Поцеловать осиное гнездо

Часть вторая

– Сколько человек знают, что ты пишешь эту книгу?

К нам наклонилась стюардесса, разносившая напитки. Не взглянув на нее, Маккейб прорычал, чтобы она убиралась, что та в совершенном удивлении и сделала.

– Сколько? Не так много. Мой агент, редактор и несколько человек из Крейнс-Вью. Не знаю.

Мы сидели в заднем салоне самолета. Было душно и чем-то попахивало. Курить во время рейса запрещалось, и Фрэнни ерзал на своем сиденье с самого начала полета.

– От этого ничуть не легче. Если всего несколько человек... Не важно. Тот, кто убил Кадмуса, знал о твоей книге. Вот почему он написал «Привет» на могиле и на кассете. Он хотел, чтобы мы знали: ему известно, чем мы занялись.

– Очевидно.

Фрэнни покачал головой.

– Ничего очевидного, Сэм. Все, что было очевидно в этом деле, теперь непонятно. Я много лет явно заблуждался. Я от всего этого сам не свой. Кто убил Паулину, тот убил и Кадмусов, и бог знает кого еще.

– Ты действительно так считаешь? Я думал, Гордон Кадмус был убит в бандитской разборке.

– Так казалось раньше, но не теперь. Я чувствую себя Алисой в долбаной Стране Чудес. А мотивы убийства-то какие? Ладно, Гордон Кадмус и Паулина были любовниками, тут все сходится, но зачем тридцать лет спустя Таинственный Незнакомец без всяких видимых причин убивает его сына?

– Может быть, причин и не было.

– Или Дэвид что-то знал.

– Но зачем это снимать, Фрэнни? Какой в этом смысл? И зачем подбрасывать мне кассету?

Он уставился прямо перед собой и надолго замолчал, так что, в конце концов, я потеребил его за плечо:

– Эй!

– Дело в том, что ты нашел тело Паулины. Мне неприятно тебе это говорить, но, возможно, они хотят знать, что ты предпримешь дальше. Но, по-моему, нет. Я нутром чую, что они присылают свое «Привет, Сэм!», так как ты знаменитый писатель и пишешь об этом. Книга может их прославить. Ты же читал о серийных убийцах. У них нездоровое самомнение. Представь на мгновение – а что, если ты напишешь книгу про смерть Паулины Островой и придешь к заключению, что ее убил или Кадмус, или Эдвард Дюран? Истинный убийца останется ни с чем, кроме совершенного убийства. Вот и все, что ему обломится. Никто никогда не узнает правды. Возможно, убийце этого больше не хочется. Возможно, после стольких лет в чертовой голове убийцы завопило самолюбие, и это сводит его с ума... Помнишь Генри Лукаса из Техаса? Парень утверждал, будто убил более пятисот человек, а это сделало бы его величайшим серийным убийцей со времен Дракулы. Но он врал. Можешь себе представить – соврать такое? А знаешь, почему знаменитостям опасно попадать в тюрьму? Потому что какой-нибудь неудачник в той же тюряге думает: вот я убью этого парня и тоже прославлюсь! А поскольку ничем другим я прославиться уже не смогу, то почему бы нет? Вот почему тот тупица убил Джеффри Дамера. А знаешь, как все разволновались, когда в тюрягу угодил Майк Тайсон? Некоторые добиваются славы писанием книг. У кого такого таланта нет, те пытаются прославиться убийствами.

– Так почему же этот убийца так долго молчал?

– Может быть, раньше он был доволен тем, что сделал, а теперь ему этого не хватает. За тридцать лет ни один знаменитый писатель не заинтересовался этой историей. А теперь появился ты, и он прознал про это. Думаю, пока ты пишешь книгу, тебе нечего бояться. Этому типу нужно, чтобы ты закончил ее, если в ней будет истинная история. Ему нужна слава.

– Но так он сам себе перережет горло!

– Не обязательно. Пока он ведет себя чертовски умно. Слыхал про самок пауков? Они могут хранить сперму до полутора лет и привыкли пожирать самцов после того, как те исполнят супружеский долг. Наш случай вроде этого – кто-то хранил историю тридцать лет, но теперь хочет сделать на ней ребенка.

Как будто мне не хватало убийства Дэвида Кадмуса и собственных проблем с Вероникой, я еще обязался прочесть лекцию. Несколько месяцев назад студенты Ратгерсского университета организовали фестиваль искусств и пригласили меня рассказать о будущем популярного романа. Я согласился, поскольку делать мне тогда было все равно нечего, а ребята были так увлечены всем этим.

По возвращении из Калифорнии я взглянул на календарь и с ужасом понял, что до лекции у меня осталось всего два дня. За несколько часов на скорую руку состряпав конспект, я попросил соседа присмотреть за собакой и поехал на юг, в Нью-Джерси, всю дорогу проклиная шлагбаумы.

Меня поселили в хорошем отеле и навязали мне такой жесткий график, что времени подумать о собственных проблемах у меня не осталось. В программе были интервью, раздача автографов, посещение семинара по писательскому мастерству для студентов старших курсов. Очень мило.

В день выступления я сидел у себя в номере и смотрел телевизор. И вдруг меня охватила такая паника, что я выбежал из комнаты, спустился по лестнице и купил пачку сигарет, чтобы как-то пережить остаток вечера.

Трудность состояла в том, что меня поместили в номер для некурящих, а мне захотелось покурить именно там и ни в каком другом месте. В последние годы Америка так запугана фашиствующими защитниками здорового образа жизни, что, закурив, я почувствовал себя пятнадцатилетним школьником. Чувство вины было столь глубоким, что я подошел к окну и попытался его открыть с намерением высунуть голову наружу и выдохнуть ядовитый дым «винстона» в уже зачумленный воздух штата Нью-Джерси. К несчастью, отель оказался суперсовременным, и окна в комнате были разве что не запечатаны. Администрация твердо вознамерилась следить за окружающей вас обстановкой, не важно, нуждались вы в этом или нет. Но мне хотелось настоящего воздуха. Мне удалось преодолеть сопротивление рамы, и она подалась на несколько дюймов, так что я смог высунуть голову и руку. Опьяненный успехом, я докурил сигарету почти до фильтра и выбросил ее на стоянку внизу. От окурка полетели искры. Руку я обратно в комнату втянул, но голова осталась снаружи, застряла. То есть я застрял. Сегодняшний гвоздь программы, лектор, исполненный мудрости и разбиравшийся в тонкостях современного романа, застрял в окне на пятом этаже в отеле «Рэритэн-Тауэре».

В ужасе я думал о людях, ожидавших меня внизу. О людях, пришедших послушать и задуматься. Знали бы они, как этот гвоздь программы проводит вечер! Потом я представил себе, как кто-нибудь поднимается сюда за мной и видит, что, полуобезглавленный, торчу в окне...

Я запаниковал, но не сдавался, толкал и толкал раму, пока мне не удалось приоткрыть окно еще на несколько дюймов. Когда я целиком пролез в комнату, то заметил в зеркале красную полосу у себя на шее – на память от окна. Потерев шею, я попытался восстановить кровообращение, но тут кто-то постучал в дверь, напоминая, что пора идти.

Зал был полон – собралось, наверное, человек триста. Совершенно выведенный из себя борьбой с оконной рамой и видом этих внимательных лиц, я выпаливал предложение за предложением. Потом мне задавали вопросы, и с ними мне удалось справиться чуть получше. Когда все закончилось, чуть ли не половина присутствовавших подошли с книгами для автографа. Оставив свои записки на кафедре, я подошел к краю сцены, чтобы надписать книги. И надписывал их около часа.

Когда с этим было покончено и я вернулся на кафедру забрать свои бумаги, на них сверху красовалась наклейка: «Привет. Сэм! Что это у тебя с шеей?»

Посылка прибыла почти одновременно со следующим «донесением» Ивана. Это был маленький оранжевый конверт с адресом, написанным характерным почерком Вероники. Внутри оказалась «Книга Иова» в переводе Стивена Митчелла. И больше ничего.

За несколько дней это была первая весточка от Вероники, и я не знал, что и думать. По возвращении из Ратгерса я жил тихо и размеренно. Почти все свое время я проводил за книгой о Паулине. Чуть ли не каждый день мы говорили по телефону с Фрэнни, но он не мог добавить ничего нового. На той видеокассете остались только наши с ним отпечатки пальцев. На наклейках тоже. Поскольку написано на них бьшо всего несколько слов, да еще печатными буквами, графологическая экспертиза была бессильна. Друзья Фрэнни в лос-анджелесской полиции допросили соседей Кадмуса, но в тот день, когда мы побывали в его доме, они не заметили у входа никого.

Когда я рассказал о случившемся после моего доклада, Фрэнни только повторял: «Сукин сын!» Больше всего мне не хотелось выходить из дома. Если не считать нескольких визитов Кассандры с Иваном, я ни с кем не виделся. Один раз позвонил Аурелио – спросить, как продвигается книга. Я не придумал ничего лучше, как промямлить: «Пишется потихоньку». Мне не хотелось рассказывать этому трепачу о том, что со мной случилось. Если Маккейб был прав, то я, пока пишу, был в относительной безопасности. Я предположил, что мистер Наклейка знает, чем я занимаюсь. Но неужели он подглядывает за мной в окно? Прокрадывается в дом, когда меня нет, и читает, что я написал?

Я прочитал Вероникину книгу за один вечер и был очарован красотой языка, тем, как убедительно, с каким блеском Иов описывает свой страх и ропот перед лицом Всевышнего. Но почему она мне ее прислала? Что она хотела этим сказать? Хотя книга и очаровала меня, я не мог отвязаться от мысли, что она используется в качестве троянского коня, дабы подкрасться ко мне и застать врасплох. И я не ошибся. Через несколько дней я получил от Вероники открытку. На ней был отрывок текста, который я тут же вспомнил:

Неужели она воображает себя Иовом? А меня – Господом Богом? Я же не мог даже прогнать собаку с моего кресла! Мысль об этом заставила меня взять трубку телефона. Вероники не было дома. Я оставил сообщение с просьбой позвонить, потому что нам надо поговорить. Никакого ответа. Я ждал два дня и позвонил снова, но так и не услышал ее голоса. Вместо этого она прислала еще одну открытку:

Иов Иовом, а нам было нужно поговорить. Я оставил еще одно сообщение на ее автоответчике, сказав, что в такое-то время буду в баре «Готорн» в Нью-Йорке: не могли бы мы встретиться?

Как бы там ни было, я тосковал по Веронике. В ней было больше тайн, чем у турецкого посла, и то немногое, что я узнал о ее прошлом, вызывало во мне дрожь. И все же я тосковал по ней. Я искренне надеялся, что, поговорив, мы сможем найти общий язык и повод помириться.

В день, когда я собирался поехать в Нью-Йорк, появились Касс и Иван, оба очень серьезные. Когда я спросил, что случилось, Касс дала знак Ивану. Он дал ей какие-то бумаги и отошел.

– Папа, не сердись, но я попросила Ивана это сделать. – Она протянула мне бумаги.

– Что это?

– Посмотри и тогда спрашивай, что хочешь. Если захочешь.

На верхней странице было имя Вероники. Не обращая внимания на Касс, я стал быстро читать. Я жевал резинку, но дойдя до середины первой же страницы, перестал.

– Кассандра, зачем ты это сделала? Откуда Иван это взял?

Она съежилась, но ее голос звучал вызывающе:

– Это моя вина, папа. Я попросила его отыскать, что сможет. Иван – хороший хакер, он может взломать многие сайты.

– Ты не ответила на мой вопрос: зачем ты это сделала, Касс? Это тебя совершенно не касается.

– До нее мне нет дела, папа. Я беспокоюсь о тебе. Я никогда, никогда не вмешивалась в твою жизнь. Но... – На глазах у нее выступили слезы, лицо смягчилось, и на мгновение она показалась семилетней девочкой. – Она мне не нравится, папа. В ту же минуту, как ее увидела, я подумала, что здесь что-то не так. Что-то неправильно. Ты меня знаешь. Большинство людей мне нравятся. Мне все равно, что они делают. Все равно, кто они такие. Но ее я просто невзлюбила, и потому...

– И потому сделала это? Ты не имела права! А что, если бы мне не понравился Иван, и я стал бы раскапывать грязь о нем после первой же встречи? Ты бы рассердилась? Подумала бы, что я вышел за рамки дозволенного? Это грубое вмешательство в чужую жизнь. Тебе она не нравится – прекрасно, мы бы могли поговорить об этом. А то, что ты сделала, – совершенно возмутительно.

Я прошел мимо нее к машине, открыл дверь и сел. Прежде чем тронуться с места, я обернулся на дом. Стоя в дверях, Касс судорожно сжимала кулаки. По выражению ее лица я понял, что она плачет. Она казалась такой одинокой и беспомощной, но на этот раз она перешла черту. Сильно перешла. После расследований Ивана меня еще сильнее беспокоила мысль о встрече с Вероникой.

Так уж нередко бывает с писателями, что они создают героев в своем воображении, а потом сами влюбляются в них. Впрочем, это объяснимо, поскольку мы с ними так сближаемся и так долго живем вместе, что трудно держать их на расстоянии. Отчасти радость писательства и заключается в придумывании людей и ситуаций, желанных, но недоступных и невозможных.

Когда мы отправились в рекламный тур, Вероника спросила, какие из моих персонажей нравятся мне больше всех и почему. Джорджия Брандт. Только дорогая Джорджия. Я влюбился в нее, когда ей было пять страниц от роду, и со временем она окончательно вскружила мне голову. В ту пору я был еще довольно молод, чтобы поверить, будто кто-то похожий на нее существует в мире и когда-нибудь мы встретимся.

Теперь нужно рассказать, как она выглядела. Высокая и худая, с короткими черными волосами, которые она каждое утро мыла в раковине и больше о них не вспоминала. С неестественно белой кожей, большими зелеными глазами. Ее принимали за ирландку. Большой рот с тонкими губами, и всегда казалось, что она мечтательно улыбается. Если бы она пользовалась косметикой, то была бы просто потрясающей. Однако косметика вызывала у нее аллергию (важная часть сюжета), но это ничуть ее не беспокоило.

Когда в тот день я приехал в «Готорн», у стойки сидела Джорджия Брандт. Мне подумалось, что я умер и попал в литературу. Я честно подумал: матерь божья, она ведь есть, она действительно существует! Даже одета точно так, как я описал в своей книге, – темно-синее льняное платье без рукавов и белые теннисные туфли. Более того, на столе перед ней лежала книга, которую Джорджия всегда носила с собой, – «Русские глаголы движения для начинающих». Черноволосое чудо в льняном платье, читающая эту безумную книгу, – как может мужчина не влюбиться в нее?

Но что вы делаете, когда персонаж, созданный вашим воображением на бумаге, сидит в десяти футах от вас? Вы глотаете внезапно возникший в горле гренок, подходите и говорите:

– Кажется, я вас знаю. Вероника.

Джорджия похлопала по табурету рядом с собой.

– Вот как? Почему бы вам не присесть?

– Это твой новый осенний образ?

– Вероника не могла прийти и прислала меня. Я представитель ее профсоюза.

– Это более чем странно.

Я заказал у бармена виски. Вероника повернулась на своем табурете так, что оказалась прямо лицом ко мне.

– Вовсе нет. Ты выпиваешь со своей любимой женщиной. Ты сам так сказал. Расскажи ей, что тебя беспокоит. Она тоже тебя любит, так что можешь рассказать все.

– Ладно. Хорошо. Так вот, в последние месяцы я встречался с одной женщиной. До недавнего времени все шло чудесно. Я думал, что начал узнавать ее, но тут выяснилось кое-что такое, отчего мне стало не по себе. Теперь я не знаю, что и думать. Вероника, ты действительно состояла в Долине Мальды?

Она небрежно кивнула.

– Два года. Как ты узнал?

– Это моя дочь. Она нашла в Интернете. У вас же там своя страница.

Вероника вздохнула, потом чуть заметно пожала плечами:

– Тем лучше. Я знала, что она меня невзлюбила. Это моя вина. Я в тот день была так расстроена! Вот почему ей захотелось разузнать побольше. Это мило, Сэм. Она беспокоится о тебе. – Она улыбнулась и еще раз вздохнула.

– Ну так подумай! Я об этом и говорю: вдруг обнаруживается, что эта – лесбиянка, снималась в порнофильмах и состояла в Долине Мальды, самой знаменитой секте нашего века, призывающей к самоубийству!

Ее голос звучал спокойно и рассудительно:

– Но она хорошо к тебе относилась? Ты был счастлив с ней? Что еще имеет значение?

– Брось, все не так просто. Ты состояла в Долине Мальды! Эта секта ничуть не лучше Ветви Давидовой и Джима Джонса! И добавь все остальное... Каким же надо быть человеком, чтобы всем этим заниматься?

– Ты меня спрашиваешь? Интересным. – Вероника сняла черный парик. Ее светлые волосы были собраны в тугой пучок, и она не сразу их распустила. – Каким человеком? После того как Дональд меня бросил, я пыталась покончить с собой. Вот тогда я и встретила Зейн, и мы были близки. Но у нас не было с ней настоящей близости – мне просто было нужно быть рядом с кем-то. А она оказалась страшной, мерзкой, и все стало еще хуже. И тогда я познакомилась с людьми из Долины Мальды. И надо признать, они меня спасли. Я вечно буду им благодарна за это. В секте я пробыла два года. Вот почему потом я сняла фильм про них – мне хотелось, чтобы люди увидели: не все они такие безумные фанатики. Я ушла от них, когда стало страшно и опасно. Никто из них не пытался меня удержать. Они желали мне добра. Вот и вся история... Мне нужно во что-то верить, Сэм. Или в человека, или в общность – так я живу. Я никогда не мечтала, что буду так близка с тобой. Я лишь надеялась, что ты окажешь любезность и позволишь снять фильм о тебе, но получилось вот как. Это было невероятно, и я привязалась к тебе. Но я разборчива и не привязываюсь к кому попало. Ты первый человек, с которым я спала за три года.

– Три года?

– Угу.

– Зачем ты оделась Джорджией?

– Потому что после дочери она для тебя на первом месте. Я много знаю о творческих людях. Величайшая любовь их жизни – их творения. К несчастью, у большинства из нас нет такого таланта, и нам приходится влюбляться в реальных людей... Ты разузнал про hemispherota?

– Нет.

– Ну, так я тебе расскажу. Это маленькая букашка, похожая на мультяшного персонажа. Но самое интересное – у нее под панцирем шестьдесят тысяч щетинок, и когда на нее нападают, она приклеивается к месту, на котором сидит, и ее никак не перевернуть. Такая у нее система защиты. Она просто распластывается на земле и не отступает. – Казалось, ей нравится собственное объяснение.

– Но зачем ты подарила ее мне?

– Потому что тебе именно этого и не хватало. Ты должен за что-то держаться, Сэм, особенно когда на тебя нападают. Ты сразу переворачиваешься, ты слишком легко уступаешь. У меня есть все, что тебе нужно, просто ты этого еще не знаешь. Не важно, чем я занималась в прошлом, – если ты останешься со мной, то увидишь, что я права.

– Я должен вести себя как твоя букашка?

– Да. Не давать трудностям, или чужим мнениям, или твоей же первой реакции на мое поведение перевернуть тебя. Это худшее, что ты можешь сделать. Помнишь, что сказал Маккейб? Что тебе нужно во что-то верить? Ну так теперь у тебя есть только две вещи – твоя дочь и книга о Паулине, а если хочешь, то еще и я. И все три могут спасти тебя.

– Спасти от чего?

– От себя самого.

Об этом мы говорили и позже, дома у Вероники, когда зазвонил телефон. Она не стала снимать трубку, и включился автоответчик.

– Меня зовут Френсис Маккейб, и я ищу Сэма Байера. Он дал мне этот номер. Если вы знаете, где он, пожалуйста, передайте ему, чтобы он перезвонил мне; это не терпит отлагательств.

Я взял трубку.

– Привет, Фрэнни.

– Ба! Я повсюду тебя разыскиваю. Умерла мать Джонни Петанглса, и нам пришлось зайти к нему, чтобы ее забрать. Угадай, что я там нашел? Школьные тетрадки Паулины.

Вероника спросила, можно ли поехать со мной. Я был рад ее компании. Через час мы добрались до Крейнс-Вью и поехали прямо в полицейский участок. Времени для экскурсии не было, но по пути я успел Веронике кое-что показать.

В участке был только один дежурный. Он устало провел нас в кабинет Фрэнни. Две лампы лишь сгущали тени в большом помещении, и от этого там становилось только темнее.

Начальник полиции сидел, положив ноги на стол. Напротив сидел Джонни-газировка, и оба хохотали. На пустом столе лежали две тетрадки с надписью «Суортморский колледж» на обложке.

Фрэнни встал и, увидев Веронику, поправил галстук. Я их познакомил, и он пошел за стульями.

– Привет, Джонни!

– Здравствуйте. Я вас не знаю.

– Ну а я тебя знал. Это моя подруга Вероника.

– Здравствуйте, Вероника. У вас волосы, как у женщины в рекламе «Вош-энд-гоу».

Она улыбнулась и подошла пожать ему руку. Он тут же отпрянул. Потом, как испуганное, но любопытное животное, медленно протянул руку и робко пожал Вероникины пальцы.

Вероника ласково заговорила с ним:

– Сэм говорил, что вы знаете все рекламные ролики.

Вошел Фрэнни с двумя стульями:

– Джонни – король роликов. Он как раз демонстрировал мне что-то из своего репертуара, когда вы вошли, – старую рекламу «Филип Моррис». Так что садитесь, повеселимся.

– У меня умерла мать. Фрэнни пришел ко мне домой. – (Мы кивнули и подождали, не добавит ли он что-нибудь.) – Он хороший, но пришел ко мне в комнату и взял мои тетрадки. Они мои. Они не твои.

– Не горюй, парень. У меня есть друг, который будет приходить и говорить с Джонни. Он врач-психолог в больнице штата. – Откинувшись на спинку стула, Фрэнни заложил руки за голову и потянулся. – Пускался на всякие хитрости, но Джонни плоховато вспоминает. Говорит, эти тетрадки ему подарила Паулина.

– Паулина подарила мне эти тетрадки, а потом умерла. Говорит, что он не убивал Паулину.

– Я никогда никого не убивал. Однажды я видел мертвую собаку, но собака не считается.

Я кивком показал на дверь. Фрэнни встал, и мы вышли. За дверью я спросил, не нашел ли он чего-нибудь еще в доме Петанглсов.

– Да, много распятий и изображений Дина Мартина. Эти дома по Олив-стрит, когда входишь, напоминают пятьдесят мемориальных капсул, чтоб им пусто было. Странно, что у него оказались эти тетрадки, Сэм, но не думаю, что он в этом замешан. Возможно, Паулина в самом деле дала их ему по какой-нибудь глупой причине.

– Где ты их нашел?

– На книжной полке у него в комнате. Джонни попросил меня приехать и посмотреть. У него было чисто, как в казарме морской пехоты. Он показал мне все свои комиксы, и там же оказались и эти тетрадки, рядом с Крошкой Лулу и Йосемити-Сэмом.

– Ты уже посмотрел их?

– В них ничего нет. Только каракули и ля-ля. Скажу тебе вот что: увидел почерк Паулины через столько лет, и мне стало не по себе. Я собираюсь снять с тетрадей копии, а оригиналы вернуть ее матери. Дам и тебе комплект. Ты ведь не говорил с ее матерью?

– Нет, но тетради – хороший повод.

Когда мы вернулись в кабинет, Джонни укоризненно смотрел на Веронику, забившись в дальний угол.

– Она нехорошая! Мне она не нравится.

Мы с Фрэнни тоже посмотрели на нее.

– Он хотел потрогать мои волосы, а я не разрешила.

– Это неправда! Ты врешь! Это неправда!

Я задумался, правду ли она говорит. Хотя в тот вечер мы были очень нежны и откровенны друг с другом, я понял, что, «хемисферота» я или нет, но по-прежнему ей не доверяю.

Дом Житки Островой был храмом ее мертвой дочери. На стенах еле умещались похвальные грамоты в рамках, фотографии Паулины в разном возрасте, вымпелы школы и Суортморского колледжа. Комната Паулины, которую нам показали почти тотчас же, содержалась в точности такой, какой она была тридцать лет назад. Нигде не было ни пылинки, все статуэтки на полках стояли в безупречном порядке. На стене над кроватью висел огромный пожелтевший плакат с Гертрудой Стайн, напоминавшей пожарный гидрант в парике.

Никаких разбросанных туфель, белья, в беспорядке висящего на стульях. Я знал, как это выглядит на самом деле, потому что жил вместе с девочкой-подростком. Дети и порядок несовместимы. Но здесь не было детей – только призраки и старуха.

За стенами этой печальной комнаты в доме госпожи Островой царил уютный беспорядок. В таком доме ощущаешь какой-то внутренний комфорт, приятно видеть вокруг в каждом уголке и в каждой щелке милый женский мир. Почти как бабушкин домик из волшебной сказки, вот только те двое, кого эта женщина любила больше всех и кто когда-то жил здесь, теперь умерли, оставив после себя почти осязаемую пустоту, несмотря на весь этот Gemiitlichkeit* [Уют (нем.).].

Миссис Острова была просто сокровище. Она была из тех, кто, приехав в Соединенные Штаты на заре своей жизни, так никогда и не забыл Европу. Она говорила с акцентом, сдабривая свою речь словечками и оборотами, которые я принял за чешские («я собрала свои пять слив, и прости-прощай»), и гребла на своей утлой лодчонке по глубокому морю несчастий и пессимизма. Поговорив с ней несколько минут, я понял, что она любит свою оставшуюся дочь Магду, но обожает умершую «Павлину».

Магда в тот день тоже была дома. Это была симпатичная женщина крепкого телосложения, с мелкими кудрями; лет сорока по виду. У нее была скверная привычка следить за вами глазами музейного смотрителя, убежденного, что вы пришли что-нибудь стащить. Трогательно заботливая по отношению к своей матери, она удивила меня тем, что говорила о Паулине с таким же благоговением, как и старушка. Если она и испытывала иногда что-то похожее на ревность к сестре, я ничего такого не заметил.

Когда мы передали старушке тетрадки, на ее лице отразилось такое чувство, словно она прикоснулась к Святому Граалю. До того очень веселая и разговорчивая, она на несколько минут замолчала, почтительно переворачивая страницы и читая вслух отдельные слова, написанные ее умершей дочерью так давно.

Дочитав, она наградила нас ослепительной улыбкой и сказала:

– Павлина. Еще одна частичка Паулины вернулась в наш дом! Спасибо, Фрэнни.

Старушка не удивилась, услышав, где нашли эти тетрадки. Джонни Петанглс сказал правду: в выпускном классе и на первом курсе колледжа Паулина, приезжая домой на каникулы, пыталась научить его читать.

– Бедный Джонни! Он такой дуралей, но для Павлины старался. Он тоже любил ее. Он не для того брал уроки, чтобы научиться читать, – ему просто хотелось вечерами сидеть рядом с ней!

– Расскажите про «Пензансских пиратов», – попросил Фрэнни.

Житка Острова пренебрежительно фыркнула:

– Да, вам так нравится эта история, потому что вы можете каждый раз посмеяться надо мной! Фрэнни, желаю вам черной щеки!

Видите ли, это был урок, который мне задала Паулина. Иногда она всех учила. Понимаете, мой ужасный английский всегда ее смущал. Она затыкала уши вот так и кричала: «Мама, когда же ты научишься?» И вот она купила эти милые записи и заставила меня слушать. «Пензансских пиратов», а чуть погодя спеть вместе с ними, чтобы улучшить мой английский. Вы знаете это?

Она пела так плохо, так фальшиво и с таким ужасным произношением, что ее пение могло потрясти до основания всю Англию. Но в то же время она так радовалась и была так горда, вспомнив эту песенку, что все мы зааплодировали. К моему великому изумлению, когда она замолчала, Фрэнни подхватил:

– Впечатляет! Где ты это выучил?

Он указал на миссис Острову:

– Несколько лет назад Житка подарила мне кассету на Рождество. Теперь я великий фанат Гильберта и Салливана. Хочешь послушать мой любимый отрывок?

Я хотел отказаться, но Маккейб уже снова запел:

– Спасибо, Фрэнни, – прервал его я.

Его голос был не так плох, но до театра «Савой» ему было как до Луны.

По тому, как Магда смотрит на Фрэнни, было понятно, что она к нему неравнодушна, может быть, даже больше. Они были любовниками? С кем спал мой друг, этот соблазнительный разведенный мужчина? Он никогда не рассказывал об этом.

Я мог задать столько вопросов о Паулине, но решил, что лучше дать Островым самим поговорить о ней.

– Я ее мать, но по-настоящему я и не знала ее, понимаете? Я так и не могу привыкнуть к этому. Она появилась прямо отсюда, из моего живота, но я не знала ее, потому что она менялась, и менялась, и менялась, и иногда это было хорошо, а иногда от этого спятить можно было. Был такой старый фильм – «Человек с тысячью лиц». Это была Паулина. Тысяча лиц. Не знаю, какой она умерла.

Час спустя Магда сказала:

– У моей сестры были свои особенности, и если вам это не нравилось – что ж, тем хуже. На суде выяснилось, что у нее было много парней. И что? Хорошенькое дельце! Если у парня много девушек, он жеребец. Если у девушки много парней, она шлюха. Знаете, что я скажу на это? Чушь! Паулина не была шлюхой – она была индивидуальностью, и даже я это понимала, когда была ребенком. А какой она была сестрой? Хорошей сестрой, но я в основном запомнила, как она приходила и уходила, и всегда спешила, потому что всегда была чем-то занята, понимаете? У нее всегда были какие-то дела.

Житка Острова вошла в комнату с подносом чешской выпечки – бухти и колач.

– Паулина была птичка. Вот что я скажу. Она порхала повсюду и нигде не садилась надолго. А потом – пуф! И снова летит.

– Нет, мама, ты не права. – Магда взяла одно из пирожных и откусила. Сахарная пудра, как снег, посыпалась на пол. – Птички всегда прыгают и улетают, потому что всего боятся. А Паулина ничего не боялась. Если что-то вызывало у нее любопытство, она бросалась на это, как носорог. Она была совсем не птичка.

Они разрешили мне записать их на магнитофон. Я не делал заметок и поэтому просто сидел и наблюдал за их общением. Иногда они соглашались друг с другом, иногда нет. То и дело они сравнивали общие воспоминания о Паулине, и мне показалось, что они провели много лет, обмениваясь воспоминаниями. Что еще осталось у них от умершей девушки? Что еще могли они показать, вспомнить, рассказать о том, кем она была, что делала? Кому еще было дело до их дорогой дочери и сестры? Хуже того – кто помнил о ней? Я понимал, почему им так дороги эти тетрадки.

Я рассказал Житке и Магде, как однажды Паулина сбила нашу собаку и пришла к нам сообщить об этом. Они были в восторге и забросали меня вопросами.

– Она никогда не рассказывала мне, как сбила собаку! – сварливо воскликнула Житка Острова, будто собиралась пожурить за это свою старшую дочь, когда она придет домой. – Когда я была маленькой девочкой в Братиславе, моей маме подарили на день рождения флакон духов. Она никогда не душилась ими, потому что думала, будто для нее они слишком хорошие. Все матери одинаковы, а? Но я тайком прокрадывалась в комнату родителей и все время нюхала флакон. Если бы мама поймала меня – о-о-о! Она бы так рассердилась! Но она не могла меня удержать: мне нужно было вдохнуть этот запах хотя бы два раза в неделю. Он говорил мне, что в мире так много необычного и чудесного и что когда-нибудь я все это увижу. Приключения! Романтика! Кэри Грант! Мне не нужна была «Тысяча и одна ночь» – я просто подносила к носу горлышко флакона, и – БАЦ! Дзинь... Ко мне вылетает джинн. Но я выросла, вышла замуж за Милана и приехала в Америку. Здесь было довольно интересно, но и всей моей жизни не хватило бы, чтобы наполнить тот флакон. Я и правда думаю, что если бы Паулина не умерла так рано, в ее жизни сбылось бы все, о чем я мечтала, нюхая те духи. Она вечно впутывалась в скверные истории и сводила меня с ума, но ее ожидала необыкновенная судьба.

В этот момент я случайно взглянул на Веронику. Она подалась вперед, крепко сцепив руки. Возможно, мои чувства к ней были тогда обострены, но, увидев выражение ее лица, я мог поклясться, что она завидует. Она посмотрела на меня и быстро отвела глаза, словно я застал ее за чем-то, что она хотела бы скрыть.

– Как вы думаете, кто ее убил? – спросила Вероника спокойным голосом, от которого вопрос сделался во сто раз мрачнее.

Мать и дочь переглянулись. Житка Острова кивнула Магде, чтобы та сказала:

– Насколько мы понимаем – Гордон Кадмус. То есть Фрэнни все эти годы показывал нам уголовное дело, посвятил в кое-какие подробности, и жизнью клянусь, это Гордон Кадмус. Что-то холодает. Да, мама? Тебе не холодно? – Поежившись, Магда встала и вышла из комнаты. Мы все молчали. Нам показалось, будто смерть Паулины произошла только вчера.

Попросив позволения зайти когда-нибудь еще, мы поблагодарили Островых и ушли. По пути к машине у Фрэнни в кармане зазвонил телефон. Начальника полиции просили прийти в участок. Мы были в пяти минутах ходьбы оттуда, поэтому он попрощался и ушел.

Вероника собиралась вернуться поездом в Нью-Йорк, но спросила, не покажу ли я ей до отъезда Крейнс-Вью. Я бродил по Крейнс-Вью сначала с Касс, потом с Фрэнни, а теперь с Вероникой. Каждый раз все получалось по-разному, потому что городок видели всегда другими глазами. Касс знала его по моим рассказам; Фрэнни – поскольку жил здесь всю жизнь, а Вероника – из-за смерти Паулины. Она дала мне понять, что ее нисколько не интересует лавка Эла Сальвато или место, где пятнадцатилетний Маккейб поджег автомобиль. Ей хотелось увидеть город Паулины.

Мы проехали мимо школы, мимо пиццерии, мимо кинотеатра. Экскурсия закончилась у реки, у железно дорожного вокзала. Я поставил машину у воды, и мы отправились туда, где я нашел тело. Я снова описал, как оно выглядело. Мы молча постояли там, оглядываясь по сторонам. Заходящее солнце позолотило воду, словно залив огнем. До Вероникиного поезда оставалось несколько минут. Это молчаливое общение очень подходило для завершения визита, но Вероника начала выкидывать коленца, да еще какие.

Первое – маленький безобидный вопросик – не содержало и намека на то, что последует:

– А что стало с отцом Эдварда Дюрана?

– Я собираюсь встретиться с ним на следующей неделе. Он на пенсии. Живет на том берегу, в Таппане. Я говорил с ним по телефону – вроде бы симпатичный старик.

К моему великому удивлению, в ее голосе послышался холодный упрек:

– Сэм, тебе не следовало спрашивать Островых, кто, по их мнению, убил Паулину. Я не ожидала от тебя такого.

– Что? Это же ты спросила.

– Потому что знала, что ты собираешься спросить. Я видела это по твоим глазам. Ты хочешь рассказать им про видеокассету и про то, как тебе подбросили записки. Все это их расстроит. Им потребовалось тридцать лет, чтобы смириться с ее смертью, а теперь ты пришел и снова ее выкапываешь. Думаю, чем меньше их тревожить, тем лучше. Чем меньше ты им расскажешь...

– Не читай мне нотаций, Вероника! Я не согласен. Если мы найдем настоящего убийцу, это их утешит. А единственный способ этого добиться – задавать всем много вопросов.

– Думаешь, на Фрэнни можно положиться? – Ее голос звучал довольно невинно, но выражение лица было иным.

– Почему бы и нет?

– Не знаю. Просто из-за его образа жизни. У него, очевидно, своя программа, и, возможно, не такая, как у тебя. В общем, тебе не нужна его помощь, Сэм. Помочь тебе могу я. Я буду делать все, что захочешь. Я умею брать интервью и разыскивать материалы. Это моя работа! Я снимаю документальные фильмы. Забудь про Фрэнни и этого мальчишку Ивана. Я помогу тебе во всем. Ты не представляешь, какие у меня связи! – Вероника шагнула ближе. Я почувствовал пряный запах ее дыхания. Прижавшись ко мне щекой, она прошептала: – Тебе никто не нужен, кроме меня. Я твое прибежище.

Ее тон и полная убежденность заставили меня поежиться.

Слава богу, поезд должен был прибыть с минуты на минуту. Я напомнил ей об этом, и мы двинулись к вокзалу. Вероника взяла меня под руку. Мне не хотелось, чтобы она до меня дотрагивалась.

Паулина Острова и Эдвард Дюран-младший были созданы друг для друга, и лучше было бы, если бы они никогда не встречались. Он был практичен и основателен, она – наоборот. Когда он впервые оскорбил ее, то сказал, что она запутанная и суматошная, как осиное гнездо. Так он ее отныне и называл. Она тогда рассмеялась ему в лицо и ответила, что лучше быть осиным гнездом, чем, как он, карандашом, который служит лишь для одной скучной цели, и потому его всегда забывают и теряют.

И парень, и девушка были незаурядные, и у обоих был скверный характер. Дюран прожил свою жизнь в тени важного и могущественного отца. Отец Паулины работал механиком.

Так они и встретились как-то под вечер, когда у Эдварда не заводился мотор. Он поднял капот и начал возиться со шлангами и прочим, что мог отвернуть пальцами. Он совершенно не разбирался в автомобильных двигателях, но, когда не заводится мотор, все мужчины откидывают капот и беспомощно копаются под ним – это заложено в генах.

Паулина только что прослушала первую лекцию по философии – и снова разочаровалась в колледже. Ее ровесники в основном интересовались тем, что для Паулины было – вчерашний день. Секс и выпивка, ночные бдения, спешная подготовка к экзаменам после занятий, которые она прогуляла из-за секса и выпивок.

А были и другие вещи, которые Паулине действительно хотелось знать, но которым никто не учил. Лекции были трудные, но бесполезные. Она чувствовала себя фаршированным гусем, только вместо пищи в Суортморе ее пичкали онтологией и Людвигом Больцманом, Потсдамской конференцией и прочей мурой. Несомненно, от всего этого пухла голова, но какой в этом смысл?

Она спорила с преподавателем философии, пока оба уже не собрались вцепиться друг другу в горло. В те дни она спорила со всеми, и все ожесточеннее. Ее переполняло разочарование.

Перед зданием колледжа стоял бежевый «фольксваген»-жучок с поднятым капотом, а рядом – симпатичный парень с отчаянием на лице. Паулина подошла, излучая ярость и компетентность, и починила мотор за пятнадцать минут. Эдвард Дюран пригласил ее пообедать в первоклассный ресторан, куда студенты не ходили. Они сидели в отдельном кабинете и долго беседовали.

Дюран ей не понравился. Он был слишком чопорный, слишком правильный, слишком много говорил о своем высокопоставленном отце и хотел стать юристом – о господи!

Дюрану Паулина показалась динамитом.

Потом они поехали к нему, где занялись сексом, отчего он ошибочно счел, что вскружил ей голову. Узнай Паулина об этом, она бы долго смеялась. Ей просто хотелось выпустить пар, а секс как нельзя лучше подходил для этой цели.

В последующие дни Дюран не мог поверить, что ей безразличен. Она починила ему машину. Они несколько часов разговаривали. Они переспали! Он рассказывал ей отличные истории и смешил ее, а теперь она его как будто и не замечает. Никогда не звонит, не ответила на любовное письмо, которое он сочинял всю субботу... Ноль. Что случилось? Он выследил ее после занятий и напрямик спросил об этом. Она ответила:

– Ничего. Ты очень мил. – И пошла дальше.

Он не давал ей проходу. Прошло три месяца, а они больше не спали вместе, но дело было не в том. Он любил дерзость, а Паулина не привыкла к ухаживаниям. Ей нравилось его нетерпение и льстила его наивная настойчивость.

Она всегда так легко отдавалась. С тех пор как ей стукнуло пятнадцать, секс уже не казался чем-то необыкновенным. Она обнаружила, что самый быстрый способ узнать мужчину – провести с ним несколько часов в постели. Таким образом узнаешь его истинное лицо, и часто он теряет осторожность.

После того единственного раза в постели Эдвард повел себя с Паулиной, как истинный джентльмен на первом свидании. Он был счастлив сопровождать ее на прогулке, ходить с ней в кино, обедать. И оказался гораздо интереснее, чем представлялся ей поначалу. Этот парень видел жизнь и мир таким образом, каким она никогда раньше не видела. Он никогда не разговаривал с женщинами о подобных вещах. Увидев, что ей интересно, ему захотелось рассказать ей о себе все. Дюран огорчился, узнав, что она имеет большой успех у мужчин. Паулина говорила о сексе, словно в нем не было тайны и почти не было волшебства. Ему смертельно хотелось задать ей сотню вопросов о ее многочисленных любовниках, но он сдерживался. Отчасти потому, что знал: она без колебания расскажет обо всех.

Размеренная жизнь в колледже больше так не раздражала Паулину. В том числе благодаря дружбе с Эдвардом и его поддержке. Он понял, что все переменилось, в тот день, когда она стала звать его Эдди. Так его звала только мать, да и то, когда рядом не было отца.

Больше всего Эдварду омрачал жизнь его страх перед отцом. Правда, Дюран-старший был так поглощен собой, что редко вспоминал о младшем. В первый раз Паулина встретилась с родителями Эдварда на выходных, и все вчетвером поехали ужинать в ресторан. Несмотря на поглощенность собой, мистер Дюран почувствовал в этой молодой особе твердую, как у него самого, волю, и принял ее холодно. Миссис Дюран Паулина показалась необыкновенной, а поскольку сына она любила больше, чем мужа, то всячески поощряла их отношения. В прошлом большинство девушек, которых приводил Эдвард, или восхищались им, или боялись его, а эта была вполне уверена в себе и явно почти ни в чем ему не уступала.

Если бы Эдди узнал, что Паулина спит с несколькими другими студентами, это разбило бы его сердце. Она никогда не говорила ему об этом, но до него доходили слухи. И это так выводило его из себя, что один раз он буквально зажал руками уши и закричал: «Заткнитесь! Заткнитесь!»

Однажды ночью она была с одним из этих других. Когда они уже собрались приступить к делу, Паулина села на кровати, осмотрелась, словно очнулась после глубокого сна, и сказала: «Нет! Не хочу». Она снова оделась, побежала через студенческий городок в общежитие Эдварда, где он готовился к экзамену, позвонила из телефонной будки и упросила его спуститься. В первый и единственный раз за свою студенческую карьеру Эдвард Дюран провалил экзамен, потому что в тот вечер нашел занятие получше. После этого они не расставались.

Все эти сведения о Паулине и Дюране я собрал по частям, расспрашивая их соседей по общежитию. И та, и другой уже были в летах, но помнили мельчайшие подробности и говорили о своих умерших друзьях и событиях тридцатилетней давности так, будто все это было вчера. Подруга Паулины, Дженевора Диксон, разговаривая со мной, все время плакала. Она занимала ответственную должность в большом рекламном агентстве и выглядела соответственно, однако начав говорить о Паулине и Эдди, вся расползлась по швам.

Что касается Дюрана, его бывший сосед по комнате во время нашего разговора сердито расхаживал туда-сюда.

– Знаете, что меня больше всего бесит? Я до сих пор так и не знаю, он ли ее убил. Можете в это поверить? Я прожил с Дюраном в одной комнате три года и был ему как брат. Но он мог это сделать. Действительно мог. Он просто преклонялся перед Паулиной, абсолютно, перед каждой частичкой ее существа, но, возможно, он и убил ее... Знаете, я же виделся с ним в тюрьме. Поехал в этот чертов Синг-Синг навестить его. В своем тюремном наряде Эдди словно стал на два фута ниже ростом. Никого рядом не было, мы могли говорить откровенно, и я спросил его. Я спросил: это ты ее убил? Но он смог ответить лишь одно: «Не знаю. Богом клянусь, не знаю!» И как это прикажете понимать? Ты или убил ее, или не убивал. Но уверяю вас – если бы он сказал кому-то правду, то мне. Мы были как братья.

– А что у него за отец?

– Ублюдок. Костюм от Пола Стюарта с отложными манжетами. В суде я как-то раз выступал против него. Помните Риббентропа на Нюрнбергском процессе? Как высокомерно он держался до последней минуты? Вот так же и Дюран-старший. Все говорили, что смерть Эдварда его сломила, но мне он совсем не показался сломленным.

– Привет, Сэм.

– Привет, Вероника.

Хотя она была от меня в двух часах езды и в восьмидесяти милях, я резко выпрямился в кресле и оглядел комнату, словно Вероника могла находиться одновременно на другом конце телефонного провода и здесь, рядом.

– Здравствуй, милый. Извини, что побеспокоила, но у меня невероятные новости. Ты знал, что Паулина и Дюран были женаты?

– Женаты? Откуда ты знаешь?

Она рассмеялась, как ребенок.

– Я же тебе говорила: я великий сыщик! Заглянув в ее записные книжки, я увидела запись: «Мотель „Навеки ваш“, Вегас» с большим красным вопросительным знаком в конце. По наитию я позвонила в Лас-Вегас, в мэрию, и вуаля* [Voila (фр.) – вот (зд.: готово).]! Свидетельство о браке, выданное за три месяца до ее смерти.

– Невероятно! Не знаю, что это означает, но какую-то роль должно было сыграть.

– Знаю! А что если Гордон Кадмус пронюхал об этом? Если он был в нее влюблен или хотя бы просто ревнив, что бы он сделал, узнав о ее замужестве? Может быть, он действительно убил ее в приступе ревности!

– Тогда почему кто-то посылает мне записки, и почему застрелили его сына?

– Не знаю. Но это придает делу совершенно новый оборот, а? Знаешь, что я думаю? Я бы могла на пятичасовом утреннем поезде приехать к тебе, чтобы мы это отпраздновали. Завтра мне все равно нечего делать, ну, и мы бы могли хорошо провести вечер.

Я прищурился.

– Ничего, если отложим на другой раз, Вероника? Сказать по правде, я сегодня немножко раздражен.

– Я смогу тебя развеселить.

– Не думаю.

Ее молчание весило тонну. Один удар сердца. Другой. Потом она начала насвистывать. Я был так поражен, что не сразу узнал мелодию. Тема из музыкальной сказки Прокофьева «Петя и волк». Вероника все свистела.

– Вероника!

Свист.

– Вероника, мне пора.

– Ладно. Пока.

Она все свистела, когда я осторожно повесил трубку.

Одно за другим произошли два события, которые еще больше отдалили меня от Вероники.

В супермаркете я делал обычные покупки на неделю и, проходя между полками, увидел поразительной красоты женщину с упакованной курицей в руке. Потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к ее красоте, и только тогда я осознал, что она разговаривает с упаковкой. Я не слышал ее слов, но было ясно, что она совершенно сумасшедшая. Мое сердце и душа затрепетали, потом оцепенели.

В мое сознание вторглась одна личность и заняла его целиком. Вероника. Глядя на безумную красавицу, мирно разговаривающую с замороженной курицей, словно Гамлет – с черепом Йорика, я думал только о Веронике. Как она свистела по телефону... Она тоже сумасшедшая?

Потом я обнаружил, что в день беседы с Эдвардом Дюраном-старшим у меня пропала моя любимая перьевая ручка. Я неаккуратен, но в отношении своих письменных принадлежностей – настоящий фанатик. И Касс, и уборщица знали, что нельзя даже приближаться к моему письменному столу. Там все должно лежать на своем месте, особенно эта счастливая авторучка. Если что-то пропадало, даже дурацкий скотч, я выходил из себя и не успокаивался, пока не найду пропажу. Потеря ручки была ударом в самое сердце. Я обшарил весь дом, но тщетно. Я даже осмотрел собачью подстилку на кухне, к тому времени так разозлившись, что заподозрил пса в преднамеренной краже с целью досадить мне. Я представил себе, как он жует ее, и не удержался от улыбки. Но и у Луи ничего не нашлось. Я позвонил Касс в Нью-Йорк, но она ничего не знала. Когда моя дочь посоветовала спросить Веронику, каменная дверь в моем мозгу со страшным шумом захлопнулась. Вероника! Она уже однажды прокрадывалась в дом. Она знала, как важна для меня эта ручка...

– Да, она у меня.

Ничего более. Никаких объяснений, извинений – просто «да». Я не решился спросить, когда она ее утащила, так как не хотел услышать, что она снова пробралась ко мне в дом без моего ведома.

– Она нужна мне. Ты же знаешь, как мне нужна эта ручка.

Совершенно непринужденно Вероника сказала:

– Что ж, это просто: я отдам ее тебе при встрече.

– Не надо, Вероника! Ты переходишь границы, так нельзя. На эту территорию ты не вхожа. Отдай мне ручку. Она нужна мне для работы.

– А как насчет того, что нужно мне, Сэм? Ты избегаешь меня, как зачумленную! Что происходит? Что творится у тебя голове? Мы же договорились. Мы собирались вместе работать над твоей книгой, и...

– Нет, это ты так решила, Вероника, не я. Я никогда ни с кем не работаю в соавторстве. Ты подошла слишком близко, понимаешь? Рядом с тобой мне нечем дышать.

– А что мне делать, Сэм, если ты запираешься в своем кабинете вместе со всем этим воздухом?

– Не знаю. Поговорим об этом в другой раз. Сейчас мне нужно идти. Пожалуйста, пришли мне ручку.

– Меня тошнит от этих разговоров, Сэм. Не думаю, что в данную минуту я что-то тебе должна. – Она повесила трубку.

Ручка прибыла на следующее утро экспресс-почтой. Она была разрезана на две совершенно равные части.

Таппан оказался милым городком. На газоне в центре, как старая бурая жаба, красовалась оставшаяся после какой-то войны пушка. И кому пришло в голову выставлять на обозрение большие ржавеющие орудия как напоминание о смерти и утратах?

Когда я ехал, за огромными старыми деревьями вдоль дороги мелькал Гудзон. Таппанские дома представляли собой смесь колониального стиля и современного. На многих виднелись таблички «продается», и я задумался, почему. Следуя веселым указаниям Дюрана, я легко нашел его дом.

После всего, что я слышал об этом человеке, я ожидал увидеть пятнадцатикомнатное колоссальное здание с колоннами и раскинувшейся на многие акры лужайкой перед входом. Но это оказался простой двухуровневый домик постройки пятидесятых годов, с подъездной дорожкой и маленьким, но ухоженным двориком. Хозяин, очевидно, любил ухаживать за садом, потому что повсюду виднелись пышные яркие цветы самых разнообразных видов. Посреди дороги лежали два жирных мопса, свесив от жары розовые языки. Я подрулил и вышел. Они медленно встали и подошли посмотреть на меня.

– Здорово, ребята! Жарко, а?

Я наклонился погладить их, и они полезли обниматься. Чем дольше я чесал им за ушами, тем исступленнее становилось их дыхание. Один пес свалился на бок и задрыгал всеми четырьмя лапами, чтобы я почесал еще.

Раздвижная дверь со скрипом открылась:

– Похоже, нашли приятеля.

Эдвард Дюран-старший нисколько не походил на свои описания – в нем не было ничего от чопорного господина в консервативном костюме с отложными манжетами. Среднего роста, худ и изыскан. У него была большая голова и коротко подстриженная белая бородка. Дюран казался не совсем здоровым и двигался осторожно, словно что-то в его организме не работало должным образом.

Его голос противоречил внешнему виду. Глубокий и звучный, он обладал тоном и тембром радиодиктора или публичного оратора. Такой голос легко представить в помещении суда. Чувственный. У него был чрезвычайно привлекательный чувственный голос, и он умел им пользоваться.

– Я большой поклонник вашего таланта, мистер Байер. Большой поклонник. Знаете, если не возражаете, я был бы очень благодарен, если бы до отъезда вы надписали мне несколько ваших книг.

Внутри дом напоминал библиотеку небольшого городка. Там повсюду стояли книги, и, самое интересное, их явно берегли. Каждая была в прозрачной пластиковой суперобложке, и все хранились за стеклом. Во всем доме от пола до потолка тянулись стеллажи из какого-то ценного темного дерева – я не смог понять, какого именно.

– Немного ошеломляет, правда? Хобби, превратившееся в навязчивую идею. Я был болезненным ребенком, и в течение нескольких лет книги были моим единственным утешением. Лучшими друзьями... А вот здесь все ваши книги... – Он подошел к одной из полок, нагнулся и осторожно открыл стеклянную дверцу. Там они и стояли, все мои цыплятки, рядком, в превосходном состоянии. – Должен признаться, я теперь мало читаю художественной литературы, Но ваши книги на редкость захватывают.

– Вы мне льстите. Спасибо. – Я обвел взглядом комнату и тысячи книг. – А что вы обычно читаете?

– Биографии. – Он обвел рукой комнату с книжными полками. – После ухода на пенсию я провожу время, изучая чужие жизни, читаю, как другие люди дотягивали до конца. Низкое занятие.

Меня удивило как само слово, так и презрительный тон, каким оно было произнесено.

– Когда вы доживете до моих лет, почувствуете, что имеете право заниматься тем, что вас по-настоящему увлекает. Наверное, это правильно, но может показаться жалким. К несчастью, мистер Байер, я один из тех жалких дураков, кто утешается чтением про чужие жизни, потерпев неудачу в своей. Как ни отвратительно черпать утешение в чужой боли, приятно знать, что и великие так же спотыкались, как и мы. Хотите чего-нибудь выпить?

Затем последовал самый захватывающий, на моей памяти, день, наверно, за несколько лет. Бывают люди, своеобразные и восхитительные, будто изысканный ужин, и Эдвард Дюран оказался одним из таких людей. Он прожил невероятную жизнь, но, вместо того чтобы выставлять ее напоказ, имея на то полное право, он вручал ее вам как дар, чтобы вы пользовались им по своему усмотрению.

Ему было семьдесят три, и он медленно умирал. Где-то ближе к вечеру он вскользь упомянул об этом, просто к слову. Это казалось ему не важным в свете всего другого, о чем хотелось рассказать. Его жена и сын умерли. Он не оправдал их надежд, и это печалило его больше всего. До их смерти он был преуспевающим самоуверенным человеком.

– Все важное начинаешь понимать слишком поздно, Сэм. Трагедия старости заключается в том, что уже не можешь применить то, чему с таким трудом научился, потратив столько времени. Вот над чем нужно работать ученым – как бы нам сразу ненадолго перескочить в конец жизни, а потом вернуться обратно. В настоящем нет контекста, одна жадность и эмоции. А теперь прежний язык моих чувств мне больше не нужен.

Дюран-старший учился в Суортморе, но бросил, чтобы стать летчиком-истребителем и воевать в Корее. В конце войны он вернулся в колледж, защитил диплом и закончил учебу со стипендией Родса. В свое время он чуть было не попал запасным в олимпийскую сборную по боксу, и одним из величайших моментов в своей жизни считал два раунда спарринга с чемпионом мира во втором полусреднем весе Бенни Паретом, «Малышом», в спортзале Стиллмана.

– Часто ли нам выпадает удача на шесть минут полностью завладеть вниманием мастера? Я вел дела в Верховном суде, но это ничто по сравнению с тем, как оценивали меня глаза Парета, и как бесподобно он потом надрал мне задницу!

Прошло некоторое время, прежде чем мы перешли к его сыну, но, как и во всем прочем, и здесь он оказался мучительно откровенен:

– В свете всего сказанного я был ужасным отцом. По отношению к Эдварду я напоминал жуликоватого торговца башмаками – знаете, который убеждает вас, когда вы примеряете башмак не того размера, что вдруг чудесным образом он окажется точно впору, стоит лишь немного его разносить... Мой сын всегда был серьезным, упорным мальчиком и не нуждался в поощрении, делая то, что нужно. А я был законченным эгоистом и считал, что ему нужны наказания и руководство. Конечно, это не извиняет меня, но не забывайте, что шли пятидесятые годы, когда все мы были так уверены в правильности своих действий. Все, что нужно, было в книгах – доктор Спок, Дэвид Рисман, Маргарет Мид. Оставалось лишь соединить точки, и успех обеспечен.

Раздался звонок в дверь. Дюран удивился. Пока он поднимался с кресла, я спросил, где здесь туалет. Если бы не приличия, я бы еще долго просидел там. На стенах висели в рамочках письма знаменитых биографов – Босуэлла, Леона Эделя, Анри Труайя. Самое интересное, что последние письма были адресованы лично Дюрану и содержали ответы на вопросы, которые он, очевидно, задавал о персонажах биографов. Одно письмо Ричарда Эллманна о любимой музыке Джеймса Джойса стоило того, чтобы зайти сюда.

Когда я наконец заставил себя оторваться от автографов, у входной двери меня ожидал другой сюрприз. Там стоял Дюран и смеялся чему-то вместе с Кармен Пирс, скандально известным адвокатом. Кроме всяких одиозных личностей, она представляла в суде еще и секту Долина Мальды. Окажись здесь Вероника, они бы обменялись историями и слухами о ее прежней шайке.

Меня представили экстравагантной юристке, которая, стоило мне лишь включить телевизор, вечно появлялась на экране с тем или иным клиентом. Мы поболтали. Я рассказал ей, что кое-кто из моих знакомых одно время был членом той самой секты, прежде чем остальные сектанты зафрахтовали самолет для последнего полета в небытие.

– Не завидую вам, мистер Байер, – улыбнулась она.

– Вот как? Почему же?

– Потому что чем больше я узнаю о Долине Мальды, тем более подозрительными мне кажутся ее члены, бывшие и настоящие.

– Но вы же представляете в суде их интересы! – Я не мог поверить, что она говорит подобное вслух.

– Нет, я представляю их идею. В нашей стране запрещены гонения на религиозной почве. То, что правительство сделало по отношению к Долине Мальды, незаконно. Чтобы представлять этих людей в суде, я не обязана любить их. Это забавная сторона профессии адвоката. Эдвард, мне нужно идти. Большое спасибо за помощь. Эти статьи просто бесценны.

Она уехала на своем рубиново-красном «ягуаре», и мы вдвоем смотрели вслед, пока она не скрылась из виду.

– Кармен – головокружительная женщина. Я часто не соглашаюсь с ее методами, но ее понимание сути закона феноменально.

– Вы чем-то ей помогаете?

Положив руку мне на плечо, он увлек меня обратно в дом.

– Нет, на самом деле нет. Мы знакомы много лет. То и дело она звонит и задает вопросы, и я делаю, что могу. Она живет по дороге в Нью-Йорк. К счастью, когда уходишь на пенсию, профессия превращается в хобби, а от этого перспектива вдруг смешается, и то, чем занимался раньше, снова может показаться интересным.

– Ваш сын хотел стать юристом.

– Нет, не думаю. Мой сын хотел порадовать меня, что я эгоистично поощрял. Еще одна великая глупость в моей жизни. Знаете, он был действительно хорошим поэтом. Когда ему было двадцать, пару его стихотворений напечатали в «Трансатлантик Ревью». Известный в то время журнал! Я найду эти стихи и пришлю вам. Их надо включить в вашу книгу. Они покажут его со стороны, о которой мало кто знает.

– А что вы думали о Паулине?

Уставившись в пол, он закусил губу, потом улыбнулся.

– Я никому не признавался, но она испугала меня. Это была одна из самых эротичных женщин, каких я встречал. Он звал ее Осиным Гнездом, и это точно ей подходило. Вечное жужжание, и ты знаешь, что внутри тьма жал! Она заставила меня восхищаться сыном больше, чем когда-либо. У него хватило мужества увлечься этой страстной женщиной и завоевать ее. Никогда, даже в молодости, с тогдашним безграничным самомнением, я бы точно не решился приударить за кем-нибудь вроде нее. А она его любила! Это было ясно как божий день. Они были без ума друг от друга.

– Вы знали, что они поженились? – Я ожидал, что, услышав этот вопрос, Дюран онемеет или хотя бы удивится, но он лишь кивнул.

– Да, знал. Вы действительно подготовились к своей работе.

Эдвард-младший рассказал об этом отцу в последнюю их встречу. Должно быть, он уже какое-то время собирался покончить с собой, потому что во время их последней беседы высказал все, что было у него в голове и на сердце. Единственное, о чем он умолчал, – это как обращались с ним сокамерники. Казалось, он изменился – похудел и помрачнел, но старик решил, что юноша просто не может привыкнуть к унылой тюремной жизни.

– У меня было много друзей в исправительной системе. Они заверили меня, что все устроят и защитят Эдварда. Но большая тюрьма – это целый город. Ни за кем нельзя все время следить. Для него это было тяжелое время. Его окружали мерзавцы.

– Вы думаете, его мучили по приказу Гордона Кадмуса?

– Много лет я так думал. Я был убежден, что в смерти Паулины виновен Кадмус. Уверен, вы знаете, что они были любовниками. Она еще спала с ним, когда начала встречаться с Эдвардом. Много лет я искал простого объяснения, и оно было такое: Паулина бросила Кадмуса ради моего сына. Когда мне поручили начать расследование дела Кадмуса, мне казалось, что он убил ее, так как боялся, что ей что-то известно о его делишках. Или просто из ревности. Он подобрал идеальное время, чтобы убить ее и подставить невинного человека. За это преступление Эдварда посадили за решетку, где он вынес страшные муки и покончил с собой... Кадмус, Кадмус, Кадмус. Когда его застрелили, я был взбешен. Банальная бандитская разборка, и знаете что? Даже не в него целились. Целились в одного из его дружков. Я хотел сам добраться до Кадмуса. У меня было что ему предъявить. Я хотел взять конституцию Соединенных Штатов и так запихать ему в задницу, чтобы у него вылез второй язык. Но после его смерти я больше ничего не мог сделать.

– Вы думаете, это не он убил Паулину?

– Нет, Сэм, не он. Теперь я так не думаю. С прошлой недели. – Его голос звучал спокойно. Какая-то часть его души завершила путь и успокоилась.

По улице мимо проехала машина. Одна из собак заскреблась в дверь, просясь войти. Дюран закрыл глаза и замер. Я встал и открыл дверь. Мопс вразвалку подошел к хозяину и с третьей попытки запрыгнул ему на колени.

– А кто же?

– Не знаю, но он связался со мной. – Он нежно снял собаку с коленей и посадил рядом на кушетку. Пес возмутился, но не двинулся с места. Дюран подошел к письменному столу в углу комнаты, достал из ящика коричневый конверт, после чего вернулся на кушетку и протянул его мне. – Как можете видеть по почтовому штемпелю, его отправили из Крейнс-Вью. Этот тип не чужд иронии. Откройте. Внутри все ответы.

В нем не было ничего особенного – один из тех коричневых конвертов, продающихся дюжинами в любом канцелярском магазине. Адрес Дюрана был напечатан неопределенным шрифтом, адреса отправителя не было – ни на лицевой стороне конверта, ни на обратной.

– Я попросил друга присыпать конверт, чтобы снять отпечатки пальцев, но, конечно, ничего не обнаружилось. Этот тип знает, что делает.

Отложив конверт, я посмотрел на Дюрана.

– Глядя на вас, я побаиваюсь открывать его.

– Лучше побаиваться, чем не испытать то, что почувствовал я, когда вынимал его из почтового ящика. Я думал, это какая-нибудь реклама, и вскрыл конверт по пути домой. Увидев, что там внутри, я ощутил словно удар в сердце. Смелее, посмотрите.

Внутри лежала отпечатанная записка и четыре фотокопии газетных заметок. В газетах описывались отдельные убийства, произошедшие за последние тридцать четыре года. Убийство девушки-подростка в Эврике, штат Миссури. Второе – Паулины Островой. Третье – официантки в Биг-Суре, штат Калифорния, а четвертое – Дэвида Кадмуса. Слова в записке были напечатаны в центре страницы: «Привет, Эдвард! Я слышал, ты умираешь. Подожди, пока я не расскажу тебе мои истории. Вот некоторые из них».

– Серийный убийца? Как и говорил Маккейб в Калифорнии!

Я описал видеокассету с убийством Кадмуса, наклейки «Привет, Сэм!», рассказал про прочее, в том числе и про самку паука, хранящую в теле сперму в течение полутора лет. Дюран слушал, не перебивая. Пока я говорил, он затащил собаку к себе на колени и стал чесать ей голову.

Когда я закончил, он вытащил из кармана пачку сигарет «голуаз» и щелкнул видавшей виды зажигалкой «Зиппо». Едкий табачный дым быстро вытеснил запах лета в комнате. Дюран предложил и мне сигарету, но я отказался, помня, что курить «голуаз» – все равно что вдыхать вулкан.

Он посмотрел на сигарету и улыбнулся.

– Вот только этим и хорошо приближение смерти. Всегда любил курить, но много лет назад бросил, однако сказал себе, что, если когда-нибудь тяжело заболею, накурюсь вволю. Я бы не поверил, что такое возможно, если бы не кое-что еще в том конверте, Сэм. Это кое-что убедило меня.

На кофейном столике кроме журналов, пепельницы и множества книг лежал маленький серебряный перочинный ножик. Дюран указал на него. Я взял ножик в руки. Ничего особенного – перочинный нож с двумя лезвиями, без всяких штучек вроде штопора или ножниц. По всей его длине виднелась глубокая царапина. В середине было выгравировано слово «Живчик».

– Он принадлежал моему отцу. У него было прозвище Живчик. Отец подарил ножик мне, когда я ушел на войну, в Корею. А я подарил его Эдварду, когда он поступил в колледж. Мужчинам из рода Дюранов он приносил счастье. Я хотел, чтобы нож принадлежал ему. Эдвард вспомнил, что в день убийства этим ножом вырезал на дереве свои и ее инициалы. Кто теперь вырезает инициалы любимой на дереве? Потом он рассказал Паулине историю этого ножа и подарил его ей... Мы говорили об этом с Эдвардом, пока шел процесс. Несмотря на ужас происшедшего, он зациклился на том, чтобы найти нож. Я все обыскал вместе с полицией, но нож исчез. Убийцы часто берут сувениры с места преступления. Когда я вел уголовные дела, нам часто удавалось предъявить человеку обвинение на основании таких сувениров, найденных у него дома... Это замечательно. Служа юстиции все эти годы, я видел всевозможные отклонения в человеческой психике, но ни разу, ни разу не заподозрил, что убийство Паулины – лишь одно в цепи кровавых деяний маньяка. Такое не могло прийти мне в голову.

Все упомянутые в записке преступления остались нераскрытыми. Дюран воспользовался своими значительными связями, чтобы как можно больше разузнать о каждом из них. За исключением убийства Дэвида Кадмуса, в них оказалось много схожего.

Я задал Дюрану тот же вопрос, что задавал Фрэнни:

– Но зачем он так долго ждал? Если хотел приобрести известность, почему же он не объявил о своих преступлениях сразу? Первая девочка была убита тридцать четыре года назад. Сегодня ей было бы пятьдесят!

Дюран хмыкнул и пощелкал своей зажигалкой.

– Вы задаете этот вопрос умирающему, Сэм. Поверьте, ваша картина мира меняется, когда на горизонте появляется Неизбежное. Кто знает, почему преступник так поступил? Возможно, он заболел, как я, или просто извращенец, и его извращенность понемногу просачивается наружу. А может быть, ему захотелось показаться на экране телевизора, как нынче всем известным убийцам... Мы столько времени ищем модели и причины, понятные мотивы и обиды, но часто это бесполезно. Есть ужасные вещи, они просто существуют, и эта иррациональность нас пугает. Мы все чего-то ищем и говорим: должна же быть какая-то причина! Извините, не всегда. И все чаще и чаще оказывается, что ее нет, если посмотреть, куда движется мир... Возьмите природные катастрофы. Когда проносится торнадо или ураган, в разрушенных церквях гибнут сотни добрых людей. В этом нет смысла, и что мы делаем? Оцениваем ущерб, скажем, в сто миллионов долларов. Считаем погибших – двести девять. Да здравствуют цифры! Кое-что мы можем понять. Может быть, не объяснить, но создать видимость порядка, нужного нам, чтобы вынести трагедию... Содержимое конверта говорит мне, что мой сын и его жена умерли из-за того, что однажды вечером поссорились, и это увидел кто-то, кто не должен был видеть. И теперь хочет, чтобы мы знали об этом.

Следующая неделя запомнилась мне, как бесконечные перелеты. Я провел три дня в Биг-Суре, штат Калифорния, оттуда перелетел в Лос-Анджелес, а потом в Сент-Луис, где взял напрокат машину и поехал в Эврику, штат Миссури.

Дюран загрузил меня информацией. Когда я рассказал его историю Маккейбу, Фрэнни пришел в восторг и бросился раскапывать дальше. В своих полетах я проводил время, читая материалы их совместных исследований.

Сколько еще людей убил тот человек? Что он делал вес эти годы между убийствами? Мне постоянно представлялся старый худой электрик в захудалом городке, который допоздна пьет в унылом баре, а потом в пивном тумане бредет домой, взглянуть на свои сувениры и газетные вырезки. Я смотрел по телевизору документальные фильмы про убийц-маньяков. Многих из них обижали в детстве, или отец ушел из семьи, когда они были маленькие. И этот был из таких же? Всем своим жертвам он нанес удар по голове, а потом бросил в воду, и они утонули. Никакого сексуального насилия. Ничего существенного не взял – только перочинный ножик в нашем случае и кто знает, что еще в остальных. Держит ли убийца их в шкатулке, в ящике стола или в чулане, в специальном мешке? Откуда он узнал, что я пишу книгу о Паулине? Ответ на этот вопрос я получил, приехав в Лос-Анджелес. Разнюхивая обстоятельства смерти Дэвида Кадмуса, я в свободное время зашел в «Книжную похлебку» убить часик. Пробежав глазами по книжным полкам, я взял недавний номер журнала «Пипл» и пролистал его. Давно уже я не заглядывал в этот журнал – в основном из-за того, что Кассандрина мать относилась к нему почти благоговейно. Каждый раз при виде его обложки мне вспоминалась гремучая змея, на которой когда-то я был женат.

– Несколько недель назад я видела в нем статью о тебе.

Я обернулся и увидел улыбавшуюся мне Энн Инглиш – красивую заведующую магазином. Я поцеловал ее в щеку, а она меня, и я спросил, о чем это она.

– Статья о тебе, неужели не видел?

– Это для меня новость, Энн.

– Я сохранила статью и повесила на стене в кабинете. Пошли, покажу.

Мы поднялись по лестнице в кабинет, и, подойдя к стенке, она показала мне. Судя по дате внизу страницы, статья была двухмесячной давности. В разделе с заголовком «Чем они занимаются сейчас?», которого я не заметил, была помещена моя большая фотография. Я прочитал, что Стинг готовится выпустить новый альбом, продюсер Эрик Плесков работает над фильмом о Чернобыле, а автор многих бестселлеров Сэмюэл Байер пишет документальный роман об убийстве девушки в его родном городе Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк.

Вслух выругавшись, я спросил, нельзя ли от них позвонить. Через несколько секунд я услышал звучный и сердечный голос моего редактора Аурелио Пармы.

– Аурелио, старый мерзавец, это ты рассказал «Пипл» про мою новую книгу?

– Как ты там, Сэм? Рад слышать твой голос. Давненько ты пропал – мог бы хотя бы ответить на мои звонки.

Впрочем, бог с тобой. Да, это я им сказал. Это же прекрасная реклама – рассказать поклонникам о твоих творческих планах. Заметил: ты оказался единственным писателем, упомянутым в этой статье?

– Я не хочу, чтобы обо мне упоминали! Я не хочу, чтобы кто-то знал о книге. Ты не представляешь, как ты все усложнил!

Его тон мгновенно сменился холодным и отстраненным.

– Я должен выполнять свою работу. В частности – привлекать к тебе внимание публики. Если не хочешь говорить мне, как движется книга, – это твое дело. Но когда она выйдет, мне придется ее продавать. Дела делаются так. Не будь наивным.

Через три дня, вернувшись домой в Коннектикут, я снова засел за работу над книгой. Сначала мне подумалось, что лучше всего – выбросить все уже написанное и начать сначала. Рассказать о четырех убийствах и о том, как они оказались связаны между собой.

Я неделю работал над этим планом, но потом он стал все больше меня тяготить. Нетрудно потерять из виду, что хочешь сказать, когда кажется, что нужно сказать все. Меня сбило с толку, что Паулина могла оказаться «всего лишь» одной жертвой в цепи убийств. Ее убийца был еще жив и дразнил меня и Дюрана: «Ну, давайте, найдите меня». Может быть, правильнее рассказать его историю? А как же остальные жертвы? Дать лишь сноски?

Вероника как-то сказала, что Паулина – это моя русалка, лучезарное мифическое создание, которое я вытащил из воды слишком поздно, когда его уже нельзя было спасти. Если бы я любил ее раньше, моя страсть теперь только усиливалась бы по мере того, как я все больше и больше узнавал о ней. Русалка, Осиное Гнездо, обманщица, роковая женщина, учительница умственно отсталых... В конце концов я понял, что хотел рассказать ее историю и по мере рассказа попытаться воздать ей должное. Это будет также история Эдварда Дюрана, но он был лишь луной для Паулининой земли – он мог влиять на ее приливы, но весь их свет исходил от нее.

Об этом я долго говорил по телефону с Дюраном-старшим.

– Вы правы, Сэм. Вы или напишите о том, что знаете, или о том, что хотели бы узнать.

Меня так обрадовал этот прорыв, что я позвонил Кассандре и спросил ее, не хочет ли она сходить на бейсбол, на «Янкиз». Но трубку взяла ее мать и принялась причитать так громко, что я чуть не оглох. Откуда ни возьмись, в моей памяти всплыли воспоминания об одном случае – мы тогда еще были женаты, – и я громко рассмеялся в разгар ее стенаний.

Когда Касс была маленькой, ей в школе пришлось делать доклад о России. Прилежная ученица, она пришла к нам узнать, как называют жителей Москвы – москиты? Самое интересное – ее мать смотрела на меня несколько секунд, пока я не понял, что она задумалась, не так ли это в самом деле. Всякая великая красавица подобна толстой тетке в переполненном автобусе. Все остальные должны потесниться, чтобы дать ей место. В данном случае под всеми остальными имеются в виду здравый смысл, вкус, ум... Я женился на красавице и вечно буду ей благодарен за рождение дочери. А дальше – тишина.

Касс, наконец, смогла вырвать у матери трубку, и мы договорились о встрече. Мы почти не разговаривали с ней с тех пор, как я отругал ее за расследование Вероникиного прошлого. Сперва беседа шла на повышенных тонах, но, услышав про «Янкиз», Касс растаяла, и мы помирились. Прежде чем повесить трубку, она неуверенно спросила, можно ли пойти и Ивану. Я сказал: конечно. Вообще-то я бы предпочел побыть с ней вдвоем, но теперь в ее жизни был мужчина, и она хотела быть рядом с ним.

Я доехал до Нью-Йорка на поезде и встретил их на вокзале Гранд-Сентрал, у справочной. Когда я подошел к ним, они оживленно о чем-то разговаривали. На Касс были комбинезон и бейсбольная кепка с надписью «Бостон ред соке», а на Иване – черная футболка с названием рок-группы – «Суперзвезды порока». На спине красовалось название их последнего альбома – «Сатана в моей заднице». Я заметил, что Касс и Иван говорят по-французски. Это было так впечатляюще и отчаянно круто, что я не удержался – обнял их обоих и повел в метро.

Матч был приятный, но скучноватый, и я в основном наблюдал, какой восторг вызывают друг у друга Иван и Касс. Что может быть более захватывающим, чем первая любовь? Впервые ты понимаешь, что это всепоглощающее чувство возможно, и оно действительно случилось с тобой. Контраст между ними казался чудом: Касс была сама веселость, а Иван – серьезность и задумчивость. В общении с ним она так отличалась от той Касс, что была со мной. Годами я наблюдал, как она осторожно ступает по земле, боясь сделать неверный шаг или произнести неверное слово. И как здорово было теперь видеть ее такой – напрочь отбросившей осторожность, излучающей счастье, говорящей не раздумывая то, что придет на ум.

Естественно, поскольку Паулина с Дюраном так меня занимали, я постоянно видел параллели между двумя молодыми парами. А те ходили вместе на бейсбол? И так же флиртовали? Ее рука касалась его локтя шесть раз за тридцать секунд? Его глаза пожирали ее, его тело напрягалось такой радостью от каждого ее прикосновения?

Во время седьмой подачи я пошел в туалет, а потом за пивом. Стоя в очереди, я лениво рассматривал хорошенькую рыжую девицу впереди, когда услышал голос Ивана:

– Мистер Байер!

– Что, Иван? Зови меня Сэм. Хочешь пива?

– Нет, спасибо. Я бы хотел минутку поговорить с вами. И не хочу, чтобы Кассандра слышала. Вы хорошо знаете свою подругу мисс Лейк?

– Веронику?

Мы впились друг в друга глазами.

– Да. Она звонила мне. Не знаю, как вам это сказать, так что, возможно, лучше сказать прямо: она велела мне больше вам не мешать.

Продавец протянул мне пиво, но мне вдруг расхотелось пить.

– Мешать мне? Каким образом ты мне мешаешь?

– С вашей книгой. Она сказала, якобы вы не хотите, чтобы я помогал вам в расследовании. Я не обиделся, поймите меня правильно. Мне просто показалось подозрительным, что говорит это мне она, а не вы.

– Она не имела права так говорить, Иван. Я никогда не говорил, что мне не нужна твоя помощь.

– Она настаивала.

– И я тоже: мне нужна твоя помощь. Я был бы очень благодарен, если бы ты кое-что для меня разыскал. Не могу поверить, что Вероника тебе позвонила.

Мы отправились обратно к нашим местам.

– Она еще сказала, вам не нравится, что я встречаюсь с Кассандрой.

– Ну, знаешь! Забудь, что она сказала. По-моему, здорово, что вы встречаетесь. Чего бы оно ни стоило, даю вам свое благословение. Ты мне нравишься, и нравится твое отношение к Кассандре. И я не просто так это говорю.

Он остановился и протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием.

В два часа ночи зазвонил телефон. Такие поздние звонки могут для меня означать две вещи: случилось несчастье или кто-то ошибся номером. Терпеть не могу ни того, ни другого.

– Алло!

– С кем я говорю?

Растерявшись, я назвал свое имя.

– Надеюсь, я тебя не побеспокоила... – Голос Вероники звучал нервно и неестественно.

Я повесил трубку.

Ее голос в этот глухой час был для меня как холодный душ. Еще долго я не мог уснуть. Я хотел было разбудить пса и пригласить его на прогулку, но, зная своего соседа по комнате, резонно предположил, что он пропустит мое приглашение мимо ушей или пустит ветры в мою сторону – его единственный великий талант. Так что мне оставалось лежать в темноте одному со смертельной дозой адреналина в венах и переполненной мыслями о Веронике головой. Включив свет, я сел на краю кровати.

Глубокая ночь поет собственную песню, и не из тех, что мне нравятся. В этой мертвой тишине все призраки собираются в греческий хор, и каждый голос звучит отвратительно отчетливо. «Почему ты не сделал того-то? – вопрошает солист, – А зачем ты делал то-то? Люди считают тебя дураком. Ты стареешь. Ты не сделал этого. И никогда не сделаешь».

Несколько лет назад я ходил к психоаналитику, и тот сказал мне, что беспокоиться нечего, все течет, ничего не остается. Если тебе не нравится сегодня – завтра все будет по-иному. Я рассмеялся ему в лицо и сказал: нет – все прилипает. Эти большие жирные навозные жуки памяти и утрат пристают к нам, некоторые уже мертвые, а большинство – слишком живые, и жужжат и извиваются.

Тишина становилась все громче. Ночь была ясная, поэтому я решил надеть халат и пойти посидеть во дворе.

Почему я не удивился, что это Вероника? Почему я лишь немного задумался, а потом вышел и устало сел на скамейку рядом с ней?

– Ты звонила с мобильного?

– Да. Я давно тут сижу, все не решаюсь войти в дом.

– А если бы я не вышел?

– Я бы еще посидела немного и ушла.

– Чего ты от меня хочешь, Вероника?

– Того же, чего хотела Паулина! Я хочу прожить десять жизней сразу. Я пыталась быть такой, как она, и при этом поступать правильно, никому не делать больно, но... – И тут она заплакала. Она рыдала и рыдала. Она рыдала, пока не задохнулась, как ребенок, когда понимает, что дальше плакать бесполезно, потому что ничего не изменится.

Я был поражен. Как я не понимал этого раньше? Вероника – это же Паулина! Выросшая, соблазнительная, запутавшаяся женщина, которая может дать тебе так много, но постоянно делает это некстати. Как часто я жаждал узнать, кем бы стала Паулина Острова, если бы не погибла. И вот она – в шаге от меня, заходится от плача.

Я подошел и, опустившись перед ней на колени, положил голову ей – на колени. Она опустила руку мне на затылок, и какое-то время мы не шевелились.

– Я замерз. Пойду в дом. Хочешь зайти?

Она посмотрела на меня с надеждой. Я поколебался, прежде чем улыбнуться, и кивнул, словно говоря: да, это я и имел в виду.

Мы вместе встали. Я двинулся к дому, но Вероника остановила меня.

– У меня для тебя кое-что есть. Я хотела сделать сюрприз, но... – Она достала из кармана листок бумаги. – Это телефон человека по имени Бредли Эрскин. Он один из тех, кто застрелил Гордона Кадмуса.

– Как ты нашла его?

– Я готовилась и призвала на помощь все свои связи. Он сказал, что поговорит с тобой, но встречу назначит он. Просто позвони по этому номеру.

– Не знаю, что и сказать. Спасибо.

Она подождала, когда я двинусь. Я взял ее за руку и повел в дом.

Хотя Вероника всегда была великолепной любовницей, в ту ночь секс с ней превзошел все испытанное раньше. Отчасти это было вызвано отчаянием, которое испытывали мы оба, отчасти – облегчением, что мы снова там, где человеческое начало работает без всяких слов, мотивов, мыслей. Мы ушли в любовь надолго, а когда закончили, прошло несколько минут, прежде чем сердце у меня перестало неистово колотиться. Вероника лежала рядом, положив руку мне на грудь и кончиками пальцев касаясь моего уха. Мы долго молчали, и я уже задремал, когда она спросила:

– Ты когда-нибудь видел призраков?

Я повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Она тоже смотрела на меня; ее светлые волосы разметались по лицу и темно-голубым простыням.

– Призраков? Нет. А ты?

Она повернула голову и уставилась в потолок.

– Да. Однажды в Непале в городе Сальян у границы с Тибетом. Но важнее другой раз... Несколько лет назад я возвращалась ночью по Двадцать девятой стрит с одной мерзкой вечеринки – потому я и ушла довольно рано. Мне просто хотелось побыть дома одной. Тогда в моей все шло своим чередом – никаких бед, но и ничего особенно хорошего. – Вероника повернулась ко мне, чтобы убедиться, что я понимаю. – Я пошла на ту вечеринку, подумав, что, может быть, встречу какого-нибудь нового интересного человека, но никого интересного там не оказалось, а часами попусту болтать ни о чем мне не хотелось. Лучше пойти домой и посмотреть телевизор... И вот, шла я по Двадцать девятой, выбрав этот маршрут только потому, что мне тогда было как раз двадцать девять лет. Ночь была холодная, и я вся закуталась. Ты знаешь, каково это – когда в холод оказываешься на улице и заглядываешь в окна чьих-то квартир, они всегда кажутся уютнее и теплее, чем на самом деле. Только потому, что ты на холоде, а там тепло... Но, пройдя одно место, я остановилась. Мне была видна лишь гостиная, но я взглянула и просто замерла на месте. Потому что там было все, что я купила бы сама, и все стояло именно там, куда бы поставила я, если бы жила там. Это было одно из самых странных переживаний в моей жизни. Во всем Нью-Йорке в ту ночь я отыскала свою комнату, Сэм. Все в ней было – или должно было быть – мое. Фотография Пола Стренда на стене, висящая под потолком кукла бунраку, бежевый диван. Я просто не могу тебе этого объяснить – все было именно так, как я годами мечтала прожить всю оставшуюся жизнь, если накоплю достаточно денег и найду подходящую квартиру. И вдруг оно оказалось прямо передо мной – до последней мелочи. Все. Даже цвет телефона и розовые тюльпаны в желтой вазе... Естественно, меня загипнотизировала эта картина, и я все смотрела, пока от холода не потекло из носу. В дальнем конце комнаты вдруг открылась дверь.

– И вошла ты?

– Не знаю. Я не хотела знать. Я тут же повернулась и убежала.

– И еще когда-нибудь возвращалась туда?

– Нет.

Мы молча лежали, потом Вероника быстро говорила:

– Это из-за волос я убежала. Успела рассмотреть только волосы и убежала. Густые и точно того же цвета, как мои.

Я позвонил по тому телефону, что мне дала Вероника, чуть ли не ожидая какого-то подвоха. Автоответчик попросил оставить сообщение. Я так и сделал, и через два дня мне позвонила какая-то женщина. На углу Пятьдесят восьмой стрит и Лексингтон-авеню есть телефонная будка. Мне предложили прийти туда на следующий день в пять часов. Одному, ничего с собой не приносить, просто прийти.

Когда я пришел, будка была занята. Я попытался подкупить звонящего, чтобы он освободил телефон, но мне посоветовали катиться подальше. В 5:07 этот тип повесил трубку и со злобной улыбкой удалился. Я прождал еще полчаса, но не дождался. Тогда я снова набрал номер Эрскина и оставил сообщение, что нахожусь возле указанной будки и пробуду здесь еще полчаса. Безрезультатно.

Прошла еще неделя, в течение которой я, кипя от злости, пытался работать над книгой. О Бредли Эрскине я никому не говорил, поскольку боялся, что Маккейб или Дюран предпримут что-то, и все пойдет насмарку.

Та женщина позвонила снова и велела на следующий день опять в то же время быть у будки. Когда я пришел, будка была пуста, и телефон звонил. Я схватил трубку. Женщина сказала только: «Станция метро Семьдесят вторая стрит и Сентрал-парк-уэст, через полчаса».

Приехав, я не знал, ждать мне снаружи или зайти внутрь. Я зашел, заплатил и сел на скамейку. Пришли и ушли несколько поездов. Я смотрел в сторону, когда ко мне подсел мужчина.

– Спрашивайте, я вас слушаю.

Ему было за пятьдесят. Коротко подстриженные черные волосы, про лицо можно лишь сказать, что мягкое и приятное. На нем был заметен легкий глянец, словно испарина или только что нанесенный крем.

Я не знал, пожать ли нам руки, но он свою не протянул, а я не стал навязываться. Но не удержался и взглянул на его руки. Первый раз в жизни я встретился с убийцей, и мне хотелось запомнить как можно больше. Толстые. Толстые пухлые руки.

– Мистер Эрскин?

– Мистер Байер? – Он улыбнулся и выжидательно приподнял брови.

– Моя знакомая сказала мне, что вам известно что-то о смерти Гордона Кадмуса.

– Известно. Я осведомлен из первых рук. Не возражаете? – Он протянул руку и рванул на мне рубашку. Ошарашенный, я не двинулся. Он дернул так сильно, что две пуговицы оторвались и покатились по платформе. Его лицо ничего не выражало. Наклонившись, он заглянул мне под рубашку.

– Нужно соблюдать осторожность. Не хотелось бы, чтобы вы записали наш разговор, или еще что-то. Ладно, о Гордоне Кадмусе. Что вы хотите узнать?

– Вы имели отношение к его смерти?

– Да. Почти непосредственное. – Эрскин так расхохотался, что на глазах у него выступили слезы, и еще раз повторил фразу, как будто это бог весть какая удачная шутка. Отсмеявшись, он вздохнул. – Вы даже не спрашиваете, почему я говорю с вами?

– Почему?

– Потому что мне нужны деньги. А кому не нужны? Ваша подруга заплатила мне половину авансом, а вторую половину обещала после разговора.

– Она дала вам деньги?

– Да, черт возьми! Две пятьсот сразу, две пятьсот потом.

– Господи Иисусе! Пять тысяч долларов?

– А вы не знали? Хорошая у вас подруга. Так вот, я был там.

– Кто вас послал?

Он уставился в потолок. Грохот приближающегося поезда становился все громче.

– Имя вам ничего не скажет.

– И все-таки.

– Герман Ранфтль. Но ходили слухи, что приказ пришел с таинственного Востока – вы меня понимаете? Ранфтль лишь устроил это для какого-то диктатора или генерала из Бирмы. У Кадмуса и его приятелей были какие-то делишки с импортерами героина. Видимо, они слишком глубоко засунули руки в банку с печеньем. Вот уж поистине печенье судьбы! – Он снова расхохотался, довольный своим остроумием.

– А что стало с вашим напарником?

– Умер от рака толстой кишки. Милый способ уйти из жизни, а? Сначала тебе дают мешочек для дерьма, потом ты сам в мешке, и весь ты дерьмо... Вы хорошо знаете свою подругу? Как она меня разыскала? Ведь это, знаете ли, нелегко. А она просто пришла и говорит: привет, можно поболтать? Лихо. Люблю это в женщинах.

За несколько недель до того Касс дала мне телефон Ивана. Я позвонил ему и спросил, хороший ли он хакер. Он ответил, что превосходный. Тогда я попросил разузнать о Германе Ранфтле и Бредли Эрскине и сообщил ему в подробностях все, что знал сам, но настоял, чтобы ни слова не узнала Касс. Хороший парень, он не задал ни одного вопроса кроме тех, что касались розысков.

Я снова поехал в Крейнс-Вью еще раз поговорить с миссис Островой и прочитать некоторые относящиеся к делу полицейские протоколы в местном участке. Предварительно я позвонил Фрэнни. Когда я приехал, его не было, но он оставил мне записку на двери, чтобы не обедал без него: у него кассета с новым фильмом про Уоллеca и Громита (наша общая мания), а заодно будет неплохо съесть вместе несколько бифштексов.

Когда я ехал по главной улице, телефон в машине зазвонил. Это оказался Эдвард Дюран. Он собирался на несколько дней лечь в больницу и на всякий случай дал мне свой телефонный номер, а также спросил, есть ли какие-нибудь сдвиги. Вместо ответа я спросил, не слышал ли он что-нибудь о человеке по имени Герман Ранфтль.

– Конечно, я знал Германа. Много лет он был большим махером. Обычно посещал все матчи «Гигантов» с Элбертом Анастасией. Это Ранфтль и заказал убийство Гордона Кадмуса и двух других. Несколько лет назад он умер во сне в Палм-Спрингсе. Повезло старику.

– А о Бредли Эрскине?

– Об Эрскине? Но Сэм, я же сам рассказал все вашей знакомой, когда она приезжала ко мне. Она все записала. Я думал, она отдала записи вам. Нет? Очаровательная женщина! И определенно ваша поклонница.

– Вероника приезжала к вам? И вы рассказали ей про Ранфтля и Эрскина? Когда это было?

– Неделю назад. Или побольше. Дней десять. Где-то рядом заревели сирены, но после слов Дюрана я еле заметил их. Я пожелал ему удачного лечения и скорее повесил трубку.

На какое-то время я забыл, куда собирался. Почему Вероника не сказала мне, что говорила с Дюраном? Почему сказала, что разыскала Эрскина по собственным каналам – ведь не могла же не понимать, что он мне все расскажет? Единственное объяснение, которое я смог придумать, – что она собиралась разузнать об этом человеке как можно больше и потом преподнести мне все сведения в качестве подарка.

Из этого замешательства меня вывела «скорая помощь», которая обогнала меня и с ревом пронеслась к концу квартала. Посреди дороги стояли две полицейские машины с еще открытыми дверями зрелище, вкушавшее опасения. Криминальная сцена в Крейнс-Вью! Кто-то стащил журнал из киоска? Или какой-то растяпа перешел улицу на красный свет?

Когда «скорая помощь» остановилась, я притормозил и увидел серебристую «инфинити» Маккейба. Она заехала на тротуар и перегораживала проход. Что происходит?

Я подрулил как можно ближе. Вокруг, футах в десяти, собралась толпа зевак. Подойдя, я увидел Донну, официантку из «Скрэппи», – стараясь лучше рассмотреть, она привставала на цыпочки и снова опускалась. Обе руки она прижимала ко рту, а щеки были мокрые.

– Донна, что случилось?

– Моего дядю Фрэнни застрелили! Кто-то стрелял в него в машине.

Я протолкался через толпу. Маккейб лежал навзничь на мостовой, справа от него растеклась блестящая лужа крови. Над ним хлопотали санитары. Двое полицейских опрашивали людей, которые могли что-то видеть.

Глаза у Фрэнни были закрыты. Когда он открыл их, его взгляд был мутным и пустым. Рыбьи глаза. В этот момент мне подумалось, что он умирает. Санитары сделали, что смогли, и побежали за носилками. Развернув их, двое парней в две секунды затолкали Маккейба в карету «скорой помощи». Двери захлопнулись, и она уехала. Я бросился к своей машине и вслед за «скорой» доехал до местной больницы.

В приемной никого не было. Я сел и стал молиться за Фрэнни. Потом объяснил медсестре, кто я, и она сообщила, что Маккейба будут оперировать. Сейчас он без сознания. Рана тяжелая. Кто это сделал – никаких предположений.

Через полчаса появилась взволнованная Магда Острова. Она была в супермаркете и вдруг услышала об этом. Не сказав ни слова, Магда подошла ко мне, и мы обнялись. Сев рядом со мной в этой больничной тишине, она до боли сжала мне руку.

Проходили часы. Приходили и уходили люди. Другие полицейские, многочисленные друзья. Операция продолжалась. Магда начала рассказывать о Фрэнни. Какой он хороший человек. Что для ее дочери он был как отец. По ее словам, он был мужчиной в семействе Островых, когда Магда развелась, а ее отец умер. Она ругала его бывшую жену и рассказала, как та сделала карьеру на придуманной им передаче «Человек за бортом». Это верно. Оказывается, та смешная и очень даже успешная еженедельная получасовая передача была идеей Маккейба! Его жена считала создание телешоу своей заслугой, но его щегольские костюмы и дорогие вещи покупались на проценты с этой передачи. Неудивительно, что он столько времени проводил в Лос-Анджелесе.

Как можно тактичнее я попытался выяснить у Магды, не было ли чего-нибудь между ней и Фрэнни. Она рассмеялась и сказала, что много лет назад у них был роман, и длился он всего месяц. В этом смысле с Фрэнни не стоило связываться.

– У Фрэнни странная черта – если ты его любовница, он обращается с тобой, как с грязью. А если просто знакомая – он лучший парень в мире.

Операция закончилась благополучно, но два дня нас к нему не пускали. Когда я вошел в палату, его глаза обратились ко мне и снова уставились в потолок. Я спросил, как он себя чувствует, и Фрэнни кивнул. Я знал, что его ждет повторная операция. Он поманил меня поближе, и я сел на край кровати. Фрэнни взял меня за руку и не отпускал, но ничего не говорил. Мы просто сидели и смотрели в окно. Он несколько раз вздохнул и больше ничего.

– Ты знаешь, кто это сделал?

Он покачал головой.

– Может быть, мистер Личфилд отомстил тебе через столько лет за то, что ты поджег его машину.

Фрэнни не улыбнулся. Я спросил: может быть, мне лучше уйти? Очень тихим, каким-то не своим голосом он сказал: да.

Это оказалась больничная неделя. На автоответчик я получил сообщение с просьбой позвонить Эдварду Дюрану в Докторскую больницу в Нью-Йорке. Во время разговора его голос звучал так же тихо и слабо, как у Маккейба. Он спросил, не смогу ли я навестить его в ближайшее время.

Дюран выглядел гораздо хуже, чем Фрэнни. Я не спросил, что с ним делают, но в его теле были внутривенные зонды, и электроды, и все прочее, что втыкают, когда внутри что-то не работает. Странно, что старик тоже поманил меня поближе, и я так же сел на край его кровати. Его львиный голос сошел на нет. Предложения часто прерывались на середине, когда у него иссякали силы.

Раньше Дюран думал, что еще поживет какое-то время, но после этого обследования надежд осталось мало. Некогда сильное тело захватила банда безумных клеток. Он сравнил ситуацию с бесчинством мародеров. Врываясь в магазины, они хватают все подряд. Что попало, просто хватают чужое.

В голосе Дюрана не было жалости к себе, только удивление пополам с легким отвращением. По большей части он говорил о своем сыне. Страшнее всего было слышать, как он говорит об Эдварде-младшем в настоящем времени.

Сначала я думал, что он лишь вспоминает, но чуть позже Дюран перешел к делу. Ни с того ни с сего он сказал, что, по-видимому, я пока не слишком преуспел в своей работе над книгой. Я ответил, что более-менее. Он признался, что у него осталась куча денег. Первоначально он планировал завещать их Суортморскому колледжу с условием, что там учредят стипендию имени его сына – желательно на факультете английского языка.

Дюран интересовался, не могу ли я расширить мою книгу, чтобы она включила и жизнь Здварда-младшего. Я сказал, что не вижу проблемы – муж Паулины должен играть весьма значительную роль в повествовании.

Но он имел в виду другое.

– Видите ли, Сэм, единственное, что я еще могу сделать для Эдварда, – это оправдать его. Знаю, это звучит глупо, но я бы с радостью отдал вам любую сумму, лишь бы люди узнали, какой он был на самом деле. Все, что вам нужно – мои деньги, связи, что угодно, – в вашем распоряжении. Больше всего мне хочется, чтобы настоящий писатель поведал не только истинную историю смерти Паулины, но и смерти Эдварда. Понимаю, это удлинит книгу, но разве она не станет лучше? Получится не только история убийства, но и история любви двух незаурядных людей.

Я понимал, что с его помощью получил бы доступ к материалам, до которых обычным путем не добраться. И все же не хотелось связывать себя обязательствами. Поэтому я попросил дать мне время подумать, чтобы вернуться к этому вопросу позже. Старик заговорил было, но умолк.

– Вы, кажется, хотели что-то сказать?

У него задрожали губы, и он поспешно отвернулся, потом что-то сказал, но я не расслышал.

– Простите, Эдвард, я не расслышал.

Дюран повернул голову ко мне.

– Кто вспомнит о нем после моей смерти? Кто вспомнит маленького мальчика, переставляющего буквы в слове «Бог», чтобы получилось «Г-О-Б»? Или как он гипнотизировал шнурки в ботинках, чтобы они сами завязались? Сэм, кто-то должен об этом рассказать. А не просто вернуть ему честное имя. – Его пальцы судорожно вцепились в простыню. – Жизнь жестока, но иногда бывает справедливой. Вот и все, чего я хочу. Помогите восстановить справедливость в отношении моего сына.

Когда я вышел из больницы, моросил дождь – один из тех холодных противных дождей, умеющих просочиться за шиворот и вызвать простуду, когда пройдешь десять кварталов. Больницы всегда оставляют у меня ощущение, что я покрыт невидимым слоем кровожадных микробов и безнадежности, которое не исчезает, пока я не пройдусь быстрым шагом и не подышу воздухом внешнего мира, – поэтому я пошел пешком.

Мне хотелось съесть гамбургер – чизбургер, сочащийся жиром и щедро посыпанный колечками жареного лука, – пусть мои артерии закупорятся, наплевать! Я знал поблизости подходящую забегаловку, где получу то, что мне нужно, и направился туда.

Стоя на перекрестке в ожидании зеленого сигнала светофора, я увидел на другой стороне Веронику. Мои кишки сделали двойное сальто. Я не знал, куда бежать – прочь или прямо к ней.

– Эй, не хочешь купить золотую цепочку?

Рядом со мной стоял высокий негр с открытым портфелем, полным блестящего барахла.

– Нет, спасибо.

Когда я снова взглянул на другую сторону улицы, Вероника преобразилась в другую прелестную нью-йоркскую блондинку. Загорелся зеленый, и мы двинулись друг к другу. Сам того не замечая, я продолжал смотреть на лже-Веронику. Заметив, что я загляделся на нее, она сделала каменное лицо.

Позже, над своим чизбургером, я подумал, каково это – быть одержимым одной мыслью. Каково было Эдварду Дюрану думать о своем сыне, несправедливо обвиненном, посаженном за убийство, изнасилованном и покончившем с собой?

Каково лежать на больничной койке, зная, что умираешь? Твоя душа полна сожалений и воспоминаний, и ты с каждым днем все глубже осознаешь свою вину.

Я положил чизбургер и попросил у продавца стакан воды. Залпом выпив, я попросил второй и тоже выпил.

С пустым стаканом в руке я ощутил, как окружающий мир усиливается. Звуки, запахи, близость людей в помещении. Чья-то божественная рука прибавила громкость. Я знал, что если снова выйду на улицу, то рухну под страшным весом. Вот так же чувствует и Дюран? Ведь ему еще хуже. Даже застыв, окаменев в этот усилившийся момент, я понимал, что это пройдет и я справлюсь. Выпью воды, поглубже вздохну, сменю обстановку... Существует миллион способов исправить положение и пустить все своим чередом. Но что, если вся обстановка пропала и компанию тебе в твоей последней комнате составляют призраки, которых ты сам порождаешь и кормишь ошибками своей жизни?

На задней стене забегаловки, рядом с туалетом, висел телефон. Я позвонил Дюрану и сказал, что напишу книгу так, как он того хочет.

В Нью-Йорке у меня было одно дело, благодаря мисс Лейк и ее ножовке. Мне требовалась новая ручка. Пойти оставалось лишь в одно место – в «Приют авторучек». Я так любил этот магазин, что однажды сводил туда Веронику. Мы долго бродили по залу, восхищаясь тысячами старых и новых ручек. Я купил ей старинную «Эльмо-Монтеграппа». Больше всего ей понравилось название компании: по ее словам, оно напоминало редкую тропическую болезнь.

Когда я зашел на этот раз, один из владельцев расцвел и сказал, что у него для меня сюрприз. Недавно состоялся аукцион Сотбис, где выставлялись предметы, принадлежавшие знаменитым писателям. Он вынес потрепанный черный кожаный футляр и протянул мне. Внутри лежал сливового цвета «паркер-51» с широким пером. Ручку точно такой же модели Вероника распилила пополам. Но ручка, которую я сейчас держал в руках, принадлежала Исааку Башевису Зингеру! Мне стоило труда не пустить слюни. Испытывая легкое головокружение, я спросил, сколько она стоит, прекрасно понимая, что заложу дом, лишь бы завладеть ею.

– Это подарок от вашей знакомой. Той, с которой вы были в прошлый раз. И происхождение ручки не оставляет сомнений. Она точно принадлежала Зингеру.

– Как это случилось? – Я не мог выпустить ее из рук. После всего случившегося от подарка Вероники мне было не по себе, но я не мог расстаться с ручкой.

– Она пришла несколько дней назад и спросила, нет ли у нас номера пятьдесят один горчичного цвета, но вы же знаете, какая это редкость. Мы сказали ей про эту. Она тут же купила и просила оставить ее для вас.

– Она не взяла ее с собой?

– Она была уверена, что вы скоро придете.

– Сколько эта ручка стоила?

– Нам запрещено говорить.

Это был замечательный, величайший подарок, какой я только получал в жизни. Но возмещал ли он весь тот хаос и неприятности, причиненные Вероникой? Я взял ручку, но никогда ею не пользовался. Ею владел мистер Зингер, но подарила ее мне мисс Лейк. Ее чары действовали на меня сильнее, чем чары одного из моих любимых авторов.

Осень пришла как громила, не теряющий времени на всякие шуры-муры вроде милых осенних листопадов или хрустящих морозцем утренников. Она дала лету по морде и уже в середине сентября начала свой дождь со снегом.

Маккейб и Дюран вернулись из своих больниц домой другими людьми. Дюран понимал, что большие часы дюйм за дюймом отсчитывают его жизнь, и как художник, вдохновленный созданием последнего шедевра, бросился собирать подробности жизни своего сына и всего прочего, что могло мне помочь.

Я проводил со стариком целые дни, просматривая результаты его изысканий и обсуждая подробности будущей книги. Его энтузиазм вдохновил и пристыдил меня. Несмотря на здоровье всех клеток своего тела, я потерял столько времени. Общение с Эдвардом Дюраном снова вызвало во мне желание поторопиться.

Ни разу он не пытался подсластить образ сына или поступки, совершенные им за свою короткую жизнь.

– Единственный случай, когда присяжных нужно убеждать, – это когда твои доказательства слабы, или ты знаешь, что твой подзащитный виновен. Слава богу, У нас не тот случай. Невиновность Эдварда не требует искусной подтасовки фактов. – Он закурил одну из своих термоядерных французских сигарет и осторожно снял с языка крошку табака. – Знаете, Сэм, как можно определить, поистине ли женщина прекрасна? Нужно посмотреть на нее утром, когда она просыпается. Без косметики, без прически – такая, как есть. Если она хороша собой, ты это заметишь. То же применимо и здесь. Нужно рассказать об Эдварде правду, и пусть все его увидят.

Услышав его слова, я подумал о Веронике утром. Она любила спать в мужской пижаме. Открыв глаза и увидев тебя, она по-детски потягивалась. Единственными ее словами были: «Иди сюда». Мы обнимались, и, когда наши лица соприкасались, я чувствовал на щеке ее улыбку. Вероника была прекрасна, а в ее руках заключалось чудо.

Когда Дюран рассказал об Эдварде и Паулине, я поймал себя на том, что рассказываю ему о Веронике и том, что произошло между нами. Этого было не избежать.

Он ненадолго задумался, после чего сказал:

– Судя по вашим словам, она похожа на дом с привидениями. Мы все так оптимистичны и тщеславны, когда дело касается романов. Убеждены, что наша любовь способна изгнать призраков. Но призраки забыли про любовь. Любви нет места в их мире. Они знают одно: как сделать тебя несчастным... Вероятно, Вероника любит вас, Сэм. Жаль, что вы не встретились несколькими годами раньше. Тогда вы могли бы спасти ее. Но спасти человека – не то же самое, что любить его, верно?

Врачи сказали, что Маккейб со временем полностью поправится, но когда он вышел из больницы, ему пришлось взять отпуск и провести некоторое время дома, смотря телепередачи и гонконгские видеофильмы о карате. Когда я заходил к нему, он всегда сидел в халате и пижаме, уставившись в экран, и почти не разговаривал со мной. Мы вместе обедали, я готовил или приносил еду из ресторана. Когда я уезжал, хотя бы раз в день приходила Магда Острова и что-нибудь ему приносила.

Он потерял интерес к моей книге и к расследованию того, что произошло с Паулиной и Эдвардом. Когда я говорил об этом, то видел, что отвлекаю его, – он то и дело бросал взгляд на экран.

Я понимал, что так Фрэнни пытается преодолеть травму, нанесенную покушением, но общаться с ним от этого было не легче. Жизнелюбивая часть его натуры пропала, и казалось, он не слишком горюет об утрате.

Однажды после работы в местной библиотеке я подъехал к его дому и с удивлением увидел, что на веранде сидят Маккейб и Дюран. Было не особенно холодно, но на обоих были зимние пальто. Я говорил Дюрану о том, что во Фрэнни стреляли, и, хотя он выразил большую озабоченность, он был настолько слаб физически, что я никак не мог ожидать его визита.

– Эдвард! Что вы тут делаете?

– Фрэнни только что показал мне фильм с Джеки Чаном, который меня очаровал. Я устал сидеть у себя, потихоньку умирая. И вот решил прокатиться.

Я поднялся на веранду и сел на верхней ступеньке. Мимо проехал мотоцикл, и на мгновение его рев заглушил все остальные шумы мира.

Полчаса мы провели, травя байки. Дюран и Маккейб легко сошлись и отдыхали в обществе друг друга. Дюран умел без труда завладеть любой аудиторией. Меня тронуло, что при всей своей слабости он пытается расшевелить Маккейба и пробудить у него интерес к жизни.

– Вы слышали анекдот про Синди Кроуфорд? Человек прожил пять лет на необитаемом острове. От постоянного одиночества он, в конце концов, начал сходить с ума. И вот, он сидит на берегу, рыдает в тоске и вдруг видит: кто-то плывет к берегу. Синди Кроуфорд! Голая! Вот она выбирается на берег, они уставились друг на друга. Любовь с первого взгляда. Они бросаются друг другу в объятия и занимаются любовью, как дикие звери. На берегу, в воде, вися на кокосовых пальмах... И так семь часов подряд. А потом падают в совершенном изнеможении. Тут парень поворачивается к Синди и говорит: «Можно попросить тебя об одолжении?» Она говорит: «Все, что угодно, дорогой. Я сделаю для тебя все!». – «Можешь надеть мою одежду и сказать, что ты Боб?» Синди смотрит на него, как на сумасшедшего, но соглашается. И вот, она надевает его кроссовки, шорты, футболку и бейсбольную кепку, протягивает руку и говорит мужским голосом: «Привет, я Боб!» А парень говорит: «Боб, ты не поверишь, с кем я трахался!»

Мы все рассмеялись, а потом Фрэнни покачал головой:

– Это старая голливудская шутка: все не по-настоящему, если нет зрителей!

– Вот так же и ваш друг с записками, – ответил Дюран.

Сидя с ними в доброжелательном молчании и глядя на проезжавшие машины, я думал о шутке и о том, как она применима к большинству людей, с которыми я общался в последние дни. Паулина списывала свои школьные сочинения чтобы ее считали лучшей ученицей по английскому в классе. Дюрана неотвязно преследовала мысль показать всему миру, каким в действительности был его сын. Вероника столькими способами пыталась заставить меня захотеть ее – в том числе превратилась в одного из моих вымышленных персонажей. А для меня не было ничего важнее, чем точно и правдиво рассказать эту историю множеству не известных мне читателей. Все не по-настоящему, если нет зрителей.

К вечеру стало холодать. Я встал и спросил, не хочет ли кто-нибудь выпить. Фрэнни и Дюран сделали мне заказ. Прежде чем зайти в дом, я остановился и сказал:

– Я искренне рад знакомству с вами обоими. Понимаю, что дела нынче идут паршиво, но, несмотря на это, я счастлив, что знаком с вами.

Пока я в доме готовил напитки, послышался шум подъехавшей машины, и хлопнула дверь. Не обратив внимания, я приготовил коктейли и снова вышел на веранду.

Там на полу столбиком стояли три коробки из «Пицца-Хат». Дюран и Фрэнни с улыбкой смотрели на меня.

– Когда ты успел заказать это, Сэм?

Посмотрев на Фрэнни, я покачал головой:

– Я пиццу не заказывал.

– И я тоже. Я с Эдвардом все время сидел здесь.

Мы посмотрели на Дюрана, но он тоже пожал плечами:

– Это не я.

Маккейб нагнулся к верхней коробке и положил ее себе на колени. Заглянув внутрь, он состроил гримасу:

– Анчоусы! Терпеть не могу. Боже, я этого есть не буду!

Я открыл вторую коробку. Внутри была еще одна с целым косяком этой вонючей рыбы.

Дюран дрожащей рукой открыл последнюю коробку. Я знал, что дело не в страхе. Сколько силы и мужества потребовалось ему, чтобы прийти сюда сегодня, а теперь происходит нечто странное, и на это его уже не хватало.

Старик приподнял крышку, заглянул и закрыл снова.

– Эта с ананасом. И записка: «Привет, ребята! Налетайте».

Я ощутил холод в желудке. Он был здесь, где-то совсем рядом, он видел нас. Он был здесь. Посмотрев вдоль улицы, я никого не увидел. Не он ли это с грохотом пролетел на мотоцикле? Или он был тот худой мужчина за рулем грузовика?

Я схватил еще теплые коробки и со всей силы швырнул на улицу. Во все стороны полетели сыр, томатная паста, кусочки ананаса и анчоусов.

– Черт тебя дери, скотина!

До улицы ничего не долетело, а лужайка перед домом Маккейба запестрела мусорным многоцветьем. Я пнул одну из коробок и стал пинать все, что попадало на глаза. Я все пинал и пинал, и хотя от этого не становилось легче, мне нужно было как-то выпустить пар. Хоть как-то.

Когда на следующий день я вошел в свой кабинет в Коннектикуте, там жужжал факс. В корзину один за другим падали теплые листы. Я взглянул на один. Это была часть уголовного дела Германа Ранфтля. Я собрал все листы и сложил по порядку. Факс пришел от Ивана и содержал все сведения о Германе Ранфтле, Бредли Эрскине, Фрэнсисе Маккейбе и Эдварде Дюране-старшем.

Еще раньше Иван дал мне информацию о Веронике, так что теперь список действующих лиц в моей жизни на данном этапе был завершен. Меня восхищала основательность Ивана. Где он раздобыл все эти сведения, оставалось тайной, но он оказался дотошным, как налоговый инспектор. Многое из собранных материалов было мне уже известно, но поиски Ивана заполнили важные пробелы. Я начал с Ранфтля и Эрскина.

Когда я дочитал, мою голову переполняли грязные подробности жизни двоих негодяев. Бредли Эрскин, убийца, был мерзавцем еще в детстве и с тех пор катился по наклонной плоскости. Ранфтль оказался гораздо умнее и еще чудовищнее. Однажды Маккейб привел мне свой довод в пользу смертной казни:

– Все исследования показывают, что она не остановит преступников, они по-прежнему будут убивать людей, и это, по-видимому, так. Но если отправить в газовую камеру конкретных преступников, они уже больше никого не убьют.

Думая о Ранфтле и Эрскине, я понял, что начальник полиции в чем-то прав.

К моему ужасу, и в биографии Фрэнни нашлось кое-что новое и тревожное. Во время службы во Вьетнаме он дважды проходил курс лечения от наркомании. Демобилизовавшись, он еще дважды прошел этот курс. А вдруг он принимает наркотики и сейчас? Не потому ли он такой худой и бледный? Мне хотелось поговорить с ним об этом, но я понимал, что не должен вмешиваться не в свое дело. Тем более когда он весь день лежит в пижаме, загипнотизированный карате на экране телевизора. Единственное, чем я мог ему помочь, – это составить ему компанию и быть другом – настолько, насколько он этого хочет.

В отличие от остальных биография Эдварда Дюрана читалась, как книга об образцовом скауте. Премии, почетные звания, должность советника при губернаторе... Успех за успехом, но если послушать этого человека, он считает себя неудачником, у которого осталась одна надежда – «спасти» своего сына.

По дорожке пришел почтальон Пит, и я открыл дверь:

– Как дела, Пит?

– Так себе. Вам сегодня немного, Сэм. Один большой конверт. Вот. – Коричневый конверт с моим именем и адресом, написанными незабываемым почерком. Я заметил в левом верхнем углу лишь имя отправителя: Вероника Лейк.

– Из Австрии, да? Мне всегда хотелось съездить в Вену, посмотреть тамошних белых лошадей. Знаете – которые пляшут на задних ногах?

Я вопросительно посмотрел на него.

– Штемпель. Австрийский? – Он указал на конверт у меня в руках.

Какого черта Вероника делает в Австрии?

Почтальон ушел, а я все стоял, глядя на конверт. Я осторожно ощупал его и потряс – как будто бы внутри книга или видеокассета. Последние две видеокассеты, что я смотрел, немало попортили мне крови – первая познакомила меня с карьерой Вероники в порнобизнесе, а вторая задокументировала окончание жизни Дэвида Кадмуса. Я не был уверен, что мне хочется посмотреть и только что полученную. Однако «Вероника в Австрии»... Это слишком меня заинтересовало, и я знал, что посмотреть придется.

Вскрыв конверт, я вытащил видеозапись. Ни наклейки, ни указаний, что там записано, но она была обернута в письмо, написанное от руки изумрудно-зелеными чернилами, которые так любила Вероника.

Сэм,

В венской телефонной книге пятьсот человек с фамилией Байер, но я нашла тех двоих, кого искала. Ты все поймешь, если посмотришь запись. Надеюсь, посмотришь. Это всего лишь эскиз, но он даст тебе представление о том, что я пытаюсь сделать. Пока я его готовила, мне так не хватало тебя, что иногда просто перехватывало дыхание. Но я наделала столько ошибок, что теперь эта разлука – лучшее, что мне осталось.

Надеюсь, твоя книга продвигается. Я храню, как драгоценность, воспоминание о том солнечном утре в Сиэтле, когда ты впервые поделился со мной своим замыслом. Я тогда постоянно повторят про себя: «Он рассказывает мне сюжет своей новой книги. Той, которую еще не начал!»

Спасибо за многие мои сбывшиеся мечты. Спасибо, что посмотришь этот фильм, если найдешь время. Даже если бы мы никогда не встретились, я бы очень гордилась уже тем, что Сэмюэл Байер провел несколько часов, смотря мой фильм. Говорю это от чистого сердца.

Я тут же вставил кассету в видеомагнитофон.

Фильм начинался с гренка. Знакомый шорох намазывания масла на гренок. Черный экран, шорох. Потом мужской голос начал говорить, и, узнав его, прежде чем появилось лицо, я весело заулюлюкал.

– «Сэмюэл Байер – ужасный писатель! Он также был ужасным учеником в школе. Меня удивил успех его заурядных неглубоких триллеров». – Мой (и Паулинин) старый учитель английского мистер Трезвант намазал гренок и, вздохнув, качает головой. Он в купальном халате с узором, напоминающим обои пятидесятых годов. Ворот халата раскрыт у горла, и торчащая из халата тощая шея со стариковскими складками кожи кажется жалкой и отталкивающей. На груди видна стайка родинок, которых учениками мы никогда не видели, так как мистер Трезвант всегда застегивал рубашку до самой верхней пуговицы. Он осторожно откусил гренок. Упало несколько крошек, но он не заметил. Как Вероника заставила этого чопорного брюзгу появиться перед камерой в халате и пижаме? Один из самых сдержанных людей, каких я только видел, здесь он выглядел бродягой во второразрядном мотеле по одиннадцать долларов за ночь, где-нибудь в захолустье.

Он расхаживал, вовсю ворча и жалуясь. Блестящим трюком Вероники было снять его таким образом, что через какое-то время уже не веришь ни единому его слову. Этот старик – просто отвратительная пародия на человека. С какой стати выслушивать его мнение о чем бы то ни было, а тем более верить?

За кадром голос Вероники спрашивает:

– Как же вы не гордитесь, что один из ваших бывших учеников стал всемирно известным писателем?

Трезвант ухмыляется:

– Я не считаю своей заслугой воспитание посредственности. – Он отводит взгляд и снова откусывает гренок. Опять падают крошки. Одна прилипает в уголке рта. Он не замечает. Камера задерживается на нем. Это убийственный трюк, потому что все в этом человеке – его претенциозный тон, несвежий халат и небритая физиономия – дышит именно посредственностью.

Бесстрастный голос Вероники:

– Вы хотели бы услышать, что говорит мистер Байер о вас?

При этом старый педант замирает, разинув рот. Гренок выпадает, глаза прищуриваются. Несомненно, он думал, что только ему она позволит вещать и раздавать пощечины. Нет, Яго.

Но здесь фильм гаснет! Что же, черт возьми, сказал Байер о Трезванте?

Снова появляется картинка. Я в гостиничном номере в Сиэтле натягиваю розовые носки. Когда мы вместе разъезжали по стране, Вероника всегда носила с собой миниатюрную видеокамеру. После первых двух дней я уже не обращал на это внимания, так как камера стала вроде ее третьего глаза – она постоянно что-то снимала.

Натянув носки, я сел и улыбнулся.

– Школа? В школе я лишь усвоил, что мне не нравится. На то школа и есть – она учит, чего следует избегать в последующей жизни. Деление клетки, параболы, полное собрание сочинений Джорджа Бернарда Шоу... всякое такое.

В кадре запряженная лошадьми повозка, катящая по венской Рингсштрассе. Я знал эту прекрасную улицу по одному из моих свадебных путешествий – в данном случае с Кассандриной матерью.

Я случайно упомянул Веронике, что и по отцовской, и по материнской линии родом из Вены. Она это запомнила. И разыскала моего двоюродного дедушку Клауса и его обожаемую толстую женушку Зузи. Они вдохновенно показывали Веронике памятные места семейства Байеров в австрийской столице. Рассказанные ими истории, выбранные ею виды, последовательность перехода от одного к другому – все захватывало.

На колокольне собора Св. Стефана они говорили о Байере, который помог перестроить церковную крышу, когда союзники разбомбили ее в конце Второй мировой войны. За обедом с «тафельшпицем» в отеле «Венгерский король» они рассказывали про нашего дальнего родственника, бывшего любимым портным Густава Малера.

Любые семейные воспоминания – это стая маленьких историй, которые периодически попадают под винт Истории. И семья Байеров не являлась исключением. Хотя номинально я оставался темой ее фильма, Вероника решила нарисовать более широкую, более панорамную картину. Переносясь во времени и пространстве, от удивительного к заурядному, она смогла создать одно из тех гигантских полотен, что изображают целое сражение, или Вавилонскую башню, или один день из жизни большого города.

Когда речь снова зашла обо мне и моей жизни, Вероника на экране интервьюировала людей и показывала события, которые сам я давно забыл. Я то и дело растерянно моргал или громко восклицал: «Верно! Боже, я все это забыл!» Я был совершенно околдован, и не только потому, что мне показывали на экране мою собственную жизнь. Вероника так точно и безошибочно выбрала стиль повествования, что в результате получилась самая исчерпывающая и прелестная биография, о какой только можно мечтать. Это меня опечалило, потому что блестяще высветило одну из сторон личности Вероники Лейк, о которой я не знал и которой мог только восхищаться. Как мне хотелось, чтобы наши отношения сложились иначе! Какое замечательное любовное письмо! Трагедия заключалась в том, что его сочинила женщина, которой почти удалось напугать меня.

Фрэнни наблюдал, как я сную туда-сюда из машины в дом и обратно, нося коробки и сумки, полные таинственной снеди, которой я надеялся вывести его из его тысячелетней спячки.

В хорошем супермаркете в Крейнс-Вью я купил изрядный запас продуктов в надежде, что при одном взгляде на них Фрэнни ощутит прежнее вдохновение и поможет мне в приготовлении нескольких баснословных ужинов.

Когда я в третий раз прошмыгнул туда-сюда, он в своей бело-зеленой пижаме последовал за мной к машине.

– Что все это такое?

– Возрождающий суп.

– Что ты хочешь сказать? – Он сцепил руки за спиной и стоял, съежившись, в помятой пижаме, растрепанный, похожий на питомца известного заведения из «Пролетая над гнездом кукушки».

Я выволок из машины огромную сумку с продуктами.

– Фрэнни, ты заметил, как я надрываюсь, таская эти продукты? Тебе не хочется присоединиться?

Затащив все на кухню, я отодвинул Маккейба, сказав, что он может вернуться, когда все будет готово. Это заняло некоторое время, так как блюда должны были хорошо смотреться и поднять Маккейбу настроение. Я постарался. Когда все было сделано, мне показалось, что мое угощение выглядит чертовски здорово.

За несколько минут до этого зазвонил телефон, но я решил не подходить к телефону. Когда я вышел из кухни, Фрэнни громко смеялся в трубку. Услышав, что кому-то он отвечает не односложно, а полными предложениями, я ощутил радостное волнение. Кто бы это мог так рассмешить его сегодня?

Маккейб в одиночестве говорил по своему мобильному телефону с искренней счастливой улыбкой на лице и сделал мне знак, чтобы я чуть-чуть подождал.

– Он тут, ваш герой, только что вышел из кухни. Готовит что-то таинственное и не дает мне смотреть. Хотите поговорить с ним? – Фрэнни зажал трубку рукой: – Это Вероника.

Мои брови полезли вверх, до самых волос. Я ничего не слышал о ней несколько недель, вот только получил эту видеокассету из Вены. Когда же она вернулась? Почему звонит ему? Он убрал трубку от уха, словно Вероника кричала на него.

– Хорошо, хорошо, Вероника, успокойтесь. Вам не обязательно с ним говорить. Что? Да, ладно. До свиданья. – Он дал отбой и сунул телефон в карман халата. – Эге! Что ты сделал этой девице? Она просто невменяема.

Я старался говорить спокойно:

– Фрэнни, тебе звонила Вероника?

– Конечно, каждый день. Она была так же любезна, как и ты, Сэм, когда я болел. Приходит, готовит, звонит... Она хорошая женщина. Мне жаль, что у вас что-то не сложилось.

– Она приходит сюда и готовит тебе? Почему же ты мне не говорил?

– Потому что она просила не говорить. Это ее право. Я должен его уважать. Кроме того, она была так добра ко мне, что ты не поверишь...

Я протестующе поднял руку:

– Как она узнала, что в тебя стреляли?

– Она собиралась взять у меня интервью для фильма про тебя, а тут случилось это. И с тех пор она за мной следит. В эти дни вокруг меня собрались все ангелы-хранители. Я счастливчик.

– Маккейб, если бы ты знал о Веронике кое-что, известное мне, ты бы ее арестовал.

– Что именно? Как она распилила твою ручку? Она мне рассказала! Я от хохота чуть кишки не надорвал. Сэм, это женщина в сто тысяч вольт. Она сама это знает, и, вероятно, потому тебе и нравится, только ты сам себе не хочешь в этом признаться. Рядом с ней ты не можешь чувствовать себя в безопасности, и твое будущее непредсказуемо. В этом часть ее обаяния.

Я уставился в пол и несколько раз повторил про себя: «Он больной человек и требует деликатного обращения».

– Я не хочу о ней говорить. Пошли на кухню, посмотришь.

– На что? – Он подошел и задел меня бедром. – Мы не любовники, Сэм. Она добра ко мне. Вот и все. Нужно быть благодарным к тем, кто к тебе добр. – Впервые за несколько недель в его глазах появился прежний блеск, – Знаешь, о чем я сегодня подумал? Я говорил Веронике о школе. Я думал, как мы обычно ходили по коридорам, такие уверенные в себе! Сто пятьдесят фунтов спермы. Помнишь это пуленепробиваемое чувство? Мы были Кинг-Конги, тефлоновые, несгибаемые, радиоактивные и свободные, как найденный на улице доллар. Все было впереди, ты меня понимаешь? Все было вон тут, за углом, и могло нагрянуть каждую минуту. И мы не сомневались, что оно нагрянет, потому что должно появиться. Потому что это мы! Вот что здорово в детстве: ты знаешь, что все получится, и ты можешь побить всех парней во дворе.

Хотя ужин в тот вечер готовил я, впервые в жизни Фрэнни налег на мой рубленый лук-порей и нарезанную кубиками картошку. Я сказал ему, чтобы он перестал включать и выключать купленный мною новый кухонный комбайн, но когда мы прикончили ужин, Маккейб и не намекал на телевизор. Остаток вечера мы провели, разговаривая о старых добрых деньках. У меня снова появилась надежда.

На следующее утро я нашел кое-что на ветровом стекле своей машины. Накануне ночью шел снег, и этим ранним утром все покрылось белым, было тихо и спокойно.

В воздухе пахло морозом и чистотой, лишь откуда-то едва доносился запах горящих поленьев. Я стоял на веранде, озирая окрестности и радуясь, что я на улице, где все спокойно, нетронуто и укутано белым. С дерева слетела птица, на землю посыпалась снежная пыль. Небо застилали темные быстро несущиеся тучи. Послышался шум машины, ее шины шуршали по мокрому асфальту. Мимо медленно проехал черный «лексус», его цвет резко контрастировал с окружающим белым миром. За рулем сидела хорошенькая брюнетка и к моему восторгу помахала мне рукой. Я понял. Здесь, в этом вот утре с почтовой открытки, были только мы, только мы вдвоем, и какое-то время все принадлежало нам. Эй, там, разве это не прекрасно? Я помахал обеими руками, а машина свернула за угол, обогатив пейзаж красными задними огнями и серой тонкой струйкой выхлопных газов.

На другой стороне улицы стоял Смит, Маккейбов кот, и смотрел на меня. Ярко-рыжий, он четко выделялся на фоне снега. Меня удивило, что Фрэнни держит в доме такое животное. Крутой парень, каким я его знал много лет назад, завел бы бешеного питбуля или комодского варана, но взрослый Маккейб получал удовольствие, держа дома кота.

Кот запрыгнул на капот моей машины и замер, только хвост у него подрагивал. Проехала еще одна машина. Потом я заметил, что мое ветровое стекло очищено от снега и под дворник засунута бумажка. Штраф? За стоянку перед домом начальника полиции?

Подходя к машине, я слушал, как под подошвами моих кроссовок скрипит снег. Моя обувь была легковата для такой погоды, и я сразу почувствовал холод сквозь подошвы. Смит по-прежнему сидел на капоте, бесстрастно наблюдая за моим приближением.

– Что там, на ветровом стекле?

Он смотрел на меня без тени трепета в своих золотистых глазах. Я протянул руку и поднял дворник. Под ним оказался стандартного размера конверт, завернутый в пластиковый мешок. Вынув перочинный нож, я разрезал пластик, а потом и сам конверт. Внутри была фотография моей дочери и Ивана, идущих по улице, улыбавшихся друг другу. Наверное, фотограф был не более чем в трех футах от них. На обратной стороне была зеленая наклейка с напечатанной запиской:

«Привет, Сэм. Я хочу почитать, что ты успел написать. Запиши все на дискету (пожалуйста, MS-DOS) и пошли Веронике Лейк. Я скажу ей, что сделать с дискетой.

Никому об этом не говори. Кассандра хорошенькая. Не затягивай».

Я попытался глотнуть, но не смог. Я вдруг почувствовал, что всего кислорода на планете не хватит, чтобы наполнить мои легкие. Моя дочь? Этот гад убивал людей тридцать лет. А теперь он узнал, кто такая Кассандра, и приблизился к ней настолько, что смог сфотографировать? Я поймал себя на том, что говорю вслух. Конечно, он приблизился к ней. Это был тот же тип, что оставил видеозапись на крыльце у Кадмуса, насмешливую записку на моих бумагах после лекции в Нью-Джерси, пиццу на веранде у Маккейба.

Но зачем посылать книгу Веронике? При чем тут она? Она как-то связана с убийцей, или он использует ее с какой-то целью?

Моя дочь! Он стоял в нескольких футах от нее. А она и Иван проходили мимо, забыв обо всем, кроме своего счастья.

Я снова посмотрел на фотографию и понял, что снимавший находился прямо перед парочкой. Они, вероятно, видели его, но вспомнят ли? Молодые не замечают ничего, кроме самих себя, особенно когда влюблены.

Моя рукопись уже была в компьютере. Скопировать файл и послать Веронике не составит труда, но что потом?

Сама мысль об этом была невыносима. Убийца велел никому не говорить, но мне нужно было спросить у Фрэнни – полицейского, моего друга, человека, знавшего все подробности этой истории как никто другой.

– Сделай, как он хочет, Сэм. Скопируй текст и пошли ему. Что еще ты можешь? Зачем ты вообще спрашиваешь? Он же велел не говорить ни душе. Ну, а я душа.

– Фрэнни, ради бога! Ты единственный из моих знакомых, кто знает таких подонков. Что, по-твоему, мне делать? Тут я пропал, старик! Это же моя дочь! Ты понимаешь? Кассандра! Этот грязный сукин сын стоял в двух шагах от нее! Да имей же сердце, черт возьми! Помоги мне!

Мы стояли в кухне. Впервые за несколько недель он надел нормальную одежду – пуловер, джинсы, ботинки. В другое время я бы обрадовался этой перемене. Но теперь в дюйме от моего – а может быть, и Кассандриного – горла была бритва.

Прежде чем я показал Маккейбу записку, он веселился и острил. Теперь же он положил руку на кнопку кухонного комбайна и стал включать и выключать его, как накануне вечером. Только теперь он делал это каждую секунду и так раздражал меня, что мне хотелось выбросить этот агрегат в окно. Но не пришлось.

Перестав осыпать его упреками, я так выдвинул подбородок, что чувствовал напрягшиеся на шее жилы. Маккейб молчал, только смотрел на свою руку на машине. Включил – выключил, включил – выключил... Потом, без предупреждения, он сгреб чудо техники и метнул, как бейсбольный мяч, в холодильник. БА-БАХ! Во все стороны разлетелись обломки. Давно я не видел, как Фрэнни силен. В молодости он в драке всех удивлял. Никогда в жизни, даже во сне, никто не дерзал выступать против Фрэнни Маккейба.

Задрав свитер, он показал толстую белую повязку у себя на животе.

– В меня стреляли! Этот парень проделал здесь дырку, потому что хотел меня убить. Понимаешь? Я не могу помочь тебе и твоей дочке, Сэм. Извини, но мой бак в данный момент тоже пуст, потому что я тоже напуган. Они охотятся за мной, за Касс, за всеми! И на этот раз нам не победить. Ты можешь быть добр и честен... И что? Черт тебя дери! Ты все равно умрешь, потому что какому-то ничтожеству не нравится, как ты дышишь. Теперь ты начинаешь это понимать. Я видел это во Вьетнаме, видел здесь, и теперь в меня стреляли. Посмотри, что случилось с Паулиной! В этом убийстве нет никакого смысла, а оно произошло тридцать лет назад. По сравнению с нынешним временем тогда жить было безопасно.

Она ссорится со своим парнем, а какой-то серийный убийца наблюдает. Этот тип даже не знает ее, а все равно убивает! А что, почему бы нет? Она хорошенькая. И ее бедняга-муж попадает в тюрьму, его смешивают с дерьмом, он сходит с ума... Брось! Я сдаюсь, Сэм. Признаю. Я сдаюсь. Буду сидеть дома, смотреть видео и слушать «Пензансских пиратов». Что еще мне делать? Покажи этому типу свою книгу. Спасай свою дочь. Спасай свою задницу. А про все остальное забудь.

К моему безграничному облегчению и смятению Вероника вела себя, как ангел. Крайне неохотно я позвонил ей и сообщил о требовании убийцы. Услышав про фотографию Кассандры, она пришла в ужас и сказала, что сделает все, чтобы помочь.

Ни она, ни я не упоминали о том, что недавно произошло между нами. Когда я снова услышал по телефону ее голос, какая-то часть во мне оттаяла, а другая замерла, и мне хотелось крикнуть: «Зачем ты лгала мне? Мне нужно доверять тебе, но как я могу тебе верить?» Но я заставил себя промолчать, так как отчаянно в ней нуждался, и в ней нуждалась Касс. К тому же то, что ей придется сделать, чтобы помочь нам, могло оказаться крайне опасным.

Как убийца найдет ее, когда она получит диск? Я презирал его за то, что он так меня подловил. Почему бы мне просто не послать ему дискету по безопасному адресу или просто оставить ее где-нибудь?..

– Потому что он хочет дать тебе понять, сколько ему известно о твоей жизни, – ласково объяснила Вероника. – Может быть, это он стрелял во Фрэнни, может быть, это он послал Дюрану конверт со старыми вырезками, сфотографировал Кассандру... Подумай, Сэм. Он тебя запугивает. Он хочет, чтобы ты чувствовал, как он дышит тебе в затылок.

– А если он прочитает, что я написал, и ему не понравится?

– Будь это кто-то другой, я бы сказала, что тогда тебе не поздоровится. Но тут другое дело. Он хочет, чтобы ты написал книгу. Для него это единственная возможность достичь бессмертия. Не думаю, чтобы он что-то предпринял – разве что выскажет тебе свои предложения.

– Предложения? Господи Иисусе, у меня уже есть один редактор, которого я ненавижу. А теперь еще один? Который убивает людей?

– Хватит психовать, Сэм. Тебе ничего не остается, как только смириться с его требованиями. Давай выясним...

– Вероника!

Она замолкла на полуслове, словно приготовившись услышать что-то, чего не хотела слышать. Свое «что?» она прошептала чуть слышно.

– Спасибо тебе за помощь. Большое спасибо. Вероника громко выдохнула.

– Пожалуйста. Это самое меньшее, что я могу сделать после всех неприятностей, в которых повинна. Послушай, я обедала с Кассандрой. Пожалуйста, не злись. Знаю, ты не хочешь теперь меня видеть, но я подумала, хорошо бы нам встретиться, и я ей все расскажу. Я попросила ее не говорить тебе, пока не скажу сама. Мы хорошо поладили, Сэм. Она сказала, что хотела бы познакомить меня со своим парнем. Она такая умная. Прекрасная девочка.

Я послал ей дискету. Через два дня, когда посылка прибыла, этот монстр позвонил Веронике и велел встретиться с ним в полдень в баре «Готорн». Выбор не удивил меня, учитывая все остальное, что он знал про нас. И все же мне не понравилась эта ирония – и тот тип, вероятно, знал, что мне не понравится. Это место было связано для меня только с приятными воспоминаниями. А теперь оно оказалось навсегда стерто с моей карты.

Не зная, чего ожидать, Вероника взяла лишь маленькую сумочку, где лежали дискета и ее бумажник. После она говорила, что ей ужасно хотелось взять маленький магнитофон и включить его перед входом в бар. От этого меня пробрала дрожь, так как кто знает, что бы произошло, открой он этот подвох.

Вероника доехала на метро до центра города. Не успела она выйти из вагона, как кто-то схватил ее сзади и ударил лицом о стену. Она сильно поранила лоб. Вероника увидела вора только на мгновение, когда он вытащил маленький ножик и перерезал ремень ее сумочки. Она закричала и попыталась сопротивляться, но он снова толкнул ее лицом в стену, выхватил сумочку и убежал.

– Это был мальчишка, Сэм. С очень темной кожей. Думаю, индиец или пакистанец. Мальчишка, лет пятнадцати-шестнадцати. Наверное, он следил за мной всю дорогу от моей квартиры и ехал в том же вагоне. Как ловко! Нанять ребенка, чтобы выкрасть дискету.

Поскольку дело было в Нью-Йорке, никто Веронике не помог. Когда вор убежал, из раны на лбу у нее текла кровь, и одна женщина – одна – подошла и дала ей носовой платок перевязать ссадину. Вероника кое-как добралась до врача, а потом до полиции. Там составили протокол, но на ее вопрос, нельзя ли сделать что-нибудь еще, только пожали плечами.

Все это время я ждал у нее в квартире. Когда прошло два часа, я позвонил в «Готорн», но там ее не видели. Ужасно было вот так беспомощно сидеть, воображая самое страшное.

Когда Вероника вернулась, первое, что я увидел, – это повязку, закрывавшую половину ее лба. Я бросился к ней, и мы обнялись. Я не мог ни о чем думать, главное, что она теперь в безопасности! После объятий она взяла руками мою голову, и мы слились в долгом глубоком поцелуе. Большое облегчение чревато сюрпризами, и нынешнее не явилось исключением. Мы не ограничились поцелуем, и вскоре уже занимались любовью на полу. Слава богу, на этот раз все было грубо и быстро и скоро закончилось, потому что от долгого секса с Вероникой невозможно было оторваться, как от наркотика. А тут было грубое нетерпение и облегчение: ты здесь, ты есть? Да, почувствуй меня, вот я.

Когда эта вспышка желания миновала, мы оба ощутили робость и странную неловкость. Я тут же пожалел о случившемся, но понимал, что иначе и быть не могло, и это как-то примиряло меня с тем, что произошло. Несмотря на наш недавний разлад, мне втайне хотелось вернуть Веронику.

Не глядя друг на друга, мы встали с пола и оделись. Я пошел на кухню заварить чай. Вероника пришла через несколько минут. Ее белая повязка пропиталась кровью. Яркий красный цвет вселял беспокойство и тревогу.

Она подошла и хотела прикоснуться к моему плечу, но в последнюю секунду передумала и опустила руку.

– Извини. Это я виновата.

– Тут никто не виноват, Вероника. Не думай об этом. Иногда тебе нужно к кому-то прикоснуться, чтобы почувствовать, что ты живешь. Нам обоим это было нужно.

– Так часто я мечтаю снова спать с тобой. А тут мы просто перепихнулись.

– И перепихнуться – тоже здорово. Особенно после такого.

Она села и осторожно положила голову на кухонный стол.

– Я так испугалась! А когда все кончилось, я разозлилась. Но когда он меня ударил, я очень испугалась, Сэм.

Я поставил на стол чайные принадлежности и стал ждать, когда закипит чайник. Мне было трудно смотреть на Веронику, видеть широкую окровавленную повязку, боль на ее лице. Я понимал, что близость была ошибкой, мнимым возвращением туда, куда ни один из нас уже не хотел возвращаться. И все из-за меня. По моей вине.

На улице снова пошел снег. Небо приобрело таинственный серовато-сливовый оттенок. На его фоне выделялись большие, медленно опускавшиеся белые снежинки.

– Что собираешься теперь делать?

Снежинки танцевали с таким прихотливым озорством, что я с трудом заставил себя отвернуться от окна. Вероника выглядела печальной и сокрушенной.

– Мне ничего не остается, кроме как ждать и делать, что он скажет. Ждать, какую отметку он мне поставит за курсовую работу.

Закрыв глаза, она потрогала пальцем повязку.

– Я ничего не могла сделать, Сэм. Я бы хотела... Я подошел к ней вплотную.

– Мне не хватало тебя, Вероника. Я все время думал о тебе. Ты ничего не могла поделать! На тебя напали.

В ее голосе звучала мольба.

– Но я думала, что встречусь с ним и смогу... Не знаю что. У меня голова идет кругом. Я хочу лечь. Если хочешь, иди домой. Со мной все будет нормально.

– Не дури! Я останусь. А ты ложись.

Она вздохнула и медленно встала.

– Я всегда хотела лишь быть твоим другом. Но когда случилось все это и мы сблизились, я сама все испортила... Теперь по твоему лицу я вижу, что этого не вернешь. Все кончено, и это моя вина. Все, что было не так, случилось по моей вине. Ненавижу это! Ненавижу то, что сама натворила, и, что еще хуже, я по-прежнему так тебя люблю! Но по твоему лицу вижу, что все кончено. Моя любовь лишь заставила тебя бояться меня, а секс – всего-навсего траханье, и больше я ничего не могу сделать.

У нее задрожали губы. Вероника закрыла глаза и крепко зажмурилась. Потом пошла в спальню и закрыла за собой дверь.

Я слышал, будто женщины говорят, что если бы помнили родовые муки, то никогда бы не решились рожать снова. Думаю, это правда и в отношении всего, что причиняет боль. Я испытал это на себе. Не могу объективно описать, что случилось со мной позже в тот же день. В моей душе, как в неисправном ядерном реакторе, какие-то защитные системы отключили ту часть памяти. И я рад этому, так как от всего запомнившегося, как бы ни ослабили его прошедшие годы, меня по-прежнему охватывает ужас.

Я ждал, что Вероника появится снова, но она не появлялась. Я сел на ее диван и прочел от корки до корки номер «Атни ридер». Потом уставился в окно на снег и постепенно сгущающуюся тьму, прошел несколько раз по комнате, включил телевизор... Что еще оставалось делать, когда она спряталась от меня и от той правды, которую сама высказала? С наступлением вечера комната лишилась и того сумеречного света, что проникал с улицы. Я лег на диван и быстро заснул.

Не знаю, сколько я проспал, но, по-видимому, прошло какое-то время. Это был глубокий, до океанского дна, сон, когда не помнишь даже, как закрыл глаза, не то что видения. Просыпаясь после такого сна, обнаруживаешь, что сила тяжести возросла десятикратно, так что думаю, меня разбудило мерцание, но может быть, такова избирательность моей памяти. Под моими закрытыми веками мерцал какой-то свет, но разбудить меня мог и Вероникин голос. Не помню точно. В нескольких дюймах от моего уха слышался мягкий, настойчивый шепот. Со множеством звуков «с». Не с этими ли звуками в мой спящий мозг проникла подсознательная тревога? Ответить невозможно, даже смешно пытаться. Вот что случилось.

Я проснулся, услышав рядом Вероникин голос. В комнате была кромешная тьма, не считая неизвестно откуда проникавшего мерцания. Какой-то шум, голоса – другие голоса, не только ее голос. Но ее голос был ближе всех. Я чуть ли не чувствовал, как тонкие волоски у меня в ухе дрожат от ее дыхания.

Вероника говорила:

– Кража. Это всегда была кража. Я всегда что-то крала у тебя. Секс, что-то священное. Только руку протянуть, Сэм. Иногда оно было так близко – внутри меня...

Я так крепко спал, что, несмотря на отчетливое мерцание перед глазами, не замечал ничего, кроме ее голоса. Я несколько раз моргнул, но не пошевелился – как животное перед последними в своей жизни фарами. Вероника все говорила. Тихим, соблазнительным голосом, ласковым, как пальцы любимой на шее.

Мои глаза наконец сфокусировались на дальнем конце комнаты, куда и смотрели. Там работал видеомагнитофон: на кассете мы с Вероникой в постели, занимаемся любовью. Я и не догадывался, что она снимала наши свидания, никогда не видел в спальне камеру. Тем не менее на экране были мы, с увлечением предававшиеся всей этой постельной гимнастике, издававшие стоны, о которых думаешь после, вспоминая любовь. Все это оказалось снято на пленку, Вероникино тайное домашнее кино.

Как долго она говорила со мной? Как долго сидела на полу рядом с диваном, в футе от меня, разговаривая и крутя эту пленку, пока я спал? Кто еще был бы на такое способен?

Она сказала что-то непонятное и рассмеялась. Похотливым радостным смехом, какой мог вырваться среди потрясающего полового акта. Мое тело пронзил электрический разряд страха. Это было сумасшествие – бархатно-мягкое, но абсолютное.

Бесконечно долго (хотя продолжалось это не более нескольких секунд) я лежал, изо всех сил думая, что же делать. Но ответа не было, потому что здесь обитали демоны, змеи и страшные людоеды, созданные помраченным сознанием этой женщины, жившие в своем собственном мире и не пускавшие к себе никого со светлой стороны бытия.

Не в силах сказать что-либо, я в смущении смотрел на экран телевизора. Камера переместилась из ее спальни на шумную нью-йоркскую улицу. Вот я иду по улице и захожу в книжный магазин Ганса Лахнера, где мы с Вероникой впервые встретились. Ничего странного в этой части фильма не было, пока я не заметил, какой на мне костюм. И тогда по спине у меня пробежали мурашки. Костюм был в бело-голубую полоску. Я купил его давным-давно в «Брук-бразерс». Два года назад Кассандра случайно опрокинула на него банку черных чернил, залив и штаны, и пиджак. В химчистке сказали, что костюм не спасти, и я отдал его в пункт помощи бедным. Два года назад. Уже тогда Вероника снимала меня? Сколько же она следила за мной? Сколько кружила вокруг меня, прежде чем мы встретились?

Я хотел было встать, однако она нежно удержала меня, положив руку мне на бедро.

– Пожалуйста, еще несколько секунд! Я хотела подарить тебе эту кассету на Рождество. Ты должен увидеть еще одну часть, прежде чем уйдешь. Хочется посмотреть ее вместе. Это большой сюрприз. – Ее прекрасное лицо повернулось к телевизору; она улыбалась. Детская улыбка, возбужденная и нетерпеливая. Я медленно откинулся на диван. Адреналина в моем теле хватило бы, чтобы оживить три трупа.

В кадре внезапно появился какой-то официальный бал. Все женщины были в длинных белых платьях, мужчины – в смокингах. Прически позволяли судить, когда это происходило. Почти у всех мужчин помоложе были длинные волосы, усы или бороды, шло это им или нет. У молодых женщин волосы были очень длинные и разглаженные, словно все стремились походить на томных фолк-певиц вроде Джоан Баэз или Джони Митчелл. Шестидесятые годы.

Перед камерой танцевали Паулина Острова и Эдвард Дюран-младший. Вот они остановились. Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я показал на экран. Это они! Они! Как ни была неуклюжа и шероховата пленка, я вспомнил Паулинино лицо. Этот широкий рот, небольшие глаза. Я вспомнил ее. Прошло тридцать лет. Я уже давно перевалил за сорок и толкал перед собой тяжелую тачку своей жизни и опыта. И все же, увидев Паулину, я сделал в точности то же, что делал всегда при виде ее, каждый раз, где бы то ни было: я глотнул. С трудом глотнул. Мне всегда было достаточно взглянуть на Паулину Острову – и я уже глотал слюну. В возбуждении, робости, восхищении. Как дурак, как любой мальчишка, переполняемый безнадежными мечтами, запутавшийся в любви, с сердцем, взрывающимся фейерверком перед самой интересной девушкой, какую он видел в своей жизни.

Дюран показывал мне фотографии Эдварда-младшего, но теперь я увидел его на экране. Это добавило сыну новое измерение, которого я раньше не чувствовал. Оказывается, он был большим, высоким мужчиной, хотя двигался очень легко и грациозно. Я бы мог принять его за какого-нибудь атлета или танцора из бродвейского мюзикла. Красавец во втором ряду хора из «Оклахомы», в голубом комбинезоне и с улыбкой, заставлявшей подумать, что он просто наслаждается этой ролью.

Пара стала позировать перед камерой. Эдвард склоняет голову перед Паулиной. Она тянет его за ухо, чтобы он отошел. У них такие оживленные лица! Они продолжают дурачиться, молодые и симпатичные, кривляясь и радуясь тому, что они вместе.

От их вида в тот давний летний вечер мне захотелось остановить пленку. Пусть они вечно улыбаются вместе.

С трудом мне удалось выговорить:

– Откуда ты это взяла?

– На пленке есть и другие отрывки с Паулиной. Я ходила по Крейнс-Вью, расспрашивая ее знакомых, не осталось ли у них домашних фильмов того времени. Здесь все, что я нашла. Я смонтировала все отрывки. Увидишь. Этот я получила от Эдварда Дюрана. Когда я рассказала ему о своем замысле, он тут же мне его и вручил. Это был летний бал в их загородном клубе. – Вероника встала и выключила телевизор. Вынув кассету, она подала ее мне. – А теперь я хочу, чтобы ты ушел. Счастливого Рождества, Сэм.

Ее настроение переменилось так быстро, что я не знал, как себя вести. Потом мне вспомнилось, как несколько минут назад она заставила меня просмотреть тайно снятый порнофильм и шептала что-то жуткое мне на ухо. Этого хватило, чтобы я тут же принял решение. Я встал.

– С тобой ничего не случится?

– А тебе не все ли равно, Сэм? В самом деле, с чего это тебе тревожиться обо мне?

Выйдя от нее, я шагнул в метель. К счастью, в Нью-Йорк я ехал на поезде. Я собирался там поужинать с Касс и потом заночевать в гостинице.

Пока я стоял на тротуаре, высматривая такси, мне послышалось, будто откуда-то сверху кто-то зовет меня. Взглянув сквозь вьюгу, я увидел высунувшуюся из окна голову. Я не мог рассмотреть ее, но решил, что это Вероника. Разве не виднеется что-то белое на лице? Повязка? Вероника что-то кричала. Я не расслышал слова. Потом она начала размахивать рукой, словно хотела подчеркнуть что-то выразительными жестами. Что бы это? Что еще могло ей понадобиться после всего уже случившегося в этот день? Прошло несколько мгновений. Я было решил вернуться и посмотреть, но тут передо мной затормозило такси. Открыв дверь, я поднял голову взглянуть на Веронику или кого-то другого в окне, кричавшего что-то сквозь вьюгу. Однако она оказалась права – мне больше не было до нее дела. После дружбы и близости, путешествий и долгих разговоров, чудесных часов в ее объятиях. После ее хитростей и обманов, лжи и пугающе откровенного поведения. О чем мне было тревожиться? Все это вместе не могло меня остановить. Я сел в ярко-желтое нью-йоркское такси и уехал в снежную ночь.

Зарегистрировавшись в отеле «Ирвинг», я уселся в глубокое уютное кресло, чтобы на полчасика расслабиться перед встречей с Кассандрой. В номере был видеомагнитофон. Мне очень хотелось взглянуть на продолжение Вероникиного фильма, но досмотреть времени не хватило бы. Что ж, можно еще подождать.

После всего пережитого в этот день мной овладело какое-то странное настроение – не то отчаяние, не то приятное возбуждение. Мне не хотелось болтать с дочерью. В то же время я был рад оказаться в этот вечер с кем-то, мысленно сортируя и вновь просеивая все, что узнал за последнее время. Я сидел так, закрыв глаза, и в моей голове дрейфовало множество образов Вероники и воспоминаний о ней. Как в аквариуме, полном экзотических, прекрасных и опасных рыб, они лениво проплывали друг за дружкой.

Послышался стук в дверь. Вздрогнув, я стряхнул с себя оцепенение и встал, чтобы открыть дверь. Там стояла Касс в своем белоснежном пуховике, подчеркивавшем раскрасневшиеся шеки и заплаканные глаза. Как и у ее матери, у нее было одно из тех лиц, которые, когда она плачет, краснеют, как раскаленный металл. Я завел ее с комнату и закрыл дверь. Моя дочь стояла не двигаясь, засунув руки в карманы, и горе старило ее прямо на глазах. Когда она заговорила, ее голос кипел злобой:

– Меня не хотели пускать! Я сказала, что я твоя дочь, но им все равно. Меня приняли за проститутку! Пришлось показать дурацкие документы. Боже! Я просила позвонить тебе, но они не стали. Идиоты! Я... – Бум! Внезапно хлынули слезы и чуть не сбили ее с ног. Касс отказалась пройти в комнату, хотя я продолжал тянуть ее за рукав. Она словно боялась, что если сдвинется хотя бы на дюйм, то тут же рассыплется на кусочки. Она по-прежнему не вынимала рук из карманов. – Я не хочу! Я вообще не хотела сегодня приходить, но что мне еще оставалось – идти домой и сидеть с мамой? Она ничего не понимает!.. Папа, мы с Иваном поссорились. Мы по-смешному разругались из-за такой ерунды, что ты не поверишь, и поссорились. И теперь я не знаю, что мне делать!

– Сядь, дорогая. Сядешь? Прямо здесь, на пол. Расскажи все по порядку.

Было странно сидеть на полу в футе от двери, но дальше она проходить не хотела.

Один друг Ивана в тот день собрал компанию. Это был очень красивый художник, учившийся в Купер-Юнионе. Он был интересный парень и явно заинтересовался Кассандрой. Они говорили и говорили, то при Иване, то без него.

– Но ничего не было, папа, мы просто разговаривали. И ничего бы и не было, потому что я не такая! Это не в моем духе. Но Иван! Он вел себя так, будто я собираюсь сбежать с этим парнем. Так по-детски! Он что, ожидал, что я надену паранджу и потуплю взор? Это же была вечеринка. На вечеринках люди разговаривают. Общаются.

– Значит, он вел себя как полный идиот.

– Именно! Боже!

– У тебя были основания сердиться, Касс.

– Я и рассердилась, черт возьми! Я веду себя порядочно, папа. Я верна тем, кого люблю. Даже если бы Джоэл меня действительно заинтересовал, я бы ни на что не пошла, пока была с Иваном. Ты же меня знаешь.

– Знаю, и ревность всегда дурно попахивает. Но, дорогая, он же тебя любит. Ты его женщина. Он испугался и, к несчастью, проявил это мерзко. Это не прощает его. У тебя есть основания сердиться. Но хочу тебе кое-что рассказать, и ты должна об этом серьезно задуматься... В моих отношениях с женщинами у меня почти всегда получалось черт те что. Ты можешь сказать, что я был не прав. Я прямо-таки писал руководство по неудачным бракам. Сегодняшний день я провел с Вероникой и, вероятно, виделся с ней последний раз просто потому, что с ней слишком трудно. Это невыносимо тяжело, потому что в наших отношениях столько прекрасного, но оно не перевешивает всех сложностей... Но знаешь, что я понял? Какой единственный урок усвоил мой железобетонный мозг? В мире очень мало людей, с которыми ты подолгу общаешься и которые большую часть времени тебе нравятся. Если найдешь кого-то такого – борись за него. Борись изо всех сил за ваши отношения... Если сегодня Иван поскользнулся, скажи ему, что тебя разозлило, и попытайся справиться с этим. Вы очень подходите друг другу. Это очевидно. Беда в том, что нынче все слишком легко сдаются. В том числе и я сам. Слишком легко просто повернуться и уйти. Пока! Это было очень мило, но кто следующий?.. Не знаю, как у вас все сложится в будущем, но надо попытаться все исправить, ведь ты действительно нашла человека, с которым можно связать жизнь. И ради этого стоит постараться.

Она посмотрела на меня – в ее взгляде я прочитал неопытность и замешательство. Я увидел в нем не только шестнадцатилетнюю Касс, но и быстро взрослеющую женщину.

Голова и сердце всегда бегут наперегонки к какой-то финишной линии и никогда не пересекают ее одновременно. Протянув руки, Касс подползла по полу ко мне. Мы обнялись, как две сцепленные в молитве руки. Моя великолепная дочь. Единственный в жизни надежный друг. И так скоро она меня бросит.

Через три дня в мой почтовый ящик опустилась почтовая карточка с загнутым уголком. С моей фотографией из журнала «Вог». Нахмурившись, я перевернул ее. На обратной стороне была напечатана одна строчка:

«Хорошая книга. Продолжай».

И больше ничего.

Житка Острова умерла смеясь. Они с Магдой смотрели шоу Дэвида Леттермана с участием Робина Уильямса. Обе так смеялись шуткам Уильямса, что Магде от греха пришлось убежать в туалет. Будучи там, она слышала смех матери. Но когда вернулась, старушка была мертва. Нам остается лишь надеяться, что за смехом для нее последовала вечность. Неплохой уход. Это напоминает мне одного друга-мусульманина, чей отец умер после долгой страшной болезни. Я полюбопытствовал, куда попал его отец после смерти. Мой друг сказал: «О, конечно, в рай. Все страдания он принял при жизни».

Я не знал близко миссис Острову, но ее смерть меня потрясла. Такой доброй душе пришлось прожить тяжелую и, в конечном счете, неудавшуюся жизнь. Для нее имела значение лишь ее семья, но две трети семьи умерли раньше, чем сама старушка. Больше всего удивляло и восхищало, как сама она умудрилась сохранить свою доброту и веселый нрав среди таких несчастий.

Ее хоронили в один из тех пронзительно бело-голубых радостных дней, когда небо и солнце ослепляют при взгляде наверх. В воздухе пахло мокрым камнем и каштанами, в изобилии росшими вокруг кладбища. То и дело поднимался сильный холодный ветер, качавший деревья. Из-за яркого солнца большинство присутствовавших на похоронах были в темных очках. Кто-нибудь мог бы принять их за группу знаменитых (или печально знаменитых) личностей, пришедших сказать последнее «прости» тому, кто, вероятно, тоже в темных очках лежит в своем деревянном ящике.

И ящик в самом деле был деревянный. Житка не любила похорон, церемоний, ничего вычурного и пышного. «Что я буду делать в разукрашенном гробу? Танцевать? Или красоваться перед червями?»

Поэтому ее похоронили в таком же простом гробу, какой много лет назад она выбрала для Паулины. Обе они лежали теперь рядом на крейнс-вьюском кладбище. Мистер Остров лежал на другом конце.

Собралось много народа, что было неудивительно. Рядом с Магдой и ее дочерью стоял Фрэнни. Я не видел его со дня нашей последней размолвки и удивился его здоровому виду.

Я также с удивлением увидел Эдварда Дюрана. Вот он выглядел нездорово. Во время службы мы стояли рядом. Он держал металлическую трость и то и дело перекладывал из руки в руку, словно она обжигала. Дюран сказал мне, что все эти годы поддерживал контакт с Островыми и часто приезжал к ним на ужин.

Службу совершал чешский священник из Йонкерса. Я не сводил глаз с Магды и ее дочери, гадая, что происходит у них в душе. Иногда Магда опускала голову на плечо Фрэнни, и иногда они с дочерью обнимались, но слез было мало. Наверное, Житке бы это понравилось, потому что ее переполняли доброта и здравый смысл. Я представил, как она наблюдает за нами, скрестив руки, с довольной улыбкой на лице.

Когда церемония закончилась, Фрэнни ненадолго оставил Магду и подошел ко мне. Обняв меня за плечи, он сказал:

– Как дела, пришелец? Заканчиваешь книгу, или как? Что-то мы тебя давно не видели. – Его голос звучал легко и игриво.

Сказать по правде, Фрэн, у меня сложилось впечатление, что лучше оставить тебя в покое.

– Отчасти ты прав, но мог бы позвонить, спросить, как мое здоровье.

– Да, конечно.

Он ткнул меня пальцем в грудь:

– Я последнее время сам готовил, ты знаешь?

– Вот как? Это хорошая новость, Фрэнни! Рад это слышать!

– Да, и это еще не все. Когда ты уехал, стала часто приходить Магда. Это она вынудила меня готовить, убираться, выходить из дома... Мы разговаривали, понимаешь, общались... И вот... Не знаю. Мы хорошо поладили. – Фрэнни замолк и словно бы весь задрожал. Ему нужно было сказать что-то важное, и он набрал в грудь воздуха. – Мы собираемся пожениться, Сэм.

Прежде чем я успел ответить, подошла Магда. Раньше она стояла так далеко, что я не мог рассмотреть, какая она хорошенькая. Она похудела, и на лице выступили высокие славянские скулы. Она всегда была привлекательной, но теперь помолодела и стала почти красивой. Почему-то я посмотрел на ее руки и увидел, что ногти у нее выкрашены в дерзкий оранжево-красный цвет.

– Как дела, Сэм?

– Хорошо. Поздравляю! Фрэнни только что сказал мне, что вы собираетесь пожениться!

Нахмурившись, она посмотрела на него, потом коротко улыбнулась:

– Это Фрэнни хочет жениться. А я еще не решила. Думаю, он просто благодарен мне за то, что я втащила его из открытого космоса обратно в корабль. Я вам уже говорила: ему нужно избавиться от многих странностей, прежде чем я соглашусь подписать этот контракт!

Он ущипнул ее за щеку:

– Ты же сама знаешь, что любишь меня.

– Не это главное – главное, смогу ли я жить с тобой. Любовь строит дом, но потом его приходится обставлять. Сэм, послушайте, все мы собираемся на поминки в «Лачугу Дика». Мама любила там бывать, и мы подумали, что это неплохая мысль. Вы придете? И не пригласите мистера Дюрана? Мама всегда была без ума от него.

– Конечно. Но ведь вы собираетесь пожениться?

Они смущенно переглянулись, и это было очаровательно. После всего испытанного вместе они снова вернулись к ухаживанию. Ничего еще решено не было. Фрэнни не терпелось, Магда честно еще не решила.

Фрэнни взял ее под руку.

– Она не сказала «нет».

– Верно, не сказала. А теперь иди. Я должна попрощаться с остальными. Помни, Фрэнни: ты обещал сказать ему. Сейчас подходящее время.

Мы посмотрели ей вслед.

– Она прекрасно вела себя по отношению ко мне, Сэм. Делала для меня все. Про какие странности она говорила? Должен тебе кое-что рассказать. Я обещал ей, да и все равно сам давно собирался. Давай, прокатимся перед поминками. Покатаемся немного.

Дюран обрадовался приглашению. Когда я сказал, что Житка была от него без ума, его лицо ничего не выразило, а губы плотно сжались. Только через какое-то время они чуть-чуть растянулись в улыбку.

– Забавно. Я тоже был от нее без ума. Женщины-Островы имели магическую власть над мужчинами-Дюранами.

– Поедем к Тиндаллу.

Взглянув на Маккейба, я приподнял бровь. Все время, что недавно провел в Крейнс-Вью, я избегал туда возвращаться. Однажды я случайно проехал мимо, но смотрел в сторону, потому что это место вызывало неприятные воспоминания.

Лайонел Тиндалл в двадцатые годы сделал состояние на нефти. Он владел домами по всей стране, но предпочитал Крейнс-Вью, так как это было рядом с Нью-Йорком. Его дом был одним из самых больших в городишке. Один из тех колониальных бегемотов, мимо каких проезжаешь по Ливингстон-авеню, пересекая границу города. Странно, что несмотря на размеры самого дома, вокруг не было большого участка.

Тиндалл умер в начале пятидесятых. Его алчное семейство начало грызню за его обширные владения. Судебные процессы и встречные иски тянулись много лет, и в течение всего этого времени дом пустовал. Местные ребята начали потихоньку лазить в него почти сразу же после смерти Тиндалл а, что они там нашли, стало легендой.

Лайонел Тиндалл был коллекционером. Книги, журналы, мебель занимали столько места, что он мог жить лишь в доме из двадцати пяти комнат. Тиндалл обожал фокусы и был фокусником-любителем и чревовещателем. Я никогда его не видел, но мальчишкой слышал чудесные апокрифические легенды о ребятах, проникавших в комнаты, полные причудливых и ветхих театральных декораций и замысловатых предметов с названиями вроде Мадагаскарская Мистерия или Сердце Бога. Когда мы начали пробираться туда, эти вещи уже давно пропали, но слухи о них лишь усиливали чувство опасности и тайны, не отделимое в нашем сознании от этого дома.

Мне запомнился запах дыма и пыли внутри. Свет, проникавший через высокие, от пола до потолка, окна, все еще играл на неисчислимом множестве предметов. Коробки с детскими игрушками, письменный стол, заваленный театральными программками бродвейских шоу, оранжевое бархатное кресло, утыканное кухонными принадлежностями. Лопаточки, ножи для разделки мяса, половники, торчащие из спинки. Кто бы подумал сделать что-то похожее?

Ребята. Бродяги. Отчасти опасность дома Тиндалла заключалась в том, что ты никогда не знал, кто там окажется, когда проберешься через сломанную дверь в цокольном этаже. Это место любили бродяги, ведь дом Тиндалла давал крышу над головой, там можно было выспаться на прекрасной мебели и украсть множество вещей.

Как-то раз, когда мы оказались там, из-за угла вдруг возникли два жалких, жуткого вида человека, оба в мягких шляпах с загнутыми вверх полями, и напугали нас так, что мы чуть не наложили в штаны:

– Что это вы тут делаете, ребятки?

– То же, что и вы, мистер, – ответил оказавшийся лицом к лицу с ними Маккейб.

Бродяги переглянулись и как один снова исчезли где-то в сумрачных задних комнатах дома, а мы продолжили свои изыскания. Впрочем, вскоре из комнаты неподалеку послышались странные звуки – визгливый смех, стук мебели, звон бьющейся посуды. Определив, откуда исходит шум, мы подкрались к двери.

В пятнистом, рассеянном свете гулкой комнаты двое бродяг гонялись друг за другом, будто играли в пятнашки. Он смеялись, как дети, возились, визжали, перепрыгивали через стулья, скользили по паркету, спотыкаясь о завернувшиеся ковры.

Счастье заключалось в том, что если что-то падало и ломалось, это не имело никакого значения! Когда ребята играют в пятнашки и что-то ломается – берегись! В одну секунду рай превращается в ад. Разбилась мамина любимая ваза, столик поцарапал пол, серебряная рама, которой было не меньше ста лет, в эту самую минуту... Игра окончена.

Но в заполоненной тенями гостиной Тиндалла, где в тот день время остановилось, никому не было дела до вещей, какова бы ни была их ценность. А я уверен, что ценность они представляли немалую – ковры были явно восточной работы, а стеклянная ваза разлетелась по полу яркими цветными осколками. Но это не имело никакого значения. В тот день комната была раем для пятнашек.

Это лишь одно из моих воспоминаний о доме Тиндалла. Было и множество других, не менее странных и памятных. Мы часто забирались туда. Это был наш замок и одновременно запретная страна, а такое не могло не захватывать.

Летом, перед тем как меня отправили в частную школу, мы всей ватагой проникли в заброшенный дом. Мы понимали, что уже слишком большие для этого. Облюбовав его для своих игр и затей, мы уже давно выжали из него все, что он мог нам дать. Но к тому дню нас одолела августовская скука, и нам отчаянно хотелось каких-то перемен.

Маккейб где-то слышал, что можно сделать состояние на продаже в утиль старой медной проволоки и труб. По его плану сначала нужно было обследовать дом Тиндалла, а потом вернуться туда с соответствующими инструментами и ободрать все, что сможем. Мы не испытывали особого восторга, представляя, как будем срывать электропроводку со старых обветшавших стен в девяностоградусную жару* [90°F = 32 °С.], но что еще оставалось делать в тот день? Фрэнни отчасти потому и был таким хорошим вожаком, что умел подбить нас на какие-нибудь выходки. Его самого проект вдохновил, и он уже слышал, как звенят деньги у нас в карманах, а мы просто уныло плелись за ним, как сломанные игрушки. Нам просто нужно было чем-то заняться, он хотел перевернуть день вверх дном.

Кроме страшной, как в печке, жары, в доме в тот день ничего необычного не было. Я знал, что делать нам там нечего. Бессмыслица – как кататься на маленьком велосипеде, когда колени ударяются о руль.

Мы вошли через цокольный этаж и поднялись по задней лестнице на кухню. Маккейб все указывал на батареи вдоль половиц и уверенным профессиональным голосом повторял «медь», словно водил нас среди сказочных сокровищ. На нас же они не производили никакого впечатления. Нам хотелось девочек в оранжевых бикини, бесплатных билетов на бейсбол, предвкушения хорошей вечеринки. В медных трубах ничего привлекательного не было.

«Зеленый свет» Эл Сальвато тоже пошел с нами. Когда Фрэнни в сотый раз повторил «медь», Сальвато ухватился за это. Указывая на все подряд (на свои башмаки, на пол, на Маккейбову задницу...), он повторял «медь» тем же уверенным, знающим тоном. Маккейб сделал вид, что не слышит, и продолжал водить нас по дому.

Через кухню во вместительную кладовку в светло-коричневых тонах. По черной лестнице мы взобрались на второй этаж, поскольку наш босс хотел осмотреть туалеты. Мы притащились наверх, и, конечно же, там оказались залежи меди. Но к тому времени Фрэнни уже понял, что с нас мало толку, что в доме жарко, и что, в конце концов, ничего из его затеи не выйдет.

Он признал свое поражение, и это выразилось в том, что, заметив, как Сальвато его передразнивает, он с криком «Зеленый свет!» ударил его коленом в пах, отчего Сальвато, согнувшись, как запятая, упал на пол.

– Вам не нравится мой план, ребята, так вас и рас-так! – Фрэнни решительным шагом вышел из комнаты, а мы остались с виноватыми улыбками и засунутыми в карманы руками. Мы были слишком взрослыми для таких глупостей. Слишком взрослыми, чтобы шататься по заброшенным домам, выискивая, чем бы заняться. Слишком взрослыми, чтобы бездельничать, слишком взрослыми, чтобы дожидаться чего-то, когда знаешь, что есть настоящий мир, где все другие ребята веселятся на вечеринках и спят с девчонками. Вот они-то живут настоящей жизнью, не зависящей от медных труб, капризов Фрэнни Маккейба или удачи. Конечно, мы заблуждались, а потом поняли, что каждый подросток считает, будто настоящая жизнь проходит там, где нас нет. Но тогда мы бы просто в это не поверили.

Я радовался, что мои родители, достаточно натерпевшись от моего поведения и строптивости, послали меня в новую школу, где будут новые лица и новые приключения. Поиски медных труб в старом доме лучше всего напомнили, что где угодно просто должно быть лучше, чем в этом захолустье.

Мы помогли Сальвато встать и выйти из туалета. Сразу за дверью к нам кинулся Маккейб. Приложив палец к губам, он сделал знак следовать за ним.

На полусогнутых ногах, как Гручо Маркс, он двинулся вперед. Сальвато повторил его движения, но лишь потому, что боялся, как бы Маккейб не нанес ему еще один удар, если он не последует за вожаком.

– Что ты делаешь, Фрэн? Выполняешь приседания? – спросил Рон Левао.

Маккейб покачал головой и поманил нас за собой. Так он продвигался по коридору, пока не оказался на главной лестнице. Только догнав его, мы поняли, в чем дело.

Внизу, среди разбросанного хлама, на обветшавшем некогда белом диване сидел Джонни Петанглс по кличке Газировка и что-то напевал себе под нос. У него на коленях лежал мой пес Джек-Молодец. Оба сидели без движения, совершенно безмятежные.

Я никогда не слышал, чтобы Джонни пел, и удивился его приятному, нежному голосу. Мой пес от жары часто дышал, зажмурив глаза. Его розовый язычок свесился на одну сторону. Учитывая долгие ежедневные прогулки Джека, я заключил, что он знает в городке каждый дюйм, но с каких это пор он подружился с Петанглсом? Джонни заманил пса в этот дом, или эти двое частенько вместе бродили, пока остальной Крейнс-Вью занимался своими делами?

За спиной у меня раздался чей-то сдавленный смешок:

– Это твоя собака, а, Байер?

Я кивнул, но не обернулся.

Маккейб, посмотрев на меня, прошипел:

– Что этот придурок делает с твоей собачкой, Сэм?

– Похоже, поет ей.

Он хлопнул меня по башке:

– Вижу! Но я бы не позволил какому-то придурку трогать мою собаку! Откуда ты знаешь, что он не щупает ее или еще что-нибудь?

– Ты рехнулся, Маккейб! Люди не щупают собак.

– А придурки, может быть, щупают.

Мы встали на четвереньки и смотрели, как этот дуралей поет собаке. Им было хорошо вместе. Джонни напевал «Sherry» из репертуара Four Seasons и хорошо имитировал фальцет Фрэнки Вэлли. Джек так тяжело дышал, что казалось, он улыбается. Возможно, так оно и было.

– И ты ему так это и спустишь?

– Что спущу, Сальвато? Он поет!

«Зеленый свет» в нетерпении посмотрел на Фрэнни.

– По-моему, Петанглс – гомик. Он, наверное, этим занимается с собаками.

Я покачал головой.

Но Маккейб обдумал его слова и с умным видом кивнул:

– Все может быть. От этих придурков никогда не знаешь чего ожидать.

– Верно, Фрэнни! Думаю, он с этим псом что-то делает. Нам просто отсюда не видно.

– Сальвато, – прошипел я, – ты совсем спятил. Кончай, пошли отсюда. Жарко.

Но Маккейб напрашивался на ссору – с кем угодно, со всеми. Возможно, все дело было в жаре. А возможно, в том, что я подошел к концу той линии, по которой шел вместе с этими ребятами, к концу этой жизни, и Маккейб, почувствовав это, захотел нанести последний удар. Как бы то ни было, стоя рядом с ним и этими болванами, я захотел пойти домой и дождаться осени, когда я наконец уеду из Крейнс-Вью.

Я стал подниматься, но Фрэнни обеими руками толкнул меня в грудь. Я упал на спину. Мы смотрели друг на друга, и я понял, что ему известно все, что я думаю о нем и обо всей этой ситуации. И это меня пугало.

Все замерли. Через секунду температура словно поднялась на десять градусов. В такие мгновения для Маккейба не было друзей, он колотил всех, кто попадался под руку. Исключений не было. Все мы когда-то становились его мишенью. Если ты хотел водиться с этим парнем, неписаное правило было таково: во что бы то ни стало вставай на его сторону – или пеняй на себя. Мы всегда знали, когда кто-нибудь переходил ему дорогу, но не знали, как Фрэнни поведет себя, и от этого становилось еще тревожней. Иногда он смеялся, хлопал тебя по спине или предлагал сигарету. А иногда избивал в кровь.

В этот раз у Джо О'Брайена была с собой упаковка с шестью банками пива. Фрэнни щелкнул пальцами, указав на одну. Джо быстро открыл ее и протянул ему. Маккейб запрокинул голову и одним глотком выпил. Допив, он бросил ее на пол и пошел к лестнице. Оттуда посмотрел вниз и оглянулся к нам, ко мне. Затем, ухмыльнувшись, расстегнул ширинку.

– Подойдите-ка, ребята. Я думаю, Джонни там внизу жарко. Пора бы ему освежиться.

Первым подскочил лизоблюд Сальвато. Потом Джо О'Брайен – а я-то считал его лучшим другом! Потом Левао... Все встали и расстегнули ширинки. Я по-прежнему сидел и смотрел на Маккейба. Я ненавидел его, ненавидел за то, что он делает это просто так – от скуки и низости.

– Не делай этого, Фрэнни. Не надо. Они же тебя не трогают.

Фрэнни, держа обе руки у ширинки, взглянул на меня через плечо. И вдруг выражение его лица изменилось – ему в голову пришло что-то новое.

– Хорошо! Попридержите огонь, парни. Вот что я скажу тебе, Сэм: если ты сам их окатишь, мы не будем. Как, идет? Это честно?

Остальные в восторге переводили глаза с меня на Фрэнни и обратно. Так или иначе, они соскользнули с крючка. Теперь они могли насладиться угрозами Фрэнни, не боясь, что он испортит им денек.

– Ты хочешь, чтобы я помочился на мою же собаку? Ты псих, Маккейб! – Имей я хоть каплю мужества, я бы съездил ему по морде. Но это был Фрэнни. Он знал, что я не двинусь, и хотел, чтобы все увидели мою трусость.

– Лучше быть психом, чем дерьмом, Байер. Так что, я думаю, пора устроить Джонни и твоей собачке золотистый душ. – Глядя прямо на меня, он приготовился выполнить свою угрозу. Я быстро отвел глаза. Потом послышался металлический звук – все расстегивали ширинки, – затем хихиканье.

Затем: пс-с-с-с...

Я вскочил и убежал. Добежав до конца коридора, я услышал крики Джонни Петанглса снизу:

– Э-э-эй! Что вы делаете? Э-э-эй! Потом залаяла собака.

Я избегал смотреть на дом и потому раньше не заметил, что земля вокруг него разрыта, и повсюду виднелись признаки строительства.

– Что здесь делается?

Фрэнни поднял руку:

– Остановимся здесь. Давай выйдем и прогуляемся. Тиндаллы оказались такими сквалыгами, что слишком долго грызлись из-за этого дома. Думали, что получат за него целое состояние. Но прогорели, когда здесь упали цены на рынке недвижимости. Они четыре года не могли найти покупателя. Я слышал, в конце концов, какой-то сообразительный малый из Нью-Йорка получил дом почти даром. Теперь его перестраивают под конференц-зал.

Издали здание казалось таким же ветхим, как и много лет назад, но когда мы подошли ближе, я увидел, что многое уже перестроено. Новые двери и окна, все еще с наклейками на стеклах. Некоторые части крыльца были полностью заменены. Перила и входная дверь сверкали надраенными латунными решетками.

Мы поднялись по ступеням и заглянули в окно. Внутри блестел паркет, его сочный темный цвет контрастировал со свежей белизной стен.

– Старик! Это немножко отличается от того, что я видел здесь в последний раз. Смахивает на монастырь. Ты войдешь? – Фрэнни большим ключом уже отпирал входную дверь.

– Откуда у тебя ключ?

– Сэм, ты все время забываешь, что я коп.

– Бывший коп. Разве ты не в отпуске? – Я проследовал за ним в дом, и на меня тут же нахлынули едкие химические запахи герметика и свежей краски.

– В следующем месяце я выхожу на работу. Так мы договорились с Магдой.

– Прекрасно! Знаешь, о чем я думал, когда мы ехали сюда? О том дне, когда вы мочились на Джонни Петанглса и мою собаку. Мне тогда так хотелось тебе вмазать! А теперь можно попросить Магду врезать тебе как следует.

Он покачал головой:

– Не уверен. Возможно, она бы помочилась на них вместе со мной. Вот что мне в ней нравится. Пошли, я хочу тебе кое-что показать. – Он прошел через вестибюль, громко стуча кожаными каблуками по паркету.

Все здесь сильно отличалось от того, что я видел, когда последний раз был chez Tyndall* [Chez Tyndall (фр.) – у Тиндалла.]. В тот день в доме было жарко, как в духовке, и пахло старой золой и мокрой шерстью. Вокруг были разбросаны грязные, заляпанные, переломанные вещи, до которых не хотелось дотрагиваться. Теперь помещения белели, как облака, чистые и пустые. Запах совершенно переменился, хотя был такой же сильный. Он гордо входил в ноздри и объявлял, какое здесь все новое, отшлифованное, свежевыкрашенное, готовое к приему. Вот-вот здесь должна была начаться новая жизнь.

– Помнишь моего двоюродного брата Лесли Демайкла? Он здесь прораб. Знает, что я интересуюсь делом Островой, и несколько недель назад позвонил мне, чтобы я зашел. Они кое-что нашли, когда собирались красить эту комнату, и он сказал, что я должен посмотреть. Это прямо здесь. Я просил пока не трогать. Вот почему здесь они не закончили. – Он указал на неокрашенную стену. Там был грубо нацарапан член с яйцами – так десятилетние недоумки торопливо малюют на стенах в общественных туалетах. Пониже виднелись слова: «Осиное Гнездо и Жезл – навеки вместе». Я провел пальцем по глубоко процарапанным буквам.

– Кто это нарисовал?

– Паулина, болван! Почему я и хотел тебе показать. Ты же знаешь, что Дюран звал ее Осиным Гнездом. А она звала его Жезл. Очень немногие это знали. Говорят, у него был член, как секвойя.

– Откуда ты можешь знать про его член, Фрэнни?

– От Житки. А ей сказала Паулина. Они частенько приходили сюда заниматься этим делом. Такие вещи, как заброшенный дом с привидениями, очень ее возбуждали.

– Паулина приходила сюда трахаться? Ничего себе!

– Ну да. И не только с Эдди Дюраном. До него были и другие. Вспомни, в те дни не так много было мест. Этим занимались на заднем сиденье машины, в лесу, или... в доме Тиндалла. Здесь, по крайней мере, была хоть крыша над головой.

Меня передернуло от отвращения.

– Тьфу! Помнишь, какая здесь была грязь? А вонища! Как это могло кого-то привлекать?

– Ох, извини меня, мистер Бестселлер, но не ты ли недавно путался с женщиной, снимавшейся в порнофильмах и состоявшей в Долине Мальды? Не обижайся, но некоторым это показалось бы немного странноватым.

– Верно. Но зачем мы здесь, Фрэн? Ведь не просто посмотреть?

– Нет. А угадай, кто первый рассказал мне, что Паулина ходила сюда? Вероника Лейк! В прошлый раз, когда была здесь, она уже все знала. Житка только добавила подробности. Твоя бывшая подруга, может быть, с приветом, но в раскопках толк знает. Будь она нормальной, из нее бы вышел хороший коп... Как бы то ни было, мы пришли сюда сегодня, потому что этот дом напоминает мне наши отношения, Сэм. Раньше была одна история, теперь другая. Новые краски, новые стены – все иначе... Вчера Магда спросила меня, с кем я по-настоящему дружил. Я сказал, с тобой. – Он прищурился и облизнул губы, словно боялся моей реакции. – С тобой и еще двумя парнями. То есть с тремя на всей земле. Не знаю, здорово это или печально, но это так. Ты как думаешь? – Он нервно потоптался, как боксер в своем углу в ожидании гонга.

– Я очень тронут. И я согласен – я считаю тебя другом, Фрэнни.

– Другом! Это утешает. Но если мы хотим быть настоящими друзьями, то ты должен кое-что узнать. Прежде всего, что я наркоман. Я баловался, с перерывами, в течение многих лет. Началось это во Вьетнаме, но пристрастился потом, в Калифорнии. Никто об этом не знал, кроме Магды, а теперь еще мой психиатр, доктор Дудзинская. Магда заставила меня пойти к ней. Сказала, что не хочет жить остаток жизни с долбаным наркоманом, и она на сто процентов права... Парень, стрелявший в меня, был наркодилером. Я задолжал ему тысячу долларов и не собирался платить. Он пришел ко мне в тот день и говорит по-дружески: «Фрэн, как там с моей тысячей?» Я говорю: «Послушай, Лупи, у меня сейчас нет». И добрый Лупи стреляет мне в живот. Просто и конкретно. Никаких обид – чистый бизнес... Я сорвался в Калифорнии, когда разошелся с женой. Я ходил по вечеринкам, путался со всякой швалью и завел эту дурацкую привычку – вести себя так, будто меня и пуля не возьмет. Я думал: а что, какого черта, – ведь всякие лохи занимаются этим, и вроде бы ничего. К тому же во Вьетнаме я пробовал травку и кислоту и всегда оставался на высоте. Вся грязная хитрость в том и заключается, что какое-то время ты и в самом деле можешь управлять своим состоянием. А в один прекрасный день эта дрянь сбивает тебя с ног и проглатывает... Но теперь, я надеюсь, с этим покончено. Или будет покончено. Я прохожу групповую терапию и бываю на сеансах психоанализа. Это больно, Сэм. Все это очень больно, потому что заставляет тебя признать, какой слабак ты в действительности, но это и хорошо... Знаешь, куда я направился, когда впервые вышел из дому после того, как схлопотал пулю? Прямиком к Лупи, чтобы вернуть ему деньги. Никаких обид, Луп, хотя ты и пытался проделать у меня в животе вентиляцию. Чертова ты крыса!

Мне хотелось лишь обнять Фрэнни, и я обнял его. Обхватил руками этого уникума и сжал его от всей души. Он хотел было что-то сказать, но замолчал и тоже обнял меня. Когда мы отпустили друг друга, у обоих на глазах были слезы.

Смущенный, Фрэнни кашлянул и шмыгнул носом:

– В прежние дни я бы этого Лупи просто убил.

Мы прошлись по пустому дому, вспоминая молодые годы. Я произнес:

– Может быть, вот что происходит с нами после смерти: нас приносят туда, где мы при жизни провели больше всего времени, например в Крейнс-Вью или в дом Тиндалла. Но теперь он пустой и белый. Все твои воспоминания там, но мебели и прочего уже нет. И остаются только ты и пустые комнаты, полные призраков.

– Ты что, Конуэй Твитти? Тоже мне, фолк-сингер! Забудь об этом! Брось, Байер, лучше пошли отсюда и съедим по бифштексу. Нечего вгонять меня в депрессию. Я привез тебя сюда, чтобы начать новую главу в наших отношениях, а ты вместо этого...

– Развожу старомодную поэзию?

– Нет, просто сопли. Не надо.

По пути к выходу я остановился возле Паулининой стенной росписи, пощупал глубоко процарапанные буквы ее прозвища и сказал:

– Жаль, что я не знал ее. Чем дольше я работаю над книгой, тем больше мне ее не хватает. – Я оторвал руку от стены и непроизвольно поцеловал пальцы.

Фрэнни вынул из кармана фотографию. На ней был снят этот рисунок.

– Мне подумалось, ты захочешь его иметь. Давай окажем ей любезность – разыщем типа, который ее убил.

Когда мы вошли, в «Хижине Дика» было полно знакомых лиц. Ресторан выглядел точно так же, как в те годы, когда моя семья приезжала сюда поужинать. Оформленный в стиле деревянной хижины из круглых бревен, он весь оставался в пятидесятых годах, когда господствовали бифштексы и отбивные, «передайте соль» и «не желаете еще масла в печеную картошку?» Если бы вы попросили воды «Перье», вас бы запинали не сходя с места. Я обожал это заведение.

Я сел за столик к Эдварду Дюрану, Элу Сальвато (все такому же нервному, с бегающими глазами, поглощенному собой и своим посредственным, мелким успехом), Дону Мэрфи, мастеру издавать непристойные звуки на уроках, Мартине Дарнелл, в прошлом девушке моей мечты... Если бы не Дюран, я бы предался самой разнузданной ностальгии.

Первая часть ужина прошла за разговорами о старой шайке и за воспоминаниями о прошедших с тех пор годах. Это была оживленная интересная беседа, и временами я чувствовал себя столетним, а через мгновение – снова тринадцатилетним. Мартина рассказала, как в шестом классе учила Патрисию Пауэлл французским поцелуям, посасывая водопроводный кран. Сальвато пытался заинтересовать меня инвестициями в обувную фабрику где-то в Бангладеш. Мэрфи спрашивал, помню ли я, как он пускал ветры на уроке истории. Все говорили и смеялись, и мне вспоминалась строка из какого-то романа, однажды процитированная Вероникой: «Давным-давно было время, о котором некоторые говорят, что оно все еще продолжается».

Фрэнни переходил от стола к столу, после всех этих лет так и оставшись распорядителем церемоний. Все проверив, он убедился, что всем хватает закуски и заботы. Позже Магда сказала мне, что он полностью оплатил похороны, и это обошлось ему, наверное, в несколько тысяч.

Через некоторое время подняв глаза, я с удивлением увидел Джонни Петанглса, пожиравшего гигантский бифштекс. Рядом, обняв его за широченные плечи, сидел Маккейб и что-то серьезно ему говорил. Джонни ел и кивал, не отрывая глаз от тарелки. Я не понял, что происходит, но тут к моему рукаву прикоснулся Дюран.

– Как продвигается книга?

Остальные за нашим столом были поглощены беседой о местной баскетбольной команде, и у меня хватило времени рассказать Эдварду, что случилось с нашей последней встречи.

Он был потрясен рассказом о том, как Веронику избили и ограбили в метро. Задал множество вопросов, в подробностях выясняя, как убийца вышел на нее, что сказал, и прежде всего как он мог вообще узнать про нее. Я ухмыльнулся, услышав, как в нем просыпается прежний прокурор. Хотя я по мере сил давал исчерпывающие ответы, Эдварда они явно не удовлетворили. В конце концов, я признался, что больше ничего не могу ему рассказать, так как мы с Вероникой больше не встречаемся. Услышав эту новость, он сделал большие глаза, но не стал расспрашивать, за что я остался ему благодарен.

Он замолчал и ушел в себя. Когда я спросил, как он себя чувствует, Дюран потрепал меня по руке и ответил:

– Прекрасно. Я просто задумался о Веронике. Похоже, это странная женщина, но она очень вам предана. Мне жаль, что отношения у вас не сложились. Ей потребовалось большое мужество, чтобы пойти на ту встречу.

Я хотел было ответить, но тут кто-то постучал по стакану, и все затихли. Фрэнни встал с вилкой в одной руке и стаканом вина в другой. Рядом Джонни Пентаглс все еще трудился над своим бифштексом. Остальные смотрели на Маккейба.

– Я только хочу сказать несколько слов, а потом можете вернуться к еде. Мы собрались здесь, в любимом ресторане Житки, чтобы попрощаться с ней. Я знаю, что она была бы рада, потому что все вы были ее друзьями, а она любила хорошую компанию. В такое время легко развести старомодную поэзию, – он посмотрел на меня, – насчет того, что мы потеряли прекрасную женщину...

– Давай, Фрэнни, разведи! – крикнул Сальвато.

Все захихикали.

– Ладно, как-нибудь в другой раз. А сейчас мне хочется сказать две вещи. Первое: я бы хотел предложить тост за Житку Острову, где бы она ни была. Надеюсь, она где-то здесь, рядом, но даже если нет, возможно, она нас слышит. За тебя, Житка. Мы тебя любим. Нам тебя не хватает и без тебя Крейнс-Вью навсегда что-то утратил.

Он высоко поднял стакан. Мы сделали то же и выпили. Как чудесно, когда столько людей тебя любят! Какое удивительное завершение.

– И второе: как все вы знаете, Житка обожала оперетту «Пензансские пираты». Она постоянно ее пела, и если вы когда-нибудь слышали ее пение, то знаете, какой ужасный у нее был голос. Но она не смущалась. Это были ее песни, и она все их помнила наизусть... В дань памяти я попросил Джонни спеть ее любимую песенку. Она научила его петь ее, так же как Паулина тридцать лет назад научила его читать. И потому он ее исполнит лучше всех. Джонни, ты готов?

Среди воцарившегося молчания Петанглс с громким стуком уронил на тарелку нож и вилку. Быстро вскочив, он вытер рукой губы, и во второй раз в жизни я услышал, как Джонни-газировка поет. Его голос был в точности таким, как я запомнил в тот день, когда он пел «Шерри» в доме Тиндалла, держа на коленях Джека, – мягкий, высокий и нежный.

Он пел без выражения. По-видимому, слова ничего для него не значили. Он просто пел песенку, которой его научила Житка, и хотел исполнить ее правильно. Он запнулся лишь на одной строчке, но это его не остановило. Закрыв глаза, Джонни кивнул, словно ободряя себя, потом заторопился и без задоринки допел до конца. Большинство присутствовавших заулыбались, слушая его странное исполнение, но когда он дошел до конца этой забавной, довольно сложной песенки, у всех на глазах были слезы. Всем нам хотелось сфотографировать его поющего и послать снимок Житке где бы она ни была. Показать ей, как хорошо он спел, как хорошо она его научила.