверенности, что сей князь ему по зубам.

— Святославу нужно у Рюрика Киев отбить, вот почему он урядился о мире с суздальским князем, — раздражённо возразил Всеволод. — Как ему воевать на севере, когда на юге Ростиславичи его владения захватывают!

Во время одного из таких споров в шатёр вбежал дружинник:

— Из леса, что за половецким станом, чужая конница показалась. Идёт намётом прямо на вежи половецкие! Кончак своих людей на коней сажает!

— Что за конница? Откуда? — встрепенулся Бренк. — Почто дозоры проглядели?

— С нашей стороны дозорные никакой опасности не заприметили, — смутился дружинник, — а как половцы врага не углядели, не ведаю.

— Небось ханы и дозоров-то не выставили, — проворчал Бренк. — Поди, на силу свою понадеялись нехристи косматые!

— К оружию! Живо! — крикнул Игорь.

В русском стане тревожно загудела труба.

В половецком становище между возами и среди шатров вовсю шла сеча, когда Игорь и Всеволод во главе своих дружин подоспели половцам на помощь.

Оказалось, что степняков смяли внезапным дерзким налётом их злейшие недруги — чёрные клобуки.

Чёрных клобуков было не так много, вдобавок они рассеялись по огромному стану и занялись грабежом. Половецкие воины, разбежавшиеся к своим пасущимся поблизости табунам, мчались обратно верхом на конях и вступали в битву, которая кипела повсюду множеством мелких стычек. От топота копыт гудела земля. Неподвижный утренний воздух дрожал от звона сабель и гортанных криков сражающихся.

Северские дружины стали отсекать чёрных клобуков от леса, из которого те появились и куда теперь пытались прорваться.

Постепенно битва превратилась в преследование.

Конники в чёрных островерхих шапках, забросив за спину щиты и нещадно нахлёстывая лошадей, удирали, будто зайцы от борзых собак. За ними по пятам с дикими воплями скакали половцы. Самые ловкие из степняков арканили врагов крепкими волосяными верёвками.

Русичи настигли чёрных клобуков на краю дубравы, тянувшейся по склону холма. Завязалось сражение, заглушившее все шорохи леса и ранний щебет птиц.

Игорь остановил своих дружинников, которые рвались преследовать чёрных клобуков и в чаще леса и подозвал к себе Бренка:

— Что думаешь, воевода? Откель взялись чёрные клобуки?

— Неспроста это, — ответил Брейк. — Сами по себе порошане в набеги не ходят, значит, где-то поблизости Рюриковы дружины.

Правоту воеводы подтвердили последующие события.

Чёрные клобуки, вылетев из леса, смешали дружину дорогобужского князя, стоявшую у дороги, что вела через лес.

Чуть в стороне на берегу ручья воины из Рюрикова полка и дружинники Бориса Захарьича разбивали стан. Там уже дымили костры и белели верхушки шатров.

Поток бегущей конницы ворвался в стан, произведя в нём переполох. Обозные мужики бросились врассыпную. Ратники хватали оружие, ожидая, что следом за чёрными клобуками на них вот-вот обрушатся рассвирепевшие половцы. Некоторые из ратников перебрались вброд через широкий ручей в надежде на то, что эта преграда задержит половецкую конницу.

Мстислав Владимирович осадил коня подле шатра тысяцкого Лазаря.

Лазарь со своим конюхом в это время устанавливав ли стяг, поваленный несущимися прочь чёрными клобуками.

— Бросай стяг, воевода, и спасайся! — крикнул князь, удерживая на месте плясавшего под ним жеребца. — Ольговичи валом валят на нас, и с ними погань» видимо-невидимо!

— Окстись, княже, — спокойно отвечал Лазарь, — не пристало нам от поганых бегать. Станем крепко!

— Дружина моя разбежалась, с кем я против поганых встану? — не унимался Мстислав.

— Пеший полк бери, — сказал Лазарь.

— Да разве соберёшь пеший полк в такой сумятице! — крикнул Мстислав и, взмахнув плетью, умчался.

Лазарь, прищурив глаза от слепящих лучей солнца, поглядел вслед Мстиславу. Красный плащ князя, развеваясь, несколько раз мелькнул среди чёрноклобутский всадников и пропал в потоке бегущей конницы.

В следующий миг Лазарь увидел воеводу Бориса Захарьича, который подъехал на рыжем коне.

— Что, сбежал верховод наш? — с усмешкой промолвил Борис Захарьич, по-молодецки спрыгнув с седла. — Ну и леший с ним! Сами управимся.

— Ладно бы только Мстислав, а то с ним вместе и дружина его в бега ударилась, — с сожалением произнёс Лазарь. — У нас конницы и так не шибко много было, а стало ещё меньше.

— Пешцы в бою надёжней, — успокоил тысяцкого Борис Захарьич. — Вона, гляди, Сдеслав Жирославич, воевода дорогобужский, свой пеший полк к сече выстраивает.

Борис Захарьич указал рукой за дорогу, где и впрямь топорщился поднятыми кверху копьями большой пеший отряд, полыхавший на солнце червлёными щитами[87]. Над островерхими шлемами ратников покачивался багрово-жёлтый стяг Мстислава Владимировича с вызолоченным ликом Вседержителя.

— А он отчего не побежал за князем своим? — удивился Лазарь. — Иль кольчужные перчатки ему руки не жмут?

От вида готового к бою полка настроение тысяцкого сразу улучшилось.

— Не привык Сдеслав пятками сверкать, потому и не побег, — сказал Борис Захарьич. — Ну что, пощиплем поганых, друг Лазарь?

— Размажем нехристей, как кашу по столу, друже, — решительно промолвил тысяцкий и потряс ку лаком.

Без возгласов и криков, без трубных сигналов конные и пешие полки Рюриковых воевод прошли через лес и ударили на половцев, занятых грабежом убитых в бегстве порошан. Дружинники Ольговичей хоть и заприметили врага раньше степняков, но смогли отвлечь на себя лишь конный полк Бориса Захарьича.

Сшибка получилась яростная, поскольку Игорю и Всеволоду надо было задержать вражескую конницу, а ратники Бориса Захарьича, наоборот, стремились поскорее опрокинуть дружины северских князей, чтобы поддержать наступление своих пешцев.

Кончак, размахивая плетью, собирал батыров под своим знаменем. Его брат Елтук действовал столь же бесцеремонно, раздавая тумаки даже беям, если те были не слишком расторопны либо не спешили бросить награбленное.

Ханы повели в бой сплочённые конные сотни, но напоролись на опущенные копья Рюриковых пешцев, которые надвигались как стена. Стараясь прорвать эту стену, половцы бесстрашно кидались раз за разом на плотные шеренги русичей и гибли во множестве, пронзённые рогатинами и изрубленные топорами.

Вот уже в половецком стане кипит сражение.

Кончак видел, как один за другим падают замертво его лучшие батыры. Беки и беи, не слушая гневных окриков, спасались бегством. Ещё пытался сражаться Елтук, ещё размахивал саблей племянник Кончака, Алтунопа. Но вот обезглавленного Алтунопу понесла из сечи раненая лошадь. Подняли на копья бесстрашного Елтука...

Подле Кончака оказался Узур.

— Спасайся, повелитель!

— Я должен отомстить за смерть брата.

— Повелитель, не делай этот чёрный день ещё чернее. Твоя смерть лишь добавит чести русича и печали твоим сыновьям. Спасайся!

И Кончак повернул коня.

Половцы толпами бежали на берег реки мимо сельца под странным названием Россошь. Туда же откатывались северские дружины, не выдержав боя с закалёнными в сечах воинами Бориса Захарьина.

Под Игорем убили коня. И он спасся бегством на одном коне с Вышеславом.

Поток бегущих увлекал их к деревенской околице, а затем к низкому речному берегу, поросшему камышом.

Возле лодок завязалась драка.

Игоревы дружинники сцепились с Кончаковыми чауширами, облюбовавшими самую большую лодку. При виде Игоря дружинники усилили натиск и отощали половцев, кого-то даже посекли мечами.

— Садись, княже, — сказал Игорю бородач в сбитом набок шлеме. — Лодка добрая. Вмиг перевезём тебя па тот берег!

— Где Всеволод? Бренк где? — озираясь по сторонам, спрашивал Игорь: что, если они сражаются где-то, в то время как он о жизни своей трусливо помышляет!

Вдруг из лодки, которая уже отчалила, Игоря окликнул знакомый голос:

— Поспешай, брат! Не время хоробрствовать!

Игорь обернулся и увидел Всеволода, сидевшего на корме и прикрывавшего щитом гребцов, работающих вёслами. Рядом то и дело пролетали шальные стрелы.

— Живее, Игорь! — крикнул Вышеслав, уже забравшийся в лодку, которую сталкивали на воду дружин пики, облепивши её крутые борта.

Игорь последовал за Вышеславом и в изнеможении плюхнулся на широкое сиденье рядом с ним.

Река вокруг кипела от барахтающихся тел. Кто-то плыл сам, кто-то вместе с конём. Хватались за борта лодок, и без того переполненных. На одну так нависли, что лодка черпнула бортом и медленно пошла ко дну. Плюхнулись в разные стороны сидевшие в ней половцы в богатых одеждах. И среди них Кончак.

Игорь протянул руку:

— Эй, держись! Давай сюда!

Он принялся втаскивать хана в лодку.

— Оставь его! Брось! — брезгливо бросил Вышеслав.

— Пособи лучше, — прикрикнул Игорь. — Иль христианские заповеди забыл?!

Вышеслав набычился, но всё же помог хану перебраться через борт.

Видя, что вслед за Кончаком в лодку лезет другой половец, сердито обронил:

— Что, и этого спасать?

— Это же Узур, побратим мой! — воскликнул Игорь, узнав Узура. — Давай тащи его, Вышеслав!

Спасённые Кончак и Узур обессиленные лежали на дне лодки.

Узур никак не мог прокашляться, нахлебавшись речной воды.

— Ну что, побратим, вкусна ль водица в Чернорые-реке? — с лукавой усмешкой обратился к Узуру Игорь. И, прыснув, громко расхохотался: — Ну и вид у тебя, будто ты со свиньями в луже барахтался!

Вышеслав недовольно отвернулся. Не зря зовут Игоря легкодумным. Такая напасть, а ему весело!

...Разбив Игоревы и половецкие войска, Рюрик поспешил замириться со Святославом Всеволодовичем». Он уступил Ольговичу великое княжение и город Киев, зато себе выторговал половину киевских земель. И стало с тех пор в Киеве два правителя — один звался великим, а другой владел всеми богатствами.

Соединив свои рати, Рюрик и Святослав напали на орду Кобяка и прогнали половцев в степь.

Глава пятая УЛОВКА СВЯТОСЛАВА

Ещё не наступил первый месяц осени, когда Игорь добрался наконец до Чернигова. Вместе с ним были Всеволод и Кончак.

После злополучной битвы на реке Чернорые Игорь с остатками своей дружины ушёл в Вышгород. Туда же Кончак привёл свою поредевшую орду. Оба Жаждали отомстить Рюрику.

Когда стало известно, что Святослав урядился о мире с Рюриком, Игорь в гневе отказался сражаться с Кобяком, против которого звал его Святослав.

Примеру Игоря последовали Всеволод и Кончак.

Перебравшись в Городец-Остерский, они день и ночь думали, как и где отплатить Рюрику за свой позор.

Святослав сам приехал к ним, разбив Кобяка, чтобы остудить их гнев. Не хотелось ему продолжения войны с Ростиславичами и ещё больше не хотелось раскола среди Ольговичей. Многие слова, и вразуми тельные, и льстивые, были сказаны Святославом на той встрече. И уломал он таки горячего Игоря не обнажать меч на Рюрика. Дал Святослав отступное серебром ему и Кончаку за воинов павших. Не обошёл и Всеволода, зная, что тот Игоревым разумом живёт.

Игорь не послушал бы Святослава и отступного бы не взял, кабы тот не обронил, будто невзначай, что, по его разумению, не место Ярославу в Чернигове. Лучше бы Игорю там сидеть.

Такой многозначительный намёк сломил упорство Игоря к неудовольствию Кончака, который горел местью за убитого брата...

Когда Игорь, припадая на левую ногу, поднимался на дворцовое крыльцо, навстречу выбежала мать. Манефа схватила сына за руки, забыв про всё на свете.

— Неужто ранили тебя, Игорь! Обопрись на меня, сынок, — молвила Манефа с состраданием в голосе.

Игорь грубо отстранился.

— Слава богу, — со вздохом проговорила княгиня.

Ярослав, ещё толком не оправившийся от раны, полученной в сече под Друцком, хоть и передвигался без посторонней помощи, но выглядел бледным и измождённым. Лекари постоянно поили его какими-то снадобьями. На шее у Ярослава рядом с православным крестиком висели ладанки-обереги.

Жалкий вид убил в Игоре желание позлорадствовать, мол, недолго тебе на столе черниговском сидеть по воле князя киевского. «Может статься, Ярослав скоро отдаст Богу душу», — подумалось Игорю. И в нём вдруг проснулась доселе неведомая жалость.

— Не иначе, заговорённое было то копьё, что грудь мне пропороло, — жаловался Игорю Ярослав. — Рана затянулась, а силы в теле нету.

Ярослав был удивлён холодностью к нему Кончака, который заявил, что забирает с собой в кочевье своего сына и прочих отроков половецких, принявших христианскую веру. Объяснять свой поступок Кончак не стал, поэтому Ярослав приставал с расспросами к Игорю, но тот только отмахивался. На месте Кончака и он поступил бы так же.

В Чернигове разошлись пути-дороги Игоря и Кончака. Игорь отправился в свой удельный град — Новгород-Северский. Кончак направился в родные привольные степи.

Но расстались они друзьями.

— За смерть брата я буду мстить Рюрику и Святославу. Однако тебя, Игорь, врагом не считаю, — сказал на прощание Кончак. — Верю, когда-нибудь соединим мы вновь наши дружины, ибо недруги у нас общие. Ежели ныне у тебя, князь, вызывают сомнение мои слова, то время развеет эти сомнения и откроет тебе правоту мою.

— Кривить душой не стану, Кончак Отрокович, жаль мне с тобой расставаться, — ответил на это Игорь. — Наперёд знай, днём иль ночью мой дом всегда открыт для тебя и сынов твоих. Дай срок, и я посчитаюсь с Рюриком, против него мой меч всегда остёр.

Кончак бросил на Игоря внимательный взгляд:

— У Рюрика союзник сильный — Святослав Всеволодович.

— А у меня — хан половецкий. Неужто сокол с кречетом против двух ворон не договорятся?

Кончак понимающе улыбнулся и протянул руку Игорю.

Честолюбец всегда поймёт честолюбца. Спаянные одной местью, ожесточённые одной неудачей, такие люди способны и малую цель сделать великой, совершить великие деяния, обладая малыми силами.

Томительное ожидание перемен сделало Игоря раздражительным, любой пустяк выводил его из себя. Узнав, что Святослав Всеволодович пожаловал в Чернигов, Игорь и вовсе лишился покоя.

Однажды при встрече со своим огнищанином Игорь в сердцах произнёс:

— Что мне твои беглые смерды и нераспаханные пустоши, ежели не сегодня-завтра я черниговским князем стану. Ступай к княгине моей, ей до всего есть дело.

Когда прибыл гонец от Святослава, Игорь преобразился.

— Думаешь, на стол черниговский зовёт тебя Святослав? — с сомнением молвил Вышеслав, собираясь в дорогу вместе с Игорем.

— А то как же! — Игорь широко улыбнулся. — Иль забыл ты, о чём я рядился со Святославом в Городце? Пришёл мой черёд садиться наперёд.

Агафья, узнав, что Игорь едет на встречу со Святославом, бросилась к нему:

— Возьми и меня с собой. Хочу просить Святослава дать сыну моему удел княжеский.

— Не суетись, Агафья, — ответил Игорь. — Вот стану черниговским князем, тотчас сына твоего уделом наделю. Не обижу родного племянника.

— Отнимет ли Святослав стол черниговский у родного брата в пользу двоюродного? — засомневалась Агафья.

— Уговор у меня со Святославом. — Игорь хитро подмигнул Агафье. — А уговор дороже денег.

По мёрзлой осенней дороге резвые кони быстро домчали Игоря до Чернигова.

В жарко натопленной светлице на мужской половине дворца его встречали Ярослав со Святославом, их ближние думные бояре. Был тут и Всеволод, Игорев брат.

Игорь поглядывал на весёлого, румяного Ярослава и не мог понять, то ли тот не ведает, что скоро Чернигова лишится, то ли вместо Чернигова ему более высокий стол обещан Святославом. Уж не Новгород ли?

Князья расселись по лавкам. Расторопные слуги обнесли всех чарами с мёдом.

Разговор начал Святослав:

— Собрал я вас, братья, чтоб вместе порешить, какой ответ дать суздальскому князю. От него послы намедни были с предложением выдать свояченицу Всеволода Юрьевича за сына моего Мстиславу. Хочет Всеволод Юрьевич забыть зло и через новый брак скрепить свой союз с Ольговичами.

— Пущай князь суздальский от Рязани отступится, тогда и о крепком мире помыслить можно, — недовольно заметил Всеволод.

— С Романом Глебовичем Рязанским суздальский князь замирился, оба крест целовали на мир и дружбу, — сказал Святослав. — Взятую приступом Коломну Всеволод Юрьевич вернул рязанцам.

— Ты сам-то как мыслишь, брат? — осторожно поинтересовался Ярослав. — С тобой ведь породниться желает Всеволод Юрьевич.

Святослав в молчании погладил тёмно-русую бороду и взглянул на хмурого Игоря:

— А ты что скажешь, брат?

— По мне, худой мир лучше доброй ссоры, — безразлично ответил Игорь.

Он ожидал иного разговора, и мысли его были заняты другим.

— Верное слово, брат! — воскликнул Святослав. — Много ли мы добились враждой? Так лучше без меча споры решать. Все мы братья во Христе, так протянем с улыбкой друг другу руки. Русь от этого лишь вздохнёт спокойнее.

— И улыбка оскомину набить может, — пробурчал Всеволод.

Но Святослав сделал вид, что не расслышал.

— Решено, — произнёс он, хлопнув ладонью по колену, — засылаю сватов во Владимир. А на Покров сыграем свадьбу!

После совета Ярослав пригласил гостей в трапезную, где столы ломились от снеди.

Игорь задержал Святослава в дверях.

— Переговорить бы надо с глазу на глаз, великий князь, — негромко вымолвил он.

Ярослав изумлённо воззрился на Игоря. Но Святослав махнул ему рукой, мол, начинайте без нас, а мы после подойдём.

Ярослав скрылся за дверью, за ним следом вышли бояре. Всеволод, уходя, ободряюще кивнул Игорю.

Святослав уселся на лавку и в ожидании поднял взор на Игоря, который не пожелал садиться и стал перед ним, скрестив руки на груди.

— Красиво гудел тут большой колокол, — помедлив, сказал Игорь, — токмо вместо заутрени благовест, обещанный мне, звучать должен был.

Святослав понял намёк.

— Торопишь события, Игорь, — промолвил со вздохом великий князь. — Не терпится тебе самому в Чернигове сесть. И не уразумеешь того, брат мой, что время к тому ещё не приспело.

— Ты сам говорил, брат... — напомнил было Игорь.

Но Святослав прервал его:

— Говорил. И от слов своих не отказываюсь! Токмо Ярослав мне ныне нужнее в Чернигове, а ты — в Новгороде-Северском.

Игорь криво усмехнулся:

— Хитришь, великий князь. За недоумка меня держишь!

— Не хочу я, брат, чтоб промеж нас собака пробежала, — сказал Святослав, — а потому прошу тебя, наберись терпения. Всему своё время.

— Хочешь сказать, обещанного три года ждут, так?

— Я тебе ничего не обещал, Игорь.

— Верно, не обещал. Однако ж обнадёжил меня Черниговом, причём в присутствии Всеволода. Может, его позвать?

— Не стоит. — Святослав нахмурился. — Я тебе и Всеволоду вместо отца, а потому вам надлежит меня слушаться. Гордыней вы оба объяты, а о благости не помышляете. Не терпится вам выше головы прыгнуть!

— На словах-то ты, брат, как на гуслях, — съязвил Игорь.

— Любое дело толком красно, посему Ярослав останется покуда в Чернигове, — раздражённо сказал Святослав. — Не вижу я толку в том, чтобы родовую лестницу ломать в нашем-то шатком положении. Ну, сцепитесь вы с Ярославом из-за Чернигова, так это на радость тем же Ростиславичам будет.

— Стало быть, таково твоё слово, великий князь? — с вызовом просил Игорь.

— Не слово, а решение, — поправил Святослав.

— В таком случае — прощай, — бросил Игорь и вышел, хлопнув дверью.

Не Оставшись даже на ночь, он собрался в путь и покинул Чернигов.

Всеволод, узнав от Игоря о решении Святослава, не раздумывая, велел седлать коней и тоже ускакал в свой Трубчевск.

Свадьба сына Святослава и свояченицы Всеволода Юрьевича состоялась в Чернигове в середине октября. Но ни Игорь, ни Всеволод на неё не приехали.

Глава шестая ЗЕРКАЛО ЖИЗНИ

В конце осени Игорь написал матери письмо, в котором укорял её тем, что она живёт под крышей его недруга.

«Ярослав, как и старший брат его, двуличен и спесив, — писал Игорь. — Оба Всеволодовича не по достоинству чести высокой добились, но волею удачливой судьбы, которая слепа на оба глаза. Всеволод Ольгович, отец Святослава и Ярослава, обманом жил и коварством пробавлялся, сие всем ведомо. А мой отец Святослав Ольгович отважен был в любую пору своей жизни и столом черниговским владел по чести. Почему же вдова его презрела сынов его, не пожелав жить ни у Всеволода в Трубчевске, ни у меня в Новгороде-Северском? Неужто меды у Ярослава слаще наших? Иль постель во дворце его мягче кажется?..»

Подобных намёков было несколько в послании Игоря.

Он явно хотел дать понять матери, что ему кое-что известно об её греховной связи с Ярославом.

Манефа, недолго думая, собрала свои пожитки, взяла двух преданных служанок и заявила Ярославу, что перебирается жить в Новгород-Северский. Тот попытался было отговорить её, но безуспешно. Пришлось Ярославу дать Манефе двадцать конных дружинников, чтобы они сопровождали княгиню до Игорева града.

Декабрь уже наступил.

Всюду лежал снег, холода установились сразу после Введения[88]. Однако последние несколько дней стояла ростепель. Потемнели и осели ноздреватые сугробы, местами обнажив кочки с пожелтевшей травой. Припекало полуденное солнце...

Проезжая по льду Десны, возок Манефы внезапно провалился под лёд и мигом исчез под водой вместе с лошадьми и всеми сидевшими в нём. Возница успел спрыгнуть с облучка. Дружинники вытащили его насмерть перепуганного из огромной чёрной полыньи.

Манефа и обе её служанки утонули.

Под вечер дружинники вернулись обратно в Чернигов с печальной вестью.

Узнав о случившемся, потрясённый Игорь сначала не мог вымолвить ни слова. Получалось, что это он погубил свою мать. Если бы не гневное послание, она, не поехала бы к нему столь поспешно.

На отпевании «потонувшей в водах княгини». Игорь еле сдерживал слёзы. В приделе каменной Михайловской церкви рядом с могилой Олега была установлена плита из белого камня с православным крестом в навершии. На плите сделали надпись: «В год 6689-й[89] покинула безвременно сей грешный мир княгиня Манефа Изяславна. Упокой, Господи, душу рабы. Твоей».

Навалилась на Игоря тоска-кручина. Ночами глаз не мог сомкнуть, при свете дня никого не хотел видеть. Приходил ли Вышеслав со словами утешения иль заглядывала Ефросинья, зовя обедать, или Агафья пыталась занять его беседой, Игорь всех гнал прочь. Он стонал от отчаяния, проклинал себя, ни в чём не находя ни утешения, ни оправдания.

Прошло больше месяца.

Как-то после Рождества в гости к Игорю приехал Всеволод вместе с супругой.

На траурном застолье по случаю сорока дней Всеволод повёл с Игорем такую речь:

— Матушку нашу не воскресить, а жить дальше надо, Игорь. Святослав и Рюрик собираются по весне затевать войну с Ярославом Осмомыслом, тестем твоим. С той поры, когда бояре галицкие сожгли на костре любовницу Ярослава Осмомысла и восстановили в правах его законную супругу, в Галиче было спокойно. Но недавно умерла жена Ярослава, и поговаривают, будто тесть твой извёл её ядом, мстя за любимую наложницу.

Законного сына своего Ярослав изгнал, а приблизил к себе сына от наложницы, погибшей на костре. По слухам, хочет галицкий князь Наследником его своим сделать. Бояре галицкие возмутились было, но Ярослав живо их утихомирил, укоротив на голову самых дерзких.

Вот Святослав и вознамерился заступиться за Владимира Ярославича, ведь он женат на дочери Святославовой. Что-то будет, Игорь? Владимир Ярославич зять Святославу Всеволодовичу, а ты зять Ярославу Осмомыслу. Смекаешь?

Игорь угрюмо взглянул на Всеволода:

— Не пойму, к чему клонишь.

— С таким союзником, как Ярослав Осмомысл, ты живо Черниговом завладеешь, брат, — уже определённее намекнул Всеволод.

— Думаю, Ярослав Осмомысл в подмоге моей не нуждается, — отмахнулся Игорь, — у него войска не перечесть.

— Тебе важно показать Ярославу, на чьей ты стороне, — с убеждением заговорил Всеволод. — Пущай он поймёт, что ты от Киева независим. Вот увидишь, твой тесть обрадуется этому!

Бренк не согласился со Всеволодом.

— Игорю, наоборот, Святослава держаться надо, — сказал воевода, — ибо Святослав Всеволодович в роду Ольговичей старший князь. Ежели галицкому князю Игорь зять, то Святославу — брат двоюродный. Зятьям дочерей отдают, а двоюродным братьям — уделы княжеские. Есть разница? — Бренк сделал многозначительную паузу. — Вот ради этой разницы не стоит менять хлеб на квас.

— У Святослава сыновья подрастают. Чаю, он о них больше печётся, нежели о братьях двоюродных, — возразил Всеволод. — От него милостей не дождёшься!

— И от Бога милости не дождём сыплются, — заметил Бренк. — Зато Святослав оком видит далеко, а умом ещё дальше.

— Много видит, да мало смыслит, — проворчал Всеволод.

Игорь слушал эти препирательства и удивлялся своему безразличию: не было в нём прежнего желания сесть князем в Чернигове. Не хотелось ему встревать и в распри княжеские.

Заметив, что Вышеслав тоже внимает разговору за столом, Игорь обратился к нему:

— А ты что присоветуешь мне?

— Боюсь, совет мой после всего сказанного будет как пресный хлеб после солонины, — промолвил Вышеслав, бросив на Игоря пристальный взгляд. — Творить добро другим во благо; быть милосердным не корысти ради, но по примеру Сына Божия. Вот о чём надлежит думать всякому правителю, ибо сказано: кому много дадено, с того много спросится. — Вышеслав указал пальцем на небо. — Там спросится.

— От моего сына что-либо иное услышать мудрено, — усмехнулся Бренк. — Так монастырём и повеяло.

— Вышеслав, у монахов своя правда, у князей — своя, — сказал Всеволод. — Все птицы в небесах живут, только жаворонок ловит мух, а коршун — жаворонка. Кто до конца в этом мире знает, что есть зло и что есть добро?

— Всевышний сказал так...

Но Игорь прервал Вышеслава:

— Стало быть, ты не хочешь видеть меня князем черниговским. Так получается?

— Мне важнее, Игорь, видеть тебя князем справедливым, а на каком столе ты будешь сидеть, для меня не важно, — ответил Вышеслав. — Скажу ещё, что обнажать меч на брата есть худшее из зол. Коль написано тебе на роду стать черниговским князем, то заберись хоть в Тмутаракань, а не избежишь предначертанного свыше.

— Иными словами, предначертанного Господом? — с язвительной иронией вставил Всеволод. Тебе бы проповеди с амвона читать.

Игорю ответ Вышеслава понравился.

Действительно, силой и богатством ему не тягаться с галицким иль суздальским князем, так не лучше ли попытаться превзойти великих князей добродетелью поступков?

— Хорошо, Вышеслав, я последую твоему совету, после краткого раздумья произнёс Игорь, — и постараюсь возвести храм в душе своей, как учат нас проповедники.

Всеволод и Бренк изумлённо уставились на Игоря.

Весной от киевского князя в Новгород-Северский прибыли послы. Святослав звал Игоря в поход на Галич, дабы восстановить в правах Игорева шурина Владимира Ярославича.

Во главе посольства стоял боярин Кочкарь, любимец Святослава.

— А Рюрик исполчается ли на тестя моего? — спросил его Игорь.

— И Рюрик, и Давыд, и Ярослав Всеволодович — все готовы заступиться за несправедливо обиженного Владимира Ярославича, — молвил в ответ Кочкарь.

— Где ныне обретается шурин мой? — вновь спросил Игорь.

— У волынского князя Романа Мстиславича, — ответил глава посольства.

Игорь задумался.

Помалкивали и его думные бояре, не привыкшие слово наперёд князя молвить.

— Так что мне передать Святославу Всеволодовичу, княже? — нарушил молчание нетерпеливый Кочкарь.

Игорь взглянул на него и промолвил, так чтобы слышали все в зале:

— Передай Святославу Всеволодовичу, что я не видел от него такого добра, а от своего тестя — такого зла, чтобы обнажать меч на одного по воле другого. Ступай!

Кочкарь удивленно хлопал глазами, по его круглому бородатому лицу расползлось недовольство. Он сказал, не сдержавшись:

— Такой ответ не понравится Святославу. Поостерегся бы ты, княже, ссориться с великим киевским князем.

— Ступай! — повторил Игорь, сдвинув брови.

Кочкарь и вся его свита удалились.

Придя в покои супруги, Игорь не скрывал горделивого самодовольства. Вместе с ним был Вышеслав, который тут же поведал Ефросинье о том, какой ответ дал её муж киевскому князю.

— Ответ, достойный древних римлян, — добавил Вышеслав, зная пристрастие Игоревой супруги к античным временам и героям.

Ефросинья бросилась обнимать Игоря.

— А я-то боялась, что Святослав Всеволодович принудит тебя воевать с моим отцом, — призналась она.

— Я не холоп, чтоб меня принуждать, — свысока Обронил Игорь. — Пусть киевский князь впредь знает об этом!

Всеволод, как и Игорь, отказался участвовать в подходе на Галич.

Видя, что среди Ольговичей нет единства, Давыд Ростиславич тоже не пожелал воевать с Ярославом Осмомыслом. Свой отказ смоленский князь обосновал тем, что не может оставить без защиты свою волость.

«Ежели Игорь и Всеволод идут поперёк киевскому князю, который им вместо отца, то что им стоит опустошить мои владения в моё отсутствие, мстя мне за поражение под Друцком», — заявил Давыд своему брату Рюрику.

Вслед за Давыдом отказался ополчаться на галицкого князя и Ярослав Всеволодович.

— Уйду я к Галичу с дружиной, а Игорь в Чернигове сядет. Он давно на Чернигов облизывается, — сказал Ярослав старшему брату. — Либо призовёт половцев и все мои сёла на разор пустит, ведь Кончак ему друг.

Нечего было Святославу возразить, а потому нс смог он разубедить Ярослава.

Кончилось тем, что и Рюрик не захотел без брата Давыда начинать войну с сильным галицким князем.

Поход на Галич провалился.

Ефросинья написала отцу письмо, в котором извещала его о благородном поступке своего мужа. Другое письмо Ефросинья отправила с гонцом к брату во Владимир-Волынский, предлагая ему в случае край ней нужды искать прибежище в Новгороде-Северском.

Если про первое письмо жены Игорь знал и даже читал его, то второе послание Ефросинья послала к брату тайком от мужа, по совету Вышеслава.

В беседе с княгиней Вышеслав сказал, что отказ Игоря пойти войной на своего тестя — это одно.

А принять у себя нелюбимого сына Ярослава Осмомысла — совсем другое. Ведь в последнем случае на Игоря может обрушиться гнев Галицкого князя. Понимая это, Игорь может и не осмелиться приютить своего шурина, так как его благородные порывы пока только порывы, но не склад характера. Вот когда Игорь обретёт душевную стойкость, подобно библейскому Давиду[90], тогда его поступки станут образцом христианской добродетели.

«С нашей помощью Игорь обретёт стойкость духа и станет поистине выдающимся князем на Руси», — заверил Ефросинью Вышеслав.

Однажды Игорь застал жену за чтением какого-то пергамента, причём Ефросинья была так увлечена, что оставила на время вязание на пяльцах. Её лицо, озарённое мыслью, светилось радостью, глаза сияли. Склонённый профиль лица Ефросиньи в этот миг поразил Игоря своей красотой.

— О чём читаешь, лада моя? — ласково спросил Игорь, приблизившись к жене и мягко коснувшись её плеча.

— О тебе, мой любый. — Ефросинья взглянула на Игоря снизу вверх и улыбнулась, заметив недоумение у него на лице. — Прочти. — Она протянула ему пергаментный лист.

Держа пергамент в руках, Игорь пробежал глазами начало текста. Написано было по-славянски.

Текст гласил, что в такой-то год началась смута в Галиче. Бояре галицкие поднялись на князя своего Ярослава Осмомысла, виня того в умерщвлении ядом законной супруги. Желали бояре сместить с трона, Ярослава и посадить князем его старшего сына Владимира.

Игорь посмотрел на Ефросинью.

— Дальше читай, — сказала Ефросинья.

Дальнейший текст обрисовывал ситуацию, когда южнорусские князья во главе с киевским князем Святославом Всеволодовичем вознамерились было силой утвердить изгнанного отцом Владимира в Галиче. Но поход сорвался по вине христолюбивого новгород-северского князя Игоря Святославича, «который не пожелал проливать кровь христианскую, не видя в том для себя ни чести, ни славы». Отказ новгород-северского князя и его брата Всеволода от войны с Ярославом Осмомыслом разрушил союз князей, ополчившихся на Галич. Кто-то из князей устыдился этой затеи, кто-то убоялся прослыть зачинщиком раздоров. Иные и готовы были воевать с галицким князем, но не смели, ибо не могли тягаться с ним силою, оставшись в меньшинстве.

«Доброе слово утешит страждущего, добрый поступок способен вразумить заблудшего и отвратить от зла зачерствевшего сердцем», — было написано в конце.

— Это что — летопись галицкая? — спросил Игорь, сворачивая пергамент в трубку и возвращая жене. — Откуда она у тебя?

— Нет, это не галицкий летописный свод, — промолвила Ефросинья, любовно поглаживая своими белыми пальцами свёрнутый пергамент, — это наша местная летопись.

Игорь подсел к жене:

— И кто же её пишет?

— Монахи, что на книжном дворе трудятся, — ответила Ефросинья. — Ты не рад этому?

— А Вышеслав к сему делу не причастен? — Игорь хитро прищурился. — Уж больно слог знакомый.

— Что в том плохого? — Ефросинья обвила шею мужа руками. — У Александра Македонского в войске был философ Каллисфен, который прославлял на бумаге все победы царя. У императора ромеев Юстиниана был придворный летописец Прокопий из Кесарии, благодаря которому мы ныне знаем о войнах ромеев с вандалами и арабами. Был свой летописец и у твоего пращура Ярослава Мудрого...

После беседы с Ефросиньей Игорь позвал к себе Вышеслава.

Когда тот пришёл, Игорь положил перед ним на столе взятый у Ефросиньи пергамент и спросил:

— Твоя задумка?

Вышеслав не стал отпираться:

— Моя.

— К чему всё это? Растолкуй.

— На Руси издревле летописи составляют не только в Киеве иль Новгороде Великом, но и в прочих городах.

— Понимаю. Всякий князь о своей славе звонит. Но мне покуда звонить не о чем.

— Слава славе — рознь, — заметил Вышеслав. — Иной князь гоняется за славой с мечом в руке, а иной и без войны славным слывёт. Жить добродетельно — вот верная дорога к самой громкой славе. Поверь мне, Игорь.

— Стало быть, мне теперь ни чихнуть, ни ругнуться нельзя, ты про всё в летописи своей изложишь, — усмехнулся Игорь. — А может, мне по любому поводу теперь совета у тебя спрашивать, дабы все деяния мой праведными были?

— Благо не по совету делается, а из доброго побуждения, — сказал Вышеслав.

— Мне теперь и меч-то вынимать нельзя, раз уж ты изображаешь меня христолюбивым князем,— с беззлобной иронией продолжал Игорь. — Только в этой мире, Вышеслав, распри неизбежны. Коль ты не нападёшь, то на тебя нападут.

— Я хочу верить, Игорь, что и в мире и на войне ты будешь придерживаться справедливости. Ведь это самое ценное нравственное качество для князя. Храбрых уважают, мудрыми восхищаются, а справедливых любят и доверяют им. Вспомни Плутарха. — Вышеслав положил ладонь на пергамент. — А летопись пускай станет для тебя зеркалом, чтобы ты мог взглянуть «а себя Со стороны. Эта летопись останется в наследство твоим детям, чтобы они могли гордиться тем, какой у них был отец.

Игорь взъерошил Вышеславу волосы.

— Ну как мне быть плохим, когда рядом со мной такой друг! — с улыбкой промолвил он.

— И такая чудесная жена, — добавил Вышеслав. — Я лишь хочу верить, Игорь, что ты станешь выдающимся князем на Руси, а Ефросинья убеждена, что ты необыкновенный человек.

— В устах её это звучит как истина, — заметил Игорь. И про себя подумал: «Достоин ли я такой жены?»

Глава седьмая ОПАСНЫЙ БЕГЛЕЦ

С некоторых пор Игорь стал чаще наведываться в ту светёлку терема, где Вышеслав и Ефросинья обычно занимались переводом греческих книг на русский язык. Там же Вышеслав трудился над летописью, названной им «Северский летописный свод».

Он хотел описать жизнь и деятельность новгород-северских князей, начав с отца Игоря, Святослава Ольговича. Для этого Вышеслав изучал киевские и черниговские летописи, копии которых делались на здешнем книжном дворе.

Вышеслав излагал события не с точки зрения пристрастного очевидца, целью которого было возвеличить род одного князя и очернить всех прочих князей, враждебных ему, но как сторонний наблюдатель, отдающий на суд потомков деяния и поступки владетелей Русской земли.

Читая жизнеописание своего отца, Игорь поражался превратностям судьбы, которые преследовали того всю жизнь. Часто лишь воля случая спасала Святослава Ольговича от неминуемой гибели, поскольку недруги, с которыми ему доводилось сражаться, зачастую были гораздо сильнее. В дальнейшем только покровительство Юрия Долгорукого способствовало закреплению за Святославом Ольговичем Новгорода-Северского и всего Посемья.

Окружённый враждой двоюродных дядей и братьев, гонимый племянниками и сватовьями, Святослав Ольгович тем не менее почитал своих старших братьев Всеволода и Игоря, хотя первый постоянно гнал его от себя, а другой, не выделяясь ни умом, ни храбростью, всегда заносился перед ним. Даже своим сыновьям от второго брака Святослав Ольгович дал имена своих старших братьев.

После прочитанного Игорь делился своими мыслями с Вышеславом:

— Мой отец был славным воителем и землёй управлял мудро. Ему бы, а не братьям его бездарным сидеть на столе киевском. Выходило, что они творили беззакония, вызывая у народа ненависть к Ольговичам, а мой отец опосля расхлёбывал кашу, заваренную братьями его. Что оставил после своей смерти Всеволод Ольгович кроме награбленных сокровищ и толпы наложниц? Чем прославился Игорь Ольгович, как не своей бессмысленной жестокостью? Не понимаю, неужели в окружении моего отца не нашлось человека, который внушил бы ему мысль не терпеть своеволия братьев, но взять первенство над ними? Теперь бы я не в Новгороде-Северском княжил, а где-нибудь в Киеве иль Вышгороде!

— Так и гложет тебя червь честолюбия, — улыбнулся Вышеслав, слушая Игоря.

— Уж коли женщины подвержены честолюбию, то мужчинам грех его стесняться, — сказал Игорь. — Сам знаешь, сколь честолюбива была моя мать. И сестра её такая же. И жена Святослава Всеволодовича не менее честолюбива. А сколь была честолюбива мать Ефросиньи, Ольга Юрьевна!

— Можешь не продолжать, — сказал Вышеслав. — Жёны князей столь же испорчены властью, сколь и мужья их.

— Не власть портит, а богатство, — не согласился Игорь.

— Где богатство, там и власть, — возразил Вышеслав, — одного без другого не бывает.

— Отец мой покойный, по-твоему, был испорчен властью и богатством? — спросил Игорь.

— Не думаю, — покачал головой Вышеслав. — Из всех Ольговичей он, пожалуй, единственный, кто ни разу не поступился честью ради корысти. Уже только то, что он отверг все личные выгоды ради спасения из плена брата Игоря, говорит о многом. Душа у него была не с хлебный кус.

— Причём отец старался вырвать из плена брата, который однажды предал его! — воскликнул Игорь.

— Святослав Ольгович был истинный христианин, — с уважением произнёс Вышеслав.

— Я вижу, именно это качество ты и стараешься выделить, когда пишешь в летописи об моём отце, — заметил Игорь. — Почему бы тебе не отметить и то, какой он был искусный полководец?

— Воителей славных немало было на Руси, но не все они следовали христианским заповедям в той мере, как твой отец, — ответил Вышеслав. — Мне хочется, чтобы те, кто будет читать эту летопись, узрели за чередой кровавых битв и неурядиц, что твой отец, обнажая меч, не забывал и о своём нательном кресте.

С уважением отзывалась о Святославе Ольговиче и Ефросинья.

Она знала, что отец Игоря был дружен с её отцом, и была благодарна умершему свёкру за то, что он когда-то наметил её, ещё несмышлёную девочку, в жёны своему сыну. Ефросинья полюбила Игоря с самой первой встречи с ним и продолжала любить его даже теперь, когда её муж открыто сожительствовал с половчанкой Алёной, приставленной к их младшим сыновьям.

Догадывался об этом и Вышеслав, который частенько встречался в княжеском тереме с Алёной и по её поведению мог определить, что она пользуется особым расположением Игоря. Сочувствуя Ефросинье, Вышеслав пытался вразумить Игоря, говоря ему, что не по-христиански при живой жене любовницу заводить.

Но Игорь был глух к увещеваниям друга на эту тему...

Однако вскоре произошли события, невольно сблизившие Игоря и Ефросинью.

Миновал год с той поры, как Святослав Всеволодович собирал князей идти ратью на галицкого князя. И вот изгой[91], из-за которого едва не вспыхнула кровавая распря, неожиданно объявился в Новгороде-Северском.

Игорь встретил своего шурина, сидя на троне в окружении бояр. Здесь же находились Игоревы ближние дружинники и воеводы. Только что уехали послы черниговского князя, которые предупредили Игорям чтоб не шёл он супротив старших братьев и не принимал у себя сына Ярослава Осмомысла, коему отказали в приюте волынский и суздальский князья.

Отъехали послы в свою вотчину, а Владимир Ярославич тут как тут, едва в воротах городских не столкнулся с черниговцами.

— Рад видеть тебя, брат, — обратился Игорь к незваному гостю. — По нужде ты здесь иль по доброй воле?

— Челом тебе бью, Игорь Святославич, — с поклоном произнёс Владимир. — Гоним я ныне отовсюду, коль ещё и ты меня прогонишь, то хоть к половцам беги. К милосердию твоему взываю и заклинаю тебя любовью сестры моей, с коей ты в супружестве живёшь.

Владимир опять поклонился. То же самое сделала его немногочисленная свита.

— Откуда путь держишь, друг мой? — спросил Игорь.

— Из Киева, — ответил Владимир, — от тестя своего многобоязненного.

От Игоря не укрылась неприязнь в голосе Владимира.

— Что же не приютил тебя Святослав Всеволодович?

— Для жены моей и сына нашлось место во дворце у Святослава, а мне было велено убираться на все четыре стороны. Опасается Святослав гнева отца моего, который и ляхов, и князя волынского, и князя суздальского застращал, чтоб меня на порог не пускали. — Владимир горько усмехнулся. — Иной в изгойство попадает, поскольку братьев много имеет, а уделов на всех не хватает. Иной отца рано потеряет, а дядья его всё себе растащат. У меня же братьев нет, лишь сестра. Отец жив-здоров, а я вот — в изгоях.

— Не печалься, брат, — промолвил Игорь, — я тебя не прогоню. Живи у меня сколь душе угодно. Я родство наше помню, и Ефросинья тебе будет рада.

У несчастного Владимира после этих слов на глазах навернулись слёзы. Он, запинаясь от волнения, стал благодарить.

Игорь покинул трон и, шагнув к Владимиру, при жал его к себе...

Благородный поступок Игоря одобрили далеко не все его приближённые. Среди бояр были такие, которые страшились гнева галицкого князя.

— Войско у Осмомысла несметное, что делать ста нем, ежели он войной на нас пойдёт? — выговаривали они Игорю. — Не будил бы ты лихо, князь. Не пускал бы к себе Владимира. Пущай он едет в Смоленск иль в Полоцк, либо куда подальше!

Высказал свои опасения Игорю и воевода Бренк:

— С огнём играешь, княже. Великим князьям вызов бросаешь! Сие не понравится Святославу Всеволодовичу. Из-за тебя Ярослав Осмомысл на всех Ольговичей ополчиться может. Тесть твой ныне в такой силе, что, если пожелает, не бывать Святославу на столе киевском.

— Между двух жерновов руку суёшь, княже, — вторил Бренку гридничий[92] Вышата. — Не выстоять нам ни против Галича, ни против Киева!

Но Игорь не изменил своего решения: он был уверен, что отец на его месте поступил бы так же.

Только два человека восхищались поступком Игоря: Вышеслав и Ефросинья.

И месяца не прожил в Новгороде-Северском изгнанник Владимир, как из Киева прибыл боярин Кочкарь — гонец своего князя.

Для разговора с Кочкарем Игорь пригласил лишь Вышеслава и тех бояр, что не желали подчиняться Киеву. Таких было всего трое.

Кочкарь в сопровождении двух знатных мужей вступил в княжеский покой и недовольно повёл бровями, увидев при Игоре всего четверых советников: Без полного почтения встречают здесь послов киевского князя!

С этого и начал Кочкарь, обращаясь к Игорю:

— Не по чину встречаешь ты, княже, послов великого князя киевского, который тебе вместо отца. Забываешь, что Киев — славнейший град на Руси, соперник Константинополя! А князь киевский среди всех князей русских старший, к его слову сам митрополит прислушивается. Мы же не последние люди при князе киевском...

— Полно тебе, боярин, — прервал кочкаря Игорь, — как бы высоко ни задирал ты голову, ноги твои всё равно земли касаются. Говори, с чем пожаловал.

Кочкарь ещё больше нахмурился.

— Господин мой Святослав Всеволодович молвит тебе так Игорь Святославич, — с угрозой в голосе произнёс он. — Укажи путь от себя Владимиру Ярославичу, а нет, так Святослав с братом Ярославом научат тебя покорности.

Кочкарь хотел было что-то добавить, но Игорь хлопнул ладонью по подлокотнику и резко вымолвил:

— Нам Киев не указ! В своих уделах правим, своим разумом живы.

Бояре Игоревы заёрзали на скамье, угрозы посла задели их за живое:

— Не стращай нас, боярин!

— Иль князь наш не волен поступать по справедливости?!

— Передай Святославу, посол, что ловит волк, но ловят и волка! — прозвучали их недовольные голоса.

Понял Кочкарь, что угрожать бесполезно, поэтому сменил тон на более миролюбивый.

— Святослав Всеволодович о твоём же благе печётся, княже, — заговорил он, глядя Игорю прямо в глаза. — Иль не ведомо тебе, сколь бывает страшен в гневе Ярослав Осмомысл? Может ведь так случиться, что ныне ты — князь, а завтра в грязь. Вот от чего желает уберечь тебя, княже, старший брат твой.

— С тестем своим я сумею договориться, — уверенно промолвил Игорь. — Пусть князь киевский не сует нос в мои дела!

— Ой, гляди, княже, как бы твои дела не стали головной болью для всех Ольговичей, — предупредил Кочкарь.

Не скрывая своего недовольства, покидали Новгород-Северский посланцы Святослава Всеволодовича.

«На высокой горе засел Игорь, небось думает, что галицкий князь там до него не доберётся!» — Зло усмехался про себя Кочкарь, оглянувшись на княжеский детинец, будто парящий над тесными городскими улочками, крепостными валами и стенами, над всей округой, пестреющей соломенными кровлями деревенек, затерянных среди полей и дубрав.

Ефросинья на правах сестры допытывалась у брата, за что озлобился на него отец.

— Почто батюшка гонит тебя отовсюду? — спрашивала она. — Правду сказывай, Владимир.

Присутствовал при этом и Игорь.

Собственно, это по его просьбе Ефросинья учинила брату такой допрос. Игорю хотелось понять, откуда возникла такая ненависть отца к сыну.

— Ты же знаешь, Фрося, что у отца была наложница Настасья, — Настасью бояре сожгли на костре как ведьму, но остался её сын Олег. Отец в нём души не чает, хочет княжество ему завещать, а обо мне и речи не ведёт. Покуда была жива наша матушка, у меня оставалась хоть какая-то надежда удел получить, ибо бояре за неё горой стояли. Но вот её не стало, и все мои надежды пошли прахом...

— И ты осмелился за спиной у отца с боярами в сговор вступить? — произнесла Ефросинья в возникшей паузе.

Владимир ещё больше смутился, но отпираться не стал:

— Что мне оставалось делать, Фрося? Не ждать же, как волу обуха!

— Отец проведал про заговор и принялся боярам головы рубить, а ты с женой и сыном в бега ударился, так? — продолжала допытываться Ефросинья.

Игорь удивлялся её невозмутимости.

— Так, Фрося, — уныло выдохнул Владимир, — еле ноги унесли от отцовых кметей. Но дружинников моих почти всех перебили. Прибыл я к Роману Мстиславичу всего с восемью воями.

— Почто Роман Мстиславич не вступился за тебя? — не удержавшись, спросил Игорь.

— Хотел вступиться, да не успел, — ответил Владимира — Отец мой куда как хитёр! Нанял отряд поляков, и те принялись опустошать земли волынские. Роман Мстиславич начал воевать с поляками и увяз в этой войне, не до меня ему стало. Я между тем перебрался в Луцк, а оттуда в Дорогобуж, но всюду князья меня гнали прочь, трепеща перед отцом моим.

— И ты решил ехать в Киев? — опять спросила Ефросинья.

— Жена моя на том настояла, — кивнул Владимир. — Святослав Всеволодович поначалу был приветлив со мной, обещал посодействовать. Он вёл переговоры с Рюриком Ростиславичем и братом его Давыдом, чтобы вместе выступить ратью на Галич. Звал Святослав и черниговского князя. Посылал гонца и в Новгород-Северский...

Владимир запнулся.

Игорь и Ефросинья переглянулись.

— Не знаю, что разрушило союз князей, козни ли отца моего иль твой отказ, Игорь, воевать с ним, но остался тесть мой один на один с задумкой своей, — печально продолжил Владимир. — Когда наведались к нему послы из Галича, он мигом меня за порог выставил. К тому времени пришёл ответ от суздальского князя, к которому я обращался за помощью. Не пожелал Всеволод Юрьевич видеть меня в своём тереме.

Я поехал в Чернигов, но Ярослав Всеволодович закрыл передо мной ворота. Тогда я повернул коня к Новгороду-Северскому...

Владимир умолк.

Ефросинья глядела на брата, еле сдерживая слёзы.

Игорь теребил перстень на пальце, не зная, что сказать. Он вдруг ясно почувствовал, что и от него могут вот так же отвернуться все князья, оставив его одного за стеной отчуждения. И он, хоть и сидит на столе княжеском, тоже может стать изгоем, как его шурин.

В этот миг Игорь пожалел, что приютил Владимира.

«Захотел в летописи красиво смотреться, недоумок! — мысленно обругал он себя. — С древними царями захотел благородством сравниться, мать твою! Выйдет тебе твоё благородство боком, видит бог!»

С опасениями своими Игорь пришёл к Вышеславу.

— А ты примири тестя своего с сыном и тем самым докажешь, что не только справедлив, но и мудр, — посоветовал тот.

— Легко сказать, — проворчал Игорь. — Владимир на жизнь отца покушался, такое не прощают.

— Ежели за дело взяться умеючи, можно и праведника с Сатаной примирить, — сказал Вышеслав уверенно.

— Вот ты и возьмись за это. — Игорь взял Вышеслава за плечо. — Тесть мой умён, недаром его Осмомыслом прозвали, и ты неглуп. Умный всегда поймёт умного. А я для этого дела серебра не пожалею.

Вышеслав согласился. Не теряя времени даром, он отправился в Галич.

С тревожным сердцем проводил Вышеслава в дорогу Игорь, будто тот к его заклятому врагу поехал! Прошло несколько дней, и уже пожалел он, что отпустил друга в Галич. Ведь Осмомысл может просто-напросто взять Вышеслава в заложники и потребовать в обмен на него своего беглого сына. Игорь хоть и пообещал шурину не выдавать его никому, но жертвовать ради него Вышеславом даже помыслить не мог. Ради своего друга Игорь был готов принять на себя любой грех.

Терзаясь опасениями, Игорь не находил себе места, перестал навещать любимую наложницу, и та скучала в одиночестве в своей светёлке. С Владимиром Игорь был сух и неразговорчив. Тот, чувствуя неладное, старался не попадаться Игорю на глаза.

Однажды Игорь повелел Владимиру отправляться в Ольжичи, княжеское сельцо, и всё лето жить там.

Видя, под какой надёжной охраной его провожают в сельскую глубинку, Владимир понял, что он теперь скорее пленник, чем гость. Тоскливо стало у него на душе, но выбора не было.

Как-то под вечер Игорь заглянул в спальню к жене, застал её в исподней белой сорочице стоящей на коленях перед образами, освещёнными тусклым огоньком лампадки.

Ефросинья молилась вслух, поэтому не услышала, как вошёл Игорь. Она молила Бога о ниспослании удачи Вышеславу и желала ему счастливого возвращения домой.

Игорь замер на месте.

«Уж не влюблена ли моя жена в моего друга?» мелькнула у него ревнивая мысль.

Игорю вспомнилось, как, прощаясь с Вышеславом перед его отъездом в Галич, Ефросинья с какой-то волнительной трепетностью поцеловала Вышеслава в губы. Вышеслав собирался вскочить в седло, и грид ни, отправлявшиеся вместе с ним, тоже садились на лошадей, поэтому в суматохе никто не заметил этого торопливого поцелуя. Однако Игорь, находившийся на высоком крыльце, всё видел.

Тогда он не придал этому значения, но сейчас его одолевали смутные подозрения.

Смущённый и расстроенный этими подозрении ми, Игорь так же незаметно покинул опочивальню.

На другое утро Ефросинья заявила Игорю, что ей тоже надлежит ехать в Галич.

— Коль попадёт Вышеслав в беду, выручить его смогу только я, — сказала княгиня, не пряча от мужа встревоженных глаз.

Игорь, терзаемый теми же страхами, не стал противиться.

— Возьми с собой кого хочешь из бояр, — сказал он.

Ефросинья тут же назвала несколько имён, словно заранее знала ответ.

— И ещё я возьму нашего младшего сына, — добавила княгиня. — Не возражай, свет мой. Так надо.

Игорь не стал возражать, полностью полагаясь на женское чутье Ефросиньи. Он лишь помог ей выбрать дары для своего тестя, не поскупившись и на книги, которыми очень дорожил.

Ефросинья уехала столь поспешно, что даже не простилась с братом.

Агафья, которую последнее время было не видать, не слыхать, теперь старалась привлечь к себе внимание Игоря. Её призывные взгляды и смелые прикосновения явственно говорили, чего она ждёт от него. Однако Игорь не проявлял желания лечь с Агафьей на ложе, хотя охотно проводил с ней время.

Часто они засиживались допоздна, теша душу воспоминаниями прошлых лет, сидя за столом подле оплывших свечей.

— Не тот ты ныне, каким в молодые годы был, — сетовала Агафья, глядя на Игоря блестящими после выпитого вина глазами. — Раньше, бывало, коснёшься тебя рукой где надо, и можно смело сарафан задирать. Ныне не так. Чего ты смурной такой? О Вышеславе печалишься? Зряшное это дело. Ефросинья не даст его в обиду.

Игорю тоже хотелось верить в это.

Устав от холодности Игоря, Агафья сказала ему однажды:

— Отпусти меня в Ольжичи ко Владимиру. Он-то, чаю, мною не побрезгует, без жены ведь кукует молодец. Помнится, любил он пощупать меня за мягкие места украдкой.

— А ты и рада, — нахмурился Игорь. — Стыда в тебе нет!

— Ой, кто бы говорил! — поморщилась Агафья.

Игоря это вывело из себя.

— Ну-ка, раздевайся! — рявкнул он, толкнув Агафью к постели. — Чего глаза вытаращила? Тебе же этого хочется, потаскуха! Ублажу я тебя, мало не покажется!

Видя, что Игорь яростно срывает с себя одежды, Агафья тоже принялась раздеваться.

— Дверь хоть запри, скаженный! — промолвила она, уже лёжа в постели и останавливая Игоря, устремившегося к ней, жестом руки.

Игорь, ругнувшись под нос, задвинул засов.

Далее он действовал более машинально, чем подчиняясь страсти.

Нагота Агафьи в её тридцать шесть лет была уже не столь соблазнительна. Округлые бедра под платьем, лишённые покрова, выглядели рыхлыми, на животе выделялись жировые складки, обвислые груди утратили былую упругость и привлекательность. Впрочем, руки были по-прежнему красивы. И волосы, распущенные по плечам, оставались столь же густыми и длинными.

Видимо, Агафья прочитала что-то по лицу Игоря, так как попросила его задуть свечи.

Но и в полной темноте Игорю не хватало того пыла, от которого Агафья приходила в экстаз лет десять тому назад. Чувствуя, что желание гаснет в нём с каждым движением, Игорь кое-как довершил столь бурно начатое. Изобразив усталость, он лёг рядом с Агафьей, чувствуя, что она ждёт от него продолжения.

Словно извиняясь, Игорь заговорил о племяннике, сыне Агафьи:

— Отроку шестнадцатый год пошёл ныне, пора ему стол княжеский давать. Как думаешь, Агаша?

— Пора, — негромко отозвалась Агафья.

— Дам-ка я сыну твоему город Рыльск, что на Сейме-реке, — сказал Игорь.

Агафья в знак благодарности прильнула к щеке Игоря.

Кроме поцелуя, Игорь ощутил на своём лице женские слёзы, но ничего не сказал, догадываясь, чем они вызваны.

Вышеслав вернулся из Галича в середине лета. Ефросиньи с ним не было.

— Захотелось твоей жене погостевать в отчем доме, разве мог я ей запретить это? — делился пережитым с Игорем Вышеслав. — Тесть твой дары принял и согласился с тем, чтобы сын его до поры до времени обретался в Новгороде-Северском. Поначалу, правда, требовал выдать Владимира ему на суд, кабы не Ефросинья, не удалось бы мне отстоять шурина твоего.

— Как думаешь, удастся ей вымолить у отца прощение Владимиру? — спросил Игорь у Вышеслава.

— Бог ведает, — Вышеслав пожал плечами, — ибо сильно озлоблен на сына своего Ярослав Осмомысл. Однако ж дочь свою он любит и ни в чём ей не отказывает. При известной изворотливости Ефросинья может добиться многого.

— Видел ли ты незаконного сына Ярослава? — поинтересовался Игорь. — Каков он?

— Конечно, видел, — усмехнулся Вышеслав. — Тамошние бояре втихомолку называют его Олег Настасьич. Молодец хоть куда! У Владимира перед ним лишь одно превосходство — он в законном браке рождён.

— Кому же Ярослав трон свой прочит?

— Олегу. И не скрывает этого.

— Вот видишь! — воскликнул Игорь. — Kaк я смогу примирить Владимира с отцом, коль меж ними Олег Настасьич стоит.

— Надо внушить Ярославу Осмомыслу, что один сын — одна опора его трону, два сына — две опоры, — сказав Вышеслав и подмигнул Игорю, — Как же внушить ему такое?

— Время подскажет как, — твёрдо произнёс Вышеслав. — Помни: время — самый надёжный советчик и самый беспристрастный судья.

Игорь с восхищением посмотрел на друга: ему бы его уверенность и знание жизни.

Глава восьмая ССОРА

Поздней осенью в Новгород-Северский вернулась Ефросинья с сыном Святославом, привезя от отца множество богатых даров.

Она сообщила брату, не скрывая своей радости, что он может возвратиться в Галич.

— Отец прощает тебя и даёт тебе в удел город Свиноград, — сказала Ефросинья, едва обнявшись с Владимиром, который выглядел ошеломлённым.

Игорь в восторге от такого успеха подхватил Ефросинью на руки и закружился с нею по гриднице, восклицая:

— Ай да Фрося! Ай да умница! Ай да светлая головушка!

Едва он опустил жену на пол, к ней подскочил Вышеслав и расцеловал в обе щеки:

— Я говорил тебе, что жена у тебя — чистое золото!

Находившийся аут же Бренк только крякал от удовольствия, не зная, как выразить свою радость от случившегося.

— Чего смурной такой? — Бренк хлопнул по плечу Владимира, так что тот вздрогнул от неожиданности. — Радуйся! Закончились твои скитания, скоро сядешь князем в Свинограде! Кланяйся сестре за это.

Владимир натянуто улыбнулся.

Боялся он возвращаться в Галич и не знал, как скрыть это. Уже и жену с сыном перевёз из Киева в Новгород-Северский, прижился тут. Но делать было нечего.

По первопутку в канун Рождественского поста двинулся бывший изгой в Галич.

Игорь дал в сопровождение шурину отряд дружинников. И вручил послание для тестя, в котором превозносил до небес его великодушие и мудрость.

Зиму Игорь провёл счастливо.

На Рождество приезжал к нему Ярослав Всеволодович с заверениями в дружбе. Попутно сетовал на то, что, мол, князь киевский им помыкает, торговых гостей переманивает.

— Уж коль Суздаль вровень с Киевом стоит, то чем Чернигов хуже?! — возмущался Ярослав.

Игорь сказал на это, что Святослав привык к покорности Ярослава, потому и не считается с ним.

— К примеру, Рюрик Ростиславич не сгибается перед Святославом, так тот и обращается с ним как с равным, хотя Рюрик намного моложе. Иль возьмём суздальского князя, он и вовсе в сыновья Святославу годится, а держится с ним на равной ноге.

— Я тоже решил полновластным князем стать, — признался Ярослав, — надоела мне опека. Вот ты, брат, на Киев не оглядываешься, и Святослав тебя уважает. Рюрик тебя побаивается, а Ярослав Осмомысл с тобой дружбу водит.

Игорь позволил себе самодовольную усмешку.

— Я знаю, брат, что ты искал подо мной Чернигова, но я тебя не осуждаю за это, — продолжил Ярослав. — Тебе с твоим ретивым сердцем, конечно, тесно в Новгороде-Северском. Меня зло берёт, что Святослав стол киевский не мне завещать хочет, как по родовому уставу следует, а сыновьям своим.

— Святославу ведомо, что за тяжкое бремя власть великокняжеская, может, потому он и хочет оградить тебя от неё в будущем, — заметил Игорь.

— Да какое, к чёрту, бремя! — презрительно воскликнул Ярослав. — Сиживали на столе киевском князья и старые, и малые, и вовсе безмозглые, однако ж тем бременем не тяготились.

— Святослав низко тебя ценит, брат, — откровенно cказал Игорь. — По его разумению, не годишься ты великие князья. — И про себя добавил: «По моему разумению, тоже».

— В том-то и дело, — насупился Ярослав. — Гордыней обуян брат мой. За недоумка меня держит. А вот нс стану я в его воле ходить, как тогда запоёт? Только ты поддержи меня, брат, ежели что... — опасливо добавил он, взяв Игоря за руку.

Игорь пообещал стоять за Ярослава.

На Пасху Игорь с братом Всеволодом пожаловали в Чернигов.

Игорь взял с собой племянника Святослава, дабы тот привыкал к съездам княжеским. Да и Ярослав пусть видит, что у него за спиной не только брат стоит, но и племянник.

Среди торжественных церковных служб и пышных застолий сговорились князья быть едиными в делах и помыслах. Урядились они так: если вдруг зане может Святослав Всеволодович либо в битве голову сложит, то стол киевский достанется Ярославу Всеволодовичу. В Чернигове сядет Игорь. В Новгороде-Северском — Всеволод. Юный Святослав Ольгович из Рыльска перейдёт в Трубчевск.

— Что делать станете, ежели сыновья Святослава станут оспаривать у вас стол киевский? — обратился к Игорю Вышеслав.

Он присутствовал на всех тайных княжеских встречах и был недоволен этим сговором.

— Как что? За мечи возьмёмся, — бодро ответил Игорь.

— Брат на брата — не по-христиански это.

— А слова не держать — это по-христиански? Святослав мне Чернигов обещал. Пусть намёком, но обещал!

— Этот грех на нём, а не на тебе.

— Мне от этого не легче.

— Нехорошее дело вы задумали, князья. Несправедливое.

— Вот стану черниговским князем — и буду справедлив, как Соломон, — отмахнулся Игорь.

— А что мне в летописи написать? — спросил Вышеслав.

— Напиши, что Ольговичи вместе справляли Пасху в Чернигове, но не было среди них Святослава Всеволодовича, который в мыслях ставил себя выше всех, — не задумываясь, ответил Игорь. — Добавь также, что не нравилось это братьям его, и сговорились они стоять друг за друга по родовому уставу.

Вышеслав не стал перечить Игорю и изложил в летописи всё, как было велено. Хотелось ему верить, что не дойдёт у Ольговичей до кровавой распри.

Так и сказал он Ефросинье, от которой не держал тайн:

— Дай-то бог, чтобы Святослав Всеволодович прозорливее оказался либо исчезло доверие Игоря к Ярославу. Не будет на Руси спасения от половцев, коль Ярослав Всеволодович станет киевским князем.

— А кабы Игорю сесть на столе киевском, — осторожно поинтересовалась Ефросинья. — Годится ли он в великие князья?

— Да уж лучше бы Игорю владеть Киевом, чем Ярославу, — чистосердечно признался Вышеслав. — Игорь хоть ратным духом полон.

Последнее время Вышеслав стал замечать, что Ефросинья как-то странно на него поглядывает. И в поведении её появились перемены: то будто ненароком задержит свою ладонь на его руке, то приклонит голову ему на плечо, сидя рядом за какой-нибудь книгой. Порой во время беседы Ефросинья замолкала на полуслове, глядя Вышеславу прямо в глаза. При этом в её глазах зажигались огоньки, таинственные и зовущие. В такие минуты Вышеслав не мог побороть в себе какое-то смутное волнение, в груди вдруг разливалось приятное тепло.

Однажды, переводя вместе с Ефросиньей трудный греческий текст, Вышеслав похвалил княгиню за отменное знание грамматики.

— Не будь тебя рядом, Фрося, я в этом месте неверно поставил бы ударение, — признался Вышеслав.

— Так поцелуй меня за это, — с лукавой улыбкой промолвила Ефросинья.

Вышеслав смутился и хотел было отшутиться, но не успел. Ефросинья крепко стиснула ему руку и призывно прошептала:

— Ну же, смелее! Мы ведь одни.

Большие светло-карие глаза под густыми бровями отражали все её чувства. Страстное желание поцелуя угадывалось и у неё в губах, чуть приоткрытых и подрагивающих. Она тянулась к Вышеславу, видя его колебания.

— Неужто не люба я тебе совсем? — почти в отчаянии прошептала княгиня.

— Люба, — выдохнул Вышеслав и стиснул Ефросинью в объятиях.

Долгий поцелуй, соединивший их уста, явился тем откровением, какое эти двое таили в себе, подавляя подспудно все проявления личной симпатии.

Если цветок любви уже пышно расцвёл в романтической душе Ефросиньи, то в душе Вышеслава только-только показался маленький росток — привычка бороться со всем греховным была слишком сильной.

Наступил год 1183-й от Рождества Христова.

Хан Кобяк собрал лукоморских ханов и повёл их к Днепру, желая отомстить русским князьям за недавнее поражение. Засев у днепровских порогов, ханы стали грабить купцов на переволоках, отнимая товар и сжигая корабли, которые из-за непроходимости порогов приходилось перетаскивать волоком по берегу.

Самих купцов половцы в плен не брали из расчёта, чтобы те своими жалобами вынудили русских князей идти в дальнюю степь, оборонять переволочный путь.

Так и случилось.

Сначала обобранные до нитки торговцы, в основном греки, появились в Переяславле.

Переяславский князь помог пострадавшим купцам добраться до Киева, где уже скопились торговые караваны из Новгорода, Смоленска и Залесской Руси, идущие привычным путём по Днепру к тёплому Греческому морю. Слух о бесчинствах половцев удерживал караваны судов близ Киева. Среди торгового люда были не только русичи, но и арабы, и булгары, и варяги, и немцы...

Стояла летняя пора, наиболее пригодная для речной торговли.

Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич решили собирать объединённое войско, чтобы сражаться с половцами. Им было известно, что Кобяк привёл за собой все орды лукоморские. И если к нему ещё присоединились днепровские половцы, значит, собрались поганые у порогов в несметной силе.

— На силу сила нужна, — сказал Святослав, убеждая князей выступить всем вместе на поганых.

Первыми изъявили желание биться с ханами Владимир Глебович Переяславский и Давыд Ростиславич Смоленский. Последний поддался на уговоры брата Рюрика. Не остался в стороне и черниговский князь видя, что Игорь с братом Всеволодом исполнили свои дружины. Пришёл и Туровский князь Святополк со своим полком. Пришли луцкие князья, Всеволод и Ингварь Ярославичи.

Посадив пеших ратников на ладьи, князья с конными дружинами двигались берегом Днепра. У Торческа к ним присоединились отряды чёрных клобуков.

Углубившись в степь, Святослав Всеволодович, признанный главным военачальником, выслал вперёд черниговскую и переяславскую дружины, а также конные сотни северских князей. Во главе авангарда был поставлен Игорь. Ему было велено завязать сражение с половцами, как бы много их ни было.

— Пущай ханы думают, что ваш отряд и есть всё русское войско, — изложил Игорю свою задумку Святослав, — а наши основные полки тем временем навалятся на поганых со всех сторон.

Пешие рати русичей, не доходя до порогов, выгрузились на берег и теперь двигались в степь вместе с конными дружинами, собранными под стягами Рюрика и Святослава. Чёрные клобуки рассыпались по степи, чтобы перехватывать половецкие дозоры на дальних подступах.

Святослав опасался, как бы ханы, прознав о многочисленности русичей, не ушли к дальним кочевьям. Потому в качестве приманки им был выслан далеко вперёд конный полк, достаточно сильный, чтобы вы держать длительный бой. Рассыпавшиеся всюду берендеи живо известят Святослава, если его авангард завязнет в битве. А уж Святослав сумеет взять врага в двойные клещи!

Игорь, став во главе объединённых дружин, горел честолюбивым желанием показать себя в сече. Он вёл дружины скорыми переходами, далеко рассылая дозорных.

— Коль внезапно нападём на поганых, то порубим их и без посторонней помощи, ведь у нас четыре тыщи конников, — молвил Игорь на первой же стоянке в степи. — Тогда вся добыча нам достанется.

Всеволод и Владимир одобрительно закивали.

Оба были дерзки и отважны. Даже возрастом они были примерно одинаковы: Всеволоду было двадцать восемь лет, Владимиру — двадцать шесть.

И только Ярослав опасливо заметил:

— По слухам, воинов у Кобяка не перечесть. Не рисковать бы головами зазря. Святослав велел нам лишь потревожить поганых и за собой увлечь, а не бить их наголову.

— Я вижу, ты раньше страха испугался, брат, — засмеялся Игорь.

Засмеялись и Владимир со Всеволодом.

Ярослав обиженно отвернулся.

Два дня полки двигались степью, переходя вброд мелкие речушки.

На третий день наткнулись на дозор чёрных клобуков, галопом уходивший от половецкой погони.

Половцев было не меньше трёх сотен, поэтому они смело бросились на русскую дружину, внезапно преградившую им путь. Это были переяславцы.

После жаркой схватки степняки отступили.

Подоспевшим Игоревым дружинникам осталось только ловить разбежавшихся вокруг половецких лошадей, чьи наездники лежали убитыми.

Владимир Глебович раздулся от гордости, показывая Игорю пленных половцев. Их было всего четверо, но все четверо были люди знатные.

Игорь с плохо скрытой завистью похвалил молодого переяславского князя.

— За этих степняков можно неплохой выкуп взять, — сказал он. — Сейчас я узнаю, кто это такие.

Игорь приблизился к пленникам и изумлённо уставился на крайнего из них. Он узнал Узура, хотя у того был выбит глаз.

Игорь заговорил с ним по-половецки:

— Как ты здесь оказался, побратим?

— В набег отправился, — ответил Узур.

— Плохое ты время для набега выбрал, — негромко сказал Игорь, хотя знал, что сопровождавший его Владимир не понимает половецкого языка.

— Не зимой же в набег ходить, — усмехнулся Узур.

— Я тебя выручу, — сказал Игорь, вынимая нож из-за голенища сапога и разрезая путы на руках Узура. — Собери своих воинов и уходи на Дон. В это лето не будет вам удачи в приднепровских степях, поверь мне.

— Благодарю, друг, — промолвил Узур, растирая кисти рук. — Я тоже хочу упредить тебя. Уговори князей вернуться к своим рубежам, ибо войска у вас немного. Кобяк собрал двадцать тысяч всадников. К нему присоединились ханы Осолук, Тарх и Изай Билюкович. Сюда же идёт Кончак. Не сможешь убедить князей, спасайся сам, побратим.

— Далеко ли отсюда Кобяк и вся его орда? — спросил Игорь.

— Недалеко, — помедлив, ответил Узур. — Стан его на Волчьей реке.

— Разве Кобяк не у порогов стоит? — удивился Игорь.

— Он приготовил ловушку для русских полков, ответил Узур, — это всё, что я могу сказать.

— И я не могу сказать тебе всего, побратим, — сказал Игорь. — Передай от меня Кончаку, пусть поворачивает обратно к Дону. Не будет ему удачи, Богом клянусь.

Узур пристально посмотрел на Игоря своим единственным глазом и молча кивнул.

Долгая беседа Игоря с одноглазым половцем насторожила Владимира. А когда Игорь освободил пленника и дал ему коня, Владимир и вовсе возмутился:

— Чего это ты распоряжаешься моей добычей, как своей!

— Этот половчин гостил у меня однажды, — сказал Игорь. — Я зла ему не желаю.

— Нельзя его отпускать, — возразил Владимир. — Он же, собака, своих упредит! Убить его надо, и остальных тоже!

Игорь попытался убедить Владимира пощадить хотя бы Узура, но тот оттолкнул Игоря и крикнул своим воинам, чтобы те закололи пленников копьями.

Игорь, рассердившись, кликнул своих гридней и велел оберегать пленных степняков, которые не могли взять в толк, чего не поделили два русских князя.

— Не зли меня, Владимир, — с угрозой в голосе произнёс Игорь. — Лучше уступи мне этих половцев добром.

— Кажется, я уразумел, в чём тут дело! — гневно выкрикнул Владимир, обращаясь к обступившим его переяславцам. — Князь Игорь заодно с погаными! Он подкуплен ими!

Ярослав с трудом разнял сцепившихся в драке Игоря и Владимира. Северцы и переяславцы готовы были сойтись стенка на стенку. Черниговцы, став между ними, предотвратили побоище.

Владимир, стирая кровь с лица, вскочил на коня.

— Ты куда? — окликнул его Ярослав.

— Я должен упредить великого князя об измене Игоря, — прокричал в ответ Владимир и дал шпоры коню.

Переяславская дружина поскакала за своим князем.

— Что случилось, брат? О какой измене сказал Владимир?

— Полоумный у тебя зятёк, — сердито ответил Игорь. — Пусть убирается ко всем чертям!

Немного успокоившись, Игорь подвёл Ярослава туда, где на траве сидели пленные степняки. Он указал Ярославу на Узура:

— Узнаешь?

— Как не узнать, это же твой побратим.

— Я пытался растолковать это Владимиру, но без толку. Ему, видишь ли, крови надо!

Узур поднялся на ноги и обнялся с Ярославом.

— Боюсь, Владимир наломает дров, — сказал Ярослав, — догнать бы его.

— Давайте плюнем на половцев и будем гоняться за своенравным юнцом! — вспылил Игорь. — Кобяк и прочие ханы подождут, покуда я помирюсь с твоим зятем, Ярослав. Ангелы небесные небось хохочут, глядя на нас!

Ярослав не стал спорить, но тайком послал вслед за Владимиром нескольких ковуев на быстроногих лошадях.

— Постарайтесь раньше оказаться у Святослава, — повелел ковуям черниговский князь.

Отпустив пленных половцев, Игорь повёл дружины к Волчьей реке.

Глава девятая «КРОВЬ ЗА КРОВЬ!»

На Волчьей реке половцев не оказалось, но повсюду были видны следы их становищ.

— Разошлись степняки в трёх направлениях, — сообщили следопыты, изучив всё вокруг.

— Куда двинулась самая большая орда? — спросил Игорь.

— К Днепру, — ответили ему.

— Значит, и нам туда путь держать, — сказал Игорь.

Через два дня дружины вышли на днепровский берег и двинулись вдоль него против течения реки, пока не наткнулись на чёрные кострища брошенного стана. Это было место ночёвки Рюриковых и Святославовых полков.

— Ушли наши к порогам, — доложили разведчики, — ещё позавчера ушли.

Игорь задумался.

Куда теперь ему идти? Догонять ли Святослава иль пытаться самому отыскать орду Кобяка?

Благоразумие подсказывало Игорю, что лучше предупредить Святослава о том, что Кобяк готовит русичам ловушку, но честолюбие подталкивало его к действию. Половцы разделились, и, значит, ему будет по силам разбить любую из трёх орд, главное — найти врага.

Не слушая советов Вышеслава и не внемля предостережениям Ярослава, Игорь снова углубился в степи, оставив Днепр за спиной. Он решил двигаться по местам вероятных водопоев степняков, издревле кочующих у самых границ Руси.

Беспредельная равнина поглотила Игорево войско.

После двух ночёвок русичи вышли к степному шляху, что тянется от Переяславля до засушливой Тавриды.

Ещё день двигались по шляху на юг, в надежде, что какая-нибудь орда подстерегает здесь торговые караваны. Когда стемнело, дружины расположились на отдых. Тут на русичей наткнулся отряд торков, как оказалось, посланный Святославом на поиски Игоря.

Кондувдей, военачальник торков, был сильно встревожен.

— Недалеко отсюда стоит большая половецкая орда, — сообщил он, — много кибиток, множество коней пасётся вокруг. Судя по знамёнам, это ставка днепровских ханов. Они миновали шлях и идут к Днепру.

— На рассвете мы нападём на поганых, — сказал Игорь. — Поможешь нам, Кондувдей?

Но Кондувдей помотал головой в островерхом шлеме с перьями:

— Нападать нельзя, князь. В одном переходе от днепровских половцев стоит лагерем лукомский хан Тоглый с братом Бокмишем. А ещё чуть дальше сам Кобяк расположился станом версты в три в окружности. С ним ханы Акуш, Бегубарс, Тарсук и Колдечи. Растопчут нас, как щенят!

— А может, ночью на поганых ударить! — предложил Всеволод.

— Сума ты спрыгнул, брат! — ужаснулся Ярослав. — Как различим в темноте, где свои, где чужие?

Но степняки-то пешие будут, а мы на конях, — горячился Всеволод. — Пусть Кондувдей отгонит их табуны подальше в степь. Пеший степняк — никудышный воин!

— За Святославом посылать надо, — сдвинув брови, сказал Ярослав. — Хотите сами добычу заглотить, а ну как подавитесь!

— Покуда подоспеет Святослав, поганые и сами на нас нападут, — сказал Игорь. — У них тоже сторожи имеются. Сейчас у нас союзник — внезапность. А коль промедлим, тогда ханы нас числом задавят.

Кондувдей, поразмыслив, согласился отогнать половецкие табуны, но в сече участвовать отказался.

— Мне Святослав повелел разыскать тебя, князь, и сразу к нему воротиться, — сказал он Игорю.

— Что велел передать мне Святослав? — спросил Игорь.

— Велено без него в битву не вступать. Святослав и Рюрик будут ждать тебя, князь, у Орели-реки: решено все полки купно держать.

— То он так решил, то эдак, а в результате — никак, — презрительно бросил Игорь. — Эх, горе-воитель! Ищет поганых у порогов, а они аж вон где собрались! Ханам теперь отрезать войско Святослава от рубежей наших да к Днепру прижать проще простого. Нет, надо бить поганых с тем, что есть. Святослав потом благодарить меня будет за расторопность.

Договорился Игорь с Кондувдеем таю торки отгонят половецких лошадей и сразу поскачут за подмогой, а Игоревы дружины обрушатся одновременно на днепровских ханов и на стан хана Тоглыя.

— Пущай Кобяк думает, что это Святослав нагрянул, — усмехнулся Игорь.

Рано утром вдруг примчался со стороны Переяславля ковуй на взмыленном коне, ведя на поводу запасного скакуна.

— Беда, князь! — бросился гонец к Игорю. — Князь переяславский прямиком в твою волость пошёл, жжёт сёла твои по реке Сейму.

У Игоря от гнева потемнело в глазах.

Сжав кулаки, он шагнул к Ярославу, тот даже попятился.

— Нож в спину мне вогнал зятёк твой! — проговорил Игорь. — Ухожу я, брат. Всю добычу и славу тебе оставляю. Сразу говорю, коль столкнусь с Владимиром Глебовичем, своей рукой порешу злыдня.

— И я с тобой, брат, — сказал Всеволод.

Игорь молча кивнул.

Глядя на то, как северские дружины на рысях уходят к холмистому горизонту, Ярослав как потерянный стоял среди своих воевод. Его черниговцы, сидя в сёдлах, ждали приказа. С ожиданием смотрел на Ярослава и предводитель торков.

В мозгу у Ярослава вертелась одна-единственная мысль: «Бежать!» Он потребовал коня и заявил своим воеводам, что идёт на соединение с киевским князем...

Игорь шёл вперёд днём и ночью, позволяя своим воинам лишь краткий отдых. Когда достигли пределов Новгород-Северского княжества, измотаны были и люди, и лошади.

В пограничном городке Вырь, стоявшем на одноимённой речушке, впадающей в Сейм, дружины остановились на ночь.

Местный воевода, которого звали Нечаем, был изумлён и обрадован внезапным появлением своего князя. Городок Вырь входил во владения Игоря.

— Ко времени ты подоспел, княже, — доложил Нечай, — лишь вчера ушли отсюда переяславцы. Князь их безбожный земли твои разоряет! Городок наш переяславцы взять не смогли, но все деревни в округе выжгли. Смердов и скот угоняют за собой как добычу.

— Куда они ушли? — спросил Игорь.

— К Путивлю.

На другой день дружины вышли к реке Сейму. Близ устья речки Выри лежал городок Зартый, от которого «сталось обгоревшее пепелище с полуразрушенными стенами. Уцелевшие жители поведали Игорю, как они отбивались от переяславцев, но тем всё же удалось ворваться в город.

— Много их было, княже, — сетовал какой-то согбенный годами старик, — намного больше, чем у тебя дружинников.

У Игоря похолодело в груди: что, если и Путивль лежит в развалинах?! Этот город был ему особенно дорог, ведь в нём он начинал княжить.

К счастью, Путивль не стал добычей переяславского князя.

Однако многие деревни вокруг Путивля были опустошены, из смердов лишь немногие успели спрятаться в лесах. Никто не ожидал нападения, да ещё со стороны Переяславля. Беда всегда из Степи приходила, а тут русский князь бесчинствует хуже половца!

Сторожи, рассыпавшиеся повсюду, извещали Игоря, что переяславцы гонят пленных и везут награбленное к городу Глебову, что на реке Стырь, разделяющей черниговские земли и владения переяславского князя.

На этой реке разбил стан Владимир Глебович.

Игорь стал спешно набирать ратников в Путивле и ближних к нему городках, послал за племянником Святославом в Рыльск.

Не дожидаясь прихода курян, к которым Всеволод отправил гонца, Игорь выступил к Глебову. Он торопился, опасаясь, что Владимир уйдёт в Переяславль вместе со всей добычей.

Стояли короткие июньские ночи и жаркие дни. Ещё цвели степные травы. Дружно колосились озимые на полях, напитанных недавними дождями.

Между Сеймом и Стырью не было городов и сел. Здесь расстилались степные угодья, принадлежащие ковуям, которые, подобно торкам и берендеям, охраняли от половецких набегов окраинные черниговские города Бахмач, Всеволож и Белавежу.

Ярослав забрал с собой в поход конницу ковуев, но переяславский князь тем не менее не тронул становища ковуев, не желая причинять вреда своему тестю.

Игорь переправил войско через Стырь южнее Глебова и вышел к стану Владимира со стороны Переяславля.

Едва рассвело, северские дружины с двух сторон напали на беспечных переяславцев, не имевших охранения. Игорь повелел не щадить никого. Его воины, озлобленные вероломством Владимира, охотно исполняли этот приказ. Многие переяславские воеводы были заколоты в своих шатрах, где они спали беспробудным хмельным сном, отпраздновав накануне свою победу. Переяславцы метались по стану, не слыша приказов и не понимая, откуда свалились на них враги.

Крики и стоны умирающих подняли на ноги князя Владимира, который накануне допоздна развлекался с двумя молодыми пленницами. Обе девушки, прижавшись друг к другу, дрожали крупной дрожью, слыша звон мечей и топот копыт. Сеча шла совсем рядом с княжеским шатром.

Владимир едва успел накинуть плащ и надеть сапоги, как в шатёр вбежал его конюх и рухнул, не успев произнести ни слова. Из его рассечённой головы сочилась тёмная кровь.

Пленницы в страхе завизжали.

Владимир вспорол кинжалом полотняную стенку шатра и выскочил наружу.

Победа Игоря была полная.

Стан Владимира со всем награбленным добром достался ему. Почти восемьсот переяславцев было убито.

Обходя разложенные длинными рядами на земле тела мёртвых врагов, Игорь искал князя. Искал, но не находил.

Он собрался осмотреть мертвецов вторично, когда Всеволод остановил его.

— Не трудись понапрасну, брат, — хмуро сказал он. — Утёк Владимир в Переяславль. Я сам три стрелы послал ему вдогонку, да промахнулся. Конь у князя оказался добрый, а то не ушёл бы он от меня.

— Сколько раз я тебе говорил, что лук в твоих руках как коромысло! — набросился на брата Игорь. — Не умеешь как следует стрелять и не учишься! Как я теперь доберусь до него?

Игорь злобно выругался.

Часть переяславцев бежала вместе со своим князем, но многие укрылись за стенами Глебова. Желая задобрить Игоря, глебовяне выдали ему весь полон, пригнанный к ним дружинниками Владимира Глебовича.

Вышеслав пожелал узнать, что Игорь намерен делать дальше.

— Дождусь курян и возьму Глебов приступом.

— Не делай этого, — запротестовал Вышеслав, разве повинны глебовяне в злодеяниях князя своего? За что ты их-то наказать хочешь?

— Оставь меня, Вышеслав. — Игорь поморщился, как от зубной боли. — Не до милосердия мне ныне, я мести хочу! Кровь за кровь, смерть за смерть!

Вышеслав заглянул в жестокие глаза друга и, не сказав больше ни слова, удалился.

С приходом курян пеший полк Игоря увеличился вдвое.

Город Глебов был построен отцом Владимира, Глебом Юрьевичем. Юрий Долгорукий, стараясь утвердиться в Южной Руси, раздавал своим сыновьям города в Приднепровье. Воинственному Глебу достался Переяславль. Желая оградить своё княжество от не всегда дружественных Ольговичей, Глеб Юрьевич возвёл на реке Стырь укреплённый град, назвав своим именем.

Северским князьям пришлось в полной мере оценить прочность бревенчатых стен Глебова, высоту валов и глубину рвов, наполненных водой из Стыри. Глебовяне и запертые вместе с ними переяславцы, поняв, что пощады им не будет, сражались отчаянно.

Во время одной из вылазок осаждённые опрокинули Игоревых ратников и гнали их до реки. Был тяжко ранен Бренк. Храбрые куряне во главе с Всеволодом с трудом загнали неприятелей обратно в город.

Игорь свирепел, видя, как погибают его лучшие гридни.

От него доставалось и Всеволоду, и Вышеславу, и Вышате Георгиевичу. Игорю казалось, что воеводы действуют нерасторопно, воины бьются вяло и неохотно. Он был недоволен всеми штурмами, поскольку то и дело приходилось хоронить своих убитых, а город стоял.

Как-то наблюдая со стороны за очередным приступом, Игорь не выдержал и тоже схватил лестницу. Последовавшие за ним дружинники помогли Игорю приставить лестницу к стене.

Вышеслав схватил Игоря за руку, видя, что он намерен лезть наверх.

— Опомнись, княжеское ли это дело!

Игорь вырвал руку и сверкнул злой усмешкой:

— Кровью боишься запачкаться, боярин? А я не боюсь! — И стал карабкаться по лестнице, прикрываясь щитом.

Вышеслав негромко выругался и последовал за Игорем.

Этот штурм стал последним.

Куряне, путивляне, трубчевцы и новгородцы, увидев Игоря на стене, валом повалили за ним. Ломались лестницы, люди срывались вниз с семисаженной высоты. Однако яростный порыв, по примеру князя, был так силён, что стена была преодолёна. Битва перекинулась в город. В узких улицах и переулках завязывались ожесточённые схватки. Горожане всеми силами старались остановить врагов, погибая в неравной сече.

На место павших мужчин становились женщины и подростки. Их тоже рубили без милости рассвирепевшие от крови победители.

Опустился вечер.

Глебов стоял с распахнутыми настежь воротами. Улицы были завалены трупами. Тяжёлый запах крови висел над городом.

Игоря вынесли из Глебова на щите.

Удар топора пришёлся по шлему, рассадив ему лоб над левой бровью. Игорь долго был в беспамятстве, а когда очнулся, то потребовал священника, чтобы исповедаться. Он был совсем плох и с трудом мог говорить.

Священник пришёл, и они остались в шатре вдвоём.

Всеволод приказал предать обезлюдевший Глебов огню.

В ночи разгорелся гигантский кострище, зловещие сполохи от которого вздымались выше самых высоких сосен. Ветер раздувал пламя. Город сгорел дотла.

Утром северские рати потянулись по равнинному бездорожью обратно к Сейму.

Чуть живого Игоря везли на возу.

Вышеслав, ехавший верхом рядом с повозкой, с грустью и состраданием смотрел на мертвенно-бледное лицо друга, обмотанное окровавленными тряпками.

До Новгорода-Северского добирались долго. Игоревы гридни не торопили лошадей по плохим дорогам, чтобы не растрясти раненого князя.

Ефросинья, бледная и испуганная, встретила мужа, которого на руках внесли в терем и уложили в опочивальне.

Игорь был в сознании и сразу попросил пареной моркови.

Служанки мигом принесли своему господину его любимое лакомство. Принесли и очищенных от скорлупы орехов, чтобы рана лучше заживала, и клюквенного киселя для аппетита, и сладкого изюма для поддержания сил.

Лекари как хозяева расположились в соседнем покое. Всё, что они требовали, немедленно исполнялось слугами.

Всеволод успокаивал Ефросинью:

— Брат у меня как дуб крепок, оклемается!

Он задержался в Новгороде-Северском, отправив домой свою дружину.

Через несколько дней Игорю стало значительно лучше.

Ефросинья пришла к нему вместе с Вышеславой. Они принесли показать книгу Фронтина «Стратег мы», переведённую на русский язык.

Игорь давно охотился за этой книгой и сумел-таки раздобыть её. Перевод текста затянулся по разным причинам. Монахи-переписчики почти год создавали русский текст, обильно снабжая его красочными вставками и миниатюрами, кое-где были помещены даже карты сражений.

Игорь схватил книгу, как ребёнок, наконец получивший долгожданный подарок.

Его лицо с отросшей бородой посветлело, когда он бережно перелистывал страницы из толстой бухарской бумаги. Отыскав раздел о взятии городов, Игорь вслух прочитал о хитрости Александра Македонского, захватившего персидский город Кирополь. Отряд Македонского проник в город по руслу обмелевшей реки, протекающей за городской стеной, в то время как Основное войско Александра отвлекало защитников Кирополя обманным штурмом.

— А вот я взял Глебов без всяких хитростей, — вдруг Сказал Игорь, закрыв книгу. — Был Глебов — и нет Глебова.

Игорь поднял глаза на Вышеслава и Ефросинью и расхохотался безумным смехом.

Ефросинья с беспокойством посмотрела на мужа, затем её встревоженный взгляд метнулся к Вышеславу. Вышеслав выразительно взглянул на княгиню, стараясь успокоить: мол, такое с раненными в голову случается.

И Ефросинья стала побаиваться Игоря. Он иногда мог так посмотреть на собеседника, что мороз по коже продирал.

Неизвестно, что помогло Игорю быстро встать на ноги: умение ли врачевателей иль блестящая победа Святослава Всеволодовича над половецкими ханами у Орели-реки. Такого разгрома степняки не испытывали со времён Владимира Мономаха! В битве пало девять ханов, двенадцать ханов были взяты в полон. И среди них злейший враг Руси — Кобяк. Тысячи половцев остались лежать на равнине близ устья Орели. Слава этой победы гремела по всей Руси!

В Новгород-Северский весть о победе Святослава принесли местные купцы, ездившие в Киев и купившие там за бесценок множество половецких рабов.

— Лошадей половецких князья пригнали видимо-невидимо! — восторгались купцы, приглашённые в княжескую гридницу. — Прочего скота крупного и мелкого тоже не перечесть! А пленных везде продают гуртами, как овец. Раб-мужчина идёт по ногате[93] за голову, молодая невольница — за одну резану[94].

Купцов в Киев наехало полным-полно. Торговля идёт вовсю!

Проводив купцов, Игорь принялся расхаживать по гриднице, изливая Вышате и Вышеславу своё уязвлённое самолюбие:

— Обскакал меня старик Святослав! Ведь дурень дурнем, а поймал-таки свою удачу! Это по вине треклятого Владимира я остался ни с чем. Ну, я ему ещё отплачу за это сторицей!

— Мало тебе развалин Глебова? — мрачно спросил Вышеслав.

Игорь взглянул на него:

— Что? Это только начало моей мести, друже. Дай срок, на Переяславль пойду!

— В Переяславле знатную добычу взять можно, — угодливо вставил Вышата.

Вышеслав сверкнул глазами:

— Разума ты лишился, боярин, коль слова такие молвишь! Смерть русских людей выгодой измеряешь. Так не лучше ли сразу на Киев пойти! Стыдись и ты, князь...

— Замолчи! — вскричал Игорь, и глаза его как ножи впились в Вышеслава. — Я вижу, ты воли себе много взял. Князей поучаешь! Так поучи-ка сначала Владимира русских людей любить, а уж опосля меня стыди.

Вышеслав покорно склонил голову.

— Позволь удалиться, княже.

— Ступай.

Видя такую непримиримость старого друга к межкняжеским распрям, Игорь стал приближать к себе людей менее щепетильных и более охочих до богатств и почестей, взятых не важно где: в Степи иль в соседнем княжестве.

Не ладил Игорь и с Ефросиньей, которая неизменно становилась на сторону Вышеслава, разделяя его взгляды о единстве русских князей против угрозы из Степи. Ефросинья понимала, что, несмотря на все разногласия с Вышеславом, Игорю нелегко будет обойтись без друга, преданность которого измеряется отнюдь не тем серебром, что получает он за свою службу: Поэтому Ефросинья, используя весь свой такт и умение охлаждать вспыльчивого мужа, старалась, чтобы дело не доходило до открытого разрыва между Старыми друзьями.

Однако вскоре произошло событие, окончательно разрушившее то хрупкое согласие в отношениях Игоря и Вышеслава, которое с таким старанием оберегала добросердечная Ефросинья.

Игорю попался на глаза отрывок из летописи, которую составлял Вышеслав. Он пришёл в бешенство от того, с какими подробностями там было изложено разрушение Глебова и истребление всех его жителей. Перед этим Вышеслав не пожалел чёрных красок для характеристики переяславского князя, осуждая его набег на северские земли. Но, описывая месть Игоря, по мнению последнего, Вышеслав превзошёл себя. Игорь был изображён человеком храбрым, но вместе с тем злопамятным и жестоким. Причём в ослеплении гнева все добрые качества Игорева нрава подавлялись худшими проявлениями его характера.

— Ты что тут накорябал, летописец хренов! — набросился Игорь на Вышеслава. — Опозорить меня хочешь перед сыновьями и внуками!

— Я правду писал, княже, — спокойно ответил Вышеслав. — А правда как сажа, по ней хоть гладь, хоть бей — всё едино рука чёрной будет.

— Я в такой правде не нуждаюсь. — Игорь разорвал пергамент.

— Особой княжеской правды в природе нет, — воз разил Вышеслав. — Истина для всех едина, как свёз в окошке тёмной ночью.

— Напишешь так, как я велю, — властно произнёс Игорь.

— Не стану, — отказался Вышеслав. — Я тебе не холоп.

— Тогда прочь с глаз моих, строптивец! Отныне быть тебе в Путивле при тамошнем воеводе Ясновите.

В тот же день Вышеслав отправился в Путивль.

Ефросинья не смогла сдержать слёз, расставаясь с ним.

«Северский летописный свод» Игорь решил не продолжать, сочтя за лучшее не утруждать себя лишним беспокойством, облагораживая свои поступки. Игорю хотелось жить настоящим, будущие времена его пока не волновали.

Глава десятая НЕУДАВШЕЕСЯ ПРИМИРЕНИЕ

Кровавая распря Игоря с Владимиром не на шутку встревожила Святослава Всеволодовича, который замыслил новый, более дальний поход на половцев. Для этого необходимо было единство всех князей, чьи владения граничат со Степью.

Киевский князь приехал в Чернигов и призвал к себе Игоря, желая рассудить его с переяславским князем.

Игорь не внял зову великого князя, вместо него прибыл Всеволод.

Ярослав, как гостеприимный хозяин, пригласил гостей в гридницу для долгой и обстоятельной беседы.

Всеволод обнялся со Святославом и промолвил со свойственной ему прямотой:

— Хорошо, что нет здесь Владимира Глебовича, великий князь, а то бы я его на твоих глазах жизни лишил.

Ярослав обменялся со Святославом тревожным взглядом.

— Присядем, брат, — сказал Святослав. — Нам есть что обсудить.

Всеволод уселся на стул и, по своей привычке уперев кулак правой руки себе в бок, с ожиданием уставился на великого князя, который степенно опустился на скамью, разглаживая свою русую бороду.

Ярослав выразительными жестами выпроводил за дверь челядинцев и сел в кресло как раз между Святославом и Всеволодом, образовав вершину этого своеобразного треугольника.

В раскрытые окна княжьей гридницы с теремного двора долетали зычные голоса дружинников из свиты Святослава, которые балагурили с телохранителями черниговского князя. Весёлые мужские голоса то и дело перекрывали дружные взрывы хохота.

Радостный летний день глядел в окна, по полу прыгали солнечные зайчики.

Но смутно и невесело было на душе у киевского князя.

Знает он повадки необузданного Владимира, и горячий норов Игоря ему тоже известен. Мирить двух таких буянов — дело непростое. Но мирить надо, иначе...

Святослав даже думать боялся, что будет, если продолжится вражда двух князей, поскольку оба в гневе способны пойти на крайности.

— В печали я ныне пребываю, Всеволод Святославич, — заговорил наконец киевский князь. — Игорь мне как старший сын, а Владимир как младший. Ненависть их друг против друга жжёт мне сердце. Я осуждаю Владимира за содеянное им, но и Игоря не оправдываю. Игорь старше и, значит, должен быть мудрее.

— Владимир поступил подло, и мы наказали его за эту подлость, — сказал Всеволод. — Даст бог, ещё накажем!

— Поганые волками рыщут у границ наших, а вы, как дети малые, ссоры заводите! — рассердился Святослав, пристукнув посохом по полу. — Обид прощать не умеете, урядиться мирно не можете. Сразу за мечи хватаетесь! И ладно бы зимой свару затеяли, а то ведь выбрали времечко, когда для степняков воевать раздолье!

— На нас с Игорем вины нет, великий князь, — смело возразил Всеволод. — Мы с братом по твоей же воле в степях за погаными гонялись, Ярослав подтвердит. Свару Владимир затеял, с него и спрос.

— Почто Игорь сюда не приехал, ведь я его звал? — спросил Святослав.

— Брат мой полки собирает, чтобы опять с Владимиром считаться, — ответил Всеволод.

— Владимира я накажу сам, — строго произнёс Святослав. — Игорь отнял у переяславцев всё захваченное ими, что ему ещё надобно?

— Брат мой собирается повоевать волость переяславскую не корысти ради, а справедливости для, — сказал Всеволод. — И я в том ему помогу. Мы отобьём у Владимира охоту к нам без зова ходить.

— Не дело это, Всеволод Святославич, — заёрзал в кресле Ярослав, — эдак крамолам конца не будет.

— За зятя беспокоишься, брат? — усмехнулся Всеволод. — А ты посади его в поруб на хлеб и воду, тогда у нас с Игорем не будет сомнений в том, что есть справедливость на белом свете.

Ярослав не успел ответить.

За дверью гридницы послышалась возня, словно кому-то преграждали дорогу. Дверь резко распахнулась, и в помещение ввалился Владимир Глебович, которого за руки удерживали Ярославовы гридни.

— Я что, не могу пойти куда хочу? — заговорил Владимир, обращаясь к Ярославу. — Урезонь своих молодцов, батюшка. Иль пленник я в твоём тереме?

Ярослав приказал гридням удалиться.

— Здрав будь, Всеволод Святославич, — с вызывающей улыбкой промолвил Владимир, делая шаг вперёд. — А Игорь что же, побоялся приехать?

» Всеволод поднялся со стула, большой и грозный. Его лицо приняло хищное выражение.

— На ловца и зверь бежит, — сказал он, отходя к стене, на которой было развешано оружие, быстро сорвал со стены боевой топор и повернулся к Владимиру.

Тот перестал улыбаться.

Всеволод, взяв топор на изготовку, двинулся вперёд.

— Не достал я тебя стрелой, так достану топориком! — весело проговорил он.

Ярослав загородил собой Владимира:

— Всеволод, умоляю!

— Прочь с дороги! — рявкнул Всеволод, оттолкнул Ярослава и метнул топор.

Владимир сумел увернуться и тоже кинулся к стене с оружием. В его руке сверкнул франкский меч.

— Ого! — усмехнулся Всеволод. — Сколь ты грозен, брат!

Швырнув во Владимира стулом, Всеволод воспользовался моментом и вооружился кривой половецкой саблей.

— Это тебе за Глебов! — воскликнул Владимир, делая выпад за выпадом.

Всеволод умело отбивался, сабля в его руке сверкала как молния.

Ярослав закричал, сзывая своих гридней. Святослав подбежал к распахнутому окну и тоже позвал своих дружинников.

Два князя, не замечая ничего вокруг, бились на мечах, как заклятые враги. Оба ловкие и быстрые, сильные и неутомимые, безжалостные в своём намерении сразить соперника.

Прибежавшие на зов дружинники кое-как обезоружили буянов и растащили их в стороны.

— Я ещё доберусь до тебя, злыдень! — грозил Всеволод, стараясь стряхнуть нависших на него гридней.

— Доберёшься, так без головы останешься! — отвечал Владимир, извиваясь в державших его руках.

— Успокой же своего зятя, брат, — раздражённо сказал Святослав Ярославу. — Да не здесь! Тащи его куда подалее!

Ярослав выскочил из гридницы. Его приближённые следом за ним уволокли и Владимира.

Святослав поставил опрокинутую лавку и сел.

По его знаку Всеволода отпустили.

Но дружинники не уходили, поглядывая настороженно на здоровяка Всеволода. Их было пятеро, а они с трудом удержали его одного.

— Садись, брат, — устало промолвил Святослав, кивнув Всеволоду на скамью.

Всеволод оправил на себе разорванную свитку[95] из дорогой объяри[96] и повиновался.

— Не умно ты поступаешь, Всеволод Святославич, — после долгой паузы сказал киевский князь. — Я хочу, чтоб промеж вас мир был, а ты зубы показываешь. Не по-людски это.

— Хочет ли мира Владимир? — хмуро проговорил Всеволод.

— Захочет, — твёрдо произнёс Святослав.

— Может, и захочет замириться с нами, но захочет ли повиниться? — с сомнением промолвил Всеволод. — Игорь обид так просто не прощает. Владимир его в измене обвинил, но не вынес это на твой суд, великий князь, а сам принялся мстить. Ныне ты здесь чтобы рассудить нас, так рассуди по совести и накажи его.

— Почто одного Владимира? — спросил Святослав.

— Ибо на нём вина большая, — ответил Всеволод. — Владимир эту распрю затеял. На зачинающего и Бог ополчается.

— Не могу я сейчас судить Владимира и тем более наказывать его, — почти с отчаянием вымолвил Святослав, — Рюрик с Давыдом его сторону держат, не понравится им такое решение. А враждовать с Ростиславичами, когда я урядился с ними вместе на половцев идти, никак не годится. Возьми ты это в толк, Всеволод. И брату своему растолкуй. Неужто благо Руси для него не важнее?

— Я передам Игорю твои слова, великий князь, — Оказал Всеволод, поднимаясь со скамьи. — Прощай покуда...

Игорь, выслушав Всеволода, помрачнел.

— Выходит, князь киевский не смеет поперёк воли Ростиславичей и шагу ступить, — сказал он. И добавил с кривой усмешкой: — А ещё великим величается!

— Ныне тот из князей велик, кто войском силён, — заметил Всеволод.

Замирения Игоря с Владимиром Переяславским не получилось, несмотря на все попытки Святослава Всеволодовича.

И тогда решил киевский князь обойтись в походе на половцев без северских князей.

...В начале августа объединённое русское войско двинулось в степи. Кроме киевских и черниговских полков в нём были дружины Рюрика и Давыда. Впереди с дозорным полком шёл Владимир Глебович.

Переяславский князь сам потребовал этого, и Святослав уступил, тем самым выказывая тому своё расположение.

Хан Кончак, узнав, что князья казнили Кобяка, хотя за прочих пленных ханов согласились взять выкуп, проявил бурную деятельность, стараясь ополчить на русичей всю Степь от Днепра до Дона. Это было трудно, ибо лукоморские половцы обвиняли Кончака в коварстве, утверждая, будто он нарочно промешкал и i ie успел к битве на Орель-реке.

«Кончак желал избавиться от Кобяка, ведь он сам не раз говорил, что двум великим ханам в Степи тесно, — поговаривали в кочевьях. — Теперь Кобяк мёртв, и Кончак призывает ханов мстить русичам за его смерть. Себе отводит роль предводителя».

Лукоморцы после страшного разгрома на Орели не откликнулись на призыв Кончака: многие их ханы и беки томились в плену у русских.

Некоторые ханы приднепровских орд присоединились к Кончаку, так как понимали, что русские дружины пройдут сначала по их кочевьям. Хотя были и такие, кто предпочёл уйти за Южный Буг. Из донских ханов Кончака поддержали его старые соратники Гза и Чилбук.

Русские рати шли по следам половецкого войска, уходившего вглубь степей.

Кончак рассудил так: если в сражении одолеют половцы, то немногие русичи смогут вернуться назад из самого сердца Великой равнины. В случае победы русских князей ханам будет легче спастись, ведь они у себя дома.

На Руси с тревогой ожидали известий от ушедшего войска.

Не смог оставаться в бездействии и Игорь.

— А мы чем хуже, брат, — заявил он Всеволоду. — И мы ратной славы поищем в Поле половецком!

Всеволод с охотой встретил призыв брата.

Игорь вызвал из Рыльска племянника Святослава, посадил на боевого коня старшего сына Владимира.

Семнадцатилетний Святослав Ольгович отменно проявил себя при штурме Глебова, за спинами своих дружинников не прятался. Игорь, желая оказать честь племяннику, отдал ему в дружину многих бывалых дружинников его покойного отца, и в том числе воеводу Бренка. Теперь дружина Святослава была ничуть не слабее Всеволодовой дружины.

Под начало сына Владимира Игорь передал дружину сверстных, составленную из боярских отроков примерно одного возраста с княжичем. Было в этой дружине полсотни юных воинов.

Ефросинья пыталась возражать.

Владимиру всего-то тринадцать лет, куда ему воевать! — говорила она с возмущением. — Мало тебе, что ли, твоих бородачей, что несмышлёных отроков в поход гонишь! Думаешь, большой прок от них будет в битве?

— Молчи, жена! — отвечал Игорь. — Вон у Всеволода молодцы в дружине почти все безусые, а с бывалыми воинами в сече потягаться могут. А почему? Потому что с ранних лет с коня не слазят, с копья вскормлены и под стягами взлелеяны. Моему сыну такие же гридни надобны!

Ушёл Игорь в поход и даже священника с собой не взял, чтоб инок в рясе, еле верхом сидящий, не замедлял движения его небольшого стремительного войска. Повозки он тоже не взял, сказав, что этого добра и у степняков добыть можно.

Оставив Сейм за спиной, Игорь за три дня довёл войско до реки Псёл, за которой простиралось Дикое Поле.

Перейдя Псёл, он дал войску передышку. Тем временем сторожи рассыпались по степи, отыскивая половецкие становища либо следы передвижения крупных орд и куреней. Но дозоры уходили и возвращались ни с чем. Степь вокруг была пуста на многие десятки вёрст.

Игорь собрал военный совет. Он хотел решить, куда повернуть коней: к Северскому Донцу, где находились летние пастбища донских половцев, либо продвигаться к югу наудачу.

Всеволод резонно заметил, что степняки наверняка ушли с Северского Донца ввиду начавшейся войны с русичами. Поэтому вернее идти на юг, где кочуют днепровские половцы, ибо деваться им всё равно некуда. Святослав и Владимир, для которых это был первый поход в дальнюю степь, по неопытности своей посоветовать ничего не могли. Зато оба согласились с тем, что идти нужно туда, где большая вероятность встретить половцев.

Игорь повёл войско на юг.

На шестой день пути дозорные сообщили, что за рекой Мерлом стоят шатры степняков, поблизости пасутся их стада.

Покуда Игоревы дружины искали броды на Мерле, половцы заметили опасность. Четыре сотни всадников преградили путь русичам.

Игорь развернул своё конное войско тремя полками. В центре встал сам со своими новгородцами и сыновней дружиной, на флангах расположил дружины Всеволода и Святослава.

В таком порядке русичи двинулись на степняков.

Половцы сражались яростно, давая возможность своим семьям уйти подальше. Битва после первой решительной сшибки распалась на множество мелких поединков, где всё решало умение каждого воина владеть мечом и копьём. Поскольку русичей было больше, они всюду одерживали верх. Степняки, когда пали их лучшие воины, стали спасаться бегством. Русичи долго преследовали разбитого врага, взяв много, пленных.

Половецкие юрты были пусты. Однако дружинники Всеволода захватили в близлежащей лесистой лощине около полусотни женщин и детей. Были взяты также несколько сот овец и большое стадо степных коров.

Пленные половцы рассказали Игорю, что разграбленный им курень принадлежал беку Обовлы Костуковичу, родственнику хана Тарсука, павшего в битве у Орели-реки. Храбро сражавшийся бек погиб в числе первых от меча Всеволода. Игорь повелел похоронить знатного половца с почестями. На обратную дорогу Игорь потратил больше двух недель.

Гордый своим успехом, вступал он во главе дружины в Новгород-Северский.

Щедро поделившись добычей со Всеволодом и Святославом, Игорь расстался с обоими ещё в Путивле, где задержался на два дня.

Встреча с Вышеславом не доставила Игорю радости. Вышеслав хоть и поздравил друга с победой, но вернуться к нему в дружину отказался.

В октябре стало известно о поражении Кончака от объединённых русских дружин. Семь тысяч степняков было взято в плен, в том числе четыре хана. Самому Кончаку удалось спастись.

Степь затихла.

Половецкие орды теперь не решались зимовать вблизи русских рубежей, уходя на Дон и к Лукоморью.

Святослав Всеволодович вынашивал замысел на следующее лето добраться до самых дальних кочевий степняков, дерзая сравниться славой с Владимиром Мономахом. Об этом киевский князь заводил речь всякий раз, встречаясь с другими князьями.

Глава одиннадцатая БЕГСТВО КОНЧАКА

Из всех своих советников князь черниговским больше всего ценил боярина Ольстина Олексича.

Годами боярин Ольстин был ровесник Ярославу. Был так же дороден телом и падок на сладострастные утехи. Эти двое любили порой откровенно посудачить наедине о прелестях жён, сестёр и дочерей лучших черниговских мужей.

Окончательно охладев к супруге, располневшем сверх всякой меры, и пресытившись ласками рабыни, Ярослав через Ольстина пытался тайком соблазнять черниговских боярынь и их дочерей. Не брезговал князь и купеческими жёнами, если замечал среди них красавицу.

Ольстин, как и Ярослав, был от природы трусоват и поэтому во всяких делах проявлял величайшую осторожность. На войне никогда не лез на рожон[97], не подставлял грудь под стрелы, безоглядной храбрости и напору предпочитал численный перевес либо удар из засады. Кони у Ольстина всегда были самые лучшие, телохранители самые умелые. Ольстин желал жить долго и не скрывал этого. Он верил в рай, но не верил, что попадёт туда, из-за грехов своих.

Занимаясь сводничеством, Ольстин проявлял большую осторожность, поскольку ему надо было и честь князя не замарать, и самому остаться в тени, и иную гордячку не задеть нескромным предложением. Впрочем, изворотливый ум и льстивая манера общения помогали Ольстину в этом деле. К тому же он неплохо знал женщин, вернее, их слабости.

После того как Ярославу с помощью Ольстина удалось заполучить в свою постель одну неприступную, но очень привлекательную монахиню, тот стал пользоваться безусловным доверием князя.

В боярской думе Ольстин обычно помалкивал, выслушивая других. И только оставшись с глазу на глаз с Ярославом, начинал давать тому свои советы. Как правило, мнение Ольстина совпадало с намерением самого Ярослава, который не желал дразнить судьбу излишней дерзостью и во всём предпочитал золотую середину.

Со стороны могло показаться, что Ярослав живёт в согласии со своей боярской думой, на деле же он доверял только Ольстину, связанному с ним дружбой, основанной на плотских утехах. Часто, переспав с очередной облюбованной им женщиной, Ярослав тем уступал её Ольстину, то была плата ему за старания.

У боярина было одно по-настоящему ценное качество. Он никогда не бывал пьяным, хотя всегда присутствовал на пирах в княжеской гриднице. Опасение что во хмелю он может наговорить лишнего, удерживало Ольстина от частого прикладывания к медовухе. Со временем это перешло в привычку.

В окружении Ярослава даже сложилась поговорка: трезв, как Ольстин.

Зная о намерении брата Святослава и Ростиславичей будущим летом идти походом на лукоморских половцев, Ярослав всю зиму готовил войско к грядущим сражениям. Он верил в удачу Святослава после двух блистательных побед над огромными полчищами поганых.

В начале марта в Чернигов неожиданно пожаловали послы от хана Кончака.

Кончак просил Ярослава стать посредником в мире между ним и киевским князем. Кончак называл Ярослава чуть ли не своим крестным отцом и благодетелем его младшего сына.

«Я знаю, что князю черниговскому более других князей присущи мудрость и миролюбие, — говорил Кончак устами своих послов. — Если Святослав Всеволодович доказал силу русичей на поле брани, то пускай его родной брат станет образчиком христианской добродетели, главным в которой всегда было милосердие к заблудшим язычникам».

Такое самоуничижение Кончака растрогало Ярослава. К тому же Ольстин сказал ему, что появилась возможность возвыситься над киевским князем.

— Иной мир ценится выше любых побед ратных, ибо лучше всего избавляет от опасности без пролития крови. Ханы половецкие ныне сильно ослаблены и готовы любую цену заплатить за мир с Русью. Заплатить тебе. Это ли не возможность обогатиться без риска для жизни?

Алчный Ярослав ухватился за эту возможность. Но и он был осторожен, поэтому отправил Ольстина к Кончаку, дабы обговорить условия встречи с киевским князем:

— Гни к тому, что безопаснее всего устроить эту встречу в Чернигове, а не где-то в ином месте.

Проводив боярина, Ярослав без промедления послал гонца в Киев, чтобы поставить в известность Святослава о желании Кончака замириться с ним.

Ответ Святослава огорчил и раздосадовал Ярослава. Святослав в своём послании укорял брата недомыслием.

«Кобыла с волком помирилась, да домой не воротилась, — писал киевский князь. — Лёгок же ты, брат, на веру степным нехристям! Ханам не мир нужен, а передышка, так не видать же им её! Как снег сойдёт, пойду с полками в дальнюю степь. И тебе, брат мой, велю со мной идти».

Не понравилось Ярославу ни письмо брата, ни тон его. Он-то считал себя правой рукой киевского князя, а выходит, Святослав его в подручных держит, чуть ли не помыкает им!

Ярослав в сердцах швырнул письмо в горящую печь и нервно заходил по скрипучим половицам обширной горницы.

«Не зря Игорь Святославич обиду держит на Святослава, — думал Ярослав. — Игорь ещё раньше распознал в Святославе эту привычку поучать и распоряжаться братьями своими, как слугами. Ростиславичи вон на равных держатся со Святославом, и ничего: А Владимир Глебович, даром что молод, даже на своём настоять может».

«А я что же, воли своей не имею? — спросил самого себя Ярослав. И сам же ответил: — Имею! Отныне мне старший брат не указчик!» Едва стало пригревать мартовское солнце, русские рати стали собираться под Василевом, близ Киева. Пришли туровопинские князья с дружинами, пришли оба Ростиславича. Святослав ждал Ярослава, но черниговцы так и не подошли к назначенному сроку.

Святослав послал гонца в Чернигов.

Ярослав ответил старшему брату письмом, в котором заявил, что не может воевать с Кончаком, ибо его боярин отправлен к нему послом.

Святослав стал звать в поход на половцев северских князей, а Ярославу отправил грамоту, в которой обвинил того чуть ли не в измене:

«Не я буду судить тебя, но Господь, за то, что ты восхотел мира с погаными, когда прочие князья ополчились на них».

Однако Ярослав не изменил своего решения.

Игорь сразу спросил у Святославова посланца, участвует ли в том походе переяславский князь. И, услышав в ответ, что участвует, наотрез отказался поддержать Святослава.

Как и в прошлом году, Игорь замыслил отдельный поход.

Он уже исполнил свою дружину и поджидал брата Всеволода. С племянником Святославом Ольговичем Игорь намеревался соединиться близ Путивля.

Игорь собирался следовать в том же направлении, что и объединённое войско Святослава Всеволодовича, но с таким расчётом, чтобы быть от него в стороне. Когда сойдутся ханы в сече с русскими князьями, Игорево войско тем временем зайдёт в тыл к половцам и захватит их становища, лишённые защиты.

— Таким образом, Святославу достанется слава, а нам богатство, — хитро усмехаясь, сказал Игорь Всеволоду. — По-моему, это справедливо.

Всеволод пришёл в восторг от затеи брата.

— Где твой стяг, Игорь, там и мой! — воскликнул oн.

За вечерней трапезой Игорь разглагольствовал, поучая сына Владимира, которому тоже предстояло идти с отцом в поход:

— Без хитрости в этой жизни не прожить, сынок. Смелым простаком всякий хитрец помыкает, ища в том выгоду для себя. Но коль ты смел и хитёр, сочетая в себе льва и лисицу, то меч твой будет непобедим, так как вступит в дело лишь там, где разум твой разъединит врагов твоих, тем самым ослабив их. Богатство же само потечёт к тебе, ибо иных ты ограбишь, пользуясь их слабостью, а иные будут рады откупиться от тебя, зная твою силу.

Затем Игорь заговорил о Святославе Всеволодовиче, о том, что он своими несправедливыми поступками унижает братьев своих в угоду Мономашичам.

Всеволод молча кивал головой, соглашаясь с Игорем, одновременно успевая набивать рот: до еды он был охоч.

Ефросинья, тоже находившаяся за столом, выразила своё недовольство гневными словами:

— В твоих поучениях, Игорь, больше зла, чем добра. Не настраивай Владимира против Мономашичей, ибо они всегдашние враги половцев. И ныне Мономашичи вместе со Святославом Всеволодовичем готова сразиться с погаными лицом к лицу, в то время как ты, словно тать, намереваешься заняться грабежом половецких веж.

— Уж не винишь ли ты меня в трусости, жена? — приподнялся за столом Игорь.

— Не в трусости, а в низменности твоих побуждений, — ответила Ефросинья, раскрасневшаяся от собственной смелости. — Не желая прощать обиду, ты готов не поддержать своих братьев в час, когда любые обиды должны быть забыты. Зачем ты восторгаешься благородными поступками древних полководцев, ежели эти поступки не вызывают отклика в твоей душе?! Опускаясь до низменности Иуды, ты желаешь и сына обрядить в столь же гнусные одежды!

Всеволод от изумления открыл рот, забыв про копчёный окорок в своей руке. Смела же у Игоря супруга — смела и умна! — попробовала бы его Ольга заговорить с ним в таком тоне, давно была бы бита.

Владимир переводил растерянный взгляд с отца на мать. Он был почти в отчаянии, ибо сильно любил мать и искренне уважал отца. Их разногласия были не редкость для него. Однако мать впервые позволила себе так заговорить с отцом при постороннем человеке.

Сравнение с Иудой вывело Игоря из себя.

— Убирайся в Путивль к своему обожаемому Вышеславу! — закричал он прямо в лицо жене. — Восхищайтесь там на пару мудростью Моисея и Соломона, благородством Цезаря и величием Юстиниана! Куда мне, грешному, до столь достойных мужей. Обо мне книг слагать не будут, и, стало быть, живу я не в пример потомкам, а себе в удовольствие.

Ефросинья поднялась из-за стола с дрожащими губами, слёзы вот-вот были готовы брызнуть у неё из глаз, и удалилась с высоко поднятой головой.

Игорь залпом осушил чашу с хмельным мёдом и облокотился на стол.

— Всё настроение изгадила, безмозглая гусыня! — угрюмо промолвил он.

Недаром потратил Кончак осень и зиму, собирая новое войско для похода на Русь. Несмотря на то что донские колена половцев возвели в великие ханы Елдечука, у Кончака осталось немало сторонников среди ханов и беков, готовых мстить русичам за смерть Кобяка.

Из лукоморских ханов с Кончаком особенно сблизился Глеб Тирпеевич, принявший христианство.

В орде хана-христианина было много бедных, безлошадных степняков, стекавшихся к нему отовсюду. Здесь были и незаконнорождённые сыновья беков и беев, лишённые наследства, и беглые рабы, и должники, и просто разбойники. Глеб Тирпеевич принимал всех, зачисляя их в своё войско, наполовину состоявшее из пеших воинов, что было необычно для половцев.

Своих пешцев Глеб Тирпеевич вооружил длинными копьями и большими щитами, обучив сражаться строем. Немало среди пешцев было и лучников.

Но самое удивительное, что увидел Кончак в войске Глеба Тирпеевича, это были осадные машины, стрелявшие большими стрелами и огромными камнями на пятьсот шагов и дальше. Обслуживали эти диковинные машины бывшие рабы-христиане, получившие свободу. В основном это были греки.

— Христиане повсюду воюют не так, как половцы, — говорил Кончаку Глеб Тирпеевич. — Если у нашего народа основная военная премудрость — это стремительный удар конницы, то у русичей, грузин, фрягов, греков и прочих христиан суть военной организации — это крепость. Не обязательно из камня или дерева. Христиане и в поле выстраиваются так, что наши нестройные орды часто бессильны перед их сомкнутым пешим строем.

Глеб Тирпеевич жил не в юрте из войлока, а в просторном каменном доме на берегу мелководного Хазарского моря. Многие половцы в его становище жили в хижинах из жердей, крытых камышом, либо в глинобитных домиках.

И войско своё Глеб Тирпеевич организовал на христианский лад. У него даже на знамёнах помимо рогообразного двузубца, эмблемы половецких племён, красовался ещё и православный крест.

— Стрела из обычного лука может пробить щит или кольчугу со ста шагов. Стрела из катапульты пробивает насквозь воина в панцире и с пятисот шагов, и с семисот, — рассказывал Глеб Тирпеевич Кончаку о преимуществах боевых машин. — Небольшой камень из баллисты может убить коня иль человека с шестисот шагов. Большой камень, ежели попадёт в гущу вражеских воинов, может убить нескольких человек. Камнями легко разрушать стены городов. Баллистами можно забрасывать в осаждаемый город горшки с зажигательной смесью, вызывая пожары.

Глеб Тирпеевич как-то признался Кончаку, что у него есть человек, когда-то служивший в византийском флоте и знающий секрет изготовления негасимого греческого огня.

— Его зовут Фархат, — молвил Глеб Тирпеевич. — Он перс.

— Я хочу поговорить с ним, — сказал Кончак.

— Ничего не получится, — усмехнулся Глеб Тирпеевич, — у Фархата нет языка. Все умельцы в войске византийцев, изготовляющие эту страшную смесь, безъязыкие. Благодаря негасимому огню византийцы господствуют на море и могут взять любой город.

У Кончака зародилась дерзкая мысль — пойти вой ной на Русь и спалить греческим огнём Киев. Вся Русь содрогнётся от такого возмездия!

Глеб Тирпеевич согласился участвовать в походе на Киев, поскольку понимал не хуже Кончака, что, разбив половцев в ближней степи, русские князья постараются добраться и до дальних кочевий, как уже бывало не раз. Вдохновителем этого является как раз киевский князь.

Примеру Глеба Тирпеевича последовали ещё пять лукоморских ханов, трое из которых недавно выкупились из русского плена и горели желанием отомстить.

Половецкое войско уже приближалось к русским рубежам, когда Кончак отправил в Чернигов послов с единственным намерением ввести в заблуждение Ярослава Всеволодовича и его брата тем, что он будто бы идёт к ним для заключения мира. С посланцем черниговского князя Кончак намеренно не встретился.

С Ольстином вели переговоры другие ханы, которые сказали боярину, что орда Кончака на подходе и скоро будет здесь, на реке Хорол.

На самом деле ставка Кончака находилась совсем рядом, в поросшей лесом низине, на другом берегу покрытой льдом реки.

Кончак решил, что русские князья попались на его уловку и заняты подготовкой к переговорам, а не к войне. Можно было идти прямиком на Киев. Однако Глеб Тирпеевич настаивал на том, чтобы прежде взять штурмом Переяславль, стоящий на пути. Им двигал двойной расчёт: в этом городе можно было взять богатую добычу, и падение Переяславля, несомненно, произведёт на русских князей ошеломляющее впечатление.

— Напугать врага — значит наполовину победить его, — говорил Глеб Тирпеевич.

Кончак не соглашался:

— Не нужно недооценивать Святослава Всеволодовича. Осада нашим войском Переяславля даст ему время, чтобы собрать полки. Даже если мы выжжем всё переяславское княжество, это не устрашит киевского князя. Нужно спешно идти на Киев, дабы застать врасплох Святослава.

За спором ханы не заметили, как наступил вечер.

Потемневшие подтаявшие снега на опушке, леса порозовели под лучами заходящего солнца.

Глеб Тирпеевич покинул шатёр Кончака, чтобы совершить обязательную вечернюю молитву.

С Кончаком остались его старшие сыновья Иштуган, Тотур и Бякуб.

Подобно орлятам, они взросли, к радости отца, средь жестоких стычек и кровавых битв. Все трое были умелыми наездниками и меткими стрелками из лука.

— Та идём на Переяславль, отец? — спросил крепыш Иштуган, не скрывая разочарования.

X Кончак взглянул на него:

— Наша цель — Киев. На Киев и пойдём.

— Но ты ведь не убедил в этом Глеба Тирпеевича, отец.

Кончак снял с себя пояс и опустился на мягкую лежанку.

Заметив, что сыновья с нетерпеливым ожиданием взирают на него, он сказал:

— Я не убедил Глеба Тирпеевича. Я хочу поручить это мудрому и хитрому Есычану. Позовите его.

Иштуган улыбнулся и понимающе кивнул головой. Повеселели лица Тотура и Бякуба. Юноши знали, что старый шаман способен читать в мыслях людей, уж он-то может убедить кого угодно в чём угодно.

Отвесив отцу положенный поклон, три юных батыра удалились.

Вскоре пожаловал хромоногий сгорбленный шаман.

Кончак предложил гостю кумыс, пригласил сесть на самое почётное место.

Молодая рабыня помогла шаману снять подбитую волчьим мехом шубу и островерхий колпак, увешанный костяными амулетами.

Кончак заговорил с Есычаном о Глебе Тирпеевиче, мол, упрям он и недальновиден, мешает осуществлению его замысла...

Шаман слушал Кончака вполуха. Он бродил по шатру, принюхиваясь как собака, и ворчал вполголоса:

— Волков не слыхать, это плохой знак. Я разговаривал с духами предков, они предрекают беду... И сегодняшний закат предрекает беду сынам Степи. Надо поскорее уходить отсюда!

Кончак с изумлением взирал на шамана. А тот между тем продолжал ворчать себе под нос, топчась вокруг очага с раскалёнными углями:

— Слышу далёкий топот копыт... Тяжёлая конница идёт сюда. Скоро покатятся по снегу наши головы, хан.

— Пустые твои страхи, старик, — сказал Кончак. — Русские князья не смогут так быстро собрать свои полки. И неведомо им о нашем расположении. Ступай к Глебу Тирпеевичу, убеди его в моей правоте, как ты умеешь.

— Зачем мертвецу Переяславль и земные богатства? — скрипучим голосом промолвил Есычан. — Глебу Тирпеевичу следует подумать о своей душе, ведь ей нет места в долине предков, поскольку на ней дыхание чужого бога. Его войско скоро станет войском призраков. Ветер принёс мне запах смерти, хан.

Кончак прогнал шамана прочь.

«И духи предков могут ошибаться, — думал Кончак, прислушиваясь к звукам засыпающего стана. — А может, Есычана подкупили мои недруги?»

Разнеженный ласками юной рабыни, Кончак погрузился в сон, вдруг ставший отражением его мечты.

Ему снилось, что он, сидя верхом на коне, в окружении своих сыновей и телохранителей, взирает на то, как из разорённого Киева, из почерневших от Пожара Золотых ворот выходят вереницы русских пленников: мужчин, женщин, детей... Едут повозки, нагруженные доверху всевозможным добром.

А князь Святослав Всеволодович, стоя на коленях копыт Кончакова коня, покорно ожидает своей участи.

Эта картина столь явственно стояла перед взором Кончака, что внезапное пробуждение повергло в уныние.

Рабыня, сидевшая рядом с ним на ложе, гладила хана по волосатой груди нежной ладонью. Она всегда будила так своего господина.

— Чего тебе не спится? — раздражённо бросил Кончак своей любимице.

— Сюда конница скачет, повелитель, — встревоженно прошептала рабыня. — Слышишь?

Кончак прислушался, но ничего не услышал.

— Проказнице захотелось моих объятий», — ухмыльнулся про себя хан.

Кончак завалил рабыню под себя и принялся гладить её округлые груди, мягкие плечи и широкие бедра, чувствуя, как наливается вожделением его мужское естество. В полумраке блестели большие девичьи глаза, а белое тело, казалось, излучает свет.

Это была мадьярка, подаренная Кончаку Кобяком после его последнего набега на Венгрию.

Поставленная на четвереньки мадьярка тихонько застонала, когда Кончак уверенно вогнал свой разбухший жезл в её чрево. Двигая задом в такт движениям хана, рабыня заводила его и себя, как умела только она. Соития с этой наложницей нравились хану именно потому, что она понимала его без слов и с готовностью выполняла любые прихоти на ложе.

Вот и теперь, почувствовав, что хан остановился, мадьярка по привычке ускорила свои телодвижения.

Однако Кончаком двигало не утомление, но усилившееся беспокойство. Он вдруг явственно расслышал топот множества копыт. Причём это скакали не половецкие табуны, но чья-то чужая конница! Опытный слух Кончака не мог подвести его.

Хан отстранил мадьярку и вскочил на ноги. Конница приближалась! От грозного топота дрожала земля.

Кончак стал торопливо одеваться.

А в голове стучала одна мысль: «Неужели это русские дружины?! Откуда? Как успели князья собраться так быстро?»

Последние сомнения развеяли военачальники, прибежавшие с криками:

— Повелитель, русская конница напала на стан Глеба Тирпеевича!

— В стане Бокмиша сеча идёт!

— За рекой показались пешие полки русичей. Скоро здесь будут!

Кончак мигом сообразил, что русские дружины проскочили его стан, не заметив в свете зарождающегося дня в лесистой речной пойме половецкие шатры. Он решил воспользоваться этим и ударить русичам в спину.

Собрав чауширов, беков и беев, Кончак вывел своё конное воинство из леса на равнину.

Из стана Глеба Тирпеевича в разные стороны разбегались полуодетые половецкие воины. Русские дружинники топтали беглецов конями, появляясь отовсюду как из-под земли.

В полёте стрелы Кончак увидел чёрный стяг киевского князя.

Конные сотни киевлян, заметив вынырнувших из леса степняков, оставили избиение людей Глеба Тирпеевича и повернули на Кончака.

В сердце Кончака взыграла жестокая радость: киевский князь сам идёт к нему в руки!

— Князя Святослава в плен не брать! — крикнул хан.

своим воинам и пришпорил коня.

Битва завязалась между кромкой леса и станом Глеба Тирпеевича. Русские конники уже скакали по направлению к становищам Бокмиша, Акуша и Бегубарса. Вдалеке у половецких юрт, широко разбросанных вдоль застывшего русла Хорола, звенели клинки и слышались крики сражающихся.

Кончак во главе своих воинов прорубился сквозь киевскую дружину и попытался соединиться с ханом Бокмишем. Но путь ему преградила переяславская дружина. Сзади напирали киевляне. Воины Кончака оказались меж двух огней.

Переяславский князь ловким ударом меча обезглавил Иштугана, голова которого покатилась по ноздреватому подтаявшему снегу, взрытому копытами лошадей.

Сердце Кончака чуть не разорвалось от горя, когда другой его сын — Бякуб — вылетел из седла от удара тяжёлой палицы.

Пробиться к стану Бокмиша не удалось, и Кончак повернул обратно к лесу: пришла пора думать о спасении.

Русичи преследовали степняков по пятам, и сеча вновь вспыхнула среди деревьев и кустов. Верные чауширы изо всех сил старались задержать врага, чтобы хан смог уйти подальше.

Кончак ненадолго задержался возле своего шатра, наполнив колчан стрелами и посадив мадьярку на запасного коня. С ним был его сын Тотур, два бека и около десятка батыров.

Хан решил уходить по льду реки, прячась за высокими отвесными берегами.

Солнце было уже высоко, когда небольшой конный отряд, продравшись сквозь заросли ольхи, спустился по крутому откосу на лёд. У самого берега ледяная кромка так истончала, что конь под мадьяркой провалился задними ногами. Рабыня испуганно вскрикнула и едва не свалилась с седла, но Тотур вовремя поддержал её.

На середине реки лёд был толще, но всё же от уда ров копыт по его гладкой поверхности с холодящим сердце звуком расходились тонкие трещины. Коней пришлось перевести на шаг и растянуться вереницей, дабы лёд не проломился от тяжести стольких всадников.

Скоро берега понизились: стали видны пешие рати русичей, уже перебравшиеся через реку и грабившие половецкие становища.

На холме подле стана Глеба Тирпеевича реял на ветру стяг киевского князя.

Слева низменная равнина упиралась в сосновый лес. Справа расстилался холмистый простор, по которому скакали разрозненные группы всадников, теряясь у белёсого горизонта. Это русские дружинники преследовали разбитую половецкую конницу.

Оказавшись за поворотом реки, Кончак уже подумал, что опасность миновала, как вдруг на береговом откосе возникли русские всадники. Сверху в половцев полетели стрелы.

Кончак и его спутники ударили коней.

Русские стрелы щёлкали по льду, одна угодила в шлем Кончаку, другая сразила одного из беков. Лед трещал и прогибался под идущими на грунах[98] лошадьми. Мадьярка с побелевшим от страха лицом вцепилась в гриву обеими руками, так что Тотуру приходилось управляться и с её конём.

Наконец стрелы русичей перестали долетать — отряд опять перешёл на шаг.

Внезапно впереди показались конные русичи, которые гнали по льду реки пленных. Кончак повернул к берегу, чтобы укрыться в прибрежных зарослях. Однако русичи заметили половцев и с громкими криками стали преследовать, сразу распознав в одном из наездников хана.

Половцам пришлось спешиться, дабы скорее преодолеть крутизну берегового склона...

На какой-то миг Кончаку показалось, что спасения нет, когда он увидел, что к ним с трёх сторон скачут русские дружинники. Но, поняв, что дружинников немного, он выхватил из ножен саблю.

Сначала половцы столкнулись с восемью русами и в короткой сшибке разметали их. Уходя галопом вниз по склону холма, Кончак оглянулся на своих людей. Мадьярка мчалась, не сильно отставая от него. Подле неё держался рыжебородый бек. Чуть приотстав, скакали ещё четверо воинов.

— Где Тотур? — крикнул Кончак, обращаясь к беку.

Рыжебородый жестом показал — попал в плен.

Кончак стиснул зубы, чтобы не застонать от бессильной злобы.

Пятеро русов, вылетев из-за гребня холма, продолжали преследовать половцев.

Лошади степняков, ослабленные после зимней бескормицы, не могли соперничать в резвости с сильными конями русичей, поэтому погоня уверенно и неумолимо настигала беглецов.

И снова Кончак решил попытать счастья в схватке.

Половцы разом повернули коней на русов, подняв сабли. Все воины хана погибли в схватке, но сам Кончак, зарубив одного русича, пересел на его коня и умчался.

Ускакала и мадьярка, воспользовавшись заминкой, покуда преследователи сражались с ханскими батырами.

Глава двенадцатая ЖУЖА

Бурное таяние снегов и вскрывшиеся от ледяного плена реки вынудили Игоря повернуть войско к дому.

Близ верховьев реки Хорол северские дружины угодили в густой туман, державшийся всю первую половину дня, так что продвигаться приходилось почти на ощупь.

Случайно дозорные наткнулись в тумане на остатки костерка, подле которого на расстеленных попонах и плащах беспробудным сном спали трое мужчин и девушка, одетые в половецкие одежды. Неподалёку паслись измождённые долгой скачкой кони.

Половцев привели к Игорю.

Игорь сразу узнал среди пленников Кончака и дружески обнял его.

Нервы хана, измученного превратностями судьбы, не выдержали, и он разрыдался прямо на плече у Игоря, не веря своему спасению.

Успокоившись, Кончак поведал Игорю обо всём, что произошло на берегах Хорола два дня тому назад.

— Я чудом вырвался из лап смерти. Со мной вместе спаслась моя наложница. И уже позднее к нам прибились ещё два воина из орды хана Акуша.

Игорь заверил Кончака, что теперь он в безопасности.

— Будь моим гостем, — сказал князь.

Но Кончак попросил отпустить его.

— Я должен как можно скорее вернуться в своё кочевье, иначе недруги, решив, что меня нет в живых, захватят мои юрты, рабов и табуны.

Игорь дал хану свежих лошадей, еды на дорогу и простился с ним.

Кончак в знак благодарности подарил Игорю мадьярку, которая была так измучена скачкой, что вряд ли выдержала бы долгий и трудный путь по степи, залитой талыми водами.

Мадьярку звали Жужа. Она очень скоро освоилась в княжеском тереме и не выражала ни малейшего сожаления, что сменила одного господина на другого.

Спровадив супругу в Путивль, Игорь почувствовал себя гораздо вольнее и завёл себе кроме половчанки Алёны ещё нескольких наложниц.

Тёмноокая страстная мадьярка своим умением разнежить Игоря в постели настолько расположила к себе князя, что он постоянно держал её подле себя, Благодаря этому она довольно быстро освоила русскую речь, благо в степном кочевье ей приходилось встречаться с русскими пленницами и она успела выучить некоторое количество русских слов.

Первое время Игорь общался с Жужей на половецком наречии, на котором она свободно говорила. Он узнал у неё кое-что о битве на реке Хороле, о планах Кончака, который иногда беседовал с Глебом Тирпеевичем, таясь от рабыни.

Так Игорь узнал про безъязыкого басурманина, изготовившего ханам негасимый греческий огонь.

— Что же стало с тем персом? — спросил Игорь у мадьярки, видевшей его в войске Кончака. Однако Жужа не могла ответить на этот вопрос: она не знала.

Наведавшись в Чернигов, Игорь встретился там с боярином Ольстином, который с возмущением рассказывал, как его чуть не лишили жизни свои же русичи.

— Гридни Давыда Ростиславича схватили меня в стане половецком, ногами пинали, оскорбляли словесно, — жаловался Ольстин, — готовы были мечами изрубить. Хорошо, Святослав Всеволодович выручил.

Далее стал жаловаться Игорю Ярослав Всеволодович:

— В измене обвиняют меня Ростиславичи и зять мой иже с ними. Говорят, мол, мы жизней своих не щадим, сражаясь с погаными, а ты, подлец, за нашими спинами с Кончаком о мире договариваешься. Кабы не Святослав, дошло бы у меня дело до войны с Ростиславичами. Вот какие дела, брат.

Но Игоря это мало занимало. Он стал расспрашивать Ольстина про греческий огонь и про басурманина, знавшего секрет его изготовления.

Ольстин поведал, что того басурманина пленили вместе с Глебом Тиреевичем и другими знатными половцами.

— И горшки, в коих то огненное зелье хранилось, тоже захвачены воинами киевского князя, — молвил Ольстин. — Взяли киевляне и машины огнемётные, кои поганые на быках да на полозьях по снегу до рубежей наших дотащили. Диковинные те машины, но Святослав повелел сжечь их.

«Вот бы мне заполучить этого басурманина либо зелье огненное, — размышлял Игорь, — навёл бы я страху на соседних князей. И с Киева, и с Суздаля спала бы нынешняя спесь».

Младшие сыновья Игоря, навестившие мать, первым делом рассказали ей про мадьярку, что живёт ныне у них в тереме на правах хозяйки.

Ефросинья подступила с расспросами к Алёне, которая сама недавно родила сына от Игоря и вроде бы как вступила в княжескую семью.

— Я-то думала, что ты в моей спальне хозяйничаешь, а это, оказывается, не так. Что за мадьярка? Откуда взялась?

— Князь из похода привёз, — ответила Алёна. — По слухам, ему её Кончак подарил. Жужой кличут.

Ефросинья усмехнулась:

— Чудное имя! Как будто пчелиное.

— Она и смахивает на пчёлку, мадьярка эта, — сказала Алёна. — Весь день порхает по терему, не присядет ни разу. Жужа князю нашему и служанка, и наложница, и кухарка, и знахарка. Скоро, чаю, главной советчицей станет.

— Ты-то ладишь с ней? — поинтересовалась Ефросинья.

— Я при детях состою и воли не меньше мадьярки имею, — горделиво ответила служанка. — Князь к сыновьям Жужу не подпускает, ибо по-русски она плохо разумеет.

— Муж мой всё так же с холопками путается?

— Жужой он увлечён, на шаг от себя её не отпускает. Вот как мадьярка его приворожила!

— Она красивая?

— К сожалению, — вздохнула Алёна.

— Неужто красивее тебя?

— Лицом вроде бы не красивее, — пожала плечами половчанка, — но очи у неё колдовские. Как взглянет, так у князя руки к ней и тянутся.

Ефросинья задумалась: значит, не тоскует без неё Игорь.

— У тебя-то с Вышеславом как? — осторожно спросила Алёна, знавшая о сердечных порывах княгини от неё самой.

— Да никак, — отмахнулась Ефросинья.

— Ну и зря, — осуждающе произнесла половчанка. — Не теряла бы ты время даром. Неужто тело своего не просит?

Ефросинья опустила глаза, боясь, что Алёна по ним всё прочтёт.

— Не теряйся, милая моя! — твёрдо сказала Алёна, взяв Ефросинью за руку. — Счастье женщины не только в детях, поверь.

— Боюсь я кары Господней, — призналась Ефросинья.

— Рождение ребёнка тоже грех, госпожа. Тем не менее никто из жён рожать не отказывается, — с лукавым выражением лица заметила Алёна. Она подтолкнула Ефросинью локтем: — Вышеслав-то поглядывает на тебя?

— По глазам его вижу, что желанна я ему, — прошептала та в ответ и обняла Алёну. — Мочи нету тёр петь эту муку!

Странное двойственное чувство владело Ефросиньей с той поры, как она поселилась в Путивле. Здесь всё ей было знакомо. Старый терем с покосившимся крыльцом и просевшими полами в некоторых светлицах второго яруса напомнил княгине пору юности, когда она приехала сюда с мужем, переполненная счастьем первых брачных ночей.

Здесь она родила троих сыновей. Отсюда провожала Игоря в первый поход...

Терем был всё тот же: со скрипучими дверями, с мышиной вознёй в тёмных углах, с грубыми росписями на стенах и толстых дубовых колоннах, поддерживающих своды.

Но Ефросинья была уже другая.

Если разум ещё пока удерживал княгиню от греховного увлечения, то сердце шептало ей о другом. Благо тот, кто занимал её помыслы, находился тут же.

До приезда Вышеслава в тереме никто не жил, кроме княжеского огнищанина, его жены и дочерей. Прибывший сюда Вышеслав лишь немного потеснил их.

У воеводы Ясновита был свой дом в Путивле, поэтому в княжеском тереме он появлялся не часто. Бразды правления городом были у него в руках, а Вышеслав был скорее изгоем, нежели советником. Местные бояре не жаловали Вышеслава за его привычку запросто общаться с простонародьем, приглашать в гости странствующих монахов и купцов, видавших разные страны.

«О чём с ними толковать? — с презрением говорили бояре. — О том, как в Царьграде иль в Колобжеге[99] живут? Так нам до того дела нет!»

Ефросинья с первого дня завела в тереме свои порядки, ясно дав понять, что отныне хозяйка здесь она.

Огнищанин Радим и Вышеслав княгине не перечили, уступая ей во всём. Ефимия, жена огнищанина, и обе их дочки настолько привязались к Ефросинье, что жили её заботами, грустили её печалями. Ефимия помнила княгиню ещё отроковицей, ибо сама в ту пору поселилась в Путивле, выйдя замуж за Радима.

И вот уже сколько лет пролетело!

Глава тринадцатая ЗАМЫСЕЛ ИГОРЯ

Неласково разговаривал с сыном воевода Бренк:

— Пищу слухам да кривотолкам даёшь ты, Вышеслав, живя тут под одной крышей с женой княжеской. Иль сам не разумеешь этого? Поглупел, что ли, от книг своих?

— Не токмо я в тереме с княгиней живу, но и огнищанин Радим со своей семьёй, — возразил Вышеслав, стараясь подавить смущение под строгим взглядом отца.

— Радим прежде всего с женой живёт, — сердито сказал воевода, — ты же не женат... А Ефросинья к тебе милостива, это всем заметно. Люди не слепы и злы на язык, сын мой. Коль дойдёт до Игоря такой слушок, он супругу свою простит, известное дело, а тебя спровадит куда подальше. Смекаешь?

— Нет, не смекаю, — раздражённо ответил Вышеслав и отвернулся. — Зачем ты приехал, отец? Иль тебя Игорь подослал?

— Игорь не ведает, что я здесь. Хочу позвать тебя в дружину к Святославу Ольговичу, все при деле будешь. Племянник Игорев хоть и млад годами, но достоинством в отца пошёл. И умён, да будет тебе известно.

— Мне это известно, — отозвался Вышеслав.

— Святослав Ольгович, покуда жил в Чернигове, в учении книжном не меньше твоего преуспел. Он греческий и латынь знает, книг у него в тереме много. С самим епископом черниговским переписывается. Ты хотел смышлёному князю послужить, вот и послужи Святославу Ольговичу.

— Отпустит ли меня Игорь? — усомнился Вышеслав.

— Потолкуешь с ним по душам — отпустит, — уверенно произнёс Бренк. — Язык у тебя подвешен, я знаю.

— Мне нужно подумать, отец, — сказал Вышеслав, пряча глаза.

— Неужто ты уже снюхался с княгиней? — Бренк погрозил сыну кулаком. — Признавайся, дошло ли у тебя с ней до греха?

— Окстись, отец! — Вышеслав бесстрашно поднял глаза. — Как ты можешь молвить такое?!

— Ой, не лги! Не лги мне, Вышеслав! — грозил воевода. — С огнём играешь!

Вышеслав не пожелал продолжать разговор, сославшись на дела.

— Ты мне зубы не заговаривай, стервец! — проворчал Бренк. — Подождут дела твои. Не часто мы с тобой встречаемся. Сколь времени тебе на раздумье надобно?

— Месяц, — буркнул Вышеслав и, подумав, добавил: — А может, два.

Бренк скорбно покачал седой головой:

— Как есть, спелся ты с княгиней, Вышеслав. Не иначе, пригрела она тебя возле сердца своего. Вот напасть-то...

Раздражённые голоса встревожили Ефросинью, которая из женского любопытства находилась поблизости. Она сразу догадалась, что Бренк неспроста пожаловал из Рыльска.

Дождавшись, когда воевода уехал, Ефросинья поспешила к Вышеславу.

Тот не стал таиться и поведал княгине, в чём подозревает его отец и куда переманить хочет.

— Так и должно было случиться, — печально заключил Вышеслав. — Ни стены, ни версты не спасут нас, Фрося, от людской молвы, которой до всего есть дело.

Ефросинья обвила руками шею Вышеслава, с любовью заглядывая ему в глаза:

— Я людской молвы не страшусь.

— И напрасно — ведь у тебя супруг есть, который властен и над тобой и надо мной.

— Если мы гнева Господня не испугались, любимый, то что нам гнев человеческий.

Вышеслав улыбнулся наивному бесстрашию Ефросиньи, провёл рукой по её волосам, освобождая голову от платка. Да, они зашли слишком далеко. Уже и Ефимия знает, что ночи они проводят вместе. Наверно, и Радим догадывается.

— Во лжи мы живём, а счастливы. Странно это. Ты так не думаешь, Фрося?

— Но Ефросинья ждала других слов.

— Любишь ли ты меня, ненаглядный? — спросила она.

— Больше жизни, — без колебаний ответил Вышеслав.

— Неужели, обладая такими крылами, не улетим мы от людской молвы! — Ефросинья процитировала по-гречески строфы древней поэтессы Сапфо[100]:

Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос...

Лишь тебя увижу, — уж я не в силах

Вымолвить и слова.

Под кожей лёгкий жар пробегает, смотрят,

Ничего не видя, глаза. В ушах же —

Звон непрерывный.

Потом жаром я обливаюсь, дрожью

Охвачены руки и ноги, зеленее

Делаюсь я травы, вот-вот как будто

С жизнью прощусь я...

Ефросинья намеренно сделала паузу в этом месте, призывно глядя в глаза Вышеславу; они стояли, держа друг друга в объятиях.

Вышеслав продолжил, тоже по-гречески:

Но терпенье, терпенье: чересчур далеко

Всё зашло.

— Как у нас с тобой, — уже по-русски прошептал он, целуя Ефросинью.

От дверей светлицы, где стояли любовники, стараясь не скрипнуть половицей, удалялась Ефимия. Лишь на миг заглянула она в дверную щель, чтобы сразу сообразить, как ей поступить в данном случае: госпоже теперь не до овечьей шерсти, что привезли пастухи с дальних выпасов.

После вечерней трапезы Ефимия, столкнувшись с княгиней в одном из полутёмных теремных переходов, негромко сказала:

— Я постелила вам у себя в опочивальне. Радим всё равно на ловища уехал, а я у дочерей лягу. Заодно постерегу, чтоб вас никто не побеспокоил.

Свеча дрогнула в руке Ефросиньи, от растерянности она не могла вымолвить ни слова.

— Я тебе не враг, княгиня, — поспешно добавила Ефимия. — Верь мне.

Растроганная Ефросинья заключила Ефимию в объятия.

На Кузьминки[101] наехал в Путивль князь Игорь с небольшой свитой из молодших дружинников. Был с ним и гридничий Вышата.

— Ого! Мы, кажется, ко времени! — радостно воскликнул Игорь, появившись на пороге трапезной в заиндевелой от мороза шубе и шапке с собольей опушкой.

Кузьминки были последним праздником перед Рождественским постом, когда можно было вдоволь наесться скоромной пищи.

По этому случаю в трапезной был накрыт длинный стол.

За столом кроме Вышеслава и Ефросиньи восседали воевода Ясновит с женой и старшим сыном, местный архиерей Стефан, огнищанин Радим, Ефимия и обе их дочери-отроковицы. Был тут и княжеский подъездной[102] Онисим, не пропускавший званью пиры. Был и ещё один гость, судя по одежде, чужеземец!..

Игорь снял шапку и размашисто перекрестился на образа.

Ефросинья по русскому обычаю с поклоном поднесла супругу чашу хмельного мёда.

— За Кузьму и Демьяна, чтоб быть сыту и пьяну! — провозгласил Игорь положенную для нынешнего торжества здравицу и залпом осушил чашу.

Усевшись на почётное место, Игорь развязно бросил Вышате, который замешкался, не зная, куда сесть:

— Да садись хоть подле вон тех девиц остроглазых. И им почётно, и тебе приятно. — Он кивнул на Радимовых дочерей, которые покраснели и опустили глаза.

Вышата втиснулся в Радимово семейство, потеснив на скамье Ефимию и самого огнищанина.

— С чем пожаловал, князь-батюшка? — обратился к Игорю архиерей. — Всё ли ладно в Новегороде?

— Захотелось поглядеть, как тут моя княгиня поживает, — ответил Игорь и обнял за плечи Ефросинью, по лицу которой промелькнула тень недовольства такой бесцеремонностью. — Корят меня бояре новгородские, мол, почтения я не выказываю к дочери Яро слава Осмомысла. Вот и надумал я обратно в Новгород её звать.

— Иль наскучила тебе твоя мадьярка? — сердито проронила Ефросинья, сбросив с плеча руку мужа.

Гости за столом смущённо потупили глаза. Игорь же нимало не смутился, сказав с усмешкой:

— И вкусным отравиться можно. Ежели без меры потчуют.

Воевода Ясновит провозгласил здравицу за здоровье князя и княгини, чтобы хоть как-то скрасить возникшую неловкость. Все выпили. И только Ефросинья пить не стала.

Чужеземец, сидевший за столом, привлёк внимание Игоря.

Он заговорил с ним:

— Кто ты, друг? Я вижу тебя впервые.

— Эджислав, купец из города Гнёзно[103].

— Откуда и куда путь держишь, друже?

— Был в Муроме и Рязани. Теперь до Киева подвигаюсь, пресветлый князь.

— Какова торговля в Рязани? Как поживает князь рязанский? — расспрашивал Игорь.

— Торговля в Рязани ныне никудышная, — признался поляк. — Князь суздальский заступил дорогу караванам из Новгорода Великого. Раздоры у него с новгородцами. Князь рязанский всё лето от половцев отбивался, коих великое множество к его порубежью подкочевало. Рязанцы молвят, давно не бывало такого бедствия от степняков.

— А чему удивляться? — Игорь со значением приподнял бровь. — Как говорили древние мудрецы, в существовании государств и племён, как и в природе, полной пустоты не бывает. Ежели где-то убыло, то прибудет в другом месте. Закон сей нерушим. Ныне князья наши отогнали поганых от Днепра, так они к Волге перекочевали, там теперь разбойничают.

Купец уважительно покивал головой, внимая князю.

Разговор перешёл на летний поход к Лукоморью киевского воеводы Романа Нездиловича, который пограбил вежи половецкие и с полоном воротился обратно. Хоть и долог был путь киевлян и берендейской конницы, однако никто из половецких ханов даже не попытался отбить у русичей добычу.

— Иссякла сила половецкая, — проговорил Игорь уже после застолья, оставшись наедине с Вышеславом. — Иные ханы в битвах полегли, иные в плену томятся, иные к Волге подались. Лишь на Дону Кончак и Гза ещё собирают степняков под свои знамёна, не хотят без боя с Дона уходить. На них-то Святослав и Рюрик намереваются будущим летом рати вести. Мне о том Ярослав поведал, который намедни ездил в Киев. Собираются князья крепкой силою, чтобы одним ударом покончить с донскими ордами.

— Ты-то в походе этом примешь участие? — спросил Вышеслав.

— С Кончаком меня дружба связывает, — сказал Игорь, не глядя на Вышеслава. — Однако ж не думай, в стороне не останусь. Незачем всю славу Рюрику и Святославу отдавать.

Вышеслав пытливо заглянул в лицо Игорю, стараясь понять, куда он клонит.

— Неужто к Волге пойдёшь?

— Пущай с волжскими степняками рязанские князья воюют. — Игорь хитро прищурился. — Замыслил я дальний поход на поганых, до самого Лукоморья земли дедовой.

— Безрассудство это, Игорь, — покачал головой Вышеслав. — Для такого похода большое войско нужно.

— Роман Нездилович с одним пешим полком и тремя тыщами берендеев насквозь прошёл все земли половецкие, ещё и ополонился, и табуны пригнал, возразил Игорь. — Я со Всеволодом и племянником Святославом не меньше войска соберу. Ярослав обещал ковуев дать. Лукоморских степняков мы одолеем!

— Оттого беды и раздоры, что всяк за себя стоим, угрюмо произнёс Вышеслав. — На поганых едином ратью выступать надо.

— Опять старую песню запел: вместе да вместе. Велика гора — Русь-матушка, и не нам её с места сдвинуть, — досадливо отмахнулся Игорь.

Он подошёл к Вышеславу, тронул его за плечо:

— Чего насупился? Иль робеешь со мной в поход идти? А Бренк мне сказывал, будто ты засиделся в Путивле, хочешь пойти в дружину к Святославу Ольговичу. Я хотел было отпустить тебя в дружинники к племяннику своему, но вспомнил, что он такой же книжник, как и ты. Нет, думаю, раздерутся они из-за книг, коих у Святослава полны сундуки. Либо начнут подначивать один другого греческими афоризмами и вовсе глаза друг другу выцарапают от большого-то ума.

Вышеслав взглянул на Игоря, не понимая, шутит он или говорит всерьёз.

Видя, что Игорь насмехается над ним, Вышеслав отвернулся.

Друг его был всё тот же. Даже в серьёзном разговоре не мог обойтись без насмешки. Говорят, таким людям легко живётся. И будто бы удача им сопутствует.

«Кто знает, может, и осуществит Игорь свой дерзкий замысел. Тогда слава о нём по всей Руси пойдёт!» — подумал Вышеслав.

На следующий день Игорь покинул Путивль, взяв с собой Вышеслава.

Ефросинья не поехала с мужем. Впрочем, Игорь особенно её и не уговаривал.

Вышеслав и Ефросинья успели обняться украдкой, вместе спускаясь из сеней на теремной двор.

Всю дорогу до Новгорода-Северского перед мысленным взором Вышеслава стояли печальные глаза, с укором взиравшие на него. Мол, потешился с нею молодец и бросил.

«Прости, Фрося, — мысленно шептал Вышеслав. — Не воин судьбу выбирает, а судьба его».

Глава четырнадцатая ЗНАМЕНИЕ НЕБЕСНОЕ

В Игоревой дружине Вышеслав встретил помимо старых знакомцев много новых людей, причём вовсе не знатного сословия.

Был тут сын кузнеца Омеля, здоровенный как медведь, с которым Игорь по молодости дрался на кулачках. Затесался в дружину сын торгаша Ельша, балагур и заводила. Сын протодиакона Пятницкого храма, что на торгу, тоже оказался в дружинниках. Это особенно удивило Вышеслава, поскольку он и раньше знал Никодима, юношу тихого и скромного.

Гридничий Вышата на удивлённые вопросы Вышеслава ответил:

— Хочется князю нашему, чтоб в его конном полку прибыло. Вот он и заманивает к себе всех охочих людей, невзирая на кафтан и низкое родство.

К походу Игорь готовился истово, со всем тщанием вооружая и обучая вновь прибывших гридней ратному умению. Изо дня в день дружинники с раннего утра, разогревая лошадей, учились ходить в конном строю, перестраиваться на скаку, разворачиваться в линию атаки. Всю вторую половину дня стреляли из луков в цель и до изнеможения рубились на тяжёлых деревянных мечах, которые были увесистей боевых.

Игорь часто и сам показывал меткость в стрельбе из лука, умение держаться в седле и точность удара копьём. Не гнушался он и тяжкого труда, обучая иного неумеху хитрому приёму мечом. Дружинники за это уважали своего князя и почитали за честь выполнить даже пустяковое его поручение.

С Игорем часто появлялась на людях мадьярка Жужа.

К удивлению Вышеслава, Игорь и её обучал скакать верхом, владеть мечом и луком. Для мадьярки княжеские оружейники изготовили шлем и кольчугу.

Вышеслав не удержался и спросил Игоря, зачем он из девицы воина делает.

— Жужа со мной в поход пойдёт, — ответил Игорь, чем сразил друга наповал.

— Не станет ли нам обузой твоя красавица, княже? Война — не забава.

— Потому и натаскиваю девицу наравне с дружинниками, — весело ответил Игорь.

Вышеслав не стал спорить, видя, что это бесполезно: Жужа целиком завладела сердцем князя.

На Рождество к Игорю приехал брат Всеволод с женой. Откликнулся на приглашение дяди Святослав Ольгович. Вместе с сыном приехала Агафья. Пожал вал и черниговский князь, но без супруги, которая лежала в горячке. Ярослава сопровождал боярин Ольстин.

Игорь загодя отправил в Путивль Вышеслава, наказав ему вернуться с княгиней.

— Поехал бы сам, — нахмурился Вышеслав.

— Не послушается меня Ефросинья, — произнёс Игорь с досадой, — только ты сможешь уговорить её.

Ефросинья действительно уступила Вышеславу и приехала в Новгород-Северский, но только на праздник.

Игорь выказывал супруге почтение, старался, чтобы Жужа не попадалась ей на глаза. Когда съехались гости, Ефросинья всё время проводила с Ольгой и Агафьей.

Три княгини, столь разные по возрасту и непохожие по нраву, после долгой разлуки не могли наговориться. У каждой в жизни произошли важные перемены, благодаря которым им более хотелось делиться радостным, нежели жаловаться на несчастливую судьбу.

Агафья призналась подругам, что дарит свои ласки воеводе Бренку, который служит в дружине у её сына.

— Бренк вдовец, и я вдовица, — улыбалась Агафья. — Его седина меня не смущает, ибо жеребец он норовистый. Замуж бы за него пошла, да не могу наперёд сына под венец идти — примета плохая.

— Чудные дела у нас творятся, — заметила Ефросинья. — Ты, Агаша, Бренка окрутила, а я — Вышеслава. Порой от любви себя не помню! Наверно, понесу от него.

— С ума-то не сходи, — испугалась Агафья. — Пусть Вышеслав не женат, но ты-то замужем!

— Всё так сделаю, что муж будет думать, будто это его ребенок, — заявила Ефросинья голосом, полным коварства.

Ольга взирала на нее большими от изумления глазами:

— Ушам не верю, Фрося! Ты ли молвишь такое? Вспомни, как на свадьбе Владимира и дочери Ярослава Всеволодовича укоряла ты меня моим желанием быть неверной мужу. Господней карой пугала. Сама-то ныне не боишься кары небесной?

Ефросинья, видимо, сама задумывалась над этим, поскольку ответила не раздумывая:

— Иисус сказал, чтобы избежать искушения, надо ему поддаться. Пусть я грешна, зато счастлива.

— У тебя-то как со Всеволодом? — спросила у Ольги Агафья.

— Жду ребёнка от него, — смущённо ответила Ольга. — Согрешила и я.

— Как это? — удивилась Агафья. — От мужа забеременела и согрешила?

— Надоело мне смотреть, как Всеволод в сельце своём с рабынями развлекается. Вот я и заявилась туда однажды, — призналась Ольга. — Захотелось самой посмотреть, каких ласк хочется моему суженому. Тошно мне стало от увиденного, но себя пересилила и присоединилась к его подружкам, благо нагие-то мы все равны. Вижу, Всеволоду понравились мои старания в распутстве, не гонит он меня прочь.

С той поры и повелось: муж к наложницам — и я с ним. Поначалу противно было, потом привыкла, теперь самой нравится.

После такого признания Ольга слегка покраснела.

Её собеседницы одобрительно рассмеялись.

— Мне тридцать девять ныне исполнилось, но до сих пор к мужику тянет, — сказала Агафья. — А тебе, лада моя, всего-то двадцать два годочка. Сам Бог тебе велел этим заниматься!

— Этот грех и грехом-то назвать нельзя, — высказалась Ефросинья, — ведь супруг женщину в тебе распознал, а это главное, Оля.

Между тем мужчины вели свои разговоры.

Договаривались, в какую пору лучше в поход выступить, чтобы с войском Рюрика и Святослава в ближних степях не столкнуться и половцев не потревожить раньше времени. Главенство князья безоговорочно уступали Игорю. В том числе и Ярослав, который после долгих колебаний тоже надумал идти к Лукоморью.

— Коль двинем в начале лета, поганые могут уйти с зимних стоянок, тогда ищи ветра в поле, — молвил Игорь. — В марте пойдём — в распутицу попадём. Думаю, самое лучшее — исполчиться сразу по окончании Великого поста. В апреле и степь подсохнет, и реки после половодья в русло войдут. Опять же и князь киевский раньше мая вряд ли рати соберёт.

Всеволод и Ярослав сочли доводы Игоря разумными. Согласился с дядей и юный Святослав Ольгович.

— Что, ежели князь киевский ненароком проведает о нашем ратном умысле? — опасливо спросил Ольстин. — Полки не рукавицы, их за пазуху не спрячешь. Постарается Святослав Всеволодович опередить нас и переполошит поганых до срока.

— Чтобы этого не случилось, выступим порознь разными дорогами и соберёмся вместе лишь на степной границе, — сказал Игорь, который был готов ко всему. — Сначала пусть пешие полки выступают, конные дружины спустя день-два идут вслед за ними?

И опять такая предосторожность Игоря устроила всех.

Попировав на славу, князья подались каждый в свою вотчину.

Ефросинья, как ни уговаривал ее Игорь, тоже вернулась в Путивль.

...Наступил год 1185-й от Рождества Христова.

Отшумели звонкие ручьи в оврагах вокруг Новгорода-Северского. Оделись свежей зеленью липы и тополя. В садах за высоким частоколом наливались первоцветом яблони и груши. Дружно шли в рост озимые на полях. В безоблачных небесах заливались жаворонки, приветствуя весну.

Игорь собрал в гриднице своих бояр.

Нынче ударим в вечевой колокол, — сказал князь, — призовём всех, кто пожелает счастья в походе попытать. Кто оружный придёт — хорошо. Кто безоружный — того вооружить. Завтра бирючей разошлём по городам и весям. Смерды вот-вот отсеются, чаю, найдутся в деревнях охотники до половецкого добра. Тысяцким ставлю боярина Рагуила.

Рагуил поднялся со скамьи и поклонился князю.

Сына Рагуила, Яна, Игорь сделал своим оруженосцем. В оруженосцах оказалась и Жужа.

Однако никто из старших дружинников не улыбнулся, ибо все знали, что мадьярка и на коне сидит как влитая, и с мечом управляется не хуже иного гридня.

Гридничим остался Вышата Георгиевич. В помощники ему Игорь определил Вышеслава и своего спальничего Ядрея.

Свой стяг княжеский Игорь доверил Никодиму, поповскому сыну.

Омеля, сын кузнеца, стал сотником в дружине. Рыжего Ельшу Игорь сделал трубачом, оставив тоже при себе.

Долго гудел над городом старый вечевой колокол.

Люди спешили на площадь, оставляя дела. Многие из горожан догадывались, зачем этот сполох.

Игорь сам говорил с народом, став спиной к белокаменному храму, возведённому его старшим братом.

Речь была недолгой. Припомнил князь обиды, чинимые половцами Руси. Вспомнил про недавние победоносные походы в Степь Рюрика и Святослава Всеволодовича. Не забыл про набег Романа Нездиловича упомянуть.

— Пришла пора отплатить поганым за их бесчинства, нет у ханов прежнего единства, и силы прежней тоже нет. Седлать коней зову вас, торговые и работные люди! — Голос Игоря звучал уверенней, громче. — У кого коня нет — пускай пешим идёт! Честь великая и добыча знатная ждёт вас, храбрые русичи!

Колыхнулся народ, зашумел. Желающие вступить в войско потянулись к княжеским писарям.

В Путивле ратников собирал воевода.

Несколько дней в конце апреля город жил суетой поспешных сборов. Жёны, матери и сёстры прощались с дорогими сердцу людьми. Кузнецам и оружейникам в те дни прибавилось работы. Кому коня надо подковать, кому щит изготовить как раз по росту. Один наконечник для копья закажет, другому нужен крепкий топор.

Сорвался в поход и огнищанин Радим, к неудовольствию своей супруги.

— Не сидится тебе дома! — выговаривала мужу Ефимия. — Ведь не молодой уже!

— Пора о приданом для дочерей подумать, — отвечал Радим. — Помнишь, когда я в Олеговом войске ходил, с пустыми руками никогда не возвращался.

Ефросинья на месте не могла усидеть, всё ждала весточку от Вышеслава либо его самого.

Вместо него в Путивле объявился Владимир, старший сын Ефросиньи.

За последний год младень сильно вытянулся в свои пятнадцать лет выглядел как семнадцатилетний.

Ефросинья, не сдерживая слёз, обняла сына и покрыла поцелуями его безусое лицо с розоватым, румянцем на нежных щеках.

«И куда такому чаду воевать?!» — негодуя на мужа? думала княгиня.

Но вслух ничего не сказала, ведь сын оскорбится!

— Будь смелым, сынок, — утирая слёзы, сказала Ефросинья, — но и на рожон не лезь. Старших слушайся. Стой там, где тебя поставят. А я буду Бога за тебя Молить!

Хотела княгиня спросить сына про Вышеслава, чем он там занят, да постеснялась. Владимир не маленький уже, догадаться обо всём может.

Проводила Ефросинья Владимира в обратный путь и долго стояла на воротной башне, покуда не затерялся вдалеке белый конь княжича.

На другое утро спозаранку поднял Ясновит местное ополчение и повёл к переправе через Сейм. Воевода один знал, где ему надлежит соединиться с войском князя Игоря.

Игорь выступил из Новгорода-Северского после полудня двадцать третьего апреля с конной дружиной. Тысяцкий Рагуил с пешим полком и обозом вышел в путь днём раньше.

Двадцать шестого апреля за рекой Сеймом путивляне соединились с полком Рагуила.

Днём позднее близ реки Псёл полки наткнулись на рыльское воинство Святослава Ольговича. Войска расположились одним станом.

Сюда же двадцать восьмого апреля подошла Иго рёва дружина.

Целый день и всю ночь Игорь ждал черниговского князя.

Вместо Ярослава пришёл Ольстин с полком конных ковуев и тремя десятками своих дружинников.

— Жена померла у Ярослава, — сообщил Игорю Ольстин. — В трауре он, посему не может в поход идти. Уж не обессудь, княже.

— Ладно, хоть ковуев прислал, — проворчал Игорь, — и за то поклон от меня Ярославу.

Тридцатого апреля войско перешло реку Ворсклу и углубилось в бескрайние степи. Игорь двигался к речке Оскол, где должен был соединиться с братом Всеволодом.

На подходе к Северскому Донцу, когда полки сделали остановку на отдых после долгого перехода, вдруг тень упала на степь. Она ползла от холмов, расплываясь, застилая солнечный свет. Помрачнело как перед грозой, хотя на небе не было ни облачка!

Замерли ратники, с испугом глядя на происходящее.

Князь и воеводы оставили беседу, вскочили на ноги. Никто не может понять, что творится.

Солнце будто бы и светит, да не так — тускло, нерадостно. Мрачней и темней становится вокруг. Будто из травы и кустов поднимается ночь, и только по краям разливается белое сияние.

— Конец света! — истошно завопил кто-то.

Дружинников, испытанных в ратях, страх обуял.

Сбились в кучу, часто крестятся. Кони зафыркали, запрядали ушами.

Воины, побросав оружие, тесней сбиваются к холмику, на котором стоят князья, задрав голову.

Игорь занёс было руку, чтобы перекреститься, но так и не донёс пальцев до лба.

Тень медленно перекатилась через солнце и растаяла.

— Дьявол солнце хотел украсть, — прозвучал чей-то голос.

То знамение небесное! Неугоден наш поход Господу!

— Не к добру знамение!

— Поляжем все зазря! — послышались со всех сторон встревоженные голоса.

Игорь встрепенулся, оглянулся на князей и воевод:

— Что скажете, мужи?

— Ворочаться надобно, — заторопился Ольстин. — Бедой нам грозит сие знамение.

Игорь взглянул на Вышеслава:

— Ты что скажешь?

— Скажу, что и прежде случались такие знамения во многих частях света, — ответил Вышеслав. О том в книгах написано. Священники говорят, что это предупреждение о каре Господней. Астрологи утверждают, что сие явление неизбежно в движении небесных светил, когда Луна и Солнце оказываются в одной точке небесной сферы.

Ответ Вышеслава немного успокоил воевод. И только Ольстин стоял на своём:

— Не простит Господь нашей дерзости. Лучше коней обратно повернуть, князь.

Собравшиеся вокруг дружинники и пешцы с вниманием слушали речи князей и воевод.

— Братья мои и дружина! Тайны Божии неисповедимы, и никто не может знать Его определения. Что хочет провидение, то творит — добро иль зло. Коль захочет Господь, то накажет и без знамения. И кто ведает — для нас сие знамение иль для кого ещё, ведь видно затмение во всех землях и народах.

Видя, что солнце светит как и прежде и день снова полон ярких красок, войско приободрилось. Страх понемногу рассеялся.

Игорь велел дать сигнал к выступлению.

Затмение случилось первого мая, а пятого мая полки разбили стан у реки Оскола, что впадает в Северский Донец.

Всеволод, который вёл свою дружину из Курска более длинной дорогой, подошёл спустя два дня.

Восьмого мая объединённое воинство северских князей двинулось вдоль Оскола на юг.

Игорь был доволен. Одной конницы было две тысячи всадников да в пеших полках около шести тысяч ратников. Сила!

Глава пятнадцатая ХАН КУНЯЧУК

Ранней весной ханы донских орд собрались на реке Тор, чтобы сообща решить нелёгкую задачу: отстаивать ли свои зимние пастбища от русичей с оружием в руках или уходить без боя за Дон.

Несмотря на то что верховным ханом донских половцев опять был избран Кончак, ярый сторонник войны с Русью, среди ханов не было полного единодушия. Далеко не все хотели сражаться с русскими князьями, памятуя недавние разгромы лукоморских и днепровских половцев.

Ханы знали, что киевский князь собирает князей для похода к реке Тор. Именно это обстоятельство и собрало ханов вместе.

— Глупо думать, что русские князья оставят нас в покое и за Доном, — говорил Кончак. — По примеру Владимира Мономаха русичи пойдут за нами и к Лукоморью, и к предгорьям Кавказа, ведь ими движет слава недавних побед. Русские князья хотят оставить нас без стад и табунов, лишить возможности кочевать и ходить в набеги. Если бы мы были объединены в единое государство, как волжские булгары или мадьяры, перешедшие к оседлой жизни, то нам было бы легче отражать нашествия русичей, опираясь на крепости и города. Выставив объединённое войско, мы были бы неодолимой силой, как некогда авары и хазары[104].

— Именно города погубили тех и других, — заметил хан Елдечук, не скрывая своего неудовольствия. — Русичи добрались до хазарских городов и взяли их приступом, истребив всю хазарскую знать. Если из хазар кое-кто смог спастись, загодя покинув города, то из аваров не уцелел никто. Авары тоже полагали, что, держась все вместе, они смогут одолеть любого врага. На деле вышло иначе. Славяне и франки взяли штурмом их гигантский лагерь, окружённый несколькими кольцами из земляных валов. Собственная крепость стала для аваров ловушкой.

Ханы Тайдула и Копти закивали головами, соглашаясь с Елдечуком.

— Города несут гибель любому кочевому народу, — сказал Тайдула. — Елдечук прав.

— Степные просторы защитят нас лучше всяких стен, — заговорил Копти. — Булгары поселились в городах, поскольку переняли от арабов их веру — ислам. Известно, чтобы молиться Аллаху, нужно построить мечеть. Мечеть нельзя перевозить из кочевья в кочевье. Ислам сделал некогда храбрых булгар трусливыми и ленивыми. Куда им теперь кочевать в бедных кибитках, если они живут в домах с фонтанами и каждый день моются в бане.

—Я не призываю вас строить города, — сказал Кончак — Нам нужно объединиться, чтобы дать отпор русичам. Лукоморские и днепровские орды разбиты, теперь наш черёд.

Ханы согласились с каганом, что нужно объединить свои силы.

Однако Елдечук и Тайдула настаивали на том, что лучше всего уйти за Дон и ждать русское войско там.

— Чем дальше от Руси мы заманим русских князей с их дружинами, тем больше вероятность, что никто из них не вернётся обратно, — твердил Елдечук.

Воинственный Гза решительно возражал против этого.

— Не нужно ждать похода русичей, нужно самим идти на Русь, — говорил он. — Пусть мы не одержим полной победы, зато не дадим русским князьям выступить к нашим кочевьям.

Гзу поддержал хан Чилбук. Этого же мнения был и Кончак.

По сути дела, эти трое убеждали остальных ханов и беков проявить решимость, не бегать от опасности, а идти ей навстречу.

— Я послал гонцов к лукоморским ханам, — сказал Кончак. — Уверен, кто-нибудь из них нас поддержит.

— Глеб Тирпеевич уже поддержал тебя однажды, — язвительно промолвил Елдечук, — теперь он томится в плену у русичей.

Кончак с трудом сдержался, чтобы не ответить грубостью.

Тулунбай, настроенный дружелюбнее всех, предложил, чтобы окончательно не перессориться друг с другом, собрать воедино конников и лучников от всех орд и куреней и встретить русских князей близ Северского Донца.

— Если, конечно, киевский князь соберёт рати в это лето, — добавил Тулунбай. — Может статься, что этого не произойдёт, а мы всполошились раньше времени. Дразнить же русичей набегами не стоит, ныне их единство сильнее нашего.

Тулунбай бросил осуждающий взгляд в сторону Елдечука.

Елдечук, дабы не выглядеть самым несговорчивым, согласился с мнением Тулунбая. Глядя на него, это же сделали Копти и Тайдула.

— Самое верное — это держать войско наготове, — заявил Копти. — Но и русичей дразнить не следует. Кто знает, может, киевский князь соберёт полков больше, чем у нас. А ответа от лукоморских ханов мы пока не дождались.

Прошло несколько дней.

Возвратились гонцы Кончака, привезя радостную весть. Хан Тоглый с братом Бокмишем готовы воевать с русскими князьями.

Ещё через педелю с дальних пастбищ примчались на взмыленных конях дозорные, сообщив, что у реки Оскол стоит станом русская рать!

Куда направляются русские дружины, на Дон или к Лукоморью?

Этот вопрос встревожил всех в донских кочевьях — от кагана до самого бедного пастуха.

— Не важно, куда идёт враг, важно, что он в наших степях, — сказал Гза. — Надо на русских!

Елдечук и Копти, не желая рисковать, предлагали дождаться лукоморских ханов.

— Вёз численного перевеса с русичами сражаться опасно, — молвил Елдечук.

Трусоватый хан Кунячук и вовсе отказался сражаться:

— Коль русские князья уже здесь, значит, войско у них огромно. Нам их не одолеть, даже если все лукоморские ханы придут сюда. Я велю немедленно разбирать юрты, навьючивать верблюдов и собирать стада. Моя орда уходит за Дон!

Кончаку и Гзе немалого труда стоило уговорить Тайдулу не следовать примеру Кунячука.

— Ты уже несчастен, если страшишься несчастья, — говорил Гза.

— Общий котёл и на льду закипит, — вторил ему Кончак. — В единстве наше спасение!

Но, пожалуй, решающим для Тайдулы и других ханов стало слово главного шамана, который предрекал половцам победу над русичами, ссылаясь на недавнее затмение солнца.

«Светило русов — солнце, светило половцев — луна, — сказал шаман. — Луна закрыла солнце, это добрый знак. Степные воины сметут русские дружины!»

Ханы стали вооружаться...

У Кончака накануне умерла старшая жена, поэтому его юрта была в трауре.

Хозалчин не смогла пережить смерть любимого сына. Последнее время Иштуган часто являлся ей во сне, мерещился по вечерам в неверном свете масля пых светильников. Однажды Хозалчин легла спать и не проснулась.

Рабы рыли могилу скончавшейся ханше, когда пришла весть о том, что русское войско стоит на реке Оскол.

Кончак, постаревший от горя, сидел подле тела супруги, обряженной в последний путь. Гнев и скорбь владели ханом. Его брат и старший сын пали в сечах с русичами, два других сына находятся в плену у киевского князя. Теперь вот умерла старшая из жён, не вынеся горечи утраты.

Около тела ханши суетились два мастера-каменотёса. Они лепили из глины лицо умершей, чтобы затем воспроизвести его в камне живым и радостным. Над могилами знатных половчанок тоже ставили каменное изваяние, передающее черты умершей. Так повелось издавна. Этот обычай половцы переняли от кимаков, своих гонителей из приалтайских степей...

Оставаясь невидимыми, лазутчики Кончака вели постоянное наблюдение за войском русичей.

Вскоре стали приходить ободряющие известия. Русская рать направляется на юг, к Лукоморью. Оказывается, это не киевский князь со своими союзниками, а полки северских князей.

Кончак и представить не мог, что черниговский князь и его двоюродный брат Игорь Святославич могут отважиться без ведома киевского князя на столь далёкий поход. Поэтому он уверил ханов, что войско северских князей — это лишь передовой отряд общерусского войска.

— За этим отрядом идут дружины Рюрика и Святослава Всеволодовича, — говорил каган.

Замысел Кончака был прост: заманить в ловушку передовой отряд русичей и уничтожить до подхода главных сил.

Кончак выбрал из своих телохранителей смышлёного воина, знавшего русский язык, и приказал ему сделать так, чтобы попасть в руки дозора русичей.

— Наведёшь их на след орды Кунячука, — сказал воину Кончак в присутствии Гзы. — Если сделаешь всё, как я хочу, получишь хорошего коня и саадак[105], набитый золотом.

— Два коня получишь, — вставил Гза, подняв два пальца, — и два саадака с золотом.

Воин с поклоном удалился.

Гза понимающе усмехнулся, глядя на Кончака:

— Зверь непременно захочет сожрать такую приманку. Бедняга Кунячук и не ведает, что скоро станет дичью.

— Хоть какая-то польза будет от этого ничтожества, — ответил Кончак. — Сражаться Кунячук не умеет, так пусть хотя бы своим бегством заманит русских в расставленные сети.

Невелика речка Сюурлий. Зарождаясь в болотистой низине, она несёт свои воды по неприветливой равнине среди каменистых гряд и солончаковых пустошей, прежде чем слиться с широкой рекой Самарой.

Возле этой речки на песчаных дюнах, поросших ломким тростником, расположил на отдых свои курени хан Кунячук.

Хорошей травы поблизости не было, и пастухи перегнали стада коров и отары овец к дальним холмам, где был неплохой травостой, расцвеченный степными цветами в это время года.

Позади были трудные переходы и переправа через Северский Донец.

Хан Кунячук впервые за последние несколько дней снял с себя пояс и прилёг отдохнуть на мягкое ложе, сбросив яловые сапоги. Ему казалось, что он вовремя откочевал к югу. Русские дружины, наверно, уже бьются с донскими ханами у реки Тор.

Если бы половцев возглавлял хан поудачливее Кончака, то Кунячук, пожалуй, остался бы попытать счастья в битве. Но над Кончаком довлел злой рок. Кончак не спас от поражения своего друга хана Кобяка в позапрошлом году, хотя находился неподалёку. А в прошлом году сам Кончак еле ноги унёс от русских князей, разбивших его наголову у реки Хорол. В том сражении он потерял троих сыновей, много храбрых воинов и шамана Есычана, давно и преданно ему служившего.

Кунячук задремал, смежив веки.

Где-то рядом тихонько напевала кормилица, укачивающая младенца. Пофыркивали кони за войлочной стенкой шатра.

Солнце перевалило за полдень. Это было время, когда хорошо спится после сытного обеда.

Внезапно топот копыт у самого шатра и встревоженные голоса батыров разбудили Кунячука. Он, как сурок, чувствовал опасность, поэтому был уже на ногах, когда в юрту вбежал воин, примчавшийся из дозора. Он известил хана о приближении русских дружин.

У Кунячука от страха перехватило дыхание. Ему и в страшном сне не могло привидеться, что он вдруг окажется один против русских. Что, если это наступает сам киевский князь!

— Коня! — взвизгнул Кунячук, переполошив слуг и жён.

Во главе своих батыров хан поскакал через растревоженный стан к берегу реки.

За мелководьем, по которому ветер гнал мелкую рябь, за шелестящими зарослями тростника, на том берегу явственно виднелись густые частоколы поднятых кверху копий, реяли на ветру знамёна с ликом Христа и архангелов. То были русичи, сомнений не было. Их конные полки — числом пять — двигались впереди, держа строй. Перед ними разворачивались широкой цепью лучники.

Вдалеке надвигалась тёмной массой пешая рать.

В ярких лучах солнца далеко были видны червлёные щиты русичей, их красные плащи.

То, что враг многочислен, стало ясно Кунячуку с первого взгляда.

Хан быстро собрал своих беев, приказав им ставить повозки в круг и расположить воинов вдоль берега 0еки, хоть слабой, но преграды на пути русского войска.

Половцы, привыкшие к подобным действиям, быстро и слаженно огородили свой стан заслоном из сцепленных кибиток.

Около восьмисот конников длинной шеренгой вытянулись на узком пространстве между рекой и станом.

Беи ожидали, что Кунячук сам возглавит оборону.

И хан действительно отважно гарцевал у самой воды на виду у русских дружин. Но когда старший сын Кунячука подлетел к нему на коне и передал отцу саблю и лук со стрелами, намерение хана стало всем очевидно.

Кунячук и его сын, подняв луки, выпустили по стреле в сторону русской конницы, спускавшейся к речному броду. И поскакали прочь мимо своих воинов, мимо стана, где женщины и подростки готовились к обороне. Два всадника на резвых скакунах неслись вдаль, словно желали скрыться за кромкой далёкого горизонта раньше клонившегося к закату солнца.

Никто из беев не взял начальство на себя. Половецкие всадники сделали дружный залп из луков по врагу и столь же резво обратились в бегство, нахлёстывая коней. Ханское знамя было брошено под лошадиные копыта.

Такой пример малодушия мужчин вызвал панику в половецком стане.

Половчанки хватали маленьких детей, вскакивали на неосёдланных лошадей и мулов, неслись вдогонку за своими мужьями, отцами и братьями. Плач и жалобные крики заставили многих степняков повернуть к лагерю, чтобы принять к себе на седло ту из женщин, которая первая протянет руки, либо взять с собой ребёнка, а то и двух.

Всё происходило в спешке и смятении, страхом были объяты не только люди, но и животные. Ревели ослы, жалобно ржали жеребята, фыркали верблюды, недовольные грубостью, с какой их поднимали на ноги и заставляли мчаться куда-то.

Те из женщин, которым не хватило ни лошадей, ни верблюдов, со всех ног устремились туда, где паслись табуны. Их обгоняли резвые подростки и девушки.

Лишь старики никуда не спешили. Сидя возле шатров, они без страха смотрели на русских дружинников, которые ворвались с обнажёнными мечами в почти опустевший половецкий стан.

Глава шестнадцатая ОТСТУПЛЕНИЕ

Столь лёгкая победа не столько обрадовала, сколько встревожила Игоря.

В половецком стане была взята богатая добыча. Черниговские ковуи, вернувшиеся из преследования, пригнали множество женщин и детей. Пригнали и большую отару овец.

Дружины молодших князей настигли и посекли около полусотни половцев, не потеряв при этом ни одного человека. Юные князья, разгорячённые схваткой, продолжали погоню за убегающими, не послушавшись осторожного Ольстина, повернувшего назад.

Тревожно на сердце у Игоря было ещё и Потому, что степняк, захваченный ранее, во всей этой суматохе сумел сбежать. Игорю сразу показалась подозрительной разговорчивость пленника и то, с какой охотой он показал русичам кратчайшую дорогу до этой орды, двигавшейся к югу.

«Половчин утверждал, что хан Кунячук издавна враждует с его родом, — размышлял Игорь, осматривая захваченный половецкий стан. — Нет, тут что-то иное. Никогда ещё половцы не приглашали русских князей быть мстителями в своих межродовых склоках».

Увидев Ольстина, слезающего с коня, Игорь спросил про своего сына и племянника, где они.

— Что же ты, боярин, оставил их одних? — вознегодовал Игорь. — Не ровен час, степняки хитрость какую-нибудь замыслили.

Не мог же я силком тащить Святослава и Владимира за собой, чай, не дети они, — оправдывался Ольстин, сняв шлем и утирая потный лоб тыльной стороной ладони. — Охота молодцам самого хана пленить, вот они и помчались за погаными сломя голову. Я вот бея пленил и успокоился. А сыну твоему, княже, видать, познатнее пленника взять хочется. Радоваться такому рвению надо.

Игорь жестом руки прервал словоизлияния боярина:

— Где этот бей? Тащи его сюда.

Ольстин окликнул своих дружинников, которые немедленно привели к Игорю знатного пленника.

Игорь сам допрашивал половца.

Пленник отвечал на вопросы, уверяя грозного русского князя, что он напал на мирную орду.

«Мой хан не собирался воевать с русичами, потому-то наша орда и двигалась на юг, подальше от Северского Донца, где собрались все воинственные ханы», — повторял бей.

Тревога Игоря возросла ещё больше. Он сказал Ольстину и Всеволоду:

— Ханы донских орд проведали о нашем походе и собрались со всей своей силой. Они думают, что за нами следом идёт киевский князь со многими полками, потому призвали на подмогу ещё и лукоморских ханов. Пленник говорит, что лукоморские ханы вот-вот должны выйти к этой самой речке, где мы теперь стоим.

Всеволод изумлённо присвистнул:

— Большую честь нам ханы оказывают, ополчая на нас всю Степь. Вот радости-то будет Кончаку и Гзе, когда узнают, что нет за нами полков великокняжеских.

— Думать нечего, — коротко бросил Ольстин, — уходить надо.

— Надо, — согласился Игорь. — Вот дождёмся наших сорвиголов и двинем обратно, к Северскому Донцу.

Вдогонку за дружинами Владимира и Святослава умчались несколько Игоревых гридней на быстрых лошадях.

Незаметно подкралась ночь.

Русичи разожгли костры, варили на ужин баранину, делились впечатлениями о бескровной победе.

Вышеслав бродил среди костров, проверял караулы. Отовсюду слышались шутки и смех.

Особенно весело было возле костра, где балагурил Ельша, княжеский трубач. Послушать рыжего весельчака собрались многие дружинники из Вышеславовой сотни и из сотни Омели.

Вышеслав запросто общался со своими воинами, поэтому те не замолкали при его приближении, а, наоборот, всячески выказывали сотнику своё расположение. Вот и сейчас, едва Вышеслав появился у костра _т ему сразу уступили место рядом с Омелей, подали жирный кусок мяса на ноже.

У Вышеслава от вида и запаха баранины аж слюнки ^v потекли. Обжигаясь, он принялся жадно есть, не обращая внимания на стекающий по пальцам жир.

Между тем кто-то из молодых дружинников, видимо подзадоривая Ельшу, обратился к нему:

— Скажи, друг Ельша, правда, что какой-то заморский звездочёт хотел тебя в свои помощники взять, да передумал из-за твоего длинного языка?

— Не столь длинного, сколь скабрёзного, — с ухмылкой вставил Омеля, знавший Ельшу с детских лет.

Ельша с невозмутимым видом швырнул в костёр обглоданную кость. И, вытирая жирные пальцы о порты, промолвил с лукавой улыбкой:

— Лучше послушайте, други, присказку одну, тогда поймёте коль не дурни набитые, почто разошлись мы с тем звездочётом.

Дружинники теснее обступили Ельшу, сидевшего на скатанном войлоке с видом султана. Все приготовились слушать, не забывая и про мясо, которое воины вылавливали кто ножом, кто прутом из стоявшего на треноге большого котла с кипящей водой.

Ельша пригладил свои рыжие непослушные вихры и тоном сказителя начал:

— Жили-были Задница и Рот...

У костра прыснули. Ельша продолжил как ни в чём не бывало:

— Причём жили они рядышком, можно сказать, соседствовали, даже дружили. Поэтому частенько на пару сиживали у ворот на лавочке.

Рот по своей природе был вельми болтлив, а Задница, наоборот, часто бывала молчалива и задумчива. Рот всюду бывал, ибо всюду его приглашали из-за весёлости его. Задницу же никто в гости не звал, все её избегали... по некоторым причинам.

В паузе и интонации Ельши проскользнул тот полунамёк, благодаря которому непристойность облагалась в приличную для уха фразу. Вместе с тем был верно обозначен нужный акцент, что и подтвердил смех слушателей.

— Задница была горда, поэтому никогда не жаловалась соседу на всеобщее к ней пренебрежение. Она даже пыталась убедить его в том, что, мол, её все избегают, не в силах сравниться с её умом, нежели из-за запаха и вида.

У костра опять грянул смех, поэтому рассказчик ненадолго умолк.

— Однажды тёплым вечером Задница и Рот, как обычно, сидели на скамейке и слушали соловья, — вновь заговорил Ельша. — Вообще чаще говорил Рот, поскольку всё про всех знал, а Задница обычно с умным видом помалкивала. Но в тот вечер Рот вдруг стал подражать щебету соловья, и так его это раззадорило, что он воспроизвёл уханье филина, посвист ястреба и кваканье лягушки — всё у него получалось.

А в конце Рот возьми да и изобрази те звуки, кои присущи только Заднице, причём тоже с большим умением.

Так Рот-забавник хотел подшутить над соседкой. Но Заднице эта шутка не понравилась. С недовольным видом она заявила соседу, что Господь наделил его даром не просто говорить и петь, но также умением воспроизводить множество других звуков, приятных для слуха. Рот же, словно в насмешку над своим даром, изображает то, что никак не выставляет его с хорошей стороны...

Задница ещё долго распространялась в таком духе.

Когда она наконец умолкла, Рот ей в ответ молвил следующее: «Тебе ли, Задница, нравоучать меня и попрекать некрасивостью тех звуков, коими ты сама знаменита и окромя которых ты ничем больше не можешь порадовать слух?! С какою лёгкостью я передразниваю тебя, с такою же и подражаю соловью, оттачивая свой Божий дар и на дурном и на хорошем. Тебе же, соседка, при всей твоей щепетильности и брезгливости до конца дней уготована участь отравлять слух и воздух».

И Задница стыдливо покраснела, ибо лучше всех говорит о пристойности тот, кто знает толк и в дурном, и в хорошем. И как бы ни старалась выглядеть пристойной Задница, вид её и тем более речь всегда говорят об обратном.

Такими словами закончил Ельша свою необычную присказку.

— Что же, друг Ельша, тот звездочёт и слова по-русски вымолвить не мог, а только...

Слово, прозвучавшее в конце фразы, вызвало у костра такой взрыв хохота, что сюда устремились ратники от ближних и дальних костров, желая узнать причину столь бурного веселья.

У Вышеслава от смеха закололо в боку. Он чуть не подавился мясом, которое жевал.

Ему захотелось рассмешить Игоря услышанной присказкой, но у входа в Игорев шатёр Вышеслава остановила стража. Тут же был гридничий Вышата.

— Не ходи к нему сейчас, — негромко сказал Вышата, взяв за руку Вышеслава. — Князь не один.

— Кто у него? — так же тихо спросил Вышеслав. — Жужа?

Вышата молча кивнул.

...Медный светильник в виде диковинной птицы, стоявший на подставке, озарял своим пламенем убранство обширного ханского шатра.

Под ногами были рассыпаны серебряные монеты и женские украшения. Из открытых сундуков торчали полы и рукава богатых одежд. Из опрокинутого узкогорлого сосуда вытекла лужица вина, обозначив на красном ворсистом ковре тёмное пятно, похожее на кровь. То были следы поспешного бегства.

Нагая Жужа кружилась перед Игорем, завлекая его бесстыдными движениями плеч и бёдер, бросая на князя откровенно-призывные взгляды из-под изогнутых ресниц. Видя, что Игорь никак не отзывается на её вожделенный призыв, мадьярка схватила его за руку и потянула к широкому ложу в глубине шатра.

— Ну же, свет мой, давай отпразднуем победу на ложе врага, — зашептала Жужа, сверкая очаровательной белозубой улыбкой. — Непонятна мне твоя печаль кручина, Игорь. Неужель не рад ты своей победе? Неужель я не желанна тебе?

Уступая неистовой воле женских рук, Игорь приблизился к ханскому ложу и опустился на его край. Жужа ластилась к нему, стараясь снять с Игоря то сапоги, то рубаху.

— Ах, оставь. — Игорь силой усадил мадьярку рядом с собой.

— Здоров ли ты, князь? — спросила Жужа и приложила ладонь ко лбу Игоря. — Не узнаю я тебя. — Мадьярка грустно вздохнула. — А я к реке сбегала, тело своё омыла, чтобы возлечь рядом с тобой чистой и благоухающей, как Ева.

Игорь с нежностью взглянул на свою наложницу и провёл рукой по её длинным распущенным волосам, от которых исходил ни с чем не сравнимый тёплый аромат.

— Не до веселья мне ныне, ни до чего другого, лада моя, ибо слышу я, как земля гудит. То половцы идут на нас от Дона и от моря.

Жужа притихла, прислушалась. За войлочной стенкой шатра шумел лагерь, русичи праздновали победу. Слышались песни, весёлые голоса, смех...

Мадьярка опять посмотрела на князя: странный он сегодня!

Дружины Владимира и Святослава Ольговича вернулись из погони лишь к полуночи. Задержка произошла из-за пленников, часть из которых была вынуждена идти пешком, поскольку верхом на конях ехали прежде всего женщины и дети.

При виде полона веселья в стане прибавилось.

Владимир вбежал в шатёр к отцу, желая похвастаться ратным успехом. Он в смущении застыл на месте, узрев нагую Жужу, распростёртую на ложе. Мадьярка и раньше позволяла себе вольности в отношениях с Владимиром, красота которого уже притягивала женские взгляды.

Игорь сам укрыл молодую женщину одеялом, видя, что она не собирается прятать от юноши свои прелести.

— Взял ли ты хана, сын мой? — спросил Игорь.

— Дружинники Святослава почти настигли хана, отец, — ответил Владимир, не скрывая досады. — Но конь оступился, и хан при падении на землю сломал себе шею. Зато я захватил двух беев и всех ханских жён:

— Ты уже выбрал себе на ночь половчанку, мой мальчик? — промурлыкала Жужа.

Игорь бросил на мадьярку недовольный взгляд и Сложил руку сыну на плечо:

— Я понимаю, ты устал, Владимир. Но отдохнуть тебе не придётся. Зову тебя на совет в шатёр Всеволода Святославича.

На совете Игорь и Ольстин настаивали на немедленном выступлении.

Всеволод возражал:

— Лошади в дружинах Владимира и Святослава заморились совсем после долгой скачки. Коль немедленно выступим, на первых же вёрстах падеж начнётся. Да и куда нам идти в ночь-полночь! Всё небо туча ми заволокло: ни звёзд, ни луны не видать. Заплутаем и войско вымотаем без толку. Предлагаю выступить на рассвете. И кони отдохнут, и с пути не собьёмся.

— А ну как поганые с рассветом нагрянут! — серди то сказал Ольстин.

Всеволод пожал широкими плечами:

— Нагрянут — биться будем. Мы за тем и шли сюда.

— Утро вечера мудренее, — вставил Святослав Ольгович. — Может, лгал половчин, чтобы нас с толку сбить. На самом-то деле, может, ханы по своим кочевьям рассеяны. Когда они ещё вместе соберутся.

— Кого нам страшиться, отец?! — воскликнул Владимир. — Иль в малом числе пришли мы на землю Половецкую?

Игорь уступил, согласившись дождаться рассвета, до которого и так оставалось не больше трёх часов.

Вышеслав прикорнул возле потухшего костра, подложив под голову седло и завернувшись в плащ. Рядом вповалку спали дружинники.

Едва первые лучи солнца брызнули из-за кромки далёкого горизонта, воинов подняли на ноги чистые и звонкие звуки боевой трубы.

Ратники торопливо подкреплялись, разбирали оружие, седлали коней.

Князья, посовещавшись, решили оставить в половецком стане пленённых старцев и женщин с малыми детьми. Из половецких кибиток русичи взяли с собой лишь двухколёсные, нагрузив их захваченным добром.

Войско выступило. Впереди шла дружина Игоря. За нею куряне Всеволода. Потом, растянувшись длинной змеёй, двигался пеший полк. Чуть приотстав от пешцев, шли дружины молодших князей. За ними тянулся обоз и пленные. Замыкали колонну черниговские ковуи во главе с Ольстином.

В таком порядке войско двигалось полдня. Во время полуденной передышки прискакали дозорные, сообщив Игорю, что в нескольких вёрстах к востоку отдыхает после трудного перехода большая половецкая орда.

— По всему видать, держат путь поганые к речке Сюурлий, — сказал старший дозорный. — Идут нехристи без обозов, со множеством запасных коней.

Всеволод предложил напасть на половцев и; пользуясь внезапностью, разметать всё их воинство.

Игорь решил иначе.

— Пускай поспешают ханы к речке Сюурлий, сказал он, — мы уклонимся в сторону и пропустим их. Слава богу, степь широка. Сражаться тут с донскими половцами, когда нам в спину могут ударить лукоморские орды, опасно.

Спешно снявшись с лагеря, русичи повернули на запад.

Игорь гнал войско вперёд, не давая передышки. Он знал, что, не найдя русские полки на реке Сюурлий, ханы бросятся в погоню по следам. Имея заводных лошадей, половцы очень скоро могут настичь уставшую пешую рать Игоря, к тому же отягощённую обозом...

Вскоре опять примчались дозорные с известием, что от реки Самары двигаются навстречу русичам несметные половецкие рати.

«Скорее всего это идут лукоморские ханы. Обходя речку Сюурлий с запада, они хотят одновременно с донскими ханами, идущими с востока, окружить нас», — сообразил Игорь.

Он повернул войско к северу, намереваясь к ночи выйти из расставленной ловушки. На пути стали всё чаще попадаться солончаки и топкие болота, где вязли лошади, намертво застревали повозки и пешие ратники продвигались с трудом.

Смеркалось.

Люди валились с ног от усталости, но Игорь и слышать не хотел об отдыхе. Нужно непременно до ночи выбраться из этого гиблого места! Нужно проскочить в ту лазейку, какая ещё оставалась, покуда половцы не разгадали манёвр!

Сначала Игорь велел бросить повозки, а их содержимое — серебряные блюда и сосуды, чеканные золотые чаши и подносы, дорогие паволоки и плащи из аксамита[106], шёлковые покрывала и шаровары, бухарские ковры и шкатулки из слоновой кости, полные монет, — швырять в вязкую болотную грязь, наводя гать для идущего войска.

У Ольстина при виде этого выпучились глаза. Он бормотал как помешанный, шагая по скаткам ценнейших тканей, по золоту и парче, втоптанной в болотную жижу:

— Господи, по злату-серебру на смерть идём! С бою богатство взяли и за просто так в грязь втоптали!.. Что творится, Господи!.. Что творится!..

Когда совсем стемнело, а болоту всё не было конца, Игорь приказал убивать пленных степняков и их телами мостить дорогу. Стоны и вопли несчастных, которых закалывали копьями и рубили топорами на глазах у жён, сестёр и дочерей, находившихся тут же, далеко разносились в ночной тишине.

Наконец, преодолев заросли камыша, измученное войско выбралось на берег полувысохшего озера, воды которого таинственно серебрились в голубоватом свете ущербной луны.

Ратники в изнеможении падали на потрескавшуюся от зноя землю, от которой исходил запах тухлой рыбы и сухих водорослей. Под копытами коней хрустели россыпи засохших ракушек.

Игорь немедленно выслал вперёд дозорных, желая знать, свободен ли путь.

Опытные сторожи, воротившись, поведали:

— За озером в лесочке половцы на ночлег устраиваются. Видать, только подошли. К востоку за холмистой грядой — другой стан половецкий. Воинов там, судя по всему, немного. Зато полным-полно кибиток с семьями поганых. К Северскому Донцу путь перекрыт, княже. Но можно идти на север к Малому Донцу, туда дорога свободна. Только надо выступать немедля.

Игорь, усталый, забрызганный грязью, собрал князей и воевод на совет.

Сидя прямо на земле чуть в стороне от лежавшего вповалку войска, князья и воеводы слушали речь Игоря:

— Не ведают степняки, что мы через топи прошли и к речке Каяле вышли. Это нам на руку. Ежели без промедления пойдём дальше, сможем добраться до Малого Донца. И будут тогда Кончак и Гза локти себе кусать!

— Пешие ратники вконец обессилели, не под силу им дальше идти, — сказал Бренк. — Передохнуть надо хоть самую малость, княже.

— Нельзя медлить, воевода, — жёстко проронил Игорь. — Заря вот-вот взойдёт. Придётся уходить с «энными полками.

— За ночь далеко утечь можем, — торопливо вставил Ольстин.

— А пешцев что же, бросим? — помрачнел Бренк. Игорь промолчал, не решившись произнести страшные слова. Но по его лицу было видно, что он Готов сказать это.

— Что скажешь, Владимир? — обратился Игорь к сыну.

— Твоё решение — моё решение, отец, — негромко отозвался Владимир.

Игорь взглянул на Святослава. Тот вскочил на ноги:

— Не добро замыслили, братья. Сами на конях утечём, а смерды и чёрные люди в добычу поганым достанутся! Бесчестьем покрыть себя хотите!

Ольстин не согласился:

— Чёрных людей оставим — дружины сохраним. А кому с того польза, коль все зазря полягут?

— Не знать мне прощения от земли родимой, — тихо проговорил Игорь. — Путь один вижу — уходить. А что чёрных людей на смерть и полон обречём, за то грех на себя беру.

— Здесь стоять буду! — упрямо сказал Святослав. — Всё равно кони мои притомились, не выдержать им большого пути.

— Я с тобой останусь, племяш, — сказал Всеволод. И добавил, обращаясь к Игорю: — Мы отвлечём поганых на себя. Так что ты, брат, без помех доберёшься до Малого Донца.

Игорь нахмурился.

Задели его слова Всеволода за живое. Не был он трусом и не будет. Битва так битва!

— Пусть будет, как Господь приведёт, — решительно сказал Игорь. — Вместе мы сюда пришли, вместе и выбираться будем. Лучше с честью голову сложить, чем с позором влачить дни свои.

Бренк, Вышата и Вышеслав поддержали Игоря.

И только Ольстин недовольно пробурчал себе под нос:

— Бесчестье — не жернова, к земле не тянет. Эх, князь!..

Глава семнадцатая КРОВАВЫЕ ЗОРИ НА КАЯАЕ-РЕКЕ

Коротка майская ночь.

Игорю показалось, что он только погрузился в тяжёлое забытье, а его уже будят.

Утро русичи встретили голодными, поскольку оставили в топях весь съестной припас вместе с захваченными богатствами.

— Ничего, други, натощак и шагается легче, и сражается злее, — приговаривал Омеля, подбадривая воинов.

Игорь повелел дружинникам спешиться, чтобы в сече и смерды, и горожане, и бояре стояли плечом к плечу. Князь хотел, чтобы ни у кого из гридней не возникло желания спасаться бегством. Пусть все знают, что путь к спасению можно проложить лишь мечом.

Ещё не рассеялся в низинах утренний туман, а русское войско уже оставило негостеприимный берег озера и выступило на север, сохраняя боевой порядок.

С ближних и дальних холмов за идущими полками наблюдали половецкие всадники. Но попыток преградить путь русичам не было: степняки не располагали достаточной силой.

Сначала Игорь вёл войско вдоль речки Каялы. Затем, видя, что река теряется в болотах, он повернул на северо-восток, держа направление на синеющую впереди гряду.

В одном месте пришлось обходить овраг, в другом — поросший колючими зарослями холм.

Когда полки вышли на охваченную солнцем равнину, далеко впереди замаячили конные отряды половцев с треугольными красными знамёнами. Ветер доносил воинственный клич.

Игорь выстроил войско длинными шеренгами, укрыв лучников за щитоносцами. Позади стали охранением конные ковуи, которые одновременно стерегли лошадей и пленных половчанок.

Половецкая конница стремительно накатывалась. Тяжёлые стрелы дождём застучали по червлёным щитам.

Когда передовые сотни половецких конников были уже совсем близко от русских ратников, вдали словно из-под земли выросли новые конные дружины степняков, набиравших разгон для атаки. За этим валом, катившимся с топотом и храпом, уже скапливался другой конный вал, сверкая наконечниками копий и изогнутыми клинками сабель.

Князья тревожно переглянулись.

Куда ни глянь — всюду конные степняки. Хоть и пришли сюда русичи не малым числом, но как совладать с такой несметной силой?

Всеволод негромко чертыхался, озираясь вокруг. Игорь был бледен, то и дело поглаживал шрам над бровью.

— Вся земля Половецкая тут, — с горечью молвил он. — Коль на каждого степняка по стреле — стрел не хватит!

Навалилась первая конница на русский строй, но отхлынула, на копья напоровшись. Подлетели на всём скаку новые отряды, сотрясая воздух воем и визгом, сыпля стрелами. И опять откатились, оставив в траве неподвижные тела.

Видя, что в лоб русичей не взять, ханы стали окружать Игорево войско, норовя рассечь его с флангов.

Рвутся половцы к княжескому стягу. Хватаются руками за русские копья, нацеленные на них, топчут конями своих же раненых.

У русичей перед глазами мелькают скуластые лица, плоские половецкие шлемы, островерхие аварские и хазарские с перьями...

Упадёт с коня один степняк, а на его месте уже два других размахивают саблями либо мечут стрелы. Бьются на земле раненые лошади. Грудами лежат убитые. Иной половец руку в сече потеряет, но продолжает сражаться, истекая кровью. Иному русичу стрелой глаз выбьет, а он не покидает строй, лишь крикнет стоящему сзади, чтоб выдернул стрелу из кровоточащей глазницы.

Весь день бились без роздыху. Половцев, как комаров на болоте, не убывало. Хоть и немало посекли их русичи, но толпы степняков надвигались и надвигались со всех сторон.

Игорю рассекли саблей правую руку до кости. Жужа разорвала на ленты чью-то исподнюю рубаху, перевязала рану. Мадьярка ни на шаг не отходила от Игоря, прикрывая его своим щитом.

Князя оберегала, а сама не убереглась. Прилетела калёная стрела и пробила навылет нежную женскую шею. Упала молодица на траву рядом с другими воинами, поверженными в битве.

Свечерело, но сеча продолжалась.

Половцы давили на русичей всей массой. Ханы надеялись, что изнемогут русичи от усталости, жажды и ран, начнут в плен сдаваться. Однако продолжали греметь мечи о шеломы, с треском ломались копья о щиты, со свистом пролетали стрелы...

Таяли половецкие сотни. Всё больше убитых в русских полках. Тяжёлый запах крови витал над полем сражения.

К утру не осталось сил у степняков. Отступили ханы к своим становищам, ужасаясь потерям.

Русским ратникам отступать было некуда. Тут же, где бились, среди тел порубленных, падали, мёртвым сном засыпая. Страшное было зрелище. Живые лежали вперемежку с мёртвыми: и те и другие в крови. И только стоны раненых и умирающих нарушали вдруг наступившую чуткую рассветную тишину.

Вышеслав, шатаясь, брёл среди окровавленных тел, искал, где бы прилечь, и не мог найти ни клочка свободной степной травы. Не имея сил продолжать поиски, он рухнул на мёртвого коня и провалился в сон, как в чёрный глубокий колодец.

Спящего Игоря растолкал Всеволод.

Игорь взглянул на брата ничего не выражающим взглядом и хотел снова заснуть рядом с мёртвой мадьяркой, но Всеволод опять встряхнул его:

— Слышь, брат, поганые зашевелились. Похоже, опять к сече изготовляются. Надо полки поднимать.

Игорь с трудом поднялся на одеревеневшие ноги и охнул от боли, схватившись за раненую руку. Всеволод заботливо поддержал брата.

Перешагивая через тела спящих вповалку дружинников, Игорь отыскал среди них рыжего Ельшу, спавшего в обнимку с медной трубой, изогнутой на манер турьего рога. Однако как ни старался Игорь разбудить трубача, тот никак не просыпался.

Тогда Всеволод, взяв у спящего Ельши трубу, поднёс её к губам — и над полем прокатился звонкий трубный глас.

С другого конца усеянной телами равнины откликнулась другая труба, за нею третья... Подъем!.. Внимание!.. К оружию!.. Гудят сигналы один за другим.

Ратники стали просыпаться, зашевелились живые среди мёртвых.

Тут и там поднялись полотнища знамён, подле которых выстраивались шеренгами русичи, уцелевшие после сечи.

Глядя на отряды своих воинов, Игорь приободрился. Потребовал коня, желая объехать полки, похвалить ратников за стойкость.

Ему подвели чалого жеребца с длинной гривой.

Игорь нахмурился:

— Это не мой конь! Где мой?

Конюх растерянно хлопал глазами. Как сказать князю, что лошади, истомлённые жаждой, ещё вчера вечером вырвались из кольца охранявших их ковуев и умчались к реке. По всей видимости, и княжеский арабский скакун ускакал вместе со всем табуном.

Конюха выручил гридничий Вышата, который донёс Игорю, что сбежал Ольстин со своими дружинниками, захватив лучших лошадей.

Игорь сверкнул глазами:

— Коль ты это видел, почто не задержал изменника?

— Ольстин со своими ковуями погнал поганых, которые норовили отбить своих пленных, — ответил Вышата. — Было это уже ночью. Половцев прогнали. Ковуи вернулись обратно, но Ольстина с ними не было. Начальник ковуев сказал, что Ольстин и его люди потому отстали, что стали ловить наших разбежавшихся лошадей. Дозорные видели вдалеке Ольстиновых конников вскоре после того, только направились они не к войску, а к реке.

— Хитёр Ольстин, — усмехнулся Всеволод. — Знал, в какую сторону податься. Не на север пошёл и не к востоку, а за реку — на юг. За рекой-то поганых нет, ибо не думают ханы, что мы можем обратно двинуть. За рекой сделай петлю по оврагам да увалам, так, чтобы половецкие дозоры миновать, и смело двигай к русским рубежам. Хитрый лис Ольстин!

— Тогда и мы к реке будем пробиваться, — заявил Игорь, почувствовав, что изнемогает от жажды, — но не на юг, а на юго-восток. Там степь посуше и топей нет.

Речка Каяла, извиваясь на бугристой солончаковой равнине, несёт свои воды к реке Самаре. В верховьях Каяла течёт прямиком на северо-запад, затем резко поворачивает к югу, пробив русло в пластах известняка. За известняковым ложем реки, после её поворота на запад, находились броды, через которые Игорь проходил несколько дней тому назад, двигаясь к реке Сюурлий.

Поняв, что путь к Малому Донцу закрыт, Игорь ре1Йил повернуть к Северскому Донцу, до которого было гораздо ближе. Часть пути можно было пройти, прикрывая один из флангов рекой Каялой.

Половцы были изумлены тем напором и решимостью, с какими русские полки ударили на стан хана Тоглыя и его брата Бокмиша. Из-за множества раненых и из-за того, что накануне были израсходованы почти все стрелы, степняки не смогли оказать должного сопротивления. Русичи прошли через их стан, устроив страшную резню.

Затем Игорева рать углубилась в степь, покрытую норами сусликов и жёлтыми цветами весеннего гори цвета.

По совету Вышеслава Игорь отпустил пленных женщин и детей, дабы те не замедляли движения войска. Половчанки, измученные и испуганные, какое-то время стояли на месте, сбившись в кучу, прижимая к себе детей-подростков. Мимо них проходили русские ратники. Когда замыкающий отряд конных ковуев на рысях прошёл стороной вслед за пешими полками, пленницы наконец уверовали в то, что им подарили жизнь и свободу. Плача от радости и от перенесённых страданий, они поспешили к видневшимся невдалеке половецким шатрам.

Донские ханы поздно спохватились и не успели вовремя прийти на помощь своим лукоморским со братьям.

Тоглый, желтолицый, горбоносый, с жидкой рыжей бородкой, встретил Кончака и Гзу, идущих к нему во главе конных дружин, упрёками и бранью.

Кончак, пытаясь успокоить разбушевавшегося Тоглыя, кивал на идущие вдогонку за русичами конные отряды донских половцев.

Вот пролетел мимо, нахлёстывая белого коня, удалец Чилбук. За ним скачут его чауширы: сотни и сотни наездников в чешуйчатых панцирях и шлемах с плоским навершием. Пронёсся, что-то прокричав, хан Копти в чёрном плаще. Его телохранители мчатся за ним в таких же чёрных плащах, похожие на демонов смерти. Вот показался стяг хана Тайдулы. Неподалёку от знаменосца скачет на рыжей лошади с белыми бабками сам Тайдула, аварский шлем с личиной скрывает его лицо. Не отстаёт от супруга храбрая Каскулдуз. Одетая по-мужски, спрятав под шлемом свои длинные косы, ханша неотличима от беев и беков, окружающих её мужа. Узнать Каскулдуз можно только по длинногривой буланой лошадке, которая любит взбрыкивать задом.

Широко растекаясь по степи, несутся конные сотни Тулунбая и Елдечука. Реют на ветру бунчуки из конских хвостов. Скачут орды Токсобичей, Кол бичей, Етебичей и Улашевичей...

Русичи ещё издали увидели облака пыли и блестевшие в буро-серых клубах острия копий и сабель. От гула половецкой конницы дрожала земля.

До реки было уже рукой подать, но пришлось изготовляться к битве, чтобы не быть сметёнными конной лавой.

Восходящее солнце слепило половцам глаза, поэтому ханы норовили ударить с восточной и северной сторон. Орды шли в атаку чередуясь, одна за другой, давая лошадям передышку и пополняя колчаны стрелами.

Русский строй, обрамленный склонёнными копьями и заострёнными книзу червлёными щитами, где-то вдавливался под натиском степной конницы, где-то, наоборот, выгибался дутой. Особенно жаркая сеча была там, где сражался Всеволод, посадивший своих курян на оставшихся лошадей. Он бесстрашно врывался неполной сотней своих гридней в самую гущу врагов. Там, где он рубился, степь была густо усеяна мёртвыми телами и покалеченными лошадьми.

Многие половецкие храбрецы, пытавшиеся обезоружить Всеволода и взять его в плен, нашли свою смерть от его меча. Один раз Всеволод бился сразу против троих врагов и зарубил всех. Поражённые силой и отвагой русского князя, степняки уже не рвались к нему, но старались поразить его издали из лука либо заарканить петлёй.

Солнце поднялось к зениту. Половцы ослабили натиск.

Пользуясь затишьем, русские полки выбрались наконец к реке.

Ратники вместе с конями гурьбой ринулись к воде, не обращая внимания на стрелы, которые выпускали державшиеся в отдалении степняки.

Видя, что порядок в русских полках нарушен, половцы, конные и пешие, устремились на русичей с ближнего холма и со стороны равнины, решив одним мощным ударом сбросить Игорево войско в реку.

Всеволод, Игорь и Бренк пинками и тумаками принуждали ратников становиться в строй.

Перемешавшиеся дружины были похожи на стадо испуганных овец. Навалившиеся всей массой половцы в первые минуты рассекли Игореву рать на не сколько больших отрядов. Однако русичи сумели вновь сплотиться все вместе, стиснув в своих порядках несколько десятков наиболее зарвавшихся степняков.

Перелома в битве не наступило.

Наоборот, русичам стало легче сражаться, ибо спину им прикрывала река. Теперь уже Игоревы воины бились попеременно, имея возможность напиться воды и перевязать раны.

Ханы, посовещавшись, решили оттеснить Игоревы полки от реки на равнины с тем, чтобы вновь взять их в кольцо.

У могучего Омели сломался меч. Он схватил топор на длинной рукоятке и принялся орудовать им с такой яростью, что вскоре навалил перед собой целую груду из порубленных степняков, убив сгоряча и пару лошадей. В Омелиной сотне уцелело не более сорока человек, и те почти все были изранены стрелами.

На Вышеславе вся кольчуга была изодрана, на теле было множество ран, но ни одной серьёзной. Он сражался поблизости от Омели и слышал у себя за спиной изумлённо-восхищённые возгласы воинов:

— Сотник-то наш весь в кровище, а дерётся как зверь!

— Живого места на нём нету. И откель силы берутся?

— Да, такого храбра поискать!

После полудня половцам удалось-таки оттеснить Игорево войско от реки.

Но русичи, нащупав слабину в половецких отрядах, с неожиданным проворством двинулись вперёд, гоня врага перед собой. Кончак и Гза, сообразив, что те хотят закрепиться на холме, двинули к его подножию лучших своих батыров.

Сошлись половецкие батыры с отважными курянами, коих возглавлял Всеволод Святославич.

Нашла коса на камень! Так и гремят о шлемы аварские харалужные мечи русичей, кладут куряне степных витязей одного за другим. А позолоченной шлем Всеволода сияет, будто звезда, впереди русской дружины. Двух коней под ним убили, а на самом князе ни единой раны нет, так крепка сарацинская бронь, так умела рука и остёр меч.

Шаг за шагом, ведомые Всеволодом, взобрались куряне на вершину холма и установили там жёлто-чёрный стяг своего храброго князя.

Русичи, видя знакомое знамя, воспрянули духом.

— Вот как сражаться надо, вот как! — кричит Кончак на ханов.

Гза слез с седла, когда к нему принесли на скрещённых копьях его самого храброго бея. По степному обычаю Гза сорвал несколько сухих травинок и положил убитому на лицо, прошептав короткую молитву для духов-предков. Став на одно колено подле мертвеца, Гза опустил голову на грудь, чтобы скрыть набежавшие слёзы. Он потерял уже половину войска. И какого войска...

Изнемогают ратники с той и с другой стороны. Медленней становятся удары, тают силы. Кони от жары языки высунули, клонят морды к земле. Дрожит от зноя воздух.

Из русичей многие посбрасывали тяжёлые кольчуги, поснимали рубахи, лоснятся от пота голые спины воинов.

У степняков стрел почти не осталось. Кончак последние сотни в битву бросил — лучших своих чау широв. Вёл их Кончаков зять, Баксу.

Ударили ханские чауширы на черниговских ковуев. Дрогнули ковуи.

Увидел Игорь с холма — гонят их половцы. Помчался перенять бегущих, но конь, измученный жаждой, не мог скакать быстро. Понял Игорь, что не успеть, и повернул назад. Не было с ним никого из гридней.

Наперерез Игорю устремились несколько половецких всадников, среди них один на белом коне.

До русских дружин оставался всего один перестрел, когда захлестнул Игоря волосяной аркан. Выхватило его из седла и грянуло оземь так, что боль молнией прошла по всему телу. Сверху навалились два степняка, опутали ремнями. От сильной боли в раненой руке Игорь потерял сознание. А когда очнулся, то увидел себя лежащим на траве в окружении половецких воинов. И стоящего Кончака рядом.

На лице хана не было торжества или злорадства, скорее сожаление.

Кончак снял с головы шлем и промолвил, будто прося прощения:

— Не серчай, князь. Не я тебя звал, сам пришёл.

Бегство ковуев и пленение Игоря угнетающе подействовали па русское войско.

А тут ещё убили Бренка. Рыльская дружина совсем упала духом.

Половцы, надвинувшись со всех сторон, обступили русичей на холме.

— Не посрамим земли Русской! — кричал Всеволод, ободряя воинов. — Мы ещё не прах, и стяги наши стоят! Пусть дети бесовы не радуются, ибо ещё многие из них найдут погибель от мечей наших! Станем крепко, братья, и потягнем!

Но словно что-то надломилось в сердцах ратников, не было в них прежней удали и отваги. Согнулась воля бойцов, и враз не стало сил сдерживать вражеский напор. Лишь куряне были всё так же несгибаемы.

От половцев то и дело подъезжали глашатаи, призывая русичей сдаваться. Выкликали поимённо князей и воевод, утверждая, что, мол, сам Игорь просит их сдаться.

Первым не выдержал Владимир.

— Сложу оружие, коль отец велит, — сказал он.

Всеволод не стал его удерживать, видя, что младень от усталости еле на ногах держится. Вместе с Владимиром добровольно ушли в полон многие раненые и вся дружина сверстных.

Святослав Ольгович изнемогал от раны, но сдаваться не хотел.

Но Всеволод убедил и его отдаться на милость врагов.

— Сражаться ты всё равно не можешь. А будешь нам обузой. Я поведу полки на прорыв к реке, а там как Бог приведёт: кому жить, кому гнить.

Обратился Всеволод к воинам, чтобы те, кто совсем обессилел, шли в полон вместе со Святославом.

Половцы не нападали, видя, что с холма группами и в одиночку спускаются русичи, бросая в степной ковыль мечи, щиты и копья. Иные с трудом шли сами, иных поддерживали под руки.

Всех раненых половцы сажали на лошадей и везли в свой стан. Остальных сдавшихся пересчитывали и вязали одной верёвкой сразу по десять человек. Затем каждый десяток под присмотром одного всадника тоже следовал в становище.

На холме оставалось ещё около трёх тысяч человек.

Намерение русичей стало понятно, когда они, закрывшись щитами, спустились с холма и двинулись к речному берегу, поросшему камышом и ивой.

Враз загудели половецкие трубы. С диким воем степняки двинулись на русичей. Со стороны реки наступали пешие половцы, со стороны степи — конные.

Вышеслав просто оглох от шума, видя вокруг себя кромешный ад из сверкающих сабель, лязгающих мечей, щитов и шлемов, по которым громыхали удары палиц и топоров. Сотни и сотни половецких воинов бесстрашно лезли прямо на русские копья, а за их спинами теснились тысячи других.

Не прошло и часа отчаянной сечи, а русский строй уже рассекли на два отряда, взяв оба в плотное кольцо.

Куряне и остатки Игорева полка, вдохновляемые мужеством Вышаты и Всеволода, которые бились впереди, медленно, но продвигались к реке.

Вот наехала на Вышату половецкая богатырша без шлема, с разметавшимися жёлтыми косами и сразила гридничего коротким копьём. Затем, вздыбив своего буланого коня, с торжествующим кличем поскакала прочь.

Место Вышаты заступил Омеля со своим страшным топором в руках. Как орехи лопаются половецкие шлемы от его крепких ударов, летят в разные стороны окровавленные клочья человеческой плоти, отрубленные головы и руки.

Уже совсем близко река.

Дотянулся какой-то степняк копьём до знаменосца Никодима, прямо в сердце угодил тяжёлый наконечник. Охнул дружинник и упал наземь, вместе с ним повалился и стяг Игорев.

К мёртвому Никодиму подскочил Ельша-трубач и вновь поднял знамя.

Суровый лик Всевышнего в обрамлении золотого нимба, колыхаясь на ветру, с печалью взирал на жестокую сечу.

Одолевает бесово племя христианское воинство. Уже пали стяги Владимира и Святослава. Тысяцкий Рагуил, видя, что отряд его тает на глазах, а к курянам не пробиться, повелел своим ратникам сдаваться в плен.

Вот и речной берег.

Русичи и половцы, сойдясь врукопашную топчут и мнут заросли ломкого ольшаника.

Омеля ударом топора сбил с лошади знатного половца. Тот кувыркнулся прямо в воду, и река понесла его безжизненное тело. В одном месте русичи загнали степняков на мелководье, рубят их мечами, навалили грудой, так что на отмели образовался островок из мёртвых тел.

Сразу две стрелы угодили в Ельшу. Из последних сил воткнул он древко знамени в топкий ил и упал рядом.

Толкаясь, русичи устремились в реку, ища спасения на Том берегу. Кто сбрасывал с себя кольчугу, кто шлем, кто сапоги. В спешке и толкучке ратники повалили собственный стяг.

Вышеслав бросился было поднимать знамя, но 0меля удержал его:

— Да куда ж ты, чудак! Нету более дружины, теперь каждый за себя.

Вышеслав в растерянности огляделся вокруг.

Лишь немногие из русичей продолжали биться с половцами. Большинство же, бросив оружие, плыли на другую сторону, борясь с течением. По плывущим били из луков половцы. Стрелы так и чиркали по воде.

Омеля дёрнул Вышеслава за рукав:

— Давай за мной. Чего встал?

Вышеслав тупо подчинился, шаг за шагом погружаясь в мутный речной поток Рядом проплыл чей-то перевёрнутый шлем. Сзади не утихали вопли половцев и звон мечей.

Вышеслав оглянулся и увидел Всеволода на бугре, меч в его руке так и сверкал, отпугивая половцев, которые кружили вокруг него, словно стая волков вокруг вожака-оленя. Дружинников рядом со Всеволодом было совсем немного.

Оступившись, Вышеслав хлебнул воды и закашлялся. Он выронил меч, и тот сразу ушёл на дно. Вышеслав хотел было нырнуть, но Омеля потащил его за собой, ругаясь сквозь зубы.

Единственное, что успел сделать Вышеслав перед тем, как дно ушло у него из-под ног, это сбросить шлем с головы. Цепляясь за Омелю, он старался плыть, но сапоги и кольчуга тянули вниз, на глубину. Вынырнув раза два, Вышеслав опять глотнул воды, постарался перевернуться на спину и не смог — до того обессилел. Он закрыл глаза, чувствуя, что погружается в коричневый мрак, мышцы напряглись до предела. И в этот миг рука Омели выдернула Вышеслава на поверхность.

Загребая одной рукой, Омеля дышал шумно, как бык. Он плыл наперекор течению, вздымая буруны, и тащил за собой обессилевшего Вышеслава.

Лишь немногие из русичей доплыли до спасительных камышей. Доплыл и Омеля.

Таща на себе Вышеслава через камышовые заросли, Омеля добродушно ворчал:

— Плаваешь ты, брат, как топор без топорища. Иль ты половецкого злата себе в сапоги напихал? Коль так, то мы, стало быть, и живы, и богаты!

И Омеля расхохотался, довольный своей шуткой.

Глава восемнадцатая ГОРИСЛАВА

В Путивле вот уже третий месяц все жили ожиданием известий от Игорева войска.

В конце июня как-то утром в ворота города вошли двое усталых путников, ведя в поводу столь же усталых коней.

Воротный страж узнал обоих.

— Да это никак ты, Вышеслав! И сын Ясновита с тобой! Откель это вы? И где войско наше?

Вышеслав снял шапку и устало перекрестился на кресты деревянного собора, видневшиеся над тесовыми крышами домов.

Он тоже узнал стражника, поэтому обратился к нему по имени:

— Здрав будь, Бермята. Тяжкую весть принесли мы с Борисом. Рать Игорева полегла костьми в поле половецком, кто не погиб, тот в полон угодил. Нам вот пособил Господь ноги унести.

Хромоногий Бермята, вместо одной ноги у него была деревяшка, заохал:

— Ох горе горькое! Вот беда-то! Как же теперь быть-то, а?

— Вышеслав ободряюще похлопал стражника по плечу:

— И в Новгороде, и в Рыльске, и в Курске та же печаль, друг Бермята. Но жить надо и землю свою стеречь от поганых, кои не замедлят к нам из Степи натянуть.

— Как же мы одолеем нехристей, боярин?! — воскликнул Бермята. — В Путивле остались, почитай, старики, юнцы да я, хромоногий. Возьмут нас поганые голыми руками!

— Не возьмут, — сердито вымолвил спутник Вышеслава. Он хоть и был безус, но держался независимо. — Смердов и холопов вооружим, но не сдадим Путивля!

— Эй, боярин, смердов теперь и силком в город не затянешь, они скорее в лесах схоронятся, — промолвил Бермята, глядя вслед двум дружинникам, направлявшимся к княжескому терему.

Ефросинья и Ефимия обе залились слезами, узнав от Вышеслава о печальной участи Игорева войска. Причём Ефросинья больше скорбела о сыне, нежели о муже.

Выплакав первые, самые горькие слёзы, Ефимия принялась утешать княгиню, которая была беременна:

— Тебе о дитяти своём думать надо, милая моя. Твоя печаль и на нём отразиться может. Князь твой жив, и слава богу! И Владимир живой. Плен — не смерть, беда поправимая. Знать бы мне, что мой Радим в плену, и на сердце было бы легче.

О судьбе огнищанина Вышеслав ничего не знал, поэтому ничем не мог порадовать Ефимию.

Вскоре по всему Путивлю послышались плач и стенания женщин.

Город наполнился вдовьим горем. Люди на торгу не куплю-продажу вели, а тревогами делились. Мол, сгинули князья с дружинами в степях и оставили города свои без защиты.

Церковные колокола поминали павших воинов скорбным звоном.

Вышеслав собрал в тереме старцев градских, имовитых купцов, весь местный церковный причт. Повелел старостам концов городских собирать всех мужчин от четырнадцати до шестидесяти пяти лет в общегородской полк Купцам было велено поставить продовольствие для войска и дать денег на оружие. Священникам Вышеслав наказал служить молебен во всех храмах Путивля по убиенным воинам Христовым, а также призывать народ вооружаться на поганых. В окрестные сёла Вышеслав разослал бирючей, зовя смердов в войско.

Самые худшие предчувствия Вышеслава вскоре подтвердились.

Многие купцы просто-напросто покинули Путивль вместе с семьями, благо им было куда податься.

Хромоногий Бермята хоть и ругал беглецов, спасающих свою казну, но был бессилен помешать этому бегству.

Следом за купцами поспешили убраться из Путивля и некоторые боярские семьи: кто-то поехал в Новгород-Северский, кто-то в Чернигов. Всё от Степи подальше.

Сбежал даже местный архиерей, молебна не отслужив.

Старосты градские собрали в городской полк чуть больше сотни ратников: старых и младых, хромых и одноруких.

Вышеслав с горькой улыбкой оглядел войско, которое половцы, пожалуй, одолеют одним криком.

Из деревень пришло всего два десятка мужиков с дубинами и топорами. Больше никто не отважился прийти в город, обречённый на разорение.

— Не послать ли в Новгород-Северский за подмогой иль в Чернигов? — спросил у Вышеслава юный Борис, облечённый им властью тысяцкого.

Они сидели вдвоём поздно ночью, держа совет.

— В Новгороде дела обстоят не лучше, ты сам видел, — Ответил Вышеслав. — Омеля лишь на валы да на стены уповает. Сёла и города обезлюдели. Валы путивльские высоки, но стены обветшали, башня угловая, того и гляди, завалится. Без войска нам никак не выстоять, друг Борис. — Вышеслав тяжело вздохнул и добавил: — В Чернигов гонца пошлю. Коль не поможет Ярослав Всеволодович, сожгут Путивль поганые.

— Может, не осмелятся ханы этим летом в набег идти? — с надеждой в голосе промолвил юный тысяцкий. — Как-никак с большим уроном одолели они полки Игоревы. Долго, чай, будут раны зализывать.

— Придут, — уверенно проговорил Вышеслав. — И в немалом числе придут! Вот помяни моё слово.

— Давай хоть холопов вооружим, что ли, — предложил Борис.

— А нам другого и не остаётся, — сказал Вышеслав с обречённостью в голосе.

Несмотря на грозящую Путивлю опасность, имовитые боярыни неохотно давали вольную своим холопам, иных приходилось выкупать. Для этой цели Ефросинья дала Вышеславу немного серебра — всё, что у неё было.

Из холопов, получивших свободу, был составлен отряд в тридцать человек. Прибавив к ним двадцать деревенских мужиков, Вышеслав сам принялся обучать новоиспечённых воинов умению владеть оружием.

Тысяцкий Борис занимался с городской пешей сотней, благо оружия хватило на всех.

Однажды на теремной двор, где Вышеслав наставлял смердов и бывших холопов, как держать строй против конницы, заявились несколько девиц в ярких сарафанах. Вместе с ними пришёл и Борис.

— Где воевода Вышеслав? — звонким голосом спросила самая пригожая из девиц, очень похожая на Бориса.

— Ну, я воевода, — выступил вперёд Вышеслав, с любопытством глядя на румяные девичьи лица.

Красавица отбросила с груди длинную косу и сказала с ВЫЗОВОМ:

— В дружину мы хотим вступить, воевода. Дай нам оружие!

Из толпы ратников за спиной Вышеслава раздался смех. Кто-то удивлённо присвистнул.

— Как звать тебя, молодица? — спросил Вышеслав. Он был серьёзен, почти угрюм.

— Горислава, — ответила девица, слегка смутившись.

— Чья же ты дочь?

— Не важно, — отрезала девица.

— Сестра это моя, Вышеслав Бренкович, — подал голос Борис. — Отчаянная, не серчай на неё. Говорил я ей, что не бабье это дело...

— Почему не бабье! — перебила брата Горислава. — Иль руки у нас не из того места растут? Иль все мы на сносях?

— Вот именно, — ворчливо поддакнул Вышеслав, — чем они хуже нас? Беру всех в дружину! Вот тебе меч, держи. А тебе топор, на-ко, милая.

Вышеслав с грубоватой бесцеремонностью вложил в ладони Гориславы меч, который был у него в руке. А стоящей рядом с ней чернобровой молодице сунул топор в руки, взяв его у кого-то из ратников,

Горислава с трудом удержала на весу тяжёлый меч двумя руками, а её подруга неумело взяла топор, за самый конец топорища.

— Теперь, милая, рубани-ка топориком вон по тому чурбаку, да так, чтобы половинки в стороны разлетелись, — приказал чернобровой Вышеслав. — Представь, что это степняк в шлеме.

Ратники посторонились, давая место девице с топором.

Та неуверенно приблизилась к чурбаку, взмахнула топором и... нанесла удар не по чурбаку, а по кряжистой дубовой колоде, на которой он стоял.

Вокруг засмеялись.

Чернобровая покраснела и, с трудом выдернув топop из колоды, замахнулась снова. На этот раз лезвие топора вонзилось в чурбак как раз посередине. Однако удар был слабый, и деревяшка не раскололась.

— Не рассекла ты голову поганому, милая, — сказал Вышеслав, подходя к чернобровой. — А это означает, что следующий замах этот поганый не даст тебе сделать, но пронзит тебя копьём иль саблей зарубит. Впрочем, я думаю, басурманин живо распознает, что перед ним девица, а не воин, и с радостью полонит тебя, милая.

С этими словами Вышеслав с лёгкостью подхватил на руки девушку, издавшую испуганный вскрик, и перекинул через седло стоявшего у коновязи коня.

Ратники загоготали пуще прежнего, глядя, как девица беспомощно болтает ногами в воздухе, и слыша её визг, вызванный испуганными шараханьями коня.

— Довольно потешаться, воевода, — подступила к Вышеславу Горислава. — Мы не за тем сюда пришли. Ныне из нас плохие воины, но дай срок, и в наших руках сила появится.

Вышеслав успокоил коня и снял с седла молодицу. Чернобровая едва не плакала от стыда и обиды.

— Обучать вас ратному мастерству у меня времени нет, — сурово сказал Вышеслав и кивнул в сторону ратников: — Мне бы этих успеть хоть чему-то научить.

— Мы и сами до всего дойдём, — не отступала Горислава, — ты только покажи, что и как, воевода.

— Сарафан придётся снять, боярышня, — заметил Вышеслав, забирая меч у Гориславы. — Вместо него кольчуга на тело да шлем на голову.

— Знаем, знаем, — хором отозвались девушки. — Не пугай, воевода.

— Да вы и щитов-то в руках не держали, — раздражаясь, сказал Вышеслав. — Не сладите вы ни с копьями, ни с луками тугими. Это вам не веретена крутить!

— Сладим, воевода, — сказала Горислава. — Ты нам только не мешай.

Вышеслав махнул рукой:

— Ладно, ступайте в сотню к Борису. Он вас всему обучит, а я вооружение дам. С богом, горлицы!

Вскоре весь город говорил о том, что в пешей городской сотне обучаются ратному делу дочери имовитых бояр и лучших мастеровых, чьи отцы сгинули в поле половецком. Поговаривали, что есть среди тех девиц отчаянных даже несколько молодых монахинь из местного женского монастыря. Кто-то говорил, что всего семь девушек в сотне у тысяцкого Бориса, кто-то утверждал, что уже пятнадцать.

Заинтересовалась девицами-воинами и Ефросинья.

Как-то за обедом княгиня стала расспрашивать о них Вышеслава. Сколько лет молодицам? Пригожи ли они? И каких родителей чада?

Вышеслав, уловив ревнивые нотки в голосе Ефросиньи, с усмешкой промолвил: -

— Дивлюсь я тебе, Фрося. Как будто у меня есть досуг, чтобы за девками бесшабашными поглядывать. Нет в моей дружине они, а в Борисовой сотне: намается он с ними!

— Может, девицы те и в Борисовой сотне, но оружие ты им давал, — холодно произнесла Ефросинья. — Служанки мои видели некоторых на теремном дворе. Сказывают, девки прямо кровь с молоком! А я-то глупая, думаю, с кем это мой милый пропадает с рассвета до полуночи.

Ратников я обучаю, Фрося, — нахмурился Вышеслав, отодвигая тарелку с кашей.

— Ясно, каких ратников! — усмехнулась княгиня. — Тех, что косы носят и мочатся сидя!

Вышеслав с молчаливым удивлением воззрился на Ефросинью: такой он видел её впервые.

— Ты думаешь, чьего ребёнка я ношу под сердцем? — продолжила княгиня, не пряча слёз. — Твоего, Вышеслав. Не об Игоре, а о тебе да о Владимире думала я ночами, проводив вас в поход. О тебе молила Бога денно и нощно, чтоб Всевышний уберёг от стрел и копий поганских. И ты уцелел, Вышеслав, выжил моими молитвами. Ты теперь мой, только мой! Так почему же я провожу ночи одна? Почему ты избегаешь меня? Неужели я так подурнела? Неужели ты разлюбил меня?

Вышеслав прижал Ефросинью к себе, чувствуя, что её трясёт в нервном припадке. Он шептал ей слова утешения, гладил по волосам. И не знал, как сказать, что не может он делить с нею ложе именно теперь, когда Игорь томится в плену...

Ефимия, улучив момент, наставляла Вышеслава:

— Коль зашло у вас дальше некуда, молодец, то лучше бы тебе не печалить княгиню понапрасну, ведь ей рожать скоро. Она по тебе с ума сходит, а ты словно не видишь! Да ещё молодиц в войско набрал, тоже удумал!

— Я?! — возмутился Вышеслав. — Молодицы те сами пришли в дружину проситься.

— Ну и гнал бы их в шею! — прошипела Ефимия. — Княгиня видишь как подурнела перед родами: их красота и младость ей как нож в сердце!

Днём позже в покои к. Вышеславу неожиданно пришла боярыня Епифания, муж которой ушёл в поход вместе с Игоревым полком. Пришла и сказала язвительно:

— Ежели ты, воевода, дочь мою семнадцатилетнюю в дружину взял, то, может, и меня возьмёшь заодно? У меня и силы побольше, и ростом я повыше, издали за мужчину сойду.

— Я твою дочь, боярыня, за косу в войско не тянул, сама она пришла, — разозлился Вышеслав.

— Сначала сын мой старший пал в сече на Чернорые-реке, потом брат голову сложил под Глебовом, а ныне муж в степях сгинул, — горестно перечислила Епифания. — Осталась дочь-красавица, и на ту уже кольчугу примерили. Без внуков хочешь меня оставить, воевода!

Епифания сделала стремительный шаг к Вышеславу, заметив, что он хочет отвернуться к окну, и повернула его к себе. В руках у неё и впрямь чувствовалась сила.

— В очи мне смотри, боярин. Ты один из Степи вернулся. Знаю, в сече ты стоял храбро и не на тебе вина за смерть мужей наших. Но ты княжий старший дружинник и был советником Игоря, потому и обращаюсь к тебе. Ответь, как мне дальше жить на белом свете, коль погибнет моя Василисушка? Кроме неё у меня никого нет. Мужа другого я, может, и найду, но детей у меня уже не будет, ибо годы мои ушли.

— Нелегко мне ответить на твой вопрос, — печалено промолвил Вышеслав. — Был бы я Бог, то воскресил бы сына твоего, и брата, и мужа. Но я сам смертен есть. И ещё более несчастен, чем ты, боярыня, поскольку ты тревожишься за дочь единственную, а у меня тревога за целый город. Стены есть, да защищать их некому...

Из глаз Епифании заструились слёзы, она уронила голову Вышеславу на плечо.

«Печаль обильно растекается по земле Русской, — думал Вышеслав, обнимая вздрагивающие от рыданий плечи женщины, — князья сами на себя крамолу куют и стрелы по земле сеют, сокращая жизни людские. В усобицах погибает Русь на радость половцам. жёны русские сыновей рожают на погибель, оплакивают мужей и братьев, сгинувших в походах. Иные из жён и сами влачат рабскую долю в половецких кочевьях. Будет ли конец этому? Божьим ли провидением, человеческим ли хотением, прозвучит ли в ушах у всех князей то СЛОВО, что напитает их мудростью, и вспомнят князья, что все они друг другу братья».

Когда заколосились хлеба, а на яблонях и вишнях налились соком плоды нового урожая, примчался в Путивль мальчонка лет двенадцати. Лошадь под ним без седла, вместо узды верёвка.

Малец сообщил, что орда половецкая обступила пограничный городок Вырь. Воевода тамошний взывает о помощи.

— Шибко подмоги просит дядька Нечай, — размазывая слёзы по грязному лицу, причитал отрок. — Не продержаться ему долго, ибо степняков тьма-тьмущая!

— Ты-то, братец, как вырваться сумел? — спросил Вышеслав юного гонца.

— Ночью речку Вырь переплыл вместе с конём и был таков, — ответил отрок. — Ночью-то степняки не шастают, боятся.

Отпустив гонца, Вышеслав велел Ефимии накормить его, а сам в тяжком раздумье опустился на скамью. Находившийся тут же тысяцкий Борис глядел на воеводу с ожиданием.

— Нечай у нас подмоги просит, ибо от Выри до Путивля ближе, чем до Рыльска и Новгорода-Северского, — в раздумье промолвил Вышеслав. — Но не ведает Нечай, что мы сами на помощь из Чернигова уповаем. У нас и конников-то всего полсотни.

Вышеслав взглянул на Бориса:

— Ты на свой пеший полк положиться можешь? Понял Борис, что нужен откровенный ответ, так и ответил:

— В полку моём хоть и прибавилось ратников, но не выдержать им ближнего боя с половцами. Я-то теперь знаю, как степняки сражаются.

Выйдя живым из страшной сечи на Каяле-реке, сын Ясновита в свои девятнадцать лет уже видел лик смерти и мог понимать разницу между желанием воевать и умением сражаться.

— Девицы-то твои как? — поинтересовался Вышеслав. — Слышал, немало их уже у тебя.

— Два десятка наберётся, — усмехнулся Борис. — С оружием управляются неплохо, но, оставшись без меча, теряются. Я им твержу, что настоящий воин и без меча драться должен уметь. Показываю, как ножом засапожным владеть, подножки разные. Однако скажу, что непригодны девицы для рукопашной. Не могут они кости ломать и ножом живого человека резать. Им впору только из лука стрелять, стоя на стене.

— Этому-то хоть научил? — строго спросил Вышеслав.

— С полсотни шагов ни одна не промахнётся, — честно признался Борис, — но со ста шагов в цель попадут немногие.

— А сестра твоя попадёт?

— Борислава и с двухсот шагов не промахнётся, — уверенно ответил Борис. — Лук и стрелы для неё любимое оружие.

— Хорошо хоть один стоящий лучник у нас есть, — вздохнул Вышеслав.

— А я? — обиделся Борис.

— Ты мне как мечник нужен, друг мой, — сказал Вышеслав, — а луки оставим для девиц наших.

Хотя разум подсказывал Вышеславу, что лучше было бы остаться в Путивле, он всё же решил вести свою малочисленную, плохо обученную дружину на помощь осаждённым в Выри русичам. Совесть его не слушалась разума.

— Хоть кого-то из наших, но спасём, — сказал Вышеслав своим дружинникам перед выступлением, — хоть десяток поганых, но порубим. За это Господь воздаст нам сторицей на том свете!

Уже у самых ворот воинов догнала Горислава верхом на коне. И с нею ещё две девицы, как и Горислава, в кольчугах, шлемах и при полном вооружении.

— Нас брат мой послал к вам на подмогу, — выпалила Горислава, осадив коня.

— Будя врать-то! — усмехнулся Вышеслав. — Я, наоборот, запретил Борису вас на вылазки брать, не мог он послать вас. Ох пострелицы!

Девушки смущённо опустили глаза.

— Кони у нас есть, из луков стрелять мы умеем, чего ж нам в городских стенах сидеть? — просительно заговорила Горислава. — Возьми нас с собой, Вышеслав Бренкович. Кто, как не мы, отомстит поганым за отцов наших?

Именно последний довод вдруг подействовал на Вышеслава.

— Ладно, беру тебя и Светлану, — ворчливо сказал он, — а Василису нет.

— Почему это? — встрепенулась та, привстав на стременах. — Я не хуже Бориславы из лука стреляю, а верхом езжу даже лучше!

Вышеслав глядел в широко распахнутые светло-серые девичьи очи под дивным изгибом бровей, на нежные щёки, на красиво очерченные уста и вспоминал плачущую Епифанию. Дочь удивительно походила на неё!

— Потому и останешься в Путивле, — повысил голос Вышеслав. — Борису скоро ещё один гонец понадобится. Коль откажет нам черниговский князь в помощи, в Киев поскачешь, и чтобы за четыре дня обернулась.

Вышеслав погрозил Василисе пальцем.

Дружина двигалась скорыми переходами к городку Зартыю, от которого до Выри было полдня пути.

Перебравшись через реку Сейм, дружинники почувствовали запах гари. С лесной опушки взорам открылся объятый пламенем Зартый. Недавно заново отстроенный после набега переяславцев, городок погибал в огне. Вокруг среди жнивья и сельских изб мелькали быстрыми тенями половецкие всадники в островерхих шапках.

— Кажись, опоздали мы, — проговорил с досадой десятник Савва, белобрысый детина с выбитым передним зубом. — Ежели поганые уже Зартый жгут, значит, от Выри давно головешки остались.

— Что ж, посчитаемся за погубленные души христианские. — Вышеслав пришпорил коня. — Коль я паду, старшинство Савва примет, — выкрикнул он так, чтобы слышали все.

Словно ястребы на диких уток, налетели русичи на семерых степняков, которые хозяйничали на выселке в три двора. Возле колодца-журавля лежал окровавленный старик с вилами в руках. Неподалёку валялась собака с отрубленной головой. Половцы вязали верёвками молодую женщину и двух подростков, выгоняли из хлева упирающихся коров, когда увидели над собой сверкание русских мечей. Двое степняков, сидевших в сёдлах, сразу лишились голов, даже не успев за сабли схватиться. Остальные кинулись к лошадям, но было поздно: русичи окружили врагов со всех сторон.

Половцы отчаянно защищались и ранили троих дружинников, но один за другим нашли свою смерть под ударами мечей и копий.

Освобождённая женщина и два её сына погнали коров к лесу, а Вышеслав повёл свою дружину дальше.

За холмом среди цветущих подсолнухов дружинники наткнулись на нескольких конных степняков которые гнали по пыльной дороге с десяток полуголых русских женщин. По их виду было понятно, что несчастных подвергали позору. Одну из женщин, привязав за руки, волокли за конём, её спина была исполосована плетью.

Половцы, не успев оказать никакого сопротивления, были выбиты из седел и заколоты копьями.

Женщины со слезами радости бросились к своим спасителям.

Одна показывала рукой вдоль дороги и диким голосом выкрикивала:

— Там нехристи! Туда скачите! Убейте их всех! Всех убейте!..

Дружинники поскакали по дороге, взбивая пыль. Вышеслав и Горислава оказались впереди всех.

Вскоре они увидели крестьянскую повозку, из которой широкоплечий половчин в кольчуге и шлеме выпрягал лошадь. Другой же, бритоголовый, с обнажённым торсом, в это время утолял свою похоть, прижав к земле рядом с повозкой совсем юную девушку с растрёпанными русыми косами. Беспомощное нагое тело девушки и двигающийся голый зад степняка меж раскинутых в стороны белых девичьих ног вызвали в Бориславе такое бешенство, что она с ходу пустила стрелу в бритоголового насильника.

Вышеслав спрыгнул с коня и догнал широкоплечего половца в жёстких дебрях желтоголовых подсолнухов, где тот искал спасения. Умирая, половчин издал душераздирающий вопль, вспугнув целую стаю галок.

Выбравшись на дорогу, Вышеслав увидел Бориславу, стоявшую в слезах над полуголым степняком. Подойдя ближе, Вышеслав понял, в чём дело. Оказывается, меткая стрела умертвила не только половца, но и его несчастную жертву.

— Расстояние невелико было, — промолвил Вышеслав, стараясь хоть как-то утешить Бориславу. — С такого расстояния калёная стрела незащищённое тело легко пробивает, как нож масло. Кабы ты знала...

— Я знала, знала! — плача, воскликнула девушка. — В шею мне надо было целить, а не в спину.

Вышеслав чуть ли не силой заставил Бориславу вновь сесть на коня.

За поворотом дороги близ покосившейся мельницы были слышны гортанные выкрики и звон мечей. Похоже, на этот раз дружинники наткнулись на большой отряд половцев, судя по шуму завязавшегося сражения.

Сеча была в самом разгаре, когда Вышеслав и Борислава присоединились к своим дружинникам.

Половцев было не меньше тридцати. Видимо, они гнали большое стадо коров и телят, когда на них вылетела Вышеславова полусотня. Коровы и молодые бычки разбегались в разные стороны, метались среди сражающихся, добавляя смятения и неразберихи.

Вышеслав заметил двух убитых своих воинов. Половцы быстро оправились от неожиданности и яростно отбивались от русичей, хоть и были в меньшинстве.

На Бориславу бросились сразу двое. Девушка не растерялась и всадила одному из нападавших стрелу между глаз. Другого оглушила, ударив второпях плашмя мечом по лицу. Подоспевший Вышеслав взмахом, меча снёс степняку голову.

Потеряв своего военачальника, убитого Саввой, половцы бросились наутёк через луг и по дороге к видневшемуся за деревьями селу.

Борислава, криком осадив своего скакуна, вскинула лук и выпустила стрелу.

Стрела ударила в спину последнего из степняков, несущихся галопом по дороге, но он лишь сильнее припал к шее лошади, стремительно удаляясь в клубах пыли.

Горислава выдернула из колчана другую стрелу и вновь подняла лук.

— Не бей по нему, — окликнул её Вышеслав, — панцирь у него сарацинский, такой панцирь никакая стрела не пробьёт.

Горислава со злым лицом спустила тетиву.

Степняк на рыжей лошади уже почти скрылся за кустами рябины, когда прилетевшая стрела пробила ему затылок.

Дружинники радостно закричали, увидев, как половец слетел с лошади в дорожную пыль.

— Не спасут нехристей панцири сарацинские! — процедила сквозь зубы Горислава.

— От такого стрелка, пожалуй, не спасут, — улыбнулся Вышеслав и, не удержавшись, потрепал девушку по щеке: — Косы хоть бы спрятала, Гориславушка.

— Не помещаются они под шлемом, а обрезать жаль, — смутилась дружинница...

Заметив, что на околице села собралась большая толпа конных половцев и к ним, оставив грабежи, отовсюду стекаются их соплеменники, Вышеслав повёл свой отряд обратно к лесу. Пересчитывая на ходу своих ратников, воевода обнаружил отсутствие четверых. Не было и Светланы.

— Светланка где? — привстав на стременах, крикнул Вышеслав. — Кто её видел?

Дружинники вертели головами, переговаривались.

— Рядом она всё время крутилась, — подал голос Савва. — Не пойму, куда подевалась?

Тела погибших русичей Вышеслав велел взять с собой, чтобы похоронить в лесу.

— Ищите девицу, шарьте вокруг, — сердился Вышеслав. — Не дай бог, пленили её поганые!

На Светлану наткнулись случайно.

Под ней убили коня, и она, падая наземь, потеряла сознание. Девушку живо привели в чувство и посадили на низкорослую лошадку, отбитую у степняков.

Уставшие кони русичей не могли скакать резво, поэтому дружинникам пришлось дважды отбиваться от наседающих половцев. В этих стычках было убито ещё двое дружинников и семеро ранено. Получила рану и Горислава. Копьё угодило ей в бок, задев ребро.

Густой лес и опустившиеся сумерки заставили половцев отстать.

Расположившись на лесной поляне, русичи принялись перевязывать раны.

Светлана как привалилась к дереву, так и уснула беспробудным сном, поэтому над раненой Гориславой хлопотал сам Вышеслав. Сняв с неё кольчугу и длинную рубаху из домотканого льняного сукна, Вышеслав осторожными касаниями пальцев обследовал кровоточащий разрез на нежном девичьем теле. Горислава стойко переносила боль, закусив губы. Прежде всего нужно было остановить кровь. У Вышеслава на этот случай были припасены необходимые травы и длинные лоскутки молодой коры дуба. Приложив снадобье к ране, Вышеслав сверху наложил повязку из разорванного рушника.

Вытирая пучком травы руки, перемазанные в крови, Вышеслав вдруг задержал взгляд на обнажённой девичьей груди, такой белой, что несколько капель крови, упавших возле розового соска, показались ему тёмными, как дёготь. Дивные белые плечи, гибкая шея с ямочкой между едва заметных ключиц, беспомощно раскинутые руки тоже были в пятнах крови. Женская красота и жестокость войны вызвали в душе Вышеслава чувство какой-то тоски, словно он один был повинен в том, что эта юная девушка взялась за оружие, заменяя павших мужчин.

Горислава прочитала по глазам Вышеслава помимо сострадания к ней и нечто другое, понятное без слов всякой женщине.

— Хороша ли я, боярин? — не стыдясь своей красной наготы, тихо спросила она.

Вышеслав смущённо отвёл взгляд и укрыл Бориславу своим плащом.

— Постарайся заснуть, — сказал он, — тебе надо набраться сил. Путь впереди не близкий.

— Где меч мой? Положи его рядом со мной, — слабым голосом попросила Горислава.

— Я Светлану к тебе пришлю, она согреет тебя ночью, — промолвил Вышеслав, кладя в изголовье раненой её меч.

Дружинники укладывались спать прямо на земле плотнее друг к другу, некоторые подстилали под себя попону или плащ. Костров не разводили из осторожности.

Вышеслав дремал урывками, вставал, обходил караулы и опять ложился на подстилку из прошлогодней листвы. Ему чудилось, будто половцы крадутся в темноте между деревьями.

На рассвете Вышеслава разбудила плачущая Светлана. Её трясло как в ознобе.

— Горислава... Горислава... — повторяла она.

— Что Горислава? — схватил её за плечи Вышеслав. — Пить просит? Болью мучается?

— Я проснулась, а она холодная, — ответила Светлана и разрыдалась.

Вышеслав, расталкивая проснувшихся дружинников, бросился к раненой. Услышанное не укладывалось у него в голове: этого не может быть! Только не это.

Горислава лежала на попоне, укрытая плащом, из-под которого виднелись носки её красных сапожек. Синее корзно плотно облегало все изгибы красивого тела. Бледное лицо девушки было спокойно, глаза закрыты. Рядом валялся плащ Светланы и её колчан со стрелами.

Вышеслав упал на колени и коснулся руки Бориславы. Рука была холодная. Не желая верить в очевидное, он дотронулся до её щеки, окликнул по имени, встряхнул за плечи. Ни звука и ни движения.

«Мертва!» Эта мысль поразила Вышеслава прямо в сердце.

Не сдерживая рыданий, Вышеслав ринулся в чащу леса и, выхватив меч, принялся сечь направо и налево сухой кустарник и молодые деревца.

Гориславу похоронили отдельно от остальных ратников.

Видя горе Вышеслава, дружинники с особой тщательностью устлали дно могилы травой и листьями.

Вышеслав снял с Гориславы её нательный крестик и надел на неё свой. Он долго стоял в одиночестве возле могильного холмика, не в силах уйти от последнего пристанища той, что так поразила его неженской смелостью. Со смертью Гориславы в Вышеславе будто оборвалась какая-то струна.

Когда воевода наконец подошёл к своим дружинникам, уже давно сидевшим верхами, на его щеках были видны следы от слёз. Тяжело взобравшись на коня, Вышеслав молча махнул рукой, указав направление движения.

У переправы через Сейм дружинники наткнулись на половецкий отряд.

Вышеслав, за весь день не проронивший ни слова, вдруг встрепенулся, как зверь перед прыжком.

Укрыв в лесу большую часть дружины, он с двумя десятками всадников налетел на степняков, смешав их и отбив вражеское знамя. Затем Вышеслав и его конники заманили разозлившихся половцев в лес, где на них набросились с двух сторон сидевшие в засаде русичи. Половцы повернули вспять и, отступая, потеряли вдвое больше людей, чем в стычке.

Двоих степняков взяли в плен.

Вышеслав, неплохо знавший половецкий говор, начал допрос.

— Кто из ханов пришёл из Степи? Много ли у половцев войска?

Один из пленников, не испытывавший недостатка в мужестве, лишь рассмеялся в лицо Вышеславу.

— Ну что ж, поганый, молись своему поганскому богу, — с угрозой произнёс Вышеслав и велел раздеть пленника донага.

Находясь в кругу дружинников, голый половец опасливо озирался, не понимая, что его ожидает.

Когда в круг вступил Вышеслав с мечом наголо, степняк попятился, догадавшись, что его ждёт.

— Показываю, как надо мечом владеть, — громко сказал Вышеслав, обращаясь к дружинникам. — Встаньте пошире, а не то зацеплю кого ненароком. Да Светланку уведите, не для неё это.

Ратники раздались вширь, предвкушая занятное зрелище, когда ещё такое увидишь.

Поигрывая мечом, Вышеслав принялся описывать круги вокруг пленника, что-то выговаривая ему по-половецки. Тот не отвечал, лишь следил за сверкающим мечом. Однако не уследил. Лезвие меча, свистнув в воздухе, отсекло ему ухо и поранило плечо. Степняк вскрикнул от боли и схватился рукой за рану. В следующий миг Вышеслав отсёк ему руку по локоть, которая отлетела прямо под ноги дружинникам. Степняк опять вскрикнул. Сделав обманное движение, Вышеслав с выдохом отрубил у пленника кисть другой руки и следующим ударом отхватил второе ухо.

Пленник стонал и корчился от боли. Он истекал кровью, стараясь защищаться обрубками рук. Вскоре степняк лишился и обеих ног, изгибаясь обезображенным телом в луже собственной крови. И только тогда Вышеслав обезглавил несчастного.

Дружинники расходились, восхищаясь силой и точностью ударов. Но были среди них и такие, кто осуждал такую жестокость, однако не осмеливался высказываться вслух, видя, как сильно изменился воевода после смерти Гориславы.

Другой пленник после увиденного выложил Вышеславу всё, что знал.

Оказывается, в набег отправились все донские ханы и ещё некоторые из лукоморских.

«Хан Кончак и хан Тоглый с братом Бокмишем ушли к Переяславлю, — сказал пленник. — Хан Гза с сыном, а также ханы Елдечук, Чилбук, Тулунбай и Копти намерены разорить всё Посемье. Войска у ханов больше двадцати тысяч».

Глава девятнадцатая СОН СВЯТОСЛАВА

А тем временем в Чернигове...

В белокаменном покое, где от горевших свечей казалось ещё просторнее, сидели за столом двое: великий князь киевский Святослав Всеволодович и его брат Ярослав.

Говорил киевский князь, не скрывая возмущения:

— Я-то думал, к чему это мне намедни снится, будто с вечера одевают меня чёрным покрывалом и кладут на кровать ногами к выходу. Тут же пируют бояре мои, причём соль в вино мешают и чаши до рта не доносят. А потом набежали плакальщицы и челядинцы и начали из колчанов половецких крупный жемчуг на грудь мне сыпать.

Вот к чему сон-то мой вещий. Я со двора, а беда на двор.

Стоило мне отправиться в Верхние земли за полками новгородскими, как братья мои по роду и крови без меня поход на поганых затеяли. Сами сгинули да ещё и ворота поганым на Русь отворили. Ну что за наказанье! Какой бес в головы-то им стучал! Ведь чувствовал я, затевает Игорь что-то, но никак не думал, что у него хватит смелости к морю путь пробивать.

— И ты туда же, недоумок! — Святослав наградил брата презрительным взглядом. — Козни за моей спиной строишь! С твоего же ведома Ольстин ходил в поход с северскими князьями. Как он только живым вернулся, не пойму.

— Каюсь, брат, — сокрушённо молвил Ярослав. — Не ведал я, что Игорь в такую даль заберётся и со всей Степью половецкой биться отважится. Жаден до слабы, вот и поплатился! Я-то думал, что он ближние кочевья поганские пощиплет — и назад. С таким наказом и ковуев ему дал. Из тех ковуев никто обратно не воротился. — Ярослав тяжело вздохнул и перекрестился. — Ольстин всего с десятком воинов сумел ускользнуть, когда уж все полки Игоревы полегли. Сказывал, день и ночь наши бились, не столько от ран, сколько от жажды изнемогли. А к реке было не пройти...

— Твой Ольстин соврёт, недорого возьмёт, — сердито проговорил Святослав. — Небось удрал из сечи как заяц, а теперь про подвиги свои языком чешет. Будто я не знаю, какой из него воин! Такой же, как из тебя!

Ярослав обиделся:

— То, что я с Игорем не пошёл, о моём благоразумии говорит, а не о трусости. Вспомни, брат, в битве у Орели-реки мои полки рядом с твоими стояли и не побежали, хотя половцев против нас было видимо-невидимо!

— Потому и не побежали, что некуда было, — усмехался Святослав, — сбоку болото, а за спиной река.

— Не доверяешь, стало быть, мне.

— Не доверяю. — Святослав повысил голос. — Ибо лжёшь мне в глаза и не краснеешь. Сидя в Чернигове, ты должен спину мне прикрывать, а ты яму роешь. Почто не упредил меня о затее Игоревой? Почто сам не вразумил его? Впрочем, от тебя разумного слова вовек не дождёшься! Я не удивлюсь, коль выяснится, что Игорь не только с твоего ведома к Лукоморью отправился, но и по твоему повелению.

Ярослав заёрзал на стуле:

— Тебе бы только оболгать меня! Оболгать и унизить! Дал же Господь брата!

— Ольстин когда к тебе вернулся с плохими вестями, в конце мая? — спросил Святослав, пристально глядя на Ярослава. — Я с войском тогда в Смоленске был, но ты не упредил меня. Мне обо всём случившемся верные люди поведали уже в Любече, три недели спустя. Ни ты, ни Ольстин не посылали своих людей в Путивль иль в Новгород-Северский, чтобы разузнать, может, и спасся кто-то из войска Игорева. Не один Ольстин такой счастливчик.

А ты, брат мой, не навестил жену Игоря и сыновей его, не утешил их. Не пригласил в гости жену Всеволода и мать Святослава Ольговича потому, что вместе с Игорем затевал это дело и часть вины за случившееся на тебе лежит.

— Не было у меня сговора с Игорем, — вскричал Ярослав. — Богом клянусь, не было!

— Замолчь! — Святослав грохнул по столу кулаком. — Ты Игорю ковуев дал во главе с Ольстином и сам в поход собирался, да перетрусил в последний момент. Теперь храбрецы лежат в чужой земле либо в колодках рабских прозябают, а ты, как Иуда, отрекаешься от них, будто не пил ты с ними заздравные чаши.

В покой, наклонив голову в низких дверях, без стука вошла статная женщина в длинном белом платье из блестящей византийской бебряни[107], расцвеченном голубыми цветами. Это была супруга Святослава Радомея, дочь полоцкого князя Василька Святославича.

— Поберёг бы себя, свет мой, — тихим, грудным голосом промолвила княгиня, подходя к мужу. — Ты уже не в тех летах, чтобы так горячиться. Да и слова для своего брата как об стенку горох. — Радомея с неприязнью взглянула на Ярослава.

— Ярослав нарочно спровадил Игоря в поход к Лукоморью, ибо мешал он ему, — добавила княгиня. — О том многие говорят в Чернигове.

— Ярослав побледнел, вскочил.

— Что ты молвишь такое, княгиня?! — забормотал он. — Игорь сам себе долю выбрал. Его это был замысел, а не мой!

— Кто это подтвердит, брат, — заметил Святослав, — ведь никто из Игорева войска не спасся.

— Ольстин спасся. Он подтвердит!

— Ольстин прихвостень твой, — возразил Святослав, — ему веры нет.

— Гонец у меня был из Путивля, сказывал, дружинник Игорев по имени Вышеслав в Путивле объявился и с ним ещё один воин, — торопливо заговорил Ярослав. — Вышеслав этот был дружен с Игорем, все тайны его знал. Он подтвердит мою правоту.

— Зачем приезжал гонец из Путивля? — спросил Святослав.

— Помощи просил против поганых, коль нагрянут.

— Ну а ты что?

— Обещал пособить. Но пока тихо.

— Гляди, Ярослав, коль проведаю, что через твоё коварство сгинуло войско Игорево, не быть тебе черниговским князем, — пригрозил Святослав. — Завтра же гонца отправь за этим Вышеславом. Я сам с ним потолкую.

— Не верь Ярославу, свет мой, — вставила Радомея. — Лучше своего человека пошли в Путивль, эдак надёжнее будет.

Святослав встал из-за стола и нежно приобнял супругу за плечи.

— Может, тебя в Чернигове посадить, лада моя? — с ласковой улыбкой проговорил он. — Тогда бы я спал спокойно. Ох и времена настали, никому верить нельзя! — ворчливо добавил Святослав.

Оставшись один, Ярослав какое-то время нервно ходил по светлице от окна в глубокой нише стены до двери и обратно. Он чувствовал себя загнанным зверем, которого обложили охотники со всех сторон. Бояре черниговские давно зуб точат, не любо им, что князь у них такой невоинственный. Охотнее приняли бы к себе Игоря. Теперь, когда Игорь сгинул в степях, мужи черниговские ужо нашепчут Святославу гадостей, а тот охотно поверит всему, ибо сам обвиняет брата своего в Иудином грехе.

Один верный человек у Ярослава — Ольстин. А вдруг и он что-то замышляет?

От такой мысли Ярославу совсем поплохело. Надо немедленно повидаться с Ольстином, решил он, допытаться, всю ли правду он ему сказал о битве на Каяле-реке. Но кого послать за Ольстином? Дворец полон людей Святослава, которому мигом донесут, что брат его встречался с Ольстином на ночь глядя.

«Принесла нелёгкая Святослава, — злился Ярослав, — плыл бы из Любеча в свой Киев! Сам припёрся и жену привёз со всей челядью и дружиной! Теперь я как затворник в собственном дворце! И впрямь, никому верить нельзя».

Погоревав в одиночестве, Ярослав отправился в опочивальню, успокоив себя тем, что утром Ольстин придёт к нему сам.

В опочивальне Ярослава дожидались две юные наложницы, дочери местного торговца мёдом и воском, который таким образом пытался подружиться с черниговским князем.

Девушки были ещё совсем юны. Старшей было шестнадцать лет, младшей — четырнадцать. Однако за те три месяца, что они провели во дворце, а вернее, в ложнице князя, ими были усвоены все формы бесстыдства. Проказницы уже знали, что особенно нравится Ярославу, поэтому и на сей раз встретили своего господина совершенно нагими, распустив длинные Полосы по плечам.

Старшая, развалившись на ложе, бесстыдно развела в стороны полные бедра и поглаживала розовыми пальчиками свои гениталии, украшенные небольшим мыском рыжеватых вьющихся волос. Ярослав прозвал старшую Рыжей. Младшая принялась раздевать князя, усадив его так, чтобы он видел телодвижения её сестры.

Толстые восковые свечи, горевшие в трёх неглубоких нишах примыкающей к ложу стены, ровным ярким светом озаряли постель и лежащую на ней девушку.

Ритуал совокупления Ярослава с юными наложницами мог претерпевать некоторые изменения в середине или в конце этого действа, но только не в начале. В свои сорок шесть лет Ярослав уже не мог возгореться желанием от одного взгляда на нагое женское тело, не всегда нужный результат возникал и от прикосновений к женским прелестям. Зато если женщина начинала возбуждать себя сама, это странным образом заводило и Ярослава. И тем более раздразнивал Ярослава ни с чем не сравнимый запах женских гениталий, сочащихся соком желания.

Однако в этот вечер Ярослав повёл себя странно.

Он хоть и наблюдал за действиями Рыжей и позволил младшей наложнице раздеть себя донага, но должных перемен в нём не произошло. В глазах князя было тупое безразличие, а мужская плоть бессильно висела, хотя умелые пальцы младшей из сестёр несколько раз прошлись по всему телу Ярослава.

Когда юная наложница осведомилась о самочувствии у своего господина, Ярослав лишь досадливо крякнул и, отстранив её, направился к ложу.

— Ну чего расшоперила стёгна[108], бесстыжая! — оттолкнув Рыжую, пробурчал Ярослав. — Вам бы только в соблазн меня вводить, греховодницы! А то не думаете, что на сердце у меня печаль-кручина. Может, ныне я князь, а завтра в грязь!

— Тем более надо успевать вкушать плотских радостей, коль завтра всему конец наступить может, — не растерялась старшая: она была остра умом и языком.

— Позволь нам, князь-батюшка, развеять твою печаль-кручину, — промурлыкала младшая, поглаживая Ярослава по усам и бороде.

Ярослав завалился на постель, отдавшись во власть своих наложниц, а те принялись гладить и щекотать распущенными волосами его большое грузное тело, покрывать поцелуями лицо. Задремавшего Ярослава окутывали волны блаженства, он не заметил, как заснул...

Утром Ярослава разбудили челядинцы, сообщив, что в Посемье бесчинствуют половцы.

Святослав в трапезной отдавал распоряжения Ярославу, который, не умытый и не причёсанный, сидел за столом, не притрагиваясь к еде, лишь тянул квас из ковша.

— Поднимай дружину, брат. Я уже послал за своим войском в Любеч. По слухам, в Посемье несколько ханов орудуют, поэтому разделимся. Я поведу полки к Путивлю, а оттуда к Рыльску. Тебе дорога до Новгорода-Северского и дальше до Курска. Бей поганых, где, только встретишь!

«Ишь, раздухарился! — сердито думал Ярослав. — Как будто он хозяин, а я его слуга!»

— Вот он, сон-то мой, в руку оказался, — покачал головой Святослав и переглянулся с супругой. — Чаю, отольются мне те жемчуга из колчанов половецких с горючими слезами.

«Ещё бы в саван чёрный тебя одеть, и совсем было бы ладно», — зло подумал Ярослав, глянув на брата исподлобья.

Глава двадцатая ПЛАМЯ НАД ПУТИВЛЕМ

Обратно в Путивль Вышеслав привёл чуть больше половины своих людей. По обоим берегам Сейма шныряли отряды половцев, и дружинникам ещё не раз приходилось браться за мечи, чтобы пробиться к городу.

Путивляне готовились к осаде и уже не чаяли увидеть Вышеслава и его ратников живыми, видя со стен, что вся округа охвачена пожарами и всюду скачут на конях степняки, рыская в поисках укрывшихся в дубравах.

Тысяцкий Борис крепко обнял Вышеслава при встрече. Он был от души рад его возвращению, ибо робел от одной мысли, что ему в одиночку придётся руководить защитой города, имея под началом всего полторы сотни плохо обученных жителей.

— Прости, друже, не сберёг я сестру твою, — печально промолвил Вышеслав, не смея взглянуть в глаза Борису. — Скончалась Горислава от раны в лесу близ Зартыя. Там мы её и схоронили.

Радостная улыбка вмиг погасла на лице Бориса.

— Не хотел ведь я её отпускать, — глухо произнёс он, — так она меня не послушалась. Светлана-то жива?

— Жива, слава богу, — ответил Вышеслав.

Он оглянулся на своих ратников, суетившихся возле коней, отыскивая взглядом Светлану, но её нигде не было.

— Здрав будь, воевода, — прозвучал рядом приятный женский голос.

Вышеслав повернулся и увидел перед собой Епифанию.

Голова её была украшена очельем из вызолоченной ткани и повязана белым платком, отчего Епифания показалась Вышеславу в этот миг необычайно молодой и красивой.

— Благодарю тебя, воевода, что сберёг дочь мою, не взяв её в поход, — промолвила боярыня и поцеловала Вышеслава в уста.

«Одну девицу сберёг, а другую погубил», — мрачно подумал Вышеслав, заметив, с каким лицом отошёл прочь молодой тысяцкий.

В тереме Вышеслава встретила Ефросинья, тоже с объятиями и поцелуями. Княгиня ласкала своего возлюбленного, не таясь ни Ефимии, ни её дочерей. Это смущало Вышеслава, который хотел соблюдать хотя бы внешнюю пристойность.

Узнав, что княжеский подъездной Онисим вернулся из Чернигова, куда его посылали гонцом, Вышеслав немедленно позвал того к себе.

Онисим явился и низко поклонился воеводе, сняв с головы мурмолку.

— Почто задержался в Чернигове? — спросил Вышеслав.

— Приболел малость, — солгал Онисим, который останавливался в Чернигове у свояченицы, недавно овдовевшей.

Заметив, что та не очень-то скорбит по умершему мужу, пронырливый Онисим однажды ночью проник во вдовью спаленку и не вылезал оттуда больше недели. На обратном пути все мысли сластолюбца были о тех жарких ночках, но разве скажешь такое воеводе!

— Что же князь черниговский, обещал дать нам подмогу? — вновь спросил Вышеслав.

— Обещал, — кивнул Онисим, — самолично обещал.

— Ну и где же подмога обещанная? Поганые у самых стен рыскают!

Онисим пожал плечами.

— Придётся тебе, мил-друг, опять в Чернигов скакать, — стоя перед Онисимом с берёзовым веником в руках (он собирался в баню), сказал Вышеслав.

У Онисима отвисла челюсть, в глазах появился испуг.

— Ка... как же так, воевода, — пролепетал он, комкая шапку. — Я и версты не проеду, как поганые меня схватят.

— А ты постарайся, чтоб не схватили, — произнёс Вышеслав тоном, не допускающим возражений.

Из княжеских покоев трусоватый Онисим вышел сам не свой. Увидев Ефимию, несущую для Вышеслава чистую рубаху и порты, злобно процедил:

— Суетитесь тут подле воеводы, умасливаете как девку красную, а ему жизнь человеческая что тебе плевок! — И застучал сапогами вниз по деревянным ступеням.

Ефимия с недоумением посмотрела подъездному вслед.

Вечером на дальнем лугу, что за речкой Путивлькой, загорелось множество костров половецкого стана. В вечерней тишине далеко разносились громкие выкрики степняков.

Путивль погрузился в печаль: грозный враг стоял у самых ворот.

— Гонца в Чернигов нужно ночью слать, — сказал Борис, совещаясь с Вышеславом, — на рассвете поздно будет. Обступят поганые город, никого не выпустят.

Вышеслав согласился с тысяцким, но кого послать?

Крепкие мужики тут нужны. Юнца послать, так он заплутает в темноте, не доедет. Старец тем более.

— Может, Василису? — предложил Борис. — Дорогу она знает и на коне крепко сидит. Опять же из лука стрелять умеет.

Вышеслав нахмурился, опустил глаза:

— Только не её. На мне и так грех за Гориславу лежит, два греха мне не потянуть.

— Тогда, может, мне попытаться? Конь у меня добрый, и сам я не промах.

— Ты мне тут нужен, — не согласился Вышеслав.

— Кого же пошлём? Онисима, что ли?

— Онисим не доедет, трусоват больно. Вот что, — добавил Вышеслав с озарением на лице, — отдай своего коня мальчонке, что из Выри к нам прискакал. Посадим его в лодку и сплавим вниз по реке мимо стана половецкого. На вёсла ты сядешь, а отрок коня, плывущего за лодкой, будет за поводья держать. Так и доберётесь до безопасного места. Путь до Сосницы обскажем мальцу, а там люди добрые помогут ему до Чернигова добраться.

Борис после некоторых колебаний согласился.

Во мраке августовской ночи с княжеского двора вышли двое мужчин и мальчик. Все трое были в тёмных одеждах, как монахи. Один из мужчин вёл за собой осёдланного коня.

В городе не было ни огонька. Тёмные низкие дома прятались за высокими частоколами и густой зеленью деревьев. Улицы были пустынны. Иногда за изгородями лаяли собаки, потревоженные шумом шагов.

Спустившись с холма, на котором стоял княжеский терем, путники двинулись дальше вдоль бревенчатой городской стены, идущей по верху древнего вала, заросшего густой травой и лопухами. Узкая тропинка вывела их к большой приземистой башне, стоявшей на мысу, служившем водоразделом между речкой Путивлькой и широким Сеймом.

— Кого нелёгкая несёт? — раздался недовольный голос в темноте с верхнего яруса башни, укрытой тесовой крышей, как шлемом.

— «Перун-бог», — негромко выкрикнул пароль Вышеслав.

— «Молнии стрелы его», — прозвучал отзыв. — Ты, что ли, воевода?

— Отворяй ворота, Бермята, — приказал Вышеслав.

В чреве покосившейся башни глухо затопали по ступеням шаги.

Через несколько минут со скрипом разошлись узкие створки ворот, меж которых стоял с копьём в руке хромоногий Бермята.

— На рыбалку, что ли, наладились? А, воевода? — пошутил стражник, снимая тяжёлые запоры с внешних ворот.

— До рыбалки ли нам ныне, Бермята, — проворчал Вышеслав, помогая стражнику приоткрыть ворота настолько, чтобы можно было провести коня. — Вот венца в Чернигов посылаем.

Вышеслав кивнул на отрока.

— Не мал ли гонец? — с сомнением проговорил Бермята.

— Мал, да удал, — ответил Борис. — Он однажды уже ушёл от половецких стрел.

— Ну, помогай тебе Бог, младень. — Бермята перекрестил отрока.

Выйдя из ворот башни, Вышеслав спустился по береговому откосу к самой воде и помог сойти идущему за ним мальчику. Сзади Борис понукал упирающегося коня.

В ивняке были спрятаны три лодки. Вышеслав выбрал ту, что поменьше, и столкнул на воду. По его знаку отрок забрался в лодку и сел на корме. Борис подал ему поводья, заведя коня в воду по грудь. Жеребец, фыркая, прядал ушами, слыша на другом берегу реки за дубравой ржание степных кобылиц.

Борис тоже вскочил в лодку и взялся за весло.

С тихими всплесками лодка стала удаляться, выходя на стремнину. Вскоре она исчезла в темноте. Какое-то время было слышно пофыркивание плывущего за лодкой коня и рассекание водяных струй носом утлого судёнышка, затем всё стихло.

Вышеслав постоял на берегу, напрягая слух, и зашагал обратно к башне.

Борис вернулся после полуночи, сообщив, что гонец ускакал в сторону Десны лесной дорогой.

— Вряд ли поганые ночью в лес заберутся, — добавил он. — К утру младень уже далече будет.

— Дай-то бог, — с надеждой промолвил Вышеслав и перекрестился.

Весь следующий день половцы готовились к штурму путивльских стен. В их стане не смолкал стук топоров, это пленные смерды сколачивали длинные лестницы. Отряды конных степняков с утра до вечера разъезжали вокруг города, высматривая подходы.

Со стороны Сейма и оврага, промытого старым руслом Путивльки, опасности вражеского штурма не было.

Тревожился Вышеслав за восточную и северную окраины города, выходившие на ровное поле. Вал был высок, но стена совсем обветшала, и ворота не отличаются прочностью. Ров перед валом и вовсе еле заметен.

Вышеслав понимал, что половцы постараются с наименьшими потерями проникнуть в город. Скорее всего они используют свои излюбленные приёмы: внезапность и поджог деревянных укреплений. Вал без стены — преграда, легко преодолимая для большого войска. А посему воевода усилил караулы. На башни не по одному, а по два стража распределил с обязательным обходом примыкающего участка стены. У всех ворот на ночь ставил по три стража с собаками. Не доверяя десятникам, Вышеслав по ночам сам обходил всю стену по кругу, проверяя, чтобы никто не спал. Сменялись стражи каждые четыре часа.

Онисим, счастливо отвертевшийся от опасной поездки в Чернигов, поступил к тысяцкому Борису в его пеший полк. И сразу стал проситься в десятники, намекая на то, что ему и по возрасту, и по сословию в простых ратниках ходить негоже. Однако тысяцкий считал главным достоинством воина умение владеть оружием, а Онисим похвалиться этим не мог. Втайне-то Онисим и вовсе в помощники тысяцкого метил, но Борис, хоть и боярский сын, в помощниках держал лапотников последних, молодых и дерзких, у Онисима оскорбляло невнимание к нему тысяцкого. Ему казалось, будто Борис нарочно помыкает им, словно отроком малым, гоняет в ночные караулы и при всех за леность ругает.

«Урвал младень власти, вот и измывается как хочет! — злился Онисим. — И чего я в Чернигов не поехал, дурень?! Теперь бы сидел как у Христа за пазухой!»

В одну из ночей заступил Онисим в караул на угловой башне, с которой ни реки, ни стана половецкого не видать. И до ворот далеко — место спокойное.

«Может, и подремать часок-другой удастся», — мелькнуло в голове у Онисима.

Вдруг видит, что к нему на башню девица карабкается по шатким ступенькам. Шлем великоватый на глаза съезжает, на плечах плащ, а под ним пояс с мечом. Выбралась из люка и уставилась на Онисима как на диво дивное.

— Дядька Онисим, не признаешь меня разве? — спросила удивлённо.

Не слыша ответа, девица сняла шлем.

— Василиса я, дочь боярина Громобоя. Мы с тобой соседствовали одно время, покуда дом твой не сгорел.

Онисим чуть рот не открыл от удивления. Помнил он Василису отроковицей тринадцатилетней, а поди ж ты, какая она стала пава спустя четыре года!

— Тебя, Васса, и не узнать, — осклабился Онисим и тоже снял шлем. — Красавица стала писаная! Где отец-то твой?

Василиса вздохнула печально и присела на приступок.

— Сгинул мой тятя вместе с войском князя Игоря.

— Ох, горе тяжкое! — посетовал Онисим и присел рядом. — Ты-то зачем в войско подалась?

Василиса взглянула на него:

— Ратников же не хватает. Кому-то город защищать надо.

— Это верно, — закивал Онисим, а сам так и шарил взглядом по девичьей фигуре, облачённой в мужскую длинную рубаху и порты, заправленные в сафьяновые цветастые сапожки.

У него аж засосало под ложечкой, когда девушка положила ногу на ногу, отчего ещё явственнее обозначилось под льняной тканью округлое бедро.

— Где же твоя семья, дядя Онисим?

— Далеко. — Онисим небрежно махнул рукой. — Отправил в Трубчевск и жену, и деток, подальше от беды. А чего вы с матерью не уехали из Путивля? Многих бояр и след давно простыл.

— Мы с матушкой тятю будем ждать, — задумчиво проговорила Василиса. — Вдруг он вернётся, а нас нет.

Лёгкий вздох приподнял рубаху на груди девушки.

Сидевшему совсем рядом Онисиму достаточно было мига, чтобы видеть совершенство этой груди, проступившей при вздохе через расшитую ткань.

— Портки-то с рубахой на тебе чьи? — поинтересовался Онисим.

— Братние, — ответила Василиса. — У меня брат был старший, да погиб давно уже.

— А-а, — протянул Онисим и слегка придвинулся к девушке.

Поговорили об общих знакомых. Потом Василиса сказала, что пора бы сделать обход по стене. И встала, поправляя на себе пояс с мечом.

Онисим с готовностью согласился.

— Ты иди к той башне, — он ткнул пальцем вдоль стены, — да проверь, не спят ли там сторожа. А я до другой башни дойду, узнаю, кто там караулит.

Они разошлись.

Онисим живо добежал по крытой галерее верхнего заборола[109] до башни, стоящей на откосе холмам. В ней сидел старый дед с внуком. Оба что-то строгали маленькими ножичками. В пешей сотне Онисим их не видел, но он знал, что жители ближних к стене домов иногда Соглашаются подменить ратников в дозоре по-родственному или за плату. Видимо, и сегодня был такой случай.

Перебросившись со стариком парой ничего не значащих фраз и потрепав по волосам отрока, Онисим удовлетворённый вернулся обратно.

«Старый пень непременно заснёт, а внучек мне не помеха», — радостно подумал Онисим, предвкушая небольшое развлечение ближе к полуночи.

Покуда не вернулась Василиса, Онисим спустился во внутреннее помещение башни. Там в больших коробах был насыпан песок и камни. В отсеках вдоль стен стояли связки дротиков, висели колчаны, полные стрел, и луки со снятыми тетивами.

Онисима интересовала лежанка, устроенная у стены, обращённой к городу.

Он взбил на ней солому и застелил сверху своим плащом. Под этим помещением находилось ещё одно. Но из-за отсутствия бойниц там была кромешная тьма, поэтому воспользоваться ложем, находившимся ниже, Онисим не захотел.

Услышав над головой шаги, он хотел было подняться на верхнюю площадку башни. Однако Василиса спустилась к нему сама. Вид у неё был озабоченный.

— Что стряслось, голубушка? — участливо спросил Онисим, видя, как девушка нервными движениями снимает с себя плащ и пояс с мечом.

— Оступилась я, дядя Онисим, — недовольно ответила Василиса, — доски на стене совсем трухлявые. Ногу себе рассадила.

Онисим изобразил сильнейшее беспокойство:

— Ах ты господи! Да как же это? Сядь-ка сюда, милая.

Он усадил Василису на лежанку и принялся ощупывать повреждённое место. Штанина над коленом правой ноги была разорвана и пропиталась кровью.

— Ничего, — успокаивающе промолвил Онисим, — кость цела, а кровь мы мигом остановим. Ну-ка снимай портки!

Василиса подчинилась, попросив отвернуться.

Онисим повернулся спиной, разрывая на ленты чистое полотенце.

Сначала Онисим приник к глубокой ссадине языком, зализывая рану как собака. При этом его руки будто невзначай легли на девичьи бедра. Упругая прохлада нежной юной плоти, такой белокожей, такой соблазнительной, лишила похотливого Онисима остатков благоразумия.

Василиса лежала перед ним, опершись на локти и слегка согнув пораненную ногу в колене. Она ждала, когда Онисим перевяжет ей ссадину, но вместо этого он вдруг стал задирать на ней рубаху.

У Василисы вырвался возмущённый возглас. Она попыталась подняться, но не смогла. Девушка была похожа на птицу, попавшую в силок.

Онисим, одержимый похотью, проворно взгромоздился на девушку сверху и уже почти сорвал с неё рубаху, в которой запутались заброшенные за голову девичьи руки. Василиса вскрикнула, почувствовав на своей груди жадные мужские пальцы. В следующий миг она получила сильный удар по рёбрам, перебивший ей дыхание. Корчась от боли и хватая воздух ртом, девушка не видела, как Онисим торопливо сбрасывал с себя одежды.

Василисе удалось сорвать рубаху с головы и высвободить одну руку. И тут она увидела перед собой голого Онисима, с растрёпанной бородёнкой и взлохмаченными волосами, похотливо улыбавшегося.

— Ну чего ты, касаточка? — прозвучал его Приглушённый голос с интонацией фальшивой нежности. Разве ж я обижу тебя! Помилуемся немного, и всё. Гляди-ка, какие телеса у тебя роскошные! Я и не видывал таких прелестей, хотя не вчера родился. До чего ж ты хороша, Василисушка! До чего бела! Ты случаем не с серебра умываешься?

Ладони Онисима скользили по девичьей груди, по X талии и бёдрам. В темноте нагое тело Василисы, казалось, излучало свет. Девушка замерла, заворожённая грубоватой лаской и словами. Всё её существо противилось намерению Онисима, и сам он был неприятен ей. И Василиса не сопротивлялась, будто враз лишилась сил.

...Проснувшись будто от толчка, Вышеслав приподнялся на ложе и увидел, что Ефросинья не спит, а стоит рядом с горящей свечой в руке.

— Твои стоны разбудят всех в тереме, — с лёгким раздражением проговорила она.

— Прости, я мешаю тебе спать, — виновато пробормотал Вышеслав, опуская ноги на пол.

Ефросинья сделала несколько шагов по скрипучим половицам и поставила свечу на край стола. Тонкая сорочица смотрелась излишне узкой из-за большого живота княгини, длинные распущенные волосы окутывали плечи как покрывалом.

— Что с тобой происходит, Вышеслав? Ты не такой, каким был прежде. Я чувствую, тебя что-то мучает? Что видишь ты в своих снах?

Вышеслав вскинул голову: Ефросинья взирала на него с жалостью. Чувствовалось, что она желает помочь ему, но не знает как. И от этого страдает вдвойне.

— Что мне снится?.. Сеча с погаными снится, мёртвые кони и люди, груды мёртвых тел, — устало произнёс Вышеслав. — Зачем я выжил? Чтобы увидеть, как поганые разорят Путивль, растопчут всё достояние Игорево? Лучше бы лежать мне в поле половецком со стрелой в груди.

Он со стоном уронил голову на согнутые руки.

— Кто такая Горислава? Ты поминал её во сне.

Вышеслав вздрогнул и ответил, не глядя на Ефросинью:

— Это сестра тысяцкого Бориса. Нет её в живых по моей вине. Погибла Горислава от копья поганского.

— Коль так, то почто ты себя винишь? Ты... любил её?

Ревность, прозвучавшая в вопросе Ефросиньи, вдруг разозлила Вышеслава. Он стал одеваться.

— В словах твоих крапива, Фрося. Ты носишь под сердцем моё дитя. Какого ещё залога моей любви тебе нужно? — промолвил Вышеслав, уже почти одевшись. — А вина за происходящее на всех нас, не на поганых, а на нас самих! На мне, Игоре, Ярославе и на прочих князьях. Распри княжеские отдают Русь степнякам на поруганье! Ибо сказал брат брату, это моё и то моё же. За великим князья гонятся, а сами малое к рукам прибирают. Игорь погнался за великой честью, положив полки в чужой стороне, и тем самым навёл поганых на землю Русскую.

— В том вина Игоря, а не твоя, — тихо сказала Ефросинья.

— И моя тоже, ведь я мог переубедить Игоря не ходить к Лукоморью, но не переубедил.

— Куда ты на ночь глядя?

— Караулы обойду. Коль ворвутся поганые в Путивль, опять же вина на мне будет.

Вышеслав вышел, хлопнув дверью. Ефросинья опустилась на ложе и разрыдалась.

Поднявшись на стену близ Соборных ворот, Вышеслав чем дальше продвигался по стене, тем больше сердился. В одной из башен стражи угощались бражкой, поэтому оба еле на ногах стояли. В другой башне сидел беззубый дед, не знавший ни пароля, ни отзыва, а внук его спал беспробудным сном. Топая сапогами по скрипучим доскам, Вышеслав добрался до следующей башни, которая и вовсе была пуста.

Он огляделся вокруг и заметил на приступке два шлема.

Значит, стражники были здесь. Где же они сейчас?

Вышеслав спустился внутрь башни, полагая, что стражи пьянствуют Или спят себе преспокойно.

В башне было ещё темнее, чем на верхней площадке: воевода держал руку на рукояти кинжала. Вдруг до него донёсся не то всхлип, не то стон.

Вышеслав резко повернулся в сторону звука и негромко спросил:

— Кто здесь? Отзовись!

Теперь уже явственно прозвучали девичьи всхлипы где-то совсем рядом.

Вышеслав отыскал светильник и зажёг его.

Подрагивающий жёлтый огонёк озарил неярким светом старые бревенчатые стены со мхом в пазах, узкие проёмы бойниц, ступени лестницы, ведущей наверх. Просверкивали металлическим блеском острия коротких копий, связки которых стояли в специальных отсеках. На берестяном коробе с песком лежала небрежно брошенная мужская одежда. Рядом валялись мужские сапоги.

Освещая по кругу просторное помещение, Вышеслав увидел подле люка, ведущего вниз, голого мужчину, лежавшего на боку с торчащим из живота мечом, а на лежанке у противоположной стены — плачущую девушку в изодранной рубахе и с растрёпанной косой.

— Василиса? — Вышеслав поставил светильник на ступеньку лестницы. — Что случилось? Лица на тебе нет!

Девушка не отвечала. Вышеслав перевернул убитого на спину и заглянул ему в лицо. Он сразу узнал Онисима и догадался, что здесь произошло.

Вышеслав выдернул меч из мертвеца:

— Твой меч?

Девушка кивнула, не переставая плакать.

— Онисим хотел надругаться над тобой?

— Хотел и надругался, — дрожащим голосом ответила Василиса. — Я уж вырвалась было, но он настиг меня. А тут меч рядом оказался... Я наугад ударила, не думала, что насмерть заколю его.

— И правильно сделала, — жёстко вымолвил Вышеслав, — туда ему и дорога. Одним негодяем на свете меньше. Одевайся и ступай домой.

Пока Василиса натягивала порты и сапоги, Вышеслав обрядил покойника в его одежду и затёр пятна крови на полу. Заодно почистил меч, умертвивший Онисима.

— А с телом как быть? Что теперь со мной будет? — Василиса опять зарыдала. — Позор-то какой! Меня теперь и замуж никто не возьмёт. Скажут, прогуляла непорочность свою, ещё и любовника убила.

— Не плачь, — строго сказал Вышеслав. — Никто ничего не узнает. Я так устрою, что люди будут думать, будто Онисима ночью половцы убили, забравшись на стену.

— Дай бог тебе доброго здоровья, Вышеслав Бренкович, — благодарно промолвила Василиса, вытирая слёзы.

Она помогла втащить тело Онисима на верхнюю площадку башни и собралась уже уходить, как вдруг ночное небо озарилось пожаром. Загорелась Соборная башня.

— Василиса, беги к тысяцкому, пусть ратников собирает! — велел Вышеслав.

Он побежал по стене к Соборной башне. В голове у него была одна мысль: «Удалась-таки поганым их уловка!»

Стражники в Соборной башне пытались тушить пламя песком, но прибежавшему Вышеславу сразу стало ясно, что главная опасность не огонь, а половцы, которые тёмной массой скопились во рву. Он слышал, как они приставляют к стене лестницы, как карабкаются наверх, бряцая оружием и подгоняя друг друга.

На колокольне деревянного собора ударили в набат. На узких улицах Путивля замелькали факелы, заметались полуодетые люди. Кто-то тащил в вёдрах воду, кто-то на ходу облачался в кольчугу...

Но половцы были уже на стене. Вышеслав сразил одного степняка, другого. Узость прохода на верхнем забороле давала ему некоторое преимущество. Но он видел, что уже горят верхние перекрытия воротной башни и нужно уходить со стены, иначе огонь отрежет путь. Вышеслав забежал в башню, полную едкого дыма, и бросился вниз по ступеням. Захлопнув крышку люка, он услышал, как наверху рухнула горящая балка, так что вздрогнуло всё строение.

Внизу у ворот стояли в растерянности немногочисленные ратники и женщины, прибежавшие тушить пожар, иные были босые и простоволосые. Увидев Вышеслава, люди кинулись к нему, словно он был их единственный спаситель.

— Женщины, бегите в соборную крепость и в детинец, спасайтесь сами и спасайте детей! — крикнул Вышеслав. — Ратники, за мной!

Воевода ещё надеялся, что, покуда горит воротная башня и огонь преграждает путь основному войску половцев, ему с воинами удастся сбросить степняков со стены. А там подоспеет тысяцкий со своими людьми, и общими усилиями они попытаются задержать врагов в выгоревших воротах.

Однако степняки не дожидались, когда пламя откроет им путь, и толпами лезли на стены по лестницам, врывались в башни и по ним проникали в город.

Вышеслав и его воины, не успев взойти на стену, оказались лицом к лицу с врагами в ближайшем переулке.

Завязалась сеча. Вышеслав стал пробиваться к Пятницкому собору. Ратники его погибали один за другим. Вскоре рядом с воеводой осталось всего четверо израненных воинов.

Бревенчатая стена, окружавшая соборный храм с колокольней и пристройками, была прочнее городской, так как была возведена сравнительно недавно. Обитые медью ворота были наглухо заперты. На стук никто не отзывался. В бойницах на вершине стены, укрытой двускатной кровлей, не было заметно никакого движения.

«Где же защитники? — недоумевал Вышеслав. — Кто-то собирается оборонять храм иль нет?!»

Вышеслав повёл свой маленький отряд к другим воротам, со стороны кладбища.

На одной из улиц на них прямо из-за угла выскочили несколько степняков. У одного на плече был мешок, чем-то набитый, другой тащил за косы девушку в белом платье с оторванным рукавом.

В завязавшейся стычке двое степняков были убиты, остальные бросились наутёк.

Вышеслав узнал Светлану:

— Ты как здесь?

Девушка указала рукой вдоль переулка:

— Дом тут мой. Как в колокола ударили, матушка с младшим братом к храму побежали, а я хотела пожар тушить. Но нехристи меня пленили, рукав вот оторвали.

— С нами будешь, — сказал Вышеслав, подавая девушке лук и колчан со стрелами, снятые с убитого половца. — Нам лучники позарез нужны.

Светлана уверенным движением перебросила колчан на спину. Выдернула стрелу и, наложив на тетиву, изготовила лук к стрельбе.

Половцы рассыпались по городу, но домов не жгли, обшаривая все закоулки в поисках золота и серебра. Детей и женщин хватали в полон. Стариков безжалостно убивали. Убивали и тех, кто оказывал сопротивление.

Другие ворота Соборной крепости тоже оказались запертыми.

Возле них суетилась большая толпа половцев, сооружая таран из срубленного ясеня. Со стены в них летели стрелы.

— Там Василиса на стене, я узнала её! — радостно воскликнула Светлана, выглядывая из-за тына, где укрылись в густом малиннике Вышеслав и его ратники.

— Вот и славно, коли так, — отозвался Вышеслав. — Ну, други, будем в детинец пробиваться. С Богом!

Путь к Детинцу был длиннее и опаснее, но Вышеслав провёл своих спутников глухими переулками, минуя терема бояр и купцов, где вовсю хозяйничали половцы. Захватив по пути ещё нескольких женщин с детьми, Вышеслав добрался наконец до ворот княжеской крепости на вершине холма.

Их заметили со стены и впустили.

В детинце находились почти все дружинники Вышеслава, очень обрадовавшиеся, увидев своего вожака живым и невредимым. Тут же был тысяцкий Борис с половиной своей пешей сотни.

— Многие ратники к стенам побежали и добраться к детинцу уже не смогли, поганые их посекли, — сетовал Борис. — Кого успел собрать, тех привёл сюда. А что ещё мы можем сделать? Город уже не спасти...

— Да, город нам не спасти, — с усталой обречённостью повторил Вышеслав и присел на теремное крыльцо.

С соборной колокольни продолжал звучать набатный звон, возвещая, что Путивль не сдаётся врагам.

Когда совсем рассвело, догорела и обрушилась Соборная воротная башня, названная так потому, что от неё было недалеко до Пятницкого собора.

Половецкая конница хлынула в Путивль, растекаясь по улицам.

Поскольку грабить было уже нечего, степняки устремились на штурм княжеского детинца в надежде, что основные богатства находятся там.

Верные своей тактике, половцы засыпали стены и строения детинца горящими стрелами. Если воины на стене успевали гасить огонь, то женщины, собравшиеся в крепости, как ни старались, не могли успеть всюду с водой и песком. Сначала заполыхал сеновал, потом конюшня. Разбежавшиеся по двору лошади только добавляли смятения.

Постепенно пламя перекинулось на княжеский терем. Ветер раздувал огонь с такой быстротой, что все усилия людей преградить путь злой стихии были тщетными. Дружинники сражались на стене и на башнях, отталкивая лестницы и сбивая вниз степняков, а в спину им дышало раскалённое зарево пылающего двухъярусного терема.

Вышеслав, не заметив среди служанок, выбегающих на двор, знакомую фигуру беременной Ефросиньи, бросился вперёд, закрыв лицо рукавом от сыплющихся с кровли искр.

В задымлённом переходе он столкнулся с Ефимией.

— Где Ефросинья? — крикнул Вышеслав.

Ефимия, не говоря ни слова, схватила Вышеслава за руку и потащила за собой. У них над головой трещала и рушилась горящая кровля.

Толкнув дверь в спальню княгини, Вышеслав увидел Ефросинью, которая лежала совершенно нагая на окровавленной постели. Она корчилась и, стонала, широко разведя в стороны полные бедра. Из её окровавленного чрева свешивалась пара крошечных ножек.

Поражённый Вышеслав застыл на месте. Ефимия принялась тянуть младенца, что-то бормоча и поминая силы небесные.

— Чего встал? Помогай! — рявкнула она, обернувшись на Вышеслава. — Дави ей на живот. Ну! О господи, сильнее!

Ефросинья закричала от боли. Вышеслав испуганно отдёрнул руки.

Наконец Ефимии удалось вытянуть из материнской утробы младенца, который не подавал признаков жизни. Обрезав пуповину, она завернула новорождённого в свой платок и кивнула Вышеславу на бесчувственную Ефросинью:

— Бери её да бежим отсюда, пока не сгорели заживо.

Вышеслав завернул Ефросинью в окровавленную простыню и подхватил её на руки.

Они бежали, задыхаясь от дыма, по охваченному огнём коридору. У Ефимии вспыхнул подол её длинного платья. Вышеслав почувствовал, что на нём загорелся плащ. Нырнув в сени, он услышал, как за спиной обвалился потолок и пуще прежнего загудело яростное пламя.

Выскочивших из самого пекла Ефимию и Вышеслава служанки принялись окатывать водой, заливая язычки пламени.

Вышеслав бережно опустил Ефросинью на землю подальше от пожарища и стал приводить в чувство. Рядом хлопотала над младенцем Ефимия. Если усилия Вышеслава увенчались успехом — Ефросинья открыла глаза, то все старания Ефимии были напрасны. Ей так и не удалось вдохнуть жизнь в крохотное тельце.

Рассерженная Ефимия принялась ругать служанок:

— Разбежались, паскудницы! Госпожу оставили на погибель с родовыми схватками. У, вороны! Басурманки безмозглые! На вас смерть младенчика, злодейки. На вас! Убирайтесь с глаз моих!

Вышеслав, взяв меч, опять побежал на стену, где вовсю шла сеча. Половцы уже одолевали русичей.

Защитники детинца сражались из последних сил. Когда уже казалось, что наступил миг полного торжества ворвавшихся в ворота степняков, неожиданно пришло спасение.

В Путивль вступили полки киевского князя.

Теперь наступил черёд половцев сражаться за собственную жизнь. Стремясь вырваться из города, они бросали награбленное, оставляли раненых. Но большая часть половецкого войска полегла в Путивле. Пал здесь и предводитель степняков, сын хана Гзы.

Не успели половцы захватить и соборную крепость. Там оборону возглавила боярыня Епифания, вооружив всех священников.

Враг был разбит. Пожары потушены. Павших начали предавать земле.

Встреча Вышеслава со Святославом Всеволодовичем произошла в тот же день в шатре, разбитом на берегу Путивльки.

Неподалёку воины киевского князя складывали на земле рядами убитых степняков, пересчитывали пленных и захваченных половецких лошадей.

До Вышеслава и его собеседника долетали громкие голоса дружинников, возгласы воевод. Русская рать уже в который раз отразила половецкий набег.

Осознание этого наполняло Вышеслава гордостью: он тоже был сыном земли, взрастившей таких стойких ратников. Сидящий перед ним шести десятилетний Святослав Всеволодович казался Вышеславу олицетворением мудрости и силы, тем русским князем, к голосу которого прислушиваются, воинственности которого опасаются...

Святослав нисколько не кичился своим успехом, а наоборот, сожалел, что не подоспел раньше. В его речи, обращённой к Вышеславу, звучало уважение. Вышеслав сидел перед ним в обгоревшей и окровавленной одежде, в кольчуге, посеченной вражескими саблями, со следами неимоверной усталости на покрытом сажей лице.

Киевский князь, воздав должное мужеству Вышеслава и его соратникам, стал расспрашивать о причинах гибели Игоревых полков в дальних степях, о том, как удалось спастись самому Вышеславу.

Выслушав скорбный рассказ, старый князь не смог удержаться от слёз:

— О храбрые сыны мои, Игорь и Всеволод! Сердца Мши из крепкого булата скованы и в смелости закалены. Что же сотворили вы, неразумные? Рано начали вы Половецкой земле мечами обиду творить, а себе славы искать. Нечестно кровь поганскую пролили, прочих князей не дождавшись и меня не известив. Вот и пал позор на славу. А половецкие орды вновь в наши пределы вторглись.

Ох, тяжко мне, боярин, — утирая слёзы, пожаловался Святослав Вышеславу. — Худые времена вернулись. Поганые, ещё недавно мною битые, лелеют месть за Шарукана и Кобяка. Воспевают нехристи время Бусово[110], звеня русским золотом. Стар я уже, одному мне не совладать с погаными, коих великое множество. Путивль вот отстоял от нехристей, а надо ещё к Рыльску и Севску спешить. И к Новгороду-Северскому, ибо брат мой Ярослав хоть и обилен воинами, но не смыслен в сече. А ещё Переяславлю помощь нужна и городам по Суле-реке, поскольку и в тех землях простёрлись половцы, точно выводок пардусов.

А главное зло — князья мне не помогают: всяк в стороне отсидеться желает. А иные, как Игорь и Всеволод, готовы в одиночку мужествовать, дабы прошлую славу себе похитить, а будущую поделить.

Рассказал Святослав Вышеславу и про свои сны недобрые:

— Отлились мне слезами те жемчуга из колчанов половецких, горем обернулось то тёмное покрывало и горькое вино. Вот и прошлой ночью во сне вороны граяли. Тебе-то, друже, что в снах видится?

— Сеча всё время снится на Каяле-реке, — признался Вышеслав.

— И немудрено, — качая седой головой в золотом очелье, промолвил Святослав. — С той Каялы-реки скоро разольётся печаль по всей Руси.

В конце спросил киевский князь о боярине Ольстине. Как показал себя в битве с половцами сей муж? Правда ли, что ушёл он из сечи в числе последних, когда всё уже было кончено?

— Как надвинулись на нас орды половецкие, Ольстин только и делал, что о бегстве помышлял, — сказал Вышеслав. — Готов был и пешие полки бросить, лишь бы с конными дружинами поскорее за Северский Донец утечь. Один день Ольстин в сече продержался, а ночью сбежал с дружинниками своими. Лучших коней забрал, стервец, и был таков!

— Так я и думал, — хмуро промолвил Святослав, — а ведь рядится, негодяй, в барсову шкуру. Мол, мечом себе путь проложил через полки поганые. Ну, я ему это припомню!

Глава двадцать первая ВЛАДИМИР ГЛЕБОВИЧ

Переяславль был полон смердов, набежавших в город со своими семьями и скотом. Народ из сельской округи искал защиты от половцев у своего князя. На вече горожане ратовали за то, чтобы раздать оружие всем желающим и скопом выступить на поганых.

С таким призывом выборные от вечевого сбора пришли в каменный дворец, построенный знаменитым дедом нынешнего переяславского князя — Владимиром Мономахом.

Молодой князь выслушал выборных, сидя на троне под знаменем с изображением святого Георгия.

В свои двадцать восемь лет Владимир Глебович уже вкусил славы от ратных подвигов, но то было под началом Святослава Всеволодовича, а молодому честолюбцу хотелось самому показать, на что он способен в сече.

Потому-то в ответ на просьбу о защите от нехристей земель переяславских Владимир Глебович горделиво заверил послов, что готов немедля заступить в Стремя.

— Вооружайтесь, люди добрые, не ровен час, понадобится мне подмога от пеших ратников, — сказал князь. — Воеводы мои выдадут оружие всем городским сотням и укажут ратникам их место на городской стене. С Богом, православные! С нами сила крестная!

Ободрённые такими словами, выборные вернулись на вечевую площадь, где уже шла запись в общегородской пеший полк.

В войско вступали не только горожане, но и смерды, коих было великое множество. Оружия, привезённого на возах из княжеского арсенала, хватило далеко не всем. Но боевой дух от этого не снизился: люди вооружались чем могли. Кто выстругивал тяжёлую дубину и усаживал её острыми шипами. Кто насаживал обычный плотницкий топор на длинную рукоятку. Кто изготовлял рогатину из жерди с большим охотничьим ножом на конце.

Бояре переяславские на ратный порыв черни взирали с неудовольствием. Ещё пуще им не понравилось то, что князь потакает народу, сам вооружает его.

— Не было бы самим лиха опосля такой услуги мужичью, — переговаривались между собой бояре, собранные князем на совет. — Сегодня народ поганых побьёт, а завтра нас!

— Ты это князю скажи, Иван Михайлович. Князь к твоим словам иногда прислушивается.

— То-то и оно, что иногда. Ныне не тот случай. Князю нашему вожжа попала под хвост!

— Это что же получается, други? Князь кашу заваривает, а нам расхлёбывать придётся!

— Хороша каша! Князь нашими головами себе путь к славе мостить собирается. Слыхали, объявлен сбор конных дружин!

Ворчание бояр смолкло, когда в просторный зал с узкими византийскими окнами, похожими на бойницы, стремительно вступил молодой князь в кольчуге и с мечом у пояса. За спиной у него колыхался красный плащ, расшитый диковинным птицами: то постаралась его юная жена, дочь черниговского князя.

Князя сопровождали его лучшие мечники, такие же молодые, как и он.

Владимир Глебович прошёл мимо трона и остановился перед толпой бояр, стоящих в атласных и парчовых длиннополых свитках с непокрытыми головами.

— Некогда рассиживаться, господа бояре, — с ходу начал князь. — Поганые вокруг Переяславля рыщут, пора за мечи браться и седлать коней. Нынче же выступаем! Я собрал вас, чтоб урядиться, на кого из воевод город оставить. Всем уходить нельзя, часть дружины тут останется.

Бояре молчали.

— Чего насупились, будто на панихиду Собрались? — нахмурился Владимир.

— Прости, княже, но в спешке твоей неразумность, проглядывает, — промолвил кто-то из знатных мужей.

— Одного переяславского полка против Кончака мало, — добавил другой.

— Что же вы предлагаете? — спросил Владимир, не разглядев говоривших.

Он чувствовал, что заговорившие первыми выражают мнение всех бояр, потому ко всем и обращался.

Вышла заминка, ибо бояре не успели решить, кто станет говорить с князем, и теперь лишь подталкивали друг друга локтями. Наконец вперёд вытолкнули Ивана Михайловича как наиболее речистого.

— Мало чести, князь, сложить голову в сече неравной, — заговорил он, — не лучше ли дождаться помощи от Рюрика Ростиславича и от брата его Давыда. Гонцы к ним посланы, чай, не оставят нас в беде.

— И в Чернигов гонец ускакал, — вставил чей-то голос.

— Тесть твой тем паче на подмогу придёт, княже, — воодушевлённо продолжил Иван Михайлович, — ведь Ярослав Всеволодович тебе как отец родной. К тому же до нас из Чернигова ближе, нежели из Белгорода и Смоленска. Дождёмся полков черниговских и ударим все вместе.

Бояре поддержали Ивана Михайловича одобрительными возгласами.

— А ежели тесть мой не подоспеет, ведь поганые и в Посемье бесчинствуют? — заметил Владимир. — Ярослав Всеволодович, может, сам на помощь уповает.

— Тогда надо ждать Рюрика и Давыда, до их земель поганые пока не добрались, — сказал Иван Михайлович.

— Народ на вече решил биться с погаными, и я народу оружие дал, а вы мне тут про ожидание толкуете, — произнёс Владимир. — Будем за стенами отсиживаться, а поганые тем временем все поля вытопчут, деревни и грады малые пожгут. Хоть бы силы у нас не было, а то ведь есть сила, бояре!

— Лапотники и сермяжники — это не сила, княже, а сброд! — презрительно бросил кто-то из бояр. — Степняки ещё издали разгонят такое горе-воинство стрелами, а сражаться насмерть опять же нам придётся.

— Дружина наша и сама по себе сильна! — воскликнул Владимир. — Ну же, бояре, чего вы оробели? Били мы поганых прежде и ныне побьём!

— Северские князья вышли супротив Кончака — и назад никто не воротился, — опять заговорил Иван Михайлович. — Игорь Святославич и брат его Всеволод ратоборцы были каких поискать! И дружины у них были, в сечах закалённые! Однако ж разбил их Кончак и наше войско разобьёт, княже.

При упоминании Игоря на скулах у князя заходили желваки, не мог он простить ему разорение Глебова.

— Поделом Игорю и брату его, — резко сказал Владимир. — Это Господь наказал их мечами половецкими. Высоко хотели вознестись в гордыне своей, да низко пали.

— Нехорошо, княже, молвить такое про братьев своих, в беду попавших, — укоризненно проговорил боярин Иван. — Отец твой покойный другом был Игорю...

— Ну довольно, бояре! — повысил голос Владимир. — Недосуг мне долгие речи вести. Кто со мной пойдёт на поганых?

Бояре не отвечали, потупив очи.

Лишь один осмелился напрямик сказать князю:

— Не обессудь, княже. Но под твой стяг мы не встанем, гиблое это дело. Старшая дружина из Переяславля не выйдет.

— Стыдитесь, боярове! — взмахнул руками, будто чёрными крылами, находившийся тут же Порфирий, духовник Владимира. — Перед судом Божьим всё спросится…

Владимир прервал священника:

— Тихо, отче. — Голос князя был на удивление спокоен. — Далеко моим боярам до Царствия Небесного. Им своя печаль чужой радости дороже. Коль так, я с младшей дружиной на поганых пойду.

Круто повернувшись, Владимир стремительно покинул покой. Следом ушла и его свита.

Народ, толпившийся возле княжеского дворца, обнесённого валом и бревенчатой стеной, с удивлением и непониманием взирал на то, как князь в полном вооружении выезжает верхом на белом коне из ворот детинца, сопровождаемый всего четырьмя сотнями молодых дружинников. Над островерхими шлемами конников колыхался большой княжеский стяг с Георгием Победоносцем.

Люди при виде грозного лика святого Георгия снимали шапки, осеняя себя крестным знамением.

Вослед дружине звучали недоумевающие голоса:

— Слышь, Звяга, а боярская конница-то где?

— Кабы знать да ведать, сосед.

— Неужто князь наш с такой малой дружиной супротив хана биться собрался?!

— Ох и смел же Владимир Глебович!

— Бояре-то где, разрази их гром?

— Храни Господь князя Владимира, заступника нашего!

Из половецкого стана на берегу реки Трубеж заметили, как из распахнутых ворот Переяславля вышел конный отряд и, выстроившись в боевой порядок, поскакал к речному перевозу, где около полусотни степняков грабили рыбацкую деревушку.

На зелёной равнине красные щиты русичей сверкали как маков цвет.

Половцы в рыбацком селении, заметив опасность, стали спешно садиться на коней, а в стане трубы заиграли тревогу. С глухим топотом выносились на рысях и сразу переходили в галоп конные сотни степняков. Быстрая половецкая конница двумя потоками стала охватывать небольшую русскую дружину, отрезая её от рыбацкой деревушки и от Переяславля, оставшегося в двух вёрстах за спиной.

Собравшиеся на стенах и башнях переяславцы с беспокойством глядели на клубы пыли, покрывшие равнину. Враги со всех сторон окружили Владимирову дружину. Красные щиты русичей совсем затерялись в круговороте из многих сотен степняков. Замелькали половецкие щиты и знамёна, заблестели на солнце кривые сабли.

Вот в топот копыт вклинился звон мечей и треск ломающихся копий — битва началась.

Чёрно-жёлто-сиреневый стяг Владимира перемещался по равнине из конца в конец, находясь в самой гуще сражения.

Со стен Переяславля было видно, что, несмотря на огромный численный перевес, половцы не могли легко одолеть русский отряд, который, подобно барсу, окружённому волками, отчаянно защищался. Степь покрылась телами убитых. Вокруг метались лошади, оставшиеся без седоков. Уже не одно половецкое знамя упало наземь, а русский стяг продолжал гордо реять над вздыбленным, звенящим сталью клинков морем битвы.

Сеча постепенно смещалась к валам Переяславля. Русская дружина всё больше редела, таяли силы бойцов.

Люди на стенах переживали за князя Владимира, белый конь которого был хорошо заметен среди коней степняков. Переяславцев охватило негодование ч против бояр, не последовавших на битву за своим князем. Наконец толпа в едином порыве решила идти на выручку своему отважному князю.

Ворота распахнулись, и несколько тысяч горожан бегом устремились зуда, где валились друг на друга кони и люди. Степняки всё сильнее сжимали кольцо вокруг израненного Владимира и его гридне.

Разметав половцев дубьём и топорами, выручили остатки княжеской дружины. Владимира внесли во дворец на руках, залитого кровью, чуть живого. Лекари тут же принялись суетиться вокруг него.

В Переяславле едва смута не началась. Меньшие люди были готовы подняться на бояр, отомстить им за раны Владимира.

Если бы не половцы, устремившиеся как саранча на штурм Переяславля, дошло бы в городе до междоусобицы. С трудом отстояли переяславцы родной город. Ханы, прознав, что Рюрик с войском на подходе, оставили Переяславль и двинулись на город Римов.

Долго держался Римов. Страдали люди от голода и жажды, но не сходили с городской стены. И когда пошли половцы на приступ всей силой, весь город от мала до велика высыпал на стену. Но не выдержала старая бревенчатая стена и обрушилась. Ворвались степняки в пролом — и пошли гулять смерть и пожары по Римову.

Рюрик, узнав, что половцы ушли от Переяславля, сразу домой полки повернул. О городах других ему и печали не было.

Брат его Давыд и вовсе из Смоленска лишь до Киева дошёл и с дороги назад вернулся: утомились, мол, ратники в пути, не могут боя принять. И мало ему было горя — далеко смоленские земли, недоступны из степи.

Князь переяславский скончался от ран спустя несколько дней.

Во время отпевания Владимира Глебовича в Богородицкой церкви, где был погребён его отец, по всему Переяславлю плач стоял. Толпы людей пришли проститься со своим князем, жизни не пожалевшим за свою отчину.

В те дни скорби и страха, ибо половцы были ещё недалече, многие имовитые бояре уехали из Переяславля в Киев и Чернигов, опасаясь народного гнева.

Глава двадцать вторая ПЛЕН

Хан Кончак оказывал пленённому Игорю почёт и уважение.

Половцы, ценившие в мужчинах прежде всего доблесть, были поражены проявлением её со стороны Игоревых дружин в неравной сече.

— Ты, князь, хоть и не самый великий властелин на Руси, но, если судить по мужеству, ты среди всех князей — первый, — молвил Кончак Игорю, угощая его в своём шатре сразу после битвы. — Горько, что мы стали врагами, не хотел я этого. И великодушия твоего, князь, я не забыл, когда помог ты мне спастись в холодной степи. Я сам дерзок, но твоему дерзновению, князь, поражаюсь!

Игорь, страдая от раны, не пожелал разговаривать с Кончаком.

Кончак не обиделся, но вскоре ушёл, оставив Игоря одного.

Для русского князя был поставлен отдельный шатёр в самом центре половецкого стана. От Игоря ни днём, ни ночью не отходили двадцать стражей. Прислуживали ему конюший Тороп и бывший оруженосец Ян, также попавшие в плен. Знахари степняков начали лечить Игорю раненую руку.

В этом же стане находился сын Игоря, но половцы не позволили Владимиру жить вместе с отцом. Игорь мог встречаться с сыном только днём и в присутствии ханских соглядатаев.

В знак особой милости Кончак, отправляясь в набег к Переяславлю, подарил Игорю свою любимую наложницу Агун-Ду. Впрочем, Игорь понимал, что красавица аланка находится при нём не только для любовных утех.

Начальником над приставленными к Игорю стражами был Узур, побратим князя. Ему Игорь мог передавать свои просьбы, которые из чувства глубокого уважения к русичу неизменно выполнялись.

Не желая исповедоваться здешним православным священникам из пленных греков, Игорь пожелал, чтобы ему привезли священника с Руси.

Узур уважил и эту просьбу Игоря. Его люди добрались до Посемья, где хозяйничали половецкие орды, и выкупили у воинов хана Гзы дьякона Константина, Захваченного в одном из монастырей.

На первой же исповеди набожный сверх всякой меры дьякон принялся укорять Игоря, не стесняясь смелости выражений.

— Презрел ты Господа, княже, и заповеди его, — басил коленопреклонённому Игорю Константин, — в сороме жил и несправедливости творил. За что ныне, будто червь презренный, влачишь жизнь рабскую. То плата тебе за грехи и за жизни христиан, погубленные безмерным честолюбием. Молись денно и нощно! Замаливай грехи свои тяжкие! Проси Господа о прощении!

Плечистый дьякон своим голосом, подобным иерихонской трубе, и пронзительным взглядом тёмных глаз внушал степнякам неизменную робость, когда и где бы он ни появлялся. Зато пленные христиане, живущие в кочевье, мужчины и женщины, с великой радостью ходили на проповеди в юрту с крестом наверху, где жил Константин. Приходили сюда и крещёные половцы, но несмело и часто не решались заходить внутрь, слыша вылетающий из дверей громоподобный глас, читающий молитву.

Пленённые ратники из Игорева войска вызывали у рабов-христиан восхищение за их смелость. И только Игорь из-за неприязни к нему дьякона Константина пользовался нелюбовью со стороны рабов-земляков. Игоря это очень задевало. Разве он меньше других рисковал в сече? Разве показал себя трусом?

Как-то раз Игорь заговорил об этом с дьяконом, но тот опять начал своё:

— Вижу, князь, гордыня из тебя прёт. Гнетёт людская неприязнь. Думаешь за храбростью грехи спрятать? Мнишь себя страдальцем? Ты свои страдания получил, от Бога отступив. Ладно бы себя одного на мучения обрёк, а то ведь тыщи людей в степи положил и другие тыщи ныне на Руси страдают под половецкими саблями. Не видать тебе Царствия Небесного, не вымолив прощения у Господа!

Игорь пожалел, что выпросил себе такого духовника.

Однажды Узур устроил Игорю встречу со Всеволодом, которого взяли в плен воины хана Тайдулы, и Всеволод теперь пребывал в становище за рекой Торм.

Братья долго тискали друг друга в объятиях, радуясь встрече.

— Я думал, что тебя и в живых нет, — не пряча слёз радости, молвил Игорь. — Как же ты уцелел, брат?

— Заарканили меня поганые и поволокли по степи, долго волочили, — рассказывал Всеволод, — я потерял и меч, и шлем. Потом навалились скопом и повязали. Племянник наш тоже тут недалече, в становище хана Елдечука. И многие рыльские дружинники с ним.

Долго поговорить братьям не довелось: этому воспротивились стражи, приставленные ко Всеволоду Тайдулой и содержавшие его в большей строгости, нежели люди Кончака Игоря.

Проезжая как-то раз через стан верхом на коне по пути на соколиную охоту, Игорь услышал краем ух2Г обрывок разговора двух пленных воинов из своего войска:

— Гляди, князя нашего поганые как дорогого гостя содержат, а мы, горемычные, в колодках сидим!

— Хотели разжиться рабынями половецкими сами в рабах оказались.

В начале осени до половецких кочевий дошёл слух о неудаче Кончака под Переяславлем, о поражении Гзы и прочих ханов в Посемье от полков киевского князя.

Поздним вечером в шатёр к Игорю пожаловал Узур.

Агунда стелила пленнику постель, сверкая обнажённой грудью в разрезе коротенькой безрукавки. Нагота её просвечивала и сквозь тонкое шёлковое покрывало, обёрнутое вокруг бёдер. Распущенные по плечам чёрные волосы блестели в свете масляных светильников.

— Оставь нас, Агунда, — властно сказал Узур.

Рабыня повиновалась, но, уходя, демонстративно набросила на себя не свой халат, а плащ Игоря, тем самым говоря, что непременно вернётся сюда. В больших, чуть удлинённых к вискам карих глазах Агунды не было робости перед Узуром. Наоборот, в её смелом взгляде можно было прочесть об одолжении, какое она ему оказывает.

Игорь в простой посконной рубахе лениво листал Евангелие, но тотчас же отложил его, едва появился побратим.

— С чем пожаловал, друже? — спросил Игорь по-половецки.

— С плохими вестями, князь, — ответил Узур, усаживаясь на ковре. — Разбили ханов в Посемье твои соплеменники. Гза сына потерял. Копти — брата.

— Это вести добрые для меня, — усмехнулся Игорь. — Посемье — это моя вотчина.

— Вотчина твоя там, княже, а ты здесь, — заметил Узур. — Вернутся ханы, на тебя гнев свой обратят. Кончак далеко и не сможет защитить тебя.

— А ты, Узур?

— И я не смогу.

— Что же делать?

— Бежать тебе надо, князь.

— А сын мой?

— Сын твой здесь останется. Я прослежу, чтобы гнев ханов его не коснулся.

— Без сына я не побегу!

— Не могу я Владимиру побег устроить, — развёл руками Узур. — Стража его мне не подвластна.

— Как же ты его спасёшь, случись что?

— Я знаю как. Верь мне, князь.

Игорь вздохнул:

— Постыдно это как-то — бежать в одиночку, когда соратники мои в колодках сидят.

— Вот ты и постараешься людей своих из плена выкупить. А иначе кто им поможет? Кто поможет брату и племяннику твоему?

Игорь задумался.

— Спасайся, князь, — настаивал Узур, — другой такой возможности не будет. Забирай слуг своих и беги! Коней и провожатого я дам.

— Тревожно мне за сына, побратим, — признался Игорь. — Что я жене скажу, она души в нём не чает?

— Чтобы ты не тревожился, князь, я своего сына, твоего крестника, с тобой на Русь отпущу, — сказал Узур. — Коль случится беда с твоим сыном, тогда убей моего.

Такое благородство растрогало Игоря до слёз. Он обнял Узура и дал согласие на побег.

Глава двадцать третья ГОРЕЧЬ ПОРАЖЕНИЯ

Туманным утром, когда ещё не пробудились птицы, а настороженная тишина была полна влажной прохлады, Вышеслав по привычке поднялся на крепостную стену Путивля, чтобы проверить караулы. Хотя половецкие орды откатились в степи, но кто знает, может, ханы вернутся, дождавшись, когда из Посемья уйдут полки киевского князя.

Хромоногий Бермята, дремавший на вершине башни, при виде воеводы суетливо вскочил, опершись на короткое копьё.

— Тихо? — спросил его Вышеслав.

— Тишина, — ответил Бермята и шмыгнул носом.

Зябко-то как, — взглянул на него Вышеслав.

— Так жнивень на исходе, — промолвил страж. — Ночами туманы стоят. И росы обильные под утро.

Вышеславу хотелось подольше поболтать с Бермятой просто, ни о чём. Но, повинуясь чувству долга, он зашагал дальше по стене.

Миновав ещё несколько башен, Вышеслав вдруг увидел на забороле близ строящейся воротной башни одинокую женскую фигуру в длинной, подбитой мехом душегрее из голубого, расшитого золотыми нитками аксамита. Её голову венчала голубого же цвета тафья с околышком из горностая, надетая поверх белого убруса.

У Вышеслава скрипнула доска под ногой. Женщина повернула голову. Это была Ефросинья.

— Фрося? Почто ты здесь в такую рань! — воскликнул Вышеслав, подходя к княгине.

Он подумал, что княгиня пришла на стену, чтобы встретиться с ним. С той поры как сгорел княжеский терем, они жили врозь. Ефросинья — в монастырских палатах у матушки игуменьи, а Вышеслав — в доме тысяцкого Бориса.

Однако Ефросинья не выказала радости, увидев Вышеслава. Она даже не позволила ему поцеловать себя, хотя за последние несколько дней им не довелось увидеться ни разу.

Такая холодность насторожила Вышеслава.

— Всё ли ладно у тебя, Фрося?

— Суди сам, муж и сын сгинули, терем сгорел, младенец, от тебя рождённый, умер, — тихим голосом перечислила княгиня. — В теле моём немочь, в душе пустота.

— Горлица ты моя, — ласково проговорил Вышеслав, пытаясь обнять Ефросинью за плечи.

Но та отстранилась.

— Не нужно этого, Вышеслав. Любовь наша вместе с тем младенчиком в землю зарыта.

— Что ты такое молвишь, Фрося?!

— Как видно, через грех счастья не приобресть, — печально усмехнулась княгиня.

Вышеслав подавленно молчал. Ефросинья стояла рядом с ним, но она была другая, чужая...

— На тебе вины нет, — вновь заговорила Ефросинья, — не казни себя. Просто судьбой нам суждено порознь быть. Вкусила я сладости на ложе с тобой, только обернулась мне та сладость горем горьким. От людей мы, может, и утаили бы грех свой, но Господь всё видит и наказует. Одного сына я уже потеряла, не хочу другого потерять. Игоря поганые пленили. Может, и Владимир в плену.

— Может, — чуть слышно отозвался Вышеслав.

Они вновь умолкли, глядя на тучи, затянувшие горизонт на востоке. Из-за них пробивались светлые потоки солнечных лучей, озаряя широкие дали холмистой лесостепи. В низине у реки клубился туман. Прохладный ветер веял прямо в лицо, принеся запах влажной листвы, смешанной с запахом гари.

— Быть бы мне кукушкой, полетела бы я ветру вслед над полем Половецким, — задумчиво промолвила Ефросинья, — отыскала бы в кочевьях поганых супруга и сыночка милого. Коль живы они, рядом бы оставалась в какой-нибудь роще, а нет... — Ефросинья чуть слышно вздохнула. — Улетела бы в дальние дали куда-нибудь за реку Дунай, за горы Угорские. И осталась бы там навсегда.

После краткой паузы Вышеслав произнёс» сам не зная зачем:

— Во время сечи у речки Каялы ветер стрелы наши в сторону сносил, а половецкие так и нёс тучами на полки наши.

— А я ведь и раньше на эту стену поднималась, когда Игорь только в поход выступил, — призналась Ефросинья, заглянув Вышеславу в глаза. — Молилась, чтоб поход ваш удачным был. Чтоб во время битвы солнце глаза вам не слепило, не томил вас зной и ветер дул в спину. Как язычница молилась Яриле и Стрибогу[111].

Ефросинья вдруг сама прислонила голову к плечу Вышеслава.

Так и стояли они на забороле недостроенной стены из свежеоструганных брёвен, охваченные чувством печали и покаяния.

...Наблюдая, как смерды разгребают огромное пепелище на месте княжеского терема, Вышеслав одновременно беседовал с мастеровыми, приехавшими из Чернигова по повелению Святослава Всеволодовича возводить в Путивле новый терем. Святослав даже заплатил строителям вперёд из своей мошны.

Работы продвигались медленно, так как рабочих рук не хватало. Недавно закончилась жатва, а надо было озимые засеять, да и смердам самим успеть до зимы отстроиться: в иных деревнях все избы сожжены половцами, в иных — половина.

Внезапно на двор, заваленный чёрными обугленными брёвнами, въехал всадник в малиновой шапке и красном плаще. Ярким одеянием он сразу привлёк внимание Вышеслава, а когда наездник спешился, воевода и вовсе от изумления открыл рот.

— Ян, ты ли это? — воскликнул Вышеслав. — Да откель же ты, родной, взялся?

— Бежал из плена, Вышеслав Бренкович, — широко улыбаясь, ответил юноша.

— Да ну?!

— Ей-богу! И князь со мной.

— Что?! — Вышеслав боялся поверить своим ушам. — Игорь тоже бежал?

— Тоже, — кивнул Ян. — И Тороп бежал, конюх княжеский. Помнишь его?

— Где же теперь Игорь? — Вышеслав нетерпеливо схватил Яна за рукав.

— В Новгороде-Северском, — ответил тот. — Князь послал меня за супругой своей и за тобой, воевода. Омеля Оверьяныч рассказал князю, что ты жив-здоров. Так что собирайся в путь!

Сборы Вышеслава были недолги. Своего у него было лишь сапоги и оружие. С одёжкой добротной Епифания помогла, приодела из мужниного платья. Коня тысяцкий Борис дал.

Недолго собиралась и Ефросинья.

Кроме гонца Игорь прислал в Путивль лёгкий возок для Ефросиньи и пятерых дружинников для сопровождения.

В тот же день выступили в путь. В городке Глухове устроили ночёвку. Там стояла сотня киевских дружинников, оставленная Святославом на случай нового вторжения степняков. От сотника Вышеслав узнал; что киевский князь оставил сильные отряды воинов также в Рыльске и Курске.

Такая забота об Игоревой вотчине тронула не только Вышеслава, но и Ефросинью.

Был вечер, когда возок и сопровождавшие его всадники добрались наконец до Новгорода-Северского. Княжеский замок на горе был облит розовато-красным светом далёкого заката и казался чертогом сказочного волшебника.

Вышеслав нетерпеливо погнал коня вперёд по извилистым узким улицам, расположенным на склоне обширного холма. Редкие прохожие жались к заборам, шарахаясь от всадника, нещадно погонявшего своего скакуна.

Вот и ворота крепости, тёмные, будто зев пещеры. Стража сурово наклонила копья.

— Куда прёшь! — раздался окрик.

— Из Путивля! Грамота князю Игорю! — выкрикнул Вышеслав, проезжая в детинец.

На теремном дворе к Вышеславу подбежали челядинцы принять коня. Подошли ещё какие-то люди, среди которых Вышеслав узнал богатыря Омелю.

— Тебя и не узнать, друже! — воскликнул Вышеслав, тормоша Омелю за плечи. — Вырядился, как истый боярин!

— Так я теперь гридничий как-никак, — ухмыльнулся Омеля. — Князь мне даже невесту прочит из именитой семьи. Не одному тебе боярствовать.

Правда, в зазнайстве добряка Омели было больше шутливости, чем спеси.

Подбежавшие стражи указали на Вышеслава:

— Вот ломится напропалую! Молвит, что из Путивля к князю.

— Знаю, — важно кивнул Омеля. — Князь давно его поджидает. — Он подтолкнул Вышеслава к теремному крыльцу: — Иди! Игорь тебя ждёт не дождётся!

В теремных покоях всё так же стоял запах хлебного кваса, свечного воска и старинных ковров, висевших на стенах. И царил полумрак в любое время суток. Вышеславу показалось, что он не был здесь целую вечность и столько же времени не видел Игоря. Каким он стал, пройдя через поражение?

Молоденький отрок проводил Вышеслава до дверей, за которыми находился князь.

Вышеслав вошёл в светлицу с бьющимся сердцем. У окна, склонившись над книгой, сидел на скамье человек, поднявший голову, едва Вышеслав переступил порог. Черты юного лица и одеяние выдавали в нём половца. Вышеслав не мог вспомнить, где он видел это лицо, эти знакомые глаза.

Из-за печи вышел Игорь и, раскрыв объятия, шагнул к Вышеславу:

— Друг мой! Вот мы и свиделись!

Вышеслав ничего не мог вымолвить от волнения.

Не сдерживая слёз, он бросился к Игорю.

После объятий и поцелуев друзья присели к столу, на котором лежали книги.

Лучи вечернего солнца, пробиваясь сквозь разноцветные стёкла окон, придавали всем предметам в комнате необычную окраску. Это соответствовало приподнятому настроению Игоря и Вышеслава.

— А это крестник мой, сын Узура. — Игорь кивнул на юного половца. — Узнаешь?

— С трудом, — улыбнулся Вышеслав.

— Ещё бы! — засмеялся Игорь. — Сколько лет-то минуло с последней вашей встречи. Лавру теперь двадцать один год. Каков молодец стал, а!

Польщённый Лавр смущённо улыбнулся и вновь склонился над книгой. Обученный русской и греческой грамоте, он соскучился в кочевье по книгам.

— Думаешь, кто бежать мне помог? — подмигнув Игорь Вышеславу. — Лавр и Узур. Не Господу, а им двоим я своим спасением обязан.

Игорь стал рассказывать другу, как он и его спутники одиннадцать дней пробирались через степи на Русь. Где им приходилось ночевать, чем питаться...

В дверь неожиданно постучали, и розовощёкий отрок, что провожал Вышеслава, сообщил о приезде княгини.

— Веди, веди её, Ярополк! — Игорь вскочил. — Да не сюда, а в её покои. Служанок разыщи, пусть ухаживают за госпожой. Я позже подойду.

Отрок с поклоном удалился.

Вышеслав начал было рассказывать Игорю, как ему удалось спастись, но князь прервал его:

— Всё знаю, друг мой. Как вы через реку плыли, как в камышах хоронились, как ловили половецких лошадей и добирались до рубежей наших. Обо всём ведаю.

— От Омели? — спросил Вышеслав.

— От него, — кивнул Игорь.

— Кабы не Омеля, не быть бы мне живу, — тихо произнёс Вышеслав.

— Я уже отблагодарил его за это, — улыбнулся Игорь. — И ещё отблагодарю.

Когда Игорь наконец вошёл к Ефросинье, та была не одна. С княгиней находилась половчанка Алёна, неизменная воспитательница младших княжичей. При виде Игоря Алёна поспешила удалиться.

Супруги остались одни.

Слова, приготовленные Игорем для жены, пронесённые им через плен и бегство, застряли у него в горле, когда он увидел слёзы на глазах Ефросиньи. Эти слёзы чудесно преобразили и без того прекрасные светло-карие глаза, сверкавшие ярким блеском, преобразили лицо княгини, в этот миг показавшееся Игорю совершенством женской красоты. И даже бледность княгини прибавляла ей очарования, резко контрастируя с тёмными бровями и алыми губами.

Игорь вдруг понял, что Ефросинья перестрадала за это время не меньше, чем он. Ему стало жаль её и одновременно стыдно, что он был виновником этих страданий.

В долгой молчаливой паузе, когда у одного вот-вот были готовы брызнуть слёзы из глаз, а другая уже сидела вся в слезах, далёкое прошлое, когда они были счастливы друг с другом, вновь вернулось к ним в этот вечер.

Игорю тяжело было сознавать, что его неудавшаяся честолюбивая попытка достичь Лукоморья в конечном итоге завершилась не только гибелью полков, но и разорением половцами его вотчины. Если бы не двоюродные братья Святослав с Ярославом, урон от половецкого нашествия был бы ещё более велик. Они упрекали Игоря, приехавшего в Чернигов, в том, что он захотел пойти по стопам Мономаха, а в результате пострадали русские земли.

Святослав Всеволодович больше всего сетовал на то, что из-за Игоря провалился задуманный поход к Дону.

— Мы с Рюриком неплохо припугнули поганых своими победами на Орели и у Хорола, а через твоё поражение, Игорь, ханы опять духом воспряли и на Русь коней поворотили.

— Поворотили, но убрались несолоно хлебавши, — хмуро ответил Игорь, которому было неприятно и стыдно выслушивать всё это.

— Несолоно хлебавши, говоришь, — вскинулся Ярослав. — А ты знаешь, что друг твой Кончак Римов пожёг? В сече с Кончаком Владимир Глебович изранен был, отчего и скончался. Дочь моя теперь вдовствует, в восемнадцать-то лет!

— А я тебе говорил в своё время, чтобы ты не выдавал Милославу за Владимира Глебовича, — огрызнулся Игорь.

Его злило ещё и то, что Ярослав в присутствии Святослава всячески старался показать, что хоть Он и посылал Ольстина с ковуями в поход с Игорем, однако сам не был с ним заодно.

— А это уже не тебе судить, — рассердился Ярослав. — Тебе Ольстин советовал пешие полки бросить и уходить с конными дружинами, но ты его не послушал, полез в апостолы! Злата и узорочья награбил да в болотах всё утопил, дурень! Ни себе, ни нам.

Святослав вступился за Игоря, сказав, что он поступил по-христиански, не бросив чёрных людей.

— А проку с того? — презрительно спросил Ярослав. — Спас, что ли, он тех пешцев? Всё едино, кто погиб, кто в плену. Венок Игорю за это от Бога и поклон от всех вдов и сирот!

Ярослав, кривляясь, отвесил Игорю низкий поклон.

Игорь с трудом удержался, чтобы не врезать кулаком по раскрасневшейся от вина роже...

Не так разговаривал с Игорем боярин Ольстин, встретившись с ним во дворце Ярослава. Хитрец изобразил бурную радость по поводу бегства Игоря из плена и тут же сообщил князю, что его арабский скакун находится у него в целости и сохранности.

— Можешь забрать его хоть сейчас, княже, — льстиво улыбаясь, проговорил Ольстин. И шёпотом добавил: — Вместе с конём, князь, готов дать тебе тысячу гривен серебра, дабы ты не держал зла на меня.

— Две тысячи, — сказал Игорь и, вынув нож, отрезал у боярина клок бороды. — А то я злопамятный, — с недоброй улыбкой добавил он.

— Как скажешь, князь, — пролепетал Ольстин, — как скажешь.

Игорю было противно брать деньги у Ольстина, но ему нужно было собирать выкуп за сына, брата и племянника, которые оставались у половцев. И нужно было выручать воевод и дружинников. Поэтому Игорь попросил серебра и у своих двоюродных братьев.

Святослав дал Игорю тысячу гривен, не торгуясь и ни о чём не спрашивая. Ярослав расщедрился лишь на четыреста: мол, сам в долгах как в шелках. Но Игорь и этим деньгам был рад. В казне было пусто: всё потратил, войско к Лукоморью снаряжая.

Из Чернигова он заехал в Трубчевск, справиться о здоровье Ольги Глебовны, недавно разродившейся. С ним был Вышеслав, несколько слуг и дружинников.

— А я уж подумала, что ты приехал известить меня о смерти Всеволода, — сквозь слёзы улыбаясь, молвила Игорю Ольга. — Стало быть, жив мой суженый. Хвала Господу, что уберёг его в сече.

Игорь, пряча глаза, завёл речь о деньгах. Ольга с готовностью высыпала из шкатулки золотые украшения, сняла с себя колты и ожерелья. Вызвала огнищанина и повелела ему выдать Игорю всё серебро, имеющееся в наличии.

Показывая новорождённую дочь, Ольга как бы между прочим поинтересовалась, как прошли роды у Ефросиньи. Игорь, знавший обо всём со слов жены, но не догадывавшийся, чей был ребёнок, ответил печально, что младенчик родился мёртвым.

Находившийся тут же Вышеслав слегка смутился, заметив, как пристально посмотрела на него Ольга, едва Игорь отвернулся. Он смутился ещё больше, когда Ольга, улучив момент, пожала ему руку, прошептав:

— Сочувствую тебе и Фросе.

За ужином Ольга оставила Игоря и Вышеслава одних, удалившись к дочурке. Детский плач долетал смутными звуками и до трапезной.

— Что, хороша жёнка у моего брата? — подмигнул Игорь Вышеславу. — Вижу, в какое смущение она тебя ввела. В самом соку молодица! После родов-то как расцвела! Ей бы сейчас к мужу под крыло...

Он тяжело вздохнул и опрокинул в рот кубок хмельного мёда.

Вышеслав тоже потянулся к чаше, желая, чтобы хмель избавил от скованности. Однако от выпитого его сразу потянуло в сон, и он задремал прямо в трапезной на скамье.

Рано утром Вышеслава разбудил Игорь: князь торопился в путь.

Ольга огорчилась, узнав, что Игорь уезжает так скоро. Она выскочила из терема на зябкую утреннюю прохладу, чтобы проститься.

Игорь с удовольствием троекратно расцеловался с прелестной золовкой и сунул сапог в стремя.

Улучив минуту, Ольга подскочила к Вышеславу, уже перебросившему поводья через шею коня, и, что-то сунув ему в руку, быстро шепнула:

— От меня Фросе!

Вышеслав машинально стиснул кулак, чувствуя в нём сложенный в несколько раз лоскуток бересты.

Затем Ольга неторопливо поцеловала Вышеслава в щёку и спокойным голосом пожелала ему доброго пути, зная, что Игорь с седла глядит на них.

Едва выехали из ворот Трубчевска, как с осеннего низкого неба стал накрапывать мелкий дождь. Кони шли по дороге, понуро опустив головы. Ветер срывал с деревьев жёлтые и красные листья, трепал плащи всадников.

Вышеслав хмуро молчал, кутаясь в плащ. Не слышно было разговоров и в княжеской свите. Игорь же был весел, несмотря на плохую погоду.

— Эх, хорошо-то на воле! — потягиваясь, молвил он. — Гляди веселей, Вышеслав! Скоро вызволим из неволи Всеволода, Владимира и ещё многих наших, благо деньги теперь есть.

Однако весёлости у Игоря поубавилось, когда он приехал в Рыльск.

Агафья встретила его неласково.

— С чем пожаловал, воитель? — спросила она, демонстративно не приглашая Игоря сесть. — Вижу, отпустили тебя поганые. Так ведь ты Кончаку и друг, и сват!

— Бежал я, — нахмурившись, сказал Игорь.

— Чего же сына моего не прихватил? Иль обременяться не захотел?

— Не мог Святослав со мной бежать: мы с ним в разных кочевьях находились, — ответил Игорь, без приглашения садясь на лавку.

Вошедший вместе с ним Вышеслав остался стоять у двери.

— Ну, княже, давай рассказывай про удальство своё, — язвительно продолжила Агафья, садясь напротив гостя. — Небось зубами верёвки-то рвал, из плена сбегая, а? Поведай, скольких стражей задушил. Как гнались за тобой нехристи, а ты их всех одолел голыми руками, как богатырь былинный! Чего хмуришься? Не так, что ли?

— Угомонись, Агафья, — сурово произнёс Игорь.

— А, так ты успокаивать меня приехал! — притворно-жалобным голосом протянула Агафья. — Сына моего в плену бросил, дружину его погубил вместе с воеводой Бренком и заявился как Христос Спаситель!

— Агафья... — Игорь хотел взять её за руку.

Но княгиня отстранилась:

— Не прикасайся! Гадок ты мне, княже.

— Я же к тебе с чистой душой, Агафья!

— Вон к вдовам рыльским с чистой душой своей ступай! — ледяным голосом проговорила Агафья и указала на городские крыши, виднеющиеся в окне. — Это им ты обещал злато и половецких невольниц, забирая сыновей, мужей и братьев. Из рыльских ратников лишь семеро назад воротились, а уходило их больше шестисот!

Агафья замолчала: её душили слёзы. Молчал и Игорь, опустив голову: справедливые слова жгли ему сердце!

— Заночевать позволишь, а на рассвете я уеду? — несмело спросил он.

— Ночуйте, места хватит, — не глядя на Игоря отозвалась Агафья.

Устраиваясь в небольшой светёлке на два окна, Игорь попросил Вышеслава:

— Потолкуй с Агафьей. К тебе она вроде более милостива. Скажи, что серебро нужно для выкупа её сына из плена. Пусть даст, сколь может. Ну, а не может, скажи, что всё равно я верну ей Святослава.

Когда челядинка пришла звать гостей к обеду, Игорь махнул рукой Вышеславу:

— Ты ступай, а я спать лягу. Нехорошо что-то мне.

Вышеслав понял, что Игорю стыдно показаться Агафье на глаза. Он не стал его уговаривать и пошёл трапезничать один.

За столом Агафья ничего не ела, лишь печально вздыхала и украдкой вытирала слёзы краем платка.

Вышеславу кусок не лез в горло, как будто он присутствовал на тризне.

Неожиданно Агафья произнесла, с нежностью глядя на Вышеслава:

— Как ты сильно на отца-то похож, боярин. Глаза те же и чело...

Вышеслав перестал есть, не зная, что ответить.

— Где могилка-то его? — тихо спросила Агафья.

— Не ведаю, — глухо ответил Вышеслав.

— Засеял Игорь Святославич поле Половецкое русскими костьми, и горя ему мало!

— Игорь тоже скорбит по ратникам и воеводам своим.

— Что-то по нему не видно, — проворчала Агафья, наливая себе вина. — Не исхудал, не отощал. Рожа как вишнёвым соком налита!

Вышеслав хотел заговорить о деньгах, но никак не решался. Агафья сама помогла ему, спросив:

— Страдалец-то наш собирается людей своих из полона вызволять?

Вышеслав торопливо закивал головой:

— Конечно, Агафья Ростиславна. Игорь всюду гривны собирает и злато, какое есть. Много уже насобирал. Были мы с ним и в Чернигове, и в Трубчевске.

— У меня тоже возьмите, — сказала Агафья, поднимаясь из-за стола. — Казну свою вам отдаю и то, что люди принесли. Все хотят верить, что их ладо ненаглядный в сече уцелел и в полон угодил. Веры-то хватит, но хватит ли злата-серебра на всех пленников?

Агафья всхлипнула и покинула трапезную.

Глава двадцать четвёртая «ЖИВИТЕ В РАДОСТИ!..»

Посланьице Ольги Глебовны Вышеслав передал Ефросинье, прибыв в Новгород-Северский из Рыльска. Он хранил ту бересту в рукоятке кинжала, где было потайное отверстие для яда. Вышеслав снял этот кинжал с убитого половецкого военачальника после освобождения Путивля войском Святослава Всеволодовича.

Вышеслав и не подозревал, что этот жалкий клочок бересты попадёт случайно к Игорю, который прочтёт написанное на ней. Не могла этого предвидеть и Ефросинья.

Вместо того чтобы уничтожить записку, она спрятала её в свой нательный амулет, подаренный той же Ольгой.

Амулет из червлёного серебра с изумрудом можно было открывать и закрывать, как две половинки пустого ореха. Ольга хранила в нём греческие благовония. Вместе с благовониями она и подарила амулет Ефросинье на Рождество. Благовония давно закончились, и Ефросинья положила внутрь берестяное послание...

Однажды — это было в начале зимы — Ефросинья забыла амулет в бане. Игорь, парившийся в тот раз после жены, случайно нашёл его и прочитал запуску.

Весь день Игорь не показывал вида, что амулет у него.

Лишь когда Ефросинья занялась его усиленными поисками, Игорь позвал супругу в светёлку, примыкавшую к их ложнице. Там он достал амулет, вынул злосчастную бересту и вслух прочитал написанное:

— «Любимая Фрося! Остаюсь в печали, узнав о твоей беде. Виделась с твоим Вышеславом. Как я завидую тебе, милая! У него поистине ангельское лицо. Не то, что у моего Всеволода. Поздравь меня с дочкой! Вечно твоя Ольга».

Игорь учинил жене допрос ядовитым голосом, каким обычно разговаривал с проворовавшимися тиунами и мошенниками, взятыми на торжище с поличным.

— Какое трогательное послание, Фрося. От него так и веет извечной женской скрытностью и привычкой — старой, как сей мир! — покрывать грехи своих близких подруг. Ответь же мне, любимая жена, почто Ольга пишет, что завидует тебе? И почто она называет Вышеслава «твоим»?

Игорь глядел супруге прямо в лицо, стоя перед ней с запиской в руке.

Ефросинья накинула себе на шею цепочку с амулетом и смело подняла глаза на мужа.

— Мне говорить правду или искать оправдания для Ольги? — спокойно спросила она.

— Не нужно этих философских мудростей! — рассердился Игорь. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, дражайшая супруга. Молви правду!

— Правда в том, свет мой, что жена и муж — одно и то же, — пожав плечами, сказала Ефросинья. — Так, Ольга часто называет Всеволодовых гридней своими. И я, бывало, называла своими твоих дружинников — ведь они и мне служат. Разве не так?

— Так, — согласился Игорь. — Но почему завидует Ольга? И почему она восторгается «ангельским лицом» Вышеслава?

— Разве Вышеслав не красив? — В голосе Ефросиньи прозвучало недоумение от того, что ей приходится объяснять очевидные вещи. — Он всегда нравился Ольге больше, чем собственный муж. Неудивительно, что она упоминает его ангельское лицо. Сколько раз я встречалась с Ольгой наедине, столько раз она заводила со мной разговор о Вышеславе. Извини, милый, что я посвящаю тебя в женские тайны.

— И всё-таки она завидует тебе, Фрося! — наступал Игорь. — Вот что настораживает. Лучше расскажи всё сама, моя радость. Коль я до всего дознаюсь, тебе не поздоровится, да и Вышеславу тоже.

— Всё же ясно, Игорь. Я вижу Вышеслава чаще, чем Ольга, поэтому она и завидует мне. — Ефросинья небрежно пожала плечами.

Игорю хотелось верить Ефросинье. Но где-то в глубине его подозрительной натуры таился червь сомнения, который не давал ему покоя. Игорь знал, сколь умна его жена. Он всегда ценил её умение убеждать. К тому же Игорь прекрасно знал, насколько близки по складу характера и образу мыслей Вышеслав и Ефросинья.

«А ведь между ними давным-давно могло завязаться нечто большее, чем просто дружеская приязнь, — думал он. — Я увлекался разными женщинами и попросту не замечал, как они тянутся друг к другу. Тянутся, как две виноградных лозы! И ведь они много раз оставались наедине. А в Путивле и до и после похода Г Лукоморью жили бок о бок под одной крышей!»

Игорь хотел было учинить такой же допрос Вышеславу, но передумал.

Вышеслав не менее умён, конечно же, он выпутается, не зря ему преподавали в монастыре риторику и философские выкладки хитроумных греков. Ещё более глупо пытаться допрашивать Ольгу, которая души не чает в Ефросинье и с радостью возьмёт любой её трёх на себя.

Ефросинья понимала, что творится в душе у Игоря, ибо достаточно хорошо узнала его за годы супружества. Она хоть и видела, что убедила мужа логикой своих рассуждений, но чувствовала: не смогла заставить его поверить себе. Это означало только одно: Игорь постарается, рано или поздно, найти доказательства греховной связи. А это неизбежно приведёт его в Путивль...

Сознавая, что ей легче доказать свою мнимую безгрешность здесь, в Новгороде-Северском, Ефросинья решила действовать, понимая, что Игорь сам желает поскорее разрешить мучительные сомнения...

— Меня оскорбляет твоё недоверие, Игорь, — как-то вечером строгим голосом сказала княгиня. — И это теперь, когда между нами возобновилась привязанность, как в наши юные годы. Если это предлог, чтобы всё разрушить, то так и скажи. Я не стану досаждать тебе своим присутствием. — Голос Ефросиньи дрогнул.

Она хотела выйти, но Игорь преградил ей путь:

— Фрося, после всего пережитого я будто заново открыл тебя. Никакие другие женщины больше не влекут меня. Ты для меня всё, понимаешь? Я никогда не сомневался в твоей любви и верности, всегда гордился, что у меня такая жена. И вот теперь в руки мне попала эта проклятая береста!

— Ты всё же не веришь мне? — грустно спросила Ефросинья.

— Не знаю. — Игорь покачал головой, затем прижал ладонь к сердцу: — Гложет какое-то сомнение вот здесь, а как развеять его, ума не приложу.

— Я знаю, как его развеять, — сказала Ефросинья.

Игорь взглянул на неё с удивлением.

— Если допустить, что Вышеслав греховодничал со мной, значит, надо привести его к моему ложу, — не сводя с Игоря глаз, заговорила Ефросинья. — Он не растеряется при виде моей наготы и совершит то, что проделывал уже не раз. А ты, мой милый, наблюдая скрытно со стороны, сразу поймёшь, грешили мы раньше иль сошлись в постели впервые.

Игорь молчал, размышляя.

Его поразило то, с каким спокойствием Ефросинья предлагает ему стать зрителем столь необычного действа!

«Она или сильно изменилась, или лгунья, каких свет не видывал!» — подумал Игорь.

Он мысленно искал возможный подвох в столь смелом предложении Ефросиньи, но не находил. Если Ефросинья заманит ничего не подозревающего Вышеслава в свои покои и как ни в чём не бывало предложит ему лечь с ней на ложе, то Вышеслав непременно должен будет выдать себя с головой. Он либо наотрез откажется, либо...

Второе «либо» подтолкнуло Игоря согласиться с необычным предложением.

Однако Игорь сразу обговорил все условия, дабы у Ефросиньи не было ни малейшей возможности предупредить Вышеслава. Ни записок, ни устных посланий через слуг. Отрок проведёт Вышеслава к Ефросинье, когда стемнеет, причём не к ней в спальню, а туда, где Игорю будет удобнее спрятаться.

— Всё будет так, как ты того хочешь, свет мой, — сказала Ефросинья. — Я даже согласна встретить Вышеслава теми словами, какими ты велишь. Что мне говорить, когда он придёт? Иль сразу раздеваться, не произнеся ни слова?

Игорь был смущён и озадачен.

Его подозрения только усилились: Ефросинья что-то задумала, но что? Не расставляет ли она сети ему самому?

Поразмыслив, Игорь велел жене встретить Вышеслава простоволосой и с обнажёнными руками, быть с ним ласковой и делать непристойные намёки, ссылаясь на то, что муж находится в отлучке.

Ефросинья согласно кивала. Затея Нравилась Игорю всё меньше, но он решил идти до конца. К тому же было интересно посмотреть, как Ефросинья станет соблазнять его лучшего друга. И чем Вышеслав ответит на её заигрывания.

...В тот день Вышеслава не было в городе. Он с десятком гридней сопровождал по санному пути торговый караван, направлявшийся из Новгорода-Северского в Чернигов. Проводив торговых людей до владений черниговского князя, Вышеслав и его отряд вернулись в Новгород-Северский.

Вышеслав был удивлён тем, что княжеский отрок Ярополк вдруг пришёл к нему и сообщил, что княгиня желает его видеть. Была ночь.

Полагая, что это неспроста, Вышеслав последовал за отроком, освещавшим путь светильником в тёмных переходах терема. Они пришли на женскую половину.

Ярополк постучал в дверь и удалился, молчаливый и загадочный.

Вышеслав вступил в просторную светлицу. Несколько свечей горели в бронзовом подсвечнике. Тяжёлые потолочные балки, подпёртые толстыми дубовыми столбами, маленькие завешенные оконца и мрак, скопившийся в дальних углах, придавали помещению мрачноватый вид. Это был покой для гостей.

«Зачем Фрося позвала меня сюда?» — недоумевал Вышеслав.

Он с порога поприветствовал княгиню, как приветствовал всегда.

После той памятной встречи на стене в Путивле между бывшими возлюбленными установились обычные дружеские отношения, в которых не было и намёка на прошлое, даже когда они оставались одни.

Их любовные отношения были погребены вместе с мёртвым младенцем — так они решили оба.

Ефросинья сидела у стола за раскрытой книгой, но сразу встала, увидев Вышеслава. С милой улыбкой она ответила на его приветствие и поманила к себе.

— Почему Игорь так внезапно уехал в Ольжичи? — спросил Вышеслав, подойдя.

— Уехал, и ладно, — промолвила Ефросинья с той же милой улыбкой, кладя свои полные руки Вышеславу на плечи.

При этом лёгкое тонкое покрывало соскользнуло с её головы, открыв корону пышных тёмно-русых, слегка вьющихся волос. Эти густые мягкие волосы всегда восхищали Вышеслава, и он уже хотел, как когда-то, прижаться к ним губами и вдохнуть их тёплый, ни с чем не сравнимый аромат.

Но в этот миг Ефросинья проговорила с лёгкой укоризной:

— Как ты невнимателен ко мне, Вышеслав.

И она выразительно указала глазами на свою обнажённую левую руку, покоившуюся на его плече.

Вышеслав увидел на молочно-белой женской руке с внутренней стороны плеча надпись чёрной тушью по-гречески. Хотя буквы были слегка смазаны, он без труда разобрал написанное.

«Осторожно! Мы не одни!» — гласила надпись.

Взгляд Вышеслава встретился с глазами Ефросиньи. У него в глазах был вопрос, на который женский взор немедленно дал ответ: «Да, здесь Игорь!»

— Ну, смелее, Вышеслав, — громче проговорила Ефросинья. — Игорь далеко, это такая удача. Никто нам не помешает...

Теперь Вышеслав знал, как себя вести.

Он отстранил руки Ефросиньи и отступил назад, пробормотав:

— Странно мне слышать такое из твоих уст княгиня, не узнаю я тебя!

— Вот как? — Ефросинья склонила голову набок, обняв руками себя за плечи.

В её позе была смесь разочарования и стыдливости.

— По-твоему, Вышеслав, со мной приятно лишь латинские книги переводить? Ни для чего другого я не годна? — В голосе Ефросиньи прозвучали нотки уязвлённого самолюбия. — Стало быть, не приятна я тебе как женщина?

— Княгиня, позволь мне удалиться, — произнёс Вышеслав, прижав руку к груди. — Время позднее...

— Постой! Куда тебе спешить? — властно сказала Ефросинья. — Иль тебя кто-то дожидается на ложе?

— Не пристало мне любоваться тем, что князю моему предназначено, — отступая к двери, вымолвил Вышеслав.

— Да князь ничего не узнает, глупец. — Ефросинья сделала шаг вслед за Вышеславом. — Не уходи! Я велю тебе остаться!

Вышеслав вышел, затворив за собой дверь так, чтобы та не стукнула громко.

Ефросинья опустилась на стул, уронив руки на колени.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем Игорь выбрался из своего укрытия за печью, отряхивая с себя пыль и паутину.

Ефросинья взглянула на мужа снизу вверх и виновато промолвила:

— Удерживать его силой ты мне не велел.

Игорь с довольной улыбкой погладил супругу по волосам.

Он был рад тому, что увидел. Его вдруг осенило: ведь Фрося могла оказывать Вышеславу знаки внимания и тешить себя надеждами на взаимность. Скорее всего так и было, покуда Игорь развлекался с другими женщинами. Только Вышеслав не поддался искушению. И своими мечтами жена наверняка делилась с подругой, называя Вышеслава «своим» возлюбленным.

Всё это пронеслось у Игоря в голове.

— Ты была неподражаема, Фрося, — целуя жену, сказал он. — На месте Вышеслава я, пожалуй, не устоял бы.

— Имей в виду, голубь мой, коль ты опять потянешься к Алёне, я займусь Вышеславом всерьёз, — пригрозила Ефросинья. — И добьюсь своего!

— Не выйдет, милая, — засмеялся Игорь. — Вышеслав поедет обратно в Путивль воеводой. Люди тамошние просят меня об этом.

За Вышеслава действительно просили и бояре путивльские, и простые горожане. Запомнился он людям своей храбростью и справедливостью.

Игорь отправил друга в Путивль.

Терем княжеский в Путивле был ещё не достроен, поэтому Вышеслава с радостью принял в своём доме Борис Ясновитич.

Дел предстояло много. На первом месте был сбор денег и драгоценностей для выкупа из полона ратников путивльских. Этим занимался тысяцкий Борис, которого Игорь утвердил на это место. Помимо этого на заботах молодого тысяцкого было обучение войска, воинов в котором, как и прежде, было немного.

— Коль по весне поганые опять навалятся, не ведаю, как отбиваться будем, — честно признался Борис Вышеславу.

— В Глухове и Рыльске киевляне стоят, они помогут, — ободряюще сказал Вышеслав. — Опять же, Игорь в дружину к себе набирает людей охочих. Думаю, к весне будет у него войско.

Встретился Вышеслав и с боярыней Епифанией:

Та стала жаловаться ему на своё несчастье:

— Дочка у меня забеременела и не сказывает, от кого, таится. Я так подозреваю, наверно, какой-то степняк обрюхатил Василису прошлым летом. От нехристей немало женщин пострадало тогда. Служанка моя Оксинья и не молода уже, но и на неё позарился какой-то чёрт кривоногий! Предупреждала я, что в погребке не отсидишься. Падчерицу золовки моей поганые впятером обесчестили, а отроковице всего-то четырнадцать годков. Заикается теперь, бедняжка.

— Поговори хоть ты с Василисой, боярин, — попросила Епифания Вышеслава. — Она частенько тебя вспоминает.

Вышеслав не стал откладывать встречу с Василисой, судьба которой была ему небезразлична.

По февральскому липкому снегу вдвоём с Епифанией отправился он извилистой тропинкой вдоль оврага, выйдя из дома тысяцкого.

В голых ветвях яблонь и лип перекликались шумные галки. Солнце светило уже по-весеннему, под его жаркими лучами оседали сугробы.

Вышеслав и Епифания не спеша шли по улице. Встречные люди узнавали воеводу: женщины кланялись, мужчины снимали шапки.

Вышеслав загляделся на тесовые чешуйчатые маковки и сверкающие позолотой кресты большого Вознесенского собора. Выше крестов были только голубые небеса и хлопающая крыльями стайка сизых голубей. Он замедлил шаг и перекрестился, обнажив голову.

Терем Епифании находился на соседней улице. Василиса стояла на крылечке в наброшенной на плечи шубейке. Увидев, с кем идёт её мать, девушка опрометью кинулась в дом.

— Застеснялась, — усмехнулась Епифания.

В присутствии матери Василиса была неразговорчива с гостем, но, когда Епифания оставила их одних, отчаяние девушки прорвалось наружу.

— Жалею, что сама себя не убила, когда прикончила насильника. Тогда робость помешала, теперь не могу из-за него руки на себя наложить. — Василиса указала глазами на свой живот. — Матушка твердит: грех, грех... Подружки то же самое говорят, а сами шепчутся за моей спиной. Им ведь ведомо, что, когда половцы ворвались в Путивль, я вместе с матушкой за монастырской стеной укрывалась. Догадываются, что не от поганого я понесла. А как скажешь правду? Да и не поверят люди.

Василиса опустила голову, но не заплакала. Видимо, все слёзы уже выплакала.

— Уехать бы мне отсюда, — тихо добавила она, — да матушка не отпускает.

Вышеслав молчал, не зная, что сказать.

Вдруг ему захотелось круто изменить к лучшему жизнь этой милой большеглазой девушки, да и свою жизнь тоже. Довольно с чужими жёнами путаться, пора бы свою заиметь.

— Василиса, а ты впредь говори, что моего ребёнка носишь. Я ведь не просто так, я свататься к тебе пришёл.

Изумлённые девичьи очи так и вскинулись на Вышеслава.

— Мне хоть и тридцать четыре года, но я ещё могу с иным двадцатилетним парубком побороться, — сказал Вышеслав и подмигнул Василисе. — Пойдёшь за меня?

— Да и не дашь тебе столько, — пробормотала Василиса, борясь со смущением.

— Матушка твоя против не будет? — спросил Вышеслав.

Василиса не успела ничего ответить. В светлицу вошла Епифания, неся на блюде свежеиспечённые пироги.

— А вот и угощение приспело! — весело промолвила она. Затем добавила, глянув на дочь: — Чего это ты так раскраснелась? Чем-то её распотешил, Вышеслав Бренкович?

— Да вот хочу взять в жёны твою дочь, Епифания Глебовна, — серьёзным голосом сказал Вышеслав. — Заодно хочу повиниться, матушка-боярыня: от меня забеременела дочь твоя. Не по злому умыслу соблазнив я Василису, но по воле случая, не в силах был побороть искушение при виде красоты её.

Епифания чуть не выронила блюдо с пирогами.

— Ну знаешь, боярин! — грозно произнесла она, с маху опустив блюдо на стол, так что пироги рассыпались по скатерти. — От тебя не ожидала я такого!

Василиса вскочила со стула с пунцовым лицом.

— Не верь ему, матушка! — вскричала она. — Ни при чём тут Вышеслав Бренкович. Богом клянусь, ни при чём!

— Ступай к себе! — огрызнулась Епифания на дочь. — Тоже заступница нашлась!

Василиса не подчинилась:

— Никуда я не пойду! Без меня вы разругаетесь только.

— Ах так! — Епифания с недобрым прищуром взглянула на дочь. — Тогда признавайся, кто отец твоего ребёнка.

— Мёртв он, этого тебе довольно?

— Не довольно! Я хочу людям прямо в глаза смотреть. Кто он? Половчин иль из наших?

— Не терзай её, Епифания Глебовна, — поднялся с места Вышеслав. — Не от половца забеременела Василиса, но из-за половецкой напасти. Пусть люди думают, что от меня понесла дочь твоя. Ответь, согласна ты, чтобы дочь твоя вступила супругой в мой дом?

Епифания поправила повой на голове:

— Да у тебя и дома-то нет.

— Будет. И не дом, а хоромы!

— У неё руки просишь, у неё и спрашивай. — Епифания кивнула на дочь. — Она у меня сама себе хозяйка.

— Василисушка-краса, жду твоего слова, — глянул на девушку Вышеслав. — Пойдёшь за меня?

— Пойду, — прозвучал тихий ответ...

В первый день весны в Вознесенском соборе происходило венчание путивльского воеводы и дочери боярыни Епифании.

Вышеслав не пожелал ждать разрешения Василисы от бремени.

«Пускай умолкнут злые языки при виде моей суженой под венцом, — сказал он. — Пусть все увидят, что ребёнок, который должен родиться, мне желанен».

Василиса, растерянная от свалившегося на неё счастья, сидела за свадебным столом с гордо поднятой головой. Теперь ей нечего стыдиться и опускать глаза. Вот он, отец её ребёнка, рядом сидит. И весь Путивль об этом знает!

Свадебное торжество происходило в тереме Епифании.

Боярыня сидела среди многочисленных гостей и украдкой любовалась дочерью. Красавица она, хоть и без украшений: все женщины на пиршестве были без серебряных колтов и подвесок, без золотых колец и ожерелий. Ныне и на праздниках люди не забывали о тех, кто томился в плену половецком.

Трудно было отвести взор и от жениха, в чертах которого, и особенно во взоре, было что-то схожее с иконописными апостолами. Епифания подмечала завистливые взгляды молодых женщин, бросаемые на Вышеслава, и в душе радовалась за дочь.

«Благодарю тебя, Господь Вседержитель, что дал нам такого мужа! — думала Епифания. — Хвала тебе, Спаситель, что не допустил охула над дочерью моей, что соблюл справедливость там, где её недоставало!

На свадьбу к Вышеславу приехали Игорь с Ефросиньей.

Князю предоставили по чести первому произнести заздравную речь для молодых.

— Труден путь человеков по жизни, где рядом соседствуют и хорошее, и плохое. Часто невзгодам нет конца, а радости недолги и призрачны, — начал Игорь. — И на этом пути, длинном ли, коротком ли, важно чувствовать рядом тепло другой руки, биение другого сердца, видеть сияние любимых глаз, слышать голос любимого человека, который всегда остудит гнев и поддержит в горести. Будьте же счастливы, Вышеслав и Василиса. Живите в радости!

Игорь поднял чашу с хмельным мёдом.

— Живите в радости! — хором подхватили гости.

Глава двадцать пятая ДОЧЬ КОНЧАКА

По весне Игорь отправил верных людей в кочевье Кончака, желая через Узура уговориться с ханами о выкупе пленных русичей.

Условия ханов были таковы. За пленных князей требовалась сумма в тысячу гривен за каждого. Воеводы оценивались в двести гривен каждый, дружинники — в пятьдесят гривен. За простого ратника нужно было заплатить тридцать гривен.

Игорь, выслушав посланцев, схватился за голову:

— Мне не собрать таких денег и за всю жизнь! Коль выкуплю брата, сына и племянника и всех воевод, то серебра останется на половину пленённых дружинников, и всё. А ведь люди несут деньги, часто последние, в надежде, что будут вызволены именно их близкие и друзья, те, кто в большинстве своём был в пеших полках. Таких в плену почти четыре тысячи!

Послы огорчили Игоря, сообщив, что Кончак пока не собирается выдавать ему сына.

— Узур шепнул нам украдкой, что Кончак опутывает Владимира своей младшей дочерью, которая, по слухам, на диво красива, — сказал глава посольства.

— Только этого мне не хватало, — проворчал Игорь.

Теперь, когда не было рядом Вышеслава и многие думные бояре пребывали в плену, Игорь всё чаще советовался с супругой.

Ефросинья не увидела в желании Кончака породниться с Игорем ничего дурного.

— Кончак тебя уважает, — заметила княгиня, — только этим можно объяснить его намерение выдать свою дочь за нашего сына. Кончак, видно, хочет сохранить с тобой дружеские отношения через это родство. Иметь друга среди половецких ханов — выгода немалая, Игорь. К тому же, я мыслю, Кончак не станет требовать выкуп за Владимира и отпустит своего зятя домой бесплатно.

В начале лета из Новгорода-Северского отправилось в степи новое посольство, теперь уже с деньгами и подарками для половецких ханов.

В ожидании своих людей Игорь иной раз грозился, меряя шагами просторную гридницу:

— Мне бы только вызволить из плена брата, сына, племянника да дружинников, я бы отплатил поганым за свой позор! Сговорил бы к походу на Дон Рюрика и Святослава. Отнял бы с бою всех прочих пленников, а знатных половцев в полон нахватал бы. Вот тогда и поторговались бы!

Ефросинья укоряла мужа:

— Только-только оплакали павших в твоём злосчастном походе к Лукоморью, а ты уже новые замышляешь! Где ратников возьмёшь? Они из земли не растут как колосья, жёны русские их рожают. Покуда подрастут дети тех воинов, что из Степи не вернулись, годы пройдут.

Игорь мрачнел.

Наконец долгожданное посольство вернулось в Новгород-Северский.

То был радостный день для Игоря и Ефросиньи, для многих других русских людей.

Широкий теремной двор заполнила толпа пестро одетых юношей и мужчин. В этой толпе Игорь увидел брата Всеволода и бросился обнимать его.

— Вижу, приодели тебя половцы, — молвил Игорь, похлопывая Всеволода по широким плечам. — Кафтан на тебе половецкий, и порты, и пояс, шапка только русская!

— Поистрепалась моя одёжка в плену, вот нехристи и сжалились, — усмехнулся Всеволод. — Да они многих из наших приодели, чтоб те не в лохмотьях домой возвращались.

Племянника Святослава Игорь не узнал в половецком-то платье. Зато Агафья распознала сына сразу и со слезами прижала к себе.

Святослав Ольгович выглядел возмужавшим. В нём явственно проступила природная мужественность, коей в полной мере обладал его покойный отец.

— Сын-то у тебя, Агафья, как возмужал! — подмигнул Игорь Агафье. — Пора молодцу невесту подыскивать. У меня имеется девица на примете.

— Не суетись, князь, — властно сказала Агафья, — невесту мы и сами присмотрим. Чай, не слепые...

Вокруг обнимались и целовались женщины со своими мужьями, отцами, братьями, разлука с которыми длилась целый год. Год, наполненный тоской и отчаянием. Больше двухсот дружинников возвратились домой из половецкого плена. В их числе был и тысяцкий Рагуил, и княжеский спальничий Ядрей, и другие воеводы.

Игорь суетился в этой шумной толчее, отыскивая сына, спрашивая о нём всех и каждого. Наконец ему сказали, что Владимир остался у половцев: не отпустил его Кончак.

— Не доверяет! Не доверяет мне Кончак! — злился Игорь наедине с Ефросиньей. — Чувствует, старый степняк, что месть я ему готовлю. Сыном моим прикрывается!

Ефросинья молча стояла у окна, по которому барабанил дождь: лето нынче выдалось мокрое.

— А может, не заладилось что-то у Кончака? — размышлял Игорь. — Может, не люба Владимиру дочь его? Как думаешь, жена?

Ефросинья повернулась к Игорю, зябко кутаясь в тёплый платок, подняла на него заплаканные глаза и промолвила печально:

— Какая радостная уехала Агафья с сыном в свой Рыльск. И Ольга не нарадуется на своего Всеволода. И жена Рагуила. Немало женщин ушли сегодня с нашего двора, держа за руку своих ненаглядных... А ты заметил, как много горожанок ушли отсюда ни с чем? Они тоже плакали, но их слёзы были слезами горя, а не радости. Наш, Игорь, хоть по-прежнему в плену, зато жив.

Игорь подавил раздражённый вздох. Порой чувствительность Ефросиньи была ему неприятна.

Всеволод и Ольга ещё какое-то время жили в тереме Игоря. Каждый день задавались пиры, на которые приглашались вернувшиеся из неволи бояре и их сыновья.

Мужские разговоры, сдобренные хмельным питьём, часто теряли меру в пылу спора либо в обсуждении очередного похода в Степь и резали женский слух грубыми высказываниями или неприкрытой бранью.

Поэтому Ольга и Ефросинья, устав от мужского общества, часто уединялись, чтобы поговорить о наболевшем.

— Послушать Всеволода, так он неплохо жил в плену, — заметила как-то Ефросинья.

— А разве ханы страдают, угодив в плен к русичам? — пожала плечами Ольга. — Тем более что иные из ханов доводятся родственниками русским князьям.

— Вот и моему Владимиру Кончак свою дочь в жёны прочит, — с грустной задумчивостью промолвила Ефросинья. — Хоть бы одним глазком взглянуть, какая она.

— Чай, не страшнее наших русских девиц, — улыбнулась Ольга. И, посерьёзнев, спросила: — У тебя с Вышеславом-то как?

Ефросинья печально вздохнула:

— Всё кончилось, Олюшка. Вышеслав недавно женился, боярскую дочь за себя взял. Была я на свадьбе, видела его суженую. Молода, пригожа, не чета мне. Зовут Василисой.

— Ну и не страдай. — Ольга обняла подругу за плечи. — Всё едино к тому и шло. Я вижу, Игорь к тебе переменился. С чего бы это?

— Другим он из плена воротился, — ответила Ефросинья, — переболел душой.

— Правду молвят, не бывает худа без добра, — заметила Ольга.

— Они вон опять поход замышляют, — кивнула Ефросинья в сторону двери, из-за которой доносились громкие голоса мужчин. — Стало быть, закончится это добро новым худом.

— Теперь-то Игорь и Всеволод не отважатся в Степь одни идти, — сказала Ольга. — Хватили лиха-то...

Проводив Всеволода в Трубчевск, Игорь отправился в Киев.

— Унижаться еду, — сказал он на прощание Ефросинье, — выклянчивать у Святослава злата-серебра. У него-то сундуки полны богатств, не то что у меня.

Из Киева Игорь вернулся раздражённый.

— Отсыпал мне гривен князь киевский от щедрот своих. Однако и нравоучениями не обошёл, — жаловался он жене. — А тут ещё приехали к нему на праздник Рождества Иоанна Предтечи[112] оба Ростиславича, Рюрик и Давыд. Так тоже попрекали меня гордыней и неразумием, как будто сами святоши! Я, видишь ли, замыслы ихние порушил, внёс раскол в единство. Мол, на мне смерть Владимира Глебовича, разорение погаными Римова и прочих градов. Каково, а?

Ефросинья успокаивала мужа:

— Полно кручиниться, свет мой. Слова, сказанные тебе князьями, давно отзвучали, пусть умолкнут они и в памяти твоей. Будь глух к упрёкам, ведь ты благим делом занят, вызволяешь из неволи ратников своих. Тебе, а не Рюрику с Давыдом, будут благодарны подданные твои, Игорь. Пусть пришлось поклониться лишний раз, где-то смолчать, где-то очи опустить. Через унижения ты же возвысишься в будущем, возвратив из плена воинов своих. Тем дороже будут для тебя соратники, через столькие труды твои домой возвращённые.

Растроганный Игорь обнял Ефросинью:

— Что мне богатства Святослава, когда ты у меня чистое золото!

Очередное посольство в Степь возглавил боярин Рагуил.

Игорь полагал, что тысяцкий, сам побывавший плену, сумеет лучше договориться с половцами, среди которых, по его признанию, у него появились друзья.

И не ошибся.

Рагуил надолго задержался в половецких кочевьях, зато вернул на русскую землю Всеволодовых курян, многих ратников рыльских, новгородских, путивльских. Разошлись бывшие пленники по своим городам и весям. Ожила вотчина Игорева. Вновь зазвучали весёлые песни над Сеймом и Десной, прибавилось тружеников на полях. Куда бы ни поехал Игорь, по делам ли, на охоту ли, всюду люди встречали его с радостью, благодарили за хлопоты о невольниках русских.

Эти благодарные лица, мужские и женские, стояли у него перед глазами, слова, сказанные ему от чистого сердца, звучали в ушах. Игорь стал часто задумчив, даже отрешён...

Как-то захотелось князю посмотреть, как поживает его старинный друг. Сел на коня и в сопровождении двух гридней поехал в Путивль.

Вышеслав встретил Игоря радушно. Первым делом показал отстроенный заново княжеский терем.

Осматривая помещения, сверкающие прозрачным богемским стеклом в небольших окнах, прохаживаясь по пахнущим стружками полам, поднимаясь по витым ступеням на второй ярус огромного терема, Игорь не скрывал восхищения от увиденного.

— Славно потрудились киевские плотники-то, — с улыбкой молвил Игорь. — Буду в Киеве, непременно поблагодарю Святослава Всеволодовича. Вот вернётся из плена мой Владимир, будет здесь жить. Посажу его князем в Путивле!

— А я куда же? — спросил Вышеслав.

— А ты будешь при сыне моём воеводой.

Статная, румяная Василиса поднесла князю кубок с вином.

Игорь осушил кубок и по русскому обычаю расцеловался с Василисой. Затем пожелал увидеть её дочь.

Василиса сама вынесла новорождённую, завёрнутую в пелёнки.

Игорь глянул на крошечное личико и улыбнулся радостно.

— Как нарёк-то? — спросил он Вышеслава.

— Гориславой, — чуть помедлив, ответил тот.

Миновал ещё без малого год, прежде чем Владимир наконец воротился на Русь. Вернулся он не один, а с юной женой и новорождённым сыном.

Желая сделать Игорю приятное, хан Кончак отпустил без выкупа всех остававшихся у него Игоревых ратников, около трёхсот человек. Вместе с Владимиром прибыл в Новгород-Северский Игорев побратим Узур.

— Вот, князь, возвращаю тебе сына, живого и невредимого, — сказал Узур встречавшему его Игорю. — Как видишь, я сдержал своё обещание. А как поживает мой сын?

— Об этом ты спроси у него сам, — с улыбкой проговорил Игорь, отходя в сторону.

У него за спиной стоял Лавр, одетый во всё русское.

— Овлур! — воскликнул Узур, произнеся христианское имя на привычный половецкий манер.

Отец и сын обнялись.

А Игорь устремился к Владимиру, который своим одеянием походил на половецкого бека. Он долго тискал в объятиях окрепшие сыновние плечи, дивясь тому, что сын вдруг стал выше его ростом.

— Погодь, отец. Не задуши меня!

Владимир с трудом вырвался из отцовских объятий и подвёл к Игорю невысокую черноволосую девушку, одетую в синие шёлковые шаровары для верховой езды и красный, украшенный витыми узорами кожушок. Золотые мониста поблескивали у неё на груди, длинный ряд золотых подвесок охватывал девичье чело.

Дочь степей взглянула на князя своими большими, чуть раскосыми, как у рыси, глазами, затем смущённо прикрыла их длинными изогнутыми ресницами. Стоя рядом с Владимиром, юная половчанка едва достигала ему до плеча.

— Это моя жена, — сказал Владимир. — Её зовут Айдуз.

— Бабочка, стало быть, — произнёс Игорь без радости в голосе. Именно так переводилось с половецкого это имя. — Повыше ростом у Кончака дочерей, видно, не оказалось. Иль ты сам выбрал эту малышку, сын мой?

— О чём ты говоришь, отец! — возмущённо промолвил Владимир. — При чём здесь рост? Я люблю её.

— «Люблю!» — передразнил Игорь, отведя сына в сторону. — Ты, чаю, совсем спятил. Да эта половчанка нарожает тебе не князей, а князьков! В нашем роду малорослых сроду не бывало!

— Айдуз уже родила мне сына, — упрямо сказал Владимир, — она жена мне.

— Вас христианским обрядом венчали? — спросил Игорь.

— Нет, мы повенчаны, как принято у половцев. Но разве это так важно, отец?

— В таком случае, сын мой, Айдуз никакая тебе не жена, а наложница, — обрадовался Игорь. — Она, поди, и не крещёная?

— Эта беда поправимая, — усмехнулся Владимир, — наши священники окрестят её. А потом обвенчаемся в храме, чтобы люди считали нас законными супругами. Да и ты тоже.

— Слушай, сын, — Игорь схватил Владимира за рукав кафтана, — оставь эту половчанку, не наживёшь ты с ней счастья! Я тебе русскую княжну подыщу, рослую да пригожую. Довольно половцев в нашем роду! Сыт я ими по горло!

— Нет, отец, я не оставлю Айдуз, — тряхнул кудрями Владимир. — Она была для меня единственной отрадой в плену.

— Вот именно, в плену, — сердито прошипел Игорь, — но теперь-то ты на воле. Отправим Айдуз обратно к отцу, и все дела!

— Так негоже, отец, — нахмурился Владимир. — Это будет позором для Айдуз. К тому же и я не хочу без неё. Пойми это!

Игорь начал терять терпение. Но тут появилась Ефросинья, которая сразу всё поняла. Ласково обняв и поцеловав сына, княгиня затем приблизилась к ханской дочери, подле которой толпились служанки, ограждая её от шумной толчеи. Одна из нянек держала на руках младенца, завёрнутого в яркое покрывало.

— Здравствуй, дочь моя! — сказала Ефросинья по-половецки и расцеловала нежные девичьи щёки. — Идём в терем, я покажу тебе твои покои.

Женская половина княжеских хором наполнилась гортанными голосами половчанок, не знавших ни слова по-русски. Исключение составляла Айдуз, которая неплохо выучилась русскому языку, общаясь с Владимиром.

Русская челядь изумлённо таращилась на целый половецкий табор, собравшийся в тереме. Шёлковые и шерстяные одежды половчанок ярких и броских цветов, восточные украшения на них, необычные вещи, извлечённые из дорожных тюков, — всё это притягивало любопытные взгляды.

Чтобы челядинцы не досаждали гостям из Степи, Ефросинья с помощью гридней выгнала всех на мужскую половину терема.

— Одолели черти святое место, — ворчал Игорь.

Увидев, как Ефросинья старательно ухаживает за Айдуз и восхищается рождённым ею сыном, Игорь в первый же вечер недовольно выговорил жене в опочивальне:

— Владимир язычницу в дом привёл, а ты и рада! Кончак заарканил нас дочерью своей, а ты аркан этот ещё туже на шее затягиваешь.

— Я рада, что сын наш наконец-то вернулся, — сказала Ефросинья, расплетая косу. — Как он возмужал? Как окреп! Как здраво стал мыслить! По-твоему, Кончакова дочка ему не пара, а по-моему — они подходят друг другу. Не в росте же Айдуз, в конце концов, дело, а в том, что люба она Владимиру. И он люб ей.

— Как у тебя всё просто: «люб», «люба»... — негодовал Игорь, шлёпая босыми ногами по полу опочивальни. — А того не понимаешь, что Кончак с коварным расчётом дочку нашему сыну подсунул. Через это родство 5гочет меня к себе привязать и заодно с другими князьями поссорить.

— Как будто Айдуз может служить препятствием тебе в очередном походе, — усмехнулась Ефросинья и встряхнула головой, разметав по спине пышную гриву тёмно-русых волос. — Признайся, Игорь, тебя больше беспокоит то, что Владимир теперь вряд ли согласится воевать с донскими половцами.

— Я хочу, чтобы в моих потомках не было половецкой крови, — резко сказал Игорь.

— А это невозможно уже потому, что в тебе самом течёт половецкая кровь: ведь твоя мать была наполовину половчанка, — ответила Ефросинья, приготовляя постель. — Значит, во всех твоих сыновьях, Игорь, имеется толика половецкой крови, которая неизбежно окажется и в твоих внуках.

— Я готов мириться с присутствием Айдуз, но не как жёны Владимира, а как его наложницы, — стоял на своём Игорь. — Воздействуй на него, Фрося, прошу тебя. Твоё материнское слово в этом деле весомее моего, отцовского.

— Не стану я этого делать, — спокойно произнесла Ефросинья, устраиваясь на постели. — Я не враг своему сыну.

— А я, стало быть, враг?! — вскинулся Игорь, хлопнув себя по бокам. — Мне, значит, безразлична его судьба?! Я просто смотрю дальше тебя, Фрося. В будущем противостоянии со Степью Владимир окажется не у дел, князья наши и на него ополчиться могут, как на Кончакова зятя. Не Рюрик с Давыдом, не Святослав Всеволодович, а ихние сыновья, что займут столы отцов и дядьёв своих. Вот о чём моя тревога.

— Я надеюсь, мой милый, к тому времени ты войдёшь в большую силу и не дашь в обиду Владимира, — отозвалась с ложа Ефросинья. — Ты же гораздо моложе и Рюрика, и Святослава Всеволодовича, и брата его Ярослава. Не вечно же им возглавлять Приднепровскую Русь, придёт и твой черёд, и Всеволода, и Святослава Ольговича.

Игорь, снимавший нагар со свечей, изумлённо обернулся на жену. Таких суждений он прежде от неё не слыхал.

Ефросинья лежала в постели, голова её опиралась на высоко взбитые подушки в обрамлении волнистых тёмных волос, белые пухлые руки покоились поверх одеяла. Белизна полных плеч, гибкой шеи, открытого чела в сочетании со змеившимися вдоль щёк тёмными локонами подействовали на Игоря завораживающе. Он не мог оторвать взора от Ефросиньи.

Она же продолжила ровным, чуть приглушённым голосом:

— Доколе ты намерен сидеть в Новгороде-Северском и стеречь степное порубежье, свет мой? Доколе будешь лавировать между Киевом и Черниговом?

— Что мне и Киев, и Чернигов? — небрежно бросил Игорь. — Я сам по себе!

— Ты сам по себе, это верно, — заметила Ефросинья, — но между Киевом и Черниговом.

С этими словами княгиня стянула с себя тонкую сорочицу и указала пальцем на маленькую родинку меж роскошных грудей с выпуклыми розоватыми сосками:

— Что, ежели твои двоюродные братья устанут от твоей излишней самостоятельности и лишат тебя её, навалившись с двух сторон? — Говоря это, Ефросинья слегка разминала пальцами полушария своих грудей, затем одним резким движением соединила их вместе, как раз над родинкой.

— Вот тогда, голубь мой, ты возблагодаришь Бога, что имеешь в родственниках хана Кончака, — после краткой паузы добавила Ефросинья.

По лицу Игоря было видно, что сказанное женой его задело. Действительно, события могут повернуться по всякому. Может, и впрямь Игорю когда-нибудь понадобится Кончак с его быстрой конницей. Над этим следует подумать, но только не сейчас.

Прелести Ефросиньи пробудили в Игоре иные мысли и желания. Загасив свечи, князь устремился к супруге совсем по-юношески.

Несколько дней спустя в Михайловской церкви состоялось венчание Владимира и дочери Кончака, получившей при крещении христианское имя Анастасия. Своего сына Владимир назвал в честь отца Игорем.

Был год 1187-й от Рождества Христова.

Глава двадцать шестая СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

Осенью того же года Вышеслав встретился с Ефросиньей, приехавшей к нему в Путивль.

Сюда вот-вот должен был перебраться на княжение Владимир, и, по словам Ефросиньи, ей захотелось самой осмотреть новый княжеский двор.

Однако Вышеслав чувствовал, что та, которую он некогда сильно любил, чего-то недоговаривает и цель её приезда иная. Сначала Вышеслав подумал, что Ефросинья обеспокоена тем, как бы вернувшийся из половецкого плена огнищанин Радим и его разговорчивая супруга не сболтнули чего лишнего Владимиру и его юной жене.

Но беспокойство Ефросиньи было совсем о другом.

— Игорь покой потерял, всё мечется, суетится без толку, — пожаловалась Вышеславу Ефросинья как-то вечером. — Святослав Всеволодович с Ростиславичами замышляют поход на половцев до самого моря Тмутараканского, а Игоря, видишь ли, с собой не зовут. Собирались князья в Чернигове, рядили, кого в Переяславле посадить на княжение, за Игорем опять не послали. Вот супруг мой и считает себя эдаким изгоем. Мол, не могут ему простить князья того злосчастного похода к Лукоморью.

Вышеслав понимающе покивал головой.

— Из кочевий половецких недавно купец булгарский в Новгород-Северский пожаловал, рассказывал, что немало там ещё Игоревых ратников горе мыкают, — продолжила Ефросинья. — От слов того купца у Игоря теперь заноза в сердце, говорит, не успокоюсь, пока всех своих воинов из неволи не вызволю. Вот посылает меня в Галич к отцу моему. Велит напомнить, как в своё время примирил его с мятежным сыном. Желает, чтобы отец мой отплатил ему благодеянием, отсыпал злата-серебра на выкуп пленников русских.

— Ярослав Осмомысл богатый властелин, ему тридцать городов подати платят, — сказал Вышеслав, в душе одобряя намерение Игоря.

— Сколь богат, столь и скуп, — проворчала Ефросинья, — мне ли не знать отца своего.

— Ужели дочери своей откажет в просьбе князь Ярослав? — удивился Вышеслав.

— Может, и не откажет, но и на большую щедрость отцовскую я не рассчитываю, — откровенно призналась Ефросинья.

— Когда же тебе в путь, Фрося? — спросил Вышеслав.

— Скоро, — тихо ответила княгиня, — совсем скоро.

Они сидели одни в просторной светлице, в которой царил таинственный полумрак. За окнами, обращёнными на запад, догорали последние отблески заката. Всё вокруг них было новым. Скамьи, стол, стулья лишь недавно были сработаны мастерами-древоделами. Потолочные балки, половицы и створы дверей дышали прочностью, светились свежеотёсанной древесиной, пахли сосновой смолой и берёзовой стружкой. В этот новенький, чистый и светлый терем совсем скоро должна была въехать молодая княжеская чета.

Вышеслав и Ефросинья подумали одновременно об одном и том же, глаза их встретились, и в них промелькнули ведомые только им двоим мысли и чувства, Связанные с днями, проведёнными в старом тереме, сожжённом половцами. Они не произнесли ни слова, не протянули друг другу рук, но и без этого было ясно, что о пережитом они будут хранить самые светлые воспоминания. Именно это они прочитали в глазах друг друга. Осознание этого наполнило их сердца тихой радостью, ибо ничто не могло затушевать у них в памяти картин того греховного счастья.

— Вышеслав, я приехала просить тебя о помощи, — негромко промолвила Ефросинья, нарушив долгую паузу. — Только ты можешь помочь Игорю, а значит, и мне.

— Я готов помочь, но как? — растерянно произнёс Вышеслав. — Я же не князь и не вхож на высокие собрания. И гривны, полагаю, Игорю ныне нужнее моих советов.

— Помнишь, ты как-то составлял летопись Игорева княжения, — напомнила Ефросинья. — Так вот, я хочу просить тебя, Вышеслав, написать историю войн русских князей с половцами, начав с Владимира Мономаха и закончив походом Игоря к Лукоморью. Тогда Игорев поход будет казаться всем, прочитавшим историю, смелой попыткой повторить успех Мономаха. Заодно можно упрекнуть князей, соседей Игоря, в нежелании поддержать его, ведь отчасти так и было. Ярослав Всеволодович собирался выступить вместе с Игорем, но не выступил. Так кто больше виноват в неудаче Игоря?

— Боюсь, такой вопрос, коль прозвучит слишком громко, наделает много шума, — промолвил Вышеслав.

— Пусть, — сказала Ефросинья. — Чем больше шума, тем лучше.

— Игорь-то знает о твоём замысле? — поинтересовался Вышеслав.

— Не знает, — ответила Ефросинья. — И ты ничего не говори ему до поры. Для Игоря тот поход к Лукоморью — тяжкая рана в душе. Уверена, он будет против того, чтобы писать о нём для потомков.

— Та битва на Каяле-реке и мне по ночам снится, — задумчиво проговорил Вышеслав. — Хотя стыдиться за то поражение нельзя ни Игорю, ни Всеволоду, ибо оба покрыли себя тогда небывалым мужеством. Могли бежать, а не бежали. А сечу проиграли потому, что против них собралась вся степь Половецкая!

— Вот об этом и напиши, Вышеслав, — промолвила Ефросинья, подавшись вперёд. — Многие попрекают Игоря корыстью, мол, погнался за добром половецким, но люди забывают, что ради спасения войска Игорь захваченными сокровищами гати мостил на болотах. Ты же это сам видел. И как Игорь в сече стоял, знаешь. Так пускай и потомки узнают об этом.

— Слава Мономаха всё едино затмит доблесть Игоревых полков, — покачал головой Вышеслав. — Тут надо что-то иное измыслить. Не о сражениях с половцами писать, коих было великое множество, но что напасть половецкая приходит на Русь через княжеские усобицы. Писать о временах нынешних но не забывать и минувших, дабы в сравнении читатель мог постичь суть происходящего. Понять корень всех обид.

— Прекрасно, Вышеслав! — восхитилась Ефросинья. — Я знаю, у тебя получится: мысль твоя крылата, и зришь ты глубоко. Дерзай же! Мечом земли покоряют, а словом сердца!

На другой день Ефросинья уехала.

Для Вышеслава начались дни, заполненные долгими размышлениями, томительными исканиями слов « форм, чтобы полнее и доходчивее передать смысл будущего творения. Было ясно, что это будет не летопись войн с половцами и не пространное описание Игорева похода. Вышеслав задумал своё творение как обращение ко всем русским князьям, своим современникам. Вот только какими словами начать это обращение? И как увязать центральную мысль произведения, заключённую в сетовании автора на княжеские неурядицы нынешнего времени, с неудачным походом Игоря к Лукоморью?

С приездом в Путивль Владимира и его жены Вышеслав перебрался в терем боярыни Епифании. Он хотел было выстроить себе дом близ княжеского терема в детинце, но Епифания отговорила его. Уже не было никаких сомнений в том, что супруг Епифании сложил голову в сече с половцами, об этом поведали вернувшиеся из плена ратники-путивляне.

— Что я буду делать одна в таких хоромах, со служанками в прятки играть? — сказала Епифания зятю. — Переселяйтесь с Василисой ко мне, места всем хватит. И мне веселее будет, и вам хлопот меньше — дом не надо строить.

Озабоченность Вышеслава передалась и его жене.

Поздними вечерами Василиса, не дождавшись супруга в ложнице, спускалась с верхнего яруса теремных покоев на нижний этаж. Там в большой горнице за широким столом при свете масляного светильника сидел Вышеслав, склонившись над листами грубой бумаги с писалом в руке. Рядом стояла глиняная плошка с чёрной тушью.

Василиса неслышными шагами приближалась, держа горящую свечу так, чтобы случайно не загасить её, и садилась рядом с мужем на скамью.

Она понимала, что он занят не простым делом, но выполняет просьбу княгини Ефросиньи.

Иногда Вышеслав брал исписанный лист и вдохновенным голосом читал жене те строки произведения, которыми был доволен. После прочтения он неизменно целовал Василису в уста и шутливо похвалялся: «Ну чем я хуже Бояна?» Или: «А вот Боян такого бы не домыслил!»

Василиса как-то поинтересовалась у мужа, кто такой этот Боян и чем он знаменит.

— Был такой песнетворец в Чернигове ещё во времена прадедов наших, — пояснил Вышеслав. — Прославлял князей черниговских, предков нашего Игоря. Поначалу, говорят, был Боян дружинником, но в одном сражении лишился глаз. Тогда он оставил меч и взялся за гусли. Вот так.

Чаще, однако, Вышеслав бывал недоволен написанным и рвал на клочки листы с перечёркнутым текстом. Этими клочками потом служанка Оксинья растапливала печь.

Видела и Епифания, что с её зятем что-то творится. То отвечает на её вопросы невпопад, то сидит молча, уставясь в одну точку, и беззвучно губами шевелит. А то вдруг во время обеда выскочит как ошпаренный из-за стола и побежит записать какую-то мысль, внезапно его посетившую.

Василиса объясняла матери:

— Вышеслав поэму сочиняет о походе князя Игоря.

— Разве поэмы так сочиняют? — удивлялась Епифания. — Сел бы как-нибудь вечерком — ну иди днём, если ему вечера мало! — да и написал бы всё от начала до конца. Зачем суетиться? Вот уже больше месяца муж твой живёт как полоумный!

— Вышеслав хочет самого Бояна в сочинительстве превзойти, — горделиво сказала Василиса.

И она поведала матери всё, что узнала о песнетворце Бояне.

— Вышеслав — воин, где ему сочинительством заниматься, — проворчала Епифания. — Не в свои сани садится, видит бог.

Тем не менее в лицо зятю Епифания такого не говорила, поскольку глубоко его уважала и была готова терпеть любые чудачества. Тем более что Вышеслав не сам за поэму взялся, но выполняя волю Игоревой супруги.

Как-то глубокой ночью в канун праздника Введения Пресвятой Богородицы Вышеслав разбудил жену, спавшую крепким сном, и прочитал ей заключительную часть своего творения. Василиса спросонья соображала с трудом, поэтому не смогла должным образом оценить высокий слог поэмы. Глядя в сияющие глаза Вышеслава, она лишь пробормотала, что очень рада окончанию столь многотрудного дела и, упав головой на подушку, опять провалилась в сон.

Вышеслав же не мог спать. Расхаживая по теремным покоям, он всюду зажигал свечи и то начинал приплясывать, то негромко напевал. Под мышкой у него был свёрнутый в трубку пергамент с его поэмой. Время от времени Вышеслав прикладывал пергамент к щеке либо подбрасывал бережно, как ребёнка. Ему хотелось разбудить весь дом, весь город, поделиться своей радостью со всеми!

Отчасти это ему удалось. В тёмном проёме дверей появилась, как призрак, Епифания в белых, ниспадающих до пят одеждах, с неприбранными волосами. В её глазах было изумление и лёгкий испуг.

— Вышеслав, милый, что с тобой? — участливо спросила боярыня.

Вышеслав перестал приплясывать и радостно воззрился на тёщу.

— Вот! — Он, торжествуя, вытянул вперёд руку, держа на ладони свёрнутый пергамент.

При этом лицо Вышеслава было озарено таким восторгом, словно у него на ладони лежал золотой слиток.

— Дописал наконец? — догадалась Епифания. — Ну-ка почитай мне своё творение.

Она прошествовала мимо Вышеслава и села на стул поближе к печи.

Вышеслав не заставил себя уговаривать. Он сел на против и развернул пергамент.

Епифании вдруг стало смешно при виде зятя: босого, в исподних портах и рубахе, да и она вышла к нему в ночной сорочице и накинутом на плечи покрывале.

«Небось кто глянет на нас со стороны, подумает — спятили!» — усмехнулась про себя Епифания.

Вышеслав, соблюдая звуковой ряд, размеренным голосом начал читать. Епифании стало не до смеха, так захватило её с первых же строк проникновенное звучание поэмы.

Шуршит пергамент в руках чтеца, а перед мысленным взором боярыни возникали живые образы дружинников, уходивших с Игорем в далёкий степной поход. И среди них — её муж, боярин Громобой.

Не поворотил коней Игорь, несмотря на плохое предзнаменование, к Дону войско ведёт, по пути грабит вежи половецкие. С ним сын его Владимир, племянник Святослав Ольгович и брат Всеволод. Радуются князья победам и не ведают, что на них надвигаются орды половецкие...

Сурово бросал фразы Вышеслав, дойдя до описания битвы на Каяле-реке. Мало было русичей Против какого множества врагов, но не отступили они, крепко стояли в сече: и князья, и бояре, и чёрный люд.

Затаив дыхание внимала Епифания Вышеславу, ведь в той кровавой битве и муж её погиб.

И случилось невероятное! Не выдержали нервы у стойкой Епифании, брызнули вдруг слёзы у неё из глаз. Уронила боярыня голову на ладони, не в силах сдержать рыданий.

Вышеслав прервал чтение. Обняв за плечи, проводил её до спальни и уложил в постель. Сам хотел уйти, но Епифания схватила его за руку, промолвив:

— Со дна печали взяты слова твои, Вышеслав. Слезами написаны из-под скорбного пера. Не думала я, что в тебе столь дивный дар!

«Вот какова сила слова! — восхищённо думал Вышеслав, оставшись один, радуясь первому успеху. — Сила моего Слова о полку Игореве! И Фрося непременно оценит её».

В Рождественский сочельник Игорь принимал в своём тереме гостей.

Как обычно, приехал брат Всеволод с супругой. Прибыли из Рыльска Агафья с сыном Святославом. Неожиданно пожаловал из Чернигова Ярослав Всеволодович со своим любимцем Ольстином. Был среди гостей посол от Всеволода Большое Гнездо, из-за которого, собственно, и объявился у Игоря черниговский князь. Ярослав сгорал от любопытства: «Зачем это понадобился Игорь суздальскому властелину?»

Как раз к сочельнику возвратилась из Галича Ефросинья, привезя долгожданные деньги, целый сундук серебра! Расщедрился-таки Ярослав Осмомысл!

Были и другие гости. И среди них незаметный, но наиболее желанный Игорю — Вышеслав со своей красавицей женой.

В сочельник главное блюдо на столе — сочиво из зёрен и мёда, приправленное сушёными ягодами, либо размолотыми орехами, либо изюмом: кто на что горазд. Выставлялись и прочие скоромные кушанья, благо закончился долгий Рождественский пост.

В этот торжественный день задумал Вышеслав преподнести Игорю свой подарок.

Когда отзвучали заздравные речи и наскучили пирующим грубые проделки и припевки скоморохов, и он громко обратился к хозяину дома:

— Дозволь, князь, иным песенным ладом слух твой порадовать.

Игорь кивнул милостиво.

По знаку Вышеслава челядинцы ввели в гридницу белобородого гусляра, сутулого и костлявого. Бережно поддерживал он перекинутые на широком ремне гусли. Усадили его отдельно на скамье, поднесли пенного мёду в позолоченном турьем роге. Ocушил рог, гусляр, утёрся ладонью, заблестели его живые ясные глаза под косматыми бровями.

Пробежал узловатыми пальцами по струнам, вдохнул полной грудью, и будто наполнился обширный покой густым его басом:

Все находившиеся в зале разом примолкли, даже слуги стали передвигаться тише и незаметней.

Игорь хотел было отпить вина из чаши, но так и не донёс её край до рта, замер в настороженном изумлении.

То же самое выражение было на лице Всеволода, вдруг забывшего про окорок в своей руке. Владимир и Святослав Ольгович, сидевшие рядом, переглянулись. Замолкла Агафья, о чём-то беседовавшая с Ефросиньей. Весёлое лицо Ольги враз стало серьёзным.

Василиса незаметно сделала Вышеславу ободряющий кивок.

А белобородый гусляр продолжал:

В царившем настороженном молчании знатных мужей, княгинь и боярынь было что-то таинственное, словно гусляр околдовал такое множество людей, взиравших на него, как на ангела, сошедшего с небес. Ему внимали с сосредоточенным видом, будто слова его были вещанием свыше.

И звучали гусли, лилась тревожная песнь:

Игорь опустил голову, хмуря брови. Слова гусляра падали ему в самое сердце! Он будто заново переживал прошедшие события.

вещал гусляр напевными словами.

Застыла половчанка, жена Владимира, боясь слово пропустить. И Лавр, сын Узура, так и оставшийся Игоря, тоже замер.

А голос гусляра звенел высоко и напряжённо:

Боярин Ольстин был поражён и растерян. Похолодело у него в груди. А вдруг и про него в песне сказано, как трусливо бежал он из битвы, войско своё бросив? Украдкой огляделся Ольстин, не заметил ли кто его волнение.

Вот уже и о битве пел гусляр:

Отлегло от сердца у Ольстина, нет о нём в песне ни слова.

Зато забегали беспокойно глаза у Ярослава Всеволодовича.

Не забыл о нём в своей песне гусляр:

Насторожился и суздальский посол, когда гусляр упомянул его могучего властелина:

Не обошёл молчанием скорбный певец и галицкого князя, отца Ефросиньи:

Влажно заблестели печальные очи Ефросиньи, заволновалась её грудь под вызолоченной бебрянью княжеского платья. О ней вёл сказ седовласый гусляр:

Не удержалась от жалобного всхлипа Агафья. Ольга смахнула со щеки слезу изящным пальчиком. В очах Василисы застыло страдальческое выражение.

Игорь в эти мгновения взирал не на гусляра, а на Ефросинью.

Вышеслав заметил, какие были у него глаза! Так смотрят лишь на самого дорогого и близкого человека!

Вот гусляр-сказитель сменил тональность своего голоса, переходя от скорби к радости:

Сын Узура встрепенулся, услышав и о себе в песне:

Последние слова песни были весомы и торжественны:

Когда смолкли гусельные струны, Игорь обратился к гусляру:

— Кто ты и откуда, друже?

— Родом я из Путивля. Зовут Перегудом.

— Сам измыслил песнь эту?

— Нет, княже. Песня народом сложена, а мне её пересказал один монах-книжник.

Игорь встал из-за стола.

— Не думал я, что обо мне в народе песнь сложат; да ещё столь дивную! Прими от меня в знак благодарности, старче.

Игорь поманил к себе огнищанина и что-то шепнул ему на ухо. Огнищанин удалился, но вскоре вернулся со связкой собольих шкурок.

Гусляр изумлёнными глазами глядел на богатство; брошенное к его ногам.

— А это тебе от меня, старинушка! — воскликнул Всеволод, срывая с шеи золотую гривну[113].

— Возьми дар и от меня, добрый человек. — Владимир снял с пальца золотой перстень.

— И от меня! — вскочил Святослав Ольгович с плащом в руке.

Не остались в стороне и женщины. Ефросинья подарила гусляру серебряную чашу. Агафья — серебряный образок. Ольга — золотую цепочку. Даже половчанка Анастасия оторвала от своих монист две золотые монеты.

Суздальский посол пожелал узнать, не согласится ли гусляр отправиться вместе с ним ко двору князя Всеволода Большое Гнездо.

— Князь мой охоч до песенных творений, — сказал посол.

Перегуд ещё думал, растерявшись от обилия столь дорогих подарков, когда Игорь уже ответил за него:

— Конечно, он поедет с тобой, боярин. А дружинники мои вас проводят до земель суздальских.

Седовласому Перегуду ничего не оставалось, как согласно кивнуть головой.

После пира Игорь уединился с Вышеславом в горенке, где у него хранились наиболее ценные книги. Князь был в приподнятом настроении, но вместе с тем и чем-то озабочен.

— Где ты разыскал гусляра этого, Вышеслав?

— Он сам ко мне пришёл. — Вышеслав старался не смотреть в глаза Игорю.

— Вот что, друже, нужно записать эту песнь. И сделать три, нет, пять записей.

— Уже сделано, княже.

— Хвалю за расторопность! Одну в Киев отправим к Святославу Всеволодовичу. Теперь-то он по-иному со мной разговаривать станет. — Игорь горделиво усмехнулся. — Другую тестю моему отошлём в Галич, пусть знает, каков у него зять! Третью надо бы доставить к Рюрику Ростиславичу, а четвертую — его брату Давыду. Ну а пятую себе оставлю — для детей и внуков.

Игорь опустился на лавку и добавил с тревогой в голосе:

— Только бы гусляр наш часом не помер в дороге, не молод он уже, и Суздаль от Новгорода-Северского далече.

— На его место другой песенник сыщется, — промолвил Вышеслав. — Важнее жизнь песни, коль полюбится людям, будет у неё век долог, а нет — позабудется через несколько лет.

— Сыскать бы песнетворца этого, озолотил бы его, — сказал Игорь и взглянул на друга: — Ты искать не пробовал?

— Пытался, — ответил Вышеслав, — но без толку.

В Путивле его нет.

— Ничего, — с воодушевлением произнёс Игорь. — Бог даст, сыщем! Через умение этого словописца труды наши ратные на вершину славы вознесены. С той вершины по всей Руси её сияние распространится, как слово Божие. На многие века!

Перемена, произошедшая в Игоре, сразу бросилась в глаза Ефросинье. Она понимала, что причина тому не деньги её отца, а песнетворное сказание, столь вдохновенно исполненное старым гусляром. Недаром говорят: одолень-трава телесные недуги лечит; похвала — раны души.

Ефросинья видела, с каким почётом провожал Игорь в дальний путь, в Залесскую Русь, суздальского посла и белобородого гусляра вместе с ним. Суздалец, видя, как печётся о старике князь, усадил того в свой крытый возок, а гусли в тёплый плащ завернул как живое существо. Немало подарков вёз посол своему князю, но главный дар был, без сомнения, — Слово о полку Игореве.

Прощаясь с Вышеславом, отъезжавшим вместе с Владимиром в Путивль, Ефросинья успела шепнуть ему слова благодарности и запечатлеть на его устах горячий поцелуй. При этом слёзы катились у неё из глаз, и княгиня с трудом удержалась, чтобы не упасть на грудь Вышеславу. Чувства, глубоко ею таимые, вдруг вырвались наружу.

Уже дома Василиса спросила у мужа, почему он не признался князю, кто автор Слова.

— Не корысти ради создавал я эту песнь, — ответил Вышеслав, сразу уловивший, что супруга недовольна тем, что он остался в тени. — Мне почестей и так хватает. Важно, что от Слова любовью народной веет. А стоит мне признаться во всеуслышание, что моё это творение, и тогда повеет от него лестью княжеского приближённого. Не хочу этого.

Василиса не спускала с мужа внимательных глаз, удивляясь тому, что всё ещё до конца не поняла единственного и любимого мужчину, не постигла его возвышенной души.

«И впрямь, разве в почестях счастье?» — подумала она. Вышеслав, словно прочитав её мысли, подсел к жене и обнял за плечи.

В горнице тепло, гудит в печи пламя. Над головой поскрипывают половицы — это Епифания расхаживает в своих покоях. Вышеслав отодвинул печную заслонку, чтобы подбросить поленьев, но вдруг задумался, глядя на огонь. В его пляшущих языках ему привиделось русское войско, идущее степью. Реют знамёна, покачиваются в сёдлах дружинники, колышется частокол копий пеших полков... Впереди Игорь и другие князья.

Идут полки на землю Половецкую за землю Русскую.