Поцелуй сатаны

1

Когда секретарша доложила, что в приемной писатель Сергей Иванович Строков, Михаил Федорович удивился: давненько работники искусства и литературы не заглядывали к нему. Другие времена, и теперь они сами решают все свои проблемы. Партийные органы не вмешиваются в их дела: упаси бог, в прессе упрекнут, что снова партия навязывает свою волю творческим работникам…

Строков — известный писатель, автор многих книг, награжден двумя или тремя орденами за заслуги в области литературы… Ему, кажется, за шестьдесят, раньше ведь награждали к каждому юбилею. Строков писал на современные темы, когда-то давно Лапин прочел в московском журнале его повесть, но мало чего запомнилось… Пойдет речь о творчестве писателя — и название-то не вспомнить. Обычно перед встречами с крупными литераторами Михаил Федорович просил инструктора подготовить ему бумагу с краткой характеристикой писателя, перечнем его книг. Писатели, артисты да и вообще творческие работники любят, когда начальство осведомлено об их работе.

Что же, интересно, привело литератора к секретарю райкома?..

Строков вошел в кабинет стремительно, энергично пожал руку, присел на предложенный стул. Лапин выбрался из-за письменного стола и уселся напротив. Это как бы устраняло официальность встречи. Писатель выглядит моложе своих лет, загорелое лицо, умные светлые глаза, в русых волосах мало седины. Он в белых брюках и синей сорочке с короткими рукавами. Мог бы для встречи с первым секретарем райкома и костюм надеть.

Разговор начался с погоды, дескать, трудно в июне-июле жить в большом городе: духота, автомобильная гарь, толпы приезжих на улицах. Строков рассказал, что летом живет на Псковщине на берегу большого озера, но вот неотложные дела привели его в Ленинград…

Лапин терпеливо ждал, когда он перейдет к этим самым делам. Со Строковым ему доводилось встречаться на отчетно-выборных собраниях в Союзе писателей на улице Войнова, он слышал резкие критические выступления Сергея Ивановича. Признаться, не понимал писателя: известен, книги выходят во всех крупнейших издательствах страны, печатается в журналах, кажется, член Правления СП РСФСР и СССР, состоит в редсоветах и редколлегиях журналов — чего ему еще надо?.. И сейчас наверняка пришел с какими-нибудь обидами, просьбами.

— Михаил Федорович, чем вы сейчас занимаетесь? — вдруг задал ему неожиданный вопрос Строков.

— Как чем? — не сразу нашел ответ Лапин и невольно перевел взгляд на большой письменный стол, на котором лежали всего-то две отпечатанные на машинке бумаги, — Без работы мы, дорогой Сергей Иванович, не сидим. Иногда домой возвращаюсь после десяти-одиннадцати вечера… Как еще жена терпит… — коротко хохотнув, счел нужным прибавить он.

— Это не праздный вопрос, — продолжал Строков, — То, что вы, партийные работники, теперь не вмешиваетесь в хозяйственные дела трудовых коллективов, — это хорошо! Пусть этим занимаются специалисты. Но вы ведь совершенно перестали заниматься и своими прямыми обязанностями — идеологией, культурой, издательствами, даже партийной печатью… Я разговаривал с вашим заведующим отделом, так он мне сказал, что мы, партработники, теперь ни во что не вмешиваемся, ничего никому не навязываем… Вы считаете это правильным?

— Что-то мы и делаем…

— Что именно? Вот я составил альманах молодых русских писателей. Подобрал туда талантливых ребят, предложил издательству, и знаете, что мне ответили главный редактор и заведующий отделом прозы? А фамилии-то у них какие! Один Владимир Куприн, второй Анатолий Добролюбов. Нарочно не придумаешь…

— Что же они вам сказали? — спросил Лапин.

— Не нужен им этот альманах. Не нужны молодые русские литераторы. У них своих при издательстве достаточно. Я стал толковать, что альманах очень современен, писатели затронули глобальные проблемы перестройки и так далее, но напоролся на полнейшее равнодушие. Заверил, что альманах будет мгновенно распродан, принесет издательству прибыль… Но и этот аргумент не сразил равнодушных чиновников от литературы. «Мы всегда даем прибыль, — заявили они, — даже выпуская серые книжки, и хозрасчет не прибавил нам, издателям, ни зарплаты, ни других материальных благ». Что же получается? Если раньше можно было обратиться в райком партии, обком, наконец, в ЦК, то теперь везде слышишь один ответ: мы ни во что не вмешиваемся, мы ничего никому не навязываем! Невольно возникает вопрос: зачем же вы вообще нужны? Получается, издатели теперь будут издавать не то, что государству выгодно, что читателям нужно, а лишь то, что им лично выгодно. Талантливому писателю и в голову не придет предложить взятку, а бездарь лишь со взяткой пробьется в издательский план. И редактору выгоднее иметь дела с бездарями, потому что они получают деньги «в лапу», без налогов и вычетов… А вы, партия, остаетесь в стороне. Я уж не говорю об огромном идеологическом уроне, который наносит подрастающему поколению такая серая, бездарная литература, которая сейчас потоком хлынула в издательства! А сколько сейчас выпускается диссидентской литературы! И журналы, и издательства печатают такую муть, порнографию. Причем все почти серо, бездарно, я уж не говорю о растлевающем влиянии подобной антилитературы на умы молодых людей. Я ваше невмешательство расцениваю как уступку делягам, взяточникам, литературным мафиям. Посмотрите, кто попал в перспективные планы? В основном — бездарные серые литераторы-групповщики, ну а чтобы покрыть их убыточные книги, включены в план детективы, исторические романы, конъюнктурные книги… Я понимаю, сейчас переходный период, издательства еще работают по старинке, как в годы застоя, да и люди там, как правило, сидят некомпетентные, пишут, что издательства скоро перестанут выпускать убыточные книги, редакторы будут нести материальную ответственность за их выпуск, но это все пока на бумаге, а в жизни все, как было, так и идет… Впрочем, стало еще хуже, потому что нет никакого контроля, все идет самотеком. Никто никому не подчиняется, никто ни за что не отвечает… Директора заискивают перед коллективом, боясь, как бы их не прокатили на конкурсах. Это ведь полный развал, Михаил Федорович! Он нигде не допустим, а в идеологии тем более. Почувствовав свою безнаказанность, слабость руководства, полное отсутствие контроля, рядовые работники издательств, не все, конечно, стали этим пользоваться в своих личных целях. Не подумайте, что я ретроград! Ладно, если бы они отвечали за издательскую политику рублем из собственного кармана, но ведь за все пока платит государство! Издатели до сих пор материально не заинтересованы в выпуске талантливых книг. Они получают зарплату одну и ту же за талантливую книжку или за бездарную, а вот если бы за плохую, не распроданную книгу издатели несли материальную ответственность, а за талантливую, популярную у читателей получали бы вознаграждение, все сразу бы изменилось… Когда же это будет?

Строков говорил логично, убедительно, чувствовалось, что все это его глубоко волнует. Лапин все ждал, когда он перейдет к личным неурядицам, это как-то было бы привычнее слышать, но писатель пока и словом не обмолвился про свои дела. Ну, а что он мог ответить ему? Наверное, прав, даже безусловно прав, но никто ему, Лапину, не дал права решать подобные вопросы. Вон Москва не может их решить, а что сделает он, секретарь райкома? Да, пожалуй, и секретарь обкома ничего не изменит… Съезд народных депутатов выявил в стране столько всяких недостатков в народном хозяйстве, и в строительстве, и в промышленности, транспорте, особенно в экологии, что не знаешь, за что в первую очередь и браться. Да и есть ли в нашем народном хозяйстве хотя бы одна отрасль, где все обстоит благополучно? Куда ни кинь, везде клин. Что он, Лапин, может сделать? Вот если бы Сергей Иванович попросил для себя лично помощи, он, Лапин, мог бы еще позвонить директору издательства и попросить разобраться… Конечно, директор может «разобраться» и не в пользу Строкова, но хоть что-то сдвинется с места. Еще по инерции многие руководители самых различных организаций считаются с мнением райкома и обкома, но и это самое мнение ой как осторожно нужно высказывать, чтобы тебя тут же не обвинили в командно-бюрократическом методе руководства… В этом стало модно партийных руководителей обвинять! Знал бы Строков, как сейчас трудно работать в райкоме, обкоме, да, наверное, и в ЦК. Старые методы руководства публично осуждаются в печати, на митингах, а новых, разумных никто еще не предложил…

— Наверное, не нужно было мне к вам приходить, — проницательно заметил писатель. — Но я — член партии, тридцать пять лет состою в ней. Знаю, что трудно сейчас вам, партийным работникам, ой как трудно! Многие уже не верят, что партия выберется из этого кризиса… Боюсь, что невмешательство партии в идеологию не приведет ни к чему хорошему. Хаос и анархия! Крушение идеалов, разгул нигилизма у молодежи, безхозяйственность, националистические настроения, опорочивание русского народа и его денационализация — все это не приведет страну к добру. Неужели нет у вас умных голов, чтобы что-то изменить и в первую очередь вернуть веру людей в целесообразность вашего существования. Пока-то вы еще есть руководящая партия. Проснитесь, дорогие товарищи, оглянитесь вокруг! Оттого, что вы умыли руки и закрыли на все глаза, ваш утраченный авторитет не восстановится. А то ведь можно подумать, что вы снова, как в далекие предреволюционные годы, ушли в глубокое подполье.

— Я и сам многого не понимаю, — вырвалось у Лапина. — Будет отменена шестая статья Конституции о руководящей роли партии в стране, будет многопартийность, но новое цепляется за старое. Устарелые догмы, по-видимому, мертвой хваткой держат партию, не дают ей ходу.

— Да-а, нет у нас теоретиков, философов, — согласился Строков, — А может, стоит честно и открыто признаться, что зашли в тупик? Не туда пошли еще в семнадцатом?

— Сергей Иванович, а как ваши творческие планы? — перевел разговор на другое Лапин. Слова Строкова падали на него, как кирпичи. И ведь возразить было нечего.

Строков нехотя рассказал, что его новый роман о перестройке, о литературной мафии ни одно издательство не желает публиковать. Откровенно говорят, что не допустят сор из избы выносить! А Союз писателей СССР давно уже сам превратился в помойку.

— Отдайте в идеологический отдел обкома почитать, — предложил Михаил Федорович.

— Вы же ни во что не вмешиваетесь! — усмехнулся Сергей Иванович, — Зачем же вас отвлекать от… дела. Хочу издать его в кооперативном издательстве «Нева». Но разве это тираж для книги — пять-десять тысяч экземпляров?

— Есть такое издательство в Ленинграде? — вырвалось у Лапина.

Строков посмотрел на него, улыбнулся и ничего не ответил. Наверное, подумал, что такие-то вещи секретарь райкома должен бы знать… Но Михаил Федорович ни от кого не слышал про издательский кооператив «Нева». Позже он выяснил, что такой действительно существует, но не в его районе, а где-то в Купчино.

Сергей Иванович поднялся со стула, прошелся по кабинету, выглянул в окно. На широком белом подоконнике лежали желтые солнечные полосы. Сухощавый, с впалыми чисто выбритыми щеками, писатель производил впечатление уверенного в себе человека, однако в некоторой сутулости широких плеч угадывались усталость и разочарование…

Это тоже новое, что посетитель первым поднимается со стула, обычно он, Лапин, давал понять, что аудиенция закончена. Строков ему понравился, чувствуется, что это искренний человек, надо будет дома в прихожей посмотреть на полках, наверняка, есть его непрочитанные книги… Дело в том, что последние годы о Строкове почти не писали в литературных изданиях и ленинградских газетах и журналах. А читать необходимо было тех, про кого в «Литературке» хвалебные рецензии пишут, кому премии дают… Тут нельзя было ударить перед вышестоящим начальством в грязь лицом, вдруг спросят, мол, как понравился последний роман того или иного прославленного прессой писателя?.. Честно говоря, Михаил Федорович и не пытался разобраться в идущей уже долгие годы литературной борьбе, слышал, что существует в Ленинграде мощная группа, которая все контролирует, но как-то не принято было говорить о ней. Больше того, обкомовское начальство предупреждало, чтобы на писательских собраниях не поднимать эти вопросы, не давать слово литераторам, которые могут усугубить эти писательские распри. Да и потом как-то всерьез не верилось, что в Ленинграде есть литературная мафия… Ведь совсем недавно это словечко было применимо лишь к капиталистическому миру… Как же так получилось, что они, партработники, проморгали возникновение этой самой мафии? Ведь были сигналы от писателей, были письма и на тех же самых писательских собраниях выступали некоторые литераторы и откровенно говорили о засилье групповщины, которая переросла в мафию… Знали в райкоме, горкоме, обкоме про нездоровую обстановку в ленинградском отделении Союза писателей, знали, но предпочитали молчать, не задевать групповщиков. Может, потому, что как раз групповщики-то и входили в руководящие органы писательской организации. От них поступала в партийные органы вся информация о жизни этой организации, а уж секретари правления не скупились опорочивать неугодных группе людей. У главарей были имя, авторитет, о них писали, их награждали, они участвовали в общественной работе — возглавляли разные благотворительные организации. Была у них поддержка и в Москве. И постепенно в обкоме создалось мнение, дескать, лучше не трогать эту склочную организацию, пусть себе варятся в своем собственном котле… Менялись партийные руководители, а отношение к писательской организации оставалось прежним. Все, кто были против групповщины, ею же объявлялись склочниками, сутягами, а то и просто ненормальными людьми.

— Альманах должен выйти, — прощаясь, сказал Строков, — Поверьте, там отобраны талантливые произведения. Не за себя прошу — за них, молодых русских писателей. Ведь если так и дальше пойдет, то скоро молодые литераторы отучатся по-русски писать. Ведь прославляются в печати книги, написанные не русским языком, а суррогатом национального языка. Безликим, серым языком, как бы переводом с западно-европейских языков. Даже появился термин «русскоязычная литература». А то, что эти книги не читаются, издателей мало тревожит… Да я вам об этом уже говорил.

Лапин записал в настольный блокнот название альманаха, сделал пометку позвонить в издательство — оно находилось в его районе и распрощался с писателем.

Строков ушел, а Михаил Федорович, остановившись у окна, по привычке стал смотреть на медленно текущую мимо здания райкома толпу. Сколько их, людей, людишек! И у каждого что-то свое на уме. А что именно, теперь не так-то просто разобраться… Падает авторитет правоохранительных органов, новым сотрудникам приходится расплачиваться за страшные преступления сталинско-бериевских убийц. Преступность возрастает, а приговоры все мягче… Увидел он и Строкова, влившегося в многоликую толпу. Лицо озабоченное, редкие светлые волосы челкой спускаются на высокий загорелый лоб. Остановившись на краю тротуара, он поднял руку, но такси проскакивали мимо. Ленинградцы жалуются, что таксисты вконец обнаглели и везут лишь туда, куда им выгодно, кооператоров, которые платят не торгуясь. Больше того, арендуют на весь день машину и та иногда часами стоит у какой-нибудь захудалой конторы, а счетчик тикает… Наконец возле писателя остановились «Жигули». Нагнувшись, Сергей Иванович переговорил с водителем и быстро залез внутрь. Машина, помигав сигналом поворота, влилась в поток.

Лапину искренне хотелось помочь Строкову, но как это сделать, не нарушая указаний начальства? А указание таково: не лезть в писательские дела, не давать им повод упрекать нас в командном методе… Прав Строков, скоро на партийных работников плевать будут… Что же такое не сработало в этой перестройке, что она вышла из-под контроля и обратилась против партии?..

Он через секретаршу вызвал свою машину и без звонка поехал в издательство. Удивленный директор — они были знакомы давно, когда-то вместе работали в райкоме комсомола, — пригласил завредакцией Анатолия Ивановича Добролюбова и главного редактора Владимира Николаевича Куприна. Действительно редкое сочетание! Добролюбов был пенсионного возраста, худощав, черноволос, с тусклым невыразительным лицом и бегающими хитрыми глазками, Куприн — невысокого роста, лет пятидесяти, розоватое лицо его было чем-то недовольным, нет-нет он вдруг морщился, будто у него коренной зуб схватывал. Позже директор сказал, что у главного редактора такая уж привычка. Он морщился при беседах с авторами, правда, старался с ними как можно реже встречаться — с писателями любил общаться Добролюбов. Этот сам немного пописывал, был составителем альманахов и сборников, в общем, считал себя литератором, и ему нравилось заворачивать авторам рукописи, напористо критиковать их творчество. Было видно, что он от всего этого получал прямо-таки садистское удовольствие. Любил и подчеркнуть, что прохождение рукописи в издательстве и заключение договора зависит главным образом от него. Это заставляло рядовых литераторов заискивать перед ним.

А Куприн предпочитал получать высокую зарплату и ничего по возможности не делать. Должность у него номенклатурная, бояться ему нечего, особенно в нынешние времена; рукописи он не читал, полностью передоверяя всю работу по художественной редакции Добролюбову.

На вопрос директора — крупного мужчины с толстыми склеротическими щеками и выпирающим животом — как обстоят дела с альманахом молодых прозаиков, составителем которого является Строков, завредакцией приосанился, бросил на секретаря райкома пугливый взгляд и как по писаному затараторил таким же тусклым и невыразительным, как и он сам, голосом:

— Альманах «Русское слово» мы не будем издавать. Во-первых, в нем воспевается старая, дореволюционная деревня, заметно чувствуется ностальгия по раскулаченному крестьянству, критикуются колхозы, якобы отбившие у крестьян охоту к сельскому труду, естественно, осуществляются партийные методы руководства… Во-вторых, почти все авторы употребляют областнический, якобы, народный русский язык, ничего общего не имеющий с сегодняшним изысканным литературным языком, примеры которого нам дают такие яркие писатели, как Трифонов, Катаев, Рыбаков.

— И сопроводительная статья самого Строкова вызывает у нас большие сомнения, — тягучим сипловатым голосом вставил Куприн, — Слишком уж он нажимает, мягко говоря, на русский патриотизм, любовь к березкам, пространно толкует об утрате русского национального языка, засоренного, на его взгляд, современными крупными литераторами нерусской национальности.

— Мы, Михаил Федорович, интернационалисты и, особенно сейчас, когда так обострились национальные вопросы, не можем распространяться о русских, России, утрате национальных традиций, культуры… — подхватил Добролюбов — Интернационализм нам нужен, а не плач по утраченным национальным сокровищам.

Лапин вспомнил, с какой горечью Строков как раз и говорил о том, что в издательствах даже само слово «русский» безжалостно вычеркивается из рукописей, а выпячивается обтекаемый, аморфный термин «советский». Но никто ведь не предлагает латышам, эстонцам, казахам, грузинам писать на советском языке, а почему-то только русским писателям вменяется это в обязанность…

Директор издательства Леонид Ильич Балуев, взглянув на Лапина, счел нужным вставить:

— Я просмотрел альманах, по-моему, там все нормально. Кстати, теперь острой критикой застойных порядков никого не удивишь. А молодые писатели как раз и критикуют российскую безхозяйственность, раскрестьянивание крестьянина… Об этом много говорилось и на первом Съезде народных депутатов.

— Вы просмотрели, а я все внимательно прочел, — возразил Добролюбов, — Весь альманах пронизан настроениями, близкими журналу «Наш современник», а мы не должны допустить брожения в среде ленинградских литераторов. Зачем нам головные боли? Читали в «Огоньке» обращение руководителей творческих союзов? Они ратуют за интернационализм, критикуют все проявления русского национализма, которые тоже имеют место у нас. Возьмите хотя бы «Память»…

— А что, есть авторы альманаха, состоящие в «Памяти»? — поинтересовался секретарь райкома.

— Я не берусь этого утверждать… — замялся Добролюбов. Куприн при упоминании «Памяти» снова сморщился, даже глаза прикрыл, — Насколько мне известно, ни один ленинградский литератор не состоит в этом шовинистическом обществе.

— Еще нам этого не хватало! — выдавил из себя Куприн.

— Я был пару раз на митингах «Памяти», ничего криминального не заметил, — сказал Михаил Федорович — Говорят о памятниках, старинных зданиях, о национальном самосознании, а неуместные провокационные выкрики некоторых экстремистов сами же и обрывают. По-моему, «Память» как-то присмирела, стала покладистой, а вот сионистские группировки обнаглели куда больше «Памяти», сеют смуту в народе. Особенно среди интеллигенции. Рабочих-то им не сбить с толку. Хотя на выборах в Верховный Совет кое-чего и добились: порядочно протащили туда своих ставленников.

Добролюбов даже тонкогубый рот раскрыл, услышав такое от секретаря райкома: он привык слышать от партийцев совершенно другое. Вон как вся печать обрушилась на «Память», а сионистов очень редко задевают, разве что, как говорится, пощекочут нежно перышком под мышкой. У нас давно уже повелось: любое проявление у других национальностей национального самосознания приветствуется, поддерживается, а когда русские заговорят о своем праве на равенство в братской семье народов, о национальном самосознании — это сразу объявляется проявлением шовинизма, национализма, «ласкового» фашизма и другого «изма». Выходит, русским нужно сидеть как мышам под лавкой и в тряпочку помалкивать?..

Разговор со Строковым породил большие сомнения в правоте партийной политики в национальном вопросе в душе Михаила Федоровича. Работая в райкоме, он как-то привык себя считать вне нации и впрямь слово «русский» редко произносилось на собраниях, в докладах — все больше «советский». Но ведь он русский человек! И видит, как русская национальная культура приходит в полный упадок в Ленинграде да и не только в Ленинграде… Выходит, Строков прав: у нас существует мафия, которая всю культуру, литературу, искусство держит в своих руках? А куда же они, партийные деятели, смотрели? Тоже боялись слово «русский» произнести: как бы их не обвинили в шовинизме… И только на Съезде народных депутатов, где даже некоторые депутаты из других республик прямо говорили о бедственном положении русского человека в стране, о его полном бесправии, о денационализации целого народа, о подмене его национальной культуры суррогатами, для Лапина на многое открылись глаза… И если он в чем и мог себя всерьез упрекнуть, так это в близорукости. Видел, что творится в идеологии, культуре, искусстве, но закрывал глаза, как делали и все другие партийные руководители. И в благодарность за все это та же самая мафия, которая народилась на их глазах и при их негласной поддержке, набрала силу, она же и повела яростную борьбу против своих благодетелей…

Все это необыкновенно явственно открылось для Лапина. Конечно, многое разъяснил Строков, но разве раньше, в годы застоя не говорили ему об этом русские интеллигенты, которые приходили в райкомы, в обком, писали в ЦК, но их никто не слушал? А мафия быстренько приклеивала им ярлыки националистов, антисемитов, шовинистов… А какой партийный работник будет всерьез прислушиваться к мнению «анти»?

Вот и получилось, как в старой поговорке: за что боролись, на то и напоролись…

Глядя на равнодушные лица издателей, Михаил Федорович подумал, что выкладывать им свои — пожалуй, их можно назвать революционными, — мысли не имеет никакого смысла. Эти люди мертвой хваткой держатся за вбиваемые им в головы десятки лет замшелые догмы, а может, и сами куплены этой самой всесильной мафией, которая умеет через Москву влиять даже на высоких партийных руководителей. Теперь он вспомнил, что работали в отделах культуры райкомов, обкома люди, которые открыто говорили об опасном положении на идеологическом фронте в Ленинграде, но их как-то незаметно и быстро убирали с этих постов: переводили на другие должности, забирали вроде бы с повышением в Москву, а на их место приходили удобные мафии люди…

Не только Строков и Съезд народных депутатов перевернули многое в сознании Лапина — сын Никита тоже внес свою лепту… Подавив глубокую обиду, Михаил Федорович часто в последнее время беседовал с сыном и, кажется, стал его понимать.

— На съезде многие депутаты говорили, что в это тревожное время нам нужно объединяться, пропагандировать интернационализм… — дошел до его сознания голос Куприна — А такие писатели, как Строков, призывают к национальной розни… Мы ведь завернули его роман «Круг». И альманах близок по духу этому роману с националистическим душком.

— Если бы мы выпустили роман Сергея Строкова и этот альманах, — сипло вторил ему Добролюбов, — то потом было нам не расхлебать, нас заклевали бы другие писатели.

Директор Балуев сидел и молчал. Когда-то его слово было решающим, а теперь он предпочитал помалкивать, не ссориться со своими работниками, а то ведь могут и поставить вопрос о его пребывании на этом посту. Уже такие случаи были в городе. У коллектива теперь большие права, а вот у Строкова, оказывается, нет никаких прав.

— Дайте мне почитать этот альманах «Русское слово»? — попросил Лапин.

Он видел, как переглянулись Куприн и Добролюбов. Кислая гримаса уж в который раз исказила острое треугольное лицо главного редактора. Балуев сидел с непроницаемым лицом. Видно было, что ему на все наплевать, он с трудом сдерживал зевоту. Наверное, вчера крепко поддал… Выло известно, что Леонид Ильич большой любитель выпить. Вон и физиономия у него с багровым оттенком. А с выпивающим человеком всегда легче ладить. У пьющего нет идеалов. Еще и тогда в райкоме комсомола Балуев злоупотреблял спиртным. Хвастал, что может выпить «килограмм» и пройти по половице, не пошатнувшись… Тогда много выпить и уметь держаться на людях считалось в среде партийных и комсомольских работников особенно ценным достоинством. Такой руководитель вряд ли погорит, попадет в милицию или в вытрезвитель…

— У вас зубы болят? — спросил Лапин у сморщившегося, как соленый гриб, Куприна, — Лечиться надо, Владимир Николаевич.

На лице главного редактора промелькнул испуг, он заулыбался и проворковал:

— Здоров я, Михаил Федорович. И зубы в порядке…

— Толя, принеси первый экземпляр, — распорядился директор и перевел удивленный взгляд на секретаря райкома: «Неужели ты и вправду будешь читать эту муру?..».

С двумя толстыми папками под мышкой Михаил Федорович спустился с четвертого этажа на улицу, где его ждала черная «Волга». Ослепительное солнце сразу припекло обнаженную голову, проносящиеся мимо машины обдали запахом отработанных газов, да и матерчатое сиденье было горячим, как сковородка, — «Волга» стояла на солнечной стороне.

— В райком, — по привычке сказал Лапин, но когда машина тронулась, неожиданно для себя переиначил: — Поехали, Владимир Тихонович, в Зеленогорск, а? Может, найдем подходящее местечко и выкупаемся! Что, мы не люди?

— Тогда уж лучше на дачу, — резонно заметил пожилой шофер.

— Вот и всегда так, Владимир Тихонович! — рассмеялся Лапин, — Выскажешь какую-нибудь новую идею, а тебя тут же поправят… Валяй на дачу, только, пожалуйста, опусти стекло, а то спечемся на такой жаре.

2

Очередной налет мотоциклистов состоялся через две недели после той схватки в лесу. На этот раз они нагрянули в Палкино поздно вечером в субботу. Пронзительный вой и треск мотоциклов разбудил Геннадия и Чебурана. Николай с Алисой находились в Ленинграде, должны вот-вот вернуться. Мотоциклы рычали на разбитом проселке прямо под окнами, слышались хохот и пьяные выкрики юнцов. Когда они, наверное, в пятый раз прогрохотали мимо дома, Снегов не выдержал и в майке и трусах, разъяренный, выскочил наружу. Коляндрик сделал вид, что спит, даже повернулся лицом к стене. Была светлая лунная ночь, ярко сверкали голубые звезды, внизу серебристо блестело озеро. В нем отражалась луна. Он слышал, как на крыльцо своего дома вышел Иван Лукич, выматерился и снова исчез в сенях. Геннадий вернулся в избу, стащил Чебурана с кровати, сказав, чтобы вооружился ухватом. Очевидно, увидев Геннадия — Коляндрик держался в тени крыльца — мотоциклисты, притормозив напротив дома, закричали:

— Эй, кооператоры-арендаторы, выходите, мы с вами тут потолкуем!..

— Не связывайся с ними, Гена, — прошептал Чебуран. Он тоже был в синей майке и широченных сатиновых трусах. Ноги кривые, с большими ступнями, — Без твоего братика они нам морды запросто начистят.

Снегов, слушая крики и мат, соображал, что же делать. Ведь эти подонки могут слезть со своих трещоток и разгромить крольчатник. Маленькие кролики разбегутся по лугам, и их вовек не поймаешь! Коту под хвост весь полугодичный труд… Злость на молокососов волной поднималась к самому горлу. Ну почему он в прошлом году сдал в милицию свое охотничье ружье? А теперь беззащитен перед этим хулиганьем. Их носится по улице на мотоциклах не меньше десятка. В лунном свете блестят круглые шлемы, сверкают никелированные рогатые рули, наглых рож не видно. Что же делать?.. Он бросился к сараю, ухватил длинную жердь, приготовленную для забора, но что он один против этой шумной. пьяной оравы? На Коляндрика надежда плохая, он спрячется на чердаке, затаится, как мышь. Этот тихоня не любит драк, скандалов, да и изрядно трусоват… Эх, был бы дома Николай!

— Выходи-и, чертов каратист! — орали, сгрудившись у калитки, мотоциклисты, однако пока с машин не слезали. У некоторых сзади сидят девчонки. Их и отличишь только по выбивающимся из-под шлемов волосам… — Мы тебя ощипаем, как вшивого куренка…

И громкий смех. Видно, на этот раз они подготовились. Двое, что у самой калитки, размахивают какими-то лязгающими штуками, скорее всего велосипедными или мотоциклетными цепями. Геннадий слышал, что такое оружие у подобных банд давно в ходу. Насмотрелись, сволочи, иностранных фильмов в видеосалонах! И рядятся под заграничных рокеров, и вооружаются так же. Будь у них оружие, наверняка устроили бы пальбу, пьяным ведь море по колено. Показывают юных бандитов и убийц по телевидению, даже дают интервью с ними, мол, расскажите, как все было. «Ну, как было… ну, да, ударил ножом, мне его рожа не понравилась!». Или что-либо в этом роде. А юристы пространно рассуждают о социалистической законности, гуманных приговорах, а все это почему-то оборачивается против честных, пострадавших людей, а не преступников. Интервью у жертв не берут.

Затрещал штакетник, целая секция старательно поставленного ими забора рухнула прямо на теплицу с огурцами. Разодралась полиэтиленовая пленка, которую он, Снегов, не вдруг купил в Новгороде. Если это он еще стерпел, то когда два соскочивших с машин парня в касках бросились в огород и стали втаптывать пленку в грядки с таким трудом выращенных огурцов, Снегов не выдержал. Будто подброшенный пружиной, он молча кинулся с высоко поднятой жердью на мотоциклистов. Взревели моторы, но он успел двоих в шлемах с забралами свалить на дорогу. Под ними яростно ревели мотоциклы, крутились колеса, слышался мат, во всю эту трескотню вплелся звонкий девичий крик. И тут совсем рядом багрово полыхнуло, раздался оглушительный выстрел, точнее, дуплет. Мотоциклисты с ревом, сбивая друг друга, попытались удрать, но на узком проселке между домами трудно было всем разъехаться. Упали еще два мотоцикла. Снегов, с растрепанными волосами, тоже матерясь, размахивал длинной жердью, пинал ею парней. Упавшие мотоциклисты, бросив машины, уползали к изгородям, потом вскакивали и исчезали в ночи, только слышался топот. Убегали кто куда, в сторону старой кузницы и озера. На дороге остались два мотоцикла, под одним из них, который ближе к опрокинутому забору, лежал мотоциклист в кожаной куртке и негромко стонал. Оглянувшись, Геннадий увидел Ивана Лукича с дымящейся двустволкой в руках. Он был в длинном брезентовом плаще с капюшоном, из-под которого выглядывали босые ноги в кальсонах со штрипками.

— Из ружья? Неужто в них? — остывая, покачал головой Снегов. Хоть и было у него зло на этих негодяев на мотоциклах, но стрелять бы в них он, конечно, не стал…

— В луну я выпалил, — ухмыльнулся сосед, — Вижу, громят, паразиты, твой огород, ну и пульнул!

Из сеней выглянул Чебуран, зябко передернул узкими плечами, взглянул на дорогу, где, придавленный машиной, ныл мотоциклист.

— Че, никак, одного уложили? — равнодушно спросил он.

В ночи вдалеке трещали мотоциклы, желтые лучи фар шарили по проселку, выхватывали взъерошенные кусты, красноватые стволы сосен.

— Ну и времена пошли, — послышался встревоженный голос Леонтия Владимировича Катушкина. Он подошел поближе, в руке у него — грабли на длинной деревянной ручке. — Как в гражданскую… Правда, раньше банды выскакивали из леса на лихих конях, с саблями наголо… А теперь шпана на мотоциклах.

Еще несколько соседей стояли у своих домов, негромко переговаривались, кое-где попыхивали огоньки папирос.

— Пойду гляну, кто там помирает, — направился к мотоциклисту Чебуран. Вскоре послышался его удивленный хрипловатый возглас: — Люди добрые, да это, никак, девка!

Снегов подошел к мотоциклу, рывком поднял его, прислонил к столбу с заржавевшим отражателем никогда не горящей уличной лампы, нагнулся над девушкой в джинсах и смятом сбоку красном металлическом шлеме, всмотрелся в заплаканное лицо, присвистнул:

— Ба-а, знакомые лица!

Он узнал ту самую белокурую девушку, что готова была встать перед ними на колени, когда они грозились сжечь в лесу сваленные в кучу мотоциклы. Из-под шлема выбивались белые с лунным блеском длинные волосы, глаза казались глубокими и черными. Она перестала всхлипывать, пощупала придавленную ногу.

Геннадий поднял ее, девушка ухватилась за его руку, заглянула в лицо:

— Я говорила им, идиотам, что не надо все это затевать… — вдруг быстро затараторила она. Да разве послушаются? Налили глазища самогоном и помчались сводить счеты…

— А ты-то чего с ними прикатила? — спросил Геннадий. — Как тебя мать-то отпустила на ночь глядя с этой шпаной?

— Я сама мать! — с достоинством произнесла девушка. — У меня четырехлетняя дочь.

— Врешь ведь! — не поверил Снегов, вглядываясь в юное, с блестящими глазами личико девушки, — Ты что же, родила в пятом классе? Самая молодая мама в стране? Я слышал про таких, но вот увидеть довелось впервые!

— Не в пятом, а в десятом. Мне двадцать лет, арендатор-кооператор! — с нотками обиды в голосе произнесла девушка.

— Чего плакала-рыдала? — спросил Геннадий.

— Мне левую ногу придавило этой штукой… — кивнула она на лежащий на обочине мотоцикл. — Да не от боли я плакала — от обиды. Удрали, жалкие трусы, и меня бросили.

— На съедение арендаторам-кооператорам, — в тон ей ввернул Снегов. После благополучно окончившейся битвы он чувствовал себя победителем, вон, даже трофей есть.

— Ты не печалься, Гена, — заметил Леонтий Владимирович. За разоренную теплицу сдерешь с них, что полагается… И не вздумай трещотку отдавать. Это твой трофей. Пусть его забирает участковый, он с них и штраф за потраву получит.

— Это верно, только вместях, — поддакнул Иван Лукич.

— Говоришь, мама с дитем, а по ночам ездишь с хулиганами, — прищурившись, взглянул на девушку Катушкин.

— Среди них есть и хорошие ребята, — бойко ответила она. — Мутит воду этот… — она прикусила язычок, — Есть один у нас заводила.

— Спасибо, Иван Лукич, — поблагодарил Снегов — Не пугни ты их из ружья, кто знает, как бы все обернулось.

— Соседи все-таки, — буркнул сосед.

— С этой… напастью нужно вместе бороться, — прибавил Катушкин.

Все разошлись по своим домам, хлопнули двери, и снова стало тихо. Чебуран загнал мотоцикл в сарай, запер его на большой висячий замок.

— Что же с тобой-то делать, юная мама? — почесал голову Геннадий. — Ты ведь тут тоже вроде трофея…

— Есть у вас йод и бинт? — девушка высоко завернула штанину и рассматривала длинную царапину на тонкой белой ноге.

— Пошли в дом, сказал Снегов, — А если бы этот дядя из ружья в тебя грохнул? Во тьме не видно, кто хулиган, а кто… маленькая мама…

— У меня есть имя, дядя Гена, — осадила его девушка. — Меня звать Лена. А мамой пусть уж зовет меня дочь Ада.

Геннадий дал ей йод, упаковку с бинтом, помог перебинтовать ногу у колена и завязать тесемки, Коляндрик вынес в сени таз с водой, в котором она перед этим тщательно с мылом промыла царапину.

— У вас ведь живет синеглазая красотка из Ленинграда? — сказала Лена — Манекенщица или артистка? И этот высокий, который наших мальчиков, как котят, раскидал в лесу?

— Пойдем, я покажу, где тебе переночевать, — грубовато сказал Геннадий, — А утром сдам тебя участковому… Вы мне причинили урону минимум на сто рублей.

— Я тоже пострадавшая, — ничуть не испугалась Лена. — И потом, ты сам сказал, что я — твой трофей.

— Бойкая ты на язык…

— Неужели вы женщину обидите? — насмешливо произнесла она. — Воюйте с мальчишками, а я тут с боку припеку. Трофей и больше ничего!

В темноте Снегову пришлось взять ее за руку. Ладошка у нее была маленькой и теплой, да и вся она кругленькая, крепкая, как репка. Это он еще там, в лесу, заметил. И слишком уж говорливая… Неужели не врет? И впрямь у нее дочь Ада?..

На чердаке лампочка перегорела, а в комнатке на письменном столе была лампа. Здесь Николай вечерами работал. На столе остались папки, несколько рукописей, журналы и газеты. Включив Свет, Геннадий кивнул на широкий диван-кровать.

— Вот тут и располагайся на ночь, маленькая мама.

— Меня звать Лена, — сказала она. Впрочем, без всякой злости. Осмотрелась и заметила: — А комнатка уютная… Чувствуется женская рука. Здесь спит ваша синеглазка?

— Спокойной ночи, Лена, — буркнул Снегов и, притворив за собой дверь, спустился вниз.

— Я думал, ты останешься там… — хихикнул Чебуран. — С твоим симпатичным, завоеванным в честном бою трофеем.

— Не болтай, — оборвал Геннадий, укладываясь на свою жесткую койку, — И ляг на бок, герой, от твоего храпа не заснуть.

В комнате стало тихо, лишь слышно было, как ворочался Геннадий.

— А она ничего, — после некоторого молчания произнес Коляндрик, — Ну, не такая красивая, как Алиска, но тоже ничего.

Снегов не ответил.

3

Два дня Геннадий занимался оборудованием летней кухни, он прорезал широкое окно в приземистом сарае, где раньше лежали стройматериалы, настелил пол, обил стены древесной плитой, провел электричество. Ему помогал Коляндрик, когда не был занят кормежкой кроликов. Алиса почти каждый день ходила в лес за ягодами: щедро высыпали земляника и черника, малина еще не созрела. В саду поспевала черная смородина. В этом году будет много яблок, ветви уже сгибаются от пока еще небольших матово-зеленых плодов. Этого следовало и ожидать, видя, как буйно цвели в мае все яблони. После обеда Алиса затевала варку варенья. Душистый запах витал в доме, заглушая застарелую вонь сигарет.

Николай оборудовал себе место для работы прямо в саду на лужайке: поставил квадратный стол, табуретку, рукописи, чтобы не разлетались на ветру, придавливал гладкими камнями. Раздевался до плавок и в тюбетейке и солнцезащитных очках работал. По ходу солнца на безоблачном небе передвигал табуретку вокруг стола, чтобы загар распределялся ровно. Однако ноги плохо загорали. В яблонях чирикали воробьи, в скворечники с мелодичным журчанием влетали стрижи. Дождавшись, когда скворцы покинули с выводком домики, они тут же их заняли. Ласточки притихли, видно, сидят на яйцах. Июль был жарким, лишь несколько раз над Палкиным прошли грозовые тучи с дождем. Правда, ливень был столь обильным, что на глинистых дорогах до сих пор кое-где не высохли лужи с запекшейся по окраинам грязью. Разрушенную мотоциклистами теплицу брат так и не стал восстанавливать, лишь окопал грядки да снова посадил в землю выдернутые тонкие стебли огуречной рассады с небольшими листьями.

Участковый, которому отдали брошенный мотоцикл, обещал найти хулиганов и заставить их возместить нанесенный ущерб. Лену Гена почему-то не стал впутывать в это дело. На следующее утро после налета мотоциклистов он долго с ней разговаривал у клеток, после завтрака проводил до автобусной остановки. Вернулся задумчивый, больше курил у сарая, чем занимался делом. Видно было, что голова у него занята другим, отвечал невпопад. Николай в шутку спросил брата, не влюбился ли он в доставшийся после схватки «трофей», но тот не поддержал разговор. В пятницу он тщательно побрился у засиженного мухами зеркала, побрызгал на щеки одеколоном, который прятал от Коляндрика в кухонный шкаф за кульки с вермишелью.

— В город собрался? — поинтересовался Николай: обычно брат брился в субботу или воскресенье после бани.

— Одичали тут мы… — уклончиво ответил он, — Раз в неделю бреемся. Ходим в рванье.

Перед ужином надел новую рубашку с узким воротником, светлые джинсовые брюки и синюю полотняную куртку на молнии. На ноги натянул огромные кроссовки, которые он здесь еще ни разу не надевал. Причесался у зеркала и, ничего никому не сказав, ушел в сторону большака, где в поселке Заболотье останавливался рейсовый автобус.

Занятый рукописью, Николай и внимания не обратил на сборы и уход брата, а востроглазая и любопытная Алиса, выскочив из сеней с длинной деревянной ложкой, измазанной в горячем фиолетовом черничном варенье, сказала:

— Куда это наш Гена намылился? Весь такой чистенький, красивый… На свидание, что ли?

— Да вроде бы тут не к кому, — рассеянно ответил Николай, правя карандашом рукопись.

— Может, он в Новгороде завел подружку! — тут же откликнулся Коляндрик. Он кормил накошенной на лугу у озера травой кроликов. На круглом, загорелом до черноты лице хитрая улыбка. Чебуран почему-то очень близко принимал все, что касалось сердечных дел братьев. Никогда не имевший своей семьи, не испытавший женской ласки, он с болезненным любопытством наблюдал за развитием отношений Николая и Алисы. Кстати, девушка не стеснялась его и охотно рассказывала про свои прошлые приключения. А тот ей признался, что никогда в жизни не пробовал наркотиков. Алиса пообещала ему привезти из Ленинграда для пробы папирос с марихуаной, но Николай строго-настрого запретил ей это делать. Не хватало, чтобы законченный алкоголик стал еще и наркоманом. И тогда Алиса — она всегда старалась выполнять свои обещания — преподнесла Коляндрику флакон одеколона «Эра».

— А что? — сказала Алиса, облизывая ложку, — Наш Гена — завидный жених! Не пьет, работяга, каких поискать, умен, правда, молчалив, но говорят же, что молчание — золото?

— В тихом омуте черти водятся, — вставил Чебуран. Он открыл дверцу клетки и бросил кроликам охапку зеленой травы.

Геннадий вернулся через полчаса с Аленой и малолетней белокурой девочкой в коротеньком платьице и высоких белых сапожках. На пушистой голове у нее — голубой бант.

Коляндрик, прижимая к груди траву, стоял у клеток с разинутым ртом, Николай поднялся с табуретки и пригладил ладонью волосы, а Алиса тут же бросилась к ним навстречу, что-то сказала незнакомке и нагнулась к девочке, задравшей к ней белую глазастую головенку.

— Какая хорошенькая! — восторженно заговорила Алиса. — Как тебя звать? Уж не Красная ли Шапочка?

— Ада-а… — протяжно ответила девочка. — Покажи мне кроликов?

— Лена с дочкой поживут у нас, — скупо обронил Геннадий, закуривая.

Вот, значит, для кого он готовил помещение! Лицо у брата умиротворенное, серые глаза чуть прижмурены, глубокие морщинки у крупного носа разгладились — он и впрямь сейчас выглядел женихом.

Алиса с Леной и девочкой, повозившись у клеток, отправились к озеру. На правах хозяйки Алиса вызвалась первым делом показать им Гладкое. На ходу бросила Геннадию:

— А она ничего… эта Леночка!

— Ну, ты даешь! — подошел к нему Коляндрик, — А я-то думаю, чего он второй день в сарае колотит!

— Та самая? — спросил Николай. Он слышал от них про схватку при луне и про переночевавшую наверху девушку.

— Пусть поживут, — попыхивая папиросой, сказал брат, — В городе сейчас тоска несусветная.

— Тоска? — переспросил Николай. Мысли у брата явно разбегаются…

— Она говорит, ну, эта Ленка, что связалась с ними со скуки, — продолжал брат. — Этот Родион, которого ты приложил в лесу, ну, бритоголовый… Так она с ним была. А теперь, говорит, точка! Трус и балаболка. Кстати, его, Родиона, и дочка ее — Адка — не любит.

Николай вспомнил свою первую встречу с Алисой… Тоже была странная компания, был дружок Никита, была драка в подвале его дома. Как похоже все у них складывается с братом! Правда, его Лена не наркоманка и у нее уже дочь…

— Не ожидал я от тебя такой прыти…. — покачал головой Николай.

— Никак, осуждаешь? — покосился на него брат.

— Упаси бог! — рассмеялся Николай, — Наоборот, рад за тебя. Девушка…

— Какая она девушка? — перебил брат, — Маленькая мама…

— Я хочу сказать, она… мне понравилась. Симпатичная и все такое..

— Правда? — внимательно посмотрел ему в глаза Гена. — Ты же с ней и двумя словами не обмолвился.

— Первое впечатление не обманывает…

— Дочка сиротой растет, — сказал Гена, — Этот подонок, который ее соблазнил, как узнал, что беременная, ей тогда было пятнадцать, так из города удрал… Студентом, кажется, был. Она записала в метрику отчество деда.

— Ты что же, ей предложение сделал?

— А чего тянуть-то? — улыбнулся брат, — Женитьба — это всегда кот в мешке. Она мне приглянулась, вроде я ей тоже, чего же еще? Сказала, что деревню и сельский труд любит. Что у ней там в Новгороде за работа была? Вкалывала на трикотажке. Шила мужские трусы и нижние рубашки. Родители живут в Великих Луках, вообще-то она от них не зависит. Все время подчеркивает, что самостоятельная. И дочь вот воспитывает.

— И что же, она согласна за тебя?

— Не гожусь в женихи? — ухмыльнулся Гена.

— Как-то очень уж все скоро у вас…

— Зато ты не торопишься! — поддел брат. — Дождешься, кто-нибудь уведет под венец из-под твоего носа Алиску. Такие девочки на дороге не валяются…

Возможно ли такое? Слова брата заставили Николая всерьез задуматься о своих отношениях с Алисой. Пока она рядом, как-то не думалось о том, что может что-либо измениться. Несколько раз он заводил разговор о женитьбе, но как-то все это походило на шутку. Алиса заявляла, что замуж пока не стремится, ей и так хорошо с ним, да и вообще, что изменит штампик в паспорте? Теперь молодые люди легко сходятся и расходятся и брак — это пустая формальность… Вот раньше, когда он был освящен церковью, — это другое дело.

— Обвенчаемся в церкви… — помнится, шутливо заметил он, — И поп наденет нам на пальцы кольца.

— А вера? — спросила Алиса. — Церковный брак лишь тогда долговечен, когда муж и жена в бога верят, в таинство священного брака.

— Ты многого от меня хочешь… — рассмеялся он, — Мне с самого рождения внушали, что бога нет, а я, чтобы жениться на тебе, должен вот так сразу в него и поверить?

— Никита вот поверил… А он — умный парень.

— Ну и выходи за него замуж! — в сердцах сказал он, уязвленный напоминанием о Никите. — Станешь попадьей или как… там? Матушкой?

— А что? — поддразнила Алиса. — Это заманчиво.

После этого они ни разу не заговаривали о женитьбе.

Но Николай очень привязался к девушке, знал, что, если она снова исчезнет, он будет ее искать и обязательно найдет, а тогда… Что будет тогда, он не знал. Одно дело Алиса уходила к своим друзьям-наркоманам, а другое, если она уйдет совсем… Но и принуждать ее выйти за него замуж он не мог. Не в его это характере. Видно, так уж исторически сложилось, что предлагая девушке руку и сердце, юноша полагает, что одним этим делает ее счастливой…

— Ну так что? — проговорил Гена, — Может, сыграем сразу две свадьбы? При нашей бедности это будет не так накладно.

Снегов — человек практический. У него на первом плане дела, потом лирика. Если она вообще для него существует. Вон как деловито подготовился к встрече своей Лены! Ничего не забыл, даже раскладушку для маленькой Ады притащил в комнатушку. Кстати, она получилась вполне уютной.

— Алиса не такая покладистая, как твоя Лена, — уронил Николай, — На эту тему не хочет и разговаривать.

— Тут важно выбрать подходящий момент, — тоном умудренного опытом семьянина проговорил брат, — Что у Лены? Неустроенная жизнь — раз! Рано стала мамой — два. Паскудник, который ее обрюхатил, сбежал из города, даже институтом пожертвовал — три. Этот бритоголовый ублюдок на себя-то не может заработать, да и какой из него муж? И отец ребенка? У него ветер в башке и не сегодня-завтра в тюрягу за свои художества угодит. Лена все это понимает. Ну а я…

— Работяга, уже в возрасте, самостоятельный, да и мужчина из себя ничего, не урод… — стал перечислять Николай.

— Зато ты у нас красавчик! — обиделся Гена.

— Я тебе от всей души желаю счастья! — искренне сказал Николай. Гена действительно заслуживал счастья. Столько лет было выброшено на ветер! Уж теперь и Николай поверил, что он больше никогда не скатится в черное пьянство. И сам понимает, что это был бы конец. Полный крах всем его начинаниям. А женитьба на молодой женщине с ребенком еще больше укрепит его в раз и навсегда принятом решении больше не пить. Сколько раз при нем накрывали стол, бренчали стаканами, бутылками, а он потягивал лимонад и только улыбался на предложения захмелевших приятелей пригубить, размочить…

С озера вернулись Алиса, Лена и маленькая Ада. Девочка влезла в своих белых сапожках в болотную грязь, выпачкала платьице, даже на круглом белом лице появились коричневые пятна. Николай повнимательнее рассмотрел девушку, хлопочущую возле дочери. Она пониже Алисы, более округлая, полная, с высокой грудью. Совершенно белые волосы на концах завиваются в колечки, лицо круглое, с несколько удивленным выражением, небольшие серые глаза. Почему ему, когда он увидел ее впервые, показалось, что девушка накачена наркотиками? Светло-серые глаза у нее чистые, зрачки острые, ничуть не расширенные. Белые ресницы явно подкрашены, а припухлые губы придают ее юному облику детскость… Неужели ей двадцать лет? Или даже двадцать один? Николай никогда бы не дал больше шестнадцати-семнадцати. Да и Алиса выглядит моложе своих лет. Это что, свойство всех невысоких девушек?

Алиса мокрым полотенцем вытерла девочке лицо, сняла с нее сапожки, а потом и платьице. Ада вприпрыжку побежала к клеткам с кроликами.

— Можно я их травкой покормлю? — не оглядываясь, крикнула она.

— Тут травы-то вокруг не осталось, — заметил Геннадий, влюбленно глядя на Лену, — Эти молотилки… — он кивнул на клетки у забора — Весь день жрут… э-э, кушают!

Гена грубоват, неласков, может, Лена перевоспитает его? Наверное, и Алиса об этом подумала, потому что, переглянувшись, они улыбнулись.

— Как тут у вас хорошо! — сказала Лена — Я ведь тогда… толком ничего и не рассмотрела.

— С мотоцикла-то! — хмыкнул Геннадий. — Да еще ночью… Твои дружки почему-то, как летучие мыши, появляются тут в сумерки.

— Ты меня все время будешь ими попрекать? — бросила на него сердитый взгляд Лена.

— Да я так… к слову, — сконфузился Гена.

— И Коля такой же, — вступила в разговор Алиса. — Тоже частенько вспоминает моих бывших знакомых…

Николай промолчал. Он смотрел, как девочка, наклонив от усердия набок пушистую голову, просовывает через оцинкованную сетку пучки лука, сорванного с грядки. У нее даже ротик открылся. Кажется, прожорливым кроликам пришлось это не по вкусу: они фыркали и отворачивались от горького угощения.

Алиса явно была рада новой подруге. Они с Леной почти ровесницы и даже немного походили друг на дружку: обе невысокие, беленькие, подвижные. Вот только глаза разные: у Алисы огромные, синие, а у Лены небольшие, серые. Да и вид у Лены попроще.

Усевшись за свой стол — нужно было заканчивать правку рукописи и отвозить ее в Ленинград, — Николай, крутя шариковую ручку в пальцах, размышлял: почему так сложно стало найти подругу жизни? Слова-то какие старомодные! Теперь, пожалуй, так и не говорят: «подруга жизни!». Неужели для того, чтобы прийти к извечному своему назначению — стать женой, матерью, хозяйкой дома, современной девушке нужно пройти все то, что выпало на долю Алисы? Кто в этом виноват? Пишут, показывают по телевидению проституток-школьниц, которые предлагают себя за деньги, одежду, косметику… Может, те, кто читает про это, смотрит кино-телевизор, вместо того, чтобы осудить ровесниц, стремятся им подражать?.. Вон на экранах кинотеатров появился фильм про валютных проституток, так больше всего в очередях за билетами стоят совсем юные девушки. Посмотрят, наберутся опыта и станут тоже себя продавать?..

Кто же это наслал на современную молодежь самое настоящее проклятие? Попраны все законы чести, совести. Женственность, нравственность, чистота — все это стало отжившими символами, как рыцарство, благородство, достоинство. А тут еще эта страшная проказа XX века — СПИД! Может, он остановит так модную у молодежи всех стран свободную любовь? Об этом с тревогой пишут ученые, журналисты, литераторы. Почти в каждой повести, рассказе затрагиваются молодежные проблемы, но кто читает сейчас назидательные произведения? Юноши и девушки идут в кинотеатры, где показывают эротические, почти порнографические фильмы, валом валят в видеосалоны и там набираются опыта… Но то, что кажется заманчивым и красивым на экране, в жизни оборачивается грязью, венерическими заболеваниями и трагедиями. Обратил внимание Уланов и на то, что молодые люди в последние годы стали сбиваться в многочисленные группы, где личность, индивидуальность нивелируется, исчезает. В группах царят жестокие законы круговой поруки, коллективного насилия, хамства, пренебрежения к обществу. Кучей-то легче справиться с любым, кто встанет на пути, а почувствовав свою силу, юнцы еще больше обнаглели. В их среде вожаками и главарями подавляются все проявления человечности, нравственности, милосердия. В общем-то, неплохие ребята в организованной группе превращаются в стадо баранов, которыми жестокой рукой с кнутом управляли «пастухи». Чем ты раскрепощеннее, циничнее, наглее, тем ты достойнее в этой компании. Сталкиваясь с группами юнцов, Николай не раз убеждался в их духовной опустошенности, ничтожестве, у них даже лица одинаковые, пустые, незапоминающиеся… Зато в куче они — сила! И им нравится эту силу демонстрировать всем, кто не с ними. Не только нравится, они находят в этом садистское удовольствие. Уже не раз было, что западная мода или какие-либо другие веяния, докатываясь до нас, принимали самые уродливые формы, будь это одежда, музыка или иного рода искусство. Причем столь уродливые формы, что буржуазные идеологи, породившие эти явления, с негодованием открещиваются от них… Что это, отсутствие культуры? Или традиций? Кто-то уж очень сильно постарался, чтобы наша молодежь позабыла свою национальную культуру, свои корневые традиции. Но вот кто? Об этом пишут пока намеками… А может, и нет здесь никакого злого умысла? Просто весь мир изменился, изменились и мы, лишь наши набившие всем оскомину установки и догмы остались прежними? В них все зло? Отжившим, дряхлым истинам, навязанным народу убогими идеологами, давно уже никто не верит, а новых не придумали?.

Детский крик прервал размышления Уланова: Ада, вытянув вверх пальчик, рыдала:

— Меня-я кролик укуси-ил! Противный…

— Я ему покажу! — сорвался с места Геннадий — Который? Мы ему сейчас голову оторвем!

— Не надо! — сразу успокоилась девочка и подула на палец, — Мне уже не больно…

Гена подхватил девочку, высоко подбросил вверх, так что пухлые белые ножки мелькнули над его головой, и бережно поймал. — Еще раз! — весело потребовала Ада. — Высоко-о — высоко-о! До самого неба!

— Вот это мой громоотвод! — показала Алиса на высокую конусообразную кучу с деловито ползающими по ней рыжими муравьями, — Когда у меня на душе кошки скребут, тоска накатывает, я прихожу сюда, смотрю на суетящихся мурашей, слушаю лес, и все как рукой снимает.

— Они ведь кусаются, — брезгливо глядя на муравейник, заметила Лена.

— Меня не кусают.

Алиса уселась на поваленное, с отвалившимися ветвями дерево, а Лена опустилась на пенек, подальше от муравейника.

— Я маленькая разоряла их с мальчишками, — вспомнила она, — Разворошим палкой, они забегают как сумасшедшие, с желтыми яйцами, а мы смотрим и смеемся… Мальчишки говорили, что на муравьиные яйца хорошо рыба клюет.

— Это жестоко… — глухо произнесла Алиса.

— Что жестоко?

— Разорять чужие дома… Будто война или землетрясение.

— A-а, Гена говорил, что у тебя несчастье…

— Давай помолчим? — не глядя на нее, сказала Алиса. — Ты умеешь слушать лес, небо?

— Я умею молчать, — усмехнулась Лена.

Над березовой рощей по одному им известному маршруту небесными ладьями проплывали белые с темными подпалинами облака. Их легкие почти прозрачные тени касались кудрявых вершин берез и зеленых пик сосен и елей. Солнце не пробивалось сквозь густую листву, однако желтые разнокалиберные пятна были разбросаны повсюду: на бурых прошлогодних листьях, на белых стволах берез, даже на черных пнях. Солнечные зайчики шевелились, как живые, перепрыгивали с места на место, будто играли в пятнашки. С озера доносился негромкий плеск весел, наверное, рыболов ищет в заглубине уловистое место.

Девушки только что выкупались, и волосы их еще не обсохли. Поверх купальников на них почти одинаковые ситцевые сарафаны. Лена оказалась неплохой портнихой: привезла из дома материал, швейную машинку и часами строчила на ней. Ада со дня рождения носила платьица, сшитые матерью. Лена шила для себя, не отказывалась обслуживать и подруг. Похвасталась что сшила на продажу несколько пар летних джинсов.

— Теперь чем уродливее внешний вид, тем моднее, — сказала она — Посмотри, какие куртки из «варенки» шьют, брюки, рубашки!

Алиса ничего на себя из варенки не надевала. Ей эта мода не нравилась, а вот Ушастик и Длинная Лошадь охотились за костюмами из пятнистого белесого материала.

— Я рада, что у вас все хорошо с Геной, — сказала Алиса. Она подобрала с земли острый сучок и отколупывала им подопревшую кору на бревне. Муравьи, сновавшие рядом, тут же устремлялись на обнаженную часть ствола и обследовали его в поисках мелких насекомых.

— Хорошо? — усмехнулась Лена — Ты считаешь, что прозябать в глухой деревушке с арендатором — это счастье? Пока обхаживает меня, помалкивает, а потом запряжет в работу. У него ведь планы наполеоновские: заделать пасеку, взять в колхозе телят или поросят, развести гусей-уток… Да он меня скоро превратит в свинарку или доярку!

— Про коров он вроде ничего не говорил… — улыбнулась Алиса.

— Мужчина он будто неплохой и к Аде относится хорошо, — продолжала Лена. — Но ты же сама видишь — на первом плане у него работа! С раннего утра допоздна гнет спину на участке. Даже в праздники не отдыхает! Бывает, за день со мной и десятком слов не перемолвится.

— Коля тоже часами сидит над рукописями, — вставила Алиса.

— Николай — интеллигент, а Гена — мужик, крестьянин.

— Не скажи, Коля тоже сельской работы не чурается! Когда все у них наладится…

— Я таких мужиков знаю, — перебили Лена. — Одно наладит, за другое возьмется, потом за третье… У него какая-то жадность к земле, а ведь городской человек! С высшим образованием. А пашет и пашет… Вон высох весь, а руки как наждак.

— Зачем же ты согласилась за него замуж? — спросила Алиса.

— А, да надоело с этими молокососами вожжаться, — небрежно ответила, Лена. — У них вообще ничего за душой нет. Пустота! Носятся на своих трещотках и думают — они пуп земли. Гена — серьезный человек, работяга, а они — бездельники и тунеядцы.

— Ну а другие?

— Ты думаешь, так-то просто выйти замуж с ребенком? — взглянула на нее Лена. — Были у меня… разные. Женщиной-то я стала в пятнадцать лет. Никто не верил, что Ада моя дочь. А Снегов даже не спросил, чья она, говорит, беру тебя вместе с дочерью, и будет она мне как родная. Ты заметила, Адка не отходит от него? Он на озеро — она за ним, помогает кроликов кормить, за цыплятами ухаживать. Только и слышишь от нее: «Дядь Ген, дядь Ген!».

— Скоро будет папой называть, — вставила Алиса.

— Конечно, ребенку нужен отец, — вздохнула Лена. — Я это давно поняла.

— Ну, а любовь?

— Любовь? — уставилась на нее Лена. — А что это такое? Когда я в десятом классе таскала по городу брюхо, я возненавидела всех мужиков на свете! И с тех пор ни разу не влюблялась… Мужчины были, я знаю, что многим нравлюсь, хотя и не такая красивая, как ты… А с этими… что на мотоциклах, так это от скуки, честное слово! Люблю я прокатиться с ветерком. Да и сама могу за рулем. Родион научил. Пожалуй, этим и подкупил меня. Не боялся даже на шоссе давать руль…

— Я тоже не любила, Лена, — сказала Алиса, глядя, как муравьи вытаскивают из дырочки ствола белесого червячка с коричневыми ножками, — Не знаю и сейчас, люблю ли. Что-то заржавело во мне после смерти родителей. Жили люди, и вдруг за несколько секунд ни дома, ни людей, ни города. Страшно это.

— По телеку показывали, — покивала Лена. — Волосы дыбом… У меня старший брат по пьянке в позапрошлом году погиб. Свалился зимой с моста через Мету. Головой об лед… А ему и было двадцать три.

— А как тебе Коля? — вдруг спросила Алиса.

— Такого мужчину, как Николай, можно полюбить… — ответила Лена. — Только тоже весь в своей работе. Это надо же на солнцепеке просидеть весь день с ручкой в руке! Он что, писатель?

— Правит чужие рукописи. Готовит их для печати.

— И хорошо за это платят?

— Не знаю, я не спрашивала.

— Он тебя любит, — убежденно сказала Лена. — Это сразу видно.

— Наверное, и Гена тебя любит.

— Не думаю, — отмахнулась Лена. — Гена любит работу, а уж потом все остальное… Есть такие одержимые.

— Это хорошо.

— Кто знает, кто знает… — протянула Лена. — Очень уж он по-деловому предложил мне выйти за него. Да и какая может быть любовь после двух встреч? Я расплакалась перед ним, стала жаловаться на свою бабью долю — думала, ведь он меня вместе с мотоциклом сдаст в милицию… А он вон как все повернул! Мне и отступить уже было некуда…

Лена надолго умолкла, наблюдая за муравьями, волокущими в свой дом червяка. Алиса выковыривала из ноздреватой дырки второго. Тишина обступила их со всех сторон, не слышно птиц. Облака ушли, и ярко-голубое небо смотрело на них в прорехи меж вершинами высоких берез. Волосы на головах молодых женщин распушились, у Алисы рассыпались по загорелым плечам, а у Лены скрутились у шеи в тугие белые колечки.

— А и вправду твой муравейник будто завораживает, — нарушила затянувшееся молчание Лена, — Я тоже сюда буду приходить, ладно?

— Чудачка ты! — улыбнулась Алиса, — Тут муравейников полно.

— Послушай, Алиса, у тебя нет… этой травки? — спросила Лена — Чего-то покурить захотелось.

— Я больше в эти игры не играю, — помрачнела Алиса. Это ведь Коля меня вытащил из ямы… Скоро полгода, как не курю и таблеток не глотаю.

— Мы иногда у костра курили, — вздохнула Лена. Родион где-то доставал… В общем-то, гадость, но бывало и в охотку. Как-то все кажется в другом свете: мысли текут свободно, на все тебе наплевать, ничего не боишься.

— Не привыкай, Лена, — посоветовала Алиса. — Я знаю, что это такое. Всего на час удовольствия, а потом на неделю кошмара. Много и таких, которые стали калеками, инвалидами… И погибали, конечно.

— И ты все это прошла?

— Я не хочу об этом вспоминать, — помрачнела Алиса. — Если на то пошло, я чуть законченной наркоманкой не стала из-за ленинаканской трагедии. Мне жить не хотелось. И все равно: лучше петля, чем наркотики. Ну, ладно, у меня было горе, а тебе-то все это зачем?

— Да так, побаловаться… — смутилась Лена — Я даже толком и не запомнила, что мы курили. Маковую травку и всякую смесь, а Родион — у него бритая голова — даже натирал макушку дихлофосом! Ну, которым клопов травят. И балдел… И другие ребята брили макушки и прикладывали туда тампоны с разной гадостью, даже с клеем «Момент». Разводили в стакане зубной порошок, пасту и пили. Даже жидкий гуталин лакали!

— Такая красота кругом, а мы об этом… — Алиса даже плечами передернула от отвращения. — Выходи, Лена, замуж за Геннадия. За ним будешь, как за скалой. А остальное все приложится… И эта любовь придет. Хоть раз в жизни, но должен человек испытать это чувство.

— Странно… — вздохнула Лена — Столько мечтала о замужестве, уже и надежду потеряла — иначе не связалась бы с этой бандой на колесах, — а когда мне сделали предложение, заколебалась… Почему так?

— Ты меня спрашиваешь? — посмотрела ей в глаза Алиса — Я ничего не знаю, Лена! Я не знаю, кто я, зачем живу на белом свете. Я бы вышла замуж за Колю, но боюсь, что принесу ему только несчастье! В деревне я тоскую по городу, а в городе по деревне. По вот этой березовой роще, муравьиной куче! Озеру Гладкое… Был такой случай: я встретилась с одним из тех, с кем, как ты говоришь, балдела… Никита Лапин. Умный, начитанный паренек и из себя ничего. Он, кстати, тоже покончил с наркоманией, а употреблял побольше меня… Так вот, если бы он мне предложил выйти за него замуж, я пошла бы.

— А кто он?

— Студент. Учится в духовной семинарии.

— Попом будет? — ахнула Лена. — Ну и дура ты, Алиска! Надо было додавить его! Знаешь, сколько попы денег получают? Твоему Коле столько и не снилось. А как красиво они одеваются, и попы никогда своим… попадьям не изменяют. Это у них — великий грех!

Алисе вдруг стало скучно. Она встала с бревна, отряхнула подол сарафана, отшвырнула сучок Лена, широко раскрыв заблестевшие глаза, смотрела на нее снизу вверх. Из-под сарафана выглядывали ее круглые коленки. На маленьком чуть вздернутом носу несколько веснушек. Такая молодая и меркантильная… Возможно, жизнь у нее была трудная. Одна воспитывала дочь: родители у нее молодые, не захотели себя обременять ранней внучкой… Сразу после школы пошла работать на трикотажку, а когда Ада подросла, определила ее в детсад, лихорадочно стала наверстывать упущенное!

— Коля как-то мне признался, что только здесь, в деревне, он чувствует себя счастливым, — произнесла Алиса, провожая взглядом траурницу — большую черно-бархатную бабочку с желтой каемкой по краям крыльев.

— А ты? — спросила Лена, тоже вставая с пня и отряхивая сарафан.

— Мне с ним хорошо, — ответила Алиса.

— С ними со всеми хорошо сначала, — тоном умудренной женщины заметила Лена, — А потом — разочарование. Уже не таким и умным кажется, выявляются разные недостатки, а если еще и хамит, значит, пришла пора расставаться.

— Мне это не грозит, — улыбнулась Алиса.

— А мне? — сбоку взглянула на нее Лена.

— Не знаю, — честно ответила Алиса — Гену я меньше видела.

Они молча дошли по тропинке вдоль озера до дома: Алиса впереди, Лена чуть сзади. Узенький лоб у нее под белыми кудряшками был нахмурен. На скошенном лугу выросла небольшая копенка, на ней сидела ворона. При их приближении она с недовольным карканьем тяжело взлетела. И еще долго косила круглым блестящим глазом-горошиной. На озере виднелись две лодки с рыболовами. Их разделяла узкая коса с высоко поднявшимся камышом. Распустились лилии и кувшинки, на широких маслянистых листьях, будто впаявшихся в тихую кофейную воду, макая длинное туловище, отдыхали большие сиреневые стрекозы.

— Счастье в деревне?.. — за спиной Алисы проговорила Лена. — Это когда у тебя в городе квартира. Тут ведь с тоски подохнешь… Ладно, сейчас лето, солнце, озеро, а осенью, зимой? Наметет сугробы выше окон, не проехать, не пройти… Белое кладбище. И весь день крутись с ухватом у русской печи.

— Гена говорил, зимой тут красиво, тихо, и на лыжах можно кататься… И Коля толкует, что у природы все времена года прекрасны. Может, попробовать?..

— Отпуск проведу здесь, а там видно будет, — думая о своем, сказала Лена — Мне так хотелось замуж! Казалось, предложи — за черта бы выскочила, а как до дела дошло, так что-то засомневалась…

— Я тебе тут, милая, не советчик, — не оборачиваясь, ответила Алиса. У нее у самой точно такая же проблема.

1

Укрывшийся в густых прибрежных кустах парень в зеленой куртке с вышивкой на груди наблюдал, как Геннадий, Чебуран и Николай отплывали на лодке от берега. По тому, как у них не было удочек, он сообразил, что отправились сети проверять. Это надолго, часа на полтора-два. День был облачный, в той стороне, где пряталось солнце, клубились пока еще не созревшие до темной синевы разрозненные тучи. В разрывах между ними кроваво багровело небо. Чайки низко вились у косы. Порывистый ветер рябил воду, негромко плескалась в пологий песчаный берег накатывающаяся с плеса голубоватая волна. Снегов в болотных сапогах налег на корму, толкая осевшую лодку на глубину. Николай помогал ему веслом. Под ногами у них блестел большой полиэтиленовый мешок, на носу растопырилась изогнутыми ржавыми проволочинами кошка, которой на глубине зацепляют сеть, чтобы поднять верхний край на поверхность.

Парень лежал на траве, лениво отмахиваясь от комаров пахучей веткой, совсем рядом проскакала светло-желтая с черными пятнами на спине лягушка. У ног его валялись несколько окурков, один даже дымился. Тут же лежала пустая бутылка из-под вина. В нее заползли несколько муравьев и, наверное, опьянев, застыли на стекле, едва шевеля усиками.

Когда зеленая, видно, недавно покрашенная лодка отплыла от берега на порядочное расстояние, парень, прячась за баней, по колючей стерне направился к дому, на ходу он вырвал из сметанного стога клок сена и, присев, тщательно очистил почти новые кроссовки от налипшей черной земли. Стащил с бритой головы зеленую измятую панаму, которые носят на юге солдаты, и засунул ее в карман куртки. Толстогубое узкое лицо его с голубыми блеклыми глазами было хмурым. Озираясь, он толкнул низкую калитку и направился к крыльцу. Черно-белая кошка сиганула со ступенек к сараю.

— Родион! — услышал он удивленный возглас: в проеме сарая, где в загородке похрюкивал чистый золотистый боровок, стояла Лена с пустым ведром. — Ты? Здесь?

— Я — ладно, вот ты что тут делаешь? — грубовато спросил Родион, в сердцах пнул ногой алюминиевую миску с водой.

— Тише, Аду разбудишь, — сказала Лена, бросив взгляд на пристройку с одним широким застекленным окном, занавешенным желтой шторкой.

— Вот что, Ленка, — сказал Родион — Забирай девчонку и сматываемся отсюда, пока они… — он взглянул на узкую синюю полоску озера, видневшуюся сквозь кусты. — Браконьерничают! Эх, надо бы им сети порезать!

— А чего это ты командуешь?

— Никак в этого малохольного пьяницу Генку втюрилась? — хмыкнул Родион, — Он же тебе в папеньки годится.

— А ты мне — в сынки, — усмехнулась Лена. — Предлагаешь снова носиться с тобой на мотоцикле и людей пугать? Если бы ты знал, как вас все ненавидят. Дождетесь, что с палками и ружьями будут у околицы встречать, когда издалека услышат треск мотоциклов.

— Вон как ты заговорила… — протянул Родион. Он прислонился к крыльцу и, сузив светлые глаза, в упор смотрел на Лену. Толстые губы кривились в злой усмешке. — Значит, понравилось борову помои носить, за вонючими кролями прибираться… Что ты еще? Обеды им варишь? Рыбу жаришь? Или вкалываете на них в две смены с этой… лупоглазой из Питера?

— У Алисы красивые глаза, дурачок, — улыбнулась Лена. — Она скоро вернется — ушла за малиной.

— Разорить бы это осиное гнездо… — окинул усадьбу неприязненным взглядом Родион. — Павлик стольник штрафу в милиции заплатил из-за них. Высчитали за эту дурацкую теплицу! А так бы мотоцикл не вернули.

— Сначала штраф, а потом суд и тюрьма, — заметила Лена. — Ну чего ты, Родион, мутишь мозги этим желторотым балбесам? У тебя есть специальность — сантехник…

— Думаешь, мне доставляет радость ковыряться в чужих сортирах? Заменять ржавые батареи, чинить сопливые краны?

— Сантехники сейчас зарабатывают больше инженеров, — деловито продолжала Лена — Одна моя знакомая из Ленинграда рассказывала, что сантехники там тысячи зарабатывают. Гребут деньги лопатой. Чтобы кран переставить, берут десятку… Если бы ты захотел, мог бы накопить на кооперативную квартиру… А ты купил мотоцикл, кожаную куртку и носишься на этой трещотке с ребятишками, как угорелый! Как же, самый старший из них! Атаман!

— Раньше тебе нравилось с нами кататься.

— Дура была!

— И когда мы барашка заарканили, хихикала и в ладошки хлопала..

— Мне теперь стыдно, что я была с вами, — вздохнула Лена. — Какое-то затемнение в мозгах… Разве вы живете? Одни гадости людям делаете. Вот увидишь, когда-нибудь не в воздух выпалят из ружья, а в вас.

— Вот что, Ленка, хватит мне нотации читать, — еще больше нахмурился Родион. Но чем злее становился он, тем добродушнее становилась физиономия: толстые губы как-то не вязались с холодным выражением его голубоватых глаз. Но Лена знала, что Родион злопамятен и жесток. Даже в любви… Она не раз ходила с синяками на руках и ногах, с искусанными губами. Может, и решение остаться со Снеговым в какой-то мере было продиктовано желанием расстаться со своенравным, легко впадающим в бешенство Родионом. Скорый на расправу, он кулаками подчинил себе пятнадцати-шестнадцатилетних мальчишек, насмотревшихся заграничных фильмов в видеосалонах, где вооруженные американские рокеры и гангстеры лихо носились на мощных мотоциклах и терроризировали окрестное население…

— Тебе двадцать лет, Родион! — не сдавалась Лена. — Пора уже опомниться, взяться за ум..

Он неожиданно шагнул к ней, цепко схватил повыше локтя полную обнаженную руку и крепко сжал. Губастый рот его хищно приоткрылся, показав белые острые зубы.

— Ты заткнешься, сука, — прошипел он.

— Я сейчас закричу! — пригрозила она, морщась от боли — Отпусти, слышишь?!

— Ори, все равно не услышат… — коротко хохотнул он, но руку отпустил. На ней отпечатались его пальцы.

— Что тебе надо от меня? — кусая нижнюю губу, спросила она.

— Чтобы ты забрала свою девчонку и уехала отсюда со мной, — чуть смягчил он тон. — Все равно тебе скоро на работу. Я забуду про этого арендатора и все у нас будет по-прежнему.

— По-прежнему, Родя, уже никогда не будет, — возразила Лена — Я старше тебя почти на два года и у нас будущего нет. Да и какой из тебя отец Ады? Ты ее ведь ни разу по имени-то не назвал… Да и она тебя боится.

— На тебе никто и не собирается жениться…

— Почему никто? — прервала она. — Гена мне сделал предложение.

— Не смеши! — фыркнул он. Однако по лицу его пробежала тень — Ты отсюда нарежешь через месяц-два. Как будто я тебя не знаю!

— А вдруг не сбегу? От хороших людей не уходят, Родя. Я здесь себя человеком почувствовала.

— Ну, тогда я спалю их… фазенду, Изаура! — деланно рассмеялся он.

— Не советую связываться с ними, — сказала Лена. — Скорее, они тебя скрутят в бараний рог! Я немножко их уже знаю… Они и без милиции справятся со всеми вами. И потом вся деревня настроена против таких, как вы! Ну а если хочешь попасть за решетку — действуй! Только я им про твои угрозы расскажу…

— Тварь, сучонок! — прошипел он, с трудом удерживаясь, чтобы ударить. Но Лена даже не отодвинулась, продолжала бесстрашно смотреть ему прямо в глаза. И он нехотя отвел свои. Ковыряя носком землю на тропинке, он молчал, соображая, что ответить, на его лбу собрались неглубокие складки. Ленка явно вышла из под его влияния, раньше, бывало, стоило на нее шикнуть или замахнуться, и она умолкала.

— Это самое ласковое слово, которое я от тебя слышала, — усмехнулась она. — Ну, еще «сучий потрох», «шалава», «прошмандовка»… Кстати, я и не знаю, что это такое.

Да, сейчас бы он ее с удовольствием избил! До крови! Никогда еще эта потаскушка так нагло с ним не разговаривала. И что его привело сюда? От ее подруги с трикотажки узнал, что она снюхалась с каким-то мужчиной, кажется, арендатором и вроде бы собирается за него замуж. Та их видела на почте в городе. И тут у него взыграло, нет, не ревность — самолюбие! Как же его, Родиона Шмагу — грозу Советской улицы в Новгороде, отвергли! И кто, спрашивается? Ленка, которая бегала за ним, как собачонка!.. Мелькнула было мысль: разгромить все тут, разогнать по полям-лугам кроликов, вон их тут сколько в деревянных клетках! Вышибить дно у их лодки, растоптать грядки с зеленью… Но что это даст? Ленка наверняка донесет на него!

— Вот что, девочка, — подавив в себе злость, сказал Родион. — Ты подумай, хорошенько подумай, а я… Я еще приеду к тебе!

— Ты знаешь, что про таких, как ты, сказал Гена? — с вызовом посмотрела на него Лена. — Из гада рыбину не сделаешь… Боюсь, Родя, больше ничего у нас с тобой не получится…

— Моя бабушка говорила: «У того лопнет глаз, кто не любит нас». Помни про это, прошмандовка!

Шагая по стерне к спрятанному на опушке леса мотоциклу, Родион знал, что Лена никогда к нему не вернется. Она стала другой: уверенной в себе, смелой, независимой и, кажется, еще более красивой… Он еще не знал, что сделает, но обиды не простит: ни ей, суке,ни этим арендаторам… И гада, из которого рыбину не сделаешь, он запомнит!..

Проводив его взглядом, Лена повернулась к сараю, где визжал боров Борька, и увидела между двумя штакетинами ограды начатую коричневую пачку сигарет. Она взяла ее, вытащила одну и понюхала. Так и есть! Прощальный подарок Родиона Шмаги…

— Ты с кем это, Леночка, любезничала? — услышала она веселый голос. Алиса стояла на тропинке, ведущей от озера, с двухлитровой стеклянной банкой, полной крупной малины. Сверху банка была прикрыта лоснящимися малиновыми листьями. По ним ползала небольшая полосатая оса.

— С человеком из недавнего прошлого, — ответила Лена, пряча пачку в карман платья.

— Человек из прошлого… — проговорила Алиса. — Красиво звучит!

— Как похоронный звон колокола… — невесело усмехнулась Лена.

Вдалеке добродушно прогрохотал гром, будто телега прокатилась по булыжнику. Тучи слились и набухли густой синевой, впереди них наперегонки бежали к Палкину редкие клочковатые облака с багровой окантовкой.

2

Михаил Федорович положил две коричневые папки на сиденье рядом: с собой, захлопнул дверцу «Волги» и, не глядя на шофера, уронил:

— В райком.

Разговор с заведующим идеологическим отделом обкома оставил неприятный осадок. На даче под Зеленогорском он за субботу и воскресенье прочел повести и рассказы молодых литераторов, полученные в издательстве. Общее ощущение сложилось положительное: были интересные, крепкие, на его взгляд, вещи, но попадались и явно слабые. И по языку, и по теме. Никаких таких моментов, вызвавших опасения Куприна и Добролюбова, он не заметил. Писатели остро поднимали важные проблемы, писали об умирающей деревне, экологии, о бедственном положении русской культуры в России, о духовном нравственном кризисе молодежи. Никакого разжигания межнациональной розни Лапин не почувствовал. Может, где-то между строк и сквозило, что трудно жить и работать русскому литератору в Ленинграде, кто-то даже отметил, что в этом отношении город трех революций уникален в стране: нигде больше так яростно не преследуются инакомыслящие, как у нас. Инакомыслящие не в смысле диссиденты, а те, кто не состоит в литературной мафии… В конце концов, если издатели так уж боятся задеть всесильную мафию, то ведь можно эти места смягчить, наконец, убрать!..

С такими мыслями Михаил Федорович и поехал сегодня утром в обком к заведующему отделом. Секретаря обкома не было в городе, иначе Лапин зашел бы к нему. Заведующий — они были старыми знакомыми — выслушал его, потом встал из-за стола и несколько раз прошелся из угла в угол. Кабинет у него просторный, обитый светлыми деревянными панелями, с цветным телевизором на тумбочке в углу, портретом Ленина на стене. Напротив портрет М.С. Горбачева. Если встать сбоку, то такое впечатление, будто хитро прищуренный Ильич и чуть улыбающийся Генеральный Секретарь с пониманием смотрят друг на друга. И знают про то, что еще неведомо никому.

— Я не буду читать альманах, — после продолжительной паузы сказал заведующий. — Понравится он мне или не понравится — это не имеет никакого значения, потому что решать его судьбу будут в издательстве. Ты ведь знаешь, Миша, наши установки: ни под каким видом не вмешиваться во внутренние дела творческих Союзов, издательств, театров. Я позвоню Балуеву, он вызовет Куприна и Добролюбова и скажет, что был звонок из обкома, мол, запускайте альманах в производство… А те встанут на дыбы: опять обком на нас давит, навязывает свою волю… И мы же с тобой окажемся виноватыми! Зачем нам с тобой эти головные боли?

— Я окончательно убедился, что у нас в Ленинграде существует литературная мафия, — заметил Лапин, — И она всесильна. Помнится, я хотел предложить Балуеву дельного молодого инструктора — он попал под сокращение — так что поднялось! Звонки из Союза писателей, Союза журналистов, Союза театральных деятелей, пошли письма, мол, нам партийный функционер не нужен… И в результате взяли по их подсказке на работу этого самого Добролюбова, который верой-правдой служит мафии…

— Мафия, мафия… — поморщился заведующий отделом. — Ты, Миша, лучше такими словечками не бросайся… У мафии есть свой крестный отец, лейтенанты, солдаты… Я имею в виду капиталистическую мафию… А кого мы с тобой знаем как мафиози? Кому мы можем предъявить столь серьезное обвинение? Может, это тоже новое словечко, появившееся у нас за последние годы, как плюрализм, рэкет, рокер? Например, у меня язык не повернется назвать известного режиссера или писателя мафиози! Ну, групповщиком куда еще ни шло… Кстати, крупные руководители творческих Союзов, писатели, артисты, работники культуры — они коммунисты! Скажут нам: куда же вы раньше смотрели, дорогие товарищи? Ведь вы их утверждали на бюро обкома на высокие посты!

— Скажут… — хмуро заметил Лапин. — Обязательно рано или поздно зададут нам этот вопрос. И придется на него отвечать. И тебе и мне. Да и кое-кому, кто повыше нас…

— Вот пусть они и отвечают, — сказал заведующий — Я пришел в обком, когда все уже было… И менять что-либо или воевать с кем-либо уже не имело никакого смысла. Помнишь, на моем месте сидел Постников? Он тут было развил бешеную деятельность, заговорил о групповщине в творческих Союзах, о засилье групповщиков в газетах, журналах, театрах, киностудиях, радиотелевидении… Ну и чего он добился? Потихоньку перевели на советскую работу, где его не видно и не слышно. Потом вышел на пенсию, написал две или три критических книжки и, говорят, неплохих — он по образованию филолог — так его даже с таким багажом в Союз писателей не приняли! Припомнили его нападки на групповщину…

— Что же мне сказать Сергею Строкову?

— Скажи: пусть поборется, — улыбнулся заведующий отделом — Пусть отстаивает свою позицию… Я знаю, он принципиальный мужик! И не боится открыто выступать против мафии… — заведующий поморщился, — точнее, групповщины.

— Так все-таки, мафии или групповщины? — посмотрел в глаза ему Лапин.

— Послушай, Михаил Федорович, — не отвел взгляда заведующий — Не лезь ты в это дело! Строков — свободный художник, а мы с тобой — партийные работники или, как нас теперь обзывают, «партбюрократы», и разными такими словечками мы не вправе бросаться. Все эти творческие Союзы десятилетиями складывались, в газеты-журналы подбирались преданные групповщине люди, то же самое и в другие творческие организации… Я тоже, как и ты, один раз пытался предложить в журнал вместо ушедшего на пенсию главного редактора умного честного писателя. Что тогда поднялось? Во всех газетах началась кампания против нашей кандидатуры, и в результате назначили опять своего ставленника: серого, безликого литератора, который тут же превратил журнал в кормушку для таких же, как и он сам… Ну и что? Я, как говорится, схлопотал по носу, да еще получил нагоняй от начальства за близорукость… Как же, я пошел против общественного мнения! Не прислушался к голосу творческой интеллигенции… Они ведь хитрые, посылают в Москву хлопотать видных людей: академиков, лауреатов, Героев Соцтруда…

— Все это получивших с нашей помощью, — вставил Лапин.

— Их же поддерживали групповщики. Как же отказать в награде или звании?

— А один из этих… как ты их называешь, мафиози, — продолжал заведующий, — так прямо мне в глаза заявил, что если я хочу усидеть на своем месте, то лучше мне не высовываться… Вот так, Миша! Меня даже по телевизору несколько раз крыли почем зря… Думал, переведут куда-нибудь… с повышением, но, кажется, обошлось. Теперь-то мы мало куда нос свой суем и почти не влияем на политику печати, телевизионные передачи, издательства… Так что верни Строкову альманах, наберись мужества и признайся, что ты ничего в данном случае сделать не можешь… Я, например, так поступил.

— Он был у тебя?

— Был…

Лапин прокрутил в голове весь этот разговор. Заведующий не лукавил перед ним, все сказал честно. Может, в прежние времена, когда слово ответственного партработника было для всех законом, он бы и настоял на том, чтобы альманах напечатали, просто из принципа. Если уж быть честным перед самим собой, то проблемы литераторов мало занимали его и альманах он прочел лишь из уважения к Строкову, который произвел на него самое благоприятное впечатление. Но и Сергей Иванович, конечно, понимал — мужик-то умный, — что Лапин вряд ли поможет, это было написано у него на лице, когда они прощались…

Да, неинтересно стало работать в партийных органах! Сидишь, как попка, в кабинете и перебираешь пустые, никчемные бумажки, да поглядываешь на молчащий часами телефон. Ой как трудно избавиться от ощущения исключительности, полновластности, когда одного твоего звонка было достаточно, чтобы все закрутилось-завертелось…

Бывало, угроза исключить из партии действовала безотказно. А сейчас? Несут и несут в райкомы партийные билеты, заявления, а то и по почте присылают… Все больше ощущаешь всю бессмысленность своей работы, ее ненужность. Жизнь потоком течет в другом направлении, как в весеннее половодье, огибает цитадели партии — Смольный, райкомы, парткомы — мертвые островки былого величия… Все чаще по телевидению, в печати напоминают о том, что пришла пора освобождать дворцы и особняки, занятые под райкомы…

Жена толкует, что пора подыскивать другую работу… Но как уйти с руководящего кресла и сесть на стул, а может, и на жесткую табуретку школьного учителя?..

Михаил Федорович отпустил шофера на обед, а сам поднялся к себе в кабинет. Жара несколько спала, ночью над городом прогрохотала июльская гроза, утром на асфальте блестели лужи. Небо было мутным, привычным ленинградским, но если дождь и смыл пыль с мостовых и деревьев, то долгожданной прохлады не принес, наоборот, в городе парило, раскаленные каменные здания так и не смог охладить летний теплый дождик.

Усевшись за письменный стол, Лапин полистал настольный календарь, набрал номер телефона Строкова, втайне надеясь, что того нет дома, однако после нескольких длинных гудков трубку снял писатель. Поздоровавшись, секретарь райкома рассказал о своих безрезультатных хлопотах с альманахом «Русское слово». Сергей Иванович ни разу не перебил, слышалось лишь его ровное дыхание в трубку, несколько раз он коротко подтвердил, что слушает.

— Я не вижу причин, чтобы его не печатать, — в заключение сказал Лапин.

— Однако печатать Куприн и Добролюбов не хотят, — помолчав, ответил Строков.

— Если бы я был директором…

— Директор там ничего не решает, — не совсем вежливо перебил Сергей Иванович — Вы сами знаете, кто теперь решает судьбу произведений ленинградских русских писателей.

— Почему только русских? — возразил Михаил Федорович.

— Групповщики все без исключения широко печатаются в журналах, издательствах, на их безликие книги пишутся в наших и центральных газетах-журналах хвалебные рецензии, правда, их никто сейчас не читает, кроме… партийных работников.

— Я сделал все, что мог… — устало сказал Лапин. Как он и ожидал, разговор с писателем получался тяжелым…

— Не много же вы можете… — с издевкой заметил Строков, но тут же поправился. — Не сердитесь на меня, Михаил Федорович, мы живем в каком-то заколдованном круге, я не вижу никакого выхода. Знал, что не стоит вас беспокоить, но не удержался… Очевидно, по старинке. Раньше-то мы иногда находили в райкоме, обкоме КПСС поддержку… Хоть в чем-то, но шли нам навстречу…

— Нам? — усмехнулся Лапин. Значит, у вас тоже… группа?

— Мы — это то меньшинство, кто не хочет признавать господство мафии, подчиняться ей, плясать под ее дудку. Кто не хочет быть русскоязычным, кто хочет писать образным национальным русским языком, богатым своими великими традициями в мировой литературе.

— Неужели все так серьезно? — недоверчиво вырвалось у секретаря райкома.

— Более серьезно, чем вы предполагаете. Идет идеологическое наступление на все национальное, русское, неужели вы не чувствуете этого? — сказал Строков и, попрощавшись, повесил трубку.

Впервые Михаил Федорович почувствовал себя бессильным что-либо сделать, распорядиться, дать указание… Кому дать? Он попробовал повлиять на издательство, но с его мнением никто не посчитался. Даже те люди, которые раньше в рот смотрели и ловили каждое слово секретаря. Кстати, им это нравилось! Нравилось прятаться за широкую спину райкома, обкома… Достаточно было заявить строптивому автору, что обком против опубликования книги и вопрос автоматически закрывался, а автор искал иные пути для опубликования рукописи.

Дверь кабинета приоткрылась и секретарша сказала, что звонит жена.

— Коля, Никита сегодня уезжает в Оптину пустынь, — сообщила Людмила Юрьевна.

— А что это такое? — удивился Лапин.

— Я тут посмотрела в энциклопедии, это в Калужской области монастырь такой… Ну, туда еще ездили Лев Толстой, Достоевский…

— На экскурсию, что ли?

— Ну, вроде того… Сказал, что хочет поклониться святым местам.

— Господи! — вырвалось у Михаила Федоровича. Где он откопал эту Оптину пустынь?

— Там монахи восстанавливают старинный монастырь… — жена умолкла, видно, заглянула в энциклопедию. После революции его закрыли, комиссары разграбили, даже содрали позолоту с каких-то врат, а теперь вот снова восстанавливают на деньги верующих. И живут там монахи. Они и строят его.

Повесив трубку, Лапин задумался: неужели у сына все это всерьез? В глубине души он надеялся, что Никита вскоре охладеет к религии и займется каким-нибудь полезным делом. Не заказан ему путь и в университет. Можно ведь снова восстановиться. Отошел от мерзкой компании, наркомании и вот ударился в религиозный дурман!.. Увидев в его комнате над кроватью икону в позолоченном окладе, он в сердцах хотел ее сорвать и спрятать куда-нибудь подальше, но сын загородил собой и решительно сказал, что не позволит тронуть икону. Пусть лучше отец сначала его убьет. Пришлось отступить. Многие ведь старинные иконы собирают, особенно много их в мастерских художников, где раньше Лапин частенько сиживал за хлебосольно накрытым столом.

В одном Никита явно изменился — стал ровным, спокойным, не повышал ни на кого голос. Мог часами читать толстые старинные книги, которые приносил из Александро-Невской лавры. Он туда, как на работу, каждый божий день ходил. Экзамены он сдал, осенью пойдет в академию или семинарию — в этом Михаил Федорович не очень разбирался, — сказал, что, вероятно, будет жить в общежитии при лавре.

Оптина пустынь… Сроду про такую не слышал! Что-то в этом названии беспокоило его. Почему именно в Оптину? Позвонил Алексею Прыгунову, тот продолжал поддерживать дружеские отношения с сыном. Потолковав о студенческом отряде одного из институтов — там произошла драка студентов с вьетнамцами, живущими поблизости в общежитии, — спросил про Оптину пустынь, мол, что это такое?

— Я еду туда с Никитой, — огорошил его секретарь райкома комсомола — В шестнадцать с минутами отходит поезд на Москву.

— Решил тоже стать монахом? — хмуро хмыкнул Михаил Федорович.

— Оптина пустынь — это знаменитое место, — рассказал Алексей, — Великие люди посещали ее.

— Знаю, знаю, — вставил Лапин. — Толстой, Достоевский…

— Как у нас это водится, в девятнадцатом году монастырь преобразовали в сельхозартель… Кстати, монахи производили на своем подсобном хозяйстве сельскохозяйственной продукции в двадцать раз больше, чем разорившие монастырь колхозники… — спокойно продолжал Прыгунов. — В общем, коммунисты-активисты в несколько лет полностью уничтожили монастырь: разрушили шестидесятипятиметровую редкой красоты колокольню, снесли гостиницу, где жили великие люди, сорвали золоченые главы старинных церквей… И вот только в 1987 году государственные мужи спохватились, что натворили! Оптину пустынь передали церкви, и там снова открылся монастырь. Уже кое-что восстановили, но работы еще непочатый край.

— Ладно, Никита, но ты-то зачем едешь туда?

— Интересно, — коротко ответил Алексей. — И потом, я ухожу в отпуск. — И, извинившись, мол, времени в обрез, повесил трубку. Точно так же, как писатель Строков…

«К чертовой матери, плюну на все и тоже поеду в эту Оптину пустынь, — мелькнула абсурдная мысль в голове. — Что же мы наделали?! Столько всего наломали, разрушили, а теперь спохватились и восстанавливаем? А может, мы не только храмы и святыни уничтожили, а и душу русского народа? Да и не только русского… Об этом ведь и говорили на Съезде народных депутатов?.. И Сергей Строков все про то же!..».

3

Белые ночи в конце июля в Ленинграде еще полыхали багровыми зарницами, над Васильевским островом и Петропавловкой всю ночь пылало небо. По городу распространился слух, что в Сосновом Бору на АЭС специалисты никак не могут заглушить неисправный атомный реактор, комментаторы из «600 секунд» заверяли, что радиационный уровень в норме, однако на вокзалах и междугородных автобусных станциях заметно прибавилось уезжающих. Все еще помнили Чернобыль. После двухдневной свежести, вызванной грозами и проливными дождями, снова установилась жара, духота. В 1989 году лето было на редкость солнечным, теплым. Уже днем в пятницу из Ленинграда начинали тянуться потоки легковых автомобилей за город. У бензоколонок выстраивались длинные очереди, уже не первый год летом с бензином были перебои. Водители рассказывали, что на Псковщине, Новгородчине и в других областях иногда по неделям на колонках не продают ни капли. Будто черные змеи, обернулись вокруг колонок шланги, чтобы издали было видно, что бензина нет. Грузовикам выдавали по 10–20 литров в день. На багажниках личных автомашин уезжающих в отпуск ленинградцев громоздились зеленые и белые канистры с бензином. Как обычно, когда чего-либо не хватает, люди поскорее начинают запасаться впрок. Ввели талоны не только на сахарный песок, но и на чай, мыло. Поговаривали, что ограничат продажу мясопродуктов. Пропал в городе сыр, и опять пополз упорный слух, что прибалты перестали его поставлять в РСФСР. И что вообще они хотят отделяться от нас. Надоело жить в нищете, как живут русские.

Все эти грустные новости поведала Николаю, приехавшему на три дня в Ленинград, Лидия Владимировна. Заядлая театралка, она и летом не покидала город, каждый вечер отправлялась на спектакли гастролирующих в Ленинграде российских театров. Невысокая, подвижная, с живыми карими глазами, бабушка никогда не теряла своего природного оптимизма, даже приветствовала, что ввели талоны на чай, песок, мыло. Считала, что все это скупают спекулянты, самогонщики и кооператоры. Кстати, и по телевидению показывали машины из провинции, загруженные доверху этими товарами. Один спекулянт ухитрился набить в «Жигули» 1000 бутылок водки. Против кооператоров у бабушки было стойкое предубеждение, мол, это они во всем виноваты: скупают в магазинах разные товары, продукты, а потом, расфасовав, втридорога их продают населению.

— Дело в том, что жулики, фарцовщики, спекулянты тоже кинулись в кооперацию, — утверждала она — И заботятся они не о том, как угодить покупателям, а как обмануть их и набить почти дармовыми деньгами свой карман…

Николай не спорил, хотя и не раз рассказывал ей о нелегком хлебе ее другого внука — Геннадия Снегова.

Уже более полугода трудится на участке, выращивая кроликов, цыплят, поросенка, влез в долги в райпотребсоюзе, а еще ни копейки не заработал.

— Эка сравнил! — возражала бабушка. — Я толкую про жуликов, примазавшихся к кооперативному движению, а брат твой — работяга! Ты ведь тоже работаешь кооперативном издательстве? И что-то я не вижу, что бы ты разбогател!

Николай не жаловался на свои заработки в «Неве», меньше, чем пятьсот рублей в месяц, у него не выходило. Правда, львиную долю заработка он отдавал Геннадию. Разве можно сравнить с тем, что он получал в средней школе?

— Есть честные люди, а есть — жулики, — говорил Николай, — И так везде. И среди кооператоров, наверное, встречаются порядочные ребята.

— Они, кооператоры, породили и рэкетиров, — упорствовала Лидия Владимировна. — Да и сами занимаются вымогательством… Ты посмотри, каких толстомордых показывают по телевидению! Ну когда их с поличным поймают?..

Несмотря на трудности с продовольствием, недостатки, очереди, развал народного хозяйства, о чем теперь открыто говорят даже самые высокие руководители, люди старшего поколения все-таки проявляли терпимость ко всему этому, в отличие от молодежи. Уланову вспомнился разговор о сталинских репрессиях с умершим дедом — старым коммунистом, с гордостью носящим значок ветерана партии. Внук доказывал ему, что Сталин все знал, сознательно уничтожал народы СССР, лично составлял и подписывал с такими своими верными сатрапами, как Каганович, Молотов, Ворошилов, Берия, Жданов и многими другими, смертные приговоры, обескровил Красную Армию перед самой войной, преследовал всякие проявления достоинства, мысли, таланта. Почти все крупные военачальники, ученые, конструкторы побывали в лагерях. Дед соглашался лишь с самыми неоспоримыми фактами, но все равно брал под защиту Сталина, партию, ЦК.

— Тогда было такое время, — убеждал он внука. — Нужно было избавляться от врагов…

— А главным образом избавлялись от истинных революционеров, патриотов! — возражал тот. — Ты хоть читал про липовые процессы двадцатых-тридцатых годов? Невинных людей заставляли признаваться в шпионаже и преступлениях, которые они никогда совершали!

— Я помню эти процессы, — говорил дед. — Весь советский народ тогда поддерживал Сталина, ЦК и сурово осуждал врагов. Советские люди требовали расстрелов! Собирались на митинги и выносили решения: смертью покарать предателей Родины!

— Но они же не были врагами?!

— Мы этого не знали, а то, что читали в газетах, слышали по радио, считали истинной правдой. Ведь расследование вели специалисты. А враги, Коля, были! И немало. Об этом тоже надо помнить… Лишь началась война, сколько всплыло разной мрази на поверхность? Кто доносил на коммунистов немцам? Кто пускал в городах ракеты? Сеял панику? Я сам обезвреживал немецких диверсантов и шпионов! И кто они оказались на поверку? Дети бывших буржуев, кулаков и подкулачников.

— Да и кулаков-то не было! Их придумали. Сталин и его преступная шайка уничтожили самых лучших хозяев на земле! Тех самых крестьян, которые кормили Россию и Европу хлебом! Обеспечивали страну продовольствием. А сейчас на смех всему миру за валюту покупаем пшеницу!..

Но дед непоколебим, он не верил газетным и журнальным публикациям, разоблачающим сталинщину. Говорил, что если в те годы врала печать, то и теперь от нее правды не жди. Газетчики тоже конъюнктурщики и подделываются под новые веяния. Кто хулит прошлое? Те же самые, кто с пеной у рта восхвалял его. Его можно было понять: всю жизнь свято верил в непогрешимость партии, Ленина-Сталина, верил и поддерживал этот загнивший с самого семнадцатого года строй, а теперь вдруг признаться, что всё это было страшным всенародным обманом? Ужасным экспериментом политических авантюристов? Невольно такие, как дед, а их не счесть, должны хотя бы самим себе признаться, что прожили всю свою сознательную жизнь во лжи и обмане? Больше того, сами содействовали этому обману. Вырубая под корень умных, мыслящих людей, Сталин и его клика оставляли рабски покорных, молящихся на них! Учили детей доносить на родителей, жен отказываться от репрессированных мужей, соседей следить за соседями, доносительство стало нормой жизни, люди боялись рот раскрыть, таились друг от друга, за пустяковый анекдот, эпиграмму, стихотворение можно было угодить в лагерь, а то и встать к стенке. Какие же поколения в стране вырастили эти преступники? С какой моралью, совестью, гражданским мужеством? И после Сталина были процессы над инакомыслящими, и снова всенародно их осуждали, требовали суровой кары, изгнания из страны… Уже не деды и отцы, а их сыновья. То самое поколение рабски покорных людей, которое заботливо вырастили на удобренной ложью и обманом почве Сталин, Берия, Каганович!..

Николай старался не вступать в споры с такими людьми: их не переубедить… По-прежнему процветают ученые, советники «вождей», писатели, художники, композиторы, которые воспевали в своих творениях вождя народов, учителя и друга детей, введшего закон, позволяющий расстреливать малолетних детей. Некоторые из них встали в первые ряды перестройки и без зазрения совести осуждают сейчас то, что прославляли. Дед и ему подобные сталинисты гораздо честнее и порядочнее этих перевертышей. Они хоть искренни в своих заблуждениях.

Разговаривая с бабушкой, Николай улавливал знакомые нотки деда в ее голосе. Та же терпимость к недостаткам, попытка оправдать Сталина хотя бы за его твердый курс борьбы с преступниками, безхозяйственностью. И сейчас можно услышать от людей старшего поколения, мол, при Сталине был порядок, дисциплина, никто и не слышал про организованную преступность, а теперь?..

Николай больше склонялся к мысли, что серьезной ошибкой нынешнего руководства является то, что, честно обнажив сокрушительные недостатки в социалистической системе, в идеологии, в отсталости нашего строя, руководство ничего конкретно не предложило. Если уж система исторически не оправдала себя и довела народы до нищеты, отстав от цивилизованных стран на десятки лет, то стоит ли цепляться за устарелые догмы, завещанные нам теоретиками прошлого века?

Нужно отказаться от того бесперспективного пути, который привел страну, народ к тупику. И выбрать новый путь, использовав пример-развитых демократических государств. Казалось бы, все уже это понимают, но вот открыто, честно предложить новый путь никто не решается. Как деду было страшно признаться в ошибках сталинского курса, который он поддерживал, так страшно отказаться от чуждой народу, придуманной чужими философами теории построения коммунизма, и современным руководителям страны.

Трудно, но, по-видимому, придется. Сама жизнь заставит. Теперь не то время, когда черное выдавалось за белое… В годы перестройки советские люди стали жить еще хуже, но чего уж от них больше не отнимешь, так это глубокой убежденности, что к старому возврата не будет. Ни к формам правления, ни к философии, ни к покорности и самообману.

В это Николай Уланов свято верил.

Лидия Владимировна расспрашивала про дела в Палкине, особенно дотошно интересовалась Алисой. Уже несколько раз задавала вопрос: когда же он женится на ней? Бабушка считала Алису Романову самой подходящей женой для внука. А что он мог ответить ей? Он не прочь жениться на Алисе, но не тащить ее силком ее в ЗАГС? У него тоже есть своя гордость. Алиса и так его жена, нет только лишь записи в паспорте или, как говорят, «штампика». Николай рассказал бабушке и о Лене с Адой.

— Тут я не судья, — сказала Лидия Владимировна. — У Гены была семья, ребенок, да он их пропил… Как бы снова такого не случилось.

Николай заверил, что брат взялся за ум и возврата к прошлому не будет. Гена хочет жить, как все люди. И воля у него для этого есть.

— Дай бог, дай бог, — задумчиво произнесла бабушка. — Чего он к нам не приезжает… с этой Леной и Адой? Я бы хоть посмотрела на них.

— Он в Новгород-то лишь по важным делам раз в две недели вырывается, — ответил Николай, — Ты бы посмотрела, какое у нас там хозяйство! — Про схватки с мотоциклистами и распри с односельчанами он уж не стал рассказывать…

— На днях приезжает на гастроли английский театр, — сказала бабушка, — Привезут настоящего Шекспира.

— А то поедем к нам на недельку! — предложил Николай. — Алиса уже грибы приносит из леса, варит варенье из малины и смороды.

— Ты будь с ней поласковее, Коля, — попросила бабушка, — Я к вам, может, осенью выберусь, в сентябре, когда настоящие грибы пойдут. Когда-то я любила их собирать.

Бабушка сообщила, что несколько раз звонил какой-то Алексей Прыгунов, просил, как Коля приедет, обязательно ему позвонить. Зачем, интересно, он снова понадобился секретарю райкома комсомола?..

Прыгунов только что вернулся с Никитой Лапиным из Оптиной Пустыни, в отпуск ему так и не удалось уйти, пообещали отпустить осенью. Он предложил пообедать в кооперативном кафе на улице Марата. Николай много раз проходил мимо подвальчика с затейливой вывеской, но ни разу там не был. Он удивился: с какой стати комсомольский работник поехал в Оптину Пустынь? Он читал в газете, что монахи там восстанавливают свой загубленный в двадцатые годы знаменитый монастырь, может, секретаря райкома комсомола заинтересовало, что среди монахов много юношей?..

Шагая по теневой стороне улицы к кафе, Уланов подумал, что после деревни в городе тяжело вдыхать отравленный гарью воздух. Нужно несколько дней прожить в Ленинграде, чтобы привыкнуть к шуму автотранспорта за окном, духоте, запаху отработанных бензиновых паров. А как же чувствуют себя люди, которые круглый год не выезжают из города? Не шелохнется ни одна занавеска на распахнутых окнах верхних этажей, железные крыши блестят на солнце, не видно голубей, воробьев. Прохожие двумя разноцветными потоками текут по тротуарам, у пузатых цистерн с квасом выстраиваются очереди. У многих в руках эмалированные бидоны, трехлитровые банки с крышками. Пропеченный на солнце красноносый продавец в грязном белом халате неторопливо наливает в кружки пенистый коричневый квас. Николай тоже хотел было пристроиться, но подумал, что в кафе, наверняка, найдется холодный напиток.

Алексей ждал у входа. Голубая безрукавка обтягивала его широкие плечи, лицо загорелое, лишь у носа белел небольшой шрам. Пожав руку, он делал приглашающий жест: «Тут прилично кормят и не дерут три шкуры, как в других кооперативных забегаловках».

Николаю случалось на шоссе Ленинград-Москва останавливаться у шашлычной пообедать, но после того, как сильно отравился недожаренным шашлыком, стал проезжать мимо. И красочный щит, зазывавший с обочины автомобилистов, больше не прельщал его. Он слышал от знакомых, что предприимчивые кооператоры скупают у колхозников свинину, баранину, минуя санитарный надзор. Такое мясо обходится им дешевле.

Подвальчик был довольно прилично оборудован и обставлен: стены обиты светлыми деревянными панелями, бар с иностранными пустыми бутылками и картинками, стереомагнитола, квадратные столики с желтыми табуретками и без скатертей. На каждом прибор со специями. Два проворных, с серьезными лицами официанта быстро обслуживали посетителей. Правда, их было не очень много. С большого японского календаря смотрела обнаженная гейша с маленькой грудью и чуть смущенной улыбкой на лунообразном узкоглазом лице.

Алексей заказал салаты из огурцов и помидор, жареного судака и графин зеленого фирменного напитка, у которого почему-то оказался привкус мятной зубной пасты. Негромкая мелодия не раздражала, с улицы доносились приглушенные звуки транспорта. Плотные зеленые шторы закрывали низкие окна, кафе освещали три высоких торшера и несколько бра. Алексей рассказывал про свою поездку в Оптину пустынь. Больше всего его поразили одухотворенные лица молодых монахов, трудолюбиво восстанавливающих монастырь, а когда побеседовал с ними, то пришел к выводу, что это умные, в большинстве образованные люди. И истинно верующие.

— Ты, конечно, прочел им атеистическую лекцию? — усмехнулся Николай.

— Попробовал с одним поспорить насчет существования бога, так он меня в два счета загнал в угол, — признался Алексей — Что мы знаем о религии, боге? Из учебников средней школы? А они читают Библию, философские сочинения древних. Я лишь слышал про Аристотеля, Фому Аквинского, Томаса Мора, Томмазо Кампанеллу… А они читали их, изучали. Ты знаешь, кто такой Сирано де Бержерак?

— Драматург, кажется? Жил в семнадцатом веке. О нем написал пьесу Ростан — Сирано де Бержерак. Пьесу я не видел и не читал.

— Сирано де Бержерак — это ученый, писатель, философ, он, как и Леонардо да Винчи, триста лет назад предсказал многое, что у нас сейчас изобретено: радио, телевидение, знал про молекулярное и атомное строение материи, космические полеты…

— Я смотрю, тебя монахи просветили! — заметил Николай. Он вспомнил, где-то читал, что на редкость носатый француз — нос у него начинался со лба — был известным во времена кардинала Ришелье дуэлянтом и великолепно владел шпагой.

— Я еле Никиту уговорил назад возвращаться, он намеревался до начала занятий в семинарии там остаться, — рассказал Прыгунов. — Вот тебе и бездельник! Он освоил там за три дня работу каменщика. Причем, монахи совсем иначе кладут кирпич и раствор, чем наши строители. Возводят, как и прежде, на века!

К нему подошел грузный черноволосый бармен и что-то прошептал на ухо. Алексей бросил быстрый взгляд на входную дверь и кивнул. Бармен убавил звук на магнитоле и тоже нет-нет, да и посмотрит то на запястье, то на дверь. На руке у него красивые заграничные часы с браслетом.

— Если дело дойдет до драки, ты уж, Коля, не стесняйся применять болевые приемы, — негромко сказал Алексей. Лицо у него спокойное, однако в карих глазах — напряженность.

— Вот зачем ты меня сюда затащил, — покачал головой Уланов — А почему бы не пригласить милицию?

— Если Аркадий не врет, то скоро мы с тобой увидим настоящих рэкетиров, — еще больше понизив голос, произнес Прыгунов — А милиция? — Он окинул взглядом небольшое помещение — По-моему, за крайним столиком у двери сидят два тихих «опера».

В маленьком слабо освещенном зале были заняты всего четыре стола: две парочки и те у двери. Двое спортивного вида мужчин ковырялись в тарелках с салатом и потягивали из высоких голубых фужеров фирменный напиток. Лица у них были спокойными, но прямые неподвижные спины выдавали напряженность. Уланов заметил на столе у одной парочки — там сидели мужчина с коротким «ежиком» волос и молодая черноволосая женщина в белой блузке — бутылку сухого вина. Они больше чокались и улыбались друг другу, чем пили.

— Не нравится мне все это, — сказал он, однако если бы ему Алексей сейчас предложил покинуть кафе, он вряд ли бы ушел: спортивный интерес и просто обыкновенное любопытство удержали бы его на месте. Бармен Аркаша — полный молодой человек двадцати пяти в модной рубашке и летних джинсах, широких в поясе и сужающихся книзу — насыпал в «Эспрессо» кофейные зерна. Маленькие фарфоровые чашечки матово поблескивали на мельхиоровом подносе. На какой-то миг в кафе стало совсем тихо, и тогда Николай услышал сонное жужжание невидимой мухи. Наверное, она ползала за шторой. По тому, как бармен нервно дернул круглой головой и уставился на дверь черного хода, куда то и дело ныряли рослые официанты, Николай догадался, что рэкетиры пожаловали.

А дальше все разворачивалось, как в американском кинобоевике: трое в капроновых чулках, натянутых на лица, внезапно появились в кафе — они стремительно выскочили из распахнутой двери черного хода — в руках пистолеты. Один подошел к бармену и негромко, явно искажая голос, приказал:

— Всю выручку на стол!

Бармен, бросив испуганный взгляд на Алексея и Николая, открыл кассу и стал выгребать оттуда смятые бумажки, на пол просыпалась мелочь. Бандиты оказались неплохими психологами: дула пистолетов были направлены на Прыгунова и Уланова.

— Не советую вставать, лезть в карманы, — предупредил один из них. Капроновый чулок у него у носа спустил петлю. — Стрелять будем без предупреждения!

— И это все? — шепелявя, поинтересовался тот, кто запихивал в карманы синей плащевой куртки деньги.

— Сегодняшняя выручка, — проглотив комок в горле, сипло ответил побледневший Аркаша.

— Выворачивай, гнида, карманы! — приказал третий, — И не забудь про часы.

Бармен нехотя достал из заднего кармана джинсов пухлый бумажник. Открыв его, бандит удовлетворенно хмыкнул и сунул добычу в свой карман.

— Кофе, икру! — напомнил бандит, наставивший пистолет на Николая и Алексея.

— Ты слышал? — толкнул дулом в грудь бармена третий.

Аркадий нагнулся и стал выставлять на прилавок продолговатые коричневые стеклянные банки бразильского кофе и маленькие жестянки с красной икрой. Бандит быстро все сложил в большую иностранную сумку, которую извлек из-под прилавка.

— Ишь, нахапал! — вырвалось у него, — А доллары, марки?

— Откуда? — ответил Аркаша — Я ведь не в гостинице работаю.

— Знаем вас, грабителей, — сострил бандит и хмыкнул.

— Там мои документы… — пробормотал бармен. — Зачем они вам?

Бандит пошарил рукой в сумке и швырнул на пол паспорт в кожаном чехле, еще какие-то бумаги в целлофановом пакете. Еще раз заглянув под прилавок, открыл холодильник, побросал из него в сумку банки, бутылки, промасленные пакеты, даже позарился на бутылку кетчупа с большой металлической пробкой.

— Все деньги на стол! — окинув взглядом посетителей, скомандовал Третий, по-видимому, вожак. — Кому говорю?!

Двое спортивного вида мужчин торопливо выложили на стол бумажники, один из них даже выгреб мелочь из карманов. Уланов удивленно посмотрел на них. Ведь у «оперов» была возможность выхватить из карманов оружие… И тут он увидел прямо перед носом пистолетное дуло.

— А тебе, фраер, что, особенное приглашение?

В следующее мгновение Уланов ударом снизу выбил пистолет из рук бандита в капроновом чулке и опрокинул стол, заметив, как пружинисто отпрыгнул в сторону другого бандита Алексей. Но того уже свалила ударом по голове пистолетом блондинка в белой блузке, а ее партнер с коротким ежиком волос на крупной голове наставил свои пистолет на третьего, пытающегося выхватить из кармана свое оружие. Алексей свалил на пол обезоруженного Николаем бандита и заворачивал ему руки за спину. Подскочившая к ним блондинка ловко защелкнула на запястьях наручники. Она улыбнулась Прыгунову и сказала:

— Ваш друг чуть-чуть поторопился, но, кажется, все обошлось…

— И даже без единого выстрела, — ответил Алексей.

Обезоруженные, в наручниках, бандиты тупо смотрели на них. Третий — он стоял у двери черного хода — пробормотал: «Снимите чулки-то… Дышать нечем».

Коренастый мужчина с коротким ежиком волос содрал с них чулки. У двоих вполне приличные лица, встретишь таких на улице и в голову не придет, что это бандиты. Лишь третий, главарь, был с перебитым носом. Как выяснилось, он был профессиональным боксером в среднем весе. Но все произошло так быстро, что ему не пришлось воспользоваться своим умением, он даже не успел выхватить из кармана тесных брюк пистолет.

Женщина записала фамилии свидетелей. Мужчины спортивного вида, которых Уланов принял за «оперов», оказались командировочными из Харькова. Они совершенно случайно заскочили сюда перекусить…

— Спасибо вам, товарищи, — поблагодарила блондинка Алексея и Николая. Круглоголовый оперуполномоченный улыбнулся им, показав ровные белые зубы, и крепко пожал руки. Блондинка была тут старшей. Бандитов вскоре увели приехавшие на газике милиционеры. Аркадий разбирал свою красивую сумку: банки с кофе сложил под прилавок, а консервы и икру — в холодильник.

— Не посидите еще? — предложил он, когда Алексей стал рассчитываться с появившимся взволнованным официантом. — Может, шампанского или коньячку? С икоркой?

Они отказались.

— Вы не очень-то напугались, — заметил Николай.

— Привык, — улыбнулся Аркадий. — Уже третий раз… И надеюсь, последний?

Эти слова он адресовал молодой женщине, прятавшей блокнот и шариковую ручку в красную дамскую сумочку. Как она ловко стукнула бандита по черепу рукояткой пистолета! А ведь тот мог выстрелить в них. Когда Уланов выбивал из руки бандита оружие, он рассчитывал, что этим воспользуются двое мужчин за столом у двери, которых он принял за оперуполномоченных. И Прыгунов не узнал их. Высокая блондинка в белой блузке оказалась на высоте! Но кто бы мог подумать, что она из уголовного розыска?..

Они дошли до дома Уланова. Все еще разгоряченные схваткой, обсуждали произошедшее. Алексей уверял, что риск был минимальный: засада была тщательно подготовлена, Аркадий сообщил, что со дня на день ждет гостей. Он подозревал в связи с рэкетирами одного из официантов, поэтому специально сделал так, чтобы тот увидел у него бумажник с крупной суммой денег, якобы приготовленных для покупки у негра-студента видеомагнитофона. Приманка сработала, и бандиты нагрянули именно в тот день, когда их ожидали.

— А зачем я-то тебе понадобился? — спросил Николай.

— Давно не виделись… — улыбнулся Прыгунов, — И потом, ты владеешь приемами. Мы ведь не знали, сколько их нагрянет?

— А эта… симпатичная блондинка?

— Варя? Она старший лейтенант уголовного розыска, опытный работник. Кстати, член бюро нашего райкома комсомола.

Рядом что-то громыхнуло, послышался металлический стук, затем пронзительный скрип тормозов: «Москвич» угодил в глубокую рытвину на асфальте и оборвал глушитель. Водитель вылез из кабины и, нагнувшись, заглянул под машину. Дороги в Ленинграде отвратительные, многие улицы перекрыты, ремонт продвигается медленно. Лишь по главным магистралям более менее ездить нормально, а так — это не езда в городе, а одно мучение. Уланов предпочитал пешком ходить. Пока выберешься из Ленинграда на шоссе, бедный жигуленок трясется и кряхтит по разбитым дорогам, как паралитик. Скоро, наверное, придется переднюю подвеску перебирать: все время слышится металлический стук, да и амортизаторы никуда не годятся.

— Не надоела тебе сельская жизнь? — поинтересовался Алексей. — Гляжу, загорел, на руках трудовые мозоли. Может, в крестьяне хочешь податься?

— Три дня в городе, а уже тянет в деревню, — сказал Николай, — Только и там я, в основном, городскими делами занимаюсь.

— Как поживает твоя подопечная Алиса Романова?

— Моя подопечная в порядке, а вот твой Никита окончательно порвал с мирской жизнью? — ехидно осведомился Николай. Ему не понравилось, как Прыгунов произнес слово «подопечная».

— Никита, как барон Мюнхгаузен, сам себя вытащил из топкого болота за волосы! — рассмеялся Алексей, — Я ему совсем немного помог…

— Помог уйти из комсомола к богу?

— Я не осуждаю молодых людей, которые ищут своего бога… Это не худший путь в нашей жизни. Напрасно столько десятилетий преследовали религию, уничтожали храмы, выкорчевывали веру. Церковь несла людям нравственность, тысячелетнюю культуру, христианские заповеди Добра. Никита очень изменился, стал мудрее, что ли?

— А как эта… Длинная Лошадь? И Ушастик? — спросил Уланов. Каждый раз, приезжая в Ленинград с Алисой, он опасался, что она с ними встречается, но надо сказать, что его «подопечная» больше ни разу не закурила сигарету с травкой.

— Кажется, наш народный артист всерьез занялся пропащим сынком, — рассказал Прыгунов — С полмесяца назад Павлик-Ушастик, Алла Ляхова и еще несколько наркоманов уехали на роскошную дачу народного артиста и куролесили там несколько дней. Допились и докурились до того, что спалили двухэтажный особняк со всем добром. Один из них сгорел. Я его фамилии не знаю… В общем, следствие еще не закончилось, папаша держит своего сына под замком, а Ляхова куда-то исчезла из города.

— Вовремя Алиса и Никита ушли из этой компании!

— Не скромничай: мы им помогли уйти оттуда, — сказал Алексей — Послушай, Николай, должность директора ПТУ у нас все еще вакантная. Может, надумаешь, а?

— Со школой я порвал, — твердо ответил Уланов. — Моя новая работа мне нравится, так что вакантную должность не держи для меня.

— Сходим завтра с утра потренироваться в спортивный зал? — вдруг предложил Алексей. По лицу его незаметно, что ответ Николая разочаровал его.

— Завтра? — нахмурил тот лоб. — Это можно… А послезавтра я отчаливаю.

Условившись о встрече утром, они пожили друг другу руки и расстались. Поднимаясь по лестнице на свой этаж, Николай подумал, что Прыгунову все-таки нужно было его предупредить про рэкетиров. Правда, он не мог знать наверняка, что они заявятся именно в это время. И еще он подумал, что этот улыбчивый темноглазый парень с плечами борца ему нравится. Уйдя из школы, Уланов утратил связь со своими прежними знакомыми. Первое время ему часто звонили, а когда стал уезжать в деревню, и эта ниточка оборвалась.

Не успел он закрыть за собой дверь, как в прихожей появилась Лидия Владимировна с кухонным полотенцем через плечо.

— Тебе звонила какая-то Лариса… Голос довольно неприятный. Кто это такая?

— Наверное, из школы, — сказал Николай. — Обедать не буду: меня один хороший знакомый накормил в кафе…

1

Коля, скажи честно, ты счастлив? — спросила Алиса, глядя в ярко-голубое небо. Утопая в свежем пахучем сене, они лежали на недометанном стоге. Прямо над ними, все уменьшаясь, разливал окрест свою переливчатую трель жаворонок. Эта невзрачная птичка могла ввинтиться в небо и исчезнуть в нем.

— Когда ты рядом, — ответил он, не отрывая взгляда от огромного белого облака над головой, к которому приближался жаворонок размером уже со шмеля. Рваные края облака светились, а основная масса была светло-серой. Облако медленно двигалось, будто ощупывая вытянувшимся вперед толстым щупальцем пространство. На фоне другого облака разметались на ветру ветви большой березы. Вывернутые наизнанку листья матово светились, протяжный шум то затихал, то снова нарастал. Но это все вверху, а здесь, на стоге, ветер не доставал до них.

— Вы странные люди с Геной, — проговорила Алиса — Не можете без работы. Ни минуты! Мне даже как-то неудобно книжку читать, когда вы стучите и стучите у сарая.

— Ну, ты тоже не бездельничаешь.

— С тех пор как появилась Лена, работы по дому стало меньше, — продолжала Алиса — Ты знаешь, что я подумала: может, мне перейти в университете на заочное отделение?

Николай повернул к ней голову с взлохмаченными волосами, улыбнулся.

— Я ждал, что ты это скажешь.

— Если они меня не исключили.

— В августе поедем в Ленинград и все выясним, — сказал он, — Есть там у меня влиятельный друг… Алексей Прыгунов…

— Секретарь райкома комсомола? — перебила Алиса — С которым ты приходил в мастерскую художника?.

— Кстати, всякий раз, когда я с ним встречаюсь, интересуется тобой.

— Ты не допускаешь мысли, что я могла ему понравиться? — щурясь на солнце, с вызовом сказала она.

— Он страсть как любит помогать свихнувшимся молодым людям.

— На кого ты намекаешь?

— Я рад, что ты так решила, — серьезно сказал Николай. — Университет нужно закончить.

— Жена такого умного человека, как ты, должна быть образована, — в тон ему сказала Алиса.

— Жена? — скосил он на нее серые с зелеными точками глаза. В русых волосах запутались сухие травинки.

— Гражданская жена… — сказала Алиса. — Пока замуж за тебя я выходить не собираюсь. Посмотрю сначала, что получится у Гены с Леной.

— Получится, — откликнулся он.

— Кто знает…

— Должно и Гене повезти в жизни.

— Лена для него — находка? — скосила на него большой голубой глаз Алиса.

— Бабушка утверждает, что ты для меня находка — сказал он.

— У тебя умная бабушка, — улыбнулась она.

Облако заметно передвинулось к озеру, рыхлое щупальце втянулось в него, порывистый ветер стих. На миг исчезло солнце и небо стало еще глубже, синее. Над ними пролетела ворона, голова ее вертелась из стороны в сторону. А чуть позже просвистели крыльями две утки. Когда солнце снова все вокруг залило ярким светом, волосы Алисы вспыхнули тусклым золотом, глаза еще больше прижмурились, длинные ресницы подрагивали.

— Вот я вижу, что ты с удовольствием делаешь свою работу; за письменным ли столом, за верстаком… Гена тоже увлечен своим делом, а я…

— Что ты?

— Ну, не нашла себя в жизни… Беспокойно мне: время идет, а я будто остановилась на распутье и смотрю на циферблат. Не мое это время, Коля! Чужое… Поэтому я и об университете заговорила. Не потому, что хочется учиться, скорее, ради родителей, они очень хотели, чтобы я закончила ЛГУ. Они были так счастливы, что я поступила. Вчера сон приснился: папа просил закончить университет, а мама так грустно смотрела на меня…

— Алиса, тебе надо родить, — помолчав, сказал он.

— Родить? — изумилась она и даже приподнялась на локтях — Кого?

— Ну, мальчика или девочку.

— Да ты что! Какая из меня мать?

— Думаю, хорошая получится… Ты так любишь все живое! Ребенок сразу все поставит на свои места.

— А университет?

— Одно другому не помешает, ты же на заочный собираешься перейти.

— Ребенок… — вслух размышляла она — Маленький человечек… Я как-то об этом не думала…

Алиса надолго замолчала. Он видел, как пролегла узкая продольная морщинка через ее загорелый лоб, черные ресницы взлетали и опускались, глаза отражали синеву летнего неба, где снова зазвенела жизнерадостная песенка жаворонка. Коричневая стрекоза уселась ей на руку выше локтя, но она и не заметила.

Николай и сам не понял, как вырвались у него эти слова. Мысль, что ему тоже нужен ребенок, раньше не приходила ему в голову. И потом, когда он ляпнул про ребенка, он имел в виду не себя, а Алису. Ей нужен ребенок, а почему он так решил, и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Бывает так, будто кто-то другой за тебя произнесет вдруг самые неожиданные слова…

Вокруг них расстилалось скошенное поле, из-под стерни уже набирала силу молодая трава. Геннадий говорил, что здесь, на заливных лугах, можно снимать два покоса. Со стога было видно озеро, за ним виднелся сосновый бор, а березовая роща совсем рядом. Слышно, как опять шумят березы, кивают друг другу. Облака идут и идут, иногда они ненадолго закрывают солнце и разметавшиеся на сене волосы Алисы гаснут, а тень на щеках от длинных ресниц исчезает. Хорошо лежать на душистом сене и смотреть на небо, на изменчивые облака. Прямо над ними затрепетал крыльями жаворонок, зажурчал, рассыпал музыкальную трель над скошенным лугом. Трепеща крыльями, он незаметно поднимался вверх, и незатейливая песенка его становилась все громче, красивее. Кому он пел? Тому, другому жаворонку, который, казалось, растворился в небесной синеве. Маленькая серая птичка — все хорошие певцы среди пернатых неброские на вид — наслаждалась жизнью, радовалась хорошей погоде. Она пела для себя и для всех, торопясь поделиться радостью бытия. Немного погодя над ними раз, другой пролетел хохлатый чибис, его писклявый жалобный крик резал ухо.

Красивая белогрудая птица удивила Николая: все с таким же плачущим криком она стала пикировать на них, причем пролетала так близко, что слышен был свист крыльев. Наверное, близко гнездо — они их сооружали прямо на поле. Чибисов здесь было много, и каждый из них вел себя по-разному: одни с криками летали над головой, другие опускались на песчаную дорогу и, мелко семеня тонкими ногами, бежали впереди, стараясь подальше увести от гнезда, третьи притворялись ранеными и, распустив черные крылья, тыкались головами в траву. А вот этот чибис с оттопыренной желтой лапой мужественно нападал, прогоняя от тщательно спрятанного гнезда, которое смогла бы отыскать только охотничья собака.

Услышав глухие шаги на дороге, Уланов приподнял голову и увидел Леонтия Владимировича Катушкина. Солидно неся свой выпирающий живот, тот неторопливо шагал в сторону Палкино. Николаю захотелось зарыться в сено, чтобы сосед его не заметил, но было поздно: Катушкин сдвинул соломенную шляпу на затылок, по-военному приложил свободную руку к шляпе — во второй была корзинка с грибами — и поздоровался. Алиса скосила на него глаза, но даже не приподнялась с сена.

— Денек-то нынче какой, а? — остановился напротив стога Леонтий Владимирович. — Душа радуется!

— Как улов? — кивнул на корзинку, прикрытую березовыми ветками, Николай, — Белые?

— Сыроежки… Пяток подберезовиков. Белые, наверное, пойдут к концу августа, так говорят старики.

Катушкин присел на копешку по другую сторону дороги, снял шляпу, пригладил седоватые редкие волосы, далеко отступившие от морщинистого лба. Рукава рубашки в полоску закатаны, поблескивают светлые волоски на толстых руках. Средний палец завязан бинтом. Последние дни Леонтий Владимирович тоже стучит молотком и тюкает топором у своего дома, что-то мастерит. Несколько дней назад долго толковал с Чебураном, потом тот сказал, что московский дачник советовался, как лучше протекающую крышу рубероидом покрыть. Шиферу в магазинах нет. По примеру Снегова оборудовал в сарае мастерскую, сам сколотил столярный верстак, настругал рубанком досок.

— Я вот смотрю, как работает сессия Верховного Совета, — завел разговор Катушкин — Все-таки еще по старинке! Много протащили в начальники главков и в министерства старых, из застойного времени, закостенелых руководителей. Будет ли толк в них? Кто-то верно сказал, что таким людям трудно будет работать по-новому: инерцию не так-то просто сломать! Зачем их Николай Иванович Рыжков тянет? Есть ведь много молодых, энергичных, готовых горы свернуть, а их обходят. А старики, хоть и некомпетентные, забюрократившиеся, а цепко держатся за свои теплые места. Уж я-то знаю, от них только вред один, шли бы на пенсию, чертовы старпёры…

Уланов знал, что теперь это надолго: Катушкин любил поговорить про политику, перемены. На пенсии он стал критически ко всему относиться… Лучше бы так рассуждал, когда занимал в Министерстве легкой промышленности ответственный пост! Нет, тогда он смотрел в рот начальству и говорил: «Бу сделано, шеф!». После сокращений в главках и министерствах много появилось таких критиков-пенсионеров. Послушаешь их, так будто бы они все знали, но им не давали развернуться и повести дело так, чтобы всем было хорошо… Может, оно и действительно со стороны виднее?..

— Крышу сами будете крыть или кого наймете? — попробовал перевести разговор на другое Николай, но Леонтия Владимировича было не так-то просто сбить с мысли.

— Крыша… Дожили, что говенного шифера не купить! Да и за рубероидом побегаешь. Опять без бутылки не обойдешься. Нет, что ни говорите, а порядка у нас нет в стране и, честно говоря, не знаю, когда он будет! Распустились за годы советской власти люди. Начальники думают лишь о том, как бы удержаться в своих креслах, а народ разучился работать, потому что настоящего хозяина над собой не чувствует. Кто-то на съезде очень правильно сказал: каждый хочет получать столько же, сколько рабочий на Западе, а вот работать так, как работают в капиталистических странах, никто не хочет! Да и не умеют. Вот где собака зарыта: до тех пор, пока наши рабочие не повысят свою квалификацию до мирового уровня, мы хороших товаров не получим.

— У нас сейчас и плохие расхватывают, — вставил Николай.

— Денег-то напечатали, как листьев на деревьях, вот люди и хватают все, что на полках лежит. До тех пор пока у нас рубль не конвертируют, не приравняют к валюте, ему цена — копейка! — Катушкин вытер пот со лба, почесал пальцем кривоватый нос с бородавкой — Как-то я был с группой писателей в Америке… Сидим в маленьком кафе, завтракаем, к нам подходит здоровенный негр и что-то лопочет по-своему. Подумали, что сувенир выпрашивает или милостыню. Ну, один писатель с бородкой, фамилия у него на «Ш», начисто забыл! Не читал ни одной его книжки, хотя он и подарил мне после поездки, что-то про Сибирь или БАМ пишет… Так вот, этот писатель достает из кармана червонец и протягивает негру, этакий широкий жест… Верзила закивал, заулыбался, схватил в свою черную лапищу десятку и к двери. Там, видно, разглядел, что это советские деньги, вернулся и врезал по бородатой харе писателю, бывшему сибиряку… Тот так со стула и покатился под стол. А десятку с Лениным в тарелку с салатам швырнул. Вот какое отношение к нашему рублю за границей, Николай Витальевич! С ним даже в туалет не пустят…

Алиса хихикнула и дернула Николая за рукав, мол, кончай разговоры. Но тот знал, что Катушкин сам не уйдет. Взглянув на облачное небо, он медленно сполз со стога, вслед за ним соскользнула вниз и Алиса. Леонтий Владимирович приложил два пальца к голове:

— Вас, девушка, я и не заметил… Хорошо здесь отдыхается? Вон как вы загорели, чистая негритянка!

— Пойду выкупаюсь, — поздоровавшись с ним, бросила Николаю Алиса и зашагала по дороге к озеру. На ходу она отряхивала с платья сено.

— Знаете, на кого похожа ваша жена? — проводив ее взглядом, сказал Катушкин. — На артистку Людмилу Касаткину. Вы, наверное, и не помните такую? Она гремела в шестидесятых…

Касаткину Уланов не помнил, в его время другие артисты и артистки гремели на всю страну. Это Кирилл Лавров, Папанов, Леонов, вечно молодая Гурченко, Соловей, Олег Янковский, Борисов, Леонид Филатов… А вот красивые лица наших артисток сливались в одно, не запоминающееся. Вспыхивали «звезды» и «звездочки» и вскоре гасли. У кинематографа свои жестокие законы: бездарная актриса может вмиг в удачном фильме прославиться и так же быстро исчезнуть из памяти.

— А почему бы вам не стать депутатом? — вдруг задал вопрос Катушкин.

— Депутатом? — удивился Николай.

— Вы молоды, активны, образованы. Если бы вы несколько раз выступили хотя бы на митингах, привлекли к себе внимание молодежи, наобещали бы им что-нибудь такое… И вас избрали бы. Разве мало таких попало в Верховный Совет? Помните телевизионные дискуссии? Чего только не обещали людям, вплоть до нелепостей… А как выбрали их депутатами, сидят себе на заседаниях и помалкивают. Ну, кто поживее, тот нет-нет, да и напомнит о себе избирателям, выскочив на трибуну с каким-нибудь незначительным замечанием… А есть нахалы, которые на дню по нескольку раз пробиваются на трибуну…

— Но зачем мне все это нужно? — покосился на него Уланов.

— Говорят, депутатам, заседающим в Москве, платят большую зарплату и такие суточные, которые командированным и не снились.

— Я не понимаю вас, Леонтий Владимирович, — сказал Николай — Наверное, кто рвется к политической жизни, есть к этому способности, наконец, просто желание… у меня ничего подобного нет. Мне не хочется нигде заседать даже за большую зарплату, выскакивать на трибуну, покрасоваться перед телезрителями… Кстати, я убежден, что в Верховном Совете наряду со случайными людьми много толковых, способных. А случайных, залетных со временем отзовут избиратели. Они ведь тоже следят за своими избранниками, пишут им, звонят, посылают телеграммы. Не думаю, что ловкачи и карьеристы долго просидят в Верховном Совете, обязательно отзовут.

— Дай-то бог, — улыбнулся Катушкин — Я думал, теперь у молодых образованных людей взыграло тщеславие, мол, как же, менее способного выбрали депутатом, а меня обошли?..

— Я думаю, вы ошибаетесь, — ответил Николай. — Я, например, считаю, что нужно как можно больше сокращать безмерно разросшийся командно-бюрократический аппарат, ужимать разбухшую надстройку. И это касается всех без исключения систем нашего хозяйства. Сколько у нас никому не нужных научно-исследовательских институтов? Да и сам Верховный Совет ни к чему раздувать. И я не очень уверен, что нужны эти многочисленные комиссии, которые растут, как грибы… Над нами же весь мир смеется: только в нашей стране такое огромное количество бюрократов! А какой мертвой хваткой они держатся за свои кресла? Не оторвать! Так кенгуренок в сумке не держится за материнский сосок, как иной начальник за свою должность.

— Разводить образованному молодому человеку кроликов в деревне. — покачал головой Леонтий Владимирович, — Это тоже не выход…

— И все равно это принесет больше пользы, чем сидеть на шее трудящихся… в уютном кабинете! И потом, я не только кроликами занимаюсь.

— Показали бы хотя одну книжку, которую вы издали, — поддел Катушкин.

— Обязательно покажу, — пообещал Уланов. Первая отредактированная им книга должна выйти в сентябре, если… чего-нибудь не случится. Может, типография отодвинет заказ, в бумаге откажут. Пока к кооператорам отношение плохое.

— Ну, идите, догоняйте свою милую жену… — улыбнулся Леонтий Владимирович, — А я в березовую рощицу загляну, может, подосиновик срежу.

2

Уланов с трудом удержался, чтобы не обругать продавщицу сельмага. Мало того, что полки в магазине были пустые, так и хлеба не отпустила.

— Вы у нас не прописаны, — заявила продавщица, толстая черноволосая женщина с грубым красноватым лицом. На халате — ржавые пятна неизвестного происхождения — мяса-то в сельмаге сроду не бывало, — волосы неряшливо вылезают из-под косынки. Николай не первый раз заходит в магазин, и продавщица его знает, но вот нынче чего-то заартачилась. Видно, с утра не с той ноги встала или с мужем поругалась. Кооператоров-арендаторов здесь не любят: на Снегова опять пришли в правление колхоза две анонимки, пишут, что без спросу запахал клин под корма для кроликов, под пасеку намеревается оттяпать кусок заливного луга у озера. Странный народ крестьяне! Земли тут полно, десятки гектаров пустуют, а вот если кто взялся ее обрабатывать, не нравится. Точь-в-точь по пословице: ни себе, ни людям. Пишут на Геннадия давно, вроде бы, перестали сети воровать и совершать набеги на крольчатник, так теперь взялись писать во все инстанции. Председатель колхоза изредка заезжает к ним на «Ниве», показывает письма, вроде бы сочувствует, но не скрывает, что на него на правлении здорово давят, дескать, укороти развернувшихся «заломно» арендаторов! Председателя можно понять он ведь от арендаторов ничего не имеет, хоть и не должен им чинить препятствий, наоборот, обязан помогать, но ведь не будешь ссориться со своими колхозниками, которые против?.. Если раньше на правлении было решено завести колхозную пасеку, за которой будет наблюдать Снегов, то теперь и против пасеки стали возражать, мол, пчелы дело ненадежное, часто погибают, все зависит от погоды, а городские, за все берутся, но опыта в этих делах у них мало… В этом, конечно есть здравый смысл. Гена горячо взялся за кроликов, много книг прочел, а вот первый приплод почти весь погиб. Или рано случил самок — у них не оказалось молока — или с кормами что-то не так. У большинства не сохранилось ни одного крольчонка, хотя каждая самка принесла не менее семи-восьми детенышей. Брат бросился в город за ветеринаром, повез на обследование крольчих и погибших крольчат. Пока результат неизвестен. С пасекой дело затянулось, когда можно было взять пчел, не оказалось домиков, а теперь предложили домики, но не было пчел…

Николай утешал брата, дескать, опыт приходит не сразу, кроме книжек необходимы какие-то навыки, вот он их и приобретает… через неудачи.

— Что-то неудач слишком уж много… — жаловался Гена. Действительно, денег они вкладывали много, а пока отдачи никакой. Да и райпотребсоюз забеспокоился, узнав про гибель крольчат. Гена их утешил тем, что, мол, первый блин комом, а следующее потомство будет нормальным… Только будет ли? Может, кроме комбикорма и зеленой травы маткам еще чего-то требуется? Или производители подкачали?

Выйдя из магазина, Уланов поехал в другой. «Жигули» на пыльной гравийной дороги вдруг зачихали, стали дергаться. Причина ясная — засорился карбюратор. Дома нужно будет насосом продуть жиклеры, прочистить бензоотстойник.

В маленьком сельском магазинчике у него паспорта для покупки хлеба не потребовали, но хороших конфет дали лишь триста граммов.

— У меня две коробки, а желающих много, — сказала продавщица. — А вы не наши…

Скоро полгода они здесь, а все не наши! На прилавке лежала разрезанная пополам палка кооперативной колбасы по восемь сорок. Полкило колбасы продавщица отпустила охотно. Ее тут не очень-то разбирают за такую цену! Впрочем, и вареная в сельских магазинах дешевле 5–6 рублей не бывает.

Пыля по дороге в Палкино, Николай размышлял о том, что деревня окончательно вымирает, об этом пишут, говорят по телевидению, но мер-то никаких не принимается! Одних лозунгов и критики мало, чтобы спасти деревню. И одни арендаторы не поправят дело, тут нужны какие-то кардинальные решения правительства. И потом, как сломить отчаянное сопротивление оставшихся в деревнях крестьян против арендаторов? Отвыкшие за последние годы работать и колхозах — толку-то от них ни на грош! — люди и на себя плохо работали. Например, в Палкино ничего не производилось на продажу — ни картошка, ни мясо, ни молоко, ни яйца. Все только для себя. Иван Лукич Митрофанов откровенно говорил, что люди разучились верить своему правительству, претерпев от него сплошные ущемления и разор даже приусадебного хозяйства. В колхозах давно никто из местных, палкинских, не работает, потому что там платят мало. Колхоз бедный, еле сводит концы с концами. Живет на дотации.

Снова мотор чихнул, машина дернулась. Доехать бы до дома. Не хотелось посередине дороги разбирать карбюратор. По обе стороны гравийки тянулись поля, перемежающиеся лугами, озерами. Кусты пожелтели от пыли. Видны были лошади, пасущиеся за скотниками. Слепни не давали им щипать траву, бедные лошади дергали головами, обмахивались хвостами, но зловредные кровососы роем налетали на них с всех сторон. В этом году старожилы сетовали, что слепней особенно много, видно, оттого, что лето жаркое. Людей у домов почти не видно, лишь долговязые белые курицы разгуливают на обочинах. Большинство домов в деревнях, мимо которых проезжал Уланов, бело-кирпичные. В Палкино ни одного кирпичного дома нет. Вон блестит оцинкованной крышей огромное помещение МТС. Возле него вразброс стоят несколько комбайнов и тракторов. Судя по их плачевному виду, давно не работающих. Густой синевой блеснуло из-за ивняка большое озеро. Мелькнула мысль подъехать к нему и выкупаться, но уж лучше потерпеть до дома. На лугу черными головешками мелькали грачи. Выводки свои вывели на кормежку. От старых родителей грачата отличаются длинными желтыми клювами, которые всякий раз широко разевают, когда взрослые грачи извлекут из земли червяка.

Пробираясь уже по разбитой дороге к Палкино — это в трех километрах от шоссе — Уланов видел у ветхих деревянных домов «Жигули», «Москвичи», «Запорожцы» с иногородними номерами. В отпуск приехали родственники. Некоторые приводят в порядок полуразвалившиеся усадебные постройки, но больше можно увидеть гостей на лодках с удочками на озерах. Лето жаркое нынче, тяжело на солнцепеке что-либо делать, да еще эти нахальные слепни. Николай теперь работает в душной комнатке наверху — кровососы выжили его с лужайки. Особенно докучают тихачи, как он прозвал узких серых слепней, неслышно садящихся на кожу. А волдырь после укуса огромный и долго чешется.

Алиса и Лена, приготовив обед, уходят в лес за ягодами-грибами. Вечерами в доме витает душистый запах варенья. Много земляники, черники, малины, а грибы в такую сушь не торопятся появляться на божий свет. Лишь Катушкин ухитряется находить в лесу сыроежки, рыжики и подосиновики. Приносит он из леса и связки березовых веток, потом на завалинке вяжет веники. Неглупый человек, но очень уж болтлив. И всякий раз критикует перестроечные дела. Катушкин пострадал от перестройки: на пенсию спровадили досрочно, министерских привилегий лишили, а теперь и на пенсию замахиваются — собираются пересматривать. Как бы плохо ни было раньше, но чтобы водку, мыло, стиральный порошок, сахарный песок, чай выдавали по талонам, этого не было, разве что в войну. Не понимал этого и Николай, хотя закрадывалась в голову мысль, что в стране орудуют саботажники, убежденные враги перестройки, которые всячески пакостят народу, чтобы оттолкнуть его от перемен, происходящих в стране. Полагал Уланов, что и кооператоры приложили ко всему этому руку: ведь не секрет, что они скупают партиями многие товары легкой промышленности и продукты. Теперь и дорогую кооперативную колбасу в магазинах не вдруг купишь! Опять же кооператоры и скупают ее. Денег-то у них, как говорит Гена, «как грязи!». Это у жуликов-кооператоров, которые ничего не производят, а лишь спекулируют дефицитными товарами. Пишут об этом, говорят, а «кот Васька» как из басни Крылова: слушает да ест.

У «Жигулей» с раскрытым капотом нагнулся к мотору широкоплечий загорелый мужчина в синих трусах с белыми полосами по бокам. Он поднял голову и глаза Николая встретились с его глазами. В этом месте травянистый проселок был изрезан поперечными канавками и машина еле ползла. Он нажал на тормоза и, высунувшись из кабины, спросил:

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Молодой мужчина атлетического сложения удивленно посмотрел на него, потом улыбнулся:

— Спасибо, но я как-нибудь сам все сделаю.

Чувствуя, как бухает сердце, Уланов поехал дальше.

Он не так уж часто последние три года вспоминал Виктора Большакова — своего единственного погибшего в Афганистане друга детства. Эти воспоминания были мучительными. Когда пришло известие, что лейтенант Большаков погиб под Кабулом смертью храбрых, Николай не поверил. Чемпион военного округа по боксу, Виктор не мог погибнуть! По крайней мере, это не укладывалось в голове. У него была завидная реакция, как офицер он был на самом лучшем счету. За год, проведенный в Афганистане, даже ни разу не был ранен. И письма его были полны оптимизма, хотя эта война и не нравилась ему, были сомнения в ее целесообразности, но он был кадровым военным и честно выполнял свой, как тогда назойливо писали, интернациональный долг. Имел несколько наград. Так вот — парень у «Жигулей» был вылитый Виктор Большаков! Правда, когда Николай увидел его вблизи, то поразительное сходство несколько потускнело, да и голос был совсем другой…

Узнав про смерть друга, Уланов несколько месяцев не находил себе места, пробовал даже водкой заглушить терзающую его душу боль. Вот тогда он впервые, может быть, подумал, что сколько на совести Брежнева, развязавшего эту непопулярную войну, смертей… Маршала ему было мало, захотелось генералиссимуса!..

С Большаковым Николай дружил с пятого класса. Они оба увлекались спортом, борьбой, мечтали поступить в университет, но неожиданно для Уланова друг подал документы в военное училище. У него отец был генералом артиллерии, гены сыграли свою роль в выборе будущей профессии. Сразу после окончания училища Виктор был направлен а Афганистан. Туда рвался и призванный в армию после университета Уланов, но к тому времени советские войска стали выводить.

Генерал Большаков рассказал, как погиб его единственный сын: Виктор попал со своим отрядом в окружение, сражался с душманами до последнего солдата, а потом подорвал себя и несколько душманов гранатой. Он знал, что такое плен… Был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. Потерю лучшего друга Николай, пожалуй, пережил мучительнее, чем смерть своих родителей. Вот и сейчас больно сжало сердце… Наверное, у каждого человека, даже очень общительного, бывает лишь один настоящий друг, а остальные — приятели.

Уланов лишился такого единственного друга, а нового так и не приобрел.

У калитки его встретил расстроенный брат. Прямой большой нос у него был красным и облезшим, густые темные волосы слиплись на лбу, мозолистые руки беспомощно висели вдоль туловища.

— Еще два помета погибли, — сказал он, попыхивая вонючей сигаретой, — Да что же это за напасть такая?

— Рано случили мы их, Гена, — откликнулся Чебуран. Он кормил в загородке кур. — Нету у них этого… инстинкту кормить детенышей.

— Молока у крольчих нету, — буркнул Геннадий, — А почему? Даже ветеринар не может объяснить, мать твою!..

— Гена, прекрати ругаться! — высунула из сеней голову Лена.

Тот только посмотрел на нее и ничего не сказал. С молодой женой он не спорил. Скупой на ласку, иногда брал в лодку, когда ехал проверять сети, маленькую Аду. Девочка привязалась к нему, ходила по пятам, помогала кормить кроликов и тоже очень переживала, что умирают крошечные, меньше мыши, дымчатые крольчата.

Николай уже давно подумывал, что лучше бы брату взять в колхозе два десятка телят и выращивать их. Тогда и председатель колхоза и правление были бы заинтересованы в их работе, да и местные умолкли бы. Для колхозных телят дали бы пастбище, луга для сенокоса, выделили строительный материал для скотника. А уж построили бы они его сами. Чебуран в этом смысле незаменимый человек. Он все строительные профессии освоил. Но сейчас говорить об этом брату, пожалуй, не стоило… Телятами нужно будет заняться в будущем году. В пчел Уланов тоже не верил: с ними будет еще сложнее, чем с кроликами. Большой доход имеют от пасек люди, посвятившие этому делу долгие годы. Вот так на практике они убеждаются, что сельский труд — это не такое уж и простое дело! Одного желания крестьянствовать мало, нужны опыт, знания, чувство земли. Конечно, пройдет время и они с братом все это усвоят, а пока вот придется мириться с неудачами.

— Папа Гена, пойдем маленьких крольчат хоронить? — незаметно подошла к нему Ада и стала теребить его за мятую штанину — Скажи, почему они умирают?

— Если бы я знал, — без улыбки сверху вниз посмотрел на девочку Гена.

— А кто знает? — спросила Ада. Глаза у нее большие и печальные — Бог, да?

— Я бы ему огромную свечку поставил, если бы он меня научил, что делать, — с горечью произнес Геннадий.

— Где бы ты взял свечку? — усмехнулся Николай. — В наших магазинах, как говорится, шаром покати!..

— А эти… на сессии все рассуждают: отдавать в частную собственность землю или нет? — со злостью проговорил брат — И грозятся огромным налогом обложить арендаторов…

— Не отдавать землю, а продавать, — поправил Николай — И еще неизвестно, будут ли ее покупать.

— Так ведь ни копейки в банке ссуды не дали! Я уже во все места написал, а мне — пустые отписки присылают. А денег не дают!

— Папа Гена, — вмешалась Ада, — а ты пошли им в посылке дохлых кроликов?

— А что, это идея? — погладил большой шершавой ладонью девочку по голове Геннадий.

Озеро было зеркально-гладкое, оправдывая свое название, в нем отражались берега, голубое небо с редкими белесыми облаками, в такую прозрачную тишь и рыба не клюет. Гусиный поплавок неподвижно краснел возле глянцевой лопушины, на которой пристроились рядком две изящные стрекозы. Алиса сидела в купальнике на корме лодки, якорь — сетка с кирпичом — был опущен с носа, на натянутой веревке замерла красивая бабочка. С ее желтых крыльев на девушку смотрели два голубых глаза, будто подведенные тушью. В металлическом садке, опущенном с борта в воду, лениво шевелила темными плавниками крупная плотвица. Она не просила Алису отпустить ее. Иногда девушка внутри себя отчетливо слышала тонкий голосок пойманных рыб — они умоляли отпустить их на волю, — и Алиса, не задумываясь, отпускала, а эта лупоглазая трехсотграммовая плотвина не просилась на волю. Наверное, ей безразлично, где находиться.

Алиса вспомнила последний разговор с Николаем на этой же лодке. Они выехали порыбачить на вечерней зорьке. Тогда он на спиннинг поймал килограммовую щуку. Она тоже кричала, злилась, Хищные рыбы никогда не умоляли, чтобы их отпустили, они сердились, рвались на леске, а в лодке или в садке, наколотившись на дне, быстро засыпали. Николай смеялся над россказнями Алисы, что, дескать, она слышит голоса деревьев, животных, рыб. Говорил, что такого быть не может, хотя и не спорил, что в мире еще много таинственного и непознанного. В прилет инопланетян на летающих тарелках он верил, не отрицал, что в некоторых домах поселяются современные домовые — полтергейсты. Говорил, что раньше, особенно в средневековье, в замках обитали привидения. Как-то он вдруг стал рассказывать, что человек бессмертен: физически умирает, превращается в прах, а духовно продолжает жить, толковал о каком-то мыслящем энергетическом поясе, который опоясывает нашу планету, приводил высказывания академика Вернадского, открывшего ноосферу… Мол, жизнь на земле возникла благодаря космосу, инопланетянам, которые не раз и в глубокой древности посещали Землю. И обезьяны никакого отношения к людям не имеют. Разделял человечество на мыслящих и просто существующих. По его словам, гениальные люди с детства общаются с космосом: получают оттуда информацию, а туда мысленно посылают свою. Отсюда разные великие открытия. Иногда научно-техническая информация из глубин космоса приходит раньше, чем человечество способно ее усвоить. Так, Леонардо да Винчи, Сирано де Бержерак, Циолковский располагали знаниями, еще недоступными пониманию их современников. Да и в древности такое случалось, взять хотя бы Сократа, Платона, других великих философов…

Может, и ей, Алисе, кто-то из космосе нашептывает голосами рыб, животных, деревьев? Но они ничего научно-технического ей не рассказывают, лишь жалуются, когда им больно… Но даже Николай не верит ей, а уж о других и говорить не приходится. Как-то поделилась с Леной, так та ее на смех подняла, сказала, что в другое время она могла бы быть колдуньей… Все, что недоступно пониманию людей, как правило, отрицается ими. Еще в детстве родители говорили, что она, Алиса, обладает большим воображением и, мол, ей будет трудно жить. Так оно и получилось: подруг в школе у Алисы почти не было, в университете тоже ни с кем по-настоящему не подружилась. Ну а Никита, Алла Ляхова, Павлик — это все друзья по несчастью. Она редко их вспоминает. Правда, очень рада за Никиту. Он вырвался из этого ада, как и она… Оглушать себя наркотиками Алисе больше не хотелось. Она почувствовала вкус к жизни, наслаждалась окружающей природой, разговаривала с птицами, муравьями. Вот ведь тоже интересная штука!

Других красные муравьи кусают, а ее — никогда! Даже если она подставит им руку, обнюхают, дотронутся усиками и бегут себе дальше.

Кажется, все у нее сейчас хорошо, но почему же тогда последнее время все чаще накатывается какая-то непонятная тоска? Других, даже неодушевленные предметы она слышит, а вот себя услышать трудно. Что-то тревожит ее, смущает, а что, она не может понять… Она стала плохо спать, подолгу смотрела на похрапывающего рядом Николая — он спал голый — у него красивое тело, гладкая кожа, выпирающие на груди, руках, даже на спине мускулы. Проведешь рукой по нему, будто прикоснешься к деревянному вальку, которым здесь, в деревне, колотят у озера по белью. Иногда Уланов близок ей, как мужчина идеально подходит, но бывает, он для нее становится чужим, далеким, хотя ничего не произошло, даже никакой ссоры не было… И это тревожило Алису. Возможно, поэтому она и отклоняла его просьбы пойти в ЗАГС и официально оформить их отношения… Их в Палкине и так все считали мужем и женой. Вчера он все-таки добился от нее согласия пойти в ЗАГС. Можно в Новгороде, а можно и в Ленинграде, мол, где она пожелает. Согласен даже в церкви обвенчаться… Всю ночь она не спала, а он сразу уснул как убитый. Правда, они с Геной допоздна косили у озера траву, потом проверили сети, которые были поставлены километра за три от дома. Гена рискует, как бы опять не украли!

Взяв с собой грабли, мужчины после обеда ушли на сенокос, а она, написав Николаю письмо, уехала на рыбалку. Вернутся они к ужину, а ее уже здесь не будет… Да, такое решение ночью приняла Алиса Романова: уехать в Ленинград. Взглянув на ручные часики — подарок Николая — она вытащила якорь, выпустила ленивую рыбину на волю, хотя та и не просилась, и, перебравшись на середину лодки, погребла к противоположному берегу. Там на чужом причале она оставит лодку, письмо положено на подушку. Оно очень короткое: «Дорогой, не сердись на меня! Не знаю почему, но я не могу стать твоей женой. Я уезжаю, не ищи, пожалуйста, меня. Может быть, напишу тебе. Целую. Алиса».

Конечно, Уланов бросится разыскивать ее, но она не поедет в Ленинград на автобусе. Дня два побудет в Новгороде, а оттуда на поезде доберется. Что она будет делать в Ленинграде? Где жить? Пока она этого не знает… У нее двести рублей и никаких вещей. Николай простит, что она забрала его деньги, он не мелочен. Эх, забыла приписать, что к наркоманам она не вернется, может, лишь Никиту повидает.

Трудное решение приняла Алиса, но честнее, чем обманывать Николая. Не может сейчас Алиса стать его женой. А почему, и сама не знает, но чувствует, что не время… Этот внутренний голос подсказывает, а он ее никогда не обманывает! Наверное, дело еще в том, что она, Алиса, еще не определилась в жизни: она не знает, что ей делать, чем заняться и вообще, кто она такая? Да, ей нравится жить в деревне, но не вечно же? Не чурается она и работы по дому, не подумал бы Коля, что она работы испугалась! Нет, он так не подумает. Николай умница, он все правильно поймет, но будет очень переживать. Она ведь чувствует, как он к ней привязался! А она? И она любит его, но не настолько, наверное, чтобы навсегда связать с ним свою судьбу. Он как-то сказал, что он только один раз женится, но зато навсегда. Может, и это ее напугало? Лучше сейчас доставить ему горе, чем позже разрушить семью. Не готова она, Алиса, быть его женой. Вообще чьей-либо женой. Она должна разобраться в самой себе. Не хочет сделать Николая несчастным. Он, при всей своей мужественности, очень ранимый человек. Сколько он уже с ней намучился? Дрался из-за нее, вытаскивал из подвалов, несколько раз она поначалу срывалась и снова попадала в компанию к наркоманам, он находил ее и увозил с собой… И опять будет искать. Нужно из Ленинграда куда-нибудь уехать. Но куда? Только не в Ленинакан… Кажется, рана затянулась, родителей не вернешь, а душу травить воспоминаниями не стоит. Хватит с нее страшных снов и странных бесед с погибшими родителями…

Просмоленный нос лодки ткнулся в травянистый берег, неподалеку под ивами причал с двумя лодками на замке. Гена наверняка увидит со своего берега лодку. И заберет ее отсюда. На серых досках причала поблескивала крупная рыбья чешуя, в воде виднелись белесые потроха. Ивы макали свои изогнувшиеся ветви с узкими листьями в озеро, рыжие камышовые шишки горели на солнце фитилями, топорщились в осоке почерневшие сучковатые коряги. Алиса, сколько сил хватило, вытащила лодку подальше на берег, положила на дно удочку и по узкой травянистой тропинке зашагала в сторону шоссе, которое проходило сразу за последними домами незнакомой ей деревни. Над шоссе желтым облаком висела пыль. Ветра не было, и она, поднятая машиной или трактором, подолгу не оседала. Буланая лошадь нервно трясла беломордой головой, отгоняя навязчивых слепней. Не выдержав, опускалась на луг и каталась на нем, выбрасывая вверх сразу все четыре ноги.

Чувство свободы охватило девушку, отступили на задний план мысли об оставленном доме, Николае — все это теперь в прошлом, а будущее впереди. Неизведанное, таинственное, но манящее, она даже не знает, где будет ночевать… Автобусная остановка — столб с желтой доской — напротив огромного из гофрированного белого железа помещения. Что это? Скотник или склад сельхозмашин?

Автобус должен был прийти через полчаса, Алиса с Николаем дважды ездили на нем в Новгород. Это когда у «Жигулей» отвалился проржавевший глушитель и Коля ездил за ним на станцию техобслуживания. Но помог ему купить глушитель Гена через райпотребсоюз. На станции даже свечей зажигания не было.

Из клубов пыли неожиданно выскочила новенькая бежевая восьмерка с новгородским номером, она затормозила, приоткрылась дверца и усатый водитель в клетчатой безрукавке спросил:

— Вам далеко, девушка?

— До Новгорода, — ответила Алиса. На заднем сиденье сидели две женщины.

— Садитесь! — кивнул на место рядом с собой водитель.

Алиса обошла запыленную «восьмерку», уселась рядом с ним. У мужчины было потное лицо, длинные черные усы обвисли. На вид ему лет сорок.

— Три рубля, — сказал усатый, окидывая ее оценивающим взглядом — Вообще-то, учитывая дороговизну бензина, я беру пять, ну а с вас…

— Я это оценила, — улыбнулась Алиса. Уланов никогда с попутчиков не брал деньги. Но Николай — это в прошлом, как и Палкино, теперь она вступает в иной жестокий, меркантильный мир, в котором за все нужно платить.

3

Напрасно Алиса полагала, что Николай бросится в погоню за ней. Прочитав записку, он, сидя наверху на тахте, глубоко задумался. Если раньше им руководило желание помочь свихнувшейся девушке — все-таки он был учителем, то сейчас он был убежден, что Алиса ушла от него не потому, что ее потянуло к старому. Он, Уланов, не настолько ей нравится, чтобы связать с ним свою судьбу. Что ж, это ее право. Можно бороться с кем-то за любимую женщину, но бороться с самой женщиной? Он не такой чурбан, чтобы не чувствовать, что Алиса колеблется, не может решиться стать его женой. Напрасно он и настаивал? Даже назначил день. Со временем как-то все само бы собой уладилось. Но тут было задето его самолюбие: сколько можно уговаривать женщину выйти за него замуж! Он был уверен, что все это детская игра: Алиса согласится, но ей хочется поломаться, подразнить его.

В паутину на окне попала зеленая муха с металлическим блеском. Она громко жужжала, рвалась, но к ней уже спешил по тенетам большой паук-крестовик. Алиса давно хотела смести паутину, но Николай попросил этого не делать, дескать, паук будет ловить досаждавших в доме мух и комаров. И крестовик исправно нес свою службу. Вот он подскочил к мухе будто поцеловал ее в голову, а затем стал быстро-быстро крутиться вместе с ней. И скоро металлическая муха превратилась в серый неподвижный кокон. Крестовик неторопливо уволок его в щель в раме.

Мелькнула быстрая тень за окном, и тотчас послышался многоголосый писк: ласточка принесла корм своим подросшим птенцам. Вот-вот они разлетятся, а серый пупырчатый домик еще долго будет висеть под самой крышей, пока со временем не рассыплется в прах.

Снизу окликнул его брат, но Николай не отозвался. Гена, конечно, сочувствовал ему, но не подавал вида. Он не умеет утешать, да Уланов этого и не любит. Когда сунулась к нему с выражением сочувствия Лена, он сразу осадил ее, сказал, что на эту тему не желает разговаривать. Лена обиделась и замолчала. Алиса и ей не сообщила о своем решении уйти.

Николай считал ее поступок предательством чистой воды и злость и обида душили его. Все-таки не нужно было так унижать его перед братом, Леной и вообще перед всеми. Палкино — небольшая деревушка, и скоро все будут знать, что от Уланова сбежала невеста… Впрочем, это мало волновало его: общественное мнение и раньше-то его не трогало. К кому ушла Алиса? Уж не к Никите ли Лапину? Помнится, как-то обронила, что если бы бывший дружок сделал ей предложение, она пошла бы за него. Тогда Николай не принял это всерьез, Алиса часто его поддразнивала. Конечно, она уехала в Ленинград, наверняка разыщет своих старых знакомцев… Но вот в то, что снова начнет наркоманить, в это он не верил. Не потому она ушла от него, что потянуло к старому, была какая-то иная причина… Но какая? Честно признаться, что она его совсем не любила, было бы неправдой. Он чувствовал, что Алисе хорошо и спокойно с ним. Она сама признавалась, что в постели ей еще ни с кем не было так здорово, как с ним, толковала, что он разбудил в ней женщину… Раньше она ничего подобного не испытывала. И это были не пустые слова…

И тут он поймал себя на мысли, что ведь он не очень-то и задумывался: любит его Алиса или нет? Достаточно было, что он ее любит. А все ее отговорки в смысле замужества как-то и не принимал всерьез, считая обычной женской блажью. Алиса толковала что-то про свою интуицию, про какие-то голоса, которые только она одна слышит. Про вещие сны. Часто поминала Бога; даже уговаривала съездить в действующую церковь. Он подтрунивал над ней, не мог же он всерьез согласиться, что она слышит, как плачет береза или разговаривают рыбы и муравьи?.

Вспомнилось, как на рыбалке Алиса попросила его отпустить килограммового леща, которого он подцепил на вечерней зорьке. Лещ лег на бок на темной, будто глянцевой воде и золотым блином дал подтащить себя к лодке, а тут его Николай и подцепил подсачеком. Черные печальные глаза рыбины тяжело ворочались в глазницах, он лениво шевелил черным хвостом и вытягивал желтый рот в трубочку. Крючок сам выскочил у него изо рта в лодке. Радостно-возбужденный Николай — не каждый день попадаются на удочку такие лещи! — с удовольствием смотрел на редкую добычу и уже предвкушал, как похвастается перед братом и Коляндриком.

— Коля, отпусти его, — попросила Алиса, не спуская взгляда с рыбины.

— Что? — удивился он — В кои веков…

— Он очень страдает… Я слышу.

— Спроси лучше его, где жируют его приятели, — рассмеялся он — Я бы еще с удовольствием парочку таких лаптей вытащил!

— Ты можешь для меня это сделать? — настаивала она.

Он перевел взгляд с красавца леща на нее, овальное чернобровое лицо Алисы было странным: большие голубые глаза потемнели, маленький нос, наоборот, побледнел, губы дрожали. Золотистая прядь волос спустилась на лоб как раз посередине.

— Давай договоримся: ты со своей пойманной рыбой делай, что хочешь, а мою не тронь! — грубовато сказал он. Любой рыболов понял бы его. Поймать такого леща и ни за что ни про что взять и отпустить его? Из-за какой-то бабьей блажи!

— Ему больно, Коля, он хочет на волю, понимаешь ты или нет? — почти выкрикнула Алиса. — Я слышу…

— Не понимаю, — отрезал он и тут совершил еще одну глупость: в негодовании взял и наступил ногой в резиновом сапоге на треугольную голову леща.

— Какой ты жестокий! — вырвалось у нее.

— Это рыбалка, а не цирк… — огрызнулся он. — Зачем тогда у тебя удочка? Может, и червяки на крючке кричат: «Больно!». Чего же ты ловишь рыбу?

— Я многих рыбок отпускаю.

— Это твое дело, а я на рыбалке ловлю рыбу!

Алиса недолго умолкла на носу лодки, на поплавок она не смотрела. Не смотрела и на Николая. Лещи больше не клевали, да и рыбалка вдруг утратила для него интерес. Вытащив якорь, он направил лодку к берегу.

— Зря ты его не выпустил, — вылезая из лодки, сказала Алиса.

— Ты посмотри, какой красавец! — попытался он сгладить свою резкость и потряс поднятым за черный хвост лещом.

— Был красавец, — сказала она. — А сейчас он — труп.

И голос у нее был тусклый, без всякого выражения, а глаза — грустные-грустные. Скоро он позабыл об этом, но вот сейчас, сидя в маленькой чердачной комнате, все отчетливо вспомнил: слова, грустный взгляд, тягостное молчание. Может, здесь собака зарыта? Почему он не послушался ее? Плевать ему на лещей, щук, окуней? Вся радость рыбалки — это когда почувствуешь рывок и тяжесть на конце лески и ведешь к лодке добычу… Он не отпустил леща не потому, что было жалко, просто показалось это глупым. Алиса иногда и раньше просила, и он без сожаления выбрасывал за борт окуней, подлещиков, плотву. Ему даже нравилось, что она такая добрая.

Послышался скрип деревянной лестницы, дверь распахнулась, и показался Геннадий. Серая рубашка в масляных пятнах — брат возился со своим «Запорожцем», сцепление стало заедать, из нагрудного кармашка торчала отвертка. Присев на стул с прямой спинкой, он негромко кашлянул и произнес:

— Совсем развалилась моя колымага! Ручник не держит, тормоза вообще ни к черту.

Николай промолчал. Он смотрел в окно, видел черные корявые ветви старого вяза и кусочек синего неба. Ласточки то и дело сигали в гнездо, таская корм птенцам. Иногда они отдыхали на проводах. По дороге прокатила к озеру на велосипеде соседка с двумя пустыми ведрами. Железный грохот вскоре умолк вдали. Снова тоненько жужжала муха в паутине.

— В Питер поедешь? — спросил брат. Полез было в карман брюк за сигаретами, но, видно, вспомнив, что Николай не любит дыма, раздумал закуривать.

— Недели через две, — ответил Николай.

— Я думал…

— Я за ней по побегу, — оборвал Николай. — Ты бы побежал за своей Леной?

— Моя… не убежит, — ухмыльнулся Гена. — Уволилась с трикотажки. Будет тут жить, помогать нам, а девочку осенью в городе отдадим в детсад. Она уже с начальством договорилась.

— Рад за вас, — сказал Николай.

— С Алиской-то ей было полегче и веселее..

— Я не знаю, что на нее нашло, — признался Николай, — Странная она… Наверное, все это после гибели родителей. Надо было мне помягче с ней, я иногда срывался…

— Бабам тоже во всем волю давать нельзя, — убежденно заметил Гена.

— Вот и сама вырвалась на волю, — проводив взглядом вылетевшую из гнезда ласточку, проговорил Николай.

— Это ты правильно, что не сорвался за ней, — продолжал брат — Одумается — сама вернется.

— Одумается? — усмехнулся Николай.

— Городской девчонке, конечно, скучновато в деревне… — Гена посмотрел на брата. — Я думаю, она не нашла тут дела себе по душе. Каждый день бегала к муравейнику… Ленка как-то сразу вписалась в нашу жизнь, а твоя Акулинка тыкалась туда-сюда, а настоящего дела так и не нашла себе. Принцесса!

— Дело не в этом, — уронил Николай.

— Думаешь, к дружкам-наркоманам потянуло? Ты же сам рассказывал, был у нее какой-то Никита? Ну, что в попы подался.

— Не к другому она ушла, Гена, — с тоской в голосе произнес Николай, — Это было бы понятно… Она ушла, потому что мы… точнее, я ее не услышал. Оказался глухим, как пень. Она — тонкая натура — разговаривала с деревьями, животными, даже с рыбами…

— И ты веришь в эту чепуху?

— Они ее слышали, а я — нет! Не достучалась, дружище, она до меня. Слишком был занят своей работой, самим собой… А Алисе этого мало. И дело тут не в деревне или городе — дело в ней и во мне. Мои запросы к женщине оказались проще, примитивнее, чем ее — к мужчине.

— Слишком мудрено…

— У тебя с Леной все в порядке? — глянул на него Николай.

— Вроде бы… Она у меня без комплексов и с муравьями не разговаривает.

— Значит, тебе повезло…

— Живем, как все… сказал брат. — Я ее не обижаю.

— Что там у тебя со сцеплением? — спросил Николай.

— Зашился я с этой развалиной… Продать бы надо. Да кто купит не на ходу?

— Пошли, вместе посмотрим, — поднялся с дивана Николай. — Мне тоже нужно продуть карбюратор. Без машины мы здесь, как без рук.

— Уж скорее, как без ног… — сказал брат.

Выходя из комнатки, Николай забылся и с треском приложился лбом к притолоке.

— Чертов Коляндрик! — проворчал он, — Под свой рост и дверь рубил!

— Приложи какую-нибудь железяку, — посоветовал брат, — Не то будешь ходить с рогом!

— С рогами, — невесело усмехнулся Николай.

1

— Алло, алло! — спрашивал такой знакомый голос в трубке. — Кто это? Алиса, моя дорогая девочка, это ты?!

Нет, не могла Алиса и на этот раз взять и повесить трубку. В голосе Лидии Владимировны столько участия, нежности.

— Здравствуйте, Лидия Владимировна, — внезапно севшим голосом произнесла она, стоя на улице Чайковского в будке телефона-автомата.

— Что случилось, Алиса? — обрадованно заговорила старушка, — Ладно, ваши дела с Колей, но я-то тут при чем, дорогая? Уж мне-то могла бы сказать…

— Что говорить-то, Лидия Владимировна? — сказала Алиса. — Я жива, здорова… С прошлым покончено.

— Учишься? Или работаешь?

— Работаю…

— Где? Наверное, живешь в общежитии? Алисочка, у меня два билета на последний гастрольный спектакль МХАТа. Не хочешь прийти ко мне, давай встретимся у входа в театр, в семь часов.

— А как… Николай? — помолчав, спросила Алиса.

— О тебе ни слова… А так, как всегда: неделю в городе — месяц в деревне.

— С кроликами у них все в порядке?

— С кроликами? — удивилась Лидия Владимировна. — Ах да, кролики… Он мне ничего про них не говорил. Да, у тебя ведь тут кое-какие вещи остались…

— Лидия Владимировна, не говорите Коле, что я звонила, — попросила Алиса.

— Даже привета ему не передать? — вздохнула старушка.

— До свидания, Лидия Владимировна…

— Ты мне ничего больше не скажешь? — ахнула старушка. — А как же театр? Это же МХАТ, Лисочка!

— Я еще как-нибудь позвоню, — пробормотала Алиса и повесила трубку. Еще какое-то время стояла в будке, бездумно глядя на прохожих. День был пасмурный, моросил мелкий дождик. Разноцветные зонтики плыли, покачиваясь, над головами людей. К осени приток приезжих заметно уменьшился, в магазинах можно было с утра даже вареную колбасу купить, а сыр с прилавков безвозвратно пропал. Белые рыхлые глыбки брынзы не заменяли его, и покупатели ворчали на продавцов, срывая на них свое законное негодование.

Алиса вышла из будки. Если бы ее сейчас увидел Уланов, а она очень боялась этой встречи, он бы, пожалуй, ее и не узнал: девушка была в заляпанной разноцветной краской окостеневшей робе, безобразно широких брюках, на голове красная косынка, под которой прятала свои густые золотистые волосы. Лишь только очень внимательный взгляд мог разглядеть под этой грубой бесформенной одеждой стройную фигурку девушки. Впрочем, на работе она об этом и не думала.

Алиса Романова уже второй месяц работала маляром в организации, которая называлась «Ремонт квартир». Таких много в Ленинграде. Когда-то в студенческом отряде она освоила специальность маляра, вот и пригодилось. Жила она в общежитии в Ковенском переулке. Из окна своей комнаты видела шпиль кирпичного католического собора. В отличие от действующих церквей, вокруг которых всегда можно увидеть верующих и просто туристов, собор был безлюден и на вид неприступен. Он напоминал старинные рыцарские замки. Кирпичные стены высоко поднимались, лишь узкая лестница с фасада вела на верхние этажи, а главный вход почему-то всегда был закрыт. Алису притягивал этот таинственный собор, но как-то все не было случая попасть на богослужение. Собор был действующий. Иногда даже слышались изнутри звуки органа.

На работу по объявлению она устроилась сама, начальник конторы пообещал в будущем комнату, но честно предупредил, что нужно будет не менее двух-трех лет проработать в их тресте. В просторной комнате с общей кухней и ванной она жила с двумя девушками. Нина Семенова и Галя Рублева работали плиточницами, так называли специалистов по облицовке ванных комнат, кухонь и туалетов. Нина училась на вечернем факультете в Ленинградском электротехническом институте имени В.И.Ульянова-Ленина, на факультете электронной техники. Три раза в неделю ей приходилось ездить на автобусе на улицу профессора Попова, где находился институт. Галя после десятилетки нигде не училась, у нее была своя философия на этот счет: учись не учись, а когда выйдешь замуж, народишь детей, институт вряд ли пригодится. Так что нечего время терять и себя мучить понапрасну.

Заработки были приличные: Галя и Нина зарабатывали в месяц по 250–300 рублей, а Алиса пока 150–170, но в дальнейшем рассчитывала догнать их. Главное, что она обошлась без всякого блата и протекции, что ей претило. Очень повезло, что еще не кончилась ленинградская прописка, то ли по новым правилам, то ли по настоянию начальника конторы, который явно ей симпатизировал, но в общежитии на Ковенском ее прописали постоянно. В паспорте не было указано, что постоянно, но девочки разъяснили, что теперь такой штамп не ставится. А на получение отдельных квартир работники строительно-ремонтного треста имеют преимущества перед рабочими других специальностей. Был бы у нее ребенок — получила бы однокомнатную.

Взглянув на наручные часы, Алиса направилась к киоску на углу Чайковского и Литейного проспекта, купила три горячих пирожка с рисом, бутылку минеральной — это и весь ее обед. До квартиры, которую они ремонтируют уже третью неделю, ходу отсюда пять минут. Это на улице Каляева, третий этаж. Всегда приятнее работать, когда в квартире никто не живет и нет мебели. Хозяин отсюда выехал, а новые жильцы пока занимаются ремонтом. Завезли в большую комнату лишь интуристскую стенку с диван-кроватью, которую купили тут же неподалеку, на улице Пестеля. Пришлось секции накрыть старыми обоями и газетами, чтобы не заляпать краской, мелом. Алиса красила белилами с добавлением охры встроенные шкафы, окна, двери. Новый хозяин квартиры появился лишь один раз, зато его полная рыжеволосая жена заходила посмотреть, как идет ремонт, каждый день. Она совала нос в каждую мелочь, заставляла что-то переделывать. Алиса уже один раз покрасила двери, но хозяйке вдруг пришло в голову покрасить их под тон стенки. Пришлось перекрашивать… Галя и Нина умели разговаривать с капризными клиентами, могли настоять на своем, а уж если что нужно было переделывать, то требовали дополнительную плату, Алиса так не могла. Почувствовав ее покладистость, рыжая хозяйка совсем села ей на голову и лишь решительное вмешательство плиточниц положило конец постоянным придиркам. Алиса старалась все делать как можно лучше, качественнее. Конечно, такого опыта, как у Гали и Нины, у нее еще не было, но с каждым днем она орудовала малярными кистями все увереннее и быстрее.

С Никитой она встретилась лишь один раз, сразу после приезда из деревни в Ленинград. И опять в Александро-Невской лавре, только на этот раз Никита привел ее в некрополь мастеров искусств. Он сам предложил ей встретиться здесь, когда она ему позвонила, сказал, что через неделю перебирается в общежитие семинаристов при лавре.

Был конец августа, под ногами уже шелестела осенняя желто-красная листва. Огромные деревья теряли листья, за каменную стену еще цеплялись ползучие растения, обвивали они и надгробия писателей, композиторов, артистов. Народу в этот вечерний час было немного. Красноватые лучи предзакатного солнца высвечивали на черном мраморе позолоченные надписи на старославянском и современном языках. Здесь памятники и скульптуры были строже, чем в некрополе XVIII века. Меньше аллегорических скульптур. А какие имена! Жуковский, Карамзин, Крылов, композиторы Чайковский, Глинка, Бородин..

Никита выбрал садовую скамью напротив саркофага с фигурой лежащего человека, под ней стихи: река времен в своем теченье уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей.

— Эпитафия Державина, — заметил Никита. Он был немногословен и как бы отстранен от всего. Отпустил бородку, русые волосы уже спускались на воротник темной куртки. Алиса представила его в длинной рясе, с волосами до плеч и в клобуке. Молодые прихожанки будут ходить в церковь, чтобы только посмотреть на молодого симпатичного батюшку…

— А кто такой И.Т. Лисенков? — спросила Алиса, кивнув на саркофаг. Там много было еще других надписей.

— Книготорговец, держал лавку в начале девятнадцатого века на Садовой улице. У него собирались знаменитые литераторы: Пушкин, Батюшков, Гнедич, Державин, Жуковский…

— Какие имена, — вздохнула она. — А теперь и рядом-то с ними поставить некого.

— Плоды советской уравниловки, — откликнулся Никита. — Культура, литература, искусство — все было убито. Зато вывели массу приспособленцев, воспевающих гнилой строй, страшную систему и ее вождей…

Алиса ждала, что Никита спросит про ее жизнь в деревне, но он не спросил. Тогда она сама рассказала, что ушла от Уланова, а почему и сама себе не может объяснить…

Он и на это не отреагировал. Молча смотрел на красноватую тропинку, перечеркнутую длинными тенями от надгробий. С дерева упал ему на колени желтый лист с дырочкой посередине. Он даже не заметил.

— Ну а как ты? — поинтересовалась Алиса.

— Я счастлив, — улыбнулся Никита. — Великий историк Василий Осипович Ключевский утверждает, что самый верный и едва ли не единственный способ стать счастливым — это вообразить себя таким.

— Ну а… наших старых знакомых встречаешь?

— Прыгунов рассказывал, что у Павлика и Аллы Ляховой какие-то крупные неприятности. Уголовщина и все такое. В общем, этого и следовало ожидать… — Никита взглянул на нее из-под полуопущенных ресниц — они у него длинные, как у девушки — и прибавил:

— Мне сейчас страшно даже подумать, какую мы вели дикую, бесполезную жизнь! Столько в мире прекрасного, интересного — не хлебом же единым жив человек, — а мы прятались от всего этого в подвалах, на свалках.

— Я как-то проходила мимо нашего пятачка на улице Рубинштейна, — проговорила Алиса. — Их там не видно. Прыщ Лева Смальский по-прежнему крутится.

— Они теперь от меня так же далеки, как вот эти… — кивнул Никита на обступившие их могилы с надгробиями. — Царствие им небесное, — он перекрестился. Это впервые при ней.

— Ты веришь в загробную жизнь?

— Я не хочу об этом всуе толковать, — нахмурился Никита. — Но еще до поступления в семинарию я верил, что человеческий разум — это божественный дар и истлеть в могиле вместе с бренным телом он не может… Это не только религия утверждает, но и многие великие ученые. Слышала про ноосферу Вернадского?

— Что-то читала… — пожала плечами девушка. — Тоже богослов?

— Академик утверждает, что вокруг нашей планеты вращается мыслящий пласт. Как кольцо вокруг Сатурна.

— Надо же, — сказала Алиса.

И окончательно ее сразил Никита, когда снова привел слова историка Ключевского, которого Алиса никогда не читала, хотя в университете много говорили о нем, как и о Карамзине, Соловьеве. Никита вдруг сказал:

— Любовь женщины дает мужчине минутные наслаждения и кладет на него вечные обязательства, по крайней мере, пожизненные неприятности.

— Ты никогда не женишься? — спросила она.

— Не знаю, — помолчав и не глядя на нее, ответил он. — Есть вещи в мире более возвышенные, чем любовь к женщине.

— Неправда! — вдруг взорвалась она. — Любовь — это самое прекрасное, что твой бог подарил людям..

— Мой бог… — вставил Никита. — Наш!

— И кто не полюбит, тот — несчастный человек! Человек — смертен, а любовь вечна.

— Бог, религия — бессмертны, негромко сказал Никита. — И ради Бога истинно верующие отказывались от любви. Ты слышала про христовых невест?

— Кто это такие?

— Монахини, посвятившие себя Богу.

В общем, хорошего разговора не получилось и они расстались еще более чужими, чем были до сих пор. Никита проводил ее до остановки автобуса на площади Александра Невского, а сам вернулся в лавру. Ведь занятия у них начинаются первого сентября.

Обо всем этом думала Алиса, подходя к пятиэтажному жилому дому на улице Каляева. На углу стояли дружинники с красными повязками и следили за пешеходами. У парадной Большого дома, так в Ленинграде называли мрачноватое прямоугольное серое здание КГБ и МВД, дежурили два милиционера с рациями через плечо. Тонкие суставчатые антенны поблескивали. С Невы слышались негромкие гудки буксиров. Коротко рявкнула сигнальная пушка с другого берега: 12 часов. Обеденный перерыв закончился. Сегодня до пяти часов ей предстоит выкрасить два окна цинковыми белилами и серой краской кухонную дверь. Лишь бы рыжая фурия не толклась в квартире.

Нажимая на кнопку звонка, Алиса подумала, что нужно будет сходить в публичку и почитать сочинения Ключевского. Неужели он убежденный женоненавистник?

2

Листая дома журналы, Михаил Федорович вдруг наткнулся на большую статью о Сергее Ивановиче Строкове. Вспомнился разговор с писателем, где он жаловался, что на последние его романы не было вот уже несколько лет ни одной рецензии, мол, литературная групповщина мстит ему замалчиванием. А он один из самых популярных писателей в стране… Конечно, Строков так не выразился, но Лапин это и сам знал. Работники книготорга, библиотекари на своих совещаниях всегда говорили об этом. И вот в толстом московском журнале — большая статья… Перевернув несколько страниц, Лапин заинтересовался: неизвестный ему критик в пух и прах разбивал все творчество Строкова! Можно сказать, не выбирая выражений. Пытался доказать, что это вообще не писатель, хотя слово графоман не было употреблено, но бил он именно на это. Последовательно книгу за книгой раздраконивал так, что только перья летели! Сергей Иванович говорил ему, что независимый от групповщины, он употреблял слово «мафия», писатель практически беззащитен. Групповщина, контролируя почти все журналы в стране, всю печать, может, как он выразился, из дерьма сделать конфетку и талантливого писателя превратить в дерьмо… кажется, как раз это и произошло.

Он сидел в кресле перед выключенным телевизором, ждал девяти часов, когда начнется программа «Время». Они с женой только что поужинали. Никита уже с неделю как перебрался в общежитие. Не мог Михаил Федорович понять сына: чего ему дома не живется? Ладно, смирился он, что сын ударился в религию… Кажется, на его работе это пока никак не отразилось. У партийных работников сейчас своих проблем не счесть, на такие пустяки теперь, слава богу, не обращают внимания… Слава богу… Уже и в его лексикон входят религиозные словечки! Жена то и дело восклицает: «Бог ты мой!», «Прости, господи!».

Злобная, уничижительная статья оставила у Лапина неприятное ощущение. Если раньше он как-то не принимал близко беды ленинградских литераторов к сердцу, то сейчас обиделся за Строкова. Фамилия критика была ему неизвестна. Конечно, мало кто прочтет эту злобную статейку, но Сергею Ивановичу она наверняка надолго испортит настроение. Писатели ранимы, ведь их каждый мало-мальски грамотный человек может покритиковать, но чтобы вот так… Строков говорил, что злобный пасквиль на писателя недоброжелательно настроенный к нему издатель всегда может использовать против него: отклонить новую рукопись или не включить в план очередное переиздание.

— Нашел что-то интересное? — спросила Людмила Юрьевна, включая телевизор. Она тоже любила программу «Время» и «600 секунд». Нравились ей и другие публицистические передачи. Все время боялась, что и его Лапина, когда-нибудь обольют грязью…

— Строкова какой-то тип раздолбал…

— Хороший ведь писатель, — удивилась жена. — Я прочла все его последние романы. Кстати, достать их можно только по большому блату. Даже в библиотеках записываются в очередь. Ту книжку, которую он тебе подарил, у меня знакомые зачитали до дыр. Вот скажи мне, Миша, почему таких, как Строков, популярных писателей так мало издают, а всякой макулатуры на прилавках прорва?

— А вот критик, — кивнул на лежащий у него на коленях журнал Михаил Федорович, — утверждает, что Сергей Строков никакой не писатель…

— Он что, белены объелся?

— Да нет, пишет вроде бы убедительно…

— Для тех, кто не читал Строкова! — перебила Людмила Юрьевна. — Ты прочти хотя бы один его роман… Понятно, за что на него навалились продажные критики. Кстати, ее у нас ведь нет! Настоящей критики-то. Строков в последних романах кое-кого задел из этой… групповщины…

— Говори уж «мафии», — вставил Лапин.

Жена взяла журнал, полистала и с отвращением отбросила на ковер:

— Сволочь этот критик! Миша, что же это у вас творится в идеологии? Хороших писателей, которых любят читатели, обливают грязью, безъязыких, серых восхваляют? Какая же это перестройка?

— Как будто у твоего Строкова нет недостатков!

— Я рядом со Строковым поставила бы, дай бог, с десяток писателей в нашей стране! — горячо заявила Мила. — И никакой продажный критик меня не переубедит в обратном. Как и миллионы читателей.

— Может, читательниц? — поддразнил Михаил Федорович, — Строкова особенно почему-то любят женщины.

— За последний роман Строкова — он вышел в Москве — я отдала подруге зарубежный детектив.

По телевизору передавали репортаж о волнениях в Узбекистане и Прибалтике. Забастовки, митинги, экстремистские вылазки националистов. Появились первые беженцы, как в войну… Диктор довольно оптимистично заявил, что партийные органы проводят большую работу среди местного населения, правда, не везде дают им возможность высказаться, в одном райкоме выбили стекла и опрокинули всю мебель… В северной области на альтернативной основе избрали нового первого секретаря крайкома ввиду ухода старого на пенсию.

— Сказали бы честно, что с треском сняли за хищения, развал и беспорядки в крае, — заметила Людмила Юрьевна, устроившись на широкой тахте, накрытой мягким ковром. Ноги в блестящих капроновых чулках она поджала под себя. Шелковый халат с вышивкой распахнулся на полной груди. В этом году они не ездили на юг в цековский санаторий, но лето было солнечным, жарким и Мила хорошо загорела и под Зеленогорском. Она сама была против южного санатория, мол, там неспокойно, на партаппаратчиков косятся, да и с продуктами из-за нынешней неразберихи перебои. Слышала, что в Ессентуках выстраиваются с кружками за минеральной водой огромные очереди, как раньше в мавзолей Ленина, а на центральной площади у театра бесчинствуют молодые люди из южных республик, которых там десятки тысяч.

Фильм с незапоминающимся названием они смотреть не стали, давно остыл Лапин и к видеофильмам. Помнится, первое время с женой просиживали у цветного телевизора до часу-двух ночи, а теперь редко включали, да и кассеты с видеофильмами сильно подорожали. А со склада кассеты по номинальной стоимости, по которой были приобретены телевизор «Панасоник» и видеомагнитофон «Джи-Ви-Си», теперь опасно брать… Когда жил с ними Никита, он доставал для просмотра новые фильмы.

Людмила Юрьевна застелила в просторной спальне постели. У них финский спальный гарнитур из двух деревянных кроватей, тумбочек, бельевого шкафа и трюмо. На полу — вьетнамский синий с белыми выпуклыми цветами ковер. Лапин надел полосатую ночную пижаму, а Мила уселась перед трюмо накручивать бигуди. Если поначалу у него и шевельнулось желание, то как голова жены стала рогатой от алюминиевых трубочек с дырками, желание угасло.

Закончив с бигуди, Мила сходила почистить зубы, вернувшись, бросила на мужа многозначительный взгляд, но он сделал вид, что углубился в чтение статьи про Строкова. Хотя обширная статья и была явно тенденциозной, читалась с трудом, он решил ее добить до конца. Надо будет утром позвонить Прыгунову и попросить, чтобы и он прочел и высказал свое мнение.

Поворочавшись на кровати, Мила повернула к нему бесформенную, укутанную в светлую косынку голову:

— Помнишь, в прошлом году тебе предлагали институт?

Еще бы не помнить! Институт-то обком предложил и он бы согласился его возглавить, но воспротивился коллектив преподавателей, мол, у нас есть своя кандидатура…

— Чего это ты вдруг вспомнила? — сняв очки, сбоку взглянул он на жену. Она тоже держала в руках раскрытую книгу.

— Я же вижу, ты нервничаешь, не получаешь удовлетворения от партийной работы… Первый секретарь Зареченского райкома ушел на советскую работу, как его?

— Лопатин, — подсказал Лапин. — Он и раньше работал в горисполкоме.

— Может, стоит поговорить с Первым? Пусть подберут тебе что-нибудь? Разумеется, с сохранением оклада.

— Ты думаешь, из-за Никиты будут осложнения? — задал Михаил Федорович мучивший его вопрос. У Людмилы было на перемены конъюнктуры собачье чутье. Она часто угадывала, кого из партийных работников куда переведут, когда повысят или наоборот — понизят.

— Конечно, снова в школу возвращаться обидно, а вот институт тебе какой-нибудь могли бы дать.

— Кто мог бы, Мила? — возразил он. — Теперь коллективы сами решают кто будет у них руководителем. Выдвигают сразу несколько человек. Придумали какие-то конкурсы на замещение должностей… С моими рекомендациями в районе теперь мало считаются.

— Что же мы будем делать, Миша? — помолчав, негромко произнесла жена.

— Бог не выдаст… — горько усмехнулся он. — И потом, у нас дорогой сынок будет попом — проси его, чтобы побольше богу за нас молился.

— Мы же с тобой не виноваты, что все так получилось.

— А кто же виноват? — резко повернувшись к ней, выкрикнул Лапин — Носились с ним, как с писаной торбой! Все для любимого одаренного сыночка! В английскую школу устроили, потом в университет, а он нам вон чего выкинул за все это…

— Сейчас же отношение к религии вон как круто изменилось, — робко возразила Мила. — Я слушала по телевидению проповедь архимандрита…

— Ладно, спи, — отвернулся Михаил Федорович и, чуть не опрокинув пузатый фарфоровый ночник с шелковым абажуром, выключил свет.

3

Никто еще не придумал действенного средства бороться с глубокой тоской. Она, как морской шквал, накатывается на человека, погружает его в темную пучину душевного мрака и растерянности. И никуда от нее не уйти, не спрятаться. Нет желания работать, потому что любое занятие кажется бессмысленным, нет охоты читать, потому что ум не воспринимает написанное, нет спасения и в вине, потому что пучина становится глубже, а мрак — беспросветнее. Тоска сама приходит и сама уходит. Иногда быстро, а чаще всего не торопясь, оставляя после себя руины и развалины… Уланов пытался заставить себя поработать над рукописью, но все в маленькой чердачной комнатке напоминало про Алису: на этой тахте она лежала с книгой, когда он работал за шатким деревянным столом, утром, потягиваясь, стояла перед низким окном и смотрела на ухабистую дорогу, поросшую по обочинам красным конским щавелем, на этой табуретке сидела перед небольшим зеркалом, расчесывая свои густые золотистые волосы…

Он спускался вниз, без толку шатался по участку, не глядя на кролей, потом уходил с корзинкой за грибами или уплывал к острову на лодке рыбачить, но ничего не доставляло ему удовольствия. И дело было не в одной Алисе. От бабушки он знал, что с ней все в порядке, где-то работает, вроде бы переводится в университете на заочное отделение. Дело было в нем самом. Безусловно, перемена погоды влияет на наше настроение. В конце августа пошли затяжные дожди, кругом разлились большие сверкающие лужи, в Палкино стало не добраться на автомобиле. «Запорожец» Геннадия сиротливо мок во дворе, Николай накрыл «Жигули» стареньким выгоревшим брезентом. Сгорбились в клетках выжившие кролики. Что-то не ладилось с ними: из ста штук три десятка погибли, молодняк второго помета был редким и квелым, комбикорма из райпотребсоюза вот уже два месяца не завозили. Брат все более подумывал, не взять ли в колхозе телят или свиноматок? Прекратятся нападки односельчан, которые продолжали коситься на самозваного арендатора! От пчел тоже пришлось отказаться: на правлении решили, что это — пустая трата денег. Оказывается, в соседнем колхозе, где богатая пасека, зимой погибли две трети пчелиных семей.

Навеяло тоску и письмо Сергея Ивановича Строкова — Уланов редактировал альманах молодых литераторов, а писатель был составителем. Он пожаловался, что вокруг него началась откровенная травля: в журналах после двадцатилетнего молчания вдруг стали печатать злобные, уничижительные статьи против него, подвергали сокрушительной критике даже самые его популярные, известные романы… Чья-то мощная рука дирижировала этим злобным хором. И всю эту кампанию начали в преддверии его юбилея. Конечно, многомиллионных читателей Строкова это не собьет с толку, авторитет современной тенденциозной критики очень низок. Групповщики сейчас чувствуют себя а Ленинграде неуязвимыми, нет на них никакой управы, разве что только в суд можно подать, но это не для него, Строкова…

Уланов ни одной критической статьи о Сергее Ивановиче не читал, да и раньше-то не очень интересовался критикой. Хоть до хрипа ругай хорошую книгу, а ее все равно будут читать, охотиться за ней, плохую — хвали не хвали читать не будут. Эта истина уже давно всем известна. Придворные критики хором десятки лет хвалили литературных начальников-бездарей, а их книги нетронутыми лежали на полках библиотек, только теперь стали их сдавать в макулатуру. Так что Николай не понимал тревоги Строкова: его романы нарасхват, ценятся наравне с самыми популярными книгами в стране, чего еще надо? А ругань критиков только еще больше подстегнет интерес читателей к писателю, об этом сам же Сергей Иванович и говорил…

Дождь немного утих, Николай взял в сенях плетеную корзинку, сунул складной нож в карман, надел брезентовую куртку с капюшоном и отправился в бор. Гена с Коляндриком уплыли в дальний конец озера сети проверять. Последнее время две-три рыбины привезут и то хорошо. Листья на деревьях тронула желтизна, у клеток и ограды высоко вздымались сорняки. На яблонях наливались сочной краснотой плоды. В этом году яблок было так много, что ветви обламывались, несмотря на то, что брат подпер их досками и жердями. Под болотными сапогами зачавкала грязная коричневая жижа, с мокрой травы брызги летели даже в лицо. Плотные пепельные облака затянули небо, над озером колыхался белесый разреженный туман. Николай и не заметил, как очутился в березовой роще у муравейника. Присел на бревно, на котором всегда располагалась Алиса. Красные муравьи лениво ползали, мало их и на узких тропинках. На муравейник нападало много желтых и красных листьев, на паутине в ветвях сверкали прозрачные капли.

Он скучал по девушке, но дал себе слово не пытаться снова с ней встретиться. Она не посчиталась с ним, потихоньку ушла, оставив глупую записку, пусть живет как знает… В Ленинграде он снова стал встречаться с Ларисой Пивоваровой. Правда, не так часто, как раньше.

Дело до женитьбы у нее с кооператором так и не дошло, он вдруг перекинулся на финку, с которой познакомился в ресторане, проявил русскую широту, подкупил дорогими подарками. Договорился приехать в Финляндию к ней по вызову, Ларисе дурил голову, что у него чисто коммерческие дела с высоченной рыжей иностранкой, а после третьей деловой поездки женился на ней и теперь курсирует на «Вольво» по маршруту Ленинград-Хельсинки. Организовал какой-то советско-финский кооператив.

Впрочем, Лариса тоже не осталась внакладе: кооператор и ее не забывал, приодел во все импортное, иногда по недорогой цене привозил кое-что дефицитное из парфюмерии.

Лариса сказала, что всегда ей нравился он, Уланов, а кооператор — она никогда не называла его по имени — торгаш и мораль у него чисто торгашеская. Тем не менее выяснила, сколько Николай зарабатывает в своем издательском кооперативе. Кажется, его ответ удовлетворил ее. Побывав с ней в «Универсале», где оставил за скромный ужин с шампанским около ста рублей, он сказал Ларисе, что с кооператором пока не собирается тягаться, так что придется впредь ограничиться более скромными предприятиями общепита, если уж Лариса так любит ходить по кафе-ресторанам, а еще лучше поужинать у нее дома. Пивоварова поморщилась, но больше не подбивала его пойти в ресторан, а потом даже как-то обмолвилась, мол, разговоры с кооператором про деньги, валюту, дефициты ей уже изрядно надоели, а Уланов вносит в ее жизнь какое-то разнообразие… Читала Лариса мало, так что на литературные темы с ней беседовать было бесполезно, правда, про Сергея Строкова сказала, что он у ее знакомых девушек нарасхват, вот только достать его книги почти невозможно. И не поверила, когда Николай сообщил, что несколько раз встречался и разговаривал со Строковым… А когда убедилась, что это так, стала умолять выпросить для нее у писателя последний роман с автографом. И ясно было, что этот подарок для нее будет не менее ценен, чем французский шампунь или модная финская кофточка…

С озера прилетел порыв ветра, сбросил с ветвей на голову холодные капли и несколько желтых листьев. На сосновом стволе он разглядел прилепившуюся к коре большую ночную бабочку-бражника. Хотел потрогать пальцем, но раздумал, поднялся с бревна и пошел в сторону бора. Вскоре толстые стволы сосен, елей, берез и осин обступили его со всех сторон. В осеннем лесу было тихо, не слышно птиц, даже дятла. Много сверкало на ветвях летучей паутины без пауков, с нижних ветвей свисали длинные пряди седого мха. Их еще называют ведьмины волосы. А под ногами мох нежный, зеленый, с еловыми шишками и сучками. На редких полянках еще тянутся к солнцу, небу неяркие осенние цветы на длинных соломенного цвета стеблях. Вдоль узкой примятой грибниками тропы пышно цветет осенняя куль-баба, ее много и на лесных полянках, все остальные цветы полиняли, уже выбросили из своих коробочек семена. Во мху посверкивают брызгами крови кустики брусники и толокнянки. Сразу их и не отличишь с виду друг от друга, но стоит взять ягоду в рот — и отбросишь красную толокнянку с твердой белой начинкой. Самая сладкая осенняя брусника — на солнечных полянках.

Срезая тонконогие подберезовики, он неторопливо шагает по бору. Горожане в дождь не приезжают сюда, да и на озерах рыболовов стало меньше. Постепенно азарт грибника захватывает Уланова, куда-то отошли на задний план мрачные мысли, да и небо над вершинами сосен и елей стало расчищаться, иногда в голубой промоине сверкнет неяркий солнечный луч, скользнет по колючим ветвям, высветит изумрудом мох и снова исчезнет. Над головой уже не плотная серая пелена, а оформившиеся белые облака с темными подпалинами снизу и желто очерченными краями. Если долго смотреть вверх, то вершины сосен и елей начинают медленно кружиться и уже кажется, что не облака плывут над лесом, а лес куда-то бежит от облаков.

И тоска постепенно отпускает сердце Уланова. Глаза его зорко ощупывают мох, каждую кочку, шарят у пней, и вот в палой листве проступает бурая шляпка крепкого боровика. Тут уже обо всем забываешь! Опустившись на колени, он жадно оглядывается вокруг, если попался один белый, ищи рядом другой, третий… Боровики растут семьями. Но не надо забывать, что тут наверняка прошел рано утром Леонтий Владимирович Катушкин — самый заядлый грибник в деревне. Его жена вернулась в Москву, а он заявил, что уедет, когда грибной сезон закончится. Это значит, в конце сентября, а если осень выдастся теплой, с бабьим летом, то и октябрь с его первыми хрустящими заморозками прихватит. Интересный человек этот Катушкин! Кажется, если ты такой умный, то что же раньше-то молчал? Почему не спорил, не настаивал, не сопротивлялся застою? Уланов прямо и задал ему этот вопрос, на что Леонтий Владимирович со вздохом ответил, мол, время было такое… Это теперь любимая фраза многих с трудом выпихнутых на пенсию и крупных государственных деятелей, приведших страну к последней черте развала. Об этом самом «таком» времени толкуют даже дожившие до наших дней сталинские палачи, десятками тысяч расстреливавших невинных людей..

Значит, было то время, а теперь другое? А что, спрашивается, изменилось для честного, принципиального писателя Сергея Строкова? В то время он мог хотя бы добиться какой-то защиты от групповщины, когда его начинали травить — подобное случалось у него и раньше — можно было куда-то обратиться, доказать свою правоту, а теперь? Никто ни во что не вмешивается… Так заявляют имеющие отношение к издательствам, журналам чиновники, мол, сами разрешайте свои конфликты. А как их разрешать, если групповщина захватила все ключевые позиции в литературе, культуре, искусстве? Она теперь любой конфликт разрешит только в свою пользу. Ныне ей никто не указ. Получается, что от перестройки выиграли, по крайней мере, в сфере идеологии, пока только махровые групповщики, деляги от литературы и графоманы, из которых и состоит групповщина. Они теперь чувствуют себя хозяевами в издательствах, как издавали серых, бездарных литераторов, так и продолжают издавать. Издатели не несут за выход нерентабельной книги никакой ответственности. Все издательства в стране приносят постоянный доход, убыток с лихвой покрывается популярной классикой или детективами. Анатолий Добролюбов и Владимир Куприн — издатели, ставленники групповщиков — откровенно заявляют, что выпускали и будут выпускать не раскупающиеся читателями книги, потому что, дескать, того требует литературный процесс… Литературный процесс требует преследовать честных, принципиальных писателей, не групповщиков, травить их в печати и прославлять серых, бездарных, никому не нужных? Кому же выгоден такой литературный процесс? Только групповщинам! И никакой им хозрасчет не нужен: сейчас бумагой, типографиями, гонорарами, зарплатой их обеспечивает государство, а когда издательства сядут на хозрасчет, настоящий, а не липовый, то никто не станет печатать убыточную литературу. За выход плохой книжки придется собственным карманом расплачиваться, а групповщики, засевшие в издательствах, редсоветах, комитетах, редколлегиях боятся этого, как черт ладана, и все силы приложат, чтобы не допустить такого. Конкуренция, хозрасчет, права каждого издавать свои газеты, журналы, выпускать художественную литературу сразу выявит то, что нужно читателю, а от чего он отвернется. И то, что читателю не понравится, он не купит, а значит, газета, журнал, издательство потерпят убыток и быстро откажутся от убыточных, никому не нужных книг, миллионы которых сейчас валяются на складах, нетронутыми стоят на полках библиотек, книжных магазинов. А какая сразу будет экономия бумаги!..

Может, потому так мучительно трудно рождается в Верховном Совете закон о печати, что он не устраивает всесильную групповщину, а точнее, литературно-журналистскую мафию?..

Задумавшись, Уланов чуть было не наступил на белый гриб. Нагнулся, срезал ножом под корень и аккуратно положил в корзинку. Уже шесть белых! Надо будет показать Катушкину… Тот ходит в лес, едва займется рассвет, а Николай выбрался в одиннадцатом часу дня. И нашел столько белых, да каких! Один к одному. Катушкин еще вчера сетовал, что много в бору ложных белых, а вот боровики редко попадаются.

Где-то совсем близко оглушительно бабахнуло. Раскатистое эхо пошло гулять по бору, через некоторое время, испуганно вереща, низко пролетела сорока, за ней сразу три или четыре сизоворонки. Второй выстрел заставил Уланова поспешно зашагать в сторону лесного озера, с которого и доносились раскатистые выстрелы. Он не раз бывал на этом небольшом, сплошь по берегам заросшим камышом и молодым ивняком озерке без названия. Оно расположилось в сосновом бору, в болотистой низине. Здесь часто попадались первые молодые волнушки и много подберезовиков. Подходя к озерку, скрытому колючими ветвями елей и сосен, он невольно замедлил шаги, а вскоре стал ставить ноги осторожно, стараясь не наступать на сухие сучки. Липкая паутина мягко залепила ему лицо, он досадливо смахнул ее и тут увидел на берегу старого знакомца Костю Боброва, который как-то ночью по-лисьи забрался в их крольчатник. Грешил брат на него и кражу сетей, и порчу шин на «Запорожце». Участковый, которому они его тогда сдали, утверждал, что наложил на злоумышленника штраф, а вот доказать, что он порезал шины, не удалось. Про сети вообще разговору не было, это запрещенная снасть, и в вину Боброву кражу вряд ли поставили бы, хотя все в Палкине пользовались сетями.

Бобров, прижав приклад к плечу, целился в трепыхавшихся сразу за осокой нескольких подросших утят. Убитая мать-утка с окровавленной шеей виднелась среди лопушин. Глупые утята вместо того, чтобы спрятаться в осоку, плавали вокруг и жалобно крякали. Два или три из них были ранены. В несколько прыжков Уланов подскочил к браконьеру и рванул его за плечо на себя. Дуло задралось вверх, грянул выстрел, и дробь срезала несколько тонких ивовых ветвей на другом берегу. Вырвав двустволку, он с силой ударил ею по сосновому стволу, ложе треснуло, стволы отлетели в сторону, а обалдевший Костя Бобров, приоткрыв рот, смотрел на все это и тупо молчал. Светлые глаза моргали, нижняя толстая губа чуть отвисла.

— Ружье, гад, разбил… — потерянно выдавил он из себя — Оно же денег стоит!

— Только самые подлые люди в августе стреляют в маленьких утят, — успокаиваясь, сказал Николай. — Значит, это ты тут каждый вечер палил?

— Тебя не спросил, — пробурчал Бобров. Глаза его сузились и зло смотрели на Уланова. — Ты что, охотоинспектор? Это наше озеро, в кого хочу, в того и стреляю.

— Отстрелялся, подонок, — Николай отшвырнул носком резинового сапога куски расщепленного ложа, а стволы поднял и зашвырнул в озеро — В другой раз подумаешь, как палить в живых тварей. В этом году вообще охота запрещена, я сам читал в областной газете. Такие, как ты, почти начисто выбили еще не вставших на крыло утят.

— В милицию заявлю, — сказал Бобров, переступая с ноги на ногу — Ты мне за ружье заплатишь!

— А ты заплатил Снегову за порезанные шины? — спросил Николай. Про сети я уж не говорю. Кстати, ружье-то у тебя зарегистрировано? Теперь ведь с этим строго.

— Не твое собачье дело…

— Жалуйся, — усмехнулся Уланов — Еще штраф припаяют за злостное браконьерство и незаконное хранение оружия. А стреляные гильзы я предъявлю инспектору…

Не отвечая, Бобров поднял широкие голенища охотничьих сапог до бедер и по колыхающимся кочкам захлюпал к убитой утке и двум подранкам. Когда коричневая запузырившаяся вода дошла до пояса, вернулся, подобрал в кустах длинный шест, наверное, им ранее припасенный, и, подобравшись поближе, достал концом утку и трепыхавшегося утенка с подбитым крылом. Остальные утята попрятались в камышах. Николай молча отобрал подранка, утенок раскрывал широкий желтоватый клюв и негромко крякал, черные горошины глаз влажно блестели. Две дробины попали в плечевой сустав, и коричневое крыло с радужными перьями обвисло, других ран вроде бы не видно. Уланов засунул утенка за пазуху куртки, он немного повозился там и притих.

— За каждую травинку на лугу трясетесь, за каждый клочок пустующей земли готовы глотку перервать, — проговорил он, — а сами браконьерничаете, запустили землю, хозяйство, живете, как свиньи, в грязи и другим мешаете жить! Ну что вы за люди? Ты и твой дед Иван Лукич? Кто вам мешает развернуться? Послушай, Костя, отвяжитесь лучше от нас! Пора было бы убедиться, что нас с братом не запугаешь, а уж объявите подлую войну из-за угла и вам придется жарко! Мы и без милиции справимся с вами. Надо, так вызовем подкрепление. Вот-вот закон об аренде примут. А браконьерничать не дадим тебе, в этом уж ты будь уверен, Бобер!

— А сами? — волком глянул на него Костя. — Кто рыбу сетями гребет?

— У Генки всего две рваных сетки осталось, а у вас? У каждого по полкилометра! И потом, мы из Новгорода в бочке привезли двадцать тысяч мальков судака и выпустили в озеро. Снегову разрешили две сетки держать и бумагу дали.

— Надо было тебе ружье ломать, — сказал Бобров. — Из-за каких-то паршивых уток?! Мало их тут, что ли? Где я теперь другое достану?

— За ружье я тебе заплачу, — пообещал Уланов, подумав, что, пожалуй, он погорячился, не надо было двустволку разбивать, но тут у него за пазухой завозился пригревшийся утенок и тоненько крякнул. Злость снова вскипела в нем. Подавив ее, он прибавил: — Как ты мог в беспомощных утят палить? Они еще и летать-то не могут?

— Утят пожалел… — презрительно хмыкнул Бобров — А как же вы кролей будете резать? Шкурки с них сдирать?

— Мы их будем живыми сдавать в райпотребсоюз, — ответил Уланов. А про себя подумал, что Костя попал не в бровь, а в глаз: убивать на мясо пушистых кроликов у него бы рука не поднялась. Да и брат в этом деле не мастак. Лишь Чебуран хорохорился, мол, ему ничего не стоит любую животину приговорить, как он выражался.

— Алиска-то от тебя сбежала, говорят, — ударил по самому больному месту Бобров. Тут, в деревне, все про всех все знают! — И эта… Ленка из города долго с вами не выдержит. Виданное ли дело: с утра до ночи копошатся на своем участке! Какой бабе это понравится?

— Вот уж это тебя совсем не касается, Костя, — стараясь, чтобы его голос звучал ровно, проговорил Уланов.

— Когда деньги-то за ружье отдашь? — видя, что он нагнулся за корзинкой, угрюмо спросил браконьер.

— Отдам, — буркнул Николай и, не оглядываясь, зашагал к дому.

1

Он жил в двухкомнатной квартире на Литейном проспекте, все окна выходили во двор. Дом только что сдали в эксплуатацию после длительного капитального ремонта, квартиру он получил от Союза писателей. И решил, не въезжая, все внутри переделать: сменить обои, кабинет обить деревянными панелями под дуб, установить на кухне импортную, из нержавейки, раковину, финскую ванну, компакт. Ухитрялся все это где-то достать, первым на этаже установил себе телефон. У этого литератора был редкостный блат в коммунально-бытовых организациях, да и в райисполкомы, райкомы он обращался, находил там нужных людей, а те куда-то звонили, с кем-то договаривались и ему привозили домой дефицитнейшее оборудование.

Алиса проработала у него почти месяц. За это время квартира стала неузнаваемой: отциклеванные и трижды покрытые лаком паркетные полы девственно сияли, сверкали никелированные краны, голубая, облицованная черной плиткой ванна — точь-в-точь, как на иностранных рекламных проспектах. И это привозилось к нему на квартиру во времена страшного дефицита буквально на все.

Ему было сорок восемь лет, в рыжеватых волосах с просвечивающей плешью не заметно седины, рост средний, выпуклые глаза карие и всегда немного влажные, крупный нос чуть кривоват, толстые чувственные губы. Он всегда пребывал в хорошем настроении; когда улыбался, во рту сверкали золотые коронки. Хотя и говорил, что владеет приемами каратэ, был грузноват, с заметным животиком. Звали его Михаилом Семеновичем, а фамилия у него была вкусная — Крендель. Он был очень энергичным, подвижным, любил подолгу, развалясь на тахте, разговаривать по телефону, знакомых в Ленинграде у него была уйма, причем самых разнообразных: от писателей, ученых, власть предержащих, людей искусства до спекулянтов, фарцовщиков, кооператоров, продавцов и барменов. И со всеми он находил общий язык, голос у него мягкий, бархатистый, он часто произносил: «бу сдэ», «так гритца», «цалую», «душа лубэзный»! Напропалую коверкал русский язык, хотя и называл себя прозаиком, филологом, критиком. Будучи членом Союза писателей, он нигде в штате не работал. Однако раньше заведовал отделом критики в каком-то журнале, да и сейчас вел литературное объединение на фабрике детских резиновых игрушек. У него их была набита целая коробка из-под телевизора.

Фамилии его Алиса никогда не слышала, ничего его не читала, хотя от Уланова и почерпнула кое-какие сведения о многих российских литераторах. На специальной полке у Кренделя стояло десятка два не очень толстых книжек, изданных в разных издательствах. Для «Детской литературы» он писал научно-популярные книги о космонавтах, металлургах, тружениках села, для других — рассказы и повести об ученых древности. Как-то признался Алисе, что его книги не залеживаются, потому что он всегда знает, что нужно издательствам в данный момент. Алиса взяла в общежитие несколько его книг, но не смогла одолеть ни одной: скучно, неинтересно, много сносок, цитат, обедненный канцелярский язык. Лишь одна брошюра, изданная в Москве, ее заинтересовала — это о непонятных атмосферных явлениях и НЛО — неопознанных летающих объектах. Однако, когда углубилась в книгу, то вскоре обнаружила, что про все это она читала раньте в газетах, журналах. Необычное, таинственное, как, например, тунгусский метеорит или рассказ очевидцев о встречах с инопланетянами, привлекало Алису. Оказывается, Крендель обобщал известные факты, а иногда и попросту пересказывал их. Когда Алиса сказала ему об этом, рассмеялся и заметил, что компиляция — это дело доходное, выгодное… Подобных словечек она никогда не слышала от Уланова и его знакомых литераторов, изредка приезжающих в Палкино. Те все больше толковали о Михаиле Булгакове, Андрее Платонове, философах Соловьеве, Ключевском, историке Карамзине, вспоминали исторического романиста Валентина Пикуля.

У Кренделя были совсем другие симпатии, он называл фамилии совершенно неизвестных современных беллетристов, толковал, что они и есть цвет советской литературы. Восхищался Юрием Трифоновым, Анатолием Рыбаковым, Гроссманом, уехавшими на запад советскими литераторами, про которых Алиса никогда и не слышала. А вот Солженицына почему-то не жаловал, хотя про него сейчас много говорили и писали. Во всех журналах и издательствах собирались печатать. Как-то обронил, что «старик» там, на Западе, совсем свихнулся, ударился в богоискательство.

— Он ведь живет в Америке, — возразила Алиса.

— Я всех, кто за рубежом, называю западниками, — пояснил Михаил Семенович. — Там свет, развитая цивилизация, а у нас — скифское средневековье.

Алиса и сама не могла бы себе объяснить, как так получилось, что жирненький пройдоха литератор Крендель сумел задурить ей голову. Он не придирался к ее малярной работе, наоборот, всячески похваливал, подолгу наблюдал за ней, а когда она все закончила, устроил прощальный вечер с шампанским и хорошей закуской — к тому времени он уже в основном обставил комнаты мебелью, книжными полками — влажные карие глаза его возбужденно блестели, золотые зубы сверкали в широчайшей улыбке. Голос бархатистый, обволакивающий. Рассказывал разные забавные истории про известных писателей, с которыми он, по его словам, был накоротке, в подтверждение показывал их книги с дарственными надписями. Стол накрыл в своем кабинете с огромным старинным письменным столом, который ему привезли знакомые из комиссионки. Стоил он семьсот рублей. На нем они и пировали. Михаил Семенович накрыл зеленую суконную поверхность дубового стола политической картой СССР. Фужер с шампанским для Алисы стоял на австралийском континенте, а эмалированная миска с грушами плавала в Тихом океане. Кооперативная тонко нарезанная колбаса, копченая курица, дорогущая сырокопченая бастурма. Крендель похвастался, что килограмм стоит 18 рублей, а рыба клыкач холодного копчения — 16. На широком, ею покрашенном подоконнике стояла высокая желтая ваза с рельефно нанесенными на нее стволами диковинных деревьев. Квартира находилась на пятом этаже, слышно было, как во дворе играли на железных гулких баках ребятишки, они прыгали по ним, хлопали железными крышками, наконец кто-то догадался и, выйдя на балкон, призвал шалунов к порядку, пригрозив, что если не прекратят грохотать, уши всем надерет.

Михаил Семенович стал рассказывать, как жена его на теплоходе, совершающим круиз вокруг Европы, познакомилась с судовым механиком и вскоре насовсем ушла к нему. Они тогда еще жили на Звездной улице в Купчино. Механик купил ее дамскими шмотками, парфюмерией и перспективой устроить на теплоходе буфетчицей в валютный бар. И она, дурочка, клюнула!

— Как вам дали на одного двухкомнатную квартиру? — спросила Алиса. Ей не нравились эти разговоры про бывших жен.

— Я — писатель, — самодовольно улыбнулся Крендель, — Мне положен кабинет. И потом после размена старой квартиры, я жилплощадь сдал государству.

Про то, что у него есть дочь и она вышла замуж за грузина, он рассказал еще раньше. Дочь жила в Тбилиси. Даже когда там начались волнения, не вернулась в Ленинград. Муж ее участвует в каком-то неформальном объединении. Его там выбрали народным депутатом. С зятем он поддерживал хорошие отношения, из Тбилиси знакомые зятя ему частенько передавали посылки с фруктами. Эти замечательные груши тоже оттуда.

— Ваш зять не торгует фруктами на базаре? — спросила Алиса.

— Вано — инженер на станции техобслуживания автомобилей, — с достоинством произнес Крендель, — А это в Грузии очень престижная должность. Да и у нас тоже. Чтобы туда устроиться, нужно несколько тысяч выложить начальству.

На огромном письменном столе стояла портативная пишущая машинка «Олимпия», из каретки торчал начатый лист, он почему-то привлек внимание девушки. Наверное, потому, что там мелькнула знакомая фамилия: Сергей Строков.

— Я его знаю, вернее читала роман, — кивнув на машинку, сказала Алиса.

— Читала Строкова? — легко перешел на «ты» Крендель — Есть и получше него писатели.

— Мне он очень нравится, — продолжала Алиса. Она прочла в рукописи последний роман Строкова «Круг», который Николай редактировал в Палкино. Очень современный, прямо про сегодняшний день, есть там и любовь, интрига, правда, много было страниц, затрагивающих писательский мир, это было Алисе не очень интересно. Она не понимала, чего это литераторы спорят, ругают в периодической печати друг друга? Уланов пытался ей объяснить, но чувствовалось, что он и сам не очень-то разбирается во всех этих литературных скандалах.

Крендель стал снова распространяться про Гроссмана, Рыбакова, Трифонова, называл фамилии уехавших за границу литераторов, которых Алиса услышала впервые. Очень хвалил Михаил Семенович «Огонек», «Знамя», «Новый мир». Кроме «Знамени», Алиса тоже считала эти журналы самыми интересными. А когда Крендель принялся со злостью поносить «Молодую гвардию», «Наш современник», «Москву», Алиса даже не возразила. Она их не читала. Николай говорил, что в них публикуется интересные критические статьи. В университете некоторые преподаватели на лекциях по советской литературе тоже небрежно отзывались об этих журналах.

— Вы пишете рецензию на Строкова? — полюбопытствовала Алиса. Она вполуха слушала пространные разглагольствования Кренделя, — надо отдать ему должное, говорил он убедительно, красиво, приводил на память разные цитаты из прочитанных книг.

— На книги Сергея Строкова рецензий не пишут, — усмехнулся Михаил Семенович, — Я ругаю его творчество в целом. Мне позвонили из журнала и попросили разгромить Строкова вместе с его маниакальной идеей национального русского возрождения… Ишь чего захотел! Я это делаю с удовольствием. Русь, русские, объединяйтесь… Против кого? Мы им объединимся…

— А почему Строкова не печатают в журналах?

— Нам Строков и ему подобные не нужны, — осушив третий бокал шампанского, разоткровенничался Крендель. — Нам нужны русские покорные, которые нам в рот смотрят… Он не наш человек, в журналах мы печатаем своих людей. Мы можем создать рекламу любому… Главное, чтобы он служил нам.

— Даже бездарному? — вставила Алиса.

— Даже бездарному, — согласился Михаил Семенович. — Понятно, если он проводит в литературе и политике наши идеи, мысли…

— А читатели? Если читателям не нравятся книги, которые вы хвалите?

— Читателя нужно воспитывать, навязывать ему мнение ученых, филологов. Если появятся в «Литературке» несколько статей, где такого-то или этого, пусть даже бездарного, назовут талантливым, цветом советской литературы, то и читатель это проглотит, мол, профессор-филолог утверждает, что книга талантливая, а я — простой читатель, не соглашусь с ним, то меня посчитают дураком… А кому, милая Алиса, хочется в глазах знакомых казаться необразованным болваном? Проглотят любую установку. Лишь бы купили книжку, а будут ее читать или поставят на полку — это их, читателей, личное дело.

— Мне наплевать, что скажет ученый-философ про книгу, которая мне понравилась, — сказала Алиса.

— Ну и плюй! — весело рассмеялся Крендель — Но в литературный спор ты все равно не полезешь. Предпочтешь промолчать, когда при тебе ругают писателей авторитетные люди. Разве не так?

— Я маляр, — произнесла Алиса. — И далека от литературных споров. И чего спорить: книга может быть или хорошей или плохой.

— Так рассуждают и другие, — подытожил Михаил Семенович — Поэтому высказанное специалистом-филологом мнение на ту или иную книгу остается основополагающим. Обруганную книгу издатели вряд ли бросятся сразу переиздавать, даже если она и заслужила внимание читателей. Да и прежде чем книга дойдет до читателя, есть десятки способов «зарезать» ее еще в рукописи. Во всех редсоветах сидят наши люди… — на слове «наши» он сделал ударение. — И они решают, что можно печатать, а что нельзя. Больше того, если даже вредная для нас книга выйдет, у нас есть свои люди в книготоргах, которые всегда могут ее выслать.

— Как это — выслать? — удивилась Алиса.

— Например, отправить почти весь тираж на Колыму или в Воркуту, можно и на Землю Франца Иосифа…

— Кто же такие «вы»?

— Это я, — без улыбки заметил Крендель, — мои друзья, знакомые… Пусть наши имена не звучат дальше пределов Ленинграда, но нас много и мы, как говорится, правим бал… Мы — это советская интеллигенция, я подчеркиваю, не русская, а советская! А такие, как Строков, относят себя к национальной русской интеллигенции, а такой нет, Алисочка! Владимир Ильич Ленин и Иосиф Виссарионович Сталин в свое время под корень истребили ее, уничтожили! Русская интеллигенция в годы революции, эмигрировав за границу, подавала на подносах блюда в ресторанах «нам», возила «нас» на такси! Она давно вымерла, как динозавры, нет ее. Теперь есть единая советская интеллигенция и она никому себя не даст в обиду! А таких, как Строков и иже с ним, мы в порошок сотрем! У них нет ни одного органа периодической печати, где бы они смогли народу поведать правду о своем бедственном положении, везде в редакциях сидят наши люди, и они никогда не допустят этого… Тот, кто не с нами, тот против нас!

— Кажется, это Гитлер сказал?

— Так многие говорили, — усмехнулся Михаил Семенович, — Истина — она одна для всех.

— Сейчас только и слышишь: национальный вопрос, национальное самосознание, возрождение культурных традиций всех наций…

— Мы поддерживаем национальные меньшинства, они нам не опасны, но никому не даем даже рот раскрыть про русское самосознание, про русское национальное искусство, культуру, литературу… Мы это называем национализмом и шовинизмом, а идеологов всех времен, толкующих о русском самосознании — антисемитами! И даже фашистами. Хотят того русские или нет, но им придется смириться с тем, что в России существует только советское самосознание, только советская культура, литература, искусство… И делаем все это мы! Хотя, повторяю, наши имена и не звучат на всю страну… За нас это делают сами русские, которые верой и правдой служат нам. Таких русских из интеллигенции мы тщательно отбираем, проверяем, надо — так элементарно покупаем. Мы создаем вокруг них ореол славы, известности, не жалеем для них премий, наград… Это тоже все в наших руках! И русачки со звучными русскими фамилиями верой и правдой служат нам на всех постах, за нас, их кормильцев, чтобы родному брату глотку перегрызть… Слышала, как на сессиях и съездах народных депутатов русачки рьяно проводят в жизнь все наши установки и выгодные для нас законы?..

Крендель явно опьянел и ничуть не стеснялся девушки. А для нее такая откровенность, цинизм — были открытием. Все, что так четко и ясно сформулировал Михаил Семенович, говорили и Уланов, и его знакомые литераторы. Они тоже называли таких, как Крендель «они», «их», «им». И тогда Алисе все это казалось досужими домыслами и вот она слышит откровения Михаила Кренделя! Он все называет своими именами, он чувствует свою силу, а русские писатели, которые наезжали в Палкино и встречались с Николаем на квартире в Ленинграде, были беспомощны и не скрывали этого. Алиса сама слышала от них, что для того, чтобы печататься в журналах, издаваться в издательствах, нужно писать не по-русски, а по-советски. Там нравилась русскоязычная проза, а не национальная русская. И писать нужно было то, что нравится им, а им нравилось, когда русских людей показывают нищими, убогими, ущербными… Такую литературу они хвалят, а писателей поднимают в периодической печати на щит. А русскому убожеству противопоставляются горожане, которые якобы несут свет в темное сознание масс…

Крендель с гулким хлопком откупорил вторую бутылку шампанского. Прозрачный напиток пенился, шипел, ударял в нос. И не только в нос, а и в голову. Михаил Семенович весь порозовел, зрачки его плавали в маслянистой черноте крупных глаз, большой нос залоснился, он как-то незаметно приблизился вместе со своим стулом, несколько раз будто невзначай клал свою широкую ладонь с расплющенными большими пальцами на бедро девушки. Алисе не хотелось с ним спорить, возражать, хотя то, что он говорил, не нравилось ей. Будто прочтя ее мысли, Крендель перевел разговор на другое: стал красочно рассказывать про свою последнюю поездку в Штаты. У него там много знакомых в Нью-Йорке, Чикаго и Сан-Франциско. Его встретили, снабдили долларами: не имей сто рублей, а имей сто друзей! Правда, он эти деньги теперь отрабатывает здесь, в России… Проталкивает в журналы и издательства рассказы и повести наших эмигрантов, обосновавшихся в Штатах. Теперь модно их печатать, особенно тех, кто покинул Родину в застойные годы. Кстати, многие там переменили профессию: писатели стали издателями, журналистами, а то подвизаются в сфере обслуживания и бизнеса. Появились там и преступные советские мафии… А те, кого издадут в России, — приехав сюда, получат приличные гонорары. И он, Крендель, должен позаботиться об этом, организовать вызов, гостиницу…

Он захватывающе рассказывал про роскошную жизнь достигших благополучия советских эмигрантов, про их коттеджи, компьютеры, видеотехнику, автомобили, шикарную обстановку в квартирах — конечно, так живут лишь те, кто преуспел там, есть и такие, кто нищенствует. Но все равно, никого из знакомых Михаила Семеновича не тянет вернуться в Россию. Это то же самое, что с курорта угодить на проходную грязного завода…

— А почему же вы не уехали, — спросила Алиса. — При таких знакомствах-то.

— Алисочка, давай на «ты», — предложил он, снова мягко прикоснулся к ее бедру, — Видишь ли, дорогая, мне и здесь пока хорошо. Кто я тут? Член Союза Писателей, свободный художник, широко печатаюсь в журналах, издаю даже книги, все меня знают, всем я нужен, а там? Как литератор буду полным нулем, я свои возможности знаю… Заняться другим делом? Но я уже не мальчик, поздно переквалифицироваться. И потом, я часто езжу за рубеж, встречаюсь с умными, деловыми людьми, изучил английский язык. Кстати, я потом покажу тебе, меня напечатали там в одном частном журнальчике, так сказать, детишкам на молочишко… Всеми дефицитами я обеспечен: у меня японская видеотехника, две сотни кассет с фильмами, скоро будет компьютер. Знакомые снабжают меня всем, чего здесь нет… И для женщин могу заказать дефициты… Я в советские магазины не хожу. Даже продукты покупаю у знакомых торгашей… Вот многие советские литераторы кичатся, что они издавались в Штатах, ФРГ, Англии, других странах… А про тиражи свои помалкивают. А у некоторых вышло всего по сто-триста экземпляров… Тут один в «Литературке» расхвастался, что его роман, напечатанный в «Новом мире» издали в Нью-Йорке. Издать-то издали, но ни одного экземпляра не продали! И когда он разлетелся в Штаты получить кучу долларов, ему издатель из собственного кармана выдал, как нищему, двести зелененьких… Вот такие пироги, дорогая Алисочка! Это у нас стотысячные и миллионные тиражи, а читатели расхватывают всякую распропагандированную макулатуру! Там не проходят такие номера. Выбор-то огромен… Придешь в магазин, глаза разбегаются. Там конкуренция, бизнес. Плохую книжку не издадут, будь ты хоть внуком президента! Не напечатают, потому что не продать. Зато кому повезет, кто выдаст читателям бестселлер, тот и с одной книжки может стать миллионером! В него вцепятся телевидение, Голливуд… А у нас платят гроши! Миллионерами становятся лишь литературные начальники из мафии. Эти издаются непрерывно, печатаются сразу в нескольких журналах, запускают лапы в областные издательства.

Об этом Алиса тоже слышала от Уланова. Советским писателям платят меньше всех в мире, есть литераторы, у которых заработок ниже прожиточного уровня, но зато есть и такие — прав Крендель! — которые загребают миллионы — их теперь презрительно величают литературные генералы. Зато тоже самая настоящая мафия!

Крендель пел, как соловей, и Алисе интересно было его слушать. Еще и потому, что он был полной противоположностью тех литераторов, с которыми общался Уланов. Михаил Семенович был как раз из тех, кого знакомые Николаю писатели называли «они», групповщиной и мафией. И вот она сидит за огромным письменным столом, накрытым политической картой мира, с представителем этой самой могучей литературной мафии, сидит и пьет холодное шампанское, закусывает сочными грузинскими грушами… Знал бы об этом Уланов!

Крендель не вызывал в ней возмущения, протеста. Алиса была далека от литературных битв, правда, Николай утверждал, что и битв-то в Ленинграде никаких нет, потому что литмафия в городе владеет всем, у нее везде свои люди. От имени государства и за счет его гласно и печатно навязывает людям свою волю, свои идеи, формирует в своих интересах сознание молодежи. Под ее неусыпным контролем газеты-журналы, радио-телевидение, театры, кино. И все издательства. А лишившись власти и влияния, парторганы теперь пожинают горькие плоды своей конформистской деятельности. Их клюют свои же собственные печатные органы, травит телевидение и народу это нравится.

Кто-то поручил Михаилу Семеновичу написать разгромную статью про Сергея Строкова, и он напишет, а ее сразу напечатают. Он и не скрывает, что уже и место в журнале зарезервировано. Последнее время Строков много выступал перед читателями, опубликовал сердитую статью против групповщиков в «Литроссии», вот и нужно его одернуть, поставить на место.

— Я так одинок, Алиса, — сменил пластинку Крендель, — Кажется, все у меня в этой жизни есть, а вот женского внимания… Конечно, девушек у меня достаточно, но… если бы ты знала, Алиса, как мне надоели эти занудливые литературные дамы! Начинающие поэтессы, прозаики! Они готовы на все, лишь бы я их упомянул в газете или написал внутреннюю положительную рецензию в издательство… А мне разве жалко? Не я ведь отвечаю за выход слабой книжки? Никто не отвечает… Вот и лезут в литературу все, кому не лень. Страшный наш век, Алиса! Век деловых людей, даже любовь продается. Читали, небось, про валютных проституток? Да и других хватает… А теперь еще ужасный СПИД? Ох, надо срочно жениться… — он округлил свои влажные с сытым блеском глаза и многозначительно взглянул на девушку. — Но где найти порядочную, чуткую женщину, которая бы любила тебя не за деньги и за протекцию, а просто так, за то, что ты мужчина. Человек.

Его мягкая рука с рыжими волосками на тыльной стороне расплющенных пальцев сладострастно прошлась по ее ноге, задержалась на бедре. Косой луч вечернего солнца пронизал зеленоватую штору и высветил на чисто побеленном потолке круглую лепную розетку под люстру. Люстры пока не было, и с потолка криво свисал короткий белый шнур с забрызганной побелкой лампочкой. Алиса сделала слабую попытку оттолкнуть его, отвернуть лицо, когда он полез целоваться, но вдруг все ей стало безразлично. Шампанское расслабило ее, бархатные глаза Кренделя заворожили, проворные руки ласкали грудь под свитером, гладили колени, вызывая смутное желание. После бегства от Уланова она не целовалась ни с одним мужчиной, вот так близко не сидела рядом ни с кем. В другой комнате негромко играл магнитофон, предусмотрительный хозяин специально включил его там, чтобы не мешал беседе. В голове ее лениво шевельнулась мысль: «А почему бы и не он, этот сладкий Крендель?».

Она уже не противилась, когда он, прерывисто дыша, стаскивал с нее на широкой тахте узкую юбку, тонкий синий свитер, все сильнее тискал грудь, одновременно воюя со своими тесными брюками, рубашкой… Толстые губы его были сладкими и липкими от шампанского, скосив глаза, она увидела на своей белой груди с предательски вспучившимся розовым соском его расплющенный, как медный пятак, большой палец. Крендель дрожал, задыхался, от него остро запахло потом, нос его тыкался в ее шею, красной розеткой блеснула в гуще рыжеватых волос небольшая плешка…

— Алисочка, родная, — ворковал он, что-то делая внизу руками, — сейчас, одну секундочку… О, черт!..

У него что-то не получалось, глаза сузились, губастый рот ощерился блеснув золотом.

— Нет, не могу-у! — Протяжно вырвалось у нее. — Уйди, Михаил!

Она резко обеими руками оттолкнула его, вскочила с дивана, схватила с журнального столика, придвинутого к нему, свою скомканную одежду и ушла в ванную. Там под душем ладонью стирала с себя прямо-таки ощутимо горевшие на ее теле следы его рук, мокрого рта…

Когда она вернулась, он одетый сидел за громадным письменным столом и пил из фужера шампанское. Лицо у него было злым, багровым, он старался не смотреть на нее. Весь его нахохлившийся вид выражал возмущение, хотя возмущаться-то ему следовало бы самим собой…

— Я не могу так… Михаил Семенович, — сказала Алиса, остановившись на пороге. — Я хотела, но мне вдруг…

— Противно стало? — усмехнулся он, глядя прямо перед собой. Рубашка у него на пухлой бабьей груди вспучилась: впопыхах не так застегнул одну пуговицу. Алиса подошла к нему, застегнула пуговицы как надо, провела рукой по его жестким растрепанным волосам и еще раз сказала:

— Понимаешь, не могу… Не обижайтесь, Миша! Себя ведь не обманешь.

— Переживу… — пробурчал он и бросил тоскливый взгляд на красный кнопочный телефон. И будто сжалившись над ним, аппарат негромко заурчал. Крендель обрадованно схватил трубку своей короткопалой рукой, протяжно проворковал:

— Алл-ле-е… Я у аппарата.

Внезапно недовольное выражение с его багрового лица будто ветром сдуло, бросив на Алису торжествующий взгляд, он бодро заговорил:

— Викуля, ангел мой, приветик! Я тоже… Конечно, один… Как всегда. Я тебя тоже нежно цалую… Что? Шампанское? Бу сдэ. Груши из Тбилиси — пальчики оближешь. Викуля, ты гений! Стихи? — он метнул чуть разочарованный взгляд на все еще стоявшую на пороге его кабинета Алису. — Я знаю, крошка, что ты талантливая поэтесса. Конечно, не хуже Беллочки… Ну, ладно, бог с тобой, тащи папку…

Алиса повернулась и пошла к двери. Михаил Семенович даже с кресла не поднялся. В прихожей взяла с вешалки плащ, сумку, зонтик и вышла на лестничную площадку. Финский замок негромко щелкнул за ее спиной. Спускаясь по широким каменным ступенькам, сохранившимся после капитального ремонта, она улыбалась: молодец эта Викуля! Очень кстати позвонила. Пусть Крендель слушает ее стихи, угощает шампанским и грузинскими грушами, а ее больше и ноги в этом доме не будет!..

2

— Бежишь, как крыса с тонущего корабля? — зло сказал секретарь обкома, — Вот такие, как ты, Михаил Федорович, и подорвали авторитет партии!

— Судя по нынешним публикациям в печати, авторитет партии и советского государства стали подрывать изначально, сразу после революции, — отпарировал Лапин, удивляясь своей смелости. — Я всего лишь продукт нашей монопольной партийной системы. Ее порождение, как и вы. Я не расстреливал царскую семью, не уничтожал донское казачество, не подписывал проскрипционные списки на массовые расстрелы неповинных людей. Не душил и не морил голодом крестьянство, не врал народу, разве что по приказу партии… Не я довел великий Санкт-Петербург до нынешнего бедственного состояния. Ведь по городу проехать невозможно: грязь, разбитый асфальт, обрезы. Разве что улица Войнова, по которой обкомовские ЗИСы гоняли в Ленсовет, да Московский проспект — дорога в аэропорт для встречи заграничных шишек — более-менее в приличном состоянии. Почему же я должен за все это отвечать? Почему меня обвиняют во всех наших общих грехах?

— Наш святой долг, Михаил Федорович, сохранить партии, вернуть ей утраченный авторитет!

— Все это общие слова. Как это практически сделать? — Лапин уже не замечал, что повысил голос. Ни страха, ни почтения он больше не испытывал к этому коренастому светловолосому человеку, сидящему за большим письменным столом с шестью телефонами — Нас, партийных работников, не любят, совершенно не слушают, мы не знаем, что делать, что говорить, как отвечать на прямо поставленные вопросы? У нас ускользает власть из рук, как песок сквозь пальцы, нас не слушаются городские организации, даже комсомол наплевал на нас. Хотя у самих рыльце в пушку! Карьеристы и демагоги. Понимаете, я просто не вижу смысла в своей работе. Да и что это за работа — ничего не делать? Вы сами дали установку: ни во что не вмешивайтесь, ничего никому не навязывайте! И те люди, которые еще по инерции к нам обращаются за помощью, услышав это, резонно задают вопрос: «Зачем же вы тут сидите? Вообще, зачем вы нам нужны?!».

— Конечно, партия сейчас переживает кризис…

— Боюсь, что ей уже не вылезти из этого затянувшегося кризиса! — перебил Николай Федорович — И это никакой не кризис, а полный крах. И если я не могу больше приносить никакой пользы на своем месте, мне лучше уйти…

— Вы же номенклатура! — вдруг улыбнулся секретарь обкома. — Думаете, мы вам предоставим теплое местечко с большим окладом? Так ведь, дорогой Михаил Федорович, народ выступает не только против привилегий, но и против номенклатуры. Люди резонно считают, что если руководитель не справился на одной работе, нет никакого смысла ставить его на другую руководящую должность. Он и там напортачит.

— Спасибо партии! — чуть остыв, проговорил Лапин, — Она меня сорвала со школы и выдвинула на партийную работу, а теперь и позаботиться обо мне не желает?

— Возвращайтесь в школу, — усмехнулся секретарь обкома.

— Кем? Рядовым учителем? Теперь директоров тоже выбирают коллективы. И каково мне с должности первого секретаря райкома вернуться в школу рядовым учителем? Это ведь опять удар по партии.

— Работайте, Михаил Федорович, на старом месте, — устало сказал секретарь обкома. — До конференции осталось недолго…

— Я и так знаю, что нас никого не изберут, — вырвалось у Лапина — И вас не изберут! Вон каких не избрали во время весенней избирательной кампании в Верховный Совет СССР? А мы? Мы — пешки! И все равно, обидно отвечать за чужие грехи!

— Я думаю, мы с вами и сами не мало ошибок допустили, — заметил секретарь обкома. — Не сумели быстро сориентироваться в обстановке. Непривычно было нам выступать на митингах, давать отпор разным демагогам и экстремистам. Мы ведь привыкли сидеть в кабинетах и руководить по телефону… Разве не так, Михаил Федорович? Этот упрек я и на себя принимаю. Даже мы с вами не так уж часто встречались, все больше на совещаниях, накоротке, а обычно разрешали наши вопросы по вертушке!

— Не мы же с вами придумали такой стиль работы! — возразил Лапин, — Так было принято. И не год-два, а десятилетия. И со своим уставом лезть в чужой монастырь не принято. Кстати, что я заметил, и эти крикуны на митингах и ораторы на наших пленумах, критикуя нас, ведь не предлагают никакой альтернативы. Хорошо, мы уйдем, они сядут на наше место и будут работать и вести себя в точности так же. Они просто не умеют по-другому и никто их этому не научит. А любая наша вылазка в народ оборачивается насмешками и издевательствами, потому что и народ не привык видеть нас в иной обстановке. Он не верит нам… Народ, или, как Ленин его называл, массы, круто изменились за эти несколько лет перестройки…

— Минуточку, Михаил Федорович! — перебил секретарь обкома — Вы это, как говорится, в точку попали: народ очень изменился, а мы — нет. Остались точно такими же, какими были…

— Заколдованный круг, — вздохнул Лапин. — И я не знаю, как выбраться из него. Впрочем, никто не знает, даже Первый. Потому и прошу вас подумать о моем освобождении от должности. Пусть другой, молодой и энергичный покрутится в этом заколдованном круге!

— Насильно никто вас держать на партийной работе не будет, — напоследок сказал секретарь обкома, — Но «теплое местечко» я вам, Михаил Федорович, увы, не обещаю…

В длинном коридоре Смольного, на первом этаже, Лапин увидел громоздкую фигуру директора издательства Балуева. Багроволицый, осанистый, он только что вышел из столовой вместе с главным редактором Куприным и юрким, востроглазым заведующим редакцией Добролюбовым. Все трое тоже номенклатурные работники, ездят на директорской «Волге» обедать в смольнинскую столовую и пользуются поликлиникой, которая в городе известна как «Свердловка». Об этом ленинском любимце пишут в прессе, что на его совести миллионы загубленных крестьян, а город Екатеринбург по-прежнему называется Свердловском. Требуют возвращения старинного названия и калининцы. Всесоюзный староста тоже замаран в сталинские годы… И Куприн и Добролюбов по несколько раз в году отдыхают в отдельных палатах в «Свердловке», регулярно ездят в обкомовский санаторий «Дюны», что в Сестрорецком районе.

Увидев Лапина, Леонид Ильич закивал, заулыбался, подвились угодливые улыбки и на лицах его ближайших работников. Добролюбов — худощавый, черноволосый, с темными бегающими глазками и будто бы чуть смущенной улыбочкой. На самом деле улыбочка у него ехидная с подлинкой. Низкорослый Куприн светловолос, на лице у него чаще всего появляется страдальческая улыбка, вот, дескать, как меня умотала эта ответственная работенка, но сейчас улыбается широко, приветливо. Видно, вкусно и сытно покушал за льготную плату. Столовая не для всех, вон в дверях стоит милиционер и пропуска проверяет.

Михаил Федорович всем по очереди пожал руки — в столовую он идти не собирался — у Куприна спросил:

— Как с альманахом Строкова?

— Завернули, — выскочил вперед юркий Добролюбов — Понимаете, Михаил Федорович, они воду на чужую мельницу…

— Что вы имеете в виду под «чужой мельницей»? — не очень-то приветливо посмотрел на него Лапин — Я читал, хорошие рассказы.

— Вы не знаете наших писательских распрей, — ввернул Куприн — Там есть повестушка, которая бросает тень на наших самых уважаемых литераторов.

— И не только на них, — прибавил Добролюбов — Наш известный поэт в двух крупных издательствах почти одновременно выпустил два своих собрания сочинений… Так автор прямо слюну от зависти роняет на бумагу…

— Я читал, что при жизни автор может издать лишь одно собрание сочинений, а этот сразу два? — удивился Лапин.

— Это третье прижизненное, — авторитетно вставил Балуев.

— У него связи в Москве, он во всех комитетах… — хихикнул Добролюбов, — Всех сумел обойти, объегорить!

— Вот такие у меня работнички, — улыбаясь, покачал большой головой Балуев. — Творят, что хотят… И поэта запланировали в какой-то серии. Я им тоже толкую, что альманах можно напечатать, сейчас такие вещи печатают! — а они уперлись, и баста!

— А если Строков на вас в суд подаст? — спросил Михаил Федорович.

— Отобьемся, — улыбнулся Добролюбов. К лацкану серого пиджака приколот маленький рубиновый портретик Ленина. — Нам не привыкать. А вот от пройдохи-поэта со связями не отобьешься. Этот живьем съест, если что не по нему.

— На нас часто жалуются, — поддержал его и Куприн. Этот пришел в обком без галстука. Балуев как-то говорил, что с перестройкой его работники распустились вконец, тихонький соглашатель и лентяй Куприн, который вообще не читал рукописей, вдруг стал показывать зубы, а трусливый Добролюбов стал хамить авторам, заворачивать рукописи, как ему бог на душу положит, аж раздался от важности. Сам-то как писатель полный ноль. И Куприн во всем его поддерживает. Строков утверждал, что и Добролюбов и Куприн оба активные члены групповщины. Балуев помнил, как их обоих настойчиво навязывали ему секретари из Союза писателей… Вот оба верой и правдой и служат своим благодетелям.

Эти мысли промелькнули в голове Лапина, но разговаривать с двумя юркими и подобострастными людишками здесь, в обкоме, ему не хотелось. Будто угадав его желание, Леонид Ильич негромко сказал:

— Может, махнем в одно тихое местечко на Петроградской? Отдельный кабинет, чешское пиво, раков привезли!

— Откуда ты знаешь?

— Позвонили друзья, я с ними каждую субботу в сауне моюсь.

С Балуевым они когда-то вместе работали в горкоме ВЛКСМ и давно были на «ты», но последние годы Леонид Ильич подобных предложений не делал, как говорится, соблюдал субординацию…

— А что? Хорошая мысль! — улыбнулся Лапин, — Надоело торчать в пустом кабинете.

— Ты отпусти машину, поедем на моей, — предложил Балуев. «Молодец, не хочет подставлять старшего товарища…»

Подвальное кафе с отдельными тесными кабинками было и днем освещено розоватым светом настенных бра. На дверях табличка: «Свободных мест нет». Места почти все были свободными. Скучающий гардеробщик принял у них влажные плащи — в городе моросил холодный осенний дождь — но номерки не протянул. Встретивший их после звонка в дверь невысокий молодой человек в джинсах и белой рубашке с галстуком, очевидно, подал ему знак, мол, это свои люди. Он и проводил их в небольшой квадратный кабинет без окон. Два розовых бра мягко освещали стол, накрытый сиреневой скатертью.

— Как обычно? — осведомился молодой человек в джинсах. — У нас есть «Цинандали», копченая шейка.

— Как обычно, — подмигнув Лапину, распорядился Балуев, — И «Цинандали» с шейкой. И пива с раками. Не зажимай, я знаю, что привезли.

— Я смотрю, тебя избаловали писатели, — заметил Михаил Федорович, когда официант или распорядитель вышел, — И погребок нашли подходящий… Пройдешь мимо и не заметишь. Без пропуска не пускают?

— Зачем нам лишние уши и глаза? — хохотнул Балуев — С одиннадцати до двух наше время.

— А потом?

— Издатели и писатели не одни являются клиентами этого уютного погребка, — ответил Леонид Ильич. — Сюда заглядывают артисты, художники, а вечером широко гуляют кооператоры со своими очаровашками. Слово «очаровашки» он произнес округло, даже чуть завистливо. Лапин вспомнил, что Леонид Ильич в комсомоле славился своими победами над прекрасным полом. На каждой конференции прихватывал очередную «очаровашку» из области.

— Интересно, в моем районе тоже есть такой кабачок? — усмехнулся Лапин.

— Тебе лучше знать!

— Разве что знать… А ходить туда опасно: за нами, партаппаратчиками, теперь во все глаза глядят — вздохнул Лапин — Так и ищут, к чему бы прицепиться. Недолго и в «Шестьсот секунд» попасть!

— Волков бояться — в лес не ходить, — рассмеялся Балуев.

Пиво принесли в больших стеклянных кувшинах, две бутылки грузинского вина из холодильника аж запотели, а шейка, разложенная на длинном блюде с гарниром, аппетитно благоухала. Растопырились на большом коричневом блюде крупные красные раки. Официант, двигаясь неслышно, сам разлил в хрустальные широкие стаканы пенящееся пиво. Пузырьки лопались, собираясь в пену по окружности стаканов. Пиво было свежим и ароматным, под стать шейке. Незаметно под раков опорожнили оба кувшина. Балуев славился своим хорошим аппетитом, когда официант появился с очередными двумя графинами, заказал еще раков, пару шеек без гарнира и жареные колбаски с картошкой.

Михаил Федорович обедал обычно в два часа, а сейчас нет еще и двенадцати, но после первых же стаканов пива появился аппетит. Да и шейки он давно такой не ел, не говоря уж о сочных раках. После кампании против привилегий и распределителей для партийной элиты в райкомовском буфете стало бедновато, да и в Смольном теперь не очень-то разживешься дефицитными продуктами, не то что раньше, когда можно было килограммовыми банками брать икру и штуками осетрину…

Давно так просто в рабочее время не сидел за столом Лапин, как в добрые старые времена. Времена Брежнева, когда застолье с выпивкой и закуской считалось нормой жизни. Пили утром, вечером, в рабочее время, потому что питье с начальством считалось тоже работой… Все-таки руководителям непартийного аппарата легче живется: могут когда угодно отлучиться, вот так расслабиться, выпить в теплой компании… А он, секретарь райкома, на виду. В любой момент могут в Смольный вызвать. В ресторанах не был целую вечность, если где и доводилось бражничать, так это в своих узких компаниях, ну, еще можно было выпить и вкусно закусить в консульствах на дипломатических приемах. Но, естественно, меру необходимо было соблюдать, там тоже глаз хватало…

Леонид Ильич еще больше побагровел, серые глаза заблестели, толстый нос залоснился, дряблая шея в складках. Сколько ему до пенсии? Наверное, года два-три, а может, и того меньше. На его место уже целят молодого партийного работника из идеологического отдела. Партаппарат сокращается, правда, пока медленнее, чем все предполагали. И руководство твердо обещало каждому сокращенному подыскать приличное место. Кто поумнее, те сами себе подыскивают работу. Двое из орготдела ушли в советско-финский кооператив. По физиономии видно, что Балуев пьет, но пока как-то все ему обходится. Сам выходец из партийных кадров, свои ребята не дадут в обиду…

— Как тебе все это… что сейчас происходит? — начал больной для него разговор Лапин.

— Приспосабливаюсь, — сразу понял, о чем речь Балуев — Кручусь, как белка в колесе. Видел моих орлов? Были мокрыми курицами, бывало, в кабинет ко мне боялись войти без стука, а сейчас чувствуют себя хозяевами. Понимаешь, Миша, перестройка больнее всего бьет по нам, руководителям, а те, кто поменьше нас, быстренько стали якобы выражать волю коллектива, хотя они-то всем и заправляют на самом деле. Неужели я буду рукописи читать? Да у меня башка распухнет! Сколько мы выпускаем печатной продукции! Сотни наименований в год. Чувствую, что творится в редакции, особенно художественной литературы — какие-то темные делишки с изданиями и переизданиями некоторых авторов, с тиражами, гонорарами, а влезть во все это не решаюсь… Тут же меня подставят! Пробовал поначалу влезать, спорить, так сразу посыпались звонки из Союза писателей, из Госкомиздата, даже из обкома. Не тронь таких-то, лучше выбрось из плана других… Есть у нас неприкасаемые. Ну и махнул рукой, пусть все идет как идет… Ей-богу, так легче жить.

— Удобно ты устроился, — покачал головой Лапин. — У меня, брат, похуже дела! Не мне тебе говорить, что авторитет партийного работника низко упал… Разговариваю я с кем-либо из руководителей советских районных организаций и вижу в их глазах скуку, мол, болтай секретарь, а я все равно поступлю так, как найду нужным… Перестали люди ходить в райком, да и в обком тоже, даже на вас, подчиненных нам руководителей, теперь не жалуются, потому что знают: мы им никакой помощи не можем оказать… А раньше отбою не было! Тысячи писем! Записывались на прием.

— Не завидуй, Миша, — добродушно улыбнулся Балуев, отчего его толстые губы разъехались поперек багрового лица, как трещина в пустыне во время землетрясения. — Ой, как и нам сейчас трудно! В открытую грозят: будешь «взбрыкивать» — нового директора на альтернативной основе выберем, а тебя коленом под зад! А заметил, какие словечки сейчас в ходу: «альтернатива», «консенсус», «плюрализм», «популист», «спонсор»…

Лапин заметил, что с каждым выпитым стаканом Балуев становился все фамильярнее: сначала Михаилом назвал, теперь Мишей… Скоро «корешом» назовет. А впрочем, чего ему, Лапину-то, заноситься перед директором крупного издательства? Уже давно сместились понятия начальник-подчиненный! Кажется, так было сразу после революции, когда отменили все воинские звания и чины… Ну, и что получилось? Анархия! Потом все равно появились офицеры, генералы, маршалы. Даже генералиссимус… Не может государство существовать без крепкой власти, без аппарата насилия, полиции, то бишь, милиции… Так и эти, работники правоохранительных органов, стали проявлять свой норов! Правда, если по-честному, то их условия существования жалкие. Устаревшая техника, нет электроники, низкая зарплата. Взялись дружно за права преступников, а про права милиционеров забыли, как и про права пострадавших. В милиционеров стреляют, а они должны сто раз подумать, прежде чем оружие применять. В Америке, если преступник сунул руку в карман, полицейский имеет право первым выстрелить в него… Ну почему у нас столько разных перегибов, проколов, неувязок? И ведь во всем, опять же, сейчас винят их, партийных работников.

— …говорил же тебе, что кручусь, как белка в колесе… — дошел до его сознания сипловатый голос Балуева. — Посмотрел бы ты на мои директорские совещания: новгородское вече! Каждый несет, что в голову взбредет, а я все это выслушивай, кивай, улыбайся и подхватывай на лету, не то в «плохие» попаду. Ушел бы, к черту, да куда? Надо любым путем до пенсии дотянуть…

— Дотянешь? — испытующе взглянул ему в глаза Лапин.

— Не знаю, — честно признался Леонид Ильич — Конечно, если всем буду поддакивать да печатать графоманов, которых нам настойчиво навязывает ленинградский Союз писателей, то и продержусь… Но поговаривают, что скоро нас, издателей, будут бить рублем за каждую выпущенную плохую книжку. Как тогда мне быть? Мои работнички только и проталкивают в печать бездарей своих дружков. Пока за убыточные издания мы не отвечаем, а если будем отвечать? По-честному, я лишь десятка два писателей стал бы издавать из всей этой ленинградской оравы литераторов! Там же сотни бездарей! А каждый хочет печататься. Мой Куприн-то с Добролюбовым что толкуют? Мол, печатать надо всех, это есть литературный процесс, а читатель пусть разбирается: кто хороший писатель, кто плохой. Вот что значит не отвечать рублем за выпускаемую продукцию.

— А альманах Строкова зарезали, — вставил Михаил Федорович.

— Для меня давно не секрет, что Куприн и Добролюбов служат групповщине из Союза писателей, — признал Балуев, — Они их в наше издательство навязали, они их и защищают. Я хотел было Добролюбова спровадить на пенсию — ему уже шестьдесят три — так что тут поднялось! Звонки, угрозы, мол, не тронь нашего! То же самое и с Куприным. Пачками таскает мне на подпись договора бездарей, а я подписываю.

— Зачем?

— Не подпишу — слетятся защитники бездарей, как стервятники! Заклюют! Я же повторяю: платит им гонорар-то за их непроданные книги государство, а Куприн с Добролюбовым и копейкой и не рискуют!

— Может, взятки берут?

— Может, и берут, да разве докажешь? Кто издает из серых писателей, тот никогда не признается… Замечаю, что особенно Добролюбов настырно проталкивает в план серятину, заведомо слабые книжки, против которых и книготорг возражает. Значит, у него есть интерес!

— Как насмешка над классиками звучат их фамилии, — усмехнулся Лапин. — Куприн и Добролюбов! Небось, псевдонимы?

— А кто их знает, — махнул рукой Леонид Ильич — В Ленинграде каждый второй литератор с псевдонимом…

«Цинандали» поверх пива легло как-то тяжело. Как ни странно, но после пары бокалов сухого вина багровость понемногу исчезла с лица Балуева, а мутноватые с утра глаза прояснились. Он весит килограммов сто двадцать, для него эта выпивка — слону дробина. А вот непривычный к утренним возлияниям Михаил Федорович отяжелел, да и мысли что-то в голове тяжело стали проворачиваться. Теперь на постели бы часок поваляться. Вся эта непривычная обстановка как-то размягчала, даже несколько умиротворяла. Есть же люди, которые вот так сидят день-деньской за столом и «кайфуют»! И ни до чего им нет дела… Балуев еще раньше, в машине, сказал, что у него в три совещание в издательстве. Ему можно, никто и внимания не обратит, что он выпивши, привыкли, наверное! А если бы его, Лапина, кто-нибудь в райкоме увидел с такой воспаленной физиономией? Тут же первый секретарь обкома был бы извещен!

Белым призраком возник в дверях высокий молодой официант.

— Еще что-нибудь принести? — вежливо спросил он. Вышколен, знает, что с начальством приходится дело иметь.

Лапин отрицательно покачал головой, а Леонид Ильич распорядился:

— Еще графинчик пива и пяток раков, Жора!

Жора кивнул, улыбнулся и, прихватив блюдо с красной рачьей шелухой, как и положено призраку, испарился в полусумраке заведения. За стеной шумели машины, из соседней кабины чуть слышались невнятные мужские голоса, вдруг электрическая лампочка в настенном бра погасла.

— Если после выборов в местные Советы меня прокатят, возьмешь к себе? — не то в шутку, не то всерьез спросил Михаил Федорович.

Балуев прожевал шейку, запил остатками вина, посмотрел в глаза секретарю райкома.

— Если я досижу до выборов… Думаешь, я не знаю, кого из Смольного сватают на мое место? Только ничего у них не выйдет, как и с председателем телерадио, литмафия своего человека посадит в мое кресло. Такую развернут кампанию в прессе, что чертям станет тошно.

— Сколько тебе до пенсии?

— Полгода, — ответил Балуев, — Уж пусть как-нибудь потерпят ребята из обкома. Как стукнет шестьдесят, так сразу освобожу кресло. Но очень сомневаюсь, что кто-нибудь из наших займет его. Мафия уже готовится к бою.

— Я, наверное, в школу вернусь, — помолчав, сказал Лапин, — Учителем.

— Жора, запиши на мой счет, — сказал официанту, принесшему пиво и раков, на этот раз помельче, Леонид Ильич.

— У меня здесь счета нет, — проговорил Лапин, доставая из кармана десятку и кладя на стол.

— Убери, Миша! — строго сказал Балуев — Я тебя пригласил.

— Извини, Леня, но я за себя привык сам платить, — в тон ему произнес Михаил Федорович, подумав про себя: «Врешь ведь, Лапин! Ты привык, чтобы другие за тебя платили… Вернее, тебе много лет и в голову не приходило, что нужно доставать деньги из кармана… Сын Никита тебе однажды бросил в лицо: „Батя, ты ведь давно живешь при коммунизме! Ты даже денег ни за что не платишь!“. Это он, конечно, перехватил, деньги платил за дорогие вещи, но многое, безусловно, доставалось ему и даром…»

— Жора, лампочка перегорела, — кивнул на бра Леонид Ильич.

— Так еще уютнее, — улыбнулся официант, что-то записывая фирменной ручкой в свою книжечку.

Черная «Волга» директора издательства ждала их в переулке, что неподалеку от погребка.

3

Дела у Геннадия шли все хуже: всего пять маток сохранили приплод, остальные крольчата погибли. Их маленькие с мышь трупики Коляндрик собирал в жестяную банку из-под сельди и закапывал на отшибе, за баней. Вызванный из города ветеринар сказал, что крольчихи не обладают инстинктом сохранения приплода, путано объяснил, что родились они, видно, на потоке и столь могучий инстинкт, как ни странно, у них не привился. Крольчихи не хотят кормить детенышей, у них не накапливается молоко. Не исключено, что и питание имеет значения: не хватает каких-то витаминов.

Контора райпо, поставившая им кроликов, не торопилась списывать убыточное поголовье, не предоставляла и новых маток. Снегов мотался на своем красном «Запорожце» в Новгород и назад, но все без толку. Обещали завезти комбикорма, но так и не завезли. Чебуран вдруг на десять дней запил. С неделю гостили у них знакомые из Витебска, привезли с собой выпивку, да еще тут заварили брагу — ну, малый и пошел вразнос. Пытался косить, кормить кроликов, но все у него из рук валилось.

Николай, приехав из Ленинграда, и не касался рукописей: помогал брату, выполнял работу Чебурана. Лена тоже не сидела сложа руки, но кухня отнимала у нее большую часть времени. Да еще пристрастилась каждое утро за грибами ходить, иногда и завтрак приходилось самим готовить. Весь дом пропах сушеными грибами, в двух эмалированных ведрах солились волнушки и рыжики. В погожие дни нанизанные на проволоку грибы вялились на солнышке, в непогоду Лена сушила их на противне в русской печке и на плите.

Николай кормил кроликов, когда из города приехал брат. Он похудел, как-то весь съежился и будто ростом ниже стал. На хмуром длинном лице печеными яблоками торчали скулы, коричневые с сединой волосы были коротко пострижены, лоб избороздили морщины.

— Ссуду опять не дали, — присев на скамью у крыльца, сказал он. Во рту — неизменная папироса. Костюм смят, на коленях брюки оттопырились. Свой единственный серый костюм Гена надевал лишь когда нужно было идти в присутственные места.

— Первый блин всегда комом, — закрыв клетку на деревянную задвижку, подошел к нему Николай.

— Может, бросить все это, к черту? — выпустив клубок дыма, обронил брат. Добьюсь, чтобы убытки списали, пусть забирают клетки… Сволочь председатель, даже косить не разрешил! Чем будем зимой кормить животину? Да что же это делается? С трибун в Верховном Совете обещают нам, арендаторам, любую помощь, а местное начальство палки в колеса вставляет! Вредят ведь все! И нет сейчас никакой авторитетной власти, которая бы навела порядок в этом деле и решила хотя бы один жизненно важный вопрос для арендатора! Ни райком, ни райисполком, ни поселковый Совет — никто ничего не решает. Да что это — наступило полное безвластие? Анархия? Или саботаж? Вся власть Советам! — митингуем в городах, а нищие Советы не знают, что делать с этой властью. У них денег нет, зависят от всех. Не привыкли ничем командовать, ничего решать… Дай им средства, реальную власть — черт знает, как они ее будут использовать? Нет людей в глубинке, которые бы умели вершить дела. И где их взять? Эти же самые депутаты сидят в Москве, а на местах-то их нет? Ну, выбрали в глухомани в местные Советы тех же самых людей — других-то тут нет — и «править» они будут по-старому. Тут же к ним кинутся хитрые кооператоры, задарят подарками, засыплют обещаниями, урвут «кусок» и будут жиреть, обогащаться. А кто честно горб гнет на земле, никакой от них помощи не добьется.

— Я и сразу знал, что в первый год кроликоферма не принесет нам дохода, — сказал Николаи — Зачем тебе нужно было обещать райпо тысячу кроликов к концу года?

— По моим подсчетам так выходило…

— Обещали прислать комиссию и списать хоть убытки?

— Они знают, что мы по двенадцать часов в сутки вкалывали на участке, — проговорил брат, — Приезжали, видели, за сколько мы дней сколотили почти сотню клеток. А кролей привезли без родословной, я даже не знал, сколько маткам месяцев от роду? Нужно было двадцать самцов, а они прислали сорок! Хотел поменять на маток двадцать штук, отказались принять, мол, им некуда самцов девать, а маток больше нет… — Геннадий полез в карман пиджака и протянул брату измятый листок. — Почитай!

Председатель колхоза Шавлович сообщал, что никаких земельных угодий колхоз не предоставит тов. Снегову, а также отбирает у него по решению правления по ошибке отрезанный весной кусок пахотной земли.

— Что он, с ума сошел? — удивился Николай. — Говорил же, что для пасеки даст нам место, посадит рядом клевер, гречиху…

— Накрылась пасека, — махнул рукой брат, — Раздумал наш пред. Кому-то напел в уши, что вообще арендаторы в колхозе не нужны. Выживает нас отсюда, неужели не чувствуешь?

— В газету надо писать, — поразмыслив, сказал Николай.

— Плевал он на газету, райисполком и райком в придачу, — со злостью вырвалось у брата. — Нету власти, Коля? Неужели не видишь? Говорят красивые слова, обещают златые горы, а на месте все торпедируется. Это же саботажники! Им никакие перемены не нужны. Приспособились за семьдесят лет ни за что не отвечать, обворовывать государство, бить баклуши. Зачем им головные боли с нами?

— Я напишу в областную газету или даже в «Правду», — пообещал Николай.

— Каждый день в газетах о мытарствах арендаторов пишут, а толку? По-моему, теперь даже рубрики «По следам наших выступлений» нет. Да и никто не напечатает. У них тыщи таких писем.

К ним подошел Леонтий Владимирович Катушкин, наверное, специально сидел у окна и ждал, когда приедет Геннадий. Бывший министерский работник был на редкость любопытным, делал вид, что сочувствует им, но палец о палец не ударил, чтобы чем-нибудь помочь, зато бесплатные советы давал в изобилии! Это он любил. В сером ватнике, теплых резиновых сапогах и в пушистой кепке с козырьком, Катушкин присел на свое любимое бревно у сараюшки, достал крупное розовощекое яблоко из кармана, надкусил и одобрительно покивал головой, мол, сладкое… В этом году у всех уродился небывалый урожай яблок. По ночам ломались перегруженные плодами ветви, не помогали даже подпорки. Николай, лежа наверху, слышал, как с шелестящим шорохом шмякались яблоки на землю.

— Эх вы, арендаторы! — произнес Леонтий Владимирович. — В саду яблок прорва, а вы ни одного не продали! Говорил же вам, что в Москве яблоки нарасхват. У нас всегда так: в садах прорва фруктов, а в крупных городах шаром покати! Ни у кого голова не болит, чтобы туда подвезти. На двух машинах с прицепами махнули бы в Москву или Ленинград и вернулись бы с карманами, полными денег.

— Мы не торгаши, — не очень-то вежливо заметил Гена.

— Кроликами торговать, выходит, благороднее, чем фруктом? — бросил на него насмешливый взгляд пенсионер.

— Кроликов мы собирались сдавать в райпо живьем, — миролюбиво пояснил Николай.

— Ладно вы, а другие-то? — гнул свое Катушкин — Почему в такой урожайный год в столице нет яблок?

— А как вы думаете, почему? — спросил Николай. Геннадий с отсутствующим видом молча курил.

— Развал, хаос, безответственность, — рубанул рукой с надкушенным яблоком Леонтий Владимирович, — Бастуют, митингуют, чего-то требуют, угрожают, а жить становится все труднее, порядка все меньше. Прибалты отделяются, нам ничего не продают — вон сыр пропал — а из России все что можно вывозят. В магазинах пусто. И вы знаете, молодые люди, дальше еще хуже будет! Потому что это уже необратимый процесс! Союз распадается, и во всем обвиняют нас, русских, которым нерусские навязали этот строй в семнадцатом. Каждый теперь ищет свою правду, глядя с собственной колокольни, а не с государственной пирамиды. Вот где собака зарыта! — он снова откусил от яблока, перевел взгляд на Геннадия, — Вот ты ездил в Новгород, ну и что, добился у властей справедливости? Черта с два! А тут Иван Лукич с председателем днем обошли все твои владения, и Шавлович пообещал, что с весны распаханный тобой участок снова будет передан. Еще председатель сказал, что весной и вас тут не будет, потому что кроличья ферма потерпела крах — это уже и сейчас видно невооруженным глазом, да и колхозу от нее нет никакого проку. Вот такие пироги, господа арендаторы!

— Почему он, Шавлович, нам враг? — раздумчиво произнес Николай. — Никак не могу в толк взять.

— Напели ему местные… — пожал плечами Катушкин. — Кому с ними жить и работать, а вас тут считают чужими. Людишки-то в деревне отвыкли по-настоящему работать, а вы строите, косите, крутитесь на участке с утра до вечера, не нравится им это. В колхозе-то они работают шаляй-валяй, да и по дому ленятся. Раздражаете их, будите совесть, заглохшую тоску по настоящей сельскохозяйственной работе. Если бы у вас все пошло хорошо, они от зависти бы лопнули, а сейчас радуются, видя, что у вас идет кувырком… Ведь у нынешнего колхозника как? Ни себе ни людям. К чужой земле и отношение соответственное. Сидят на запущенной земле, как собака на сене, на жизнь хватает, а на продажу они здесь ничего не производят. Даже бычков, баранов, у кого они есть, сдают в колхоз, а не везут на рынок. Там нужно подсуетиться, побегать, стоять за прилавком и торговать, а тут все просто: приехала машина и забрала животину, тут же и деньги выплатят. А вы у них, братцы, как бельмо на глазу.

— А вы? — угрюмо взглянул на него Снегов.

— Я дачник, пенсионер. И тут мои старики родились, так что как бы свой. Ко мне они претензий не имеют. Я на колхозную землю рот не разеваю, кроликов не развожу, рыбу на озере если и ловлю, так удочкой… А вы, арендаторы, угроза для них, для их спокойствия. А председатель идет у них на поводу: они же выбирают его…

Катушкин бил, как говорится, в десятку, и возразить ему было трудно, вот только одного не мог понять Уланов: сочувствует Леонтий Владимирович им или злорадствует? И он напрямик спросил:

— Вот вы все правильно понимаете, что аренда — это единственное спасение нашей погибающей земли, это хлеб, мясо, продукты для страны. Объяснили бы председателю, другим, что они не правы, притесняют нас?

— Я? — округлил глаза Катушкин. — Мне как-то это и в голову не приходило.

— Что же толку от ваших разглагольствований? — усмехнулся Николай — Воры из соседского дома вещи выносят, а вы им советы даете, мол, как их лучше на телегу погрузить…

— Чего доброго и сам поможет погрузить — грабят-то не его, — ввернул Снегов, закуривая.

— Уели вы меня, братцы! — ничуть не обидевшись, рассмеялся Леонтий Владимирович, — А и верно, раз это меня лично не касается, чего и нервы зря трепать… Вот такие мы выросли в этом социалистическом обществе… Человек человеку враг.

— Мы вам не враги, — сказал Николай. — И на социалистическое общество уж не вам бы сетовать: оно дало вам все. Сами рассказывали, что как сыр в масле катались, когда в министерстве работали.

— Сейчас-то легко все и всех критиковать, — вяло возразил Катушкин. — А вы попробовали бы в те годы рот раскрыть? Были «герои», так их тут же били по заднице мешалкой — и как не было на свете человека.

— Значит, все упирается в нашу гнилую систему? — сказал Николай — Какого же черта и сейчас-то наши государственные деятели держатся за нее, если ей место, как сказал бывший президент США Рейган, на свалке истории?

— Я не держусь за нее, — улыбнулся Леонтий Владимирович, — Но у нас громко сказали «а», а «б» произнести все пока боятся.

Геннадий затоптал ботинком окурок, сплюнул на бурые кусты помидоров, гордо вскинул голову и прямо посмотрел в глаза пенсионеру:

— Если и приходили мне в голову капитулянтские мысли все бросить и вернуться в город на работу, то сейчас я твердо решил, что докажу этим… «деятелям» районного масштаба, что меня им не согнуть в бараний рог и не запугать. А с председателем мы еще поборемся! Обработанную целину я ему никогда не отдам… В конце концов есть ведь у нас какие-то законы? Я его носом ткну в постановление Верховного Совета и вырву у него пахотную землю под корма и сенокосные угодья. Столько кругом земли пустует, а он пасть разинул на наш огород! Не государственный он человек, а саботажник, враг всего нового, передового. Вот таких и надо гнать с руководящих должностей в первую очередь.

— Я интересовался, он здесь уже тридцатый председатель после войны, — сказал Катушкин. — Иван Лукич Митрофанов ведет записи в общую тетрадь: записывает, какая погода и какие приезжают к ним на недолгое царство председатели. Был даже разжалованный секретарь райкома. Говорил, что этот больше всех навредил колхозу и людям… С тех пор так из нищеты и не вылезают.

— И не хотят вылезать, — прибавил Геннадий — Охота им гнуть спины на земле.

— Их тоже винить нельзя, — заметил Леонтий Владимирович — Отучили от земли, отбили охоту на ней работать.

С березы, что у изгороди, порывом ветра швырнуло на них рой желто-красных листьев. Они уже усеяли все вокруг. Осенние сумерки быстро надвигались на Палкино. Небо было серым, с темными подпалинами. Когда ветер проносился над проселком, листья шуршали, поднимались в воздух и снова опадали. Все деревья теряли листву, лишь молодой дубок напротив окон был еще зеленым и не желал расставаться с листьями. Из кроличьих клеток послышалась барабанная дробь — это сиреневый самец колотил передними лапами в дощатый бок своей тесной тюрьмы.

Катушкин поднял с земли желтый лист, разгладил на широкой о огрубевшей ладони. За лето он немного похудел, не так стало выпирать брюшко, да и светлые глаза оживились, стали чище, исчезли красные прожилки на белках. Деревенская жизнь явно пошла ему на пользу. Уже по утрам иней прихватывал все еще зеленую у забора траву, а он по-прежнему с плетеной корзинкой и суковатой палкой ходил по грибы.

— Желаю успеха, — поднялся с бревна Леонтий Владимирович. — Я на вашей стороне. Хотя не верю, что вы победите. Новое всегда у нас встречают в штыки.

— Честно работать, стараться стране помочь выбраться из полуголодного существования — это новое? — презрительно заметил Гена — Насколько я знаю, уровень жизни в дореволюционной России был неизмеримо выше, чем сейчас. Выходит, при царе-то батюшке в старину люди умели работать? Всю Европу кормили хлебом.

— Работничков-то хороших повывели в революцию и после нее, — сказал Николай, — Колхозы не оправдали себя, это сейчас и слепому ясно, а вот поди ты, где-то и кто-то в верхах держится за колхозы, не хотят ничего менять!

— Говорю же, боятся нового, как черти ладана, — снова ввернул Леонтий Владимирович и тяжело зашагал к калитке. И уже с тропинки прибавил:

— Убили комиссары вместе с частной собственностью и инициативу народа. Нет ни у кого интереса к работе. Что и наработают, так прахом обернется. Слышали по радио, что больше половины любого нашего урожая теряется при доставке его на склады? Передавали, что владивостокские рыбаки десятки тонн икряной горбуши закопали в землю, потому что транспорта не было улов вывезти… И это при нашем-то продовольственном дефиците!

Когда затихли шаги соседа, Гена сплюнул и полез в карман за новой папиросой, закурил и, глядя прямо перед собой, тяжело уронил:

— Инициативу народа убили… Ишь как бывший бюрократ заговорил на пенсии! А кто убил-то? Как раз такие, как он, Катушкин! Сидели в кабинетах и сочиняли циркуляры во вред народу. И сейчас до черта их сидит на нашей шее… А того им невдомек, что народ-то за эти годы изменился и прозрел, как пишут газетчики. Не хочет больше закрывать глаза на творимые в стране безобразия.

— Честный народ, — прибавил Николай. — А жуликам сейчас раздолье! Вон как оживились. Все гангстерские капиталистические замашки взяли себе на вооружение: мафия, рэкет, шантаж, похищение детей, богатых кооператоров, запугивание людей, сращивание государственных деятелей с преступным миром…

Снова кролик простучал боевую дробь в клетке. Вершины деревьев уже слились с потемневшим небом, порывы ветра сотрясали ветви деревьев, падающие листья неслышно ложились на землю. В сенях вспыхнула электрическая лампочка, мелькнуло у плиты раскрасневшееся лицо Лены. С мешком накошенной травы мимо прошелестел Коляндрик. Чувствуя себя виноватым, он не подходил к ним. Раскрывая одну за другой клетки, принялся бросать туда траву. Его маленькая юркая фигура медленно передвигалась вдоль ровного ряда клеток.

— Мальчики, ужинать, — пригласила Лена. — И скажите Чебурану, чтобы сорвал укропу. Там, у изгороди, он еще растет.

Она отправила свою дочь к родителям, которых так еще и не удосужилась познакомиться с ее новым мужем. Впрочем, и Гена не рвался в гости к новым родственникам. Лена в месяц раза два навещала родителей и Аду. Сейчас даже трудно представить, как бы они обходились без нее. Перед мысленным взором Николая всплыло большеглазое лицо Алисы. От Алексея Прыгунова он знал, что девушка все еще работает в конторе по ремонту квартир. Маляром, кажется. Бабушка несколько раз встречалась с ней. Алиса иногда заходила в отсутствие Николая. При нем она ни разу не появлялась. Да и не звонила. Он гнал мысли прочь о ней, но они приходили, навевали грусть и тоску. Николай так и не мог понять, почему она так жестоко поступила с ним…

— Завтра пойду к председателю, — сказал Гена. Он никогда не спешил за стол — Выскажу ему, гаду, все, что о нем думаю!

— А я набросаю статью в газету, — откликнулся Николай. — Может, этим его проймем? Не напечатают, так хоть в райком бумагу пошлют?

— Тогда пошли вместе, — решил брат. — Тебе ведь нужен будет материал… И захвати с собой карманный диктофон. Когда закончим разговор, ты ему покажешь.

— Думаешь, испугается? Он ведь корчит из себя хозяина: мол, все могут короли… то бишь председатели!

— Для выявления истины все средстве хороши! — многозначительно изрек Гена, поднимаясь со скамьи после второго настойчивого приглашения Лены.

Чебуран серой мышью проскользнул мимо них на кухню. В отличие от Гены, он спешил за стол после первого приглашения. Но справедливости ради надо отметить, что Коляндрик как за столом, так и на работе был не последним. Разумеется, когда не пил.

Из леса вместе с порывом ветра прилетел тоскливый крик ночной птицы. И снова в памяти Николая всплыло улыбающееся лицо Алисы…

1

— Хочешь, я тебя познакомлю с настоящим рэкетиром? — нагнувшись к Алисе, прошептала Галя Рублева, показав глазами на высокого широкоплечего парня в короткой кожаной куртке с клепанами и джинсах. На ногах кроссовки, наверное, сорок шестого размера. Темные волосы редкими прядями спускались на широкий лоб, взгляд светло-голубых небольших глаз был ощупывающий, на чуть вывернутых красных губах играла добродушная улыбка.

Они сидели вечером в кафе «Гном» на Литейном и пили кофе с оладьями. Рэкетир за стол не стал садиться, подошел к официантке, стоявшей за никелированным шипящим «Эспрессо» и о чем-то негромко заговорил. Молодая женщина в белом халате вся подалась к нему, улыбнулась и кивала головой в белой косынке. Золотистые кудряшки завивались у нее на шее.

— Его зовут Турок, — шепнула Галя. — Футболист.

— Рэкет — это разве футбол?

Рублева фыркнула:

— Ну и темная ты, Алиска! Газеты не читаешь, телевизор не смотришь! Теперь то и дело пишут и показывают рэкетиров.

— A-а, это бандиты, которые на кооператоров нападают и вымогают деньги!

— Не только на кооператоров… — Галя вдруг осеклась, на лице ее заиграла приветливая улыбка: к ним вразвалку с улыбочкой подходил Турок.

— Привет, Галчонок! — небрежно поздоровался, нахально разглядывая Алису. — Девочки скучают одни? Может, составить компанию? — Без приглашения, небрежно зацепив ногой и придвинув стул, уселся за их столик центральный нападающий. Сразу видно, футболист!

— Мы уже заканчиваем, — жизнерадостно сообщила Рублева.

— Куда таким молодым и красивым спешить? — широко улыбнулся рэкетир. — За окном дождь, холодный ветер, а Тасюня, если мы ее попросим, найдет нам бутылочку марочного «сухаря».

Официантка согласно затрясла своими кудряшками и, нырнув под прилавок, извлекла длинную, с позолоченной пробкой, венгерского. Выйдя из-за своего закутка, поставила на стол.

— И двойного кофе три порции, — распорядился Турок. Глядя в глаза Алисе, уронил: — Меня звать Боря.

Алиса промолчала, тогда выскочила Галя:

— Алиса — моя подружка, — отрекомендовала она — Вместе работаем и живем в одном общежитии.

— Советским новоиспеченным буржуям ремонтируете квартиры? — добродушно улыбнулся Турок. Улыбка у него располагающая, а вот глаза холодные, они изучающе ощупывают Алису. Ей даже захотелось юбку пониже натянуть на колени. С трудом удержалась. Все равно ведь ее ног из-за стола не видно.

— Вы правда рэкетир? — с невинным видом спросила Алиса.

У Туркина медленно сползла улыбка с лица, он бросил тяжелый взгляд на Галину Рублеву, потом снова перевел на Алису. Официантка щелкала рычагами «Эспрессо» и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Однако золотистые кудряшки ее подрагивали от разбирающего любопытства. Она то и дело бросала быстрые взгляды на единственный занятый в кафе столик.

— Кто тебе такую чушь сказал? — грубовато спросил Туркин. Глаза его совсем заледенели. Алиса обратила внимание, что у него густые черные брови вразлет, а ресницы редкие и короткие. — Ты, Галка, треплешь своим длинным языком?

— Что ты, Боря! — испуганно воскликнула Рублева. — Я даже не знаю, чего это на нее нашло? — она боялась посмотреть на Алису.

— Я вчера передачу смотрела по телевизору, — улыбнулась Алиса. — Один тип, который человека за ноги к дереву подвесил, очень походил на вас… У него такая же прическа.

— Веселая ты девочка, Алиса, — снова расплылся в улыбке Борис. — Разные дурацкие передачи смотришь…

Галка давила ей на ногу носком туфли, а глаза ее были прикованы к лицу Турка: поверил он подружке или нет?

Между тем тот разлил светлое вино в высокие фужеры, официантка принесла на подносе кофе и несколько оранжевых апельсинов, которые ловко разрезала на тарелке кривым ножом, причем так, что каждый апельсин раскрылся, будто лилия с лепестками.

— За что выпьем, девочки-малярочки? И охота вам такой грязной работой заниматься?

Галка подобострастно схватила фужер и потянулась с ним чокаться, но Турок медленно отвел свой в сторону. Он смотрел только на Алису.

— Я не пью, — сказала она.

— Ради знакомства, — настаивал Борис. — Ну хотя бы символически?

— Символически? — улыбнулась Алиса. — Ну ладно, первый раз в своей жизни я пью с таким.

Рублева изо всей силы надавила ей под столом на ногу, однако Алиса и глазом не повела.

— …с таким интересным человеком! — закончила она. Подняла фужер, чокнулась и чуть отпила.

— Вы считаете, что ваша… работа, — сделав выразительную паузу, произнесла Алиса, — чище, чем наша?

— Это только в нашем отечестве такие красивые девушки ходят в робах и махают кистями, — ответил Борис — Разве это женская работа?

— Лучше стоять у гостиницы и заманивать в постель иностранцев? — продолжала все в том же тоне Алиса.

— Не такая уж это простая профессия… — медленно тянул вино Борис.

— Самая древнейшая, — ввернула Алиса.

— Путанки-валютчицы за ночь зашибают столько, сколько иной труженик и за год не заработает, — усмехнулся Борис.

— Они зарабатывают, а сутенеры почти половину отбирают…

— На проститутках у нас многие зарабатывают, — добродушно заметил Борис.

— Тоже нашли тему, — осторожно вставила Галина.

— Ну, как советские буржуи живут? — помолчав, спросил Борис. — Богато? Бронза, хрусталь, видео?.

— Всех, у кого все это есть, вы, Боря, зачисляете в «советские буржуи»? — спросила Алиса, — Вы тоже буржуй?

Он взял с тарелки дольку апельсина, положил в широкий рот, пожевал и задумчиво посмотрел на девушку, на этот раз взгляд его был даже теплым.

— Отцы родные, вожди наши гениальные сулили нам всеобщую справедливость, равенство, сюциализьмь развитой, коммюнизьмь никому не понятный… — презрительно коверкал он слова, — А на деле что? Есть миллионеры, а есть несчастные бомжи, готовые за рупь не только отечество, но родную мать продать. Одни, значит, в золоте купаются, кушают икру, белорыбицу, заедают искристое шампанское тортом «птичье молоко», а другие ютятся в подвалах и роются на помойках в поисках выброшенных бутылок… Как это было в революцию-то? Грабь награбленное! Мир хижинам — война дворцам! А сейчас все лопочут: у нас революция, верно? Ну а какая революция бывает без жертв? Вот и показывают по телевизору народных мстителей, объявляют их преступниками и убийцами, а они и всего-то-навсего хотят награбленное отобрать, восстановить справедливость. Ну разве дело, когда какие-то вшивые кооператоры в месяц зашибают по пять-десять тысяч! А есть, кто и побольше. По стольку в день. Должны же они делиться с ближними?

— Очень убедительно звучит, — произнесла Алиса. — А я-то по глупости думала, что те, кто с отмычками забираются в чужие квартиры, похищают людей и подвешивают их за ноги… Да еще пытают током и прижигают утюгами и паяльниками, — это обыкновенные бандиты, а они, оказывается, «народные мстители»! «Робин Гуды»!

— Приятно разговаривать с образованной девочкой, — улыбнулся Турок. — Комсомолка? Передовик соцсоревнования? Небось, дома полно почетных, грамот?

— Алиса ушла из университета, — вступила в разговор Галина — И вообще, у нее был заскок…

— Запила-загуляла? — нагнулся к ней Турок, сверля глазами — Кушала наркотики? Или даже сидела на игле?

Ему не откажешь в проницательности.

— Это что, допрос?

— Я не люблю мусоров, — рассмеялся Турок, — Приятно с тобой беседовать, Алиса.

— У Алисы родители в Ленинакане погибли…

— Можно без адвокатов? — резко оборвала Рублеву Алиса.

— Я что? Я ничего, — вильнула та глазами. Она явно побаивалась Турка и всячески старалась ему угодить, чтобы загладить свой промах — Турку явно не понравилось, что она растрепала о нем подружке.

— Приглашаю в ресторан «Нева», — сделал широкий жест Борис. — У меня сегодня настроение гульнуть… — и многозначительно посмотрел в глаза Алисе. — В восемь ноль-ноль у входа, столик будет заказан. Обслуга по первому разряду. Только не опаздывать, красавицы, я этого не люблю.

— Боренька, там швейцар строгий не пустит, — заговорила Галя, польщенная таким вниманием. Хотя рэкетир и смотрел только на Алису, красавицами назвал обеих и в ресторан пригласил.

— Скажи, к Тур… ко мне, — небрежно ответил Борис. Глаза его неотрывно следили за Алисой. Ее эта его манера начала раздражать. В отличие от Рублевой, она совсем не боялась Турка. Может, потому что действительно впервые видела рэкетира и еще мало знала про них. Конечно, она слышала об этом новом явлении в нашей жизни, слышала про их вымогательства, издевательства над захваченными жертвами. Рэкетиры представлялись ей какими-то жуткими гангстерами, похожими на тех, которых в американских фильмах показывают. А перед ней сидел мужчина лет двадцати восьми, прилично одетый, даже без наколок на руках. Когда улыбается, так даже симпатичный, вон как пялит на него глаза официантка, видно, у них роман… А может, дела какие-нибудь? При любимой женщине так нагло не пристают к другим, тем более не приглашают в ресторан… — Спасибо за приглашение, — вежливо заметила Алиса, — но я не смогу пойти в ресторан, у меня на сегодняшний вечер другие планы.

Турок пристально смотрел ей в глаза. И она увидела, как зрачки у него медленно расширяются, такое бывает у наркоманов, когда они кайфуют.

— Я редко кого приглашаю… — медленно роняя тяжелые слова и не отводя от нее глаз, произнес Борис.

— Придем, Боря! — залопотала Галина, снова наступая Алисе на ногу — Я ее уговорю. В ноль-ноль во сколько? Да, в восемь будем, как штык!

— Другой разговор, — поднялся из-за стола Турок. — Не пожалеете, пташечки! Борис Туркин умеет угощать… Помнишь, Галчонок, ресторан «Олень» в Зеленогорске?

— Ты одного типа там выбросил из окна, а он потом у тебя прощения просил… — захихикала Рублева. — Я тогда перепилась шампанским.

— До вечера, пташки! — небрежно помахал им мощной рукой Турок и, кивнув официантке, вышел.

— Девочки, я закрываю на обед, — сказала та. — Вы мне ничего не должны: Борис рассчитался.

Они вышли на Литейный. Дождь перестал, но из водосточных труб брызгали струи, асфальт на проезжей части влажно блестел, из-под колес автомашин летели грязные брызги. Прохожих было не так много, как летом. И потом, как многие продукты стали в Ленинграде продавать по предъявлению паспорта и по талонам, многотысячные набеги моторизованных провинциалов из других городов стали меньше. Была суббота, Галина и Алиса уже посмотрели в «Колизее» старый фильм с Бельмондо «Одиночка». Шел еще какой-то итальянский полупорнографический, но там выстроилась длинная очередь. И потом, Алису не тянуло на такие фильмы: парни по-жеребячьи гоготали, девчонки хихикали, иногда кто-нибудь из молокососов, сидящих рядом, начинал давать в темноте волю своим ручонкам. Как быстро все у нас теперь перенимают заграничное! Правда, развязности там такой, как у нас, на улицах нет. Об этом писали даже в газетах. Как и о том, что наше подражание чуждым манерам и привычкам принимает у молодежи самые уродливые формы.

— Может, сходим в видеосалон? — предложила Галя.

— Мне надо зайти в одно место, — отказалась Алиса. Еще вчера она созвонилась с Лидией Владимировной, та пригласила ее в театр на премьеру. От кого-то Алиса слышала, что и в театре артисты стали раздеваться на сцене и укладываться с партнерами в постель. Вряд ли старушка пригласила бы ее на такой спектакль.

— А как же ресторан «Нева»? — спросила подружка. Подружка — это, пожалуй, сильно было бы сказано, Алиса близко так и не сошлась ни с Ниной Семеновой, ни с Рублевой. Но раз живешь в одной комнате, нужно поддерживать какие-то отношения. Вот она и поддерживает. И даже сегодня увидела Галкиного знакомого настоящего рэкетира.

— Я твоему Турку не обещала, что приду к ресторану, ноль в ноль, — ответила Алиса.

— Ты что? — всполошилась Галя, — Он рассердится. Я ведь видела, ты ему понравилась.

— А он мне нет, — отрезала Алиса.

— Лучше бы с ним не ссориться, — вздохнула Рублева. — И что я ему скажу?

— Скажи, что он не в моем вкусе, — усмехнулась Алиса.

Галя Рублева выше ее почти на голову, фигура у нее нескладная: бедра широкие, а ноги тонкие и немного кривые, волосы темно-русые, лицо продолговатое, глаза невыразительные. Галя много клала на лицо косметики, удлиняла к вискам глазе карандашом, сильно красила губы. За несколько месяцев, что они живут вместе, Рублева сменила трех парней: двое из их конторы — сантехники, а один — кооператор. Когда они приходили в общежитие, Алиса по договоренности с Рублевой уходила на весь вечер. Нина Семенова вечерами отсутствовала, у нее то занятия в институте, то торчит в «Публичке». У Нины тоже был парень — студент-заочник. Он часто заходил за ней или вызывал через вахту к телефону. Семенова нравилась Алисе. Она была натуральной блондинкой с живыми карими глазами и круглым улыбчивым лицом. Из-за склонности к полноте часто обедала бутербродом с сыром и бутылкой кефира. И дружок ее студент был грузным парнем лет двадцати пяти. Алиса с ним и всего-то перекинулась двумя десятками слов.

— Ну чего ты, Алиска? — уговаривала Галя — Выпьем, хорошо закусим на дармовщинку? Турок не жмот, деньги щедро швыряет.

— А расплачиваться с ним чем? Натурой? — сбоку по-птичьи взглянула на нее Алиса.

— Может, он меня выберет?.. — не очень-то убедительно проговорила Рублева.

— Я не хочу иметь дела с гангстерами, — сказала Алиса. — Они еще страшнее наркоманов.

— Он просил меня сообщать ему про богатые квартиры, — вдруг разоткровенничалась Галина — Ну про обстановку, вещи, картины, видео…

— И ты сообщала?

— Что я, дурочка? — рассмеялась Галина — Я ему сказала, что мы ремонтируем бедные квартиры. Богатые нанимают кооператоров.

— А я уж подумала, не сообщница ли ты его, — заметила Алиса.

— У него девчонок навалом… А на тебя вот клюнул!

— Держись от него, Галя, подальше, — посоветовала Алиса. — У него нехорошие глаза. И плюнь на его ресторан… с выпивкой и закуской!

— Что ты? — замахала руками Рублева. — Не приду — разозлится. Он может и гадость какую-нибудь сделать. Натравит пацанов, а те затащат в подвал и хором изнасилуют. Знаешь Лидку-кладовщицу? Вот с ней такую штуку в мае сотворили… И милиция никого не нашла. А может, Лидка испугалась и сделала вид, что не узнала, когда ей устроили очную ставку с хулиганами.

— И ты меня хотела с таким типом свести! — с упреком произнесла Алиса.

— Я? — смутилась Галина — Да он сам подошел к нам и сел за стол. Ты же видела.

— Я зайду к одной хорошей женщине, — сказала Алиса, останавливаясь у троллейбусной остановки. До Марата можно и пешком дойти, но ведь Галина не отвяжется, а Алисе уже надоело с ней толочь воду в ступе.

— Он ведь такой, может и в общежитие припереться, — не отставала Рублева.

— Не припрется, — ответила Алиса — Не такой он дурак, чтобы при его опасной профессии рисковать… Пусть в другом месте дурочку поищет.

— Выходит, я дурочка? — округлила светлые глаза Рублева.

Подошел троллейбус, Алиса улыбнулась и с толпой ожидающих поднялась в салон. Галина таращилась на широкое заднее окно, выискивая взглядом Алису.

Троллейбус отчалил, а возле Рублевой притормозили желтые «Жигули». Из приоткрытого окна на нее внимательно смотрел пожилой мужчина в плаще, вязаной шапочке с синим помпоном. В машине слышалась легкая музыка.

— Куда вам, девушка? — мужчина, улыбаясь, смотрел на нее.

— Близко, — отмахнулась Галина.

— Садитесь, я с вас денег не возьму, — сказал мужчина. На пальце у него золотой перстень, на запястье японская «Сейка». «Крутой мужик! — подумала Галина. — A-а, все равно до восьми делать нечего…».

— Куда, дядя? — обойдя машину и усаживаясь рядом, спросила она. В салоне витал запах хорошего мужского одеколона. Из стереомагнитофона лилась знакомая мелодия, пел Майкл Джексон.

— На Приморском есть отличный ресторанчик… племянница! — с улыбкой взглянул ей в глаза мужчина, для чего ему пришлось круто повернуть массивную голову на короткой шее.

— Вы ведь за рулем? Вам нельзя, — входя в роль простушки, заулыбалась и Рублева.

— Мне все можно, — сказал он — Меня звать Георгий. А вас?

— Галина, — она неловко сунула ему широкую ладонь с мозолями, свидетельствующую о ее рабочей профессии.

— Вот и ладненько, Галочка! — жизнерадостно продолжал Георгий — А может, наплюем на ресторанчик и ко мне, домой? Бар, видео, хорошие сигареты?

— Нет уж, фигушки! — сделала попытку, правда, слабую, Галина открыть дверцу.

— Как хотите! — воскликнул Георгий. — Ресторан так ресторан, тем более, я сам вам, Галина, предложил.

— А то какой быстрый! — сделала та вид, будто оскорбилась. — Раз — и в дамки.

— В дамки? — трогая машину, сказал Георгий. — Вы в шашки играете?

— В лапту, — буркнула Галина и небрежно прибавила звук в магнитофоне; пусть знает, что ей не в диковинку его заграничная техника…

2

— Ты должен с ней встретиться, Коля, — уж который раз заводила пустой разговор Лидия Владимировна. — Гордость его заела!

— Я никому ничего не должен, — вяло отвечал он. Спорить с бабушкой и доказывать, что все это бесполезно, не было смысла. У Лидии Владимировны были устарелые понятия о совести, чести. Она считала, что мужчина должен уступать женщине, завоевывать ее, мол, женщинам это нравится. А он, Николай, ждет, когда Алиса сама ему на шею бросится…

Они завтракали на сумрачной кухне. По окнам ползли извилистые струйки, над каменным колодцем двора плыли темно-серые лохмотья облаков. Слышно было, как внизу урчали водосточные трубы. Из репродуктора неслась какая-то дикая однообразная музыка, хриплый певец повторял бессмысленные слова про дорогу, на которой его должна ждать девушка. На тарелке — поджаренные ломтики белого хлеба, брынза. Вареную колбасу Николай не любил, она и колбасой-то не пахла — а за кооперативной нужно было постоять в очереди. Интересно, где бабушка раздобыла банку бразильского кофе? Теперь чая-то хорошего не купить.

— Она работает на Чайковского, я не знаю, как называется эта организация, но они ремонтируют квартиры гражданам. Девочка сама себе зарабатывает на жизнь. Живет в общежитии, хорошо выглядит, — Лидия Владимировна помолчала и не очень уверенно прибавила: — всякий раз передает тебе приветы…

— Бабушка, меня ее жизнь не интересует, — сказал он, прихлебывая из кружки с изображением памятника Пушкину душистый кофе. — Она несколько раз уходила от меня, я искал ее по всему городу. Но тогда она была больна, и я ей все прощал. На этот раз она ушла, все взвесив. Ну чего я добьюсь? Возьму ее за руку и приведу к тебе? Летом ей нравится в деревне, а зимой ее туда не затащишь! А я не могу бросить в такой момент Гену.

Лидия Владимировна пила кофе с бутербродом, горчичного цвета глаза ее с грустью смотрели на внука. Дымчатого цвета негустые волосы топорщились на морщинистом лбу, тонкая шея изрезана глубокими складками, на круглом подбородке завивались в колечки редкие седые волосинки. И все равно семьдесят пять ей не дашь. Лидия Владимировна следила за собой. Когда выходит из дома в театр, то даже губы подкрашивает и наводит кисточкой зеленоватые тени под глазами.

— Ты знаешь, сколько твой дедушка ухаживал за мной?

— Знаю, — скупо улыбнулся он — Два года.

— Но ты не знаешь, что он меня отбил у другого мужчины-артиста, который готов был на мне жениться.

— Прекратим этот разговор, а? — попросил Николай, вставая из-за маленького кухонного стола. — Каждое утро одно и то же.

— От своего счастья отказываешься, дорогой! — вздохнула Лидия Владимировна — Такие девушки теперь — редкость.

— Она от меня отказалась, — буркнул он.

— Это был минутный каприз, — возразила бабушка — Я уверена, она жалеет об этом.

— Не знаю, не знаю…

«Странный человек бабушка! — выйдя из дому, размышлял Уланов. — Неужели не понимает, что если я пойду к Алисе и стану ее уламывать вернуться ко мне, она меня будет презирать! Ни разу не пришла на Марата, когда я был в Ленинграде. Значит, избегает меня. Почему же я должен идти к ней?»

Злость на девушку притупилась в нем, но он не мог ломать свой характер: знал, что не простит себе, если унизится перед Алисой. Одно дело было вытаскивать ее из дерьма — это было его долгом по отношению к ней, а другое идти и просить вернуться к нему. Зачем же тогда ей нужно было таким подлым образом уходить от него? Николаю казалось, что он похоронил в себе все чувства к ней. В деревне иной раз накатывалась тоска по девушке, он готов был все бросить, сесть за руль и мчаться к ней… Один раз он так и сделал, но его решимости хватило лишь до Тосно. В Ленинград он приехал с твердым намерением не идти к Алисе. Сразу же позвонил Ларисе Пивоваровой и провел всю ночь у нее. Иногда он замечал на полных белых бедрах молодой женщины синие пятна, явно следы чьих-то жадных пальцев; поймав его взгляд, Лариса улыбалась и говорила, что ударилась обо что-то. Грудь у нее белая, пышная с крупными почти черными сосками. Пивоварова не была такой страстной, как Алисе, но зато более искусной в любви. В общем-то, они подходили друг к другу и оба знали это, но их любовь была привычной, без всяких взлетов и падений. И он сейчас больше нуждался в Ларисе, чем она в нем. У него никого больше не было, а у Пивоваровой был… Или были. И скорее всего, пасся тот самый кооператор, который из коммерческих соображений женился на страхолюдине финке, но по-прежнему не забывал и Ларису. Чисто по-женски, не удержавшись, она с гордостью показывала Уланову дорогие подарки… Как-то раз он завел разговор о СПИДе, что ученые к концу столетия предсказывают и у нас повальное заражением этой чумой XX века, как называют страшную болезнь в печати, но Лариса оборвала его, заявив, что ей это не грозит: у нее интуиция на такие беды. Она ни разу за всю свою жизнь не болела венерическими болезнями. И потом, не с каждым же она ложиться в постель? На эти темы Лариса не любила разговаривать, не интересовалась и его любовными делами.

Лариса, конечно, чистоплотная женщина, ну а ее кооператор?..

В райкоме комсомола Уланову сказали, что Алексей Прыгунов больше здесь не работает. Записав его новый телефон, несколько озадаченный Николай тут же позвонил ему. Прыгунов ничего ему не говорил о том, что собирается поменять работу. Алексей ответил.

— Сам ушел из райкома или попросили? — улыбаясь, спросил Николай. Он был рад услышать его басистый, густой голос.

— Ты где? — поинтересовался Прыгунов, — Ладно, давай встретимся… Знаешь, где? На набережной Кутузова, у Литейного моста?

— Недалеко от твоего офиса?

— Я звонил тебе, — сказал Алексей. — Совсем вернулся? С ягодами-грибами?

— С насморком, — ответил Николай. Насморк он, конечно, здесь подхватил после бани.

Уланов приоткрыл дверь будки телефона-автомата и выставил руку: вроде бы дождь перестал.

— Через десять минут буду, — сказал он и повесил трубку. Нужно было выйти с Невского на Литейный и сесть на троллейбус. На остановке, нахохлившись, стояли ожидающие. Троллейбусы что-то не торопились, впрочем, как и автобусы. Такси последнее время вообще не останавливались. Скоро все будут ходить пешком или ездить в метро, там пока движение бесперебойное.

Алексей радушно пожал ему руку, был он в синем плаще и светлой пушистой кепке с металлической пуговкой на козырьке. Светло-карие глаза весело смотрели на Николая, на правой скуле желтел приличный синяк, он как раз доходил до старого белого шрама у носа.

— Все понятно, — сказал Уланов — Ты с кем-то подрался и тебя «попросили» из секретарей комсомола. Ну, и куда же устроился бывший высокопоставленный хулиган?

— Я здесь работаю, — беспечно кивнул он на большой серый дом на Литейном проспекте.

— В милиции? — удивился Николай.

— В КГБ, старшим оперуполномоченным, ну, а чтобы яснее — в группе захвата.

— Шпионов ловишь? Террористов?

— У тебя устарелое понятие о роли нынешнего КГБ, — улыбнулся Алексей — Мы теперь боремся еще и с мафией, рэкетирами, бандитами… Кстати, они затесались и в милицию. Этот синячок, который ввел тебя в заблуждение, поставил мне проворовавшийся старший лейтенант милиции, которого мы брали с поличным.

— А зачем же глаз-то нужно было подставлять?

— Старшой-то владеет каратэ и самбо. И был вооружен.

— И… стрелял?

— Столько вопросов сразу… Если бы успел выстрелить, вряд ли бы мы с тобой сегодня встретились.

— Хорошая у тебя работенка!

С того берега Невы донесся глухой выстрел пушки. Полдень. А огромные часы на башне Финляндского вокзала показывали без трех минут. По маслянистой неприветливой Неве тянул за собой две огромные баржи маленький буксир. На палубе никого не видно, на барже тоже. Этакий Летучий Голландец. Правда, без парусов. И даже в такую промозглую погоду к парапету приткнулся с бочками одинокий рыболов в зеленом дождевичке. У ног его стояла черная сумка и трехлитровая банка с плавающими в ней плотвичками.

Они прогуливались по набережной Кутузова, под Литейный мост ныряли автомашины, а через мост с грохотом и звоном мчался трамвай. Его обгоняли легковые машины. Исполосованный мокрыми следами шин асфальт шипел, как гигантская рассерженная змея. Здесь, над Невой, неба было больше, кое-где на нем обозначились голубоватые окна. Шпиль Петропавловки матово сиял. Редкие деревья на набережной были голыми. Глубокая осень всегда порождала у Николая необъяснимую тихую грусть. И она никакого отношения не имела к Алисе…

И будто поймав его на этом имени, Прыгунов спросил:

— Как Алиса?

— Я ее давно не видел, — пробурчал Уланов.

Друг, видно, понял, что он не хочет говорить на эту тему.

— Никита учится в семинарии, стал такой рассудительный, спокойный. Вот уж никогда бы не подумал, что он найдет в религии утешение и счастье! Говорит, что программа обучения не в пример университетской насыщена философией, древней историей, они там даже изучают латинский, греческий и другие языки.

— А эти… Длинная Лошадь, Павлик-Ушастик? — поинтересовался Уланов.

— Немного притихли, но продолжают отравлять себя наркотиками, — помрачнел Алексей, — Их даже не судили. Помнишь, я тебе рассказывал, что на даче народного артиста случился пожар и там обнаружили обгорелый труп? Ну, к преступлению эта компания не имеет никакого отношения. После них на дачу проникли преступники и, погуляв, попьянствовав, свели там с кем-то из своих счеты, а дачу подожгли.

— Какое у тебя звание? — поинтересовался Уланов.

— Капитан.

— Может, до генерала дотянешь?

— Я так далеко не заглядываю, — вдруг помрачнел Прыгунов, — Видишь ли, дружище, в стране столько всякой швали развелось, раньше-то, в застойно-застольные годы, об этом помалкивали. Высокие чины покрывали преступников, сами состояли в мафиях… А сколько проникло преступных элементов в правоохранительные органы? Выгребать и выгребать! Вчера один припертый к стенке взяточник обэхээсовец из окна третьего этажа МВД выбросился прямо на улицу Воинова…

— На головы прохожим?

— Врезался в тротуар, увезли на скорой помощи.

— Жив остался?

— Пока жив… В общем, преступность выросла у нас за последние несколько лет в два-три раза по сравнению с прежними годами. Особенно организованная преступность. Денег у них много, вот и покупают с потрохами всех, кто им нужен, и покровительствуют. Такие шишки замешаны, не поверишь! Так что дел у нас по горло!

— Читал об этом… — протянул Уланов, — Пишут много, показывают по телевидению, а толку мало. Преступников-то защищают лучшие адвокаты. Вытаскивают, как говорится, из петли даже убийц! Как же, гуманность… Только почему она как раз в первую очередь коснулась не пострадавших, а преступников? Да что же это за законы у нас такие? Одно время давили невинных людей и закон давил их! А теперь закон защищает воров, взяточников, убийц? Грош цена твоей работе, Алеша, если ты с риском для жизни задерживаешь преступников, а их потом оправдывают? Небось, видел американский фильм «Жажда смерти»? В главной роли Чарлз Бронсон? Не надеясь на органы правосудия после зверского убийства его близких, он сам взялся отстреливать гангстеров, как уток в пруду! И вся Америка сочувствовала ему.

— Видел я этот фильм… Все три серии. В одном ты не прав, столько лет в нашей стране правил бал Сатана, что когда наконец мы начинаем жить по конституционным законам — а они для всех одинаковы — люди опять толкают органы правосудия на беззаконность. Раз выпускают взяточников, убийц, значит, на суде не сумели доказать их вину. Конечно, общественность недовольна, что не осудили зятька Брежнева Чурбанова за его дела, все ожидали, что ему не миновать расстрела, а он отделался минимальным наказанием. Получил лишь за то, что смогли неопровержимо доказать на суде. Так же и с другими. Ну, а адвокаты… Да, они лезли из кожи, чтобы помочь обвиняемым. Еще бы, такие баснословные гонорары были им обещаны!..

Из голубоватой прорехи неожиданно ярко сверкнул солнечный луч, рассек пополам Неву, ударил в окна приземистых старинных зданий. В душе Николая шевельнулась грусть: сколько на долю этого великого города выпало разных событий, бед, несчастий! Здесь начиналась революция, вон стоит на приколе «Аврора», которая один раз выпалила по Зимнему, чем и вошла в историю. В школьных учебниках писали, что революция была всенародной, а на самом деле, как пишут сейчас, она, скорее, была государственным переворотом. И поначалу почти бескровным, это потом начался «красный террор», когда расстреливали сотни тысяч лучших сынов России… И эти старинные здания помнят те времена, жестокость, наступление на национальную культуру, когда разрушались храмы, разграбливались в Зимнем, других дворцах накопленные поколениями царей и вельмож редчайшие ценности. Сколько было, мягко выражаясь, наломано дров!..

— Послушай, Алексей, не изначально ли задумывалось разграбление и уничтожение русского народа еще в семнадцатом году? — задал мучивший его последнее время вопрос Уланов, — Каким мы знали Ильича из истории? Этаким добреньким дедушкой: «Чай я выпью, а сахар отдайте детям!» А ведь Ленин породил первый концентрационный лагерь для саботажников, Ленин давал указания преследовать и даже расстреливать русскую интеллигенцию. Ленин поощрял «красный террор», даже дал нагоняй Зиновьеву, что тот медлит проводить карательные акции в Петрограде. Ленин призывал расстреливать священников, разрушать храмы. Об этом сейчас открыто пишут.

— Ты — историк по образованию, Николай, — помолчав, ответил Прыгунов, — Разбирайся. Меня сейчас волнует другое: как добиться того, чтобы мы все лучше жили, чтобы нам больше никогда не врали, чтобы люди не доносили друг на друга, не подличали. И главное, как поскорее покончить с бандами, убийцами, насильниками! Это похуже татарской орды. Что сейчас говорить, что было, как бы могло по-другому быть? Вон, на сборищах, митингах толкуют, что вообще всем лучше бы жилось, если бы революции не было и царя не трогали… Но мы-то с тобой знаем, что Николай Второй и его окружение довели Россию до революции. Первая мировая война, правительственная чехарда, Распутин, мистика, полная деморализация общества… Это же тоже было? Как были и другие партии, другие альтернативы, но победили большевики во главе с Лениным. И мы живем и по сей день под лозунгами развитого социализма. Да по-другому мы пока и не умеем жить! Всю жизнь нам вбивали в головы, что у нас самый лучший в мире строй, а капитализм — это гниль, смрад, безработица… А стали советские люди ездить за границу, увидели такой жизненный уровень в странах капитала, до которого нам и через сто лет не дорасти. Конечно, объективно разобраться, что все же произошло в семнадцатом в России, необходимо, но во сто крат важнее наладить жизнь сейчас. И путей к этой лучшей жизни предлагается много. Так вот, дорогой друг, главное для нас всех выбрать путь… Не ошибиться еще раз.

— Значит, революция все-таки была ошибкой? — сбоку взглянул на приятеля Уланов.

— Я же сказал: ты историк, думай, ломай над этим вопросом голову.

— Многие сейчас думают, ломают головы. И, наверное, поумнее наших, — сказал Николай, — И всем сейчас нам надо думать, изо всех сил напрягать мозги свои, а народ пьет, политикам больше не верит.

— А мне еще надо и работать, — взглянув на наручные часы, улыбнулся Прыгунов — Рад был тебя повидать, дружище. Телефоны мои у тебя есть — звони в любое время. Да, чуть не забыл! У нас есть зал, где можно потренироваться, придешь? Я поговорю с тренерами, выпишем тебе пропуск..

— А потом ты меня переманишь в свою фирму? — в тон ему ответил Уланов.

— Я пока не жалею, что сюда перешел, — посерьезнев, произнес Алексей.

— Ладно, созвонимся, — пожал руку ему Николай. — Я, наверное, через месяц основательно засяду в Ленинграде, а потренироваться не худо бы. В деревне было не до этого. Да и не с кем.

— А как твои кролики?

— Спросил бы лучше, как моя редакторская работа, — усмехнулся Уланов, — Ага, с продуктами в городе стало плохо, так все заинтересовались кроликами? С кроликами пока плохо, Алеша, мрут, проклятые от разных хворей, матки народят до десятка крольчат и не кормят их. Чебуран уже, наверное, сотни три закопал в землю.

— Чебуран? — удивился Прыгунов.

— Есть у нас третий арендатор… — улыбнулся Уланов, — Некий Коляндрик без роду-племени по прозвищу Чебуран. Работяга хоть куда, все умеет, но есть одна слабость…

— Всероссийская, — перебил Алексей — Водку пьет?

— Водку! Где ее там купишь? Пробавляется одеколончиком, брагой, а сейчас брат готовит ему бутыль яблочного вина. В этом году невиданный урожай яблок!

— Чего же не угостил?

— Приходи ко мне — полную корзинку насыплю, — пообещал Николай. Яблоки лежали в его комнате прямо на полу. Крупные, розовощекие и сладкие. От них по всей квартире витал волнующий дух. Лидия Владимировна, уходя в театр, набирала с собой полную сумку, угощала там приятельниц своих.

К парадному подъезду Большого дома подкатила черная «Волга». Из нее вышел пожилой человек в кожаном пальто, он неторопливо стал подниматься по широким каменным ступенькам.

— Генерал? — кивнул в его сторону Уланов.

— Я еще многих здесь не знаю, — уклончиво ответил Прыгунов. Они распрощались, и Уланов пошел к троллейбусной остановке. Тут недалеко было до метро «Чернышевская», но он не любил спускаться под землю без нужды. Втиснувшись в почти всегда переполненный троллейбус, выглянул в широкое окно, и сердце замерло: по тротуару шагали три девушки в широченных безобразных штанах, заляпанных, как мольберт, краской. И одна из них была Алиса Романова. Ее золотистые волосы выбивались из-под вязаной шапочки, маленький припухлый рот улыбался. На какой-то миг ему показалось, что их глаза встретились… но девушка тут же повернула голову к высокой шатенке и что-то произнесла. Да и трудно сквозь мутное стекло было бы узнать его, Уланова.

Он было рванулся к выходу, дверь еще не успела закрыться; но тут же одернул себя: зачем? И что он ей скажет? «Здравствуй, Алиса!» А она ответит: «Привет, Коля! Как ты поживаешь?». Нет, пусть Алиса живет своей жизнью, вон какая веселая, он, Уланов, желает ей всяких благ!..

3

В половине восьмого вечера два молодых прилично одетых человека встретились у бани на улице Марата. У них не было с собой сумок с бельем, веников под мышкой. Уже зажглись уличные фонари, во многих окнах домов тоже вспыхнули электрические лампочки. Холодный ветер гнал по черному небу клочья дымчатых облаков. Снизу они были желто подсвечены городскими огнями. Тускло поблескивали лужи у водосточных труб.

— Ушла? — спросил коренастый с плечами борца молодой человек в коричневой куртке с капюшоном и кроссовках.

— Села на первый троллейбус, — ответил второй, худощавый и высокий. На нем был темный плащ, явно коротковатый, на голове вязаная шапочка «петушок» с красной кисточкой, — Старуха, а губы накрашены!

— Этот здоровый мужик уехал в пять, — проговорил коренастый. У него круглое лицо, толстый нос картошкой. Он вытащил пачку «Кента», протянул приятелю.

Попыхивая сигаретами, они еще минут десять стояли у бани, глядя на улицу с многочисленными прохожими.

— Пора, — взглянув на часы, сказал коренастый — Народ торчит у телевизоров, сегодня «Спрута» показывают.

Два ничем не примечательных молодых человека не спеша перешли улицу Марата и скрылись в черном провале арки. Поднявшись по черному ходу на четвертый этаж, озираясь и прислушиваясь, немного постояли на лестничной площадке, затем коренастый спустился на этаж ниже, подошел к обитой коричневым дерматином двери, прижал к ней на миг ухо, прислушался и нажал большим пальцем на кнопку звонка. Внутри глухо прозвучало «динь-бом». Как он и ожидал, никто к двери не подошел. Кивнув напарнику, присевшему с сигаретой в зубах на низкий широкий подоконник напротив лифта, достал из кармана связку ключей и еще каких-то мудреных приспособлений для открывания квартирных запоров и принялся привычно орудовать ими. Внизу гулко хлопнула дверь парадной, загудел, опускаясь, лифт. Коренастый спокойно отошел от двери и поднялся к напарнику. Лязгнула дверь лифта и вскоре он прополз вверх мимо них. Когда снова все затихло, коренастый опять приступил к двери.

— Только бы не было второй там двери… — чуть слышно пробормотал он.

Удивительно, но высокий услышал.

— Одна, — прошептал он, не вынимая сигарету изо рта.

— А охрана? — тихо спросил коренастый.

— Да нет никакой охраны, — ответил высокий — И потом, на охрану ставят, когда надолго уезжают.

— Будто ты не знаешь старушек! — хмыкнул коренастый. — Бывает, спать ложатся и ставят на охрану.

Когда дверь чуть слышно скрипнула, высокий проворно соскользнул с подоконника и, внимательно оглядевшись по сторонам и вниз-вверх, подошел к напарнику.

— Все у телека… — негромко произнес он. — Мы утром посмотрим — будут повторять… для тех, кто в ночную работает.

— Как мы, — хмыкнул напарник.

Оба тщательно обследовали косяки, даже на всякий случай пальцами ощупал — никаких штучек не было.

— С богом, — тихо проговорил высокий. — Старушка придет из театра не раньше половины двенадцатого. Я узнавал, спектакль длинный. А этот мужик надолго укатил в деревню. У меня тут верняк.

— Не включай пока свет! — предупредил коренастый, увидев, что напарник потянулся в прихожей к выключателю. — У меня фонарик.

Такой невезухи у Уланова еще сроду не было: на Московском проспекте спустила задняя правая шина. Стараясь не сжевать покрышку, он тут же прижал «Жигули» к обочине и быстро поставил запаску. Сразу за Средней Рогаткой машину снова резко повело в сторону — спустило переднее колесо. Бывает, несколько лет ездишь и ничего подобного не случается, а тут всего за каких-то десять минут оба колеса! К счастью, автоаптечку он всегда возил с собой. Размонтировав колесо, заклеил камеру, помучился, монтируя покрышку на диск. Хорошо, что нашелся прохожий-автомобилист, который помог. Уже было около семи, когда все закончил. Уже подъезжая к будке ГАИ на Московском шоссе, вспомнил, что забыл на бордюре тротуара кривой гаечный ключ, которым заворачивают гайки на колесах. Такой редко продают. Выругавшись про себя, развернулся и помчался обратно. Перед самой площадью Победы остановил милиционер с трубой, определяющей скорость. И откуда он выскочил! После недолгих переговоров: «Сразу будете штраф платить или…» Уланов без всяких «или» заплатил десять рублей — теперь такие вот штрафы! — и, переполненный злостью на весь мир, поехал дальше. Ключа, как и следовало ожидать, на месте не оказалось.

Не хотелось грешить на добровольного помощника, но кто бы другой заметил вдали от тротуара гаечный ключ?..

Поразмыслив, Николай решил сегодня не ехать в Палкино: нужно завулканизировать обе камеры, где-нибудь раздобыть ключ, да и настроение было хуже некуда. Неприятности, как гуси, ходят цепочкой…

Ему бы сразу насторожиться, когда заметил, что один замок на двери открылся с первого оборота, а второй вообще не был закрыт… Прямо перед ним на пороге его квартиры стоял невысокий плечистый мужчина с наставленным пистолетом. И зло сощуренные узкие глаза его не сулили ничего хорошего. За его спиной появился другой грабитель — Николай уже сообразил, что за незваные «гости» орудуют в его квартире — у него под мышкой был завернутый в плед с бабушкиной постели тугой сверток.

— Отвали, малый, — негромко сказал коренастый, — и советую, пока мы не слиняли, шум-тарарам не поднимать…

Последнее слово он не договорил, потому что Уланов молниеносным движением локтя выбил пистолет, а второй рукой нанес сокрушительный удар в челюсть у самого уха. В этот удар он вложил всю свою злость, накопившуюся за этот вечер. Пистолет ударился о потолок в прихожей и упал за стиральную машину, стоявшую рядом с вешалкой. Коренастый мужчина отлетел вглубь прихожей, на какое-то время заслонив напарника. Уланов знал, что в серьезной борьбе нужно быть непримиримым, даже немного сердитым, но давать волю бешенству нельзя. Ярость ослепляет, ты теряешь ориентацию, да и реакция хуже… Коренастый упал на застланный красным вытершимся ковром паркет, а высокий, выронив длинный сверток, сумел проскользнуть к распахнутой двери между Улановым и лежащим напарником. Вытянутая рука Николая лишь зацепила его за плащ, который громко треснул. Видно, шум привлек внимание соседей: муж и жена из соседней квартиры заглядывали в прихожую, где над поднимавшимся с четверенек вором глыбой навис разъяренный Уланов. Ударом сверху он снова опрокинул коренастого на пол.

— Николай Витальевич, что случилось? — как сквозь вату услышал он встревоженный голос соседа — администратора какого-то промтоварного магазина.

— Вызовите милицию, — сказал Уланов, беря себя в руки. Ему хотелось еще хотя бы раз ударить бандита в его квадратное узкоглазое лицо, так, чтобы челюсть выскочила, и он разинул пасть, как вытащенная из воды рыбина.

— Он напал на вас, Николай Витальевич? — защебетала из-за спины мужа немолодая светловолосая женщина в синем халате. Из их приоткрытой двери слышался голос комиссара из кинофильма «Спрут».

— Я вас понял, — сказал администратор и, тесня жену, скрылся в прихожей.

— Сволочи, на картины польстились! — разворачивая сверток, выдавил из себя Николай. — Ножом вырезали из рам…

Картины были самым ценным в этой квартире. Доставшиеся по наследству бабушке, они хранились как реликвии. Лидия Владимировна даже в блокаду не сменяла их на хлеб.

Бандит, сидя на полу и прислонившись широкой спиной к встроенному в стену шкафу, вдруг длинно и витиевато выругался:

— Мать твою… Ты не должен был сегодня уехать? — тупо глядя водянистыми глазами на Николая, пробурчал он.

И только тут до Уланова дошло, что все его несчастья на дороге ничего не стоят по сравнению с тем, что он сейчас сделал: не дал бандюгам унести из квартиры ценные картины! Ни он, ни бабушка даже толком не знают, сколько они стоят, потому что никому из них и в голову не приходило продавать их. Ведь это подлинники известных русских художников. Но откуда эти типы узнали про картины?..

До приезда милиции он пытался это выяснить у бандита, но тот лишь презрительно отворачивал голову и нахально сплевывал на ковер. И плевки его были окрашены кровью. Щека от виска наливалась синевой. Два дюжих милиционера поставили вора на ноги, ловко защелкнули на запястьях блестящие тонкие наручники и увели в «газик» с зарешеченными окнами, а старший лейтенант уселся на кухне составлять протокол задержания. Сосед тоже присутствовал при этом, но оперуполномоченный к нему так ни разу и не обратился.

— Значит, приметы второго преступника вы не сможете обрисовать? — спросил старший лейтенант.

— Он мелькнул мимо меня, как серая тень… — усмехнулся Николай.

— Занимались… борьбой? Самбо? Каратэ? — с любопытством посмотрел на него офицер. — С двумя матерыми преступниками не просто справиться!

И тут Уланов вспомнил про оружие. Отодвинул круглую стиральную машину «Ригу» и поднял с пола новенький пистолет Макарова.

— Ого! — повертел его в руках старший лейтенант, — Да вы… — он заглянул в протокол: — Вы, Николай Витальевич, опасный для бандитов человек! Нам бы таких, как вы, побольше в милицию!

Он пощелкал затвором, и на стол выкатился тускло блеснувший медью патрон. Вынув обойму, офицер пересчитал патроны и тоже занес в протокол, который затем дал подписать Уланову.

— Сами понимаете, придется вас еще побеспокоить, — уважительно сказал старший лейтенант, поднимаясь из-за стола. Сверток он тоже забрал, правда, перед этим развернул, осмотрел полотна, что-то записал в протокол, а Николаю выдал расписку о временном изъятии «вещдока». Видно, пейзажи известных художников-передвижников не произвели на офицера особого впечатления, потому что он даже не поинтересовался, чьи это работы. А Уланов не счел нужным ему об этом сообщать.

— До свидания… — оперуполномоченный снова заглянул в протокол видно, память у него на имена-отчества не милицейская, — Николай Витальевич. Огромное вам спасибо за помощь…

— Помощь? — пожал плечами Уланов — Воры забрались в мою квартиру…

— Бандиты, Виталий Николаевич, — перепутал его имя-отчество старший лейтенант. — И, по-видимому, очень опытные и опасные… — он похлопал рукой по карману кожаной куртки, куда положил пистолет. — А этого, второго, мы найдем! Куда он денется?

Офицер ушел, вскоре за окном зафырчал мотор «газика».

— Какое счастье, что вы оказались дома, — сказал сосед. — Бедная Лидия Владимировна бы от страха умерла! И вам мой совет: поставьте квартирную охрану. Столько жулья в городе развелось… Говорят, южане целыми бандами орудуют у нас, даже город поделили на районы. И если кто из другой шайки сунется на чужую территорию, убивают. Господи, до чего же мы дожили!..

Администратору, видно, еще хотелось поговорить на столь интересную тему, но Николай бесцеремонно закрыл перед его носом дверь — сосед беседовал с ним на лестничной площадке.

Устало опустившись на стул на кухне, он оглядел костяшки пальцев: сбиты в кровь. С удовлетворением отметил, что этот квадратный тип еле-еле ворочал языком из-за разбитой челюсти!

4

Следователь с голубыми глазами и пухлыми, как у девушки, розовыми щеками, доброжелательно смотрел на Алису и задавал поначалу довольно странные вопросы: Знает ли она Лидию Владимировну Уланову? Что их связывает? Что больше всего запомнилось в квартире Улановых? Давала ли ей, Алисе, ключ хозяйка?

Вызов в следственный отдел на улице Каляева, конечно, сильно удивил девушку, однако когда голубоглазый улыбчивый следователь — на вид ему лет двадцать шесть — сообщил о задержанных в квартире Лидии Владимировны грабителях, она разозлилась:

— Неужели вы меня в чем-то подозреваете?

— Что вы, Алиса Петровна! — кажется, следователь даже смутился — Мне такое и в голову не могло прийти! Тем более, что вы в тот вечер были вместе с Л.Б.Улановой. Я просто выясняю: не говорили вы кому-нибудь из знакомых про картины в комнате Лидии Владимировны?

— Темные такие пейзажи? — наморщила лоб Алиса, вспоминая — Чуть ли не передвижников. Их, кажется, было три. Кому бы я могла про картины рассказывать, если даже не знаю, кто их написал? Лидия Владимировна что-то говорила, но у меня из головы вылетело… За этими картинами и залезли в квартиру грабители?

— Это подлинники, — пояснил следователь, — Написаны известными художниками в восемнадцатом веке. И очень высоко оцениваются. Вы даже не можете себе представить, сколько они стоят.

— А я думала, так… пустяки, — сказала Алиса, — Вот рамки красивые, старинные. Теперь таких не делают.

— Вы были в Эрмитаже, Русском музее?

— Конечно, была, — вспыхнула девушка — И не раз. Мне нравятся такие художники, как Ге, Суриков, Репин, Васнецов, а из современных я никого не люблю. По-моему, многие просто не умеют писать, как писали в старину. Вот и малюют разную ерунду! Смотреть противно.

— Вы очень категоричны в своих суждениях, Алиса Петровна, — улыбнулся следователь, — И среди современных художников есть очень талантливые люди. Есть, безусловно, и шарлатаны от искусства, но не о них речь…

И вдруг Алису осенило: ведь она приводила к Лидии Владимировне Галю Рублеву! А та якшается с такими темными типами, как Турок. И Галина очень тогда заинтересовалась картинами, даже спросила Лидию Владимировну, кто их написал, и та подробно ей рассказала… Алису эта живопись мало интересовала, и она не прислушивалась к их бойкому разговору… Неужели Рублева могла сообщить про картины своим подозрительным дружкам?..

— Вы что-то еще хотите сказать? — заметил ее смятение голубоглазый следователь.

— Да нет, ничего, — проговорила Алиса, подумав, что было бы нечестно подставлять Галину. Воры и просто так могли забраться к Улановым, без всякой наводки, кажется, такой термин употребил следователь?.. Сколько теперь квартирных краж в Ленинграде! А по телевидению сообщили, что в Ленинграде угоняют десятки автомобилей…

— Если вспомните еще что-либо, сообщите, пожалуйста, нам, — следователь быстро что-то написал на небольшом глянцевом листке, — вот по этому телефону.

— Что вспоминать-то? — проговорила девушка, но листок взяла.

— Это не случайная кража, — на прощание сказал следователь, — Эту квартиру пасли…

— Пасли? — не поняла она.

— Следили, высчитывали, когда наступит подходящий момент, — пояснил следователь, — Все было бы у них о’кей, если бы случайно не вернулся внук Лидии Владимировны Николай Уланов. Он и задержал в квартире вооруженного пистолетом бандита. Кстати, очень опасного преступника.

— А его… Уланова не ранили? — проглотив комок в горле, севшим голосом спросила она.

— Очень мужественный человек, — будто не слыша ее, продолжал следователь. — Рисковал своей жизнью. На счету этого бандита два убийства.

— Ну и времена наступили, — Алиса не узнала свой голос. Сердце колотилось в груди, перед глазами возникло лицо Николая, сжатые губы, суровый взгляд…

Выходя, ошарашенная, из кабинета следователя, она столкнулась в коридоре с Рублевой, та с повесткой в руке направлялась к этому же следователю.

— И тебя… замели? — удивилась ярко накрашенная Галина. Платье у нее короткое, коленки торчат.

— Замели? — переспросила Алиса. — Послушай, Галка, ты не рассказывала своему рэкетиру Турку про картины, которые тебе показывала Лидия Владимировна? Ну, когда мы были у нее?

— Ты ничего про это не сказала ему? — понизив голос, кивнула Рублева на дверь в кабинет следователя.

— Я-то не сказала, а вот ты…

Она не успела закончить, потому что дверь раскрылась и розовощекий следователь пригласил Рублеву, а на Алису оросил укоризненный взгляд, мол, не надо было ничего говорить подружке…

Выйдя из длинного двухэтажного здания с квадратными окнами, Алиса из ближайшей будки позвонила Улановой. Та обрадовалась ей, посетовала, что Алисочка давно не приходит к ней, затем, волнуясь, рассказала про налет на ее квартиру. И если бы не случайно вернувшийся Коля — у него сразу две шины лопнули — ее бесценные картины унесли бы… Негодяи ножом варварски вырезали их из рамок, теперь она не знает, как их туда снова вставить…

— А… Коля? Он уехал?

— На следующий же день укатил в деревню, — тараторила Лидия Владимировна — Договорился со знакомыми, что нашу квартиру срочно поставят на охрану, а я такая забывчивая! Буду путаться с этой охраной, забывать позвонить им…

— Я к вам сейчас приеду, — сказала Алиса. На сегодняшний день у нее из-за вызова к следователю освобождение от работы. Надо успокоить старушку.

— Лисочка, Коля задержал одного грабителя, — не могла уже остановиться Уланова. — Тот был с заряженным наганом…

— Мой троллейбус, — прервала старушку Алиса и повесила трубку.

Никакого троллейбуса не было. Она уже слышала про все это от следователя. Алиса пошла пешком по Литейному. Перед ее глазами неотступно стояло продолговатое лицо Николая с ясными серыми глазами, чуть виноватой улыбкой, — это когда он спрашивал ее, не хочет ли она родить ребенка… Может, это тоже заставило ее уйти от него. Алиса не хотела никакого ребенка. Она сейчас как перекати-поле, как говорится, нет ни кола, ни двора, нет специальности. Слава богу, в университете восстановилась на вечернем отделении. О каком ребенке может идти речь? Умный Уланов, а таких пустяков не понимает. Алиса не хочет от него зависеть, она уже поняла, что в этой сложной жизни в первую очередь нужно на себя рассчитывать, так сказать, утвердиться в жизни, а потом можно думать о семье, ребенке… Брак в наш век — дело ненадежное. Сколько ее знакомых, не успев выскочить замуж, уже развелись и кукуют с дитем… Хорошо, если есть кому подкинуть его на воспитание — матери или бабушке.

— Привет, хитрая Алиса! — услышала знакомый с хрипотцой голос. Голос, который она сейчас меньше всего хотела бы слышать.

Откуда он взялся, этот Турок?

— Зря тогда не пришла в ресторан, — примеряя к ее походке свой шаг, продолжал он. — Мы с Рубликом весело кутнули.

— Я рада за вас, — не очень-то вежливо буркнула Алиса.

Он шагал по тротуару рядом, высокий, уверенный в себе, на нем модная черная куртка с капюшоном и многочисленными молниями, высокие теплые сапоги на липучках, на голове пыжиковая коричневая шапка.

— Чего это тебя и Рублика вызывали в милицию? — вроде бы небрежно поинтересовался Турок.

«Знает! — мелькнуло у Алисы. — Наверное, следил за мной, поджидал…»

— Мы с Галкой были у одной моей знакомой, а вскоре ее обворовали, — не сочла нужным что-то скрывать Алиса.

— Вот развелось в нашем городе ворюг! — усмехнулся Турок. — И по «Шестьсот секунд» все время показывают. У меня один вчера ночью у дома шапку с головы схватил — и деру! Догнал гаденыша и так отделал, что теперь и родная мама не узнает.

Алиса покосилась на него: а сам-то кто? Рэкетир недалеко ушел от вора или бандита.

— Ты там про меня ничего не брякнула? — как бы между прочим поинтересовался он.

— Я вас, Боря, совсем не знаю, — ответила Алиса. — И потом, грабитель задержан и имущество возвращено хозяйке, так что вам нечего волноваться.

— Я и не волнуюсь! — рассмеялся Турок. — Просто знаю эту лавочку: если за кого зацепятся, так всю душу вымотают! Кого, мол, знаете, с кем встречаетесь, нет ли у вас на примете подозрительных личностей…

— А вы подозрительная личность?

— Эта же дура Галка обозвала меня рэкетиром! А я и сам только по телевидению увидел такое чудо. Какой я рэкетир? Работаю в кооперативе по производству резиновых изделий для автомашин. Зарабатываю по полторы-две штуки в месяц. Зачем мне еще чем-то заниматься? Какой резон? Я сам, как и наш председатель кооператива, побаиваюсь этих вооруженных подонков. Ну, со мной-то им сладить будет не так-то просто…

Говорил он довольно убедительно, да и не заметно было, что напуган. А Галина такая, может и насочинять! Что-что, а фантазия у нее сильно развита, да и язык держать за зубами не умеет.

На углу Невского и Литейного Алиса остановилась. Борис тоже прислонился к бурому зданию. Прохожие шли мимо, из сумок и подмышками торчали рукоятки зонтов. Утром подморозило, кое-где у тротуаров посверкивали тонкие льдинки. Небо над городом было пепельным, золотом сиял Адмиралтейский шпиль. Потоки машин замерли у красного светофора.

— Вы меня, Борис, не провожайте, — сказала Алиса и бросила на него нарочито безразличный взгляд. — А откуда вы узнали, что я была в милиции?

— Рублик сообщил, — широко улыбнулся Турок — Чуть ли не рыдала, когда получила повестку. Ну, а со страху человек чего угодно может наболтать! А в милиции только этого ждут — им надо план выполнять. Преступников вылавливать. Бывает, и из честного человека сделают ворюгу.

— Все-таки чего-то вы боитесь.

— Не очень-то у нас жалуют кооператоров, — продолжал Туркин, — Начнут привязываться, дело шить… Я же не знал, что вас вызвали по поводу какой-то дурацкой кражи! Нас могли с Галкой и в ресторане засечь, я ведь денег на… — он бросил на Алису выразительный взгляд, — красивых девушек не жалею!

Вечером Рублева ничего не сказала Алисе, что ее тоже вызывают на Каляева, а Алиса не успела с ней переговорить, потому что Галина быстренько оделась и, захватив с собой в сумке рабочую робу, ушла на всю ночь.

— Я не привыкла в рестораны ходить… Да и опасно стало появляться.

— Со мной-то? — пошевелил широкими плечами Турок — Мне швейцары, как генералу, честь отдают! — похвастался он.

— И вам это нравится?

— Мало ли что мне нравится! — рассмеялся он, сообразив, что сморозил глупость. — Ты мне нравишься.

— Я ничем вам не смогу помочь.

— Сможешь, если захочешь… — он вдруг угрюмо посмотрел ей в глаза. — Ну чего ты ломаешься? Думаешь, я не знаю про твои заскоки? За травку готова была любому отдаться… Чем я хуже других?

— Хуже, потому что… другие — их не так уж много и было — никогда со мной так не разговаривали.

— Извини, вырвалось… — лицо у Турка стало виноватым, а улыбка печальной. — Обычно мне девочки не отказывают. Только ты такая… отчаянная попалась!

— До свидания, Боря, — поколебавшись, Алиса протянула руку. Турок осторожно взял ее маленькую ладошку в свою огромную лапу, задержал.

— Не хочешь в ресторан, может, в киношку сходим? — предложил он, — В «Молодежном» идет какой-то эротический фильм… У меня есть видео!

— Я ведь учусь, — высвободила руку Алиса — Не до кино мне и ресторанов.

— До встречи, Алиса! — заглянул ей в глаза Борис. Сегодня он показался ей более симпатичным и человечным, чем тогда в «Гноме», где изображал из себя американского гангстера.

1

Ведя машину, Уланов посматривал по сторонам: уже кое-где на убранных полях белели грязноватые островки снега, а на деревьях еще трепыхались бурые листья, их много валялось на шоссе. Машин на шоссе Ленинград-Москва стало гораздо меньше, чем летом. Кончился отпускной сезон, нет-нет да и повстречается машина с ведрами и канистрами на багажнике. В ведрах — соленые грибы, а в канистрах — бензин. Уже несколько лет каждый сезон в стране перебои с бензином. В Ленинграде иногда приходилось по часу и два выстаивать в длиннющих очередях у бензоколонок. В магазинах ничего не стало. Нужно было купить эмалевой краски для полов, Николай обегал весь город, но краски нигде не было. Раньше на полках стояли навалом никому не нужные товары, сейчас и их разобрали. У людей стало много денег на руках, а в магазинах, как говорится, шаром покати. А тут еще вьетнамцы, работающие по найму, подчистую стали все скупать, вплоть до оцинкованных ведер и эмалированных тазов. Каждая крупная забастовка в первую очередь больно ударяла по людям: забастовали шахтеры — провинцию перестали снабжать газом. Как манны небесной, ждут в деревнях приезда машины с газовыми баллонами. Не купишь сразу и билет на поезд, не говоря уж о самолетах. Если за рубеж, вроде бы, стало выехать легче, так зато купить билет, например, в Америку, почти невозможно: на год вперед все билеты на самолеты проданы. Евреи стоят в очередях в посольствах за визами на выезд в Израиль.

Николай притормозил, заметив нацелившуюся перебежать шоссе кошку. Собаки хоть оглядываются, пропуская машины, а кошки прут напролом. На асфальте можно часто увидеть расплющенную колесами кису. Давят шоферы ежей, лягушек, других мелких животных. Можно ведь всегда пропустить перебегающее дорогу животное, но для некоторых водителей переехать зверька — удовольствие. Прямо перед ним расстилалось пустынное шоссе; казалось, с синего неба на него спускаются белые облака, стоило солнечному лучу вырваться из-за них, как на шоссе и обочинах начинали сверкать золотыми монетами палые листья. По утрам шоссе искрилось от инея, а к полудню влажно лоснилось. Кончается ноябрь, начнутся снегопады и по гололеду будет трудно ездить в Новгородчину, а он уже привык каждый месяц бывать там. Прогорев с кроликами, брат надумал взять бычков. Все говорили, что это дело верное: бычки не мрут, как кролики, да и в весе быстро прибавляют, если их, конечно, хорошо кормить. Сейчас Геннадий добывает сено, комбикорма. Бычков ему обещал председатель после нажима из райисполкома отдать в феврале. Геннадий и Чебуран уже начали строить скотник на двадцать голов. Раз пять съездил брат в город, прежде чем договорился насчет стройматериалов, ухитрился даже заполучить два списанных на железной дороге товарных вагона под корма и молодняк. Но вагоны еще надо трактором доставить в Палкино. Кролиководство он тоже не забросил, просто решил сохранившихся маток и приплод разводить и впредь на мясо и мех. Но уже не с таким размахом, как мечтал поначалу. Жизнь — она сама вносит коррективы.

Его обогнал «Москвич» с новгородским номером. Машина тяжело осела на задние колеса: прилично загрузился в Ленинграде товарищ! Несколько палок красноватых кооперативных колбас виднелись у заднего стекла. А в багажнике, наверняка, десятки килограммов мяса, вареных колбас, сыров, масла… И, конечно, водка, которая здесь по талонам.

Во всех крупных городах страны с утра до вечера толпятся, выстаивают в очередях люди, приехавшие из глубинки. Теперь у многих личные автомобили, садись и поезжай за продуктами и водкой! В городе купил по государственной цене, а дома алкаши и с наценкой возьмут. Странная штука получается! До революции крестьяне все везли в крупные города, читаешь старые книги и диву даешься: чего-то только не везли в Петербург и Москву! Говяжьи туши, телятину, свиные окорока, копчености, самую разнообразную домашнюю птицу, дичь, фрукты, овощи, клюкву, бруснику, соленые и сушеные грибы, вяленую рыбу, а с Волги и Каспия доставляли на подводах сонных осетров и белуг, которых поили водкой, чтобы сохранились. А теперь все из города везут: на машинах, автобусах, поездах, мотоциклах. Сотни тысяч варягов каждое утро атакуют городские магазины. Берут все подряд и пудами. Себе ли только? Вряд ли. Спекулируют ведь не только спиртным, но и продуктами.

До какого же тупика нужно было довести богатую страну, чтобы все поставить с ног на голову? Как нужно было извратить всю экономику, древний уклад жизни, чтобы прийти к тому, к чему мы пришли сейчас?..

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Уланов ткнул пальцем в кнопку приемника. Голос диктора монотонно вещал, что в Ленинграде раскрыта большая группа рэкетиров, которые не только грабили кооператоров, но и похищали детей высокооплачиваемых граждан. Пытали, истязали свои жертвы, заставляя их «надавить» на родителей, чтобы они заплатили огромный выкуп. И занимались этим не уголовные элементы, а работники милиции, известные спортсмены, студенты. Квартирные кражи, угоны личных автомашин, убийства, насилие, наркомания… Банды оголтелых юнцов хулиганят на улицах, избивают девушек и подростков, опасно стало в городах поздно вечером выходить на улицу.

Писатель Строков — Николай встречался с ним в кооперативном издательстве «Нева» — рассказал, как у них в лифте уже в который раз какие-то сволочи нагадили! Дворничиха отказалась убирать огромную кучу. И все жильцы безропотно поднимались аж на седьмой этаж по лестнице, потому что в лифт невозможно было зайти… Сергей Иванович говорил о хамстве, жестокости, особенно оно прогрессирует у молодежи, с которой так нянчатся сейчас, каждое утро и вечер развлекают ее по радио и телевидению дикими песнями для дебилов и кошачьими концертами юнцов из подворотен. А тут еще им подбросили десятки порнографических фильмов, демонстрирующихся по всей стране, сотни фильмов каждый день крутят в видеосалонах. Учитесь «свободной любви», насилию, жестокости, суперменству. И получилось, что сразу от обанкротившихся пионерской и комсомольской организаций, занимавшихся лживой пропагандой советского образа жизни, молодежь угодила в лапы киноуголовников, утверждающих вседозволенность, культ силы, хамство и безверие.

Может, писатель и преувеличивает, наверняка среди молодежи есть и порядочные юноши и девушки, которых дешевой пропагандой из-за рубежа не развратишь, но диких безобразий в нашей жизни стало много, тут уж спорить не приходится… Мысли перескочили на Алису. Нет, Николай не допускал, что Алиса в чем-то виновата. Кстати, следователь, который вел это дело, сказал, что Алиса Романова тут ни при чем, а вот новая подружка — Рублева, та могла навести грабителей на квартиру. Выяснилось, что у нее очень подозрительные связи, хотя с обезоруженным Улановым бандитом она никогда не встречалась. Это следователь выяснил. Но за каким чертом Алисе понадобилось приводить к ним в дом эту потаскушку Рублеву?..

Небо над шоссе совсем расчистилось, неяркое солнце сбоку освещало шиферные и крытые дранкой крыши деревянных убогих домов, когда он проезжал небольшие деревушки. Оконные стекла отбрасывали вспышки. Яблони и сливы стояли в садах почти голые, жирно лоснилась перепаханная земля, покачивались на ветру у заборов серые стебли сорняков, зеленела крапива. На обочинах, сразу за деревцами, виднелись одонки, прикрытые сверху полиэтиленовой пленкой и подпертые жердями. Сквозь стволы деревьев иногда вдруг возникала яркая синяя полоска озерной воды, опушенная серебристым камышом. На некоторых еще редкими стайками плавали утки. А вот грачей уже не видно, лишь вороны и сороки сидят на обочинах и, чуть отступив, провожают проносящиеся мимо машины круглыми блестящими глазами. Неприятно видеть, как птицы клюют на шоссе убитых машинами кошек.

Сразу за деревней, в низине, у стоявших на обочине «Жигулей» творилось что-то непонятное: двое рослых парней избивали немолодого мужчину в кожаном пиджаке — согнувшись пополам, он прятал лицо от их кулаков. Женщина в синих трикотажных брюках стояла на шоссе и отчаянно махала руками. Розовая косынка трепетала за ее плечами, накрашенный рот раскрывался и закрывался. Слов, конечно, было не слышно. Не раздумывая, Уланов нажал на тормоза, пронзительно завизжали колодки, машину даже немного повело в сторону. Когда он выскочил на шоссе, оба парня бросились через кювет в сторону придорожного леса. Будто беря препятствие, разом перемахнули через скамейку и низкий стол, поставленные здесь для отдыха автомобилистов. На столе лежали развернутые пакеты с едой, стояли две открытые бутылки пепси-колы. Одна из них опрокинулась и, брызгая коричневой шипучей струей, покатилась по столу, упала на скамейку и шлепнулась на землю.

— Они хотели украсть нашу машину, — подбежала к Уланову взволнованная женщина; косынка ее упала на асфальт, но она и не заметила. — Я кричала, останавливала машины, «Волга» и «восьмерка» проскочили мимо, и только вы… Спасибо вам, товарищ!

— Как это, украсть машину? — удивился Николай.

Но женщина, не ответив, кинулась к отрешенно прислонившемуся к капоту «Жигулей» мужчине и стала стирать носовым платком с его разбитой скулы кровь. Мужчина безучастно смотрел на нее, моргал и молчал, видно было, что он все еще в шоке. У него не только скула кровоточила, но и был разбит лоб, да и под правым глазом набухал здоровенный синяк. Воротник кожаного пиджака был до половины оторван.

— Подонки! — верещала женщина, — До чего дошло: среди бела дня нападают на людей! Витенька, тебе больно? Что же ты нож не достал из кармана? — Уланов уже сообразил, что на них было совершено нападение. Номер машины ленинградский. Возвращаются, наверное, из отпуска. Огромные яблоки розовеют у заднего стекла, на багажнике — чемоданы, узлы. И даже складной велосипед.

— Мы остановились поесть, — повернув темноволосую голову с блестящими, как ртуть, глазами в сторону Уланова, произнесла женщина, — Триста километров отмахали без остановки. Мы едем из-под Великих Лук… Сами-то мы ленинградцы, там на озере отдыхали… Слышали про санаторий «Голубые озера»? Красивое место… Так вот, только сели за стол, бутылки открыли, я еще порадовалась, что наши дорожники позаботились о нас, автотуристах, и тут выходят двое… Мол, не подвезете до Новгорода, спрашивают. Виктор, муж, — она кивает в сторону мужчины, — вежливо так говорит, что мы возвращаемся из отпуска домой в Ленинград. В другую сторону.

— Кто бы мог подумать, что это бандиты, — впервые подал хрипловатый голос мужчина. — На вид такие приличные. Еще ведь даже не темно. Нам и в голову не могло прийти, что у них на уме…

— Один с гаденькой такой улыбочкой, — перебила женщина, — спрашивает, нет ли у нас водки.

— Откуда, говорю? Едем из страны, где водка по талонам… — заговорил мужчина — Опять же, ничего дурного не беру в голову… Мимо машины едут, любая может остановиться…

— Как же, остановятся! — снова перебила жена. — Видит ведь, что на мне лица нет, кричу, машу руками, а они — мимо и мимо! Видели, что с Витей дерутся…

— Куда мне против них, — вздохнул пожилой рыхловатый мужчина. — Молодые, здоровые… А я и дрался-то последний раз в школе…

— У Вити одна почка удалена…

— Наденька? — укоризненно посмотрел на нее муж. — При чем тут почка?

— Не хочешь везти в Новгород, дяденька, — говорит тот, с улыбочкой, — тогда быстренько давай ключи — мы сами поедем! — женщина взглянула на Уланова. — Витя даже рассмеялся, мол, хватит дурацких шуток, идите, молодые люди, своей дорогой… И тут этот, с улыбочкой, ударил Витю в лицо, а второй, что помалкивал, стал выворачивать карманы.

— Ключи я им не отдал, — мужчина разжал кулак и показал ключи на брелке. — Одному успел вмазать, но куда мне против них? — Он потрогал свисающий на плечо воротник — Пиджак порвали…

— Спасибо вам, молодой человек… — женщина снова посмотрела на Уланова — Как хоть вас звать-то?

Он ответил.

— Сколько лет езжу, в такую глухомань забирались, — произнес мужчина, — но такое впервые… Видно, и впрямь от ворья и бандитов спасения нам нету!

— Ружье надо возить с собой, — ввернула женщина.

— Теперь не так-то просто купить его, — заметил муж.

— Не останавливайтесь нигде вечером, — посоветовала женщина, — и не сажайте никого в машину. Некоторые переодеваются милиционерами.

— Да, пишут, что и милиция участвует в этих шайках, — сказал мужчина.

— Где это я читал? Кажется, в «Огоньке».

— У первого же поста ГАИ остановитесь и расскажите про них, — в свою очередь посоветовал Уланов, — Сообщите приметы.

— Так они и кинутся искать их! — криво улыбнулся разбитым лицом мужчина, — Гаишники предпочитают прятаться в кустах, ловить нас, грешных, и штрафовать на червонец. Это куда безопаснее и прибыльнее. Сколько они за день насшибают этих червонцев?..

— Счастливого пути, — попрощался Уланов.

Отъезжая, он в зеркало видел, как супруги поспешно забрались в «Жигули» и тронулись с места. Теперь до самого Ленинграда не остановятся.

У первого же поста ГАИ он сообщил полному круглолицему сержанту о случившемся на шоссе.

— Это не мой участок, — улыбнулся тот, но, заметив, как гневно сдвинулись брови Уланова, добродушно прибавил: — Я позвоню ребятам на другой пост.

— И часто у вас такое случается? — спросил Уланов.

— У нас? — широкая, улыбка не слезала с лица сержанта. — Лучше расскажите, что у вас, в Питере, творится. Ворья, жулья, этих… рокеров-рэкиров черт знает сколько развелось! А мы даже багажник вашей машины без специального разрешения открыть не имеем права. А сколько спекулянты провозят водки из Ленинграда на село! И продают чуть ли не за двойную цену. Особенно цыгане. С лошадей пересели на автомобили и спекулируют вовсю.

— Вы все-таки позвоните, — напомнил Николай, подумав, что улыбчивый и разговорчивый сержант уже позабыл про происшествие на шоссе.

Он дождался, когда милиционер поднялся по каменной лесенке в свою высокую бело-розовую кирпичную будку и стал разговаривать с соседним постом по рации.

2

Сидя в мчавшемся по свинцовому шоссе «Икарусе», Алиса вспомнила свой последний разговор с Галиной Рублевой. Швыряя смятые вещи в большую нейлоновую сумку, Алиса зло бросала плиточнице:

— Пусть следователь думает, что ты не виновата, но я знаю — это ты кому-то рассказала про картины в квартире Улановых! Я ведь видела, как ты рассматривала их и выспрашивала у старушки про художников. У них если и есть какая фамильная ценность, так эти пейзажи. Как ты могла навести ворюг на квартиру, в которую я тебя привела?!

— Может, кому и рассказала, подумаешь, секрет! Так я не думала, что они залезут туда, — вяло оправдывалась Рублева, сидя на подоконнике и дымя сигаретой. Тонкие ноги ее в серых колготках елозили по паркету. Коленки острые, грудь плоская, темно-русые волосы взлохмачены. Сигарета в большом ярко накрашенном рту кажется тоненькой трубочкой.

— Попадешься, Галочка! — говорила Алиса — И сядешь за решетку, как сообщница.

— Я не знаю, кто залез к твоим Улановым, — бубнила Рублева — А этого хмыря в кожанке на очной ставке впервые в жизни увидела.

— Лидия Владимировна так дорожит этими картинами, — продолжала Алиса — Она не пережила бы эту кражу.

— Чего ты кипятишься, Алиска? — сказала Рублева. — Картины вернули, ворюгу будут судить, все, как говорится, о’кей. Была бы я виновата, заложили бы голубчики! А я чиста. Так что заткнись, распакуй свой баул и живи себе спокойненько, как жила. Подумаешь, цаца, взвилась: хорошие люди из-за нее чуть не пострадали! Не пострадали ведь? Нечего и горячку пороть!

— Тебе этого не понять, Галина, — спокойно ответила Алиса, задергивая тугую молнию — Я не могу больше в одной комнате с тобой находиться, видеть тебя… Следователя, может, ты и обманула, но меня не проведешь! Из всех зол я больше всего ненавижу воровство, хамство и ложь.

— И куда же ты? — усмехнулась крашеным ртом Галина.

— А уж это не твое дело, — отрезала Алиса.

— Турок все равно тебя отыщет, он такой…

— Он мне отвратителен, как и ты!

— Не очень-то заносись, принцесса! — наконец проняло Рублеву — Тоже мне, праведница! Вспомни, как таскалась с тухлыми подонками по Чердакам-подвалам и жрала наркотики… Небось, за сигаретку никому не отказывала? А тут Турок ей отвратителен! Да таких, как ты, у него тьма! И не выкаблучиваются. Сделай он мне предложение — я бы с радостью за него пошла. И видный из себя, и бабки умеет делать.

— Два сапога пара… Только не забывай про веревочку, у которой, сколько ни вейся, а будет конец.

— Я так далеко не загадываю, — презрительно фыркнула Галина.

Алиса схватила с кровати сумку, пулей выскочила из комнаты и лишь на лестничной площадке вспомнила, что позабыла на тумбочке подаренный Николаем маникюрный набор. Но не вернулась, не хотелось снова увидеть глупую рожу этой твари с кривыми тонкими ногами и наглым взглядом.

Заявление об уходе с работы она подала еще раньше, симпатичный моложавый начальник участка подписал заявление, хотя и выразил сожаление, что она покидает их. Даже пообещал к Новому году прибавить зарплату. А ведь мог по закону заставить ее отработать две недели или даже месяц. Засунув сумку в железный ящик автоматической камеры хранения на Московском вокзале, она позвонила Лидии Владимировне. Та после ахов и охов сообщила, что скучает одна дома — внук на днях снова уехал в Палкино — и стала звать к себе. Прожив у доброй старушки неделю, походив с ней по театрам и концертным залам, Алиса вдруг быстро собралась и пошла на автобусную станцию, сказав Лидии Владимировне, что уезжает в деревню к Николаю. Надо было видеть, как та обрадовалась.

— Хоть и не хочет разговаривать о тебе, но я вижу, что он мучается, — разоткровенничалась она. — Ночами плохо спит, ворочается, все вздыхает, иногда встает и работает за столом до утра… Любит он тебя, Алиса! Я же чувствую.

— Ни разу не пришел ко мне в общежитие, — сказала Алиса.

— Гордый он, девочка! Когда ты… — она запнулась, подбирая слово, — была нездорова и, ни слова не сказав, уходила от нас, он бросал все и разыскивал тебя по всему городу.

— Я знаю.

— Умница, что так решила, — заворачивая ей в фольгу бутерброды на дорогу, суетилась старушка. — И не думай, у него никого нет. Звонит какая-то, но по тому, как он с ней разговаривает, понятно, что ничего у них серьезного нет… Вот увидишь, он обрадуется тебе!

«А если нет? — грустно подумала Алиса. — Хорошо же я буду выглядеть незваным гостем!».

Но, вспомнив смуглое лицо Чебурана, решила, что уж этот-то точно ей обрадуется, как и Лена. Да и Коля не такой человек, чтобы прогнать ее из дома.

— А звонит эта… Пивоварова? — спросила Лидию Владимировну Алиса.

— Я фамилии не знаю, — ответила та. — Со мной она не разговаривает, а у нас дома ни разу не была…

И вот она трясется в автобусе, за широким окном проплывают голые, будто мертвые, деревья, сквозь них видны усыпанные палыми листьями лужайки с пожухлой, прихваченной морозами хрупкой травой. Летом, когда проезжала эти места с Николаем на «Жигулях», все было зеленым, на обочинах разгуливали птицы, а сейчас серо, уныло. Мелкий крупчатый снег ударялся в окно и отскакивал, не тая. Шоссе было сухим, чистым, а обочины побелели. И на крышах изб снег. Из динамика льется незнакомая мелодия. Теперь душа радуется, когда после визгливой какофонии современной музыки вдруг услышишь старинную классическую музыку.

Поразил Алису последний спектакль в знаменитом ленинградском театре, когда в пьесе какого-то современного автора известные артист и артистка стали раздеваться на сцене и полезли в кровать… Тут даже такая преданная почитательница театра, как Лидия Владимировна, не выдержала и зашептала на ухо Алисе: «Что же творится-то, девочка? Скоро они изобразят на сцене и половой акт? Увидели бы этот ужас Станиславский или Немирович-Данченко! И как актерам-то не стыдно такое делать? Я даже не знаю, как все это назвать! Сатанинское наваждение! Пожалуй, после антракта уйдем, дорогая…».

«Ну почему я такая дура? — глядя в окно, размышляла Алиса. — Зачем ушла от Николая? Я ведь ничего плохого от него не видела. И не ради другого мужчины… Тогда почему? Сколько раз он предлагал выйти за него замуж! Нет, я мечтала о чем-то другом. Не о ком, а именно о чем! Как будто за тысячелетия существования человечества люди ли, боги ли придумали что-то другое для женщины? Дом, муж, дети — вот три кита, на которых извечно зиждилась жизнь женщин. Можно все это назвать одним словом — семья. И ничего не изменилось и никогда не изменится, покуда существует человечество. „Свободная любовь“, матриархат, амазонки — все это было и не выдержало испытания временем. Сколько ни бейся, как бабочка о ламповое стекло, все одно, ничего мудрее не изобретешь, чем придумала сама природа-мать… Или Бог… Никита сказал бы, что все от Бога…»

И вот она возвращается к Николаю. Через три долгих месяца разлуки. Думала ли она о нем? Конечно, думала, но что мешало ей вернуться раньше? Тоже гордость? Полагала, кинется искать ее, умолять вернуться?

Да, так она думала, но ничего подобного не произошло, оттого она еще больше зауважала Уланова, если надо, она готова попросить у него прощения… Наверное, такая сейчас у нас беспокойная, бестолковая жизнь в стране, что бросает человека по воле волн, как щепку. А если он скажет, что не хочет ее видеть, если он нашел другую? Лидия Владимировна что-то толковала о Пивоваровой, той самой крупной крепкозадой грудастой женщине, с которой на улице Марата на ее глазах целовался Николай… И вдруг ее будто чем-то острым кольнула запоздалая мысль: а что, если она потеряла Николая? Навсегда. И от этой мысли заколотилось сердце, на глаза навернулись слезы. Сейчас это для нее было бы несчастьем, катастрофой… Почему мы порой так легко и небрежно отталкиваем от себя любимого человека, ну, пусть любящего нас? Как будто это надоевшая матрешка, которую всегда можно снова взять?.. Нет, она не хотела бы потерять Николая. И когда уходила от него, где-то в глубине души была уверена, что они снова встретятся… «Боженька, — зашептала она про себя, — сделай так, чтобы у нас снова все стало хорошо…». Она слезла у поворота на Палкино и пошла с сумкой пешком. Уже надвигались ранние осенние сумерки, «Икарус» отчалил с включенными габаритными огнями. Три километра идти сначала через убранное и со снежными островками овсяное поле, потом чуть побольше километра через смешанный лес. В деревню она заявится, когда уже станет совсем темно. Холодный ветер со снегом заставил ее поежиться, тяжелая сумка оттягивала руку. Мелькнула шальная мысль, что Коля сейчас выйдет из-за тех придорожных берез и встретит ее, говорят же, сердце вещает… Никто больше не сошел здесь.

Проселок был усыпан покореженными ржавыми листьями, над деревьями пролетали драные серые облака, шумели и постукивали голыми ветвями лиственные деревья. Пока их еще мало, они лишь у большака, а за ними расстилается поле со скирдами соломы. У дороги валяется продолговатый перевязанный крест-накрест белой бечевой пакет прессованного зеленого сена. Наверное, вывалился из тракторного прицепа. Навстречу ей по широкой колее бежал ежик. Алиса нагнулась над ним, дотронулась до беловатых иголок, ежик и не подумал съеживаться, обнюхал ее пальцы и затрусил дальше. Алиса догнала его, просунула пальцы под мягкую седоватую шерсть и перенесла ежика подальше от дороги. Ведь не ведает, глупыш, что запросто попадет под колеса первой же проходящей здесь машины. Впрочем, машины в это время уже сюда не ходят. Совхозные шоферы отдыхают, а дачники давно покинули деревни и вернулись в города.

Темнота наползала со всех сторон, и когда впереди, будто тоннель, замаячил приблизившийся сосновый бор, Алисе стало страшновато вступать в сгустившуюся черноту. Полезли в голову мысли о волках. Живешь в городе и в любое время дня и ночи не ведаешь страха — кругом люди. Пусть среди них есть и воры, убийцы, но у них на лбу это не написано. Человек в толпе не знает, что такое страх. А тут шум деревьев, скрип сухих сучьев, какой-то треск, будто кто-то невидимый в отдалении сопровождает тебя. И уже кажется, посверкивают зеленые глаза…

Алиса гнала от себя детские страхи, знает ведь, что в лесах почти не осталось зверья, повыбили охотники волков, а нехороших людей в такое время не встретишь, как и хороших… Но что это вдруг выдвинулось из-за ствола огромной сосны и замерло на обочине? Огромное, лохматое, с круглой головой… Мурашки высыпали на спине, руках. Дура она, дура, надо было дать телеграмму Уланову. Алиса знала, что если она сейчас остановится и будет озираться, то потом вообще будет не заставить себя идти дальше, в эту сгустившуюся таинственную тьму. И она, стиснув зубы и чувствуя, как мурашки сползают все ниже по спине, зашагала вперед. Сумка терлась о ноги. Огромное и лохматое оказалось выглядывавшим из-за сосны молодым дубком, еще не потерявшим свою побуревшую разлапистую листву. И поэтому, когда впереди снова, правда, на этот раз посередине дороги, замаячило в темноте что-то высокое и вроде бы движущееся навстречу, она не испугалась, решив, что это опять деревце, но тут в разрыве черных облаков неожиданно появилась полная луна и осветила фигуру человека в куртке с капюшоном и без головного убора. Блестели голенища болотных сапог. Чувствуя, как бешено заколотилось сердце, Алиса остановилась, а когда еще неясная фигура приблизилась, она выдохнула из себя:

— Неужели ты?

— Я тебя каждый вечер встречаю с автобуса, — улыбнулся он. И в серебристом свете блеснули его ровные зубы, в глазах отражались сразу две луны.

Они стояли друг против друга. Ни он, ни она не сделали и попытки обняться или хотя бы поздороваться за руку. Стояли и смотрели в глаза друг другу, в сумраке выражение глаз понять было невозможно, а лунный свет вдруг сделал их почему-то черными и глубокими, как колодцы.

— Я вернулась, Коля, — проглотив комок, тихо сказала она и облизнула пересохшие губы.

— Я ждал тебя, Алиса, — спокойно ответил он. Голос его звучал ровно — Давно ждал.

— Почему ты…

— Не надо никаких «почему», — властно перебил он — Ты устала с дороги, наверное, немного струсила…

— Мне показалось, что из леса вышел медведь, — улыбнулась она.

— Это было бы большим подарком людям, — ответил он. — Медведей здесь уже сто лет никто не видел.

— Я вернулась, Уланов, — повторила она, на этот раз громче, увереннее. — Вернулась к тебе навсегда.

— Я знал это… — в голосе его не было волнения, и это все больше настораживало девушку.

— Откуда ты мог знать?

— Ну, хорошо, чувствовал, — он кашлянул. — Сердце подсказывало. Я слышал твой голос ночью, когда все засыпали, звал тебя…

— Ты научился меня слышать?

— Услышать тебя… — проговорил он, — Да, это очень трудно. Может, труднее, чем услышать плач березы…

— Ты, правда, рад?

— Я всегда тебе рад, — сказал он, — И ты всегда была со мной…

— Это что-то новенькое!

— Что?

— Ты научился красиво говорить.

— Ты меня научила, — сказал он.

— Ну, что мы стоим, как на дипломатическом приеме? — сказала она.

— А ты бывала на них?

— По телевизору видела… Ты что, корни пустил в землю? Не можешь с места сдвинуться?

Она все-таки первой сделала шаг навстречу, он раскинул руки, будто собрался взлететь, и она вмиг оказалась в его крепких объятиях. Или она отвыкла от него, или поцелуи его были холодными, но она не почувствовала того, что чувствовала прежде: страстности, откровенного желания… Будто отвечая на ее безмолвный вопрос, он, не отрывая взгляда от ее огромных и чуть-чуть по-кошачьи светящихся глаз, сказал:

— Мне еще нужно привыкнуть к тебе, Алиса.

— Но ты хоть любишь меня? — чуть не выкрикнула она ему в лицо и, оттолкнувшись от его широкой груди сжатыми кулаками, резко отстранилась. Блеск в ее глазах погас, будто электрическая лампочка перегорела.

— Любишь — не любишь… — как-то странно проговорил он — А что такое любовь? Слова, поцелуи, лепет… Я ведь тебя ночью встретил? Услышал тебя не расстоянии… Что же меня заставило пойти к тебе навстречу?

— Ты сказал, что каждый вечер меня встречал…

— И вот встретил, — улыбнулся он и снова его зубы сверкнули.

— Я ехала к тебе и думала: какая я все-таки дура…

— Что надумала сюда приехать? — перебил он.

— Ты не даешь мне договорить, — она сделала вид, что рассердилась, но на него это не произвело никакого впечатления. Что-то изменилось в Уланове, а что, она пока еще не могла понять, и от этого ей было неспокойно, хотя и радостно билось сердце, она чувствовала, что грудь ее твердеет. Может, его сдержанность и вызвала в ней внезапное желание быть с ним, сейчас, немедленно почувствовать его снова в себе, только тогда она окончательно успокоится, когда Николай снова будет принадлежать ей, Алисе. А сейчас он пока чужой, далекий… Она схватила его руку и прижала к своей груди.

— Слышишь, как бьется? — прошептала она, глядя на него своими глазищами.

Не отпуская его руку, она сделала шаг в сторону, ноги ее в резиновых ботах продавили хрусткий мох, по лицу мазнула еловая ветка. Приподнявшись на цыпочки, она прильнула к нему, свободной рукой обхватила за шею и стала жадно целовать. Оторвавшись, потянула его подальше от дороги, шепча:

— Лес, ночь, я и ты… Коля, ну чего ты упираешься, как баран?

— Через полчаса мы будем дома, — пробормотал он, отступая под ее натиском в лес.

— Я не могу ждать полчаса, — властно сказала она, срывая с себя куртку, а затем и остальное. Ее крупные груди молочно засветились, будто теперь в них зажглись две лампочки. Огромные глаза не отрывались от лица Николая. Поколебавшись, он снял с себя куртку, хотел накинуть ей на обнаженные плечи, но она вырвала ее и расстелила на мху. Опустилась на нее и, подогнув колени почти к подбородку, колдовски блестя глазами, проговорила:

— Почти зима, но мне совсем не холодно…

А потом все закружилось перед глазами: он, казалось, готов был вбить ее в землю, но эта тяжесть была приятной, почти неощутимой, лицо его на миг спряталось между ее грудями, а когда она снова увидела его расширившиеся глаза с розовыми искорками, когда почувствовала его в себе, из нее вырвался протяжный первобытный стон. Слушая его прерывистое с хрипом дыхание, ощущая удары его сердца, она счастливо засмеялась и распахнула глаза:

— Ты мой! — прошептала она. — Мой! И мне никогда еще не было так хорошо, как сейчас!

— Алиса… — не разжимая губ, выдавил он из себя. Волосы облепили его высокий лоб, серые глаза сейчас казались бездонно-черными. — Это как сон… Самый счастливый сон в моей жизни.

— Ты научился красиво говорить… Ну, скажи еще что-нибудь?

— Зачем слова? — целуя ее в грудь, сказал он. — Разве я что-нибудь говорил? — и негромко, счастливо засмеялся.

— Мне послышалось, — в тон ему ответила она — В прекрасном сне…

И в этот момент луна снова выкатилась из-за засеребрившихся узких облаков и осветила их, раскинувшихся на седом мху, усеянном листьями и сосновыми иголками.

— Коля, еще! — шептала она, целуя его. — Ради одной этой лунной ночи стоило родиться на белый свет!

— Родиться, чтобы родить, — скаламбурил он и рассмеялся.

— Рожу, милый, рожу, сколько ты захочешь мальчишек и девчонок! — говорила она, усаживаясь на него сверху. Две маленькие луны бесовски плясали в ее глазах, груди как живые ворочались, глядя вспухшими сосками в разные стороны.

— Ты предлагаешь мне жениться на тебе? — стараясь быть серьезным, спросил он.

— Господи, неужели для того, чтобы тебя по-настоящему найти, нужно было сначала потерять?

Ее огромные глаза были устремлены на луну, джинсовая юбка жгутом скрутилась на талии, круглые белые колени сходились вместе и расходились, норовя задеть его по лицу. Такой жадной в страсти он еще Алису не знал.

— Уж больше-то я тебя не потеряю… — пробормотал он, чувствуя, что в спину упирается сук, с каждым ее движением этот проклятый сук впивался все сильнее, но он и не подумал переменить положение…

3

Последнее время Лапин пристрастился по вечерам после программы «Время» слушать голоса, как их раньше называли «из-за бугра». Многое, что происходило в стране, требовало глубокого осмысления. Однако бойкие политические и экономические комментаторы «голосов» охотно подсказывали, как СССР нужно поскорее избавиться от ярма социализма и вступить в капиталистическое содружество, об этом же толковали и наши журналисты, которым теперь предоставилась широкая возможность высказываться и там. Капитализм, если послушаешь эти передачи, представлялся панацеей от всех наших бед, но высшее партийное руководство и не помышляло ни о каком капитализме — вопрос шел о реставрации социализма, многопартийной системе, о действенной помощи со стороны богатых капиталистических стран. Но те не торопились помогать, предпочитали выжидать, зная, сколь ненадежным партнером является СССР. Придет новый руководитель и все повернет к старому. Но, пожалуй, эти опасения напрасны: к старому возвратиться уже невозможно, народ не позволит! После семидесяти с гаком лет глухого рабства и бесправия, почувствовав свободу, люди не потерпят былого насилия над собой. А как ни крутись, народ — сила, с которой невозможно не считаться. В этом Лапин на собственном опыте убедился, как и его коллеги.

По мнению Михаила Федоровича, страна находилась накануне полного краха — политического, экономического и нравственного. Как и следовало ожидать, на выборах в республиканские и местные Советы народ с треском прокатил почти всех партийных работников. В том числе и его, Лапина. Многие не набрали и одного-двух процентов голосов избирателей. Но, как говорится, на миру и смерть красна; он не особенно и расстроился, потому как было уже всем ясно, что люди проявляют ненависть и недоверие не лично к нему, Лапину, или кому-либо другому из партаппарата, а вообще к партии, советской власти. Вот и преподнесла подарочек партии хваленная ею гласность! Второй нежданный подарочек преподнесла демократия: прибалтийские республики решительно нацелились выходить из состава СССР, предупреждения ЦК КПСС о гибельности этого шага вызывали лишь еще большие волнения в республиках. Первой заявила о своем выходе Литва. Теперь все телепередачи «Время» начинались с сообщения о положении в Литве.

Расторопные комментаторы зарубежных «голосов» радостно подливали масла в огонь. Они не скрывали своего ликования по поводу кризиса в стране, хотя и рядились в тогу доброжелателей и радетелей за народ. Очень много посвящали времени «еврейскому вопросу», которого давно уж не существовало в СССР. Пространно толковали о «Памяти», антисемитизме, а никаких конкретных фактов не могли найти. Евреи теперь выезжали из страны, когда хотели и куда хотели. Фактов антисемитизма не было, на разговоры об этом назойливо велись каждый день. Уж не потому ли, что все радиокомментаторы «голосов», политические обозреватели и другие «специалисты» по России были сами евреями откровенно сионистского толка? Разглагольствуя об антисемитизме в СССР, они никогда не заикались о создании у нас сионистских организаций, еврейских общин… А как восторженно стали печатать во всех журналах бывших диссидентов! Планы издательств забили их книгами. Такое впечатление, что в СССР нет ни одного современного писателя, который мог бы тоже высказаться о происходящем в стране. Зато пространно высказывались те, кто по разным, а чаще всего по шкурным интересам выехали или просто убежали из России, они теперь считались пророками и совестью народа. Все отныне сваливали на строй, при котором невозможно было жить. А как же другие? Кто не захотел бежать, как крысы с тонущего корабля?

Сразу же после провала на выборах Михаил Федорович подал заявление, да и не он один, об освобождении его с должности первого секретаря райкома. Это сделать он посчитал своим долгом, никто его не подталкивал. Как это у нас и принято, на его заявление не отреагировали, из Смольного ответили, мол, пока работайте, а бумагу рассмотрим… И рассматривать ее могут месяц, два, а то и год. Там тоже полная паника и неразбериха. Никто из партаппаратчиков теперь не уверен в завтрашнем дне. А заявления о выходе из КПСС так и сыплются. Ладно, он, Лапин, пойдет работать хоть простым учителем, а как другие? Те, кто, кроме как «руководить», ничего делать не умеют? Таких тоже очень много. Большинство. Особенно среди людей старшего поколения, которым и до пенсии-то не так уж много осталось. Куда им податься? Толкать лозунги: «Коммунисты, на помощь селу!»? Это проще, чем самому из уютного кабинета, от «Свердловки» и других явных и тайных привилегий податься в серую, голодную глубинку! Туда, куда черная «Волга» по бездорожью без тягача и не проберется. Таких дураков нет. Но и громко выражать свое возмущение, как это делают рабочие и крестьяне, тоже нельзя. Партийные работники еще до забастовок не докатились, да и вряд ли можно им ожидать сочувствия от народа. Но разве он, Лапин, его знакомые партийные работники высшего и среднего звена виноваты в том, что их так учили работать, руководить людьми? Ведь никто не спрашивал, когда выдвигали в партаппарат, может ли он руководить. Считалось, что партийный работник «все может». Вот и «наруководили»! Если попал в орбиту, точнее, в номенклатуру, ты будешь в ней вращаться до пенсии, если даже раз за разом будешь заваливать любое порученное тебе дела А поручали всякое: руководство научным институтом, фабрикой-заводом, потом — банно-прачечным комбинатом, а то и хлебопекарней. Тут, имея и семь пядей во лбу, не сможешь все эти профессии освоить. А учили, что тебе и знать не обязательно: пусть на местах дело делают специалисты, а ты сверху — руководи ими! Но хитрые специалисты, видя, что директор ни в зуб ногой, обводили его вокруг пальца, творили на предприятии что хотели. Ради квартальной премии шли на приписки…

По инерции Михаил Федорович все еще рано утром приезжал на персональной черной Волге в райком, садился за письменный стол, но дел особенных не было. Перестали люди обращаться к нему за помощью, да и какую реальную помощь он мог им оказать? Жилья не было, с продуктами перебои, лишних талонов на мыло, сахар и чай он никому не даст. Сам получает эти товары по талонам… Вот и оставались лишь невеселые разговоры с коллегами, которые, как и он, чувствовали себя в своих креслах весьма ненадежно. Все понимали, что изменить существующее положение нельзя, нет такой силы, которая, как бы по мановению волшебной палочки, вдруг завалила прилавки товарами, вернула партии утраченный авторитет, смирила народное недовольство. Уйдет Лапин, придет на его место другой, а что изменится? Будет так же сидеть за письменным столом и тупо смотреть на вертушку, будто она даст ему ответы на все накипевшие на душе вопросы. Но и вертушка молчит.

В один из сумрачных дней черная вертушка зазвонила. Настроившись ответить начальству на поздравления с очередной, 72-й годовщиной Октября, Михаил Федорович вдруг услышал голос секретаря обкома, который коротко сказал, что его заявление рассмотрено на бюро и он освобожден от занимаемой должности. Даже не пригласили в Смольный. Больше ни слова. Секретарь обкома был новым человеком, его недавно избрали. Лапин и видел-то его два-три раза. Но почему он не сказал, что ему делать, куда пойти работать? Хотя бы из простой вежливости предложил что-нибудь… Ведь он, Лапин, номенклатурный работник. Номенклатура… Когда-то это вожделенное слово из лексикона высших партработников звучало в его ушах сладкой музыкой… А теперь о номенклатуре стараются не вспоминать, как и о привилегиях, дополнительных зарплатах, закрытых для посторонних магазинов-складов, про которые язвительно вещал с эстрады миллионер Жванецкий.

Положив враз потяжелевшую трубку на рычаг, Михаил Федорович уставился на портрет Ленина — он у него висел не над головой, как обычно, а перед глазами. Плешивый, хитро улыбающийся в острую бородку Ильич понимающе смотрел на него, мол, а ты как думал, товарищ Лапин? Мечтал вечно сидеть в этом мягком кресле? Посидел, уступи другому, дай и ему посидеть… Диалектика жизни, дорогой мой! И понять это тебе архиважно!

Николаю Федоровичу вдруг захотелось схватить со стола пустую бронзовую чернильницу, неизвестно зачем стоящую на нем, и запустить в великого вождя мирового пролетариата… А что? Он теперь не секретарь райкома, а частное лицо. Это он, Ленин, носился с партией, как с куриным яйцом. Говорил одно, а делал совсем другое, а Сталин, верный ленинец, свято выполнял до самой смерти клятву, данную всенародно перед гробом Ильича…

Первым делом он позвонил Людмиле и сообщил ей новость. Однако жена восприняла ее спокойно.

— Ты же сам подал заявление, — проворковала она в трубку — Думал, будут удерживать, уговаривать? Да там десять человек рвутся на твое место. Будто не знаешь, что в Смольном сокращение аппарата. Да и в райкомах скоро останутся одни секретари да секретарши…

— Дура, — грубо буркнул он и повесил трубку.

В дипломат свободно уместились все его личные вещи, находящиеся в кабинете. Бумаг он своему преемнику не оставит, их просто нет. В сейфе стопка новых партийных билетов. За последнее время очень мало принято в партию, зато другая стопка в несколько раз больше первой — это сданные бывшими коммунистами партбилеты. Некоторые присылали их без всяких приписок по почте. А сколько коммунистов не платят в районе партвзносы, дожидаясь, когда механически выбудут из партии. Но это уже не его забота. Может, и свой партбилет положить сверху? Но нет, этого Лапин никогда не сделает. Это было бы непорядочно. В самое трудное время для партии он ее не оставит, даже после того, как партия не очень-то ласково обошлась с ним… Впрочем, вся история партии грешит тем, что с ее создателями, борцами всегда обходились, мягко говоря, сурово… А попросту, их почти всех Сталин уничтожил и создал совершенно иной тип партийного работника, именно тот, который народ так люто ненавидит.

По привычке нажал на кнопку и тотчас в кабинет, неслышно приоткрыв дверь — он сам распорядился, чтобы петли смазали, — вошла пожилая, с дымчатыми волосами секретарша.

— Я вас слушаю, Михаил Федорович, — привычно произнесла она, доброжелательно глядя ему в глаза. Память у нее хорошая, никогда, по крайней мере у него на глазах, ничего не записывает в блокнот, но ничего и не забывает. Коллеги жаловались ему, что нынешние молодые секретарши с медоточивыми голосами больше занимаются собственным туалетом, чем делами, путают бумаги, забывают выполнять поручения. Лапин даже не спрашивал, мол, почему же тогда не увольняете? Знал, что смазливой секретарше многое прощается. Ведь почти при каждом кабинете первого секретаря имеется потаенная комната с умывальником и мягким диваном, якобы для отдыха. Но туда можно пригласить «отдохнуть» и симпатичную секретаршу, особенно если вместе с ней допоздна задержишься в райкоме…

— Хочу с вами попрощаться, — улыбнулся Лапин.

— В командировку? За рубеж? — в глазах секретарши все то же доброжелательное любопытство, дескать, не хотите говорить, куда уезжаете, ваше дело.

— В бессрочную командировку… Ухожу от вас совсем.

— Господи! — ахнула секретарша. — Повышают? В Смольный?

— Совсем ухожу с партийной работы, — проговорил Михаил Федорович, подумав, что она ведь знает, что он подавал заявление. Сама печатала на машинке. Или таким заявлениям нет и веры?

— И куда же вы, Михаил Федорович? — В голосе встревоженность и ожидание.

— Пока не знаю, скорее всего, вернусь в школу.

— Из-за сына, Михаил Федорович?

— Вы же знаете, я после выборов подал заявление Первому.

— Я думала, они вас не отпустят…

— Вот, отпустили, — попытался он улыбнуться, но и сам понял, что улыбка получилась неискренней.

В кабинете повисла тяжелая пауза. Слышно было, как на стене передвинулась стрелка электрических часов. А с Невского донесся вой милицейской машины или «скорой помощи».

— Мне очень жаль, что вы уходите, — сказала секретарша. И в голосе ее прозвучали искренние нотки. А Лапин вдруг подумал, что его внезапный уход, может, кое-кого и больно ударит! Кому-то он прочил повышение по службе, кто-то надеялся с его помощью улучшить свои жилищные условия, а кому-то, как его секретарше, просто было спокойно с ним работать. И он был ею доволен. А придет новый человек — как еще все повернется? Нужно приспосабливаться, и от этого никуда не денешься. Так же и он, Лапин, приспосабливался в начале своей партийной карьеры к вышестоящему начальству. Кто-то наблюдательный даже заметил, что он, Лапин, становился и внешне похож на своего непосредственного начальника…

— Спасибо вам за работу, — мягко сказал он. — Вы были для меня отличной секретаршей.

На ее глазах блеснули слезы, однако она взяла себя в руки и произнесла ровным голосом:

— Когда передача дел? Что мне подготовить?

— Ничего, — усмехнулся Лапин. — Передайте новому секретарю ключи от сейфа, — он протянул ей связку. Тут были ключи и от двери, и от потайного кабинета, где можно было отдохнуть, помыться. Эти комнатушки сохранились еще со сталинских времен, когда секретарям приходилось ночами торчать в райкомах, обкомах, потому что «гениальный вождь всех народов» предпочитал трудиться по ночам. Мог крупным деятелям и позвонить ночью по любому пустячному поводу. Развлекался он своей поистине божественной властью над людьми или и впрямь что-то его еще волновало?

— Машину? Я сейчас! — дернулась было к двери секретарша, но Лапин остановил.

— Пешком пойду, — усмехнулся он — Нужно привыкать теперь к общественному транспорту.

— Господи, куда мы идем? — сказала секретарша. Этот риторический вопрос теперь задают многие умным людям, задают его и самим себе.

— Я — домой, — пошутил он. Пожал вялую руку женщины и спустился по широким ступенькам вниз. Встречающиеся на пути к выходу райкомовцы издали выказывали ему знаки уважения, не каждый мог вот так подойти и пожать руку Первому. Это позволялось заведующим отделами, секретарям.

Толкнув высокую дубовую дверь, он вышел на заснеженный Невский. Завывал в арках холодный ветер, змеилась поземка. Немного отойдя, окинул взглядом монументальный, с лепкой и кариатидами дворец, окрашенный в темно-вишневый цвет, и с некоторой долей злорадства подумал, что его преемнику вряд ли придется долго здесь «царствовать». Понемногу в Ленинграде райкомы, исполкомы и другие влиятельные организации начнут освобождать «захваченные» в семнадцатом, как пишут в газетах, старинные дворцы и особняки. А ведь и верно, райкомы и райисполкомы в центре занимают самые лучшие дворцы, в которых в петровские времена жили вельможи. Как-то считалось это самим собой разумеющимся. Кому там находиться, как не господствующей в стране партии? Ее многочисленному аппарату? Интересно, кто будет так тщательно следить за внешним видом, как следили райкомовцы? У них и возможности для этого были. А если ворвутся во дворцы какие-нибудь общественные организации с десятком вывесок, что останется от этих дворцов и особняков? Превратят их в «Вороньи слободки»!

Непривычно было Михаилу Федоровичу с сегодняшнего дня чувствовать себя частицей этой безликой толпы прохожих. Идут, лица угрюмые, что у каждого на душе? Раньше он с «толпой» общался с какого-нибудь возвышения, будь это трибуна или даже кресло в кабинете. Да и из черной «Волги» толпа виделась в некотором отдалении. Так сказать, соблюдалась дистанция. Вот и он в мгновение ока стал таким же, как и все. Рядовым гражданином Страны Советов. О том, что ему больше не ездить на персональной машине и не иметь личную секретаршу, он прекрасно знал, да это было и понятно по ледяному тону секретаря обкома КПСС. Говорят, из этих, неформалов, или сочувствующих им.

А если уж быть честным перед собой, то Лапин больше и не рвался к власти. Власть сейчас в большом кризисе, и еще неизвестно, как все повернется в стране. Как бы не начали преследовать коммунистов, как это делается сейчас в соцстранах! Не верил он и в этих крикливых, дорвавшихся до трибуны велеречивых депутатов. Видно было, как им нравится красоваться перед всеми. Казаться смелыми, принципиальными, чувствовать за спиной высоких руководителей, которым до смерти надоела эта затяжная болтовня, греться в лучах юпитеров телевидения. Ох как много эта самая «толпа», в ногу с которой он сейчас шагает, выбрала в верховный орган власти пустомелей, карьеристов, думающих лишь о себе, а не о народе, опрометчиво отдавшем им свои голоса на выборах.

— Михаил Федорович, здоровья желаю! — услышал он сзади знакомый голос. На него сбоку смотрел догнавший его напротив заснеженного монумента Екатерины Второй Алексей Прыгунов — На митинг «Народного фронта»?

Еще вчера Лапин слышал, что на Исаакиевской площади состоится санкционированный митинг. Эта бойкая организация «чернобородых», как их звали противники, все больше набирала силу в городе. И на выборах они показали себя: чуть ли не силком заставляли людей голосовать за своих кандидатов. Но идти туда он совсем не собирался. Ораторы наверняка будут проезжаться по адресу партийных функционеров, без этого теперь нельзя, самая модная тема… А чего ему волноваться? Он больше не партработник. Обыкновенный гражданин. Даже пока безработный. Его «хозяева» не предложили никакой должности. Почему бы ему не сходить на митинг?

— Пусть митингуют теперь без меня, — сказал он. — Была бы охота…

Высокий, плечистый Прыгунов легко шагал рядом, на скуле у него белел кусочек пластыря, да и под глазом что-то подозрительно желтело.

— Я думал, секретарю райкома…

— Я не секретарь, Алеша, — перебил Лапин. — С сегодняшнего дня.

Прыгунов какое-то время шагал молча. Ледяной ветер покалывал лица сухими снежинками, на голове бронзовой царицы белела снежная корона. Наверное, за городом белым-бело, а в Ленинграде уж которую зиму снег долго не держится. Утром забелеют улицы, тротуары, а к обеду — сплошная слякоть. Лишь на железных крышах подолгу держится снег.

— Сами или?.. — рискнул задать трудный вопрос Прыгунов.

— Сам, Леша, — улыбнулся Лапин — Сразу после выборов подал заявление. И вот… удовлетворили.

— И куда теперь?

— Вот этого пока не знаю. Скорее всего, вернусь в школу. Учителем.

— Благородная профессия, — помолчав, ответил Алексей.

— А что у тебя, Леша, с физиономией? — полюбопытствовал Михаил Федорович. — Профессиональные травмы на новой работе? Шпионы или уголовники?

— Не видели, по телевидению рэкетиров показывали? Мастеров спорта? Я участвовал в их задержании в ресторане.

— Вроде бы, у вашей фирмы другие задачи?

— И в нашей «фирме» многое переменилось, — улыбнулся Алексей, — Завеса таинственности спадает, открыта часть архивов, идет реабилитация невинно пострадавших, наши руководители дают интервью журналистам, даже приглашаем их к себе, показываем свои видеофильмы про оперативную работу. Так что «Большой дом» тоже в ногу со временем меняет свой фасад.

— Приукрашивает или меняет? — пытливо взглянул на него Лапин.

— Иначе я не согласился бы там работать, — ответил Алексей.

— Скажи, Леша, только честно: ты доволен своей новой работой? — спросил Михаил Федорович.

— Именно работой, — подхватил Прыгунов — Я, наконец-то, получаю удовлетворение от своей работы, а раньше… Раньше — нет.

— Тебя и в комсомоле тянуло к заблудшим…

— Хотелось помочь хорошим, сбившимся с пути ребятам.

— Спасибо тебе за Никиту, — сказал Лапин.

— Я думал, вы на него сердитесь.

— Он сильно переменился: спокойным стал, рассудительным, много читает, а раньше только детективы и фантастику. Смотрю, у него в сумке Вольтер, Дидро, Гете, Ницше, Шопенгауэр… Я такие книги и в руках не держал в институте.

— Не держали, потому что они были запрещены, кроме французских энциклопедистов, — заметил Алексей.

— Я зайду в ДЛТ, — останавливаясь на перекрестке, сказал Михаил Федорович. — Что за жизнь у нас! Лезвий для безопасной бритвы не могу купить!

— Брейтесь электрической.

— Возьму и бороду отпущу, — пошутил Лапин. — А что? Мне теперь все можно.

— Я ни одного партийного работника старой закваски не встречал с бородой, — улыбнулся Прыгунов.

— Зато в семнадцатом все революционеры были при бородах, — заметил Михаил Федорович. — И в кожаных куртках, с револьверами на боку.

Прыгунов крепко пожал руку Лапину и вместе с толпой прохожих, ежившихся в своих пальто и куртках, зашагал дальше по Невскому. Он в толстой синей куртке, мягких нейлоновых сапогах, вязаной спортивной шапке. Такой же, как все, разве только ростом выше многих и плечи у него — косая сажень. Провожая его взглядом, Михаил Федорович подумал: «По службе, Леша, ты идешь на митинг или тебе это интересно?.. И почему ты мне ничего не ответил, когда я вспомнил про чернобородых комиссаров в кожанках?..».