Побратимы

Незабываемая встреча

Пятьсот восемьдесят восьмая партизанская ночь выдалась на редкость спокойной. Лишь один раз ночную тишину ненадолго нарушил рокот моторов в небе. Это нас навестили крылатые друзья с Большой земли. С двух самолетов на горное плато летчики сбросили ценные грузы: боеприпасы, медикаменты, продукты питания, письма. С нетерпением ждем рассвета, чтобы начать поиски гондол.

А рассвет уже близок. Тихо и незаметно в лес входит новый день — 12 июня 1943 года…

В смертельную схватку с немецкими оккупантами партизаны Крыма вступили в первых числах ноября 1941 года. Готовились же к ней давно. Еще до вторжения фашистских захватчиков на полуострове было создано двадцать девять партизанских отрядов, объединенных Центральным штабом и шестью районными штабами. Командующим был назначен герой Октябрьской революции и гражданской войны Алексей Васильевич Мокроусов, комиссаром — секретарь Симферопольского горкома партии Серафим Владимирович Мартынов. Партизанские районы возглавили опытные коммунисты: И. И. Пахомов (Керченский район), А. А. Сащок и М. С. Вялков (первый район), И. Г. Генов (второй район), Г. Л. Северский и В. И. Никаноров (третий район), И. М. Бортников и 3. Ф. Амелинов (четвертый район), В. В. Красников и Г. В. Василенко (пятый район). Партийное руководство партизанским движением и подпольем осуществлял областной подпольный центр, созданный сначала в Керчи во главе с И. А. Козловым, а затем в партизанском лесу во главе с П. Р. Ямпольским.

Трудным был боевой путь крымских партизан. Уже на первом этапе борьбы положение народных мстителей осложнилось непредвиденными лишениями: базы снабжения и боепитания были выданы врагу предателями и разграблены. На партизан обрушились голод и холод, не хватало боеприпасов и подрывной техники, не было медикаментов. Зажатые в небольшом районе горного Крыма, отряды подвергались частым нападениям оккупантов. Многие патриоты погибли в боях или умерли от ран и голода. И все же партизаны выстояли. Они оказали большую помощь защитникам Севастополя и советским десантникам.

В период обороны города они истребили свыше двенадцати тысяч гитлеровских солдат и офицеров, уничтожили много военной техники противника, отвлекли с фронта и надолго приковали к горам полуострова целый корпус карателей. Партизаны передавали советскому командованию разведывательные сведения о противнике, вели политическую работу среди населения и агитационную — в войсках врага.

Лето и осень 1942 года принесли новые испытания. К этому времени Керченский и Севастопольский участки фронта были ликвидированы. Партизаны и подпольщики остались единственной силой, продолжавшей вооруженную борьбу на оккупированном гитлеровцами полуострове. Связь с Большой землей и с Красной Армией затруднилась.

Гитлеровские генералы мечтали превратить Крым в спокойный тыловой район, а находившиеся там войска перебросить на фронт. Для этого требовалось, по их выражению, «окончательно оккупировать Крымский полуостров», то есть покончить с партизанами.

Летом 1942 года фашистское командование снарядило против крымских партизан большую карательную экспедицию — 20 тысяч горных стрелков, 16 полицейских батальонов и больше десятка крупных карательных отрядов, оснащенных пушками, танками, самолетами. Район базирования партизан каратели разделили на четыре участка; по каждому из них они последовательно нанесли удары силами всего карательного корпуса. В этих операциях фашисты потеряли три с половиной тысячи человек, а партизан уничтожить так и не смогли.

Выстояли народные мстители в схватках с врагами и на следующем этапе партизанской войны — зимой 1942–1943 годов. В этот, еще более тяжелый для крымских партизан период, они отразили многочисленные атаки карателей и, переживая блокаду, преодолевая голод и лишения, нанесли новые удары по врагу.

К лету 1943 года в Крыму боролось семь партизанских отрядов. Четыре из них, объединенные в Первую бригаду, действовали в Зуйских лесах. Отряды Степана Муковнина и Леонида Вихмана под общим командованием Даниила Ермакова находились в лесах Крымского заповедника, а отряд Ивана Мокроуса — в старокрымском лесном массиве…

Крымские партизаны — маленькая частица многомиллионного народа — продолжали жить и сражаться в своем партизанском доме, где постелью им служила каменистая родная земля, стенами — густой лес, крышей — неоглядное небо, а пищей — нередко горький олений мох.

…Светает. Легкий ветерок доносит медовые запахи трав и цветов крымских гор.

Всматриваюсь туда, где у серой скалы, нависшей над Вурульчой, непременно должен быть Мироныч со своей постоянной спутницей — трубкой.

Да, я не ошибся. Мироныч сидит у серого камня, дымит трубкой и задумчиво глядит в огонь костра. Комиссара нашего, Мирона Мироновича Егорова, бывшего донецкого шахтера, мы не представляем себе без трубки. На лице его всегда добродушная улыбка. А взгляд прищуренных глаз теплый, отеческий. Он произносит слова спокойно, неторопливо, как бы взвешивая и определяя их ценность.

К Миронычу подсел бригадный начштаба Николай Котельников. Совсем молодой, он уже прошел сквозь огонь боев, участвовал в феодосийском десанте. Пробился к партизанам.

— Если не помешает противник, — говорит Мироныч, — давайте сегодня устроим митинг, почествуем награжденных ребят. А сейчас пойдем искать гондолы.

Идем с бойцами на поиск грузов.

В лесу светлеет с каждой минутой. Вот уже выглянули первые лучи солнца, тысячами бликов они искрятся на росистой траве и листьях, на отполированных ветром и дождями камнях. Стоит чуткая тишина. Ее нарушает только шелест листвы под ногами.

Вдруг сверху, с крутого склона горы Тирке, куда поднялся с партизанами Котельников, отчетливо послышался чей-то голос:

— Нашел!

— Не приближаться! — басит начштаба. — Здесь загадка.

— Какая загадка?

— А вот смотрите: парашют уже кем-то собран, а гондола не тронута. Нет ли тут сюрприза от немцев?

— Возможно. Будьте осторожнее, — предостерегает Мироныч.

Партизаны столпились у парашюта.

— Попробуем эту загадку разгадать, — говорит комиссар и подходит к гондоле.

— Мироныч! — кричу через овраг. — Повремени, позовем испанцев. Они же у нас инструкторы подрывного дела.

— А зачем терять время? В первый раз, что ли?

В руке комиссара забелел небольшой листок бумаги, извлеченный из-под стропа.

— Да тут и послание оставлено! — комиссар с трудом разбирает написанное. — «Здравствуйте, дорогие други партизаны! — читает он. — Мы прийшли до Вас ищо 4 юнь и никак не можемо встречать Вас. Засылаемо эту писм и просим дать ответ. Приймите одо нас пламени привет и крепко Вас целуемо. Мы прийшли до Вас и у болшу радость просим, штобы Вы прийняли нас до себя. Групп словаки».

Молча рассматриваем удивительную записку. Переглядываемся. Мироныч, не сдержав улыбки, говорит:

— Вот вам, дорогие друзья, и сюрприз!

— А что, если… подвох? — сомневается Котельников.

Мироныч щурится:

— Словаки на подлость не пойдут, — убежденно говорит он.

К тому времени партизаны наслышались о словаках много хорошего. Ходили слухи, что солдаты двадцатитысячной моторизованной словацкой дивизии, появившейся в Крыму, наотрез отказываются воевать против советских войск, и гитлеровские генералы никак не могут с ними сладить. В районе Бердянска, где дивизия охраняла побережье, словаки без единого выстрела пропустили советский морской десант, а когда, выполнив свою задачу, десантники возвращались, с ними ушло много словаков. Такая «служба», разумеется, вызвала гнев гитлеровского командования. Оно перебросило «Рыхла дивизию» в Крым и тут разбросало ее части по всему полуострову. Штаб дивизии расположился в Воинке.

Возвращаясь с грузом в лагерь, мы задержались на наблюдательном пункте. Отсюда открывается необъятная панорама Крыма — горные склоны, густо поросшие лесом, пестрый ковер разнотравья, ясное голубое небо. Лишь там, за неровной кромкой леса, где разлилась во все стороны степь, туманно.

Вместе с инженером Михаилом Григоровым на посту Максим Куценко, совсем юный, круглолицый коротыш. Я давно знаю этого юношу. Обычно на его мальчишеском лице играет улыбка. Но сейчас Максим непривычно серьезен. Предупреждаем их:

— Если появится кто, обратите внимание на форму. Немецкую или румынскую вы, конечно, знаете. Но могут быть люди и в иной форме. По цвету она, как и наша, защитная, только светлее. Людей в этой форме постарайтесь задержать, не открывая огонь. И сразу — в штаб.

— Кто же они? — не сдерживает любопытства Максим.

— Словаки, — объясняет Мироныч. — Хотят вместе с нами партизанить, а найти нас не могут. Ясно?

— Ясно, товарищ комиссар!..

Тем временем день в партизанском лесу все более входит в свои права. Последние два дня у нас не было стычек с противником. Вот и сегодня, пользуясь временным затишьем, люди занялись привычными житейскими делами. Одни на кострах варят завтрак, другие штопают белье и ватники, чистят оружие, удобнее прилаживают на ногах постолы, третьи готовятся к смене часовых на заставах.

Солнце было уже в зените, когда у диких скал, вздыбившихся над неугомонной Бурульчой, начался митинг, о котором Мироныч говорил утром. Бронзовые от загара мужественные лица, выгоревшие береты, лихие кубанки, матросские тельняшки, солдатские гимнастерки, рабочие блузы, замасленные комбинезоны. И тут же чисто лесное обмундирование — немыслимого покроя штаны и куртки, сшитые из парашютных гондол. Все это разного цвета и оттенка.

Котельников зачитал поздравительную шифровку начальника Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко в связи с награждением партизанскими медалями группы крымских партизан, назвал имена ветеранов партизанской борьбы: Николай Плетнев, Георгий Свиридов, Иван Бабичев, Яков Сакович, Федор Федоренко, Василий Бартоша, Акакий Тварадзе, Николай Григорян, Николай Шаров, Семен Мозгов, Александр Старцев…

Затем выступили награжденные. Вот к бревну, которое заменяет трибуну, протискивается коренастая фигура на крепких коротких ногах. Это Василий Бартоша. На голове у него пилотка летчика. Из-под расстегнутого ворота выцветшей гимнастерки пехотинца выглядывает тельняшка матроса. Ноги — в постолах чабана. Но больше всего говорят о принадлежности Бартоши к партизанской семье его штаны. Удивительного фасона, сшитые из желтого брезента, они так и пестрят дырами, прожженными огнями костров.

Василий предельно скромен, немногословен. Возвращаясь с опасного боевого задания, он всегда докладывал одним-единственным словом «Выполнили!» или «Ударили!», а то и еще короче — «Вже!». Даже на партсобрании, где Василия Бартошу принимали в члены партии, он свел свою речь к трем словам: «Обязанности коммуниста выполню».

Бартоша влез на бревно, неторопливо обвел взглядом партизан и хриплым простуженным голосом произнес:

— Спасыби матери-Батькивщини… Та вам, друзи, спасыби… Постараюсь… Все!..

В ответ — дружный гул одобрения.

В этот момент к «трибуне» подбежал Куценко.

— Товарищ командир бригады, — едва перевод, дух, доложил он, — над Голубиной балкой противник.

— Сколько?

— Восьмерых заметили. Они дали два выстрела и сидят на скале. У самой опушки. Похожи на тех, что вы говорили.

Переглядываемся с Миронычем:

— Словаки?

— Возможно.

— Котельников! — зову я начштаба. — Подготовь группу Свиридова. Пусть вместе с Максимом обойдут их леском, прижмут к Голубиной балке и возьмут. Только поосторожнее.

— Все ясно!

Через полчаса перед нами опять разгоряченный Максим.

— Здорово вышло! — кричит он еще издалека. — Вместо схватки и стрельбы целоваться стали!

…Извилистая лесная тропка приводит нас к живописной поляне, окаймленной кудрявым дубняком. Невольно задерживаем шаг: на траве вперемежку с партизанами сидят незнакомые нам люди, среди них три парня в словацкой военной форме. Идет оживленная и, по всему видно, сердечная беседа. Заметив нас, высокий и стройный словак поторапливает своих товарищей-солдат. Они быстро становятся в шеренгу, старательно оправляют обмундирование.

Высокий словак, подав команду «Смирно!», почти бежит к нам и рапортует на ломаном русском языке:

— Товарищ начальник! Группа словаков «Рыхла дивизии» прийшла на лес воевать против фашизма. Мы засилаемо до вас большую просьбу: приймите нас до себе. Мы будем вместе воевать против фашизма на Крыме, в лесах.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте! — несется над поляной. Приветствуют словаки дружно, восторженно. В глазах каждого искрится неподдельная радость.

Мироныч, Котельников, Федоренко и я с каждым из новичков по-братски обнимаемся. Они называют свои имена:

— Виктор Хренко.

— Штефан Малик.

— Рудольф Багар…

Тут же, на травяном ковре поляны, усаживаемся в тесный круг, и вот уже завязалась наша первая беседа.

Объясняемся без труда: в лексиконе словаков много русских и украинских слов. Вспоминаю о записке:

— Кто это придумал оставить на гондоле записку?

— Тако научил нас проводник, — указывает Виктор Хренко на незнакомого нам человека.

— А зачем вы стреляли?

— Звали вас до себе. Мы уже с четвертого юнь на лесе.

— Чем же вы питались? Парашюты наши находили, а продукты почему не брали?

Смеясь, словаки рассказывают, что трое суток бродили по лесу, пока не остались без продуктов. Что было делать? И вот появилась смелая мысль: пойти в Симферополь, предъявить немецкому коменданту документы и попросить продуктов на дорогу, будто бы для возвращения в дивизию.

— Зашли мы втроем, — говорит Виктор Хренко, — отдали коменданту документы. Он выписал нам провианту на троих человека. Мы поправили число на двадцать три. И принесли в лес три мешка продовольствия.

Наш комиссар любит смекалку.

— Хороша комбинация! — одобряет он.

— Мироныч, — обращаюсь к комиссару, — что же мы скажем товарищам словакам в ответ на их просьбу разрешить партизанить вместе с нами?

— Сейчас подумаем и скажем. — Мироныч не спеша раскуривает трубку, обводит взглядом собравшихся и начинает: — Что такое фашисты? Это вы знаете не хуже нас. Чехословацкому народу они тоже причинили много горя и страданий. Кто не знает вашу деревню Лидице и ее трагедию? Трудящиеся всех стран проклинают гитлеровских палачей. Жестоко карать их за все злодеяния, бороться за жизнь и свободу наших народов — святой долг каждого из нас! Теперь это и ваш долг. Борьба выдалась долгая и трудная. Но во имя победы приходится и жизни не жалеть. Поэтому каждый из нас в трудную минуту может своей грудью заслонить товарища от вражеской пули. Слабым духом среди партизан места нет. Это мы вам говорим наперед. А как вы думаете?

— Мы, — отвечает Хренко, — думаем, ако советский люд. Две дивизии словаков Гитлер под ружье поставил силком, але мороку себе нажил. Словаки воевать против советских людей не будут.

— Вы хорошо сделали, перейдя к нам, — продолжает Мироныч. — Гитлер послал вас в нашу страну, чтобы поссорить словаков с русскими. Но нашей дружбе много лет. Наши деды и прадеды не раз братались на полях брани и бились против немецких меченосцев. Теперь побратаемся и мы с вами. Не так ли?

— О, дуже добри слова! — отвечают словаки.

Оживленный Хренко спрашивает:

— Знаете, ако по-русски зовется «Рыхла дивизия»? Это «Быстра дивизия». Але мы ее называем «Быстра до дому!»

— Дивизия, быстра до дому! — задумчиво повторяет Мироныч. — Правильное название. Но до дому можно попасть только тем путем, который избрали вы. Надо повернуть оружие против Гитлера, разбить его общими силами, а тогда и быстро до дому.

— Мы не сидеть на лес прийшли! Мы бить фашизм прийшли! — энергично жестикулирует Рудольф Багар.

— Приймите нас до себе и увидите нашу работу! — пылко заверяет Штефан Малик.

Волнуются словацкие парни. Переждав, когда они немного успокоятся, спрашиваю их:

— Скажите, друзья, у кого из вас какая профессия?

— Все мы пролетарии, чистые пролетарии, — говорит Виктор Хренко с достоинством.

— Я не о том спрашиваю. В нашем партизанском деле умельцы нужны. Ну, скажем, шофер. Такой человек поведет и танк. Или слесарь, например. Он может стать хорошим пулеметчиком. Вот о чем идет речь, товарищи.

— Мы артиллеристы и химики, — поясняет Виктор, — танкистов нема, але шофера есть. Я механик по авто. Танк принять можем и до бою водить будем.

— Ну, вот и хорошо, — одобряет Мироныч. — Работа, стало быть, для каждого найдется.

Оживленную беседу прерывает наш кинооператор Иван Запорожский. Жрец киноискусства кивает на вечернее солнце — упускаем, дескать, последнюю световую возможность, — и мы выполняем его просьбу — садимся широким полукругом, который никак не вмещается в объектив.

Киносъемки и фотографирование — дело у нас новое. Иван Запорожский первый в лесу кинооператор. И, надо сказать, парень быстро сумел войти в партизанский круг и заслужить уважение товарищей. Особенно партизаны любили слушать его проникновенные рассказы о фронтовиках, о людях окопов и капониров, с которыми он, кинооператор, ходил в атаки.

На поляну уже спускались сумерки, когда мы, увлеченные беседой, вспомнили, что гостям полагается хороший ужин и ночлег. Разговор с новыми друзьями возобновляется уже за партизанским столом. Собственно говоря, никакого стола нет. Его заменяют три плащ-палатки, разостланные на траве. В колеблющемся свете костров сказочными богатырями кажутся партизаны с их медными лицами, статными фигурами.

Виктора Хренко мы с Миронычем усадили между собой. Штефан Малик окружен вниманием Федоренко и Котельникова; Рудольфа Багара старательно угощают неразлучные друзья Николай Плетнев и Яков Сакович.

Удивительно вкусными кажутся и нехитро заправленный суп, и изрядно полежавшие на складах сухари, сброшенные нам летчиками, и пресные партизанские лепешки, в которые вложили столько старания наши пекари.

Бригадный повар Миша Мокринский раздобыл бутылку спирта. Он ставит «на стол» кружки и два котелка с водой.

Мы дружно встаем. По лесу прокатились слова, звучащие как клятва:

— За вечную, нерушимую братскую дружбу славянских народов!

…Увлеченные разговором, не замечаем, как бежит время. А разговор-то какой! Тут и горячая просьба словацкого хлебосола непременно побывать в прекрасной Братиславе, в скором освобождении которой он абсолютно уверен. И ответные приглашения в Москву, Ленинград, Киев и даже в далекую Сибирь, где, кроме всего прочего, предлагается отведать пельменей и прокатиться на лихой сибирской тройке с бубенцами. Тут же высказываются и прогнозы о том, когда наши форсируют Днепр или шагнут через Дуклинский перевал. Завязывается и степенный, чисто профессиональный разговор — разговор виноградарей и токарей, обувщиков и овцеводов, строителей и шоферов.

— Ведали б вы, ако влекуця словаци до русских! — говорит нам Виктор Хренко. — Даже на тюрьме мы поприятельствовали с русскими.

Дело в том, что еще в марте сорок третьего года была налажена связь находившихся в лесу партизан с Симферопольской подпольной организацией. В Симферополе действовало тогда несколько подпольных организаций — «Дяди Володи», «Дяди Вани», «Дяди Яши». С последней из них и связали партизан посланцы Симферопольской подпольной организации Валентин Сбойчаков и Иван Беспалов. Но никто из нас не думал тогда, что эта связь сослужит службу не только советским патриотам, но и солдатам далекой Словакии. Случилось это так.

Группа антифашистов во главе с Виктором Хренко, попав в симферопольскую тюрьму, познакомилась там с арестованным подпольщиком Григорием Орленко, помощником Якова Прокофьевича Ходячего («Дяди Яши»), Выяснилось: словаки арестованы за то, что напали на невольничий эшелон и освободили советских девушек.

Узнав об этом, «Дядя Яша» решил освободить словаков. С помощью своей жены Лидии Николаевны Орленко и других подпольщиц он организовал сбор продуктов и, подкупив охранников, передавал пищу словакам. Затем «Дядя Яша» дал крупную взятку следователю, который вел их дело. Кончилось тем, что ни в чем не сознавшиеся словаки с помощью подпольщиков вырвались из тюрьмы. «Дядя Яша» снабдил их проводником, который и привел их в наш партизанский лагерь.

Разговор завязался интересный, но подошел час, и наш деловитый, во всем точный начштаба Котельников напомнил: пора идти на аэродром принимать самолеты с Большой земли.

Идем четверо — впереди Котельников с Федоренко, за ними мы с Миронычем.

В темном небе мерцают ясные большие звезды. В их мягком свете плавают, будто став невесомыми, темные силуэты гор. Хочется остановиться и, не отрываясь, смотреть на эту красоту. Но мы поторапливаемся: скоро прилетят наши крылатые друзья — летчики.

— Николай Дмитриевич, — обращается ко мне Федоренко, — отдайте словаков в наш отряд.

— Что, понравились?

— Хорошие ребята.

— Подумаем, Федор. Надо все хорошенько продумать.

По едва заметному склону спускаемся вниз. Прямо перед нами — каменистая громада горы Каратау. Из-за ее вершины выплыл медный диск луны. Густо пахнет травами и лесной прелью. Воздух чист и звучен, как хрусталь. Мы уже далеко отошли от лагеря, но даже сюда доносятся каждое слово, каждый звук песни, которую поют сейчас там, на поляне.

— Слышишь? — касается моего локтя Мироныч. — Поют словаки! Видать, встреча им по душе пришлась.

Горе и радость

Сегодня вернулся из Симферополя наш связной Валентин Сбойчаков. Вместе с ним пришли уполномоченный обкома Иван Яковлевич Бабичев, руководитель подпольной организации Яков Прокофьевич Ходячий («Дядя Яша») и его жена Лидия Николаевна Орленко.

Новости, которые они рассказали нам, были неутешительны. В Симферополе начались аресты. Фашисты схватили руководителя одной из подпольных организаций Симферополя «Дядю Володю». Начала «гореть» организация «Дяди Яши» — наша главная опора, с помощью которой подпольный центр руководил подпольными организациями Симферополя. Связной Иван Беспалов был окружен на явочной квартире. Он бился до конца, а последнюю пулю пустил в себя.

Были арестованы Григорий Орленко — помощник Я.П. Ходячего, его сестры- подпольщицы — Анна, Антонина и Лидия, жена «Дяди Яши».

Арестовав Лидию Николаевну Орленко, фашисты зверски пытали ее, стараясь вырвать имена подпольщиков, но ничего не добились. Из заданных гитлеровцами вопросов Лидия поняла, что фашисты знают о ее муже все и теперь им только нужно найти его. Ничего не добившись пытками, фашисты выпустили Лидию на свободу, окружив ее сворой тайных агентов. Я. П. Ходячему удалось встретиться с женой и втайне от гитлеровцев привести ее в лес. Назад дороги не было: в городе орудовал провокатор, который хорошо знал подпольщика.

Расспрашиваем об остальных.

— Пока все спокойно, — отвечает бледный и осунувшийся Бабичев. — Угроза, висевшая над организацией Лексина, рассеялась. Его людям можно возобновлять работу.

— Ты сказал им это?

— Нет. Воздержался.

— Этого, Иван Яковлевич, теперь мало. Надо уйти поглубже в подполье. Переждать полосу новых арестов. Разыскать провокатора. Завтра же пойдете в город.

— Боюсь, что не смогу, удрученно говорит Иван. — Третий день резь в животе. Дотронуться нельзя…

Час спустя мы получаем врачебное заключение. У Бабичева острое воспаление аппендикса. Требуется хирургическое вмешательство. С первым же самолетом его надо эвакуировать.

Иду к радистам. У них как раз сеанс радиосвязи с Краснодаром. Пока Николай Григорян отстукивает донесение, Степан Выскубов под мою диктовку записывает новую радиограмму. Мы сообщаем, что Бабичев заболел и связь с симферопольским подпольем обрывается; просим санкционировать эвакуацию Бабичева для хирургической операции, а нам прислать нового работника.

Возвращаюсь к своей палатке. Тут рядом с комиссаром сидит «Дядя Яша». Они молча глядят на костер, о чем-то задумавшись.

— Ну, как Лидия Николаевна? — спрашиваю Ходячего.

— Не жилец она на этом свете, — угрюмо отвечает Яков. — Мы с Миронычем ломаем голову над тем, кто провокатор?

Разоблачить врага, пролезшего в подполье или в партизанский круг и, может быть, успевшего отличиться в бою, — задача не из легких. Кто он, подлый отщепенец?

Мы терялись в догадках, а провокатор был рядом, среди нас. Позднее было установлено, что им оказался Григорий Кольцов, работавший связным в нашей бригаде. Но к тому времени Кольцов ушел в город и, таким образом, поймать его и обезвредить мы не смогли.

В результате арестов часть наших людей была потеряна. Но другие продолжают работать. И их немало: организации «Дяди Яши» и Лексина, молодежная организация Бориса Хохлова — Семена Кусакина, группа Александры Волошиновой, группы Евгения и Софьи Лазаревых, Степана Урадова, Савелия Козлова, Василия Брезицкого, Григория Данова, Ольги Щербины, Галины Самарской, Петра Смирнова, Сергея и Ольги Шевченко, Надежды Усовой, Василия Лабенка — словом, широкая сеть организаций и групп. Ими надо руководить. Поэтому в городе позарез нужен крепкий организатор подполья. А Бабичев вышел из строя. Кем его заменить?

Пока вместо Бабичева посылаем в Симферополь нашего связного Валентина Сбойчакова. Посылаем с болью в сердце, ведь провокатор знает его и может выдать, но другого выхода нет.

В назначенное время мы отправляемся на Большой баксанский аэродром. Идем туда всей бригадой — Большая земля приказала усилить охрану аэродрома и гарантией принять самолеты на посадку. На лесные прогалины легли длинные тени. Снизу, от речки, уже тянет прохладой. Навстречу ей по глухой лесной тропе шагает людская колонна. Там, где тропа петляет, колонна вьется змеей; она теряется меж развесистых кустов кизила и толстенных, в три-четыре обхвата, стволов вековечных буков. А когда напрямик бежит тропа, идущие гуськом боец за бойцом, отряд за отрядом образуют длинную живую вереницу. Бригада сейчас невелика: и четырех сотен нет в ней, но оглянешь цепочку — целое войско.

Рядом шагает Федор Федоренко. Он среднего роста, коренастый и тугой, будто из бронзы отлитый. Вихрастая голова гордо посажена на сильную шею, лицо волевое, открытое, чуть скуластое, глаза быстрые, озорные. Не идет, а словно летит. Его лихая натура чувствуется во всем — и в распахнутом брезентовом бушлате, и в манере носить пилотку набекрень — да так, что неясно, как держится она на голове. И, прежде всего, в характере — горячем, беспокойном.

В партизанский лес Федоренко пришел трудной дорогой.

При отходе наших войск в Севастополь осенью 1941 года взвод лейтенанта Федоренко охранял штаб соединения. Под Байдарскими воротами его настигли вражеские мотоциклисты. Взвод Федоренко стал заслоном. Опасность для штаба миновала, но пробиться в Севастополь самому взводу уже не удалось — путь был отрезан.

Вернулись в Ялту, погрузились на рыболовецкий сейнер. Вышли ночью в море и взяли курс на Севастополь. Но поступило приказание: сейнеру возвратиться в Ялту, людей выгрузить и забрать важный военный груз. Задание выполнили, а сами остались в опустевшем городе.

Собрались в санаторном клубе. Предлагали разное: одни — силой пробиваться в Севастополь, другие звали в лес, к партизанам. Были и такие, что советовали переодеться в гражданское и выждать, пока изменится обстановка. Федора от такого предложения передернуло.

— Отсиживаться? А Родину пусть другие защищают? — вспылил он. — Это же измена!

Федора поддержали. Его избрали командиром отряда.

В лес пробились не все. Федор оказался среди тех, кто добрался до партизанского лагеря.

А спустя некоторое время в партизанском лесу разнеслась о нем слава. В долине речки Марта немцы и татарские националисты грабят партизанские базы — группа Федора Федоренко, объединившись с группой Александра Махнева, наголову разбивает колонну грабителей. Требуется провести по всему горному Крыму группу связных центрального штаба — в боевое охранение к связным Мокроусов ставит группу Федоренко.

Федор был в числе первых добровольцев, оставшихся в лесах на вторую трудную зиму. Много хорошего можно было бы сказать об этом удивительном человеке.

— Николай Дмитриевич! — прерывает мои думы Федоренко. — Дайте мне словацкую группу. Сегодня я опять был в пятом отряде, встречался со словаками. Хорошие хлопцы. Чувствуется, что на немцев у них зуб острый.

— Из словаков, дорогой, думаем особый словацкий отряд сформировать.

— Но пока их мало, пусть будут при нашем отряде, — попросил Федоренко.

Принимаем самолеты. Оказалось, что пополнение, которого мы так долго ждали, прибыло не к нам, а в заповедник. Часть прибывших просит, чтобы их оставили у нас. Беру на заметку фамилии: Мазурец, Курсеитов, Красавин, Парфенов, Глущенко… Пишу радиограмму Булатову с просьбой оставить прибывших ребят в бригаде. На большую землю полетели Н. Бабичев, Я. П. Ходячий («Дядя Яша») с больной женой.

Как всегда, после приема самолетов в лагере царит оживление; мы делим полученные с Большой земли подарки, читаем и перечитываем письма, поем новые песни. Вот она, партизанская жизнь. Горе и радость в ней всегда рядом.

«Ако партизаны держутся?»

Закат почти угас. Но еще видно, как в сумерках плывут громады гор: шатер Чатырдага, зубчатая Демерджи, длинная Тирке с ровным плато. А внизу, в предгорье, уже стемнело. Лишь местами пламенеют островки огней. Это — ориентиры, постоянно поддерживаемые немцами для своей авиации.

В лесу тихо. Угомонился и лагерь партизан, лишь потрескивают костры, вырывая из тьмы силуэты людей и островерхие шалаши, да изредка слышны приглушенные голоса людей.

Я и Вася Буряк, мой ординарец, проходим мимо шалашей словаков. У них — оживленный разговор. Кто-то спрашивает:

— Ако партизаны держутся?

Певучая словацкая фраза, полная искреннего недоумения, останавливает меня.

— Партизанов небогато. На походе всех бачили. Але держутся.

— Не только держутся, Рудольф, — вставляет кто-то другой, — але и бьются. И нападают. Два года их не переможе вражья армия.

— Вот-вот, — не унимается первый голос. — Про це ж и я. Ако це зрозумить?

Интересно, как ответят на этот вопрос сами словаки? Но ответа нет.

Как партизаны держатся?.. Вопрос не простой. Слышим его не впервые. Но теперь, высказанный зарубежными друзьями, он приобрел какой-то иной, более глубокий смысл.

Действительно, понять, где источник партизанских сил, постороннему человеку трудно. И численностью, и вооружением мы во много раз слабее противника. Постоянно окружены врагами. Ведь укрытие в лесу — дело условное. Фашистские машины и танки врываются в любой район леса. А наши отряды обременены больными и ранеными, что затрудняет маневренность. Бывают перебои и в снабжении. Часто не хватает пищи, боеприпасов. Но, наперекор всему, мы противостоим целой армии врага, армии, до зубов вооруженной, хорошо снабженной и натренированной на разбое в других странах. Два года не только выдерживаем вражеский натиск, но и нередко нападаем сами. Откуда же берутся у партизан силы? Объяснить это не просто.

За ужином передаю разговор Миронычу. После некоторого раздумья он сказал:

— Пожалуй, не следует торопиться с ответом. Будет лучше, если словаки найдут его сами.

Думая так, мы не ошиблись. Сама партизанская жизнь по крупицам давала словацким друзьям ответ на их вопрос.

А на следующий день к нам в палатку вошел Николай Кузьмич Котельников, наш неугомонный начштаба.

— Вот запрос Большой земли о новой заброске нам грузов, — подал он бумажку.

Читаю: «Первое. Сообщите ваши точные координаты. Второе. Смените сигналы приемки самолетов и сообщите новые сигналы. Третье. Тщательно подготовьте скрытые продовольственные базы, пригодные для длительного хранения больших запасов. Ближайшие дни начнем большую сброску. О готовности доложите к тридцатому».

— А это проект ответной радиограммы. Составили вместе с Миронычем. Он подписал ее и ушел в отряд к Федоренко.

Читаем и подписываем ответную радиограмму: «Грузы начнем принимать координатах… Сигналы — три костра в линию с юга на север. Базы подготовили хорошие… Готовим под грузы лошадей».

Забегая вперед, скажу, что переброска грузов увенчалась удачей: в течение месяца, отбиваясь от наседавшего на нас врага, мы приняли большую партию продовольствия и боеприпасов. Был положен конец перебоям в снабжении партизан. На Большую землю доложили: «С парашютами принято двенадцать человек и четырнадцать тонн грузов. Самолетами с посадкой доставлено шестьдесят семь человек пополнения и две тонны грузов; эвакуировано пятьдесят девять человек больных и раненых. На диверсионные операции послали шесть групп подрывников. Партизаны сердечно благодарят Родину за заботу и помощь. Выносим благодарность летному составу, участвовавшему в этой операции».

В приеме пополнения и грузов участвовали и словаки. Как радовались они каждому человеку, прибывшему с Большой земли, с какой благодарностью подбирали парашюты, сброшенные советскими летчиками! Так словаки находили первый ответ на свой вопрос: ако партизаны держутся?

А вскоре жизнь подсказала им еще один ответ.

Бойцы отряда Федоренко вместе со словацкой группой из пятого отряда искали грузы, сброшенные с самолетов. Солнце только поднялось над горами, а поисковики уже прочесали один лесной участок и, выйдя на подступы к лесной дороге, расположились на отдых.

Вдруг все насторожились. В лесу послышался отдаленный стук колес.

— Обоз! — определил Федоренко. — В засаду!

Всех как ветром сдуло.

Отдав нужные команды, Федоренко ложится в траву рядом с Николаем Сорокой. Тут же Виктор Хренко со своими друзьями.

— Голову обоза рубить, — тихо говорит командир. — Натиск ожидается здесь. Они вперед будут пробиваться. Поняли? Чтоб ни одной повозки не упустить!

А Виктор Хренко обращается к словакам:

— Хлопцы! Ударымо, абы не краснить перед партизанами!

Обоз все ближе. Он вот-вот покажется из-за деревьев. Напряжение возрастает. Но тут внезапно раздается громкая команда Федоренко:

— Не стрелять!

Он вскакивает и выходит на дорогу.

— Здравствуйте, товарищи селяне! — кричит он преднамеренно громко, оповещая и обозников и партизан. — Не хотите ли привал устроить?

Крестьян человек пятнадцать. Старики и подростки. Одеты до крайности плохо. Тут и пиджаки, облепленные заплатами, и видавшие виды гимнастерки с солдатского плеча, и самодельные безрукавки из мешковины, и разноцветные брюки, не говоря уже об обуви и головных уборах. А обоз богатый. Повозки добротные, окрашенные в один цвет. Лошади одна в одну — крупные, сытые, сильные. Сбруя ладная. Без расспросов ясно: обоз фашистский, возчики же — невольники.

Внимательно и вместе с тем настороженно всматриваются в партизан и крестьяне: алые звезды на шапках и пилотках, советские автоматы на груди, но у некоторых светло- желтые мундиры, немецкое оружие — это вызывает подозрение.

Федор Федоренко замечает недоумение обозников и, поздоровавшись, объясняет:

— Вы, товарищи, не смущайтесь. Тут все свои.

Проходят минуты, и на золотистом ковре из сухих листьев крестьянские куртки доверительно соседствуют с партизанскими. Завязывается откровенная беседа.

— Почему так мало нагрузили дровишек? — в голосе Федора звучит ирония.

— Не себе везем, — за всех отвечает седой, но еще не согнутый годами старик- бородач. Он не выдерживает командирского взгляда и отводит глаза в сторону.

— Вы в полмеры грузите фашисту повозки. Румынские, венгерские и прочие солдаты вполсилы подсобляют фашисту воевать. А он, проклятый, пользуется этим, затыкает вами прорехи! Так или не так?

Говорит Федор сдержанно, тона не повышает, но слова подбирает крепкие, и они звучат острым и горьким упреком. Крестьяне виновато молчат.

— Не по доброй мы воле, — пытается защититься тот же седой бородач. — Фашист треклятый хуже клещука впился. Он согласных не ищет. Тычет автоматом в грудь: «Ты! Ты! И ты! Поедешь в лес, привезешь дров. Не исполнишь приказ немецкого офицера — пойдешь под расстрел или на виселицу».

Лицо Федоренко мрачнеет.

— Не сладко вам под немцем.

Услышав в словах партизана нотки сочувствия, обозники заговорили все разом, наперебой жалуясь на фашистов. Тем временем Федор вытащил карту.

— Глядите, товарищи, сюда! — мягко обратился он к крестьянам. — На этой карте показаны размеры территории, уже освобожденной Красной Армией. Серым заштрихована территория, которую наши войска освободили к первому апреля этого года. А в красный цвет окрашены земли, освобожденные после первого апреля. Почти на тысячу километров отбросили наши фрицев на запад! Сейчас гонят их с Донбасса и Кубани. Красная Армия приближается к родному Крыму. Не сегодня-завтра загремят пушки на Перекопе и в Керчи. И не за горами то время, когда на советской земле не останется ни одного оккупанта!..

Федоренко умолкает. Крестьяне с жадностью рассматривают карту.

— Еще пару слов, товарищи, — продолжает Федор. — От себя хочу добавить. Мощь у нас есть. Об этой мощи говорят наши победы. И, не в обиду будь сказано, не нам хныкать и подставлять фрицам свои шеи!

— Дозволь сказать, — зашевелился маленький сухонький старичок в безрукавке из мешковины. Он привстал на колени и глядит подслеповатыми глазами на Федоренко. — Расскажи нам, дорогой товарищ, о себе, о делах партизанских. Что можно, конечно.

— Вроде как отчитаться? — партизанский командир становится опять серьезным. — Вы, конечно, вправе спрашивать с партизан. Мы ведь солдаты народа. За народ бьемся. Перед народом и ответ держим. О боевых делах партизан вы знаете. Не по божьему велению немецкие машины в кюветы летят. И на железной дороге гремит. От Керчи до Джанкоя и от Джанкоя до Севастополя. Слышали, небось?

— Слышали! Гремит часто!

— Ну, еще и не такое услышите! Хотя, признаться, и нам нелегко. Это только в песне поется, что партизаны в лесах, как орлы в небесах. Сколько схваток выдержали в лесу и с карателями, и с голодом, и с холодом. Попадали в такие переплеты, что ни повернуться, ни вздохнуть. Были в лесу нас тысячи. А бывало, оставались и сотни. Засыпали немцы листовками: «Ваше положение безнадежное! Сдавайтесь!» Карательные походы устраивали. Нет, кажется, в лесу дерева, не израненного пулями да осколками. Нет земли, не развороченной бомбой, миной, снарядом. А партизаны стоят.

Притихли все, слушают — и бойцы, вспоминая пережитое, и крестьяне.

— Поглядишь, бывало, на бойцов — ходячие скелеты. А они просятся на боевые операции. Без крохи съестного в рюкзаке. По глубокому снегу. В стокилометровые дали, в степь, к железным дорогам. А там промеж патрулей — и к насыпи, чтобы свернуть эшелон и не пустить на фронт вражьих солдат да технику. Себя не щадят, лишь бы легче было брату- красноармейцу… А когда на колонну или на гарнизон налетали! Врагов — орава, а партизан — горстка… Дорого достается партизану каждый поезд, каждая машина, каждый гарнизон. Много, очень много пота и крови, и немало партизанских жизней отдано. Теперь мы, как видите, не голодаем. Но борьба по-прежнему трудная…

Федор замолкает и окидывает взглядом лица крестьян.

— Я все это к одному и тому же: причин гнуть шею перед врагом у вас нет. Есть в руках винтовка — всади в оккупанта пулю. Есть топор — руби ему голову. Остался с голыми руками — зубами перегрызи врагу горло. Таков закон войны: если ты врага не убьешь, значит, он тебя убьет. А раз ты не хочешь стать трупом или рабом, то не сгибай хребет! За чужой спиной не отсиживайся!..

— Ну и взялся ж ты за меня! — отозвался щуплый дедок, который больше других жаловался. — Я ведь к слову сказал. А ежели по-серьезному, то в восемнадцатом под Херсоном я из пулемета немца косил. Он, треклятый, прет, а я его кошу, он прет, а я кошу…

Все засмеялись.

— Не верите! — суетится дедок. — А вот Лукьян подтвердить может. Он тоже был в том деле. Помнишь, Лукьян Тимофеич? — обращается он к деду-великану.

— Пустое ты, Сидор, мелешь. Ни к чему это. Тогда мы били немца, а теперь немец ездит на нас, дрова вот возит. Сам в лес носа не сунет — партизан боится, так посылает тебя да меня. А мы и ездим. Но теперь с меня хватит!

С этими словами старый Лукьян поднимается на ноги и направляется к возу. Он берет за низ повозку и, поднатужившись, опрокидывает ее. Вывалив поленья, ставит повозку на колеса. Потом, взяв коней за поводья, подводит к Федору.

— Бери, командир, гитлеровы кони! А Райхерту, зуйскому коменданту, мы дадим свой отчет: не помощники мы тебе, скажем! Хоть стреляй, хоть вешай, а в лес езжай сам. Так, мужики?

Крестьяне отвечают дружным согласием. Под общий гул одобрения Федоренко берет из рук старика поводья и передает их чернявому бойцу Арсентию Бровко. Тот любовно гладит коней по шее и уводит их в сторону. Федор подходит к старику.

— Одобряю, Лукьян Тимофеевич. Решение ваше правильное. Чисто по- партизански. Пусть и лошади гитлеровцев на нас поработают. Однако малую поправку в ваше решение внести надо. Вы шею свою из вражьего ярма вырываете и тут же подставляете голову: «Хоть стреляй, хоть вешай!» Это — зря. Фашист возьмет и повесит. И доволен будет. А партизан на вашем месте постарался бы свою голову сберечь. Он пришел бы к Райхерту и сказал: «Господин комендант! Бог видел — хотели мы выполнить ваш приказ. Поехали в лес. Нагрузились, но налетели партизаны. Да такая их масса — не сосчитать! Вмиг нас одолели. Лошадей с повозками захватили». Ясно?

— Яснее ясного!

— Мы ему так и доложим!

Возчики быстро сгружают дрова. Им охотно помогают партизаны.

Федор Федоренко присел на бревно и, раскрыв планшет, склонился над картой. К нему подошел Виктор Хренко.

— Федор Иванович! Ако ладно у вас, партизанов, получается! Партизанский лес — это ж место боя. Доставка дров немцам — работа враждебна. Але вы не сделали кровопролития, не выругали крестьян за помогательство немцам. Вы учинили добро. Замисто враждування — приятельство с селянами. Это дуже добре.

— Совершенно верно, — кладет Федор руку на плечо словака. — Правильно ты понимаешь, Виктор. Люди они наши. Посланы насильно. Безоружные. Зачем же с ними враждовать? Партизаны должны невольников освобождать, а не толкать их к врагу.

Он замолчал, увидев приближающегося Лукьяна Тимофеевича.

— Товарищ командир, тут вот еще какая штука, — начал старик. — Оружие у нас есть… Пятнадцать винтовок. И по сотне патронов. Райхерт вооружил. Они, оккупанты, ведь тоже не дураки. Понимают: с винтовкой в лес нашего брата посылать — шансов больше.

Гляди, и дров добудешь, и мужиков с партизанами поссоришь. Но мы по-своему решили. При въезде в лес оружие спрятали под листьями. Теперь, раз уж встретились, забирайте и оружие. Давай нам своих хлопцев, пусть заберут винтовки.

Какое-то время Федоренко думал молча, а затем обратился к деду:

— Хорошо ты, Тимофеич, решил. Но мы сделаем иначе. А вдруг среди вас болтун найдется. Надо предусмотреть это.

Тем временем партизаны и крестьяне, разбившись на группы, вели неторопливый разговор. Вдруг раздался сердитый голос Федоренко:

— Что ж это, товарищи? Я заглянул в донесение, — он потряс планшетом, — и вижу, что посланы вы с оружием, а вашего старшего спрашиваю, — он кивает на деда Лукьяна, — не признается. Нехорошо получается! Я должен теперь разобраться. Признавайтесь, где оружие?

Крестьяне не стали упрямиться и рассказали об оружии все то, что Федору было уже известно от Лукьяна Тимофеевича.

— Ну ладно! — смягчился Федор. — Разойдемся миром. Посылаю с вами своих ребят, и вы передадите им все винтовки с боезапасом. Коменданту же скажите, что оружие партизаны отняли при налете на обоз. Наперед же знайте: советский человек берет оружие из рук врага только для одной цели — вражьим оружием бить его же. Это вы крепко- накрепко запомните. И другим передайте.

На этом встреча закончилась. Крестьяне с пятью бойцами, посланными для изъятия оружия, ушли на Чуунчу. А партизаны, побросав вещмешки в повозки, разбрелись по лесу продолжать поиски грузов.

Когда стало вечереть, все опять сошлись на месте встречи. Партизаны уселись в повозки и двинулись к лагерю.

Федор не без умысла примостился рядом с Виктором Хренко, управлявшим лошадьми. Сперва молчали, лишь изредка перебрасываясь фразами о том, о сем. Словно почувствовав немой вопрос словаков, Федор начал объяснять им:

— Райхертовское оружие я оставил деду. Наши ребята спрячут винтовки в лесу и покажут Лукьяну тайник. Старик дал слово, что повернет эти винтовки против немцев. В селе много людей, которые хотят помогать нам. Они сколотят отряд. И начнут действовать. Жить будут пока в селе. У нас есть такие отряды. Соберутся ночью, дадут жару немцам, к рассвету оружие спрячут в тайники, а сами — по домам. Немцы кричат: «Партизанен! Партизанен!» и кивают на лес, а партизаны — рядом с ними. Хорошо, а?

Словаки дружно смеются. Потом Виктор говорит: — Добре! Дуже добре вы сделали. Я поначалу думав не так. Немецкая армия, думав я, на тридцать конских сил да на шестьдесят колес ослабела, а партизанская бригада на столько же сильнише стала. Але я не досчитав. Гитлер потеряв помощников, а партизаны их нашли. Это еще гарнише. Теперь дуже ясно видно, ако партизаны держутся: они заровень, ако у вас кажуть — заодно з народом.

И весело ударяет вожжами лошадей.

— Эй, партизански кони! Рыхло бежите! На нашу сторону!

Кони рвутся вскачь. За первой повозкой движется весь обоз… По лесной округе разносится грохот колес и цокот кованых копыт. В этот шум вплетается голос словака:

— Рыхло, рыхло бежите! На нашу сторону!..

Партизанская дружба

С момента нашей первой встречи со словаками прошло три недели. И хотя прожили мы все эти дни по суворовскому правилу — с искренностью в отношениях и с правдой в обращении, — все же поначалу нет-нет да и пробегали тени настороженности. Ведь сошлись мы не на мирной ниве, а на дорогах войны, и злая логика ее — хочешь не хочешь, а сказывалась.

Так было. Но шли дни. Множились совместные боевые дела, и настороженность сменялась крепкой дружбой. Не раз она проявлялась во взаимной боевой выручке.

…Начался этот день обычно. Утром весь наш лагерь порадовали возвратившиеся из рейда подрывники. Группы Бартоши и Шарова пустили под откос два эшелона. Группа Александра Старцева подорвала восемнадцать столбов телефонно-телеграфной связи. Минеры Леонида Ящука заминировали мосты автомагистрали.

В полдень поднялась тревога — дозорные заметили два отряда противника. Однако каратели боя не приняли.

Тревога прилетела и с Большой земли. В одной из радиограмм обком партии, находящийся в Краснодаре, запросил: «Что слышно о феодосийцах и как дела в Симферополе? Какие последствия провала „Дяди Володи“»?

Легче выдержать бой с крупными силами карателей, чем ответить сейчас на эти вопросы.

Перед вечером в штаб бригады пришел из 5-го отряда Григорий Гузий.

Он — севастопольский моряк. Для нас, партизан, слово севастополец говорит о многом. Каждого участника героической обороны города-героя, пробившегося к нам, в лес, мы с Егоровым и Колодяжным держим на особом учете, с каждым работаем сами. Тогда, после первой встречи с моряком я записал в свой дневник:

«Григорий Гузий крайне заинтересовал меня. Участник севастопольской обороны. Работник Ичкинского райисполкома. Пришел к нам от подпольщиков. Его знает и рекомендует подпольщица Евгения Островская. Оба они огорчены тем, что других новичков с заданиями уже посылают, а им дела не дают…»

В первой же беседе Григорий предложил план диверсии на железной дороге под станцией Ички[1]. Сейчас он пришел доложить о готовности к операции. Рассказывает обстоятельно. Видно, продумал все детально.

Слушая его, вспоминаю запрос обкома о связи с Симферополем.

— Григорий! А ты Симферополь хорошо знаешь?

— Как свои пять пальцев. Бывал в нем до войны. Приходилось и ночами бродить по глухим переулкам, когда бежал из херсонесского «котла». Так что хоть с завязанными глазами могу пройти в любой конец города.

— Назови-ка своих надежных знакомых симферопольцев.

Григорий называет Володю Цюрупу, который связал его и Женю Островскую с симферопольскими подпольщиками, потом перечисляет других лиц и кратко характеризует их.

— А кого в напарники попросишь? — спрашивает комиссар Егоров. — Тебе, севастопольцу, конечно, известно, что трусливый друг страшнее врага. А наши хлопцы так говорят: партизан без друга все одно, что орел без крыла.

Григорий ответил не сразу. Подумав, неожиданно смущенно произнес:

— Для подпольных дел, кроме Жени, никого мне не нужно. А если на диверсию, то тут вам виднее. Только прошу дать ребят, проверенных в деле.

Отпускаем Гришу и составляем ответную радиограмму секретарю обкома Булатову:

«Связи эвакуацией Бабичева послать Симферополь пока некого. На диверсии проверяю Гузия Григория Ефремовича, бывшего работника Ичкинского райисполкома. Он имеет выход на крупную симферопольскую организацию. Второй ход на Симферополь начал через Зую. С Зуей установил связь по двум линиям… Подробно обстановку и предложения письмом».

Зову Степана Выскубова, нашего радиста, поручаю ему зашифровать радиограмму. И тут внезапно со стороны Орта-Сырта в лагерь ворвался шум перестрелки.

Подбегает взволнованный Яков Сакович, не говорит — кричит:

— Николай Дмитриевич! На Орта-Сырте бой. Наверное, Плетнев. Он туда пошел.

— Один?

— Да. Выручать надо!

— Тогда вот что: пулей — в пятый отряд. Пусть Кузнецов вмешается. Ему там близко.

Едва Сакович скрылся в лесной чащобе, как перед нами появляется Виктор Хренко:

— Пустите словаков до бою!

— Туда уже послан отряд.

— А мы? Рядом стреляют, а словаки опять сиди!

Приятно было видеть его в эту минуту предбоевого нетерпения, взволнованного, со вспыхнувшими огоньками в глазах. Хотя мы и условились не рисковать словаками без надобности, но тут я отказать не смог.

— Ладно. Беги к Кузнецову. Передай приказание, чтоб послал и вашу группу.

— Це друге дило! — бросил он на бегу.

Между тем стрельба на Орта-Сырте то утихает, то вспыхивает с новой силой. Наш лагерь опять поднялся по тревоге. Но стрельба вдруг смолкла так же внезапно, как и началась. А через полчаса люди возвратились с Орта-Сырта, и все выяснилось.

Темнело, когда Николай Плетнев возвращался в лагерь тропой, петляющей по Орта- Сырту. Шел неторопливо. Ничего не подозревая, он обходил глубокую карстовую воронку, когда за спиной послышался топот. Партизан обернулся и замер: два десятка вооруженных врагов бежали к нему.

— Хальт! Хальт! — орал передний.

Словно подкошенный, Плетнев упал за камень и в тот же миг открыл огонь из автомата. Ошеломленные гитлеровцы заметались. Крича и стреляя, они стали беспорядочно падать на землю. Плетнев воспользовался этим секундным замешательством врага. Одним рывком вскочил на ноги и побежал к ближайшей опушке. За спиной он слышал шум стрельбы, а впереди видел только одно — гранитный валун, за которым нужно скрыться прежде, чем его собьют. Напрягая все силы, он устремился к этому укрытию. Но тут случилось самое страшное: обожгло ногу. Плетнев упал, схватился за рану. «Неужели перебили ногу?» — мелькнула мысль, от которой бросило в озноб.

Между тем враги приближались.

— Хенде хох! Хальт! — донеслось сзади, когда умолкла стрельба. Обернувшись, партизан увидел преследователей. Они были совсем близко.

— Живьем хотите взять? — прохрипел Плетнев пересохшим горлом. — Попробуйте, гады!

Он дополз до валуна, прильнул к автомату и, вкладывая в него всю свою ярость, дал длинную очередь. Вот один из преследователей уткнулся лицом в землю, за ним второй, третий. Остальные залегли.

Плетнев вскочил. С облегчением почувствовал, что раненая нога не подломилась, и, прихрамывая, побежал к спасительной опушке. Она — совсем уже близко, рукой подать. Но позади опять яростно стреляют. Пули свистят рядом, зло цокают о камни. И вдруг, словно споткнувшись, Плетнев упал. Обжигающая боль пронзила вторую ногу. Прижавшись к камням, он снова открыл огонь, потом вскочил на ноги и, превозмогая страшную боль, побежал, спотыкаясь, к опушке.

И тут из леса, чуть левее, застрочил автомат. «Наш бьет!» — опознал Плетнев. Гитлеровцы остановились и, боясь столкновения с партизанским отрядом, повернули обратно.

Плетнев присел на камень. Еле переводя дыхание, он вытер пот. Сильно хотелось пить. И только теперь ощутил, как по ногам стекают теплые струйки крови.

— Жив? — услышал он за спиной знакомый голос. К горлу вдруг подступил нервный ком, повлажнели глаза.

— Ты стрелял, Яша?

— Я.

— Так я и подумал…

В минуты радости побед или горечи неудач, когда смерть неумолимо смотрит в глаза, партизаны видят их рядом. Дружба эта родилась еще в первом партизанском бою, в ноябре сорок первого года, когда их отряд, оттесненный врагом с гор на Южный берег, пробивался через линию фронта обратно в горы. Здесь Плетнев и Сакович, познав силу боевого товарищества, стали неразлучными. И повелось так: друзья всегда воевали локоть к локтю — ив лесных боях, и в разведке, и в степных рейдах.

Не раз приходилось Саковичу и Плетневу бывать в сложных переплетах, но преодолевать трудности всегда помогала дружба.

Вот и теперь, услышав выстрелы, Сакович поднял тревогу и тут же бросился на помощь другу. Но как ни торопились партизаны, они прибежали на Орта-Сырт, когда все уже кончилось.

Первым друзей нашел Григорий Гузий. Николай и Яков так были заняты друг другом, что, кажется, никто и ничто для них больше не существовало…

Подоспели словаки. Не найдя врага на месте боя, они шли развернутой цепью, разыскивая Плетнева. При встрече не было ни вопросов, ни объяснений. Яков Сакович, Григорий Гузий и словаки бережно подняли раненого и понесли в лагерь…

У санитарной палатки собрались партизаны.

— Что случилось, Николай? — присел возле Плетнева Егоров. — С кем ты там воевал?

— Понимаете, Мирон Миронович, из засады, гады, накинулись. В воронке сидели. Видно, хотели взять живым. Потому, думаю, и били только по ногам. Да так били, черти, что трава от пуль шелестела.

— Ну и что?

— Да вот, немного зацепили… Может, под конец и в голову попали бы, да Яша помешал.

Вмешался врач:

— Товарищи, разрешите теперь уже нам хозяйничать.

Маленькая, шустрая медсестра Фира сняла с Плетнева ботинки.

— Удачно обошлось, — заключил врач, осмотрев раны. — Крупные кровеносные сосуды не задеты. И кости целы. Прямо скажу тебе, Плетнев: чудесные у тебя раны.

— Ну что ж, готовься на Большую землю, — говорю Плетневу. — Сегодня будет самолет.

— А может, и тут подлечат? Доктор же сказал, что раны неопасные.

— Нет уж, лети и лечись наверняка.

И тут, видно, о чем-то вспомнив, Плетнев подозвал Саковича. Вытащил из карманов куртки два пучка кизиловых корней.

— Забери, Яша, и сделай навар.

— А что это? — поинтересовался врач.

— Партизанское лекарство, доктор.

— Кому и зачем?

— Словаку Рудольфу Багару, — пояснил Плетнев. — Он вторую неделю животом мается. Совсем извелся, бедняга.

— Кизиловый навар — это верное средство, — добавляет Сакович. — Мы и вас когда-нибудь полечим.

— Я не против народной медицины, — улыбнулся врач, принимаясь за обработку ран.

— Так ты что, за корнями ходил? — спрашивает Мироныч.

— Я с разрешения командира группы. Надо же помочь парню. А что тут плохого?

— Плохого, говоришь? Да тебе, Николай, цены нет — вот какой ты человек!

Ночь. Наш малый аэродром расположен на Орта-Сырте. Это — безлесная яйла, а на ней — площадка, не везде очищенная от острых камней, глубоко засевших в земле. На подступах к посадочному полю почти со всех сторон высятся каменистые сопки и выступы. Сейчас здесь особенно многолюдно. Самолета еще нет, а к Плетневу, который лежит на плащ-палатке, подходят и подходят бойцы и командиры. Они желают ему скорого выздоровления, передают письма, приветы родным и знакомым.

— Летит! — кричит Максим Куценко.

Все притихли. В ночном небе отчетливо слышится гудение мотора. Оно нарастает с каждым мгновением. И вот самолет на нашей площадке.

— Здорово, лесные орлы! — слышим знакомый голос летчика Огаркова. — Еще один миллион приветов вам с Большой земли!

— Спасибо, труженик неба!

Огарков легко спрыгивает с крыла на землю, передает Котельникову большие связки писем, газет. Закуривая, кивает на самолет.

— Там сухари, выгружайте. И не держите меня, а то закроется небо и придется загорать. — Он показывает на огромную черную тучу, надвигающуюся с запада.

Все забегали, засуетились. Лишь Яков Сакович, как и час тому назад, сидит возле Плетнева и держит его за руку. Но вот он, жилистый и сильный, встает, берет друга на руки, несет его к самолету, бережно усаживает в кабине.

— Не скучай, Яша, поправлюсь — прилечу.

— Поправляйся, Микола, будем ждать, — глухо отвечает Сакович. Он будто прирос к борту самолета.

— Слушайте, хлопцы! — оборачивается к ним Огарков. — В конце концов вы расстанетесь или так лететь будем?

Сакович спрыгивает с крыла, отворачивается, пряча от нас слезы.

— Вот это приятельство! — шепчет Виктор Хренко.

— Приятельство, говоришь? — отзывается Мироныч. — Ты прав. Это наша партизанская дружба, дорогой. Огромная в ней сила.

На взлетной площадке стоим дольше обычного. Затаив дыхание, смотрим, как, оторвавшись от земли, самолет разворачивается, мигая бортовыми огнями. Потом долго вслушиваемся в гаснущий гул мотора.

— Затушить костры! Подготовиться к движению, — выводит нас из задумчивости команда Котельникова.

Идем змейкой, молча. Лишь изредка обмениваемся короткими фразами.

Огромная туча заволакивает небо, гасит звезды. Темнеет. В ночном мраке тонут очертания гор. Невидимой становится и наша хоженая тропа.

Входим в лес. Тут темень — хоть руками разгребай. Ведет Яша Сакович. Не видеть глазами, а чувствовать тропу ногой — это большое искусство.

— Ако передний веде? — спрашивает Виктор Хренко.

— Глазами, по-партизански светит! — шутит Мироныч и добавляет: — Секрет тут простой. На тропе лист перетерт ногами. И потому не шуршит. А ступишь чуть в сторону — сразу почувствуешь: шелестит. Проверьте. И приучайтесь, друзья.

Пригодится.

— А верно, — радостно восклицает Виктор. — Вижу! Ей-богу, вижу подошвами!

Лес безмолвствует. Молчим, шагая, и мы. Только словаки, все еще пробуя на ощупь тропу, весело переговариваются. Думаю, что и геройство Плетнева, и партизанская взаимовыручка, и помощь больному словаку лесными лекарствами, за которые заплачено кровью, дали им еще один ответ на вопрос: «Ако партизаны держутся?»

Первое задание

Нас все больше интересует словацкая «Рыхла дивизия». Она как бы упрятана немецким командованием в крымские и украинские степи. По сведениям нашей разведки, штаб «Рыхла дивизии» находится в Воинке, полки и роты — в селах пустынного Присивашья и Приазовья, часть интендантской службы стоит в Симферополе. В то время, как на всех участках восточного фронта фашисты терпят одно поражение за другим у них на счету каждый солдат, — дивизия бездействует. Двадцатитысячному соединению не доверяют даже охранной службы: на тысячекилометровых просторах морского побережья, опоясывающего Крымский полуостров, на железных и шоссейных дорогах и на других военных объектах — ни одного словака. Значит, немало насолили они гитлеровцам, и все, что мы слышим об антифашистских действиях солдат «Рыхла дивизия», — правда. А раз словаки так настроены против фашистов, то надо попытаться всю «Рыхла дивизию» перетянуть на нашу сторону.

Теперь словаки — в отряде Федоренко. Под руководством испанских инструкторов они изучают минное дело и все время просят дать им боевое задание.

— Нет, вы скажите, — кипятится Котельников, — за каким чертом эти парни, рискуя головой, пробирались к нам в лес? На курорт, что ли?

Он смотрит на каждого из нас поочередно, будто мы в чем-то виноваты.

— Драться они пришли, бить немцев, а не отлеживаться в шалаше у Федоренко. Пусть делают все, что и наши люди. Никакой разницы не должно быть. Что мы им — не доверяем?

— Все сказал? — спрашивает Мироныч.

— Все.

— Тогда поостынь и вдумайся. Легче всего послать их на задание вместе с нашими ребятами. А как быть с другими словаками, с теми, что не у нас? Перед нами открылась реальная возможность — распропагандировать «Рыхла дивизию» и помочь ей перейти на сторону Красной Армии или к нам, в лес. Вот она — главная цель. Сюда и надо направить силы Виктора Хренко и его друзей.

Да. Комиссар видит дальше. В бою горстка перебежчиков — не ахти какая сила. А потеряй их — утеряешь связь с дивизией. Как тогда наладить связь с двадцатитысячной массой словацких солдат?

Решили поговорить об этом с Федоренко.

— Присядь, Федор Иванович, — приглашаю Федора, — и скажи нам, готов ли Виктор Хренко к подпольной работе в «Рыхла дивизии»?

Федор садится на бревно. На мой вопрос отвечает не сразу — думает.

— Возвращение в дивизию, — говорит наконец он, — это, конечно, большой риск. Но разве Виктору в первый раз? И парень он, по нашим наблюдениям, надежный.

— Так-то оно так, — замечает комиссар, — но в этом сложном деле надо, как говорится, семь раз отмерить, а лишь тогда отрезать, без ошибки.

— Поговорим с Виктором еще разок, — решаю я.

И вот Виктор Хренко перед нами. Лицо посвежевшее от горного ветра и щедрого солнца. Спокойное и волевое. Многое может сделать этот парень. Он свой человек среди солдат «Рыхла дивизии». Одет в чехословацкую форму. На руках документы. Хорошие связи. И вооружен главным — ненавистью к фашистам. Ему хорошо знакома среда немцев. Владеет их языком. Но не слишком ли смел, горяч? Перехитрит ли врага? Там, куда он пойдет, возможно, уже ищут антифашиста Виктора Хренко.

Правда, бегство Виктора из полка должно было быть прикрыто рапортом друзей- антифашистов о его гибели под бомбежкой. Но в последнее время подобные уловки антифашистов все чаще разоблачаются. И нередко те, кого раньше записали в погибшие или пропавшие без вести, вдруг приказами по дивизии объявлялись вне закона. Не исключено, что в картотеке СД появилась еще одна карточка на Виктора Хренко. Нет, не так просто послать его на это задание.

— Готов?

— На все сто, ако у вас кажут.

— Все ли продумал?

— Все!

Обсуждаем действия, маршруты, сроки и все мелочи, которые часто играют решающую роль.

Наконец все уточнено. Наш комиссар встает, подходит к Хренко, мягко берет за локоть:

— Будь осторожен, друг. Не забывай: за тобой могут охотиться.

— Доброго тебе пути, Виктор!

Нелегкая дорожка вела Виктора Хренко в «Рыхла дивизию». Путь туда лежал через лес, где возможна встреча с полицейскими разведывательными группами; через так называемую мертвую зону, созданную врагом для изоляции партизанского леса от населения. Пройдет ли? Если не схватят, он появится в Симферополе, тут — опять испытание. Эти преграды ему надлежало преодолеть на пути к главной цели — к подпольной работе в своей же дивизии. Крепко жмем на прощанье руки.

Между стволами вековых дубов тянется наша «железная дорога». Длина ее метров пятьдесят. Здесь обучают минеров. Подрывник не должен ошибаться. Для этого и соорудили из земли и дерева этот учебный макет.

Подхожу туда и вижу: четверо ползут к «железной дороге». Через мгновение они уже на полотне. Двое поднимаются, смотрят по сторонам и расходятся в разные концы, держа автоматы наготове. Это — патрульные.

Двое других несколько мгновений лежат на полотне неподвижно. Но вот и они начинают осваивать участок «железной дороги». Впереди сибиряк Николай Шаров, за ним полтавчанин Арсентий Бровко. Не теряя времени, они проворно привязывают толовые шашки к рельсам.

— Не так! Не так! — раздается знакомый голос майора Баландина.

Всегда уравновешенный, расчетливый в движениях, он рывком бросается к Бровко, ловко переделывает его работу и говорит:

— На стык, на стык надо. Пойми, дружище, ты одной шашкой сразу две рельсы подорвать должен!

Баландин — тоже наш побратим. Почти чистый русский выговор никак не выдает в нем испанца. Мы не спрашиваем, настоящая ли у него фамилия — Баландин[2] и не заменяет ли она временно ему испанскую? Вся испанская группа инструкторов-подрывников — люди большого сердца и жгучей ненависти к фашистам, с которыми они уже сталкивались в Испании.

Из чувства врожденной скромности или еще почему-либо Баландин всегда сдержан в рассказах о себе.

Лишь однажды, когда зашел разговор о нашем партизанском командарме Алексее Васильевиче Мокроусове, Баландин не удержался:

— Встречались мы с ним на Арагонском фронте в тридцать шестом году. Вместе были и под Гвадалахарой.

И лишь после войны, при встречах с другими испанцами-коммунистами, я узнал, что в нашей партизанской семье жил и боролся один из национальных героев революционной Испании. Тогда же узнал и историю его прихода к нам.

Однажды, уже после захвата Мадрида фашистами, на улице города были обнаружены три трупа. В них опознали ярых фашистов — приверженцев кровавого Франко. Того, кто их уничтожил, схватили и приговорили к смертной казни. Но товарищам удалось вырвать героя из тюрьмы и вернуть в строй борцов-коммунистов. Этим героем и был наш побратим майор Баландин, боевой друг Алексея Васильевича Мокроусова. И когда Гитлер, вкупе с Муссолини и Франко, перешел от своей разбойничьей репетиции в Испании к большой войне против Советского Союза, Баландин и его друзья по зову сердца пришли в наши ряды.

Испанские минеры за короткое время научили нас использовать грозные «пэмээссы», «маломагнитки» и подобные им подрывные средства. Заботам побратимов-испанцев мы были обязаны и тем, что вот уже полгода наши подрывники не ошибались. А сделали они немало. В течение последнего полугодия пустили под откос восемнадцать вражеских эшелонов с техникой и живой силой, подняли в воздух десятки мостов, складов с боеприпасами, продовольствием и горючими веществами, множество линий связи и других военных объектов врага.

— Сменитесь! — слышу команду Баландина. Теперь Шаров и Бровко идут патрульными. Ящук и Беликов привязывают взрывчатку.

— Хорошо! Быстро получается! — одобряет работу наставник.

Окончив занятия, они закуривают. Русские и украинцы, два словака и испанец располагаются одной группой под раскидистым деревом, весело переговариваясь. А справа от «железной дороги» на прошлогодней листве сидят еще шестнадцать курсантов. И тут такое же живое олицетворение нашего интернационализма: русские Иван Швецов, Иван Сырьев, Степан Рак, Серафим Богданов и украинцы Федор Мазурец, Василий Печеренко, Кирилл Бабир, белоруссы Яков Сакович, Николай Парфенов, и грузин Акакий Тварадзе, казах Тургаев Турган и татарин Сейдали Курсеитов, испанец Кустодио Соллер.

Все эти парни сейчас и не думают, какой великолепный пример дружбы народов представляют они собой в партизанском лесу. Каждый внимательно слушает пояснения наставника, следит за его действиями.

— Все дело, ребята, в величине зазора, — с мягким акцентом говорит Соллер, — большой зазор оставишь — взрыва не жди, а если начнешь ставить кнопку без зазора — сам подорвешься. У вас, русских, это называется «поминай, как звали»…

— Очень правильная наука, — подсаживаюсь к ребятам. — Был же у нас случай, когда взрыв так и не получился.

— Расскажите им, Николай Дмитриевич, — просит Соллер.

— Пусть лучше Серафим Богданов расскажет, это у него под Альмой[3] случилось.

Серафим смущен.

— Да, тогда мы дров наломали, — начинает он. — Ночь была подходящая — черным- черно. Ставлю кнопку. На ощупь, конечно. И показалось, что зазор самый нормальный. Отползли, затаились. Вскоре слышим: поезд. Ну, думаем, сейчас шарахнет. А он прошел как ни в чем не бывало. Потом идет второй, третий. Словно по сердцу прокатываются. Такая досада взяла! Ведь всю ночь к той дороге шли. Снег — по пояс. А силенок почти нет. Голод тогда у нас, известно, какой был…

— Вот чудаки, — не выдерживает Печеренко, — взяли бы и переминировали.

— Хотели, да светать стало. Пришлось ни с чем возвращаться в лес. Идем и думаем: как смотреть в глаза людям?

Богданов достает из кармана кисет, свертывает самокрутку и, глубоко затянувшись, продолжает:

— Правда, нас не ругали. Но легче было бы, если б хоть выругали! Потом мы весь день мозговали: почему не произошел взрыв? Взяли взрыватели из запаса. Проверили. Хорошо рвутся. Значит, все дело в зазоре. Собрали нам ребята по ложке муки, подкрепились мы и пошли исправлять ошибку.

— О, — качает головой Соллер, — такую ошибку исправить очень трудно. Надо ночью найти место минирования и откопать кнопку, чтоб не рвануло.

— До полуночи лазили, пока не нашли, — продолжает Серафим. — Несколько раз пришлось подползать и отползать — патрули ходили. Потом накрылся плащ-палаткой, зажег спичку, смотрю: зазор — больше, чем в два пальца. Какая же рельса настолько прогнется! Ругнул я себя и сделал зазорчик полтора-два миллиметра.

— Сработала? — спрашивает Штефан.

— На этот раз сработала.

— Ну, продолжим, товарищи, — прерывает разговор Соллер.

Через сутки неожиданно возвратился Виктор Хренко.

— Что случилось? Почему так быстро?

Хренко берет под козырек.

— Доложую: скупина словаков под главенством Войтеха Якобчика кинула дивизию. Они повстречали меня на Симферополе, и я привел их в лес. Войтех — тот наш солдат, про которого я вам раньше поведав. По кличке, яку ему дали в подполье, — Белла. Устрою его и цого ж дня пойду на Воинку, — как бы оправдываясь, заключает он.

— Виктор, — обращается к словаку Егоров, — а что собою представляет Белла? Надежный ли он парень?

— О, Белла парень на все сто!

— А его солдаты?

— Все сто!

— Может быть, Белле лучше было бы остаться в дивизии?

— Не, Беллу в дивизии партизаном кличут. Берите его на лес. Я за него, ако за себя, отвечаю.

— А ну позови, познакомимся с ним.

Спустя минуту, появляется рослый, плотно сложенный Войтех Якобчик. Бросается в глаза нарушение армейской формы: рабочие брюки на выпуск, короткая кожаная куртка с застежкой «молния», шея повязана красным шарфом, на голове берет. Лицо слегка бледное, энергичное. Черные живые глаза смотрят проницательно.

— Дороги други! — начинает он взволнованно. — Примите одо нас пламени привет. Прийшли на лес, услед за Виктором, просимо, приймите до себе.

— Принимаем, принимаем! Хренко уже рассказывал в чем дело, — жмем ему руку. А Мироныч шутит:

— Мы-то примем, но возьмет ли тебя Виктор? Ты же не в форме.

— Найдем форму, ако надо будет, — отвечает Хренко.

— С первым успехом тебя! — поздравляет словака Мироныч.

А наш партизанский лес слышит новые имена словаков:

— Микулаш Данько.

— Клемент Me до.

— Александр Тира…

В огне

Ночью с Караби-яйлы вернулись разведчики Игнат Беликов и Ваня Швецов. Они принесли тревожные вести.

Два отряда противника, примерно по сотне каждый, обнаружены при выходе на Караби-яйлу из Тайгана. Еще одна группа находится в трех километрах северо-западнее пещеры Хаджи-Хоба.

Что задумал враг? Какие это отряды? Разведывательные? Не похоже. Слишком они многочисленны. Карательная экспедиция? Почему же наша разведка не заметила концентрации основных сил противника в филесных селах? А может, это очередной налет на дровяные склады?

Последнее предположение кажется наиболее вероятным. Попытки немцев брать дрова в лесу непосредственно связаны с борьбой за урожай нынешнего года. Дело в том, что тракторов и автомобилей у оккупантов было мало. Бензина еще меньше. Фашисты использовали двигатели на твердом топливе. Но и тут беда: для газогенераторов нужны древесные чурки. Лес под боком, а дров не возьмешь — там партизаны.

А патриоты выступали все чаще. Местами хлеб поджигался на корню. Иные крестьяне протестовали: «Не жгите! Наши вот-вот придут. Урожай останется нам». Мы срочно отпечатали листовку: «…Помните, товарищи! Кто отдает хлеб оккупантам, тот помогает врагам нашей Родины… Ни зернышка хлеба врагу!» Нагруженные листовками, наши агитаторы пошли по районам. Рискуя жизнью, они вместе с подпольщиками помогали населению дать отпор фашистам.

Так развернулась борьба за хлеб. Эта борьба все чаще касалась леса. То партизаны совместно с подпольщиками срывали вывозку хлеба немцам, то оккупанты врывались в лес, чтобы любой ценой взять дрова, необходимые для уборочных работ…

— По-моему, противник подбирается к нашему аэродрому, — высказывает предположение Котельников. — Ведь его отряды появились как раз в районе баксанского аэродрома. Видно, их заинтересовал самолет.

Прошлой ночью один из воздушных кораблей ЛИ-2, принятый нами на баксанском аэродроме, не взлетел: заклинило поршни мотора. Вместе с летчиками мы долго ломали головы: что делать? Перетащить самолет в лес не позволяет рельеф: единственная дорога, связывающая аэродром с лесом, — узкая тропа, то петляющая меж карстовыми воронками, то скачущая через каменные торосы. Оставить корабль, широко распластавший серебристые крылья, на месте — опасно: немцы увидят его на безлесном плоскогорье.

— Я обязан сжечь машину, — решительно заявил командир корабля Китаев. — В тылу врага такими вещами не рискуют.

Мы не согласились. Жалко. И опасно — как бы командующий фронтом не запретил полеты к нам больших кораблей. Репутация нашего аэродрома отнюдь не блестящая. В июле сорок второго тут разбился ТБ-3. Два с половиной месяца мы доказывали: причина аварии не в аэродроме. Но вот в конце сентября того же года прилетел другой ТБ-3 и, как на зло, повредил шасси. Чтобы спасти самолет, майору Помазкову пришлось идти на большой риск. В его умелых руках летающая громада, хромая на одну ногу, чудом поднялась с нашей грунтовой площадки. Но, едва оторвавшись, самолет совсем потерял спущенную покрышку. В Адлере он приземлился, имея на одной стороне шасси только голый диск. В послужном списке нашего аэродрома числятся и другие грехи. Теперь еще ЛИ-2 сожжем!

— Нет, — ответили мы летчику. — Хорошо замаскируем самолет и будем бороться за него до конца.

Китаев снял с машины кое-какие приборы, вооружение и потребовал надежную охрану.

У самолета оставили стартовую команду Гриши Костюка и две группы партизан. Старшим заставы назначили Бартошу. Беспокоясь о том, чтобы самолет не достался врагу, Китаев проинструктировал ребят, как сжечь его:

— Откроете вот эти краны, бензин польется, тогда и поджигайте.

День прошел спокойно. А вечером противник зашевелился.

На всякий случай мы выдвинули к опушке отряд Ивана Дегтярева. В случае нападения на аэродром он должен был поддержать Бартошу.

Выходим с комиссаром на командный пункт, расположенный в центре поляны. Скоро начнет светать, и мы увидим Караби-яйлу. Хочется разглядеть и пораньше понять, что будет делать противник. Не терпится и самолет увидеть: надежно ли он замаскирован?

Самолет виден без бинокля. Щедро обвешанный ветками, он кажется огромным крестовидным кустом, таящимся в хаосе каменных глыб.

— Гляди, гляди! — дергает за руку Мироныч.

По дороге, что вьется вдоль хребта горы Яман-Таш, стремглав бежит девушка. Она то скрывается в низине, то появляется на взгорье. Узнаем ее — это Тася Щербанова, вестовая баксанской заставы.

Небольшого роста, худенькая, всегда тихая, сейчас она крайне разгорячена. Цветастый платок полощется в руке, ветер пузырит белую блузу.

Не добежав, она кричит:

— Немцы! Немцы к складу подбираются! Дрова хотят брать!..

Через несколько минут отряд Федоренко змейкой потянулся по дороге к складу. С ним пошел и Котельников.

Смотрим в бинокль на яйлу.

Вдруг там вспыхивает красная ракета противника. И вслед за ней на пригорок выползают два броневика. За машинами движутся солдаты. Два броневика с автоматчиками видны и в районе села Казанлы. Еще один отряд противника на трех машинах показывается на северо-западе. Этот беспокоит больше всех: построившись клином, он движется в направлении Хаджи-Хобы, создавая угрозу окружения заставы, охраняющей самолет.

На всех трех направлениях мы видим один и тот же маневр: под прикрытием бронемашин солдаты продвигаются на несколько сот метров вперед, останавливаются, ведут разведку и вновь продвигаются.

Сколько же их? Броневиков семь. В тайганском и казанлыкском отрядах фашистов по шестьдесят-семьдесят. В северо-западном — сотни две.

— Жаль, — сокрушается Мироныч, — потеряем самолет.

Мы неотрывно следим за продвижением каждого отряда противника.

Северо-западная группа с тремя броневиками, выдвинувшаяся со стороны Баксана, не дойдя километра четыре до пещеры, застывает на месте. Немцы окапываются. Остальные две группы продолжают наступать.

— Прямо на аэродром прут! — хмурится Мироныч. — Заметили самолет, что ли? А может, ведет их какая подлюга?

Прикидываю расстояние. До аэродрома противнику двигаться еще километра три. Расстояние с каждой минутой сокращается. Вот вражеское полукольцо, образованное строем броневиков и солдат, продвигается уже к восточным подступам охраняемого аэродрома.

— Огонь! — вырывается само собой.

Но огня не слышно и не видно. Ни в камнях, где засада, ни у самолета.

— Уснули там, что ли? — беспокоится и Мироныч.

— Ох, и подвели же вы меня! — Это Китаев с друзьями подошел сзади.

А враги все ближе. До места засады им остается метров восемьсот, семьсот… пятьсот… триста…

— Почему же они не поджигают?

Враги совсем близко. Метров сто, пятьдесят…

Только теперь внезапно застучали автоматы. Фашисты побежали назад. Падают. Вновь бегут. Стрельба затихает.

— Молодцы! — кричит комиссар. — Подпустили и внезапно ударили! Молодцы!..

Снова прикладываю бинокль к глазам. Но что это? Северо-западный «клин» направляется к пещере. Не окружают ли?

Нет, Бартоша не прозевал. Его бойцы перебегают к пещере, залегают меж валунов и встречают огнем врага. Но партизанский огонь не берет броневики. Избавлены здесь немцы и от внезапности: они видят место нашей заставы и знают, как невелики тут силы партизан.

Партизаны пустили в ход гранаты. Однако «клин» продолжает продвигаться вперед, к аэродрому.

Возобновляют наступление и первые два отряда противника. Теперь на их пути к самолету преграды нет — застава занята борьбой с «клином». Наступил критический момент.

— Давай, Дегтярев! — шлю в небо белую ракету и ловлю биноклем то место, где стоит отряд Дегтярева.

Дегтяревцы бросаются в контратаку. Группа за группой они бегут в глубь яйлы, обходя левый фланг противника.

— Правильно! В обход пошел Иван! — хвалит комиссар находчивость Дегтярева.

Развернув свои порядки влево, Дегтярев образует полукольцо на яйле. Партизаны дружно наваливаются на фланг и тыл обоих немецких отрядов. Гремят частые выстрелы; по яйле катится гулкое ура-а-а!..

Охватывающим маневром наши прижимают немцев к лесу, где дерется группа Бартоши. Еще немного, и обе фашистские группировки попадут под перекрестный огонь. Немцы не выдерживают. Они сбегаются к машинам и, вскочив в броневики, отступают в тыл своего северного отряда.

Теперь в «клине» семь броневиков и все три отряда. Немцы теснят нашу заставу.

— Дайте сигнал сжечь самолет! Дайте сигнал! — повторяет Китаев.

— Подожди! Сжечь и без нас успеют.

Шлю в небо вторую белую ракету — сигнал повторить обходный маневр.

Однако Дегтярев продолжает движение в сторону самолета. Не заметил нашего сигнала! Или не понял его!

Даю еще ракету. Теперь Дегтярев перестраивает отряд и бросает его в северном направлении. Пятнадцать-двадцать минут — и он будет на фланге объединенного вражеского отряда. Но немцы опережают. Бронированный «клин» сбивает Бартошу в долину Суата.

И тут взвивается зеленая ракета Бартоши. Описав в небе дугу, она падает на аэродром.

Проходят секунды, и самолет вдруг окутывается клубами темно-коричневого дыма. К пылающей машине бегут немцы.

— Хотя бы баки рванули! Огнем бы их, гадов, бензиновым!

Немцы уже на подступах к самолету. Но баки почему-то не рвутся.

— Посмотри на яйлу! — кричит Мироныч.

По всхолмленному взгорью движется партизанская цепь. Она образует подкову, края которой все плотнее охватывают немецкий отряд на аэродроме. Вот партизаны уже открыли огонь. И тут же со стороны пещеры на немцев обрушились бойцы Бартоши.

Теперь фашисты оказались под огневым ударом с двух сторон. Они бегут к машинам. Отстреливаясь на ходу, враги устремляются к северо-западу.

Доносится партизанское «ура!». Еще сильнее гремит стрельба. Партизаны ускоряют бег. Из-за скал выбежали бойцы Бартоши. Они тоже ведут беглый огонь. Враг откатывается.

Жаль только, что самолет горит.

Увлеченные боем на яйле, мы совсем забыли о баксанском складе. И вдруг, будто желая напомнить о себе, склад разражается гулкой стрельбой, частыми разрывами гранат. Тугие волны звуков катятся долиной Бурульчи, переполняя ее.

Жарко вскипевший бой вскоре стихает. Видно, удар был внезапным.

А спустя четверть часа вновь появляется Тася Щербанова. Как и в первый раз, она кричит на бегу:

— Товарищ командир бригады! Вас зовет к складу Котельников.

— Что там?

— Он поймал грузчика. А тот хочет что-то сказать лично вам.

Обстановка на яйле прояснилась, и я, оставив комиссара на командном пункте, отправляюсь с Тасей к загадочному грузчику.

Вот и склад. В нем вовсю хозяйничают партизаны. Одни разгружают дрова. Другие сносят в кучу трофеи. Федоренко, размахивая руками, шагает по дороге со стороны Баксана. За ним — группа таких же разгоряченных парней.

Докладывают о результатах боя:

— Пять машин захватили, остальные — около тридцати — удрали. Мы хотели отрезать им путь, но не успели.

— А эти зачем разгружаете? Хочешь угнать в лес?

— Да. Шоферы нашлись…

— Сожги машины.

— Николай Дмитриевич! Не надо жечь, — пытается он отговорить меня. — Пять таких семитонок! Газогенераторные. Древесных чурок нам не покупать. Разве партизанам заказано ездить на машинах?

— Самолет, Федя, нужнее. А все-таки пришлось сжечь. Чтоб врагу не достался. Семитонки твои на Яман-Таш не выведешь, а тут, на Бурме, где ни спрячешь — найдут. Жги!

Вспоминаю о Котельникове с грузчиком и направляюсь в другой конец склада.

Иду за вестовой в заросли орешника. Догадываюсь: Котельников прячет грузчика от посторонних; наверно, кто-то важный пришел. Но с Николаем Кузьмичем оказался русоволосый паренек лет шестнадцати. Правда, ростом он не мал. Покатые плечи уже раздаются вширь. Крепкая шея, ясное русское лицо.

Заметив меня, парень вскакивает навстречу.

— Як вам из Зуи, — сразу же переходит он к делу.

— А ты не ранен ли в перепалке?

— Нет.

— Мы били по немецкой охране, так что из грузчиков никого не зацепили, — поясняет Котельников.

Разговаривая с посланцем, пытаюсь вспомнить его, но тщетно. Мне нужен партизан, знающий зуйских подростков.

— Кузьмич, — говорю начальнику штаба. — Пошли вестового в пятый отряд. Пусть комиссар подойдет сюда. И вот еще что, — отхожу с ним в сторону: — За этими грузовиками и за трупами немцы вернутся обязательно. Подготовь им встречу. Выставь засаду. Подтяни сюда четвертый и пятый отряды. А дороги заминируй.

Возвращаюсь к юноше. Уходим еще глубже в мелколесье.

Назвался паренек Ваней Кулявиным. Из таких, как сам, парней и девчат он создал в Зуе подпольную организацию. Двадцать пять человек поклялись бороться против фашистов. Организация растет, а связей с партийным подпольем и лесом не имеет, заданий не получает. Посоветоваться не с кем. Листовок, мин, оружия нет.

— Знаете, как трудно установить связь, — говорит Ваня. — Партийное подполье есть, видимо, и в Зуе. Доказательство этому саботаж в МТС. С тракторов кто-то снимал детали, и они простаивали. Немцы приказали на ночь свозить съемные детали в склад, а он вдруг ночью загорелся. Недавно все тракторы кто-то облепил листовками. В них призывы: «Ни зернышка хлеба врагу!» Листовки и в полевых станах, и на телеграфных столбах по дорогам, и в селах — везде. Видим, есть подпольщики, а контакт нащупать не можем.

Он ведет рассказ торопливо, но от главной нити не склоняется.

— У некоторых членов нашей организации есть родичи в Симферополе. Настроены против немцев. Думали, они свяжут нас с подпольем. А там разговоры: какая-то провокаторша завалила организацию. Арестовали двадцать человек. Мы решили сообщить вам. А как — не знаем. И вот подвернулся случай. Немецкий комендант снаряжал колонну в лес за дровами. Он хитрый. Чтоб под партизанские пули им не попасть, с солдатами сажает местных жителей грузчиками. Я добровольно попросился в грузчики. Мы так решили: если на колонну будет налет — увижу вас. А нет, то записку незаметно брошу.

Прибегает комиссар пятого отряда Семен Мозгов. Увидел Ваню — обнимает его. Оказывается, они давно знают друг друга. Кулявин — бывший слесарь МТС.

Втроем продолжаем беседу. Говорим о задачах подполья, о приемах борьбы и конспирации, о том, что надо возобновить связи с симферопольскими подпольщиками. Даем Кулявину кличку «Дровосек».

Пришло время расставаться. Ване надо успеть в Зую. Хорошо бы первому прибежать к Райхерту и рассказать, что и как случилось в лесу.

В это время в Баксане поднялась перепалка. Минуту-две спустя наблюдатель поднял тревогу и у нас: эскадрон кавалерии и отряд мотопехоты на тридцати машинах движется из Баксана в нашу сторону.

— Не наткнуться бы тебе, «Дровосек», на карателей.

— Разрешите, я его выведу из леса, — предлагает Семен. — Безопаснее будет и быстрее. Да и расспрошу Ванюшку о жене своей, Полине. Как она там с дочками?

— Правильно. Идите вдвоем. И там, на опушке, облюбуйте почтовые ящики «Дровосека».

Крепко обнимаю юного подпольщика.

— Как не хочется уходить от вас! — говорит он. — Домой иду, а такое чувство, будто в тюрьму возвращаюсь.

Тем временем лес наполнился ревом моторов и звоном подков, цокающих по камням. Это приближается колонна карателей, и я спешу на командный пункт. Но меня опять догоняет Ванюшка.

— Совсем забыл, — торопливо говорит он, тяжело дыша. — Из дому прихватил. Вот, возьмите, — дает он мне свой фотоснимок. — Пусть будет у вас, на память о встрече.

Лес гудит, в вершинах деревьев хлопают разрывные пули.

— Уходи, Ванюша! — жму парню руку и сам спешу к бойцам.

Карабкаюсь по склону вверх. Вскоре попадаю в цепь. Партизаны располагаются в засаде, прижимаются поудобнее к валунам и стволам деревьев, проверяют затворы и диски автоматов, раскладывают гранаты.

Тут же, в одной цепи с партизанами, словаки — Медо, Малик, Багар.

— Мины поставили, — говорит Котельников.

Его слова заглушает нарастающий гул моторов. Немецкая колонна уже совсем близко. Вот ее головные машины вползают на поляну. От мощного взрыва дрогнула земля. Лес наполнился шумом боя…

Часа два спустя, мы в бригадном лагере. Располагаемся у костров.

— Ничего не скажешь, — довольно потирает руки Мироныч, — день сегодня выдался удачный.

— Боевой день, — присоединяет свой голос Медо, проходя мимо. — Чаще б такие дни повторялись…

Возвратился комиссар Мозгов. «Дровосека» он выел удачно. В пути Ваня подробно рассказал о своей подпольной комсомолии.

— Народ что надо! — хвалит Семен Ильич и подает мне листок бумаги — список Зуйской подпольной комсомольской организации.

Я приглашаю Мозгова присесть, и мы знакомимся заочно с каждым из молодых патриотов. Потом достаю из планшета свою неразлучную спутницу, тетрадку-дневник, обшитую парашютным шелком.

На ее страницах появляются скупые записи о главных происшествиях дня:

«14 июля 1943 года.

…Кулявин рассказал, что создал патриотическую молодежную группу в двадцать пять человек в Зуе и частично вооружил ее. Проинструктировал, как ее законспирировать. Беда, что все двадцать пять знают друг друга. Договорились держать связь. Он раскрыл тайну двух наших тыловиков: „радиста“ расстреляли немцы, а „Бабушку Шуру“ арестовали и неизвестно куда дели. Подтвердил гибель Младенова в Бешарани[4] и перечислил почти всех расстрелянных (немцами) в Зуе 4.1.1942 г., а также назвал предателей. Мне оставил свою фотокарточку».

И еще:

«29 июля 1943 г.

…У „Дровосека“ неплохой состав группы…

Тут есть такие люди, как Щербина Леонид Емельянович, отец которого расстрелян немцами; Буренко Нюра, брат ее Григорий расстрелян, и другие, тоже родственники расстрелянных. Это надежные кадры. Тут есть и симферопольцы, и люди, связанные с Симферополем. Таким образом, Зуя приобретает для нас очень важное значение, как звено, или, как окно в Симферополь».

С сердечной теплотой думаю о людях Зуи. Село, как село — менее полутысячи дворов, а как много в нем патриотов: Зуйский партизанский отряд — сто сорок один человек; группа советских патриотов во главе с Крыжановским-Юрьевым — около сотни; новое пополнение в Зуйский отряд — более семидесяти человек. Теперь организация Вани Кулявина — двадцать пять человек. Немцы обрушили на Зую зверские репрессии. Расстреляли шестьдесят человек из организации Крыжановского. Двадцать одного заложника убили, схватили и замучили Нину Савельеву, старика Баранникова и многих других жителей Зуи. Зуйский отряд потерял более тридцати человек. Словом, село залито кровью. Но не покоряется. Продолжает борьбу.

Во время обеда Вася Буряк принес сводку Советского Информбюро. Он читает вести с фронта, и, надо видеть, с какой жадностью ловят партизаны каждое слово.

«Тринадцатого июля, — читает Василий, — на Орловско-Курском направлении противник крупных атак не предпринял…»

— Ага! Не атакует уже! — прерывают его партизаны.

— Захлебнулось их наступление!

— Скоро наши двинут вперед!

А чтец продолжает:

«На Белгородском направлении нашими войсками за день боев подбито девяносто шесть немецких танков и сбито тринадцать самолетов противника».

— Хорошо! — вновь выкрикивают партизаны. — По сотне танков в день ежели выбивать, то Гитлер скоро испустит дух.

— Вы будете слушать? — теряет терпение Василий. — Или я пойду, а вы митингуйте!

Слушатели утихают.

— «По уточненным данным, за двенадцатое июля сбито семьдесят девять немецких самолетов…»

Голос чтеца снова тонет в дружном гуле одобрения. Страсти еще сильнее разгораются.

— Вася! Слышь, Вася! — кричит кто-то громче всех. — А про партизан есть что- нибудь в сегодняшней сводке?

— Про партизан нет.

— А ты, Вася, допиши. — Все затихают, и теперь голос слышится отчетливо. — Я б вставил пару таких строк: четырнадцатого июля партизаны Первой крымской бригады сожгли пять немецких грузовиков и нанесли три удара по отрядам карателей. Вот так и допиши, Вася…[5].

Мы с интересом слушаем шумное партизанское вече и радуемся минутке душевного отдыха партизан.

— Золотой народ! — тепло улыбается комиссар, когда мы уходим в свою палатку. — В бою — львы, а поостынут — не прочь и о себе в сводке прочитать…

Но самое радостное сообщение было о нашем «крылатом партизане», как называл самолет Китаев.

Когда партизаны, прогнав немцев, подбежали к горящему самолету, они заметили: горит не самолет, а бензин на земле, который льется из баков тонкими струями. Пламя едва достает до плоскостей. Дегтярев приказал забить пламя землей. Но бензин продолжал литься, и пламя полыхало.

Тогда к нему обратился Гриша Костюк: «Разрешите перекрыть краны!» Обвернувшись плащ-палаткой и выждав, когда бойцы приглушили пламя, Григорий бросился к самолету. На какое-то мгновение пламя обволокло смельчака, и он пропал из виду. Но вот от самолета оторвался клубок дыма и огня. Это был Григорий. Он упал наземь и стал кататься по траве, стараясь потушить пламя. Ребята помогли ему. Потом они опять начали швырять в огонь землю. Когда пламя немного сбили, Костюк вторично бросился к самолету и успел перекрыть краны. Течь прекратилась, и огонь угас.

Мы слушали эту новость, затаив дыхание. Особенно обрадовались летчики, которые с трудом поверили в спасение самолета.

Позднее, в мае сорок четвертого, когда бои за Крым завершились нашей победой, Китаев пригласил меня съездить на баксанскую площадку, посмотреть, как снять с плоскогорья аварийный самолет.

Все время, пока мы шагали по каменистому аэродрому и осматривали «крылатого партизана», летчики не переставали говорить о друзьях-партизанах. Они словно впервые увидели пустынную Караби-яйлу и удивились: как тут партизаны могли успешно сражаться? На безлесном плоскогорье, в одинаковых с немцами позиционных условиях, но с далеко не равными силами.

Авиаторы поражались дерзости партизан, с какой они принимали самолеты в двадцати километрах от Симферополя, в непосредственной близости к вражеским гарнизонам. Вместе с тем летчики удивлялись, как могли они сами приземлиться в столь опасной обстановке.

— С чудесными людьми свела нас судьба в партизанском лесу! — заключил командир воздушного корабля.

К братьям-словакам

«Рыхла дивизию» скоро отправляют на фронт — это было первое, что мы услышали от только что вернувшихся из Воинки Штефана Малика и Семена Мозгова.

В дивизии идет проверка материальной части; запрещены увольнения и отпуска; в штаб дивизии прибыла большая группа немецких офицеров-инструкторов.

Весть тревожная. Шутка ли! Двадцать тысяч братьев-словаков Гитлер намерен поставить между двух огней. С фронта на «Рыхла дивизию» обрушатся советские войска, охваченные наступательным порывом, а в спину словакам неумолимо нацелятся пулеметы эсэсовских палачей, будут расстреливать тех, кто попытается отступить или перейти на сторону Красной Армии.

Прошла лишь неделя с тех пор, как, совершая свой дерзкий рейд по городам Крыма, Виктор Хренко побывал и в «Рыхла дивизии». Он рассказал тогда, что в словацких частях нарастает сопротивление. Поэтому легко установил новые связи с антифашистами. Он даже привел четырех новых перебежчиков. Но об отправке дивизии на фронт тогда речи не было. Теперь эта беда может случиться со дня на день.

— А что солдаты говорят?

— Настроение словацких солдат, — говорит Селен, — я испытал на себе.

— Как на себе? — настораживается Мироныч. — Показываться в дивизии тебе ж запрещалось.

— А я и не показывался. Так оно получилось. Провел я Штефана туда благополучно. Он спрятал меня в заброшенной землянке. Сам пошел к солдатам. Сижу день — не появляется. Стемнело — опять нет. Тревожусь. Лежу на соломе и жду. Вдруг кто-то вваливается в землянку. Фонарем светит. Вижу солдаты. Вскочил — и за автомат. Но тут Малик говорит мне: «Сеня, знакомься!» А они смеются, тянут ко мне руки, целоваться начали. Приятные ребята, товарищ комиссар, прямо скажу. Хотели даже качать на руках, да не получилось: потолок был низкий.

— Это я учинив, — говорит Штефан Малик, застенчиво улыбаясь. — Шепнув я о своем проводнике близкому дружку. Але сам стал не рад. «Показывай настоящего советского партизана». Прийшлось показать. Але, правду сказать, дуже добре порадовало. Ако праздник словацким солдатам стал! — поясняет Штефан, радостно поблескивая быстрыми глазами.

Довольный таким оборотом дела, Семен продолжает:

— Толковал я с ними в той землянке долго. Вопросов — как из мешка. Так что пришлось мне вроде бы целую пресс-конференцию закатить. Вы же знаете: партизан ко всему и всегда должен быть готов. Сами учили нас быть такими.

Семен неторопливо свертывает самокрутку:

— Началось запросто. Уселись. Смотрят на меня. Я, конечно, не теряюсь, жду. Поступает первый вопрос: «В партизанах давно воюешь?» — «Два года». — «А кто отец? Рабочий или крестьянин?» — «Рабочий» — говорю. — «А в школе учился, грамоте ты обучен?» — «В семье нас пятеро, — отвечаю, — и все обучены». — «Воюет ли кто-нибудь еще из семьи?» — «Воюем все, кроме матери».

Семен достал спички, прикурил самокрутку и продолжает:

— Вот так, значит, и началась у нас беседа. А больше всего о том спрашивали, как это мы, партизаны, выстаиваем против регулярных немецких войск?

— Ну и что, сумел ты им объяснить?

— Все чин по чину, не перешагивая, как говорится, военной тайны. Говорю им о героях. Толкую о нашей силе духа. Рассказываю, как мы живем в лесу, что едим. Словаки меня хорошо поняли. Я же им говорю: если, мол, кто из вас подумывает перейти к нам партизанить, то нечего тянуть, а поскорее переходите. Только так, действуя заодно, мы быстрее разгромим фашистов и попадем в свои семьи, вернемся к труду.

— Молодец, Семен Ильич! Ну, а что они в ответ?

— Согласны со мной. Я им советую: почитайте газету, где ваш полковник Людвик Свобода поясняет вашу наипервейшую задачу. Зовет Свобода всех под боевое знамя вашей родины, говорю, зовет на борьбу с фашистами.

— Толково, Сеня! — одобряет Мироныч. — Ну, а словаки как реагировали на эти твои слова?

— Они зашумели и говорят, что при первой возможности перейдут к полковнику Свободе или на сторону Красной Армии, или же к нам, в партизаны. Они, как один, заявили, что куда бы их Гитлер не посылал, а воевать против Красной Армии и партизан не будут.

— Ну, друзья, — отпускаем разведчиков, — вы хорошо потрудились, идите отдыхать.

Мироныч раскуривает трубку и молча шагает от костра к палатке и обратно.

— Что будем делать? — останавливается он. — В тяжелом положении оказались словаки! Их дивизия, как порох. Брось искру — вспыхнет.

— И эту искру, Мироныч, должны высечь мы, — говорю ему.

— Да, мы. Дивизия-то рядом.

— Доложим на Большую землю. По радио и письмом. Это — прежде всего.

Час спустя, когда мы составляли письмо в обком, появился Белла. Его сегодня не ждали.

— На немецком главном штабе приготовлен приказ отослать «Рыхла дивизию» на фронт. Под город Ростов алебо на Кубань, — взволнованно начинает он.

— Садись, дорогой. Переведи дух и рассказывай все по порядку.

И Белла рассказал.

В Симферополе у него есть знакомая женщина. Она знает, что Белла — антифашист. Все, что находит важным, женщина передает словаку. Кто она — Белла точно еще не знает. Полностью открыться женщина не спешит. Однако он верит ей. На квартире у ее задушевной подруги Елены живет румынский офицер. Он служит в штабе румынского корпуса и имеет доступ в главный штаб немецкого командования в Крыму. Недавно офицер доверительно рассказал ей о больших потерях немцев под Курском и Орлом, о лихорадке, охватившей немцев здесь, на юге. Они срочно собирают резервы и затыкают ими бреши на фронте. Даже неблагонадежную словацкую дивизию решили бросить на фронт. Словацкая дивизия пойдет туда под контролем немецких частей. Многие офицеры штаба считают это авантюрой. Но приказ уже подготовлен. Командующий подпишет его со дня на день.

Мы благодарим Беллу. На прощание советуем:

— Связь с этой женщиной не теряй. Она, ее подруга и румынский офицер будут полезны нам. Понял?

— Розумею, — улыбается Белла.

Вновь возвращаемся к письму на Большую землю.

— Готово. Давай-ка прочтем.

Читаю, а Мироныч внимательно слушает. «Здравствуй, дорогой Владимир Семенович![6]

— Еще два вопроса к тебе: о чехословаках и о „Дугласах“.

1. О чехословаках.

Возвратился из рейда Виктор. Задачу выполнил. Принес ряд разведданных о Симферополе, Карасубазаре, Старом Крыме, Феодосии, Керчи и Воинке. Насадил свою агентуру. Привел четырех новичков. Его напарник скоро приведет еще группу… Обещают при нашем согласии выдернуть из „Быстрой“ несколько сот, вместе с оружием.

Сейчас в этой дивизии идет солидная работа: читают наши газеты с материалами о чехословацкой воинской части в СССР, в частности со статьей Людвика Свободы, которую через Виктора я туда заслал…

В 5-м отряде они (словаки. — Н. Л.) составляют уже боевую группу. Встает вопрос: как быть дальше? Мое мнение и основательное убеждение, что надо идти на создание специального чехословацкого отряда…

В „Быстрой“ сейчас 20 000. Все почти ужасно настроены против гитлеризма. Открыто идет разговор о том, что перейти в дивизию Свободы они считали бы за величайшее счастье. В конце месяца „Быструю“ должны отправить на фронт: либо на Ростов, либо на Кубань… Надо забросать листовками эту дивизию. Я думаю заслать туда своих (людей. — Н. Л.)… По мнению всей группы Виктора, эту дивизию очень легко и необходимо распропагандировать и подготовить к переходу на сторону Красной Армии… Луговой»[7].

— Своевременно наш подпольный центр ставит эти вопросы, — говорит Мироныч, — но не затянется ли там?

Беспокойство комиссара вполне понятно. Там, в обкоме и в штабе фронта, забот много. Несомненно, что словацкая дивизия не будет забыта. Весь вопрос во времени. Ясно, что острую проблему «Рыхла дивизии» надо решать общими усилиями и штаба фронта, и партизанского леса.

— Мироныч, а почему бы нам самим не попробовать высечь ту искру, о которой ты говорил? Давай выпустим листовку с обращением наших партизан-словаков ко всем солдатам и офицерам «Рыхла дивизии».

— Листовку надо писать на их родном языке, а в нашей лесной типографии словацкого шрифта нет.

Мы задумались.

— Да, загвоздка, черт возьми. Был бы этот шрифт в Симферополе, выкрали бы его наши подпольщики. Но откуда ему там взяться? Да и времени у нас в обрез.

— Может быть, в «Рыхла дивизии» есть словацкий шрифт, — высказывает предположение Мироныч.

Приглашаем Виктора Хренко. Листовки в дивизии очень нужны, соглашается он. Шрифтов там действительно нет, но можно обойтись и без них. Надо в Симферополе напечатать листовку на русском языке.

— Словаки научились понимать правду и на русском, — говорит он.

— Пожалуй, верно. Наши газеты и листовки они читают. Прочтут и эту.

Звездная июльская ночь. Лагерь, охраняемый часовыми, спит чутким партизанским сном. Лишь над словацкими шалашами сейчас не властны ни ночь, ни сон. Здесь, у большого костра мы ищем те слова, которые должны высечь искры в сердцах солдат словацкой дивизии.

Листовка рождается необычно. Первоначальный вариант сложили Хренко, Белла и их друзья. Закончив писать, они пришли к нам и сказали: «Воевать листовками нам труднее, чем винтовками. Просимо помощи». Вот почему этой ночью у костра рядом с Хренко, Медо и Якобчиком сидят Мироныч, Федоренко, майор Баландин и я. Мироныч берет у Виктора черновик и читает первую строку:

— «Смерть немецким оккупантам!»

Все мы находим начало листовки правильным. Мироныч продолжает читать:

«Прочти и передай другому!

К братьям-словакам — солдатам и офицерам словацкой „Рыхла дивизии“.

В бурное время решающих боев с фашистскими ордами к вам, свободолюбивые словаки, обращаемся мы! Воины Красной Армии, отразив попытку генерального наступления немцев на Орловско-Курском и Белгородском направлениях, сами перешли в стремительное наступление, освободили сотни населенных пунктов, железнодорожных станций, города Мценск и Волхов. Пятого августа решительным штурмом советские войска овладели городами Орел и Белгород. Только с пятого по двадцать третье июля немцы потеряли две тысячи девятьсот танков, сто девяносто пять самоходных орудий, восемьсот сорок четыре полевых орудия, тысячу триста девяносто два самолета и свыше пяти тысяч автомашин. На поле боя немцы оставили более семидесяти тысяч солдат и офицеров…»

— Звучит?

— Сильно звучит! — хором отвечаем все. Мироныч, пробегая взглядом по черновику, задумывается.

— Дальше, друзья, — говорит он, — хорошо написано о партизанах. Но я думаю, что тут надо сказать о том, как под ударами Красной Армии разлагаются гитлеровские полчища. Ты же, Виктор, сам в Феодосии слышал упаднические разговоры немцев о проигранной ими войне. Те же сведения Бабичев принес из Симферополя. Согласны?

Появляются новые строки:

«Немцы проиграли войну. Разгром гитлеровской Германии неизбежен. Это понимают и сами немцы».

Мироныч с прежней взволнованностью продолжает:

— «В дремучих пущах Белоруссии, в степях Украины, в лесах и горах Крыма бьются за общее дело советские партизаны. С ними перекликаются народные воины Югославии, железом и кровью расплачиваются с угнетателями польские патриоты. Горит земля под ногами гитлеровцев и в Чехословакии. Скрепляется кровью боевое единство славян…»

Я сижу рядом с Миронычем и замечаю, как умело и тактично он помогает словакам. Черновик листовки написан ими почти таким же ломаным русским языком, как и та записка, которую они в июне вложили для нас в гондолу парашюта. Но комиссар, читая его, тут же корректирует.

— «Ныне в рядах Красной Армии, бок о бок с советскими воинами, сражается под водительством полковника Свободы чехословацкая воинская часть. Знамя дивизии Свободы уже опалено огнем боевых подвигов, которые высоко оценены Советским правительством и правительством Чехословацкой республики… Народными героями стали бойцы и командиры этой части: Вольф Курт, Оттакар Ярош, подпоручик Лом…»

Прервав чтение, говорю:

— Товарищи, а почему бы не включить в текст листовки еще и слова самого Людвика Свободы?

— Добре, — поднимается Виктор Хренко и тут же вынимает из бокового кармана «Правду». — Вот оно, послание Свободы.

Мироныч развернул газету. В знакомом тексте он быстро находит то, что нужно, и диктует, а Баландин записывает:

«Дорогие братья! К вам обращен горячий призыв патриота-славянина полковника Людвика Свободы… В кровавом бою еще более скреплена братская связь чехословацкого и русского народов. Чехословацкие солдаты и офицеры! Сейчас пришла пора решительных действий! Действуйте же как верные солдаты республики. Станьте организаторами нашей армии и партизанских отрядов!»

Рядом с этими строками майор Баландин старательно вписывает в текст листовки пламенный клич словацкого солдата Иозефа Туша, перешедшего на сторону Красной Армии: «Словацкий народ не хочет воевать против русских братьев. Многие солдаты переходят на сторону Красной Армии. Так сделал и я. Так поступили мои товарищи. Я обращаюсь к вам, словацкие солдаты: не позволяйте немцам гнать вас на бойню против своих братьев-славян. Поверните оружие против немцев!»

— Много взрывной силы в нашей листовке! — своеобразно оценивает ее Баландин.

— «Дорогие братья! — с еще большим подъемом зачитывает Мироныч заключительные строки, — многие из вас называют „Рыхла дивизию“ — „быстрой до дому“. Помните же, что путь к дому, путь на родину ведет через поле битвы. Вступайте на этот путь. Идите в бой за свободу своей Родины, за восстановление подлинно независимой, дружественной Советскому Союзу Чехословацкой Республики. Помните, что Советский Союз и Чехословакию долгие годы связывают узы дружбы. Смело идите в крымские леса, к нам, партизанам. Мы вас встретим как братьев, соратников по общей борьбе. Если же это не удастся и Гитлер снова погонит вас на фронт, то со своей техникой и оружием безбоязненно переходите на сторону Красной Армии. Вас и там встретят как братьев… За боевое единство славянских народов! Не сложим оружия, пока не победим!»

Хренко бережно принимает от Мироныча исписанные листки и с усердием выводит в самом конце русскими буквами еще раз: «Смерть немецким оккупантам!»

А еще через некоторое время наши побратимы с рюкзаками, набитыми листовками, уходят в «Рыхла дивизию».

Партизанское крещение

По туманному лесу движутся двое: приземистый крепыш в пилотке и ватнике и рослый богатырь в зеленой фуражке и длинной шинели. Шагают осторожно — остановятся, послушают, потом идут дальше.

Кругом царит предрассветная тишь. Шевельнет ли кто ветку, упадет ли со старой сосны высохшая шишка — все слышно. И хотя парни умеют ходить бесшумно, но все-таки их шаги слышны.

Оба дозорные — и Александр Богомолов, шагающий впереди, и Тургаев Турган, идущий за ним, — партизаны бывалые, понимают, сколь ответственна и опасна дозорная служба. Вот они прошли мимо лагеря, объятого сном. Затаились в мелколесье. Внимательно послушали. Повсюду тихо, спокойно. Бесшумно двинулись в северную сторону, туда, где находится партизанский малый аэродром.

И вдруг застрекотал автомат. Тишины сразу не стало, на дозорных и на лагерь обрушился огненный шквал.

Пулей вылетаю из палатки. В правой руке автомат, в левой — сапоги. Сразу попадаю в круговорот звуков — рокот пулеметов и автоматов, сухой перестук винтовок, частые хлопки разрывных пуль, тревожные вскрики людей — все это наваливается внезапно, ошеломляет.

Но как бы там ни было, а партизанский характер уже показывает себя. Смело приняли первый удар врага наши дозорные. Они стоят насмерть, прикрывая огнем лагерь. Вижу в темноте севастопольского матроса Григория Гузия с пулеметом, а за ним бесстрашного Алексея Астафьева.

— Григорий, к дозорным! — кричу Гузию. — Отбейте!

Они убегают туда, где трещит стрельба. Вслушиваюсь: не бьют ли с других сторон? Но вот в общий шум перестрелки вплетается дробный стук двух пулеметов — это застрочили наши пулеметчики. На какое-то время они надежно прикрывают дорогу в лагерь. За эти минуты партизанская бригада, перебросившись через Бурульчу и поднявшись по крутому склону, успевает скрыться в густом кизильнике; тут отряды приводят себя в порядок и готовятся к бою.

А там, где дозорные и пулеметчики ведут бой, вдруг наступает тишина. Отогнали врага? Или… Приказываю расположить людей в круговую оборону и прикрыть тропу, по которой мы пришли сюда.

Светает. На вершине высокого дуба наш наблюдатель Иван Швецов. У него горе — вчера стало известно, что в Симферополе фашисты убили его отца и мать.

— Вижу фашистов, — доносится голос Ивана. — Идут от кошары к малому аэродрому.

— Сколько их?

— Сотни две. А вот и еще колонна. Эта идет от нашего ночного лагеря. В ней — сотни три с гаком.

Но почему все еще не возвращаются ребята из заслона? Подзываю Котельникова:

— Надо проверить, где пулеметчики и дозорные.

— Я уже посылал. Ни пулеметчиков, ни дозорных в заслоне не оказалось. Нашли стреляные гильзы и больше ничего. Непонятно: немцы отступили, а наших нет…

Швецов вновь шевельнулся на ветке:

— Еще одна колонна из Суатской долины выползает!

— Кузьмич! — говорю Котельникову. — Еще посылай связных. Пусть поищут нашу четверку.

Поднимаюсь к наблюдателю.

С вершины дуба весь Орта-Сырт как на ладони. Это небольшое безлесное плоскогорье служит как бы связующим звеном между Долгоруковской яйлой, что лежит к западу и северу от нас, и Караби-яйлой, простирающейся далеко на восток. Через Орта-Сырт проходит горная грунтовая дорога. Начиная свой бег от шоссе Алушта — Судак, дорога пересекает село Улу-Узень[8], петляя по южным склонам гор, переваливает через Главную гряду, тянется в северном направлении по Орта-Сырту, скрывается в лесах горы Яман-Таш и, сбежав с нее, втягивается в другое село — Баксан, а отсюда — на шоссе Симферополь — Феодосия.

По этой дороге противник и пересекает Орта-Сырт. Строго поддерживая боевой порядок, защитив колонну боковым охранением и головным дозорным, он движется к малому аэродрому. Из-за гор выглянуло солнце, и нам видно, как яркие солнечные блики то вспыхивают, то гаснут на металле оружия.

За первой колонной, огибая кошару и Голубиную балку, следует вторая. Из Суатской долины — третья. Среди партизан нарастает предбоевое нетерпение.

Что же замышляет враг? Наткнулся на нас случайно и теперь перегруппировывает силы? А может быть, он намерен блокировать наш аэродром и лишить нас связи с Большой землей? Похоже на это: все три колонны движутся к аэродрому.

— Федор Иванович, — зову Федоренко, — поднимись-ка сюда.

Минута, и Федор на верхушке дуба, рядом со мной.

— Интересная картина! — говорит он. — Тут их и надо стукнуть.

— Ударим с разных сторон. Бери отряд, обойди их с запада по Долгоруковской яйле. Если заметишь на Долгоруковской свежую тропу, значит, противник пришел из Салгирской долины и будет возвращаться по этой же тропе. Ударишь по нем возле Голубиной балки. Если тропы нет — устрой засаду на горе Яман-Таш. Как ударишь — сразу уходи. Новые удары нанесем с других сторон. Ясно?

— Понятно.

— Только успеть надо, Федя! Бежать ведь далеко.

— Успеем. Немцы тоже не на машинах едут, — уже спускаясь по сучьям, отвечает Федоренко. — Разрешите и словаков взять в засаду.

— Пожалуй, пора! — слышу Мироныча.

— Бери. Только зря не рискуй.

Вскоре внизу, в просветах между веток, вижу две шеренги бойцов. Кубанки, брезентовые панамы, фуфайки, солдатские гимнастерки. И в этой пестроте — однотонная светло-желтая форма словаков. Мне не видно Мироныча, но я хорошо слышу его голос:

— Ребята! Вы станете на пути целого батальона. Люди вы тертые. Но скажу: если кому будет трудно, вспомните, как сегодня бились Гриша, Леша, Саша и Турган.

Сделав паузу, Мироныч обращается к словакам:

— Ну, вот, дорогие друзья-словаки! Настал и ваш час. Принимайте боевое партизанское крещение. Желаю вам успеха!

— Спасибо, Мирон Миронович! — за всех отвечает Виктор Хренко.

Отряд Федоренко исчезает.

С этого момента все наше внимание сосредоточилось на головной колонне врага. Она продвигается довольно бодро. Успеет ли перехватить ее Федоренко?

Проходят минуты, долгие, томительные. Вот колонна обогнула Голубиную балку и спускается в низину, где, изгибаясь, подставляет себя под удар с опушки.

Но опушка молчит. Неужели отряд Федоренко опоздал? Тянутся еще секунды напряжения. Противник повернул на Яман-Таш. Приближается к лесным массивам. И тут колонна останавливается. В чем дело? Может, враг станет проверять лесные опушки мелкими дозорами?

Однако мелких дозоров неприятель не посылает. Зато от колонны отделяется отряд. В нем десятка три солдат, Развернувшись подковой, с винтовками и автоматами, вражеские разведчики медленно наступают на опушку. Напряжение растет.

На соседнем дереве появляется Мироныч. Он неотрывно смотрит на Яман-Таш.

Внизу, над склоном, приник к биноклю Котельников. Возле него группа бойцов и командиров.

Вражеские разведчики преодолели полосу каменистого плоскогорья, которая отделяла их от опушки. Фигуры врагов движутся на темно-зеленом фоне леса. Они уже просачиваются в заросли. А лес молчит.

— Не добиг Федор Иванович — вырывается у кого-то из партизан.

И тут Яман-Таш ожил. В знакомом темпе бьют партизанские пулеметы и автоматы, бухают выстрелы винтовок, гремят разрывы гранат.

Наблюдатель кричит:

— Смотрите, смотрите! Только один уцелел и драпает из леса.

Действительно, бежит один фашист. Он то падает, то снова вскакивает. Где остальные? Неужели одним огневым ударом уничтожен весь отряд врага?

Всего лишь один удар, а результат разительный. Противник в замешательстве. Втянулся всеми тремя колоннами в низину, что в самом центре Орта-Сырта, и топчется в нерешительности.

Как видно, фашисты уже не решаются прочесывать лес и блокировать аэродром. Теперь они делают попытку подобрать раненых и убитых. Всей массой гитлеровцы двинулись к тому склону Яман-Таша, где лежат трупы их солдат. На почтительном расстоянии от злополучной опушки батальон развернулся в боевые порядки. Вот каратели залегли. Ползут. Впереди офицер. И чем ближе к опушке, тем заметнее отстают солдаты. Они словно застыли на месте. Офицер ползком возвращается к ним. Наверняка, ругает. Снова ползет вперед. Но цепи солдат замирают, едва шевельнувшись. Офицер вторично подползает к ним. Ругань и угрозы, очевидно, не действуют. Лес для солдат страшнее этой ругани.

Спустившись вниз, склоняемся над картой.

Через Долгоруковскую фашисты не пойдут, — размышляю вслух. — Свежей тропы Федоренко там не обнаружил, побежал дальше на Яман-Таш.

— Правильно, — соглашается комиссар, — но и Яман-Ташская дорога немцам теперь заказана.

— Вот сюда пойдут, — показываю на карте Улу-Узеньскую дорогу. — А здесь есть хорошая скала. Нависает над самой дорогой. С нее и ударим. Отрядом там не развернешься, а для небольшой группы смельчаков — позиция что надо. Шарова туда бы. Или Бартошу. Василь! — зову Бартошу. — Скалу над Суатом знаешь? Беги туда с группой. Подпусти и ударь!

— Зробымо!

— Можно и мне? — просится Ваня Швецов.

— Давай!

Бартошинцы поспешно скрываются в густых зарослях кизильника. Теперь успех нового удара зависит от того, успеет ли пятерка смельчаков добежать до скалы и приготовиться к встрече вражеского батальона.

Мы не ошиблись: подобрав своих раненых и убитых, противник спешит через плоскогорье Орта-Сырт, по дороге на Улу-Узень.

Бой группы Бартоши, подробности которого нам стали известны потом, когда группа вернулась, поразил даже самых бывалых партизан.

…Старая Улу-Узеньская дорога. Узкая, извилистая, она бежит с Орта-Сырта вниз, петляет между вековыми буками и теряется в ущелье за скалами. Здесь — застоявшаяся тишина. Но вот до партизан донеслись звуки беспорядочной стрельбы.

Бартоша догадался: немцы прочесывают огнем дорогу. Командир посмотрел на товарищей, затем достал кисет, неторопливо свернул самокрутку, глубоко затянулся. Самокрутка идет по рукам: сначала ее берет лежащий рядом рослый, косая сажень в плечах, Михаил Бакаев, затянувшись раз-другой, передает крепкому коротышу Сергею Даниленко, затем самокрутка в руке Ильи Мычки. Всегда степенный, задумчивый, на этот раз он делает несколько торопливых затяжек и подает машинально Ване Швецову. Тот не берет. В зубах у него травинка. И кажется, на ней сосредоточено все его внимание. Самокрутка возвращается к Бартоше.

А стрельба продолжается. Пули вихрят прошлогоднюю листву, сбивают ветки, рикошетируют, с визгом отскакивая от камней. Вот они уже рвутся у самой скалы и вокруг нее, создавая впечатление стрельбы со всех сторон.

Бартоша еще раз глубоко затягивается. Бережно кладет окурок на камень, смотрит на него — не сильно ли дымится? Потом шепчет:

— Головы ниже. Дорогу я сам бачу.

Да, ему видно все. Из-за поворота выходят дозорные. Их с десяток. Воровато озираются по сторонам, на каждом шагу посылая автоматную очередь.

Пятеро на скале замерли. Лишь Бакаев чуть шевельнулся, поудобнее приготавливаясь к стрельбе. Но Бартоша предупредительно поднимает палец:

— Пропустымо…

И вот наступил момент, ради которого они стремительно бежали к этой скале: всю дорогу запруживает масса солдат в серо-зеленых шинелях.

— Ну! — выжимает сквозь зубы Бартоша, и в тот же миг со скалы на головы врагов обрушивается смертоносный град пуль.

Несколько считанных минут — и все живое исчезает с дороги. Скатывается в речку и дозор. Солдаты, объятые паникой, рассыпаются по лесу. Топот, треск, крики и стоны раненых, вспышки беспорядочной стрельбы заполняют всю долину. А скала умолкает. Вихрем слетают с нее партизаны; они бегут к своим.

Но вскоре Бартоша останавливается.

— А чого це мы бижимо? — с удивлением спрашивает он. — Нимцы раненых будуть брать? Будуть! Пишлы на скалу!

И, круто повернув, пятерка бежит обратно.

Тем временем гитлеровцы собрались с духом. Ожесточенно обстреливая скалу и все вокруг нее, они один за другим выходят на дорогу. И вот уже торопливо подбирают убитых и раненых, с опаской озираясь на скалу.

Скала молчит.

Опять накапливаются на дороге серо-зеленые шинели. Наведя мало-мальский порядок в своих рядах, немцы возобновляют движение.

А скала молчит.

Вот голова колонны уже проходит под нею. Немцы пристально и все еще пугливо всматриваются в ее мшистые, иссеченные пулями выступы. Безмолвие дикого утеса возвращает колонне некоторую уверенность.

И вдруг скала вновь оживает огнем. И опять сломалась вражеская колонна. Падают, мечутся солдаты, стремглав несутся с дороги в лес. Иные из них пробуют отстреливаться, другие взывают о помощи.

А на скале боевое напряжение перерастает в азарт. За ее каменистым козырьком уже не прячутся ни Бартоша, ни его друзья. Самый юный из них, Ваня Швецов встал во весь рост и, чуть наклонясь, стреляет почти в упор.

— Ты що робыш, бисова душа! — с силой дернул его Бартоша за брезентовую штанину и положил рядом с собой…

На бригадном командном пункте все встревожены: бой у скалы затянулся.

— Котельников! — подзываю начштаба. — Быстро направь к Бартоше подкрепление. Да пусть бегом!

— Посылаю! — бросается он к резервному отряду. Тревога усиливается. Еще не нашлись дозорные и пулеметчики, не знаем, все ли благополучно у Федоренко, а тут затяжка у Бартоши.

Подходит Женя Островская. На лице и в глазах — глубокое беспокойство. Идет устало, будто несет тяжелую ношу.

— Можно к вам? — говорит она взволнованно, теребя пальцами концы полушалка. — Чувствую, конечно, что некстати, но…

— Что, Женя?

— Скажите правду, с пулеметчиками беда? — голос ее дрогнул.

Как ей ответить? Она, видно, крепко волнуется, коль решилась спросить. Совсем недавно эта учительница из предгорного села Бештерек, лежащего на дороге Симферополь — Феодосия, вместе с моряком Гришей Гузием пришла в партизанский лес. Сегодня — первый для них бой в лесу и первая разлука. Я не знаю, что с Гришей и что с остальными. На душе неспокойно. А видеть эту девичью боль — еще тяжелее. Одно ясно: девушку надо приободрить.

— Ищем их, Женя, и найдем. Обязательно найдем!

— Хорошо, если бы так. — Продолжая нервно теребить концы полушалка, она, удрученная, отходит.

…Прошел еще час. Три удара по врагу нанесены. Теперь надо знать, что делается в Голубиной балке и в урочище Ямины. Там в густом мелколесье затаились еще две наши ударные группы — Николая Шарова и Александра Старцева. Мы уверены: они тоже готовы встретить врага. И если гитлеровцы пойдут в их сторону, ударят со всей силой, как бойцы Федоренко и Бартонга.

Но немцы втянулись в ту низинку северо-восточнее Голубиной балки, где сосредоточивались утром; они беспорядочно толкутся в ней, бросают в небо ракеты: зовут кого-то на помощь или сигнализируют разбежавшимся. Здесь, на Орта-Сырте, их со всех сторон окружает лес. И, конечно, под каждым кустом теперь мерещится им партизан. Потому и не идут они никуда из этой спасительной низинки, до которой, к сожалению, не долетают наши пули. Выручить немцев может только ночь. Ее, видимо, они и ждут.

Солнце клонится к закату. Лес хмурится. Тени становятся длинными. Мы с комиссаром стоим перед строем отряда. Федоренко докладывает: задание выполнено, отличился пулеметчик Капшук. Хорошо стреляли словаки. Благодарим Виктора Хренко, Клемента Медо, Войтеха Якобчика, Александра Гиру, Штефана Малика, Рудольфа Багара. Каждый протискивается к ним, чтобы крепко пожать руку, сказать слово привета.

— Ну вот, вы и постреляли, — говорит Мироныч. — Можно сказать, партизанское крещение прошли. И хорошо прошли. Поздравляем вас и желаем новых удач.

— Спасибо, товарищ комиссар! Будемо стараться! — дружно отвечают словаки…

Строй давно уже сломался. Над лагерем — людской гомон. Но вот Федоренко подает знак, и все умолкают.

— Разрешите, скажу пару слов.

Федор еще в азарте, говорит с жаром:

— Бежали мы туда быстро. Но достигли спуска в Голубиную балку и видим, что свежей тропы на спуске нет. Ясно: не этой дорогой будут возвращаться. Значит, как вы приказывали, встречать их надо на Яман-Ташской дороге. А туда еще бежать и бежать. Да на гору карабкаться. Потом снова бежать на сближение с противником, выбирать позицию. Быстренько завожу хлопцев в заросли и командую: бросай вещевые мешки! А они смотрят и не понимают, зачем бросать недельный запас продуктов. Пришлось построже повторить приказание. Сбросили. Побежали быстрее, влезли на Яман-Таш. Там тихо. Залегли. Ждем. Я всех предупреждаю, чтоб каждый выбрал себе цель. Когда немцы цепью по склону пошли, хлопцы подпустили поближе и дали залп. Немцы припали к земле, а мы по ним, лежачим, бьем. Вижу: особенно стараются словаки. Я вошел в азарт и кричу: огонь! огонь! А Миша Капшук отрывает щеку от пулемета и говорит: «Федор Иванович! Та воны вже сто раз убиты!»

Слова Кашпука, с огоньком пересказанные Федором, вызывают взрыв смеха. С разных сторон несутся возгласы:

— Мы видели, вы всех их скосили!

— Только один удрал!

— Да и того пометили пулей. Хромал, гад, когда драпал!

В зарослях мелькает коренастая фигура Бартоши. За ним четверо друзей. Они молча встают в шеренгу, и Бартоша в свойственной ему манере докладывает:

— Выполнилы!

С ним ничего не поделаешь. Приходится, как всегда, вытягивать из него подробности:

— Что, Василь, выполнили?

— Ну, ударылы.

— Кого?

— Та протывника ж.

— Ну и что?

— Вин побиг.

— А дальше что?

— И мы побиглы… До вас.

— А кто ж еще раз их обстрелял?

— Знов мы.

— Что, вы вернулись на скалу?

— Вин же вернувся за пораненымы. И мы повернулысь.

Правая рука Василия привычно тянется в карман за кисетом, всем своим невозмутимым видом парень как бы говорит: доклад окончен, пускайте на отдых…

Радость и горе партизан, как солнце с тучей, живут рядом. Подходит Котельников.

— Пулеметчиков и дозорных нашли.

Вот они, идут. Той же тропой, по которой только что вернулся Бартоша, с пулеметами на плечах, устало шагают Гриша Гузий и Алексей Астафьев. За ними тяжело переступает ногами Тургаев Турган. Он несет два автомата.

— Почему трое? — настораживаемся мы разом.

— Богомолов умер, — глухо говорит Григорий.

— Богомолов?!

— Да, там, на поляне, он первый открыл огонь по немцам. Первый их удар на него и пришелся. Его поддержал Тургаев. Но тут двумя пулями Сашу ранило. В лицо и в грудь. Мы с Астафьевым подоспели, когда Тургаев бился уже один. Отбили немцев. А Богомолова снесли в скалы и перевязали. Там он и умер на наших руках.

Весть о потере боевого соратника сжимает сердце.

Сгущаются сумерки. По каменистой тропе мы поднимаемся обратно в тот лагерь, где ночевали прошлой ночью. На ходу рождается решение: лагерь, при защите которого смертью героя пал коммунист Александр Богомолов, назвать Богомоловским.

Саша лежит на маленькой каменистой террасе, у свежевырытой могилы. А мимо, один за другим, с печальными лицами медленно проходят боевые товарищи. Каждый думает, что именно он обязан Саше своей жизнью. И каждый долго задерживает на нем прощальный взгляд, приостанавливается на мгновение, обнажает голову и нехотя уходит с террасы, уступая место другим.

И кажется, что эту строгую воинскую скорбь разделяют с нами и темный лес, и безмолвные скалы. Здесь, на израненной крымской земле, партизанская бригада оставляет еще одну частицу своего сердца…

Над лесом нависает ночь. Вызвездило. В Богомоловском лагере пылают костры. Вокруг них — партизаны. Против обыкновения, не слышно ни песен, ни шуток. Лишь изредка прозвучит одна-другая скупая фраза.

У крайнего костра рядом со словаками сидят рослый черноморец Гриша Гузий и Женя Островская. Девушка хлопотливо помешивает в котелке, а Григорий по-хозяйски подкармливает костер сухими ветками.

Да, каждый партизан оставляет в лесу свой след. Какой след оставят они — солдаты Словакии, маленькая русская учительница и этот отважный сын Украины, парень с широкой матросской душой? Какая душа кроется под словацкими мундирами, под простеньким полушалком и под матросской тельняшкой? Это покажет жизнь…

Тревога в подполье

В лес входит утро. Вот из-за вершины горы Каратау краешком глаза выглянуло солнце. В Богомоловском лагере посветлело.

Солнечные блики весело играют на оживленных лицах словацких друзей, расположившихся под широкой кроной огромного дерева. Покуривая, они о чем-то беседуют. К ним, с постоянной своей спутницей — трубкой, подсаживается Мироныч.

— Как, други, самочувствие? — улыбается он.

— На все сто, товарищ комиссар, — отвечает Хренко.

— Это хорошо. В нашем деле бодрость духа — большое богатство. А я вспомнил вчерашнее и подумал: теперь мы с вами побратимы. В бою побратались!

— Да, боеве приятельство — це велико дило, — отвечает Хренко, а Клемент Медо добавляет:

— Коло вас нам добре воевать. Але мы с Федоренко мало вчера фашистов побили.

— Фашистов, дорогой, сколько ни бей, всегда будет мало, — отвечает, посасывая трубку, Мироныч.

— Да, так, — соглашается Штефан Малик. Мироныч продолжает:

— А если по-нашему, чисто по-партизански рассудить, то сделали мы с вами вчера совсем немало.

— Интересно, ако по-партизански? — придвигается к комиссару Войтех Якобчик.

— Вот так, — Мироныч вынимает изо рта трубку и, загибая чубуком палец за пальцем, перечисляет:

— Сколько вчера мы с вами видели немцев? Почти тысячу. Значит, тысячу фашистов с фронта в лес мы притянули — это раз. Все их планы в нашем лесу сорвали — два. Морду им набили — это три. А вдобавок ко всему такого страху нагнали, что теперь они батальонами побоятся в лес идти — целые дивизии будут снимать с фронта. Разве это мало?

— Добре, добре! — соглашаются словаки.

Хорошо беседует с ними Мироныч — просто, задушевно, умно. Слушая его, эти парни все глубже постигают смысл нашей народной партизанской войны, свою роль в ней. Жаль прерывать беседу Мироныча со словаками, но надо. Время выстраиваться для перехода на гору Яман-Таш.

Бойцы, прилаживая на себе по-походному оружие и все нехитрое партизанское хозяйство, становятся в строй. Радисты свернули рацию, снимают с дерева антенну. Степан Выскубов подходит ко мне, дает только что полученную радиограмму. Хорошо оценила Большая земля наш вчерашний бой. Надо порадовать ребят. Передаю комиссару:

— Прочитай, Мироныч, перед строем благодарность обкома.

На поляне, где вчера отважный русский воин Александр Богомолов принял неравный бой, партизанская бригада застыла в строю.

— Товарищи! — раздается торжественный голос комиссара Егорова. — За ратные подвиги в тылу врага, совершенные во имя чести и независимости Советской Родины, вас благодарит Крымский обком нашей большевистской партии. Вот только что принята радиограмма.

Он развернул листок и зачитал:

— «Луговому. Ваша тактика бить врага… как это было восемнадцатого июля, — правильная. Соответствует духу моего приказа. Объявите бойцам бригады — молодцы! Так и впредь поступать. Булатов»[9].

Некоторое время длилось молчание. А потом отзывчивое эхо подхватило и понесло по лесам, долинам и горным ущельям дружное «Служим Советскому Союзу!»

Длинная извивающаяся змейка движется по зеленому ковру плоскогорья Орта-Сырт. Отряд за отрядом партизаны идут по тем местам, где вчера топтались вражеские колонны.

Еще час пути, и вот перед нами наш старый гостеприимный лагерь на вершине горы Яман-Таш. Глаз радуют и знакомые, исхоженные партизанами тропы, и обжитые шалаши, и привычные глазу деревья-великаны, и грозные скалы, поднимающиеся над шумной Бурульчой.

Еще не успели как следует расположиться, а в партизанский штаб настойчиво вторгается дыхание боевой жизни.

— Разрешите!? — подходит к нам с Миронычем высокий худой мужчина. — Кто из вас Луговой?

— Я.

— Здравствуйте! — протягивает он худощавую руку. — Я Лексин.

— Лексин! — удивляюсь я. — Тот Лексин, который…

— Тот самый. Лексин Иван Георгиевич.

Мы крепко обнялись и расцеловались. Приятно увидеть героя, которого знал лишь по рассказам. Правда, о делах подпольной организации Лексина, действующей в Симферополе, и о нем самом Ваня Бабичев рассказывал так много, что в моем воображении еще тогда сформировался зримый образ подпольщика. И сейчас я с интересом разглядываю его. Он и такой, каким представлялся моему воображению, — рослый, с волевым лицом, и не такой — рано поседевшая голова на крепкой шее, спокойный проницательный взгляд карих теплых глаз.

Приход посланца радует и вместе с тем настораживает: что привело его в лес, не беда ли?

— Присаживайтесь, Иван Георгиевич, — приглашаем гостя. — Отдыхайте с дороги. Сейчас обедать будем.

Лексин садится к костру.

— Я к вам, товарищи, с делом. Насчет провокатора Гришки Кольцова. В Симферополе, — рассказывает гость, — очень неспокойно. Провокатор Кольцов предал Валентина Сбойчакова и Григория Орленко. Опять арестованы Антонина и Анна Орленко. Схвачен и шестнадцатилетний сынишка Антонины, Алик. Их подвергают зверским пыткам. Но арестованные не сдаются. Ни дел, ни имен подпольщиков они не раскрывают. Новых арестов в городе нет. А угроза, созданная Кольцовым, не миновала. И не отпадет, пока не будет обезврежен провокатор.

— Кольцова надо убрать, — заключает Лексин. — Он очень опасен. Ходит в маске «представителя леса». Может провалить еще не одну группу. Правда, своих людей мы предупредили. Однако, избавиться от этого подлеца надо. Дайте нам его приметы и явки. И еще одна просьба: пошлите в город Ивана Яковлевича Бабичева. Город переживает тревожное время, а представителя обкома там сейчас нет.

Итак, Валентина нет…

Все эти дни, прошедшие после его ухода в Симферополь, в душе еще теплилась надежда, что все обойдется. Упрекаю себя. Сердце болит от тяжести утраты, от досады за непоправимую ошибку.

Мы передали Лексину домашний адрес Кольцова, места и пароли явок, адрес девушки, к которой ходит провокатор и куда в свое время он приглашал Валентина. Обрисовываем и внешность предателя. Потом разговор зашел о делах подпольщиков. Особенно подробно договариваемся о способах более глубокой конспирации. Обещаем прислать представителя обкома.

— Гитлеровцы свирепствуют все больше и больше, — продолжает Лексин. — Чувствуют, видно, что проиграли войну.

Иван Георгиевич оказывается интересным и умным собеседником. Он трезво оценивает силу врага и, вместе с тем, видит его слабые места, которые мы можем и должны использовать. Подрыв морального духа солдат и офицеров вражеской армии, привлечение наиболее сознательной их части на нашу сторону — это одна из задач партизан и подпольщиков.

— Мы часто и серьезно думаем об этом, — говорит Лексин. — Помогаем тем, кто протрезвляется. Вы, конечно, знаете, что в сто сорок седьмом полицейском батальоне гитлеровской армии комиссаром Бабичевым создана группа подпольщиков. Солдаты распространяют в казармах советские листовки. Начали диверсионную работу. Третьего дня они подорвали огромный склад боеприпасов под Марьяновкой. Туда только за последние дни было свезено четыре вагона боезапаса. Десятки вагонов боеприпасов взлетели на воздух.

Разговор возвращается к предателю.

Хорошо было бы его выкрасть и доставить в лес, говорит Колодяжный. — Предлагаю послать на поимку Кольцова одного-двух словаков.

С Лексиным посылаем Беллу, который передаст явки и адреса провокатора солдатам словацкого подразделения в Симферополе. Те поймают или уничтожат Кольцова. Затем Белла поедет в дивизию брать новую группу антифашистов в лес.

Через час с Яман-Таша спускается целая экспедиция. Я иду на встречу с майором Серго, руководителем специальной группы разведчиков, работающих в городах и районах Крыма. Сопровождает меня Бартоша со своей группой. С нами Лексин и Белла, направляющиеся в Симферополь.

Бурульча встречает нас радушно. Безумолчно звенит ее песня. Река течет на север. Ее правый берег вздыблен круто вверх. Левый — пологий, он открывает доступ лучам послеобеденного солнца. Долина реки щедро залита ярким светом. На склонах обоих берегов величаво застыли кряжистые дубы, узловатые грабы, стройные буки, липы. Местами проглядывают седые скалы. Лента воды то ниспадает порогами, пенясь меж валунами, постукивая перекатывающимися камнями, то бесшумно разливается по гравийным россыпям, играя переливчатыми бликами.

На берегу Бурульчи делаем привал. Василий Бартоша прилег на мшистую каменную плиту, напился прямо из речки, да так и остался лежать, заглядевшись в воду. Тихо подхожу к нему. Действительно, есть на что заглядеться. В глубине заводи, как в зеркале, отразился окружающий мир: и спокойный лес, и горделивые скалы и безбрежная чаша неба. Заметив меня, Бартоша поднялся и, словно впервые, оглядел лес, горы, небо.

— Вот закинчиться вийна, и стану я, Микола Дмитровичу, лисныком… — мечтательно говорит он.

На поляне третьей казармы расстаемся.

Крепко обнимаемся с Лексиным и Беллой и троекратно целуемся — в полной риска лесной жизни это стало традицией.

Тайна Беллы

Прошла неделя, но Белла не возвращался. Не видели его и в городе. Похоже, что наш разведчик схвачен. По его следам послали Виктора Хренко, потом Клемента Медо. Поиски были без результатов. Лишь на десятый день Белла явился. Докладывал бойко: на след провокатора Кольцова направил трех словаков; в «Рыхла дивизии» был; листовки распространил, но группу антифашистов увести не удалось — немцы усилили контроль.

Из города он привел черноволосого щупленького мальчугана лет тринадцати. Сказал, что подпольщики поручили забрать мальчика в лес, так как мать его арестована.

Больше ничего он не рассказывал. Старался держаться бодро, шутил и все напевал песенку о Катюше.

Выглядел же Белла необычно: похудел, осунулся, округлое лицо с высоким лбом, живыми черными глазами и постоянной улыбкой на губах постарело. Довольно заметные следы побоев он объяснил неохотно и односложно: «Упал». Густую шевелюру, лихо зачесанную назад, тронула проседь, а ведь Белле всего-навсего двадцать два года.

— Белла! — спрашиваю его. — Как твое здоровье?

— На все сто, товарищ командир бригады! Ако всегда здоров.

— Ой, что-то не то.

Но Белла так ничего и не ответил. Тайна Беллы раскрылась лишь спустя двадцать один год. Узнал я о ней совершенно случайно.

Как-то утром (это было уже в 1964 году) зашел ко мне молодой офицер флота. Представился:

— Роман Федорович Болтачев. Пишете о словаках? — спросил с интересом.

— И о словаках.

— О Белле, конечно, тоже пишете?

— Пишу.

А о том, как его расстреливали, будете писать?

— Беллу никто не расстреливал. Он жив. Вы что-то спутали.

Нет, моряк ничего не путает. Из бокового кармана кителя он достает фотографию.

— Узнаете?

С фотоснимка на меня глядит знакомое лицо Беллы. Да, это он — Войтех Якобчик. Его мягкая душевная улыбка. Его чуть настороженный взгляд живых черных глаз. Его кожаная куртка с застежкой «молния». И даже его красный шарф, повязанный на манер пионерского галстука.

— Да, мы говорим об одном и том же Белле. Но вы ошибаетесь, он живой. Мы переписываемся.

— Я не сказал, что он расстрелян. Его расстреливали, но не расстреляли. Я знаю это точно.

На минуту гость умолк, затем, собравшись с мыслями, начал свой рассказ.

— К вам в лес, на гору Яман-Таш, я попал в начале августа сорок третьего года. Было мне тогда тринадцать лет. Нет, не с этого я начал…

— Вы, значит, наш партизан?

— Сын партизанского полка, как меня называли тогда.

— Разрешите предварить ваш рассказ одной просьбой: постарайтесь припомнить все и рассказать о тех событиях подробнее.

— Постараюсь. Мой отец, коммунист Федор Болтачев, в Севастополь прорваться не успел. Остались мы с матерью и младшим братишкой в Симферополе. Вскоре фашисты арестовали отца. Тогда мама сменила документы и мы поселились на улице Греческой, в доме номер четыре. Было это в ноябре сорок первого года. Как жили при немцах, вы знаете. И все-таки мать кое-как перебивалась. Замечал, что нам помогали люди. А кто и почему — не знал. Теперь только выяснилось — то были подпольщики.

— Роман Федорович, — останавливаю рассказчика, — а как же вы встретились с Беллой?

— Сейчас дойду и до этого. Так вот, живем мы на Греческой — мать, брат и я. Со дня на день смерти дожидаемся. Ведь если кто донесет, что мы — семья коммуниста, — нам крышка. Так дрожали до весны сорок третьего года. Где-то в апреле или в мае, точно не помню, обстановка в доме изменилась. В нашу квартиру вселились два солдата. Одного звали Войтех, другого — Штефан. Поначалу мы косились на них: боялись. Относились к ним враждебно, хотя те обращались с нами по-хорошему. Потом стали замечать, что мать разговаривает с солдатами обходительнее. Нам это страшно не понравилось. Они — оккупанты. А мать, на тебе, вроде как с красноармейцами возится. Они стали давать матери хлеб и консервы. Мы с братом отказались есть. Тогда мать объяснила: Войтех и Штефан — не немцы, они — словаки. Насильственно пригнаны. Не хотят воевать против нас. Поэтому- то их дивизия не на фронте, а в тылу стоит.

После этого мы постепенно изменили к ним отношение. Штефан починил мне ботинки. Войтех вечерами играл с нами и даже сказки рассказывал. Полиция нас не трогала — постояльцы оказались хорошей защитой. Мы это поняли, и на душе полегчало.

Потом мы стали замечать, что солдаты ведут себя как-то странно. То один из них, то оба куда-то исчезают на несколько дней. Вскоре и вовсе переселились от нас и лишь изредка приходили. Мальчишки — народ наблюдательный. Вот мы и приметили, что словаки вроде в тайном деле участвуют. А наша мать им помогает. Спросили у нее, но она ничего не ответила.

Но вот однажды июльской ночью появился Войтех. Был он не в солдатской форме. Кепка-берет, кожаная куртка с застежкой, брюки вроде матросских. Целый день шептался то с матерью, то с другими словаками, которые к нему приходили. А на другой день вдруг подзывает меня и говорит: «Ромка! Послушай, что я тебе поведаю. Парень ты добрый.

Патриот. И лет тебе немало. Хочешь помощником быть мне и матери?» — «Хочу», — отвечаю. — «Я так и думал. Значит, договорились. Берем тебя в помощники. И вот тебе первое задание… Завтра ты с одним словацким солдатом, которого зовут Штефан, поедешь поездом в Воинку. На другой день вернешься назад в Симферополь. За поясом и за пазухой ты повезешь свертки бумаги. Эти свертки никто не должен видеть. Разумеешь?»

Дали они с матерью мне свертки. Свели с одним словаком, и мы поехали. В Воинке сошли с поезда и пробрались в соседнюю деревню. Называлась она Долинка. Маленькая, полуразрушенная. Солдат в ней много, а жителей мало.

Свертки у меня забрали солдаты-словаки. Хорошо накормили и даже домой надавали мне целый узел хлеба и консервов. Вечером уложили спать. Сказали, что завтра отправят, а сами разошлись. Ночью меня разбудили. Гляжу — немецкий офицер и полицейские.

Заставили одеться и повели. Привели в штаб и там стали допрашивать, кто я, да откуда, да зачем приехал. А потом сразу: «Ты солдата Войтеха Якобчика знаешь?»

Я отказываюсь: «Не знаю».

Продержали меня трое суток в сарае, приспособленном под тюрьму. Потом опять вызвали на допрос: «Ну что, будешь говорить? Солдата Якобчика знаешь?»— «Не знаю», — продолжал я отказываться.

Тут они ввели Войтеха Якобчика.

«Вот этого солдата знаешь?»

Я, конечно, испугался, но стою на своем: «Не знаю».

Тогда заговорил Войтех. Он признался, что жил в нашей квартире в Симферополе и что мы знакомы. Наверное, это и так хорошо было известно немцу, который вел допрос. Но пересылку пакетов Войтех отрицал. Категорически он отвергал и привлечение меня к этому.

Вид у Войтеха был страшный. Он был избит и оборван. Волосы на голове спутаны и склеились от запекшейся крови. Лицо в синяках. Губы распухли, глаза заплыли. Изо рта шла кровь, он ее то и дело сплевывал.

На вопросы следователя отвечал смело. Держался уверенно.

Рядом с немецким следователем сидели два словацких офицера. Я уже мог различать словаков по форме и по знакам РД[10] на рукаве. Словацкие офицеры сидели молча. А допрашивал немец. И я заметил: в комнату, где нас допрашивают, очень часто входят словацкие солдаты и просят: «Позвольте обратиться», а словацкие офицеры отказывают: «Мы заняты». Я, конечно, не догадывался раньше, что эти настойчивые обращения солдат имеют какое-то отношение к допросу и к нашим с Войтехом судьбам. Но об этом позже…

Так вот, допрашивают нас. Немец особенно напирает на меня. Старается сбить с толку. Обещает выпустить, если признаюсь. Угрожает расстрелом. Все, в общем так, как у фашистов заведено.

Вечером заперли нас с Войтехом в сарай, обставили часовыми. Легли мы рядышком на солому. И вдруг я расплакался.

— Бояться нечего, — говорит Войтех. — Приедешь в Симферополь, скажи маме, что Белла скоро будет.

— Какой Белла? — спрашиваю я. Войтех мне объясняет, что Белла — это он сам. И тут мне признается: он и Штефан — подпольщики. Мать наша — тоже подпольщица. Я обрадовался, но и испугался: раз все они подпольщики, значит, расстрела не избежать. Заплакал еще сильнее. Никакие уговоры Беллы не помогали.

Ночью услышал какую-то возню и разбудил Беллу. Под стенкой сарая зашевелилась земля. У меня сердце совсем упало. А Белла стал быстро разгребать землю. Под стенкой образовалась дыра. Он достал оттуда и передал мне буханку хлеба и две открытые банки консервированной колбасы. Белла долго шептался с кем-то через дыру подкопа, потом стал есть и меня кормить.

— Не бойся, глупыш, — успокаивал меня Белла. — Вот увидишь, нас выручат словаки. Ты видел, как солдаты во время допроса врывались? Этим они немцу и нашим словацким офицерам давали понять, что за нас, если что с нами плохое сделают, расплатятся. А эта передача! Подкоп! На глазах у часовых! Это же — поддержка. Так что не робей, парень…

А когда утром нас повели под усиленным караулом, я и совсем перепугался. Словацкие солдаты злобно кричали и толкали нас. Потом вывели за село и разделили: Беллу повели в одну сторону, а меня — в другую.

Сразу, как разошлись, в той стороне, куда повели Беллу, раздался залп. У меня ноги подкосились. Значит, сейчас будут расстреливать и меня. Хотел попросить солдат, чтоб не стреляли, но язык отнялся. Еле-еле переставляю ноги, а сам думаю: ну вот тут, на этом бугорке убьют, тут буду лежать. А они ведут и ведут. Далеко за село вывели.

И вдруг говорят: беги, разбойник, и не оглядывайся!

Я упал. Заплакал. Думал, что в спину стрелять будут! А солдаты нагнулись ко мне: «Не робей, хлопчик! Никто не будет в тебя стрелять». Объяснили, что кричали на нас и стреляли только для того, чтобы обмануть немцев.

Тогда я побежал на станцию. Там пробрался в воинский эшелон. В пути меня обнаружили охранники и сбросили на ходу. Ушибся, но отлежался и побрел пешком.

Добрался домой. А дома — новая беда: немцы арестовали мать. Остались мы вдвоем с братишкой. Прожили два дня. В квартире пусто и холодно. Как-то утром просыпаемся, а у нас на диване лежит мужчина. Лицо накрыто газетой. Я подошел, приподнял газету и вижу: Белла! Кинулся к нему, от радости заплакал. «А где мама?» — спрашивает. «Немцы взяли», — говорю.

Белла накормил нас хлебом и сахаром. Потом пошел в город. Вернулся и сказал: «Не робейте, хлопчата! Мать ваша вернется».

Вечером мать действительно вернулась. А через день ее арестовали снова. На этот раз выручить ее Белла не смог. Не задержался и он в городе. Забрал нас. Младшего оставил у знакомых людей, а меня в тот же день увел с собой в лес.

Вот так мы и пришли к вам, на Яман-Таш. Помнится, меня расспрашивали вы, комиссар Егоров и Емельян Павлович Колодяжный. Он мне так сказал: «Ты, Роман, соглашайся быть моим сыном. А то я, кажется, семью потерял». А через несколько дней дали мне пакет и усадили в самолет, улетавший на Большую землю. Там меня устроили в Суворовское училище, потом окончил институт и до сих пор служу на флоте переводчиком…

— А что сталось с матерью и братом? — спрашиваю Болтачева.

— Маму немцы расстреляли. Ее, убитую, потом нашли в Дубках, западнее Симферополя. Братишку подпольщики уберегли. Он тоже получил высшее образование и работает инженером… Так вот, — заключает Болтачев. — Белла был приговорен немцами к расстрелу, но спасен солдатами-словаками.

Когда он ушел, я тотчас же написал Белле в Словакию. И вот что он мне ответил:

— «На расстреле був. Це правда. Але вам не поведав, бо боявся, штоб вы не заборонили мене и всем лесным словакам продолжать работу на „Рыхла дивизии“… Боявся я и за то, что приручив к подпольному дилу малого Рому…»

Оказывается, Белла заботился о том, чтобы поровну, без всяких скидок, делить с нами тяготы партизанской жизни и борьбы.

Дороже жизни

Утро в нашем партизанском лагере часто начинается с радиодиалога «Лес — Большая земля». Вот и сегодня Булатов радиограммой запрашивает: «Каково ваше мнение об эвакуации майора Костина на Большую землю?»

Майор Костин — наш побратим и боевой друг Баландина. Он тоже испанский коммунист. Грузчик барселонского порта, летчик республиканской авиации, активный участник боев против фашистов. В Крым спустился на парашюте вместе с группой майора Баландина. Уходя из заповедника, наш подпольный центр оставил там Костина, и он все эти месяцы работал инструктором подрывного дела в отрядах Даниила Ермакова.

Приглашаем майора Баландина, чтобы вместе посоветоваться.

Во всем аккуратный, он является немедленно. Как всегда, чисто одет и выбрит, подтянут. На наш вопрос о Костине отвечает, не задумываясь, но не без обиды:

— Костину лететь можно. Он ходил на операции. На его боевом счету четыре немецких эшелона.

Баландин смотрит на нас с укором. Ни он, ни его друг Кустодио Соллер в диверсиях на железной дороге не участвовали.

Повторяем ему уже не раз сказанное: в лесной школе подрывников испанцами делается большое дело, и работы тут невпроворот. Но Баландин тверд, как кремень.

— Или пускайте на диверсию, — ставит он ультиматум, — или подаем рапорт о переводе к партизанам другой области! Честь и совесть — дороже жизни. Я так привык считать.

— Дорогой мой, — крепко обнимаю испанского друга. — Прекрасно понимаем тебя. Думаешь, мне не хочется туда? Или Миронычу легко даются вот эти муки ожидания и тревог? Но нам же с вами партия доверила не четверку минеров! Кто ж позволит бросить общий пульт управления!

— Вот приедете по нашему приглашению в свободную Испанию, — говорит Баландин, — достанется вам. И от коммунистов Испании, и от моих детей и внуков. Я расскажу им, как вы держали нас в лесу…

Баландин и Соллер часто вспоминают свою родину. Из их многочисленных рассказов мы уже многое узнали о трудолюбии испанского народа, боевитости и глубокой идейности испанских коммунистов.

— Сделали вы и так много, — говорит комиссар Егоров. — Ведь до вашего появления наши партизаны, чтобы пустить под откос немецкий эшелон, привязывали к рельсам деревянные клинья, развинчивали гайки на стыках. Даже когда появлялась взрывчатка, и то не могли ее как следует использовать: в один заряд загоняли по двадцать килограммов. Четверка совершала двухсоткилометровый рейд, а закладывала только одну мину. А вы привезли нам новую технику, обучили подрывному делу. В подрыве вражеских эшелонов и складов — большой вклад и испанцев.

— Мирон Миронович, — глядит Баландин удивленными глазами. — Вы же справедливый человек. Зачем приписываете нам лишнее? Новая техника, которую мы привезли, ваша, советская. Школа минеров — тоже не наша заслуга. Мы сперва сами обучались у вас на Большой земле, потом перенесли кусочек той школы в лес. Обучили минеров. Подготовили инструкторов. Теперь и нам надо идти на диверсии.

Но у нас на этот счет свое мнение. Как раз недавно разведка донесла, что в крымские степи была сброшена группа подрывников-испанцев. Выполнив задание и направившись в лес, они столкнулись с вражеским заслоном и все погибли. Майор Баландин и Соллер знали этих людей. Вместе с ними обучались в школе подрывников. Они назвали имена погибших: Мигель Бойсо, Фусиманья Хосе, Панчаме Педро, Понсо Хуан, Анментерос Хуан, Бара Хосе, Пераль Хосе. Баландин назвал профессию каждого, его заслуги на фронтах антифашистской войны.

— Надо сделать так, — помрачнев, говорит он, — чтобы их имена узнала Испания.

— И советский народ тоже узнает их, — добавляет комиссар.

После того, как майор Баландин ушел, мы посоветовались с обкомовцами и послали ответ на Большую землю: «Прошу забрать всех испанцев на отдых. Свою задачу они выполнили».

А в это время у штабной палатки собрались наши ходоки-агитаторы, отправляющиеся на задание. Они стоят на том же месте, где обычно выстраиваются минеры, только без автоматов, без пухлых от взрывчатки вещмешков, в гражданской одежонке, заметно отягощенной множеством спрятанных в ней листовок и газет.

Еще раз беседуем с каждым: как себя чувствует, хорошо ли изучил маршрут и район действия, затвердил ли явки и пароли, имена людей, с которыми должен встретиться?

— Товарищ командир бригады, может, и нам бы того, с толом? — раздается вдруг из строя. — А то немцы нас пулями, да еще разрывными, а мы их — листовками.

— Кто думает, что автомат и мина — это все, тот ошибается, — вступает в разговор комиссар. — Советский человек не должен так рассуждать. Вера людей в нашу победу крепнет? Крепнет! Сопротивление врагу усиливается? Усиливается! Все это не только наши боевые дела, но и наша агитация. Не упрощайте, товарищи, свою работу. Она не менее важная, чем минирование. Работа в войсках противника, — особо подчеркивает комиссар, — тоже большое дело. Листовка и живое слово ваше проникают туда, куда никакая пуля не долетит. И действует наша агитация иногда сильнее взрывчатки. Дело-то наше правое! Слово, с каким вы приходите к ним, — неоспоримая правда. Великая ленинская правда! А вы — «тол»!

Да, наши агитаторы выполняют свой долг до конца, не считаясь с опасностями, зачастую с риском для жизни.

…Дора Кравченко понесла листовки населению и румынским солдатам. И не вернулась — схватили фашисты. Тогда вместо нее с листовками пошли Клавдия Васильковская и Александр Зыков. В Бахчисарае на фашистской виселице погибла коммунистка Стефания Залесская, директор школы. Она тоже распространяла листовки. Замучили фашисты в Симферополе и коммунистку Марию Щучкину, работавшую в городе боевым агитатором и разведчиком. Большевистская правда, которую несли наши агитаторы, была дороже жизни. Так считали наши солдаты идеологического фронта.

…В кабинет редактора газеты оккупантов «Голос Крыма» вошла посетительница. Женщина вручила ему личный пакет и вышла. В пакете оказалась партизанская газета «За советский Крым» и письмо крымских партизан, написанное в стиле послания запорожских казаков турецкому султану[11]. В роли дерзкого почтальона была «Муся»[12].

Было и такое. Однажды Валентин Сбойчаков передал ночью подпольщикам несколько пачек листовок, доставленных из лесу. Утром пошел на центральный рынок. В городе — переполох. Со стен, заборов, столбов полицейские сдирают советские листовки. На рынке к Валентину подошел паренек: «Дайте прикурить». И тут же, не ожидая ответа, сунул Валентину свернутую бумажку и скрылся в толпе.

Развернул Сбойчаков трубку — те самые листовки, которые он принес вчера в город.

По улицам Симферополя на столбах висят трупы. Фанерные дощечки на груди оповещают: «Партизан». А рядом на рекламных щитах поверх немецкого приказа наклеена советская прокламация: «Не верьте лживым немцам! Смерть немецким оккупантам!» По всему городу в ночное время их расклеивают подпольщики из организаций «Дяди Яши», «Муси», комсомольцы Косухина — Хохлова, пионеры Алика Орленко.

Да, нашим агитаторам важность их работы понятна. Иначе не шагали бы с крамольным грузом по краю пропасти. Но результаты идеологической борьбы видны не сразу. Ведь как у минеров? Эшелон пустили под откос — сразу видно. Весь лес об этом говорит. А на Большую землю летит радиограмма о выполненной работе. Оттуда — поздравления, награды. Кропотливая же и тихая работа агитаторов кажется незаметной, цифрами ее определить трудно.

Я достаю блокнот, пишу и тут же, перед строем, зачитываю радиограмму:

«Булатову.

На номер 962. На уборочную посылаю 1-го и 2-го августа действовать и ориентировать шесть групп»[13].

Ребята довольны: на Большой земле узнают об их работе. А там, где они прошагают, население и солдаты армии врага узнают о разгроме немцев на Курской дуге, об освобождении Донбасса и о многих других героических свершениях Красной Армии.

Активно работают и наши лесные типографщики. А когда в лес прилетел редактор газеты «Красный Крым» Е. П. Степанов, наши издательские дела пошли еще лучше: что ни день, то новая листовка.

«Харьков наш!.. Германия идет к своему краху», — сообщала одна из них. «Италия капитулировала… Красная Армия продолжает наступать… Дело Гитлера проиграно…» — извещала другая.

«Долой рабовладельцев!

Товарищи!

Фашисты забирают население в возрасте от 16 до 60 лет и угоняют его на каторгу…

Уклоняйтесь от мобилизации!.. Бейте фашистов!.. Помните, что только активное сопротивление спасет вас от немецкой каторги…»

Каждая весть, каждое слово воодушевляет, зовет к борьбе.

Подпольщики незримыми тенями появляются в самых неожиданных уголках, используют самые различные способы распространения листовок. И советские издания оказываются на креслах театров и кино, рассылаются по почте, регулярно доставляются в казармы словацкой «Рыхла дивизии», в румынские полки, во вражеские батальоны [14].

Подпольный обком действует…

По приказу Родины

Лишь только стало светать, как старший радист Степан Выскубов уже появился в нашей палатке. Как всегда бодрый, подтянутый. Смотришь, и не верится, что позади у него еще одна бессонная ночь, проведенная у рации. Степан протягивает исписанный лист бумаги. Читаю:

— «Луговому, Колодяжному, Ермакову, Витенко, Мокроусу, Заболотному. Первое. Установите на железной дороге состав, расстановку кадров на участках службы движения, путях; какие должности заняты немцами, нашими оставшимися железнодорожниками.

Второе. Интенсивность движения поездов на участках. Третье. Эффективность налетов нашей авиации, разрушения, быстрота их восстановления. Четвертое. Какая нужна помощь для успешного проведения диверсий на железной дороге. Булатов»[15].

Да. Железнодорожная магистраль, проходящая по Крымскому полуострову, сейчас единственная наземная коммуникация, связывающая кубанскую и донбасскую группировки вражеских войск. Отступая, противник маневрирует. Движение по этой дороге весьма интенсивное. Поэтому каждый час дезорганизации движения имеет большое значение. Важно как можно чаще наносить диверсионные удары по этой магистрали.

Приказ ясен. Как лучше выполнить его? Кого еще перебросить к подрывникам?

Созываем командиров и комиссаров. Советуемся.

Едва успели они, получив новые задания, разойтись, как появился Бартоша со своими боевыми друзьями. Они минировали железную дорогу юго-западнее Джанкоя. Отшагав более двухсот километров туда и обратно, партизаны вернулись усталые, но довольные.

— Выполнилы! — рапортует Василий, вложив водно слово все, что четверо отважных подрывников пережили и сделали за неделю опасной жизни в тылу врага.

Друзья Бартоши возбуждены. Видно, что и Сергей Даниленко, и Ваня Швецов и Илья Мычка хотят подробнее рассказать о рейде. То один, то другой недовольно косит глазами на Бартошу, но тот невозмутим.

— Василь, — вызываю Бартошу на разговор, — давали мы вам четыре мины. При полном успехе — это четыре эшелона. А сколько вы подорвали?

— Одын.

— А что с остальными минами?

— Заложили.

— А результат?

— Разведчики скажуть.

Из кармана широченной штанины он достает носовой платок и неторопливо вытирает обветренное лицо. Не рассмеяться трудно: его «хусточка» нижними краями касается земли. Видно, и тут, при выкройке этого «носового платочка» из парашютного шелка сказалась широкая натура отважного подрывника.

— Устали, ребята?

— Та ни. Якщо треба, то и завтра можемо знов туды.

В это время появляется Емельян Павлович Колодяжный. Начальник нашей бригадной разведки — типичный запорожский казак. Не обижен ни ростом, ни шириной плеч, ни силой. На высокий лоб спадает русый чуб, густые брови нависают над большими выразительными карими глазами. Но самое примечательное — пышные пшеничные усы, как у Тараса Бульбы.

— Что тут о разведчиках говорят? — спрашивает он, хитровато косясь на Бартошу.

— Да вот, Василий, — отвечаю, — к разведчикам в претензии. Подрывники, дескать, минируют и взрывают, а разведчики не всегда сообщают о результатах.

— Критику Василия Павловича принимаем. Попутно можем сообщить, что три дня назад вернулась группа Николая Шарова. Одной миной она разбила паровоз, четырнадцать вагонов с пушками и семнадцать вагонов с автомашинами.

— Ну, це ще ничого, — говорит довольный Бартоша. — А морокы багато наробылы?

— И с морокой, Василий Павлович, хорошо. За сутки до взрыва прошло восемнадцать эшелонов, а после взрыва, с двух часов ночи и до восьми вечера, — ни одного. Вот и морока.

— Пидходяще! — соглашается Бартоша.

— Ну, хлопцы, — провожаю подрывников, — отдыхайте, а через пару деньков будьте готовы.

К боевому рейду готовились два дня. Особенно много дел было у майора Баландина. Еще и еще раз инструктировал он каждого минера, проверял подготовленные для операции мины.

И вот наступил назначенный час. Минеры всех отрядов строятся у бригадного штаба. Теперь здесь не четыре, а восемь боевых групп.

Рядом с испытанными вожаками — Николаем Шаровым, Василием Бартошей и Александром Старцевым застыли в строю новые командиры: Григорий Гузий, Иван Сырьев, Кирилл Бабир, Анатолий Смирнов, Леонид Ящук.

Не шелохнувшись, стоят и те, которых они поведут. Бронзовые от загара лица дышат мужеством. Все эти воины — сыны разных народов — едины в своих чувствах, помыслах и устремлениях. Богатырского локтя Михаила Беляева касается крепкая рука Клемента Медо. Дальше выровнялись грудь в грудь Федор Мазурец и Штефан Малик, Виктор Завьялов и Рудольф Багар, Тургаев Турган и Иван Швецов, Александр Гира и Николай Парфенов — вся партизанская гвардия.

Каждая из этих групп сейчас отправится в опасный рейд, пойдет своей тропой, навстречу труднейшему испытанию выдержки и мужества. Мы верим в каждого из них. Но война есть война. Подробности об этих рейдах мы узнаем позже, а пока и у тех, кто уходит, и у тех, кто провожает, в сердце щемит тревога: не в последний ли раз видимся?

…По тропе, вьющейся меж стволами деревьев, энергично шагают четверо. Впереди русоволосый, с пытливым взглядом серых глаз Григорий Гузий, чуть подальше словак Штефан Малик. За ними — Виктор Завьялов, высокий, всегда спокойный, обладающий той особой расчетливостью движений, которая свойственна опытному партизану. Цепочку замыкает здоровяк и оптимист Володя Морковин. И хоть в партизанах он недавно, но уже прошел суровую школу войны.

…По неделям не выходя из цеха, девятнадцатилетний Володя ремонтировал в Симферополе красноармейские танкетки и броневики. Под бомбовыми ударами отступал в Севастополь. Восемь с половиною месяцев оборонял его. И какие низины да высоты не излазил связной 7-й бригады морской пехоты! Под каким огнем не сращивал провода линий связи! Был ранен. Перенес контузию. Один из разрывов лишил его зрения, к счастью, ненадолго.

Затем — отряд прикрытия. Еще рана. А потом самое страшное — плен, фашисты…

Колонна пленных. Раненые, изнуренные голодом и еще больше — жаждой. Многие идут в тельняшках, несут бушлаты. Несет и Морковин этот своеобразный боевой стяг, при виде которого фашисты приходят в ярость. Чуть кто споткнется или припадет к луже — раздается автоматная очередь, собирает жатву смерть.

Рядом с колонной — открытая машина. Немецкий офицер, стоя в машине с парабеллумом в руке, злым взглядом ищет в колонне мишени — тех, которые в тельняшках или бушлатах. Вот взгляд его впивается в Володин бушлат. Рука фашиста вскидывает пистолет, и в это же время Морковин бросается на землю. Опоздала пуля!

Мать отыскала Володю в Джанкойском концлагере. Выкупила.

Выйдя на свободу, моряк стал подпольщиком. Появлялся в лагерях пленных с листовками. Потом создал группу подпольщиков в полицейском батальоне. Нашел антифашистов среди румын. И вот, с румынской справкой в кармане он — в румынских казармах. На квартирах, где собираются солдаты, запевает:

А фашисты рыскают вокруг и, сбиваясь с ног, не могут найти того, кто испортил десять грузовиков, кто поджег склад горючего, кто расклеивает листовки.

Так продолжалось, пока не последовал приказ Ивана Бабичева, представителя подпольного обкома, отправляться в лес.

…Каждый из четверых несет нелегкую ношу: автомат, диски с патронами, две гранаты, саперную лопату, кинжал, две фляги воды, рюкзак с недельным запасом продуктов, мину с пятикилограммовым зарядом.

Лесные тропы ведут их уже третьи сутки. Сначала партизаны шли добрых три десятка километров каменистым плато по Орта-Сырту и Караби-яйле. Затем, перемахнув через шоссе Карасубазар — Ускут[16], еще полтора десятка километров пересеченной местности до горы Средней. От Средней повернули на север, обошли вражеские гарнизоны в прилесных селах и, пробравшись сквозь заслон полицейских, охраняющих Феодосийское шоссе, вышли в Азаматский лес. Отшагав новые тридцать километров по таким же, как и раньше, крутым склонам гор, глубоким оврагам и диким ущельям, партизаны в просвете между стволами деревьев увидели наконец предвечернюю крымскую степь.

У опушки леса Григорий Гузий остановился.

— Вот она, наша родная! Я ж тут родился.

Товарищи подходят к Гузию, молча смотрят на раскинувшуюся перед ними холмистую местность, переходящую в ровную степь. Слева, на юго-западе, тянется лента Феодосийского шоссе. По нему движется колонна автомобилей; на восток, в сторону Керчи, идут войска. Азаматский лес, вдающийся клином в степь, расселился на продолговатой горе, вытянутой к северо-западу. Его полукольцом обступили села Кабурчак[17], Пролом, Азамат… В каждом — воинская часть. Ей в придачу — отряд полицейских. Эти враждебные силы нужно обходить. Но Григория сейчас занимает другое.

Перед ним родная степь.

— Дуже похоже на Словаччину, — с грустью говорит Штефан Малик.

Григорий не ответил. Забыв об усталости, он долго стоит у кромки леса, вглядываясь в близкие сердцу дали…

Родной край! Кого не взволнуешь ты после долгой, трудной разлуки? Кто удержит нахлынувшие воспоминания при встрече с тобой? Кто не задумается над тем, что ты видел, слышал и пережил на своем веку?

Любовь к родному краю зародилась в сердце Григория с детства. Научили любить его и мудрые рассказы деда-хлебороба, и школа, и книги и прекрасные народные песни.

Григорий рос здесь, в Ичках — степном пристанционном селе. Белые домики, утопающие в пышной зелени садов, днем и ночью гудки паровозов. А на юге — крымские горы — таинственные, плывущие в синей дымке, манящие. Здесь был первый школьный урок и первый поход в горы. Первые зерна хлеба, посеянные с отцом во вспаханную землю. Первый поцелуй юности. Первая борозда трактора, руль которого стал послушным в его окрепших руках…

А потом… Потом сражающийся Севастополь, овеянный пороховым дымом. Его крутые каменистые холмы стали местом и его, Григория, подвига.

Моряки стояли насмерть. Но развязка приближалась. И тогда из тысяч и тысяч героев были избраны те, кто должен составить отряды прикрытия. Эти отборные бойцы, среди которых оказался и Григорий, оружием и жизнью своей прикрывали наши полки и дивизии, оставлявшие Севастополь.

С боями отходили до самого Херсонесского мыса. Не заметили, как оказались по пояс в воде. Впереди было неоглядное море, а над головой навис гранитный выступ. Оттуда зло кричали фашисты:

— Рус, сдавайс!

Как вырваться из этой западни, расставленной морем и врагами?

Лихорадочно работал мозг, но все планы тут же рушились. Появилась мысль: «Лучше смерть, чем плен». То справа, то слева раздавались сухие и резкие хлопки. Григорий закрыл воспаленные глаза. На миг крылатое воображение перенесло его сюда, в эту родную степь. На ее огромной ладони он увидел все то дорогое, что вошло в жизнь с детства.

И тогда палец на спусковом крючке автомата разогнулся. Григорий облегченно вздохнул. И сразу жадно захотелось курить! Затянуться один-единственный разок! Рука привычно поползла в карман брюк, но, коснувшись воды, поднялась. И палец опять занял свое место на спусковом крючке. И снова он услышал, как то тут, то там хлопали одиночные выстрелы.

Внезапно почти рядом властно загремел чей-то бас:

— Борьба не кончена! Будем еще драться! Скоро ночь. В горах есть партизаны. Поймите это, товарищи!

Кто это сказал? Может, он сам? Ведь он тоже коммунист.

Люди стали ждать ночи. Им хотелось, чтобы она была самой темной изо всех ночей. И дождались. Брели вдоль скалистого высокого берега долго, медленно и осторожно. Потом выбрались на сухую землю и поползли… Подбирались к вражеским заслонам, таились за чьими-то трупами, молниеносно нападали и опять — вперед!

Немногие остались в живых…

Ему нельзя было идти в свое село. Там хорошо знали коммуниста Гузия. Пошел на поля. Шел от стана к стану и призывал хлеборобов прятать урожай, сжигать, но не давать врагу. Крестьяне укрывали его от злых глаз, ловили каждое слово о подвиге Севастополя, о неизбежной победе над врагом, о необходимости всем народом ковать эту победу.

Григорий не только говорил, но и слушал. Ему стали открывать свои сердца. Узнал, что есть в селах верные люди, незримыми нитями связанные с партизанами.

Кто они? Как с ними связаться? Григорий дважды ходил через мертвую зону в таинственный лес. Но партизан не встретил.

В те дни он заметил на себе пристальный взгляд молоденькой сельской учительницы. Когда вторично появился на полевом стане села Кирки[18], она, уловив минутку, тихо сказала:

— Григорий! Прибавьте к вашей севастопольской удали смекалку и конспирацию.

С того дня Григорий повел себя осмотрительнее. Кто она? Что кроется за ее советом? Только ли желание отвести от него беду? Пытался поговорить с ней. Но кроме того, что ее зовут Женя Островская, что она любит детей и свою профессию и что ребятишки при немцах остались без школы, ничего не узнал.

И лишь когда вместе с проводником из симферопольского подполья Сеней Кусакиным она привела его в партизанский лес и стала докладывать подпольному обкому, Григорий понял, что эта невысокая женщина в простеньком полушалке — подпольщица. И, конечно, не мог не проникнуться к ней чувством глубокого уважения, которое стало незаметно перерастать в любовь…

Теперь за его, Григория, спиной, уже не таинственный, а борющийся лес, друзья- партизаны и она, Женя Островская, а впереди — родная степь. Сейчас стемнеет, и он сделает по ней первые шаги. И запомнятся они ему, как первый школьный урок, первая борозда за трактором, как все первое, что он здесь пережил…

Когда на степь опустилась ночь, по глухим проселкам двинулись дальше. Спины горбились под тяжелой ношей. На груди, в такт шагам, покачивались автоматы. Четыре силуэта то исчезали в низине, то вновь маячили на фоне освещенного лунным светом неба. Казалось, что они плыли над уснувшей степью. Так всю ночь. Перед рассветом они вдруг исчезли. Пройдет ли в нескольких шагах труженик и зоркий следопыт степи — чабан, будет ли рыскать здесь угодливая фашистская ищейка-полицай или на бреющем полете проутюжит этот пустынный уголок гитлеровский коршун — ни друг, ни враг не должны заметить присутствия смельчаков.

Они же зорко видели всю степь, слышали каждый шорох, в любую минуту готовые вступить в неравную схватку. Расстояние меряли не километрами, а шагами. Время передвижения и минирования рассчитывали до секунд. И берегли каждый кусочек сухаря, каждый глоток воды и каждый патрон.

Первую опасную дневку в степи партизаны провели севернее села Монай. Впереди была еще более трудная рабочая ночь. Началась она быстрым броском к цели.

Вот и речка Булганак. Здесь, северо-восточнее станции Ички, — мост в ребристых фермах. А вот и цель — железнодорожное полотно на правом берегу. Накрытые плащ- палатками партизаны подползают к полотну.

С этого мгновенья их слух и зрение обращены к патрульным. Пока те не пройдут, минирование не начнется. В столкновении с ними — первая опасность для минеров.

Лежат. Ждут. С моста доносятся размеренные шаги часового. На той стороне речки сквозь тьму едва проглядываются очертания будки. Там кто-то простужен-но кашляет. Охрана начеку.

— Я буду впереди, — шепнул Григорию Штефан Малик и пополз.

Григорий хотел было задержать его, но тут же понял: Штефан сейчас, в темноте, не рассчитывает на обман врага своей словацкой формой. Им движет смелость, забота об успехе операции, стремление принять на себя первый удар в случае столкновения, прикрыть командира, который должен производить минирование.

Почему же подрывники пришли именно сюда, где выставлена постоянная охрана? Не лучше ли было выйти к полотну на глухом перегоне, куда патрульные приходят реже?

Дело в том, что Григорий хорошо усвоил урок испанца Баландина: на ровном месте пострадает от взрыва паровоз и четыре-пять вагонов, а на крутом повороте, на высокой насыпи или на мосту заряд той же силы опрокинет весь эшелон. Поэтому он и предложил эту трудную цель на берегу речки.

По насыпи медленно проходят трое патрульных. Наклоняясь, они прощупывают глазами стыки рельсов, шпалы, осматривают крутые срезы насыпи и подступы к ней.

Патрульные прошли, и наверх, к полотну, скользнули четыре силуэта. Теперь минеров подстерегают уже две опасности — стычка с охраной и ошибка при минировании, которая может стать роковой. Саперная лопата, сжатая крепкой рукой моряка, врезается в тихо шелестящий песок. Под шпалой, которая держит на себе рельсовый стык, возникает пустота. Но тут слух улавливает нарастающий шум поезда. Минеров, как вихрем, сдувает вниз, к подножию насыпи.

Этот поезд очень некстати. Сейчас дорога каждая секунда. Скоро возвратятся патрульные, заметят ямку и кучу песка возле шпалы, поднимут тревогу — и тогда все сорвется.

Громыхая, проходит поезд. Едва простучал последний вагон, как четыре тени снова метнулись по крутому срезу насыпи на полотно. Несколько минут лихорадочной, но четкой работы. И опять пришлось соскользнуть вниз — возвращаются патрульные.

Затаив дыхание, смельчаки ждут. Нет, не заметят патрульные пустоты под шпалой — она заполнена страшной взрывной силой. Не увидят они на полотне и горочки песка — ловкие руки Штефана Малика сгребли его на плащ-палатку и унесли вниз.

Когда патрульные прошли, партизаны в третий раз поднялись на полотно. Охраняемый друзьями, Григорий накрылся плащ-палаткой, зажег спичку и загладил следы.

Минирование закончено. Все четверо облегченно вздохнули. Теперь надо успеть перейти на другой участок дороги, заложить вторую мину, совершить еще два броска и заминировать в третий и четвертый раз.

Сейчас они превыше всего ценили время. Приближался рассвет. Он уже близок, и надо торопиться. Пройдет поезд, и сработает мина, поставленная без замедлителя. Немцы бросятся искать диверсантов. Будут переворачивать копны, обшаривать скирды, обнюхивать каждый уголок в окрестных селах. По всей степной равнине станут рыскать патрульные с собаками. До рассвета надо уйти от насыпи километров на двадцать и залечь на дневку.

Но в штабе партизанской бригады сказали:

— Хорошо бы не только заминировать, но и узнать о результатах диверсии. На рожон, конечно, не лезь, действуй по обстановке.

И вот теперь, успешно закончив минирование, Григорий решил выполнить и эту задачу.

Замаскировались на дневку всего лишь в нескольких километрах от насыпи. Уложив над головой последний шар перекати-поля, Григорий уже в который раз глядит на часы:

— Ровно три, — тихо говорит он, — до рассвета полтора часа. Вы, хлопцы, сосните, а я подежурю.

Засыпая, они чутко воспринимают все звуки ночной степи. Рядом на легком ветерке чуть слышно шуршит ковыль. Где-то покрикивает птица. В небе устало и размеренно рокочет далеко пролетающий самолет. А там, на северо-востоке, где через всю степь тянется железнодорожная магистраль, еле уловимо постукивают колеса приближающегося поезда.

— Это наш, — шепчет Григорий.

Вдруг со стороны Джанкоя докатился густой звук далекого взрыва.

— Слышите? — настораживается Гузий. — Перехватили наши орлы. Не иначе, как Бабир или Сырьев.

Подрывники напряженно вслушиваются. И тут опять доносится взрыв такой же силы, а за ним глухой гул канонады. Он то усиливается, то угасает. Похоже, что завязалась артиллерийская дуэль.

— Какая-то заваруха! — приподнимается на локте Володя Морковин. — Не попали бы там наши ребята в переплет.

— Вывернутся! А немцы, наверняка, уже в переплете.

Едва Григорий это проговорил, как над степью качнуло воздух. От речки Булганак докатился громоподобный взрыв, за ним — резкие удары металла и треск.

— Наша сработала! — радостно выдохнул Григорий. Он затянулся табачным дымом и, пряча в ладонях огонек папиросы, добавил — Ну, братва, теперь держись! Фрицы всю степь перековыряют!

Позднее на Большую землю полетело письмо секретарю Крымского обкома:

«3. О восстановлении связей с Симферополем.

…Теперь у нас имеется в основном проверенный человек, кандидат партии, (довоенный) работник Ичкинского райисполкома, 8 лет служивший на флоте, участник Севастопольской обороны, свою честность в значительной степени показавший на крупной диверсии, которую выполнил с исключительной четкостью, умением и стремлением к полному и наилучшему выполнению задачи, как по подрыву воинского эшелона именно на намеченном участке дороги (мост через речку), так и по разведке результатов диверсии.

Показал (он) себя и в бою 18 июля, из которого по своей инициативе вынес смертельно раненого бойца Богомолова… Посылку намечаем на 12 августа…»[19].

Минеры Саковича

В те тревожные дни и ночи, когда группа Григория Гузия действовала под станцией Ички, на железной дороге Севастополь — Джанкой — Керчь гремели гулкие взрывы других партизанских минеров. Диверсионных групп было немало: восемь из бригады да шесть из отрядов заповедника и старо-крымских лесов.

Трудным был путь к железной дороге через степной Крым у каждой из этих групп. Сложным оказался он и у Якова Саковича.

Его долго не пускали на диверсионную операцию. В рейд, как правило, ходили добровольцы. Просился и Сакович, но он был связным. А связных на другие дела обычно не посылали.

Сакович продолжал настойчиво упрашивать перевести его в диверсионную группу. Поскольку крымский штаб требовал от нас усилить диверсионную войну, мы решили организовать еще одну диверсионную группу и во главе ее поставить Якова. Кроме командира, в нее вошли Николай Парфенов — коренастый белорус, комсомолец Курсеитов Сейдали — рослый широкоплечий татарин, и Степан Рак — высокий, худощавый сибиряк.

Разведчики шли ночами. Путь группы пролегал к важному железнодорожному узлу Джанкой. Прилесная зона встретила их огнем. Обходя Баксанский и другие гарнизоны противника, Яков повел свою группу крутыми балками и густым мелколесьем на восток. Под Карасубазаром были пустыри, в которых фашистские охранники раньше не встречались. Сюда и нацелился новый командир. Но пройти с ходу к Карасубазару не удалось.

Лес был опоясан плотным вражеским кольцом.

Решили передневать в терновнике, а ночью снова прорываться.

Позавтракав и установив порядок дежурств, стали отдыхать.

— Давайте, хлопцы, вот о чем условимся, — говорит Яков вполголоса. — Тревожных мыслей с собой не таскать. Ночью перейдем через шоссе, а там, в степи, затеряемся, что иголка в сене. А теперь спать! Если днем не доспишь, то ночью не наверстаешь.

Дневка в терновнике прошла спокойно. Ночь надвинулась быстро. Когда на небосклоне поднялся бледный диск луны, партизаны были уже далеко севернее феодосийской дороги.

Перед ними расстилались чуть всхолмленные пастбища пустынного района. Степь была по-летнему тиха и по-военному тревожна. Ее тишь нет-нет да и нарушалась то фырканьем коней, то вскриком или выстрелом. Вслушиваясь в ночные звуки, партизаны ориентировались по ним, будто читали большую книгу — партизанскую лоцию.

Как и рассчитывал Яков, к двум часам ночи они вышли на тракт. Тут ходить опаснее. Зато по большаку дойти быстрее к месту очередной дневки — к степному пустырю, что лежит южнее Алатая. Там есть заросли кустарника. Чтобы успеть туда к рассвету, путники прибавили шаг, хотя идти трудно. Вещевые мешки кажутся все тяжелее, лямки врезаются в плечи.

Вдруг впереди послышался какой-то шум. Группа сошла с дороги, притаилась. Сидя в бурьяне, партизаны видят: по дороге движется бидарка, на ней сидят двое — огромный детина и женщина. Она всхлипывает. Партизаны двинулись дальше. Но вдруг все остановились.

— Спасите! Спаси-ите! — раздался крик женщины.

— Бежим, ребята! — скомандовал Яков, и все бросились на крик.

Подбежав, Яков набросился на двухметрового детину, скрутил ему руки. Оказалось, что это был немецкий офицер.

Прихватив офицера, партизаны на ходу слушали рассказ Марии, так назвалась женщина. Мария поехала на бидарке к подруге в соседнее село, а там — незваный гость, этот офицер. Подвыпил и пристал: подвезите, фрейлен. Боялась, отказывалась, но он влез в бидарку: вези!

Допросив офицера, партизаны вынесли фашисту смертный приговор.

Группа ускорила шаг. Но тут возник новый вопрос: как поступить с девушкой? Ведь партизаны ее не знают. А уходить от партизан Мария решительно отказалась. Хватит, намучилась за два года оккупации, только и жила думами об освобождении. А тут новая угроза расправы за убитого немецкого офицера, с которым уехала из села.

Но партизаны стояли на своем: не могут они взять ее с собой.

— Ну, раз так, — решительно заявила Мария, — убейте меня тут же, в этом бурьяне!

— Это почему же? — удивился Яков.

— А потому, что честь мне дороже жизни. Вас где-нибудь прихватят немцы, а вы подумаете, что я выдала или просто разболтала. Поэтому куда вы — туда и я. До самого леса!..

Пришлось идти вместе…

Устраиваясь на дневку, минеры выкапывали окопчики себе и Марии; учили ее, как лучше замаскироваться; завтракая, каждый угощал девушку лучшим кусочком. Но у всех была одна мысль: как отправить девушку и вместе с тем не обидеть.

— Хлопцы! Дежурить по-вчерашнему, — подает команду Яков. — Степан, за ним я, Николай, потом ты, Сеня. По два часа. Всем остальным спать!

Лишь теперь Мария как следует разглядела партизанского вожака.

Перед ее глазами хотя и рослая, но довольно неказистая фигура. На худых плечах висит измятый и замызганный бушлат, ставший из черного серо-грязным. Не лучше выглядят и широченные штаны из желтой парусины. Вид у них такой, словно коптились они в дымах всех партизанских костров. Перепоясан партизан ремнями и лямками, обвешан снаряжением, да еще весь обсыпан стеблями буркуна и других полевых трав. Венчает этот камуфляж куст курая, надетый на голову. Чтобы не слишком возвышаться над бурьяном, Яков стоит на полусогнутых ногах.

Через некоторое время Якова сменяет Николай Парфенов, а Сакович устало опускается в окопчик и снимает с головы курай вместе с пилоткой. Мария ясно видит лицо Якова. Открытое, еще совсем юное — и двадцати лет не дашь. Но волевое. Твердый подбородок, энергичные губы, ровный длинный нос, спокойные глаза, высокий лоб. Во взгляде чувствуется уверенность и сила. Только мягкая улыбка, постоянно прячущаяся в углах губ, выдает душевность.

— Подступает враг номер два! — поглядывает Сакович на солнце. — Не успело подскочить, а уже припекает. Будем теперь поджариваться, что караси на сковородке.

Солнечный диск, все выше поднимаясь к зениту, жжет нещадно. От горячего воздуха никнут травы, редкая тень, прикрывавшая с утра землю, исчезает. Пот катит градом. Г олова кружится. Дышать все труднее, во рту пересохло.

— Пить… можно? — едва выговаривает Мария. Сакович молчит.

«Неужели он спит в такую жару? — с досадой думает девушка. — А может быть, не слышит?»

Нет, Сакович слышит. Он понимает: жажда мучительна. Но он знает цену воде. Потому и бережет каждую ее каплю. Можно несколько дней голодать и выжить, а без воды пропадешь… И в борьбе со зноем нужна не меньшая выдержка, чем в схватке с фашистами. Яков смотрит на часы, потом берет в руку то одну флягу, то другую, встряхивает их, определяя, сколько осталось воды.

Разморенные палящим зноем, ребята тоже молчат. Немного подождав, Сакович берет у Марии трофейную бутылку вина, добавляет его во фляги и раздает всем по две крышки кислой и теплой влаги.

— Ну, как, полегчало? — участливо спрашивает он Марию.

Каждый раз, поднося к потрескавшимся губам флягу, девушка замечала, как убавляется в посудине влага. Но поддерживали ее не столько эти крохотные глотки воды, сколько сами партизаны, их неиссякаемая выдержка. Когда становилось совсем трудно, они вдруг принимались рисовать степнячке красивые лесные картины, где всегда вдосталь и прохлады лесистых гор, и холодной родниковой воды, расписывали вкусовые достоинства лесных плодов и ягод, и сразу становилось легче.

Прохлада пришла только к вечеру. Когда стемнело, партизаны снова двинулись в путь. Девушка пошла в северо-восточном направлении на станцию Желябовка, где работал ее родственник дядя Ваня. По рассказам Марии, он дважды бежал из немецкого плена. Фашисты дважды его ловили и, избив до полусмерти, снова возвращали в лагерь. Третий раз он ушел с документами умершего товарища. Устроился на станции грузчиком, а теперь работает мастером по ремонту пути. Такой человек партизанам был нужен. Поэтому Мария предложила установить с ним связь и сагитировать его выполнять задания минеров.

Сакович указал Марии приметные места при входе в лес, условные знаки и сигналы, с помощью которых произойдет встреча с партизанскими связными.

А минеры держали курс к тому месту, где на равнинной степи три ленты железной дороги связаны в узел — Джанкой.

До цели еще далеко — километров пятьдесят, если не больше. И ребятам пришлось провести еще одну дневку в пустырях Колайской степи.

На смену знойному дню пришла непогожая ночь — дождь, ветер и грязь. Но партизаны довольны, в темную ночь легче работать. Совершив форсированный бросок, минеры к двенадцати часам ночи приблизились к цели. Внезапно во тьме послышался шум мотора. Затем вспыхнул сноп яркого света. Дрожа, он передвигался по невидимым просторам степи. Ребята припали к влажной земле.

— Автопатруль на шоссе, — прошептал Сакович. — Прожектором щупает. И огнем. А рядом железная дорога…

Лишь только немецкий бронетранспортер удалился в сторону Джанкоя, как Яша Сакович и его спутники, молниеносно перебежав через шоссе, исчезли в полосе отчуждения железной дороги. Накрывшись плащ-палатками и кураем, минеры прислушались.

Время минирования было ограничено — с двенадцати до двух. Каждая минута на учете. А тут, как назло, патрули — один за другим. Наконец первая мина замедленного действия была поставлена. Замаскировав ее, партизаны отползли в сторону.

— Не управились, хлопцы! — с досадой говорит Яков, глядя на часы. — Два часа.

С минуту сидят. Злые. Усталые. Но, едва переведя дух, встают. И опять — марш на дневку. Ночью — снова бросок к дороге.

…Степь обильно освещена лунным светом. На дороге то и дело появляются патрульные. Сидя в копне близ железнодорожной линии, Сакович всматривается в циферблат часов и тихо ругается.

— Час ночи, а мы еще ничего не сделали! Если и дальше так будет, то с минированием нам и за неделю не справиться.

Что делать? Не возвращаться же в лес, заложив лишь одну мину вместо четырех. Вдруг Яков настораживается:

— Поезд!

Степь шумит. Все явственнее слышен гул колес, лязг стали буферов, тяжелое пыхтенье паровоза.

— Слышите? — ликует Яков. — Прямо в руки катит, голубчик.

Шустрые руки Якова ладят провода колесного замыкателя, батарейку, взрыватель. Сейдали вяжет три заряда в один. Клацают затворами автоматов Рак и Парфенов.

Поезд все ближе. И все туже напрягаются нервы минеров. «Почему же Яков не дает команду? Не прозеваем ли?»

Командир привстал — сейчас даст команду. Но вот донесся гудок паровоза; он раздается где-то позади первого поезда.

— Эшелон прикрыт! — хрипло говорит Яков. — Впереди идет контрольный, поняли? Пустой он. Пропустим…

Как только прогремел контрольный, все услышали шум следующего эшелона. Партизаны бросаются к насыпи. Закладывают мину. Бегут прочь и припадают к земле. Гремит взрыв. Взмахнув плащ-палатками, минеры вихрем уносятся в степь.

Бой в степи

Где-то на востоке громыхнул взрыв. Ночная степь сразу же отозвалась стрельбой. Василий Бартоша насторожился.

Прошлой ночью южнее Курмана[20] он с группой поставил две мины. Обошлось без стычек. Сейчас минеры удачно пробрались к станции Биюк-Онлар. Пока все шло, как задумано. Охраны не слышно; подступы к насыпи прикрыты лесной полосой. Железная дорога пролегает на высокой насыпи — крушение тут будет большое.

Лежа на обочине, Василий прилаживает толовый заряд под рельсу. Рядом — Ваня Швецов с миной и пучком проводов в руках. Двое других — сухопарый Илья Мычка и широкоплечий Михаил Бакаев — прикрывают минеров от внезапного нападения. Приготовив автоматы, они лежат между рельсами, зорко всматриваясь в темно-серую пелену ночи, ловят чутким слухом каждый шорох.

Услышав далекие раскаты взрывов, Василий поднял голову. На востоке небо светится огнями ракет. На севере тоже неспокойно, — видно, встревожились гарнизоны Курмана и Джанкоя. Западнее, где-то в Айбарах и Княжевичах, на взрыв гитлеровцы ответили стрельбой.

Шум стрельбы приближается. Ракеты разных цветов все ближе вычерчивают в небе огненные дуги. Волна переполоха, поднятая взрывом, катится и сюда, к Биюк-Онлару. Но Бартоша спокоен. Хорошо натренированные руки делают все уверенно и быстро.

Совсем недалеко послышались крики и стрельба. Василий тщательно засыпал ямку, сровнял и пригладил землю над миной, присыпал место сухим песком, принесенным на плащ-палатке, потом рассеял полову.

Третья мина поставлена. Время еще позволяло совершить переход на новый участок дороги и там подложить врагу четвертую, последнюю в этом рейде мину.

С этого перехода и начались осложнения. Сперва Василий попытался провести группу в пристанционную зону и, когда вражеские патрули пойдут на степной участок, — подсунуть им толовый подарок поблизости от станции. Для этого надо было пройти километра три еще на юг.

Но пройти не удалось. И подрывникам пришлось заняться выбором места дневки. Повернули на восток, прошагали километров пять, но затишья не было и тут. Вокруг слышалась стрельба, взлетали ракеты.

Район действий Бартоша знал хорошо. Не раз рейдовал в этих местах. Чтобы получше сориентироваться, он остановился и стал вслушиваться в звуки растревоженной степи.

— В Бешуй-Эли [21] шумлять. А це в Бакшае, — отмечал Василий, он словно читал развернутую перед ним огромную карту. — Неспокойно и в Аннивци, — обернулся он в противоположную от Бакшая сторону.

С минуту-другую Бартоша постоял еще, вслушиваясь, потом сказал:

— Переднюемо в пустошах совхоза «Китай». А потим знову вылиземо на дорогу.

Но перейти железную дорогу не смогли и тут: мешали патрульные. Пытаясь то в одном, то в другом месте переметнуться через дорогу, Бартоша неожиданно наткнулся на какую-то группу. Люди двигались тихо, значит, не облава. Окликнули, разобрались: это оказалась группа Александра Старцева из их же, третьего отряда. Со Старцевым известный силач Михаил Беляев, под стать ему был и Саша Карякин. Четвертый Максим Куценко. Этот небольшого роста, но выносливый, верткий.

Дневать решили под самым селом Аджикечь[22]. Тут стоял большой воинский гарнизон. Меньше вероятности, что будут искать. Но место дневки выбрать не успели. Наступал рассвет. Пришлось торопиться. Забрались в центр кукурузного поля и там закопались в землю: каждый вырыл неглубокую щель, лег в нее, закрыл себя комьями и травой, голову повязал пучком мышея — в двух-трех метрах пройдешь, не заметишь. Расположившись близко друг к другу, образовали кольцевую позицию. Так было удобнее: можно было переговариваться вполголоса, передавать по кругу боезапас.

До рассвета едва управились. Завтракали уже, лежа каждый в своем окопчике.

Люди были измучены. Бартоша, принявший на себя командование объединенной группой, разрешил минерам по очереди поспать.

Из села доносился шум: кричали дети, лаяли собаки, слышались выстрелы. В степи тоже было неспокойно. Видимо, облавы проводились с особым рвением.

Но на кукурузном поле, где затаились диверсанты, стояла тишина. Налетит легкий ветерок, прошуршит листьями, всколыхнет застойную духоту у земли, и опять все спокойно. Лишь в десятом часу в поле послышались людские голоса. Вероятно, крестьяне вышли на общинные работы.

Припекало солнце. Сильнее захотелось пить и спать. Стали сказываться три ночи пешего марша и три знойные и тревожные дневки. С каждым часом лежать все труднее. Заядлый курильщик Михаил Бакаев шепотом просит у Беляева «одну на двоих — и дым в рукав». Чтобы отвлечь товарища, Беляев предлагает:

— Давай я стихотворение прочитаю.

Минер молча соглашается, и вот в обстановке смертельной опасности вполголоса звучат слова поэта:

Не отрывая взгляда от своего сектора обзора, Бакаев вступает в разговор.

— Мишка! Ты что, книжку в рейд взял? А?

— Нет, я в голове ношу. Выучил и ношу. Это меня Михаил Исаков научил. Еще зимой, когда он был командиром группы, мы жили в одном шалаше. Я заметил: он всегда что-то заучивал. Оказывается, он так отвлекал себя от тяжелых думок… Потом он погиб за пулеметом.

Солнце подбирается все выше. Жара уже полыхает во всю. Во рту пересохло. Язык прилипает к гортани. Говорить трудно.

Вдруг…

— Р-р-р, — заворчала рядом собака.

Взъерошенная рябая дворняжка стояла неподалеку от Бакаева и настороженно смотрела в его сторону. Почувствовав что-то необычное, она залилась лаем.

— На-на! — бросил Бартоша сухарь. Но дворняжка отскочила в сторону и залаяла еще громче.

Тогда Бартоша достал пистолет с устройством для бесшумного выстрела и прицелился. Хлопнул выстрел, собака взвизгнула и, сраженная, повалилась на землю. В этот же миг где-то рядом в кукурузе вскрикнула женщина. Она побежала в село, а в кукурузное поле пришла тревога. Промолчит? Или выдаст?

— Наробыть, дура, шуму, — мрачно сказал Бартоша.

— Да, — отозвался Старцев. — Сейчас тут будут немцы.

— Переберемось в другий конець поля, — решил Василий.

Пригибаясь, они перебежали через поле и залегли в самом его конце. Дальше бежать было некуда: перед ними простиралась открытая степь.

— Зарывайтэсь, хлопци! — строго приказал Бартоша. — И будэмо лежать тихо. До последней возможности.

Окопались. Создали, как и раньше, круговую оборону. Только теперь большим радиусом. Полукольцо, обращенное дугой к селу, заняли Бартоша, Мычка, Швецов, Бакаев, другую дугу образовали Куценко, Старцев, Карякин, Беляев.

Стали маскировать окопчики, но в селе послышался шум, и Бартоша приказал затаиться.

Усилился ветерок. Кукуруза зашелестела. Теперь нельзя было услышать шум шагов даже в непосредственной близости.

Михаил Беляев приподнял голову и посмотрел в сторону Бартоши. Василий держал в зубах стебелек и, неотрывно глядя вперед, изредка качал головой: по привычке он мысленно разговаривал сам с собой.

Шли долгие и трудные минуты. Вдруг затрещала кукуруза, Беляев поднял голову и увидел немца. Он был крайним в цепи и двигался как раз по тому междурядью, в котором лежал минер.

Немец приближался. Ему оставалось сделать всего несколько шагов: десять… восемь… шесть… три… Нервы и мускулы Михаила напряжены до предела. Вот немец занес ногу для последнего шага… да так и застыл с приподнятым ботинком и перекошенным от испуга лицом. В ту же минуту Беляев с силой оттолкнулся от земли. Удар ногой по винтовке, прыжок на немца — все произошло в мгновение ока. В следующий миг Михаил сильными пальцами уже сжимал горло прижатого к земле врага, а подоспевший Бартоша всадил ему в бок кинжал.

Схватка свершилась мгновенно, без единого выстрела. Но едва Михаил слез с обмякшего немца и подхватил винтовку, как увидел, что к нему бегут трое. Хлопнул выстрел, еще и еще… Рядом рвались разрывные пули. Беляев вскинул винтовку и выстрелил. Фашист упал. Михаил бросил винтовку и, припав щекой к автомату, открыл огонь. Застрекотали автоматы Бартоши и других партизан.

Автоматные очереди, хлопки выстрелов смешались с резкими криками команд, со стонами раненых, с хрустом ломающихся стеблей. В воздухе над зеленой полосой плантации вскинулись всполохи взрывов гранат, полетели комья земли, рваные ленты кукурузных листьев.

Немцы знали: диверсантов — горстка, больших отрядов тут не бывает. Один нажим, и все будет кончено. И они лезли напролом. Но партизаны упорно отбивались.

Ожесточенный бой длился недолго. Накал его стал постепенно спадать. Реже стучали автоматы, смолк грохот разрывов гранат.

Наступила пауза. Фашисты ждали подкрепления. И Бартоша принял смелое до отчаяния, но единственно правильное решение.

— На проры-ы-в! — зычно крикнул он.

Команда подняла ребят из окопчиков. Они стянулись к северному сектору позиции, где бились Бартоша, Мычка и Бакаев… Не было только Саши Старцева.

— Старцев, до мэнэ! — позвал Бартоша.

— Он… убит, — бросил Карякин.

Бартоша ничего не сказал. Схватив гранату, он крикнул:

— Гранатами! Ого-о-онь!

Воздух дрогнул. И тут же Беляев услышал сильное и властное:

— За мною! Ура! Ура-а!..

Бартоша рванулся вперед. Рядом с ним побежали остальные. Беляев бежал справа. Не сделав и десяти шагов, он увидел дуло винтовки и опять успел опередить — дал очередь.

Рядом бежал Илья. Он тоже стрелял. Вот перед ним немец ткнулся лицом в землю. Но покачнулся и Мычка. Застонав, он стал падать. Левой рукой Михаил подхватил друга, с силой толкнул его вперед. И тот снова побежал.

Бартоша внезапно отстал.

Повернув голову, Михаил увидел, как над кукурузой взметнулась рука Бартоши с гранатой. В тот же миг дробно простучали автоматы врага, и рука Василия, качнувшись, опустилась в листву. Там вскинулся веер огня с дымом и грохнул взрыв.

— За мной! — крикнул Беляев. — На запад! На запад!

Вырвавшись вперед, он круто повернул туда, где тянулось кукурузное поле. Двигались между стеблей. Потом выскочили на стернище. Беляев окинул всех взглядом: бегут только пятеро. Мычка отстает. Хромает.

— Иван, Максим! — крикнул Беляев. — Берите Мычку! Мычку берите!..

Следом бежали враги. Вскинув автомат, Михаил выпустил длинную очередь. Рядом с ним застучал другой автомат. Кто это? А, Бакаев! Он стрелял стоя. Михаил увидел, как его друг судорожно вскинул голову, чуть покачнулся назад. Сделав усилие, выпрямился, но не удержался на ногах и, как подрубленный, упал, не выронив автомата.

Беляев припал рядом, бережно взял голову друга и тут же опустил ее на землю: из раны на виске струей текла кровь. Какое-то время Михаил не слышал ни свиста пуль, ни крика врагов. Глаза его не отрывались от лица, на которое медленно наплывала бледность. Потом сознание привлек шум: немцы близко! Рывком растянувшись рядом с мертвым другом, Беляев стал стрелять по врагам. Он бил до тех пор, пока не свалил одних и не прижал к земле других. Только после этого, оставив мертвого товарища, бросился догонять живых…

Их осталось четверо.

«В Салгир! В Салгир!» — стучало в мозгу. Там за обрывом можно залечь и дать отпор. Сколько же осталось патронов? Сколько хватит сил?

Михаил понимал, что шансов почти нет, но продолжал бежать.

Стернище. Баштан. Салгир. Залегли у кромки, открыли огонь. Через прорезь прицела Беляев увидел падающих немцев и бодрее скомандовал:

— Бежим речкой!

Указав рукой на юг, он опять пустил вперед Ивана и Максима, помогающих раненому, а сам остался сзади.

Пули уже не свистели. Стихли и голоса преследователей.

Пробежав с километр, Беляев перевел группу на марш шагом.

— Давайте малость отдышимся, — сказал он, едва переводя дух. — Силенки нам еще пригодятся. Немцы не отстанут.

Прошагали еще с километр. Нервное напряжение несколько спало. И вдруг все ощутили: нестерпимо хочется пить! Какая жара! Как вымокли в собственном поту! На ходу выпили по глотку воды.

— Оторвались малость, — облегченно вздохнул Михаил. — Запутать бы след, чтобы время немного выиграть. Побежим подальше этим руслом, а там…

Вдруг все увидели впереди человека. Старик сидел на уступе. Кто он? Пробежать мимо? А если он укажет немцам?!

Беляев подбежал к старику. Тот предупреждающе поднял руку.

— Туда не ходи! Тама мост и застава.

Беляев остановился. Стали и друзья. Четыре пары глаз испытующе смотрели в морщинистое непроницаемое лицо.

Нет, нельзя слепо верить незнакомцу.

Ничего не сказав, Михаил вскочил на кромку обрыва. На виду у старика он взял новое направление. Партизаны выскочили в открытое поле и побежали на юго-восток. Но, спустя несколько минут, они повернули в противоположном направлении, на северо-запад. Опять в русло Салгира, но уже выше того места, где сидел старик. Пересекли речку и, выскочив на берег, увидели село.

Остановились и, тяжело дыша, осмотрелись. — Вот, что, хлопцы, — предложил Беляев. — Перед нами, кажись, Андреевка. За нею должна быть Алексеевка[24]. Немцев и полицаев в них, надо полагать, сейчас нет. Все они там, — кивнул он в сторону Аджикечи. — Бежим?

Они приблизились к северной окраине и, схватив автоматы на изготовку, побежали вдоль улицы.

В селе — ни души. То же и в Алексеевке. Выскочив снова в степь, партизаны зашагали по выгону, окидывая взглядами бескрайнюю равнину. Тут нельзя — догонят. Если спрятаться в кукурузу, в скирды — найдут. Обнаружат в селе — сожгут дома, постреляют жителей. Надо скрыться там, где искать не станут. И они нашли такое место…

Немцы ищут повсюду. Рота солдат, два отряда полицейских, конные разъезды, три команды на грузовиках, самолет «штукас» — все брошено на поиск. Усердствуют каратели, забегают в каждый дом, ищут в копнах и скирдах; прочесывают кукурузу, пулями ощупывают лесополосы.

Беляев видит их. Видны командиру и лежащие рядом Илья Мычка и Ваня Швецов.

Лицо Мычки неузнаваемо. Оно как-то сразу осунулось, стало скуластым. Сквозь слой пыли, замешанной на поту, пятнами проступает мертвенная бледность. Тяжко, видать, ранен. И сейчас, наверное, истекает кровью. А оружие наготове — автомат, диски, гранаты. Начеку и Ваня. Только лицо у этого, в противоположность Мычке, — черное от пыли, грязи, дымовой гари. Руки — на автомате. Взгляд настороженных глаз там, где рыщет противник. Парень следит за врагом и, сам того не замечая, чутко реагирует на все его действия: когда с ревом пролетает «штукас», Ваня прижимает голову к земле; конники врываются во дворы и оттуда слышатся крики — и пальцы рук крепче сжимают ствол и приклад автомата. Вдвойне тяжко партизану: за себя и за жителей.

А враги уже рыщут в полусотне метров. Но день постепенно угасает. Сначала улетел самолет. Постепенно разъехались и каратели. Правда, степь еще шумит гулом моторов и хлопками выстрелов, но ребята приободрились. Они знают партизанскую мудрость: солнце книзу — нос партизана кверху.

По-летнему долго тлеет полоска вечерней зари. Вот уже она затягивается шторками плотной темноты.

В селе и тут, на толоке, рядом с околицей, становится темно и тихо. В курае где-то совсем близко завел песню сверчок.

Но вот слух уловил шорох шагов, рука Михаила сразу же легла на оружие.

— Ребята, вы тут?

Курай отвечает все той же песней сверчка.

— Ребята! — раздалось еще ближе. Женщина подошла прямо к кураю. Стало понятно: жители видели место, где еще утром зарылись партизаны. Следом появились и другие крестьянки. Они заботливо перевязали раны, накормили и напоили партизан.

— В селе Джага-Мамыш[25],— рассказывали женщины, — рота жандармов. На день лучше остановиться под Бешаранью. Там дикие степи и каменные карьеры. Но нет воды. В ночное время ее можно добыть во дворе ветеринарной лечебницы. Дальше к лесу идти лучше всего степями вдоль речки Зуйки. Можно и Киркской долиной, если держаться западной стороны.

— А застава есть на мосту? — спросил Михаил Беляев, вспомнив о старике, который предупреждал об опасности.

Есть, оказывается, застава, даже две: одна на железнодорожном мосту за Андреевкой, а другая на шоссейном, переброшенном через реку.

Узнав дорогу, партизаны стали готовиться в путь, а женщины заботливо помогали им.

Тяжелым был этот рейд. Дорогой ценой заплачено за удары по врагу. Впереди еще немало маршей и бросков. Будут и стычки с врагами, и новые потери. Начиная бросок в лес, Михаил Беляев и его друзья готовят себя к новым испытаниям. И как нужны были сейчас партизанам слова этих незнакомых заботливых женщин! Каждое прикосновение их добрых рук как будто прибавляло силы, и сколько невысказанных теплых слов унесли в своих сердцах партизаны! Чьи-то матери, сестры, спасибо вам!

Огонь на себя

В гущине высоких трав, щедро залитых лунным светом, три человека с вещевыми мешками на спинах склонились над четвертым, лежащим на земле.

— В ушах крови нет, — тихо говорит Сакович. — Значит, просто контузило парня. Степан Рак лежит неспокойно, то и дело мотает головой, будто пытается что-то вытряхнуть из ушей, тянется к ним руками. Вдруг он начинает что-то говорить, но так медленно, тихо и шепеляво, что трудно понять. Какую-то фразу он повторяет несколько раз. Наконец, слова становятся отчетливее:

— Вители, как вахоны вслетели?

— Заговорил! Значит, восстановится и слух. Порядок!

Под головой Степана появляется вещевой мешок, а к вздрагивающим губам прикладывается бутылка с вином — остатки трофеев.

Сделав несколько глотков, Степан отстраняет бутылку. Он пытается улыбнуться, но из этого ничего не получается. Потом ребята едят по кусочку лепешки и запивают водой.

В степи раздается стрельба. Там, где произошло крушение, небо высвечивается ракетами.

— Потопаем, Степа? — спрашивает Яков Рака. — Засиживаться нам нельзя.

Идут полями, избегая даже глухих дорог, — там тоже рыщут ищейки. Ведет Яков по слуху — сначала прислушивается к доносящимся шумам и только тогда избирает то одно, то другое направление. Следом за вожаком движется Степан. Друзья стараются помочь ему. Яков несет его автомат, вещевой мешок тащит Сейдали, рукой Степан опирается на плечо Николая Парфенова.

Яков то прибавляет шагу, то, оглянувшись на Степана, сбавляет.

Вдруг Николай останавливается, прислушиваясь.

— Слышите, черти, кто-то сойкой кричит? Это Мария нас зовет.

Крик сойки слышит и Яков. Он вступает в перекличку. На один крик ответ дается двойной, на два крика — два ответа парных. Эти сигналы они дали Марии. Значит, она зовет. Сейдали идет на встречу с сойкой и вскоре возвращается вместе с незнакомым мужчиной.

— Я от Марии, — торопливо говорит незнакомец.

— Что она передала?

— Караси на сковородке.

— А еще?

— Вино, разбавленное теплой водой.

— С чем послала?

— А ваш отзыв?

— Жажду утоляет кислое.

— Здравствуйте, товарищи. Я — «учитель». Так меня зовут в организации «Дяди Вани».

«Учитель» с предупреждением от «Дяди Вани»: немцы подняли на ноги все воинские гарнизоны и полицейские силы. Рыщут повсюду. Под селом Аджикечь четырех окружили и уничтожили. Вся охрана брошена на усиление заслона под лесом.

— Когда Мария рассказала о встрече с вами, — продолжает посланец, — мы решили предупредить вас об опасности. Вот я и пришел к вам.

— Спасибо, дорогой. Большое спасибо, — крепко жмет руку «учителя» Яков.

Он просит его немного отдохнуть, а сам с друзьями держит совет.

— В лес пробраться, конечно, можно. Но обстановка осложнилась. Степа контужен, — тише обычного говорит Яков. — В бою он — не вояка. Выдержит ли броски? А ситуация такая, что в любую минуту фашист может увязаться за нами. Придется и отбиваться. Не потерять бы нам Степана, а? Второе, сигнал о гибели ребят. Надо бы разведать. Возможно, кто живой. Гляди, вырвем. И еще одно, и, пожалуй, самое важное: в степи сейчас не только наша группа. А раз немцы насели на предгорье, то надо отвлечь их внимание в другую сторону. Выручить те группы.

— Вроде вызвать огонь на себя? — вставляет слово Николай Парфенов. — Я не против. Но как это сделать?

— Повернем в Присивашье, — твердо говорит Яков. — Там будет тихо. Сманеврируем. И Степан сил наберется.

— А разве этим мы поможем другим? — недоумевает Парфенов.

— Конечно! Мы наделаем там шума. Покажем, что виновники катастрофы отходят к берегу Азовского моря. Немцы подумают, что дорогу громят не партизаны, а десантники Красной Армии, высаженные с моря. Часть охранников направится в Присивашье, и тогда нашим группам пройти в лес будет легче.

Попрощавшись, «учитель» уходит в Желябовку. Там он проверит сведения о гибели четверки партизан, а вечером будет пущен слух, что диверсантов видели в Присивашье. Яков же с друзьями проскользнет через шоссе и железную дорогу и объявится в каком-нибудь селе Присивашья, севернее железной дороги.

Так и порешили. Снова пустились в трудный путь. Наконец, Присивашье.

В село вошли глубокой ночью. Пробрались в коровник. В нем темно. Звенят цепи налыгачей. Слышно, как упругие молочные струи ударяются в подойник.

— Ой, ой! — упавшим голосом вскрикнула доярка. — Не стреляйте! Ради бога! Для деток я. Голодные!

Ее с трудом успокоили. Узнав партизан, она обрадовалась, а потом поведала свою горесть.

Муж в Красной Армии. Дома — трое, мал мала меньше. Голод. Коров у одних совсем забрали, у других взяли в общий коровник, чтоб доили под контролем полиции и все молоко сдавали немцам. За стаканом молока для больного крадешься к своей корове, рискуя жизнью: заметят — расстреляют[26].

— А сейчас полицаи где? — спрашивает Яков.

— Два полицая и староста проводят собрание. Крестьяне не сдают зерно. Шерсть тоже. Комендант приказал взять должников и не отпускать, пока не согласятся сдавать. Вот и сидят.

— А немцы в селе есть?

— Вообще-то есть. Но сейчас по тревоге куда-то уехали. Остались только караульные за селом, у склада.

— Ну, тогда мы полчасика, как говорится, похозяйничаем у вас! — объявляет Яков. — Не возражаете?

Партизаны просят воды — напиться и набрать во фляги. Вместо воды они пьют молоко. И едят хлеб: их угощают обрадованные доярки. Потом ведут к дому, где проходит собрание.

Возле дверей на скамейке, обняв винтовку, сидит страж. Яков направляет на полицая автомат, потом, сняв пилотку, подносит к его глазам красноармейскую звезду. Бессловесное представление партизан заканчивается выразительными жестами: палец к губам и пистолет, приставленный ко лбу.

Толстый скуластый полицай онемел от страха. Обезоруженный, он словно прирос к скамейке. Рядом с ним садится Степан. А трое бесшумно проскальзывают в дом.

Просторное помещение заполнено людьми. Кто сидит или полулежит на полу, кто подпирает плечом стену. Накурено. Стоит полутьма. Кажется, что вот-вот погаснет тусклая лампа, стоящая на голом столе.

За столом двое. Плюгавый мужичонка неопределенного возраста — видать, староста. Рядом — старый, сухой полицай.

Все молчат. Ни звука, ни движения, И никто не замечает, что у дверей, в заднем ряду появились трое незнакомцев. Минуты текут тягуче медленно. Наконец, сидящий за столом подает тонкий голос:

— Ну что, господа! — кладет он на стол сухой кулак. — Долго я еще буду ждать? Все равно ведь сдавать хлеб и все прочее будете! Я с вас не слезу. Немецкая власть твердая.

Его писклявый голос глохнет, как в бочке. Опять воцаряется тишина. То в одном, то в другом месте в полутьме мигают желтые огоньки папирос. Чуть приметно обрисовываются лица: бородатые старики, плотно повязанные платками женщины.

В тишину вкрадывается легкий шелест бумаги и шепот:

— Передавай!

Шепот повторяется, перерастает в слабый шумок. И вот из серой дымки высовывается рука с бумажкой, кладет ее на стол перед старостой.

Лампа скупо освещает крупные типографские буквы:

КРАСНЫЙ КРЫМ

ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО…

И портрет И. В. Сталина.

Полицай обмер. Староста откидывается назад, будто его обожгло. Его глаза округляются, из полутьмы к нему подступают трое с автоматами. Комната понемногу пустеет.

— Так кому, говоришь, хлеб сдавать?

Староста открывает рот, заглатывает воздух, не произнося ни единого звука.

— Давайте сюда и того толстого стража!

Разговор выходит короткий: рассвет торопит.

— Назовите хотя бы одно дело, сделанное вами для пользы населения, — сдержанно требует Яков. — Одну-две фамилии свидетелей. Только это сможет спасти ваши головы.

Лязгая зубами и весь дрожа, староста выдавливает:

— На-а-с зас-с-тави-ли.

Толстый полицай поднимает глаза. Они полны страха и мольбы. И вдруг он бросается к Сейдали:

— Аркадаш![27]

Между ними происходит короткий разговор на родном языке. Полицай объясняет, просит, умоляет.

— Сволочь! — с негодованием бросает Курсеитов. — Признает, хадыл на партизан. Служил, гадина, еще и в тюрьме. Теперь полицейский. — Сейдали морщится. — Протывно переводить слова. Все, говорит, немцы заставили. Скотына! Товарыщ командир, дай провести с ним один разговор!

Командир молчит. Сейдали, приняв молчание за согласие, подступает к обмякшему верзиле, поворачивается к нему спиной и, оголив ее, обнажает рубцы ран:

— Это кто стрелял? А? Может, ты?

Все больше разъяряясь, он рывком расстегивает поясной ремень и обнажает еще один рубец:

— Может, и это заметка твой! А? Говоры! И Саковичу:

— Разреши, командир, до конца доводыть…

Клубный двор, освещенный лунным светом, быстро наполнился народом. Сначала партизан слушало не более пятидесяти человек, а когда заканчивался разговор, то было уже, пожалуй, более двухсот.

— …Так что скоро, дорогие товарищи! — говорил Яков Сакович. — Скоро встретимся. Тогда обстановка будет другая. Поговорим не ночью, а, как говорится, под солнышком. А сейчас нам пора. Вы вот что: когда немцы начнут трясти, говорите одно: видели, мол, красноармейцев. Ротой, дескать, налетели, а четверо вошли в помещение, наставили автоматы, забрали старосту вместе с полицаями и увезли в сторону Азовского моря. Вот так. Мы ведь с того берега, — Яков показал рукой на Сиваш. — Вот, кажется, и все. Нет, еще одно: постарайтесь, товарищи, чтобы тех, кого мы пустили в расход, немцы нашли как можно позднее. Сами понимаете — утро близко, а нам идти не близкий свет. До нового свидания, товарищи!

Толпа разноголосо загудела. Слышались приветы, пожелания, напутствия. Люди не собирались расходиться.

Со всех сторон к партизанам тянулись руки с разной снедью. Ее принесли столько, что не вместишь и в повозку.

— Берите! Берите!

— А у меня чего ж не берете?!

Яков глядел на них, и на сердце у него теплело от большого счастья. Так счастлив человек, получивший самую высокую награду.

— Спасибо, товарищи! — снял он пилотку. — За душевность спасибо! Встреча наша вышла, как говорится, приятная. Расскажем о ней друзьям.

Группа Саковича шагала к Сивашу. Яков вел ее сначала на север, потом, когда село потонуло в лунной дымке, круто взял на восток.

Марш длился часа полтора. Напрягая все силы, ребята отвоевывали у наступающего дня лишние сотни метров.

Вот и рассвет. Зардела заря. Больше идти нельзя. И степь надежно укрыла партизан.

С того момента, как степь всколыхнулась от взрыва, время стало отсчитывать часы и минуты второй половины рейда. На обратном пути было не легче. Усталость все возрастала. Но, присмотревшись к ребятам, можно было заметить: шагали они живее, голоса их звучали радостнее и действовали хлопцы еще смелее. Оттого обратный путь им казался легче.

Ночью партизаны пошли пустынными пастбищами восточнее Бочалы[28], всегда служившими надежным убежищем. Но в эту ночь их там встретили огнем. Завязался бой. Когда шум стрельбы привлек вражьи подкрепления, Яков повел группу обходным путем. Чтобы оторваться от врагов, ходоки путали следы, меняли направление.

Едва миновали село Арганчук[29] — наткнулись на новую группу патрульных. Опять перестрелка и опять маневры. Так и не удалось партизанам второй раз повстречаться с подпольщиками «Дяди Вани» и выяснить судьбу схваченной четверки.

Силы партизан, казалось, иссякли. А тут еще опустели фляги. Между тем, пить хотелось нестерпимо. На дневку надо было запастись водой, но где ее взять?

С трудом встав на ноги и взвалив на себя снаряжение, минеры пошли искать воду, но ее нигде не было.

— Подождите, ребята! — остановился Сейдали. — Воду ищем, да? А почему лагушку не слушаем? Где кричит лагушка — там вода. Туда иди! Понимаешь? Я — пастух. Я знаю.

Все прислушались. Но степь молчала. Ни крика птиц, ни хора лягушек. Безмолвие длилось минутами, но ребятам казалось, что прошли часы. Где-то на севере трещала перестрелка. Но лишь напомнив о врагах, степь тут же стихала.

Вдруг Сейдали воскликнул:

— Кричит! Я говорил!

Он увлек группу за собой. Но водоема нигде не было. И лягушки, казалось, кричат в другой стороне.

Яков шел замыкающим; он следил, чтоб никто не отстал. И он видел, как шатаются от усталости парни, как заплетаются у них ноги.

— Привал! — подал он команду вполголоса. Но группа шла дальше.

— Сеня, привал! — повторил он громче. Но группа по-прежнему шагала.

Яков подбежал к ведущему. Оказалось, что тот не слышал команду.

«А ведь я тоже глохну, — пронзила мысль. — Даже шагов не слышу. Неужели от жажды?»

Если вся группа потеряет слух — гибель. Глухих враги передушат голыми руками.

— Хлопцы! — схватился Яков: — Воду надо достать! Пошли в село! Боем взять, но достать!

Вяло поднявшись, партизаны взвалили мешки на плечи и, томимые жаждой и усталостью, поплелись дальше.

Над притихшей степью низко нависли плотные тучи. Воздух был теплый и застойный. Ни малейшего дуновения ветра. Душно. Дышать трудно, шагать еще тяжелее.

Показалась деревушка. Кажется, — в ней ни души. Но нет, вот кто-то шагает. Это — патрули. Очевидно, и тут гарнизон. В дом не постучишь, воды не попросишь — там немцы.

Скотный двор. Тут должна быть вода. Но где она? Ни корыт, ни бочек.

Вот свет в окне. Туда!

Из зарослей смородины видно: в просторной комнате — немцы. Играют в карты. На столе — бутылки. Пьют.

У дома — часовой. Он шагает к воротам, затем обратно к дверям. Снова к воротам. Тихая возня, хрип — и нет часового…

Четверо входят в сенцы. Темным-темно. Руки нащупывают дверь. За нею шумят. Туда надо войти. Двое становятся по бокам. Яков берется за ручку двери.

Он медлит, и секунда все круто меняет. Кто-то дергает за локоть. Это Парфенов. Он тянет в угол. Берет руку Якова и сует вниз. Кадка! Вода!

Двое стоят у двери. Теперь она не откроется. Другая пара пьет — жадно, долго, прямо из кадки. Потом, сменясь, пьют остальные. И тоже — жадно, долго. Враги за дверью. В любую минуту они могут выйти. А тут еще и рассвет скоро. Надо успеть удалиться. Но все забыто. Пить! Пить! Пить!

Наконец жажда утолена, и разум берет верх. Яков находит руку Парфенова, тянет под дно кадки. Кадка, качаясь, выплывает во двор, за село, в кусты. Отсюда Яков возвращается в сенцы, где пили воду. Снимает своих часовых, подпирает дверь противотанковой гранатой и выдергивает чеку. Толчок вызовет взрыв. А за дверью в комнате немцы пьют.

Пьют и в кустах. Затем партизаны наполняют фляги. И опять пьют. Пить уже некуда. Да и не хочется. Но пока вода есть в кадке, оставлять ее никто не собирается. И тут приходит новое решение: кадку ставят на плечи и переносят на место дневки.

…Через сутки, утром четвертого августа, группа Якова Саковича добралась до «ресторана». Кто так назвал овражек с источником близ Иваненковского аэродрома и почему — не знаем. Думается, название пришло на мысль тому, кто вот так же, как четверка Якова Саковича, возвратясь из трудного степного рейда в партизанский лес, отдыхал у этого источника.

Выспались. Потом раздевшись, парни плещутся у источника, смывая пот, соль и пыль, собранную с доброй половины дорог и полей Крыма. Одевшись, опять пьют.

— Хорош вода! — восторгается Сейдали. — Лучше нет! Да? На всем белом свете нет! Скажешь, есть? А?

Все довольны. Смеются.

— А та, в кадке? — весело спрашивает Яков. — Разве та не вкуснее? А вообще, — вдруг становится он серьезным, — была ли та кадка? Было ли все?

…Прошло двадцать лет. И вот — та же лесная поляна, где собирались перед степными рейдами партизаны. Рядом Яков Сакович и Николай Парфенов.

— Помните, Николай Дмитриевич… Как человек мог вынести такое? Теперь не верится…

А ведь было же![30]