Поцелуи на хлебе

II. Сейчас

Семейство Мартинес Сальгадо возвращается из отпуска, и кажется, будто район вдруг заполнился людьми.

Три автомобиля въезжают в город друг за другом, в том же самом порядке, в котором утром выехали из деревушки на побережье в почти четырехстах километрах от Мадрида.

В первом автомобиле, прошедшем уже пару техосмотров, но все еще в отличном состоянии и безукоризненно чистом, едет Пепе Мартинес с родителями и его дочь Мариана.

Во втором, поскромнее, без наклеек с техосмотра и таком грязном, будто хозяйка решила захватить с собой на память полпляжа, – Диана Сальгадо с матерью и младшим сыном, Пабло, который всю дорогу развлекал их одним и тем же вопросом – «сколько нам еще?» – через каждые пару километров.

В третьем, принадлежавшем вначале Пепе, затем Диане и собравшем за многие годы внушительную коллекцию наклеек на правой части лобового стекла, едет Хосе, старший сын, со своей девушкой и котом по имени Тигр, заключенным в чудовищное орудие пыток, называемое переноской.

– Ну вот и все! – восклицает Пепе, запихнув в лифт родительского дома последний чемодан. – Эх, как же быстро всегда пролетает отпуск!

– Да уж. – Мать виснет у него на шее, вздыхает, расцеловывает в обе щеки. – А так хорошо было…

– Спасибо за все, сынок. – Отец легонько приобнимает его: с тех пор, как Пепе исполнилось десять, отцу как будто неловко стало обнимать его по-настоящему. – Ну давай-давай, беги, а то оштрафуют, ты ж вторым рядом припарковался.

Пепе возвращается в машину и выжидает, пока отец выйдет на террасу гостиной, чтоб убедиться: все в порядке. Ему и невдомек, что за слова произносит его мать, пока отец машет ему рукой на прощание:

– Как же хорошо, Боже ты мой! Знаешь, что я сделаю первым делом?

– Ну конечно, – муж подходит к ней и обнимает, – снимешь лифчик.

– Нет, это потом. А сейчас я сбегаю к мяснику и куплю самое огромное свиное ухо, какое найду. И замочу чечевички…

– Ох, давай. – У него уже слюнки текут. – Теперь уж никаких салатиков со шпинатом и сырыми шампиньонами.

– И никакой грудки индейки на ужин! Сделаю хорошенькую деревенскую тортилью с колбаской, горошком и беконом…

– Радость-то какая! Раз уж у нас сегодня праздник, поставлю Бамбино.

– Отлично! – она хохочет, приподнимает юбку и делает пару танцевальных па под музыку, что звучит лишь в ее голове. – Хватит с нас уже этого чилаута!

Чуть позже Диана, несмотря на протесты матери, провожает ее до двери.

– Ну что ж, вот и все, – говорит Диана, поставив последний пакет в прихожей дома, где она выросла. – Как жаль, да, мам? Как же отпуск всегда так быстро пролетает!

Мать одним рывком обнимает ее, целует и начинает выталкивать на лестницу.

– Да-да, но ты беги скорей, дочка, мы же бросили ребенка одного, а у меня все прекрасно, мне, честное слово, ничего не надо…

Она закрывает дверь, не глядя скидывает сандалии, выходит на балкон помахать на прощание внуку и, провожая взглядом машину дочери, раскидывает руки, описывает полный круг на пятках и вздыхает.

– Боже ты мой, как хорошо!

Затем открывает чемодан, сует руку вглубь, будто знает, где именно находится то, что она ищет, достает пачку сигарет, закуривает и трижды затягивается, прикрыв глаза. Перед четвертой затяжкой она направляется на кухню, а после пятой – наливает себе кофе того самого цвета, который дочь ей строго-настрого запретила, – чернее души самого дьявола. Прихватив чашку, она идет в кабинет, включает компьютер, кликает на иконку со шлемом античного воина и с наслаждением слушает музыку из заставки, по которой так скучала.

– Чертовы греки… – бормочет она, заходя под своим ником на страницу под названием «Пылай, Троя! Стратегия для нескольких игроков, онлайн». – Андромаха снова в деле!

Она закуривает еще одну и открывает партию, которую не успела закончить перед отъездом на море.

– Что, Ахилл, испугался?

Пепе заходит в дом раньше жены и обнаруживает на дверном коврике несчастного Тигра, все еще в переноске.

– Вот же негодяй! – бормочет Пепе, высвобождая Тигра из темницы и доставая рубашку, служившую ему подстилкой, – всю в шерсти, с ощутимым ароматом кошачьей мочи. – Что ж это за дела у него такие срочные?

– Пап, – Мариана со всей категоричностью своих семнадцати лет молнией проносится мимо и за секунду до того, как запереться у себя в комнате, быстро оглядывается на отца, – не тупи.

– Угу.

И все же, опустив кота на пол и оглядевшись вокруг, Пепе чуть не произносит слова, которые выкрикивает Мариана, включив свой супернавороченный компьютер со всевозможными прибамбасами и мегаскоростным интернетом:

– Хорошо-то как, Боже!

Потому что ей больше не надо ни бороться с другими членами семьи за единственный ноутбук, ни делить с кем-то комнату, ни ждать своей очереди в душ после пляжа, ни таскаться на пляж, ни заходить в море в сопровождении обеих бабушек, которые держат ее за руку, как будто ей все еще пять.

– Как хорошо! – повторяет она тихонько, будто не в силах поверить собственному счастью, берется за мышку, и гладит клавиатуру, и с невыразимой нежностью смотрит на экран – а потом заходит в социальную сеть и видит имя, которое выбивает ее из равновесия.

– Андромаха! Опять! Да что ж такое, и откуда только она все время вылезает…

Мариана пытается удалить ее отовсюду, но Андромаха всплывает вновь и вновь, как пятно бензина на средиземноморском побережье.

– И что это вообще за тетка?

Пепе тем временем успел условиться на завтра сходить с парой друзей на футбол: первый день дома – это еще выходной, такой вот подарок сделал ему календарь, да к тому же его недавно повысили. Перед матчем они выпьют пива, после тоже зайдут в бар, а в понедельник – на работу наконец-то: будет сидеть один в кабинете под кондиционером, разрабатывать моторы и запчасти для самолетов – то есть делать то, что умеет, а не вкапывать в песок пляжные зонтики, которые вечно улетают, жарить мясо, которое вечно подгорает, прогуливаться со старшими родственниками, которые вечно устают, и выстаивать по полчаса в очереди в супермаркете, чтобы дочь потом устроила скандал, потому что он принес йогурты с почти истекшим сроком годности, «и потом, я просила с клетчаткой, а не соевые, соевые ест мама, мог бы уже и запомнить…»

– Господи, хорошо-то как! – наконец выдыхает он и направляется к холодильнику за пивом.

Из окна кухни он видит машину жены, которой придется парковаться на улице, потому что место в гараже уже занял он.

Пабло, конечно же, не дожидается, пока мать найдет свободное место.

Дома его только и видели: друзья поджидали и теперь мчат ему навстречу. Фелипе держит баскетбольный мяч, Альба приветственно раскидывает руки. Все трое обнимаются, будто с их последней встречи прошло много лет, а не двадцать два дня. Пабло распахивает дверь своей комнаты, швыряет сумку на пол, пинком отправляет ее под кровать, захлопывает дверь и, как обычно, без долгих прелюдий выскакивает на улицу.

– Пап, я побежал!

Пабло – единственный член семейства Мартинес Сальгадо, который в тот день не произносит: «Господи, как хорошо», но уже на лестничной клетке высказывается в следующем смысле:

– Слава Богу, все закончилось! Как же хотелось домой… Я там с ними чуть головой не поехал, честное слово.

С ними – это с бабушкой Ауророй, которая любовно брала его за подбородок, приговаривая: «Ну что за красавец у меня внук!», и с бабушкой Аделой, которая ерошила ему волосы и говорила бабушке Ауроре: «Ты только посмотри, Аурора, какой у нас внук красавчик», и с дедушкой Пепе, который требовал научить его собирать кубик Рубика, и с отцом – «Пабло, поиграй с дедушкой», и с матерью – «Пабло, неужели так сложно развлечь дедушку?», и с сестрой – «Ну ты и борзый, Пабло, а ну собрал дедушке кубик!».

Диана последняя: ей приходится разбирать чемоданы, но не до конца. Завтра – напоминает она себе с улыбкой – наконец придет помощница по хозяйству.

Она вываливает грязную одежду в корзину для белья, но стиральную машину не запускает – завтра придет помощница, – и улыбка ее становится еще чуть шире.

Потом она инспектирует холодильник и составляет список покупок, но в магазин не идет – завтра же помощница, а до конца отпуска еще целая неделя – и вся расплывается в улыбке.

– На ужин сегодня пицца, никто не возражает? – кричит она, стоя в коридоре.

Никто не отвечает, никто не напоминает ей, что она вообще-то эндокринолог, поэтому она закрывается у себя в спальне, включает вентилятор на потолке, срывает с себя одежду, бросается на кровать, раскидывает руки и ноги и улыбается снова.

– Как хорошо-то, Боже мой!

Услышав этот звук впервые, София Сальгадо не сразу распознает в нем плач.

Квартирка крошечная, тесная и уродливая. С видом на море, но оно так далеко, что даже не кажется синим. Мадридцу никак не взять в толк, каким образом все в этой квартире – стены, оконные рамы, простыни и мебель в псевдопрованском стиле (обставьте дом целиком всего за пятьсот евро!) – пропитано сыростью, несмотря на убийственное солнце, которое чуть не спалило их, пока они дошли двести метров от парковки до дома. Первое, что видит София, войдя, – фигурка из цветного стекла на комоде, чудовищный грустный клоун, и дырки от сигарет на безобразных шторах кирпичного цвета. Она ничего не говорит. Ее подруга Марита, решительная и целеустремленная, как обычно, тут же раздвигает шторы, запихивает клоуна в ящик, подходит к Софии, приобнимает за плечи и ощутимо встряхивает.

– Так лучше?

София кивает и пытается улыбнуться, выходит у нее так себе, но она не сдается и все же выдавливает из себя улыбку, ведь Марита, лучшая подруга еще со школы, не виновата в том, что жизнь развалилась.

Марита тоже неудачно вышла замуж и после многих лет брака разошлась с мужем, у нее тоже сын, который проводит последние дни августа с отцом, но Марите повезло больше, чем Софии: она разлюбила мужа гораздо раньше, чем тот объявил ей, что влюбился в другую, а самое главное, она-то не застала мужа с личной тренершей – оба голые, активничают на ковре в его кабинете.

Именно это произошло с Софией, воспитательницей в детском саду, пару месяцев назад, когда одним весенним днем она освободилась раньше, чем рассчитывала, и решила зайти за Агустином, чтобы вместе пообедать. От одной мысли о том дне Софии хочется выдвинуть ящик, достать грустного клоуна из цветного стекла и долго-долго смотреть на него, пока из глаз не брызнут слезы, как в тот день – она тогда пулей, как безумная, выбежала из кабинета, укрылась у Мариты и все ей рассказала.

– А знаешь, что хуже всего? Ты б ее видела. Тридцать лет, тело обалденное, светлая кудрявая грива, золотистые пряди спадают на грудь… Венера Боттичелли, только такая, знаешь, вся из себя естественная. Как будто так с этими золотыми кудрями и родилась, сволочь…

– И чего? – перебила ее Марита, не дав добавить, что у этой сволочи еще и грудь как будто бы своя. – А тебе тридцать шесть, и лифчик у тебя на пару размеров побольше, зуб даю. И чего? Муж твой разорится – всю эту красоту содержать. Да пошел он!

– Легко тебе говорить…

И это была правда. Марита умолкла и больше о ее муже не заговаривала, а только окружала Софию заботой, развлекала и скучала рядом с ней – пока не придумала план получше.

– Слушай, я придумала! Давай с тобой съездим на недельку на море, а? Будем разлагаться, есть, пить, флиртовать с красавцами…

Так они и оказались в этой жуткой квартире, которая, впрочем, по вечерам, когда они возвращаются из бара – безо всяких красавцев, зато нехило перебрав, – уже не кажется Софии такой уж жуткой. И все же по ночам ей не спится. Еще и трех месяцев не прошло с тех пор, как ее муж ушел к тренерше, и ложиться в постель одной для нее мука.

И вот она вертится, клянет узкий матрас и отсыревшие простыни – и вдруг слышит этот звук: поначалу глухой, напоминающий громкий ритмичный храп, он постепенно истончается и завершается задушенным всхлипом. В первую ночь она не понимает, в чем дело, собака, думает она, или, может, ребенок, но нет, ей ли не знать, как плачут дети. Она засыпает, не разгадав загадки, и за завтраком спрашивает Мариту, не слышала ли она этих звуков, но Марита спала как убитая – «у меня на море всегда так» – и ничего не слышала. Днем – море, пляжный бар, сардины на гриле, мохито, и еще море, еще бар, еще и еще мохито, – София забывает о загадке соседней квартиры, но ночью вновь слышит звук и наконец понимает, что́ творится по ту сторону стены.

С тех пор ее больше занимает сосед, чем пляжные развлечения. Этот тягучий безутешный плач происходит из души и тела одинокого мужчины лет сорока пяти – голова бритая, чтобы скрыть намечающуюся лысину, живот подтянутый благодаря долгим пробежкам по утрам и вечерам, худые ноги. Ни красавец, ни урод, но есть в нем какая-то грубая нутряная привлекательность, как бывает с бритыми самцами, словно источающими тестостерон. И все же он печален. Именно это бросается в глаза первым делом – он печален.

Наверное, тоже застукал жену с ее личным тренером, думает София, и каждый новый день приносит подтверждения ее правоты. Квартира у соседа трехкомнатная, но окно открыто лишь в одной из спален.

Однажды София слышит, как он разговаривает с ребятами в подъезде.

– А где Хави с Эленой? Когда они приедут?

Он смотрит под ноги.

– Знаете… В этом году они, наверное, не приедут. Но я им передам, что вы спрашивали.

В другой день София видит его в супермаркете: он берет упаковку из шести пакетов цельного молока, кладет в тележку, с удивлением смотрит на нее, вытаскивает из тележки, ставит на место и берет один пакет молока, обогащенного рыбьим жиром. Ага, так значит, у него еще и холестерин повышен, у бедняги, – думает София, и ее захлестывает странная волна нежности к незнакомцу.

– Ты же не думаешь с ним связаться? – спрашивает Марита, изобразив гримасу ужаса, которая, впрочем, тут же сходит с ее лица. – А вообще, если так подумать, почему бы и нет…

– Да нет, – отвечает София, – не думаю.

Она об этом не думает, и все же безутешный мужчина по ту сторону стены странным образом составляет ей компанию – даже когда перестает плакать и из его квартиры начинают доноситься более мирные звуки бессонницы: щелканье выключателя, скрип матрасных пружин, шлепанье ног между спальней и туалетом. Звуки эти убаюкивают ее каждую ночь, будто колыбельная.

Она так и не отваживается с ним заговорить и не знает даже, как его зовут. Первого сентября, ослепительным днем, какими бывают лишь последние дни отпуска, они сталкиваются на лестнице. София спускается с чемоданом, сосед поднимается, держа в руках вывеску с крупной надписью «ПРОДАЕТСЯ» и мадридским телефонным номером. Лестница узкая, им не разойтись. Он с улыбкой пропускает Софию, та улыбается в ответ и шагает дальше, не сказав ни слова.

– Смотри-ка, Софи, – прежде чем завести машину, Марита показывает на дом. – Он уже повесил объявление. Хочешь, запишем номер?

– Не глупи, поехали уже.

Еще на лестнице София Сальгадо краем глаза подметила название компании, которая продает квартиру.

У нее и в мыслях нет звонить в агентство недвижимости «Призма», и все же, сама не понимая почему, она возвращается в Мадрид в куда лучшем настроении, чем уезжала.

Карлос открывает дверь своим ключом и тут же понимает: творится что-то странное.

– Ба?

С начала учебы в университете он почти каждый день приходил обедать в этот спокойный старый дом – третий этаж, деревянные полы натерты воском до блеска, видавшая виды мебель почти ничем не выдает своего возраста. Из прихожей берет начало длинный коридор, он загибается и ведет на кухню, а если пойти прямо – упрешься в гостиную с балконами: за кружевным тюлем просматривается буйство разноцветной герани. Хозяйке дома скоро восемьдесят, но она в прекрасной форме. И не просто в прекрасной форме – внук знает, скольких женщин разом она заткнет за пояс, потому что ни одна в мире не обожала и не баловала его так, как она.

– Бабушка…

Сделав несколько шагов по коридору, он различает в его конце причудливое марево – оно мигает и переливается разными цветами, и Карлос никак не может взять в толк, что же это такое. Вначале он решает, что это на фасаде магазина напротив повесили неоновую вывеску, но времени – полтретьего, осень еще не вступила в свои права, стоит теплый солнечный день. Учитывая, сколько стоит электричество, никто не станет тратить его попусту, думает Карлос и осторожно продвигается дальше по коридору – шаг, еще один. Обнаружив, что пол грязный, он пугается по-настоящему. Грязь в любых ее проявлениях несовместима с бабушкиной натурой, и все же, нагнувшись, он видит что-то белое, чуть поодаль – еще один белый комочек, и еще один. Они напоминают хлебные крошки, но, сдавив один пальцами, он распознаёт в нем кусочек пенопласта – такой кладут в коробки с хрупкими вещами, чтоб не побились. Это уж слишком, думает Карлос, и в третий раз громко зовет бабушку, на сей раз – по имени.

– Мартина!

Он двигается дальше, пока его нос не отдает приказ остановиться. Бабушка в последние годы порядком оглохла, но готовит по-прежнему божественно, и в той части коридора, что примыкает к кухне, витает аромат писто. И не какого-нибудь там заурядного писто, вроде того, что готовит его мать в своей роботомашине, без которой она жить не может, – неопределенного вида рыжеватой массы, в которой не отличить перца от кабачка, – а бабушкиного писто: настоящих помидоров, обжаренных отдельно, и перца, и кабачка, и лука, лука, Боже ты мой… Божественного эликсира, в котором то, что должно быть мягким, становится мягким, то, что должно остаться твердым, остается твердым, а все это вместе просто великолепно. Аромат доносится из кухни, и Карлос было успокаивается – но тут ему приходит в голову мысль, что, может, Мартина потеряла сознание уже после того, как приготовила зажарку. Он бросается на кухню, но там никого нет.

– Господи, ну и задал ты мне страху! – Карлос оборачивается и видит Мартину, та стоит в дверях, прижав руку к груди. – Погоди, подключу аппарат… – поковырявшись немного в ухе, она делает шаг навстречу внуку и раскрывает объятия. – Как ты, милый? Как в университете?

Карлос обнимает ее, расцеловывает и говорит, что сам жутко перепугался, потому что в ее доме творится что-то странное.

– Так ты заметил! – Мартина улыбается, как девчонка-шалунья. – Какой же ты умный, Карлитос! Сейчас все тебе покажу, но пока – закрой глаза: это сюрприз.

Он с удовольствием повинуется, наслаждаясь спокойствием, пришедшим на смену панике, и, как в детстве, протягивает бабушке руку, чтобы та отвела его к сюрпризу. Она ведет его по коридору, предупреждая обо всех препятствиях и поворотах; Карлос без труда вычисляет, что они направляются в гостиную, к тому самому цветному мареву, с которого все началось.

– Открывай! – Он повинуется. – Тада-а-ам!

В центре гостиной – гигантская искусственная елка, которую он сам должен был бы собрать тремя месяцами позже. На елке – шары, звезды, ангелы и домики, а еще – две сотни огоньков, которые мигают и сияют всеми цветами радуги. Несколько секунд Карлос пялится на елку, разинув рот. Он узнаёт игрушки: переливающийся шар, который родители привезли из медового месяца, фарфоровых ангелочков, которых закупала бабушка на первое Рождество каждого из внуков, картонную звезду, которую он сам сделал в школе, драгоценные висюльки из цветного стекла, вытянутые, похожие на язычки пламени, которые Мартина сохранила со времен далекого детства… И тут картинка складывается: разноцветные отблески в коридоре, мусор на полу, бабушкино молчание. Карлос все понимает, но это его не успокаивает. Мартина улыбается.

– Нет-нет, я не спятила. Я знаю, что сейчас сентябрь, с головой у меня все отлично, не пугайся, просто… Ты-то выходишь из дома, встречаешься с друзьями, веселишься, а я… Я целый день сижу тут, слушаю радио, смотрю телевизор – а там говорят, будущего нет, работы нет, больницы приватизируют, нашу поликлинику вот-вот закроют, пенсию урежут… Выхожу я только в парикмахерскую, а там, не поверишь, все разговоры о том же самом. «– Сделаем мелирование? – Нет-нет, у меня нет денег. – А сестра твоя чего не заходит? – Ее мужа сократили… – А у моего заканчивается контракт в следующем месяце. – А мой сын все никак ничего не найдет», и так у всех, у всех одно и то же, сплошные расстройства…

Мартина умолкает, опирается рукой на кресло, вытаскивает из кармана фартука платок, промокает сухие глаза и поднимает взгляд на Карлоса.

– Пока твоя мать не потеряла работу, я держалась. Бедняжка Мариса, такая умная, такая работящая, все ей всегда удается! Да как же они так с ней? Столько лет проработала в этой компании – и вдруг, ни с того ни с сего… Она же на государственном канале работала, как же можно так людей выгонять?

– Да вот так, пишешь новый закон – и все, по нему можно, – Карлос садится рядом с Мартиной, обнимает ее. – Но мама рано или поздно найдет работу, ты не переживай.

– Ох, не знаю, в ее-то возрасте… – Тут Карлос понимает: бабушка всерьез подсела на новостные программы. – И потом, это все такая мерзость, такие мы все эгоисты: смотрим, как других выгоняют, одного за другим, и думаем про себя: ладно, до меня-то пока не добрались… Ну а потом, конечно, добрались и до нас, а как же иначе-то, мы, что ли, лучше других? Будь она помоложе – я бы не волновалась, потому что меня, сынок, кризисами не запугаешь. Но мы-то были сильные, ко всему привычные – страдать, переезжать, бороться… А сейчас… Ты уж не обижайся, но вы, нынешние, из другого теста. Вам такое не под силу… Ну я и подумала – что бы такого сделать, чтоб поднять настроение и себе, и другим? Чтоб люди не сдавались, не унывали, не прогибались под всю эту дрянь, а встали и начали действовать. Да, я понимаю, глупости это, но я так устала смотреть, как все грустят, а ведь мне не так уж долго осталось…

– Не говори так, ба.

– Да? Ну а что мне говорить-то? Мне скоро восемьдесят, сколько я еще проживу? Пять, десять лет?

– Может, двадцать, – Карлос не глядит ей в глаза.

– Ну пускай двадцать, – оптимизм внука веселит Мартину. – Тебе двадцать, а ты ведь еще совсем зеленый. В общем, я не хочу провести оставшиеся годы, глядя, как все вокруг грустят и печалятся. Не хочу! И поэтому сказала себе: для начала поспорим-ка с календарем. Ты же знаешь, как я люблю наряжать елку, и зажигать свечи, и вообще все эти рождественские хлопоты…

Карлос смотрит на Мартину, потом на елку, потом снова на Мартину.

– Счастливого Рождества в сентябре, ба.

Она хохочет и обнимает его.

– Счастливого Рождества, милый. Счастливого Рождества…

Китаянки заявляются внезапно, не привлекая к себе излишнего внимания.

– Амалия, мы так краску не передержим?

– Ну что ты, тебе еще десять минут сидеть…

В один прекрасный день, открыв парикмахерскую, Амалия замечает в помещении напротив какую-то суету. Дверь распахнута, у двери – грузовик, припаркованный вторым рядом, и восемь хорошеньких девушек, маленьких и стройных, c одинаковыми прическами – прямые черные волосы подстрижены под подбородок – выгружают банки с краской. Все в одинаковых белых брюках и белых рубашках, на ногах – одинаковые безукоризненно белые кеды, рот у каждой прикрыт маской, а двигаются грациозно, будто феи из мультика. Вот молодцы, думает парикмахерша, как быстро сняли место, где раньше была курица-гриль, вот повезло им.

– Ты весь день, что ли, собираешься за ними шпионить?

– А тебе-то какое дело, что я собираюсь, а чего не собираюсь? Тебе еще… – она сверяется с часами, – …восемь минут сидеть. Так что читай себе свой журнал, а меня оставь в покое.

Они приступают к покраске в тот же день. Серьезные, дисциплинированные, прилежные, как муравьи, они разбиваются на пары – по паре на каждую стену: одна красит верхнюю часть кистью на длинной ручке, другая орудует валиком. Из витрины своей парикмахерской Амалия смотрит на них с разинутым от восхищения ртом. Она и не знала, что китайцы, а тем более китаянки еще и стены теперь красят. А что, если нанять их, чтоб они и ей освежили краску нынче летом? Потому что она отродясь не видела, чтобы кто-то красил так быстро и ловко. «Любо-дорого поглядеть, как они работают», – говорит она вслух, приглашая сотрудниц и клиенток насладиться этим зрелищем. О, сколько раз она потом вспомнит эти свои слова и пожалеет, что не проглотила тогда язык.

– Иди-ка к раковине, время смывать.

– А что, восемь минут уже прошло? Ты уверена? А корни точно прокрасились?..

Сорок восемь часов спустя что-то вдруг идет не так. Те же девушки, в белых халатах и безупречных белых кедах, вновь принимаются разгружать фургон, только на сей раз достают оттуда не банки с краской, а белые лакированные доски. «Так значит, они не малярши», – думает Амалия. «Но тогда кто же? Ну конечно, столярши», – говорит она себе, – точнее, мастерицы на все руки, потому что столь же ловко и невозмутимо, как два дня назад, вновь разбившись на пары, они собирают маленькие столики, нечто среднее между столом и прилавком. Амалией вдруг овладевают дурные предчувствия.

– Амалия хочет понять, они все время одни и те же или меняются… – шепчет Лорена на ухо любопытной клиентке, которой моет голову.

– А ей-то какая разница?

Пока столы и стулья не собраны, Амалия полагает, что бывшая забегаловка с курицей-гриль превратится в так называемый китайский магазин – продуктовую лавочку с небольшим набором хозтоваров или хозяйственный, но с парой полок консервов и холодильником с газировкой. Поняв, что это не так, она ощущает даже не раздражение, а разочарование, как будто девушки, за которыми она так долго наблюдала, не имели права обмануть ее ожиданий. Но если это не магазинчик, то что же? Она никак не может взять в толк, зачем им нужны столы – восемь штук, два ряда по четыре, у каждого – два рабочих места и по паре стульев напротив.

– Ну как же! Донесет на них в полицию, точнее, не на них, а на их начальника, или кто там у них за главного… – Лорена никак не возьмет в толк, кто из них кто: все они на одно лицо.

– Да за что доносить-то? Это ж не бордель, в конце концов.

Да лучше б это был бордель.

Бордель, дискоклуб для бандитов, да хоть наркотический супермаркет, все что угодно, думает Амалия, не сводя глаз со здания напротив и притворяясь, что не слышит перешептываний клиенток.

Потому что китаянки эти – настоящие террористки: гель-лак за восемь евро, ну где это видано! Разбой, грабеж, взяли и подло обскакали и ее саму, и все остальные салоны в этом районе. В тот день, когда над их зданием, рассеяв остатки сомнений, зажглись буквы «Маникюрный салон “Шанхай”», Амалия вернулась в детство. Несколько часов подряд она рыдала, кричала, топала ногами и пила липовый чай чашку за чашкой. На следующий день она не вышла на работу. Вместо этого в восемь утра заявилась в мэрию и попыталась сообщить об открытии нелегального бизнеса, но ей ответили, что у китаянок все бумаги в порядке. С тех пор она не отлипает от своей витрины и каждый вечер перед сном пьет по паре таблеток валерьянки.