Побратимы

Свежий ветер

— Говорит Москва!.. От Советского Информбюро!..

Люди оставили свои дела и сгрудились вокруг радиоприемника. Голос диктора доносится из наушников слабо, а нам кажется, что его слышит весь Яман-Ташский лагерь.

— Передаем оперативную сводку за первое ноября тысяча девятьсот сорок третьего года… На Перекопском перешейке наши войска, продвигаясь вперед, вышли к Турецкому валу… Стремительным ударом наши бойцы опрокинули противника, преодолели Турецкий вал и прорвались к городу Армянск. Этой победой советских войск закрыты и отрезаны все пути отхода по суше находящимся в Крыму войскам противника…

Давно уже звучит бравурная мелодия марша, а мы все еще стоим, как зачарованные.

Как громко трубили гитлеровцы: «Крым — грозная для большевиков твердыня… Побережье Крыма опоясывает несокрушимый германский вал!» А какие расчеты строил Гитлер в надежде на крымскую крепость! Задержать под Крымом южное крыло фронта. Обескровить тут Красную Армию. Укрепить свой престиж, чтоб удержать в упряжке балканских и иных союзников.

И вот Турецкий вал — этот самый мощный рубеж крымской крепости прорван! С ходу прорван!

Сильные руки подхватили радистов, и в мгновение ока Степан Выскубов с Николаем Григорьяном оказались в воздухе.

— Ура!

— Слава! Армии нашей слава!

— Перекоп наш!

— Даешь Крым!

Борис Голубев целует Петра Романовича. Коля Шаров и Вася Буряк стиснули друг друга в объятиях. Ветераны Мирон Егоров и Семен Мозгов — оба со стальными нервами, — но и они не сдержали слез, растирают их по задубленным щекам. Влажнеют глаза у Леши Калашникова и Саши Балацкого. Подбегает Федя Федоренко, и дружеские руки обнимают его. К вершинам деревьев летят шапки, пилотки, самодельные панамы.

Радостная весть подняла весь лагерь. Бегут Котельников и Свиридов. Появляются и Белко с Жаком. Спешит румын Караман.

— Что тут? Добрые вести?

— Да, друзья, Перекоп уже наш!

— Ура!

— С победой!

А вот еще одна радостная новость: Красная Армия уже возле Керчи. Она перешла Сиваш!

Вестовые стремглав помчались в отряды, и там тоже гремит мощное «ура». Крики радости эхом отдаются в скалах, и кажется, весь лес превратился в огромный митинг. Слова летят по лесу разные, но смысл у них один: в Крым ворвалась военная буря — неудержимая, освободительная, долгожданная!

С востока дует свежий ветер. Небо ясное, светлое. Весело сияет солнце над горами. И горы, припудренные первым снежком, выпавшим ночью, посветлели. Они, кажется, раздвинули свои могучие плечи — наваливай любую новую ношу, не согнутся, вынесут. Лес искрится иглами инея, хлопьями снега. Только низины все еще хмурятся туманами. Густые, молочно-белые, они до краев заполнили долину Бурульчи, сползают по ее скатам вниз, к северу. Только что вернувшиеся с задания Клемент Медо и Белла рассказывают, что севернее Джанкоя поезда уже не идут. Джанкой запружен войсками и техникой. Автомобильные колонны и толпы немцев откатываются от Перекопа. А от Керчи и Феодосии потоком подходят эшелоны и вереницы грузовиков — тоже с войсками и техникой.

— Треба поведать вам и то, что Енекке пробуе потушить панику, — дополняют рассказ Клемент и Белла. — Солдатам зачитываеця приказ Гитлера: Крым не сдавать! О том приказе передает и румынский офицер Эм-эм.

К нам подбегает Тася Щербанова и, как всегда, с ходу кричит:

— Блокировщики уходят! Бросили аэродромы…

Перебежав на командный пункт, видим: по всхолмленной равнине Карачи-яйлы движется пешеходная колонна. Бинокль помогает различить понурые фигуры румынских солдат, вяло плетущихся в неровном строю, группы немцев с овчарками. За ними тянутся горные пушки в конных упряжках, минометные и пулеметные расчеты, полевые кухни на двуколках. Батальон, блокировавший наш большой баксанский аэродром, уходит. Очевидно, скоро мы увидим «рокировку» и другого батальона, находящегося на малой посадочной площадке. Посылаю начальника штаба 3-го отряда Октября Козина устроить засаду блокировщикам на малом аэродроме.

Жизнь ускоряет бег. Врываясь в лес то властным голосом Москвы, то донесениями разведчиков, она заставляет нас каждый час, если не каждую минуту, принимать новые решения, обдумывать новые задачи.

В села предгорья ворвались части немецкой полевой жандармерии. Радиорупоры с машины передают приказ оккупантов: «Все жители прилесной зоны эвакуируются в Присивашье. Срок для подготовки — сутки…»

Обстановка изменилась очень круто. Еще утром мы решили, что сперва надо добиться завоза в лес большой партии оружия, а потом поднимать сотни новых бойцов. До той же поры вести лишь подготовительную работу, забирая в лес только тех, кому грозят аресты. Теперь же положение изменилось. Угроза угона в фашистское рабство заставила сотни жителей прийти к нам в лес, и мы должны принять всех. Больше того, партизаны обязаны всемерно помогать уходу населения в лес, пока немцы не чинят препятствий.

Жители Ангары,[71] Барановки и соседних сел, куда распространяется влияние подпольщиков, руководимых Иваном Горбатовым, Петром Шпортом, тетей Катей Халилеенко, эвакуировались… в партизанский лес.

— Сколько же вас поднялось? — спрашивает Петр Романович, не скрывая ни радости, ни озабоченности.

— Триста дворов! — не без гордости отвечает Горбатов. — Следующей ночью, если немцы не перекроют дороги, придут люди и из других сел. Вот увидите.

У пришедших к нам жителей нет оружия, поэтому мы решили расположить их в глубине леса. Ангарцев устроили на горе Седло. Тут же думаем, чем им помочь. Кого-то из старых партизан нужно назначить командиром, надо дать также комиссара, начальника штаба, начальника разведки…

К нам подбегает Сеня Курсеитов. Он дает записку от политрука Клемпарского.

Читаю:

«Командиру бригады.

Николай Дмитриевич! В лес идет масса людей. И боевики, и семьи. Все без оружия. Их сотни. У нас неуправка. Пришлите командиров. И подкрепите нашу заставу. Нужен заслон, чтоб немцы не ворвались и не перестреляли народ».

К записке политрука приложено донесение.

«Товарищи! У нас в Зуе жуткая паника. Давайте нам мин побольше и оружия. Явку давайте каждую ночь. С приветом, Дровосек».

«Дровосек»!.. Да ведь это тот парнишка, Ваня Кулявин, что с немецкой автоколонной пробрался в лес для установления связи!

Прежде всего все отряды выдвигаем на опушки леса для прикрытия населения. В Тиркенский лес отправили недавно сформировавшийся шестой отряд Георгия Свиридова. Туда сейчас уйдут Евгений Степанов и Семен Осовский. Под Баксан и Аргин направляются комиссар Егоров и Филипп Соловей, старый партизанский командир, недавно возвратившийся из госпиталя; в район Барабановки и Петрово — Федоренко с Колодяжным; под Тернаир — группа Якова Саковича.

— Самое главное в этой обстановке вот что, — напутствует людей секретарь обкома, — не раскрывайте, что в запасе у нас нет оружия, но и не вводите народ в заблуждение пустыми обещаниями. К нам пришли и идут многотысячные людские массы. В этих условиях каждый человек, каждый двор и село должны проявлять побольше инициативы, самостоятельно вооружаться, добывать транспорт, снабжаться. А чтобы ваши слова лучше воспринимались, напоминайте советы Ленина. Ленин, когда готовил восстание, требовал развивать инициативу народа, обещаниями сверху не обрекать его на пассивное ожидание. Звать к действию. Чтобы каждый коллектив самостоятельно вооружался, чем мог. Чтоб сами выдвигали командиров.

Собираем всех, кого можно направить в степную часть Крыма, и, проинструктировав, посылаем: Артамохина в Биюк и Армянск, Овечкина и Попова — в Карасубазар; Беллу — в Симферополь и Джанкой; Александра Тиру и Клемпарского — для работы в степной части Зуйского и Симферопольского районов; Василия Самарина — в район Кангил — Бочала — Алатай; Кирилла Бабира — в Колайский[72], Сейтлерский и Ичкинский районы. Помогать ему идут Владимир Марковин и Виктор Завьялов.

Вооружаем их листовками и минами. Ставим задачу: правдивым словом и боевым делом поднимать людей на активную борьбу с оккупантами. Бить гитлеровцев в каждом городе, селе и на каждой дороге, создавать отряды и боевые группы на местах, уводить боевиков в лес. Словом, действовать и действовать!..

Мы с Ямпольским все чаще склоняемся над картой: откуда еще придут люди? Где встречать их и прикрывать от преследования? Тиркенский, Яман-Ташский и Тау-Кипчакский лесные участки заполнены партизанскими отрядами и группами. Тут народ будет встречен и принят. В Заповеднике и в Старокрымских лесах есть отряд Македонского и отряд Кузнецова. Там население тоже найдет пристанище. А вот в Карасубазарском лесном массиве нет даже маленькой группы. Прибывающим жителям этого района зацепиться не за что.

Посылаем за Николаем Котелышковым. Четвертый отряд в последнее время принял много жителей Карасубазарского района. Ему и хозяйничать в Карасубазарских лесах и селах. А для руководства новыми отрядами, которые возникнут в тех местах, выделяется командный состав: Сергей Черкез, Михаил Беляев, Усеин Кадыев, Дмитрий Косушко, Яков Кушнир, Виктор Денисов, Константин Воронов, Игнат Беликов.

Старшим идет Николай Котельников.

— Не хочется расставаться с вами, — поднимаясь, откровенно признается Котельников.

Отпускаем Кузьмича, а сами идем в район третьей казармы. Там собралось много народа. Надо встретиться, поговорить, разобраться на месте.

Вскидываем автоматы на ремень и шагаем к спуску в Бурульчу, но, не сделав, пожалуй, и десятка шагов, останавливаемся: с малого аэродрома долетает шум перестрелки.

— Успел-таки Козин!

По тому, как плотно смешиваются звуки стрельбы и как нарастает шум боя, мы заключаем, что схватка происходит жаркая. А спустя полчаса, которые показались нам очень долгими, появляется Козин Октябрь, с ним — Алексей Ваднев. Октябрь рапортует:

— Товарищ командир бригады! По батальону блокировщиков удар нанесен. Площадка освобождена. Противник бросил боезапас и продовольствие, а также тридцать трупов своих солдат. Трофеи подсчитываются. С нашей стороны участвовала одна боевая группа Алексея Ваднева. Двое легко ранены. Убитых нет.

— Сколько тут нас, обкомовцев? — окидывает взглядом секретарь обкома. — В сборе обком или нет, но решать надо. Предлагаю Октября Аскольдовича Козина утвердить командиром Ангарского отряда.

— Меня? — переспросил удивленный Октябрь. — Командиром? К ангарцам? Петр Романович! Я еще начальником штаба хожу без году неделю. А вы — отряд. Там все новички.

— Ничего, ничего! Вот тебе задание: прежде чем немцы сунутся в лес за ангарцами, у тебя должен быть боевой отряд. Понял?

Теперь Козин круто меняет направление разговора. Он просит для Ангарского отряда с десяток старых партизан и с полсотни винтовок.

— Ни одной винтовки! Ни одного патрона! — развожу я руками.

— Ни одной винтовки в новый, еще не сформированный отряд?! Да вы что, товарищи! С этим разве шутят?!

— Нет, товарищ Козин. С этим не шутят. Все сорок винтовок, которые этой ночью сброшены нам с самолетов, ночью же и розданы в каждый из двенадцати пунктов, где формируются отряды. Надо говорить о другом: кого ставить комиссаром, кого начальником штаба, начальником разведки.

А не назначить ли комиссаром Петра Шпорта? Всем селом ангарцы поручились за него, когда полуживого вырывали из лазарета военнопленных. Жил в их селе. Подпольщик. Один из организаторов ухода крестьян в лес.

А кого еще знают ангарцы? Кто ходил в Ангару, к подпольщикам? Свиридов. Уже назначен. Мишунин. Крайне нужен бригадной разведке. Григоров Михаил — вот еще кого они знают. Человек он грамотный, инженер. Честен. За подпольную деятельность арестовывался. Стоял у стенки, в которую фашисты вгоняли пули. Хоть он и не армеец, и партизанским опытом не богат, но лучшего начальника штаба в этот отряд не найти.

Начальником разведки тоже нужно поставить дельного человека. Для этой работы подойдет Василий Галкин, опытный чекист, недавно прибывший с Большой земли.

Вручаем Козину приказ о назначении. Тут же составляем радиограммы: подпольный центр вносит предложение создать вторую партизанскую бригаду в Карасубазарских лесах, третью — в Старокрымских лесах, четвертую — в лесах Заповедника, предлагает и командный состав.

Петр Романович берется за карандаш и на тетрадочной странице строит первую шеренгу лесного «офицерского корпуса».

Командиры новых отрядов: Георгий Свиридов, Октябрь Козин, Николай Сорока, Алексей Ваднев, Яков Сакович, Иван Сырьев, Федор Мазурец, Семен Мозгов, недавно вернувшийся с Большой земли.

Комиссары: Николай Клемпарский, Эммануил Грабовецкий, Иван Бабичев, Андрей Кущенко.

Начальники штабов: Николай Шаров, Анатолий Смирнов, Михаил Григоров…

Карандаш все чаще останавливается. Не так уж богаты мы кадрами командного состава. Особенно беден наш резерв политическими работниками.

Кого ставить комиссарами? Где взять столько политруков. Для политической работы нужны работники особого склада. Много сложных задач встанет перед каждым из них. Нужно в несколько дней сделать отряд боевым. Надо действовать безошибочно, как положено представителю партии. Командиру нового отряда нужна крепкая комиссарская подмога.

Разговор с командирами новых отрядов предельно краткий.

— Поймите, товарищи, главное, — говорит секретарь обкома. — Вы идете к людям, которые не организованы и не обстреляны. Они нуждаются в руководстве и вооружении. Потому, явившись на места, отберите способных воевать, создайте группы и отряды и с имеющимся вооружением нападайте на колонны противника и его гарнизоны. Только так мы опередим врага.

— Петр Романович! — поднимается Алексей Ваднев. — Формирование — дело ясное. Ну, а если не окажется оружия совсем, как же тогда? С палками не пойдешь!

— С палками или с голышами — этого я тебе, Алексей, указывать не стану. Да тебе лично начинать с дубин не придется. У фридентальцев, куда мы думаем тебя послать, есть пулемет «максим» и десять винтовок. А тому, в чьем селе и в самом деле не найдется даже кривого ружья, могу посоветовать вот что: вспомните-ка книгу «Железный поток» Серафимовича: ведь там бойцы Кожуха иногда и без оружия нападали.

Новые командиры ушли, а мы вновь перебираем состав старых партизан. Кого еще в командиры?

Незаметно пришел вечер, а за ним и полночь. Ветер утих, и лес, прервав свою буйную песню, которую пел весь день, погрузился в дрему.

И вдруг: ку-ка-ре-ку! — донеслось петушиное пение из-за Бурульчи. Ему вторят другие участки леса.

Два года не слышал петуха, и теперь от его немудреного пения повеяло чем-то мирным, житейским. Вспомнились и детства, и юность, и свидания у берега Днепра до петухов, и бессонные ночи на полевых станах…

Вскоре от Федоренко пришел Юрай Жак. Дело в том, что отряд Федоренко уходил с Яман-Таша под Барабановку, имея в строю девяносто восемь бойцов, а к вечеру в нем насчитывалось триста девяносто пять человек. Почти двести бойцов у Клемпарского. Это уже не группа, а самостоятельный отряд. И когда будет прислан комиссар на место Сергея Черкеза? А еще Федоренко спрашивает, получили ли оружие.

Есть у Жака и его личная просьба. Словаки разделены на две группы. Одна при отряде Федоренко под Барабановкой, другая послана под Фриденталь, к политруку Клемпарскому. Командира в той словацкой группе нет. Надо назначить!

— Да, надо, — отвечает Ямпольский. — Только не группового командира, а отрядного. Из словаков создадим отряд. Как думаешь, Юрай?

Жак не возражает. Отряд словаков — это хорошо. Но он просит оставить их при отряде Федоренко. Словацкие парни полюбили своего боевого командира. Однако отряд словацкий нужен. Политический смысл в этом большой. Но кого назначить командиром? Виктор Хренко что-то долго задерживается в госпитале на Большой земле.

Решаем послать запрос о Викторе Хренко. А пока командовать словаками будет Юрай Жак. Парень он тертый, боевой. В «Рыхла дивизии» вел подпольную антифашистскую работу. Хренко и Якобчик рассказывали о нем многое.

Детство Юрая было нищенским. Отец умер еще молодым. На руках у матери осталось трое: младшему, Юраю, от роду пять месяцев. Средств к существованию никаких. Девяти лет Юрай начал работать пастухом. Потом — ученик на мельнице. Богатый пан бил нещадно. Парнишка убегал, но пан являлся к матери, и та опять отдавала Юрая — лучше пусть побои, чем умрет с голоду. Так прошла юность. А когда Юрай попал в солдаты и его погнали воевать против советского народа, он стал активным борцом против фашизма. Агитатору угрожал арест, и он перешел на нелегальную работу, связался в Геническе, а затем в Воинке с местными подпольщиками. Тогда Жака объявили вне закона — всякий, кто найдет его, должен застрелить на месте. Но таких в «Рыхла дивизии» не нашлось. Зато помощников и последователей было много: шестнадцать единомышленников привел в лес Жак, многих оставил работать в дивизии.

Да, хорошим был бы командиром Юрай Жак, но еще лучшим будет заместителем по политической части. А командиром останется Виктор Хренко, как вернется из госпиталя. При таком заместителе, как Юрай Жак, Виктору можно будет и отлучаться.

— А чтобы не отрывать словаков от Федоренко, будем держать их при его отряде, — решает секретарь обкома, — и вам, Юрай, будет подмога — командирская и комиссарская.

— О! Это хорошо! — обрадовался Жак.

Все просьбы Федора и Юрая, кроме просьбы об оружии, удовлетворены. Жак благодарит и направляется к выходу, но вдруг в нерешительности задерживается.

— Я хочу порадовать вас — получив лист.

Из лесов Заповедника от Македонского вчера прибыли связные. С ними пришло и письмо Виктору Хренко от одного словака.

Видя наш живой интерес, Юрай торопливо достает из кармана письмо и подает нам фотоснимок.

— Михаил Земко! — с гордостью произносит имя соотечественника Юрай.

С фотографии на нас глядит молодое лицо словацкого солдата — высокий лоб, спокойный и уверенный взгляд.

Жак рассказывает нам о жизни этого человека.

За плечами двадцатилетнего словацкого солдата трудный путь. Родителей не знал с детства. Рос в семье деда, который вернулся с первой мировой войны коммунистом и стал председателем коммунистической организации в Малых Шуранках. Сыновья деда — батраки, скитались в поисках работы, найти которую им было нелегко — тех, кто был в черных списках, гнали как прокаженных. Разбрелись они по разным городам и странам. Один из них вернулся из Франции коммунистом. Вместе с дедом и дядей Михаил терпел притеснения властей, страдал от безработицы, голода и бесправия. Такая жизнь многому научила. Когда Михаил уходил в армию, то особых напутствий ему уже не требовалось. «Сам знаешь, что и как надо делать, когда попадешь на русскую землю», — сказал дед. При первой возможности Михаил исчез из части, на машине приехал в Ялту и стал искать партизан. Три недели скрывался в виноградниках. Питался чем попало. Солдата приметили подпольщики. Познакомился с Марией Костиной и Геннадием Лопатиным. С их помощью он пришел в Ялтинский партизанский отряд. Приняли как брата. Без всяких подозрений доверили оружие. Стал разведчиком. Однажды в пургу отлучился из лагеря и, потеряв ориентировку, заблудился в лесу. Бродил по пояс в снегу, выбился из сил и присел отдохнуть, а тут сразу сковал сон. Пришел в сознание в шалаше. Оказывается, поднятый по тревоге отряд обыскал лес. Нашли уже окоченевшего, отходили, спасли.

Сейчас в отряде собралась целая интернациональная группа: чех Дмитрий Шульц, румыны Иван Хешан и Козьма Константин, хорват Марко Сучеч, поляки Виктор Квятковский, Генрих Бродович, Станислав Скрипский, греки Павел Федори и Алексей Потахов, болгарин Александр Дубровский и карел Иван Михайлов. Кроме того, из армии гитлеровского прислужника Антонеску перебежали еще три румына и один хорват.

— Хорошие вести, спасибо тебе! — еще раз жмем руку Юраю.

В отряд Юрай Жак возвращается в должности командира, а рядом с ним шагает новый комиссар федоренковского отряда вчерашний ординарец Василий Буряк.

Новые отряды рождаются и в Старокрымских лесах. Вот и сегодня Владимир Кузнецов просит подпольный центр и Крымский обком утвердить командиром 11-го отряда Ладо Годзашвили, а комиссаром — Сандро Чачхиани.

Эти люди известны партизанскому лесу. Их стойкость и мужество испытаны в феодосийском десанте в декабре 1941 года, а затем в боях в районе Феодосии. Дважды они вместе с Акакием Тварадзе, Ладо Мушкудиани, Георгием Палиашвили, Гуту Курцхалия и Коста Гобозовым попадали в окружение — под Асамбаем и в Отузах. И оба раза вырывались. Затем встретились с партизанами отряда Ивана Мокроуса и влились в него.

Сандро Чачхиани довелось держать и особое испытание. Однажды вместе с партизанами Крихтенко, Безносенко, Меркуловым он был в далеком разведывательном рейде. Вернулись, а лагерь пуст. «Ушли в зуйские леса», — говорилось в записке, оставленной в условленном месте Николаем Котельниковым. Но в зуйских лесах они никого не нашли. Яман-Ташская стоянка разгромлена. Шалаши сожжены. Вокруг снег густо истоптан, местами покроплен кровью. Сереют трупы карателей. Видно, бой был жаркий.

Пришлось возвратиться в знакомые Старокрымские леса. Лишь через четыре месяца — в апреле 1943 года вернулся сюда отряд Мокроуса. А за это время четверкой отважных уже был создан по сути дела новый партизанский отряд численностью в шестьдесят человек. Они имели прочные связи с подпольщиками Феодосии, Старого Крыма и окружающих сел, установили контакт с патриотическими силами узников фашистских лагерей. В отряд вошел и экипаж подбитого советского самолета, возглавляемый Героем Советского Союза Кошубой. Душой отряда был комиссар Сандро Чачхиани. Вот почему единодушно поддерживаем предложение сделать комиссаром 11-го отряда Сандро Чачхиани.

Утром мы с Ямпольским идем в район третьей казармы. Там собралось много людей, их тоже надо распределить по отрядам. По пути встречаем Гришу Гузия и Женю Островскую, вернувшихся из Симферополя.

О делах в Симферополе они рассказывают взволнованно. В городе объявлено чрезвычайное положение. Но патриоты действуют все смелее. Советские листовки и газеты гуляют по рукам почти на виду у всех. Их раздают и наклеивают на стены и заборы. Этим заняты сотни распространителей. Аппарат оккупационных властей бездействует, а вернее сказать, он распался: немецкие шефы исчезли. Их видят с чемоданами и саквояжами в машинах, на вокзалах и аэродромах. Бургомистры, старшины, старосты и прочие пособники оккупантов, навербованные из местных жителей, как тараканы, разбежались по темным щелям. Подпольщики и их актив — вот кто теперь хозяйничает в городе.

— Знаете, сколько мы насчитали подпольных организаций и групп в Симферополе? — спрашивает Григорий. И сам же отвечает: — Пятьдесят организаций и отдельных групп!.. Пятьдесят, понимаете?.

Урочище третьей казармы — поляны, перелески и леса — все сплошь запружено новоселами. Они расположились отдельными семьями, группами семей и, видимо, целыми селами. Вокруг — тачки и повозки, лошади, коровы, козы, овцы. Горят костры, вздымая в небо струи сизого дыма. Над кострами на перекладинах и треногах висят казанки и кастрюли. В воздухе стоит гомон табора: звенят топоры, стучат копытами кони, визжат дети.

Сколько их тут? Тысяча? Больше?

С трудом пробравшись между людей и повозок, еще больше углубляемся в лес и тут видим: человек триста сгрудилось у скалы, на плоской вершине которой стоят семеро в ряд, с винтовками за плечами, кто в бескозырке, кто в бушлате, кто в матросских брюках клеш. Они складно поют:

Обходим «публику» и натыкаемся на Алексея Калашникова. Козырнув и вытянувшись, он докладывает: его застава прикрывает третью казарму со стороны Долгоруковской яйлы. Часовой стоит на высоте, половина заставы в окопах, а подвахтенные, кивает он в сторону поющих на скале, дают концерт флотской самодеятельности. Там Саша Балацкий, Иван Панин, словом, севастопольцы. Возле дома лесника, что стоит почти в центре главной поляны, уже действует лесной военкомат.

Задерживаемся и с интересом наблюдаем: Григорий Гузий, стоя в окружении писарей, разбирается с обступившими его новичками. Ему помогает Женя.

— Кого следующего будем записывать? — спрашивает «военком».

— Записывай нас, Бондаренковых.

— А куда вас? В боевой отряд или в гражданский лагерь?

— В отряд.

— Называй полностью фамилию, имя и отчество.

Бондаренковы подступают ближе, каждый называет себя, Григорий диктует писарю:

— Бондаренко Михаил Филиппович, Бондаренко Марфа Ивановна, Бондаренко Владимир Михайлович, Бондаренко Валентина Михайловна, Бондаренко Николай Михаило… Стой, этого не пиши. Это ты — Николай Михайлович?

— Я.

— А сколько тебе лет?

— Десять… десятый пошел.

— Да-а! — и сдвигая шапку с затылка на лоб, глядит «военком» то на не доросшего добровольца, то на остальных Бондаренковых. Потом бросает писарю:

— В двадцать первый… гражданский лагерь. И мать его, Бондаренко Марфу Ивановну, из боевого отряда вычеркни, а в гражданский, к Николаю запиши.

— Я в гражданский не пойду, — возражает мать.

— Мы всей семьей в боевой пойдем, — добавляет глава семьи.

— В отряд! В отряд! — настоятельно требует мать. — Приют найдется. И дело сыщем. Вся семья вместе — и душа на месте.

— Ладно! — сдается Григорий. — Записываем вас в двадцать первый отряд. Вон в ту группу пристраивайтесь, — указывает он рукой в сторону.

— Кто следующий?

— Подождите! — просит Владимир Бондаренко. — С нами пришли четверо словацких солдат. Они сбежали из дивизии и были с нами в подполье.

Григорий о чем-то говорит со словаками и приказывает писарю:

— Во второй отряд направим их. Пиши: Клемент Кметь, Микулаш Банко, Юрай Вехта, Штефан Бако. А ты кто? — смотрит он на последнего из этой группы, назвавшегося Нуврединовым.

— Я болгарин.

— В какой отряд хочешь?

— Куда словаки, туда и я.

— Ладно. Все! Подходите, кто следующий?

К Григорию подступает старик. С ним человек двадцать вооруженных мужчин довольно преклонного возраста:

— Пиши! — властно говорит седой предводитель. — Дед Лукьян. Тот, что с вашим лейтенантом Федоренко в знакомстве состоит. А это мое войско…

— Григорий Викентьевич Годлевский, запишите, — просится новый крестьянин.

— Годлевский Григорий Викентьевич, — диктует «военком», повторяя имя каждого новичка. — Годлевский Николай Викентьевич, Годлевская Антонина Викентьевна, Годлевская Валентина Викентьевна.

Глаза «военкома», когда он останавливает взгляд на последней Годлевской, вновь настораживаются.

— А тебе сколько лет, Валентина Викентьевна?

— Шестнадцать, — краснея, отвечает круглолицая девочка совсем маленького роста.

— А сколько прибавляешь?

— Нисколько. Можете проверить, все наши шумхайские знают.

— Ладно. Иди. Кто следующий?

— Записывайте нас в боевой отряд, — бойко выкрикивает низкорослый, худощавый паренек. — Моя фамилия Береговой Илья Петрович, а это мои боевые друзья. О них я доложу особо.

С этими словами он выводит из толпы высокого парня в полицейской форме и трех румын.

Григорий, о чем-то расспросив Илью, диктует:

— Пишите в восемнадцатый отряд: Береговой Илья Петрович, Вернигоров Иван Леонтьевич, Николареску Константин — сублокотинент, Полоцано Георгий — капрал, Мокогоняно Георгий — сержант…

Записываются Федор Сыромятников, его жена Пелагея Евдокимовна, ее брат Гришанков Анатолий Федорович и сестра Ольга Федоровна.

— Идите вон туда, — показывает «военком» вконец поляны, — там связной восемнадцатого отряда.

Группа Сыромятниковых — Гришанковых отходит в сторону, но ее задерживают.

— А этих куда? — спрашивают «военкома». Оказывается, Анатолию Федоровичу семь лет, а Ольге Федоровне — пять.

— Всех в гражданский, — решает Григорий Гузий. — Кто следующий?

Но Гришаковы — Сыромятниковы, как и все, просятся в отряд. И лесной «военком» перед тем же тупиком: как быть с детьми? Не разрывать же семьи!

Мы с Петром Романовичем видим свою ошибку и, отозвав Гришу и Женю в сторонку, вносим поправку: пусть Женя с помощью писарей группирует новоселов по месту жительства, а Григорий назначает старшего группы, дает ему связного и отправляет всех способных и неспособных воевать в тот пункт, где формируется отряд. Там отрядное командование само должно отбирать боевиков в отряд и его силами устроить лагеря: и отрядный и гражданский…

В Яман-Ташский лагерь мы возвратились вечером. Пришли из Тиркенского леса и редактор Евгений Степанов с начальником бригадной разведки Семеном Осовским. Вскоре появился комиссар Егоров. Они рассказали, как много людей собралось под горой Тирке и на Баксанском лесном участке.

Подсчитываем. В бригаде уже больше тысячи бойцов. В условиях горно-лесистой местности, без транспорта и без средств связи таким соединением управлять трудно.

Поэтому, посоветовавшись, мы направили на Большую землю свое предложение: подпольный центр просит утвердить создание еще двух партизанских бригад — пятой и шестой. Предложения по командному составу следующие: 1-я бригада — командир Федор Федоренко, комиссар Евгений Степанов; 5-я бригада — командир Филипп Соловей, комиссар Мирон Егоров; 6-я бригада — командир Георгий Свиридов, комиссар Иван Бабичев. Для оперативного руководства боевыми действиями на месте нужно создать в партизанском лесу Центральный оперативный штаб, подчинив ему все бригады и отряды. Руководство политической работой в отрядах, среди населения и в войсках противника возложить на специальный орган, назвав его политотделом Центрального оперативного штаба. Командирами и комиссарами отрядов просим утвердить следующих товарищей…

Длинный ряд имен ветеранов партизанской войны выстраивается на ленте радиограммы. Тут же эти имена выстукиваются ключом радиста и на крыльях радиоволн летят на Большую землю.

Нашего полку прибыло.

Пожар в осажденной крепости

Морозным ноябрьским утром в подпольный центр пришел из Симферополя «Павлик» (Элизе Стауэр), связной от Андрея — Ивана Андреевича Козлова.

В рваных ботинках, ветхом легком пальтишке и кепке он очень промерз.

— А ну-ка, парень, давай твои руки, будем приводить их в порядок, — засуетился Петр Романович, — вон как закоченели.

— Не надо, товарищ секретарь. Отойду и так. Вы лучше сразу скажите, не напрасно ли пришел: мины есть? Андрей и Костя сказали, чтоб без сотни мин не возвращался.

— О минах потом.

«Павлика» переобули и, укутав в овчинный полушубок, усадили поближе к костру, дали горячего чаю.

О том, как устроился Андрей, и о положении в городе «Павлик» рассказал скупо. И тут же снова за свое:

— Листовок тоже побольше давайте! Фашисты уже фальшивками отбиваются. Вот, прочтите.

Он подает листовки.

— Это наша. Выпустили ее 29 октября. Поздравили молодежь с двадцать пятой годовщиной комсомола. Призвали сильнее бить оккупанта. А вот эту через два дня выпустили фашисты.

Читаем. Начинается фальшивая листовка лозунгом «Смерть немецким оккупантам!» Вначале содержит оценку положения на фронтах, ругает гитлеровцев, но заканчивается провокационным призывом:

«Комсомольцы! Еще не настал час освобождения Крыма. Еще не настало время действовать с вашей стороны. Приостановите пока еще вашу подпольную диверсионную работу, к которой вы призывались в нашей листовке двадцать девятого октября».

В конце — лозунг, каким обычно заканчиваются комсомольские листовки, — «Кровь за кровь! Смерть за смерть!» и подпись: «СПО» — Симферопольская подпольная организация.

— На такую пакость, «Павлик», отвечать надо не только минами, — говорим связному. — Этим они могут сбить с толку многих.

— А мы это понимаем и уже дали им по зубам новой листовкой, — не без гордости произнес он и достает еще одну, третью листовку.

— Правильно! Молодцы! — хвалим молодых подпольщиков. — Передай Андрею и всем патриотам самую глубокую благодарность.

— А мин тоже дадите? — не унимается «Павлик». Да, мин надо дать побольше. Ответная листовка должна сопровождаться серией диверсионных ударов. Поручаем к вечеру подготовить пятерых бойцов, знающих дороги к Симферополю, мины, тол, гранаты. Все доставить в загородные базы и там с участием «Павлика» спрятать.

— «Павлик», а как ведут себя немцы? Продолжают удирать из Крыма или собираются драться?

— Похоже на то, что решили держаться, гады, и готовят оборону. Даже плакат специальный выпустили. Вот посмотрите.

На плакате Крымский полуостров изображен почти в метровую величину. Красочно разрисованный, он обведен сплошной широкой извилистой линией, показывающей оборонительный вал. На валу, вокруг всего полуострова, нарисованы крупные фигуры немецких солдат с автоматами. Вверху и внизу броская повторяющаяся подпись: «Крым — неприступная крепость».

Очередная грубая стряпня геббельсовской пропаганды, решаем мы и, отбросив плакат в сторону, вновь расспрашиваем «Павлика». Василий Степин, наш разведчик и диверсант, подняв плакат, стал рассматривать его.

— Вот тут, на Перекопе, немецкий вал прорван? Прорван. Значит, на том месте брешь в голубой линии надо было изобразить? Надо! А вот здесь, в Присивашье, советские войска тоже закрепились. И тут — брешь. И под Керчью забыли нарисовать. Ведь Керченский пролив наши форсировали?

Партизаны одобрительно зашумели.

— Да и наш партизанский лес доктор Геббельс не изобразил на своем плакате, а тут-то пожар разгорается!..

А ведь хорошо сказал партизанский комментатор! В стенах осажденной крымской крепости действительно зияют три бреши, а внутри, все более разгораясь, полыхает пожар партизанской войны.

…Ночь. В землянке обкома комиссары и политруки. Наш политический аппарат обновился. Рядом с опытными политработниками — Егоровым, Мозговым, Степановым, Клемпарским, Бабичевым — сидят новички: вчерашние ординарцы Буряк и Тварадзе, художник Грабовецкий. Тут и те, чей партизанский стаж один-два дня: Петр Шпорт и Юрай Жак, Иван Горбатов, Замрий.

Слушаются сообщения с мест.

Степанов:

— Отряд ангарцев сформирован и насчитывает сто семь человек. На вооружении два автомата и два немецких пистолета, с которыми пришли полицейские. А рядом стоящий отряд, сформированный из перебежчиков, вооружен на сто процентов. Но отбери у кого- нибудь из тех перебежчиков винтовку — сразу подорвешь его душевное состояние, подумает, что не доверяем. По этой же причине нельзя слить эти два отряда. Выход один — дать ангарцам оружие.

Клемпарский:

— В восемнадцатом отряде двести пятьдесят восемь человек. Десять боевых групп. Командиров подобрали. А политрук один — Сеня Курсеитов. С оружием то же, что и у ангарцев — два автомата: у меня и у Ваднева. Заберите людей человек сто-сто пятьдесят. Дайте оружие. И политруков. Политруков обязательно. Из отрядников политруки враз не вырастут.

Мозгов:

— У нас триста пятьдесят человек. Об оружии не говорю. Нет его, но где взять, знаем. А разделить отряд нужно. На два или даже на три. И до зарезу нужны политработники. Два года люди не слышали правды, засыпают вопросами; только и работы, что объясняй и рассказывай. И вот еще: сегодняшний налет фашистских самолетов показывает, что наша вчерашняя разведка донесла верно: немцы собираются напасть на лес. Нам надо спешить Жак:

— У нас воякив мало. Сорок один. Але озброени добре. Давайте задачу. Будемо сполнять. Але треба, чоб словаки воевали в купе з русскими. Без советских судругов нияк не можно, бо словаци дуже насторожени и не мають партизанского опыту. Треба нам буть близко коло партизанов…

Все требуют оружия и кадров. Да чтобы с партизанским опытом.

— Все ваши просьбы, товарищи, ясны и понятны, — говорю комиссарам. — Отвечаю цифрами и фактами. Вчера вечером в бригаде был тысяча восемьдесят один боец. К утру будет полторы тысячи. Да около трех тысяч жителей, которых надо прикрывать. А вооруженных — три сотни (после отправки отряда Котельникова). Следовательно, не достает, по меньшей мере, полторы тысячи винтовок. За прошедшие сутки с Большой земли не получено ни одной: нелетная погода. В боях добыто семьдесят три винтовки и два пулемета. Отсюда, товарищи комиссары и политруки, вывод: в данный момент за оружием надо обращаться к немцам.

— Все ясно? — вступает в разговор секретарь обкома.

Ему не отвечают. Освещенные неровным пламенем костра лица задумчивы. Самой партизанской жизнью эти люди приучены думать о судьбах народа, за честь и свободу которого бьются. А сейчас народ сам пришел в лес. Защити его! Отомсти за его страдания! Как же тут не задуматься! Особенно комиссарам. Ведь они — непосредственные представители партии.

Комиссар Буряк повел широким плечом. Сильной рукой взял обгоревший сук, подсовывает головешки в огонь, и костер трещит, стреляет искрами.

— Петр Романович! — глядя в костер, говорит он тихо. — Нам, может, и ясно. Но как объяснишь все это новичкам? Их семьям? Они ведь прямо говорят: пришли под защиту партизан. Как же им скажешь, что этой защиты нет?

— Партизанская защита, — словно в раздумьи повторяет секретарь обкома. — Два года ощущают ее люди. И как же можно допустить, чтобы сейчас, в решающий момент, они обманулись? Наоборот, они должны удостовериться в несокрушимости партизанских сил, а для этого — понять, что сила партизанская в народе, то есть в них самих. Сейчас в распоряжении леса есть одно единственное средство — нападение. Хочешь вооружиться — нападай: ударь во многих местах, чтобы враг думал: силен лес. Он начнет подтягивать к лесу большие силы, но в день-два не соберет их. Вот и выигрыш времени. А призыв к восстанию! Народ ни в чем так не нуждается, как в живом, зовущем примере, а этот пример — в новых ударах по врагу. Это и есть партизанская подмога наступающей Красной Армии! И в этой обстановке особенно велико значение диверсионных операций. Надо их всемерно умножать. — Словом, так, — заключает секретарь обкома: — рано утром стройте свои ряды и честно рассказывайте народу правду. Да не вздумайте закручивать гайки, приказывать. Пока не дал в руки винтовку и хоть мало-мальски не обучил — подожди с приказом. Объясняйте обстановку. Приглашайте, чтобы думали, а подумав — действовали. Каждый человек должен знать положение на фронте. В каждом лагере, в каждом шалаше чтоб была свежая сводка Совинформбюро. Привлекайте грамотных женщин и подростков. Пусть пишут и говорят от себя: «Партизан! Что ты сделал для освобождения Советской Родины?» Вот вам и политруки…

Комиссары расходятся с тем, чтобы с наступлением утра сразу приняться за дело. Времени у нас в обрез. С рассвета и до ночи небо партизанского края бороздят «штукасы». То тройками, то девятками они идут звено за звеном; бомбят наши лагеря, сбрасывают массу мин — «хлопушек», поливают свинцовым дождем. Предполагаем, что за воздушным нападением последует наземное.

На следующее утро Петр Романович, Егоров и я пришли в отряд Федора Федоренко.

Солнце еще за горами, а партизаны уже в машинах. Впереди советский «ЗИС-5», пригнанный Плешаковым из Симферополя. В кузове — человек двадцать бойцов отряда Федоренко; стоят, плотно прижавшись друг к другу, все в немецкой и румынской форме, с трофейным оружием. К «ЗИСу» пристроились две «татры» со словаками в кузовах.

Ребята оживленно переговариваются, перебрасываются шутками, нетерпеливо спрашивают:

— Чего стоим?!

Федоренко докладывает: объединенный автоотряд отправляется на боевую операцию. Действовать будет под Симферополем, на Феодосийском шоссе.

Советскую группу ведет Иван Семашко, широкоплечий сын Кубани, коммунист, испытанный в огне севастопольской обороны, в симферопольском подполье и в партизанском лесу. А словаками командует Юрай Жак. С ним Ланчарич, Медо, Хоцина, Лилко, Грман, Сегеч и другие словацкие парни. Едут с ними и те трое русских — Николай Еорной, Иван Алексенко и Леонид Иванов, — что с группой Жака прибыли из Больших Копаней. Даем им и разведчика Николая Терновского.

— Учтите, — предупреждаем Семашко и Жака. — Хитринка нашего замысла — это удар под самым Симферополем: там не ждут.

Жмем руки, желаем успеха, и только когда партизаны бегут к машинам, замечаем: каждую машину осеняет Красное Знамя.

— Семашко! Жак! — кричу командирам вдогонку. — Знамена-то зачем?

Жак, остановившись, прижимает руку к сердцу.

— Товарищ командир бригады! Не велите убирать. Мы только на лесе будем со штандартами.

— Ладно. Езжайте.

Машины двинулись. Полощется на ветру алый стяг, далеко по лесу разносится партизанская песня.

…В низине, что лежит между Мазанкой и животноводческим комбинатом, маневрируют две группы солдат. Они то идут в атаку, то совершают бросок. Видимо, проводят тактические занятия.

Вот они уже у Феодосийской автомагистрали, вышли на полотно дороги, развернулись и двинулись: один отряд в сторону Зуи, другой — к Симферополю. Теперь они патрулируют дорогу.

А на шоссе показалась колонна машин. От колонны отделяются и вырываются вперед два «оппель-адмирала». С переката видно: впереди на дороге маячит группа патрульных. Двое в немецком обмундировании с автоматами, остальные — в чехословацкой форме с винтовками. С ними русский, руки у него связаны за спиной. Может быть, партизана поймали?

Немец-патрульный поднимает руку. Машины останавливаются, и в ту же секунду раздается требовательный голос Павла Лилко:

— Сдавайте оружие! Мы партизаны!

— Руки нагор! — одновременно командует у другой машины Антон Ланчарич.

Шесть стволов словацких винтовок неумолимо нацелились в сидящих в машинах офицеров. Партизаны их обезоружили и связали. А сзади вспыхнула перестрелка: это партизаны Семашко, пропустив «оппели», отсекли остальную часть колонны.

Лилко и Ланчарич сели в машины. Ланчарич, резко развернув «оппель», повел его через кювет, но машина, перекосясь, стала. Уткнувшись в кювет, замер и второй «оппель». Лилко навалился грудью на рулевое колесо, голова его низко свесилась. Убит?! Как? Кем?

Жак осмотрелся и обмер: из Симферополя катит другая вражеская автоколонна. Впереди — бронетранспортер. Он взахлеб бьет длинными пулеметными очередями.

— Скупина! По Симферопольской колонне огонь!

Томчик, Новак и Грман перенесли огонь на машины, идущие из Симферополя. И вот уже грузовик, следующий за транспортером, перевернулся и загородил дорогу. Колонна остановилась. Из машин стали выскакивать солдаты.

— Стреляйте по колесам машин! — командует Николай Горной. В следующую минуту он схватил гранату и пополз кюветом к транспортеру. За ним — Иозеф Грман. Приподняв голову, Николай замахнулся и бросил гранату. Взрыв. Машина задымилась. Из кузова выпрыгивают немцы. Грман бьет из автомата. Бьет и Горной. Немцы падают один за другим.

Тем временем группа Семашко, замаскированная в кюветах, продолжает бой.

Спешившись, немцы начали наступать перебежками. А вражеские минометчики, не найдя укрытий, сместились к северу от партизанского заслона и теперь бьют прямо с открытых позиций.

— По минометам! — командует Юрай. И тут он увидел: немецкий полковник, что лежит невдалеке от Николая Терновского, высвободил руки и с перекошенным лицом дергает затвор пистолета, по-видимому, устраняет задержку. Сейчас он выстрелит в Николая.

Автомат Жака строчит без передышки. Лишь после того, как плененные немецкие офицеры распластались на земле, разжался палец Жака на курке.

— Одхадзать! Одхадзать! — командует Жак и сам отползает в сторону. Из кювета кто-то еще стреляет. А там, где вражеская цепь, вздымаются взрывы. Теперь фашистские минометчики бьют туда, где партизанами уже уничтожены «оппели», десять грузовых автомобилей, шесть немецких офицеров и двадцать автоматчиков, бьют… по своим.

Свою группу Жак догнал в километре от шоссе.

— Кто у нас там? Кого нет? — взволнованно спрашивает он.

— Нет Лилко.

— Убит… в машине…

— И Горного Николая… тоже… убило, — сиплым, будто чужим голосом говорит Жак.

— А Иозеф Грман где? Кто видел Грмана?

Вот она, еще одна тяжесть партизанской ноши: не из каждого боя удается вынести раненного друга. Партизаны стоят с поникшими головами. Их мысли там, на поле боя, ищут оставшихся друзей…

Что же в действительности приключилось с Павлом Лилко, Иозефом Грманом и Николаем Горным?

Немецкие санитары, подбирая трупы своих солдат и офицеров, наткнулись на высокого словака. Его бросили в кузов, к трупам, но он застонал.

— Живой? Кто ты? Партизан?

— Йа не е партизан. На захраняль машинен! — прошептал Лилко, и вновь потерял сознание…

— Тебе, парень, будет плохо. Надпись-то вон какая над твоей кроватью: «Словак. Ранен в партизанском бою», — эти страшные слова услышал Лилко от медицинской сестры, прийдя в сознание на койке румынского госпиталя в Симферополе. Решил, не раздумывая: «Русская. Спасет. Надо признаться… иначе гибель».

— Сестричко! Я партизан. Словаци партизан. Помоги…

Предательская надпись над койкой исчезла. А вечером вместе с группой румынских офицеров, раненных 4 ноября в бою под Симферополем, Павла Лилко, приняв за своего, увезли самолетом в Бухарест.

Не одолела смерть и Иозефа Грмана.

Он остался прикрывать отход друзей. Подорвал гранатами «оппели». Отходить Грман не собирался. Наготове была последняя граната — для себя и для тех, кто попытался бы его взять. Но когда заметил, что зуйский и симферопольский отряды немцев стали истреблять друг друга, сообразил, что воспользовавшись этим, можно спастись. Пополз низинкой к лесу. Потом поднялся, побежал.

В кукурузном поле столкнулся с румынами и едва оторвался от них. Раненный в ногу Грман долго полз, пробираясь среди шуршащих сухих стеблей кукурузы. Вдруг наткнулся на кого-то, залитого кровью. Труп? Нет, живой, хрипло дышит. Кто он? Свой? Враг? Приподнялся, вгляделся и ахнул: Николай Горной. Глаза открытые, живые. А изо рта ручьем — кровь!

— Коля? Что с тобой?

— Беги, Иозеф. Оставь меня, пропадешь, — прохрипел раненый.

В памяти Грмана встало все связанное с русским другом. Воинка. Побег из Больших Копаней.

— Ни, Николаша, не кину я тебя. Найду вот паличку, у меня нога…

В этот момент грохнул выстрел. Из руки Николая выпал пистолет.

— Николай! Коля!

Иозеф подполз к другу. Припал к пробитой голове, стал целовать в лоб, в глаза… Потом бережно положил ее на землю. Накрыл лицо фуражкой.

Шел, опираясь на рогулину, опять полз. В конце второго дня, уже в лесу, наткнулся на разведотряд карателей. Забился в каменную расщелину и до поздней ночи сидел, держа дуло автомата под горлом, а палец — на спусковом крючке. Третий день свел Грмана с древним стариком. Свой, чужой — раздумывать не стал; все равно ориентировка потеряна, силы на исходе, голод валит с ног, рана вспухла. Бросил палку, скрывая хромоту, подошел к деду и от него узнал: рядом село Фриденталь. Четверть часа спустя был уже в селе, а вечером вместе с хозяйкой дома, где остановился, в крытой повозке приехал в отряд.

Первым встретил Грмана Федор Федоренко:

— Иозеф! Отряд по тебе уже салют давал!

Николай Сорока тоже обнял его как брата. Принес тетрадку.

— Иозеф! Говорят, кого молва заживо хоронит, тот долго живет. Вычеркни своей рукой себя из этого списка. И живи сто лет…

Через два дня еще прихрамывающий Иозеф опять в деле, и его имя попадает в очередное радиодонесение:

«Сегодня на феодосийской автомагистрали под Зуей группой Николая Федорова, в состав которой входил и словак Иозеф Грман, совершено нападение на немецкую автоколонну. Один грузовик разбит, повреждено пять машин. Убито семь гитлеровцев. В бою геройски погиб Николай Федоров».

Отважные действуют

Канун праздника Великого Октября партизанский лес ознаменовал приказом.

«Боевой приказ № 33 по отрядам 1-й партизанской бригады Крыма от 6 ноября 1943 года.

§ 1.

Немецко-фашистские бандиты, чувствуя, что дни их бандитского хозяйничания в Крыму уже сочтены, спешат расправиться с мирным населением. Они расстреливают сотни и тысячи мирных граждан, минируют и взрывают города и предприятия, сжигают села и склады с крестьянским зерном, чинят дикий грабеж населения. А непокоренные советские патриоты все сильнее вступают на путь смертельной борьбы с оккупантами.

§ 2.

Приказываю:

3-му, 6-му, 17-му, 18-му, 19-му и 22-му партизанским отрядам занять указанные ниже населенные пункты, взять население под защиту, восстановить в этих населенных пунктах Советскую власть, вывесить красные советские флаги и провести среди населения митинги и политбеседы, посвященные 26-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции и началу освобождения Крыма.

(Ниже в приказе перечислялись шестнадцать населенных пунктов и устанавливался порядок: силами какого отряда каждый из них будет освобождаться. — Н. Л).

Об исполнении настоящего приказа донести… 7 ноября к 16.00.

Командир 1-й партизанской бригады

батальонный комиссар

Н. Луговой

Комиссар… старший политрук

М. Егоров».

…По холмистому предгорью движутся десять грузовиков немецких марок. Таких много сейчас на дорогах Крыма. Но эта автоколонна необычная. Ее не прикрывают немецкие танки. Она не простреливает прилегающие к дороге кустарники. Из кузовов не высовываются головы в немецких касках. Наоборот. Над каждой машиной полощутся красные флаги. А по бортам — алые полотнища с крупными белыми буквами:

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ 26-я ГОДОВЩИНА ОКТЯБРЯ!»

«ЗА СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!»

«КРАСНОЙ АРМИИ-ОСВОБОДИТЕЛЬНИЦЕ СЛАВА!»

То выскакивая на холмы, то скрываясь в низинах, пылающая кумачом колонна движется к селам, отрывается все дальше от леса. Вот она влетела в притихшую Барабановку.

И люди, хоронившиеся при виде немецких машин, высыпали на улицы.

— Наши! Наши приехали! — радостная весть понеслась по селу.

Из погребов, сараев, огородных зарослей выползают стар и млад. Они сходятся на площадь.

— Господи! Дождались, наконец!

— Сынок, родной! Дай взглянуть на тебя!

Из машины в толпу спрыгивает парень с винтовкой.

— Здравствуй, мама! Ну, как ты? — прижимает он к груди щуплые материнские плечи.

— Ой, сынок! — дрожит хрупкий старушечий голос. — Два года — будто два века. Сами в погребах, а души один бог знает где. Машина в село — мы дрожим, в дверь постучат — не дышим. Натерпелись, сколько людей потеряли — не рассказать…

Бледные лица женщин, детей, стариков, ветхие одежонки. Да, горе тут в каждой семье, в каждом доме.

— Товарищи! — раздается вдруг гордое, с детства родное, но отнятое врагом слово. Взлетев над толпой, оно перекрывает многоголосый людской гомон, заставляет учащенно биться сердце. А тот, кто возвратил это слово людям, стоит в кузове грузовика, рядом со знаменем. На шапке — косая ленточка и алая пятиконечная звезда.

— Товарищи! — призывно кричит партизанский командир Федор Федоренко. — Мы, крымские партизаны, от души поздравляем вас с двадцать шестой годовщиной Октябрьской революции, с новыми победами Красной Армии, с началом освобождения нашего родного края!..

Радостные голоса и рукоплескания, раздавшиеся в ответ, — тоже новое в жизни этих людей. Два года они не только не аплодировали, но и не улыбались, ходили украдкой, говорили тусклыми приглушенными голосами. Все эти годы они слышали только одно — расстрел. За неодобрительное слово или оскорбление немца — расстрел, за несдачу продуктов — расстрел, за читку советских газет — расстрел! Расстрел, расстрел, расстрел…

С жадностью ловят теперь люди долгожданные слова.

— Перекоп, товарищи, наш! Пройден и Сиваш! И Керченский пролив форсирован. Наши за Днепром. Освобожден Киев!.. Близок час освобождения и Крыма! Оссовины, Маяк, Жуковка, Опасная, Еникале, Баксы, Эльтиген — все эти села близ Керчи уже заняты Красной Армией. Там уже развеваются советские красные знамена.

— Ура!

— Слава Красной Армии!

— Ура!

Площадь ликует.

— Давайте и мы с вами восстанавливать Советскую власть! Выбирайте уполномоченного Совета. Создавайте боевые группы и отряды. Нападайте на оккупантов. Добывайте оружие. Помните, товарищи: спасение каждого из вас от угона на каторгу и от истребления в борьбе. Бейте оккупантов! Пусть горит земля под их ногами!.. А мы вам поможем — дадим командиров, научим, как действовать.

Затаив дыхание, слушают крестьяне партизанского командира. Да и сами партизаны взволнованы не меньше этой встречей. Огромная радость охватила и Юрая Жака, и Иозефа Белко, и Виталия Карамана. Словно оказались они вдруг в своих словацких и румынских селах, освобожденных от оккупантов.

Будто почувствовав это, Федоренко добавил:

— И отбирайте, товарищи, солдат у Гитлера! Вот глядите: с нами словаки, румыны, поляки. Партизанят и испанцы. И живем мы с ними душа в душу.

С этими словами Федор обнимает Жака, Белко, Карамана, а митинг взрывается бурей радостных возгласов, долгим шумом аплодисментов…

…А в лесу формируются новые отряды. Дни и ночи все мы, обкомовцы, командиры и комиссары, заняты этим важным делом. В шестой день ноября мне выпало побывать у ангарцев.

…Склон горы Дедов Курень обставлен островерхими шалашами. Сделаны они мастерски: правильная пирамида из жердей обложена толстым и плотным слоем сухой листвы, вверху дымоходное отверстие, вход затянут куском парусины. В стороне, метрах в ста, еще группа таких же шалашей, только обвешаны они выстиранным бельем и другой одеждой — это гражданский лагерь. Видны хлопочущие у костров женщины, детишки.

Тут, вблизи гражданского лагеря, встречаемся с Евгением Степановым и командиром Ангарского отряда Козиным.

Отряд сформирован. Народ хороший. Все рвутся в бои. Только оружия маловато.

Вместе идем на митинг в седловину. Сгрудившаяся масса разновозрастных людей, скала вместо сцены, на ней мужчина и широкоплечая средних лет женщина. Строгое, чуть скуластое лицо, широкое темное платье, поношенный ватник, по-деревенски туго повязан серый шерстяной платок.

— Это наша тетя Катя Халилеенко, — поясняет Степанов. — Задумала звать в лес всех жителей Крыма. Обратилась к ним с письмом. Это письмо отпечатали, получилась листовка. Видит она плохо, и потому читает письмо Петр Шпорт.

«Уходите из фашистской неволи!..Мы не покорились. Всеми доступными нам средствами сопротивлялись фашистам, боролись против них. Никогда советский народ не стоял на коленях перед гитлеровцами и никогда не будет рабом… Немцы издали приказ о так называемой эвакуации населения. Но мы подумали всем миром и решили избежать неволи. Все мы поднялись и, как один, ушли из деревни в леса и горы, к нашим родным людям, отважным и героическим партизанам. Они помогли нам спастись от немцев… Все, кто способен носить оружие, влились в ряды боевых отрядов, и мы поклялись, что будем беспощадно мстить врагу за все его преступления. Это единственно правильный путь спасения.

Друзья, товарищи! Мы призываем вас последовать нашему примеру. Присоединяйтесь к нам. Не выполняйте приказов немцев! Поднимайтесь всем миром и уходите в горы и леса под защиту крымских партизан. Забирайте с собой продовольствие, скот, добро. Уходите немедля! Смелее, друзья!»[73]

Козин дает мне клочок серой измятой бумаги.

— Это «нота» тети Катина, — говорит он. — Прочитайте.

С трудом разбираю нестройные буквы, написанные рукой не очень грамотного человека:

«Господин жандармский начальник!

Мы отбыли к партизанам. Ненадолго. Не обессудь, собака, что без спросу отлучились. Старосту и полицейских не ищите — мы прихватили их с собой. Так лучше, с пустого села и взятки гладки. Не гневайся, сучий сын. Скоро свидимся, сочтемся с тобой, паскуда!

Тетя Катя».

— Это наш разведчик Василий Савопуло принес, — говорит Козин. — Ангарцы, когда уходили в лес, у села в кустарнике оставили наблюдателей. Те все видели. Гитлеровцы, обнаружив пустые хаты, всполошились, забегали по селу. Из конюшен вытащили связанных солдат-конюхов с кляпами во рту. Жандармский майор построил солдат и допрашивал их, куда девались жители. А кто-то из вестовых принес и прямо перед строем вручил майору вот эту записку. Тот прочитал, позеленел от злости и затоптал «ноту» в землю.

…Отряд ангарцев выстроен в две шеренги. В основном молодежь и старики. Лишь изредка заметишь человека среднего возраста. Самодельные овчинные шапки и кепки, видавшие виды ватники и полушубки домашней обработки, разносортная обувь: стоптанные опорки, побитые полуботинки и постолы из сыромятной кожи. Но глядит каждый уверенно, с достоинством. Винтовок — одна на пятерых, пулемет и противотанковое ружье — на весь отряд. У остальных либо топор, либо самая обыкновенная палка — метра полтора-два длиной и в руку толщиной.

С противотанковым ружьем стоит смуглолицый паренек. Ружье почти вдвое выше его.

— А где бронебойщик?

— Я бронебойщик!

— Как фамилия?

— Расторгуев Александр Емельянович.

— Специалист, говоришь?

— Да. Надеюсь, не подведу.

Иду вдоль строя. Рослый седобородый старик. В его руке увесистая кизиловая палка.

— Скажу, отец, откровенно. Чувствуем себя виноватыми за такое вооружение. Но выхода другого нет: в боях будем добывать.

— А вы не терзайтесь, — спокойно отвечает старик. У меня, кроме дубины, еще кое-что есть.

— Что?

— Злость на фашистов! К тому же хорошо знаю местность, повадки врага. Знаю, где он, негодник, спит и куда ходит до ветру. Под слежу, протяну этой палочкой — и не пикнет, гадина.

Отряд Козина уходит на боевую операцию в предгорное село Чавке[74]. Там стоит гарнизон противника. Он невелик — две сотни. На него и должны напасть партизаны нового отряда. У них мало оружия, совсем нет боевого опыта. Но есть знание местности и расположения врага и, самое главное, есть неукротимое желание сразиться с ненавистными оккупантами. Их провожает в бой и будет ждать с победой население гражданского лагеря — матери и жены, отцы и дети. И еще одна сила на их стороне — отряд Колотилина, тот, который привел Кутищев. Севернее и южнее Чавке он должен стать заслонами. И тогда ни по Алуштинской автомагистрали, ни по другим дорогам не сможет подойти подкрепление чавкинскому гарнизону.

Ночью, когда партизанский лагерь спал, из долины Салгира донесся огромной силы взрыв. Люди выскочили из шалашей, но перестрелки в районе Чавке не слышно: то ли отвоевались ангарцы, то ли еще собираются?

А севернее, в той же Салгирской долине, где-то под Симферополем, тоже неспокойно. Раз за разом вспыхивает перестрелка. Бухают взрывы гранат. Наступает минутная тяжкая пауза — и опять бой. Там, в Эски-сарае[75] действует отряд Федора Федоренко. С ним и словаки, которых повел Юрай Жак.

Ранним утром в лагерь прискакали на лошадях оживленные и довольные Козин, Колотилин и Шпорт. Докладывают, что операция в Чавке удалась. Партизаны окружили село. В штабное помещение и во все дома, где стояли жандармы, забросили по гранате. Насчитали семьдесят трупов немецких солдат. Остальные гитлеровцы разбежались, подняли тревогу в соседних селах, но наступать ночью побоялись. Отрядом взяты штабные документы и полмешка вражеских орденов и медалей.

— А что за взрыв был ночью в вашем районе?

— То мы склад боеприпасов взорвали. Взлетело несколько тысяч дорожных мин и вагона два тола.

— А взорвали-то как, — говорит комиссар Шпорт. — Из противотанкового ружья. Склад обнаружили, а подрывников и техники нет. Тогда установили на бугре противотанковое ружье, выждали, пока отряд удалится, пропустили группу прикрытия. Выстрелил Расторгуев первый раз — ничего, еще выстрелил — как рва-нет, аж земля вздрогнула!..

Да, хорошо провели операцию ангарцы.

— А знаете, зачем тут появилось столько взрывчатки? — задает вопрос Шпорт. — Немцы думали после своего отхода дорогу минировать. И приготовились взорвать плотину Аянского водохранилища, чтоб оставить без воды Симферополь.

Появляются вестники из 21-го отряда — Иван Сырьев и Эммануил Грабовецкий.

— Отряд при одном пулемете и десяти винтовках совершил нападение на кавалерийский гарнизон села Розенталь [76]. Исходные позиции заняли успешно. Проводниками были местные жители. Помогла и румынская группа нашего отряда во главе с Виталием Караманом. Бой длился два часа. Южная часть села и его центр, помещение штаба полка, оружейный склад были нами заняты. Уничтожено более сорока гитлеровцев. Отряд полностью вооружился. Взято тридцать лошадей. Боезапас доставлен в лес и забазирован.

Наконец появляется и Федоренко. Идет он, как всегда, энергично, но лицо почему-то скорбное.

— Задание выполнено, — скупо рапортует он и добавляет: — Ранен Юрай Жак. Может, даже смертельно.

Сначала все шло хорошо. Без шума обложили село. Пробрались к исходным позициям. Однако полной внезапности удара не получилось: то ли патрульные заметили, то ли встревожил шум стрельбы, донесшийся из Чавке. Но едва начав атаку, партизаны встретили дружный отпор.

Завязался бой — жаркий и суматошный, полный неожиданностей и неразберихи. Длился он больше часа. Лишь после того, как группа Колотаева, ведомая отрядным командиром, разгромила главный очаг сопротивления в казарме, немцы стали разбегаться. А у табачного сарая бой кипел с прежним напряжением.

Стучали пулеметы, то и дело вспыхивала автоматная перестрелка. Гитлеровцы обороняли склад оружия и боеприпасов.

Цирил Зоранчик и Венделин Новак с пулеметом пробрались под защитой каменной стенки к сараю и вывели немецкий пулемет из строя. Другое пулеметное гнездо забросали гранатами Фус, Шмид и Слобода. Но вражеские автоматчики, засевшие в двух окопах, бешено сопротивлялись. Нужен был последний натиск, и Жак рванулся вперед:

— До утоку! До утоку, словаци!

Все поднялись в атаку. Завязалась короткая рукопашная схватка. И тут, в запале, никто не заметил, что Жак уже не командует…

…Когда кончился бой, партизаны построились на сборном пункте. А где же Юрай Жак?

Вспомнили, что последний раз слышали его команду возле склада. Бросились к складу, обыскали улицы, дворы. Уже близился рассвет, а до леса не близкий путь — пятнадцать километров, и все — в гору. Каждому ясно: если к утру не оторвешься от Симферополя, не выйдешь из тесного окружения — погибнут два отряда. Но партизаны не из тех, кто бросает друзей на поле боя! Жака нашли в противотанковом рву, за селом. Медсестра Рыбовалова услышала стон, вытащила изо рва раненого и привела на сборный пункт.

У санитарной палатки многолюдно, но тихо. Безмолвной группой стоят словаки. Здесь и бойцы отряда Федоренко. Возле медиков неотступно Николай Сорока и Вася Буряк.

Жак лежит на животе. Шея подперта лубками. Плечо, грудь и спина обложены ватой и забинтованы. Но и сквозь повязку выступили пятна крови.

Врач спешит нам навстречу:

— Товарищи, к нему нельзя. Каждое движение может стать последним.

— А что у него, доктор?

— Разрывной. В плечо. Выходное отверстие в спине. Разворочена лопатка. Осколки, видно, попали и в легкие.

— Доктор! Надежда есть?

Врач пожимает плечами, глаза его смотрят в землю.

— Надежда? Почти никакой, — перейдя на полушепот, отвечает он, — после разрыва пули в груди не живут. Большая потеря крови. Внутренние кровоизлияния. Очаги поражения в области сердца. Сами понимаете…

Утром у села Толбаш партизаны 2-го и 6-го отрядов, под общим командованием Федора Федоренко, на голову разбили румынский батальон карателей, явившихся сюда для разведки леса боем. В этой жестокой схватке погиб Франтишек Бабиц. Его нашли после боя. Вокруг валялись семь вражеских трупов. Дорогой ценой заплатили враги за попытку взять партизана. В уже застывшей руке Франтишека крепко зажат пистолет. В виске пулевая рана — сам добил себя последней пулей, но не сдался…

А в штаб поступают все новые донесения.

Отряды Ивана Урсола и Ивана Крапивного разбили полицейские гарнизоны в селах Бодрак и Курцы. Около двухсот юношей и девушек, схваченных фашистами для угона в Германию, освобождены.

8-й, 10-й и 11-й отряды под командованием Владимира Кузнецова разгромили гарнизон противника в селе Шахмурза[77]. Взорваны два моста на шоссе, пять грузовиков. Убито более ста гитлеровцев.

В ногу с партизанами шагают и подпольщики.

«Муся» — Александра Андреевна Волошинова сообщает:

«Первая пятидневка этого месяца сложилась в нашей группе так: первого ноября в районе полустанка Кара-Кият взорван железнодорожный состав с артиллерийскими снарядами. В нем более девятнадцати вагонов боезапаса, восемь вагонов с теплым обмундированием и двадцать других вагонов. Второго ноября возле Богдановки, вблизи Симферополя, взорван штабель снарядов. Четвертого ноября на евпаторийской железнодорожной ветке уничтожено четыре вагона с солдатами. Пятого ноября взорван грузовик с немецкими солдатами… Открылась возможность смелее работать на железной дороге силами группы Хрена (В. К. Ефремова), но мин не хватает. Третьего дня последние пять мин отнесли Хрену…»

А вот еще три записки.

«Положение в Симферополе немного стабилизируется. Фашисты вовсю распинаются, что немецкая армия имеет „успехи на фронтах“, что скоро наступит перелом в пользу немцев. Очень много пишут и говорят о партизанах. Порочат. Моя работа налаживается. Писать не стану — Павлик расскажет. Давайте мины, газеты, листовки. Пришлите пистолеты. Крепко жму руку. Андрей»[78].

«Подпольному центру.

Донесение.

14 октября 1943 года. Взорван склад горючего на нефтебазе ж. д. станции Симферополь. Бабий, Енджеяк.

23 октября. Взорван склад горючего в районе улицы Битакской. Косухин, Бабий, Стауэр.

27 октября. Взорван штабной автобус на улице Карла Либкнехта. Семняков.

5 ноября. Взорван гусеничный тягач в районе сельхозинститута. Ееннадий Гуляев.

СПО»[79].

«Т.т. Ямпольскому, Луговому.

За последнее время сделано меньше, чем надо. Штепсель перешел на новую работу сцепщиком. Он столкнул два паровоза, взорвал дрезину, в буксы пятнадцати вагонов засыпал песок. Курская взорвала вагон с посылками и почтой. Жбанов минировал путь — разбилось только три вагона. Я продолжаю работать на хлебозаводе. Испортил около ста тонн хлеба. Фунель и Валя силами своих групп распространили всю литературу. Пока все.

Дядя Юра.

Вот еще что. Черти вы этакие! Кто же так нападает? Вы шумите под живкомбинатом, в городе немцы паникуют, а мы ничего не знаем. Послушайте старика, в другой раз так не делайте. Загодя предупредите нас. И ударим разом: вы из лесу, а мы отсюда. Получится.

Д. Ю.»[80]

На Большую землю летят наши скупые радиодонесения:

«…8 ноября 2-й отряд при поддержке группы 6-го отряда напал на… противника, численностью до 250 румын в районе деревни Толбаш. Отряд противника разбит. Уничтожено 70 румынских солдат. Захвачено 30 винтовок, 2 пулемета, 20 повозок, 39 лошадей… Ямпольский, Луговой».

«…8 ноября… 6-й отряд в результате столкновения с противником уничтожил 38 солдат и офицеров. Взяты трофеи: 18 винтовок, 1 ручной пулемет, 16 лошадей, 6 повозок…»[81].

«…8 ноября 19-й отряд уничтожил 5 вражеских солдат, ранил 3. Захвачено 2 винтовки, 1 пулемет, одна лошадь.

С нашей стороны потерь не было».

Занятые заботами и тревогами, партизаны все же нашли время отметить 26-ю годовщину Октябрьской социалистической революции.

Зал торжественного собрания — поляна близ сосняка. Вперемежку с бойцами сидят старики, женщины, дети. В центре огромного круга — костры.

Докладчик — комиссар Буряк выступает по-партизански: не с трибуны и без тезисов:

— В сорок первом году мы сдавали Одессу. И Перекоп. И Крым. А сегодня Перекоп наш. И здесь — лес наш. И вокруг, в селах — красные знамена!

Оратор перечисляет освобожденные села: Барабаковка и Петровка, Соловьевка и Баланово, Тернаир и Новоивановка, Нейзац и Фриденталь. «Зал» оживает. Лица людей светлеют, сияют гордостью. Вот поднимается словак Александр Пухер. Он взволнованно обращается к партизанам.

— Драги приятели! Приймить од словаци горюче благожелание з святом революции. Од нас приймить. Од тех, аки ще в «Рыхла дивизии», в неволе. И од тех, аки живут на Словатчине, а точуть ножи проти фашистов.

— И од тех словацив, аки на легионе Людвика Свободы! — выкрикивает кто-то из словаков. А Пухер продолжает:

— В цей великий день мы дякуем вас, русских, за вашу революцию. Она допомогла чехам и словакам развалить Австро-Венгерску монархию. А ще бильш дякуемо за разбитие фашистив.

Его с жаром поддерживает Александр Гира:

— Вы, русски, допомагаете нам. А ак мы вызволимось од фашистов, зробим социализм в Словакии и будемо жить с Советским Союзом, ако зараз живемо з вами на лесе — в великому приятельстве…

После собрания нас окружают словаки.

— Скажите, будь ласка: аки висти з Великой земли о самолете Юраю Жаку? Ака погода?

Несколько суток раненый Жак ждал самолета, а летной погоды все не было.

Наконец, получили радиограмму:

«Погода трассе улучшилась. Встречайте самолет для Жака».

Провожать Юрая Жака пришли бойцы словацкого и федоренковского отрядов. Собрались возле него и представители всей бригады. От раненого не отходят Зоранчик и Федоренко, Сорока и медсестры Шура и Наташа. Их заботливые руки то поправляют подушки, которыми он обложен, то кормят больного.

Прибегает и Николай Плетнев.

— Ты вот что, Юра, — с ходу присаживается он Жаку. — Не падай духом. Гони от себя плохие думки, Это самое главное.

Николай не взбадривает и не внушает, а просто из сердца в сердце передает пережитое им самим. У него тоже позади три раны, проводы и дружеские наказы.

— Ночью или, самое позднее, завтра попадешь в наш партизанский госпиталь, в Пашковскую. Там так: если до операционного стола Полины Васильевны Михайленко дотянул, значит, считай, выжил. Она самых разбитых сшивает. Потом кровь перельет, прикажет носа не вешать… Я был в ее руках — знаю.

Жак, усаженный заботливыми руками друзей в самолет, улетел, но незримо продолжает жить в нашем партизанском кругу. По сердцу пришлись партизанам и несгибаемая воля Жака-антифашиста, мужество, с каким он переправлял словаков на сторону Красной Армии и вел группу из Больших Копаней в крымские леса; и отвага, проявленная в дерзких набегах на фашистов. А теперь он, вслед за Николаем Горным, Иозефом Грманом и Павлом Лилко своей кровью скрепил нашу дружбу. Такое не забывается!

Огонь и меч

Положение фашистских захватчиков в Крыму ухудшается с каждым днем. На Перекопе, в Сиваше, под Керчью ведутся кровопролитные бои. Для предотвращения прорыва советских войск туда брошены огромные силы 17-й немецкой армии. А в это время вражеский тыл объят пламенем партизанской войны.

Решив окончательно покончить с партизанами в Крыму, генерал Енекке бросил против них эскадрильи боевых самолетов, отряды танков и отборных головорезов. Чтобы лишить партизан народной поддержки и изолировать их от населения, генерал приказал эвакуировать жителей прилесной зоны, а села сжечь и сравнять с землей. Опоясав лес полосой выжженой земли, гитлеровское командование думало лишить партизан продовольствия и людских пополнений, уморить их голодом. Так началась первая фаза операции Енекке под названием «Огонь и меч», где «огонь» означал «мертвую зону», а «меч» — удар по партизанам.

Над партизанским лесом закружились десятки вражеских бомбардировщиков. А в села прилесной зоны вошли вражеские танки. Под их прикрытием шли автоколонны факельщиков.

Наша разведка докладывала: в Новоалександровку вошло шесть танков, в Барабановку, Тернаир и Новоивановку — по три. Ворвались каратели в Нейзац, Фриденталь и другие села. Из репродукторов понеслись слова ультиматумов. Запылали в огне дома и сараи. В домах живьем сжигались люди…

Несмотря на неравенство сил, отсутствие противозенитных средств и противотанковых ружей, партизаны решили дать бой фашистам.

Отряд Семена Мозгова направился в Новоалександровку, отряд Саковича — в Новоивановку и Тернаир.

…Танковый отряд фашистов стоит за южной околицей Барабановки. По дворам и улицам мечутся жители села — старики, женщины, дети. К грузовикам и танкам проворно шагают солдаты. Они нагрузились узлами награбленного добра, визжащими поросятами, связками кричащих кур. С западной стороны село уже горит. А дула пушек и пулеметов нацелены в южную сторону — факельщики опасаются, как бы из лесу не ударили партизаны.

Командир бригады Федоренко и комиссар Степанов озадачены: как обеспечить внезапность удара днем, почти на открытой местности? Другое дело ночью. Но к ночи население угонят…

План операции созрел быстро.

18-й отряд во главе с Алексеем Вадневым и Николаем Клемпарским затаился в перелесках, восточнее Барабановки, а 2-й отряд под руководством Николая Сороки и словаки Иозефа Белко на грузовиках приготовились к обходному маневру с запада. Рядом с командным пунктом комбрига в старом окопчике лежит бронебойщик Коношенко.

— Танки на твоей совести, — строго говорит ему Федоренко: — Если не скуешь их — погибнет весь отряд Ваднева. Понимаешь?!

— Понимаю, Федор Иванович!

В десять тридцать Федоренко скомандовал:

— По танкам огонь!

Прогремел выстрел, и почти одновременно с ним восточная опушка леса ожила — оттуда появились партизаны. Они что есть силы бегут к селу. Надо опередить карателей, успеть добежать до крайних дворов, залечь за каменные заборы. Сделать это нужно раньше, чем начнут действовать танки, — так приказал Федоренко.

Партизаны бегут к селу, немцы — к танкам. Но пока они бегут, пока вскакивают в танки, партизанская лавина уже движется к селу. Партизаны открыли огонь и огласили округу мощным «ура!»

И все-таки танки опередили. Вот они развернулись в сторону бегущих партизан. И едва по команде Ваднева отряд прижался к земле, танкисты открыли огонь.

Партизанская атака захлебнулась. Отряд в опасности. Теперь он под перекрестным огнем.

— По танкам! Огонь по танкам! — в отчаянии кричит Федоренко.

Коношенко стреляет раз, другой… Но танки движутся. Снова старательно целится бронебойщик. Выстрел — и танк, шедший первым, остановился.

— Есть! Есть один. Молодец, Коношенко! — кричит Федоренко.

Из люка выскочили танкисты, но тут же, сраженные пулями, упали.

Все дальнейшее совершается с молниеносной быстротой. Вот вышел из строя и экипаж другого танка. Третий танк повернул в село.

Ваднев вновь поднимает партизан в атаку. В это время Федоренко дал сигнал — две красные ракеты. Из-за склона вырвались партизаны Сороки и Белко. Разделенные на две группы, они наносили удары одновременно по врагам, засевшим в Петровке и Барабановке.

Каратели, привлеченные атакой вадневцев, теперь пытаются развернуть часть сил в западную сторону. Но партизаны уже в селе. Оккупанты бегут, позабыв о машинах.

Теперь у танков партизаны. Моторы продолжают работать. Кто-то из вадневцев ныряет в люк, но вскоре вылезает — система управления незнакома. И тут вспоминают о словаках. Иозеф Белко и Ян Фус скрываются в люках танков. Проходят минуты, и сцепленные трофейные танки, облепленные партизанами, направляются в лес.

Спасенные от угона в Германию жители вяжут узлы, собираются уходить в лес. Хозяйничанье карателей в селах было таким кратковременным, что фашисты не успели даже снять красные флаги, вывешенные на высоких деревьях еще в тот день, когда шумели предоктябрьские митинги.

В лесу Федоренко остановил партизан. Вскочив на башню танка, он показывает на восток.

— Глядите, что делают!

За Балановской долиной, на западном склоне холма виднеется большое село Нейзац. В его центре на шпиле кирки, остро вонзающемся в небо, реет большой красный флаг. Над киркой кружит немецкий «штукас». Он делает заходы и строчит по шпилю из пулемета.

Разворот, заход, очередь. Еще разворот, еще очередь…

— Флаг, гадина, хочет срезать, — догадывается кто-то.

А флаг по-прежнему гордо реет в голубом безоблачном небе.

Из Барабановки с группой партизан и жителей подходит комиссар 18-го отряда Николай Клемпарский. Он рассказывает историю флага: 6 ноября 1943 года, в день восстановления Советской власти в Нейзаце, красный флаг из тайника достала учительница Зоя Григорьевна Пушкарева. Водрузил его на шпиль кирки пятнадцатилетний Митя Стешин. А чтобы немцы побоялись лезть на кирку, он опутал ее беспорядочным сплетением проводов, на дверях и стенах написал: «Заминировано!» Потому-то фашисты и решили срезать флаг пулеметным огнем с самолета.

Колонна двинулась дальше, но в это время раздается команда:

— Воздух!

Наполняя все вокруг завывающим ревом, проносятся три звена бомбардировщиков. Еде-то над Баксаном они сбрасывают бомбы. Затем самолеты делают разворот в сторону Яман-Ташского леса и поливают его пулеметным огнем…

К вечеру поступили донесения от отрядов и бригад. Из Новоалександровки каратели тоже выбиты. Там действовал 24-й отряд. Бой длился до позднего вечера. Помогли партизаны Сороки и Белко. В сумерках они проникли прямо в боевые порядки противника и стали расстреливать карателей в упор. У немцев поднялась паника. Они вступили в огневые схватки со своими же частями. Кончилось тем, что партизаны Григория Харченко из 2-го отряда вместе со словаками, преследуя факельщиков, ворвались в поселок живкомбината и там разгромили штаб полка.

Тяжелый бой вел отряд Саковича в Новоивановке. За Нейзац и Фриденталь сражался 21-й отряд.

Партизанские атаки становились все активнее.

Одиннадцатого ноября на ускутской дороге группа партизан уничтожила немецкую заставу. 14 ноября партизанский отряд напал на тыловые подразделения немецкого артдивизиона в Султан-Сарае[82]. Народные мстители убили двадцать три солдата и захватили обоз с обмундированием и продовольствием. На другой день партизаны близ села Чистенькая уничтожили немецкий грузовик с десятью автоматчиками. Двадцать второго ноября отряды партизан разбили гарнизон в селе Ангара, а спустя пятидневку был нанесен массированный удар по гарнизонам, расположенным в шумхайской группе сел[83], что на Алуштинской автомагистрали. В течение ноября партизаны совершили сорок восемь нападений на колонны и гарнизоны противника, уничтожили более тысячи солдат и офицеров, четыре эшелона, два склада, двадцать грузовиков, шестьдесят повозок, взяли богатые трофеи…

Поздней ночью 25 ноября к нам с Большой земли прилетела группа советских офицеров. Едва вошли они в штабную землянку, как она мгновенно преобразилась: привычный ее колорит, с людьми в партизанских брезентовых робах, с сугубо гражданским лексиконом и с походкой вразвалку уступил место армейской выправке и форме, чеканному воинскому языку.

— Разрешите обратиться! — докладывает подполковник. — Товарищ начальник Центральной оперативной группы, по приказу Командующего Отдельной Приморской армии группа советских офицеров прибыла в ваше распоряжение для прохождения службы в партизанском строю. Докладывает гвардии подполковник Савченко.

Отрапортовав, офицер вручил Ямпольскому засургученный пакет.

Восторженно приветствуем посланцев родной армии, знакомимся. Но возникший было гомон тут же гаснет.

— Очень кстати, — говорит Ямпольский, вскрыв пакет и пригласив всех сесть. — Сразу и доложим подпольному обкому.

Он придвигает к себе светильник — сплюснутую вверху артиллерийскую гильзу и читает:

«Крымский штаб партизанского движения. Приказ номер шестьдесят четыре от двадцать четвертого ноября тысяча девятьсот сорок третьего года. Учитывая рост партизанских формирований и в целях координации руководства боевой и оперативной деятельностью партизанских соединений в Крыму, создать при Крымском штабе партизанского движения Центральную оперативную группу, сокращенно ЦОГ, подчинив ей все партизанские бригады и отряды Крыма».

— Это, Петр Романович, что-то вроде прежнего Центрального штаба? — бросает реплику Колодяжный.

— Не думаю, товарищи, — прерывая чтение, отвечает Ямпольский. — Тогда не было Крымского штаба партизанского движения, а теперь, как известно, он есть. Центральная группа, видимо, — оперативный рабочий орган. Дальше в приказе как раз определены ее функции. Слушайте: «На Центральную оперативную группу возложить:

а) руководство боевой деятельностью партизан на месте; б) организацию боевой разведки; в) партийно-политическую работу; г) формирование новых партизанских соединений».

Ямпольский поясняет, что приказ возлагает на ЦОГ подбор и назначение командно-политического состава отрядов, учет личного состава, вооружения и трофейного имущества, и продолжает чтение:

— «Параграф второй. Начальником Центральной оперативной группы назначить Ямпольского, начальником штаба ЦОГ — гвардии подполковника товарища Савченко». Вас, стало быть? — обращается он к подполковнику. — Прошу, товарищи, любить и жаловать: наш энша. Как величать вас?

— Василий Евдокимович.

— Очень приятно. А заместителем начальник штаба по войсковой разведке назначается наш майор Осовский.

Ямпольский зачитывает строки приказа, и гости поочередно представляются: гвардии подполковник Аристов Александр Александрович, среднего роста, строгий, с интеллигентным лицом — первый помощник начальника штаба; майор Шестаков Николай Петрович, круглолицый, коренастый крепыш — второй помощник.

— «Параграф третий, — продолжает Ямпольский. — Начальником политотдела Центральной оперативной группы назначить товарища Лугового…»[84].

Ознакомление с приказом, первая встреча с новыми соратниками затянулась: всех интересуют, те фронтовые новости, которые не вмещаются ни в сводки Совинформбюро, ни в засургученные пакеты. Гости охотно делятся этими вестями, и мы, отодвинув лесные заботы, на какое-то время переносимся то в штаб Приморской, то на горячие участки фронта. А посланцев Большой земли интересуют дела леса, и мы охотно рассказываем.

В распоряжение подпольного центра и политотдела Крымский обком прислал несколько десятков опытных партийных и комсомольских работников. Прилетели Ювеналий Сытников, Наум Руманов, Василий Лапкин — секретари райкомов партии; Петр Капралов и Иван Родь — тоже партийные работники. Позднее прибыли также Иван Захаров, представитель ЦК ВЛКСМ, и Николай Овдиенко, секретарь Крымского обкома комсомола, Чернусь, Иващенко, Андреева, Должикова, многие другие комсомольские работники.

К концу ноября было завершено вооружение партизан. Крылатые друзья-летчики сумели привезти нам даже пушки и «катюши».

Наш подпольный центр подсчитал и силы подпольщиков. В Крыму действует двести пятьдесят организаций и отдельных групп численностью свыше пяти с половиной тысяч человек во главе с подпольным обкомом, горкомом и райкомами партии.

Партизан и подпольщиков — более восемнадцати тысяч человек. Кроме того, в лесу находятся тысячи гражданского населения. А как сосчитать патриотов, которые живут в городах и селах и активно помогают партизанам и подпольщикам — кто в разведке, кто в распространении листовок, кто в работе среди солдат армии врага! Таких помощников у нас тоже десятки тысяч. Для полуострова, не насчитывавшего в дни оккупации и полумиллиона населения, такая численность антифашистов свидетельствует о высоком патриотическом подъеме. Все, что заранее, еще с осени сорок первого года, было сделано партией и народом по развертыванию партизанской войны, все, что пройдено за два трудных года партизанами и подпольщиками, все, что выстрадано и оплачено высокой ценой крови и жизней, — все это теперь выливалось во всенародное антифашистское восстание.

Не погасили оккупанты пожар партизанской войны своей операцией «Огонь и меч». Наоборот, еще больше раздули его. И он продолжает полыхать, этот пожар народной ярости и мести!

Разгром гарнизона

Декабрь принес в Крым ненастье. Дожди и туманы заспорили с буранами, оттепели — с морозами. Стремясь одолеть упрямую крымскую осень, зима то устилает снежным покровом всю степную равнину, то, злясь, отступает в горы.

Крым продолжает бороться. Идут бои на Перекопе и под Керчью, не прекращаются партизанские действия.

В Крыму образовались своеобразные зоны: горный Крым — это партизанский край, предгорье — «нейтральная земля», превращаемая немцами в «мертвую» зону, а зона оккупации свелась к большим населенным пунктам и главным дорогам. Теперь партизанские набеги были связаны с переходом из одной зоны в другую. При этом каждый раз преодолевался опасный вакуум «мертвой» зоны. Войска противника, сведенные в большие гарнизоны, стоят в крупных населенных пунктах и контролируют коммуникации.

По-прежнему свирепствуют карательные экспедиции фашистов. Факельщики, врываясь то в одно село предгорья, то в другое, громят и грабят жителей, поджигают дома.

— Все ли мы делаем для защиты населения? — вот вопрос, который уже не раз задает Ямпольский. — Во всю ли силу бьемся за села?

Мы приходим к выводу, что штаб и политотдел должны принять дополнительные меры: может, приказы построже послать в бригады и отряды, письма комиссарам, партийным и комсомольским организациям…

— Лучше же всего людей дельных послать на места: в бригады, отряды, села, — предлагает Петр Романович. — И немедленно! Буквально в пожарном порядке. Села-то горят! Гибнут люди!

На другой день политотделом был подготовлен приказ об усилении защиты гражданского населения.

В нем говорилось:

«1. Командирам и комиссарам бригад, командирам и комиссарам отрядов, партизанам и партизанкам немедленно взять под охрану окружающие прилесные деревни и села с целью недопущения их разгрома…»[85].

Кроме приказа послали в бригады письма, отправили, как условились, представителей штаба и политотдела.

…В лесу еще темно, восток лишь обозначился блеклой полоской зари, а партизаны уже на ногах. Шагают отряды Николая Сороки, Якова Саковича и Семеня Мозгова во главе с комбригом Федором Федоренко и бригадным комиссаром Евгением Степановым. За ними Филипп Соловей и Мирон Егоров ведут три отряда пятой бригады: третий отряд Ивана Дегтярева, шестой — Федора Мазурца, двадцать первый — Ивана Сырьева. Всего в отрядах более семисот человек!

За каждой из отрядных колонн тянется обоз: две-три повозки с патронами, ящиками гранат и медикаментами. За ними три «Татры» тянут на буксире пушки; четыре «ЗИСа» везут зачехленные «катюши».

Морозит. Утро разгорается погожее. Но партизанам не до него. Вот в небе ревут моторы бомбардировщиков и по колоннам несется команда:

— Во-о-здух!

Бойцы прячутся под кроны деревьев, к укрытиям жмутся повозки и машины. Движение замирает.

Самолеты летят на предельно малой высоте, и лес заполняется ревом. Спустя минуту-другую в районе Яман-Таша падают, завывая, бомбы. Эхо множит эти звуки, и по всей долине Бурульчи, по просторам Бурмы разливаются раскаты — все гремит, трещит, грохочет, как при горном обвале. Сбросив бомбы, немцы кружат над лесом, выискивая новую цель, и, лишь когда кончается боезапас, улетают.

В тот же миг на дороге возобновляет движение колонна.

Но опасность не исчезает. Над лесом беспрерывно кружит пикирующий бомбардировщик. Он все высматривает и передает по радио своим.

Вот он засек дымок у костра в урочище Чу-Унча, пошел пикировать на него, поливая пулеметным огнем. Партизаны то и дело разбегаются, прячутся за валуны и деревья. Досаднее же всего то, что внимание врага привлечено как раз к той дороге, по которой движется партизанская колонна. Алексей Калашников, командир заставы, решает по- севастопольски.

— Всем!.. По самолету!.. — приказывает он. Пулеметчик Глушко положил пулемет стволом на пень и приготовился к бою. Приготовились автоматчики и сам командир. И когда самолет бросился в пике, на него метнулся шквал пуль. И вот «штукас» выпускает хвост черного дыма, не выходя из пике, ныряет в лесную чащобу, и там, где он скрылся, раздается треск деревьев… Взрыв! Над лесом встает облако дыма.

— Рухнул!..

На опушке леса во время привала собрались отрядные командиры. Раскрыты планшеты, вынуты карандаши.

— Приказ таков, товарищи! — сообщает Федоренко. — Разбить гарнизон в райцентре Зуя. Из тюрьмы освободить патриотов-смертников. В зуйском гарнизоне шестьсот солдат и офицеров. Кроме того, две комендатуры, группа СД, жандармский отряд, охранники при тюрьме. Ну, и тайная агентура, конечно, есть. В общем, тысяча набирается. Вооружены винтовками, автоматами. Пулеметов насчитано двадцать три. А расположены войска так…

Федоренко разворачивает листок с вычерченным на нем планом Зуи.

Партизаны уже давно нацеливались на зуйский гарнизон. Командиры разведки Павел Рындин и Николай Колпаков более трех недель посылали в Зую одну разведку за другой: то Николая Клемпарского с Клементом Медо и Александром Гира, то зуйских комсомольцев — Ваню Кулявина, Юру Крылова, Мишу Буренко. И вот теперь настало время действовать.

Федоренко взобрался на вершину холма, поросшего кустарником и, вскинув к глазам бинокль, стал осматривать ту полосу «мертвой» зоны, через которую с наступлением темноты отрядам предстоит шагать кому восемь-десять километров по прямой, а некоторым, кто пойдет в обход, и все пятнадцать-восемнадцать.

Впереди всхолмленная степь. Села предгорья скрыты в долинах. Не видна и Зуя. О месте расположения райцентра можно догадаться лишь по сбегающимся к нему дорогам: с севера — из старой Бурульчи, Бешарани, Калму-Кары, а с юга — из Мазанки, Барабановки и Нейзаца.

Тем временем уже вечереет. Сыплет мелкий холодный дождик. Вскоре все потонуло в плотной темноте ночи: и горы, и леса, и степь.

Пора в путь. Колонна за колонной отряды уходят в густую тьму, навстречу врагу, опасностям и неожиданностям. Шесть колонн — шесть дорог. Седьмой колонной, следом за двадцать четвертым отрядом, идет бригадный штаб с группой связных и охраны.

Федор Федоренко в который раз подносит к глазам руку с часами. Всматривается в светящиеся стрелки.

— Почти полчаса шагаем. Если так спокойно протопаем еще с полчаса…

Вдруг на дороге Фриденталь — Крымская роза, где идут 3-й и 21-й отряды, послышалась стрельба.

Послали туда связных: оказалось, что партизаны столкнулись в потемках с группой немцев, шедших на поиски экипажа упавшего в лесу «штукаса».

Опять тишина. Слышен лишь равномерный шум дождя. В непроглядной тьме отряды разделились на группы и подбираются к вражеским позициям. Что у них на пути? Обойдут ли все помехи? Ведь в любой миг на любом участке возможно столкновение…

Федоренко вновь глядит на часы.

— Еще полчаса тишины…

Слева, в низине, где таится зуйский гарнизон, хлопает выстрел и в небо взвивается белая ракета. Тревога?

Или обычный прием немецких охранников? Нервы напрягаются сильнее.

Двадцать три тридцать. Если ни одна из групп не замешкалась, то исходные рубежи заняты. А если кто обходит помехи и не успел? На это отрядам дано полчаса резервного времени. И каждая минута этого получаса тянется еще более томительно.

— Двадцать четыре, — вполголоса говорит Федоренко, и сигнальщики взводят курки ракетниц.

— Нет, — решительно опускает часы Федоренко. — Полчаса добавим. Может, кто еще не дополз или не убрал часового, торчащего на пути…

Впоследствии выяснилось, что расчетливость комбрига была очень кстати: отряд Саковича, становясь на шоссе в заслон, наткнулся на патрульных именно там, где Саковичу нужно было занимать позицию и резать связь. Пришлось выслеживать и бесшумно снимать. Из-за этого задержался и переход через шоссе отряда Сороки и словаков Белко.

Наконец наступает и крайнее время. Федоренко опускает левую руку с часами.

— Ну, хлопцы, давайте!

В тот же миг красные ракеты взвились в ночной тьме. Но партизаны молчат. Там, где должны быть бойцы Мозгова, тихо: ни призывных криков атакующих, ни шума стрельбы.

— Что они? Опоздали? Или не заметили сигнала? Повторить?

— Не надо, — спокойно отвечает Федоренко. — Получится два раза по два. Такого сигнала мы не устанавливали.

— А что ж делать?

Все глядят во тьму, до предела напрягая слух, ловят шорохи. Кажется, гуще стал воздух и тяжелее дышится. Чего же ты молчишь, южная околица?

Вдруг дробно застучал немецкий пулемет. За ним другой. И там, где бьют немецкие пулеметы, грянуло многоголосое, неудержимое, страшное в своей ярости: «Ур-а-а-а!!»

— Они атаковали молча, — оживляется комбриг. — До сближения без криков бежали. Молодец Мозгов!. Умно сделал.

Теперь небо над селом увешано огнями ракет. Трещат, сплетаясь, автоматные и пулеметные очереди, гремят взрывы гранат в центре села. Это поднялся гарнизон.

А тут, на южной околице, огонь заметно усилился. Бьют из глубины улиц. Похоже, что стреляет каждый дом. Видно, фрицы начинают контратаку. Опасность усиливается: ведь наступающий должен обладать десятикратным перевесом сил, а Мозгов с Саковичем двумя сотнями атакуют тысячу.

Комиссар Степанов обращается к Федоренко:

— Вы тут с Филиппом Степановичем управитесь без меня. А я подамся к Мозгову.

Вскоре обстановка прояснилась: там, где бьются партизаны Мозгова, вспыхивают два очага пожара. Горят стога соломы. Это сигнал: «все в порядке!» Заодно освещается и место боя.

— Ну вот, видите, — с облегчением говорит Федоренко. — Все в порядке.

В первый бросок бойцы кинулись действительно молча. Этим выиграли, примерно, три четверти ничейной полосы. Но у линии обороны встретили плотный огневой заслон. Стали залегать, двигаться перебежками. Огонь врага усилился. Завязалась перестрелка. Возросли потери. На центр лавины наступающих посыпались мины. Началось самое страшное: партизаны попятились. В эту-то трудную минуту и нашел отрядный командир новое решение: если уж и пятиться, то не всему отряду. Нажим вражьей контратаки он принял на себя с третьей частью отряда, а остальных бросил в обходной маневр флангов и тыла.

Натиск фашистов стал ослабевать, а затем и вовсе иссяк.

Вот подполз бригадный комиссар Степанов. Партизаны закрепились и, как только перевели дух, Мозгов и Степанов повели бойцов в новую атаку.

В это время послышался шум стрельбы возле школы. Там тоже загремело «Ура!» Единоборство отряда Мозгова кончилось. Сорока и Белко перешли в атаку. Началось нанесение главного удара.

Послышался шум боя и на других окраинах: на Кооперативной, из домов которой вышибал фашистов отряд Мазурца; в зоне МТС и Набережной, атакованной партизанами Дегтярева и Сырьева; в западной стороне, на улицах Луговой и Больничной, взятых под обстрел бойцами Саковича.

По всему было видно, что узел схватки туже других завязался в северной части села, где-то возле школы.

…В тот момент, когда в небе заалели пущенные Федоренко две сигнальные ракеты и отряд Мозгова начал атаку, партизаны Сороки и Белко находились у цели. Таясь за каменной изгородью, за углами построек и за пригорками, они зорко наблюдали за всем, что творилось в школьных зданиях; видели, как засуетились всполошенные враги, как собрали одну солдатскую группу, другую, третью и всех повели в ту южную сторону, где гремело; видели и то, как три станковые пулемета, установленные перед зданием школы, стали бить наугад в ту же сторону.

Сорока, Белко и Василий Буряк с трудом выжидают, пока истекут полчаса, установленные комбригом Федоренко, и можно будет начать штурм.

— Товарищи велители! — шепчет, бесшумно подползший Ян Фус, командир словацкого отделения. — На что тратимо выгодный момент? Давайте проявимо инициативу.

— Давайте! — сразу соглашается Белко. — Фашисты бильше не бросают пидмогу од школы.

Николай Сорока не согласен. Он еще и еще всматривается в светящиеся стрелки часов. Потом, насторожившись, замечает: возобновилась беготня немцев, послышались крики команд — еще одна группа двинулась в южную сторону. А вот и пора: стрелки указали ровно час.

— Огонь! — крикнул Сорока, и в тот же миг каменная изгородь, за которой скрыты партизаны, взорвалась огнем: ударили партизанские пулеметы и автоматы, загремели взрывы гранат и сотнями простуженных глоток ночь закричала:

— Ур-р-а-а-а!

Дрожат отблески пожаров. По временам они рассеивают тьму, и становится видно, как через ограду живым валом перекатываются партизаны. Они падают, тут же вскакивают, спотыкаясь, бегут вперед.

И вот к стене школьного здания уже прижимается чья-то могучая фигура.

— К стене! К стене, хлопцы! — доносится оттуда сорванный голос комиссара Буряка. Первым перебежав опасную зону, он зовет партизан в полосу, не простреливаемую немцами из окон. А вот слышен мягкий баритон Сороки, гремит бас Николая Шарова, подает команду Иозеф Белко:

— Словаци, вопред! Во-о-пред!

Какая-то часть бойцов успевает перебежать в «мертвую» зону, но из окон начинают бить немецкие автоматы, и остальные, не добежав, залегают там, где их застает ливень пуль.

— По окнам! — командует Сорока. — Гранатами!

Партизаны мешкают, но вот, скользя спиной по стене, к окну движется широкоплечая фигура начштаба Шарова. В руках по гранате. Приблизившись к окну, он бросает гранату, за нею — другую.

— Нате, гады! Заткнитесь!

Иозеф Белко перебегает на правый фланг. Тут у стены, обращенной к западу, жмутся словаки отделения Яна Фуса. Здесь и Цирил Зоранчик с пулеметом, и его помощник Венделин Новак.

— Гранатами! Гранатами давайте! — кричит Белко. Тем временем фашисты продолжают бить из окна коридора. Надо ударить по нему сквозным огнем, но окно высоко над цокольным этажом.

— А давай на плечи, — предлагает Пухер.

Ян Фус взбирается на спины Саше Пухеру и Яну Сегечу. Живой помост движется вдоль стены, и Фус, всунув дуло автомата в окно, дает длинную очередь. Коридор первого этажа умолкает.

В тот же момент с парадного входа в него врываются партизаны. Первый этаж взят. Но второй сопротивляется, чердак стреляет. Белко приказывает оглушить врага на втором этаже, однако бойцы не успевают сделать и шага, сверху им под ноги летит граната.

— Ложись!

Взрыв. Он еще гудит в ушах, а Белко повторяет команду:

— То по другому этажу!

Рудольф Томчик отрывает свою двухметровую фигуру от стенки, отбегает в сторону и швыряет гранату. Секунду-другую тянется напряженная пауза, и на втором этаже гремит взрыв. Рудольф же, ободренный удачей, снова забрасывает на второй этаж одну за другой.

А Пухер возле раненых. Снимает сапог с ноги Яна Фуса, перевязывает рану; рядом стонет Антон Ващина. Над ним склоняется Сегеч, но тут подбегает Сорог.

— Белко! Иозеф! Подави пулеметы во дворе! Mi отвлечем пулеметчиков, а вы… Зрозумив?

Бой в обеих школах разгорается…

На Кооперативной схватка не менее жаркая. Трудно отряду Мазурца. Стреляет каждый дом и двор. Хорошо, хоть удался задуманный маневр: еще до начала боя отряд проник в русло речки, скрытно пробрался в село, и теперь каждая тройка или шестерка партизан берет «свой» дом, взяв его, пересекает улицу и атакует другой дом, стоящий напротив.

Мазурец бежит вместе с тройкой Михаила Буренко. Слева — тройка Николая Агеева. Раньше других они пробежали двор, удачно заглушили автоматный огонь в окнах летней кухни. Теперь надо брать дом. А гитлеровцы из всех окон стреляют.

Отрядный командир бросается туда.

— За мно-о-й!

— За мной! — раздается рядом. Сполохом взрыва высвечивается фигура партизанки. Это бежит, стреляя на ходу, Людмила Крылова.

Вдруг всплеск огня у ее ног, вскрик, — и Люда опускается на землю. Тут же кто-то подхватывает ее…

Партизаны яростным рывком прорываются сквозь огонь и дым, сквозь рой взвизгивающих пуль. Подбежав к комендатуре, они сталкиваются с шестью фашистами. Те отстреливаются и, выпрыгнув из окон, бегут, но сраженные, падают.

И вот атакующие — в здании комендатуры. Иван Попов и Николай Агеев передают Мазурцу печать, пухлые папки с документами, два «парабеллума»…

Шум боя смещается к центру села. Как ни отбиваются немцы, как ни стараются укрыться в корпусах больницы, в толстостенном здании аптеки, под метровыми накатами погребов, рассчитывая продержаться до подхода подкреплений, партизаны Мозгова и Саковича берут с бою позицию за позицией.

Главная их цель — освобождение смертников. В тюрьме сперва обезоружили охрану. Затем сорвали замки. И вот, наконец, дверь тюрьмы распахнулась.

— Товарищи! Есть кто живой? Выходите, вы свободны! — крикнул Мозгов в темноту и умолк — горло сдавил нервный ком.

Тихо. Душно. Только слышится тяжелое дыхание партизан, стоящих рядом. А что же заключенные? Неужели их успели расстрелять? А может, не понимают?

— Не бойтесь, товарищи. Мы — партизаны.

В ответ опять тишина — глухая, зловещая. Чья-то рука включает фонарик. Глаза, привыкшие к мраку, различают мокрую, в ржавых пятнах стену, на полу у входа — грязная сырая солома, на ней сидят и лежат исхудавшие, похожие на мертвецов люди.

— Выносите их, ребята! — говорит Мозгов и бежит к соседнему зданию.

Сараи и десяток грузовиков объяты пламенем. Пожар освещает главный корпус больницы, занятый военной комендатурой.

Атака. Пауза. Еще атака. Наконец, комендатура взята. Несколькими минутами раньше сломлено сопротивление жандармов в здании аптеки.

Семен Мозгов, забрав документы военной комендатуры, выходит во двор.

Здесь, у главного корпуса, к Мозгову подбегает Юра Крылов.

— Товарищ командир отряда! Вынесли тех, кто был в тюрьме. Что делать с ними?

Скороговоркой он передает подробности. Час тому назад немцы забросали тюремный погреб гранатами. Мертвых семеро. Остальные — сорок два человека — едва живые. Среди них и те шестнадцать патриотов, что ждали расстрела.

— Вот что, Юра! Разыщи двух-трех политруков. Пусть они с помощью бойцов, знающих Зую, переправят освобожденных по домам. Там приведут их в чувство и — немедленно в лес, а если кто захочет — в соседние села.

Отпустив комсомольца, Мозгов находит Саковича. Вместе с ним собирает бойцов и бегом — к школе. Там еще шумит стрельба. Партизаны Сороки и Белко продолжают атаковать.

Подступы к школам взяты. Занято здание старой школы. А у новой школы бой еще жарче. Немецкие пулеметчики, долго державшиеся в окопах перед фасадом школы, отступили. Они пытались втащить пулеметы в здание, но, попав под партизанские пули, бросили их у порога. После этого гитлеровцы забаррикадировались в здании и стали отстреливаться из окон, с чердака и даже с крыши, выигрывая время. Подкрепление может появиться из Симферополя, Карасубазара, из степных районов. Поэтому партизаны спешат. Взяв первый этаж, они штурмуют каждый марш лестницы. Вот начштаба Шаров с группой Григория Харченко ворвался на второй этаж. Бьются за каждую комнату…

А в других участках села сопротивление врага уже сломлено. Гитлеровцы бросились наутек.

Но вот отгремели последние выстрелы. Позади новой школы, на немецком складе боеприпасов, последний раз со страшной силой грохнул взрыв, и в село возвратилась тишина — напряженная, полная неостывших боевых страстей.

Федор Федоренко засекает время: четыре часа ночи.

— Будем кончать! — говорит он Степанову. — Рассвет уже близко, а до лесу шагать и шагать.

Две зеленые ракеты, взлетев с КП, сообщают партизанам приказ: «Отход».

Операция закончилась, но партизаны еще живут боем.

— Как я промазал!.. — горько сожалеет Ваня Кулявин, шагая в колонне партизан. — Четыре раза выстрелил, а он, гад, удрал. Вот мазила! Не могу простить себе!

— А может, он сгоряча бежал, уже подбитый? — успокаивает кто-то.

Речь идет о Райхерте, военном коменданте. У вожака зуйских комсомольцев Вани Кулявина свой особый счет с ним. Ваня помнил этот счет, когда бывал в разведке. Все разузнал о Райхерте, все прикинул: в какой комнате спит, через какое окно удирать будет, откуда удобнее бить. Рвался к его окну, но не застал. А возле комендатуры счастье на миг улыбнулось. Райхерт выпрыгнул как раз из того окна, какое Кулявин держал под обстрелом. И вот, на тебе, промазал…

В другой колонне свое:

— А ты, Рудольф, колько гранат загодив [86] на школу?

— Колько дала скупина, колько и загодив.

За селом Нейзац догнали повозку.

— Кого везете, друзья?

— Людмилу Крылову.

— Что случилось, из сил выбилась Люда? Или ногу натерла?

Молчание.

— Чего молчите?

— Ранена она, товарищ командир бригады. В живот… По всему видно — не жилец больше…

— Люда?!

Натужно дышат кони. Скрипит повозка. Под плащ-палаткой лежит раненая. Партизаны шагают молча. Только что они смело бросались в огонь и о смерти никто не думал. А сейчас…

Война застала Людмилу в Ленинграде. Вскоре она ушла на фронт. Позднее — тыл врага, партизаны, диверсии. Две раны в грудь навылет. Госпиталь, осложнения после болезни, но врачи отстояли жизнь.

А как-то утром услышала по радио:

— Указ… Орденом Ленина… Крылову Людмилу…

Сразу прибавилось сил. И вот Люда в ЦК комсомола.

Ей предложили уехать на Урал, годик-другой укреплять здоровье… Нет! На фронт! Или к партизанам. Например, в Крым. Почему? Родной край. Поближе к сыну. Он в Евпатории. Спустилась с парашютом в лес. Водила группу минеров в степные рейды и все ждала: войду в свой город, в дом, обниму Вовку, мать, отца…

В лесу свирепствует ненастье. Тянет сырой, холодный ветер. Скованные гололедом деревья омертвели. Неуютным выглядит и партизанский лагерь на Яман-Тапге. В стороне под хмурым небом высится кряжистый дуб. Широко раскинуты отяжелевшие ветви. Тут, под дубом, свежевырытая могила. Она зияет в снежном покрове, как рана на теле. Вокруг столпились бойцы и командиры. Неподвижны, будто окаменели. Говорит бригадный комиссар Егоров. В каждом его слове звучит скорбь и призыв.

— Григорий Лохматов… Герой гражданской… Доброволец в обороне Перекопа и Севастополя… Доброволец в строю народных мстителей… Истинный сын народа. Солдат партии. Пример мужества… Примером и жить ему. В памяти нашей. В сердцах. В делах.

Минута молчания — траурная, скорбная, торжественная. Сильные руки берут тело героя, бережно опускают в сырую каменистую землю, и комбриг Филипп Соловей подает команду:

— В память о ветеране гражданской и Отечественной войн, коммунисте Лохматове Григории, огонь!

Скорбит и Колан-Баир. Здесь тоже свежая могила. Такие же скорбные слова. И опять команда комбрига Федора Федоренко:

— В память о Людмиле Крыловой, боевой коммунистке, кавалере ордена Ленина, салют!

Резкие звуки этих залпов падают в долины, несутся по округе. Стучат о камни лопаты. В могиле шуршит брезент под падающими комьями земли. А в ушах, в сердцах еще звучат слова прощания — трудные и мужественные, зовущие к борьбе, к мщению.

В глубокой задумчивости стоит зимний лес. Поникли отяжелевшие под снежным убранством ветви. Но вот из-за горной гряды выкатилось солнце, и каждая веточка заискрилась, засверкала в его золотистых лучах, деревья приняли нарядный, праздничный вид.

Они вплотную подступили к поляне, на которой собрались партизаны. Войско, и без того разнородное, сейчас еще разбавлено жителями гражданских лагерей — старухами, матерями с младенцами на руках, шустрой и вездесущей ребятней.

Людей много — тысячи две, пожалуй. И чтоб всем было слышно, бригадному комиссару Евгению Степанову приходится говорить громко, почти кричать:

— «В результате наступательной операции, — читает он приказ начальника Крымского штаба партизанского движения, — проведенной в ночь на девятое декабря тысяча девятьсот сорок третьего года отрядами 1-й бригады при поддержке трех отрядов 5-й бригады под общим командованием товарища Федоренко Федора Ивановича, партизаны заняли и очистили от фашистов районный центр Зую…»

Оторвавшись от документа, он поясняет:

— Народные мстители разгромили штабы противника, сожгли девятнадцать автомобилей, взорвали склад боеприпасов и склад горючего, сожгли военную хлебопекарню, уничтожили более двухсот солдат и четырех офицеров противника, разбили тюрьму и освободили заключенных советских патриотов, взяли ценные штабные документы и печати, семь пулеметов, много винтовок и других трофеев. Порвали линии связи противника.

С особым удовлетворением комиссар передает героям леса слова благодарности: «…всему личному составу 2-го, 19-го, 24-го, 3-го, 6-го и 21-го отрядов объявляю благодарность. Также объявляю благодарность лейтенанту Федоренко Федору Ивановичу и представляю его к правительственной награде за хорошую организацию зуйской операции и успешное ее проведение. Комбригу Федоренко выслать мне материалы для представления к правительственным наградам партизан, наиболее отличившихся в этом бою…»

Выдержав внушительную паузу, Степанов говорит о словаках, и каждое его слово звучит торжественно:

— Товарищи! Отдельным приказом Начальник Крымского штаба объявил благодарность нашим боевым побратимам-словакам. Поздравляем вас, дорогие словацкие друзья!

Ответное партизанское письмо, зачитанное комиссаром, одобрено. Митинг окончен. Но никто не уходит: привыкли, что собрание кончается чтением сводки Совинформбюро.

Степанов достает из планшета большую газету.

— Товарищи! Сегодня вместо сводки я прочитаю вам статью о партизанах Крыма, опубликованную в газете «Известия». Командир бригады добавил нам только пятнадцать минут, потому буду читать не все, а самое главное.

— «Крым осенью 1943 года! В историю Великой Отечественной войны войдут героические подвиги его защитников и освободителей, самоотверженность советских патриотов… Летят в воздух автомашины и поезда немцев. На каждом шагу подкарауливает врага партизанская пуля. Партизаны вышли из лесов на дороги. Они заходят в села и города. Они — всюду.

Освободительное движение в Крыму приняло огромный размах. В страхе перед этим ширящимся со дня на день движением немцы бросают против партизан регулярные части с танками и авиацией. Они угоняют в города, где стоят их гарнизоны, еще оставшихся в деревнях жителей и в самих этих городах вводят осадный режим. И немцы действительно осаждены и в Крыму в целом, и в каждом крымском селении…»

Притихшие партизаны жадно ловят каждое слово. Ведь это о них — об их боевых делах, об их полной опасности и риска партизанской борьбе. В статье говорится о боевых операциях, совершенных группами Ивана Семашко, Николая Терновского, Юрая Жака и десятками других. Рассказывается, как партизаны 1-й бригады, вместе со словаками принимали в партизанском лесу жителей городов и сел. Описываются лихие набеги почти безоружных новичков на гарнизоны Чавке и Розенталя. Особенно ярко газета говорит о рейде отряда Федора Федоренко и предоктябрьских митингах, проведенных в селах в первые дни ноября.

«Он (Федоренко. — Н. Л.) объехал таким образом четырнадцать деревень, — рассказывает газета, — и среди бела дня выступал в них на крестьянских собраниях с докладами о положении на фронтах Отечественной войны и в Крыму, о жизни в Советском Союзе. Последний, четырнадцатый митинг он провел в пяти километрах от Симферополя. Немцы не осмелились стать на пути отряда бесстрашных партизан…»[87]

О разгроме Зуйского гарнизона оккупантов газета не упоминает — не подоспело сообщение.

Жаль только, что в этот час нет с нами многих ветеранов партизанского движения, тех, кто стоял у его колыбели и вынес первые тяготы борьбы. Как обрадовались бы Мокроусов, Генов, Чуб, Пономаренко!..

Вспоминаются и те из боевых друзей, кто за успех нашего дела, так радующий сейчас партизан, отдал свою жизнь: Андрей Литвиненко и Яков Кузьмин, Дора Кравченко и Петя Лещенко, Василий Бартоша и Александр Старцев… Совсем недавно, 27 ноября, в Шумхайской операции партизаны потеряли Сашу Стогния. Тяжело раненного, его схватили немцы, пытали в застенках СД, в припадке бешенства изуродовали колесами грузовиков его труп, затем сбросили с самолета к нам в лес.

Жаль только, что с нами сейчас не все наши побратимы. Улетели испанцы. Выбыли Виктор Хренко, Юрай Жак. Хочется знать: где они? Что с ними?[88] Где сейчас «Рыхла дивизия», подпольной работе в которой словаки отдали столько сил? Какова судьба однополчан вот этих парней, что стоят в гуще партизан и, затаив дыхание, слушают рассказ о мужестве?[89]

Степанов читает заключительную часть статьи. Голос его звучит торжественно:

«Да, Крым сейчас не тот, мирный, благоухающий ароматами осенних плодов, расцвеченный радужными красками юга край, каким мы его некогда знали. Но он и не такой, каким рисовался воображению жадных до легкой наживы, опьяненных мечтой о молниеносной победе гитлеровцев. Он грозен, как вздыбливающиеся над его берегами волны штормового моря. Вздымается девятый вал народной мести!»

Комиссар опустил газету, привычно поправил очки, потом низко поклонился партизанам:

— Земной поклон вам, труженики-партизаны!

Поляна отозвалась тысячеголосым гулом.

В каждого из этих людей стреляли. За каждым из них охотились. Каждому приготовили петлю и фанерную дощечку с надписью: «Партизан». Но они стали на путь борьбы и мужества и не свернут с этого пути до полной победы над врагом.

Да, вздымается девятый вал народной мести! Слышится он в размахе партизанских действий, в массовости большевистского подполья, в подъеме широких народных масс и в боевом содружестве советских людей с зарубежными братьями, плечом к плечу борющимися за светлое будущее.

Вздымается девятый вал! Полыхает пожар в осажденной крепости.

Партизанская ноша

Почти два месяца усилия фашистского командования направлены на то, чтобы деблокировать свою 17-ю армию. Гитлеровцы пытались выбить советские войска с Перекопского, Сивашского и Керченского плацдармов, на левом берегу Днепра в районе Цурюпинска создали предмостное укрепление, а на Кинбургскую косу в Северной Таврии высадили крупный десант, заняв там Форштадт и Покровские хутора. Но советские войска прочно удерживают крымские плацдармы. Десант в Северной Таврии разбит, а Цурюпинское предмостное укрепление немцев ликвидировано. 17-я армия гитлеровцев изолирована от остальных войск. Сообщение с ними возможно лишь воздушным и морским путями.

А тем временем Красная Армия гонит немцев все дальше на запад. Бои идут уже западнее Жлобина в районе Радомышля, Невеля. Херсонско-Никопольская группировка немецких войск, собранная для прорыва в Крым, находится под угрозой окружения. Положение 17-й армии с каждым днем осложняется. Поэтому командование изо всех сил пытается укрепить позиции в Крыму — обеспечить безопасность в тылу, упорядочить наземные коммуникации.

По данным нашей разведки, генерал Енекке готовит новую операцию по уничтожению партизан.

Генералу Швабо, командиру тридцатого корпуса, приказано срочно снять с фронта первую и вторую горнострелковые дивизии и подтянуть их к лесу. Экспедиционному корпусу придаются немецкий авиационный полк, танковый полк, четыре артиллерийские дивизиона, в одном из которых две батареи дальнобойных пушек. Фашисты начали новую пропагандистскую шумиху. В ней — прежние заявления о крымской «неприступной крепости» и угроза по адресу «лесных бандитов».

В своих донесениях Козлов, «Муся», «Нина» и другие подпольщики предостерегали нас от надвигающейся опасности.

«В течение двадцать третьего, двадцать четвертого и в ночь на двадцать пятое декабря, — писала нам „Муся“, — непрерывно шли войска в Симферополь и его пригородные районы. Состав следующий: пехота, вооруженная винтовками и автоматами, артиллерия, малокалиберные горные пушки, зенитные орудия. Прибыли автомехчасти — двести машин, конный обоз — четыреста подвод. Части переброшены с Керченского направления и с Перекопа. Остановка на отдых — пять дней… Через пять дней солдаты будут направлены в лес. Их задача — окружить, в случае необходимости — поджечь лес и полностью уничтожить партизан. Часть румынских солдат готова сдаться в плен и перейти на сторону партизан. Но есть довольно много гадов, которые будут беспощадны. Одни говорят: „Мы обещали, что каждый из нас уничтожит не менее пяти партизан. Кто уничтожит до двадцати, немедленно получит отпуск и денежную награду“».

В записке от «Нины» (Евгении Лазаревны Лазаревой) сообщалось, что «германское командование направляет против партизан около трех дивизий. Оккупанты собираются применить газы».

Весть о том, что против партизан идет целый корпус фашистов, нас воодушевила. Теперь нужно сделать все возможное, чтобы подольше продержать противника в лесу, надолго оторвать его от фронта.

Трудно, но что поделаешь. Такова партизанская ноша.

Обкомовцы собрались в землянке обсудить план дальнейших действий. Решали: кого из представителей обкома послать в города и районы — предупреждать патриотов, организовывать удары из подполья. Прочитал Петр Романович и то письмо, которое приготовил для отправки на Большую землю Крымскому обкому партии. Сообщив о новых планах немецкого командования, он делает вывод: «Нам казалось, что при сложившейся обстановке на фронтах в Крыму противник не будет отрывать войска с фронта для борьбы с партизанами. Оказывается, противник оценивает нас выше и „уважает“ больше, чем мы сами предполагали. Он оценивает партизанское движение в Крыму в данный период как третий фронт на Крымском полуострове».[90]

Все, о чем говорили в командирской землянке, вылилось в боевые дела. Бои за спасение сел загремели с новой силой. Гремят они и под Тернаиром и под Новоивановкой. Несколько дней подряд там воюют партизаны отряда Саковича. Поздно вечером от него прискакал верховой. «Отогнали фашистов, но пять домов все-таки они подожгли», — пишет Сакович.

— А комиссара Саковичу мы еще вчера должны были подобрать. Что же это политотдел медлит? — напоминает Ямпольский.

Да. Комиссар отряду нужен. Но его у нас пока нет…

В двадцать три тридцать на аэродром приземлились два советских самолета. Они доставили пассажиров, боезапас, медикаменты, взяли раненых и улетели.

Часа через два в политотдельский шалаш явился новичок — среднего роста, коренастый, на нем новенькая форма офицера флота, автомат, вещмешок.

— Товарищ начальник политотдела, докладываю: прибыл в ваше распоряжение, Лапкин…

— Василий!

— Николай!

Безбожно ломаем военный ритуал и, обнимаясь, радуемся, как дети.

Лапкин — мой старый друг, комсомолец с двадцать четвертого года. Опытный партийный работник. Секретарь цеховой парторганизации рудника, потом вожак коммунистов железорудного комбината в Камыш-Буруне. В последние предвоенные годы — в Ак-Мечети секретарь сельского райкома. А на фронте — заместитель секретаря парткомиссии дивизии. И ко всему этому — участник обороны Севастополя, герой высадки морского десанта на Малую землю под Новороссийском. Два ранения, контузия. Ордена Красного Знамени и Отечественной войны. Шесть медалей.

Расспрашиваю Василия о житье-бытье, а сам радуюсь: ведь лучшего комиссара для отряда Саковича не найти!

— Ну вот что, Василий. С этой минуты ты — комиссар девятнадцатого партизанского отряда. В отряде все новички, с месячным стажем. Только командир Яков Сакович — уже два года тут. Да и ты не новичок — ни в работе с людьми, ни в военном деле. Ясно?

— Предельно ясно.

— Отряд ведет бой с танками врага. На рассвете будет новая схватка за село Тернаир. Стало быть, комиссару в отряде надо быть ко времени…

На следующий вечер партизаны снова ожидают крылатых друзей — летчиков: кто пришел получать оружие прямо с аэродрома, кто привел раненых.

Среди раненых — старик Калмыков и девочка Нина Скопина. Немцев они не били. Танков не подрывали. Но имена их известны лесу.

Когда в село Фриденталь ворвались фашисты, они согнали жителей во двор общинной управы. Здесь, вырывая из толпы по одному человеку, вталкивали людей в помещение и расстреливали. Жертв фашистского террора было тридцать шесть — старики, женщины, дети.

Нина Скопина, пятнадцатилетняя девочка, оказалась последней в той очереди за смертью; последней вошла в помещение, заваленное трупами и залитое кровью; последняя свалилась под ударами пуль на гору трупов, но не умерла, а почувствовала жгучую боль и удушье от дыма; чуть живая ползала по окровавленному полу, была в дымоходной трубе и, наконец, вылезла во двор горящего села…

Нину нашли без чувств у колодца и привезли в лес. Чудом выжил и семидесятидвухлетний дед Федор Калмыков, которому фашисты прострелили лицо. Его тоже доставили к нам. Лечили их в партизанском лагере. Теперь вывели из шокового состояния и эвакуируют на Большую землю…

В половине одиннадцатого ночи небо оживилось знакомым рокотом моторов наших ЛИ-2. На площадке забегали стартовики. Запылали костры. А самолеты сделали разворот и полетели на восток. Либо сигнал им дали новый, а к нам предупреждение не поспело, либо немцы спугнули чем-то.

Аэродромникам ничего не остается, как ждать: может, разберутся и прилетят вторым рейсом. Ожидание становится тягостным, прежде всего для тех, кто лежит на носилках. И особенно для тяжело раненых старика и девочки.

— Отправить бы хоть их. С сердца свалилась бы целая гора, — тяжко вздыхает кто- то у соседнего костра.

А в это время подходит новая группа санитаров, на землю опускаются носилки.

— Из какого отряда, хлопцы? Кого принесли?

— Из девятнадцатого. Комиссара Лапкина. Еще одна боевая страница, новая человеческая трагедия, еще один подвиг…

Василий Лапкин и Леня Ребров, симферопольский комсомолец, связной 19-го отряда, решили пробраться в отряд во что бы то ни стало. С боем, но поспеть ко времени.

Пошли.

…Плотный ружейный залп ударил в упор. Лапкин и Ребров упали, как скошенные.

А там, откуда стреляли, послышалось:

— Хальт! Хальт! Рус, сдавайс!

Заскрипели на снегу быстрые шаги.

В ответ резанула автоматная очередь. Это Леня.

Скрип шагов умолк, и вместо него дробно застучали автоматы — справа, откуда был начат обстрел, и сзади.

«Окружают», — определил Лапкин.

— Отходи! Отходи, Леня! — закричал комиссар. Но Леня — свое: шлет одну очередь… другую… «Правильно действует, — подумал Лапкин — надо их отбить, чтоб с тыла не заходили». И стал бить туда же. Потом он развернулся всем корпусом и вдруг почувствовал в колене острую боль. Схватился за ногу — перебита.

А Леня продолжал сражаться. Он уже переместился в низинку, его не видно, но слышна частая дробь автомата — это его работа. А вот и голос Лени:

— Отходите! Отходите!

— Леня! Ты отходи… У меня… нога!..

Слышал Леня, нет ли, но он по-прежнему вел огонь и кричал комиссару, чтоб тот отходил.

«Да, надо поочередно прикрывать друг друга», — подумал Лапкин, пополз назад и скатился в овраг…

Когда подоспели партизаны, Лапкин послал четверых на выручку к Лене.

На медпункте Лапкину наложили жгут. Перелом взяли в лубки.

Принесли Леню. Выяснилось, что первым залпом он был смертельно ранен в живот. Истекая кровью, паренек продолжал сражаться. Через час после перевязки он умер…

А самолеты больше не прилетели. И, как нередко бывает, раненых несут обратно в лагерь — четверка за четверкой, носилки за носилками… Тяжко шагают труженики партизанского леса. А остановившись, чтоб передохнуть, вслушиваются в ночь, улавливая каждый ее звук; где-то бухают гранатные взрывы, строчат пулеметы и автоматы, в небе мерцают огни ракет — один, еще два. Там, в предгорьях, свирепствует фашистская операция «Огонь».

К тюремному смотрителю Ющенко в его комфортабельную квартиру в доме № 7 на улице Желябова вновь явился Алексей Калашников. Только на этот раз уже не кузнецом, а представителем партизанского леса. Пришел сказать прямо: пора пошевелить мозгами. Немцам капут. Бьют их на всем фронте. Блокировали и в Крыму. Войска Красной Армии закрепились тут на трех плацдармах я вот-вот начнут новое наступление. Сильнее, чем до сих пор, ударят и партизаны. Ведь им так помогает Красная Армия!

…В доме № 30, что на Феодосийском шоссе, словак Клемент Медо встретился с Эм-эм.

— Драгий приятель, Миша! — деловито говорит Клемент. — Вельми важна улага, что по-русски — задания. Оцо ту е малый листок. Написала его рука не душе грамотна. Алэ гарнише вначали прочитай его.

Михайлеску берет из рук Медо обрывок бумаги и внимательно читает:

— «Миша…»

— Не Миша, а Маша, — поправляет его Клемент Медо. Михайлеску продолжает:

— «Маша. Был ночью Федя. Сказал, всем нужно переказать, нехай собирают хлеба и прочую еду. Чтоб как можно больше. Партизанам. И красноармейцам, которых в лесу дуже много и прибавляеца. Катя». Прочитал и удивленно смотрит на лесного гостя.

— Што эта?

— Этот листок, Миша, надо разумно подсунуть немецкому командованию.

— Зачем? Это видает тайна!

— Ее надо выдать. Карательные дивизии ако можно дольше повинни задержатись на боях с партизанами.

— Что?! — Смуглое лицо Михайлеску выражает крайнее недоумение. — Дивизии пришли делать полный разгром партизанов. Их надо перетянуть туда, на фронт. Иначе они побьют партизанов. Зачем вызывать смертоносный огонь на себя? Ты меня извини, товарищ, но это безумие. Это не можно понимать.

Медо долго объясняет. Он присутствовал на совещании в подпольном обкоме, знает все до тонкостей. Так нужно.

Свою силу партизаны решили показать и нанесением упреждающих ударов.

…В тесной комнатушке полуразрушенного дома прилесного села Толбащ вокруг Федоренко и Степанова столпились бригадные штабисты, командиры и комиссары отрядов. Над светильником — гильзой, сплюснутой вверху, колышется бледное пламя. Полутьма круто замешана на табачном дыму.

— Кончаем разговор, товарищи, — говорит Федоренко. — Самое главное вот что: в поселке животноводческого комбината тысяча восемьсот фашистов. Если дружно ударим, представляете, какая там неразберш получится? Но если дадим им возможность развернуться, то нам достанется. Об этом предупредите всех бойцов и командиров.

Федор умолк. Не нарушают паузы и другие. Мысленно они уже воюют во дворах комбинатовского поселка.

И вдруг в плотную духоту комнаты врывается крик:

— Танки! Танки!

На какое-то время все столбенеют. Будто грохнул взрыв — тут, рядом. Первым приходит в себя Федоренко. Он привычно откашливается и говорит:

— Давайте, товарищи, выйдем отсюда. Там виднее.

Танки ползут от комбината. Они уже в километре, а может, и ближе — точно не определишь в предрассветных сумерках.

За околицей бухает пушка, и невдалеке сухо звенит взрыв. Еще две или три пушки дают залп, село уже трясется от взрывов. А за Соловьевской балкой ввысь взлетают ракеты; белая, зеленая, еще белая… Там, на дорогах, что тянутся к Ой-Яулу из Мазанки, из Петрово и Барабановки, видно, тоже противник; он сигналит танкистам, чтоб те не ударили по своим.

Догадаться нетрудно: партизаны опоздали с упреждающим ударом. То ли немецкие генералы поторопились, то ли лес подвела партизанская разведка. Бригаде ничего не остается, как спешить к рубежам обороны, чтобы успеть туда раньше врага.

— Пропал, черт подери, наш удар! Плохо! — говорит Федоренко, и лицо его мрачнеет. — Ведь в ответе-то мы. За срыв удара с нас спросится, и за последствия этого срыва.

С минуту он раздумывает, а затем решительно обращается к партизанам:

— Дадим бой под лесом. Верно, Евгений Петрович? — спрашивает он комиссара.

— Думаю, что верно, — соглашается тот.

— Тогда слушайте! — властно командует комбриг. — Яков Сакович! Остаешься тут, под Толбашем. Скуешь танки. А вы, Сорока, Белко, Ваднев и Мозгов, силами своих отрядов при поддержке пушек и «катюш» встретите карателей на Ой-Яуле. Я с бригадным штабом буду при восемнадцатом отряде. Пункт связи — южная поляна Ой- Яула. Ясно? По местам!

Командиры во главе с Федоренко расположились на высотке, густо поросшей дубняком. Отсюда видно, как подтягивается противник. У лесной опушки, где дороги сбегаются в одну, сходятся его колонны — из Мазанки, из Петрова, из Барабановки. Они становятся голова к голове, образуя клин. Острие клина нацеливается в лес, к урочищу Ой- Яул. Остальная часть колонны подпирает авангард.

Что делать? Как задержать эту массу войск? Проходят минуты, и уже вырисовываются детали плана боя.

— Мы с твоим, Ваднев, отрядом станем на дороге. Примем лобовой удар. Понимаешь?

— Соображаю, Федор Иванович. Станем скалой.

— Никакой скалы тут не получится. Здесь не о что опереться. Придется пружинить. Бить и пружинить. Станем тремя уступами. А четвертым заслоном будут пушки и «катюши». Получится вот так…

Рассвело. И теперь ясно виден неприятельский клин. Он уже на опушке. Его авангард втискивается в узкий коридор леса.

С автоматами наизготовку горные стрелки пересекают поляну. Подступают к новой лесной стенке. И тут тишина леса раскалывается:

— «Огонь!», «Огонь!» — раздаются команды. Передние стрелки падают. Стонут раненые. Но клин продолжает двигаться, пробивая себе дорогу свинцом.

А лес не сдается. Партизан не видно, но огонь их меткий. Колонна теряет все больше стрелков. Тогда они бросаются бежать и с яростным криком врываются в лес. Выскакивают на вторую поляну. На передних энергично напирают задние. Вот уже поляна полна вражеских солдат.

Партизаны встречают врага шквальным огнем, но фашисты, подхлестываемые окриками командиров, осатанело лезут вперед. По трупам… С дикими криками… Вот они уже на новом участке леса. Прорыв! В него устремляется ревущая масса фашистов.

Но взлетает зеленая ракета, и почти одновременно с нею неистовый грохот потрясает округу — это бьют артиллерийские орудия. В воздухе свистят снаряды, завывают мины «катюш».

Снова строчат автоматы, ревут пулеметные очереди, бухают взрывы гранат — это вступил в действие третий уступ партизанского заслона. О его огневую преграду и разбивается вражеская атака. По ракетному сигналу партизанского комбрига в шум боя врезается еще один шквал стрельбы. Гремит русское «ура!». Это партизаны Сороки, Буряка и Белко бьют по левому флангу противника. А с запада на правый фланг обрушивается третий огневой удар. Отряд Семена Мозгова «загибает» другую дугу полукольца. Окружение всей группировки горных стрелков вот-вот завершится.

Пуще огня гитлеровцы боятся оказаться в «котле». Их наступление ослабевает. Пользуясь этим, Федоренко и Ваднев поднимают 18-й отряд в контратаку. Охваченные паникой, каратели бросаются бежать.

Обратный путь партизан лежит через поляны того же Ой-Яула. Лес усеян трупами фашистов. Семьдесят пришельцев нашли здесь свой бесславный конец. Там и тут валяются немецкие пулеметы, автоматы, рюкзаки, шинели. И будто для того, чтобы увидеть дело рук своих, из-под трупов вылезают живые гитлеровцы — один… другой… шестой… Спасая свои шкуры, они прикрывались телами мертвых соотечественников.

Партизаны осматривают поляну, подбирают своих, берут пленных, собирают документы, оружие, снаряжение.

Но что это? Чуть западнее дороги, по которой предстоит идти, где-то в районе высоты «723», слышится сильная перестрелка. Это отряд Саковича еще бьется с танками. Цепляясь за складки местности, он сдерживает бронированный натиск врага. Нелегко, видать, ребятам Саковича. Федоренко подзывает Мозгова.

— Вот что, Семен Ильич. Обложи танкистов с обеих сторон, да ударь гранатами дружненько. Гляди, и не выдержат. Отступят…

Не сходя с места, отряд Мозгова делится надвое. Одну половину уводит Мозгов, другую — Толя Смирнов, низкорослый, сухопарый паренек, возглавляющий отрядный штаб. В свои девятнадцать лет он уже заслужил высокое звание «старого» партизана.

Бригада провожает их сочувственными взглядами. Еще бы: из боя — и снова в бой.

Тянутся минуты ожидания. Бригада стоит наготове, в предбоевом напряжении. Облегчение приходит, лишь когда высота «723» оглашается новым огневым Ударом.

Бой длится долго: то утихает, то вновь разъяряется. Танки, как затравленные волки, рыщут во все стороны, бьют по отряду Саковича, перенося огонь на Тернаирскую и Соловьевскую балки. На помощь танкам приходят горные стрелки. Положение партизан осложняется. Не пора ли двинуть в бой всю бригаду? Но выдержка не изменяет бригадному командиру, он бережет силы, ведь впереди еще много ратных дел.

Кончилось сражение по-федоренковски: партизанской победой. Сперва под ударами с трех сторон, сдала пехота врага, потом наступательный пыл иссяк и у танкистов. Все реже отстреливаясь, они уползают в Тернаир. Туда же отходит и пехота.

Отряды партизан строятся в общую бригадную колонну. Впереди отряд Николая Сороки и Василия Буряка. С ним — словаки… Тут и комбриг Федоренко, и бригадный комиссар Степанов со всем своим штабом.

— А ну, запевай! — кричит сиплым сорванным в бою голосом отрядный комиссар Василий Буряк. И, не дожидаясь запевалы, начинает любимую песню Федоренко:

…А по Яман-Ташу шагают бойцы 5-й бригады. Они удачно разбили гарнизон в селе Новая Бурульча, который как раз готовился к походу на партизан.

Партизаны стреляли из тьмы в упор. Из-за каждого дома, через каждую стенку. Каратели сумели продержаться не более часа, а потом они побежали.

Есть чему радоваться партизанам. Довольны комбриг Соловей и комиссар Егоров. Особенно рад начальник бригадного штаба капитан Сендецкий Василий Иванович. Не так давно прибывший с Большой земли, он быстро освоился с премудростями лесной жизни, постиг кое-что из особенностей партизанской тактики. Он разработал Ново-Бурульчинскую операцию и был одним из самых активных руководителей боя.

Достойны похвалы и севастопольцы. В двух группах 21-го отряда их собралось более шестидесяти. Это уже целый отряд. Да какой! С севастопольской боевитостью! С опытом подпольщиков. Боевое подразделение 7-й бригады морской пехоты Э. Кидилова возродилось на берегах горной речки Бурульчи. Оно тоже принял участие в разгроме Ново-Бурульчинского гарнизона гитлеровцев.

А партизаны 6-й бригады Георгия Свиридова и Ивана Бабичева встречали свинцом карателей в деревне Ангара. Здесь бой тоже был успешным.

Уверенно шагают лесные воины. Они выполнили боевую задачу.

А завтра-послезавтра начнется новый бой — большой, трудный, кровавый. Окажется ли он победным для партизан? Как сложится судьба каждого из этих людей? Никто сейчас не думает об этом. Все знают: коротко солдатское счастье, не мешкай, радуйся, не то улетит. И они радуются. Поют. И от этого легче кажется партизанская ноша.

Сражение

Двадцать девятое декабря 1943 года. Семь часов утра. Идет третий день наступления фашистов.

Где-то в западной стороне бухает пушка — сильно и тяжело, как далекий раскат грома. И так же тяжело на лес налетает снаряд: у-о-х! У-о-х! И: га-га-а-х!!! — раздается вдруг в самом лагере.

Резко рвануло брезент в дверном проеме вадневского шалаша. Вскинул огненные крылья костер, как испуганная птица. Партизаны выскакивают из шалашей.

Тьма. Звенит морозный воздух. Пахнет гарью.

— В ружье!

Мелькают людские силуэты. Слышны встревоженные голоса.

— В окопы! В окопы!

В долине Салгира гремит пушечный залп. Вслед за ним, видимо по сигналу, открывают огонь и другие батареи противника — артиллерийские, минометные. Они бьют по партизанскому лесу — маленькому козырьку Колан-Баира, по Тиркенскому «пятачку», по узкому хребту Яман-Таша…

Группа офицеров штаба центра стоит на хребте Яман-Таша. Укрытием служит уступ скалы. Он укрывает лишь с восточной стороны. Но командиры не пользуются им, стоят на гребне скалы: надо видеть, слышать, ориентироваться. Без этого как же руководить боем?

Уже начало девятого, а в лесу темно, рассвет будто прошел стороной — такая висит над лесом туча дыма и гари.

Огонь усиливается. Взрывы вздымаются и в Тиркенском лесу, и по Яман-Ташскому хребту, и по восточной стороне реки Суат — в Засуатье.

— По обороне бьют тридцать шесть батарей, — определяет начштаба центра. — Действуют и три батареи дальнобойных пушек большого калибра. В воздухе постоянно до пятидесяти-шестидесяти бомбардировщиков. Огневой налет длится уже… — Савченко глядит на часы, чтобы назвать точное время, но тут:

— Падай! Ложись! — кричит Шестаков и прыгает под скалу.

Летит, ухая снаряд. Ближе… ближе…

Взрыв!!!

И тишина: ни шороха, ни звука. Кажется, что грохот боя исчез. Все хватают ртами воздух, суют пальцы в уши.

Постепенно слух возвращается к нам.

— А ведем мы себя несерьезно, — кричит Ямпольский, — выставили весь штаб: «На, бей!.. одним снарядом всех!»

С этой минуты группа командиров центра делится на три: Ямпольский и Савченко остаются у скалы. Офицеры штаба переходят под соседнюю скалу. Там есть небольшое укрытие — козырек. Нас же с майором Шестаковым Ямпольский отправляет на КП штаба 5- й бригады.

— Будьте там! — кричит он. — И решайте вопросы самостоятельно, от имени оперативной группы.

…Филипп Соловей, Мироныч и Сендецкий стоят под легким навесом из жердей. Он завален снегом и массой веток, сбитых осколками. Укрытие явно непрочное, а все как-то спокойнее. Да и от вражеских летчиков заслон.

Отсюда видна восточная половина театра действий: район Баксана, пещера Хаджи- Хоба, Карачи-яйла, горы Кара-Тау и Тирке. То там, то тут появляются белые тучки — это бьют батареи противника.

Прямо перед нами Засуатье — сектор обороны, удерживаемый третьим отрядом Ивана Дегтярева. Это — узкая лесная полоска вдоль восточного берега речки Суат. По ней бьют шесть артиллерийских батарей и десять батарей минометов. А с воздуха бомбят и стреляют бомбардировщики и штурмовики.

Какой урон несут отряды партизан? Информация, поступающая оттуда, очень скупа.

— Сбегаем туда? — приглашает Шестаков.

— Давай.

От дерева к дереву, от окопа к окопу, где пригибаясь, а где ползком, пробираемся к бойцам в окопы.

— Как дела, хлопцы?

— Ничего… Живы.

Лица партизан серые, задымленные, осунувшиеся. Глаза строгие. Каждый осыпан пеплом, гарью, землей, обрызган грязью, выброшенной из-под снега снарядами.

Вскоре становится заметно, что веера взрывов переместились от линии окопов в глубь обороны.

Майор Шестаков смотрит на часы:

— Одиннадцать тридцать. Четыре с половиной часа вели огневую подготовку, — фиксирует он. — Теперь двинут войска…

— К отражению атаки готовсь! — раздается по цепи команда. — Глядеть вперед!

О дальнейших событиях в дневнике боевых действий 1-й бригады было записано так:

«Противник (огнем — Н. Л.) пяти батарей начал обстреливать расположение обороны отрядов (бригады). После артподготовки пехота противника в количестве более тысячи восьмисот человек, при поддержке артминометного огня, восьми танков и штурмовой авиации начала наступать на оборону отрядов…

В шестнадцать тридцать упорным сопротивлением 18-го и 19-го отрядов, огнем артбатареи 76 мм (пушек) и батареи „РС“ („катюш“) было уничтожено до ста пятидесяти солдат и офицеров противника… Разбита пушка противника… сожжены автомашина и повозка с грузом…».

Из-за Баран-Горы, Коль-Баира и Базар-Обы выползают восемь танков. Маневрируя меж камней и воронок, они на ходу бьют из пушек и пулеметов. Следом за танками бегут автоматчики. Рассыпавшись по яйле, они движутся к Колан-Баиру и к высоте «884».

Перед козырьком Колан-Баира лежат поперечные камни. В них упираются вражеские танки. Бронированные чудовища теряют строй, ищут проходы, разворачиваются. Пехота сбавляет шаг.

— По пехоте огонь! — слышна зычная команда Николая Сороки.

Колан-Баир отвечает дружной стрельбой.

Стреляют и каратели. Их огонь тоже сильный, массированный. Две группировки стрелков, сотни по три-четыре в каждой, поднимаются в атаку. Покинув танки, они преодолели каменные гряды и теперь рвутся к горному хребту, к окопам.

А над окопами партизан летят команды: огонь! огонь!

Вот Михаил Капшук, всему лесу известный пулеметчик, весь сотрясаясь, бьет длинной пулеметной очередью.

В соседнем окопе рокочет пулемет словака Цирила Зоранчика. Гранатометчики тоже участили удары, и гранатные разрывы сливаются в сплошной гул.

Группа танков движется на высоту «884», где находятся партизаны 18-го отряда. Их окопы на безлесной вершине, ничем не прикрыты.

Танки уже у окопов. Перед ними рвутся гранаты. Но машины лишь ускоряют ход. Передний, танк уже на линии окопов… Другой тоже утюжит окоп. А вот и третий… Еще миг — и танки в тылу у партизан, рванулись к опушкам леса, бьют по деревьям, по густолесью. А на окопы надвигается пехота врага, горные стрелка.

До окопов остается полсотни метров…

Еще меньше…

Но вот:

— По пе-е-хоте! Ого-о-нь! — летит над окопами команда Ваднева, и линия обороны взрывается шквалом огня: бьют пулеметы, автоматы, гранаты. Цепи наступающих качнулись. Передние падают. Но на смену им наплывает новая вражья масса. Она ревет, стреляет. Нет, кажется, не сдержать ее напора! Не отразить. Но вот в рядах вражеских стрелков вспыхивают з взрывы. Это Федоренко перенес сюда огонь партизанских пушек и «катюш». А из шамулинской долины дружный уничтожающий огонь ведут партизаны Саковича.

Из окопов поднимаются Ваднев и Клемпарский… Встают во весь рост. Два года они шли впереди, поднимая группу за группой на борьбу. Не приказом, а примером ведут командиры новичков в атаку.

— За-а мно-о-о-й! В ата-а-ку-у!

И почти в один голос сильно, решительно:

— Коммуни-и-сты! Впере-е-д! Комсо-мо-льцы!

В следующие секунды из окопов выскакивают Иван Щербина, секретарь партбюро, Иван Медведев, начштаба, за ними десятки других партизан: высокие и низкорослые, старики и почти подростки.

— Ур-р-а-а! За Ро-о-о-ди-ну!

Партизаны выбегают из леса, поднимаются из окопов, вырастают из-за снежных сугробов.

Вот уже схлестнулись врукопашную.

Каратели напирают. Но партизанский натиск сильнее, и фашисты в сутолоке пятятся.

По команде: «Отход!», партизаны возвращаются к окопам. Вялый шаг. Многие шатаются. Других ведут под руки. Командир и комиссар в гуще бойцов. Клемпарский держится за голову. С пальцев руки стекает кровь.

— Вам помочь, товарищ комиссар? Давайте понесем.

— Не надо. Сам…

В окопе командного пункта 18-го отряда медсестра Наташа Гришанкова накладывает повязку Клемпарскому. Ваднев тоже ранен, дважды. Им занимается медсестра Вера Кудряшева. А он командует:

— Начштаба! А, начштаба! Доложи о потерях.

Результат боя еще не совсем ясен. Но на глаз можно определить: не меньше полутора сот фашистов лежит на высоте. Разбита пушка. Бронетранспортер.

— А партизанские потери не установлены, — заканчивает доклад Иван Медведев. При этом он переглядывается с комиссаром: говорить ли, дескать, раненому о своих потерях? Они ведь тоже немалы.

Комиссар молчит. А Ваднев, с неохотой подчиняясь медсестре, все толкует о деле:

— Николай Антонович! Слышишь? — натужно кричит он, пересиливая грохот боя. — Надо бы разузнать: кто особенно отличился? А?

Комиссар согласно кивает головой: ладно, дескать, сделаю, угомонись, наконец, дай перевязать себя.

Шум канонады снова нарастает. Взрывы заметно учащаются. Налетают самолеты. Немцы вновь перекинули огневой удар на передний край. Наблюдатели доносят:

— Новая группа танков — шесть штук. Поднялась из Салгирскои долины. Скрылась за горой Коль-Баир.

Бронетранспортерами подвозят пехотные подкрепления. К «Маяку» под Коль-Баир, к Базар-Обе и под Баран-Гору.

Готовится новая, еще более жестокая атака.

А за Суатом, где бьется 3-й отряд Ивана Дегтярева, как раз в эту пору разыгралась тяжелая драма.

Ни обороняться на этом рубеже, ни маневрировать нельзя. Самая же опасная слабина Засуатья — уязвимость с тыла. Стоит противнику один из своих отрядов хоть на километр-два продвинуть от Хаджи-Хобы вверх по Суату, и партизаны Засуатья в кольце. Этим и воспользовались сейчас фашисты.

Десятью танками они наносят удар прямо в лоб дегтяревской обороне. Пехоту же пускают совсем с другого направления — от Баксана по Суатской долине. Наступление фашисты прикрывают огнем двенадцати батарей и пятнадцати-двадцати самолетов.

Партизаны воюют с танками, а немецкая пехота совсем близко.

Приходит весточка от комиссара Бабичева:

— «Начальнику политотдела ЦОГ. Николай Дмитриевич! Дела наши хлопотные. Завтра будем в кольце. Оно-то не страшно. Бригадой, когда захотим, пробьемся. А что будет с гражданским населением? Надо бы ночью встретиться. И. Бабичев…»

…Ночь. Где-то в Салгирской долине изредка грохочут тяжелые пушки, в лесу рвутся снаряды. Время от времени налетают самолеты, высматривая костры. Но, несмотря ни на что, партизаны отдыхают.

А в Яман-Ташских землянках, где размещается штаб Центральной оперативной группы, не спят. В одной из них собрались обкомовцы: Ямпольский, Степанов, Колодяжный, автор этих строк. Здесь и начальник штаба Центральной оперативной группы подполковник Савченко.

Тусклый свет коптилки скупо освещает лица партизан. Все озабочены не на шутку. Ямпольский взглянул на часы:

— Начнем, товарищи. Через час соберется штаб и командиры бригад, комиссары. Надо успеть.

Говорит он тихо, спокойнее обычного. Подчеркнуто неторопливые движения, строгость лица, сосредоточенность взгляда — все обнаруживает внутреннюю собранность человека думающего, ищущего, готового нести всю полноту ответственности за принятые решения.

— Подпольному обкому, — продолжает Петр Романович, — надо принять принципиально важное решение о характере нашей тактики в завязавшихся боях с карателями. В тугой узел связались две проблемы — военная и морально-политическая; тактика партизанского оборонительного боя и наш долг по отношению к гражданскому населению, которое пришло под защиту партизан, вверило нам свою судьбу. На наше заседание мы пригласили начальника штаба подполковника Савченко. Вам слово, Василий Евдокимович.

Савченко, хотя и грузный, преклонного возраста человек, но быстро и молодцевато встает, окидывает всех острым взглядом.

— Я буду краток, — предупреждает он. — Задачи сторон: противник намерен разгромить партизан, освободить свой тыл и коммуникации, нужные ему как для обороны полуострова, так и на случай эвакуации. Перед партизанами я вижу четыре задачи: отвлечь с фронта на себя побольше сил противника — это раз; приковать эти силы к тыловым районам и причинить им урон — два; самим партизанам уйти от разгрома — три и защитить гражданское население — таковы наши задачи, товарищи.

Подполковник вновь обвел взглядом участников заседания и продолжает:

— Их — сорок-сорок пять тысяч, нас — три тысячи. А леса в ваших зуйских лесах нет! — подполковник кончиком карандаша проследил на карте очертания зеленого массива. — Тиркенский лес — три на четыре километра, Яман-Ташский — шесть на десять. Вокруг, сколько глазом достанешь — безлесные плоскогорья. Все они легко доступны для войск и техники врага. Тут не разгуляешься в маневре.

Заметив, что Ямпольский глядит на часы, докладчик заторопился.

— Жесткая оборона или маневр — так поставлен вопрос передо мною. Отвечаю: нужно стоять скалой. Уклониться сразу же от боев и начать маневр, значит, потерять боевой дух партизан, отказаться от сковывания сил врага в тыловом районе и от нанесения ему потерь. Придется покинуть базы боевого и продовольственного питания, тысячи голов скота, бросить тяжелое вооружение, маневрировать с которым в горах невозможно.

В землянке наступила нелегкая тишина. Глубокое раздумье, озабоченность, чувство большой ответственности овладело всеми.

Председательствующий не вторгается в эти раздумья, не торопит с высказываниями.

— Я бы внес некоторые дополнения или поправки к тому, что высказал начальник штаба, — говорит он. — Противник, вне всякого сомнения, преследует и политическую цель. Разгромить партизан и население, находящееся у нас, — это значит, показать: вот чем кончился уход жителей в лес. Следовательно — притушить пожар всенародного восстания, какой разгорелся в тылу блокированной вражеской армии. И еще: уйти сразу в маневр, значит, отказаться от защиты населения, не сделав никаких попыток помочь людям.

Опять все молчим, размышляя. То один, то другой вновь обращается к карте и, вздохнув, отводит взгляд в сторону: некуда, решительно некуда уйти в маневренный рейд. Было нас немного — переходили из Яман-Ташского леса в Тиркенский, из Тиркенского — в Яман-Ташский. Теперь же три тысячи партизан да столько же гражданского населения заселили все лесные массивы. Куда передислоцироваться? Как маневрировать по лесу цепочкой в шесть тысяч человек?

Подумав, единодушно решили: сопротивление врагу оказывать до последней возможности на занятых позициях; не позволять противнику расчленять наши силы.

Наше время истекло, приглашаем офицеров штаба, комбригов и комиссаров. Подполковник Савченко разбирает события за день. Подробно характеризует силы противника и отмечает: в атаках участвовала не вся его пехота, часть войск стоит вокруг леса и в прилесных селах. Сила натиска будет возрастать. Как помешать противнику в этом? Что предпринять? Как перегруппировать наши силы?

Слово берет Свиридов:

— Мы пришли с конкретным предложением: этой ночью забрать из Тиркенского леса население. Тысяча человек женщин, детей, стариков — не шутка. Думаем, что надо уходить оттуда и всей шестой бригаде. Если останемся там, то только поможем противнику рассечь наши силы.

Обсуждаем предложение Свиридова и решаем, что партизаны 5-й бригады переместятся с южного участка Яман-Ташской обороны на восточный и северный, а 6-я бригада станет фронтом к Орта-Сырту. Тиркенский лес до рассвета будет оставлен населением и партизанскими отрядами.

После совещания Федоренко и Степанов поспешили на Колан-Баир. До рассвета надо в каждом отряде побывать. Послушать бойцов. Подбодрить. Переставить на новые позиции батареи пушек и «катюш».

Много дел и в нашем штабе: оформляются приказы, перераспределяются боеприпасы, из одного пункта в другой передислоцируются резервные силы. Немало забот о медицинском обслуживании: не хватает медиков ни в отрядах, ни в госпиталях…

Сведения о всех событиях истекшего дня партизанские радисты языком цифр и сигналов передают на Большую землю:

Лес. Молния: «Всеми бригадами ведем бой с крупными силами противника, танками, артиллерией, авиацией. Все обстоятельства — фронтовые, географические, политические — диктуют необходимость вести упорные бои. Для этого наш боезапас безусловно недостаточен. Любыми средствами и способами шлите патроны, особенно шкодовские, а также артснаряды, мины для „катюш“, гранаты».

Большая земля: «Вас поняли. Принимаем меры оказания вам помощи».

Лес. Молния: «Самолеты на посадку сегодня принять не можем. Все наши аэродромы заняты противником. Грузы сбрасывайте на парашютах».

Большая земля: «Все ясно. Берегите силы».

Лес. Молния: «Просим: бомбите боевые порядки противника на высотах „1001, 5“, „931,1“, Кара-Тау»…

30-е декабря 1943 года. День немецкого наступления четвертый.

Первым, что принесло утро 30 декабря, было занятие противником плоскогорья Орта-Сырт. Прикрываясь танками и огнем батарей, немцы двинули сюда два отряда пехоты. Вслед за ними на Орта-Сырт вышли дополнительные силы. Всего тут скопилось более четырех батальонов вражеской пехоты.

Развернувшись в противоположные стороны, немцы начали наступление: первая группа — в северном направлении, на Яман-Таш, вторая же повернула на юг, к Тирке.

Теперь Тиркенский лес был опоясан полосой сплошного окружения. На каждую из высот Тиркенского леса фашисты обрушили огонь десятков пушек и минометов, с воздуха засыпали бомбами.

К полудню каратели атаковали все высоты Тиркенского леса. И только теперь обнаружили: партизан под Тирке нет!

Да, партизаны действительно ушли отсюда, оставив три группы — шуметь, стрелять и вводить противника в заблуждение.

Теперь 6-я бригада на новых позициях. С нею перешло на Яман-Таш и население.

В течение дня при поддержке сильного артминометного огня противник трижды атаковал позиции бригады, но все его атаки были отбиты.

Разобщение партизанских сил, к которому так стремились фашисты, было предотвращено.

А на Колан-Баирском козырьке сконцентрирован новый шквал огня. Рвутся десятки и десятки снарядов, воют, взрываются мины. По Колан-Баиру же бьют и все три дальнобойные батареи. В воздухе постоянно висят тридцать-сорок самолетов — бомбят, штурмуют.

Сковав партизан огнем, немцы начали наступление. Силы их удвоены: двадцать танков, шесть самоходных пушек, два полка пехоты — все двинули они в стык между высотой «884» и Колан-Баиром. Другим крылом каратели обходят Колан-Баир с юга. Этот маневр теперь облегчен: Тиркенский лес ведь уже занят, и оттуда поступает подкрепление. С Баран-Горы и из-за высот «880» и «931» выходит пехота. Группа за группой она вливается в общий отряд, совершающий обходный маневр. Гитлеровцы образуют «клин», на острие которого шестнадцать танков. Они пытаются выйти в тыл 1-й бригаде, соединиться с северным «клином» и отсечь бригаду от Яман-Таша.

Пройдут годы. Десятилетия. В мои руки попадет дневник Федора Ивановича, и там я прочту строки об этом трудном дне:

«30 декабря 1943 года.

Противник всю ночь на 30 декабря вел огонь по лагерям 2-го и 18-го отрядов из 195 мм. орудий. С рассветом — огневой налет из пяти артбатарей и нескольких минометных батарей. Десять танков, звено штурмовиков, звено юнкерсов, один „Фокк-Вульф“ и два румынских самолета.

После сильного огневого налета пехота противника перешла в наступление, но огнем нашей артиллерии и стрелкового оружия атака была отбита…».

«…Огнем нашей артиллерии…» Три обычных слова. Но сколько в них заключено смысла, ратного труда, героики! Здесь и зрелость партизанского комбрига, которая помогла своевременно оценить обстановку на участке 18-го отряда и прийти на помощь огнем артиллерии и «катюш». Мастерство и мужество артиллеристов, проявленное в успешных действиях под ураганным огнем врага. И весомость подмоги, подоспевшей от родной Красной Армии — она щедро поделилась с нами, партизанами, оружием, вплоть до пушек и «катюш». В этих трех словах и труд советских летчиков, с риском доставивших подмогу в огненный лес.

Успел комбриг вписать доброе слово и о людях леса. «Героически вел себя в этом бою командир 18-го отряда Ваднев, — читаем мы в дневнике. — Будучи ранен, он не ушел из строя, руководил боем и три раза сам водил бойцов в контратаки».

…Федор Федоренко на бригадном КП в окопчике полуметровой глубины. Рядом с ним бригадный комиссар Евгений Степанов, начальник разведки Павел Рындин. Сколько раз накрывались эти окопчики огнем взрывов! Вот и сейчас над ними стоит плотная серая туча — дым, щебень. Но чуть поредела туча, чуть утих грохот, Федор кричит:

— Евгений Петрович! Живой?

— Живой.

— Павлик! А ты жив?

— Да вроде жив, Федор Иванович. Только камнями присыпало…

— Посмотрите, куда они нацеливают клинья!

Три головы, покрытые маскировочными халатами, ставшими из белых серогрязными, высовываются из окопчиков. Три пары глаз глядят вперед и видят, как пехота с помощью танков берет бригаду в «клещи».

— Надо остановить! Отбить! — кричит Федоренко.

— Связной второго! Связной от Белко! Слушайте меня! Сороку сюда! Мигом! И Белко тоже! И Шарова сюда! Ша-ро-ва!

…Сорока и Белко огонь своих отрядов переносят на передние группы наступающих. Федоренковские приказы успевают принять и те, кто должен сразиться с танками. Сам Николай Сорока с группой гранатометчиков ставит заградительную завесу гранатных ударов по четырем танкам, которые вклиниваются в оборону на стыке с отрядом Ваднева. А Шаров с шестьюдесятью гранатометчиками и «пэтээровцами» появляется в перелеске у Длинной поляны. Здесь-то и вскипает схватка с шестью танками, которую по справедливости можно назвать геройской.

Танки идут к перелеску. Три — с одной стороны, три — с другой. Слева козырек Колан-Баира, справа — крутой обрыв в Бурульчу. А впереди — лесная бровка. Повалив первый ряд деревьев, танки врезаются в хаос стволов и ветвей. И тут по ним бьют гранатометчики и бронебойщики Шарова.

Вот остановился танк с левого фланга. Еще один задымил и окутался пламенем. Остальные, заметив партизанские позиции, обрушивают на них яростный огонь, но каменная терраса Колан-Баирского козырька и обрыв в Бурульчу неприступны.

Теперь партизаны Шарова бьют по пехотному «клину» и отсекают его от танков. А тут, как на зло, новый шквал артиллерийского огня, бомбовый удар. И снова вздыбилась в огне земля.

Горстка партизан стоит на пути многотысячной оравы карателей. Только и преимущества у героев леса, что скрытые позиции. Да еще с южного и юго-восточного крыла Колан-Баирского козырька шаровцам помогают словаки. Огнем десятков автоматов и пулеметов они бьют немцев по флангу.

— Патронов! Патронов! — то и дело кричит пулеметчик Цирил Зоранчик своему напарнику Венделину Новаку.

А рядом, на восточном крыле словацкой обороны также безумолчно строчит другой словацкий пулемет. Пулеметчик Франтишек Сврчек в упор бьет по неприятелю. Вот он почти до пояса поднялся над каменной кромкой. Очередь… еще очередь…

Вдруг:

— Ой!

Франтишек оставил пулемет и, схватившись за плечо, опустился на землю.

— Сестра! Сестричко! — кричит его тезка Франтишек Шмид и занимает место Сврчека за пулеметом.

А на Большую землю летят радиограммы:

Лес. Молния: «Первая бригада под угрозой окружения. Ключевая позиция на Колан- Баире в „клещах“».

Большая земля: «Мужество, с которым бьются партизаны, восхищает. Но берегите силы. Маневрируйте…

При всех обстоятельствах не допускайте расчленения противником ваших сил».

Лес: «Вас поняли. Сообщите: когда сбросите боеприпасы?»

Большая земля: «Все наготове. Однако нелетная погода мешает. Трасса — пятьсот километров, через море…»

Диалог Лес — Большая земля продолжается. Не прерывается и бой. Особенно горяча схватка все под тем же Колан-Баиром.

А тем временем к Федоренко подползает связной 24-го отряда.

— Товарищ командир! 24-й отряд сбит. Из Уч-Ала-на по Бурме на третью казарму идут танки… Целая колонна…

«Окружают! — проносится в голове Федоренко. — А потом что? Уч-Аланская группировка развернется фронтом к Яман-Ташу. Она закроет тот ход, который всегда в запасе у партизан на случай отступления. Что ж тогда? Не пробиться же с трехтысячным „хвостом“ гражданского населения!»

Ты слышишь, Евгений Петрович? — кричит Федоренко комиссару. — С Уч-Алана двинули. Этого допустить нельзя!..

Час спустя в штабном дневнике 1-й бригады появляются такие строки: «Бригада, маневрируя, отошла. В семнадцать тридцать противник овладел Колан-Баиром. При этом он потерял только убитыми приблизительно двести десять солдат и офицеров».

На огненной земле

…31 декабря 1943 года. Уже пятый день наступают каратели.

Что же представляет теперь наш оборонительный район?

Начались бои возле живкомбината (под Симферополем), в Новой Бурульче, в Ангаре. Это был район протяженностью тридцать пять километров в одном направлении и столько же в другом; его площадь превышала тысячу двести квадратных километров. По его границам и были рассредоточены войска карательного корпуса. Теперь же все дивизии противника стянуты к горе Яман-Таш, вершина которой — последний бастион партизанской обороны. А вершина эта, ой, как мала! Вся площадь горного хребта — меньше двух квадратных километров. Да, мала теперь наша партизанская земля, так мала, что сердце сжимается.

Правда, 1-ю бригаду мы еще держим на Бурме. Но Бурма — не рубеж для обороны: это лишь окно на случай перехода к маневру. 5-я и 6-я бригады обороняют Яман-Таш. Тут, в скалах Яман-Ташского хребта, спрятаны и все три тысячи человек гражданского населения, все наши раненые и больные. Потерь среди них пока нет. Зато сюда, на Яман-Таш, теперь обрушивается весь вражеский огонь. Все бомбовые удары. Каратели окутали гору плотным кольцом окружения. Наше позиционное положение критическое.

Ровно в восемь начался огневой налет противника. Хребет Яман-Таша тонет в море огня.

На КП нас пятеро: Шестаков, Соловей, Егоров, Сендецкий и я. Лежим на снегу. Укрытием нам служат густо стоящие стволы лип — весьма условная защита!

Гремит рядом… Совсем близко… Воздушные волны рвутся в уши. Визжат осколки. Вот валится всей громадой вековой граб — в его ствол пришлось прямое попадание снаряда. Крона, упав, ворочается, как живая, будто укладывается поудобнее.

Мироныч шевелит губами, что-то кричит, показывая на часы. Вероятно спрашивает, который час.

— Восемь тридцать! — кричу ему.

Да, всего лишь тридцать минут длится налет противника. А сколько огня принял Яман-Ташский хребет! Сколько снарядов, мин, бомб всажено в него! Особенно в эти шестьдесят метров! В ключевую позицию.

Очередной взрыв — и все качнулось… В глазах темно, и боль в ушах острая до нестерпимости.

«Рот! Рот надо открыть!», — мелькает мысль, и только сейчас замечаю: зубы сцеплены, как клещи, до боли в челюстях.

— Живы?

Ваня Швецов и Миша Мокрынский тянут меня из-под груды обрушившихся камней.

— Вы не убиты?

Жив. И Мироныч живой. И Сендецкий. Все живы. Ползем в воронку с метр глубиной. Прячемся под вывернутое с корнями дерево. На зубах трещит песок. Он засыпал глаза, уши, попал за воротник. Отряхиваемся, приходим в себя.

Сейчас каратели в упор стреляют по Яман-Ташу с Колан-Баира и из Голубиной балки. Дистанция очень мала, и звуки выстрела сливаются с громом разрыва — гух-бах!

Теперь ключевую позицию не узнать: снег, земля, свежераздробленные камни, сучья, ветки — все перемешалось. Кругом — воронки. Ничего живого, кажется, нет. А на перекате высоты «909» уже черным-черно. Это налетает фашистское воронье.

Фашисты движутся под уклон, а через перекат уже валит другая вражеская орава.

Свиридов и Бабичев бросаются к переднему краю. Там брустверы, окопы, надолбы — все смешано, перепахано огнем. А по хребту бегут немцы. Они уже в полукилометре.

— Слушай мою команду! — что есть силы кричит бойцам резерва Свиридов. Каждое его слово — сгусток воли, страстный призыв, строгий приказ. — За мной! На передний! В око-о-о-пы!

И сам побежал первый.

Бегут за Свиридовым бойцы. Одну группу ведет Бабичев. Еще бегут. Но приближаются и немцы.

Свиридов бросает команду минометной батарее, и та сразу же откликается выстрелами. Вот уже видны сполохи взрывов — прямо в гуще врагов.

— Живы минометчики! — сам себе говорит комбриг.

Затем летит команда пулеметчикам:

— По фашиста-ам, ого-о-о-о-нь!

Ключевая отзывается. Строчат длинные пулеметные очереди, стучат автоматы, бухают винтовочные выстрелы. А вот уже и сухие взрывы гранат…

— Жива бригада! — не удерживает Свиридов вздоха облегчения и снова во всю силу кричит:

— Ого-о-о-нь! Ого-о-о-нь!

В глазах — боевой азарт. Пошло дело! Хорошо пошло! Уже видно: редеют ряды наступающих.

Рядом с комбригом стреляют снайперы. Они бьют по передним карателям, сбивают ведущих. Один из снайперов совсем близко. Рослый, широкоплечий, он примостился за стволом сваленного дерева и стреляет сквозь сплетение корней вывернутого комля. Г олова и шея в повязках, на них ржавые пятна крови. В крови и левая рука.

Снайпер действует спокойно, размеренно. Будто нет впереди катящей на него лавины врагов, которых, конечно же, не перестрелять.

— По офицерам! Без промазки, ядрена мать! — командует снайперский командир.

Только теперь Свиридов узнает забинтованного: да это же Василий Савопуло. Вчера за Суатом он дважды был ранен. Доставили без сознания. Много потерял крови. Надо бы переливание, говорили врачи. И вот Василий снова воюет.

А рядом в воронке другой снайпер. Этот лишь наполовину втиснулся в воронку, а голову спрятал за камнем. Стреляет он так же точно и косит глазом в сторону Василия, должно быть, сверяет: кто больше? Это — Дмитрий, родной брат Василия.

Слышны винтовочные хлопки справа и слева — значит, и остальные снайперы живы.

— Козин! Горбий! Григоров! Всех на передний! Усилить огонь! — командует Свиридов.

Команда повторяется, и вот, наклонив вперед коренастый корпус, бежит Степан Лященко, знаменитый гранатометчик, человек с железными нервами, мастер гранатного удара. А вон еще такой же меткий боец — сухопарый, двухметрового роста Сергей Охременко. Пробегают Тимофеев Володя и его дружок однолеток Саша Оленский. С ними старик Савел Чаклиди. Выдвигаются вперед партизанки: маленькая и боевая Валя Годлевская, с автоматом и парой гранат; крупная Нюра Фролова, с автоматом и медицинской сумкой, Галя Смаженко, а рядом ее брат Коля.

Бригадный переводит взгляд влево, где стоит 22-й отряд. Там тоже оживление: бежит крепыш Гриша Годлевский, за ним бойцы его разведгруппы; виден старик-геркулес Аверьян, рядом с ним комсомолец Леня Лебедев… Еще левее — комиссар Иван Стрельников, с ним заместитель командира. А самого командира Виноградова нет. Очевидно ранен.

— Стрельников! — кричит комбриг и, услышав отзыв, приказывает:

— Прими команду!

Свиридов подзывает связного 20-го отряда, парнишку лет шестнадцати.

— Вот что, Вовка! Живо — в свой, двадцатый отряд, к замкомандира Литвиненко. Всех сюда, на передний! Повтори!

Выслушав, отпустил и опять взглядом устремляется вперед, следит за тем, как приближаются немцы, как они ускоряют шаг, бегут, стреляют, исступленно кричат…

А вот и кризисный миг — сотня метров, отделяющая от врагов, роковая черта… Свиридов бросается из окопа. По линии несется его команда, поднимающая бригаду на ноги.

Партизанская контратака наливается силой. Наступила жаркая, смертельная схватка врукопашную. Сколько же кипеть ей? Время пропало. Есть бой… Есть грохот… Крики… Кровь…

Но вот он кончается…

Отогнана вражья свора. Партизаны спешат назад, в окопы: сейчас на ключевую обрушится новый огневой удар.

Теперь налетают бомбардировщики. Страшная сила смертоносного огня прижимает всех к стенкам окопов, бросает в воронки. А на поляне между веерами взрывов кто-то ползет.

— В окоп! В окоп! — торопит Свиридов и, разглядев сквозь дым медсестру, волочащую раненого, бросается на помощь, но тут — снова взрыв!

— Ой! Ой! — вновь стонет кто-то в воронке. И слышится девичий голос:

— Потерпи, Ленька! Забинтую — полегчает.

«Жива медсестра, что ползла с раненым», — мысленно отмечает Свиридов. Узнав девчонку по голосу, кричит ей:

— Галя Смаженко! Кого там ранило?

— Лебедева Леню, — отзывается медсестра. — Перевязываю…

— Дядя Миша! Вашу семью… всех накрыло…

— Слышим! Замолчи там! — со злостью и с болью в голосе отзывается Свиридов. Он повернул голову назад, и взгляд его, привычно бегущий по окопам, по воронкам, вдруг споткнулся. Бригадный отшатнулся, будто ударился о что-то: возле сваленного дерева, рядом с вывернутым комлем лишь стреляные гильзы. А снайпера нет!

— Савопуло!.. Вася!..

В ответ чей-то отчужденный голос:

— Нет его, Василия…

А на КП 5-й бригады напряженная обстановка. Подкрепления Свиридовской бригаде запаздывают. 23-й отряд еще не передвинул две группы на свой правый фланг, на стык с левым флангом шестой бригады. Не подошли и севастопольцы из 21-го: нет групп Калашникова и Балацкого.

Прибежал связной от Свиридова.

Беру у него записку, глаза быстро бегут по строчкам:

«Двадцатый отряд с бурульчинского склона мною снят. Позиция осталась открытой. Прошу: прикройте ее. И еще прошу: подоприте нашу ключевую. Немцы прут сплошной километровой лавиной. На Орта-Сырте ночью замечены два полка. Теперь, наверняка, подошли подкрепления. Нашу ключевую надо поддержать понадежнее. Все. Свиридов».

— Нет у Свиридова резерва, — волнуется Шестаков. — И не передвинулся двадцать третий. Понимаете, нет его там!

— Сейчас он будет там!

С этими словами бригадный комиссар Егоров выпрыгивает из воронки и скрывается за деревьями в направлении 23-го.

— А тебе, Илья Васильевич, Бурульчу надо прикрыть! — обращаюсь я к подоспевшему Илье Харченко. — Собери чекистов, ординарцев, — всех, кого найдешь, и стань с ними на позициях двадцатого. Все расслышал?

Для верности я даю ему свиридовскую записку и тычу пальцем в верхнюю строчку: «бурульчинская позиция осталась открытой…».

Харченко еще не ушел, а к нам прибегает Александр Балацкий.

— Иди, Балацкий, — обращается к нему Шестаков, — с группой к командиру 6- й бригады Свиридову. Будете его бригадным резервом на самый крайний случай. Понял?

На ключевой — сплошной шквал огня. Партизаны Свиридова отбивают очередную атаку…

— Петр Романович! — пытается убедить появившегося здесь Ямпольского Свиридов. — Наши силы иссякнут раньше, чем немецкие. И на исходе боезапас.

— И перестань просить, товарищ командир бригады! Понял? — резко, но без злости, с ноткой отцовского внушения, отвечает ему Ямпольский. — Дела у тебя идут правильно. Бригада геройская. «Коридор» — позиция непробиваемая. К тому же трупами врагов вон как запружена. Остается одно сказать вам: так держать!

— Петр Романович!

— Что Петр Романович! У Петра кишеня пуста. Нет у меня резервов. Понимаешь? Нет!

— Ну хоть боезапаса подбросьте.

— Да, Петр Романович, — поддерживает просьбу Бабичев. — Патронов в запасе нет. Гранаты тоже последние раздали. Минометы стреляют только с нашего разрешения.

Решаем помочь патронами, гранатами. А взять их можно только в 5-й бригаде. И не на базах, которые уже обобрали дочиста, а у бойцов.

— Сделает эту операцию наш политотдел, — кивает в мою сторону Петр Романович. — Отобрать боезапас у бойца да еще в разгар таких схваток — дело сложное.

Натыкаемся на Григория Гузия. Вместе с комендантским взводом он залег на переднем крае. Рядом, как всегда, Женя Островская.

— А вы чего здесь? — повышает голос Ямпольский.

— Помогаем вот, Петр Романович. Двадцатый отряд подпираем. Разрешил подполковник Савченко.

— Назад! К штабу центра! — приказывает Ямпольский. — И без моего приказа штаб не покидать. Ясно?

…Был уже пятый час вечера, когда, возвращаясь от Свиридова, мы попали на бурульчинский склон. Здесь снаряды рвутся реже.

Встречаем Илью Харченко. Его отряд, состоящий из чекистов, радистов и ординарцев, стережет бурульчинский склон. Харченко волнуется:

— Хорошо, если не полезут сюда немцы. А если сунутся? Нас же здесь горстка!

— Сунутся, Илья Васильевич! Обязательно сунутся. Им осточертеет лезть в мешок на нашей ключевой, который три дня они набивают трупами своих солдат. Не сегодня-завтра пощупают и в других местах. Так что полезут они и на твой участок.

Через бурульчинскую долину доносится стрельба, крики, взрывы, опять крики. Это на Бурме идет война за то «окно», которое удерживает бригада Федоренко. Похоже, что враг оттесняет партизан, лишает нас последнего выхода.

— Вон наши резервы, — говорит Петр Романович. — Если отсекут первую бригаду, то придется тебе, Илья Васильевич, со своим чекистским отрядом бежать на помощь к соседям. К Свиридову, например.

К чувству беспокойства о ключевой прибавляется боязнь за судьбу федоренковцев. Спешим в штаб центра: может, там уже есть вести с Бурмы? Петр Романович говорит, не останавливаясь:

— Лучше сдать бурминское окно и силой потом пробивать его, когда потребуется, чем допустить прорыв противника на наш Яман-Ташский «пятачок». Враг тут черт знает чего натворит! А? Как думаешь?

Ответить трудно. И сперва надо выяснить: есть ли она в нашем распоряжении, та федоренковская бригада? Что произошло на Бурме?

В штабе центра вестей с Бурмы нет. Последняя связь была в пятнадцать часов. Полковник Савченко инструктирует четверых связных:

— Необходимо пройти на Бурму! Идите разными тропами. Попарно. Один впереди, другой за ним. Дистанцию держать на зримую связь. Все поняли?

А я, урвав у Ильи Харченко двух чекистов — Бориса Теплова и Ивана Сашникова, иду с ними в гражданский лагерь 5-й бригады.

— Товарищи женщины! Кто может подносить бойцам патроны? Кто не боится?

— Я пойду.

— Я.

— Говорите, где брать?

— Куда нести?

Отбираем двадцать женщин.

— Нести будете в шестую бригаду, на передний край. Это вон там, где сильнее всего гремит. А брать придется у бойцов пятой бригады. Подползайте и берите. Где приказом, где добрым словом, в порядке боевой выручки. А приказ таков: полсотни патронов на бойца — остальные сдать.

С десятью женщинами Борис Теплов идет в 21-й и в 3-й отряды. С остальными Иван Сашников направляется в 6-й и 23-й.

Теперь мне нужно получить от комбрига Филиппа Соловья официальный приказ о сдаче лишних патронов.

Перебегаю на КП 5-й. Говорю Филиппу о патронах. Но он возражает: запаса нет, а разоружать бойцов в ходе боя — дело Щекотливое. Лучше 5-й бригадой сменить 6-ю на ключевой. Это можно.

Достаю строевую записку, показываю:

Вот погляди: на двадцать пятое декабря у тебя в бригаде значилось сто пятьдесят тысяч патронов. Это почти по двести штук на бойца. Было?

Было. Но был и бой в Новой Бурульче двадцать седьмого. И двадцать девятого отряд Дегтярева дрался в Засутье. И бригада на ключевой отбила четыре атаки. Это же все патроны! И вообще, что я, жмот? Или не понимаю?

Нет, он не «жмот», Филипп Соловей. В марте сорок второго он прикрыл своей грудью отход отряда из-под Баксана. Всю прошлую зиму раненых бойцов всей бригады кормил тоже он, кормил тем, что добывал в боях. Таков и сейчас. Сам напрашивается на ключевую. Но отдать патроны?! Нет. Не решается комбриг отбирать патроны у своих бойцов. Им они сейчас дороже жизни.

А на ключевой новая огневая схватка. И явно можно различить: со стороны врага — шквал огня, а наши больше кричат, чем стреляют.

— Ты замечаешь, Филипп Степанович? Наши стреляют слабее…

— Чую…

Соловей молча подписывает приказ: оставить по пятьдесят патронов на бойца, остальные передать 6-й бригаде.

Мысленно я все время на Бурме. Что с бригадой Федоренко? Неужели ее отсекли и захлопнули наше бурминское «окно»?

Выяснилось все лишь ночью.

…Гора Яман-Таш окружена с трех сторон: с юга, с востока и с севера. А на западе есть лаз для партизан — урочище Бурма, где скрылась первая бригада, ушедшая с Колан-Баира и где кольцо вражеских цепей до сих пор не сомкнуто.

После атаки 29 декабря немцы не предпринимали новых попыток овладеть Бурмой.

Но брешь есть брешь. Рано или поздно закрывать ее надо. И вот время пришло. От Колан-Баира и с высоты «884» по бурминскому хребту в северном направлении двинули два вражеских полка, а с Уч-Алана навстречу им в южном направлении пошла баксанская группировка фашистов. Бурминский хребет стал мостом, на котором обе вражьи группировки вот-вот должны сомкнуться.

Федор Федоренко вновь и вновь склоняет голову над планшетом с картой, потом озабоченно оглядывает бурминский склон, заснеженные глыбы, стволы деревьев. Та же печать заботы на лицах комиссара Степанова, начштаба Саркисьяна, начальника разведки Рындина. Они тут же, на снегу, у огромного камня.

— Нет, — отрывает Федоренко взгляд от карты, — не найти тут выгодной позиции. И хочешь — не хочешь, а придется прижаться нам к Яман-Ташу. Там население. Там концентрация сил. В этой привязке к Яман-Ташу вся загвоздка. Не будь ее, мы б двинули в маневр…

Он еще раз осматривает ту часть склона, которая, теряясь меж деревьев, примыкает к хребту.

— Единственное, что нам осталось, это — неожиданно контратаковать.

Комбриг излагает свой план, все с ним соглашаются, и замысел, став приказом, передвигает отряды, втискивает каждого партизана в снежные сугробы, в землю, прижимает к каменным глыбам, к стволам деревьев.

Затаились. Ждут…

Чуть выше — хребет. На хребте — дорога. Тишина на ней постепенно рушится. Фыркают кони. Слышен скрип шагов на снегу, лошадиный топот. Шум все ближе. Вот он уже прямо над головой. Теперь — слева. И со стороны Уч-Алана — шум. Еще идут…

Партизаны лежат. Кто слушает, кто, откинув край маскхалата, всматривается вверх. Комбриг видит: продвигаясь по хребту, немцы расставляют пулеметы — один, другой, третий. Дула их направлены вниз, прямо в сторону затаившихся партизан. То ли заметили засаду, то ли занимают позиции, чтобы прикрыть огнем наступление на Яман-Таш.

— Видишь, Федор Иванович? — шепчет Саркисьян. — Мы только двинем, а они — из пулеметов. Какая же тут внезапность?

Федоренко молчит.

— И атаковать нам несподручно снизу вверх, — продолжает начштаба.

Но Федоренко делает свое. Он чуть ссовывается по снегу вниз и попадает в гущу бойцов. Тут словаки Новак, Медо, Тира, Пухер, моряк Печеренко, пулеметчик Капшук и Рындин.

— Павел! — обращается Федоренко к Рындину. — Бери пару ребят — вон Василия Печеренко, Колю Медо. Пролезете между теми камнями, потом кустарниками. И сбоку подползете вон к тому пулемету. Забросаете его гранатами. А мы — в эту брешь. Понял?

Трое лезут по снегу. Кустами. За каменную глыбу…

Остальные не спускают с группы Рындина глаз.

— К атаке! — шепотом передается по цепи.

— К атаке!

Рындин с гранатометчиками не виден. И ни звука с их стороны, ни шороха. Снег с веток не осыпается — так осторожны партизаны. Ни одна веточка не шелохнется. Но обманчива тут тишина. В любой миг может ударить свинцом. Она настораживает и немецких пулеметчиков. Попробуй, подползи незаметно.

Да, фашисты, кажется, заметили партизан. Федоренко теперь ясно видит: немцы повернулись лицами в ту сторону, где Рындин с ребятами.

Вот в руках немцев дрогнул пулемет. Вот он разворачивается в сторону Рындина…

Это срыв замысла! Провал внезапного удара!..

Что делать? Комбриг понимает остроту момента, но не находит решения.

Ищет решение и словак Венделин Новак. Он лежит чуть повыше комбрига, ближе к немецкому пулемету. Он все видит и понимает: еще миг и…

Новак вскочил во весь рост… я кинулся бежать к пулемету. Но немцы, кажется, не видят его. И тогда сколько было сил словак крикнул:

— За совецкую Ро-о-ди-ну!..

Сдвиг ствола, рык пулемета, падение Новака и грохот рындинского гранатного удара — все слилось воедино. А в следующий миг поднялся Федоренко:

— Наверх… вы, товар… рищи… Все по… мес… там!

Круто наклонив корпус вперед, он напряженно шагает вверх. И поет — прерывисто, хрипло, но громко: не поет, кричит:

— Пос… ледний па… рад… насту… па-а-ет!

Песню, как знамя, подхватывают:

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

Комбрига обгоняет отрядный комиссар Буряк с группой. Вырываются вперед бойцы Бров Помощник, Парфенов, Харченко, Беззубенко — из отряда. Тут и словаки: Пухер, Слобода, Грман… уже человек десять — пятнадцать…

— В ата-а-ку-у! Впе-ере-д!

В пулеметном гнезде — Рындин. Он зовет:

— Давай, братва! Давай!

Зовет и Медо. Швырнув гранаты в соседнее, что справа, пулеметное гнездо, он кричит:

— Словаци, до бою!

А Печеренко развернул немецкий пулемет и огнем прорезает путь, расширяя брешь. С ним сцепились немецкие пулеметчики. Они бьют длинной очередью.

— Тю-ю-в! Тюв! — рикошетят пули.

— Ох! — роняет Медо, хватаясь за левую руку. Печеренко слился с прикладом, он весь напрягается: очередь… еще… еще…

Умолкли немецкие пулеметчики. Но стреляют уже с дороги. Туда и нацеливается теперь трофейный пулемет Печеренко.

А тем временем партизаны взбегают на бровку хребта. Минута-другая, и они уже бьют сбоку по немецкой колонне. Неожиданный удар снизу действует ошеломляюще на гитлеровцев. Их колонна рассыпается. Слышится растерянный крик. Немецкие командиры пытаются развернуть боевой порядок, дать отпор, но партизаны опережают.

С дороги уже не стреляют. Лишь одна группа немцев, отбежав в сторону Шамулы, залегла и строчит из автоматов. Туда бросается Николай Сорока с отрядом. Вскипает новая схватка. И снова — партизанская победа. Колонна карателей рассечена.

Отряд Саковича, развернувшись, преследует тех, кто бежит к Уч-Алану. А отряд Сороки, разбив вместе со словаками шамулинскую группу, громит авангард, успевший пройти в сторону 3-й казармы.

Где-то впереди еще один очаг перестрелки. Слышатся крики «Ура!», призывы «Вперед!». То отряд Ваднева. Огневым ударом он сковывает колан-баирскую группу немцев, пытаясь помешать ей прийти на помощь учаланской.

…Час спустя бригада стоит на том же склоне Бурмы.

— Товарищ командир бригады! Противник отогнан под Колан-Баир. Фрицев убито больше полусотни, — Докладывает лейтенант Сорока.

— Товарищ бригадный велитель! Словаци отогнювали противников за балку Шамулу. И тэж убивали фашистов. А росповедае велитель Иозеф Белко.

Рапортует и Яков Сакович. Его отряд преследовал карателей до Уч-Алана. Гнал бы и дальше, да на Уч-Алане танки.

Алексей Ваднев докладывает одной фразой.

— Колан-баирскую группу немцев остановили.

Контрудар удался сверх ожидания. Оттого и рапорты звучат гордо. Наши рапорты слушают немецкие штабисты: длинный и тонкий, как глиста, полковник, два майора и капитан — толстый коротыш с маленькими, бегающими глазками. Руки их связаны, головы опущены, но уши не заткнуты — слушают. В глазах и позах страх. Они еще не пришли в себя. Да и как прийти, если случилось все так мгновенно. И теперь штаб дивизии и он, полковник, офицер штаба корпуса, в плену у партизан. Горько им смотреть на разгромленную колонну: тридцать шесть лошадей с вьюками, что шли следом за штабом. Двенадцать шкодовских пулеметов — новеньких, с полным боезапасом. Куча автоматов, гранат. Рюкзаки, шинели…

А вот еще трофеи. При виде их краска стыда заливает лица немецких штабистов. Партизан Григорий Хачатурович развертывает немецкую карту, показывает другие штабные документы. Он докладывает старшему партизанскому командиру, такому молодому, что даже непонятно, как он может командовать группой отрядов, занимать генеральскую должность.

— А что означает этот сигнал, две зеленые ракеты? — спрашивает партизанский генерал.

Докладывающий в затруднении. Он ищет ответа в таблице. Потом подбегает к немецкому полковнику, бесцеремонно берет его за рукав.

— Ком! Ком!

И немецкий полковник — высокий, представительный, лет за пятьдесят, в ладно пригнанном кожаном пальто с меховым воротником, подходит к двадцатилетнему партизанскому генералу в засаленном, пропахшем дымом бушлате из грубого брезента. Безбожно коверкая русский язык, он угодливо поясняет:

— Тва селеный ракет — потхотовка атак… Отин красный ракет — атак…

…А невдалеке, в сторонке, остался тот, кто внес решающий вклад в успех партизанской контратаки.

Венделин Новак лежит на снегу, на том месте, где сделал шаг в бессмертие. Его лицо накрыто пилоткой. Из-под нее по виску спадает алая полоска — запекшаяся и застывшая на морозе кровь. Кровь и на снегу. Снежная вмятина густо пропитана ею — кровавая рана зияет в белом теле земли. Не слышит Венделин ни победных рапортов, ни унизительного, дрожащего лепета немецкого полковника…

Рапорты кончились. Строй сломался, и возле убитого друга сгрудились словаки, русские.

— Венделин. Ты — наш Матросов!..

Бригада застывает в скорбном молчании. А рядом новое горе крадется. Еще кого-то несут. Еще одного потеряла бригада. Медленно шагая, подходят медсестры Наташа Гришанкова и Вера Кудряшова.

Принесли. Положили рядом с Новаком. И ряды качнулись:

— Аудюков!!?

— Да, товарищи. Гвардии старший лейтенант Аудюков, командир батареи «катюш». Убит в самом начале схватки. И рядом сразило комиссара Асланяна. Его положили вместе с Аудюковым и Новаком.

В тяжелом молчании стоят партизаны. К комбригу подходит словак в краснофлотской бескозырке — Клемент Медо.

— Товарищ бригадный велитель! Дозвольте.

Федоренко кивает головой: говори, дескать.

— Это они згубили гвардии лейтенанта Аудюкова, комиссара Асланяна и словака Новака! — гневно указывает Медо в сторону пленных немцев. — Они! Словаци мають хотение судить их. Отдайте их нашему словацкому отряду. Отдайте! — голос Медо звучит сильно и грозно. В нем не просьба, в нем — требование. — Дайте. Мы справедливо судытымо. И ци проклятущи фашисты не будуть бильше воювать. Ни в ций войны, аку учинылы, ни в новий, яку по привычци вздумають знов учиныть.

Федоренко молчит. Как часто бывает в подобных случаях, отвечает бригадный комиссар Евгений Степанов. Сперва он кладет руку на плечо словацкого друга, потом говорит:

— Не будем, Коля. Негоже это нам, советским партизанам. Они расстреливают пленных. И в душегубках душат. И в печах сжигают. Так они ж фашисты! Это понять надо. А мы — не они…

Да. Гнев — плохой советчик. Сдержи его, Клемент Медо, верный сын Словакии! Отдай их, этих убийц, законному суду — не роняй наше духовное превосходство. Для себя сбереги его, это превосходство, и для детей, внуков. Будь выше, сильнее. Ведь впереди еще будут испытания.

И еще горе: тяжело ранен Шмид. Над ним склонились медсестры Вера и Наташа. Добрались до ран и не сдержались, охнули:

— В грудь! Тремя пулями!..

Пройдут дни. Бригада, застыв в строю, будет слушать:

— …благодарность: Сороке Николаю… Печеренко Василию… Шмиду Франтишеку…

Но не услышит Франтишек слов этой благодарности, ничего больше не услышит.

Убитых зарыли в снег. У могилы воткнули ветку дуба: пройдут бои — похороним…

…На Яман-Таше в штабе Центральной оперативной группы Федоренко появился поздно вечером. Предельно кратко доложил результаты боя. Изложил свои соображения.

Бурминский ход открыт. Можно бы переходить к маневру. Однако силы противника в лесу еще очень; велики и поэтому скрытный маневр большими колоннами невозможен. Так что, если есть возможность держаться на Яман-Таше, то надо бы еще денек-два повоевать. Может, фрицам надоест умываться кровью да коченеть на морозе, и они уйдут.

Доложил и слушает. И все трет пальцами глаза: слипаются, забыл, когда спал. Лицо осунулось. Постарел лейтенант, в несколько дней постарел.

Есть ли возможность продержаться день-другой? И есть, и нет. Есть остатки сил в 6- й бригаде. Можно поддерживать ее силами бригады Соловья. Можно взять на Яман-Таш бригаду Федора Федоренко. Но сколько осталось патронов? И до каких пор можно ослаблять 5-ю бригаду, и без того растянутую по всему северо-восточному полукольцу Яман-Ташского хребта. А если на том полукольце враг вздумает проверить наши силы! И все-таки надо бы держать еще день-два Бурму. Пусть в запасе остается возможность перейти к маневру.

Партизанские командиры долго еще бодрствуют в землянке нашего штаба.

А рядом, в шалаше радистов, цокает ключ:

Лес: «Молния. Булатову. Противник возрастающими силами пехоты (танков), артиллерии, самолетов продолжает круговое наступление по всему фронту. Бой ведем третьи сутки. Бригада Федоренко понесла сильные потери. Большой процент потерь нашей артиллерии и „катюш“. Из-за отсутствия мин и снарядов остальное тяжелое оружие забазировали…».

Большая земля: «Вас поняли. Сообщите ваши планы на дальнейшее».

Лес: «Положение наше очень тяжелое. Наши планы сообщим следующим радиосеансом. Предупредите Котельникова, Македонского, Кузнецова: не исключена возможность такой же операции против них».

Большая земля: «Котельников, Македонский, Кузнецов в курсе дела. Что знаете о дальнейших намерениях противника?».

Лес: «Противник несет потери. Расходует огромное количество боеприпасов. Четверо суток живет на снегу в сильные морозы. Но признаков свертывания операции не наблюдается. Наоборот, из сел предгорья вводятся новые силы».

Мы — солдаты партии

1 января 1944 года. День немецкого наступления шестой…

…Чуть брезжит рассвет. Утро уже близко, а дел у партизан еще уйма: надо восстановить окопы, разрушенные за день огнем, перегруппировать силы и огневые средства, хоть кое-как пополнить боезапас.

Ключевая. Лес насторожен — не шумит ветром, не гремит взрывами. Сейчас в нем звучат людские голоса, звон кирок, ломов и лопат.

— Проспал, наверное, — ворчит кто-то. — Потому и не управляешься с окопом!

А рядом другое:

— Ты, Ванюха, подкрепись, поешь горяченького. Сил добавится, и наверстаешь.

— Сейчас, Катерина. Подожди с едой. Вот этого черта выворочу…

А Катерина свое:

— Держи чашку, ложку. Ешь. И слушай. Буду делать тебе политинформацию. К тебе, Ваня, обращается Калинин Михаил Иванович. С новым годом поздравляет…

— Ну и скажешь же, ей-богу! Так-таки прямо ко мне?

— Да и к тебе, Ваня. Ты ведь партизан, а он обращается и к партизанам. Поздравляет их. Шлет пожелания. Говорит, что сделано народом много, успехи наши военные огромны. О великой победе под Сталинградом, о победах под Курском и Белгородом, о форсировании Днепра, об освобождении Киева.

Ложка в руке парня стынет, от нее струится парок на морозе.

— Ты ешь, дорогой. Ешь, а то промерзнет суп. Да и бой скоро…

Иван отдает Кате посуду.

— Спасибо тебе, помощница. За еду благодарю, за хорошие слова новогодние. Но было бы еще лучше, если б ты прочитала. Я буду вычищать окоп потихоньку, а ты, агитаторша, читай.

— Ладно, слушай. Девушка достает листок.

— «Удары, нанесенные Красной Армией фашистским захватчикам, понемногу отрезвляют головы не только немецкого командования, но и всей руководящей шайки гитлеровцев. Забыты Урал, бакинская нефть, потерян вкус к окружению Москвы и, что особенно знаменательно, своей лучшей стратегией немцы стали считать „эластичное отступление“, „укорочение линии фронта“. Такое объяснение провала военных планов немцев смехотворное; но, видимо, у германского командования лучшего объяснения нет. А на нет, как говорится, и суда нет. Что же касается так называемого немецкого „эластичного отступления“, то Красная Армия хорошо знает, что ни одного метра советской земли немец добровольно не оставляет, его приходится в упорных боях вышибать с советской территории, что изо дня в день и делает наша армия»[91].

— Да вот хотя бы взять наш Крым. Как они цепляются за него!

Лопата со скрежетом врезается в щебенистую землю, а лесной солдат свое:

— Читай, Катя. Очень правильные слова.

Та продолжает:

— «Верными помощниками Красной Армии являются наши славные партизаны и партизанки. Они делают великое дело, беспощадно уничтожая врага»[92].

В небе ревут самолеты. Где-то невдалеке рвутся бомбы, сотрясается земля, свистят осколки.

Девушка выбирается из окопа, но боец задерживает ее.

— Катя! А патронов не принесла?

Та разводит руками, а он свирепеет.

Тогда тонкие девичьи пальцы выдавливают патроны из одной обоймы, из другой… Потом пустую обойму дивчина деловито загоняет в рукоятку пистолета, другую — в карманчик кобуры. Себе ни одного патрона не оставила.

Минут десять спустя агитаторша Катя — в гражданском лагере.

— Девчата! Женщины! Кто хочет на передний край? Новогоднее поздравление Михаила Ивановича прочитаете. Берите карандаш, бумагу.

И ходят слова Партии, слова Родины из окопа в окоп, от сердца к сердцу, под бомбовыми ударами, через огневые сполохи.

И снова начинается бой. И снова земля гремит, горит, грохочет.

Особенно шумна ключевая. Там налет за налетом, атака за атакой. В ответ огневой отпор, яростные контратаки.

В этот день появилось еще несколько строк в дневнике боевых действий 5-й бригады:

«Противник огнем артиллерии и минометов в упор расстреливает оборону отрядов бригады. Отрядам пришлось отбивать тринадцать атак за день. Одна из атак противника длилась час тридцать минут. Имея большое количество раненых и гражданского населения, отряды бригады не могут маневрировать и уклоняться от невыгодных для партизан боев».

…С самого раннего утра мы с майором Шестаковывм на КП 5-й. Атаки пришлись на Яман-Ташскую ключевую позицию. За ее судьбу больше всего и беспокоимся, ее все время подкрепляем скупыми нашими резервами. Но не забываем и о «спокойных» секторах обороны. Рано или поздно немцы сунутся и на другие, наши позиции. Но когда? Какими силами? Этого никто не знает. Поэтому нет-нет, да и оглядываемся на эти «тихие» участки.

Вот опять огневая вспышка на Бурме. Полчаса спустя она утихла. Это немцы пытались спуститься к Бурульче и атаковать штаб центра. Но отряд Якова Саковича помешал им. В пятнадцать часов сорок пять минут снова доносится шум с Бурульчи. Полчаса спустя вестовой от Харченко докладывает, что отряд немцев численностью до трехсот человек проник в долину речки Бурульчи. Враги поднялись к Яман-Ташскому хребту, пытались перевалить его и ворваться в расположение партизанской обороны. Но чекисты заметили их вовремя и открыли огонь. На шум прибежали связные центра, подтянулась часть комендантского взвода. Рядом оказались женщины, подносившие патроны. Винтовок у них нет, так они бросали камни сверху. Так и отбили атаку. А главное, показали прочность партизанской обороны и на этом участке.

Но этот урок на фашистов не действует.

Мы не успеваем обменяться мнениями о случившемся, как с бурульчинского склона доносятся звуки новой перестрелки. На этот раз бой вскипает возле центрального штаба.

Бежим с майором Шестаковым туда и попадаем в жестокую схватку. Немцы атакуют снизу. Они пытаются растянуть нашу оборону, прорваться и окружить штаб.

— Держи! Бей гадов! — сквозь шум боя прорываются команды Григория Гузия.

Где-то рядом командует подполковник Савченко. В обороне и Петр Романович.

Вступаем в дело и мы с Шестаковым.

Немцы ползут тучей. Сраженные, скатываются вниз, но из-за деревьев выползают другие. Вот-вот дойдет до рукопашной.

— Гранатами! — кричит Гузий. — Гранатами!

Гремят взрывы. Трещат автоматные очереди. Но вражеский напор не слабеет. Прорыв кажется неизбежным. Ямпольский кричит кому-то о подмоге, которую надо подтянуть…

— А вообще, товарищи, — это сигнал, — говорит майор Шестаков, когда мы возвращаемся на КП-5 после отбитого штурма. — Немцы прощупывают: везде ли прочна наша оборона? Это…

Он морщит лоб, хочет сказать еще что-то, но не успевает.

— Бежим!.. Падай!.. — вдруг кричит Сендецкий и с силой расталкивает нас в стороны. Падаем за бревно, а рядом взрыв.

Поднимаемся, все разом находим взглядами свежую, еще дымящуюся воронку — как раз там, где был наш КП.

— Да, Василий Иванович. Вышло у тебя. Молодец. Значит, еще повоюем, — улыбается Мироныч. — Теперь ты доводишься нам вроде как спасителем.

Видимо, надо предупредить все отряды о новых происках врага. К Петру Романовичу послать: может, из центрального штаба тоже направят гонцов в отряды с предупреждением.

Но вот грохот боя катится ниже, к руслу Суата. И, к великому нашему счастью, все гуще плотнеют сумерки. Звуки боя постепенно утихают. Ночь, как всегда, работает на партизан.

Проходит короткое время, и над горной грядой встает медный диск луны, словно любопытствуя, почему столь круто изменилась обстановка. Луна старается, вовсю высвечивает лес. Наступила первозданная тишина. Только в горном лесу бывает такая. Треснет ли сук на колене лесного кочегара, бросит ли часовой: «Стой!» или заорет насмерть перепуганный козел, спустившийся к водопою, — все слышно, все множится и разносится чутким эхом.

Но вдруг тишину нарушают выкрики:

— Пар-ти-сан-лар! Пар-ти-сан-лар, ставайтись! Савтра ка-а-пут тепе! Ка-пу- ут!

Чуткое эхо подхватывает, и по всей долине катится:

— Ка-а-а-пу-у-ут!

Какое-то время Яман-Таш молчит. Но потом кто-то кричит в ответ:

— А ежа задом вы били? Ежа-а! Задом!

И тут же:

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Теперь эхо служит партизанам. Да как служит! Хохочет весь лес… вся долина…

— Ха-ха-ха!

Подходим к партизанским кострам:

— Кто это тут переговоры с противником ведет?

Выясняется: отвечал Балацкий.

Сашка Балацкий — парень по натуре добрый. Щедрость его сердца можно делить на сотню — всем хватит. Бывало, возвратясь из разведки или боевой операции, он обязательно одарит группу трофеями: тому флягу, тому пистолет. Пару резиновых сапог и ту поделил с Калашниковым. И они долго ходили, как клоуны: одна нога в сапоге, другая в ботинке — это, чтоб удобнее переступать через горные речки. Словом, Сашка Балацкий — человек душевный. Но на подлецов он зубаст. Вот и сейчас озлился парень не на шутку, когда услышал призывы врагов.

С юга и запада надвигаются тучи, плотные, будто из ваты свалянные. Опять не прилетят наши авиаторы. И сегодня не сбросят нам патроны…

Об этом же и радиосигналы партизанского леса.

Лес: «Четверо суток ведем тяжелые бои. Несем большие потери. Боеприпасов нет. В первую очередь, нужны шкодовские, ППШ, гранаты».

Большая земля: «Самолеты ежедневно пытаются летать к вам, но сплошной туман, обледенение. Просим командарма Петрова выделить боевые самолеты для поддержки вашей обороны».

Лес: «Положение наше тяжелое. Помимо всего прочего, маневрировать не можем по причине большого количества гражданского населения и раненых. Обязательно, повторяем, обязательно сбросьте патроны, гранаты. Строго на гору Яман-Таш».

2 января 1944 года. День немецкого наступления седьмой.

Седьмые сутки люди леса не выпускают из рук оружие.

А напор фашистов не ослабевает. Вот что записал в этот день летописец штаба 1-й бригады:

«В 2 часа 2 января 1944 года 2-й и 18-й отряды 1-й бригады, сменив 6-ю бригаду, заняли оборону на высоте Яман-Таш. Противник, силами более двух батальонов пехоты при поддержке артиллерии, минометов и эскадрилий штурмовых и пикирующих самолетов, после двухчасового ураганного обстрела со стороны Суата, Малой площадки, Голубиной балки в 11 часов 30 минут начал атаковать Яман-Таш… атаки поддерживались ураганным огнем артиллерии и минометов, а также штурмующими и пикирующими самолетами. Но несмотря на это, 2-й и 18-й отряды, упорным оборонительным огнем и решительными контратаками отбили все атаки противника, нанеся ему большой урон в живой силе». [93]

Потеснив партизан на Яман-Таш и опоясав его силами всего корпуса, немецкие генералы, видимо, надеются, что этот партизанский бастион падет. Оттого и атакуют со всех сторон.

Читаю записку от Федоренко.

«Тов. тов. Ямпольскому, Луговому.

Несу большие потери. Скоро некому будет отбиваться. Избегая потерь при огневом налете, отвожу бойцов с ключевой назад. Не можете ли поддержать нас резервом?

Ф. Федоренко, Е. Степанов».

— Ваня, куда ранило Федоренко? — спрашиваю вестового Бровко.

— Чепуха, Мыкола Дмытрович. В каблук.

— Как в каблук?

— А так. Як йшлы в контратаку, вин биг попереду. И упав. Ну, звисно, уси ахнулы: Фэдора Ивановича ранено! А вин схватываеця и знов побиг. «Впэрэд!» — крычить. А сам шкандыбае. А як отбылы, то зразу кынулись до нього. Зтягнулы чобит, а нога цила. Тильки каблука нэма — и всэ. Не взяла пуля нашого Фэдора Ивановича.

Раскрываю планшет. Пишу:

«Федор Иванович!

Бегать в контратаку тебе лично запрещаем. Это — приказ.

Шестаков, Луговой!»

И ниже:

«Р. S. Федя! Комбриг Федоренко очень нужен партизанам. Понимаешь, Федор? Нужен!»

На ключевую в помощь бригаде Федоренко шлем группу партизан 3-го отряда. Ее повел Иван Дегтярев. Вскоре его имя летит по лесу — он схватился с целой сотней немцев. На ключевой же опять группы Балацкого и Калашникова. Там и 17-й отряд во главе Октябрем Козиным. Прошлой ночью их сменила 1-я бригада. Но к полудню они уже вновь в бою, опять на ключевой, грохочущей жестокими стычками.

Держимся… А время тянется до отчаяния медленно.

И все-таки продержались до конца дня. Вечереет. Время это — партизанское, вот- вот полегчает. Но огневой нажим врага не ослабевает. Наоборот, он усиливается. Бьют изо всех батарей. Атакуют. И все еще прибывают раненые; то с одного участка, то с другого доносят об убитых.

Рядом связные переговариваются:

— Ребята! Крылов убит!.. Юра Крылов!..

— А у нас Кулявин и Курсеитов ранены… Уже по второму разу…

— В нашем отряде восьмерых одной бомбой. И ранена Наташа Гришанкова. Это совсем тяжело, когда девчонку калечит.

А это еще что? Песня? Да. Кто-то тянет хриплым прерывающимся голосом:

— Мед… сестра, до… ро… гая Анюта…

Под…пол…зла и шеп…ну. у…ла: «жи…вой!».

И никакой жизни в песне! Чувствуется, что каждое слово поющему дается с большим трудом. Кто же это?

Ваня Швецов докладывает:

— Это Ваднева понесли.

— Ваднева? Опять ранен!?

— Угу. Весь израненный — в ноги, в руки. По голове тоже попало. Он и поет это.

— Ваднев?!

Ваня высказывает свои соображения:

— Может, он от контузии. А может, оттого, что Вера рядом плачет, убивается. Может, он ей и поет. Смотри, живой, дескать.

Вместо Ваднева восемнадцатым отрядом теперь командует комиссар Клемпарский, но и он уже дважды ранен.

Кого же дать отряду?

Иду к Петру Романовичу. Сквозь чащобу пробираются санитары. Еще кого-то несут. С тяжелым сердцем справляюсь:

— Ребята, кого несете?

Санитары виновато отводят взгляды. Подхожу и столбенею.

— Мироныч! — бросаюсь к нему с единственным желанием увидеть живым. — Что с тобой? Куда тебя, Мирон?

— В ногу… черт. В колено.

Четвертый раз ранен наш Мирон за эти два года. И все в ноги.

— Ну, вот что, товарищи! — говорю санитарам. — Несите его в медпункт нашего штаба, к подполковнику медслужбы. Двое из вас чтоб были при Мироныче неотступно. Передайте подполковнику: пусть он подберет вам еще двух бойцов. И будете переносить Мироныча в тех местах, где на лошадях неудобно. Поняли?

— Все ясно.

— Мироныч! До свидания, дорогой! Жмем друг другу руки.

…Ночь. А лес в огне и тревоге. Бой продолжается. Он то утихает, то вспыхивает с новым ожесточением. Его горячее дыхание чувствуется и под скалой, где собрались обкомовцы.

Командиром 18-го отряда назначили Ивана Сырьева, взяли его из 21-го. А Мироныча заменить у нас некем.

— Будешь ты, Николай, комиссаром пятой бригады. По совместительству, — говорит мне Ямпольский.

Прибегает вестовой. Записка командира 3-го отряда Ивана Дегтярева. Ранен комиссар Злотников Николай Яковлевич. Нужна замена. Срочно. Обязательно, потому что ранен и командир, хотя продолжает командовать.

Кого? Кто сможет?

— Капралов, Петр Федорович, — называю инструктора политотдела. Коммунист он твердый. Московский рабочий с завода «Шарикоподшипник».

— Это который Маяковского наизусть читает? — спрашивает кто-то.

— Он самый.

— Зовите его сюда! — соглашается Петр Романович.

Является Капралов. Уверенная посадка головы, широченные плечи. Бушлат, флотские брюки, из-под них выглядывают остроносые постолы. За плечами автомат. На поясном ремне два магазина к автомату, гранаты. В глаза бросается фуражка. Впереди над эмблемой она продырявлена.

— Где ты был, Петр Капралов? — справляется секретарь обкома.

— У словаков. Там Иозеф Белко ранен, но продолжает командовать.

— В лесу ты, кажется, недавно, Петр Федорович?

— Две недели.

— И уже побил ботинки?!

Нет. Ботинки он не побил. Отдал словаку Коле Медо. Тот во сне видит себя в матросской форме. Ну, ребята и одарили его: кто бескозыркой, кто бушлатом или брюками. А Капралов — ботинками.

— А на фуражке откуда дыра? — не унимается Колодяжный.

— Это фрицы. Пулей. Когда мы контратаковали.

Эта «деталь» завершила характеристику Капралова.

— Вот какое дело, товарищ Капралов. Обком думает назначить тебя комиссаром в третий отряд, вместо раненого Николая Злотникова. Порешим, что ли, Петр Федорович?

— Дело ваше. Я солдат партии.

Секретарь обкома объявляет решение и желает Капралову успеха.

— И вот что, Петро! Смелости своей не убавляй, а ловкость совершенствуй. Что фуражку не уберег — это полбеды, а голова твоя и сердце нужны партии.

Капралов берется за фуражку — правой рукой за козырек, левой за околышек — и покрепче насаживает ее на голову, будто впрямь остерегается, чтоб не сбило пулей. Потом деловито поправляет на плече ремень автомата и, повернувшись по-военному, берет твердый шаг.

Увидимся ли еще с тобой, солдат партии?

А несколько минут спустя в бой бросились и обкомовцы.

Случилось самое страшное. В темноте немцы подкрались к ключевой. Теперь вся 1-я бригада дерется с немцами. Но вот ночной налет врага ликвидирован.

В штабном дневнике появляются строчки:

«…За день противник предпринял девять атак, все поддержаны артогнем, самолетами… В результате боя за второе января противник потерял (на участке 2-го и 18-го отрядов) только убитыми восемьдесят пять солдат и офицеров. Наши потери в этом бою: проявляя отвагу и геройство пали смертью храбрых двадцать три человека, ранено — шестьдесят три… тяжело ранен командир 18-го отряда Александр Ваднев, начальник штаба 2-го отряда Николай Шаров… Погиб смертью храбрых комиссар батареи пушек Акакий Тварадзе…»[94].

Маневр

2 января 1944 года.

…Седьмой день немецкого наступления истек.

Ночь. Крутая скала. В полупещере мерцает пламя светильника. Скупо и неровно освещаются людские силуэты: совет обкомовцев и командиров, прерванный ночным вторжением врага, продолжается.

Три вывода стали очевидными.

Во-первых, гора Яман-Таш — окружена, хорошо изучена фашистами и пристреляна. В ряде мест оборона ее прорвана. Забрала эта гора много жертв. А главное, на ней находятся все партизанские силы, все население. Победа представляется немцам скорой, и они будут продолжать атаки.

Во-вторых, удерживать Яман-Таш партизаны больше не могут. Уже семь суток они в боях, без сна, без передышки. Силы людские кончились. И боезапас иссяк. Воевать нечем.

В-третьих, немецкие генералы свернут карательную операцию, в лучшем случае, лишь после взятия Яман-Таша — этого последнего бастиона партизанской обороны. Вероятнее же — только после того, как партизаны исчезнут и генералу Енекке будет доложено: разбиты, уничтожены. К этому выводу приводят все данные о противнике — его войска не отходят, а, наоборот, прибывают в лес.

— Из всего этого следует, что выход у партизан один: Яман-Таш надо сдать, — заключает Ямпольский. — Две задачи партизаны выполнили с честью: отвлекли с фронта и надолго приковали к горам корпус карателей; нанесли ему физический и моральный ущерб. Что же касается третьей задачи — защиты гражданского населения, то…

Ямпольский запнулся. Потом, переменив тон, продолжает:

— Дело защиты осложнилось. Операция затянулась. Непогода отрезала нас от Большой земли. Но упрека партизаны не заслуживают: сделали все, что могли. Теперь одна надежда на маневр.

Да, положение наше тяжелое, но не безвыходное.

Мы можем выйти из окружения. Можем исчезнуть на день-другой, переждать непогоду, получить боеприпасы. В течение прошлых суток под большим секретом мы послали шесть пар разведчиков в разные участки леса, и по всем маршрутам ребята прошли.

Почему же не применить суворовское правило: прошли разведчики — пройдут и отряды, бригады, колонны жителей, санитары с ранеными? Однако гарантии на полный успех мы не имеем. Сдав Яман-Таш, мы уйдем от разгрома, грозящего нам здесь. А сможем ли избежать потерь во время рейда? Ответить на этот вопрос невозможно. Надо исходить из одного: если хоть один шанс из ста на спасение раненых и жителей есть, то мы должны его использовать. В маневре кое-какие шансы есть. Здесь же, на Яман-Таше, их больше не осталось.

Думаем. Спорим. Решаем. Наконец, Ямпольский переходит к плану практических действий.

— Итак, ночью эвакуируем раненых, население, скот. Прикроем их силами 5-й бригады. 1-ю и 6-ю бригады тоже выведем из огненного кольца. Попытаемся уйти в более безопасные места. Есть возражения? Говорите, товарищи!..

В эту же ночь вышел приказ:

«Совершенно секретно.

Приказ № 0028 по Центральной Оперативной группе партизанского движения.

2 января 1944 года.

В связи с невозможностью держать оборону на занимаемом рубеже, бригады отвести на новые рубежи обороны.

1. 5-ю бригаду оставить для прикрытия раненых, всего хозяйства ЦОГ и гражданского населения…

2. 1-ю бригаду к 5.00 3.1.44 г. вывести в район обороны 19-го отряда (на Шамулу).

3. 6-ю бригаду, для переброски в Таукипчакские леса, к 20.00 2.1.44 г. сосредоточить по моему дополнительному указанию…

6. Для оказания практической помощи 5-й бригаде по устройству раненых, гражданского населения и приведения в порядок хозяйства ЦОГ выделяю начальника политотдела батальонного комиссара т. Лугового Н. Д. и заместителя начальника штаба ЦОГ по разведке майора Осовского С. А.

Начальник Центральной Оперативной группы

П. Ямпольский

Начальник штаба гвардии подполковник

В. Савченко»[95].

Член обкома Колодяжный назначен ответственным организатором эвакуации населения. Майор Сашников отправляет раненых. Комбриги Федоренко и Свиридов должны остатки патронов и гранат передать 5-й бригаде.

Срочно сообщаем о принятом решении на Большую землю.

…По крутой Яман-Ташской дороге вниз к Бурульче движется колонна.

Лес окутан густою тьмой ночи. Протянешь руку — пальцев не видно. Идти трудно: то теряет дорогу ведущий, то споткнулась и упала женщина с ребенком, то кто-то провалился в расщелину. Тяжело шагают санитары с ранеными на носилках, едва плетутся ходячие раненые, медленно, почти наугад, идут во тьме жители гражданских лагерей — старики с палками в руках, тащатся женщины с грудными малышами. Хвост колонны еще и не начал спуск, а передние уже подошли к Бурульче.

Речку переходят вброд: кто идет прямо по воде, кто по камням, по бревнам. Кто-то падает в воду.

— Деточки! Осторожно! Держите детей, потонут!

— Скорее, товарищи! Скорее.

— Кто там шумит! Тихо!

Идет третий эшелон — хозвзвода. У них сложное хозяйство — кухни, навьюченные лошади, скот, овцы.

Тишина не получается. Цокают подковами кони. Блеют овцы. То тут, то там раздаются людские окрики. Лес чутко отзывается на каждый звук, далеко передает его.

Уже семь утра. Длинной темной лентой колонна втягивается в Васильковскую балку. Здесь растекается по склонам на привал.

В балке есть небольшой домик без крыши, без окон и дверей, туда и положили раненых. Теперь там уже горят костры, курится дым. И кажется, будто теплее.

— А можно, чтоб нас тут оставили? А то поморозите. Мы ведь не двигаемся… — просят раненые.

Люди сидят прямо на снегу. Кое-кто примостился под скалами, на склонах балки. Сидят, лежат. Кто спит, кто на ручки детям дышит — мерзнут малые.

Кто-то обращается к людям вполголоса:

— Товарищи! Определяйтесь по десяткам. Составьте сотни. Выберите старших.

Это — Подскребов Андрей Власович, староста всего леса, председатель оргкомитета Совнаркома по руководству населением. Его любят в гражданских лагерях, слушаются. Душевный он человек. С большим опытом, старый большевик, известный партийный работник. В обороне Севастополя находился двести пятьдесят дней. Комиссар гаубичного полка, трижды ранен, последний раз на Херсонесском мысе. Потом — плен, бегство, подполье. Боевые схватки и операции. Затем наш партизанский лес.

Первая дневка намечена в овраге Дорт-Леме, за хребтом горы Токуш. Но до рассвета остался один час. Перевести туда людей, рассредоточить их и замаскировать мы уже не успеем.

Зовем Подскребова, и он тут же является.

— Прибыл по вашему приказанию.

Подскребов такой, как всегда — одет аккуратно, подтянут и собран. Доброе открытое лицо, в сорок лет изборожденное морщинами, чисто выбрито. Он переступает с ноги на ногу, и в ботинках чавкает вода.

— Что это у тебя в ботинках, Андрей Власович?

— Детишек переносил через речку и вот… набрал.

— Давай-ка переобуйся!

Подскребов садится на снег и снимает ботинки. Наши ординарцы делятся с ним носками, дают портянки.

— Андрей Власович, колонна долго еще будет тянуться?

— Десять-пятнадцать минут — и конец. Сам бегал, проверял.

— А дальше что? Время-то позднее.

— Да разве тут скажешь твердо! — после некоторого раздумья говорит Подскребов. — Сейчас немцев нет ни тут, в Васильковской, ни в Дорт-Леме. А вот если мы опоздаем до рассвета замаскироваться да нас засекут летчики, тогда несдобровать.

Подскребов прав. Надо укрываться в Васильковской.

Расставляем отряды по местам обороны — по западному, южному и восточному склонам горы Токуш, строим полукольцо. Оцепляем Васильковскую балку с севера. А с юга нас должны прикрыть рейдирующие 1-я и 6-я бригады. Подскребов с группой десятников и сотников рассредотачивает население вдоль всей балки, прячет на склонах.

Уже рассвело. У нас спокойно. А на Яман-Таше ревут пушки, рвутся снаряды и мины, идет жаркая стрельба.

Десять часов. Туман. У нас по-прежнему тихо.

Двенадцать. Выглянуло солнце. Стихла перепалка и на Яман-Таше. Только дымом да гарью тянет оттуда — это немцы жгут шалаши.

Тринадцать. Солнечно. Спокойно.

— Утихомирилась наша балка, — докладывает Подскребов. — Детвора дремлет на солнышке. Скот загнали в верховье.

Андрей умолкает. Взгляд его карих глаз становится задумчивым.

— Несу одного мальчонку через речку, — рассказывает, — а он обхватил ручонками шею и дышит в ухо. «Ты чей?» — спрашивает. «Папкин и мамкин», — отвечаю ему. — «Да нет, — опять слышу под ухом, — чей ты папка?» — «А ты чей?» — «Папкин, — отвечает. — Он на фронте. Бьет фашистов. Веришь?». Отвечаю ему полным доверием, и парень пускается в откровения. «Знаешь, как мой папка бьет их? По- партизански. Понял?». Перенес его через воду, пытаюсь поставить под каменную глыбу, а он прилип, не оторвать от шеи. Сколько досталось им, бедолагам! — с грустью вздыхает севастопольский комиссар. — Сколько страху принимают!

Слушаю и чувствую, как теплеет на сердце. Лет десять тому назад слушал я Подскребова в Керчи. С трибуны собрания партийного актива он говорил о людях труда, героях пятилетки. Говорил, как человек дела, долга, идеи. Сейчас сердце большевика Подскребова отдано трем тысячам детей, матерей, стариков. Полностью отдано. Без остатка. Как верно сказано: человек начинается там, где появляется забота о людях, самоотверженное служение людям.

— Как подумаю, что все эти ребячьи жизни висят на волоске, — продолжает Подскребов, — становится не по себе. Ведь стоит вражескому отряду наткнуться на нас — и все пропало.

— Отряд, говоришь? Лазутчика достаточно. Или дезертира из нашего табора.

— Разрешите идти? — говорит Андрей уже чисто военным языком. — Пойду стеречь.

Он спускается метров на десять вниз, но тут же карабкается вновь к нам.

— Николай Дмитриевич! О раненых хочу сообщить. Часть их балку покинула. Комиссар Егоров, Клемпарский, Ваднев, Шаров, Мазурец… Человек двадцать пять — тридцать, если с санитарами считать. С ними Иван Щербина, двое словаков, ординарцы, медсестры. Сперва пытались на лошадях двигаться, но не вышло: падают на склонах. Ноги-то израненные. Санитары бросили коней и понесли раненых на руках, на плечах…

Как знать: может, они пошли навстречу спасению? А может, в пути скорее наткнутся на карателей. Где они сейчас?

Впоследствии выяснилось: путь группы Егорова оказался трудным, но спасительным. Призвав весь партизанский опыт, острый взгляд, тонкий слух, тихий шаг, они пересекли бурминский хребет с натоптанной дорогой, оставили овраг Дорт-Леме, склоны горы Казани и достигли крутых склонов, что высятся над речкой Зуйкой вблизи села Тау-Кипчак. Здесь остановились. Силы у санитаров иссякли. А место для укрытия было хорошее: кусты дубняка с сухими листьями, на них — пушистый снег.

Легли под кусты. Передышка.

В лесу стрельба, крики немцев и румын. Низко-низко летают самолеты. Кругом враги. От столкновения, от гибели — на волоске.

— Куда подадимся? — почти шепотом справляется Щербина. Он лежит на снегу. Шапка под головой. Ворот широко распахнут.

Ваднев поднимается на локте:

— Товарищи! Забазируйте меня на этом склоне, развяжете себе руки. Решено?

— Знаешь что, Алексей, — резко обрывает его Щербина. — Чтоб мы, здоровые, бросили?.. Да ты что? Слушать не хочу.

А все-таки выслушали. И решили поступить так, как советует Ваднев. На склоне выбрали просторное углубление, очистили его от камней, вымостили ветками дубняка и залегли там, а сверху накрылись пластами спресованных смерзшихся палых листьев.

А на тех, кто остался в балке, надвигалась беда, вписавшаяся в партизанскую историю под названием Васильковской трагедии.

В тринадцать тридцать наша стоянка была обнаружена.

Вот с запада появляется звено самолетов… за ним другое… третье… Они летят низконизко, и балка наполняется ревом моторов. В самом центре лагеря гремят взрывы — один, другой… множество… Раздаются душераздирающие крики детей, вопли женщин. А бомбардировщики делают новый заход — и опять взрывы, опять вопли… крики…

Первую эскадрилью сменяет вторая, потом налетает третья… четвертая… пятая…

Смертельный страх гонит людей из балки, а немецкие хищники кружат стаей над ними и, поливая свинцом, устилают землю трупами.

Дым застилает глаза. Дышать все труднее.

— Горит! Лес горит! — кричит кто-то. Голос заглушает стрельба с самолетов. Пули свистят, щелкают о камни.

А вот и самое страшное: на высоте «700» появились каратели, они наступают на Васильковскую.

— Филипп Степанович! — обращаюсь к комбригу Соловью. — Бери два отряда — 21-й и 3-й. Перебеги на ту сторону. Стань заслоном. А мы ударим с флангов. Беги!

Партизаны стремительно скатываются вниз. Вот они уже у подножья высоты «700», вот поднимаются навстречу стреляющим немцам. Кажется, сошлись. Частый перестук наших автоматов почти на середине склона. Молодцы, партизаны! Успели.

Вызываем на КП комиссара Грабовецкого, нового командира 21-го отряда — Афанасия Лобанова. В следующую минуту Грабовецкий с группой бежит к Бурульче — оттуда в обход правого фланга противника; другая группа, во главе с Лобановым, бьет по фашистам с левого фланга.

Вечер мы встретили на прежних позициях: отряды — по обе стороны балки. Раненые в домике. А противник на сопке «700». Немцы жгут костры, стучат котелками.

— Разжигайте и вы костры, — говорю командирам. — Грейтесь, готовьте ужин, сушите портянки.

Бегу вниз, к раненым, и натыкаюсь на группу бойцов. Они молча стоят вокруг лежащего на снегу партизана.

— Ранен? Убит?

— Убит… Подскребов. Оторвало ему ноги…

Он лежит на спине. Лицо его искажено болью. Снег под ним черен от крови.

Андрей, Андрей! Как тяжело прощаться с тобой!..

Бойцы бережно переносят его под скалы. Кто-то делает надсечку на камне.

Потерь много. Вот лежит старик с палкой в руке. Рядом застыла женщина, в ее объятиях бьется ребенок. А вон, в стороне — дети: один ничком, ручонками обнял землю, другой распластался на снегу и полными смертного ужаса глазенками впился в небо; третий свернулся в комочек и приник к камню, укрытому снегом, будто в прятки играет. А под ними алеет снег, словно горит…

Домик-госпиталь остался невредим. Кругом воронки, сбитые сучья, а сюда, к счастью, не попало. В оконных проемах висят плащ-палатки, в дверном — одеяло. Внутри заметно теплее. Только дымно и сумрачно. Пол весь занят ранеными — ступить негде.

— Здравствуйте, товарищи!

Отвечают нестройно, бесцветными голосами.

— Натерпелись?

— Намерзлись.

Сообщаю им, что всех унесем в скалы. Но раненые возражают.

— Померзнем на снегу. Загнемся.

Пора возвращаться на КП. Там собираются командиры. Вдруг знакомый голос:

— Николай Дмитриевич! Это я, Кулявин.

— Ваня?! Живой!

Голос дрогнул и оборвался.

— Куда тебя, Ваня?

— В грудь гады… Подплываю вот.

— Ваня, дорогой! — пытаюсь подбодрить парня. — Не отчаивайся, рана в грудь тоже разная бывает. Вон Степан Подковский. Целую очередь принял в грудь. Изрешечен был. А вернулся. Опять вон воюет.

— Я вот что… — будто не слыша меня, продолжает парнишка. — С Семеном Ильичей… Тогда, летом… Тут шли, по Васильковской… И с вами тут невдалеке встретились. Помните? И я вам свою карточку оставил… Первая встреча тут… и последняя…

Он говорит тяжело, сквозь боль… сквозь рыдания…

На совещании командиров решаем: половина бойцов идет по лесу собирать население, чтобы увести в другой район. А 23-й отряд во главе с комбригом Соловьем должен до рассвета унести всех раненых и спрятать в скалах. Тех же, кто способен держаться в седле, увезем на лошадях.

— Ночь — время партизанское. Идите, товарищи. Действуйте, — торопим ребят.

Ночь выдалась ясная, светлая. Тихо, только слышны голоса бойцов, собирающих разбежавшихся жителей.

— Ого-го-го! Давай сюда-а-а!

Двадцать один час: собрано человек пятьсот… Двадцать два — жителей уже больше тысячи… Разгораются костры. Дети тянутся к теплу. Потерявшиеся находят друг друга, раздаются радостные возгласы.

Отрядные комиссары и политруки обращаются к населению:

— Товарищи! Разберитесь по десяткам! Составьте сотни.

Двадцать два тридцать: собралось тысяча двести жителей; еще через несколько минут — тысяча пятьсот… Костры горят жарче, и стало их больше — теперь горит вся гора.

Вдруг слышим гул в небе. Сюда летят самолеты.

Хватаем из костра недогоревшие головешки и бросаем в снег. Снегом закидываем очаг. Костра как и не было. А в лагере огни еще есть.

— Возду-у-у-х!

— Гаси живей! Быстро!

Взгляд невольно падает на высоту «700». Она по-прежнему ярко освещена. Фашисты уверены, что это их самолеты.

Вдруг радостные возгласы:

— Наши! Вон, сигналят!

В небе мигают огоньки — красный, зеленый, белый. Ведущий сигналит бортовыми огнями. За ним, ревя моторами, идет эскадрилья.

— Прилетели!

— Молодцы! Соколы наши!

Стартовая команда вмиг разжигает костры. И вот в звездном небе видны белые купола парашютов: один, другой, еще два… всего восемь.

Партизаны бегут за дарами Большой земли.

Гора ликует. В воздух летят шапки, люди обнимаются, целуются.

— Ура! Ура! Бомбят!..

Небо прошивают цветные фосфорические нити трассирующих пуль — немцы бьют по самолетам. А те заход за заходом сбрасывают бомбы. В южной части лесного массива, где-то у 3-й казармы, сверкают огневые всплески, оттуда доносится тяжелый грохот бомбовых взрывов.

— Спасибо, родные! — кричит гора Токуш.

…4 января 1944 года. День немецкого наступления девятый. Северо-западный угол Яман-Ташского лесного массива. Ни одной стычки в течение восьми суток тут не было. Примыкающие села служат местом стоянки резервных частей карательного корпуса.

Под боком у этих войск и расположились три отряда 5-й партизанской бригады: 3-й, 6-й, 21-й. Тут и часть раненых, и две тысячи гражданского населения — все, кого удалось собрать после вражеского налета на Васильковскую.

Мы тщательно замаскировались и сидим в укрытиях.

Вот только утро выдалось не партизанское. Оно разгорается ясное и солнечное. Все видно, как на ладони. Нас клонит ко сну, просто валимся с ног от усталости. Весь гражданский лагерь спит. А мы с Сендецким, отгоняя дремоту, обсуждаем создавшееся положение. Оба то и дело поглядываем на стрелки часов. А они будто застыли. Всего лишь десятый час показывают. Впереди еще целый день.

— Ай-яй-яй!.. Что ж это делается? — раздается вдруг полный досады голос Василия Ивановича Сендецкого. — Какой провал!!!

Оглядываюсь и вижу: по заснеженному склону, по той самой тропе, которую ночью пробила в снегу 5-я бригада и гражданское население, идет прямо в наш скрытый лагерь длиннющая, тысячеголовая людская колонна — старики, женщины, дети. Это те, кто собрался на горе Токуш уже после того, как мы ушли оттуда… Они нашли нас по следам и теперь идут огромной черной массой на виду у фашистских летчиков.

В считанные минуты на наш лагерь обрушиваются бомбовые удары, смертоносный обвал мин, снарядов, гранат. Ротами и батальонами фашисты направляются в лес с трех сторон и берут нас в кольцо окружения. То там, то тут отряды вступают в огневые схватки, перестрелка шумит в трех направлениях сразу. Нет, не продержаться нам здесь до вечера. Да и защищать-то теперь, собственно, некого: напуганные крестьяне разбежались по лесу в разные стороны.

Отряды по частям выходят из боя. Переходят в рейд. Начинается сбор разбежавшихся по лесу, сбор мелких групп и одиночек, разрозненная война с немцами за жизнь каждого, кто не убит, кто не схвачен.

5 января 1944 года. День немецкого наступления десятый.

Лес: «Отряды 1-й и 5-й бригад (кроме одного) возвратились на гору Яман-Таш. 6-я бригада — в районе Тирке. Сброска патронов запоздала. Найдено только четырнадцать парашютов. Но и за это спасибо. По десятку патронов выдали. Поиски парашютов продолжаются. Противник, группами по сто-двести человек продолжает прочес леса в поисках партизан, а также населения, разбежавшегося после бомбежек в рейде. Партизаны, группами по 5—10 человек, ищут парашюты, собирают жителей».

Борьба продолжается

6 января 1944 года. День немецкого наступления одиннадцатый.

Лес: «Противник с утра группами численностью по сто-двести человек обыскивает лес. На Колан-Баире устанавливает артиллерию. Активных действий не предпринимает. 1-я и 5-я бригады на Яман-Таше, 6-я на Тирке».

Большая земля: «Ежедневно первым радиосеансом сообщайте ваши координаты для сброски грузопарашютов, а также объекты для бомбежки. Авиация, выделенная для вас, дежурит каждый день».

Лес: «Продолжаются мелкие стычки с противником. Парашютов больше не обнаруживаем. Вторично собрали около полуторы тысячи человек населения. Поиск затруднен наличием в лесу войск противника».

7 января 1944 года. День немецкого наступления двенадцатый.

Лес: «Противник продолжает оперировать группами сто-сто пятьдесят человек. Бомбите противника на Колан-Баире. Грузы бросайте южнее границы горы Яман-Таш…»

Лес: «Молния. Булатову. 7 января в 14.00 противник подтянул силы, снова предпринял наступление. Сегодня самолеты не присылайте…»

8 января 1944 года. День немецкого наступления тринадцатый.

Большая земля: «Почему не доносите итоги операции? Ждем сегодня. Командарм Петров, Москва ежедневно интересуются обстановкой у вас. При всех условиях регулярно докладывайте».

Лес: «Операция не закончена. Можем сообщить лишь предварительные итоги. Наши потери — восемьдесят восемь человек убитыми, триста тридцать человек ранеными. Много без вести пропавших. Цифры назвать не можем. Отбились целые группы. Потерялся 24-й отряд. Многие возвращаются. Потери противника (тоже предварительные) с 27 декабря 1943 года по 8 января 1944 года. Только убитыми более тысячи двухсот солдат и офицеров. Истрачено противником две недели времени, много сил и средств армейского корпуса».

Большая земля: «Что известно о дальнейших намерениях противника? 24-й отряд в Карасубазарских лесах, в бригаде Котельникова. Сообщите, когда и куда ему возвращаться?».

Лес: «Сегодня, 8 января, с утра противник пытался овладеть горой Яман-Таш, но его попытка успеха не имела».

Большая земля: «Сообщите: что известно о дальнейших планах противника?».

Лес: «Планы противопартизанских действий остаются неизменными. Послали связных Македонскому, Котельникову, Кузнецову с предупреждением о грозящей им опасности. Просим предупредить их и по радио».

Большая земля: «Имеются ли новые данные об итогах операции?».

Ответ на этот вопрос Большая земля требует настоятельно. Нужен он и населению. Об этом напоминает и гонец из Симферополя — от Андрея. Он по-пластунски прополз между отрядами карателей. Это «Павлик». Он принес записку от Козлова с просьбой передать результаты последних лесных боев. «Ваша информация нужна дозарезу, — писал Козлов. — Немцы глушат население шумихой о разгроме партизан. В подтверждение устроили показ жителей, пойманных в лесу — около трехсот человек. Посылаем вам последние номера „Голоса Крыма“. В одном из них вы прочтете оперативную сводку штаба главного немецкого командования, где говорится, что „очищен район зуйских лесов, который по справедливости может быть назван центром бандитского движения“. Этой пропаганде мы должны противопоставить правду о делах партизанского леса».

Доложив о главном, «Павлик» достает из своего тайника тоненький листок.

— Вот еще записка вам… Чуть было не съел ее в дороге, когда фрицы беспокоили.

Мы с Петром Романовичем переглянулись. В такой сложной обстановке он пронес записки! Надо бы расцеловать «Павлика» за отвагу, но «для порядка» мы журим его: озорство, излишний риск!

Записка от «Хрена», руководителя симферопольских подпольщиков Ефремова. Он требует «достаточное количество мин». Или «буду ругаться», — грозится «Хрен».

Поручаем Григорию Саркисьяну лично самому проверить все базы боепитания, забрать остатки мин и срочно отправить с нарочным в Симферополь. Пусть сильнее грянут удары ефремовцев и других подпольщиков по врагу!

С «Павликом», которого сопровождают Костюк и Клемент Медо, в Симферополь идет ответ:

«Дорогой Андрей!

С 27 декабря мы вели непрерывные бои. Враг сконцентрировал большие силы и много техники. Бои были жестокие и упорные. Но уничтожить партизан оказалось невозможным — народ дрался с ожесточением, геройски…»

В письме называем цифры потерь обеих сторон, а кроме того «Павлик» должен рассказать подпольщикам, чем живет партизанский лес, что слышно с Большой земли.

С письмом и приказами начальника ЦОГ идут связные штаба центра к тем партизанам, что действуют в соседних районах. Посылаем им и письмо Политотдела.

«Дорогие товарищи!

Из письма П. Р. вы увидите итоги, сделаете выводы. Что надо знать бойцам и командирам? Противник открыто признал, что партизаны представляют третий фронт, очень серьезную угрозу для оккупантов. Несмотря на тяжелое для него положение на фронтах, враг оказался вынужденным бросить против партизан столь крупные силы (три дивизии плюс части и средства усиления). Большая заслуга партизан заключается прежде всего в том, что они оттянули на себя такие большие силы в такой важный для фронта момент и оказали серьезную помощь Красной Армии. Враг задался нелепой целью: уничтожить партизан и освободить себя от угрозы ударов с тыла. Конечно, он этой задачи не выполнил и на этот раз… Он нанес нам потери силами авиации, артиллерии, минометов. Но ни одного метра наших рубежей обороны силами своей пехоты не взял. Лишь когда по своим тактическим соображениям мы оставляли тот или иной рубеж обороны, враг забирал его пустым… Партизаны, в том числе и новые, дрались поистине героически. Таких бойцов оккупантам не победить… Мы вышли из-под ударов врага, сохранив основные боевые силы. Что касается противника, то он очень дорого заплатил за свою глупую затею. Мы определяем его потери — более полутора тысяч человек. Сами же враги болтают, что потеряли более двух тысяч. Может быть, им виднее… Не без шишек мы вышли из этих боев. Но дух — боевой и наступательный — не только не поколеблен, но даже стал сильнее, закаленнее. Ненависть к врагу еще крепче клокочет в сердцах партизан. Пока есть у наших людей такой дух, они остаются непобедимыми.

Передайте это всем вашим бойцам и командирам вместе с нашим горячим партизанским приветом.

Ваш Луговой».

Лес в снегу. Белый-белый. Много солнца. Гора Яман-Таш вся искрится. Звенят топоры. В стройную пирамиду встают свежесрубленные деревца. Ствол к стволу — шалаш; шалаш к шалашу — лагерь. Рядом — другой лагерь… третий… десятый… Все, как было до боев. Нет, не так, как было, — лучше, деловитее. Жизнь и борьба партизанского леса продолжается.

В землянке штаба Центральной оперативной группы те же самые обкомовцы, командиры: Петр Ямпольский и Василий Савченко, Федор Федоренко и Евгений Степанов, Георгий Свиридов с Иваном Бабичевым, Филипп Соловей… И в то же время они уже не те. Ведь сколько дум передумано за эти дни минувшего сражения! Сколько мук и радостей пережито. За эти дни пройдена суровая школа, приобретен огромный боевой опыт.

Начштаба Савченко называет итоговые цифры. Но не вмещается партизанская борьба ни в какие строчки. Какой цифрой выразишь стойкость людей леса? Цифрой восьмидесяти восьми жизней, отданных за Родину? Какой мерой измеришь душу советского человека? Разве это поддается математике? Шепот мальца, который носил в своем сердце севастопольский комиссар Подскребов, разве можно вместить в колонку таблиц учета? И никому никогда не подсчитать: сколько любви к Родине и ненависти к врагам передала своему дитяти та мать, которая упала мертвой на снег, не выпуская его из рук. И та, что кормила грудью под заснеженным кустом… И тысячи, тысячи других матерей, которые ходят с детьми по огненному лесу, страдают, но не сдаются, не падают духом.

А какой мерой измерить глубину и прочность боевой дружбы побратимов?! И какие чудесные всходы даст эта дружба в сердцах их детей и внуков, в сердцах всех, кто узнает об этом побратимстве!

Не обошлось и у нас без ошибок. В ноябре и декабре советское командование присылало нам огромное количество оружия и боеприпасов. Его хватило на вооружение всех партизан. Скопились снаряды и патроны и на наших лесных базах. Но размах партизанской войны на полуострове опрокинул все наши расчеты… Массу снарядов, мин, гранат и патронов поглотили наши наступательные операции — Эски-Сарайская и Шумхайско-Ангарская, Зуйская, Ново-Бурульчинская. И поэтому стоило зимней непогоде преградить путь нашим летчикам, и наш просчет обернулся катастрофическим патронным голодом.

Не всегда правильной была и тактика обороны. Ошибка, повидимому, была и в том, что боевой организацией гражданского населения, разбивкой его на десятки и сотни с подчинением старшим в этих десятках мы занялись уже в ходе рейда. Не все от нас зависящее предпринято и для спасения раненых в Васильковской балке после ухода оттуда 5-й бригады.

Коммунисты и комсомольцы собрались на собрания в отрядах. Идет разбор боев, воздается должное героям, вскрываются недостатки и ошибки. Борьба продолжается.

Шестнадцатого января Иван Щербина на санях в лагерь привез комиссара Мирона Егорова, Алексея Ваднева и Веру Кудряшову. Несколькими днями раньше из укрытий выбрались раненые Федор Мазурец, Николай Клемпарский, Александр Пухер, Наташа Гришанкова. Каждый день приносит радостную новость: появляются те, кого мы считали погибшими или пропавшими без вести. Но нередко наши ожидания оканчиваются печально. Не вернется Николай Шаров: когда на него, раненого, наткнулись немцы, он вступил в схватку, сбил четырех, потом пустил себе в висок пулю. Еще тяжелее весть из Васильковской балки. Там фашисты расстреляли тридцать шесть раненых партизан.

Двадцатого января, через восемнадцать суток после ранения, нашелся Василий Савопуло. Раненный тремя разрывными пулями в обе ноги, он упал на поле боя и потерял сознание. Очнулся Василий ночью, выполз на склон и скатился к Бурульче. С тех пор и ползал по лесу, пока не добрался до своей бригады.

Да, борьба продолжается.

…21 января 1944 года. Приходят вести из Старо-Крымских лесов, от Владимира Кузнецова. Против них действуют части 1-й горнострелковой румынской дивизии, немецкие войска и полицейские батальоны. Последнее наступление противника продолжается уже четверо суток. Ведутся упорные бои. Партизаны маневрируют.

… 23 января. Люди из Заповедника приносят нам вести: 14 января две дивизии противника, поддерживаемые танками, бронемашинами, артиллерией и авиацией, начали наступление на все отряды южных лесов… Идут упорные бои. За первые пять дней (по 20 января) убито 146, ранено 196 вражеских солдат и офицеров. Тяжелые бои продолжаются и сейчас. В течение последнего месяца в лес прибыло тысяча сто шестьдесят восемь человек местных жителей.

…29 января. Рукой бригадного летописца в дневнике боевых действий в этот день записано:

«Противник силами до 1500 солдат и офицеров, 11 танков, 4 бронемашин, 3 артбатарей и штурмовой авиации предпринял наступление на рубеж обороны 1-й бригады…».

«7.00. Противник окружил леса и начал артминометную подготовку, которая длилась около двух часов. После этого он начал наступление при поддержке артиллерии, минометов и авиации».

«Начался новый прочес Зуйских лесов теми же силами карателей…».

Это происходит в том же «очищенном районе Зуйских лесов». Очень похоже на то, что карательный корпус увяз тут надолго, возможно, навсегда. Это и есть партизанская служба. Гражданский долг патриотов.

Родина знает. Ценит.

«Бои соединения т. Ямпольского с крупными частями противника… войдут в страницы истории борьбы за Крым, как яркий пример беззаветного мужества и героизма партизан»[96],— так сказано в приказе начальника Крымского штаба партизанского движения.

Передаем эту высокую оценку бойцам и командирам, лесному населению, всем собравшимся на Яман-Ташской поляне, благодарим их от имени Крымского и подпольного обкомов.

— Земной поклон вам! Горячая благодарность!

— Служим Советскому Союзу! — выдыхает партизанский круг.

— Вечная память и слава героям, павшим в боях за Советскую Родину!

Т-р-р-р! Т-р-р-р! Т-р-р-р! — троекратно рвет лесную тишину салют, будто ставя многоточие в новой странице сказания о борьбе за Крым.

В добрый путь!

Особое место в нашей лесной партизанской жизни занимает аэродром. Здесь мы с радостью встречаем новых товарищей, здесь с болью в сердце провожаем раненых, расстаемся со старыми друзьями.

Подобно тому, как разбегаются отсюда партизанские тропы, расходятся здесь и жизненные пути партизан.

Недавно перед большими боями на аэродром приземлился новый отряд партийных работников и офицеров Красной Армии. Группа Савченко осталась в штабе центра, а комиссары Сытников и Сохань с несколькими командирами ушли в Заповедник. Некоторые же посланцы Большой земли отправились в Старокрымские леса.

Отсюда же, с аэродрома, проводили мы на днях комиссара Егорова и отрядных командиров Ваднева и Мазурца.

Сегодня здесь снова расходятся пути, но на этот раз — пути международные.

Солнце еще не закатилось за кромку гор, а к аэродрому уже сходятся люди. Их становится все больше и больше. Федоренко и Степанов, Сорока и Буряк, Сырьев и Клемпарский, Сакович и Грабовецкий — кажется, все лесные ветераны здесь. Пришли и партизаны нового пополнения, и лесные жители — девушки, женщины и старики.

Появляются и Григорий Гузий с Женей Островской. Этой ночью они уходят в Симферополь. На подготовку к походу в город ушел весь день: уточняли задания, комплектовали газеты и листовки, упаковывали оружие, тол, мины. Но пришел час проводов словацких друзей, и вот обкомовские ходоки тоже здесь.

Партизаны грустят. Грустит, кажется, и лес. Он притих, поникли густо заиндевевшие ветви.

В сосняке близ аэродрома, где сидят партизаны, тихо. Кто-то обронит слово, треснет сук в костре, и вновь тишина. Среди партизан у костра Петр Романович и Григорий Саркисьян, сменивший полковника Савченко на посту начштаба соединения. Мы все слушаем Иозефа Белко.

Он стоит, освещенный косыми лучами солнца. Короткая серо-желтая шинелишка изрядно изношена, измята, измазана, угол одной полы обгорел. Вздрагивающей рукой Иозеф вытирает лоб. Видно, что волнуется.

— Товарищи! Чо поведать вам на разлучку? Нам дуже жалостно одлучатысь од вас.

Голос солдата сорвался, и Иозеф опять вытирает лоб.

— Дуже щиро сприятелювались мы з вами. Зроднилися. Сделались советскими. Але остаемось мы и словаци. И кедь чуемо, ако воюе проти фашизму Свободова бригада, так уси думки наши там. И генерал Свобода в думках не кидае нас. 3 нами ходить. 3 нами пече кукурузу. И мы тоже з ним. И у нас распалюеця дуже велико желание лететь туда, до Людвика Свободы. То наше желание уловил политотдел и порадыв нам: кедь желаете, хлопци, напишить Свободе. И мы написали. Чо думали, то и поведали ему.

— Иозеф! Расскажи ребятам, что написали! — подсказывает Петр Романович.

— Ано-ано. Чоб усе знали.

С этими словами Иозеф достает потрепанный бумажник, торопливыми пальцами ищет в нем что-то и, найдя нужную бумажку, раскрывает ее.

— «Командиру Чехословацкой бригады в СССР генералу Людвику Свободе, — читает словацкий вожак. — Мы, солдаты и командиры словацкой дивизии „Рыхла“, шлем Вам и Вашим войскам боевой привет. В этом году мы перешли на сторону Крымских партизан. Мы всей душой ненавидим немцев, врагов нашей Родины, и вместе с русскими товарищами ведем смертельную борьбу против гитлеровской Германии…»

Голос Иозефа дрожит. В нем чувствуется беспокойство, как бы не задеть достоинства советских друзей, не обидеть гостеприимных хозяев земли русской.

— «Мы сражаемся за свободу и счастье, за нашу родную Чехословакию, за полный разгром фашизма. Мы просим считать нас бойцами Вашей армии и готовы…»

В этом месте словак останавливается, чувствуется, что он чем-то смущен. Партизаны терпеливо ждут, потом раздаются голоса:

— Читай, Иозеф! Выкладывай! Белко возобновляет чтение:

— …«и готовы тотчас после освобождения Крыма влиться в ряды великой Чехословацкой армии и сражаться за свободу под Вашим руководством…»[97].

— Правильно! — кричит кто-то из круга.

— Верно! Молодцы!

Партизанский круг одобрительно шумит. Выждав, когда люди умолкнут, словацкий вожак говорит:

— Приятели! Товарищи! Разрешение до нас прислали. Але кинуть вас нам дуже не хчеца. Кильке дружбы було! Кильке геройства! Ако Коля Шаров з скупиною ишов супротив танкив… Ако Егор Жаботинский знимав мины, чоб дать дорогу соединению. Сам пидирвался, але партизанов спас…

Партизаны слушают в глубочайшем молчании.

— Ако ж це все кинуть, драги приятели? — восклицает словак, и партизаны дружно рукоплещут ему. — Одна есть утеха! Од объеднання з вами мы, словаци, стали сильниши. И бильше нас стало.

Увидев недоумение на лицах партизан, Белко поясняет:

— До объеднання словацив було четыре миллиона, а теперь двести четыре… кедь числить в купе з советскими. И усе вкупе вот так, — уже кричит Иозеф, вытягивая над головой крепко сцепленные руки.

Все догадываются, что Белко имеет в виду договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве между СССР и Чехословакией, весть о заключении которого радио принесло еще в декабре. И партизанский круг снова взрывается бурей одобрительных выкриков, звонких рукоплесканий.

Вот встал Петр Романович Ямпольский. Он говорит о том, как все мы радуемся сближению народов, которое проявилось и в договоре с Чехословакией. Потом секретарь обкома говорит о способности советского человека по государственному оценивать события и свою роль в них, о том, что живет наш боец и воюет с мыслью не о себе, а о народе, о государстве.

Да. Прав Петр Романович. Слушает ли партизан сводку, беседует ли с новичком, прилетевшим с Большой земли, обсуждает ли боевые дела, мысль, забота у него всегда одна: Родина. Ее судьба. Ее сегодняшний день. Ее будущее.

— И важно еще, друзья, — продолжает свою речь Ямпольский, — что словацкий солдат видит не одну свою Словакию. Он видит союз двух стран. Общность, силу этой общности, силу двухсот четырех миллионов. Как много смысла заключено в этих его словах! Русский Октябрь семнадцатого года и чехословацкий Октябрь восемнадцатого. А вот эти его слова: «Мы советские стали, но мы и словаци остаемся» — и есть выражение истинного пролетарского интернационализма. И раз такая боль в сердцах при расставании, то, значит, крепко прикипели сердца наши. Да и как не сдружиться. Познакомились мы с вами, товарищи словаки, в беде. В камерах фашистских тюрем. В тайниках подполья. На трудных дорогах партизанской войны. Дружба наша скреплена кровью.

Ямпольский называет места боев, и перед мысленными взорами партизан встают бои в Зуе, где погибли Люда Крылова и Григорий Лохматов; операция на шоссе, где остались Павел Лилко и Николай Горной; Эски-Сарай, земля которого окроплена кровью Юрая Жака, бои за Колан-Баир, бурминская контратака, подвиг Шарова с его группой, подвиг Венделина Новака, Франтишека Шмида, Яна Новака.

— Вот в каких больших делах сложилась наша боевая дружба! Вот какой большой кровью скрепили ее! Разве же иссякнет когда-нибудь такая дружба?! Нет! Гореть вечно огню этой дружбы! Разгораться я разгораться!

К замечательным словам Белко Ямпольский добавляет еще, что договор, заключенный между Советским Союзом и Чехословацкой республикой, призван служить великому будущему наших народов.

— Мы с вами, дорогие словацкие друзья, еще вернемся к этому договору, — продолжает Ямпольский. — Добьем Гитлера. Смажем тавотом вот эти автоматы. И займемся великим нашим будущим. Верно я говорю, товарищи?

Сосняк разом выдыхает: «Верно!» и дрожит от рукоплесканий, а оратор, подняв руку, продолжает:

— И коль Иозеф тут обращался к документам, то разрешите и мне зачитать вам документ.

Из рук Саркисьяна он берет книгу партизанских приказов. Все по команде встают, и Ямпольский читает:

«Приказ по Центральной оперативной группе № 06 от 2 декабря 1943 года.

1. За смелые боевые действия, за дерзкое нападение на противника, проявление при этом смелости, товарищеской спаянности и причинение врагу ряда материальных ущербов, уничтожение 44 солдат и офицеров противника группе партизан-словаков от имени начальника Крымского штаба партизанского движения объявляю благодарность.

Командиру 1-й бригады на особо отличившихся партизан-словаков представить наградной материал»[98].

— Служим Советскому Звязу! — отвечают словаки. Книга возвращается к Саркисьяну, а мы с Петром Романовичем идем вдоль строя словаков, обмениваясь с каждым крепкими рукопожатиями.

Вечереет. Ярче горят костры. И, как обычно, завязывается задушевный разговор на неисчерпаемую солдатскую тему: «а, помнишь?!»

— Коля! А помнишь, как ты потерял бескозырку?

— А чо не помнить?

Тогда Медо был в разведке вдвоем с Клемпарским. Он ходил по домам в словацкой форме, выдавая себя за квартирмейстера, которому нужно разместить взвод связи. Сам же замечал: в каком доме, в какой комнате спят гитлеровцы.

Возвращаясь с задания, партизаны остановились на привал на опушке леса. Медо достал из-за пазухи матросскую бескозырку — подарок Васи Печеренко, и бережно положил ее рядом. Здесь в лесу он признавал только матросский головной убор. Партизаны соснули часок, потом, разбуженные каким-то шумом, поспешили в глубь леса. И надо же было случиться: Клемент забыл бескозырку, а вспомнил о ней только пройдя несколько километров, в Чабан-Сауте.

— Ладно, Коля! — стал успокаивать его Клемпарский. — Найдется другая.

Но Медо и слушать не хотел. Пришлось возвращаться и Клемпарскому: мало ли что могло случиться. Бескозырку доставали почти из окружения — под лесом появилась группа противника, но друзья не испугались.

— Я хочу вот что сказать, — встает Женя Островская. — Мы помним, конечно, не только смешные истории. У меня и, думаю, у Григория, навсегда останется в сердце память о том, как Войтех Якобчик и Штефа Малик спасли нам жизнь.

Островская напоминает о стычке с карателями районе Стреляного лагеря, и все мы соглашаемся: словаки спасли тогда Гузия и вконец измотанную Островскую.

Появляется комиссар Петр Капралов. Он весь обсыпан песком — занимался базировкой продовольствия. Так и прибежал, не успев привести себя в порядок.

Капралов славился у нас, как пламенный почитатель Маяковского. Поэтому партизаны сразу стали просить его почитать стихи.

— А о чем хотите? О любви? О революции?

— О земле давай.

Как всегда, Петр на минуту задумывается, потом поднимает голову, встает — и вот уже летят горячие слова поэта:

Затем просит слова тетя Катя Халилеенко. Встает она с трудом, медленно разминает онемевшие суставы. На ней коротенькая кацавейка, плотно повязан большой шерстяной платок.

— Словаки! Сыночки! Вы улетаете к своему люду. Мы понимаем: родная кровь, родная земля! Не подумайте, что мы в обиде. Напротив. Как же не радоваться, ежели сын к матери возвращается. Я прошу: передайте матерям вашим наше доброе слово. Привет матерей советских. Скажите им, что были вы тут сыновьями нашими. Любили мы вас одинаково, что и своих кровных. Болели за вас. Радовались, глядя на вас, всем сердцем своим, материнским, партизанским…

Тетя Катя умолкла, потом заговорила вновь:

— О вас, партизанах, сыночки, народ складывает легенды. О чащобах лесных, которые проглатывают немцев. О горах партизанских неприступных. О речках, какие все видят и обо всем рассказывают. Слушайте, сынки, сказ, какой передала мне старая мать партизанская:

— …Течет речка, быстрая, многоструйная, в даль устремляется. Бьется меж гор высоких, меж скал неприступных. Дремучими лесами идет, долинами глубокими. Не течет она — бушует, боем путь себе пробивает: горы, какие стоят на дороге, обтекает; скалы острогрудые режет стремниною, валуны обтачивает; через пороги перекатывается. Никакими силами не остановить бега ее стремительного — такого речка нрава неукротимого, сродни партизанскому.

И шумит речка неугомонно. То ревет грохотом водопадов, в каком слышатся и громы гроз небесных, и раскаты боев пушечных, смешанных с перестуком ружейных выстрелов, с голосами людей сражающихся, с криками испуганных птиц. То поет речка хором Ручьев голосистых. То перешептывается шепотом родников тихих. А местами тонко звенит колокольчиками капелек, которые по мшистым камням, как по щекам, катятся.

И где б ни повстречался с речкой-говорухой путник усталый, с чем бы в сердце не ступил на ее берега, — принимает она всегда радушно, прохладой окутывает ласково, щедро утоляет жажду мучительную.

И входит путник в мир ее раздольный, берет в сердце тепло голосов ее нестихающих, потом изливает речке-спутнице душу свою переполненную.

Беги, речка горная, в ширь степную, неоглядную, неси полям жаждущим воды свои животворные, а людям степным — правду святую, чистую. Про битвы жаркие, какие видишь на берегах своих. Про песни, здесь слышанные. Про думы партизанские сокровенные. Расскажи о врагах лютых — фашистах. Поведай белу свету про героев леса воюющего, огнем войны опаленного, пулями меченного.

Пусть знают люди, как шел твоими берегами комсомолец Петр Лещенко. Вел дружков уморенных. На плечах своих замерзающих нес их оружие грозное. Никого из гибнущих в пути не оставил, сам же отдал последние силы, сел под лагерем и не встал больше — умер. Расскажи и о Бартоше Василии, каких чистых кровей коммунистом он бы, как любил жизнь, любовался природой, в зеркале вод твоих отраженной: скалами гордыми, лесами стройными, небом бездонным. Но когда попал с дружками в беду вражьего окружения, то заслонил друзей от той беды, сам пал смертью геройской, навечно остался в степи, а друзей выручил. Расскажи, речистая, о всех людях леса огненного, как ходят они в бои жаркие и неравные, как кровь свою сливают с водами твоими чистыми, смерть, коли припадает им, принимают без страха и ни о чем, кроме народной победы, не думают, ничего себе не загадывают, даже на могилу, в случае беды, не рассчитывают. Вверяю я тебе, речка- партизанка, думу такую сокровенную, прихожу к тебе, милая, с делом таким хлопотным по праву любви к тебе, соратница наша!

Зачаровала тетя Катя всех своим рассказом. Застыл с бескозыркой в руках Клемент Медо. Иозеф Белко, Цирил Зоранчик, Саша Пухер и Антон Ланчарич, обнявшись, не сводят глаз с лица сказительницы. А она стоит в кругу сухонькая, неприметная. Неровно освещенное дрожащим пламенем костра лицо спокойно, мудро.

— Думаю, сыны мои, что матери, творившие эти легенды и сказы, слова из сердца брали, из самых глубоких его глубин. Вот мы и просим: наши приветы передайте вашим матерям прямо в их сердца. Может, от этого народы наши станут еще ближе.

— Позвольте мне! — вдруг вскакивает Борис Голубев. — Я тоже хочу сказать. Это командир Юрьев Иван Иванович сочинил. Можно?

Читает Борис просто и выразительно. А под конец, когда ожидания матери завершаются счастливой встречей с сыном, голос чтеца звучит восторженно:

Выступление Бориса заканчивается овацией. Чтец взлетает в воздух — качают его словаки. Потом заявляют:

— Боря! Давай нам цю балладу! Где она записана?

— Вот где! — бьет себя по лбу Борис.

— Ну, тогде бери листа и пиши. Без цей баллады мы не полетим.

Голубев принимается писать, а словаки затягивают песню:

Словацкий народ не один, говорит песня, вместе с ним против фашистов воюют «братья русы, сербы ай поляци». На смену словацкой песне приходит русская.

Не составляли мы программы этих проводов. Но как хорошо все сложилось! Наши люди нашли самые нужные слова для братьев-словаков на прощанье, нашли самые душевные песни. Пусть передадут они народу своему и неукротимость горной Бурульчи, и мощь матушки Волги, и любовь к Родине советской.

А вот и самолеты. Последние торопливые объятия, напутствия… Старт, традиционный прощальный круг, мерный затихающий рокот моторов в небе.

Не торопимся покидать аэродром, стоим на высоте и, затаив дыхание, слушаем этот далекий рокот. Остались позади почти год боевого содружества, встречи, которые не забудутся. Расставание… Оно тоже вечно будет жить в наших сердцах.

Словаков ждут новые дороги. Много дел еще впереди и у партизан.

К победе!

Отгремела боями зима. Сполохами взрывов высветились ночи марта. И вот — весна. Над лесом — восьмое утро апреля боевого сорок четвертого, тихое, ясное, по-южному теплое. Для крымских партизан — это восемьсот девяносто пятое утро.

Крымская весна!

В лес она входит щебетом птиц да журчаньем ручьев, а в сердца мстителей — еще и музыкой радостных вестей с фронта.

Яссы, Кишинев, Одесса… Эти и многие другие названия городов и районов теперь у всех на устах. Он символизируют освобождение, победу.

Пришло и время освобождения Крыма. Отозвалось в сердце жаждой победы, всколыхнуло все пережитое оживило в памяти трудное начало борьбы в горьком сорок первом, большую диверсионную войну «малыми» силами весной и летом сорок третьего… Наконец пожар партизанской войны в осажденной крымской крепости. Люди крымских лесов — тридцать три партизанских отряда и две с половиной сотни организаций и групп подпольщиков — хорошо помнят все: как полыхал пожар борьбы, как метались в его пламени гитлеровцы, как пытались погасить его, обезопасить свой тыл, освободить дороги, по которым предстояло бежать.

Пламя гнева патриотов оккупанты гасили все девятьсот дней и ночей оккупации — ходили на партизан батальонами и полками осенью и зимой в сорок первом году; наступали силами двадцатишеститысячной экспедиции летом сорок второго; душили блокадой и голодом зимой и весной в сорок третьем; двинули в лес и горы сорокапятитысячный корпус карателей зимой сорок четвертого…

А вот и новые бои с карателями: тринадцатидневное сражение в Зуйских лесах, во время которого фашисты потеряли две тысячи солдат; бои отрядов Котельникова, Кузнецова и Чусси 18–27 января, поединок в Зуйских лесах 29–30 января, бои партизан Чусси 7–8 февраля, закончившиеся уничтожением четырехсот сорока гитлеровцев.

И хотя фашисты в Крыму блокированы, угроза сокрушительных ударов советских войск с Перекопского, Сивашского и Керченского плацдармов нарастает, они снимают с фронта треть своей армии и поворачивают в тыловые районы, на борьбу с партизанами. Об этом свидетельствуют документы.

«Противник, силой до дивизии 21–26 февраля (1944 года. — Н. Л.) предпринял прочес леса… Кузнецов».

«В ночь на 9 марта противник силами двух дивизий при поддержке артиллерии, авиации, танков начал прочес леса… Отряды 4-й и 6-й бригад третий день ведут тяжелые, неравные бои… Македонский».

«18 марта противник до 900 человек, с артиллерией начал наступление с целью окружить 2-й и 11-й отряды. Колонна 3000 человек начала наступление на район 3-го и 4-го отрядов».

«С 3-го по 7-е апреля противник проводил прочес леса… общая численность 2000–2500 человек. Основная (задача): сковывание наших отрядов на путях выхода из леса… Кузнецов» [99].

«В районе горы Черной противник силами около 1500 (солдат и офицеров), при участии 48-ми танков и бронемашин, 25-ти автоматических пушек и 5-ти самолетов ведет наступление… Отряды днем и ночью ведут тяжелые бои… Македонский».

И только 11 апреля Македонский сообщил на Большую землю, что «противник из лесу вышел…».

Да, не покорился фашистским захватчикам наш партизанский Крым. В первые дни вторжения полумиллионной фашистской орды на полуостров он стал на их разбойном пути, стоял на дорогах оккупантов все девятьсот грозных дней и ночей, стоит на дорогах бегства пришельцев и в эти последние для них дни.

Представитель Ставки маршал А. М. Василевский писал позднее: «Огромную и активную помощь советским войскам на протяжении всей операции оказывали крымские партизаны» [100].

Да, борьба крымских партизан с фашистами не затихала ни на один день. Советское Информбюро сообщало: «Крымские партизанские отряды в январе и феврале (1944 г.) нанесли ряд ударов немецко-фашистским оккупантам. За это время пущено под откос 6 немецких воинских эшелонов. Партизаны разрушили пути на 3-х железнодорожных станциях, уничтожили 80 автомашин, взорвали 2 склада с горючим и склад боеприпасов»[101].

После разгрома вражеских гарнизонов в Зуе, в Новой Бурульче и Ангаре партизаны разбили оккупантов в селе Фоти-Сала[102] и Новом Айргуле[103], в Киль-Буруне, в Розентале, в пригороде Симферополя — Битаке, где взяли немецкого коменданта Теодора Герца, отъявленного грабителя, допросили и отправили самолетом на Большую землю[104].

Не была ослаблена и диверсионная работа.

3 марта группа «Саввы» (Сергея Шевченко) на железнодорожной станции Джанкой взорвала пятидесятитонную цистерну с бензином; 10 марта на Сарабузском аэродроме были взорваны две цистерны с бензином. Диверсионные группы Харина, Оленского, Соломоновича на линии связи Карасубазар — Симферополь — Алушта подорвали 65 столбов.

Партизаны 3-й бригады 4 марта разбили вражеский обоз в районе горы Кара-Бурун и взяли богатые трофеи: 407 лошадей, 108 повозок, 76 винтовок, много обмундирования и снаряжения.

10—13 марта 7-й отряд, во главе с комиссаром Чачхиани на дороге Кизиль — Таш-Аджибей разбил три вражеских заставы и колонну карателей, при этом 29 солдат и офицеров были убиты, 43 ранено.

21 марта на перегоне Ислам — Терек — Келечи группа 4-го отряда во главе с Поляковым взорвала 66 рельсов и таким образом вывела из строя 900 метров железнодорожного полотна. 25 марта на ж. д. станции Сарыголь диверсионная группа 8-го отряда во главе с Безбородовым взорвала водонапорную башню, а группа Гончарова — мельницу. Спустя два дня, 27 марта на перегоне Владиславовка — Ислам — Терек группа Загнигадзе пустила под откос еще один воинский эшелон.

Широкий размах приобрела партизанская разведка, боевитостью и массовостью отличилась пропаганда и агитация в войсках противника и среди населения. Помимо типографий Крымского обкома, подпольного областного центра и симферопольского подпольного горкома в лесу действовала типография спецгруппы Главпура Красной Армии, распространявшая листовки на немецком и румынском языках десятками тысяч экземпляров.

Не разбили каратели партизан. Не ослабили их силы. Не сковали действия. И когда пришла апрельская очистительная буря, крымские партизаны оказались зрелыми и подготовленными боевыми помощниками воинов Красной Армии.

Теперь перед нами стоит задача расчленить вражеские войска, не допустить их эвакуации из Крыма.

…В штабе Северного соединения — ни души. Все на баксанском наблюдательном пункте. Баксанский НП — это крутая скала, нависающая над Бурульчой с высоты в несколько сот метров.

— Вдумаемся, товарищи, в суть событий и обстоятельств, — приглашает командиров к своей карте Ямпольский. — Наступление наших войск разовьется от Перекопа, от Сиваша и от Керчи. — Ямпольский чертит на карте три линии. Далее он указывает линии немецкой обороны, дороги, по которым будет отходить 17-я немецкая армия. Об этом сообщила нам партизанская разведка. Помог и наш побратим Эм-эм — Михаил Михайлеску.

— Ясна обстановка? — неторопливо оглядывает всех Ямпольский. — Разберемся теперь в самом главном, в наших задачах. Советское командование и Крымский штаб партизанского движения приказывают нам громить врага в тылу, а когда под натиском наших войск немцы побегут, мы должны стать на дорогах заслонами, встречать и провожать фашистов свинцом.

Ямпольский достает из планшета листы.

— Вот приказ командарма Петрова ноль двести семьдесят восемь от восьмого апреля: «Захватом отдельных участков, устройством завалов и засад воспрепятствовать движению (противника) по дорогам… нарушать проводную связь…»

Первым заслоном на пути немецкого корпуса и всей керченской группировки войск противника должны стать партизаны Восточного соединения Владимира Кузнецова. В районе села Изюмовка, что восточнее Старого Крыма, будет перерезана Феодосийская автомагистраль. Затем планируется взятие Старого Крыма. Так будет закрыт важнейший для немцев проход через Старый Крым.

Другое препятствие врагу создаст 5-я бригада Филиппа Соловья. Она возьмет под контроль автомагистрали в Карасубазаре[105], в Ени-Сале[106], в Новой Бурульче[107] и под Улу-Узенью.

Дороги Зуя — Симферополь — Алушта контролирует 1-я Краснознаменная бригада Федора Федоренко. Ее же задача — блокировать железную дорогу Джанкой — Симферополь и сам Симферополь.

Партизаны Южного соединения под командованием Михаила Македонского тремя бригадами под руководством Михаила Самойленко, Христофора Чусси и Леонида Вихмана наносят удары по вражеским коммуникациям на участках Севастополь — Симферополь — Алушта — Ялта — Севастополь. Им приказано занять Ялту и Бахчисарай. Они же спасают «Массандру» и здравницы.

Сверив по картам районы действий каждой бригады и каждого отряда, командиры уходят. Задержались только Федоренко и его начальник штаба Семен Мозгов. У них еще одна забота — нужно спасти Симферополь от разрушения. Для этого в город войдут двадцать автоматчиков из состава 19-го отряда под командованием Анатолия Сосунова и тридцать пять молодых подпольщиков во главе с Анатолием Косухиным. Они снабжены картами, на которых нанесены места нахождения минных зарядов и связанный с ними пульт в подвале почтамта.

Итак, завершающий этап партизанского похода начался. Сколько времени он продлится? Еде увенчается успехом, где омрачится неудачами? Кому удастся дойти до вершины Победы, а кто на самом ее пороге падет сраженный?

Подпольный обком, штаб Северного соединения, вместе с группами Главпура, разведки и контрразведки переместились в урочище Ой-Яул. Отсюда и до Феодосийского шоссе близко и до Симферополя рукой подать — меньше четырнадцати километров. Первый визит сюда наносит нам Эм-эм.

— Важные сообщения, товарищи! — едва успев поздороваться, говорит гость. — Скоро у вас очередной сеанс радиосвязи?

Спустя некоторое время все, что сообщил Эм-эм, зашифровывается и радиосигналами посылается в Крымский штаб партизанского движения, в разведотдел Четвертого Украинского фронта и Отдельной Приморской армии.

Лес: «Булатову. Десятого апреля с восьми до тринадцати часов у командующего румынским корпусом генерала Шваба проходило совещание. Приняли решения: первое, в случае большого прорыва с Севера Крыма, оттягиваются войска из Керченского полуострова и в первую очередь пятый немецкий корпус генерала Сикета и третья румынская ГСД для переброски в район Джанкоя, шестая румынская кавдивизия и три саперных батальона… — на подготовленную линию в район Парпач — Ак-Монай для прикрытия этого маневра».

Большая земля: «Каковы планы противника по обороне?»

Лес: «В случае дальнейшего нажима советских войск отступление производится в следующем порядке: один день до Джанкоя, один день… до Курмана, один день… на линию между Биюк-Онларом и Сарабузом. Примерная линия: Евпатория — Китай — Ново- Царицын — Ислам — Терек — Феодосия. На этом участке будут держаться до крайности, чтобы обеспечить эвакуацию на Севастополь.

…Гитлер издал приказ номер сто: что невозможно эвакуировать — уничтожить».

Большая земля: «Укажите источник. Это важно».

Лес: «Эти данные получены сегодня ночью от офицера штаба румынского корпуса Михайлеску Михаила, присутствовавшего на совещании в качестве технического исполнителя… От него получены также данные о дислокации немецких и румынских войск в Крыму по состоянию на 9 апреля. Сегодня высылаем самолетом» [108].

И стояли скалой…

На Песчаных холмах, в двух километрах юго-восточнее Старого Крыма, стоят силы Восточного соединения.

Командир соединения Владимир Кузнецов вместе с комбригами Николаем Котельниковым и Александром Куликовским ищут выход из создавшегося положения.

Накануне, вечером 11 апреля, 3-я бригада разбила немецкий гарнизон в Изюмовке, закрепилась во дворах и, оседлав шоссе Феодосия — Симферополь, преградила путь отступающим гитлеровцам. Невидимые в ночной темноте, партизаны подпускали колонны пехоты, вереницы грузовиков, батарей и в упор расстреливали их. Падали сраженные немцы, слетали в кюветы машины, сдавались пленные. В руках партизан отряда Бахтина оказалась артиллерийская батарея вместе с батарейцами-румынами.

Но вот гитлеровцы развернули пушки, выдвинули вперед танки и ударили по Изюмовке. С помощью бронированного тарана им удалось оттеснить партизанский заслон.

Когда рассвело, партизаны увидели: по шоссе идут вражеские колонны, тянутся они через Изюмовку, через Старый Крым.

Острее всех переживает неудачу Владимир Кузнецов. Как же быть? Что предпринять?

— Что думаешь делать, Николай Кузьмич? — обращается он к Котельникову.

Тот молча глядит на колонну фашистов, бесконечной лентой растянувшуюся по шоссе, потом, подумав, отвечает:

— Эту колонну можно поломать. На дороге такая мешанина: машины, повозки, батареи. Если ударить похлеще в бок этой армаде…

— Давай!

Вскоре отряд Кушнира и Шевкаленка разделился на три группы и пошел в сторону Изюмовки, нацелившись на восточную ее окраину. А Карвелашвили и Чачхиани, образуя своим 7-м отрядом левый фланг, двинули в центр села и западную его часть.

Партизанский удар пришелся, как и рассчитывал Котельников, в бок колонне. Машины остановились. Одни нырнули в кюветы, другие окутались дымом. Задние, пытаясь развернуться, создали пробку и, брошенные водителями, тоже застыли на шоссе. А солдаты и командиры, беспорядочно отстреливаясь, побежали по полю. Там их настигали меткие партизанские пули…

Но вскоре фашисты пустили на партизан еще три танка. Бьют фашисты по партизанам огнем артиллерии, минометов и пулеметов. Обстреляв заслон, пытаются возобновить движение.

Начались контратаки немцев в 5 часов утра. Нелегко партизанам стоять в заслоне. Но стоят. Держатся.

Лес: «Дорогу закрыли 5 часов утра двенадцатого. Движение прекращено.

Кузнецов».

Большая земля: «Обозначьте свое расположение знаками для ориентировки наших летчиков».

Лес: «Вас поняли. Передаем предварительные итоги боев за Старый Крым: уничтожено: орудий — 4, автомашин — 92, повозок — 73, танков — 3, бронемашин — 1, автобусов — 2, солдат — 559, пленено — 30»[109].

Перед вечером в Старый Крым с запада ворвались немецкие танки. Потеснив 3-ю партизанскую бригаду с северной окраины города и заняв улицы Северную, Армянскую и Сулу-Доре, фашисты в упор бьют по домам из пушек, чинят дикую расправу над населением. Вот уже танки подходят к Изюмовке. Усилился огневой удар. А в Изюмовском заслоне стоит только 4-й отряд. К двадцати двум часам и здесь создалось критическое положение: под натиском большой группировки немецких войск 4-й отряд вот-вот дрогнет.

Чтобы помочь отряду, командир соединения приказал поддержать его огнем пушек, захваченных Бахтиным. Выйдя на восточную окраину города, батарея ударила по фашистам, сгрудившимся на шоссе Феодосия — Изюмовка. Благодаря этому заслон продержался еще одну ночь.

К утру тринадцатого апреля натиск гитлеровцев ослабел. Не выдержав сокрушительных ударов Красной Армии и встречного партизанского огня, фашисты отступили. Часть их, обойдя Старый Крым, покатилась на юг, к морю.

Под Старым Крымом все стихло. А в 19 часов в город вошли советские танки. И как ни разгорячены были танкисты, как ни мчались они за бегущими гитлеровцами, но, заметив людей с алыми ленточками на шапках, остановились и, открыв крышки люков, соскочили на землю.

— Здорово, орлы-партизаны!

Сбегаются партизаны. Их опережают вездесущие мальчишки. Группа за группой высыпают на улицу жители. При виде воинов их лица светлеют, озаряются улыбками, в глазах вспыхивает радость.

— Наши родненькие! Наконец-то…

По городу идут советские танки. Движутся моторизованные войска: улица запружена людьми. Приветствия. Смех. Цветы.

В тот же день состоялась еще одна радостная встреча. Партизан Восточного соединения приветствовал маршал Ворошилов и поблагодарил за помощь.

Но в этот день партизаны испытали не только чувство радости. Гневом закипали их сердца при виде тех зверств и разрушений, которые фашисты причинили населению города.

Вот возле порога труп женщины. На руках у нее грудной ребенок. Головка его рассечена надвое. В соседнем дворе — мужчина и женщина, изрешеченные пулями. И у их пятилетнего сына штыком выколоты глаза. То же и в других дворах… Всего за одну ночь пятьсот восемьдесят четыре жертвы, среди которых двести детей.

Это — фашизм.

Вот на улице старик толкает перед собой детскую коляску. Его догоняет партизан 7- го отряда Сандро. У него на руках тоже ребенок. Мать его убита. Сандро несет дитя в штаб отряда: пусть комиссар Чачхиани решит, куда девать мальчика?

— А ваш спит? — обращается Сандро к старику.

— Спит вечным сном…

Партизан склоняется над коляской, откидывает одеяльце: лицо младенца проколото штыком.

На площади перед штабом сидят пленные немцы. Их много — тысячи две, а то и три.

— Отец! Пойдем туда!

И вот старик с коляской в толпе пленных; партизан раздвинул круг, поднял мальчика на вытянутых руках.

— Глядите! Мать его убита фашистами. Глядите, говорю вам! А вот в коляске ребенок заколот фашистом.

Пленные сидят молча. Некоторые прячут глаза, делают вид, что не слышат или не понимают. Сандро вскипает гневом.

— Встать, проклятые!

Кое-кто встает, остальные сидят. Тогда Сандро вырывает из плетня кол и идет на них.

— Встать! На колени! Кланяйтесь праху ребенка!

Комбриг Котельников и комиссар 7-го отряда Чачхиани подходят к партизану:

— Успокойся, Сандро! Пойдем отсюда…

На южных подступах к Карасубазару действуют партизаны 5-й бригады Соловья и Бабичева: они бьют по стекающимся сюда оккупантам.

Тринадцатого апреля Карасубазар был освобожден. В этом городе сошлись войска 4- го Украинского фронта с севера, Отдельная Приморская армия — с востока, 5-я партизанская бригада — с юга. Именно здесь, под Карасубазаром прекратила свое существование еще одна группировка вражеских войск — много фашистов было убито, несколько тысяч солдат и офицеров сдалось в плен — с оружием, с машинами, с награбленным добром.

А в штабе Северного соединения и в подпольном обкоме возрастает тревога: как идут дела в Симферополе? Отряды Анатолия Сосунова и Толи Косухина ушли туда, и как в воду канули. Удалось ли им обезвредить минную систему, успешна ли их борьба с фашистскими факельщиками — мы не знаем.

Одиннадцатого утром над Симферополем появились столбы дыма. Горит город. Взывает о помощи. Весь день занимаемся перестановкой сил с целью создания группировки для наступления на город. Это нелегко. Отряды соединения разбросаны от Карасубазара и Ус-кута до Ой-Яула, Ангары и Улу-Узени. И повсюду идут бои.

Вот уже и двенадцатое. Запрашивает Большая земля.

Большая земля: «Что реального сделали для предотвращения подрыва фашистами Симферополя. Примите все меры».

Лес: «Группа партизан Саковича 12-го вошла в Симферополь с задачей бороться с факельщиками. Послали и группу Косухина. На руках у них карты минирования. На обезвреживание главного пульта включенных минных зарядов нацелена и группа антифашистов»[110].

В это крайне тревожное утро у нас вдруг появился Михаил Михайлеску. Ему удалось прихватить несколько оперативных документов штаба Главного немецкого командования, в их числе — дислокацию войск всей армии. Эм-эм сообщает, что его группа в Симферополе взорвала большой склад боеприпасов и взрывчатки. После этого, сняв своих людей, Михайлеску перебрался в лес.

— Находиться в Симферополе нам уже нельзя, — заявляет Эм-эм.

Мы стоим на высоте «884,1». Выслушав доклад боевого соратника, Ямпольский благодарит его за сделанное. Он то и дело вскидывает бинокль, все пристальнее всматривается в дым над Симферополем.

— Горит город. Дымится!

Вдруг к нему обращается Михайлеску:

— Петр Романович! Давайте я пойду в Симферополь.

— Ты же сам сказал: находиться в городе тебе нельзя, — отвечает ему Ямпольский.

Но Михаил уже предлагает свой план: в Симферополе действовать нелегально, опереться на подпольщиков, нащупать контакты с Сосуновым и Косухиным.

— Ну что, пошлем? — глядит Петр Романович в мою сторону.

— Пошлем.

— Поезжай, Михаил Васильевич, — соглашается Ямпольский. — И хоть зубами, но перегрызи провода того дьявольского рубильника. Впрочем, вот еще что.

Он раскрывает планшет, достает блокнот с грифом секретаря обкома и, присев на корточки, пишет записку.

— Спрячь эту записку. Может, удастся, и ты спасешь театр. Прижми господина директора. Но осторожно с ним: скользкий, на все способен.

— Знаю его, — отвечает Михайлеску. — Попробую.

— А кого возьмешь в рейд?

— Илью Игнату и Комбара Николая. Эти и к самому черту в ад проберутся, если потребуется.

Записка Ямпольского о спасении Симферопольского драмтеатра попала в мои руки спустя несколько десятилетий: Михайлеску бережно хранит ее у себя дома. Вот этот документ слово в слово:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Секретарь Крымского Областного комитета ВКП(б)

12. IV. 1944 года

Тов (называется фамилия директора театра. — Н. Л.).

Все указания Миши или Игнату выполняйте.

Сделайте все, чтобы сохранить театр. П. Ямпольский».

Спрятав записку в тайник мундира, Михаил ушел. Мы же возвратились к другим делам, не переставая думать о Симферополе.

…Комбриг Федоренко стоит на холме, что близ Тернаира. Отсюда в бинокль он следит за происходящим. На западе, в пятнадцати километрах, в складках рельефа прячется Симферополь. Над городом по-прежнему столбы дыма, там жгут фашистские факельщики, там партизаны бьются с поджигателями.

Почти непрерывно гремит бой и на севере, близ Зуи, где к петляющей ленте шоссе Симферополь — Феодосия прилегают заросли молодых дубков и выемки каменного карьера. Четвертый день ведут здесь бои партизаны. Одиннадцать фашистских атак отразили. Были и сами оттеснены.

Но вот удлиняются тени, темнеет небо, затянутое плотной пеленой дыма. Вечерняя пора всегда несла партизанам облегчение: ведь ночь — время партизанское. Но сейчас облегчения нет. Наоборот, жарче закипают схватки.

— Саковича ко мне! — не отрываясь от бинокля, направленного на дубняк у Зуи, бросает Федоренко и, когда подбегает командир 19-го отряда, показывает ему в сторону Новой Мазанки.

— Стань там, Яков. Обопрись о те холмы. И если Николая Сороку собьют, то у тебя чтоб не прошли. Ясно?

Нет, Сороку не сбили. Отряд Якова Саковича простоял на шоссе в ожидании непрошенных гостей почти всю ночь. На рассвете разведка донесла: фашисты скопились в поселке животноводческого комбината — в конторе, в клубе, в складских помещениях. Партизаны тайком проникли в поселок и внезапно напали на гитлеровцев. Не сумев организовать сопротивление, фашисты бросились наутек. Сто тридцать два трупа оставили они на поле боя. Стоят покинутые машины и повозки, валяется оружие, снаряжение. Те, кому удалось убежать, запомнят: нелегко отступать по земле, объятой пламенем партизанской войны.

Всю ночь гремят бои и на том повороте автомагистрали, где стоит в заслоне отряд «Смерть фашистам». Восемь раз в течение ночи немцы пытались сбить его, но, неся потери, откатывались.

Наступил предрассветный час. После небольшого затишья бой у Зуи вспыхивает с новой силой. На партизан движутся три танка.

— По щелям! По щелям бейте! — кричит Николай Сорока. — Приготовить гранаты!

Комиссар Василий Буряк толкает локтем Сороку:

— Да ведь это наши! Ей-богу, Николай, наши! Ты прислушайся, как поливают они нас крепким словом…

Сорока прекращает огонь, кричит:

— Ого-го! Вы кто?

— А вы кто? — слышится по-русски.

И вот машины, ревя моторами, и лязгая сталью гусениц, подходят к заслону. Слова излишни. Их заменяют крепкие, до хруста в суставах объятия, взлетающие в звездное небо шапки.

— А я слышу — наши автоматы строчат, — говорит подполковник Хромченко, командир танковой бригады.

— А я тоже услышал. Крепко вы нас… — смеется партизанский комиссар. — Не ждали мы вас в эту ночь! А вы вон как навалились на фрицев! И нас не обидели, дали работу — бить бегущих!

Да, славные воины нашей армии сокрушили неприступную оборону фашистов, отогнали их двухсоттысячную армию от Перекопа и Керчи и вот уже пришли к Зуе, под Симферополь. Давно партизаны ждали этой встречи, выстраданной почти трехлетней борьбой в тылу врага, — ох, как ждали этой встречи, а пришла она все же неожиданно. Ведь всего в пять дней очистили от коричневой чумы почти весь полуостров герои-освободители!

Советские танки вползают в выемки карьера. Партизаны занимают окопы, а на бригадный командный пункт прилетает радостное донесение: отряд Сороки и Буряка соединился с Красной Армией.

Тем временем с севера и востока к Зуе подходят новые группы немецких войск, новые колонны. И когда их напор на партизанский заслон так усилился, что создалась угроза прорыва, советские танкисты повели партизан в контрнаступление. Они ворвались в Зую, в упор расстреляли гитлеровцев, взорвали мост через речку Зуйку, заминировали объезды. Потом возвратились в дубняк и вновь стали в заслон. Утром 13 апреля советские воины вновь пошли в контратаку, снова ворвались в запруженную оккупантами Зую и, потеснив противника, вернулись в дубняк, чтобы противостоять напору осатанелых гитлеровцев. Третья контратака оказалась последней, она завершилась освобождением Зуи.

Вступив 14 апреля 1944 года в Симферополь и соединившись тут с остальными силами своей бригады, Николай Сорока и Василий Буряк напишут скупые я строгие слова донесения: «установлена связь с танковым отрядом… вели бои с противником… уничтожено солдат и офицеров противника 550 человек, взято в плен — 280 человек, разбито автомашин 4, захвачено…16».

Так же скупо они сообщат о том, что разведчики из 2-го отряда, посланные в те страдные дни «в дальнюю разведку в Биюкский район, организовали группу (патриотов) под командованием Мирошникова и Дмитриева и за время боев с 11 по 14.4—1944 г. захватили (в плен) штаб дивизии с документами и наградными знаками… 19 офицеров и 80 солдат…»[111].

Но все это будет на следующий день, а сейчас, в тринадцатый день апреля, в день освобождения, Сорока и Буряк вместе с бойцами отряда радуются долгожданной и поистине выстраданной победе, отдаются половодью восторженных приветствий благодарных зуйчан.

…Урочище Ой-Яул. Барабановка. Здесь расположен узел троп и дорог, связывающих степь с лесом. Тут — исходный рубеж партизанской обороны. Все эти дни в Ой-Яуле стоит штаб Северного соединения.

Дел у начштаба Григория Саркисьяна невпроворот. Командир и комиссар соединения еще на рассвете уехали в бригаду Федоренко, под Новоивановку: оттуда бригада сделает бросок в Симферополь. А на плечах Саркисьяна заботы о партизанском заслоне, что растянут вдоль лесных опушек. Дело в том, что гитлеровцы, уклоняющиеся от ударов Красной Армии, пытаются то тут, то там проникнуть в лес, чтобы лесными тропами выйти на Южный берег, к портам. Вот и стоит партизанский заслон на их пути.

— Гляди, сибиряк! — наставляет Саркисьян Ивана Сырьева, отправляющегося под Нейзац. — Если пропустишь немцев в лес, сразу же поменяешься с ними ролями. Тогда они станут прятаться и отбиваться, а ты будешь ходить на прочесы.

…Нейзац. От Феодосийского шоссе идут вражеские бронетранспортеры. В них автоматчики. Лица врагов и Дула автоматов повернуты к лесу: впустит он или ударит огнем?

Но лес таинственно и грозно молчит.

Длинные стальные машины обходят село. Движутся к лесу. Остановились. Спешились, собрались в колонну, выставили авангарды.

В лесу по-прежнему тихо. Кажется, нет там ни души.

«Впустит лес», — решают фашисты. Укроет от смертоносных ударов красноармейцев, преследующих по пятам. Спасет от позора плена. Оккупанты не видят партизан, цепью лежащих на лесных опушках; не слышат и команды: «К огневому удару!», которая вполголоса передается по цепи командиром 18-го отряда Иваном Сырьевым. Не слышат, но войти в лес не решаются.

В партизанской цепи рядом с отрядным комиссаром Николаем Клемпарским лежит Виктор Алексеевич Исаев, ветеран двух революций и войн.

— По-моему, они хотят сдаться. А, товарищ комиссар? — вполголоса говорит он, кивая на немцев. — Замечаете, вон передний разворачивает что-то белое? Давайте, я пойду парламентером.

— Лежи, парламентер. Может, то карта белеет…

— В гражданскую я целый полк сагитировал, — опять шепчет седоусый ветеран. — Миром тогда обошлось. Без крови.

А враги все еще топчутся на месте. Может, и впрямь задумали сдаваться? И комиссар передает по цепи командиру: «Высылаем парламентера».

— Иди, Виктор Алексеевич, — трогает он локоть Исаева. — Но гляди там в оба!

В руке Исаева уже полощется белый парашютный шелк, он выходит из дубняка и направляется к вражеской колонне. И все выше рука с флагом мира. Уже осталось метров пятьдесят до колонны.

— Сдавайтесь в плен! Мы — партизаны.

В ответ молчание.

— Путь ваш отрезан. Сдавайтесь. Мы — партизаны.

В колонне задвигались. Передние ряды расступаются. Из-за спин передних солдат выступают автоматчики в черном.

— Я парламентер! — кричит Исаев, энергичнее размахивая белым флагом. — Я парламен…

В ответ дробь автоматов — резкая, злая. Исаев вздрагивает всем богатырским телом и, взмахнув последний раз флагом мира, падает, как шел, лицом к врагу.

Стучит новая автоматная очередь, вокруг Исаева вихрится земля, но тут взлетает высокий голос Сырьева: «Огонь!», и бой, которого так не хотел коммунист Исаев, разразился. Он утих так же быстро, как и возник, но за это короткое время от колонны фашистов не осталось ничего, кроме массы вражеских трупов да густого облака едкого черного дыма, исходящего от пылающих машин.

…Барабановка — Петрово. На дороги, ведущие к Ой-Яулу, выползают колонны оккупантов: пехотинцы, автоматчики на грузовиках, легковые автомобили, штабные автобусы, радиостанции на колесах, кухни. По всему видно: штаб немецкой части или соединения. Они наносят лобовой удар по главным позициям партизан. Сгруппировав подвижной отряд, фашисты двинули его в Соловьевскую балку. Теперь он угрожает левому флангу партизанской обороны. Григорий Саркисьян стягивает сюда, к склону, подкрепления, и тут завязывается жесточайший поединок.

Григорий Гузий и Женя Островская оказались под частым огнем противника. Пули взметают сухую листву, противно визжат. Позиция партизан на склоне, и потому лежать приходится вниз головой, стрелять под уклон — оттуда ползут и стреляют немцы.

Гузий дает длинную очередь. Стреляет и Островская.

Вжик! Вжик! Вжик! — пули легли в полуметре от Жени. В тот же миг кто-то прижал ее голову к земле и сорвал с нее красную косынку.

— Спрячь, дивчино! А то не на что будет надевать.

Это Саша Ломакин. Вчера только раненый, он уже в бою.

— Спасибо, Саша! — кричит Женя, засовывая косынку в карман.

После атаки Ломакин вспомнил о косынке.

— Женя! Ты куда это вырядилась сегодня? Не на парад ли?

— Да, Саша. На парад в Симферополь.

Ломакин задумался:

— Кто-то из партизан сегодня войдет в Симферополь…

Ответить Островская не успевает: немцы снова возобновили атаку.

Саркисьян посылает Григория Гузия с комендантским взводом обойти немцев в балке и ударить им тыл. Гриша бросается в маневр. А к Саркисьяну пол ползает боец.

— Товарищ начштаба! Кому сдать пленных?

— Каких пленных?

— Командир Сырьев прислал… двести румын.

— Не морочь голову, охраняйте сами.

— Так нас только пятеро. И мужиков — я один, а то девушки.

Где-то внизу вспыхивает новый очаг огневой схватки, слышны крики «Ура!». По- видимому, взвод Гузия уже вступил в дело, и Саркисьян ведет бойцов в атаку.

…Тернаир. Новоивановка. До Симферополя остается полтора десятка километров. Вот-вот взойдет солнце.

Партизаны стоят в предбоевом напряжении. Они знают: сейчас прозвучат слова команды, и бригада двинется в последний марш. В боевой жизни каждого это будет последний этап партизанского похода — долгого, в целых два с половиной года, и трудного, как сама война.

Прискакавший верхом на лошади вестовой докладывает:

— Колонна румын, товарищ командир бригады. С пушками. С обозом.

— Где они? — комбриг Федор Федоренко выбегает на пригорок.

Там, откуда прискакал вестовой, действительно виднеются войска: головной дозор, ударная группа, за ней — длинная колонна артиллерии. Силы оккупантов, видно, немалые. Но разве не кончилось их время?!

— Нет, не пройдете! — бросает решительно партизанский комбриг и в считанные минуты расставляет все силы бригады в заслон.

Глубокая долина к востоку от Тернаира вдруг стала линией фронта; по южной кромке ее протянулась партизанская оборона, а севернее к бою подготовились румыны — выдвинули пушки, пулеметы, расположились в боевом порядке.

Над балкой, над селом и, кажется, над всем белым светом нависла гнетущая предбоевая тишина.

Сейчас по чьей-то команде раздастся выстрел, и тогда разразится новая схватка. По округе покатятся громы пушечных залпов и трескотня ружейной перестрелки, крики команд, стоны раненых. Упадут сраженные. Дойдет, гляди, и до рукопашной: решимости тут не занимать!..

Полутысячная вражья группировка зловеще уставилась стволами шестнадцати пушек.

— Попробуем по-иному, — решает комбриг, и, рассчитывая, что враги услышат через балку, во весь голос командует:

— Все батареи пушек! Все батареи «катюш»! К бою! — хотя батарей-то и нет у него; есть одна единственная «катюша». — Пристрелочная, огонь!

Шумят, искрясь, реактивные снаряды, и, как всегда, действуют магически: враги отвечают массой белых флагов — рубашками машут, полотенцами.

— Начштаба! — громко зовет Федоренко. — Пошли двух парламентеров. Пусть передадут: складывать оружие!..

Семен Мозгов молча глядит на группу связных, ждет; кто назовется добровольцем? Но, опережая партизан, в дело вступает Михаил Михайлеску. Он выполнил задание в Симферополе и вернулся в Новоивановку, освобожденную к тому времени партизанами.

— Федор Иванович! — обращается он к комбригу, — давайте я пойду. На родном языке оно понятнее.

— А если это опять провокация?

— Но бойцов-то вы посылаете!

Умолкли. Глядят друг на друга, стараясь проникнуть в сокровенное души.

— Нет. Не пошлю я тебя, Михаил Васильевич.

— Но тогда записку мою давай передадим.

— Записка — дело другое: и риск поменьше, и смысл есть.

Начштаба снаряжает добровольцев. Михайлеску дает им записку.

— Прочитай, Михаил: что в ней?

Михайлеску читает. Там одна короткая фраза: «Сдавайтесь. Сохранение жизни и хорошее обхождение гарантировано». И разборчиво, покрупнее подпись: «Михаил Михайлеску, бывший офицер штаба 30-го румынского горнострелкового корпуса».

— Правильно, но не все. Допиши: «Все оружие сложить. Замки с пушек снять. Отойти в сторону».

Строка в записку вставлена и парламентеры идут к врагам.

Записка Михайлеску сыграла свою роль. Весь артдивизион, в составе четырехсот восьмидесяти пяти человек при шестнадцати пушках сдался. В сопровождении двух партизан он направился в партизанский лес, а через два дня был передан в лагерь военнопленных[112].

На вершине подвига

В полуразрушенном доме вокруг стола, застеленного картой, собрались бригадные командиры. Федоренко быстро вскрывает пакет, только что полученный из штаба соединения, и знакомит с обстановкой на 13 апреля, зачитывает приказ: всеми резервными силами бригады немедленно возобновить наступление на Симферополь.

— Ясно, товарищи? Ну и прекрасно, — передает он бумагу ординарцу Пете Помощнику.

— «По машинам!» «По коням!» «Дозорные, вперед, марш!» — одна за другой летят команды.

Округа оживает: рев моторов, лошадиный топот, шум шагающих шеренг. В этот гомон попадаем и мы с Петром Романовичем. С этого момента мы с 1-й бригадой.

Вот село Мамак — одни пожарища да развалины.

Кое-где из руин выбираются люди, и уже слышатся радостные приветствия. Но тут же раздается стрельба, боевые команды: это фашисты, засевшие на западной околице.

— Вперед! Вперед! — кричит Федоренко и шлет в небо красную ракету.

Партизаны движутся рассыпным строем, залегают и бьют, поддерживая атаку пулеметным огнем. Но немцы не унимаются. Из-за высоты они ведут огонь тремя минометными батареями.

— Гранатами! Бей гадов! — взлетает властное и тут же тонет в шуме злой людской разноголосицы, в стрекоте автоматных очередей, в грохоте разрывов гранат.

В бой вступают резервные отряды. Они обрушивают удары на фланги противника, переходят в стремительные атаки, теснят немцев, берут высотку в «клещи».

Этим решается исход боя. Враг откатывается. Перестрелка постепенно затихает. Опять замелькали среди фашистов белые рубашки, нацепленные на винтовки, опять появились в вытянутых руках полотенца.

Двое партизанских автоматчиков спешно строят колонну пленных. А по рядам и группам уже передается:

— В боевые порядки — стройся! Дозорные, вперед!

И вновь идут дозоры, вновь движется боевое ядро бригады. Но, как и на первых километрах марша, — затор за затором, что ни складка местности, то барьер, стрельба.

…Нижний Мамак. Еще бросок — и бригада будет у цели, в Симферополе. Момент поистине волнующий. Но на пути — новая группировка немцев. Из той низины, где кипел бой, живых гитлеровцев вышло немного. В их числе — два немецких генерала. Их захватили в нательном белье: сбросив с себя форму, фашистские офицеры раздевали своих убитых солдат, чтобы переодеться в солдатскую форму и избежать возмездия.

Вперед, на Симферополь!

Темп движения берется самый высокий, энергия атаки нарастает, сила же сопротивления вражеских групп иссякает; чем ближе к городу, тем реже они встречаются.

Вперед! Вперед движутся немецкие трофейные грузовики, ощетинившиеся дулами партизанских пулеметов и автоматов. Шагают пешие группами, отрядами.

— Даешь Симферополь!

— Давай, братва. По-севастопольски. С огоньком!

Эти знаменательные минуты спешит запечатлеть наш кинооператор Иван Запорожский. Он старается изо всех сил: то висит на подножке грузовика, и чудом держась, снимает автоколонну, то крупным планом снимает на пленку радостные лица, то, отбежав в сторону, нацеливает глаз на всю бригаду. Наверное, он мысленно представляет себе киноэкран, на нем эти лица и эти мчащиеся грузовики; и видит зрителей в переполненном зале, слышит шум рукоплесканий…

Вот уже пригородное село Чокурча. Левее — усадьба Симферопольской машинно- тракторной станции. Наконец, открывается город.

Вперед!

Первые дома, первая улица. Никого. Пусто. Дымно.

Феодосийский мост. Из окна кабины переднего автомобиля Федоренко высовывает руку: стоп!

Мост минирован. Это известно. А вот успели его разминировать наши подпольщики?

Вдруг из-под моста выходят двое. Они с советскими автоматами.

— Проезжайте, товарищи! — кричат пареньки и машут руками. Видя нашу нерешительность, подбегают к передней машине.

— Петр Романович! Николай Дмитриевич! Проезжайте. Мины под мостом обезврежены. Тут мы уже наш танк проводили…

Это Витя Долетов и Яша Морозов, связные симферопольских подпольщиков. Они бывали у нас в лесу. Сейчас ребята в отряде Косухина. Измазанные, закопченные, с почерневшими лицами, они неузнаваемы. Только глаза горят радостью.

— Прошел, говоришь, наш танк? — спрашивает срывающимся от радостного волнения голосом Федоренко. — Опоздали мы, значит. Да разве угонишься за этими орлами? А что в городе?

— Да вроде порядок, — весело отвечает Ваня. — Вокзал занят. Там тоже наши танки. Шумно еще в западной части. Там работают Толя Косухин, Вася Бабий, да, собственно, весь наш отряд. Мы вас ждали. А теперь тоже туда побежим.

Совнаркомовская площадь. Пусто. И еще больше дыма. А где же танк? А, вон он, стоит под стенкой. Люк башни закрыт. Пушка и пулемет угрожающе уставились дулами на Феодосийский мост. Ведь наша колонна подошла с востока и состоит из немецких машин, а это хоть кого собьет с толку. Командиры соединения и бригады выходят из машин.

С грохотом откидывается крышка люка, из танка выскакивают двое: на них советская форма, наша, родная! И то, что ночью произошло под Зуей, повторяется тут, на Совнаркомовской площади Симферополя — снова объятия, радостные возгласы.

У здания театра — толпа. Жители обнимают танкистов и партизан. Стихийно возникает митинг. Трибуной служит кузов трофейной машины.

А по улицам идут краснозвездные танки. Катят автомобили с войсками.

Симферополь взят. Освобожден.

В эфире звучит весть о победе.

Симферополь: «Тринадцатого апреля вместе с частями Красной Армии отряды Северного соединения вступили в Симферополь. Несут охрану общественного порядка.

Ямпольский».

А на западных улицах еще трещит перестрелка. Шум боя доносится откуда-то и с более дальних мест. Это отряды Косухина и Сосунова свинцом и гранатами провожают немцев, а сквозь вражьи преграды в Симферополь пробивается 4-я партизанская бригада Христофора Чусси.

Не прошло, наверное, и часа, как стараниями партизанских газетчиков, возглавляемых Степановым, на стенах и рекламных щитах запестрели наши листовки.

Одна из них обращается к населению:

«Жители Симферополя!

Сегодня в город вступили Красная Армия и советские партизаны Крыма. В городе восстановлена советская власть!..»

В доме на Пушкинской, 17, где разместился наш штаб, первые посетители. Это три женщины.

Высокая женщина с худым красивым лицом, одетая в черное, кладет на стол объемистый сверток, разворачивает его. По столу разливается шелк и бархат знамен. Их три. Три советских знамени, с риском для жизни сбереженные в тайниках подполья, возвращенные людям боевой славы.

Дверь распахивается, и в комнату врываются парни с автоматами. Впереди Анатолий Косухин и Анатолий Сосунов. Возгласы приветствий и объятия. Подпольщики сообщают, что главный пульт управления минными зарядами из строя выведен, центр города спасен. Спасены телеграф и телефон. Отбиты ликеро-водочный завод, консервный завод имени 1-го Мая, 1-й и 2-й мельзаводы, здания обкома, театра, кино… Выставлены парные посты…

— Ладно, хлопцы, потом доскажете, давайте вот с женщинами разберемся.

Но женщин уже нет. Так и не удалось узнать, кто же принес знамена.

Второй день в освобожденном городе. Партизаны ведут колонны пленных, рапортуют: за шесть дней было сто боев на дорогах, более четырех тысяч гитлеровцев уничтожено, почти четыре тысячи пленено. Взяты трофеи: сотни грузовиков, пушек, пулеметов.

Теперь фронт передвинулся на южное побережье.

Вот под селом Улу-Узень тишину расколол взрыв. Застрекотали пулеметы и автоматы. На узкой ленте шоссе, безпорядочно отстреливаясь, бегают солдаты в немецких мундирах, скапливаются машины, опрокидываются повозки. А лесные опушки, прилегающие к шоссе, все ближе и чаще стреляют, все яростнее бьют гранатами.

— Огонь! Огонь! — несется по лесу команда.

Петр Есипов [113], начальник штаба 20-го партизанского отряда, из бригады Соловья, низкорослый, коренастый, одетый во все флотское, подбегает к партизанам, падает в цепь…

Пятые сутки люди его отряда стоят в заслоне на шоссе Судак — Алушта. Как грубо просчитались партизанские командиры и он, Есипов в том числе! Думали, что до Южного берега крупные силы противника не дойдут и партизанам на этих дорогах делать будет нечего. В действительности же произошло по-другому. Отступающие с Керченского полуострова фашистские войска устремились на юг. Тут, в Судакском заливе, началась погрузка на суда. Три самоходные баржи, до отказа переполненные немцами, отчалили от берега и, попав под удар советской авиации, пошли ко дну. На судакских причалах поднялась паника. Между немецкими и румынскими частями начались стычки. И вот шоссе Судак — Алушта приняло на себя эту группировку вражеских войск. А у начштаба Есипова только три боевые группы, по тридцать человек каждая.

Партизаны взрывают то один, то другой мост, обстреливают вражеские колонны. Но гитлеровцы не унимаются: формируют бронированную часть из танков и бронетранспортеров, прорываются к месту партизанской диверсии и тут, прикрываясь огнем из пушек и пулеметов, восстанавливают мост. Колонна пробивается. Партизаны подрывают на пути немцев другой мост, наносят новый удар.

Перед вечером отряду Есипова сдался в плен в полном составе 4-й артиллерийский дивизион 2-й румынской горнострелковой дивизии во главе с майором Ангелеску.

Пленный капитан Теодор Велсану рассказал: «Наш дивизион охранял побережье Черного моря в районе Ускута. Мы позже других узнали о том, что русские прорвали немецкую оборону… Немцы бросили нас на верную гибель. Дивизион под командованием майора Ангелеску направился в район, где, по нашим сведениям, действовали партизаны. Подойдя к плато в горах, мы укрылись в лощинах и выслали к партизанам парламентера с белым флагом. Вскоре пришла группа партизан, которой майор Ангелеску передал весь личный состав дивизиона, орудия и боеприпасы».

Этот майор оказался закоренелым службистом. Он потребовал составления акта, который должен засвидетельствовать, что майор Ангелеску не потерял вверенный ему дивизион и сдал партизанам все до единой пушки.

Вместо того, чтобы ругать Гитлера и Антонеску, как обычно делают солдаты и офицеры, попавшие в плен, майор доказывает, что он нес службу по охране побережья в районе Ускута до последней возможности.

«Когда же стало ясно, — тоном виноватого сделал вывод Ангелеску, — что немцы бросили нас, я снял дивизион и направился в район, где, по нашим сведениям, действуют партизаны».[114]

«Что с ними поделаешь? — думает Есипов, слушая незадачливого служаку. — Гляди, немцы нажмут — и пленные разбегутся, а то и в спину ударят».

— Ты вот что, майор, — придал побольше твердости своему голосу Есипов. — Служба Гитлеру, как видишь, кончилась. Теперь послужи народам — твоему, румынскому, и моему, советскому. Поверни пушки против немцев. Это теперь надо. Понял?

От такого предложения майор категорически отказался и ушел в дивизион.

Однако через час майор Ангелеску сам попросился на прием.

Есипов приказал привести пленного в пещеру, где тлел слабенький костер.

Оказывается, майор Ангелеску явился с благодарностью. Партизанская фельдшерица Прасковья добросовестно лечит трех румынских солдат. И сделала перевязку капитану, у которого травмирована нога.

— Все мы тронуты и все благодарим, — говорит майор. — И я хочу знать, что ответить солдатам: почему ваша Прасковья так сделала, для пропаганды?

— Нам сейчас не до этого, — сорвался Есипов. — Не видишь, что ли, какая заваруха? А ты — «пропаганда»… Советская она женщина. Понял? Коммунистка. Ей только двадцать, а воюет с первого дня войны. Имеет орден Красного Знамени. И медалей полдюжины. Одессу обороняла. Перекоп. Севастополь. В плену у немцев была. И все время кашляет! Похоже туберкулез. В застенках эсдэ достала. Год фашисты печенки ей отбивали. Едва вырвалась и сразу — в подполье, потом к нам. Теперь партизанит. Фашисты расстреляли ее мать и трех сестер. Отец тоже партизан, тяжело ранен. Вот какая у нее «пропаганда»! Понял?

Майор вернулся к костру. Оба долго молчат, глядя, как пляшут алые ленточки огня. Думают каждый о своем. Есипов, конечно, о людях, находящихся пять суток в заслоне, майор о чем-то неведомом.

— Хорошо, — наконец возобновляет разговор Ангелеску. — Я скажу своим солдатам о советской женщине Паше. Скажу, что она лечит нас, а мы заслужили, чтоб она в нас стреляла. И скажу солдатам, что я не командир больше над ними. Мы все тут одинаковые, все пленные. Пусть солдаты решают. Вы скажите им, чтоб они повернули пушки. Дадите орудийные замки, которые сняли. И кто захочет повернуть пушки, пусть…

Ночью атаки немцев возобновились. Партизаны вступили в бой. А с тыловых позиций ударили две пушки…

Немцы не прошли.

На шоссе Судак — Алушта, в «котле», устроенном партизанами, подоспевшие танковые подразделения советских войск взяли в плен более семи тысяч гитлеровцев.

На дорогах, где еще бегут гитлеровцы, партизаны наносят последние удары, а в летопись народной войны на полуострове вписываются заключительные строки: 12–13 апреля. Шоссе Алушта — Симферополь. Партизанский отряд Николая Дементьева и Андрея Сермуля, разогнав охрану противника и группу диверсантов, спас от уничтожения Аянское водохранилище; сбил автомобиль с пятью офицерами, преградил путь отряду отступающих гитлеровцев, уничтожив их более сотни… В тот же день, 13 апреля, отряд вступил в Симферополь.

13 апреля. На севастопольской автомагистрали в районе сел Чистеньская — Приятное Свидание 7-й отряд Матвея Гвоздева и Алексея Палажченко разбил колонну гитлеровцев…

13 и 14 апреля. Отряд Ястремского и Литвиненко навязал бои отступающим на Севастополь немцам, истребил сто восемь гитлеровцев.

…Саки — Николаевна. Партизаны Чхеидзе и Вистаровского в ожесточенном бою разбили крупную группировку гитлеровцев, сто четырех оккупантов убили, более двухсот взяли в плен.

13 апреля вечером партизанами 6-й бригады Самойленко и Кузнецова освобожден старый город Бахчисарай, 3-й отряд Грузинова и Догадина совместно с 4-м отрядом Урсола, уничтожая фашистских факельщиков, спас город от разрушения.

14 и 15 апреля на автомагистрали Алушта — Ялта — Севастополь в районе Никита — Наташино заслон партизан отряда Алиева вел бои с фашистами. В результате борьбы с факельщиками в Никитском саду партизаны уничтожили триста девяносто шесть гитлеровцев и взяли в плен двести тридцать.

Район «Массандры». Отряд Парамонова и Голдовского. Бои на шоссе, на склонах гор. В результате удара по факельщикам был спасен винкомбинат «Массандра».

Ялтинский порт. Город Ялта. 10-й отряд Ивана Крапивного и Михаила Соханя нанес удар по отступающим гитлеровцам, изгнал факельщиков…

Ливадия. Здесь действует отряд Лаврентьева. Партизаны спасают ливадийские дворцы от разрушения фашистами.

Семь суток бежали немцы под ударами советских войск от Керчи и Перекопа до Севастополя. Бежали, настигаемые партизанами и подпольщиками. Бежали, и земля горела у них под ногами.

…Вечер. В соседней комнате нашего штаба стучит пишущая машинка. Ко мне входит совсем поздний посетитель — незнакомый майор. Ему нужен наш побратим Эм-эм.

Едем на старую квартиру Михайлеску, что на Кирова, шесть. Но там нет Михаила. С трудом разыскали его в Совнаркоме. Незнакомый майор увез Михаила с собой.

А утром Михайлеску пришел ко мне, и я сразу заметил: он весь светится радостью.

— Посмотрите, товарищ комиссар. — С этими словами Михаил подает мне сверточек и в моих руках, отливая золотом и эмалью, сверкает орден Красного Знамени.

Оказалось, что майор привез Михаила в Сарабуз и представил командующему войсками 4-го Украинского фронта генералу Толбухину Федору Ивановичу.

Командующий поблагодарил Михайлеску за службу, крепко пожал ему руку, взял со стола орден и наградил собственноручно.

…В тот же день представитель Ставки — маршал Василевский вместе с первым секретарем Крымского обкома партии Булатовым подписали большую телеграмму, адресованную Верховному Главнокомандованию, и телеграф занес на ленту:

«Крымские партизаны… в течение двадцати девяти месяцев в трудных условиях вели беспощадную борьбу с немецкими оккупантами… истребили двадцать девять тысяч триста восемьдесят три солдата и офицера противника, захватили в плен три тысячи семьсот семьдесят два солдата, пустили под откос семьдесят девять эшелонов…».

Пройдут десятилетия и, вспоминая об этом времени, маршал А. М. Василевский напишет в своей книге так: «Учитывая ту огромную роль, которую сыграли на протяжении всей Крымской операции 1944 года советские партизаны, 3 мая мы по согласованию с Крымским обкомом партии направили в Государственный Комитет Обороны подготовленное при активном участии командования и Политуправления 4-го Украинского фронта представление к правительственным наградам участников партизанского движения: шесть человек к званию Героя Советского Союза, четырнадцать — к награждению орденом Ленина, семнадцать — орденом Красного Знамени, двадцать три — Отечественной войны I степени, шестьдесят три — II степени и т. д.»[115].

Трудный, но славный партизанский поход, длившийся девятьсот грозных дней и ночей, завершился. Завершился победой.

На земле священной (Вместо эпилога)

Утро девятого мая 1965 года. С тех пор, как над рейхстагом взвилось Красное Знамя нашей победы, прошло уже двадцать лет.

Радостное утро! Много солнца, много тепла. В садах бушует весна. Крымская весна!

По шоссе Симферополь — Ялта мчится колонна машин: автобусы, грузовики, «Волги», «Москвичи». Полощутся знамена. На бортах машин красные транспаранты с призывами:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ДВАДЦАТИЛЕТИЕ ПОБЕДЫ!

СОВЕТСКОМУ НАРОДУ — ПОБЕДИТЕЛЮ СЛАВА!

ПАРТИИ КОММУНИСТОВ СЛАВА!

Быстрее колонн летит песня:

Там, где лента шоссе входит в лес, колонна останавливается. Из машин высыпают люди. Их много — седоусые ветераны, молодежь, дети. Они несут венки, цветы. Много цветов…

Все сходятся к площадке, выстланной мозаичными плитками. Здесь, у дороги стоит памятник. На серой диоритовой плите высечены слова:

«Партизанам и партизанкам, павшим смертью храбрых в боях против немецко- фашистских оккупантов».

Другая диоритовая плита навечно запечатлела имена: Петр Лещенко. Нина Кострубей. Алексей Орлов. Георгий Красовский. Владимир Неклепаев. Алексей Неклепаев. Ураим Юлдашев. Петр Удовицкий. Иван Егоров. Георгий Годлевский. Михаил Михеенко…

В одном ряду с именами советских людей стоят имена их зарубежных побратимов: Венделин Новак. Франтишек Шмид. Ян Новак. Иозеф Хоцина. Ян Дермен. Штефан Дудашик. Франтишек Сврчек. Ян Замечник. Франтишек Бабиц. Бенхасмих Асунсион.

Сорок имен. Сорок героев партизанской страды. На этих дорогах они храбро сражались с врагами Советской Родины, отдали за нее самое дорогое — жизнь.

А в центре памятника — скала. На ее голубовато-серой плоскости косая алая лента из мрамора. Словно склоненный стяг, она спадает с вершины до самой земли. Красный цвет — цвет советского знамени, под которым сражались партизаны, честь которого не посрамили, цвет частиц знамени — косых ленточек, что по праву носили партизаны на головных уборах. Это — и цвет крови, пролитой патриотами, и цвет пламени партизанских костров, девятьсот дней и ночей пылавших на полуострове, и цвет зари, веры и надежды, неугасимо горевшей в сердцах советских людей.

Да и сама скала — символ. Ведь партизаны стояли скалой. И выстояли. Дорогой смерти для врагов была эта трасса. В те грозные годы гитлеровцы ставили тут свои «памятники». Со щитов вопили предупреждения: «Держи винтовку наготове!», «Опасно: кругом партизаны!», «С 5 часов вечера до 5 часов утра ходите только группами!», «Смерть, направляемая невидимой рукой, витает повсюду!»

Люди в благоговейном молчании кладут венки, цветы. И вот партизанская скала утонула в море цветов. А вокруг колышется людская масса. И кажется, что павшие ожили и становятся рядом. Встали те сорок, чьи имена высечены здесь, на граните, встают и другие, памятники которым воздвигнуты по всему полуострову.

Из бессмертия приходит Григорий Орленко. Это он своей встречей с группой словаков в камере фашистской тюрьмы положил начало боевому содружеству советских и словацких партизан. После вторичного ареста Григория пытали. В здании Европейской гостиницы устроили расправу, назвав ее «показательным судом». Приговорили к расстрелу. И когда выводили из гостиницы, то толпа видела: боялись его фашисты. Руки Григория, заложенные за спину, они заковали в стальные наручники. От наручников тянулась цепь к ножным кандалам. Восемь автоматчиков. Два жандарма с овчарками. Два мотоциклиста с пулеметами впереди, два — сзади… Рядом с Григорием, также закованный в цепи шагал его племянник Алик. Вместе с дядей Гришей юный пионер вынес пытки. Прошел фашистское судилище. В ногу с Григорием Орленко прошагал и к месту казни. Достойно принял смерть. И тоже вошел в Бессмертие.

В памяти сердец живет Валентин Сбойчаков, расстрелянный гитлеровцами весной 1944 года; зверски замученные семьи Семена Бокуна и Василия Григорьева.

— Женя! — задумчиво говорит Николай Антонович Клемпарский, обращаясь к Островской. — Как жаль, что не дожил Гриша до этих партизанских встреч!

На лицо Жени ложится тень скорби. Она вспоминает.

После войны в Крыму Гриша служил на флоте, добивал фашистов в Румынии и Болгарии, а Женя училась в медицинском институте. Позже возглавила противотуберкулезную больницу в Якутии. Нашлось там дело и моряку: Григорий Гузий стал заместителем начальника по политической части в крупной экспедиции.

Но война не закончилась для Григория. Сказались ранения, обморожения. И вот: одна ампутация… другая… третья… за нею — смерть. В тот же год похоронила Женя мать свою и отца.

На рыболовецком траулере Островская ушла с моряками в море. Плавала многие годы, обошла на корабле весь свет. Потом Евгения Емельяновна Островская стала главным врачом Ялтинского детского санатория «Ласточка»…

А вот Алексей Калашников. Он и жена его Лидия Котлярова вспоминают Александра Балацкого: не уберег-таки себя Саша в разведке под Баксаном. Но в сердцах друзей он живет.

В памяти сердец живут и наши побратимы — Микулаш Данько, павший в бою за город Проскуров, Клемент Медо, что погиб на Дукле. Штефан Малик, тоже не дождавшийся победы.

Уже после войны мы узнали кое-что о дальнейшем боевом пути Малика. Опыт партизанского разведчика вместе с крымской аттестацией открыл Штефану дорогу в ШОН-2 (школу особого назначения) при Украинском штабе партизанского движения. После школы Малик — в десантном отряде А. Садиленко разведотдела штаба Второго Украинского фронта. В составе этого отряда сброшен с парашютом в тыл врага западнее Чехословацкого города Кошице. Здесь действовал в рядах партизан капитана Мартынова. Мужество и геройство, проявленные в боях с гардистами и эсэсовцами, были оценены по достоинству, и Малик становится разведчиком при особом отделе. С документами пленного ефрейтора войск СС Малик проник в шпионскую школу абвера, и, наведя на нее советские самолеты, помог полностью уничтожить ее. Под видом обер-ефрейтора войск СС, сопровождающего в Германию сынка погибшего полковника, Малик вместе с юным партизаном Иржи Томаном пробрался в офицерский вагон берлинского поезда. На одной из станций вагон взорвался, а Малик и Томан, уничтожив еще четыре офицерских вагона в других поездах, благополучно возвратились в свой отряд. Таких операций на счету Штефана Малика много. Проник он и в особо секретную школу гестапо. Прислал оттуда два важных сообщения. Но… кем-то преданный, был схвачен гестаповцами, подвергнут зверским пыткам и, никого не выдав, пошел на расстрел.

— Светлую память героев, павших в боях за честь, свободу и независимость Советской Родины, почтим минутой молчания.

И тысячи людей стоят в безмолвии. Над толпой нависает тишина — глубокая, как память о боевых друзьях, торжественная и величественная, как сама Победа.

К микрофону подходит словацкий гость. Вся его грудь в орденах.

— Драги приятели! Советски друзья! Горячее приветание вам од словаци-побратимов, од рабочих, инженеров и ударников Пражского завода стоматологического оборудования и од усех людей социалистической Чехословакии.

Уже первые слова оратора, зазвучавшие для многих так знакомо, всколыхнули людскую толпу:

— Это Жак, ей-богу, Юра Жак! — раздались возгласы.

А Жак продолжает:

— Вы, драги советски приятели, научили нас по-настоящему любить родину, а ненавидеть ее врагов. Научили боротись, ако треба. При полному доверии прийняли нас до свого строю. Поставили рядом. А кдо стояв на тех рядах?! Прославлени партизани, таки ако Петр Ямпольский та Федор Федоренко, Мирон Егоров та Микулаш Сорока, Василь Буряк, Микулаш Шаров, Александр Старцев, Василь Бартоша… Драги приятели! Кдо на свете не знае севастопольцев? Аки они смелеви, аки геройски. А вы поставили нас на один ряд з севастопольцами. И мы побраталися з Григорием Гузием та Володимиром Марковиным, Алексеем Калашниковым та Александром Балацким. Ако ж цим не гордитысь, драги друзья! Мы гордимось, и мы щиро-щиро дякуемо вам, советским приятелям. Спасибо! Спасибо! И ще спасибо!

Сотни ладоней рукоплещут, согни голосов скандируют:

— Дружба!

— Дружба!

— Дружба!

На трибуне молодой севастопольский моряк Палажченко, сын партизанского комиссара. С глубокой благодарностью он передает ветеранам Отечественной войны ларец из стекла и стали. В нем — горсть священной севастопольской земли, земли советских героев.

Другой моряк подходит к ветерану партизанской борьбы, старому большевику Ивану Генову и через него вручает партизанскому кругу военно-морской флаг СССР — подарок моряков Тихоокеанского флота.

Слова партизанского привета принесли бывшие партизаны, приехавшие из города Ленина, Украины и Белоруссии. Много было сказано в тот день.

Мир залит солнцем и радостью. Радость на лицах, в глазах, в блеске и звоне орденов и медалей, сверкающих на груди партизанских ветеранов. Горит солнце и в звезде Героя Социалистического Труда партизанки Вали Годлевской, теперь Вали Козиной. С тех партизанских дней она — жена Октября Козина, и в их счастливой семье растет новое поколение Козиных.

Словаки окружают Валю. Здесь Жак, Якобчик, Слобода, Ланчарич, Гира, Зоранчик, Багар, Фус, Пухер, Лилко, Грман, Земко, Сегеч. Тут и руководители делегации, представители ЦК Компартии Чехословакии — Любор Чундерлик и журналист Роман Копия.

На партизанском столе — расстеленных на траве палатках — рюмки, бокалы. И, как тогда, во время первой встречи со словаками в лесу, звучат тосты.

— За вечную, нерушимую советско-чехословацкую дружбу!

Тот же крымский лес. Те же советские и словацкие парни, что и двадцать с лишним лет назад. И те же слова, звучащие, как клятва. А рядом встает сегодняшнее, трудовое.

— Валя! Ми повини знати, а на Словакии поведать: за что ты геройску звезду маешь?

— За труд, хлопци.

— Она одна с двадцатью тысячами кур управляется! Всех обогнала во всей нашей стране!

— В мире! Во всем мире!

Юрай Жак чокается с героиней, за ним все словацкие друзья. А Войтех Якобчик берет Валины руки в свои, целует их.

— Молодец, Валя! Сама мала, а молодец великий! Я помню, ако ты заявилася на лес, и тебе не допускав до отряду наш лесный военком Григорий Гузий!

— Правда! Браковали меня в лесу. Вот и Октябрь по началу от казанов никуда не пускал.

— Валя! А чо я помню: кедь мы шли на Шумхайску операцию, то усю нашу бригаду проводював один проводник. И на спуску бригада остановилась. Федоренко прибиг на голову колонны, лаявся на проводника, аж на ушах лящилося. А кедь явився проводник, так вин и онимив. Перед грозным комбригом стояло маленьке дивча. То ж, кажется, була ты, Валя? А?

Да. Тем проводником была она, Валя Годлевская. И было ей тогда только шестнадцать.

Вот Виктор Долетов, симферопольский подпольщик, лесной связной. Сейчас Виктор Степанович — главный врач областной стоматологической поликлиники. Шевелюра на его голове густо посеребрена сединой. Рядом его партизанский товарищ Яков Морозов — теперь инженер. Подходят еще трое друзей — Вася Бабий, Элизе Стауэр и Толя Косухин. Тогда Вася командовал диверсантами Симферопольского комсомольского подполья, теперь он — кандидат технических наук, старший научный сотрудник научно-исследовательского института в Москве. Его голову тоже не обошла седина. Элизе — тот самый паренек, который под кличкой «Павлик» был связным подпольного горкома и подпольного обкома партии. Сейчас Стауэр тоже кандидат технических наук. Анатолий Косухин, бывший командир СПО — Симферопольской подпольной организации — ныне доктор технических наук, ректор нового большого политехнического института в Тюмени. На его груди горят ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Орден Ленина сияет и у Васи Бабия. Появляется Федор Мазурец, бывший командир отряда. У него тоже вся грудь в орденах.

Встречи, встречи… Расспросы и воспоминания. А на эстраде — музыка, танцы, песни. Поют и за «столами»:

— Внимание! Внимание, товарищи! — раздается из репродуктора голос диктора. — Поступили еще телеграммы. Из Улан-Удэ поздравление шлет Степанов Евгений Петрович, наш комиссар Первой бригады, ныне редактор областной газеты. А из Москвы приветствует и поздравляет Николай Петрович Ларин, который был командиром Зуйского отряда, а теперь — полковник, старший преподаватель МГУ. Из Красноярска телеграмма от Степана Рака, нашего лихого диверсанта и начальника боепитания бригады. Есть еще одна — из Бухареста, от румынских побратимов — Михаила Михайлеску, Якова и Тани Булан, Константина Донча, Виталия Карамана, Ивана Хешана. А докладывает вам все тот же Павлик Рындин. Все. Спасибо за внимание. К веселью!

И Павел запевает у микрофона. Сильный голос певца громкоговорители разносят по всему лесу. Песню подхватывают за столами:

…На другой день колонна автобусов движется по Симферополю. На Феодосийской, у дома номер тридцать, остановка. Один из пассажиров стучится в дверь квартиры. Ему открывает стройная женщина.

— День добрый, — приветствует ее гость с нерусским акцентом. — Мя надо Скрыпко.

— Простите, может, Скрипниченко?

— Ано-ано! Скрыпниченко.

— Я — Скрыпниченко.

— Може, вы е дочка Людмилы?

— Да. Я ее дочь, Галя.

— А я Белла, ако тогда звали.

— Белла?

Женщина и гость крепко обнимаются.

— Ваша мама — моя однополчанка. Она и спасительница моя…

Там, в долине, где шоссе перебегает через мост, автобусы вновь останавливаются.

— Юрко! Жак! Узнаешь? — кричит Ланчарич.

Выйдя из машин, все окружают словаков, а те, указывая то на мост, то на насыпь, то на поселок живкомбината, рассказывают, как 4 ноября 1943 года шел тут жестокий бой.

В стороне Иозеф Грман. Он стоит на коленях. Рядом лежит его фуражка. Пригоршнями он сгребает землю и благоговейно ссыпает ее в фуражку.

Встал, и все увидели: на лице — слезы.

— Це та земля, — с трудом говорит он. — Она! Це тут Николай Горной… в висок себе… чоб не удерживать меня коло себе… Цю землю, политу кровью, повезу в Словакию…

…Село Опушки. Тогда оно называлось Толбаш. Вот тут гитлеровцы атаковали нас танками. А вон там на Ой-Яуле бригада разбила батальон карателей. Еще один батальон разбили у самой этой дороги и взяли в плен шестьдесят гитлеровцев. Тут геройски пал Франтишек Бабиц, пулеметчик наш, словак.

Яйла Долгоруковская. Холмы. Впадины. Каменные террасы.

— Узнаешь, Рудольф? — обращаюсь я к Багару.

— Узнаю. Вон гора Тирке, а то — Кара-Тау. — Взгляд его заблестевших глаз уставился в одну точку. — А это вот Колан-Баир… Родной… Кровью умытый, — говорит он. — Тут была наша оборона. Немцы вон оттуда лезли, из-за тех склонов.

Голос седого ветерана дрогнул и, отбросив стыд, Рудольф заплакал.

Потом он рассказал нам все о себе, рассказал об аресте за распространение листовок «К братьям-словакам», о фашистских застенках, о муках невообразимо жестоких пыток, с какими обрушились на упрямого партизана фашисты, о том, что не проронил ни слова во вред нашему делу. Затем — этапы арестантской пересылки, каторга, радость освобождения Красной Армией и встреча с воинами-освободителями. А после всего последовали месяцы и годы в госпиталях и больницах.

Трудный рассказ побратима неоднократно прерывается от волнения: его слова застревают в горле, а по щекам катятся слезы горечи, сейчас к ним примешиваются и слезы радости.

На опушку леса выходят четверо. Женщина подносит словакам хлеб-соль.

— Добро пожаловать, дорогие словацкие друзья! Таким, как вы, верным друзьям, мы всегда рады.

— Дякуем пекне, Наташо! — Растроганные словаки обнимают Наташу Гришанкову, Николая Клемпарского, Арсентия Бровко, Веру Ведуту. — Чо ви на лесе?

— Проводим продовольственную операцию, — смеясь, отвечает Арсентий. — А Наташа Гришанкова и Вера Ведута нам помогают.

Клемпарский и Гришанкова с той военной поры — муж и жена. Поженились и Вера с Арсентием Бровко, Алексей Ваднев с Верой Кудряшевой, Игнат Беликов с Тасей Щербановой, Федор Федоренко с Надей Водопьяновой… Трудно было в партизанском лесу. И голодно и холодно. И смерть ходила за плечами у каждого. А любовь и тут свое взяла, и здесь оказалась сильнее смерти.

— Петр Романович! Николай Дмитриевич! Кде будем идти?

— Куда хотите. Можно на Бурульчу.

— Ано-ано, на Бурульчу.

Не идем — бежим. Три километра отшагали — не заметили. Вот — последний спуск… желоб русла… вот и речка. Входим в воду. Прохладные струи плещутся, журчат. Жак набирает воду в ладони и жадно пьет. Его примеру следуют остальные.

— Знакомый вкус!

— Гарна вода. Така, ако була тоди.

Белла вспоминает:

— Це ж тут мы приваливали той раз, ако з Василием Бартошею шли?

Подходим к большой каменной плите. У ее подножья — заводь. В водной глади отражаются стройные стволы деревьев, крутые скалы, голубое бездонное небо. Притихли все, замерли. Слушают лесную тишину, говорок Бурульчи… А может, чудится кому-то голос Василия? Или шум водопада зазвучал глухим рокотом далекого боя? Или кто-то вспомнил сказ тети Кати про речку-партизанку?..

Не сговариваясь, поднимаемся на Яман-Таш. Высока гора! Крута! Едва одолели ее.

Все здесь знакомо! Все близко сердцу. Душу каждого из нас наполняет чувство благоговения и преклонения перед памятью героев, гордости за то, что принадлежал к партизанскому кругу и участвовал в завоевании победы.

Пристально всматриваемся в каждое дерево. В каждую скалу. И везде видим следы войны.

Вот пещера, где была партизанская типография. А вот металлический щит, возле него валик, еще какая-то деталь. Ваднев вспоминает.

— Это пушка. Мы сбросили ее вон с того обрыва, когда уходили с Бурмы, чтобы не досталась врагу.

…По верхнему обводу Колан-Баира — партизанские окопы. Вот ячейка, сложенная из камней, рядом другая, третья.

— А тенто наш окоп, — вспоминает Зоранчик. — Тут я та Венделин Новак з пульометом лежали. Немцы вон оттуда знызу биглы на нас, а мы по ним били.

Сохранился и командный пункт бригады — три окопчика полуметровой глубины на самой вершине горы. В среднем находился комбриг Федоренко, слева — комиссар Степанов, справа — начальник разведки Павел Рындин.

Начинаем спуск по северному склону и — тут еще один, едва приметный след. Не окоп и не пещера — просто звериная тропа. Таких в лесу много. Но Вера почему-то здесь остановилась, вытирает слезы.

— По этой тропе мы носили пулеметчику Мише Капшуку патроны, — вспоминает Вера. — А когда немецкий огонь был сильным, то ползли. Шаг проползешь и замирай — рядом взрыв. А Миша зовет. У него кончились патроны. А тут снаряд за снарядом рвется. И страшно. И к пулеметчику надо. Ползу и реву…

…Высота «884». Вот тут стояли пушки. Вот одна позиция, вот рядом другая, третья. По сторонам окопы, в которых укрывались артиллеристы. А какой огонь гитлеровцы обрушивали на батарею — об этом говорят вот эти глубокие бомбовые воронки. Их здесь много. По размерам воронок и осколков можно судить: немцы сбрасывали на партизан бомбы большого калибра — до тонны весом.

Еще одна позиция. На ней раньше стояла партизанская пушка, теперь тут лесной музей трофеев — снаряды, мины, осколки.

Холмики могил. Вот холм повыше. Здесь похоронены восемнадцать партизан. Все из 18-го отряда…

Много их осталось тут, на безымянной высоте, бойцов Родины, до конца исполнивших свой долг, сыновей, которых ждут, но не дождутся матери: Николай Шаров, Анатолий Смирнов, Акакий Тварадзе, Петр Асланян, Павел Аудюков, Иван Медведев, Сергей Папхадзе, Кондрат Гордеев, Иван Бобылев, Сейдали Курсеитов… Словацкие соратники: Венделин Новак, Франтишек Шмид, Франтишек Сврчек, Штефан Дудашик, Ян Дермен, Иозеф Хоцина, Юрай Кленчик, Франтишек Бабиц, Ян Новак.

Помним! Помним вас, друзья боевые. Помним те яростные атаки.

— Хлопцы! — тихо говорит кто-то, — давайте соорудим тут памятную гору.

Все тотчас берутся за дело, и над братской могилой вырастает холм из диких камней и земли[116].

По просьбе словацких друзей рассказываем о Федоренко: уже почти тридцать лет служит он в Советской Армии. Окончил военную академию. Полковник. Вместе с Надеждой Водопьяновой растит двух дочерей.

За лесным столом собрался целый отряд.

— Приятели! — поднимает бокал Жак. — За светлу память тех, кто навечно остався в цому лесе!

— За светлую и вечную!

— И за дружбу, скрепленную кровью!

— За трудовое приятельство!

— За мир и дружбу на земле!

— Войтех, а Войтех! Как там Михаловцы ваши? Процветают? — обращается к Якобчику Николай Сорока. — Вернешься домой, жителям передай самый сердечный привет!

— Дякую. Передам. Але, поясни, будь ласка: чему именно Михаловцам?

И тогда Николай рассказывает. После освобождения Крыма военные дороги повели комбата Николая Сороку на Запад. Освобождал западные области Украины, Карпаты, Дуклю… Тут на Дукле плечом к плечу с советскими солдатами дрались чехи и словаки корпуса Людвика Свободы. Вместе брали трудный дуклинский перевал, вместе и в Чехословакию вступили. Взяли Кошице, Михаловцы. Но тут… ранило комбата Сороку. Иссекло осколками.

— Там, под Михаловцами, я и отвоевался. Навсегда! — заканчивает ветеран свою повесть. — Думал и жизни моей конец, но врачи, спасибо, спасли. И жители Михаловцев поддержали меня. Каждый день появлялись в госпитале то матери, то девчата. Выходили, спасибо им.

Якобчик дополняет рассказ Николая Сороки:

— Только на Дукле было убито восемьдесят восемь тысяч советских воинов. Биля Свиднека они похоронены. А на всей Чехословатчине ваших осталось сто сорок девять тысяч человек. А про тебя Коля Клемпарский поведав нам, что ты маешь три ордена Красного Знамени и орден Александра Невского. Це правда?..

— Правда. Два за партизанство. А орден Александра Невского за Дуклю и Чехословакию… Так что дважды побратались мы с тобой, Войтех, и твоими друзьями: на нашей, советской земле, и на земле братских народов во время их освобождения.

На вершине горы ревет моторчик. Это дровосеки механической пилой пилят сухостой. Пила работает споро. Толстый ствол бука срезает сходу.

Вдруг: тр-р-р-р, дзинь!.. Моторчик заглох.

— Опять осколок! — в сердцах вскрикивает темноволосый здоровяк. — Уже третья пила пропала сегодня!

— Какой осколок? — интересуются бывшие лесные жители.

— Видите шрам? — указывает пильщик на рубец в коре дерева. — Сюда вошел осколок. Рана потом затянулась, остался рубец. А вот ниже еще…

Лесоруб ведет нас от дерева к дереву, и мы видим все по-новому. Эти дубы, буки, ясени, как солдаты, помечены рубцами ран, тела их начинены осколками. Лесорубы ворчат, нам же хочется обнять каждое дерево, радостно потискать его, поколотить по бокам, как делают однополчане, встретившиеся через десятилетия.

— Здравствуй, лес! Друг ты наш партизанский, защитник и помощник!

Захотелось побыть с близким и родным лесом один на один, послушать его мирную тишину и пение птиц, полюбоваться могучими, гордо устремленными ввысь друзьями- деревьями.

Но вот кто-то заметил меня и приближается.

— Не узнаете?

Он среднего роста, лет сорока. Коренаст. Под шапкой рано поседевших волос мужественное загорелое лицо, большие серые глаза, добрая улыбка.

Кажется, видел я этого человека, но где, когда?

— Честно говоря, не припомню.

— «Дровосека», надеюсь, не забыли?

— Кулявина Ваню? Помню.

— А я тоже зуйский.

— Правда? Очень рад!

Наш поход по местам партизанских боев состоит весь из встреч, но эта волнует всех сильнее.

Я вспомнил его и мы крепко, по-солдатски, обнялись. Он еще что-то говорит, но я слышу лишь одно: голос его дрожит от волнения. Пристально всматриваюсь в земляка и, задержав взгляд на груди, восхищаюсь: она вся в орденах и медалях, есть и медаль «За взятие Берлина».

— До Берлина дошагал, — поясняет он и добавляет — Бункер самого фюрера штурмовать довелось. Сполна, можно сказать, расквитался.

Вот, оказывается, как: от нашей партизанской Зуи до самого Берлина! Какой же мерой измерить величие подвига этого человека! Крепко жму его геройскую руку.

…Автобусы с побратимами катят по Южному берегу. С песнями, с шутками. Но подходят машины к памятному месту, и песни стихают.

— Внимание, товарищи! Позор! Позор![117] Подъезжаем к Никитскому ботаническому саду. Здесь, на этом участке шоссе, четырнадцатого апреля сорок четвертого года партизаны отряда Алиева седьмой бригады разбили колонну отступавших гитлеровцев. Уничтожили факельщиков и спасли здания Никитского сада от разрушения…

Винкомбинат «Массандра».

— Внимание! В этом месте отряд Парамонова и Голдовского дал бой колонне гитлеровцев, разогнал факельщиков и спас «Массандру».

Спуск в город.

— Здесь партизаны отряда Крапивного и Соханя вели бой за Ялту, предотвратили разрушение порта и здравниц…

Так по всему Южному берегу.

И все время волнующие воспоминания.

Что ни словак — сложнейшая судьба. И каждый просит передать привет и благодарность советским друзьям: в Симферополь, в Барабановку, в Баланово, в Фриденталь…

Дионис Слобода рассказывает про Аннушку Семенову, которая приютила его, солдата-скитальца, познакомила со своим отцом, вместе с ним показала путь в лес, к партизанам. Потом Антон Ланчарич ведет слушателей сложным маршрутом своих странствий…

А вот как сложилась судьба Яна Фуса.

С легионом Людвика Свободы Ян прошел сквозь огонь тяжелых наступательных боев. Был и в дуклинской операции. Потом в составе парашютно-десантной бригады приземлился в горах родной Словакии. Участвовал в знаменитом словацком национальном восстании. Командовал взводом, который впоследствии стал партизанским отрядом. С ним прошел по всей Словакии. Несколько раз был ранен. В последний раз миной раздробило пальцы правой ноги. Приказал отряду следовать по намеченному пути, а сам остался в оккупированном словацком селе Угорная. Приютил лесник, заботился о нем, кормил, поил. Но рана на ноге горела. Тайком позвал врача. Тот сказал, что надо ампутировать пальцы, но сам, не будучи хирургом, сделать операцию отказался. Ян кое-как добрался до родного села Загорска Вес. Дома, уйдя в подполье, снова обращался к врачу, но тот тоже отказался оперировать.

Яну грозила гангрена. Сколько раз отгонял от себя смерть! Неужели сейчас сдаться?! Нет. Самодельными инструментами Ян Фус ампутировал себе все пальцы на правой ноге. По одному в день. И так еще раз отогнал от себя смерть…

…Словацких гостей принимает Севастополь.

Беря меня за локоть, Пухер говорит:

— Знаете, что я думаю? На цому городи Севастополи каждый камень кричить: не лизь! Не сунься озброеный на совецку землю! Ако це зробыть, чоб уси прости люди земли знали цю севастопольску историю?..

Визит словацких друзей завершается приемом гостей в областном комитете партии. Их приветствуют секретари обкома, председатель облисполкома, члены бюро. Завязывается теплая беседа. Гостям рассказывают о том, чего они не успели увидеть. Расцвела крымская земля! Кровь пролита за нее не даром!

Каждому словаку вручается памятный адрес — алая книга с тисненным орденом Отечественной войны, партизанской медалью и лавровой ветвью. В ней написано:

«Дорогой товарищ! Крымский областной комитет Коммунистической партии Украины и облисполком горячо поздравляет Вас, боевой друг и соратник крымских партизан, с двадцатилетием Победы над фашистской Германией. В годину суровых испытаний Вы мужественно повернули оружие против фашистов и вступили в строй советских народных мстителей. На партизанских тропах Крыма, как и на других дорогах войны, родилось боевое интернациональное содружество воинов советского, чехословацкого, испанского, болгарского, румынского, польского и других народов. Закаленное в огне боев против фашизма и скрепленное совместно пролитой кровью, это содружество стало вечным и нерушимым. Участвуя в партизанском движении, вы достойно представляли чехословацкий народ в семье побратимов и внесли свой вклад в дело Победы над общим врагом. Желаем Вам и Вашей семье доброго здоровья, счастья и новых успехов в труде и в борьбе за мир на благо чехословацкого народа и всех народов социалистического содружества».

— Дякую! Дякую! — взволнованно говорит Юрай Жак.

— Дякую! — говорит дрожащим от волнения голосом Пухер.

— Дякую, — берет адрес Якобчик.

Звучат благодарные голоса словаков, тех, кто в трудную годину в Крымских лесах и горах побратался с партизанской дружной семьей, со всем советским народом.

Да, еще раз оправдались слова великого Ленина: «Мы — международники, мы интернационалисты».