Почему любовь уходит? Социология негативных отношений

Введение в социологию негативного выбора

Западная культура постоянно воспроизводит те волшебные моменты, в которых любовь чудесным образом врывается в жизнь людей, когда мы вдруг понимаем, что кто-то предназначен именно для нас, когда нас лихорадит в ожидании телефонного звонка или сообщения по электронной почте, когда нас охватывает трепет при одной только мысли о нем или о ней. Быть влюбленным — значит стать адептом Платона, создавать в своем воображении Идею любимого человека, его идеальный и совершенный образ⁵. Бесконечные романы, поэмы или фильмы учат нас искусству превращения в последователей Платона, учат боготворить совершенство, которое мы видим в наших возлюбленных. Однако культура, которая так много говорит о любви, совершенно умалчивает о том не менее загадочном моменте, когда мы избегаем влюбленности, когда мы перестаем любить, когда тот, из-за кого мы не могли уснуть по ночам, теперь оставляет нас равнодушными, когда мы убегаем прочь от тех, кто волновал нас всего лишь несколько месяцев или даже часов назад. Это молчание тем более озадачивает, что количество отношений, которые распадаются вскоре после их начала или в какой-то момент их дальнейшего эмоционального развития, ошеломляет. Возможно, наша культура не знает, как это изобразить или даже подумать об этом, поскольку вся наша жизнь пронизана историями, подобными драматическим произведениям, а «отсутствие любви» имеет расплывчатый сюжет. Чаще всего оно не знаменует торжественного начала, откровения. Напротив, некоторые отношения постепенно ослабевают или сходят на нет даже до или вскоре после того, как они должным образом начались, в то время как другие медленно и непостижимо угасают⁶. И все же «исчезновение любви» имеет огромное значение с точки зрения социологии, поскольку речь здесь идет о разрыве социальных связей, что, начиная с эпохального «Самоубийства» Эмиля Дюркгейма⁷, следует понимать как, возможно, центральную тему социологического исследования. Но в сетевом современном обществе аномия — распад социальных отношений и социальной общности — проявляется совсем не в отчужденности или одиночестве. Напротив, распад близких и интимных связей (потенциальных или реальных), по-видимому, глубоко связан с ростом социальных сетей, реальных или виртуальных, с технологиями и мощным экономическим механизмом предоставления советов и оказания помощи. Психологи всех мастей, а также ведущие ток-шоу, производители порнографии и секс-игрушек, индустрия самопомощи, торговые и потребительские площадки — все они потворствуют непрекращающемуся процессу создания и разрушения социальных связей. Если социология традиционно рассматривала аномию как результат изоляции и отсутствия надлежащего участия в жизни сообщества или в религиозной жизни⁸, то теперь она должна учитывать более расплывчатое свойство социальных связей в эпоху гиперподключенного модерна: их нестабильность, несмотря на интенсивность социальных сетей, на технологии и сферу потребления и даже вопреки им. Эта книга исследует культурные и социальные условия, которые объясняют, что обычной чертой сексуальных и романтических отношений стал уход от них. «Отсутствие любви» — это особая область для понимания того, как пересечение капитализма, сексуальности, гендерных отношений и технологий порождает новую форму (не)социальности.

На психологов возложена задача налаживать, формировать и направлять нашу сексуальную и романтическую жизнь. И хотя в основном им удалось убедить нас в том, что их вербальные и эмоциональные техники могут помочь нам жить лучше, они практически не привели нас к пониманию того, что же отравляет нашу романтическую жизнь в целом. Безусловно, мириады историй, услышанных в доверительной атмосфере психологических консультаций, имеют повторяющуюся структуру и общие темы, которые выходят за рамки характерных особенностей их рассказчиков. Нетрудно даже догадаться о повторяющейся теме и структуре жалоб, звучащих в подобной обстановке: «Почему у меня возникают трудности в построении или поддержании близких любовных отношений?», «Хороши или плохи эти отношения для меня?», «Следует ли мне остаться в этом браке?». Общим для этих вопросов, находящих свое отражение в заполонивших всё и вся бесконечных терапевтических советах в форме консультаций, мастер-классов или справочников по самопомощи, используемых нами как руководство для жизни, является глубокая, ноющая неуверенность в эмоциональной сфере, а также трудность в объяснении наших собственных чувств и чувств других людей, в понимании, как и о чем договариваться, и в осознании того, что мы должны окружающим нас людям и что они должны нам. Как сказала психотерапевт Лесли Белл, «в ходе опросов и в течение моей психотерапевтической практики с молодыми женщинами я обнаружила, что им труднее, чем когда-либо, определиться не только с тем, как получить то, что они хотят, но и с тем, чего они хотят»⁹. Такое замешательство, широко распространенное как внутри, так и за пределами офиса психологов, часто воспринимается как результат амбивалентности человеческой психики, эффект запоздалого вступления во взрослую жизнь или психологической путаницы, вызванной противоречивыми культурными идеями о женственности. Тем не менее, как я покажу в этой книге, эмоциональная неопределенность в сфере любви, романтики и секса является прямым социологическим последствием тех методов, с помощью которых потребительский рынок, терапевтическая индустрия и технология интернета были собраны и внедрены в нашу жизнь идеологией индивидуального выбора, ставшей главным культурным каркасом, организующим личную свободу. Тип неопределенности, ставшей бичом современных отношений, является социологическим феноменом: он не всегда существовал или, по крайней мере, не в такой степени; он не был столь широко распространен, во всяком случае не настолько; он не имел того смыслового содержания, которое имеет сегодня для мужчин и женщин; и конечно, не приковывал к себе постоянного внимания экспертов и систем знаний самых разнообразных направлений. Неразрешимые вопросы, трудности и иллюзорность, являющиеся характеристиками многих взаимоотношений и источником психологических толкований, представляют собой не что иное, как выражение того, что мы можем назвать распространившейся «неопределенностью» в отношениях. Тот факт, что подобная неопределенность и неуверенность прослеживаются в жизни столь многих современных людей, указывает не на универсальность конфликтного бессознательного, а скорее на глобализацию условий жизни.

Эта книга представляет собой еще одну часть двадцатилетнего исследования преобразований, совершенных капитализмом и культурой модерна в нашей эмоциональной и романтической жизни. Если и существует единственный принцип, который я на протяжении последних двадцати лет отстаиваю в своей работе, посвященной эмоциям, то он заключается в том, что анализ разрушения частной, интимной жизни не может быть проведен только с точки зрения психологии. Социология также способна внести огромный вклад, настаивая на том, что психологические переживания — потребности, обязательства, внутренние конфликты, желания или тревоги — постоянно воспроизводят сцены совместной жизни и что наши субъективные переживания отражают и развивают социальные структуры и, в сущности, являются конкретными, воплощенными, живыми структурами. Непсихологический анализ внутренней жизни тем более актуален, что капиталистический рынок и потребительская культура вынуждают индивидов превращать свой внутренний мир в единственную плоскость существования, которая ощущается реальной, с собственной автономией, свободой и удовольствием во всех его формах в качестве руководящих принципов для такого внутреннего мира¹⁰. Хотя мы можем воспринимать наше погружение в себя, в эмоциональность и внутренний мир как своего рода самоутверждение, на самом деле мы, как это ни парадоксально, реализуем и исполняем самые настоящие предпосылки экономической и капиталистической субъективности, которая дезинтегрирует социальный мир и делает его объективность нереальной. Вот почему социологическая критика сексуальности и эмоций имеет решающее значение для критики самого капитализма.

Я подвожу свое исследование эмоциональной жизни, капитализма и модерна к предварительному заключению, более решительно занимаясь вопросом, который рассматривается либеральной философией с XIX века: угрожает ли свобода возможности формирования полноценных и обязательных уз, и в частности романтических? В своей общей форме этот вопрос настойчиво задавался в течение последних двухсот лет в контексте распада общности и подъема рыночных отношений¹¹, но в эмоциональной сфере он поднимался реже, даже несмотря на то, что эмоциональная свобода полностью переосмыслила природу субъективности и интерсубъективности и играет не менее важную роль в современном обществе, чем иные формы свободы. К тому же она не менее чревата неоднозначностью и апориями (непреодолимыми противоречиями. — Прим. пер.).

Любовь как свобода

Любовь — смешанное чувство, парадоксальным образом содержащее в себе фрагмент обширной и сложной истории независимости и свободы, истории, рассказанной в основном с точки зрения политики. Например, жанр романтической комедии, возникший благодаря древнегреческому комедиографу Менандру, продолженный римлянами (в пьесах Плавта или Теренция) и процветавший в эпоху Возрождения, выражал притязания молодых людей на свободу от родителей, учителей и стариков, в то время как в Индии или Китае о любви повествовали истории, сформированные на религиозных ценностях, в которых любовь была неотъемлемой частью жизни богов и как таковая не противостояла социальной власти, в Западной (и в относительной, но меньшей степени Восточной) Европе и в Соединенных Штатах любовь постепенно отделялась от религиозной космологии и культивировалась аристократическими элитами в поисках стиля жизни¹². В результате любовь, ранее предназначенная Богу¹³, стала главным вектором формирования эмоционального индивидуализма¹⁴, направляющим эмоции на человека, чей внутренний мир воспринимается независимым от социальных институтов. Любовь медленно утверждалась, восставая против правил эндогамии, против патриархальной или церковной власти и против общественного контроля. Такой бестселлер XVIII века, как «Юлия, или Новая Элоиза» (1761) Жан-Жака Руссо, поднял вопрос о праве личности на чувства, а следовательно, и о праве самостоятельно выбирать объект любви и вступать в брак по собственной воле. Внутренний мир, свобода, эмоции и выбор образовали единую матрицу, которая коренным образом поменяет брачные практики и место брака. Воля в этом новом культурном и эмоциональном порядке определялась уже не как способность управлять своими желаниями (как в христианской религиозности), а как прямо противоположная способность действовать, руководствуясь их требованиями и выбирать объект, соответствующий эмоциям индивида, исходящий из его собственной воли. В этом отношении романтическая любовь и эмоции в личной сфере стали основой для моральных притязаний на свободу и независимость, столь же могущественных, как и в общественной и мужской сфере политики, за исключением того, что эта революция обошлась без публичных демонстраций, парламентских законопроектов и физической борьбы. Ее возглавляли писатели-романисты, протофеминистки, философы и идеологи сексуальности, а также обычные мужчины и женщины. Притязание на эмоциональную независимость, содержащееся в любви, было мощным фактором социальных изменений, который коренным образом изменил процесс образования пар, предназначение брака и авторитет традиционных социальных институтов¹⁵. Таким образом, хотя романтическая любовь и казалась личной и эмоциональной, на самом деле она содержала в себе протополитическое стремление. Право выбора объекта любви постепенно превратилось в право сделать чувства индивидов их собственным источником власти¹⁶, что само по себе стало важной частью истории независимости. Таким образом, история любви на Западе — это не просто малозначительная тема в крупномасштабной фреске истории модерна, а фактически главный вектор, изменивший отношения индивидов к браку и родству с драматическими последствиями для отношений, которые брак ранее связывал с экономической сферой. Придание морального авторитета любви и чувствам изменило брак, а изменив его, оно изменило модели продолжения рода и сексуальности, экономического накопления и обмена¹⁷.

То, что мы называем эмоциональной и личной свободой, — это многогранное явление, которое возникло с укреплением частной сферы, вдали от властной руки общества и Церкви и постепенно стало защищаться государством и законами о неприкосновенности частной жизни; оно привело к глубоким культурным изменениям, возглавляемым артистическими элитами, а затем медиаиндустриями, и, наконец, помогло сформулировать право женщин распоряжаться своим телом (поскольку тело женщины скорее принадлежало не ей, а ее опекунам). Таким образом, эмоциональная независимость включает в себя претензии на внутреннюю свободу субъекта, а также (позднее) претензии на сексуально-телесную свободу, несмотря на то что оба типа этих свобод имеют различную культурную историю: в основе эмоциональной свободы лежат история свободы совести и история неприкосновенности частной жизни, в то время как сексуальная свобода возникла благодаря борьбе женщин за эмансипацию и новым правовым концепциям тела. Следует отметить, что до недавнего времени женщины, в сущности, не владели собственным телом (они не могли, например, отказать в половом акте своему мужу). Сексуальная и эмоциональная свобода тесно переплелись, став при этом служанками друг для друга в рамках широкой категории либертарианской самопринадлежности: «Либертарианский принцип самопринадлежности гласит, что каждый человек обладает полными и исключительными правами распоряжаться собой и собственными возможностями и, таким образом, не обязан предоставлять услуги или продукты своего труда кому-либо еще, с кем он заранее не заключил договор»¹⁸. Если говорить более конкретно, либертарианский принцип самопринадлежности включает в себя свободу иметь собственные чувства и полностью владеть ими, а также свободу владеть и управлять собственным телом, что подразумевает в дальнейшем свободу самостоятельно выбирать себе сексуальных партнеров и свободу вступать в отношения и выходить из них по своему усмотрению. Иными словами, самопринадлежность предусматривает ведение эмоциональной и сексуальной жизни человека в рамках его собственного внутреннего пространства без вмешательства со стороны внешнего мира, позволяя его эмоциям, желаниям или субъективно поставленным целям определять его выбор и переживания. Эмоциональная свобода — это особая форма самопринадлежности, в которой эмоции направляют и оправдывают свободу иметь физический контакт и сексуальные отношения с любым человеком по своему собственному эмоциональному выбору. Эта форма эмоциональной и телесной самопринадлежности знаменует собой переход к тому, что я предлагаю назвать «эмоциональным модерном». Эмоциональный модерн находился в процессе становления начиная с XVIII века, но полностью осуществился после 1960-х годов в рамках культурной легитимации сексуального выбора, зависящего от чисто субъективных эмоциональных и гедонистических побуждений, и в настоящее время наблюдает новое развитие с появлением сексуально романтических интернет-приложений.

Энтони Гидденс был одним из первых социологов, который четко определил природу эмоционального модерна, рассматривая интимные отношения как высшее проявление свободы личности, ее постепенного отхода от старых рамок религии, традиций и брака как основы экономического выживания¹⁹. По мнению Гидденса, люди располагают всеми необходимыми ресурсами, чтобы сформировать в себе способность быть одновременно независимыми и состоять в интимных отношениях. Расплатой за это, по его мнению, является состояние «онтологической неуверенности», постоянной тревоги. Но в целом его широко обсуждаемая концепция «чистых отношений» была описательным и нормативным одобрением модерна, поскольку она предполагала, что интимность провозглашает основные ценности современного свободномыслящего индивида, такие как осознание своих прав, способность их реализовать и прежде всего способность вступать в близкие отношения и выходить из них по своему желанию посредством негласного договора. Для Гидденса индивид, вступающий в чистые отношения, свободен, осведомлен о своих нуждах и потребностях и способен вести переговоры с партнером о них. Чистые отношения были ярковыраженным либеральным общественным договором. В резонансном ключе для Акселя Хоннета (и Гегеля до него) свобода реализуется через отношение к другим²⁰. Следовательно, свобода является нормативной основой для любви и семьи, причем именно семья становится самим воплощением свободы, реализуемой в единице общества, обеспечивающей заботу всем ее членам. Таким образом, и Гидденс, и Хоннет усложняют традиционную модель либерализма, в которой одна личность рассматривает другую как препятствие для своей свободы: для обоих мыслителей свободная личность полностью реализуется через любовь и интимные отношения.

Но, как показывает моя книга, эта модель свободы поднимает новые вопросы. Интимные отношения больше не являются — если вообще являлись — процессом взаимодействия двух полностью отдающих себе отчет индивидов, заключающих соглашение, об условиях которого они оба осведомлены и с которыми оба согласны. Скорее, сама возможность заключения соглашения, знание его условий, знание и согласование процедур его исполнения стали, к сожалению, труднодостижимыми. Для заключения соглашения необходимо согласие на его условия, оно предполагает наличие четко определенной воли, осознающей, чего она хочет, это влечет за собой процедуру заключения соглашения и штраф в случае невыполнения обязательств одной из двух подписавших его сторон. Наконец, по определению соглашение включает в себя оговорки, касающиеся неожиданностей. Эти контрактные условия практически отсутствуют в современных отношениях.

Институционализация сексуальной свободы с помощью потребительской культуры и технологии имела противоположный эффект: она способствовала тому, что сущность, рамки и цели сексуальных и эмоциональных соглашений стали совершенно неопределенными, свободными и постоянно оспариваемыми, в результате чего представление о договоре стало крайне непригодным для понимания того, что я называю негативной структурой современных отношений — когда партнеры не знают, как определить, оценить или управлять отношениями, в которые они вступают, согласно предсказуемым и стабильным социальным сценариям. Сексуальная и эмоциональная свобода превратила саму возможность определения условий отношений в открытый вопрос и проблему одновременно психологическую и социологическую. Не договорная логика, а обобщенная, хроническая и структурная неопределенность руководит теперь формированием сексуальных или романтических отношений. Хотя мы обычно предполагаем, что сексуальная и эмоциональная свободы подражают друг другу, поддерживают и отражают друг друга, эта книга ставит под сомнение такое предположение и осмеливается высказать мысль о том, что эмоциональная и сексуальная свободы следуют различными институциональными и социологическими путями. Сексуальная свобода в настоящее время является такой сферой взаимодействия, где «все идет как по маслу»: где партнеры располагают большим количеством технологических ресурсов, культурных сценариев и образов, чтобы корректировать свое поведение, находить удовольствие от общения друг с другом и определять его границы. Эмоции, однако, стали той плоскостью социального опыта, которая «создает проблему», сферой, где царят смятение, неопределенность и даже хаос.

Рассматривая сексуальную свободу с помощью вопроса об эмоциональных переживаниях, которые она порождает или не порождает, это исследование надеется полностью избежать традиционных сетований на нее и либертарианского взгляда, что свобода важнее всех других ценностей. Вместо этого оно критически рассмотрит значение эмоциональной и сексуальной свободы, эмпирически исследуя ее влияние на социальные отношения. Независимо от того, одобряется или осуждается свобода, она имеет институциональную структуру, которая, в свою очередь, видоизменяет самопознание и социальные отношения. Это влияние необходимо изучить, отказавшись от априорных предположений о достоинствах моногамии, девственности, нуклеарной семьи, множественных оргазмов и группового или случайного секса.

Недовольство критикой свободы

Такое исследование неизбежно вызовет беспокойство или сопротивление со стороны ряда интеллектуальных кругов. Первое исходит от сексуальных либертарианцев, для которых критика (сексуальной) свободы равносильна пребыванию в «реакционной фазе истерического морализма и ханжества» — цитируя строгое осуждение Камиллы Палья²¹. Однако эта позиция сама по себе равносильна утверждению, что критика экономической свободы и дерегулирования представляет собой возврат к истерическому желанию строить колхозы. Критика свободы была прерогативой как консерваторов, так и ученых-эмансипаторов, и ничто в ней не призывает к возврату моральной чопорности, осуждения и двойных стандартов. Критическое рассмотрение современного состояния эмоциональной и сексуальной свободы фактически является возвращением к основным вопросам классической социологии. Какова линия разлома между свободой и аномией?²² Когда кончается свобода и начинается безнравственный хаос? В этом смысле мое исследование социального и эмоционального влияния сексуальной свободы в данной работе знаменует собой возвращение к сути вопросов Дюркгейма о социальном порядке и аномии: я спрашиваю, как вторжение капитализма в частную сферу изменило и нарушило основные нормативные принципы этой сферы.

Второе возражение может исходить от различных академических дисциплин, таких как культурология, квир-исследования и гендерные исследования, которые традиционно были озабочены ущемлением гражданских прав, тем самым прямо или косвенно делая свободу высшей ценностью, ориентирующей их науку (квир-исследования — междисциплинарное направление в исследовании сексуальной ориентации и гендерной идентичности, сложившееся в начале 90-х годов XX века. — Примеч. пер.). Как справедливо утверждает Аксель Хоннет, для современных людей свобода превосходит большинство, если не все ценности, включая равенство и справедливость²³. Либертарианские феминистки и гей-активисты (особенно сторонники порнографии и ученые), литературоведы и философы каждый по-своему рассматривают свободу как наиболее уязвимое изо всех благ и поэтому не уделяют большого внимания ее патологиям, за исключением случаев, когда это принимает форму усталой критики неолиберализма или касается «нарциссизма» или «утилитарного гедонизма», поощряемого потребительским рынком. Но на это нежелание можно реагировать двояко. Первая реакция была очень хорошо сформулирована Венди Браун: «Исторически, семиотически и культурно изменчивая, а также политически иллюзорная свобода показала, что она легко присваивается либеральными режимами для самых циничных и далеко не освободительных политических целей»²⁴. Если это так, то свобода — это социальная система, которую всегда следует рьяно защищать, и в то же время подвергать сомнению. Вторая реакция на нежелание вытекает из первой и носит методологический характер. Опираясь на принцип симметрии Дэвида Блура — рассматривать различные явления симметрично, не зная о том, кто хорош, а кто плох, победитель или проигравший, — мы можем предположить, что свободу следует критически рассматривать на симметричной основе как в экономической, так и в межличностной сферах²⁵. Если мы, критически настроенные ученые, анализируем разрушительные последствия свободы в сфере экономической деятельности, то имеются все основания исследовать те же последствия в личной, эмоциональной и сексуальной сферах. Неоконсервативное торжество рынков и политической свободы и кажущееся прогрессивным торжество сексуальной свободы должны быть одинаково тщательно изучены не во имя объективности²⁶, как того требует Ричард Познер в своем исследовании «Секс и разум» (Sex and Reason), а во имя всеобъемлющего взгляда на последствия свободы²⁷. Принцип симметрии актуален и в другом отношении: критика нынешней сексуализации культуры исходит от нескольких культурных кругов — от движений за асексуальность, отвергающих центральное место сексуальности в определениях здоровой личности; от феминисток и психологов, обеспокоенных последствиями сексуализации культуры; и, наконец, от христианского большинства и религиозных меньшинств (в основном мусульманских), живущих в Европе и Соединенных Штатах. Все эти критики обеспокоены интенсивностью сексуализации культуры. Только ученые — поборники женского равноправия обратили внимание на это беспокойство, а такие антропологи, как Лейла Абу-Лугод и Саба Махмуд раскритиковали евроцентрические модели сексуальной эмансипации с точки зрения субъективности мусульманских женщин²⁸, предлагая нам подумать о других формах сексуальной и эмоциональной субъективности. Критическое рассмотрение сексуальности в этой книге вызвано не пуританским стремлением контролировать или регулировать ее (это не входит в мои намерения), а скорее желанием придать нашим представлениям о сексуальности и любви исторический смысл, контекстуализировать их и понять, что в культурных и политических идеалах сексуального модерна могло быть захвачено или искажено экономическими и технологическими факторами, противоречащими эмоциональными идеалам и нормам, которые считаются залогом любви. Если в этой работе и прослеживается подразумеваемая норма, то она заключается в том, что именно любовь (во всех ее формах) остается наиболее значимым способом формирования социальных отношений.

Последнее возможное несогласие с моим исследованием связано с существованием авторитетного труда Мишеля Фуко в области гуманитарных и социальных наук. Его «Надзирать и наказывать» (Discipline and Punish)²⁹ оказала широкое влияние, посеяв подозрение, что демократическая свобода — не что иное, как уловка, маскирующая процессы наблюдения и дисциплинарного обуздания, вызванные новыми формами знания и контроля над людьми. Социологи посвятили свое внимание наблюдению и, подобно Фуко, рассматривали свободу как либеральную иллюзию, поддерживаемую мощной системой дисциплины и контроля. В этом смысле свобода как таковая была менее интересным объектом изучения, чем созданная ею иллюзия субъективности. Тем не менее на склоне жизни, в своем курсе в Collège de France, Фуко все больше обращал внимание на взаимосвязь между свободой и правительностью (техники и стратегии, посредством которых общество становится управляемым. — Прим. пер.), то есть на то, каким образом идея свободы на рынке переосмыслила, по его словам, поле деятельности³⁰. Моя книга поддерживает последнюю работу Фуко с точки зрения культурной социологии эмоций³¹. Она рассматривает свободу именно как источник изменения поля деятельности, как наиболее мощную и широко распространенную культурную структуру, формирующую чувство морали, концепцию образования и отношений, основы нашего закона, представления и практики гендера и, в более широком смысле, основное определение индивидуальности современных людей. Для социолога культуры свобода — это не моральный и политический идеал, защищенный судебной системой, а устойчивая, глубокая и широко распространенная культурная структура, формирующая самоопределение современного человека и его взаимоотношения с другими людьми. Как ценность, которую неустанно лелеют индивиды и институты, она ориентирует мириады культурных практик, наиболее заметной из которых, возможно, является сексуальная субъективность, определяемая как «восприятие человеком себя как сексуального существа, которое считает, что имеет право на сексуальное удовольствие и сексуальную безопасность, которое совершает активный сексуальный выбор и обладает собственной идентичностью как сексуальное существо»³². Там, где Фуко развенчал сексуальность как современную практику самоосвобождения, иронично увековечив христианскую культурную одержимость сексом, я заостряю внимание на другом вопросе: как сексуальная свобода, выраженная в потребительских и технологических практиках, меняет восприятие и практику романтических отношений в их начале, в процессе их формирования и в ходе совместной семейной жизни?

Вопрос о свободе стал еще более актуальным, поскольку общественная философия и правовая организация либеральных государств отдали предпочтение одному специфическому типу свободы, а именно негативной свободе, определяемой как свобода субъектов делать то, что им заблагорассудится, без вмешательства со стороны внешнего мира, при условии что они не причиняют вреда другим или не препятствуют их свободе. Такая свобода гарантируется законом и культивируется многими институтами, призванными гарантировать права и неприкосновенность частной жизни человека и не имеющими практически никакого нормативного содержания. Именно «бессодержательность» негативной свободы создала пространство (пространство «беспрепятственности»), которое можно было легко наполнить ценностями капиталистического рынка, потребительской культуры и технологии, ставшими наиболее мощными институциональными и культурными аренами современного общества. Как уже давно заметил Карл Маркс, свобода содержит в себе риск беспрепятственного процветания неравенства. И как метко подчеркнула Кэтрин Маккиннон: «Преимущество свободы перед равенством, свободы перед справедливостью дадут еще больше свободы и власти сильным мира сего»³³. Свобода, таким образом, не может взять верх над равенством, поскольку неравенство сводит на нет саму возможность быть свободным. Раз гетеросексуальность формирует и делает естественным неравенство между полами, мы можем ожидать, что свобода либо воспрепятствует такому неравенству, либо примет его. Лишь в редких случаях свобода превосходит неравенство в гетеросексуальных отношениях.

То, что Исайя Берлин назвал «негативной свободой», позволило языку и практикам потребительского рынка изменить лексику и грамматику субъективности. Тот же самый язык интересов, утилитаризма, мгновенного удовлетворения, эгоцентричной деятельности, накопления, разнообразия и своеобразия переживаний теперь пронизывает романтические и сексуальные связи и, таким образом, требует от нас трезвого исследования значения и влияния свободы, не ставя, однако, под сомнение нравственный прогресс, который представляет собой борьба феминистских и ЛГБТ-движений. Одобрение исторических достижений этих движений и продолжение их борьбы не должны помешать нам в изучении путей исторического и эмпирического развертывания морального идеала свободы в рыночных формах, которые также призывают к свободе³⁴. На самом деле понимание того, почему однажды узаконенные идеи и ценности имеют динамику развития, не всегда совпадающую с той, которую задумывали их приверженцы, поможет вернуть первоначальный идеал свободы, ставший импульсом развития этих движений. Таким образом, раз неолиберализм повлек за собой упадок нормативности в экономических сделках (преобразовав общественные институты в прибыльные организации и превратив личные интересы в естественную эпистемологию личности), то есть все основания задаться вопросом, не оказывает ли сексуальная свобода аналогичного воздействия на интимные отношения, то есть не знаменует ли она упадок нормативности в натурализации эгоцентрического удовольствия и установлении сексуальной конкуренции и сексуального накопления, тем самым позволяя отношениям оставаться неподконтрольными нравственным и этическим кодексам. Иными словами, стала ли сексуальная свобода неолиберальной философией частной сферы³⁵, дискурсом и практикой, которые снижают нормативность отношений, натурализуют потребительскую этику и технологии как новую форму эмоциональной самоорганизации и делают нормативное и нравственное ядро интерсубъективности менее доступным для понимания? Хотя сама свобода оказалась мощным нормативным притязанием на противодействие институту принудительных браков или браков без любви, на утверждение права на развод, на ведение сексуальной и эмоциональной жизни в соответствии со склонностями человека, на предоставление равенства всем сексуальным меньшинствам, мы можем задаться вопросом, не лишила ли сегодня эта самая свобода сексуальные отношения того нравственного языка, на котором они были выражены изначально (например, избавившись от языка обязательств и взаимности, который традиционно использовался для всех или, по крайней мере, большинства социальных взаимодействий). Подобно тому, как современный монополистический капитализм противоречит духу свободного обмена, который существовал в центре ранних концепций рынка и торговли, сексуальная субъективность, четко сформированная потребительской и технологической культурой, вступает в конфликт с взглядами освобожденной сексуальности, лежавшими в основе сексуальной революции, поскольку такая сексуальность в конечном итоге приводит к вынужденному воспроизведению тех же самых схем мышления и к тем же самым алгоритмам действий, которые делают технологии и экономику невидимыми движущими силами, формирующими наши социальные связи.

По ряду причин гетеросексуальность является более привилегированной областью для изучения этого вопроса, чем гомосексуальность. В своем нынешнем виде гетеросексуальность основана на гендерных различиях, которые чаще всего представляют собой гендерное неравенство, гетеросексуальность, в свою очередь, формирует это неравенство в эмоциональной системе, которая возлагает бремя успеха или неудачи в отношениях на психику людей, в основном на женскую. Свобода делает эмоциональное неравенство незаметным, оставляя его без внимания. И мужчины, и женщины, в основном, конечно, женщины, обращаются к своей психике, чтобы справиться с душевными ранами, нанесенными таким эмоциональным неравенством: «Почему он отстранился? Я веду себя слишком навязчиво? Что я должна сделать, чтобы привлечь его внимание? Какие ошибки я совершила? Почему он ушел?» Все эти вопросы, задаваемые гетеросексуальными женщинами, указывают на то, что именно они чувствуют себя более ответственными за эмоциональное благополучие и за успешное управление отношениями. Что касается гомосексуальности, гендер здесь не является различием, а различие не означает неравенства, он не основан на гендерном разделении между биологической и экономической деятельностью, которые характеризуют гетеросексуальную семью. В этом смысле изучение воздействия свободы на гетеросексуальность является крайне необходимым с социологической точки зрения: поскольку, взаимодействуя со все еще распространенной и мощной структурой гендерного неравенства, сексуальная свобода пронизывает гетеросексуальность противоречиями и погружает ее в кризис³⁶. Кроме того, поскольку гетеросексуальность была строго регламентирована и кодифицирована социальной системой ухаживания, которому надлежало завершиться браком, переход к эмоциональной и сексуальной свободе позволяет нам более четко осознать влияние свободы на сексуальные практики и противоречие, возможно, созданное такой свободой, с институтом брака (или партнерства), который остается в основе гетеросексуальности. Гомосексуализм, напротив, до недавнего времени был нелегальной и оппозиционной социальной формой. По этой причине он был с самого начала определен как практика свободы, противоречащая и противостоящая внутренней природе института брака, который использовал или отчуждал имущество женщин и приписывал мужчинам патриархальные роли. Итак, эта книга представляет собой этнографию современной гетеросексуальности (хотя время от времени я брала интервью и у гомосексуалов), которая как социальный институт находится под давлением противоборствующих сил, одновременно освободительных и реакционных, современных и традиционных, субъективных и отражающих капиталистические, потребительские и технологические силы нашего общества.

Мой подход к эмоциональной и сексуальной свободе противоречит различным формам либертарианства, для которых удовольствие представляет собой телос (конечную цель) переживаний и для которых поразительное расширение сексуальности во всех сферах потребительской культуры является отрадным признаком того, что — согласно резкому комментарию Камиллы Палья — популярная культура (и ее сексуальное содержание) является «вспышкой так и не побежденного язычества Дикого Запада»³⁷. Для сексуальных либертарианцев сексуальность, опосредованная потребительским рынком, освобождает сексуальное желание, энергию и творческие способности и призывает феминизм (и, судя по всему, другие социальные движения) открыться «искусству и сексу во всех их темных, неутешительных таинствах»³⁸. Такая точка зрения соблазнительна, но она основывается на наивном предположении, что рыночные силы, движущие массовой культурой, на самом деле направляют первичную творческую энергию и соответствуют ей, а не, например, распространяют экономические интересы крупных корпораций, заинтересованных в поощрении субъективизма, основанного на быстром удовлетворении потребностей. Я не вижу убедительных оснований предполагать, что энергия, задействованная на рынке, является более «языческой» по своей природе, чем, например, реакционной, конформистской или смешанной. Как выразился один известный теоретик гомосексуальности, Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, отстаивавшие семейные ценности, фактически обеспечили возможность величайшей сексуальной революции, произошедшей в их неолиберальной политике и отменившей государственное регулирование рынков³⁹. «Индивидуальная свобода не может закончиться на рынке; если вы обладаете абсолютной свободой покупать и продавать, видимо, нет никакой логики ограничивать ее в общении с вашими сексуальными партнерами, в вашем сексуальном образе жизни, в отношении вашей личности или ваших фантазий»⁴⁰.

Выбор

Современная сексуальность является не выражением грубой языческой энергии, высвобожденной аморальными поп-культурами, а скорее вектором ряда социальных факторов, которые подрывают ценности, вдохновлявшие на борьбу за сексуальное освобождение. Сексуальность стала областью психологических социальных техник, технологии и потребительского рынка, объединенных тем, что они создают грамматику свободы, которая формирует желание и межличностные отношения и превращает их в чистый вопрос индивидуального выбора. Выбор — будь то сексуальный, потребительский или эмоциональный — является основным мотивом, в соответствии с которым организуются архетип личности и волеизъявление в либеральных политических системах. Обладать модернистским или постмодернистским архетипом личности значит осуществлять выбор и расширять субъективный опыт в процессе выбора.

Выбор — это троп самости, связывающий свободу с экономической и эмоциональной сферами, это основная модальность субъективности в потребительской и сексуальной сферах. Выбор содержит два отдельных понятия: одно относится к предложению товаров, а именно того, что объективно существует в большом количестве (например, «этот супермаркет предлагает большой выбор свежих органических овощей»), в то время как второе затрагивает свойство субъективности, когда человек, столкнувшись с предоставленными ему возможностями, принимает решение, также называемое выбором (как, например, в утверждении «она сделала правильный выбор»). Таким образом, выбор выражает и определенную организацию окружающего мира, представляющую собой широкий перечень разнообразных возможностей, с которыми субъект сталкивается прямым и непосредственным образом, и организацию воли в нуждах, эмоциях и желаниях. Воля выбора — это особый вид продуманной воли, обращенной к миру, по структуре своей похожему на рынок, то есть на комплекс богатых возможностей, которыми субъект должен воспользоваться и выбрать то, что удовлетворит его потребности и приумножит его благосостояние, удовольствие или прибыль. С точки зрения социологии культуры выбор представляет собой наилучший способ понять, как грандиозная структура рынка преобразуется в когнитивные и эмоциональные характеристики поведения. Отдельно взятая воля, обусловленная культурой выбора, значительно изменилась под влиянием технологии и культуры потребления, вынуждая нас задавать социологические вопросы о взаимосвязи между экономикой желания и традиционными социальными структурами.

Эта книга рассматривает следующую линию аргументации: под эгидой сексуальной свободы гетеросексуальные отношения приняли форму рынка — непосредственного столкновения эмоционального и сексуального предложения с эмоциональным и сексуальным спросом⁴¹. И предложение, и спрос в значительной степени опосредованы объектами и пространствами потребления, а также технологией (глава 2). Сексуальные контакты, организованные, как рынок, воспринимаются одновременно как решимость и неуверенность. Позволяя индивидам самим договариваться об условиях их отношений лишь с очень ограниченным набором правил или запретов, эта рыночная форма создает широко распространенную и всепроникающую когнитивную и эмоциональную неопределенность (глава 3). Понятие «рынок» здесь не просто экономическая метафора, а социальная форма, которую принимают сексуальные контакты, обусловленные интернет-технологиями и потребительской культурой. Когда люди встречаются на открытом рынке, они взаимодействуют друг с другом напрямую, без каких-либо человеческих посредников или с их незначительным количеством, они делают это с помощью технологий, направленных на повышение эффективности поиска партнера, они делают это с помощью сценариев товарообмена, оценки эффективности затрачиваемого времени, гедонистического расчета и сравнительного мышления, характерных для развитого капиталистического обмена. Рынок является открытым в том смысле, что это социальная форма, управляемая спросом и предложением, которые сами структурированы социальными сетями и социальным положением участников. Сексуальный обмен, происходящий на рынке, ставит женщин в двусмысленное положение: они одновременно наделены властью своей сексуальности и унижены ей (см. главу 4), и эта двусмысленность указывает на то, как потребительский капитализм осуществляется благодаря расширению прав и возможностей. Переплетение сексуальной свободы, потребительской культуры, технологии и все еще мощного мужского господства на сексуальной арене подрывает возможность подписания и оформления того, что было основной социальной формой, принятой и на рынке, и в браке, а именно договора (глава 5). Уход из отношений, неспособность или нежелание вступать в отношения, переход от одних отношений к другим — то, что я называю «отсутствием любви», — являются неотъемлемой частью этой новой рыночной формы сексуальных отношений. Эти трудности и неопределенность распространяются и на сам институт брака (глава 6). Отсутствие любви — это основной показатель новой формы субъективности, в которой выбор осуществляется как в позитивном ключе (желая чего-то), так и в негативном (многократно избегая или отвергая отношения, будучи слишком обескураженным противоречивостью своих желаний, стремясь накопить так много опыта, что выбор теряет свою эмоциональную и когнитивную значимость, или многократно разрушая отношения, таким образом самоутверждаясь и отстаивая свою независимость). Следовательно, отсутствие любви — это одновременно и форма субъективности (кто мы и как мы себя ведем), и социальный процесс, отражающий серьезное влияние капитализма на социальные отношения. Как убедительно доказали социологи Вольфганг Стрик и Йенс Беккерт, капитализм преобразует социальную деятельность и, можно добавить, социальные настроения⁴².

В «Войне и мире» Пьер Безухов встречается с князем Андреем, который расспрашивает его: «Ну, что ж, ты решился наконец на что-нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат?» — спрашивает князь Андрей после минутного молчания. Выбор в его формулировке — это альтернатива между двумя однозначными вариантами, известными и тому, кто должен сделать выбор, и стороннему наблюдателю. Это действие, которое имеет четкие границы: выбрать один вариант значит обязательно исключить другой. Более того, вопрос князя Андрея предполагает то, о чем заявляли многие экономисты и психологи, а именно: выбор — это вопрос личных предпочтений и осведомленности. Для выбора профессии Пьеру нужно просто применить свои (универсальные) знания и иерархизировать свои собственные предпочтения, чтобы понять, предпочитает ли он искусство войны или искусство дипломатии, — два лаконичных и четко разграниченных варианта. Начиная с конца XIX века социологи оспаривают этот взгляд на человеческую деятельность, утверждая, что люди являются рабами привычки и законопослушания, а не сторонниками самостоятельного осознанного решения. Как язвительно заметил Джеймс Дюсенберри, «экономика всецело посвящена тому, как люди делают выбор; а социология — тому, что у них нет никакого выбора»⁴³. Однако социологи, возможно, упустили из виду то, что неосознанно уловили экономисты и психологи: капитализм превратил многие сферы общественной жизни в рынки, а социальную деятельность — в рефлексивный выбор и принятие решений, и этот выбор стал новой и важнейшей социальной формой, посредством которой и в которой современная субъективность понимает и реализует себя в большинстве или во всех аспектах своей жизни⁴⁴. Можно без преувеличения сказать, что современный человек взрослеет, проявляя свою способность участвовать в осознанном акте выбора большого разнообразия объектов: его предпочтения в одежде или музыкальные вкусы, высшее образование и профессия, количество сексуальных партнеров и их пол, даже его собственный пол, его близкие друзья и знакомые — все это «выбрано» и является результатом рефлексивно контролируемых актов осознанного решения. Обеспокоенные тем, что поддержка идеи выбора будет наивным и волюнтаристским одобрением рационального действия, социологи отвергли и полностью упустили тот факт, что выбор стал не только аспектом субъективности, но и способом институционализации действия. Вместо этого социологи упорно рассматривали выбор как опору идеологии капитализма, как ложную эпистемологическую предпосылку экономики, как флагман либерализма, как биографическую иллюзию, порожденную психологическими науками, или как основную культурную структуру потребительского желания. Точка зрения, предложенная здесь, иная: хотя социология накопила неоспоримое количество данных, свидетельствующих о том, что классовые и гендерные ограничения управляют выбором и структурируют его изнутри, непреложным остается тот факт, что выбор, иллюзорный или нет, является основным способом для современного человека взаимодействовать со своим социальным окружением и со своим собственным «я». Выбор структурирует способы социальной разборчивости. Например, «зрелая и здоровая личность» — это та, которая развивает способность делать эмоционально зрелый и подлинный выбор, избегать навязчивого, зависимого поведения и превратить их в свободно избранную, осознанную, самосознательную эмоциональность. Феминизм представляет собой политику выбора. Стефани Мейер, автор всемирно известного сериала «Сумерки», лаконично говорит об этом на своем официальном сайте: «Основа феминизма заключается в следующем: в возможности выбирать. Суть антифеминизма, наоборот, в указании женщине на то, что она не может делать чего-либо просто потому, что она женщина, и в лишении ее права выбора именно из-за ее гендера»⁴⁵. Pro-choice («За выбор») — является даже названием одной из самых важных ветвей феминистского движения. Потребительская культура небезосновательно считается точкой опоры современной идентичности, и мы можем почти однозначно утверждать, что она основана на непрестанной практике сравнения и выбора. Даже если выбор на практике ограничен и предопределен, непреложным остается тот факт, что значительная часть современных людей проживает и стилизует свою жизнь в соответствии с собственным субъективным выбором. Этот факт существенно меняет то, каким образом люди формируют и переживают свою собственную субъективность. Следовательно, выбор является главным культурным сценарием современного человека. И раз выбор стал главным вектором субъективности в различных институтах брака, труда, потребления или политики — психологической силой, заставляющей людей вступать в эти институты и ощущать себя их частью, — он должен стать категорией, достойной социологического исследования, самостоятельной формой деятельности, пронизанной культурными ценностями, наиболее заметными из которых являются «свобода» и «независимость». Свобода, превращенная в институт, порождает псевдобесконечную совокупность возможностей в сфере потребления, идей, вкусов и отношений и заставляет личность осуществлять свое самоопределение и официально заявлять о нем посредством бесчисленных актов выбора, которые имеют различные четко выраженные когнитивные и эмоциональные стили (например, выбор партнера или выбор карьеры теперь влекут за собой различные когнитивные стратегии). Таким образом, выбор — это не только широко распространенная идеология, как хорошо показала нам Рената Салекл⁴⁶, но и реальное конкретное последствие институционализации независимости в большинстве социальных институтов (образование, торговля, законодательство, потребительский рынок) и в политических движениях (феминизм, права геев, права трансгендеров). Выбор — это практическое отношение человека к самому себе, когда он стремится жить в соответствии со своей «истинной» и «идеальной» сущностью, переступая границы и преодолевая детерминизм класса, возраста или пола (получая высшее образование, подвергаясь косметической хирургии, меняя свою половую принадлежность).

Под влиянием экономической мысли нас в основном интересовали позитивные акты выбора — то, что называется «процессом принятия решений», — но мы упустили из виду гораздо более важный аспект выбора, а именно негативный выбор, отказ, уклонение или уход от обязательств, затруднительных положений и отношений во имя свободы и самореализации. Интеллектуальная (и культурная) ситуация в начале XX века, по-видимому, была иной, когда такие известные мыслители, как Зигмунд Фрейд и Эмиль Дюркгейм, исследовали «негативные отношения», Фрейд в рамках инстинкта смерти и Дюркгейм в рамках аномии. В 1920 году в эссе, известном как «По ту сторону принципа удовольствия», Фрейд открыто заговорил о навязчивом желании повторять и пересказывать мучительные переживания, повторение которых может привести к саморазрушению личности, к ее неспособности полноценно вступать в отношения или поддерживать их. Ранее, в 1897 году, Дюркгейм опубликовал основополагающий социологический труд «Самоубийство»⁴⁷, который можно рассматривать как исследование негативных отношений, обратной стороны социальности, то есть разрушение социальных связей. И Фрейд, и Дюркгейм задействовали сразу два противоречивых принципа, социальность и антисоциальность, в качестве равнозначных и смежных. Следуя по их стопам, я не рассматриваю, однако, антисоциальность с позиций эссенциализма. Вместо этого я исследую негативную социальность как выражение современных идеологий свободы, технологий выбора и развитого потребительского капитализма, фактически как неотъемлемую часть символического воображения, развернутого капитализмом. В неолиберальной сексуальной субъективности негативная социальность переживается не как неблагоприятное психическое состояние (вызванное страхом, мыслями о смерти или изоляцией), а скорее как то, что Гюнтер Андерс назвал «самоутверждающейся свободой», свободой, в которой личность самоутверждается, отвергая или игнорируя других⁴⁸. Самоутверждающаяся свобода, возможно, является наиболее распространенной формой свободы в личных отношениях и, как я показываю, представляет всю моральную неоднозначность свободы в институте гетеросексуальности.

Негативный выбор

Социологи современности рассматривали период с XVI по XX век как период, когда все социальные группы были охвачены культивированием новых форм отношений — брака по любви, бескорыстной дружбы, сострадательного отношения к незнакомым людям и национальной солидарности, и это далеко не полный перечень. В целом все это можно назвать новыми социальными отношениями, новыми институтами и новыми эмоциями, основанными на выборе. Таким образом, ранний эмоциональный модерн был модерном, в котором свобода (выбирать) была наделена законным статусом, и индивиды познавали свою свободу, совершенствуя практику выбора, осуществляемого через эмоции. Рассматриваемые социологией как поддающиеся определению и относительно устойчивые эмпирические и феноменологические отношения, узы «дружбы», «романтической любви», «брак» и «развод» были самодостаточными, ограниченными социальными формами, содержавшими ярковыраженные эмоции, имевшие четкие названия. В противоположность этому наш новейший гиперподключенный модерн, судя по всему, характеризуется формированием псевдодоверительных или негативных связей: секс на одну ночь, молниеносный секс, секс без предварительного знакомства, интрижка, сексуальное партнерство, дружеский секс, случайный секс, отношения без обязательств, беспорядочные связи, виртуальный секс — это лишь некоторые названия отношений, определяемых как недолговечные, протекающие с нулевой или минимальной вовлеченностью самосознания, часто лишенные эмоций и содержащие форму самодовлеющего гедонизма, с сексуальным актом в качестве его главной и единственной цели. В таком сетевом модерне необразование связей само по себе становится социологическим феноменом, социальной и эпистемологической категорией⁴⁹. Если ранний и высокий модерн были отмечены борьбой за определенные формы общения, где любовь, дружба, сексуальность были бы свободны от моральной и социальной критики, то в объединенном в информационную сеть модерне эмоциональные переживания, по-видимому, избегают названий эмоций и отношений, унаследованных от эпох, где взаимоотношения были более стабильными. Современные отношения заканчиваются, разрываются, угасают, сходят на нет и следуют динамике позитивного и негативного выбора, который тесно переплетает связи и их отсутствие.

Именно эту динамику я хочу осветить в данной книге, продолжая тем самым мое предыдущее исследование взаимодействия между любовью, выбором и культурой капитализма⁵⁰. Но если в моем предыдущем исследовании я пролила свет на изменения в самом понятии о выборе партнера и о его структуре, то здесь я уделяю особое внимание еще одной, новой категории выбора: выбора «не выбирать» — форме, которая появилась в результате разного рода битв за свободу, происходивших в течение последних двухсот лет. Если в период становления модерна люди боролись за свое право иметь сексуальность, свободную от каких-либо общественных или социальных ограничений, то в новейшем модерне они считают само собой разумеющимся, что сексуальность — это выбор и право, неоспоримое и неопровержимое (за исключением, возможно, однополых браков, которые стали последним рубежом старой борьбы). Свобода человека непрестанно осуществляется посредством права не вступать в отношения или выходить из них, процесс, который мы можем назвать «выбором не выбирать»: отказаться от отношений на любом их этапе.

Хотя я не предполагаю прямой, откровенной причинно-следственной связи, аналогия между историей капитализма и историей романтических форм поразительна. На своем современном этапе капитализм принял такие экономические формы, как корпорация, общество с ограниченной ответственностью, международные финансовые рынки и коммерческий договор, центральное место в которых занимают иерархия, контроль и заключение договора. Эти формы нашли свое отражение в представлении о любви как о свободно заключаемых договорных отношениях, которые связаны этическими правилами обязательств, приносят очевидную отдачу и требуют долгосрочных эмоциональных стратегий и инвестиций. Страховые компании были важнейшими институтами для минимизации рисков, выступая в качестве третьих сторон между двумя подрядчиками и тем самым повышая надежность коммерческого договора. Эта социальная организация капитализма претерпела изменения и превратилась в разветвленную глобальную сеть с разрозненной собственностью и контролем. В настоящее время она практикует новые формы отсутствия обязательств посредством гибкого графика или аутсорсинга труда, обеспечивая небольшие сети социальной защиты и разрывая узы лояльности между работниками и предприятиями в законодательстве и на практике, что резко снизило обязательства корпораций в отношении работников. Современный капитализм также разработал инструменты для использования неопределенности — например деривативы — и даже делает неопределенной стоимость ряда товаров, создавая «спотовые рынки» (рынки немедленной поставки и платежа в противоположность срочным рынкам. — Прим. пер.), предлагая цены, которые постоянно корректируются в соответствии со спросом, таким образом, одновременно создавая неопределенность и извлекая выгоду из нее. Практика отказа от обязательств и выбора позволяет корпорации быстро выйти из сделки и быстро пересмотреть цены — практика, которая позволяет корпорациям быстро формировать и разрушать лояльность, а также дает возможность быстро обновлять и изменять производственные линии и беспрепятственно увольнять работников. Все это — практические подходы невыбора. Выбор, прежде являвшийся девизом «прочного капитализма», затем превратился в отсутствие выбора, в практику постоянной, сделанной «на ходу» корректировки собственных предпочтений, чтобы не вступать в отношения, не поддерживать их и вообще не связывать себя отношениями, ни экономическими, ни романтическими. Эти практики невыбора каким-то образом сочетаются с тщательными расчетными стратегиями оценки риска.

Традиционно социология — в частности, символический интеракционизм (теоретическое направление в социологии, исходящее из идей о символической природе взаимодействия людей и важнейшей роли языка и жестов как системы символов в процессе интерпретации действий других и формирования личности, мышления и общества. — Прим. пер.) — почти аксиоматически поставила в центр своего внимания микрообразование социальных связей и, в сущности, оказалась неспособной понять весьма расплывчатый характер того, как отношения заканчиваются, терпят крах, угасают или сходят на нет. В сетевом модерне необходимым объектом изучения становятся способы расторжения связей там, где это расторжение принимается за социальную форму. Это расторжение отношений происходит не только в силу их непосредственного разрыва — отдаления, овеществления, инструментализации, использования в своих интересах, — но и вследствие нравственных предписаний, которые составляют воображаемое ядро капиталистической субъективности, таких как предписание быть свободным и независимым, способным меняться, обеспечивать достижение своей наивысшей эффективности и реализовывать свой скрытый потенциал, максимизировать удовольствие, улучшать здоровье и продуктивность. Именно позитивное предписание создавать и максимизировать собственную личность формирует «негативный выбор». Я покажу, что в настоящее время решение отказаться от выбора является ключевой модальностью субъективности, которая стала возможной благодаря целому ряду институциональных изменений, таких как развод без определения вины (который упростил расторжение брака по собственным субъективным эмоциональным причинам людей), противозачаточные таблетки, облегчившие возможность иметь сексуальные отношения без юридического оформления брака, а следовательно, без эмоциональных обязательств, потребительский рынок досуга, обеспечивший огромным количеством площадок для встреч и непрерывным потоком сексуальных партнеров, технологии, доступные благодаря интернету, особенно такие сайты знакомств, как Tinder или Match.com, которые превращают участников в потребителей секса и эмоций, имеющих право использовать или распоряжаться приобретенным товаром по своему усмотрению, и, наконец, всемирный успех таких платформ, как Facebook, умножающих количество взаимодействий и одновременно дающих возможность быстро воспользоваться такой технической особенностью программного обеспечения, как «удаление из списка друзей». Эти и многие другие менее заметные культурные особенности, описанные в этой книге, превращают решение не выбирать в доминирующую модальность субъективности в сетевом модерне и общественных организациях, характеризующихся новейшими процессами коммерциализации, увеличением сексуального выбора и проникновением экономической рациональности во все сферы деятельности общества⁵¹. Вопрос о том, как и почему партнеры будут разрывать свои отношения, освобождаться от них, пренебрегать ими или пускать на самотек, приобретает еще больший интерес, поскольку существуют мощные эмпирические доказательства того, что люди, как правило, «не приемлют потерь», а это означает⁵², что они будут прилагать огромные усилия, чтобы не потерять того, что у них уже есть или, возможно, будет. В сущности, как показывают главы 2 и 3, в гиперподключенных государствах люди легко и регулярно преодолевают неприятие потерь благодаря конвергенции рыночных, технологических и потребительских факторов. «Негативный выбор» столь же силен и актуален в жизни людей в гиперподключенном модерне, как и позитивный выбор для установления связей и межличностных отношений, существовавший во времена формирования модерна.

Социальные последствия негативного выбора проявляются во многих существенных аспектах. Одно из них заключается в том, что многие страны не могут поддерживать уровень рождаемости своего населения. Молодые японцы, например, испытывают огромные трудности в «образовании пар», в результате чего «уровень рождаемости резко упал. Число детей, которых гипотетически может родить японская женщина в течение своей жизни, в настоящее время составляет 1,42 по сравнению с 2,13 в 1970 г.»⁵³ Отрицательные темпы роста населения наблюдаются также в Восточной и большей части Западной Европы, и они угрожают не только демографии, но и экономике. Сокращение численности населения имеет мощные политические и экономические последствия, от иммиграционных потоков до трудностей с гарантированием пенсионных накоплений или поддержкой стареющего населения. Если экспансия капитализма основывалась на росте населения и на семье как структуре, являвшейся посредником между экономикой и обществом, то сейчас эта связь все чаще разрушается самими новыми формами капитализма. Капитализм — это мощная система производства товаров, но она больше не способна обеспечить социальную потребность в воспроизводстве, что философ Нэнси Фрейзер назвала «кризисом заботы»⁵⁴ капитализма. Негативные отношения проявляются в сознательном решении или неосознанной практике многих мужчин и женщин не вступать в стабильные связи или не иметь детей, а также в том факте, что количество домохозяйств, состоящих из одного человека, значительно увеличились за последние два десятилетия⁵⁵. Вторым очевидным показателем отрицательного выбора становится рост уровня разводов. В Соединенных Штатах, например, этот показатель более чем удвоился в период с 1960 по 1980 г.⁵⁶ В 2014 году он составил более 45 % для людей, вступивших в брак в 1970-х или 1980-х годах⁵⁷, показывая, что развод был вполне реальным развитием событий для значительной части населения. В-третьих, все больше людей имеют несколько разных типов отношений (полиаморных или других), что ставит под сомнение центральную роль моногамии и сопутствующих ей ценностей, таких как верность и долгосрочные обязательства. Все большее число людей периодически выходят из отношений и вступают в новые, вступают и снова выходят из отношений, количество которых только увеличивается на протяжении их жизни. Четвертым, на первый взгляд противоположным, проявлением не-выбора является сологамия, загадочный феномен (в основном) среди женщин, которые заключают брак с самими собой⁵⁸, заявляя тем самым о любви к себе и подтверждая ценность одиночества. Наконец, негативный выбор каким-то образом связан с тем, что один обозреватель назвал «эпидемией одиночества»: «По оценкам, 42,6 миллиона американцев в возрасте старше 45 лет страдают от хронического одиночества, что значительно повышает риск преждевременной смерти, согласно исследованию ААП (Американской ассоциации пенсионеров)⁵⁹. Один исследователь⁶⁰ назвал эпидемию одиночества⁶¹ «более значительной угрозой здоровью, чем ожирение»⁶². Эпидемия одиночества имеет другую форму. Как предположила Джин Твенж (профессор психологии в Университете штата Сан-Диего), представители поколения iGen (поколения после миллениалов) имеют меньше сексуальных партнеров, чем представители двух предыдущих поколений, что делает отсутствие сексуальности новым социальным феноменом, который объясняется, по моему убеждению, культурным сдвигом к негативному выбору, к быстрому отказу от отношений или к тому факту, что сами отношения так никогда и не формируются⁶³.

В сфере интимных отношений выбор осуществляется в обстоятельствах, сильно отличающихся от обстоятельств Пьера Безухова, в которых часто существовало два четких варианта выбора. Свобода под колоссальным влиянием новых технологических платформ создает сейчас такое огромное количество возможностей, что эмоциональные и когнитивные условия для романтического выбора подверглись радикальным изменениям. Отсюда возникает вопрос: каковы культурные и эмоциональные механизмы, добровольные и принудительные, которые заставляют людей пересматривать отношения, прекращать, отвергать или избегать их? Какова эмоциональная динамика, с которой меняются предпочтения (при выходе из отношений, в которых человек был вовлечен)? Хотя многие или большинство людей поддерживают благополучные супружеские отношения (или временные сексуальные и эмоциональные связи), эта книга посвящена трудному пути тех, кто стремится достичь этой цели, а также тому факту, что многие, по выбору или без него, не живут в стабильных отношениях. Эта книга — не обвинение идеала супружества или призыв вернуться к более безопасным способам образования пар, а скорее описание того, как капитализм похитил сексуальную свободу и каким образом он связан с причинами, по которым сексуальные и романтические отношения стали поразительно нестабильными.

Социология в значительной степени была посвящена изучению общепринятых, привычных структур повседневной жизни и разработала для этого целый ряд методов. Но современная эпоха управляет, возможно, другим типом социологии, который я предварительно назвала бы исследованием кризисных ситуаций и неопределенности. Упорядоченность и предсказуемость институтов модерна нарушены для широких слоев населения; общепринятые бюрократические структуры существуют наряду с всепроникающим и неотступающим чувством неопределенности и незащищенности. Раз мы больше не можем рассчитывать на постоянную занятость на протяжении всей нашей жизни, на прибыльность все более изменчивых рынков, на стабильность брака, на географическую стабильность, значит многие традиционные социологические концепции отслужили свой срок. Нам давно пора было прислушаться к тем, кто практикует новую культуру отсутствия любви, и именно поэтому я провела беседы с девяноста двумя жителями Франции, Англии, Германии, Израиля и Соединенных Штатов в возрасте от девятнадцати до семидесяти двух лет⁶⁴. Истории этих людей составляют эмпирическую основу этой книги, и все они несут следы того, что Лорен Берлан называет «кризисом обыденности», то есть будничного состояния, в котором люди, находящиеся в различных культурных контекстах и имеющие различное социально-экономическое положение, борются с кратковременными всплесками нестабильности и неуверенности⁶⁵, атрибутами того, что я называю негативными отношениями. Негативные отношения, очевидно, принимают разнообразные формы в различных социальных классах и национальных системах, но они содержат несколько повторяющихся элементов: усиливают экономические и технологические особенности, не застывают в стабильной социальной форме, но расцениваются как эфемерные и преходящие и осуществляются даже тогда, когда это влечет за собой потери и боль. Независимо от того, что приносят эти два процесса, удовольствие или страдание, они, как мы увидим, образуют отсутствие любви, причем как отсутствие по причине ее сознательного разрушения, так и отсутствие из-за неспособности ее постичь. Одна форма отсутствия любви обязательно предшествует любви (например, секс на одну ночь), а другая следует за ней (развод). Оба случая позволяют нам понять состояние эмоций и отношений в эпоху радикальной личной свободы. Именно такое состояние я разбираю в этой книге.

Ухаживание как социологическая структура

Недостаточно освещено, на мой взгляд, что переход от традиционных романтических отношений к сексуальному порядку, последовавшему после 1970-х годов, был переходом от ухаживания как преобладающего способа взаимодействия между мужчинами и женщинами к порядку, в котором правила помолвки полностью изменились, став расплывчатыми и неопределенными и в то же время жестко регламентированными этикой согласия. Исчезновение ухаживания является довольно яркой чертой современных романтических практик и знаменует собой их резкое отличие от традиционных романтических практик. Следовательно, оно заслуживает более внимательного изучения, чем то, которое до настоящего момента уже было проведено социологами сексуальности и брака. Исследуя традиционное ухаживание, я хочу провести сравнение между грамматикой социальных связей и грамматикой желания и, таким образом, значительно упростить описание фактических практик ухаживания в прошлом, показав очень резкий контраст между традиционным и современным ухаживанием (сексуальная аномия существовала и до модерна, и ухаживание, сохранившееся до настоящего времени, избежало краха в современном обществе). В связи с этим моя стратегия имеет свои ограничения: она не охватывает диапазон поведенческих характеристик, которые делают прошлое похожим на настоящее, и не учитывает того, каким образом прошлое все еще живет в настоящем и структурирует его. Осознавая эти ограничения, я, тем не менее, уверена, что она адекватно объяснит природу изменений, произошедших в практиках ухаживания, то есть изменений в правилах и способах привлечения эмоциональных субъектов, вступающих в социальные взаимодействия. Практику ухаживания в христианской Европе невозможно понять без упоминания об урегулировании сексуальности. В сущности, регулирование сексуальности сформировало структуру и содержание ухаживания.

Регулирование сексуальности в прошлом

Чтобы понять специфику сексуальности в христианском мире, мы можем кратко сопоставить его с древнегреческим миром, в котором секс не рассматривался с точки зрения отношений или как «совместное переживание, отражающее эмоциональную близость, но как нечто — проникновение — совершаемое с кем-то другим»⁷². Секс отражал и осуществлял властные отношения и мужской статус. Секс для молодого или пожилого мужчины, как и поведение на поле боя, мог быть «благородным» или «бесчестным». В этом смысле сексуальность была сформирована политическими и социальными кодексами маскулинности и являлась прямым продолжением общественного и политического статуса человека. Именно христианство постепенно превратило сексуальность в гетеросексуальные и родственные узы, выражающие и регулирующие внутренний мир индивида, связывая его с духовно-нравственными свойствами души. Для последующих поколений Августин сформулировал доктрину первородного греха, согласно которой похоть была напоминанием о конечности бытия, печатью первородного греха, заклеймившего человеческие существа несмываемым позором⁷³. Отнеся секс к проблематике искушения, к греху, совершенному в сердце, он перенес его в духовные сферы мыслей, намерений и личных желаний. Сексуальность обозначила содержание и границы добродетельной (или порочной) «души» человека, став, таким образом, центральным элементом сферы внутренней жизни, которая постоянно изучалась и контролировалась в угоду духовным требованиям религии, ставившей теперь спасение в зависимость от сексуальной чистоты. В христианстве сексуальность была одновременно глубоко нравственной — областью греха и спасения — и эмоциональной областью намерений, эмоций и желаний. Любовь и наслаждение были в целом препятствиями для чистой души⁷⁴. Понимая, что она не может требовать от каждого воздержания и чистоты⁷⁵, Церковь стала рассматривать брак как компромисс со своим собственным аскетическим идеалом и все больше определяла законные границы сексуальности в соответствии с границами, установленными браком⁷⁶. Если законный секс был возможен только между женатыми людьми, то прелюбодеяние и добрачный секс являлись совершенно незаконными. Большинство европейских обществ придерживались «сложной системы отправления правосудия для контроля за прелюбодеями, развратниками, проститутками и женщинами, рожавшими незаконнорожденных детей. Законодательные акты, нормы обычного права, поместные и окружные нормы поведения, а также церковные суды — все они активно поддерживали правило, согласно которому незаконный секс являлся недопустимым публичным правонарушением, которое не могло остаться безнаказанным»⁷⁷. Нарушения сексуальных норм были довольно обычным явлением, но рассматривались как угроза всему сообществу. С установлением контроля христианства над сексуальными практиками секс стал отражать и содержать глубоко религиозные смыслы. Такие понятия, как «прелюбодеяние», содержали представления о природе человеческой души и косвенно относились к таким возвышенным темам, как происхождение мира и проклятие или спасение души, как индивида, так и сообщества, допускающего греховное поведение. По словам историка Ричарда Годбира, «первых американцев беспокоил секс, поскольку они верили, что он буквально воплощает в себе их индивидуальность и ценность, как личную, так и коллективную»⁷⁸. Теологические опасения разворачивали политическую борьбу англиканской церкви, и сексуальность стала почвой для утверждения ее авторитета⁷⁹. В колониальной Америке с политическими беспорядками зарождающейся нации боролись с помощью попыток контролировать сексуальное поведение. Благодаря этому сексуальность была ключевым фактором всего нравственного и метафизического мира, населенного христианами, поскольку она связывала человеческую сущность с великими понятиями о Спасении, Искуплении, Грехопадении, Первородном грехе и Духовности. Подобное вúдение сексуальности было пронизано и существенно ограничено теологическими установками, такими как таинство супружеского союза. Эти великие понятия, в свою очередь, нашли отражение в таких ключевых эмоциях, как стыд, вина, искушение и самоконтроль.

Это положение дел начало меняться в конце XVIII века с ростом сексуальной вседозволенности и секуляризма, что ознаменовало «решительный разрыв» с прошлым⁸⁰. Идеи Просвещения, как и в других сферах, внесли важные изменения, хотя они и не оспаривали в корне представление о том, что сексуальность и тело должны подвергаться контролю (за исключением свободомыслящих элит, которые действительно оспаривали это). Дэвид Юм и Иммануил Кант категорично высказались против ослабления сексуальных нравственных норм, несмотря на то что во всем остальном придерживались противоположных взглядов на основы нравственности⁸¹. Кант дошел даже до того, что рассматривал секс как противоречие нравственности, поскольку он доставлял удовольствие, тем самым оскверняя отношения с инструментализмом. «Сексуальная любовь делает любимого человека объектом вожделения; как только этот аппетит утолен, человека отбрасывают в сторону, как выжатый досуха лимон»⁸². Для Канта сексуальная любовь — «не более, чем аппетит» и «взятая сама по себе, является деградацией человеческой природы»⁸³. Великим новшеством, однако, было то, что Кант считал секс оскорблением другого человека, а не бога, тем самым переместив сексуальность из теологии в область человеческой нравственности. В XIX веке свободомыслящие элиты и социалисты-утописты, выступавшие за свободную любовь, а также ранние феминистки, критиковавшие супружество⁸⁴, поставили под сомнение суровый контроль церкви в отношении сексуальности. Однако, несмотря на все чаще звучавшие заявления о сексуальной вседозволенности, добрачный секс оставался под контролем вплоть до ХХ века (до 1960-х годов женщина, которая была «скомпрометирована», могла ожидать, что мужчина «возьмет на себя ответственность»). В таком строго регламентированном нормативном порядке сексуальность придерживалась четкой нравственной и социальной грамматики ухаживания, которая служила для молодых людей платформой для романтического взаимодействия.

Ухаживание как способ эмоционального принятия решений в прошлом

Ухаживание — это официальное социальное взаимодействие, организованное в контексте сексуальных ограничений, установленных семьями и духовенством. Во французском средневековом варианте это было официальное и ритуализированное поведение рыцаря (часто вассала лорда) по отношению к даме (иногда самой жене лорда). Оно смешивало мужскую риторику доблести и мужества и религиозные мотивы благоговения и страсти⁸⁵ (некоторые формы любви представляли собой затянувшиеся формы ухаживания за умершими женщинами, как это произошло с Петраркой и Лаурой или Данте и Беатриче⁸⁶). С формированием судов в Европе ухаживание (courtship) стало означать поведение придворного при дворе (court)⁸⁷, а позже приобрело более общий смысл участия в ритуальном взаимодействии с женщиной с сексуальными и/или романтическими намерениями⁸⁸. Отражая этот процесс, начиная с эпохи Возрождения, но особенно в XVII и XVIII веках при французском дворе развивалась общественная система галантности. По определению Никласа Лумана, галантность — это «обязательный стиль поведения в обществе как для обманчивого и соблазняющего, так и для истинно любовного ухаживания”⁸⁹. Галантность могла быть чисто поверхностным общением, эстетикой гетеросексуальных взаимодействий, которая имела свои собственные кодексы, правила и этикет. Она иногда действовала в обход девственности. Как эстетизированное взаимодействие, галантность не обязательно была направлена на брак, а скорее отражала сложные правила этикета аристократов и иногда даже превращалась в распущенность.

В протестантских странах, где буржуазия оказывала огромное влияние на определения морали, регулирование сексуальности имело ключевое значение для брака и представления о социальном порядке⁹⁰. В протестантских странах ухаживание не являлось галантностью и более четко было направлено на брак. Таким образом, в процессе ухаживания мужчины и женщины осуществляли нравственный и религиозный кодексы сексуальности вкупе с языковыми и поведенческими способами выражения, обусловленными классами⁹¹.

В XVIII и XIX веках в Европе и Соединенных Штатах процесс ухаживания отражал изменения, охарактеризованные Лоуренсом Стоуном как подъем эмоционального индивидуализма среди среднего класса и аристократии⁹². Ухаживание могло осуществляться после того, как пара получала разрешение от родителей женщины, и, таким образом, являлось публичным выражением принципиального согласия семьи на брак и на исследование молодыми людьми своих чувств. С ростом индивидуализации оно стало концептуальным механизмом, предназначенным для выяснения и изучения эмоций и принятия (или непринятия) решения о вступлении в брак. Ухаживание представляло собой социальную структуру для организованного, превращенного в ритуал проявления чувств в соответствии с установленными правилами их выражения и взаимообмена, обычно известными обеим заинтересованным сторонам. Результатом было либо четкое «да», либо «нет», но довольно часто сам факт начала ухаживания сигнализировал о том, что каждый из молодых людей заинтересован в браке, и побуждал их двигаться к этой цели. В этом смысле ухаживание было системой координат для принятия решений или для подтверждения выраженного ранее намерения исследовать чувства, ориентированные на заключение брака.

Таким образом, я бы охарактеризовала ухаживание как четко организованную социальную структуру для принятия решений, где решение было либо эмоциональным («Люблю ли я его?»), практическим («Хочу ли я выйти за него замуж?»), либо и тем, и другим. У него есть начало, свод ритуализованных правил, организующих последовательность действий, и официально оформленное завершение (обычно переход к предложению руки и сердца, но иногда и к прекращению отношений). Следовательно, ухаживание — это культурный алгоритм принятия решений согласно предусмотренному порядку действий, благодаря которому личность погружается в свой внутренний мир и сосредотачивается на известных правилах. Иными словами, можно предположить, что ухаживание было социальной структурой, в рамках которой субъекты могли принять рискованное решение (вступление в брак) в социальных условиях, повышающих уверенность (а также, согласно определению Энтони Гидденса, онтологическую безопасность)⁹³.

Как социальная форма, ухаживание в прошлом порождало уверенность и определенность не в том смысле, что оно гарантировало результат (хотя и помогало обеспечить его безопасность), а в том двойном смысле, что, с одной стороны, оно не превращало будущее в проблему (поскольку его цель была известна и принята обеими сторонами), а с другой стороны, оно опиралось на четкий набор правил, организующих эмоции и взаимодействия в известных культурных рамках. Эмоциональная определенность — осознание собственных чувств и чувств партнера и в результате следование ряду предсказуемых последовательностей — стала возможной благодаря тому, что ухаживание было нацелено на брак.

Определенность как социологическая структура

Немецкий социолог Никлас Луман назвал «определенность» центральной чертой социальных взаимодействий. По его мнению, устранение сложности и неопределенности являются фундаментальными составляющими социальных процессов⁹⁴. Любовь — наряду с правдой, деньгами или властью — это средство связи, помогающее создавать ожидания, выбирать одно решение из многих, связывать мотивацию с действием и создавать уверенность и предсказуемость в отношениях. Такие средства связи создают роли, в свою очередь приводящие к ожидаемому развитию событий (жена, например, по словам Лумана, не останется без ответа, если она спросит своего мужа: «Почему ты сегодня так поздно пришел домой?»)⁹⁵ Предсказуемость — это фундаментальная составляющая социальных взаимодействий, которую можно найти, например, в ритуалах. Когда взаимодействия превращаются в ритуал, они порождают уверенность в значении, которое субъекты придают отношениям, и определенность их собственной позиции в таких отношениях и правилах их развития. Уверенность можно охарактеризовать как «относящуюся к способности человека описывать, предсказывать и объяснять поведение в социальных ситуациях»⁹⁶. Или, наоборот, как определено в Энциклопедии социологии Блэкуэлла (The Blackwell Encyclopedia of Sociology), неуверенность — это «неясные, двусмысленные или противоречивые когнитивные конструкции, которые вызывают чувство неопределенности»⁹⁷. Hе только ритуальная, но и нормативная ясность (знание того, что такое норма, правило и роль) порождают уверенность в определении ситуаций и позиции каждого в конкретной ситуации. Уверенность — неотъемлемое свойство психики человека, а также характерный признак взаимодействия. Каковы же составляющие такого взаимодействия?

Нормативная определенность

Нормативная определенность относится к очевидной ясности норм и ценностей, присутствующих во взаимодействии. Чем легче идентифицировать (сознательно или нет) нормы, существующие во взаимодействии, тем сильнее эти нормы и тем более предсказуемо это взаимодействие (например, выход полностью одетым гораздо более предсказуем, чем покупка цветов на третьем свидании).

Защита девственности оставалась одной из самых фундаментальных норм, лежащих в основе традиционного ухаживания, вплоть до начала XX века. Женщины должны были защищать свою сексуальную чистоту, а мужчины несли ответственность за отклонения от сексуальных норм поведения⁹⁸. Например, когда прогрессивная Адель, преданная сестра философа Артура Шопенгауэра, узнала, что их экономка забеременела от ее брата, она написала: «Я нахожу это отвратительным». Артур сбежал, но кодексы и общепринятые нормы того времени обязывали его «позаботиться» о ситуации, и он (малодушно) попросил свою сестру сделать это для него и оказать материальную поддержку матери его ребенка⁹⁹.

Женщины низшего сословия часто становились жертвами безнаказанных сексуальных посягательств мужчин более высокого социального класса (например, в домах, где они работали горничными), но поскольку нормы сексуального поведения выступали в качестве моральных кодексов, мужчины вынуждены были создавать видимость, что уважают их. Это лишь означало, что сексуальное поведение мужчин в основном было скрыто или рассматривалось как перспектива или видимость брака. Например, в Англии XVII века, в эпоху Нового времени, «многочисленные добрачные половые контакты не означали распутного отрицания моральных норм обычными людьми. Это проистекало из всеобщего убеждения, что граница между незаконным и законным сексом пересекалась, как только пара вступала в серьезные отношения»¹⁰⁰. В процессе ухаживания мужчине следовало не только должным образом играть на пианино, ездить верхом или писать письма, но также проявлять соответствующее уважение к правилам ухаживания и сватовства, к окружению невесты и надлежащим нормам поведения. Примеров того, насколько осведомленность о надлежащих нормах поведения была свойственна процессу ухаживания, можно привести множество.

В XIX веке преподобному Джону Миллеру пришлось преодолеть множество препятствий в процессе его долгого ухаживания за Салли Макдауэлл. В начале их переписки, в письме, написанном в сентябре 1854 года, он анализировал свои чувства:

«Вторгаясь в святая святых вашей личной жизни даже самыми легкими и самыми поспешными шагами, я ужасно боюсь действовать как-то неделикатно. <…> Мои порывы быть благородным настолько сильны, и Вы были так добры ко мне, поверив моим благочестивым намерениям, что я, возможно, вне Ваших подозрений в умышленной бестактности.

И все же я очень прошу, чтобы это было именно так и чтобы Вы посчитали отсутствием здравомыслия то, что иначе Вы могли бы принять за бесцеремонную неучтивость»¹⁰¹.

Сильные «порывы быть благородным» ясно указывают на то, что этот человек предпочитает, чтобы его считали идиотом («отсутствие здравомыслия»), чем бестактным, лишенным подобающих манер и не знающим кодексов уважения к женщине. Таким образом, способность проявлять уважение к социальным нормам имела решающее значение для самовосприятия человека в романтических отношениях. Соблюдение определенных кодексов поведения, основанных как на классовых, так и на нравственных принципах, означало, что человек заслуживает того, чтобы любить и быть любимым в ответ. Любовь была всецело поглощена нормативностью.

Возьмем другой пример. Когда Джордж Герберт Палмер ухаживал за Элис Фримен¹⁰², она не была уверена в целесообразности их ухаживаний. Отвечая на ее озабоченность, он писал в 1887 году:

«Когда Роберт Браунинг женился на Элизабет Барретт, весь мир увидел уместность их брака и последующее благополучие этой новой жизни и был рад. Мы оба никак не меньше подходим и дополняем друг друга. И это почувствуют все. Гордость, которую мы испытываем, все воспримут с одобрением. Я слишком уверен в великодушии людей и в их способности видеть то, что действительно целесообразно, чтобы поверить, что они считают нас достойными порицания»¹⁰³.

Ссылаясь на знаменитую историю двух поэтов, которые нарушили запрет отца Элизабет Барретт на их брак и сбежали, Палмер заверил Элис в будущем нормативном одобрении их ухаживания «всем миром». Такие заверения свидетельствуют о том, насколько глубоко каждый из них был обеспокоен суждениями окружающих и искал одобрения общества. Чувства переживались через интериоризацию (усвоение индивидом ценностей и норм конкретного социокультурного контекста. — Прим. пер.) внешних, нормативных социальных суждений (точно так же, как в случае с Мэри Лори). Беспокойство Элис об одобрении общества не заставляет Джорджа Палмера сомневаться в ее любви к нему. Напротив, ее беспокойство и его заверения предполагают, что оба они пытаются закрепить свои чувства в рамках общепринятых норм, представляющих собой законные способы организации чувств.

Экзистенциальная уверенность

Нормативная определенность порождает то, что я могла бы назвать экзистенциальной уверенностью, то есть ощущаемым соответствием субъективного и объективного (социального) опыта. Экзистенциальная уверенность позволяет легко ответить на вопросы: «Кто я в этой ситуации?», «Кем является для меня другой?». В результате становится так же легко ответить на вопрос: «Каков мой моральный долг по отношению к этому человеку в данной ситуации?» Гендерное разделение и различие являются ключевыми аспектами этой системы в плане предсказуемости системы ухаживания. Ухаживание было направлено на объект — женщину, — которая должна была принять решение ответить взаимностью на эмоцию или действие, инициированное мужчиной, и в этом отношении оно было структурировано четким распределением гендерных ролей. Выражаясь устами Генри Тилни в «Нортенгерском аббатстве» (1818) Джейн Остин утверждала: «У мужчины есть преимущество выбора, у женщины — лишь сила отказа»¹⁰⁴. Как только мужчина выбирал объект ухаживания, женщина должна была либо принять это, либо отказаться, и ухаживание затем осуществлялось в соответствии с линией поведения, определяющей обмен, переживание и выражение эмоций. Тот факт, что женщины являлись объектом желания мужчин, а не субъектами своих собственных желаний, был основан на дихотомическом разделении полов, что, в свою очередь, позволяло придать ухаживанию официальный характер. Экзистенциальная уверенность обусловлена тем фактом, что мы распознаем смысловые рамки взаимодействий и осознаем свое место и роль в них. Она возникает в результате взаимоотношений, в которых классовые и гендерные границы ясны и практически не подлежат обсуждению, что создает «чувство места».

Рассмотрим пример ухаживания одной сельской пары из Техаса. В 1892 году Дэвид Фейн обратился в письме к Джесси Бледсоу, с которой он только что познакомился:

«Дорогая мисс, я надеюсь, вы простите меня за ту вольность, которую я позволил себе, написав вам это короткое письмо. Я думал, что у меня будет возможность снова встретиться с вами перед моим отъездом из Шеперда и объясниться. Тема, которую я хотел бы с вами обсудить, очень серьезна, и требует тщательного осмысления, и это тема супружества»¹⁰⁵.

Фейн был едва знаком с Бледсоу, но он смог так быстро затронуть тему брака, поскольку был вправе исполнить свою мужскую роль (только мужчина мог сделать предложение). В данном случае сделать предложение Джесси Бледсоу выйти за него замуж означало также предложить ей заботу о его детях (от умершей жены). Иначе говоря, предложение руки и сердца было равносильно предложению женщине четкой роли. Именно по этой причине такая быстрая постановка вопроса о браке не представляла собой угрозы его мужественности или его доброму имени.

Онтологическая уверенность

Третий механизм, создающий уверенность в процессе ухаживания, заключается в объективации чувств через материальный мир сувениров и подарков. Несмотря на свою легендарную силу, эмоции изменчивы и недолговечны. В процессе ухаживания в прошлом обмен сувенирами и подарками (различной ценности) знаменовал собой и скреплял намерение каждого из партнеров. Дары имели большое значение не потому, что были выражением внутренней сущности, они были способны связывать намерения и чувства людей. Как замечает историк Джон Гиллис: «Намерение дарителя [подарка] находилось в прямой зависимости от того, обладал ли подарок связующей силой»¹⁰⁶. Предметы играли важную роль в объективации отношений, то есть обозначали последовательность и темп их развития, отмечали их начало, их ход и серьезность намерений. Например, в Британии существовал обычай ломать трехпенсовую монету и хранить ее половинки как символ приверженности. Если ухаживание прерывалось, каждый должен был вернуть свою половинку¹⁰⁷. Иначе говоря, чувства были организованы в осязаемой и материальной структуре дарения, они приобретали онтологическую объективность, обусловленную тем фактом, что отношения воплощались в объектах, делая чувства осязаемыми и реально существующими вне субъекта. В другом романе Энтони Троллопа «Можете ли вы простить ее?» (Can You Forgive Her?) (1864–1865) героиня Алиса Вавасор обручена со своим кузеном Жоржем, но не проявляет признаков любви и заботы по отношению к нему. В ярости от ее кажущегося безразличия он ищет какой-нибудь предмет в ее комнате, будто тот является заменой чувств, которые она отказывается проявлять, и, взяв его, словно скрепляет свою помолвку с ней. «Считалось, что подарки обладают магической силой, так что послать любимому локон волос, предметы одежды или даже одарить поцелуем означало отдать себя во владение ему»¹⁰⁸. По свидетельству Джона Гиллиса, для того чтобы определить, был ли мужчина беззаботным соблазнителем или серьезным поклонником, широко использовались посредники в качестве свидетелей его слов и действий¹⁰⁹ — система фиксации обещаний, намерений, слов и чувств в записях предметах и свидетелях, которая обнаруживала потаенные чувства субъектов и делала их общедоступными и очевидными всему миру. Согласие, данное публично, превращало друзей в любовников, а любовников — в будущих супругов, и это позволяет предположить, что объективированная система обмена подарками и свидетельствами устанавливала отношения перформативно, а не посредством субъективного самоанализа и проявления эмоций. Если кто-то отказывался вступить в брак, он часто отдавал или отсылал обратно полученные подарки, что явно свидетельствует о том, что экономика обмена предметами была связующей, поскольку она была вписана во внешний мир, делавший эмоции осязаемыми сущностями, которые не могли незаметно улетучиться.

Оценочная уверенность

Оценочная уверенность — это способность собирать достоверную информацию об окружающих или знать, как оценивать их в соответствии с установленными стандартами и критериями оценки, или и то, и другое. В процессе ухаживания в прошлом эта задача достигалась благодаря тому, что предполагаемые партнеры принадлежали близким социальным сетям. «Партнеры либо происходили из одной деревни или города, либо имели общие места проживания во время работы. Большинство пар очень хорошо знали друг друга до вступления в брак ввиду принадлежности к одним и тем же религиозным и общественным группам, и многие браки заключались среди слуг и подмастерьев одного и того же домохозяйства»¹¹⁰. Большинство людей довольно хорошо знали человека, с которым они заключали брак, благодаря информации, полученной от соседей или благодаря его сложившейся репутации. Такой способ сбора информации делал оценку как личной, так и коллективной, причем репутация играла важную роль в выборе партнера. Этот способ, конечно, не был надежней, чем более индивидуализированный современный. Такое положение дел сохранялось до самого конца ХХ века.

В 1932 году большое исследование близости проживания в процессе брачного отбора обнаружило нечто удивительное: среди десяти тысяч людей, подавших заявление, чтобы вступить в брак, более шести тысяч жили в двадцати или менее кварталах от своего партнера, причем более половины этих людей проживали фактически менее чем в пяти кварталах друг от друга¹¹¹. И даже в конце 1960-х годов территориальная гомогамия все еще была господствующим параметром выбора партнера — и инструментом для сбора информации об окружающих, так как, скорее всего, это подразумевало наличие гомофильных социальных сетей (гомофилия — эмоциональное тяготение к лицам собственного пола, не имеющее выраженной эротической окраски. — Прим. пер.). Иначе говоря, даже когда семья не осуществляла прямого контроля над выбором партнера, территориальная гомогамия гарантировала, что этот выбор был отслежен в известных социальных сетях. Это уменьшало как оценочную, так и нормативную неуверенность. Даже когда индивидуальные предпочтения играли определенную роль в выборе партнера — а они, конечно же, играли, — эти предпочтения обуславливались тесными социальными сетями, что, в свою очередь, помогало закрепить оценочную уверенность.

Процессуальная уверенность

Процессуальная уверенность имеет отношение к правилам, с помощью которых можно осуществить намерение и развивать взаимодействие. Правила отличаются от норм тем, что они относятся к последовательному порядку совершения действий и касаются способности развивать взаимодействие. Например, в семьях среднего класса широко распространенная в XIX веке практика «приглашения в гости» соблюдала протокол, согласно которому претендент, чтобы быть приглашенным, сначала должен был заявить о своем желании ухаживать за женщиной и получить одобрение ее родителей. Роль правил в процессе ухаживания мы можем оценить на литературном примере из произведения Гюстава Флобера «Госпожа Бовари» (1856), где он реалистично отобразил провинциальные нравы Франции XIX века. В приводимом ниже отрывке мы еще ничего не знаем о судьбе Эммы Руо и Шарля Бовари. Мы знаем только, что Шарль робок и неуклюж и что ему приглянулась Эмма. Робость Шарля поможет нам оценить роль социальных правил, побуждающих партнеров заявлять о своих чувствах, и увидеть, как эти чувства воплощаются в решениях. Вот как Флобер описывает мысли месье Руо — отца Эммы — относительно их отношений:

«Итак, заметив, что Шарль краснеет, когда оказывается рядом с его дочерью, а это означало, что на днях он попросит ее руки, он [г-н Руо] взвесил все за и против заранее. Правда, он казался ему своего рода неудачником и совсем не тем, кого бы он выбрал себе в зятья; но Шарля считали уравновешенным молодым человеком, бережливым и очень образованным, и он предполагал, что тот не будет слишком торговаться из-за приданого. Теперь же, когда господину Руо предстояло продать двадцать два акра “своей земли”, и к тому же он порядком задолжал каменщику, шорнику, да и вал для яблочного пресса нуждался в замене, он сказал себе: “Если он посватается к ней, я дам ему свое согласие”»¹¹².

Время пришло.

«Шарль уже дошел до угла живой изгороди, и наконец, когда они почти миновали ее: “Мэтр Руо, — пролепетал он, — я хочу вам кое о чем сказать”. Они остановились, но Шарль молчал. “Ну давай же, выкладывай! Как будто я не знаю, что у тебя на уме!” — сказал старик Руо, слегка усмехнувшись. “Папаша Руо… папаша Руо”, — пробормотал Шарль. “Нет ничего на свете, чего бы мне хотелось больше”, — продолжил фермер. — Я уверен, что моя дочурка чувствует то же самое, но все же я лучше спрошу у нее…” На следующее утро в девять часов он [Шарль Бовари] уже был на ферме. Эмма покраснела, когда он вошел, хотя и попыталась скрыть свое смущение легким смешком. Папаша Руо обнял своего будущего зятя. Они отложили всякое обсуждение денежных вопросов, времени для этого у них было предостаточно»¹¹³.

В этих коротких отрывках отец Эммы сразу же понимает такого эмоционально неловкого человека, как Шарль, и передает его официальное предложение Эмме, тем самым инициируя процесс ухаживания, который опять-таки становится возможным именно благодаря тому, что правила в этом мире были предельно ясны всем вовлеченным сторонам. В этих эпизодах есть едва уловимое и замысловатое смешение индивидуальных чувств и общественных договоренностей, окружение главных героев способно распознавать оттенки и нюансы их скрытых эмоций и содействовать осуществлению их намерений согласно хорошо известным сценариям и правилам. Социальные правила и социальные договоренности способствуют осуществлению воли и намерений Шарля, а не его чувств. В таком мире очень мало внимания уделяется эмоциональному самоанализу. Сначала его молчаливый румянец, затем ее смущенный смех — и все решено, поскольку это мир, в котором именно социальные правила развивают социальные взаимодействия и чувства. Социальные правила и процедуры, а не субъективные эмоции выполняют работу по сближению людей.

Правила и процедуры работали благодаря тому, что ухаживание имело сюжетную структуру. Ухаживание представляло собой последовательный процесс прохождения различных стадий. Скорее всего, именно поэтому эмоциональный обмен соответствовал сюжетному развитию событий. Каждый двигался вперед шаг за шагом, чувствуя, что его «направляют», и «управление» взаимодействием придавало уверенности в том, что оно имеет смысл, и определяло роли, которые каждому полагалось исполнять. «Существовала четко установленная последовательность событий, предшествовавших браку, включавшая объявление о помолвке для привлечения общественного мнения и получения сведений»¹¹⁴. Сюжетная последовательность или упорядоченность ухаживания стала возможной благодаря тому факту, что социальные взаимодействия и эмоции были переплетены с религиозными культурными космологиями, освящавшими эмоции любви и сексуальности в таинствах брака.

Эмоциональная уверенность

Последняя составляющая уверенности, которую давали традиционные формы ухаживания, заключается в том, что партнеры действовали так, словно они знали природу и интенсивность своих собственных эмоций и могли легко определить эмоции других. Эмоциональная уверенность тесно связана со способностью преобразовывать эмоции в последовательные действия, в сюжеты, цели и объективированные знаки, которые выражают и перформативно вызывают эмоции. Эмоции формировались в процессе взаимоотношений и были их катализатором. Сам факт начала ухаживания часто вызывал всю полноту эмоций. Например, в 1836 году Теодор Дуайт Уэлд, один из создателей американского аболиционистского движения, познакомился с сестрами Гримке — Сарой и Анжелиной, боровшимися против жестокости мужчин по отношению к женскому полу. После нескольких встреч, в феврале 1838 года, Уэлд написал тщательно сформулированное письмо, в котором признался в любви Анжелине Гримке. Он писал: «Вы давно уже завладели моим сердцем»¹¹⁵. Несколько недель спустя, когда она согласилась принять его ухаживания, он ответил, что всем сердцем «мучительно тянется к ней и сливается с ней, чувствуя, что больше они не двое, а одна плоть»¹¹⁶. Любовь здесь воспринимается и переживается как эмоция, которую можно быстро познать и в которой нужно только «признаться», чаще всего это было прерогативой мужчины. Это признание являлось скорее началом, чем конечной точкой ухаживания, и оно часто входило в силу лишь после того, как мужчина заявлял о своих чувствах. В письме к Анжелине после их короткой встречи в марте тот же Уэлд признался ей, что его чувства «стали еще сильнее, как только слились с твоими»¹¹⁷. За считанные недели Уэлд и Анжелина посвятили свои жизни друг другу во имя духовной, равноправной концепции брака.

В другом примере Салли Макдауэлл написала Джону Миллеру 13 октября 1854 года:

«Они [ваши чувства] сгустились вокруг меня, когда я еще и не подозревала об их существовании. То, что я пробудила их, стало для меня чудом тогда и до сих пор остается загадкой. Но когда они обнаружились, я предприняла все усилия, чтобы отнестись к ним со всей добротой. Впервые за много лет я выслушала такое предложение, как ваше. До сих пор по причинам, указанным мною в моих предыдущих письмах, я чуть ли не с ужасом отворачивалась от любых предложений. Но в вашем случае (я говорю слишком откровенно, чтобы быть неправильно понятой) я остановилась в раздумье, но не потому, что моя решимость поколебалась, а потому, что мое уважение к вам подсказало мне выбрать иной и более доброжелательный путь. Мне подумалось, что вы слишком опрометчивы. Я не понимала, как вы смогли полюбить меня за столь короткий срок. Казалось, вас настигло и охватило чувство, которое может исчерпать себя при первой же вспышке. Однако вы были отчаянно серьезны, и я постаралась избежать любого подобия суровости, нанося удар, который вынуждена была нанести»¹¹⁸.

Эмоции «провозглашаются» в самом начале, и, будучи однажды провозглашенными, они развиваются в заранее известном обеим сторонам направлении, что превращает «провозглашение» чувств в критически важный момент. Кэлвин Линдли Рон ухаживал за Люсией Дж. Ноттс, учительницей афроамериканской школы в Бренхеме, штат Техас. Его ухаживание приобрело характер такого же откровения, какое было описано выше. 31 мая 1886 года Кальвин написал Люсии письмо, положившее начало девятнадцатимесячному ухаживанию и решению вступить в брак. В его письме говорилось: «Думаете ли вы когда-нибудь обо мне? Мисс Люсия, нет необходимости говорить, что я люблю вас всем сердцем»¹¹⁹. Во многих случаях ухаживания в XIX веке любовь провозглашалась на самом начальном этапе и была скорее отправной, чем конечной точкой взаимоотношений. Признание в любви в начале ухаживания, таким образом, устраняло эмоциональную неуверенность. Более того, эмоциональная уверенность часто была условием, при котором женщина взаимодействовала с мужчиной. Заявляя о своих чувствах, мужчина увеличивал свои шансы завоевать сердце возлюбленной. Энтони Троллоп, очень полезный источник информации о процессе ухаживания английского среднего класса XIX века, представляет момент, называемый «провозглашением» чувств в своем романе 1867 года «Клеверинги» (The Claverings). Мистер Сол признается Фанни Клеверинг, ничего не подозревающей о его намерениях:

«Да, мисс Клеверинг, теперь я должен идти, но не из-за этого я настаивал бы на получении от вас ответа сегодня. Встретив вас, я познал любовь, и, если вы сможете полюбить меня в ответ, я возьму вас за руку и назову своей женой. Я нашел в вас то, что не смог не полюбить, — не смог не возжаждать того, чтобы связать с вами жизнь навеки. Прошу, подумайте об этом и дайте мне ответ, когда вы всецело обдумаете его»¹²⁰.

Здесь признание в любви, как это часто происходило, незамедлительно сопровождается предложением руки и сердца, которое женщина должна либо принять, либо отвергнуть.

Многие составляющие уверенности, описанные выше, обусловлены важнейшей социологической характеристикой процесса ухаживания, а именно тем, что оно имеет структуру ритуала. Ритуалы не связаны с познанием или представлениями. Скорее они создают динамическое энергетическое поле, которое связывает партнеров посредством принятия общих правил и совместного участия в раскаленной символической реальности¹²¹. Ритуалы, как и нормы, определяют интенсивность, границы и объект эмоций. Это происходит потому, как ясно показал Дюркгейм, что ритуалы уменьшают неуверенность и неопределенность¹²². Социальная реальность всегда грозит утратить свой порядок, впустить хаос и непредсказуемость в наше сознание. Ритуалы — это как раз то средство, с помощью которого можно противостоять угрозе хаоса. Как проницательно выразился Джоэл Роббинс (ссылаясь на внушительный труд Роя Раппапорта о ритуалах), ритуалы придают «ясность, уверенность, надежность и традиционность информации [которую они транслируют]»¹²³. Ритуалы объединяют людей благодаря предсказуемым и понятным всем правилам, которые усиливают и обостряют эмоции, ослабляют углубленность в себя и повышают потенциальную возможность поверить в реальность ситуации. Поскольку ритуал — это структурированное поведение, он направляет внимание на объект взаимодействия, а не на его внутреннюю сущность. Вот почему Дуглас Маршалл предполагает, что партнеры, участвующие в ритуалах, проявляют свою собственную волю: когда внимание фокусируется на каком-то внешнем объекте, именно эмоциональное отношение к объекту завладевает центром сознания. Интроспективная сосредоточенность на правилах выражения чувств, напротив, придала бы взаимодействию большую неопределенность и сделала бы его объектом переговоров, а не результатом прохождения хорошо известных этапов¹²⁴. Более того, ритуал ухаживания имеет глубоко сюжетную и последовательную структуру, что само по себе является результатом его строгой нормативности. Даже когда атмосфера была прагматичной и деловой, ухаживание имело телос, что делало взаимодействие весьма целенаправленным и основанным на прогрессивной последовательности.

Подытоживая вышесказанное можно заметить, что процесс ухаживания в прошлом был организован в рамках семиотической, социальной, нормативной структуры, которая создала культурные варианты развития эмоций, для того чтобы телеологически и концептуально их организовать с помощью всем понятных норм и правил. Эти подходы, бесспорно, были основаны на гендерном неравенстве, на отождествлении сексуальности и греховности, на гетеронормативности, закрепленной в законе, и на первостепенном значении брака для экономического статуса и нравственной репутации. Эту форму уверенности нельзя отделить от религиозного патриархата, гендерного неравенства и отождествления секса с греховностью. Несмотря на всевозрастающие споры, такая нравственная и культурная структура преобладала вплоть до 1960-х годов. Например, американский философ Майкл Уолцер, перебирая в памяти события своей жизни в разговоре с Гарри Крейслером, вспоминает, что в 1957 году он собирался уехать в Англию, чтобы учиться в Кембриджском университете. Его тогдашняя подруга Джуди хотела присоединиться к нему, но смогла это сделать лишь после того, как он женился на ней, чтобы преодолеть сопротивление ее родителей¹²⁵.

Для Никласа Лумана любовь состоит в создании общего мира двух субъективностей и развивается в рамках установленных и известных смыслов¹²⁶. Но, вероятно, из-за того что Луман не уделял особого внимания чувствам, он совершенно упустил из виду различие между чувством любви и ритуалами, которые позволяют этому чувству раскрыться. Любовь рождает уверенность, когда она организована в социальных формах, которые делают будущее правдоподобно встроенным во взаимоотношения¹²⁷. В отсутствие социальной структуры, дающей уверенность, любовь сама по себе не может ее породить. Более того, исчезновение ритуала ухаживания — и сопутствующих ему культурных и эмоциональных структур — было вызвано тем, что принято называть сексуальной свободой, которая развивалась благодаря сложному институциональному аппарату. В следующем разделе рассматривается резкий спад уверенности и переход к неуверенности и неопределенности, вызванный нравственным и институциональным преобладанием свободы.

Сексуальная свобода как свобода потребителя

В своей книге «Сексуальность: краткое введение» (Sexuality: A Short Introduction) социолог Вероника Моттье спрашивает: «Как мы пришли к убеждению, что секс так важен для понимания, кто мы такие?»¹²⁸ Я полагаю, что ответ на этот вопрос сводится к следующему: наша сексуальность воспринимается как ценность и практика свободы, свободы, которая настолько сильна и всеобъемлюща, что она получила законный статус во многих сферах.

Как я уже указала в главе 1, говоря о свободе вообще и эмоциональной и сексуальной свободе в частности, я не имею в виду знаменитый нравственный идеал, которым руководствовались демократические революции¹²⁹. Следуя в направлении, заданном Фуко¹³⁰, я рассматриваю свободу как институционализированную практику, реорганизующую отношения между принуждением и выбором как производительную область практик и как источник новых многочисленных экономических, технологических, медицинских и символических практик. Более того, свобода не остается статичной; она развивается и меняет свою форму и значение, поскольку она по-разному действует в социальных контекстах бесправия и в социальных контекстах, где свобода и независимость уже гарантированы нравственно и юридически. Свобода, во имя которой женщины и гомосексуалисты боролись и продолжают бороться против патриархата, отличается от свободы заниматься сексом в прямом эфире в оборудованных веб-камерами помещениях (последняя имеет не политическую или нравственную цель, скорее отражательную).

Как сексуальность стала свободной

То, что может показаться прогрессивным освобождением от религии, было результатом мощных экономических и культурных сил, которые медленно и незаметно меняли значение сексуальности. Первая социальная сила, оказавшая влияние на ее переосмысление, проявила себя в залах судебных заседаний. К середине XIX века утвердилась идея о том, что сексуальность является частным делом и не должна быть объектом общественного контроля и наказания¹³¹. Столь широко распространенную теорию выражало «право на неприкосновенность частной жизни». Оно было опубликовано в очень влиятельной статье под названием «Право на частную жизнь» известными американскими юристами Сэмюэлом Уорреном и Луисом Брандисом и утверждало: «Общая цель состоит в защите неприкосновенности частной жизни»¹³². Это был важный прецедент, используемый для определения границ частной жизни, в которой сексуальность могла осуществляться вдали от контроля и надзора сообщества. «Право на частную жизнь» было истолковано как право человека удалиться от пристального внимания окружающих и быть защищенным от пристального внимания в обстановке частной жизни. Эта ранняя правовая концепция — свобода от надзора — подготовила почву для последующих правовых взглядов, гарантировавших сексуальную свободу, и для культурного представления о том, что сексуальность является прерогативой личного выбора индивида и, следовательно, свободой.

Другим важным изменением в истории современной сексуальности стало появление сексуальной науки в конце XIX века. До этого считалось, что женские тела являются несовершенным подобием мужских — простой разновидностью мужского тела, половые органы которого обращены внутрь. Но сексология превратила мужчин и женщин в резко отличающиеся и онтологически несхожие сексуальные и биологические существа¹³³. Различия между мужчинами и женщинами стали биологическими, зафиксированными и проявляющимися в материальности их тел, имеющих определенную половую принадлежность. Это повлекло за собой представление о том, что оба пола не только не похожи, а совершенно противоположны. «Теперь мужчины и женщины стали считаться совершенно разными, с взаимодополняющими сильными и слабыми сторонами»¹³⁴.

Раз сексуальность являлась биологической движущей силой, это означало, что она была естественной и как таковая не была запятнана грехом¹³⁵. Раз она не была греховной, то сексуальное тело стало легко восприниматься как гедонистическая сущность, очаг удовольствия и удовлетворения. Фрейдистская революция способствовала закреплению такого взгляда на сексуальность как на принцип удовольствия, который, хотя и подавлялся обществом, всегда кипел в глубине человеческого сознания, отправляя тем самым психоаналитических субъектов на поиски освобождения и получения такого удовольствия. Биологическое гедоническое тело стало главным объектом и целью третьей массовой культурной силы, а именно сферы потребительского досуга¹³⁶. Под влиянием урбанизации и роста сферы потребительского досуга сексуальность стала рекреационной, скорее для развлечения, чем для воспроизводства, областью для исследования и реализации «не подавленной» самости на различных потребительских площадках¹³⁷.

Таким образом, сексуальность претерпела значительные культурные сдвиги, тесно связанные друг с другом: благодаря правовой сфере она была передана в частную собственность и превращена в прерогативу индивида. Она была изучена с биологической точки зрения и, как следствие, оказалась вырванной из религиозной морали. В итоге благодаря фрейдизму и потребительской культуре сексуальное тело было преобразовано в гедонистическую единицу. Сексуальность стала центральной темой популярной коммерческой и визуальной культуры, научного исследования мужчины (и женщины), темой искусства и литературы¹³⁸; она переосмыслила значение благополучной жизни и стала неотъемлемым атрибутом здоровой личности, освобожденной от тяжелого гнета социальных норм¹³⁹. Эти изменения происходили на протяжении XIX и XX веков. Они быстро распространились в обществе, поскольку, несмотря на то что их и не одобряли, то по крайней мере практиковали различные социальные и культурные элиты еще до 1960-х годов, включая знаменитостей, живших «скандальной жизнью»: актеров (Ингрид Бергман, которая развелась со своим мужем), интеллектуалов (Симону де Бовуар и Жана-Поля Сартра), писателей (Д. Х. Лоуренса, Ф. Скотта Фицджеральда, Генри Миллера, Владимира Набокова, Анаис Нин и т. д.), художников и деятелей авангарда¹⁴⁰, ученых (Зигмунда Фрейда, Альфреда Кинси, Уильяма Мастерса и Вирджинию Джонсон, Маргарет Мид). Все они переосмыслили свободную сексуальность как квинтэссенцию современности, как свободный, а не греховный биологический импульс, как пленительный атрибут элитного образа жизни. Эту новую модель сексуальности пропагандировали преимущественно киноактеры, фотомодели и художники, люди, работающие в сфере связей с общественностью и в «индустрии красоты», поскольку они культивировали одновременно сексуальную привлекательность, красоту и эротическо-романтическую жизнь, обосновавшиеся в сфере досуга¹⁴¹. Совершенствуя свой телесный облик и визуальные свойства, они устанавливали и распространяли новые сексуальные нормы, одновременно объединявшие модные наряды, сексуальность и товары для отдыха.

На протяжении всего XX века становилось все более очевидным, что формирование собственной сексуальности, очарования и привлекательности для достижения благополучия и интимных отношений полностью ложилось теперь на плечи индивида. Потребительская культура стала основным культурным ресурсом этого проекта. Она проделала это различными способами.

Потребление как бессознательное сексуальности

С начала XX века визуальные индустрии (кино и реклама) стали распространителями образов красивых сексуальных тел, вызывающих желание у зрителя. Благодаря визуальной культуре сексуальность стала ярким проявлением индивидуальности. Сексуальность больше не была скрытой частью внутреннего мира человека или постыдной особенностью, в которой можно было признаться лишь в уединении кабинета психоаналитика, она стала визуальной характеристикой, которую можно было обнаружить в зримых объектах потребления, а не в (греховных) мыслях и желаниях¹⁴². Такая сексуальность была опосредована потребительскими товарами (например, модной одеждой или косметикой) и выставлялась напоказ в историях и образах (например, в кино). Сексуальность приняла форму скопического режима видения (cкопический режим — термин, обозначающий физическое отсутствие того, что видит кинозритель в момент просмотра. — Прим. пер.), осуществляемого с помощью различных изображений сексуально привлекательных тел, выставляемых на всеобщее обозрение с помощью разнообразных объектов потребления (см. главу 4). Сексуальная привлекательность объединила сексуальность и потребление. Визуальная потребительская сфера, возникшая в конце XIX века, приобрела необычайную культурную и экономическую мощь на протяжении всего XX века, поскольку превратила половую принадлежность в визуальное проявление, опосредованное предметами потребления¹⁴³, а сексуальное освобождение — в культурную практику, отмеченную набором визуальных символов, кодексов и стилей. Кроме того, сексуальные контакты все чаще происходили в местах досуга и стали косвенным товаром, потребляемым в ходе множества прямых потребительских практик (в барах, танцевальных залах, клубах, ресторанах, кафе, туристических курортах, на пляжах).

Третий способ превращения сексуальности в элемент потребительской культуры состоял в том, что освобождение сексуальности от религиозных предписаний привело к процветанию рынка сексуального просвещения. Такой рынок был грубо поделен на четыре основных типа отраслей: первая была индустрией терапевтических фармакологических услуг (предоставляемых с помощью психотерапевтов, сексологов и фармацевтических средств), вторая — индустрией секс-игрушек, предназначенных для получения сексуального удовлетворения и улучшения его качества, третьей областью стал рекламный и кинопромышленный комплекс, который служил ориентиром в сексуальном поведении, соблазнении, поведенческих реакциях и взаимодействии. Четвертая отрасль — порнография, в которой обнаженные сексуальные тела мужчин и женщин стали использоваться самым естественным образом. Все это одновременно «освобождало», формировало и обеспечивало новые визуальные ориентиры для сексуальности. Для психотерапевтов свободная сексуальность стала неотъемлемым признаком самосознания личности и показателем психического здоровья, которое необходимо тщательно формировать путем скрупулезного изучения психики человека. Людям, работающим в визуальном промышленном комплексе, освобожденная сексуальность помогла создать новое визуальное содержание, обогатив кинематографические сюжеты и повествования переплетением тонкого эротизма со зрелищем привлекательных потребительских товаров¹⁴⁴. Для индустрии секс-игрушек повышение сексуальности подразумевало использование предметов или технологических устройств для усиления сексуального удовольствия и эффективного функционирования. И, наконец, в порнографии само сексуальное возбуждение представляет собой товар. На перечисленных выше рынках сексуальность стала товаром, потребляемым для достижения хорошего самочувствия и получения удовольствия.

Сексуальность и потребительская культура были превращены в полноценные смежные практики, осуществляемые с помощью культурных объектов, которые начали играть важную роль в формировании сексуальных настроений. Джон Ганьон (сам того не подозревая) описал это в своем исследовании трансформации сексуального желания после Первой мировой войны:

«Эти десятилетия были также периодом, когда создавались новые социальные формы желания, особенно среди молодежи. Независимая девушка с голыми ногами и короткими волосами, молодые люди, танцующие сначала под джаз, а потом под свинг, двойные свидания в автомобилях под музыку Глена Миллера и Гая Ломбардо, а также изысканные удовольствия и страстное желание вкусить совершенно запретных и рискованных расстегиваний и прикосновений были изобретениями именно этого времени»¹⁴⁵.

Ганьон считает, что голые ноги, короткие волосы, джазовые певцы, радио, автомобили — все эти потребительские объекты с царившей вокруг них эротической атмосферой стимулировали сексуальность и сексуальное желание и привели к сексуальному освобождению. Музыкальный фестиваль в Вудстоке, состоявшийся в 1969 году после восстаний 1968 года, являлся примером того, как «крутые» и освобожденные от ограничений культурные предметы потребления стали ассоциироваться с сексуальностью¹⁴⁶.

Роль объектов в создании эротической атмосферы стала еще более заметной, после того как капитализм 1960-х годов столкнулся с необходимостью расширения своих собственных границ, поскольку рынки стали насыщаться товарами массового потребления. Он расширился благодаря тому, что проник в самосознание человека, в его интимную жизнь и чувства, которые стали быстро превращаться в товар¹⁴⁷. По словам Вольфганга Штрика:

«Коммерциализация общественной жизни… была направлена на спасение капитализма от угрозы перенасыщения рынков после тех переломных лет. <…> 1970-е и 1980-е годы были также временем, когда традиционные семьи и общины быстро теряли авторитет, предоставляя рынкам возможность заполнить быстрорастущий социальный вакуум, который современные теоретики освобождения ошибочно принимали за начало новой эры независимости и освобождения»¹⁴⁸.

Освобожденная сексуальность проникла в большинство социальных классов в результате медленного перехода от фордистской (в духе Г. Форда) потребительской экономики к постфордистской, с использованием образов и идеалов искренности, веселья, крутизны и удовольствия. Сексуальность была ключевой культурной ценностью и практикой, соединяющей «подлинные» проекты освобождения и коммерциализацию социальной жизни¹⁴⁹. «Освобождение» стало потребительской нишей и потребительским стилем. Например, американская феминистская активистка Сьюзи Брайт написала откровенные воспоминания о своем сексуальном пробуждении в период после 1960-х годов. Ссылаясь на 1990-е, она пишет: «На прогулках по набережной тем летом было модно носить узкие белые брюки, пышный начес или гладко зализанные волосы и татуировки, исчезающие в декольте. Не все были «хорошенькими», но почти все — сексуальными. У меня было ощущение, что призыв «трахни меня» так и витал в воздухе»¹⁵⁰. Сексуальность, в отличие от красоты, была повсеместной, поскольку она касалась стиля одежды и нательной живописи, а красота была врожденной. Под мощным влиянием средств массовой информации и рекламной культуры, моды и косметической индустрии потребительское желание подогревалось сексуальным и наоборот, сексуальное желание сосредотачивалось на объектах (см. главу 4). Вот еще одна цитата из сексуального манифеста Сьюзи Брайт:

«Те сорок лучших хитов, которые я слышала по радио, были более сексуальными, чем сотни нудистских рисунков. Рок-н-ролл был эквивалентом секса, как и все те романы и фильмы, от которых я была в восторге — поскольку они были плодами настоящей сексуальной изобретательности, и люди, которые их создали, вероятно, находились в таком же восторге, когда им впервые пришли в голову эти идеи»¹⁵¹.

Джинсы, музыка и медиаобразы делали женщин и мужчин сексуальными, все эти объекты пребывали в состоянии синергии в атмосфере раскрепощения и свободы. Объекты эротизировались, и эротизм распространялся дальше с помощью объектов потребления. Брайт иллюстрирует здесь тесное переплетение культурных и потребительских артефактов с сексом и сексуальностью, создававшее новую сексуальную и культурную атмосферу.

Сексуальность способствовала необычайному росту капитализма, поскольку она требовала постоянного самосовершенствования и предоставляла бесконечные возможности для создания сексуальной атмосферы. Сексуальность стала культурной платформой для потребления товаров массового производства (например, бюстгальтеров, нижнего белья, виагры или ботокса), благ скрытой полезности (например, кафе, баров «для одиноких» или нудистских лагерей), совершенно неосязаемых товаров в виде психотерапевтических советов по улучшению сексуальных ощущений и сексуальной грамотности, визуальных товаров (например, женских журналов или порнографии) и того, что я бы назвала атмосферными товарами, предназначенными для создания сексуальной атмосферы. Сексуальность, таким образом, стала многоплановым объектом потребления, одновременно пронизывающим потребительскую культуру и самосознание индивида: это был образ красивой личности, широко распространенный в медиаиндустрии, форма компетенции, нуждающейся в игрушках, экспертных или медицинских советах, практика, представленная на потребительских площадках, и форма самосовершенствования, прибегающая к огромному разнообразию объектов потребления. Короче говоря, сексуальность стала потребительским проектом, направленным на достижение самых сокровенных глубин человеческой сущности и на реализацию жизненных целей с помощью различных потребительских практик. Интересно, что не сексуальность является бессознательным потребительской культуры, а потребительская культура стала бессознательной движущей силой, структурирующей сексуальность.

Сексуальность как нравственность, освобождение как власть

Вероника Моттье указывает на то, что:

«Призыв левых фрейдистов к сексуальному освобождению от капиталистических и патриархальных репрессий должен был оказать глубокое влияние на левые и феминистские движения, возникшие в 1960-х и 1970-х годах, а также на различные новые виды сексуальной терапии, которые способствовали высвобождению сексуальной энергии. Он отразил биологическое понимание сексуальности как естественной силы, подавляемой буржуазным обществом»¹⁵².

Это революционное понимание сексуальности оказало глубокое и разностороннее влияние на общество и имело важное значение для экономики и организации семьи. Цель сексуальной революции, по мнению некоторых ее сторонников, состояла в том, чтобы «освободить женщин от тирании биологии, положить конец нуклеарной семье, вернуться к полиморфно-перверсивной сексуальности и позволить женщинам и детям делать все, что они пожелают в сексуальном плане»¹⁵³. Гетеросексуальная семья — с мужчиной во главе и женщиной на кухне и у колыбели — рассматривалась как источник угнетения и ложного сознания для женщин¹⁵⁴. Феминистские активистки, стоявшие на переднем крае сексуальной борьбы, требовали «сексуальной свободы, прав лесбиянок, репродуктивного контроля, права на аборт по мере необходимости и свободы от сексуального страха»¹⁵⁵.

На протяжении всего XX века потребность в сексуальной свободе настойчиво утверждалась различными социальными силами и структурами: сексологами, психоаналитиками, индустриями моды и визуальными средствами массовой информации, актерами и художниками. Но она смогла проникнуть в потребительскую практику благодаря тому, что стала важнейшим моральным аспектом, когда феминистки, сексуальные либертарианцы и гей-меньшинства потребовали сексуального равенства и свободы, двух ключевых ценностей современной морали. Таким образом, сексуальность стала политическим и моральным проектом. Это стало основополагающим мотивом самоидентификации, и моральной, и потребительской. Современный сторонник сексуальной свободы, немецкий сексолог и социолог Курт Штарке, показывает, каким образом сексуальная свобода в полном смысле слова стала занимать центральное место в самосознании человека.

«Человек не нуждается ни в запретах, ни в предписаниях. Ему не нужно ничего, кроме свободного пространства. Собственно, за это я и борюсь в своих исследованиях. В процессе моих наблюдений я осознаю, какие невероятные стремления есть у людей, как сильно они хотят не сдерживать свои чувства, а, напротив, развивать их, как они хотят стать ранимыми, поскольку это прекрасно — быть ранимым и при этом не быть раненым; ведь это совершенно замечательно, если человеку позволено иметь хаотичные чувства; когда ему дана возможность быть слабым, когда у нежного человека больше шансов, чем у жестокого. И общества должны быть организованы так, чтобы люди были защищены, чтобы они могли воплотить все это в жизнь»¹⁵⁶.

Штарке иллюстрирует, как свободная сексуальность полностью изменила представления о сущности человека и о социальных отношениях. Поскольку это касалось очень многих аспектов жизни общества, последствия сексуальной свободы не заставили себя долго ждать.

«В 1963 году 65 % опрошенных студентов признались в том, что нормативное, ожидаемое сексуальное поведение во время случайных свиданий ограничивается только “поцелуями и объятьями”. Еще 23 % опрошенных не предполагали каких-либо особых форм сексуального поведения. К 1971 году, хотя большинство опрошенных студентов по-прежнему считали “поцелуи и объятья” приемлемым нормативным стандартом, значительное меньшинство выбрало следующую высшую категорию — легкие или умеренные взаимные любовные ласки без полового контакта. К 1978 году выбор “поцелуев и объятий» уменьшился до трети всех ответов, а категория легких или умеренных ласк стала наиболее часто выбираемым вариантом»¹⁵⁷.

Поколение бэби-бумеров изменило модели добрачного секса, причем с 1970-х годов рост подобных связей значительно возрос¹⁵⁸. Активный добрачный секс стал обычным явлением в жизни молодых мужчин, женщин и даже подростков.

Нравственная и политическая сексуальная революция превратила сексуальность в основную территорию феминистской борьбы, разделив сторонников феминизма на сексуальных либертарианцев (желающих усилить и утвердить сексуальное удовольствие во всех его формах) и сексуальных скептиков, тех, для кого сексуальность оставалась территорией мужского господства. Но какой бы ни была суть этих разногласий, средства массовой информации ухватились за образ раскрепощенной и сильной женщины и переработали ключевой феминистский посыл: эмансипированная, сильная и уверенная в себе женщина, довольная своим телом и собственной сексуальностью, опосредованной потребительскими товарами. В 1980-х и особенно в 1990-х годах реклама (например, Victoria’s Secret¹⁵⁹), телевидение («Секс в большом городе») и кино (см. среди бесчисленных кинофильмов «Голод» 1983 года с участием Сьюзен Сарандон и Катрин Денев в сцене лесбийского секса) представляли сексуальность как территорию для демонстрации «женской силы», отождествляя силу с сексуальностью. В рекламе и популярной музыке все чаще использовалось зрелище полуобнаженных тел для привлечения внимания к различным товарам — от музыкальных клипов до нижнего белья, туристических объектов или автомобилей¹⁶⁰. Из этого следует, что медиаиндустрия сыграла решающую роль в поддержке сексуальности, использовав частичную и искаженную версию феминизма, согласно которой сексуальное равенство и свобода стали равносильны демонстрации покупательной способности и сексуальности¹⁶¹. Женские тела перестали быть областью прямого мужского регулирования и контроля, они превратились в область самопознания и осуществления свободы собственной воли благодаря свободе потребителя. Знаменитый американский сериал «Секс в большом городе» (Sex and the City), который шел с 1998 по 2004 год, стал наглядным примером такой постфеминистской стабилизации женской силы с помощью свободной сексуальности, опосредованной рынком. Сериал представил миру зрелище возросшей экономической мощи женщин, их сексуальной смелости и глубокой вовлеченности в индустрию красоты, моды, косметики, снижения веса, спорта и досуга. «Секс в большом городе» отразил тот факт, что женщины единодушно поддерживали и сексуальную, и потребительскую свободу. Этот сериал также свидетельствует о том, что структура сексуальных связей становилась все больше похожей на структуру рынка, на социальную арену, управляемую конкуренцией, где ценность определяется спросом и предложением¹⁶². Однако на этом рынке мужчины среднего и высокого социального статуса стали постепенно контролировать сексуальную сферу с помощью сексуальной свободы, а не посредством прямого контроля над женскими телами. Как будет показано в следующих трех главах, патриархат тесно переплетался с капитализмом и осуществлял свою власть через интенсивную сексуализацию женщин, через распространение случайного секса, через мифы о красоте, через все более ужесточавшиеся нормы женской сексуальной привлекательности¹⁶³ и различное положение мужчин и женщин в романтической и сексуальной сферах. Все вышеперечисленное является элементами скопического капитализма, который характеризуется извлечением прибавочной стоимости из зрелища и визуального отображения тел. Скопический капитализм является ключом к пониманию того, как тесно произошедшие сексуальные изменения были связаны с новыми инструментами культурной власти, задействованными капиталистическими предприятиями.

Новая социальная и сексуальная грамматика

Сексуальное освобождение сопровождалось правовыми изменениями, которые предоставляли более широкие права женщинам и большую независимость и свободу действий их телам¹⁶⁴. Эта правовая и политическая революция была подкреплена, как мы видели выше, революций экономической¹⁶⁵, в ходе которой потребительский рынок проник в самосознание индивидуума и реорганизовал большой сегмент его личности¹⁶⁶. В силу того что сексуальная свобода была по большей части и преимущественно реорганизована в ряде знаковых судебных дел под эгидой негативной свободы — позволяя людям делать то, что они хотят, у себя в спальне, — она стала вектором негативной свободы (позволяющей делать то, что хочется, не причиняя вреда другим). Потребительский рынок (в дальнейшем поддержанный технологиями) и психотерапия смогли проникнуть в пустое пространство, открытое негативной свободой благодаря тому, что Аксель Хоннет называет «рефлексивной свободой»¹⁶⁷. Рефлексивная свобода требует от индивидуумов думать о том, чего они хотят, и заставляет их тщательно исследовать свою волю. Речь идет о самоопределении и самореализации желаний и субъективности. Согласно Хоннету, рефлексивная свобода бывает двух видов: кантовская — рациональная (она спрашивает себя, соответствует ли она рациональным целям и стремится ли к независимости) и гегелевская — романтическая (она спрашивает себя, выражает ли она истинное «я»). С социологической точки зрения романтический характер рефлексивной свободы был активно организован на потребительском рынке и в его технологических аватарах (дающих возможность бесконечно выражать подлинные желания, стремления, импульсы, потребности). Ее рациональный характер был выражен в психотерапии, которая представляет собой огромный институт для организации и тщательного изучения воли, руководствующейся идеалом независимости. Сочетание потребительского рынка и психологии имело силу, подобную той, которую Питер Браун приписывал христианству, по его словам, оно заставило волю одержать победу над космосом»¹⁶⁸. Психология и потребительский рынок заменили «волю» на «(индивидуальное) желание», сделав сексуальное желание основной моделью для других форм желания, сделав саму сексуальность нравственной и предложив методы и практики для освобождения и реализации сексуальных желаний. Сексуальность, которая была одной из главных политических сфер феминисток и гомосексуалистов, стала политически запутанной территорией, областью для искоренения источника патриархата и в то же время поворотной платформой для широкого спектра потребительских практик. Эти различные социальные силы изменили место сексуальности в родстве, браке и в более широких представлениях об индивидуальности.

Первым значительным воздействием сексуальной революции и тем, что сделало ее по-настоящему современной в философском смысле этого слова, стал ее радикальный сдвиг к имманентности (имманентность (лат. immanens, род. пад. immanentis «пребывающий внутри») — философская категория, обозначающая неотъемлемость, внутреннюю связь в противоположность внешней. — Прим. пер.). Сексуальная революция отделила сексуальность от системы родственных связей и от космологии, связывавшей сексуальность с религией. Правила родства определяют родословную, предков человека, его наследников и родственников. Но еще важнее то, что они связывают сексуальность с культурой, причем биология играет второстепенную роль в определении отношений близости (когда, например, брат матери в некоторых племенах рассматривается как мать ребенка)¹⁶⁹. По определению Маршалла Салинса, родство — это «взаимность бытия»: люди, которые являются неотъемлемой частью существования друг друга»¹⁷⁰. В этом смысле сексуальность, регулируемая правилами родства, была организована внутри и посредством системы взаимности. Более того: как предполагают Энрик Поркерес и Жером Вильго, «христиане благодаря посланию святого Павла, но также и Талмуду того же периода серьезно воспринимают идею о том, что через секс муж и жена становятся «одной плотью»¹⁷¹, где слияние следует понимать и метафорически, и буквально как соединение двух тел¹⁷². Христианский взгляд на сексуальность в прошлом освящал соединение душ и тел. Сакраментальная сексуальность выражает участие людей в культурном космосе, который их связывает.

Отделив сексуальность от системы родства, то есть освободив от большинства правил эндогамии, от космологического видения, в котором мужчины, женщины, сексуальность и космос образуют единое целое, и от представления о супружеских телах, образующих единую плоть, «свободная» или «освобожденная» сексуальность создала новый план имманентности, в котором сексуальное тело стало своей собственной, самоотносимой точкой отсчета, отделенной от других тел и индивидуумов. Если бы сексуальность была «естественным инстинктом», сексуальное тело могло бы стать чистой физиологией, управляемой гормонами и нервными окончаниями. Она подверглась тому же процессу, что и природа под рациональным взором науки: она лишилась значений, которые связывали личность с более широкими космологическими или нравственными представлениями об индивидуальности, а тело стало материальной субстанцией, материей, наделенной собственной волей, стремящейся к собственному удовольствию, теперь понимаемой как биологическая сила (или как потребность) и как собственность отдельно взятого индивида. Точнее сказать, такое самоотносимое сексуальное тело искало смысл в аутентичности собственной личности, в удовольствии и самоутверждении, предоставляемых потребительским рынком и терапией.

Второе преобразование, вызванное сексуальной революцией, заключается в том, что значительно изменилось количество партнеров в течение жизни, при этом сексуальный опыт и изыскания становятся важным и независимым аспектом многих или даже большинства людей из различных социально-экономических групп. Как описывает это историк Барри Рей:

«Важно отметить, что нравственность и практика менялись с течением времени. Краеведческое исследование Детройта (1984), проведенное Мартином Кингом Уайтом, показало, что женщины, вышедшие замуж в 1925–1944 годах (в среднем), по их словам, встречались с 4–7 мужчинами, бэби-бумеры, вышедшие замуж в 1945–1964 годах, встречались с 10–14 мужчинами, а самое молодое поколение 1965–1984 годов насчитывало от 12 до15 потенциальных добрачных сексуальных партнеров. Те, кто, по подсчетам, имел половые контакты до брака, варьировались в разных поколениях от 24 (1925–1944) до 72 % (1965–1984). Но если последнее поколение разделить на более мелкие группы, то количество контактов насчитывает 56 % (1965–1969), 67 % (1970–1974), 85 % (1975–1979) и 88 % (1980–1984)»¹⁷³.

Иначе говоря, добрачный секс все чаще приобретал законный статус, и чем больше был промежуток времени между первым партнером и выбором стабильного постоянного партнера, тем больше вероятность того, что люди стремились к накоплению сексуального опыта¹⁷⁴. Это означает, что сексуальность рассматривается теперь как опыт накопления контактов и встреч с большим количеством партнеров. В этом контексте сексуальность также стала новой формой статуса и компетентности. Если идеал девственности влиял на социальную репутацию и значимость и был уравнительным (в том смысле, что одна девственница была равноценна любой другой девственнице в своей девственности), то «сексуальная привлекательность» и «сексуальная активность» стали сигнализировать о положении человека на сексуальных полях с неравномерно распределенными формами ранга и статуса.

Третье воздействие сексуальной революции — это разделение романтических встреч изнутри между тремя различными культурными логиками, институтами и дискурсами: рынками брака, эмоциональными переживаниями и сексуальными практиками. Три культурные структуры — эмоциональная, супружеская и сексуальная — существуют на разных социальных уровнях, и каждая имеет различные или даже конфликтующие феноменологические и нормативные структуры. На сексуальном рынке, например, человек вступает в сексуальные отношения, не чувствуя себя морально обязанным поддерживать связь, тогда как на эмоциональном или брачном рынке он, скорее всего, будет привлечен к ответственности за свое поведение¹⁷⁵. Автономизация этих трех путей — эмоционального, супружеского, сексуального — означает, что сексуальность стала самостоятельной сферой действия, независимой от эмоционального обмена или совместной семейной жизни, и что каждая из этих сфер поведения, несмотря на взаимосвязь, теперь следует своей собственной культурной логике и каждая формирует то, что французские социологи Люк Болтански и Лоран Тевено назвали «режимом действия»¹⁷⁶. Это расщепление эмоционального и сексуального контакта на различные режимы действия стало основным результатом сексуальной свободы и повлекло за собой огромные последствия, сделав взаимодействие мужчин и женщин гораздо более неопределенным (как я покажу в главе 3). Однако, несмотря на то что и мужчины, и женщины приняли сексуальную революцию, она толкнула их на разные социологические пути, заставляющие по-разному управлять эмоциями, супружеством и сексуальностью (см. главы 4 и 5). Как часто утверждается, мужчины с гораздо большей легкостью отделяют сексуальность от эмоций, в то время как женщины склонны считать себя эмоционально более компетентными, (см. главы 5 и 6).

Наконец, сексуальная свобода предполагает свободную волю, которая может принимать договорные определения социальных отношений и переосмысливать содержание сексуальной нравственности. Для сексуального либертарианца Гейла Рубина величайшим нравственным злом в сексуальности является неравенство и двойные стандарты. Рубин сравнивает традиционную сексуальную нравственность с идеологией расизма в том смысле, что она позволяет одной группе претендовать на сексуальную добродетель и низводить сексуально недобродетельных до низшего, опасного с нравственной точки зрения статуса. Рубин предлагает замену сексуальной этике:

«Демократическая нравственность должна судить о половых актах по тому, как партнеры относятся друг к другу, по уровню взаимного уважения, наличию или отсутствию принуждения, а также количеству и качеству доставляемого друг другу удовольствия. Независимо от того, являются ли половые акты гомосексуальными или гетеросексуальными, спаренными или групповыми, совершенными без одежды или в нижнем белье, коммерческими или бесплатными, с видео или без, они не должны вызывать вопросов этического характера»¹⁷⁷.

Это переопределение сексуальной нравственности, которое хорошо отражает исторический сдвиг, произошедший с сексуальностью после 1970-х годов, имело ошеломляющий эффект: освобождение сексуальной и романтической территории от того, что можно было бы назвать полновесной нормативностью, и введением облегченной, процедурной нормативности. Полновесная нормативность содержит детально разработанные истории и предписания, которые определяют действия с точки зрения хорошего и плохого, нравственного и безнравственного, целомудренного и непристойного, постыдного и заслуживающего одобрения, добродетельного и грешного и таким образом связывает человеческое поведение с культурными космологиями, значительными общечеловеческими историями (такими как история первородного греха или непорочности), содержащими чётко выраженные понятия хорошего и плохого, нравственного и безнравственного. Облегченная, процедурная этика, напротив, дает индивидам право принимать решение относительно нравственного содержания своих предпочтений и фокусируется на правилах и процедурах, обеспечивающих уважение психической и телесной независимости индивида. Таким образом, она практически умалчивает о нравственной значимости действий и поступков и оценивает их в зависимости от того, насколько они уважают независимость субъекта и его способность испытывать удовольствие. Хотя сексуальность, очевидно, осталась объектом интенсивной нравственной, политической и социальной борьбы, центр ее тяжести сместился: не вопросы праведности или греховности занимают теперь современников, а скорее вопросы, касающиеся сексуального равенства и согласия, причем в центре внимания социальных и общественных дискуссий оказываются изнасилование, аборт, порнография, сексуальные домогательства и подростковая беременность. Вопросы о регулировании правил, касающихся изображения женских тел в вышеупомянутых ключевых отраслях, вопросы о сексуальных домогательствах или изнасилованиях во время свиданий — все это, в сущности, вопросы о согласии (Могут ли / следует ли женщинам соглашаться на участие в тех индустриях и практиках, которых их унижают и превращают в товар? Насколько четким должен быть вопрос о позволении вступить в половую связь?). Согласие проистекает из эпистемологии, в основе которой находится тело (ибо тела независимы и не могут подвергаться насилию), и рассматривает отношения как последовательность встреч, каждая из которых в принципе должна быть безопасной. Включение согласия в главный этический дискурс предполагает глубокое изменение нравственно-этических дискурсов, регулирующих сексуальную межсубъективность, и оказывает глубокое влияние на вступление в отношения, которые основываются на субъективной воле и желании (см. главу 5).

Эти четыре преобразования сексуальности в процессе сексуального освобождения — имманентность сексуального тела, восстановленная потребительским рынком и интернет-технологиями, формирование категории опыта, основанной на накоплении сексуальных переживаний, расщепление гетеросексуального взаимодействия на возможные различные пути и переход к процедурной этике, основанной на согласии, — составляют новую почву для формирования гетеросексуальных отношений. Все описанные выше преобразования сделали сексуальность в высшей степени восприимчивой к ценностям, лексике и грамматике рынка, превратив ее в сферу самоутверждения и в территорию борьбы между мужчинами и женщинами.

Все эти особенности и изменения сексуальности уничтожили ритуальный характер сексуальных взаимодействий и пронизали сексуальные отношения неопределенностью и негативной социальностью, то есть социальностью, в которой мужчины и женщины часто и быстро выходят из отношений. В следующих главах я перейду к более тщательному анализу механизмов, с помощью которых сексуальные социальные отношения становятся тем, что я называю «негативными отношениями».

Случайная сексуальность и ее эфемерные результаты

Сама по себе случайная сексуальность не является чем-то исторически новым¹⁸⁶, но в своей современной форме она превратилась в политическое и нравственное требование освободить сексуальность от религиозных табу и экономического обмена. Она осуществлялась, по крайней мере в принципе, без учета гендерных факторов и стала ассоциироваться с более широкими практиками самоутверждения, аутентичности и самоуправления. Случайный секс имел место на обширных современных территориальных пространствах, в городах или университетских городках, например, что позволяло мужчинам и женщинам из различных географических, этнических групп и различного социального положения взаимодействовать друг с другом вдали от социального контроля, формально или неформально осуществляемого первичными и вторичными группами их социального окружения. В этом смысле случайный секс стал ярким проявлением демократической отмены социальных, этнических и религиозных границ, до сих пор разделявших социальные группы. Случайный секс, таким образом, сразу же стал содержать новые нравственные нормы и широко использовать коммерциализированную сферу досуга. Оба аспекта слились в единую матрицу: случайный секс стал выражением личной свободы.

Тот факт, что случайный секс был высшим признаком свободы, метко отражен в известном выражении Эрики Йонг «молниеносные случки», определяемом как сексуальное взаимодействие без чувства вины и стыда, без каких-либо скрытых мотивов за пределами его познания, то есть без какой-либо цели по истечении самого сексуального взаимодействия¹⁸⁷. Случайный секс не остался статичной формой. Он эволюционировал и стал самостоятельным социальным образованием, известным под различными названиями: «мимолетная интрижка», «дружеский секс», или «приятельство исключительно ради секса»¹⁸⁸. По-французски он известен как plan cul (секс без обязательств. — Прим. пер.), буквально «план киска» (выражение, которое предполагает очевидную мужскую дискриминацию по отношению к женщине в случайном сексе). По словам историка сексуальности Барри Рея, случайный секс является «эфемерным, преходящим, вне контекста длительных сексуальных отношений или дополняющим их»¹⁸⁹. Поскольку случайный секс преходящ и относительно хорошо структурирован во времени, он может принимать товарную форму и очень подходит для высокой скорости потребления на потребительских площадках, в процессе приключений и экспериментов. Сходство между случайным сексом и потреблением стало очевидным с появлением технологии интернета, которая ускорила и усилила формирование сексуальных контактов, подобных рыночным (люди встречаются друг с другом после определения ценности), и превратила такие контакты в приобретаемый и утилизируемый товар, что наиболее наглядно проявилось в широком спектре всевозможных интернет-сайтов и приложений, таких как Tinder. Процитирую статью из журнала Vanity Fair о приложении Tinder:

«Мобильные знакомства стали мейнстримом около пяти лет назад, к 2012 году они обогнали онлайн-знакомства. В феврале, согласно одному исследованию, почти 100 миллионов человек — возможно, 50 миллионов только на одном Tinder — пользуются своими телефонами в качестве своего рода круглосуточного карманного клуба одиночек, где они могут найти сексуального партнера так же легко, как дешевый рейс во Флориду. “Это похоже на заказ в Seamless, — говорит Дэн, инвестиционный банкир, имея в виду онлайн-службу доставки еды, — только вы заказываете человека”. <…> Приложения для знакомств — это экономика свободного рынка, результатом которой является секс»¹⁹⁰.

Я хотела бы исследовать особенности случайного секса в рамках традиции символического интеракционизма и феноменологии¹⁹¹: каким образом случайный секс и распространенная сексуализация отношений изменили формирование отношений. Я докажу, что гетеросексуальный случайный секс порождает глубокую неуверенность, которая одновременно вызвана большим объемом взаимодействий, обеспечиваемых технологиями, потребительской культурой, определяющей взаимодействия как гедонистические и кратковременные, и гендерной асимметрией, которая остается высоко эффективной в конкурентной организации капитализма.

По словам психотерапевта и социолога Лесли Белл, «в настоящее время средний возраст первого полового акта для девочек составляет семнадцать лет, оставляя десять лет на сексуальную активность и выстраивание отношений до нынешнего среднего возраста вступления в брак в двадцать семь лет. Эти женщины без колебаний сожительствуют с партнером или откладывают вступление в брак до тех пор, пока их собственная карьера не пойдет по намеченному пути»¹⁹². С этой точки зрения сексуальная активность просто задерживает вступление в брак, то есть создает более длительный буферный период, в течение которого исследуется сексуальность. Эта концепция косвенно предполагает, что свободная сексуальность принципиально не меняет традиционную структуру отношений и брака, а лишь видоизменяет их начало. Тем не менее Лесли Белл озадачена нынешним беспокойством, которое проявляют ее клиенты. Как видите, повышенная сексуальная активность и преобладание случайного секса не просто создают буферный период: они оказывают влияние на формирование отношений, которые столь же сильны, сколь и мимолетны. Свободная сексуальность в рамках потребительской культуры и технологии оказывает воздействие на структуру отношений и создает формы неопределенности, которые, в свою очередь, лежат в основе негативных отношений.

Бесчисленные упоминания о случайном сексе подчеркивают тот факт, что люди могут вступать в сексуальные связи, не зная имени своего партнера, что свидетельствует о том, что анонимность является атрибутом случайного секса¹⁹³. Как сообщает Лиза Уэйд в своем анализе секса в американских кампусах, мужчины на вечеринках обычно сигнализируют о своих сексуальных намерениях, прижимаясь сзади к женщине гениталиями. «Поскольку парень обычно подходит к девушке со спины, иногда личность того, чей пенис упирается в ее ягодицы, остается тайной»¹⁹⁴. Как социальная форма, случайный секс характеризуется символическими стратегиями десингуляризации (устранение особенностей. — Прим. пер.) сексуального партнера (приближение к кому-либо сзади лишает возможности увидеть лицо и тем самым десингуляризирует другого человека). Имена же, напротив, одновременно устанавливают личность и выделяют человека. В идеале люди, занимающиеся случайным сексом, должны оставаться незнакомыми. В этом смысле случайный секс имитирует анонимность и быстротечность взаимодействий в потребительской сфере и смешивает полярно противоположные элементы: дистанцию и неизвестность с одной стороны (когда один партнер не знает имени другого) и близость с другой (культурные признаки близости включают показ себя обнаженным, совместное проживание или общую постель и совместное сексуальное удовольствие). Он разрывает связь между телом и индивидуальностью личности, поскольку рассматривает тело как независимый источник удовольствия и, следовательно, как чисто материальную сущность. Наконец, случайный секс активно требует, чтобы партнеры не строили никаких планов на будущее. Случайный секс делает взаимодействие законно скоротечным, сосредоточенным на удовольствии и самоотносимым, преследуемым ради него самого. В результате, как и все анонимные отношения, случайный секс имеет одну ключевую характеристику: он ослабляет правила взаимности¹⁹⁵. Это отчетливо продемонстрировано в мемуарах классициста Даниэля Мендельсона «Мимолетные объятия»:

«Все мы делали то же, что и он: трепет обольщения, абсолютное удовольствие, разумеется, короткое, но пьянящее от осознания того, что тебя хотят. <…> Мне пришлось бы постараться, чтобы пересчитать молодых людей, от которых я сбегал сразу же после секса: нежный и полный надежд южный сосед, чье дыхание было сладким от Jack Daniel’s, когда мы наконец поцеловались, на чьи звонки я перестал отвечать на следующий же день; тот, кто написал мне сердитую записку, получив которую, я притворился приятно удивлённым, но затем запихнул на дно мусорного бака, как будто она могла физически причинить мне боль; высокий и красивый мускулистый медноволосый мужчина из спортзала, который за ужином после нашей с ним встречи в раздевалке оказался удивительно застенчивым и захотел поговорить о писателях и писательстве, и я снизошел до этого лишь потому, что хотел быть уверен, что он придет ко мне домой, даже несмотря на то что я знал, ведь он говорил мне, что ему не нравятся свидания на одну ночь. И когда я, наконец, привел его на Двадцать пятую улицу и начал расстегивать его рубашку, он отстранился, но в конце концов сдался, а две недели спустя оставил свое последнее сообщение на моем автоответчике, на которое я так и не ответил. Я все слышал, но совершенно впал в панику и был не в состоянии поднять трубку. Были и другие, мужчины, с которыми встречаешься онлайн, мужчины, чьи телефонные номера получаешь в ресторанах и барах, мужчины, чье внимание настолько ценно для тебя в тот момент, когда его ощущаешь, что ты делаешь все что угодно и говоришь им все, что они хотят услышать, только чтобы заполучить их, чтобы обладать ими, и как только получишь то, что хотел, тебе сразу же становится нужен другой, кто-то еще, кто-то совершенно непохожий, и ты должен избавиться от прежнего мальчика, от того, которого ты так отчаянно жаждал заполучить прошлой ночью, ты должен заставить его исчезнуть, поскольку, если снова увидишь его, он станет кем-то особенным, а не просто мальчиком, не просто существом, которое держит тебя на расстоянии или не дает уснуть всю ночь, из-за которого ты сидишь до утра в интернете в надежде, что он, как и многие другие, пройдет через твою маленькую квартиру, где желание касается только тебя и является тем, что ты можешь контролировать, тем, что в конечном счете не имеет ничего общего с другим человеком, которому случится оказаться в этой комнате»¹⁹⁶.

В этом рассказе случайный секс возбуждает, поскольку он подтверждает свободу субъекта и постоянное обновление непрерывного притока желаний, но он уничтожает возможность взаимности, привязанности и единения. На самом деле одно из удовольствий от подобных взаимодействий, вероятно, и заключается в том, что они не затрагивают сущность человека и не влекут за собой взаимности. Статья в The New York Times, посвященная культуре мимолетных любовных отношений, подтверждает эту точку зрения. Представляя типичного молодого человека, Дувана Хиральдо, статья показывает, что случайный секс не основан на взаимности. Утверждая, что удовлетворение партнера «всегда является его миссией», молодой Хиральдо добавил, что «[в случайном сексе] он не собирается прилагать столько усилий, сколько с тем, кто ему действительно дорог». Возможно, это происходит потому, что ему неловко говорить о сексуальных потребностях с женщинами, которых он только что встретил. «В сущности, вы просто незнакомцы в этот момент»¹⁹⁷. На самом деле, по словам Лизы Уэйд, «в культуре мимолетного секса мужчины испытывают больше оргазмов, чем женщины, поскольку эта культура не поощряет взаимности. Главным образом она предназначена для мужского оргазма»¹⁹⁸.

Как предположил социолог Стивен Сейдман, случайный секс «сосредоточен на удовольствии», основан на самом половом акте, взаимозаменяем, и «любые ожидания близости, обязательств и ответственности запрещены во время этого контакта»¹⁹⁹. В этом смысле случайный секс — это социальная форма, которая заключает в себе многообразие отношений с незнакомцами, характерное для современных городских потребительских площадок, причем анонимность здесь часто играет значительную роль. Именно потому, что основной сутью подобного контакта является максимальное усиление телесного удовольствия, оно лишено телоса (так же, как в случае с дюркгеймовским «одиноким человеком», обсуждавшимся в предыдущей главе).

Как социальная форма, случайный секс претерпел значительные изменения по сравнению с «молниеносной случкой» Эрики Джонг. На сайте под названием Quora, нацеленном на то, чтобы «дать лучший ответ на любой вопрос», мы можем найти следующий пример современного случайного секса (как ответ на вопрос, было ли...):

«Да. В колледже. Познакомился с девушкой в клубе. Мы оба были на экстази [так в исходном тексте]. Мы даже не флиртовали и не произнесли больше пары слов. Она дружила с моей подругой из общежития (Эбби, которая была потрясающе сексапильной). Нас было четверо — три женщины и я.

Когда экстази шарахнуло по полной программе, девушки начали прикасаться друг к другу (не лаская, а просто легко касаясь плеча или пропуская волосы сквозь пальцы), а затем стали нежно целоваться. Я просто сидел и смотрел с благоговейным трепетом, наслаждаясь этим зрелищем. Они втроем были на одном диване, а я — на другом. Диваны стояли напротив друг друга.

В какой-то момент моя подруга Эбби и одна из двух девушек начали целоваться по-настоящему. Другая сидела сбоку, просто поглаживая их, но, видимо, в конце концов, почувствовав себя обделенной, подошла ко мне и села рядом. Мы начали целоваться, и наши легкие поцелуи практически сразу превратились в глубокие и страстные. Следующее, что я помню, как она протянула руку, почувствовала мою эрекцию и стала ласкать мой член через брюки.

Примерно через десять минут я схватил ее за руку и увлек за собой по коридору. Коридор вел мимо двух уборных, затем поворачивал за угол, где находились запертые двери комнаты для персонала и складского помещения, затем вниз к пожарному выходу. Я уже изучил обстановку заранее и знал, что он там есть. Я завел ее за угол, и мы спустились вниз по лестнице. Она прекрасно понимала, что у меня на уме... иначе зачем бы я повел ее в столь уединенную часть клуба.

Там мы снова начали целоваться. Я провел руками по ее телу, но пока не собирался проникать под одежду. Она начала расстегивать мой ремень, но у нее ничего не получалось, поскольку пряжка была не типичной. Я начал помогать ей, и она опустилась на колени. Как только мы расстегнули мои брюки, она начала делать мне минет. Она была хороша, и я не мог позволить ей продолжать слишком долго, иначе это непродолжительное рандеву закончилось бы намного раньше, чем мне хотелось.

Я схватил ее за руки и притянул к себе для поцелуя, а затем стал расстегивать ей брюки. Полностью сняв их с нее, я стянул и трусики, и она закинула ногу мне на плечо, чтобы я мог cделать ей куннилингус. Она была частично выбрита, что, собственно, придало мне энтузиазма (трудновато проявлять энтузиазм, когда все время пытаешься избежать попадания волос в рот). Она кончила несколько раз, пока я ее вылизывал, прежде чем снова притянула меня к себе, чтобы поцеловать.

После этого она велела мне “избавиться от штанов” и лечь на бетонный пол. Затем она забралась на меня сверху, оседлав, как наездница. И это был единственный раз за историю моих немоногамных отношений, когда я не воспользовался презервативом. Но под воздействием экстази и с такой красоткой, покачивавшейся на мне сверху без презерватива, я испытал одно из пиковых сексуальных переживаний в своей жизни. Она не слишком усердствовала, в основном плавно покачивала бедрами, сидя на мне, или двигалась легкими толчками, быстро насаживаясь на меня сверху.

Так мы наслаждались, вероятно, около часа (удивительно, что нас не застукали), когда моя подруга Эбби подошла к верхней ступеньке лестницы и позвала нас. Она не видела нас полностью, но понимала, чем мы занимались. Той девушке, с которой Эбби целовалась до этого, нужно было возвращаться домой, и Эбби осталась одна. Она продолжала разговаривать с нами. В обычной ситуации это, вероятно, показалось бы очень странным, но, возможно, из-за экстази все казалось нам совершенно естественным. Эбби спросила, можно ли ей спуститься, и я сказал “да”, прежде чем ее подруга успела ответить. Но моя наездница лишь улыбнулась, и я решил, что она не против. Эбби спустилась по лестнице и просто прислонилась к стене, наблюдая за происходящим и засунув руку себе в брючки.

Через некоторое время Эбби перестала смотреть на нас и, закрыв глаза, просто откинула голову назад. Она сказала, что ей нравится слушать, как мы трахаемся. Мы вели себя довольно тихо, но именно это и возбуждало ее — тихие слабые стоны и едва слышные колебания пульсирующей плоти. Она просто продолжала разговаривать с нами. Она призналась, что приняла еще одну дозу экстази и у нее сильно кружилась голова. Я смотрел то на девушку, сидящую на мне верхом, то на Эбби. Не знаю, что больше привлекало мое внимание: эта девушка, оседлавшая меня, или Эбби, стоящая в стороне, с рукой, засунутой в брючки.

Я сказал Эбби, что ей следует раздеться и мастурбировать без брюк. Она спросила: почему? Я сказал, это возбудит меня гораздо сильнее, если я буду видеть ее киску, пока ее подруга скачет на моем члене. Услышав это, она с ужасом взглянула мне прямо в глаза. Я подумал, что она разозлилась на меня, и сразу же почувствовал, что у меня начинает пропадать эрекция. Однако я решил сделать вид, что ничего не произошло, и одарил ее своей самой соблазнительной улыбкой. Она слегка улыбнулась в ответ и начала снимать свои брючки. При этом моя эрекция стала сильнее, чем за всю эту ночь. Она сняла туфли и брючки, а затем откинулась назад, и ее рука скользнула в трусики. Разумеется, трусики не позволяли мне видеть ее киску, но я решил не испытывать судьбу.

Ее подруга теперь следила за ней так же неотрывно, как и я, продолжая покачивать бедрами сидя на мне. Затем она сказала: “И трусики тоже, Эбби!” — и некоторое время они пристально смотрели друг на друга, прежде чем Эбби подчинилась. Затем, к моему огромному удивлению и восхищению, Эбби подошла к нам ближе и, снова прислонившись спиной к стене, подняла ногу, уперевшись ей в другую стену. Верхняя часть ее спины была прижата к стене, а нога была поднята по крайней мере на фут. Это дало нам прекрасную возможность видеть ее промежность. Казалось, Эбби наслаждается, показывая ее нам. В этот раз она действовала обеими руками. Раздвинув внешние губы, чтобы дать нам отличный обзор, она начала стимулировать свой клитор и засунула сначала один палец внутрь, затем второй и третий и стала ласкать себя ими и внутри, и снаружи.

Примерно через десять минут ее подруга попросила ее подойти и, схватив теперь уже совершенно мокрую руку Эбби, облизала ее досуха. Эбби же начала ласкать себя другой рукой. Тогда я схватил Эбби за лодыжку, поставил ее ноги по обе стороны от моей головы и велел ей присесть.

Продолжая вылизывать промежность Эбби, я слышал, как она и ее подруга страстно целовались. К моему огромному удивлению, они решили поменяться местами, и теперь ее подруга села мне на лицо, пока Эбби пронзала себя моим членом. Через некоторое время мы пришли в состояние крайнего возбуждения, и девушка на моем лице кончила, затем Эбби и я кончили вместе, в то время как у ее подруги последовал еще один оргазм.

Я просто лежал, пока эти двое нежно целовались друг с другом. В конце концов они встали и снова поменялись местами. На этот раз, чтобы привести меня в порядок. Эбби поцеловала меня, пробуя соки своей подруги, в то время как ее подруга сосала мою удаляющуюся эрекцию, пробуя то мою сперму, то соки Эбби. Как только она закончила с моим членом, она притянула к себе Эбби, прислонила ее к стене и вылизала ее, даже вставив ей внутрь свой язык и глотая влагу, которую я вызвал.

В этот момент я снова был тверд как скала и готов продолжать дальше, но подруге Эбби нужно был уходить... ведь мы занимались этим более двух часов. Я до сих пор удивляюсь, что нас так и никто и не застукал.

Примерно через месяц мы вместе с Эбби пошли и сдали анализы на венерические заболевания. Мы оказались чистыми, поэтому она не стала просить свою подругу это делать.

Мы с Эбби какое-то время встречались и даже иногда приглашали ее подругу присоединиться к нашим любовным играм. Однако эти отношения не продлились и до летних каникул, а затем по окончании колледжа Эбби уехала и продолжила учебу в аспирантуре»²⁰⁰.

Этот длинный эпизод содержит много элементов, интересных с точки зрения социологии. Во-первых, это очевидная сексуальная компетентность вовлеченных в него действующих лиц, поскольку каждый, по-видимому, свободно владеет грамматикой социальных связей, обусловленных достижением собственного и чужого сексуального удовольствия. Здесь невозможно провести различие между пассивными и активными действующими лицами, компетентными или некомпетентными, скованными или раскрепощенными. Как было показано в предыдущей главе, сексуальная компетентность — это относительно новая форма социальной компетентности, формализованная и кодифицированная сексологами, психотерапевтическими советами, мягкими и жесткими порнографическими изображениями и различными «активистами, пропагандирующими сексуальное удовольствие» (различными сегментами защиты интересов феминизма или работников сферы сексуальных услуг)²⁰¹. Кроме того, описанный выше тип взаимодействия требует сложной организации отдельно взятых тел в согласованную ситуацию, цель которой состоит в одновременном удовлетворении многих партнеров. Таким образом, эпизод показывает высокую степень координации и молчаливого взаимопонимания между действующими лицами, которые просто знакомы друг с другом. Это происходит именно потому, что участники обладают высокой степенью сексуальной компетентности. Они ведут себя так, словно репетируют хорошо известную им всем порнографическую сцену, то есть сцену, в которой все участники демонстрируют сексуальную подкованность и сценарность, вероятно, почерпнутую из широко распространенной порнографии²⁰², а также из скопической мизансцены, в которой исполнен культурно прописанный сценарий сексуальной фантазии и порнографическое клише (две женщины занимаются сексом с одним мужчиной, ублажая друг друга и мужчину). Высокая сценарность этого эпизода скорее визуальна, чем повествовательна или нормативна. Ее сексуальность публична (в клубе), не запланирована и спонтанна и выходит за рамки традиционных сексуальных бинарных классификаций (интимность против публичности; гомосексуальность против гетеросексуальности, моногамия против полиамории). Сцена эта также относительно эгалитарна: удовольствие здесь вовсе не привилегия какого-то одного пола. Оргазм каждого участника — это само собой разумеющаяся норма, позволяющая развиваться взаимодействию. Сексуальная подвижность всех участников проистекает не столько из политической идеологии, сколько из того факта, что сексуализированное тело ищет удовольствия в такой форме, которая выходит за рамки бинарных классификаций. Любое тело, мужское или женское, может быть источником или объектом удовольствия, поскольку тела рассматриваются как материальные сущности, как функциональные источники оргазмического удовольствия, вне гендерных различий (хотя представленный эпизод соответствует традиционной мужской фантазии). Наличие нескольких участников в этой сцене указывает на диффузию сексуального удовольствия в обоих значениях слова «диффузия»: секс распространяется сам по себе, становится инклюзивным, а не эксклюзивным, не сосредотачивается на одном человеке, а также становится диффузным и бесполым качеством окружающей среды, а не привилегированным обменом между двумя людьми. Кроме того, эта сцена является публичным представлением, а не частной встречей, причем во многих отношениях: все происходит в общественном месте (лестница клуба и подсобные помещения), это представление, осуществленное для глаз группы, расширяющей традиционную диаду, и позже оно преобразуется в историю, рассказанную на Quora, сайте для «лучшего ответа на любой вопрос». В этом смысле оно перекликается со все более публичным характером сексуальности в интернете. Наконец, и это важно, такое свидание не является отправной точкой истории жизни. Оно представлено как один эпизод, который повторяется как серия небольших эпизодов, но не начинает историю, роман или отношения. Случайный секс стирает повествовательную линейность, присущую традиционным гетеросексуальным отношениям. Он переживается как точечный эпизод, предназначенный не для отдельно взятого конкретного человека или индивидуума, а скорее для общего привлекательного сексуального тела. В этом смысле случайный секс — это абстрактная социальная форма, не ориентированная на индивидуальность. Более того, случайный секс лишает участников их уникальности и нейтрализует то, что Люк Болтански назвал процессом сингуляризации, который, по его мнению, является существенным аспектом социальности²⁰³. Сексуальное удовольствие, сексуальный выбор, накопление сексуального опыта благодаря взаимодействию с несколькими партнерами коренным образом преобразовали характер гетеросексуальных контактов, изменив способы формирования и поддержания устойчивых эмоциональных и культурных рамок.

Учитывая, что традиционный гетеронормативный секс имел определенную цель (будь то брак, любовь, совместная жизнь или ребенок)²⁰⁴, случайный секс подрывает повествовательный телос гетеронормативности²⁰⁵. Вместо этого он нацелен на накопление приятных переживаний, которые, в свою очередь, становятся сигналом статуса, признаком того, что тело отмечено другими как привлекательное. Например, в своих мемуарах «Совсем не такая девушка» (Not That Kind of Girl) Лена Данэм, получившая известность благодаря ее книге «Девушки» (Girls), вспоминает о своем отрочестве и вступлении во взрослую жизнь, повествуя о тревоге по поводу собственной сексуальной компетентности²⁰⁶. Ее вступление во взрослую жизнь описывается как долгие, неоднократные попытки преодолеть девственность (с явным намеком на девственность как на источник стыда). Для мальчиков и девочек потеря девственности означает возможность войти в социальный класс сексуально желанных людей и стать его частью. В этом смысле случайный секс является частью возникновения новых форм социального капитала, в которых секс, сексуальная активность и сексуальная компетентность формируют новые признаки статуса и критерии ценности. Подводя итог, можно сказать, что случайный секс, секс на одну ночь, секс-вечеринка и мимолетный секс определяются как отношения без ожиданий, в которых каждый участник или участница вполне законно стремятся достичь своего собственного эгоистичного удовольствия, без ожиданий эмоциональной взаимности, отношений или планов на будущее. Предполагается, что каждое свидание доставляет удовольствие, а накопление таких встреч, в свою очередь, наделяет его участников определённым статусом.

Поэтому неудивительно, что для некоторых сексуальных либертарианцев проституция является парадигмой свободного и приносящего удовольствие секса. По словам Марго Сент-Джеймс, основательницы организации секс-работников COYOTE: Call Off Your Old Tired Ethics (Отзовите Свою Старую Усталую Этику): «Я всегда считала шлюх единственными эмансипированными женщинами. Мы единственные, кто имеет абсолютное право трахать столько же мужчин, сколько мужчины трахают женщин»²⁰⁷. С этой точки зрения свободная сексуальность и гендерное равенство устанавливаются в способности «трахать» большое количество сексуальных партнеров и в способности отделять сексуальную активность от эмоций, мнений о нравственности и социальных норм²⁰⁸. Как социальное действие, случайный сексуальный контакт успешен, если он не порождает никаких ожиданий, если никто не задумывается о будущем, если он позволяет партнерам испытывать беспрепятственное физическое удовольствие и быть равными в их взаимной отстраненности. Случайный секс, определяемый таким образом, равносилен операции в сфере услуг, основанной на успешном скоротечном и анонимном исполнении, на десингуляризации участников и на отсутствии взаимных обязательств. В этом смысле случайный секс имеет абстрактную форму, подобную деньгам для Карла Маркса и Георга Зиммеля. Деньги абстрактны, поскольку они делают товары взаимозаменяемыми, соотнося их с их меновой (денежной) стоимостью. В случайном сексе люди, подобно товарам, становятся эквивалентом оргазмического удовольствия и относятся к категории своего рода валюты. Другими словами, случайный секс относит людей к категории оргазмической ценности и делает их взаимозаменяемыми и, следовательно, абстрактными, как простые функции удовольствия.

Политика равноправия стала причиной возникновения случайного секса как новой социальной формы, законной для обоих полов. Тем не менее она часто ассоциируется с мужской формой сексуальности как в научной литературе, так и в популярных стереотипах²⁰⁹. Это происходит по ряду причин. Первая заключается в том, что мужчины всегда пользовались большей сексуальной свободой, чем женщины, и поэтому могли свободно перемещаться по сексуальному полю без каких-либо нормативных ограничений. Сексуальная распущенность является признаком сексуальной силы для мужчин, в то время как для женщин она либо неоднозначна, либо является признаком нравственно низкого статуса. Во-вторых, у мужчин не было необходимости использовать сексуальность в качестве рычага для получения социальных и экономических ресурсов и, следовательно, не было причин полностью посвящать себя сексуальности. Женский подход к сексуальности, напротив, более эмоционален, поскольку он более экономичен, так как сексуальность используется в качестве ресурса, обмениваемого на другие материальные или социальные ресурсы. Сексуальность для женщин имеет более важное значение и, следовательно, затрагивает личность. Третья причина, по которой случайный секс кажется характерным для мужской сексуальности, заключается в том, что маскулинность почти тавтологически определяется способностью иметь много сексуальных партнеров и демонстрировать это. Как говорит исследователь маскулинности Роберт Коннелл, для многих мужчин «быть мужественным значит трахать женщин»²¹⁰, и это утверждение в значительной степени подтверждается исследованием Рейчел О’Нил о мужчинах, посещающих «семинары по соблазнению»²¹¹ (чтобы научиться как можно чаще заниматься сексом). Наконец, случайный секс влечет за собой отстраненность, которая, в свою очередь, обеспечивает власть и как таковая является тропом мужественности. Подобно тому, как маскулинистская идеология ратовала за разделение эмоций и разума во всех областях экономики, политики и права, гегемонистская маскулинность стремится отделить эмоции от сексуальности²¹². Классическая гегемонистская маскулинность определяется как способностью накапливать сексуальные случайные контакты, так и способностью избавляться от женщин (Дональд Трамп — идеальный тип такой маскулинности, см. следующую главу). Вот, например, как Амбруаз, сорокадвухлетний профессор финансов из Парижа, определяет идеальную женщину:

«После секса женщина никогда не уйдет среди ночи, забудьте об этом. Это было бы слишком хорошо. Нет, она останется до утра, она захочет обниматься, завтракать. Боже! Идеальная женщина — та, которая уходит среди ночи. Она оставляет на столе прощальную записку со словами благодарности и без номера своего телефона. Вот это — идеальная женщина».

По иронии судьбы случайный секс, возможно, стал маркером феминистской политики именно потому, что он сигнализирует о независимости, удовольствии, силе и отстраненности. Вот как одна женщина объясняет удовольствие от случайного секса на популярном сайте о стиле жизни Refinery29:

«У меня было много любовников на одну ночь и много длительных отношений. Все это становится частью жизни, если это то, что вам нравится. Это вопрос выбора. Мои мимолетные связи вселяли в меня уверенность и помогали чувствовать себя красивой. Поскольку мне был нужен лишь секс, я получала его и уходила без каких-либо ожиданий и (в моем представлении) полная силы. Тем не менее я все-таки совершила ошибку во время своего последнего свидания! Он потребовал мой номер телефона, я сказала, что нам не нужно притворяться, будто это больше, чем секс на одну ночь, и чтобы он забыл мое имя»²¹³.

Очевидно, что здесь совершается ритуал эмоциональной отстраненности и отсутствия ожиданий, который дает этой женщине ощущение власти и независимости и напоминает мужской подход к сексуальности. Можно также предположить, что случайный секс приятен для этой женщины, поскольку он дарует равенство, содержащееся в симметричной отстраненности и отсутствии ожиданий. С исторической точки зрения, учитывая, что мужчины обладают привилегированной случайной сексуальностью, достижение равенства потребовало от женщин такого же утверждения отстраненности.

Еще одно (косвенное) подтверждение гипотезы о том, что случайный секс является (в культурном отношении) мужской формой секса, можно найти в серьезном исследовании о женщинах и случайном сексе, проведенном Лорой Гамильтон и Элизабет А. Армстронг. Изучая сексуальность студенток колледжа, исследовательницы обнаружили, что случайный секс для женщин на самом деле является способом отложить на время идеалы брака и посвятить себя построению карьеры²¹⁴. Студенты колледжа чаще всего заинтересованы не в поиске отношений, а в поиске работы, причем случайный секс является стратегией для обеспечения максимальных условий поиска. Случайный секс— это способ быстрее продвинуться вперед, сосредоточиться на учебе и достичь карьерных целей. То, что авторы называют «императивом саморазвития», делает менее вероятными и более трудными длительные серьезные отношения до начала карьеры. Таким образом, Гамильтон и Армстронг косвенно одобряют случайный секс, поскольку он функционирует как гендерный уравнитель (ведь, если женщина влюбится, она, скорее всего, выйдет замуж, родит ребенка и прекратит свой карьерный рост на ранней стадии). Это также подразумевает, что случайный секс является сценарием для отказа от отношений²¹⁵. Если случайный секс стал признаком феминистской политики²¹⁶, то это потому, что он имитирует мужскую власть, поскольку является тропом независимости и сигнализирует о способности отстраняться, искать только личное удовольствие, отказываться от заботы и взаимности (традиционных признаков женской идентичности) и преследовать рыночную субъективность. Случайный секс для женщин является показателем равенства во взаимной отстраненности.

Отнюдь не являясь самоизолированной социальной формой, случайный секс воздействует на всю структуру реляционности (в частности, гетеросексуальности), изменяя формирование, содержание и продолжительность отношений. Иначе говоря, практику случайного секса следует понимать в более широком контексте социальной экологии социальных связей, поскольку она существенно видоизменяет то, что я называю архитектурой и экологией выбора, грамматикой сексуального и романтического выбора, способами, с помощью которых люди вступают в отношения и выходят из них, выбирают или не выбирают друг друга²¹⁷. Анализировать такую сексуальность, рассматривая лишь удовольствия, которые она дает, было бы равносильно анализу Walmart Corporation на предмет приятных бонусов, которые она предлагает людям, ищущим дешевых покупок. Люди могут с радостью покупать дешевые товары, однако анализ удовольствия покупателей не даст никакого представления о корпоративной сфере, в которой работает Walmart и на которую она, в свою очередь, влияет. Точно так же неоспоримые и разнообразные удовольствия, которые случайный секс доставляет мужчинам и женщинам, не дадут никакого представления об общей структуре отношений, которым случайный секс препятствует или которые поддерживает. Таким образом, случайный секс следует понимать в контексте более широкой социальной экологии гетеросексуальных отношений, определяемой свободой вступления и выхода из них. Эта свобода, как я собираюсь показать, внесла фундаментальную неопределенность в процесс установления отношений и выбора партнера, поскольку в ситуации свободы мужчины проявляют косвенную и едва уловимую власть, вступая в сексуальный обмен.

Случайность и неопределенность

Неопределенность — это не двусмысленность, присущая способности некоторых слов иметь больше одного значения и тому факту, что намерения действующих лиц не всегда очевидны. Первое может быть даже приятным, хотя и второе обычно не вызывает беспокойства. Неопределенность же заключается в том, что «основания для взаимодействия могут не восприниматься как нечто само собой разумеющееся»²¹⁸, что определение ситуации еще не дано, что правила поведения еще неясны, тогда как участники стремятся к ясности. Таким образом, неопределенность оказывает прямое психологическое воздействие, которое может варьироваться от стыда, неловкости и смущения до тревоги и неуверенности. Действительно, неопределенность обычно порождает тревогу и лишь в редких случаях воспринимается несерьезно. Во введении к книге «Этнографии неопределенности в Африке» редакторы Элизабет Купер и Дэвид Праттен подчеркивают такое эмоциональное содержание неопределенности, поскольку они рассматривают его как «структуру чувств [...] ощущение всепроникающего чувства уязвимости, тревоги, надежды и потенциальных возможностей, опосредованное совокупностью материальных объектов, которые укрепляют, насыщают и поддерживают повседневную жизнь»²¹⁹. Под приятными многочисленными оргазмическими переживаниями, находящимися на поверхности, кипят противоречивые, вызывающие недоумение социальные переживания, главным образом характеризующиеся управлением неопределенностью. Одни участники умело справляются с ней, другие учатся управлять неопределенностью, продираясь сквозь дебри советов по самоусовершенствованию, а третьи отступают, терпя поражение.

Неопределенные фреймы

Согласно Эрвингу Гоффману, все взаимодействия между людьми организованы в пределах фреймов, где фреймы представляют собой когнитивный, перцептивный и социальный процесс, позволяющий действующим лицам улавливать сигналы, схемы или образцы взаимодействия, чтобы охарактеризовать такое взаимодействие и ориентироваться в нем²²⁰. Как отмечалось в предыдущей главе, основным результатом автономизации сексуальности как сферы действия является то, что современным гетеросексуальным отношениям не свойственно целеполагание и их ход расщеплен. Вот забавный, но довольно показательный пример того, как расщепление свиданий на три возможных и независимых режима действия — эмоциональный, сексуальный и супружеский — вносит неопределенность в саму структуру фрейма и в толкование взаимодействия. В видео, опубликованном на сайте американского журнала The New Yorker, происходит приведённая ниже забавная беседа пяти молодых женщин. Первая женщина обращается к своим подругам с просьбой срочно помочь ей разобраться в запутанной ситуации:

Молодая женщина 1: Девушки, спасибо, что пришли. Нам нужно срочно обсудить одну жизненно важную ситуацию, и я ценю ваше мнение, опыт и рассудительность. Я быстро введу вас в курс дела. Впервые я познакомилась с Кевином Харпером ровно неделю назад на дне рождения моих странных друзей. Мы перекинулись парой слов, он не попросил мой номер телефона. Через три дня он прислал мне запрос на добавление в друзья в Facebook и пригласил выпить с ним в конце недели. Когда я пришла, он сидел со своими друзьями. Среди них была девушка, она красивее меня, но ненамного. Его друзья ушли, и мы выпили снова, вдвоем. Мы не целовались. Вопрос, который стоит перед нами сегодня [музыка прекращается], это было свидание, или что?

Молодая женщина 2: Он пригласил тебя к себе домой?

Молодая женщина 1: Нет, но только потому, что он безработный и живет сейчас со своей тетей.

Молодая женщина 3: Вы вообще прикасались друг к другу?

Молодая женщина 1: Его рука коснулась моей груди, когда мы выпили в третий раз. Это могло быть случайно.

Молодая женщина 4: Вы флиртовали?

Молодая женщина 1: Думаю, да.

Молодая женщина 2: Он купил тебе выпивку?

Молодая женщина 1: Нет, возможно, просто потому, что он беден, а?

Молодая женщина 5: Будем надеяться. Он упоминал о других девушках?

Молодая женщина 1: Нет.

Молодая женщина 3: Он... гей?

Молодая женщина 5: Нет, я обнаружила фотографии по крайней мере двух его бывших подружек на его страницах в Facebook и Instagram.

Молодая женщина 3: Ну, не знаю, девушки, отсутствие поцелуя — не очень хороший показатель.

Молодая женщина 4: Но это ничего не значит. Возможно, он просто нервничал.

Молодая женщина 2: Ничего подобного! Вылитый Мэтт Уайзман из 2009 года. Три свидания, ни одного поцелуя, мы не можем допустить, чтобы это снова повторилось.

Молодая женщина 3: Все мы помним Мэтта Уайзмана. Он не заслуживал ее. Почему ты вообще о нем заговорила?

Молодая женщина 2: Тревожные звоночки все те же.

Молодая женщина 3: О, тревожные звоночки! Все знают, что ты ко мне все время цепляешься.

[перекрывающие друг друга споры]

Молодая женщина 5: Девушки. Пожалуйста, давай не будем терять голову, ладно? Это слишком важно.

Молодая женщина 3: Вы уже общались сегодня утром?

Молодая женщина 1: Да, я написала ему: «Привет, вчера было весело!» И подмигивающий смайлик. Он написал в ответ: «Ага».

Молодая женщина 4: И смайлики?

Молодая женщина 1: Нет.

Молодая женщина 2: В своем первом сообщении на Facebook он пригласил тебя «пропустить по стаканчику», «выпить, или где-нибудь посидеть»?

Молодая женщина 1: Потусоваться… А что?

Молодая женщина 4: Все знают, что значит потусоваться. Во сколько вы пришли в бар?

Молодая женщина 5: Дождь шел?

Молодая женщина 3: Это было в какой день твоего цикла?

Молодая женщина 1: В 10:15. Да. Через неделю после овуляции.

Молодая женщина 2: [подсчитывает] Слишком рано для звонка. [звонит телефон]

Молодая женщина 1: Это он! «Привет, можешь никому не рассказывать о вчерашнем вечере? Не хочу, чтобы моя подружка узнала, lol».

Молодая женщина 5: Он не хочет, чтобы его подружка узнала об этом?

Молодая женщина 4: Значит, это точно было свидание!

[Девушки возбужденно восклицают]²²¹.

Эта беседа анекдотична только потому, что описывает классическую ситуацию, весьма созвучную часто встречающимся переживаниям современных женщин. Молодая женщина ставит перед подругами очень сложную герменевтическую задачу (герменевтика — искусство толкования. — Прим. пер.) помочь ей разобраться со свиданием, рамки которого не определены, а смысл в основном контролируется мужчиной. Из-за расщепления структуры гетеросексуальности на сексуальную, эмоциональную и супружескую сферы сама структура взаимодействия оказывается неопределенной.

Приведем еще один пример, взятый из популярного любовного романа «Большая любовь» (The Big Love). У главной героини Элисон было два длительных сексуальных контакта с ее начальником Генри (ни женщина, ни мужчина — главный герой, похоже, не видят в сексе с руководителем ничего предосудительного). После этих свиданий Элисон входит в кабинет Генри и задает следующий вопрос:

— Я хотела спросить, можем ли мы поговорить о наших отношениях”.

<…>

— Об отношениях? — удивился Генри, все еще занятый бумагами. — О каких отношениях?

— Ты знаешь, о каких, — сказала я. — Об этих.

Генри оторвался от своих бумаг.

— Ну, так что? — сказала я.

— Я даже не знал, что у нас были какие-то отношения, — ответил Генри.

— Ну а как же все это назвать?

— Даже не знаю. Не думал, что этому необходимо название.

— Мы переспали четыре раза, — напомнила я.

<…>

— Чудненько. Теперь понятно, что это было, — ответила я и направилась к двери.

— И что же? — поинтересовался Генри.

— Мы всего лишь трахались. Что совершенно нормально. Я просто хотела знать.

— Я бы так не сказал, — возразил Генри.

— А как бы ты сказал?”

<…>

— Мы не «просто трахались», мы доставили друг другу удовольствие. Это не совсем отношения, но что-то на полпути от них²²².

Это диалог о поиске названия для взаимоотношений, занимающих промежуточное положение между случайным сексом и любовными отношениями, в которых будущее представляется вполне вероятным. У этих взаимоотношений нет названия, поскольку они построены на неуверенности женщины в намерениях и эмоциях мужчины — единственных элементах, которые могли бы помочь этой женщине сориентироваться в них. Сам мужчина не имеет представления о собственных намерениях и поэтому не способен это взаимодействие как-нибудь охарактеризовать. Многообразие названий для случайных связей — «мимолетная интрижка», «секс на одну ночь», «дружеский секс» и так далее — свидетельствует о том, как трудно дать наименование и характеристику подобным отношениям, зная, что они собой представляют, то есть, зная их «суть», относительно примитивную и воспринимаемую как само собой разумеющуюся особенность всех социальных взаимодействий. Более того, в двух вышеприведенных эпизодах случайная сексуальность не только создает путаницу, но и лишена симметрии. В обоих примерах именно мужчина имеет полную власть над фреймом.

В своем исследовании «Случайная связь» (Hooking Up) Кэтлин Богл демонстрирует поразительную путаницу относительно цели случайных свиданий, в результате которых отношения могут развиваться в самых разных направлениях, о которых женщины (и мужчины), по их частым заявлениям, не знают заранее. В процессе случайной связи возникает полная неопределенность относительно самой цели такого взаимодействия и его общей структуры. Существуют даже разногласия по поводу ее определения, поскольку одни подразумевают под такой интрижкой только поцелуи, в то время как другие рассматривают ее как оральный секс, исключающий половой акт, а третьи — как способ поиска отношений. Большинство женщин, опрошенных Кэтрин Богл, чувствовали, что не могут предсказать исход подобного флирта: «Случайная связь — это риск, никогда не знаешь, как карта ляжет»²²³. Эта неопределенность значительным образом усилилась и обострилась с появлением новых приложений, таких как Tinder. Популярный сайт знакомств в интернете под названием AskMen комментирует революцию Tinder следующим образом:

«Tinder стал универсальным механизмом для молодых людей, желающих найти себе пару, подцепить кого-нибудь или просто проверить, кто живет по соседству, и сайты онлайн-знакомств начинают меркнуть по сравнению с популярностью таких приложений, как Tinder, которые считаются более эффективным способом знакомства с потенциальными партнерами. По оценкам, 50 миллионов человек сегодня пользуются Tinder, и Tinder с гордостью заявляет о том, что с момента своего запуска в 2012 году он зарегистрировал 8 миллиардов “контактов”, хотя неясно, означают ли эти “контакты” создание пар, знакомства в реальной жизни, сочетание и того, и другого или что-нибудь еще. Tinder теперь составляет такую большую часть мира знакомств, что для многих молодых людей он стал постоянно доступным, карманным методом поиска человека своей мечты — или, по крайней мере, кратковременной интрижки без обязательств и сожалений»²²⁴.

Tinder может предложить быстрый одноразовый секс или возможность встретить «женщину мечты», тем самым предполагая многообразный и неопределенный диапазон возможностей, существующий между двумя этими крайностями. Это, в свою очередь, подразумевает то, что я бы назвала «дезориентацией фрейма» и «неопределенностью фрейма», сложностью, которую испытывает человек, зная, в каких рамках он действует, и, таким образом, прогнозируя вероятный порядок действий и используя соответствующий набор инструментов, чтобы этому порядку следовать. Если традиционные ухаживания и свидания были строго прописаны, как когнитивно, так и практически (молодой человек заходил за девушкой, вел ее на танцы или в кино, провожал домой, затем следовали первый поцелуй и нежные объятья), то современный случайный секс имеет спонтанный характер романтических отношений, поскольку секс — который раньше был финалом последовательного ухаживания — теперь находится в начале истории, переводя, таким образом, отношения в состояние неопределенности. Другими словами, сексуализация отношений означает, что точкой входа в них является секс, и он может либо продолжить, либо закончить такие отношения. В сексуализированных культурах сексуальность становится первопричиной взаимодействия: мужчины и женщины рассматриваются как заведомо сексуализированные субъекты, особенно когда мужчины считают женщин объектами сексуального удовлетворения.

Лана — тридцатипятилетняя секретарша из Израиля, в свое время бросившая школу. Она была замужем восемь лет, имеет двоих детей и развелась за пять лет до представленного интервью. Она очень привлекательная женщина. Вот как она рассматривает мужской подход по отношению к ней:

ЛАНА: Раньше меня контролировали мой отец и мой муж, теперь же я убеждена, что никто не сможет меня контролировать. Мой муж обычно говорил мне, как я должна одеваться, как стричься и с кем разговаривать. Больше никто не сможет это сделать. Кроме того, я выросла в доме, где все находилось во власти отца, крутого агрессивного человека. Он контролировал все, он меня бил. Я вышла замуж, чтобы убежать из дома, но мой муж оказался еще хуже моего отца.

КОРР.: Можете ли вы описать мне мужчин, с которыми у вас были отношения в последнее время?

ЛАНА: Я встречалась с Джеки, но у нас ничего не получилось, потому что он довольно грубо разговаривал со мной, бывало, он даже угрожал мне. Потом я была с Каем, он мне очень понравился, он был нежным и милым, но я познакомилась с ним с помощью Tinder, это такой сайт для секса, знаете? Так что все было лишь ради секса. Я не знала, кстати, что это секс-сайт, я была заинтересована в большем, а ему нужен был только секс. Думаю, что ему нужен был только секс, и он не мог предложить ничего другого. Мне стало так стыдно, когда я узнала, что это секс-сайт, что он мог подумать, будто я там зарегистрировалась лишь ради секса, что я была именно такой женщиной. Как бы там ни было, он исчез. Так и не перезвонил. Теперь я в отношениях с человеком, с которым меня познакомил наш общий друг.

<…>

КОРР.: В чем самая большая проблема ваших прошлых отношений с мужчинами?

ЛАНА: Они рассматривали женщин как сексуальные объекты. Обычно они не задаются вопросом, подходит ли им женщина по характеру. Например, этот новый парень, с которым я сейчас встречаюсь, представил меня своим родителям. Он дал понять, что настроен серьезно, что я не только сексуальный объект, но большинство мужчин смотрят на женщин только как на сексуальные объекты и относятся к ним соответственно. И никогда не знаешь, что у вас с ними происходит. Чего они от тебя хотят. И хотят ли они чего-нибудь от тебя вообще. Иногда им просто нужна возможность заниматься сексом. Но вы же знаете, что дело не только в этом. Я создаю впечатление очень сильной женщины, самостоятельно управляющей своей жизнью, я очень независима. Я боюсь оказаться под контролем какого-нибудь мужчины. Я знаю, что в отношениях приходится идти на компромиссы, отказываться от определенных вещей, чем-то жертвовать. Но я боюсь стать зависимой. Поэтому создаю видимость силы, и у меня очень развита самозащита, я стараюсь создать впечатление, что я сильна, что я не страдаю от одиночества, и тот, кто когда-либо захочет быть со мной, должен принимать меня такой, какая я есть. Я всегда говорю парню: если ты не принимаешь меня такой, какая я есть, если ты хочешь меня изменить, это твои проблемы. Не мои. Я говорю им, что, если они не захотят меня, это будет только их упущение. Я никогда не внушаю им мысль, что они сокровище, потерей которого я буду потрясена.

[Молчание]

Когда я была моложе, я всегда чувствовала себя менее привлекательной по сравнению с другими; все изменилось, когда я стала работать. Я работаю старшим секретарем в университете. Я подружилась здесь с Ханной, которая научила меня любить себя и знать себе цену. Теперь я понимаю, что у меня была очень низкая самооценка. Вместе с Ханной мы пошли на курсы позитивного мышления, и они полностью изменили меня. После них я нашла в себе силы развестись. До этого я не могла этого сделать. Я боялась остаться одна. Я боялась критики со стороны моей семьи, моих друзей. В университете меня очень поддерживали, восхищались моей работой, моей внешностью и привлекательностью, и я почувствовала свою силу. Это привело к тому, что сегодня мне все равно, что люди говорят или думают обо мне. Я прошла процесс самоутверждения. Мой нынешний парень говорит мне: «Тебе всегда необходимо быть сильнее». И это правда. Мне всегда нужно чувствовать, что я сильнее.

Некоторые моменты здесь поразительны. Отношения кажутся этой женщине крайне непредсказуемыми, поскольку ей трудно понять, в рамках какого фрейма она действует. Именно сексуализация делает их неопределенными, то есть тот факт, что отправной точкой таких отношений является секс, и она понимает, что мужчина, скорее всего, будет с ней «только ради секса», который она воспринимает как эксплуататорский, то есть не учитывающий ее «личность». Именно по этой причине женщины часто рассматривают сексуализацию с кантовским подозрением: они считают, что она подразумевает возможность обращения с ними как с инструментом, совершенно не признавая их индивидуальности. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что по крайней мере некоторые женщины воспринимают отношения «только для секса» как служащие интересам мужчин и как угрозу их чувству собственного достоинства (которую Лана нивелирует благодаря своей дружбе с женщинами). Давайте послушаем, что скажет Виржини, пятидесятилетняя француженка, живущая в Израиле. Она развелась за двенадцать лет до собеседования и сейчас находится в поисках стабильного партнера:

ВИРЖИНИ: Мужчины и женщины просто не хотят одного и того же. Может, лишь в какой-то определенный момент. Но когда отношения начинаются, возникает ощущение, что у них разные цели.

КОРР.: Какие же?

ВИРЖИНИ: ОК. Позвольте мне привести вам пример. Я пошла на новые курсы писательского мастерства. Вместе со мной занимается один молодой парень. Когда я говорю «молодой», я имею в виду очень молодой, ему двадцать три. Так вот, на прошлой неделе, после занятий, мы остались и немного поговорили, и в какой-то момент он сказал мне: «Послушай, я хотел бы заняться с тобой сексом». Я ответила, что он мне нравится как человек, но я не уверена, что хочу заниматься с ним сексом, и сказала, что нам нужно поближе познакомиться. После моих слов он встал, заплатил за свой кофе и ни с того ни с сего, взял и ушел. Как только я сказала, что хочу разобраться во всем. Он сказал: «ОК, спокойной ночи!» — и ушел, оставив меня одну, словно салфетку, брошенную им на пол за ненадобностью.

Как только эта женщина изменила систему отсчета, мужчина ушел, что указывает на то, что точка входа в сексуальные отношения является весьма спорной, поскольку иногда женщины воспринимают случайную сексуальность как настоящее удовольствие и как источник свободы действия, а иногда как пренебрежение к их личности («брошенная за ненадобностью салфетка»).

Многие женщины, с которыми я разговаривала, расценивают сексуальность как утрату возможности быть признанной как личность. Случайный секс иногда превращает свидание в игру в одни ворота: в стремление (потенциального) партнера женщины к своему сексуальному удовольствию в ущерб ее чувству собственного достоинства, основанному на взаимности и признании. В то время как в патриархальных традиционных обществах показателями достоинства женщины являются ее классовая и сексуальная добродетель, в режиме сексуальной свободы, где все еще преобладают двойные стандарты, локус ценности женщины становится расплывчатым и неопределенным. Автономизация сексуальности создает предопределенную неуверенность в отношении самого локуса ценности, в возможности эмоционального взаимодействия, в самом определении взаимоотношений, в их телосе и последовательности, и в самом статусе эмоциональных, несексуальных личностей. Вот почему отношение большинства женщин к случайному сексу более неоднозначно с культурной точки зрения, чем отношение мужчин.

Действительно, как показывают исследования, случайный секс является предиктором сексуального сожаления среди студенток колледжа, особенно если половой акт имел место менее чем через двадцать четыре часа после знакомства с мужчиной и если за этим ничего не последовало²²⁵. Основываясь на обзоре соответствующих исследований²²⁶, Элейн Эшбо и Гэри Гут утверждают, что женщины гораздо чаще испытывали «сожаление о сексуальной связи», чем мужчины (которые, как правило, сожалеют о том, что связи не имели), и что женщины-участницы намного чаще, чем мужчины, «раскаивались или чувствовали разочарование»; они также были более склонны размышлять о мимолетном сексе и впоследствии испытывать чувство стыда и неуверенности в себе. Мужчины, напротив, гораздо чаще чувствовали себя «удовлетворенными»²²⁷. Эти выводы, судя по всему, еще раз подтверждают, что случайный секс более соответствует мужской форме сексуальности. Гендерные различия также встречаются среди лесбиянок и геев²²⁸, причем женщины-лесбиянки более ориентированы на создание отношений, чем мужчины-геи. В многолетнем исследовании женщин, никогда не имевших секса («девственниц») а затем вступивших в сексуальные отношения, Грелло с соавторами обнаружили, что в результате сравнения подростков, испытавших романтический секс, с теми, кто испытал случайный секс, последние гораздо чаще страдали от симптомов депрессии, становились объектами насилия или сами совершали преступления²²⁹. В главе, посвященной депрессии и подростковым романтическим отношениям, авторы пишут: «У молодых женщин-подростков, вступавших в половые сношения как в случайных связях, так и в любовных отношениях, наблюдался самый высокий уровень депрессивных симптомов как до, так и после начала сексуальной активности²³⁰». Другие исследователи обнаружили, что у студенток колледжей, имевших случайный секс, наблюдался более низкий уровень самооценки, чем у женщин, состоявших в романтических сексуальных отношениях или, что еще более удивительно, у тех, которые вообще не имели сексуального опыта²³¹. Кроме того, авторы предположили, что чувство вины, которое некоторые женщины испытывали во время случайного секса, в свою очередь, могло вызвать чувство неловкости или смущения, что, вероятно, связано с низкой самооценкой²³². Еще более удивительным, возможно, является тот факт, что, вопреки предсказанию авторов о том, что сексуальный двойной стандарт приведет к снижению самооценки у женщин после мимолетного секса, авторы обнаружили, что уровень самооценки снизился и мужчин. Во многих исследованиях взаимосвязь между низкой самооценкой и случайным сексом являетсяярко выраженной²³³, и хотя ученые спорят о направленности этой взаимосвязи, можно сказать, что независимо от ее направления случайный секс не повышает самооценку женщин (а иногда и мужчин), несмотря на то что сексуальность стала новой формой капитала для обоих полов, тем, к чему они стремятся ради получения удовольствия и ради статуса. Сексуальность женщин остается «укорененной» в социальных отношениях, в то время как мужская сексуальность чаще и с большей вероятностью вырывается из них, даже перерастая в то, что называется «бессмысленным сексом». В удачной формулировке Гамильтон и Армстронг женская сексуальность формируется «отношенческим императивом»²³⁴ (взгляд, который они, однако, отвергают, поскольку считают его эмпирически некорректным и нормативно нежелательным).

Многие расценивали наличие отрицательных эмоций в случайном сексе у женщин как признак все еще мощной культуры, основанной на чувстве стыда в отношении секса, и показатель угрожающего присутствия двойного стандарта — мужчины могут заниматься случайным сексом практически безнаказанно. Основным достоинством этой оценки является напоминание нам о том, что власть патриархата все еще велика, что мужчины и женщины подчиняются различным сексуальным нормам, что мужчины обладают большей сексуальной свободой и что сексуальность женщин ограничена нормативным и сексистским давлением. Но это объяснение также имеет и недостаток, заключающийся в том, что сексуальность мужчины безоговорочно принимается за точку отсчета, в соответствии с которой следует оценивать сексуальность. В самом деле, как уже говорилось выше, случайная сексуальность сформирована на основе маскулинистского взгляда на сексуальность. Утверждение, что только секс без обязательств является освобожденным сексом, косвенно подтверждает эквивалентность между свободной сексуальностью и независимой сексуальностью, а также между мужской сексуальностью и свободной сексуальностью. “Укорененная сексуальность,” скорее всего, отражает положение женщины в сексуальной сфере не только потому, что традиционно женщины были более полно вовлечены в отношения — они обменивали сексуальность на нечто значимое, а именно, на экономические ресурсы и социальный статус, — но и потому, что мужчины и женщины занимают очень разные позиции в проявлении социальной заботы. Поскольку мужская идентичность не связана с деторождением или уходом за детьми, поскольку социальная организация патриархата делает мужчин объектом заботы женщин, а не теми, кто эту заботу обеспечивает, так как брак и материнство остаются для многих женщин решающими факторами их самосознания и социально-экономического статуса²³⁵, сексуальность женщин гораздо более склонна к вступлению в отношения, чем мужская. Для женщин забота и наличие отношений одновременно представляют собой и социальную роль (например, матери), и экономическое положение (например, медсестры или няни), и эмоционально-культурную идентичность. В этом смысле наличие отношений остается центральным элементом женской сексуальности, поскольку оно отражает тот факт, что женщины более активны в экономическом, культурном и социальном проявлении заботы²³⁶. Именно по этой причине мужчины и женщины, как правило, по-разному воспринимают случайный секс и занимают в нем разное положение, причем женщины чаще всего переживают его как процесс, противоречащий выстраиванию отношений и улучшению эмоционального состояния.

О противоречиях между режимами независимости и нацеленности на отношения можно судить на примере Клэр, генерального директора одной влиятельной французской фирмы. Ей пятьдесят лет, у нее нет детей, и у нее за плечами две стабильные связи, первая из которых длилась девятнадцать лет, а вторая три года. Она утверждает, что у нее было много сексуальных отношений с мужчинами.

КЛЭР: Видите ли, в данный момент моей жизни я ищу лишь мужчину, с которым можно переспать. Даже не очень часто. Раз в неделю было бы замечательно.

КОРР.: Вы хотите иметь сексуальные отношения с мужчиной раз в неделю?

КЛЭР: Нет, конечно же, это не то, чего я хочу. Я бы предпочла иметь полный набор, всю эту историю, любовь, совместную жизнь, но это кажется настолько сложным, что я готова согласиться на еженедельный секс.

ИНТЕРВЬЮЕР: Так если вы хотите иметь полный набор, как вы говорите, почему вы соглашаетесь на что-то другое?

КЛЭР: Мне так нужен секс. Я думала, что будет легче найти настоящие полноценные отношения, но, раз не получается, придется довольствоваться лишь сексом [смеется]. Очень важно, чтобы кто-то тебя обнимал раз в неделю.

[Молчание]

И потом, если вы не давите на них [на мужчин], если вы не транслируете это свое «хочу», возможно, они с большей вероятностью согласятся на отношения без обязательств. Отношения без ожиданий легче, ими гораздо проще управлять. Мужчины не выносят женщин с ожиданиями. Вот тогда все и усложняется. Когда вы на что-то надеетесь, вы становитесь более уязвимыми и разочарованными. Вы вынуждены начинать договариваться об условиях. У двоих всегда разное представление о том, как поступать. Так что, возможно, секс без каких-либо ожиданий — это самый безопасный способ иметь отношения. Сексуальная связь — это просто удовольствие. Без хлопот, связанных с эмоциональным багажом другого человека.

Эта цитата указывает на несколько интересных элементов. Сексуальность рассматривается как поле действий, на котором легче встретить мужчин, где эмоции кажутся изменчивыми и неопределенными и порождают лишь ожидания и разочарования. Эмоции, а не сексуальность теперь вызывают тревогу, поскольку они воспринимаются как угроза притязаниям партнеров (особенно мужчин) на независимость²³⁷. В то время как правила сексуальных отношений кажутся четкими и простыми, правила эмоциональных отношений представляются непонятными и трудными. Интересно отметить, что эта привлекательная и во всем остальном четко выражающая свои мысли женщина добровольно отказалась от своих истинных ожиданий в угоду исключительно сексуальным узам, из-за того что сексуальность не угрожает притязаниям мужчин на независимость. Она сознательно готова довольствоваться отношениями без эмоций, при условии что они регулярно удовлетворяют ее сексуальные потребности, наталкивая на мысль, что сексуальность — это одновременно и область взаимодействия, в которой легче договориться, и онтологическая реальность, более мощная, чем эмоциональная. В отличие от «наполненности» сознания традиционными намерениями и ожиданиями, сексуальность не вызывает неуверенности. Она заменяет эмоциональность и сама становится источником отношений. Как было сказано в одной широко цитируемой статье в журнале Vanity Fair:

«Раньше люди знакомились со своими партнерами благодаря пространственной близости, с помощью семьи и друзей, сегодня же интернет-знакомства превосходят все остальные формы. <…> Многословные, искренние электронные письма, которыми обмениваются главные герои [фильма] «Вам письмо» (You've Got Mail,1998), кажутся практически викторианскими по сравнению с сегодняшними сообщениями, которые можно найти в почти любом приложении для знакомств. “Можно получить сообщение с вопросом: ‘Хочешь потрахаться?’ — говорит 22-летняя Дженнифер, студентка последнего курса Юго-Восточного университета Индианы в Нью-Олбани. Тебе могут написать: “Приходи и сядь мне на лицо”, — говорит ее подруга Эшли 19 лет»²³⁸.

Учитывая, что сексуализация опирается на эпистемологию отношений, обусловленных телом, именно тело обеспечивает надежный источник знаний о взаимодействии и становится точкой отсчета этого взаимодействия.

Таким образом, случайный секс отражает широко распространенную сексуализацию, которая по определению ученых соответствует любому из следующих четырех положений²³⁹: 1) сексуальная привлекательность является единственным определяющим фактором ценности человека; 2) сексуальная привлекательность основана на физической привлекательности, узко определенной; 3) по крайней мере один партнер рассматривается как объект удовлетворения сексуальных желаний (объективация); или 4) сексуальность настолько всеобъемлюща, что она может быть навязана людям²⁴⁰. Следовательно, сексуализация заключается в том, что сексуальность охватывает и пронизывает многие или большинство взаимодействий и социальных групп. Оперативная рабочая группа Американской психологической ассоциации рассматривает сексуализацию как противоположность здоровой сексуальности, подразумевающей взаимность. Но моя точка зрения о сексуализации является иной. На мой взгляд, главная проблема и эффект сексуализации заключаются в том, что, превращая тело в первичную область взаимодействия, она делает эмоциональные проявления и обмен эмоциями неправомерными и неопределенными и на первый план выдвигает тело как источник межличностного знания. Таким образом, она делает противоречивыми процессы социального признания, обусловленного иногда телом, а иногда индивидуальностью человека, причем эти два способа самопознания не всегда совпадают.

Поскольку тела рассматриваются как обособленные и независимые²⁴¹, эпистемологию отношений, обусловленную телом, нелегко примирить с социальностью, основанной на взаимности²⁴². Пьер Бурдье показал, например, что темпоральность и ожидание отдачи в будущем структурируют обмен дарами, тем самым делая взаимное общение погруженным во время²⁴³. Темпоральность и будущее присущи взаимности. Однако, поскольку в случайной сексуальности удовольствие более или менее одномоментно (два тела получают удовольствие одновременно или через короткий промежуток времени), оно отсекает социальный обмен от будущего. Случайный секс, таким образом, отличается от традиционной общительности, как правило, основанной на взаимозависимости, сюжетности, ожиданиях и прогнозах на будущее (ответный дар всегда осуществляется в будущем). Он также отличается и от взаимодействия с незнакомыми людьми, где взаимонезависимость прописана, ожидаема и не подлежит обсуждению. Случайный секс представляет собой неопределенную форму взаимодействия, поскольку он допускает широкий спектр возможностей. Для социологов и экономистов неопределенность связана именно с ожиданиями, а точнее с самой трудностью их создания, воображения и согласования.

«[Неопределенность] относится к будущему и к тому, оправдаются ли наши ожидания, а также к настоящему и нашей способности их создавать. Как правило, наши ожидания формируются благодаря существующим нормам и институтам, поддерживающим четкие и недвусмысленные представления и предвкушения, даже несмотря на то, что они всегда — до некоторой степени — неопределенны»²⁴⁴.

Случайный секс создает неопределенность, поскольку он не имеет четкой внутренней нормативной основы, поскольку его исходная организационная структура расположена на рассредоточенном потребительском рынке, обусловленном быстротечностью и устареванием, и поскольку он основывается на различных несовпадающих гендерных сценариях отношений. Если в прошлом гендерные роли в отношениях в конечном счете подпадали под определение брака и морали, то запутанность секса на потребительском рынке выявляет гендерные различия и идентичности. Случайный секс представляет собой социальный сценарий в обратном порядке: сценарий отсутствия отношений.

Итак, сексуальная свобода мужчин осуществляется в режиме независимости, отстраненности и накопления, в то время как для женщин сексуальная свобода становится более амбивалентной, она переживается попеременно в режиме независимости и в режиме отношений, в попытках достичь какой-то общей эмоциональной цели вместе с другими людьми. Случайный секс создает конфликт между отношениями и автономизацией тела у женщин, тогда как для мужчин он является возможностью накопить сексуальный капитал и повысить свой статус. Социальное бытие женщин остается в значительной степени связанным с отношениями, поскольку женщины по-прежнему выполняют подавляющий объем работы, связанной с уходом и заботой в обществе²⁴⁵, а для мужчин случайная сексуальность является способом проявления основных тропов маскулинности: власти, отстраненности, независимости и инструментальности, направленной на удовлетворение их желаний. В этом смысле сексуализация отношений вступает в противоречие с отношенческим императивом и определяет различное положение мужчин и женщин в сексуальной сфере и в социальной структуре интимных отношений²⁴⁶.

Неопределенная территориальная география взаимоотношений

Сексуализация создает путаницу еще одним способом. Потакая накоплению сексуального опыта и даже поощряя его, она стирает сами границы между отношениями. Модернистские способы установления отношений основывались на способности проводить границы между ними, то есть определять протоколы того, как и где начинаются и заканчиваются различные отношения. Но накопление отношений в значительной степени затрудняет удержание четких эмоциональных и концептуальных категорий, дающих возможность проводить границы между отношениями, такие, как, например, строгое различие между друзьями и любовниками.

Шестидесятилетний француз Арно — высокопоставленный чиновник, занимающий влиятельную должность в одном французском министерстве. Он разведен уже одиннадцать лет, имеет двух сыновей и пользуется сайтами знакомств в интернете:

АРНО: У меня было много отношений после развода, некоторые из них были действительно долгими, но все они заканчивались в тот или иной момент.

КОРР.: Вы знаете почему?

АРНО: Конечно, знаю. Потому что через пять минут, ну, вы понимаете, что я имею в виду, не буквально через пять минут, а очень скоро женщины уже испытывали желание переехать ко мне, строили планы на будущее, заговаривали о серьезных отношениях, а я не мог им этого дать. Мне было хорошо с ними, они мне нравились, иногда я даже их любил, но я не мог пожертвовать своей свободой. Моя свобода была всегда важнее для меня.

КОРР.: Значит, когда вы встречаете женщину, вы предпочитаете случайный секс?

АРНО: Вовсе нет! Я ненавижу случайный секс, ненавижу свидания на одну ночь. Я люблю отношения, но мне не нужны все эти атрибуты отношений, я хочу жить настоящим, я не хочу знать, что моя партнерша делает в свободное время, когда она не со мной, и я не хочу, чтобы она знала, чем занимаюсь я. Наша сексуальная жизнь должна быть свободной. Отдельной.

КОРР.: Значит, вы не хотите постоянных моногамных отношений, правильно ли я вас понимаю?

АРНО: Да, именно так. Почему вам необходимо определять характер отношений? Почему у женщин всегда возникает потребность знать, «куда они идут»? [Жестикулирует, изображая кавычки.] Я не хочу ничего знать о направлении отношений. Мы должны оставаться свободными.

КОРР.: Итак, для вас отношения открыты, им не обязательно иметь четкую цель.

АРНО: Вот именно! Я вижу, вы прекрасно понимаете меня. [Смеется.] Да, отношения — это сиюминутное удовольствие [le plaisir de l'Instant]. Они не должны выходить за эти рамки. Que sera sera (по-испански: чему быть, того не миновать). Никакого будущего. Никаких определений. От одного приятного мгновения к другому. Вот почему мысль о женщине, считающей меня своей собственностью, кажется мне такой нелепой.

КОРР.: Так вы считаете, что любовь, я имею в виду великая любовь с моногамными отношениями, — нерациональная модель?

АРНО: Любовь всегда заканчивается. Я не знаю ни одного человека, у кого бы она продолжалась. Она всегда кончается. Всегда появляются новые желания. Новые тела, которые хочется познавать. Так что я извлек уроки, у меня больше нет ожиданий. Есть только то, что я называю «соглашениями».

КОРР.: Можете объяснить?

АРНО: Я уже говорил вам [до интервью], что я состою в отношениях с несколькими женщинами сразу. Каждая из них знает, что я не могу принадлежать ей одной или жить только с ней. Я говорю это с самого начала, чтобы никого не обманывать. Мне так гораздо удобнее. Мне нравится каждая, но я не чувствую особенной привязанности ни к одной из них.

КОРР.: Ни к одной из них?

АРНО: Да. Я не оказываю особого предпочтения ни одной. Каждая дает мне что-то свое. Это очень удобный способ иметь отношения. Моя философия заключается в том, чтобы доставлять и получать удовольствие, когда это возможно. Так гораздо легче и спокойнее жить.

Проповедуя убеждения «негативной свободы», Арно продолжает: «Я придерживаюсь лишь одного правила — никому не причинять страданий; а в остальном мне очень важно сохранить свою свободу».

Арно ясно показывает, что случайный секс распространяется и придает новый смысл самим долговременным отношениям. Случайный секс отвергает отличительную черту гетеронормативности, в которой сексуальность подчинена телосу, браку, моногамии и привязанности к семейному очагу.

Дополнительной иллюстрацией к этому является пример, приведенный на интернет-сайте под названием LoveShack («Любовное гнездышко»), где автор предлагает другие способы, с помощью которых случайная сексуальность преобразует экологию романтических отношений:

«Неделю назад я рассталась с парнем после четырех месяцев отношений, когда он решил, что должен остаться открытым для новых знакомств. Самым неприятным было то, что я дважды встречалась с его семьей на выходных, а затем находила его на сайте match.com в течение всего дня в воскресенье. Его постоянно бросало из крайности в крайность с начала февраля. Мы периодически делали большой шаг к созданию отношений, и он каждый раз давал задний ход, после того как все, казалось бы, складывалось очень хорошо. У нас произошел бурный обмен текстовыми сообщениями, где он практически признался мне, что встречался с другой девушкой (я не знала об этом), которая порвала с ним, потому что почувствовала, что он ищет отношений. Он сказал мне, что я ошибаюсь, говоря, что ему не нужны отношения, потому что другая девушка, очевидно, считала, что они ему нужны... он сказал, что дает нам шанс “превратиться” во что-то важное и что он действительно заботится обо мне и любит меня, но у него есть сомнения»²⁴⁷.

Эта история прекрасно передает эмоциональное замешательство и неуверенность, которые испытывает главная героиня в сложных попытках разобраться в собственных чувствах и чувствах своего парня. Если традиционная культурная социология исходит из предположения, что действующие лица обладают стратегиями действий²⁴⁸, то эти примеры показывают, что именно разработка подобной стратегии для установления отношений и составляет основную трудность для них. Неясно, с кем встречается бойфренд этой женщины, причем, ни ей, ни ему не ясно, какие чувства он испытывает к ней и к той женщине, с которой встречается; героине также непонятно, чего хочет он и, если уж на то пошло, чего хочет она сама. Здесь описано состояние отношений, которые не имеют четких границ, текучи в терминологии Зигмунда Баумана²⁴⁹ и чей телос кажется неопределенным самим главным героям. Ничем не ограниченный характер отношений нарушает как экспрессивные, так и инструментальные измерения действий, приводя участников в замешательство относительно правильности режима действия, в которое они вовлечены. Поскольку сексуальность проживается в ситуации серийности и открытости, социологические границы отношений преобразуются, они становятся смежными и непрерывными по отношению друг к другу, с частично совпадающими рамками и нечеткими целями. Такая субъективность менее способна выделять других из общей массы и чувствовать себя выбранным ими.

Вот еще одна история, рассказанная молодым человеком по имени Венн на интернет-форуме, где обсуждаются проблемные или расторгнутые отношения.

2009–2010. Мне 19 лет и я учусь на втором курсе колледжа, а ей 15 лет и она учится в предпоследнем классе средней школы. В этот момент мы стали открыто встречаться. Я, правда, не прилагал особых усилий во время отношений, и она испытывала противоречивые чувства ко мне. Как будто я сделал что-то очень плохое... она то продолжала, то заканчивала встречаться со мной, а я все равно постоянно боролся за нее, ну, типа вынуждая ее остаться со мной, ведь я был серьезно влюблен. В какой-то момент, когда мы прекратили наши отношения, она стала развлекаться с некоторыми поклонниками и влюбленными в нее парнями, но из-за того, что я очень сильно хотел ее вернуть, отвергла большинство из них... возможно, из-за того, что она была тронута моими попытками бороться за нее, или из-за того, что я все-таки вынудил ее вернуться ко мне. Но когда мы возобновляли наши отношения, я переставал напрягаться… Именно она всегда прилагала усилия в отношениях...

Вообще-то я тоже старался, но не так много. Я просто ее любил, но был не очень активным. Это она приходила к нам домой, хотела ходить на свидания и всегда звала меня на молитвенные собрания в церковь, а я постоянно отнекивался и не ухаживал за ней… Я воспринимал ее как должное, меня все устраивало в наших отношениях, и я думал, что она никогда меня не оставит. Я даже не подозревал тогда, что ее любовь ко мне стала постепенно затухать и вскоре она просто меня разлюбила... из-за того, что я был слишком занят своими играми и другими вещами... И все же, несмотря на это, мы продолжали себя вести, как настоящая пара. Мы целовались, держались за руки, и в какие-то моменты едва не доходили до секса, и так бывало очень часто, когда мы оставались одни... Дело в том, что меня никогда не интересовали сексуальные отношения... вот почему я так никогда и не занялся с ней сексом за эти 6 лет.

А потом появился парень, который стал ухаживать за ней и был так же настойчив, как когда-то был и я... на самом деле она влюбилась в одного из своих одноклассников, он был другом того парня, который ухаживал за ней. Она рассказала мне об этих ухаживаниях, а я просто попросил ее не общаться с ним, ведь все знали, что мы встречаемся, и сказал, что придет время, когда мы будем официально вместе. Я и не подозревал, что она продолжала встречаться с этим парнем, потому что... он был более заботливым, чем я, чаще отправлял ей сообщения и всегда ей звонил. Но, когда у нас уже были настоящие свидания, с поцелуями и объятьями, она приняла предложение того парня стать ее бойфрендом... Так что это была своего рода измена, которую она уже совершила к этому моменту, а я тогда даже и не догадывался об этом… я все еще оставался в неведении и узнал об этом только 3 недели спустя... Я умолял ее вернуться, но она сказала, что ее полностью устраивают ее новые отношения²⁵⁰.

Пост этого парня озаглавлен «На грани самоубийства» и представляет собой сбивчивый и невнятный рассказ о том, как его отношения с этой девушкой то возникали, то прекращались в течение многих лет, меняя свой статус со свободных на постоянные, с постоянных на свободные, с серьезных на несерьезные и наоборот. Иначе говоря, сама способность сосредоточиться на структуре отношений оказывается здесь поставленной под угрозу сексуальным многообразием и открытостью. Отношения здесь не следуют четкому культурному сценарию, они кажутся бесцельными. Примечательно, что, по словам Венна, его подруга ушла от него именно потому, что ее новый бойфренд смог обеспечить ей четкие рамки.

В то время как сексуальная эксклюзивность остается для большинства гетеросексуалов признаком серьезных отношений, доступные технологии значительно затрудняют соблюдение сценария сексуальной эксклюзивности и понимание правил его применения. Вот что рассказал тридцатилетний француз Робер, одинокий и независимый музыкант:

РОБЕР: Я всегда имею дело сразу с несколькими дамами [sur plusieurs coups a la fois]. С большинством из них все равно ничего не получается, так что вполне можно не ждать и закрутить новый роман. У меня всегда есть по крайней мере три или четыре дамы, с которыми я встречаюсь одновременно.

КОРР.: А они знают?

РОБЕР: Конечно нет. Зачем им? Это моя жизнь. Я не знаю, чем они занимаются, когда не со мной. Я их не спрашиваю и жду того же в ответ.

Здесь сексуальная множественность воспринимается как нечто само собой разумеющееся, поскольку она рассматривается как прерогатива личной жизни человека и так как с большинством отношений «все равно ничего не получается». Случайный секс, таким образом, создает неопределенность не только в отношении рамок и цели взаимодействия, но и в отношении его границ (как и где заканчиваются одни сексуальные и эмоциональные отношения и начинаются другие).

Сексуальность как источник уверенности

Как это ни парадоксально, автономизация тела означает, что чувственный опыт является источником уверенности (человек знает, что такое сексуальное тело или опыт) и что эмоции, связанные с таким опытом, либо становятся неопределенными, либо должны соответствовать чувственному опыту. Поскольку сексуализация сосредотачивает личность на теле, определяя его как биологическую сущность и физиологический источник удовольствия, эмоции теряют свою значимость для вступления в отношения. Отныне тело становится единственным или, по крайней мере, более надежным источником знания. Лена, пятидесятилетняя феминистка-лесбиянка и художница из Израиля признается:

ЛЕНА: После знакомства с какой-нибудь женщиной, если она мне нравится, я должна лечь с ней в постель. Это первое, что я делаю, а не рестораны, приглашения выпить и всякая киношная чушь. Я не задаюсь вопросом, хочу ли я иметь с ней отношения до тех пор, пока мы не переспим. Мне необходимо сначала переспать с женщиной, чтобы понять, хочу ли я отношений вообще. Без секса это невозможно.

Этому вторит Авива, тридцатичетырехлетняя гетеросексуальная женщина-врач из Израиля:

АВИВА: Первое испытание, которое должен пройти мужчина, — это испытание в постели. Я хочу знать, совместимы ли мы сексуально, знает ли он, как прикасаться ко мне. Если да, то мы можем попробовать вступить в отношения, если нет, то незачем и продолжать.

КОРР.: Вы не будете продолжать отношения, даже если, скажем, все остальное вас устраивает?

АВИВА: Совершенно верно. Я не буду этого делать. Сексуальная жизнь слишком важна.

Эти цитаты указывают на совершенно новый способ сближения и познания других людей, где сексуальность играет роль эпистемологии, способа узнать человека и установить истинное значение отношений с ним. В этом смысле мы можем сказать, что сексуализация отношений влечет за собой парадокс: тело и сексуальность становятся источником уверенности (благодаря чему мы узнаем глубинную сущность нашего потенциального или реального партнера), но общая структура отношений является неопределенной. Неопределенность касается не только рамок, целей и границ взаимодействия, но и той роли, которую сексуальная привлекательность и сексуальность должны играть в сближении с другим человеком. Поскольку тело и сексуальность стали хранилищами новой реляционной эпистемологии, они воспринимаются как подлинная сущность отношений, однако они неспособны самостоятельно генерировать эмоциональные стратегии действия.

Если ухаживание в прошлом начиналось с эмоций и заканчивалось сексом, который мог вызвать чувство вины и тревоги, то современные отношения начинаются с (приятного) секса и должны бороться с тревожной задачей формирования эмоций. Тело стало местом выражения эмоций (как говорится, «хороший секс — значит хорошие отношения»), а эмоции становятся излишними для сексуальных взаимодействий.

Неопределенность и негативная социальность

Я называю эти отношения «негативными». Я использую термин «негативный» не в том смысле, который он имеет в обычной речи («разрушительный», «пагубный»), и не в том значении, которое он имеет в философской традиции. По мнению Теодора У. Адорно, негативное мышление было особенностью неидентичного мышления, того типа мышления, которое могло бы помочь нам понять конкретное и не стать жертвой абстрактной и инструментальной рациональности²⁵¹. Мое употребление слова «негативный» также сильно отличается от того, которое было популяризировано Александром Кожевым в его интерпретации «Феноменологии духа» Гегеля²⁵². Комментируя Гегеля, Кожев утверждал:

Для того чтобы самосознание, а следовательно, и философия существовали, в человеке должно быть не только положительное, пассивное созерцание, которое только познает бытие, но и негативное желание, а следовательно, действие, преобразующее данное бытие. Человеческое «я» должно быть «я» желания, то есть «я» активным, отрицающим «я», «я», которое преобразует существующее бытие и создает новое бытие, разрушая исходное. Итак, что такое «я» желания — «я» голодного человека, например, — как не пустота, одержимая жаждой насыщения, пустота, которая хочет насытиться тем, что наполнено, насытиться, опустошая эту наполненность, поставить себя — как только она насытится — на место этой наполненности, чтобы занять своей полнотой пустоту, вызванную поглощением наполненности, которая не была ее собственной?²⁵³

Это значение негативности — самосознание как пустота, стремящаяся к наполненности, — было в дальнейшем популяризировано Жаком Лаканом для целого направление научной мысли и практически определило характер самого желания²⁵⁴. Это признак субъективности, которая ищет признания со стороны другого, ищет желания другого и все же никогда не сможет удовлетвориться полученным признанием или вызванным желанием. Человек вдруг осознает, что жаждет получить объект, которым он никогда не сможет завладеть и впоследствии обладать, иначе он обязательно столкнется с вакуумом и пустотой, которые повлекло бы за собой присвоение такого объекта. Такая негативность — это позитивное движение самосознания, в том смысле, что оно разворачивается через проекцию себя на желание другого, которого оно хочет поглотить или с которым хочет бороться, и таким образом порождает как идентичность (или поиск ее), так и социальные связи.

Я же называю «негативными связями» нечто совершенно иное (отличное от гегелевского значения): «негативное» здесь означает, что субъект не хочет отношений или не может их сформировать в силу структуры своего желания. В «негативной связи» самосознание полностью уклоняется от механизма желания и признания. Это связь, в которой нет попытки найти, познать, присвоить и завоевать субъективность другого. В негативных связях другие люди являются средством для самовыражения и утверждения своей независимости, а не объектами признания. Понятие «ничто» Жан-Поля Сартра (хотя и нацеленное на описание другого набора проблем) здесь действительно полезно. Сара Бейквелл, автор популярной, и в то же время всеобъемлющей истории экзистенциалистского движения, кратко описывает «ничто» следующим образом:

Давайте представим себе, предлагает [Сартр], что я договорился встретиться с моим другом Пьером в каком-то кафе в четыре часа. Я опаздываю на пятнадцать минут и с тревогой оглядываюсь по сторонам. Пьер все еще здесь? Я воспринимаю множество других вещей: посетителей, столики, зеркала и лампы, дымную атмосферу кафе, звон посуды и общий гул голосов²⁵⁵.

Этот отрывок призван прояснить кое-что о сознании, тот факт, что оно неопределенно, что оно воспринимает себя как отсутствующего Пьера. Негативные отношения подобны безрезультатному поиску кого-то в группе людей, среди артефактов или в различных пространствах; это ощущение отсутствия и неопределенности собственных намерений и желаний. Таким образом, негативные отношения не являются добровольным отказом от секса или любви из-за высшего предписания (монашества, например), и это не пустота, вписанная в акт желания (Кожев и Лакан), а скорее восприятие отсутствующего человека среди непрерывного гула, вызванного присутствием многих других людей и восприятие неопределенности своих собственных намерений.

Дополнительное значение «негативного» остается в той же философской традиции и происходит от Мартина Хайдеггера (Сартр внимательно читал «Бытие и время»²⁵⁶ и находился под его сильным влиянием). Говоря о беспроблемных взаимоотношениях человека с миром, Хайдеггер использует метафору молота. Я стучу молотком, почти не ощущая его и не осознавая своего намерения забить гвоздь в эту деревяшку. Но если что-то пойдет не так и молоток или гвоздь сломаются, я вдруг начну обращать внимание на то, что делаю, и посмотрю на себя по-новому. «То, что было под рукой, превращается в настоящее: в инертный объект, на который нужно смотреть», — объясняет Бейквелл²⁵⁷. В этом новом негативном смысле установленные отношения не работают так, как должны, тем самым они приковывают мой взгляд, становятся «объектом пристального внимания», требующим анализа и приводящим к размышлениям. Здесь отношения становятся отправной точкой рефлексивного отрешения от рутинного образа действий и чувств.

«Негативные связи» негативны в одном из этих двух значений: они указывают на отсутствующий объект, которым я не могу завладеть, поскольку ситуация неопределенна, или они показывают, что что-то работает не совсем так, как должно в уже существующих отношениях. Негативные отношения имеют нечеткие, неясные, неопределенные или спорные цели, у них нет прописанных правил вступления и завершения и они практически не предусматривают никакого наказания за то, что были прекращены. Первая форма негативных связей быстро исчезает не потому, что определена договором как преходящая (как, например, отношения банковского кассира с клиентом), а из-за относительного отсутствия нормы, из-за отсутствия прописанных правил и общей смысловой структуры. Вторая форма негативных отношений связана с тем, что что-то в них работает отнюдь не должным образом.

Следует четко указать, что понятия «позитивный» и «негативный» не имеют морального подтекста, эти термины относятся только к способам формирования социальных связей, независимо от того, являются ли они четко сформулированными в культурных сценариях (статус учителя, родителя или мужа, например) или (относительно) непрописанными и нормативно размытыми²⁵⁸ (например, случайный секс). Негативные социальные отношения — это отношения, обусловленные неопределенностью, тогда как позитивные отношения довольно жестко структурированы и организованы вокруг четких норм. «Размытость» негативных отношений имеет тот же смысл, что и в «размытой логике», и выражает тот факт, что нормативность определяется не бинарной оппозицией «нормативное — девиантное», а скорее содержит неясные и оспариваемые правила. Например, в иудейской религии прелюбодеяние женщины всегда определяется однозначно с нормативной точки зрения: оно строго запрещено и всегда сурово наказывается (например, лапидацией — забрасыванием камнями. — Прим. пер.). Однако супружеская измена мужчины нормативно размыта, она запрещена, но только лишь в тех случаях, когда женатый мужчина изменяет жене с замужней женщиной, и хотя прелюбодеяние с одинокой женщиной не рекомендуется, оно не влечет за собой сурового наказания и не угрожает нормативному ядру еврейского права и семьи. Из этого следует, что прелюбодеяние мужчин находится, на мой взгляд, на «размытой» нормативной шкале, в то время как супружеская измена женщины всегда запрещена и строго наказывается.

Таким образом, я осмелилась бы выдвинуть следующую гипотезу: в сфере любви и сексуальности мы перешли от модальности культурного действия, в которой культура подробно описывала мир с помощью символов и нравственно-идеологических установок, предписывала и управляла поведением с помощью заманчивых смыслов или тщательно разработанных планов действий (ухаживание является примером такого тщательно разработанного плана действий), к модальности культуры, в которой независимость и свобода формируют довольно слабо прописанные, нечеткие правила взаимодействий с непредсказуемыми результатами, то есть практически не имеющие правил взаимодействия, по крайней мере, в частной и интимной сфере (рабочая сфера, напротив, стала иметь очень четко прописанные сценарии). Под отсутствием норм и правил я подразумеваю не только то, что поведение произвольно и что его правила легко изменить²⁵⁹, но также и более серьезный смысл, что нормы, регулирующие поведение в сексуальных связях, неясны, что они не следуют нравственному сценарию и что за нарушение правил взаимности предусмотрено лишь незначительное социальное наказание. Лишенные правил взаимодействия не позволяют провести четкую грань между надлежащим и ненадлежащим поведением, поскольку ненадлежащее поведение практически не подвергается наказанию. Это отсутствие полновесной нормативности проистекает из самой практики свободы и связанных с ней позитивных предписаний, таких как самодостаточность, независимость и гедонизм, входящих в основную терминологию эгоизма²⁶⁰. Эти позитивные предписания порождают негативные связи, связи, которые нормативно нечетки, хаотичны, имеют множество определений и целей и являются территорией проявления чьей-либо независимости посредством их прекращения или отказа от выбора. Если для Ульриха Бека и Элизабет Герншейм Бек «обычный хаос любви» был источником позитивной социальности, то есть источником импровизации и продуктивных родственных отношений, то хаос здесь является источником негативной социальности, изменением структуры формирования взаимоотношений и управления ими с помощью неопределенности.

Это также влечет за собой переосмысление понятия культуры. В традиционной антропологии и социологии культура формирует социальные связи благодаря ролям, нормам, ритуалам и социальным сценариям, то есть с помощью позитивных предписаний принадлежать, солидаризироваться, исполнять или даже импровизировать. В негативных отношениях субъекты, напротив, борются с уклончивостью и смыслом своих собственных действий. Если культура все чаще принимает форму культуры советов или самопомощи, то это происходит именно потому, что в сфере любви, в воспитании детей и в сфере сексуальности лишь немногие культурные схемы направляют действия в юридически обязательное русло и заставляют мужчин и женщин соблюдать согласованность мнений и единое понимание правил и норм. Культура самопомощи и психологические советы содержат в себе и распространяют сценарии для установления взаимотношений²⁶¹, но это делается не в рамках упорядоченных и священных символов, а в социальности, пронизанной неопределенностью. Психологическое самоуправление — это не что иное, как управление всепроникающей неопределенностью в межличностных отношениях, где сексуальная свобода и удовольствие, организованные в грамматике и семантике рынка, обмениваются на психологическую уверенность.

Историк Кен Джовитт в своем анализе предполагаемого им грядущего кризиса использует сексуальную метафору, чтобы осмыслить новый социальный порядок. Он считает, что мир после окончания холодной войны будет напоминать бар для одиночек:

Это кучка незнакомых людей, которые, говоря жаргонным языком, цепляют друг друга, идут к одному из них домой, занимаются сексом и больше не встречаются, не помнят даже имен друг друга, снова возвращаются в бар и знакомятся с кем-то еще. Так что это мир, состоящий из расставаний.

Этот дивный новый мир состоит из незнакомых людей, которые спят друг с другом, расстаются, даже не познакомившись, и возвращаются через неделю в поисках новых людей²⁶². Этот мир, предполагает Джовитт, взаимосвязан и одновременно разобщен²⁶³. Сексуальность служит здесь организующей метафорой для политического и социального порядка — она отражает организацию и дезорганизацию одновременно. Говоря точнее, случайная сексуальность стала парадигмой негативной социальности. Там, где «классический выбор» был ориентирован на отбор, упорядоченность, отсеивание и выделение единичного объекта, сексуальный отказ от выбора достигается путем накопления как практики бессмысленного коллекционирования (партнеры сосуществуют друг с другом, отношения накладываются друг на друга) или путем избавления от сексуального объекта после наслаждения им. Изобилие и взаимозаменяемость партнеров являются двумя рабочими режимами свободной сексуальности, управляемой отказом от выбора и негативной сексуальностью.

Согласно Фрейду, удовольствие возникает от овладения возбуждающими факторами, а боль возникает тогда, когда эго не может справиться с внешними явлениями, когда возбуждающие факторы угрожают дезорганизовать самость. Случайный секс приносит удовольствие до тех пор, пока он дает ощущение обладания, независимости и контроля обеим сторонам. Но часто он порождает противоположное по своей природе переживание дезорганизации самости и неуверенность, по крайней мере, у одного из взаимодействующей пары. Этот опыт неопределенности фрейма усугубляется тем, что я называю онтологической неопределенностью, исследованию которой посвящена следующая глава.

Ценность тела

Как утверждали социальный психолог Рой Баумейстер и феминистка Паола Табет, во всех обществах, где женщины не имеют социальной и экономической власти, они продают свою сексуальность власти мужчин²⁷⁷. Именно это Табет называет экономико-сексуальным обменом. В таких обществах женщины обменивают свои сексуальные услуги мужчинам, которые осуществляют над ними свою власть, на разного рода вознаграждения, обычно на длительное ухаживание и брак, а также на подарки, предполагаемые во время свиданий, или на деньги, предусмотренные за занятие проституцией²⁷⁸. После 1970-х годов и в более поздней потребительской экономике произошли два важных изменения. Благодаря противозачаточным таблеткам сексуальный доступ к женщинам стал практически беспрепятственным, не требующим ни очень высоких затрат от мужчин, ни брака, ни ухаживания, ни даже установления близких личных отношений²⁷⁹. Кроме того, сексуализация женских тел, осуществляемая средствами массовой информации и индустрией моды, создала огромную экономическую выгоду, отвечающую в основном (хотя и не исключительно) интересам мужчин. По словам Кэрол Пэйтмен, «идет крупномасштабная торговля женскими телами, исчисляемая миллионами долларов»²⁸⁰ (и, судя по всему, счет скоро пойдет на миллиарды).

Хотя ранние освободительные движения представляли себе свободную сексуальность как в основном некоммерческий, немонетизированный аспект личности, сексуальность одновременно стала и оплачиваемым, и неоплачиваемым источником прибавочной стоимости для целого ряда отраслей, контролируемых мужчинами.

Формирование экономической ценности женского тела стало возможным благодаря тому, что оно превратилось в коммерчески реализуемую визуальную единицу. И началось распространение новых норм привлекательности через обширную сеть индустрий. С начала XX века средства массовой информации и промышленный комплекс моды и косметики с невиданным размахом распространяли образы красивых и модных женщин²⁸¹. Эти образы создали новые нормы привлекательности, которые превзошли классовые дресс-кодексы и обрели межклассовую привлекательность благодаря тому, что социолог Эшли Мирс называет the look, «визуальными свойствами»²⁸², комбинацией стиля одежды, очарования и телесных форм. Look — это коммерчески реализуемые ценные качества, которые находятся в обращении в экономике образов. Из этого следует, что тело индивидуума благодаря процессу спектакуляризации превратилось в полноправный коммерческий товар, в образ, подражающий публичным телесным образам и воспроизводящий их.

Процедуры самопроизводства и самопрезентации всегда отражают господствующие экономические и культурные интересы своего времени²⁸³. Сексуальная привлекательность представляет собой новый способ привлечь к себе внимание с помощью медийных визуальных символов и предметов потребления. А сексуальное тело, в свою очередь, занимает центральное место в «широко распространенном увлечении сексом и откровениями сексуального характера в печатных, теле- и радиовещательных средствах массовой информации»²⁸⁴. Как удачно заметил Амбруаз, тот самый мужчина, которого я цитировала в предыдущей главе:

АМБРУАЗ: Мы с приятелями очень часто созваниваемся друг с другом и говорим: «Это невозможно, на улицах так много шикарных девушек, невероятные попки, умопомрачительные груди, женщины с потрясающим телом в облегающих платьях или джинсах, они так восхитительно сложены и знают, как показать себя во всей красе», — и это я называю уличной безысходностью. Знаете ли, и так каждый день приходишь вечером домой и чувствуешь, что так нельзя, что это невозможно. Все эти сексуальные соблазны. Все эти великолепные женщины. Просто невозможно.

Фланёр (любитель праздных прогулок. — Прим. пер.) Вальтера Беньямина прогуливался по улице, которая в контексте развития нового архитектурного дизайна, экспозиции товаров в витринах, а также вследствие сексуализации объектов становилась настоящим зрелищем:

Благодаря массам сексуальный объект впервые получил возможность одновременного отражения в сотне различных соблазнительных форм. Помимо этого, рыночная привлекательность сама по себе может стать сексуальным стимулом, и это влечение возрастает всякий раз, когда избыточное предложение женщин на рынке подчеркивает отношение к ним как к товару. В более поздний период мюзик-холл своей демонстрацией девушек в совершенно одинаковых платьях явно способствовал внедрению товаров массового производства в сексуальную жизнь обитателей больших городов²⁸⁵.

Как точно замечает здесь Беньямин, сексуальный объект, отраженный во множестве версий самого себя, распространяется в потребительской культуре, которая эротизирует продвижение и продажу товаров. Современный фланёр, такой как Амбруаз, — это сексуальный зритель, воспринимающий женские тела как объекты потребления, как выставленный на продажу сексуальный товар²⁸⁶. Этот зритель рассматривает тело как визуальный объект, обладающий признаками сексуальности, и воспринимает потребительскую сферу как непрерывный будничный поток сексуального желания, заполнивший атмосферу городского общественного пространства²⁸⁷.

«Сексапильность» — это результат новых идеологий сексуальности как товарной формы и личности как образа. Для выявления и демонстрации сексапильного тела и привлечения к нему внимания сексуальность прибегает к помощи потребительских товаров. Она указывает на (желанное) обнаженное тело с помощью одежды, под которой угадываются его соблазнительные очертания. Быть сексапильным значит надевать на себя определенные виды одежды (джинсы, например), которые носят определенным образом (плотно прилегающими к телу). Сексапильность становится более демократичной, чем красота, в том смысле, что ее может достичь гораздо большее количество людей, красивых и миловидных, физически привлекательных и не очень, поскольку она является результатом формирования собственного стиля, а не врожденной красотой, она делает потребление постоянным и неотъемлемым компонентом проявления собственной индивидуальности. Сексуальная привлекательность перформативно достигается с помощью потребительских товаров и практик и, таким образом, является экономическим показателем: благодаря спорту, моде, косметике, медицинским и фармацевтическим товарам она превращает тело в зрительный образ, предназначенный для визуального потребления в качестве объекта, определяемого способностью вызывать сексуальное желание. Хотя понятие hexis (от греч. опытность, навык, сноровка. — Прим. пер.), переформулированное Пьером Бурдье²⁸⁸, предполагало, что классовое положение человека закодировано в теле, скопический промышленный комплекс (образованный симбиозом индустрии красоты, моды, спорта и средств массовой информации) породил относительно бесклассовые модели привлекательности и сексуальности, распространяемые через новые социальные группы, связанные с этими отраслями. Модельеры всех мастей, стилисты, модели, актеры, фотографы, редакторы женских журналов, косметологи, парикмахеры, кинорежиссеры и многие другие — все они продвигают визуальный облик как коммерчески реализуемый товар.

Сексуальный взгляд воспринимает объекты и людей как единое целое и создает непрерывную преемственность между ними в рамках культурной категории сексуально привлекательного тела, в котором сексуальность и потребление взаимодействуют друг с другом, возбуждая визуальный интерес. Это подтверждает Ури, двадцативосьмилетний израильтянин, рассказывая о типе женщины, которую он находит привлекательной:

УРИ: Мне не очень нравится женственный стиль fem: накрашенные ногти, высокие каблуки, макияж, как и очень аккуратная одежда не кажутся мне привлекательными. Я это воспринимаю как рекламный образ. Мне нравятся женщины, которые выглядят более непринужденно, когда они в джинсах, например. Узкие джинсы и обтягивающие футболки. И сапоги. Вот что я считаю сексуальным.

Обратите внимание, что сексуальная категория, которая привлекает (или не привлекает) этого мужчину, является обобщенной моделью потребительских объектов и образов (или отступлением от них). В данном случае сексуальный тип фактически приравнивается к потребительскому типу (fem типы — это потребительские типы, или, например, в мужской гей-культуре отличительным признаком сексуального и потребительского типа служит leather culture (кожаная культура)). То, что считается женственностью или мужественностью, является, таким образом, потребительским подстилем, который следует визуальной логике потребительского признания. Как выразился Гай Дебор, общество зрелища представляет собой не просто собрание образов, а скорее социальные отношения, опосредованные образами²⁸⁹. Нигде эта ситуация не кажется столь очевидной, как в процессе сексуального контакта, который, бесспорно, представляет собой проявление социальной связи через индивидуальные образы, которые указывают на потребительские объекты и осуществляются ими. Сексуальная идентичность вписывается в эстетизацию повседневного опыта через потребительские объекты²⁹⁰, при этом тело становится визуальным и эстетическим товаром²⁹¹. Как сказал Николас Мирзоев, визуальный субъект — это одновременно и действующая сила, человек, который смотрит, и объект взгляда другого человека. Визуальный сексуальный субъект является экспертом в своей уникальной способности относиться к другим людям как к визуальным объектам (быстро оценивая худобу, размер груди или мышечный тонус), осознавая, что и сам он является объектом визуальной оценки окружающих²⁹². То, что Гегель называл признанием²⁹³, интерсубъективным процессом знакомства и подтверждения двух субъективностей, переместилось в настоящий момент в визуальную и сексуальную плоскость, где человек одновременно является зрителем и исполнителем. Это внутреннее осознание взгляда окружающих отличается от традиционных символических процессов признания: оно основано на взаимозависимости средств массовой информации, рынка и технологий; оно касается телесного облика и его «физической красоты» (сексуальной привлекательности) и представляет собой процесс, в той или иной степени контролируемый мужчинами, которые обладают символической и экономической властью устанавливать ценность женщин и определять их привлекательность²⁹⁴.

Это хорошо выражено в блоге содержанки, назвавшей себя «сладкой крошкой». Рассказывая об уходе за своим телом для привлечения внимания богатого мужчины, она выражает мнение многих женщин:

«Смогу ли я стать счастливой с мужчиной, который годится мне в отцы? Да, да и еще раз да! Понимаете, чтобы быть тщательно ухоженной и потрясающе выглядеть в любое время дня и ночи, я иду на все, ни от чего не отказываюсь. Я люблю подбирать и сочетать комплекты одежды, делать маникюр/педикюр и особенно ходить по магазинам. Я люблю все это независимо от того, повезет мне или не повезет встретить богатых мужчин (желательно, чтобы повезло). Выглядеть как можно лучше — это такой кайф, ведь я перфекционист до мозга костей и на меньшее никогда не соглашусь. Кроме того, даже если я была бы замужем за богатым человеком, я продолжала бы в том же духе. <…> Женщина, которую вы видите идущей по улице, представляет собой произведение искусства. И это искусство требует больших затрат: маникюр, педикюр, стрижка и укладка волос, восковая эпиляция, отбеливание, выщипывание и ШОПИНГ. Искусство отражает ваш образ жизни и статус. Поэтому, если вам нужен трофей, будьте готовы заплатить»²⁹⁵.

Красота и сексуальная привлекательность в данном случае обусловлены мужским взглядом и, в свою очередь, требуют предварительной интенсивной работы по самосовершенствованию, ориентированной на потребительскую сферу, для их повторения и воспроизведения в собственном образе, который пользуется спросом у мужчин, удерживающих экономическую власть. Эта сладкая крошка считает, что она одновременно является сексуальным и экономическим субъектом, потребителем и производителем собственной ценности.

Создание символической и экономической ценности

Потребительская культура превратила онтологию сексуальности в театр собственной индивидуальности²⁹⁶, в настоящее публичное представление, опосредованное объектами потребления. Если буржуазная сексуальность являлась прерогативой секретности спален, то нынешняя сексуальность является ярким проявлением индивидуальности человека, регулируемой скопическим режимом потребления. Как выразился Даниэль Мендельсон: Я и мои друзья-геи — представители культуры, в которой либидо является… продуктом потребления»²⁹⁷. Аналогично этому и женственность — не что иное, как зрелищное представление, развернутое на рынке, контролируемом мужчинами, предназначенное для мужских глаз и потребляемое мужчинами. Если традиционная женская сексуальность обменивалась на мужские деньги и власть²⁹⁸, то современная женская сексуальность находится на рынке, где женское сексуализированное тело становится постоянным и неиссякающим объектом пристального мужского внимания. И все же именно через осуществление собственной свободы женщинам предписывается проявлять свою сексуальность. Они призваны превратить сексуальную ценность своего тела в эстетическое, символическое и экономическое представление, что является актом власти. Таким образом, женские тела так широко сексуализированы и превращены в товар потому, что сексуализация имеет одновременно экономическое и символическое значение: привлекательное тело является ключевым элементом потребительской культуры, оно может быть использовано в сфере производства и способствовать созданию капитала.

Одну из форм такого капитала можно найти в изобилии услуг, предоставляемых отраслями, в которых требуется «приятная», привлекательная внешность: администраторы ресторанов, стюардессы, представители по связям с общественностью и т. д. — все они должны иметь привлекательный внешний вид или то, что Кэтрин Хаким спорно охарактеризовала как «эротический капитал»²⁹⁹. В этом смысле сексуальность относится к сфере нематериального труда³⁰⁰ и представляет собой совокупность неосязаемых навыков и умений, которые субъекты применяют в процессе работы и которые в отдельных случаях даже определяют рабочую должность. По словам Эшли Мирс: «Все чаще компании ищут сотрудников, обладающих правильной внешностью»³⁰¹. Важность привлекательности в рабочей обстановке порождает управление собственной личностью, подобное формам самопродвижения (то есть осознанное позиционирование себя как обладателя уникального набора навыков и привлекательности). Действительно, «самопродвижение можно рассматривать как форму эмоционального, нематериального труда, который индивиды целенаправленно осуществляют для привлечения внимания, создания репутации и, возможно, получения прибыли»³⁰².

Вторым способом создания ценности для сексуальных субъектов являются визуальные (медийные) индустрии, в которых секс и сексуальность потребляются в качестве образа в рекламе, кино или на телевидении вплоть до индустрии порнографии. Если до 1950-х годов кинематограф откровенно демонстрировал женские тела с помощью модной одежды, которая обнажала или скрывала сексуальные части тела, то после 1960-х годов нагота и сексуальность стали привычными чертами кинематографа, а позже и телевидения. Процент женщин в откровенной одежде был значительно выше, чем процент мужчин. «К 1999 году более двух третей вечерних телепередач имели сексуальное содержание, что на 12 процентов больше, чем в предыдущем году. Характерной особенностью секса в 1990-е годы была его вездесущность»³⁰³..

Следовательно, мы можем сказать, что объемы потребления образа привлекательного и сексуального тела значительно увеличились в течение ХХ века, повысив доходы различных визуальных индустрий, которые обнажают женщин, однако в подавляющем большинстве принадлежат мужчинам и находятся под их управлением³⁰⁴. Как пишет обозреватель The New York Times Морин Дауд:

«Несмотря на то что женщины составляют половину покупателей билетов в кинотеатры, только 4 % из 100 самых кассовых фильмов за последнее десятилетие были сняты женщинами. Женщины составляют 11 % писателей, 3 % кинематографистов, 19 % продюсеров и 14 % редакторов»³⁰⁵.

Порнография, самым откровенным образом превратившая женское тело в товар, является преимущественно мужской индустрией, как с точки зрения производства, так и с точки зрения потребления³⁰⁶. Как утверждают Хизер Рапп и Ким Уоллен, «порнографические журналы и видео, предназначенные для мужчин, — это многомиллиардная индустрия, в то время как аналогичные продукты, предназначенные для женщин, найти довольно трудно. Согласно имеющимся оценкам, из 40 миллионов взрослых, ежегодно посещающих порнографические сайты, 72 % мужчин, и только 28 % женщин»³⁰⁷. Порноиндустрия лишь усиливает то, что прямо или косвенно присутствует в других областях, а именно — потребительское восприятие сексуального женского тела как визуального товара, предназначенного для мужских глаз (многие сексуальные акты заключаются в эротическом насилии над женщиной).

Как только тело превращается в визуальную единицу, готовую к сексуальному потреблению, оно также может быть преобразовано в третью форму экономической ценности, формируемой в результате оценки сексуального тела с точки зрения эффективности его функционирования и компетенции. Эта компетенция, включающая в себя способность «достигать оргазма», «находить тайные эрогенные зоны» женщины, «выполнять фелляцию», широко пропагандируется и продается различными экономическими сегментами: литературой самопомощи, психологическим консультированием и терапией, фармацевтической промышленностью³⁰⁸, индустрией секс-игрушек, проституцией и эскорт-услугами (в которых все чаще принимают участие женщины разных социальных классов). Все это вместе взятое обеспечивает производство и оборот в сотни миллиардов долларов³⁰⁹.

Четвертая форма оценки тела в процессе его сексуализации совершается благодаря экономике репутации, созданной интернет-платформами и социальными сетями, ретранслируемыми технологией сотовых телефонов, которые широко распространяют фотографии привлекательных тел, и одетых, и обнаженных. Это распространение фотографий вписано в символическую экономику репутации³¹⁰, которая может быть обращена в капитал на интернет-платформах благодаря спонсорству корпораций или рекламе³¹¹. Например, влоги, посвященные красоте, созданные женщинами, не работающими в индустрии красоты, могут быть использованы в качестве платформ для крупных компаний, таких как L’Oreal, для охвата женской аудитории с помощью обычных персонажей, не воспринимаемых частью индустрии³¹². Топ-модель, позирующая в Instagram или на других платформах, может получить несколько десятков тысяч долларов за один пост³¹³.

Наконец, создание зрительного образа сексуальной индивидуальности может быть превращено в капитал на постоянно расширяющемся рынке краткосрочных или долгосрочных сексуальных взаимодействий, который также активизировался и стал формализованным с помощью интернет-технологий (см., например, сайты для sugar-daddies (сладких папиков), богатых покровителей, продвигающих мягкую форму проституции среднего класса под видом «подарков» или «проведения совместного досуга»). Сексуальный, романтический и супружеский рынок стирает различие между денежными и неденежными отношениями и принимает множество форм: случайный секс, мимолетные интрижки, краткосрочные или долгосрочные знакомства, совместное проживание или брак. Культивирование сексуальной привлекательности представляет собой форму самопродвижения на рынках, которые одновременно являются экономическими и сексуальными. Интернет-сайты знакомств, выступающие посредниками между «сладкими папиками» и «сладкими крошками», представляют собой яркий пример всевозрастающего навязывания сексуальным контактам рыночной формы, которое ставит женщин и мужчин в ситуации, когда непосредственная визуальная демонстрация и конкуренция регулируются механизмами спроса и предложения. Согласно описанию на сайте: Sugar Daddy for Me («Сладкий папик для меня») был запущен в 2004 году. Сайт предлагает обычную для сладкого папика атрибутику: молодых, красивых, амбициозных женщин, готовых угодить; богатых, заботливых, щедрых наставников, желающих холить и лелеять приглянувшуюся им особу³¹⁴. На организованном рынке пользовательских профилей, видимых публике, женщины выставляют напоказ свои лица и тела и таким образом превращают их в образы, которые, в свою очередь, превращаются в предметы купли-продажи и даже в лоты аукциона³¹⁵. Производители ценности (женщины) и ее потребители (мужчины) встречаются на социальном поле, которое принимает форму рынка. Подтвержденный роман Дональда Трампа с порнозвездой и его брак с бывшей моделью являются яркими примерами превращения эротического капитала в равноценный товар на различных социальных аренах, на двух разных визуальных рынках (порнография и модельный бизнес) и, кроме того, на сексуальном и супружеском рынках.

Итак, привлекательность и сексуальность женского тела являются равноценными товарами. Женские тела потребляют огромное количество товаров, предназначенных для формирования и улучшения внешнего вида, которые, в свою очередь, «инвестируются» в различные рынки для производства капитала. Денежное обращение на этих рынках поддерживается символической экономикой, которая превращает сексуальность и сексуальную привлекательность в атрибут женственности, в настоящий товар, изготовленный для визуального потребления. Видеоблог красоты на YouTube, порнографический фильм, работа в качестве представителя компании, богатый муж, «сладкий папик», который платит за развлечения, случайный парень, который заплатит за прогулки, — все это примеры того, как сексуальность, ставшая образом, превращается в ходовой товар. Это позволяет предположить, что образ сексуального тела стал неотъемлемым элементом возникновения того, что я называю скопическим капитализмом, капитализмом, который создает огромную экономическую ценность c помощью спектакуляризации тел и сексуальности посредством их превращения в образы, тиражируемые на различных рынках. Визуальность превращает тело в очаг потребления, сформированный потребительскими объектами, она преобразуется в ценный ресурс в производственной сфере, подобно образу, который продается в различных визуальных индустриях. Она утверждает сексуальность как форму компетенции, которая имеет потребность в квалифицированных советах. Визуальность может распространяться в медиатехнологиях благодаря экономике репутации, и наконец, она способна обеспечить действующим лицам высокое положение в сексуальной сфере. В скопическом (или визуальном) капитализме the look (визуальные свойства) — это форма самоинвестирования, которая находится в обращении в финансовых и сексуальных сетях. В этом хитросплетении потребления и сексуальности экономическое и сексуальное неразрывно связаны друг с другом, а сексуальность является отправной точкой непрестанного денежного обращения. Мы можем в буквальном смысле слова говорить о перекрещивающейся сети различных рынков, точками соприкосновения которых является сексуальное тело и сексуальный обмен. Это пересечение порождает скопические рынки, где ценность создается в результате оценивания образов сексуальных тел, предназначенных для визуального потребления на экономических и сексуальных рынках. Бесконечная вереница визуальных икон красоты и потребительских объектов, преобразующихся в сексуально привлекательные тела, непрерывно подпитывается и пополняется в экономике, превращая привлекательное тело в источник ценности. А ключевым инструментом для извлечения сексуальной и эстетической прибавочной стоимости является заинтересованный взгляд. Скопический режим активизировался и усилился с появлением интернет-сайтов знакомств и социальных сетей, вынуждающих участников предъявлять идеализированные и привлекательные образы самих себя для их распространения на различных визуальных платформах. Эти платформы придают официальный статус маркетизации тел и сексуальных контактов.

Феминистская теория критически высказывалась о неоплачиваемом труде женщин на благо формирования и поддержания капиталистического двигателя внутри семьи³¹⁶. Однако потребительский капитализм использует женщин иначе — с помощью перформативной работы по созданию сексуально привлекательного тела. В гражданском обществе индустриального капитализма мужчины требовали, чтобы женские тела продавались «только» посредством брака или проституции³¹⁷. Но потребительский капитализм это изменил. В социально-экономической структуре, организующей сексуальность, женское тело больше не регулируется семьей, оно подверглось обобщенному процессу превращения в товар, который вынуждает его быть предметом торговли на рынках, являющихся одновременно экономическими и сексуальными и сексуальными и супружескими. Такое присвоение женского сексуализированного тела представляет собой экспроприацию ценности в духе Маркса: один класс (мужчин) извлекает выгоду из тела другого класса (женщин). Это, в свою очередь, объясняет парадоксальную особенность современного женского социального существования: несмотря на то что феминизм набрал силу и легитимность, женщины оказались во власти отношений экономического господства именно благодаря сексуальному телу.

Определение ценности

Как утверждает Аксель Хоннет, признание имеет два аспекта: субъективно воспринимаемый (зрительный процесс, фиксация чьего-то присутствия) и символический (выполнение необходимой работы по признанию социального статуса и ценности другого человека)³¹⁸. Для Хоннета первое предшествует второму и даже является его предварительным условием. Однако признание, имеющее отношение к чувственному восприятию, — это не просто акт восприятия. Фиксация присутствия других людей зависит от исторически изменчивых моральных и когнитивных инструментов. Визуализация личности и социальных отношений действительно влечет за собой новые способы понимания и восприятия, которые, в свою очередь, оказывают глубокое влияние на признание. Одним из таких способов понимания, влияющим на субъективно воспринимаемый акт признания, является определение ценности.

Определение ценности все чаще рассматривается как важнейшая когнитивная и социальная особенность современных взаимодействий, прежде всего в системе образования и в корпорациях, которая достигается с помощью официальных тестов³¹⁹. Оценивание — это характерное свойство бюрократических организаций, занимающихся определением стоимости, эффективностью функционирования и повышением производительности. Но оно превратилось и в обобщенную социальную деятельность, распространившуюся на средства массовой информации — на реалити-шоу, например — и на социальные сети, где можно воспользоваться кнопками «Нравится» и «Поделиться». На самом деле вряд ли можно размышлять о социальных сетях, не задумываясь о решающей роли оценивания как социальной и технологической деятельности, предусмотренной на интернет-платформах, но практикуемой также в корпорациях и школах. Оценивание стало обычной чертой когнитивной ориентации субъектов, направленной на определение ценности, причем субъекты одновременно являются и лицами, дающими оценку, и теми, кого оценивают, так как они являются потребителями образов и сами превращаются в образы, доступные взглядам других людей. Сексуализация индивидуальности превращает свидания в визуальные оценочные представления. Поскольку визуальная оценка имеет ряд ключевых когнитивных особенностей, она оказывает влияние на то, как формируются и распадаются отношения.

Визуализация мобилизует спонтанные мгновенные оценки. Объекты обычно воспринимаются и визуально оцениваются за считанные миллисекунды³²⁰. Как выяснили когнитивные психологи, визуальная оценка — это тип познания, который является «быстрым и поверхностным», он полагается лишь на незначительный объем информации, в котором нуждается, чтобы сформировать предпочтение по отношению к объекту³²¹. Из-за скорости визуального оценивания субъекты, как правило, будут искать и отдавать предпочтение традиционным признакам привлекательности, закрепленным в медийных образах и в индустрии моды (декольте, узкая талия, длинные ноги, светлые волосы, светлая и гладкая кожа, худоба и т. д.). Таким образом, визуальная оценка, как правило, отдает пальму первенства тем, кто ближе всего к стандартным моделям и кодексам привлекательности, и отвергает тех, кто им не соответствует, создавая, таким образом, огромную долю непривлекательных людей.

Скорость визуального оценивания также делает сексуальную оценку практически независимым и односторонним аспектом социальных взаимодействий. В отличие от признания, которое требует социального общения и символического обмена, визуальное оценивание может в принципе быть односторонним и происходить без каких-либо значимых совместных действий. Оно опосредовано взглядом оценивающего, самостоятельно решающего, кто привлекателен, а кто нет.

Третья особенность процесса визуальной оценки, опять-таки связанная с его скоростью, заключается в том, что присвоение ценности превращается в бинарный процесс: человек либо сексуально привлекателен, либо нет, либо хорош собой, либо несимпатичен. Как сказал Дэн, сорокаоднолетний израильский журналист: «Когда я встречаю женщину, я сразу же понимаю, хочу я ее поцеловать или нет». И в этом случае бинарная классификация основана на форме оценки, обусловленной традиционными медийными образами, которые рассматривают женственность и в меньшей степени мужественность как сексуальную привлекательность и чувственность.

Благодаря таким приложениям, как Tinder, эти три атрибута визуальной оценки — скорость, односторонность и бинарный характер — стали еще более формализованными и институционализированными, превратив людей в потребляемые образы и пользовательские профили. Действительно, главное технологическое новшество Tinder заключалось именно в обеспечении скорости и бинарности (знаменитый «свайп» — скольжение пальцем вправо или влево). Это повлекло за собой возможность применения четвертого признака визуального оценивания, формализованного интернет-технологиями, а именно его скорости, позволяющей значительно увеличить объем взаимодействий. Пролистывание вправо или влево требует быстрой формы оценивания, основанного исключительно на визуальности, позволяющей мгновенно сделать выбор и сразу же вступить во взаимодействие, более эффективно ориентируясь на сексуально желанных партнеров. Tinder усиливает мгновенный характер визуального оценивания, выполняемого посредством распознавания строго кодифицированных признаков и имеющего дискретный результат (человек либо сексуально привлекателен, либо нет). Люди становятся телами, движущиеся и говорящие тела превращаются в неподвижные изображения или моментальные снимки, и сама оценка становится почти мгновенным актом оценивания неподвижного снимка, превращая влечение в однозначное, быстрое и окончательное «да» или «нет» и создавая таким образом идеальную гармонию между визуализацией сексуальной личности и технологиями.

Ванесса, пишущая для маркетинговых компаний, родом из Австрии. Она живет в Лондоне, ей тридцать два года. Она приводит пример того, насколько визуализация сексуальной личности соответствует интернет-технологиям:

ВАНЕССА: Мои друзья в Берлине раньше никогда не пользовались Tinder, а теперь все они им пользуются.

КОРР.: А вы используете Tinder?

ВАНЕССА: Да, конечно.

КОРР.: Не могли бы вы мне описать типичное взаимодействие на Tinder?

ВАНЕССА: Ну, вы просматриваете профили пользователей. Лица большинства из них вам не нравятся. На самом деле очень увлекательно отказываться от кандидатуры, пролистнув пальцем влево. Особенно приятно отвергать лица мужчин, которые выглядят как мачо, или высокомерными, или тупыми.

КОРР.: Но кто-то же вам нравится?

ВАНЕССА: Разумеется.

КОРР.: И что происходит в этом случае?

ВАНЕССА: Вы проводите пальцем вправо, и, если они тоже так сделали, начинаете общаться, переписываться. Обычно разговор быстро принимает сексуальную окраску.

КОРР.: Как, например? Удобно ли вам рассказать об этом?

ВАНЕССА: Ну конечно! Вот как всё происходит: «Привет. Хочешь встретиться?» — «Да. С удовольствием». — «Скажи мне, о чем ты думаешь?» Обычно вы отвечаете что-нибудь сексуальное: «Я вся горю. Я могу встретиться с тобой через десять минут в [название бара]. Я правда вся горю». Можно также добавить, если есть желание завести его по-настоящему: «Думаю, что я сделаю тебе классный минет».

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы говорите, что это нормальный, привычный способ общения перед встречей?

ВАНЕССА: Да. Абсолютно нормальный. Никто не видит в этом ничего необычного. Ведь именно для этого вы изначально вступаете в контакт.

Tinder позиционирует сексуальный субъект как образ и основывает взаимодействие на бинарной визуальной оценке — на выборе или невыборе, на пролистывании пальцем вправо или влево. Сексуальный образ распространяется на различных технологических платформах и в социальных сетях именно для того, чтобы получить оценку³²². Например, практика «секстинга» — обмена СМС-сообщениями со своими сексуальными изображениями, сопровождаемыми текстом (обнажение груди во время чата или снимки своих гениталий) — стала очень распространенным способом общения, предполагающим взаимодействие сексуальности, визуальности, технологий и оценивания (подробнее об этом ниже).

Обобщение визуальной оценки создает процесс бенчмаркинга, сравнительного эталонного оценивания, напоминающий практику корпораций.

Бенчмаркинг — это метод, используемый менеджерами для улучшения деятельности собственного отдела или организации. <…> Этот метод состоит из двух компонентов: измерения эффективности и результативности ключевых операций организации с последующим их сравнением с лучшими показателями других организаций для определения целевых зон, которые необходимо улучшить³²³.

Бенчмаркинг требует сознательного и бессознательного обращения к стандартам (эффективности или красоты и т. д.) и сравнительного мышления (сравнения объекта оценки с другими в ожидании большей оптимизации). Сексуальный бенчмаркинг также расширяется и закрепляется в рамках интернет-культуры, о чем свидетельствуют усилия, которые пользователи прилагают в своих (профессиональных или личных) профилях и в самопрезентациях для повышения собственной привлекательности. Tinder еще больше институционализирует это, используя алгоритмы для подбора пользователям пары с помощью критериев привлекательности, тем самым подвергая визуальный рынок привлекательных тел форме бенчмаркинга, улучшенного алгоритмическим расчетом³²⁴. Визуальная идентичность, циркулирующая в социальных сетях в качестве основного способа самопрезентации, стала, по словам комментатора еженедельника The New Yorker, «крайне идеализированной формой»³²⁵.. Это, я полагаю, является одной из причин широко распространенной практики секстинга, которая может рассматриваться как практика оценивания сексуального тела и, соответственно, получения оценки.

Свидание как оценочное собеседование

Визуальное оценивание пронизывает романтическое свидание и является его предпосылкой. Но учитывая, что субъекты встречаются как разрекламированные образы самих себя, пытаясь предстать друг перед другом в выгодном свете, невизуальное оценивание личностных качеств также пронизывает свидания, особенно когда их целью является установление совместимости вкусов, образа жизни и психологических черт. Благодаря влиянию интернет-сайтов знакомств такое оценивание все чаще принимает форму собеседования. Как и его визуальный аналог, «собеседование» все чаще становится бинарной формой оценки.

Катя — француженка, ей 61 год, она в разводе в течение девяти лет на момент интервью. Вот как она размышляет о давлении, которому подвергаются люди во время свидания:

КАТЯ: Во время свиданий я чувствую очень сильное давление, поскольку постоянно спрашиваю себя: «Это он или нет?» — и хватаюсь за любую соломинку, чтобы убедить себя, что это не так. Любая маленькая ошибка может показать, что он не подходит.

КОРР.: Какая ошибка?

КАТЯ: Их так много. Ну, например, когда он весь вечер говорит о себе и почти ни о чем не спрашивает меня. Или когда начинает хвастаться чем-нибудь: «Я был первым, кто это сделал!» или «Я лучше всех это делаю!» Мне становится смешно, когда они хвастаются или изображают из себя мачо. Или когда он слишком много пьет. Выражает недовольство по поводу еды или неприязненно отзывается о том, что важно для меня, например об опере. В таких ситуациях смотришь на людей и понимаешь, «сдал он экзамен» или «провалился». Это очень давит. <…> В прошлом все было не так. Скажем, вы знали кого-то по работе или благодаря друзьям, у вас было много возможностей посмотреть на этого человека со всех сторон. Помнится, в молодости я встречалась с парнями в основном либо во время учебы в университете, либо на работе. Я помню одного человека, Филиппа, сначала я на него совсем не обращала внимания. Он был совершенно незаметным, заурядной внешности, совсем не из тех парней, которые сразу бросаются в глаза. Потом однажды, через несколько месяцев после нашего знакомства, мы ужинали с друзьями, и он так остроумно шутил, что я посмотрела на него совсем другими глазами и подумала: «Вау, этот парень может быть забавным!» В общем, он меня заинтересовал. Мы встречались два года. Вы видели «Бриджит Джонс»? Вы видели этот фильм?

КОРР.: Да. Я и книгу читала тоже.

КАТЯ: Я книгу не читала, и хотя очевидно, что это далеко не шедевр, я полюбила этот фильм, вернее все три фильма. Сначала главные герои не понравились друг другу, но в течение лет двадцати или, может, десяти они постоянно сталкивались друг с другом, а потом пригляделись повнимательней, и по какой-то причине то, что не сработало в первый раз, сработало во второй. И каждый раз они дают друг другу новый шанс. Они принадлежат к одним и тем же кругам, они ошибаются, затем исправляют ошибки, они заблуждаются относительно друг друга, но потом видят то, чего не видели раньше. Они в некотором роде медленно обретают друг друга. Не просто раз — и влюбились.

Катя очень точно выражает изменение способов оценивания, которые воздействуют негативно, то есть оценивания с отсылкой к подразумеваемой и тщательно прописанной модели правильного партнера, чей результат, как и в рабочей сфере, по статистике чаще всего оказывается отрицательным, а не положительным. Таким образом, форма собеседования, столь распространенная в корпорациях, проникла и в романтическую сферу: ее цель — отфильтровать и дисквалифицировать неподходящих кандидатов. Еще одним примером является Ральф, сорокачетырехлетний менеджер одной инвестиционной фирмы, работающий и в Лондоне, и в Цюрихе. Из разговора, который мы провели с ним перед интервью, я узнала, что он уже десять лет безуспешно ищет женщину, с которой можно было бы устроить совместную жизнь:

РАЛЬФ: Я пытаюсь найти себе женщину уже больше двадцати лет и могу сказать: кое-что изменилось с тех пор, как я начал ходить на свидания в возрасте двадцати с небольшим. Я очень ясно это вижу. Я не так уж и стар, но перемены очевидны.

КОРР.: Как бы вы их описали?

РАЛЬФ: Сейчас так трудно привлечь внимание женщин! Кажется, они поглощены своими мобильными телефонами, своими страницами в Facebook, Instagram и тем, что о них говорят люди. Они постоянно проверяют почту. Такого раньше не бывало во время встреч. Сегодня же я прекрасно понимаю, что их внимание находится где угодно, только не на свидании. Они испытывают трудности даже в том, чтобы просто сосредоточиться на вас. Возможно, это произвольный образец, и те, кто остаются на рынке, другие. Но я так не думаю. Мне кажется, что это носит более общий характер.

[Позже в интервью]

Недавно я познакомился с женщиной, и она не знала, где находится Майами. Она считала, что Лос-Анджелес ближе к Европе, чем Майами. Мне стало неловко. У меня нет времени на таких людей. Отбой. Через секунду. Я нетерпелив. Сотни других ждут меня в Тиндере.

Открытая сексуальность, сформированная на открытом рынке с помощью технологии свиданий, порождает проблему оценивания людей. Обилие потенциальных партнеров, обеспеченное технологиями, придает оцениванию формальный характер, напоминающий «собеседование», которое должно эффективно отделять подходящих кандидатов от неподходящих. Поскольку потенциальные партнеры лишены контекста, то есть отделены от своих социальных структур, субъектам лишь остается отбирать и оценивать их в абстрактном контексте, который сам по себе имеет абстрактную товарную форму (подобно корпорациям, представляющим собой абстрактные пространства, кафе, бары или рестораны также являются стандартизированными абстрактными потребительскими пространствами). Более того, обсуждаемые вопросы чаще всего становятся похожими на стандартизированный тест. Для Кати и Ральфа свидание — это собеседование, равносильное сдаче экзамена. И хотя «собеседники» не всегда имеют четкое представление о своих предпочтениях, они прекрасно понимают, чего они не хотят, и поэтому используют эти встречи как повод для вынесения отрицательного вердикта, выражая свою личную матрицу вкусов и суждений через невыбор, аналогичный скольжению пальцем влево в приложении Tinder.

Потребительское оценивание

Сексуальные и романтические сделки не только предполагают предшествующие потребительские действия и происходят в местах потребления, но и партнеры здесь также оцениваются как потребители. Одним из самых глубоких и значительных социологических изменений в формировании романтических чувств и привязанностей ХХ века является нерасторжимая зависимость романтических взаимодействий от потребительских вкусов. В начале ХХ века взгляд на брак как на совместное проведение потребительского досуга заменил традиционное представление о дружеском браке³²⁶. Сами свидания стали проходить в потребительской сфере и с ее помощью, причем рестораны, бары, кинотеатры, туристические места и дискотеки превратились в основные места свиданий и взаимодействий³²⁷. Колонка в The New Yorker, которая иронически комментирует современную ситуацию в сфере любовных отношений, прекрасно иллюстрирует связь любви, сферы досуга и потребительских вкусов:

Какое-то время вы встречались в ресторанах и барах, но сегодня решили остаться дома и приготовить что-нибудь вместе. Говорят, что секретным ингредиентом домашней еды является любовь. Это верно. К другим важным элементам относятся небольшой приступ паники и покупка моцареллы в магазине, упоминающем художников-импрессионистов в своих описаниях сыра³²⁸.

Этот пример комичен лишь потому, что уловил основной элемент современных свиданий: они проходят в коммерческих увеселительных заведениях и заключаются в выявлении сходных потребительских вкусов, обусловленных чувствами (правильно выбранный сыр) и культурной компетентностью (знание художников-импрессионистов). В знаменитой колонке в The New York Times, описывающей множество ситуаций, в которых люди вдруг понимают, что они влюблены, колумнист задает вопрос: «Как вы понимаете, что влюбились?» Вот один из ответов:

Когда возникает ощущение, что ты встретил человека своей мечты. Будучи подростком, выросшим в Ле-Марсе, штат Айова, тридцатишестилетний Пол Раст, писатель, режиссер и продюсер сериала Love на Netflix, мечтал встретить женщину, которая любила бы андеграундный панк-рок так же сильно, как и он, и обладала бы «душой художника». <…> Годы спустя, прячась на кухне во время одной ужасающей вечеринки по случаю дня рождения в Лос-Анджелесе, он встретился взглядом с Лесли Арфин, тридцативосьмилетней сценаристкой сериала «Девчонки» (Girls) на канале HBO, приехавшей из Нью-Йорка. Они разговорились. Ей нравился панк-рок. Она была творческим человеком и невероятно умной и красивой женщиной³²⁹.

Отметим здесь важность панк-рока, то есть музыкального вкуса как определяющей характеристики женщины, о которой он мечтал и которую выделил среди многих. Влюбленность здесь осуществляется с помощью потребительского оценивания. Начиная с первых десятилетий ХХ века, но в значительной мере после 1970-х годов возможность проводить вместе свободное время и разделять культурные вкусы стала ключевым элементом создания пар, укрепляя таким образом потребительскую субъективность через ощущение близости. Потребительские вкусы и оценки теперь формируются в рамках процесса образования пар и исходят из самого желания. Они углубляют чувство уникальной субъективности личности. Вот один из примеров, свидетельствующий о том, как потребительская оценка, в свою очередь, может повлиять на существующую связь. Тина, пятидесятилетняя немецкая лесбиянка, рассказывает о своих последних отношениях:

ТИНА: У меня целиакия. Вы знаете, что это такое?

КОРР.: Это аутоиммунное заболевание, которое вызывает сильную аллергию на глютен.

ТИНА: Именно так. Поэтому мне нельзя употреблять продукты, содержащие глютен. Даже его следы. И одна из проблем, которая ее беспокоила [предыдущую подругу], заключалась в том, что я не могла попробовать некоторые продукты, которые она ела. Она сетовала на то, что я не могу ощутить вкус того, что она любит. Что я не могу разделить с ней ее любовь к еде.

Бывшая партнерша этой женщины могла бы продолжать употребление своих любимых продуктов, но она сокрушалась о том, что ее подруга не в состоянии разделить ее чувственную любовь к еде, что свидетельствует о том, какую роль потребительские объекты и практики играют в формировании близости. Возможность разделить общие потребительские вкусы создает эмоциональную и чувственную атмосферу для формирования тесных доверительных отношений. Именно общие увлечения, дегустация еды или вин, путешествия, занятия спортом и совместные культурные мероприятия формируют привязанность в настоящее время, превращая привычки потребителей в объект для оценки. Сложность в совместном проведении досуга, невозможность восхищаться одними и теми же объектами влечет за собой трудность в формировании близости и, следовательно, в возникновении желания. Товары здесь выступают в качестве переходных объектов для формирования и укрепления связей, а также для их обесценивания и расторжения. Они являются переходными в том смысле, который придавал этому слову психоаналитик Дональд У. Винникотт³³⁰. Они организуют границы между внешним и внутренним миром личности и являются посредниками между независимостью и привязанностью, являясь одновременно выражением индивидуальности человека и основанием для его вовлечения в процесс образования привязанности к другим людям. Тело, индивидуальность и вкусы являются объектом постоянного оценивания и переходными этапами для создания и разрушения связей.

Сексуальное обесценивание

По данным ученой Элис Эколс, поборницы женского равноправия, основная цель второй волны феминизма заключалась в том, чтобы предложить стратегии для противостояния «культурной переоценке мужчин и обесцениванию женщин»³³¹. Однако, несмотря на то что женщины совершили некоторые (еще весьма скромные) успехи в экономической и политической сферах, они, похоже, подверглись серьезному процессу обесценивания в сексуально-романтической сфере³³². Такое обесценивание проанализировали многие феминистки и ученые в области сексуальной экономики, которые пришли к выводу, что секс «обесценился»³³³ в буквальном смысле слова, поскольку мужчинам больше нет необходимости платить за него. По мнению Марка Регнеруса, бесплатный секс — это результат трех специфических технологических достижений: «1) широкого применения противозачаточных таблеток, а также вытекающей из этого психологической установки, что секс “разумеется” не приводит к зачатию, 2) массового производства высококачественной порнографии и 3) появления и развития онлайн-сервисов знакомств». Регнерус мягко называет все эти три фактора «ценовыми супрессорами», то есть факторами, снижающими стоимость и ценность свиданий, секса и, можно предположить (хотя он и не упоминал об этом), женщин³³⁴.

Тем не менее это объяснение предпочитает игнорировать тот факт, что мужчины ценят многие другие не требующие оплаты виды деятельности (посещение церкви, волонтерство, прогулки по пляжу и т. д.), и поэтому оставляет невыясненной причину, по которой секс с женщинами (а следовательно, и сами женщины) не ценится или ценится недостаточно, когда мужчинам больше не нужно за него «платить». Необходимо объяснить сам факт того, что неоплачиваемый секс влечет за собой обесценивание женщин.

Одна женщина-психолог в рекламе своей программы по «реабилитации после неудачных свиданий» описывает то обесценивание женщин, которое я здесь имею в виду, не давая, однако ему названия:

Процесс поиска и выбора партнёра для отношений сегодня нарушен, и доказательством этому служат некоторые признаки. Подумайте, не сталкивались ли вы с чем-нибудь подобным:

Вы встречаете человека, который кажется весьма заинтересованным, но затем его страсть к вам стремительно меркнет — и он исчезает из вашей жизни так же быстро, как и появился. Вы боитесь даже надеяться во избежание очередного разочарования. Вы знакомитесь с парнем на вечеринке и даже чувствуете взаимное притяжение, но впоследствии он так и не предпринимает никаких шагов. Вам остается только гадать, правильно ли вы истолковали его сигналы. Или, возможно, позже вы обнаружите, что он уже с кем-то встречается. Почему же тогда он флиртовал с вами — и как теперь доверять людям, не говоря уже о своих инстинктах? Вы ведете активную переписку с человеком, которого «встретили» в интернете, и умираете от волнения, отправляясь на первое свидание. Но в жизни все выглядит совсем не так, как было написано в анкете — и вам становится очевидно, что этот человек не имеет с вами ничего общего. Вы напрасно надеялись. И вот вы начинаете встречаться с кем-то по-настоящему, но после первой же ссоры или упоминания о каких-либо обязательствах в отношениях наступает охлаждение. Вы начинаете сожалеть о сказанном и задаетесь вопросом: неужели вы все испортили — и на этот раз.

Подобные ситуации, возникающие в вашей жизни, могут показаться вам уникальными, однако они чрезвычайно распространены. Тесные, казалось бы, связи, которые внезапно распадаются практически без предупреждения, стали НОРМОЙ. Это происходит с такой пугающей частотой у моих одиноких клиентов, что наводит на мысль о том, что сегодняшний процесс поиска и выбора партнёра неэффективен — он превратился в стихийный «механизм», совершенно не способный формировать ОТНОШЕНИЯ³³⁵.

Унизительные шутки о женском теле, презрение к женщинам с избыточным весом, унижение своих ровесниц или женщин постарше, предпочтение юных девиц женщинам своего возраста, классификация женской внешности, изнасилование на свидании, парцеляция женского тела (от англ. рarcel — лить на части. — Прим. пер.), стремление обрести статус благодаря беспорядочному накоплению сексуальных партнеров, создание иерархии ценностей в соответствии с красотой и худобой — все это представляет собой очень распространенные и привычные стратегии обесценивания женского тела и личности. Тем не менее они часто рассматриваются как безвредные и неизбежные факторы риска, возникающие во время свиданий, причем основное психологическое бремя ложится на плечи женщин, которые пытаются справиться с ним с помощью литературы по самоусовершенствованию или благодаря консультациям психологов. Сексуальные контакты могут стать источником мучительных переживаний, унижающих достоинство, и тот факт, что некоторые или даже большинство поисков партнера заканчиваются удачно, не отменяет того, что обесценивание, судя по всему, стало неотъемлемой частью сексуальной жизни.

В критической теории феминизма понятия «объективация» и «сексуализация» проделали бόльшую часть тяжелой работы по объяснению снижения ценности женщины. Как заявили Линда Смолак и Сара Мёрнен:

«Сексуализация как всепроникающее влияние существует во множестве форм и нацелена на вознаграждение за сексуальность. Кроме того, за невыполнение сексуальных норм предусмотрены наказания или, в крайнем случае, уменьшение количества возможностей»³³⁶.

Это определение упускает из виду тот факт, что объективация обеспечивает ощущение удовольствия, способствует расширению прав и возможностей и наделяет субъективностью, поскольку оно позволяет женщинам извлекать экономическую и символическую выгоду из своих тел. Игнорируя экономическую подоплеку сексуализации, понятие самообъективации в конечном счете сводит добровольное участие женщин в собственной самообъективации к ложному самосознанию и присущим ему механизмам (символической и экономической) оценки. Кроме того, оно практически не отличает разноплановые процессы обесценивания женщин мужчинами, иногда сознательные, связанные с тем, как мужчины повышают свой статус, унижая женщин, а порой непроизвольные, проистекающие из когнитивной трудности присвоения ценности в условиях крупных сексуальных рынков. В сексуальности и даже в сексуализации нет ничего унизительного. Скорее сексуальность становится практикой господства для одного и унижением для другого именно из-за того, что она находится на рынке, контролируемом мужчинами. Я критически настроена по отношению к коммерциализации сексуальности и порнификации культуры³³⁷, несмотря на удовольствие и расширение прав и возможностей, которые они приносят, поскольку они представляют собой механизмы, позволяющие контролировать женщин с помощью, казалось бы, невидимой мужской руки (сексуального) рынка.

Контроль мужчин над сексуальными рынками очевиден (и скрыт) во многих отношениях. Во-первых, как было упомянуто выше, мужчины держат под контролем большую часть визуальных и сексуальных индустрий и таким образом контролируют определение того, что является важным в женщинах. Управление вниманием имеет огромные экономические и идеологические последствия, особенно для ценности, которую мужчины видят в женщинах и для достоинств, которые женщины ценят в себе. Для примера приведу высказывание гарвардского экономиста Сендхила Муллайнатана: «По результатам одного исследования, мужчины вряд ли захотят пойти на свидание с женщиной более умной или амбициозной, чем они»³³⁸. К его замечанию следует добавить, что те же самые мужчины вряд ли будут возражать против свидания с женщиной, сексуально более привлекательной, чем они. Это объясняется тем, что определение ценности женщин исходя из их сексуальной привлекательности, безусловно, является способом косвенного приуменьшения талантов и недооценки интеллекта женщин для удержания их социального положения на более низком, чем у мужчин, уровне и утверждения экономического и социального господства мужчин. Кроме того, мужчины контролируют определение критериев, составляющих женскую привлекательность, о чем свидетельствует первостепенное значение, которое они придают женской молодости, тогда как молодость отнюдь не является отличительной или необходимой чертой привлекательности самих мужчин. Это происходит потому, что женщины не контролируют идеологические, визуальные и экономические установки, формирующие стандарты привлекательности и красоты. Привлекательность мужчин, напротив, отражает их положение в социальной сфере и в основном определяется социальным статусом и активами, которыми они располагают³³⁹. Тот факт, что мужчины с более высокими доходами и более качественным образованием занимают более высокое положение в сексуальной сфере, дает им три весомых преимущества: сила мужской сексуальности не исчезает с возрастом, в отличие от женской, и даже увеличивается со временем. Мужская привлекательность более долговечна, чем женская, что превращает их возраст в ресурс и форму капитала в сексуальной сфере³⁴⁰. Кроме того, мужчины имеют доступ к более широкому контингенту потенциальных партнеров, поскольку они могут вступать в отношения и со своими ровесницами, и с гораздо более молодыми женщинами³⁴¹. И, наконец, сексуальные и социально-экономические цели мужчин частично совпадают и даже тесно связаны друг с другом. Мужская сексуальная сила не отличается от социальной силы и не является ее противоположностью, каждая из них усиливает другую. Однако сексуальное и социальное положение женщин значительно чаще противоречат друг другу.

Устаревающая красота

Объективацию можно понимать по-разному. Объективировать человека — значит сделать его подвластным и контролируемым объектом, определяя его ценность в зависимости от собственных взглядов и одобрения. И раз сексуализация подразумевает способность одного человека определять ценность другого, из этого следует, что сексуализированный объект фактически находится в подчинении.

Сексуализация способствует развитию у женщин убеждения, что сексуальная внешность важна не только для того, чтобы привлекать мужчин, но и для того, чтобы быть успешной во всех сферах жизни. Это убеждение играет ключевую роль в придании субъективного характера сексуальному взгляду, то есть к самообъективации³⁴².

Большинство философов-моралистов рассматривает самообъективацию как снижение нравственной ценности личности. Для философов Авишаи Маргалит и Марты Нуссбаум объективация означает такое отношение к другим людям, которое умаляет их ценность либо исходя из их внешнего вида, либо из-за обращения с ними как с низшими существами (как с животными, например), либо из-за ориентации исключительно на тело (на его части), прежде всего в сексуальном плане³⁴³. Следующее понятие объективации сопряжено с превращением индивидуальности в товар и обусловлено им. Это подразумевает не только то, что мы оцениваем других и себя с точки зрения телесного и визуального облика, но и то, что мы относимся к своему телу как к товару, находящемуся на рынке аналогичных и конкурирующих товаров. Тело становится объектом измерения, классификации и сопоставления. Наконец, некоторые феминистские критики в основном обеспокоены тем фактом, что придание субъективного характера объективирующему мужскому взгляду отделяет представление о теле от целостных представлений об индивидуальности³⁴⁴.

В этих суждениях упущено то, что я считаю еще более важным аспектом самообъективации: она создает формы неуверенности в собственной ценности и таким образом не позволяет личности полноценно познать и проявить себя. Это происходит потому, что сексуальная ценность большинства женщин остается фактически нереализованной. В марксистской социологии ценность товара полностью сформирована, когда он приносит доход в процессе конкретного социального взаимодействия, например, при покупке или бартере. Но ценность, которую производят женщины, часто не может быть полностью реализована на сексуальном или экономическом рынке³⁴⁵, например, когда женщины считаются «слишком старыми», чтобы занять определенную должность или быть востребованными для отношений. Сексуальная ценность женщин часто представляет собой напрасно созданный капитал, который приносит нестабильную или низкую прибыль. Это контрастирует с мужской привлекательностью, которая имеет гораздо более длительный срок годности и совпадает с социальной ценностью мужчин, тем самым создавая более устойчивые формы индивидуальности, в которых сексуальное и социальное совпадают.

Более того, онтологическая неуверенность возникает из-за того, что визуальная оценка, как правило, ненадежна. Согласно исследованиям, мнение, которое формируется исходя из внешней привлекательности или визуальных опознавательных признаков, может легко измениться в процессе более длительного внимании к объекту. В течение первых пятнадцати секунд люди в очках, например, считаются умнее тех, кто их не носит. Но когда на них смотрят дольше, это ощущение исчезает³⁴⁶. Дело в том, что визуальная оценка по сути своей ненадежна. Вот как Амбруаз размышляет о своем неудачном браке:

КОРР.: Скажите, пожалуйста, почему вы развелись?

АМБРУАЗ: Потому что я люблю красивых женщин.

КОРР.: Вы любите красивых женщин… Не уверена, что понимаю, что вы имеете в виду. Вы хотите сказать, что у вас было много романов?

АМБРУАЗ: Нет. Вовсе нет. Я имею в виду, что женился на своей жене, потому что она была великолепной, потрясающе красивой. Мне так нравилось встречаться с ней, наблюдать, какими глазами смотрят на меня окружающие, когда я находился рядом с этой роскошной женщиной. Но, к сожалению, еще не придумали средства, чтобы превратить красоту в хороший характер. Он оказался у нее дерьмовым. Поэтому, как бы мне ни нравились ее лицо и фигура, в конце концов мне пришлось иметь дело с человеком. Думаю, что сегодня я гораздо менее склонен к подобным ошибкам, я больше не думаю, что красота подразумевает хороший характер. И все же мне трудно устоять перед красивыми женщинами.

Поскольку мужской символический сексуальный капитал состоит в способности демонстрировать обладание сексуально привлекательной женщиной, первоначальный выбор мужчины быстро отвергает другие способы оценки (ее «характера», например), что делает его выбор, основанный на красоте, крайне ненадежным.

Более того, визуальная оценка является двойственной («привлекательность» в противовес «непривлекательности») и, таким образом, поощряет быструю оценку и уклонение от других. Вот как, например, рассуждает главный герой бестселлера The New York Times Love Affairs of Nathaniel P. («Любовные похождения Натаниэля П») вскоре после знакомства с женщиной, с которой у него будут серьезные отношения на протяжении большей части романа:

Если бы сексуальность Ханны была более заметной, он был почти уверен в том, что уделил бы ей гораздо больше внимания до того вечера, когда она оказалась единственной из присутствующих женщин, способных хоть немного ему понравиться³⁴⁷.

Ханна, как показывает бестселлер, является в высшей степени умной, щедрой, тактичной, уравновешенной женщиной, но из-за того, что ей не хватает «бросающейся в глаза сексапильности» — общепринятых и спровоцированных средствами массовой информации признаков сексуальности — Натаниэль мог легко не обратить на нее внимания. Эта двойственность присуща визуальности и запрограммирована в технологии. Таким образом, можно сказать, что сексуальная ценность при визуальном капитализме также является весьма очевидным фактором³⁴⁸, следуя двойственной логике «сексапильности»/«несексапильности», которая, в свою очередь, подразумевает многократные отказы со стороны окружающих и приобретение социального навыка отказывать другим, зачастую основанного на незначительных деталях самопрезентации. Иначе говоря, скопический капитализм создает механизмы быстрого отстранения и избавления от неугодных людей. Отстранение и устаревание также являются результатом того, что сексапильность косвенно отдает предпочтение потребительским объектам в процессе оценивания других. Вот, что думает по этому поводу Беренис, тридцатисемилетняя разведенная француженка, работающая дизайнером сцены в театре:

БЕРЕНИС: После развода я встречалась с несколькими мужчинами, но это оказалось на удивление трудным. Не столько из-за мужчин, сколько из-за меня самой.

КОРР.: В чем же трудности?

БЕРЕНИС: Детали могут совершенно выбить меня из колеи.

КОРР.: Какие, например?

БЕРЕНИС: Мы встречались уже в третий раз с одним парнем, он мне понравился во время первых двух свиданий, а потом взял и явился в этой глупой, убогой, стремной футболке, не в стильной working-class shirt, а в футболке, которую его дед, вероятно, купил в 1940-х годах в комиссионке. Я подумала про себя, что ему либо не хватает элементарного вкуса, либо ему абсолютно плевать на меня, либо он не от мира сего, как будто с другой планеты. И ни с того ни с сего из-за этой его футболки у меня совершенно пропало влечение к нему. Ну, может, не совсем так, но я чувствовала, что она вывела меня из равновесия. Я изо всех сил пыталась вернуть первоначальное ощущение. Стыдно сказать, но его футболка отбила у меня всякий интерес.

Здесь сексуальная привлекательность обусловлена потребительским товаром, и ее градус легко сбивается неправильно подобранным «стилем одежды» или внешним видом, поскольку сексуальное влечение теперь сильно зависит от соответствия внешнего вида реальных людей образам медиакумиров и предметам потребления. Визуальная оценка неразрывно связывает индивидуальность человека с предметами потребления и является подтверждением потребительского вкуса и эмоциональной симпатии в одном лице. Потребительские объекты, таким образом, являются источниками, вызывающими отказ.

Приведу еще один пример, где потрясающе привлекательная сорокавосьмилетняя француженка Клодин рассказывает об отношениях со своим предыдущим бойфрендом:

КЛОДИН: Однажды, возвращаясь из какой-то поездки, он пришел ко мне рано утром в воскресенье, позвонил в дверь, а я еще не почистила зубы и не оделась. Я была в ночной рубашке, без макияжа и совершенно не причёсана. Он вошел и спросил удивленно: «Что случилось? Ты заболела? У тебя все в порядке? Ты выглядишь совсем не так, как обычно». У него было такое выражение лица!

КОРР.: И что вы ответили?

КЛОДИН: Я обняла его в надежде, что он меня поцелует, но он не поцеловал. И я задумалась, будет ли этот парень любить меня, когда я стану старой и морщинистой.

Как показывают оба примера, влечение к кому-либо может быть легко поставлено под сомнение, когда исчезает визуальная композиция, зрелище, которое изначально привлекло внимание к этому человеку. Когда потребительские объекты стали безусловным сопровождением привлекательности, они также стали отождествляться с индивидуальностью и создали абсолютную равноценность объектов и людей, из чего можно сделать вывод, что люди сейчас оцениваются и обесцениваются, подобно объектам.

Наконец, вся экономика визуальной привлекательности основана на постоянном обновлении внешнего вида посредством отождествления привлекательности с модой и молодостью (отсюда необычайный расцвет антивозрастной индустрии, будь то химические процедуры или хирургические вмешательства)³⁴⁹. Поскольку молодые женщины находятся на высшей ступени иерархии сексуального капитала, они занимают и самое высокое положение в сексуальной сфере, особенно при наличии мужчин, обладающих самым высоким экономическим капиталом (парадигматическим примером этой рыночной логики и здесь является Дональд Трамп)³⁵⁰. Но, в отличие от других форм социальных активов, молодость по природе своей подвержена процессу старения: в индустрии моды двадцатитрехлетняя модель уже считается старой³⁵¹. Это означает, что сфера сексуальности структурирована старением (и сопутствующей ему тревогой), ключевым компонентом капиталистической экономики, поскольку оно подстегивает постоянное обновление и улучшение внешнего вида с помощью потребительских товаров, предназначенных для поддержания молодости и привлекательности (определяемой как молодость)³⁵². Вот яркий пример морального старения, связанного с визуальной оценкой: Терри — тридцатичетырехлетняя француженка, бросившая в свое время школу. Она водит такси и не имеет детей:

КОРР.: У вас есть любимый человек?

ТЕРРИ: Видите мои волосы? Какого они цвета?

КОРР.: Рыжие.

ТЕРРИ: Да, они рыжие. Но не потому, что я рыжая. Я их крашу. Знаете, почему?

КОРР.: Нет.

ТЕРРИ: Потому что я поседела за одну ночь, когда мой парень бросил меня. Он забрал мои деньги и бросил меня, вот так, без видимой причины. Это было полтора года назад, и я еще не пришла в себя. Это невыносимо. Я все время плачу. Никак не могу смириться.

КОРР.: С чем?

ТЕРРИ: Я теперь очень жалею, что не делала некоторых вещей.

КОРР.: Каких, например? О чем вы сожалеете? Не могли бы вы рассказать?

ТЕРРИ: Думаю, что недостаточно ухаживала за своим телом. Мне надо было тщательнее ухаживать за своим телом ради него. Я не красила ногти, как другие женщины, я носила кроссовки, носила джинсы. Я работаю, мне нравится работать, но, думаю, он считал, что я веду себя как пацан, что я недостаточно женственна, что я должна носить платья, должна краситься, ходить в парикмахерскую… Вы ведь понимаете, что я имею в виду?

КОРР.: Да, понимаю. Но я уверена, что многие мужчины все равно считают вас очень красивой.

ТЕРРИ: Вы говорите это просто из вежливости. [Заливается слезами] Я не считаю себя красивой. Даже несмотря на то, что я безумно его любила и отдала ему все свои деньги, а теперь еще осталась без мебели, которую у меня забрали из-за того, что по его милости я влезла в долги, я все равно чувствую себя виноватой.

КОРР.: Мне жаль это слышать. Но почему вы продолжаете считать это вашей виной?

ТЕРРИ: Потому что, наверное, все можно было легко исправить. Наверное, было нетрудно дать ему то, чего он хотел. Довольно просто было стать такой женщиной, о какой он мечтал, но я этого не сделала.

Самобичевание этой женщины из-за того, что она не превратила себя в стандартный идеал женской привлекательности — при том, что все это время ее бойфренд «брал у нее деньги», — свидетельствует о принятии ею мужского взгляда, отрицательно оценивающего ее с эстетической точки зрения. Сравнение с идеалом, как предполагает Терри, остается неизменной чертой романтических отношений, где партнеров (особенно женщин) продолжают оценивать исходя из сексуальности их внешнего вида. Аналогичным образом рассуждает шестидесятисемилетняя австрийка Джулия (в ответ на мой вопрос, из-за чего она ссорится со своим мужем). Она замужем вот уже тридцать восемь лет.

ДЖУЛИЯ: Он критикует меня за то, что я недостаточно внимательно слежу за своим весом. Мы часто ссоримся из-за этого, и в итоге я всю жизнь сижу на диете. Джордж, правда, не любит даже чуть-чуть полноватых женщин. Так что я вынуждена следить за своим телом всю сознательную жизнь. Но мне это нравится. В конце концов, несмотря на то что я делала это ради него и мы ссорились по этому поводу, я тоже получала удовольствие. Это помогало мне оставаться привлекательной.

Даже замужние женщины чувствуют надвигающуюся опасность и угрозу обесценивания, поскольку сексуальный сравнительный анализ является постоянным атрибутом гетеросексуальных отношений. Многочисленные исследования выявили следующий парадокс: чем больше женщина озабочена своей сексуальной привлекательностью, тем меньше вероятность того, что она будет довольна своим телом и собой в целом³⁵³. Сексуальный сравнительный анализ осуществляется в отношении окружающих и самого себя ради сопоставительной самооценки с точки зрения существующих стандартов красоты. Это, в свою очередь, говорит о том, что большинству женщин на сексуальных рынках трудно создавать и поддерживать ценность и ее оценку. Именно трудность в создании ценности вызывает неопределенность в отношении самооценки личности³⁵⁴. Как выразился один обозреватель: «Ненависть женщин к своему телу стала настолько повседневным явлением, что мы не отдаем себе отчет, насколько глубоко она вклинилась в наше ощущение самих себя»³⁵⁵. Сексуализированное тело стало территорией и источником причинения самому себе вреда посредством ожидания оценок окружающих, их ссылок на идеалы телесного и психического совершенства и угрозу обесценивания³⁵⁶.

Мужчины оценивают женщин и их внешние данные, поскольку находятся в конкурентной среде, где сами подвергаются оценке других мужчин. Об этом свидетельствует Адам, сорокасемилетний француз, возглавляющий исследовательскую группу на одном крупном фармацевтическом предприятии. Он состоял в отношениях с женщиной в течение трех лет. Но, как он признался мне во время разговора, несмотря на верность и преданность своей подруге, он не спешит знакомить ее с друзьями и со своими двумя детьми от прежнего брака:

КОРР.: Почему вы ее никому не показали?

АДАМ: Я уверен, что мой ответ вас шокирует.

КОРР.: Расскажите. Меня сложно чем-то удивить.

АДАМ: Мы познакомились на OK Cupid. Я посещал этот сайт, но находился в нерешительности. И тогда я увидел ее фотографию, на которой она выглядела очень, очень красивой. Мулатка, экзотической внешности, с красивым лицом, стройным телом, артистка, образованная, веселая. Мы встретились, но в момент знакомства она выглядела совсем по-другому, немного пухленькой, хорошенькой, но не великолепной. Я хотел немедленно расплатиться и уйти, но из вежливости, чтобы не задеть ее чувства, заговорил с ней и, к своему удивлению, получил огромное удовольствие от нашего разговора. Она оказалась умной и забавной, мы быстро нашли общий язык. Мне было хорошо с ней. Мы увиделись во второй раз, потом в третий, и не успел я опомниться, как мы уже были в отношениях. Кстати, и секс у нас тоже великолепный. Но я не смог заставить себя показать ее своим друзьям. Я просто не смог.

ИНТЕРВЬЮЕР: Можете объяснить, почему?

АДАМ: У меня всегда были красивые подружки. Мне важно, как окружающие посмотрят на меня, что они подумают обо мне, глядя на женщину, с которой я в отношениях. Прийти с пухленькой подружкой, хотя и хорошенькой, было нелегко. Это выглядело бы равносильно признанию в собственной несостоятельности.

Подобно Амбруазу, Адам признается в том, что сексуальная привлекательность женщин становится формой социального и символического капитала мужчин, осознающих, что они оцениваются своими соперниками в конкурентной борьбе за привлекательных женщин. Мужчины смотрят на женщин под пристальными взглядами других мужчин, так как сексуальность стала теперь показателем (мужской) социальной значимости. Роль пристального взгляда и мнения других мужчин тем более поразительна в случае с Адамом, который прекрасно чувствует себя в обществе своей подруги и с эмоциональной, и сексуальной точек зрения. Это свидетельствует о символическом могуществе рынка визуальной оценки и о его превосходстве над другими формами определения ценности. Обесценивание женского тела объясняется тем, что все происходит на арене мужской конкурентной борьбы, где мужчины оценивают друг друга исходя из внешности женщин, которыми они обладают сексуально.

Обесценивание посредством парцелляции

Другой механизм визуального обесценивания наблюдается в парцелляции. По умолчанию визуальная сексуализация предполагает способность отделять сексуальность от индивидуальности как центра, формирующего ценности, эмоции и цели, и акцентировать внимание на эротических органах. Деление индивида на половые органы приводит к тому, что они приобретают собственное влияние, что, в свою очередь, порождает новые способы восприятия сексуальных субъектов.

В своих впечатляющих когнитивных экспериментах исследователи смогли найти большое количество фактов, свидетельствующих о том, что, когда люди рассматривают объект в целом, им сложнее распознать и запомнить его, если этот объект перевернут. И наоборот, когда объекты рассматриваются аналитически, то есть как совокупность различных элементов, они одинаково хорошо распознаются и запоминаются независимо от того, вертикально они изображены или перевернуто. На основании проделанной работы исследователи смогли показать, что не имеет значения, как изображаются женщины — вертикально или в перевернутом виде, — тогда как мужчин труднее проанализировать и вспомнить, когда их изображения перевернуты. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что к женщинам априори относятся как к набору разрозненных частей тела, в то время как мужчины рассматриваются целостно³⁵⁷. Это является мощным эмпирическим подтверждением последствий сексуализации, которая, как правило, сосредоточена на половых органах и тем самым делит женские тела на части. Именно так мужчины чаще всего смотрят на женщин и вступают с ними в отношения (рассматривая их как «груди», или «попку», или «ножки»), однако подобное деление также становится обобщенной чертой распространения образов в технологической культуре в целом. Парцелляция является ключевым когнитивным механизмом пренебрежительного отношения к женской индивидуальности.

Энджи двадцать шесть лет, она из Британии, но живет в Берлине; работает ассистентом режиссера и сценаристкой.

КОРР.: У вас есть парень?

ЭНДЖИ: Я только что порвала с ним. Думаю, так и останется какое-то время, потому что я не могу заставить себя вернуться в Тиндер, чтобы кого-то искать.

КОРР.: Почему?

ЭНДЖИ: Как только я снова войду туда, начну получать фотки членов. Просто с души воротит от этого.

КОРР.: Что вы получите?

ЭНДЖИ: Фотографии членов. Что здесь непонятного?

КОРР.: Не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

ЭНДЖИ: [Смеясь] Они присылают изображение своих членов.

КОРР.: Вы имеете в виду, что мужчины, с которыми вы связываетесь, присылают вам фотографии своих пенисов, а не лиц?

ЭНДЖИ: Да. Только фото членов. Именно так люди назначают сегодня свидания.

КОРР.: Вот так люди назначают свидания?!

ЭНДЖИ: Совершенно верно. Добро пожаловать в эру Тиндера.

КОРР.: И вам это не нравится?

ЭНДЖИ: Нет конечно!

КОРР.: Можете объяснить, почему?

ЭНДЖИ: Может, это не круто так говорить, но я считаю отвратительным выбирать мужчину по размеру его члена. Как будто больше нам похвастаться нечем, кроме половых органов. Это просто унизительно. Несмотря на то что это я должна сделать выбор, я чувствую себя униженной, когда выбираю парня по размеру или форме его пениса. Я понимаю, что меня как феминистку меньше всего это должно беспокоить, но, честно говоря, меня это очень беспокоит. Это кажется унизительным. Не знаю, почему.

Секстинг — обмен СМС-сообщениями сексуального характера — делит тело на половые органы, не только изолируя их от индивидуальности, но и ломая целостное представление о самом теле. Визуализация и сексуализация тела, таким образом, разобщают тело и личность, превращают его в объект быстрого, моментального взгляда, причем объектом взаимодействия становится какой-нибудь орган. Мужчины, о которых упоминает Энджи, отправляющие отдельные снимки своих причинных мест, сигнализируют о своем отношении к женщине как к набору отдельно взятых частей тела. Энджи сложно объяснить свою собственную реакцию: «феминизм» требует от нее оставаться невозмутимой (то есть отстраненной), но подобное предписание невозмутимости сталкивается с ее ощущением того, что выставлять напоказ половые органы — «отвратительно». Такая самосексуализация, согласно глубокомысленному высказыванию Розалинды Гилл, отличается от прежних и более ранних форм сексуальной объективации тем, что она представляет собой ответ на феминизм, кажущийся игривым и искушенным, со стороны женщин, которые чувствуют себя вправе играть с маскулинистскими кодексами и применять их в отношении мужчин³⁵⁸. И последнее, но, возможно, самое интересное, мы не имеем точного представления о том, кто является субъектом, а кто объектом в этом взаимодействии. Является ли мужчина со своим членом независимым субъектом или они отделены от индивидуальности таким образом, что становятся объектом присвоения со стороны женщины? Как здесь расценивать член — как объект или как субъект? Трудно сказать, поскольку он выполняет одновременно и ту, и другую функцию. Самопрезентация мужчины с помощью собственного пениса является зеркальным отражением его представления о своих потенциальных партнерах, как о комплекте половых органов. Выбор члена предлагает женщинам такой тип взаимодействия, в котором власть принадлежит мужчине, поскольку они более способны к отстраненности. Однако и женщин он побуждает к той же самой отстраненности.

Визуализация личности и новый скопический режим, который она подразумевает, являются процессами объективации, поскольку они влекут за собой разделение личности на отдельные части и распространение этих «частей» на рынке, где задействованы высокоскоростные формы определения ценности, для того чтобы разобраться в изобилии конкурирующих половых органов, превращенных в товар. Учитывая, что сексуализация разделяет тело на половые органы, она имеет обыкновение отделять его и от других источников социальной идентичности, отражая и усиливая двойственность и разобщение между телом и личностью человека. Этот процесс лежит в основе все более распространенной практики секстинга. Кэти Мартинес-Пратер и Донна Вандивер изучали первокурсников Университетского колледжа в одном небольшом южном университете в Соединенных Штатах и обнаружили, что «примерно треть участников признались в том, что еще будучи в средней школе отправляли другим людям СМС-сообщения со своим сексуальным изображением»³⁵⁹. Ли Мюррей с соавторами, изучив молодых людей (в возрасте от восемнадцати до двадцати лет) из различных учебных заведений Сиднея выяснил, что 47 % опрошенных молодых людей признались в секстинге³⁶⁰. Такие практики объединяют сексуальность, визуальность и интернет-технологии и разделяют тело на части.

Парцелляция способствует обесцениванию, поскольку части тела по сути своей менее индивидуальны или уникальны, чем весь организм или личность в целом. Именно поэтому ученый правовед Ричард Познер может защищать интересы рынка органов (почек, например) но не рынка тел³⁶¹. Собственно, органы больше напоминают товары, чем люди, так как их можно воспринимать в отрыве от целостной эмоционально-психологической сущности человека, поскольку они более многочисленны и их легче заменить. Как выразилась ученая-феминистка Кэролайн Пэтмен, органы отличаются от тел потому, что «существует неразрывная связь между телом и самосознанием человека. Тело и самосознание не идентичны, но самосознание не существует отдельно от тела»³⁶².

Ганс Йонас проводит различие между современными технологиями и методами прошлого³⁶³. Одним из элементов, характеризующих современные технологии, предполагает он, является тот факт, что взаимосвязь целей и средств больше не линейна, а циклична, так что «новые технологии могут подсказывать, создавать и даже навязывать новые цели, которые раньше даже в голову не приходили, просто предлагая их осуществить. Технологии, таким образом, способствуют достижению целей человеческих желаний, и в том числе целей самих технологий»³⁶⁴. В связи с этим можно сказать, что технологии действительно добавили новые сексуальные цели, усугубляя коммерциализацию, процесс парцелляции и распространение изображений половых органов.

Все вышесказанное наводит на мысль, что сексуализация и признание являются противоположными концами морального спектра. Признание подразумевает способность надлежащим образом признавать личность в целом, с ее намерениями и ценностями, и вступать в отношения, основанные на взаимности³⁶⁵. Определение ценности другого человека осуществляется с помощью заранее установленной системы координат. Оценка и признание — две разные когнитивные позиции, и растущее преобладание первой над второй объясняет широкое распространение социологического явления, которое я называю «отказом от выбора», поскольку определение ценности чаще всего влечет за собой отказ.

В своих Таннеровских лекциях о человеческих ценностях Аксель Хоннет утверждает, что овеществление — это сложная взаимосвязь между признанием и познанием³⁶⁶, и серьезно предполагает, что овеществление влечет за собой забвение признания, и задается вопросом, как познание может привести к тому, что предыдущее признание забудется, то есть как то, что мы воспринимаем и как мы воспринимаем, помешает нам должным образом запомнить существование другого человека или его человеческие качества. Сексуальные рынки являются ярким примером такого забвения. Хоннет подчеркивает роль внимания и особенно недостаточного внимания, объясняя причины того, как такой акт признания оказывается забытым. Я бы также предположила, что внимание, регулируемое визуальностью, порождает его низкую концентрацию, особенно когда визуальные объекты принимают товарную форму, то есть существуют в изобилии, соревнуются друг с другом, всегда находятся на виду и становятся легко взаимозаменяемыми. Цитируя Хоннета, мы можем говорить здесь о субъективно воспринимаемом овеществлении: «Наше социальное окружение предстает здесь практически таким же, как и в мировосприятии аутичного ребенка, как совокупность просто наблюдаемых объектов, лишенных всякого психического порыва или эмоции.»³⁶⁷ Визуальная оценка на обширном рынке тел, представленных как изображения, влечет за собой обесценивание из-за низкой концентрации внимания.

Обесценивание из-за усовершенствования вкуса

Социология вкуса, в значительной степени вдохновленная Пьером Бурдье и его многочисленными последователями, основана на предположении, что вкусы не только устойчивы, но и образуют глубинную сущность личности, матрицу, формирующую выбор, путь социального развития и идентичность³⁶⁸. Вкусы укрепляются в сознании благодаря классовой принадлежности и систематическому развитию предрасположенностей и умонастроений, приобретаемых на протяжении всей жизни (габитус). Таким образом, вкус глубок, долговечен и формирует самосознание индивидуума. Он проявляется главным образом в выборе и определении ценности, которые Бурдье рассматривал как естественный результат вкуса³⁶⁹. Согласно этой точке зрения, отношения, основанные на воспитании общих вкусов, обязательно будут крепкими именно потому, что они опираются на мощные определяющие факторы классового габитуса. Тем не менее эта концепция вкуса не отражает того факта, что потребительская и сексуальная культура в равной степени связана как с выбором, так и с отказом от него, то есть с освобождением от того, что было выбрано ранее. Эта форма невыбора отражается и подразумевается в том, что я называю усовершенствованием вкусов.

Как я уже отмечала, усовершенствование вкусов подрывает устойчивость габитуса и делает динамику выбора абсолютно нестабильной. В отличие от незыблемых потребностей, усовершенствование изменчиво по своей природе, поскольку вкус уже подразумевает собственное превосходство³⁷⁰. В этом смысле усовершенствование вкуса подрывает устойчивость габитуса. Тогда как последний предполагает субъективность, сформированную установленными определяющими социальными факторами, усовершенствование влечет за собой непостоянство в формировании предпочтений, заставляя человека сомневаться в сделанном ранее выборе. Та же динамика действует и в отношениях, либо в силу того, что сексуальные субъекты рассматривают своих партнеров как потребительские объекты, которые нуждаются в усовершенствовании, либо в силу того, что улучшение собственных потребительских вкусов заставляет их избавляться от того, чьи вкусы не изменились.

Пятидесятидвухлетний Александр, англичанин еврейского происхождения, работает главным бухгалтером. Он развелся в возрасте двадцати семи лет и с тех пор больше не был женат:

АЛЕКСАНДР: Единственное, о чем я очень жалею, что не женился на женщине, которую знал двадцать лет назад.

КОРР.: Почему вы сожалеете об этом?

АЛЕКСАНДР: Она была неверующей, а я становился все более религиозным. В то время я не понимал, что в этом нет ничего страшного, ведь я был полностью поглощен своим новым образом жизни. Я думал, что все это станет очень важным для меня. Я считал, что мы будем ссориться из-за разного образа жизни. Поэтому я решил не жениться на ней, думал, что у нас ничего не получится. Но я ошибался. Сегодня мне было бы все равно, но тогда я не знал этого.

Александр осуществил едва заметный переход из сферы потребления в сферу эмоций, отождествляя образ жизни с эмоциональной близостью, делая выбор партнера основанным на эпистемологии потребительского выбора — элементе совершенствования вкусов и субъективности. В то время он находился в процессе развития собственного вкуса, претерпевал изменения и поэтому считал, что женщина, не соответствовавшая его новому образу жизни, будет неподходящим эмоциональным выбором. Его решение довольно точно иллюстрирует провокационное утверждение Адама Филлипса и Лео Берсани о том, что «понимание, чего человек хочет, побуждает к жестокости»³⁷¹. Поскольку эпистемология отношений выстраивается на основе осознанно развитых вкусов, увлечений и потребительских практик, отношения расцениваются как выбор образа жизни, как акт предпочтения потребителя. Образ жизни, хобби и вкусы приводят в действие существующие в этот момент оценочные схемы, что чаще всего влечет за собой обесценивание и отказ сделать выбор в пользу человека, который совершенно не вписывается в матрицу вкусов («не в моем вкусе»). Таким образом, отказ от выбора является характерной чертой непрерывного проявления вкуса, когда вкус касается и выбора потребительских товаров, и выбора партнера.

Смещение исходной точки определения ценности

Процесс образования пар посредством визуального, личностного и потребительского определения ценности происходит на конкурентном рынке, где взаимодействует множество других людей и, следовательно, в нем должны имплицитно применяться методы сравнительного познания. Сравнение стало одним, если не самым главным, из основных видов познания, связанных с процессом поиска. Сравнение и выбор зависят от исходной точки суждения одного человека, которая, в свою очередь, оказывает глубокое влияние на определение ценности другого.

Для реализации товара на рынке его ценности необходимо присвоить символическую стоимость, которая, в свою очередь, зависит от расположения этого товара относительно других. «Признание ценности чего бы то ни было предполагает его измерение и сравнение в соответствии с определенной шкалой», — говорят социологи Йенс Бекерт и Патрик Асперс³⁷². Исследования в области когнитивной психологии показывают, что определение ценности объекта — рассуждение о том, сколько он стоит, — значительно изменится, если изменится исходная точка отсчета. Кристофер К. Си и Цзяо Чжан, психологи Чикагского университета, изучают процесс определения ценности и его связь с принятием решений. Они отмечают, что этот процесс меняется в зависимости от того, рассматривает ли человек различные варианты выбора или погружается в познание какого-то одного. Первое они называют совместным режимом оценки, а второй — единичным режимом оценки. В совместном режиме оценки люди сравнивают характерные особенности и обращают внимание на различия многочисленных объектов, в то же время в единичном режиме оценки люди определяют ценность, ссылаясь на свои предпочтения и вкусы, и способны поставить во главу угла какой-то один объект, как в случае покупки на аукционе³⁷³. В совместном режиме оценки люди думают о плюсах и минусах, о том, что они могут потерять или получить, если сделают конкретный выбор, в то время как в единичном режиме оценки люди вкладываются в объект, не задумываясь о расчетах. Короче говоря, мы по-разному определяем ценность в супермаркете и на аукционе, присваивая бόльшую ценность объекту на аукционе и гораздо меньшую ценность объекту в супермаркете, все зависит от того, запускает ли определение ценности когнитивный процесс сравнения. Это, в свою очередь, означает, что гораздо труднее присвоить ценность в процессе сравнения объектов. Точнее говоря, такие объекты теряют свою ценность. Забавный, но автобиографичный пример из реальной жизни, рассказанный одним интернет-пользователем, красноречиво иллюстрирует это:

<…> Вот, что было:

МАДАМ с ЯМАЙКИ, получавшая в то время докторскую степень по литературе в Стэнфорде.

Свидания: 1 (в кофейне).

Проблема: она была слишком умна для моей второсортной среднестатистической задницы.

ДАМА ИЗ ВЬЕТНАМА, которая училась в стоматологическом колледже.

Свидания: 2 (в кофейне, ужин в блинной).

Проблема: несмотря на ее привлекательность, я не мог смириться с тем, что у нее был роман с женатым мужчиной. Омерзительно!

БЕЛАЯ ДЕВЧОНКА, студентка, имевшая слабость к азиатам.

Свидания: 1 (в кофейне).

Проблема: она была бисексуалкой. Хммм, но, если подумать, разве это проблема?

И АФРОАМЕРИКАНКА, изучавшая психиатрию. У нее были завораживающие глаза и прелестная фигура.

Свидания: 2 (в кофейне, видео у меня дома).

Проблема: Немногословные люди заставляют меня нервничать, и особенно молчаливые студенты, изучающие психиатрию. Анализировала ли она мою психику? Что она видела? Мне не хотелось этого знать³⁷⁴.

Этот краткий пример иллюстрирует трудность поиска «подходящей партнерши» для этого мужчины, поскольку с каждым свиданием смещается отправная точка его оценки, затрудняя определение ценности женщин и основательно уменьшая ценность каждой из них. Это, в свою очередь, означает, что мы просто не знаем, как определить стоимость объекта, когда мы находимся в рыночной ситуации сравнения объектов аналогичной ценности. Более того, как проницательно выразилась социолог Эшли Мирс в отношении модельной индустрии, во многих областях культуры цена или ценность модели, произведения искусства или актера остаются неясными. «Проблема ценообразования служит примером более серьезного затруднения, с которым сталкиваются создатели произведений культуры и, в сущности, люди на любом рынке нематериальных активов. Это проблема неопределенности, неспособности заранее сформулировать, что человек хочет»³⁷⁵.

Процесс определения ценности партнера для романтических отношений в прошлом напоминал процесс оценивания на аукционе, поскольку субъекты действовали в условиях дефицита. Современные же субъекты, ищущие сексуальных и романтических отношений, выбирают так, словно находятся в супермаркете и не имеют четкой отправной точки для своего выбора, не понимая, чего они хотят. Следовательно, проникновение романтических и сексуальных практик на потребительский рынок приводит к снижению ценности. Из-за того что сексуальные субъекты встречаются в рыночной ситуации, они сталкиваются с тем, что можно назвать эмоциональным обесцениванием, подобным экономическим механизмам обесценивания, причем общая стоимость или ценность товаров падает либо в силу того, что конкуренция снижает цены, либо в силу того, что повышение эффективности снижает издержки производства. Сексуальная свобода, противозачаточные таблетки, превращение женских тел в сексуальные образы, интернет-технологии — все это можно назвать механизмами, которые способствовали сексуальному изобилию и конкуренции, ускорили доступ мужчин к сексуальным партнершам, снизили затраты мужчин, связанные с сексуальными взаимодействиями, создали огромную экономическую прибавочную стоимость для подконтрольных мужчинам визуальных индустрий и предоставили мужчинам законный статус благодаря серийной сексуальности. Это приводит либо к снижению ценности женского тела, либо к его совершенному обесцениванию на сексуальном рынке, буквально к его превращению в объект, ценность которого трудно определить. Следовательно, тот факт, что сексуальные контакты теперь имеют рыночную форму и формируются экономическими скопическими рынками, создает трудности для установления ценности, или для поддержания собственной ценности и значимости, или для того и другого.

Мы можем изложить суть вопроса иначе, подчеркнув роль дефицита в процессах определения ценности. Эксперимент, проведенный Шиной Айенгар и Марком Леппером, проливает свет на этот процесс (хотя это и не было его целью)³⁷⁶. В этом эксперименте участникам, поделенным на две группы, следовало дать оценку различным сортам шоколада. Одну группу попросили оценить различные сорта шоколада; а другую группу — совсем небольшой его ассортимент. В конце эксперимента участникам предложили два возможных способа оплаты: либо деньгами (5 долларов), либо шоколадом (стоимостью 5 долларов). Результаты оказались поразительными. Те, кому для оценки было предложено малое количество сортов шоколада, гораздо чаще выбирали шоколад, а не деньги. Это явно свидетельствует о том, что ограниченный выбор способствует процессу определения ценности, или, говоря иначе, изобилие вызывает обесценивание, так как в ситуации изобилия объекты и люди все чаще становятся взаимозаменяемыми. В соответствии с прогнозами Маркса о возрастающем значении меновой стоимости по сравнению с практической ценностью существование огромного разнообразия сортов шоколада приводит к тому, что они становятся взаимозаменяемыми и, таким образом, сводятся к своей абстрактной денежной стоимости. Следовательно, и для сексуального изобилия существенной является проблема определения ценности сексуального объекта и его последующего обесценивания. Так, наряду с тем, что капиталистические производители создают социально реализуемые ценности³⁷⁷, сексуальная самоценность, создаваемая женщинами с помощью потребительской культуры, чаще всего не только реализуется частично, но и вообще не реализуется, поскольку превращение тел в товар умножает изобилие сексуального выбора, тем самым обесценивая их либо потому, что они становятся легко заменяемыми, либо потому, что их ценность быстро становится неактуальной. Женский сексуальный капитал сталкивается с проблемой сохранения собственной социальной ценности в гораздо большей степени, чем мужской сексуальный капитал. Из-за того что ценность мужчин находится в более надежных активах, она не уменьшается и даже увеличивается со временем. Иначе говоря, сексуальная и потребительская система в целом основана на том, что женщинам трудно сохранять неизменной свою символическую и экономическую ценность, в то время как ценность мужчин остается неизменной или увеличивается с течением времени.

Согласно Марксу, падение нормы прибыли приведет к уменьшению стоимости труда³⁷⁸. Аналогично этому можно сказать, что ценность и стоимость женского тела с возрастом снижаются. Сексуально привлекательное женское тело превращается в товар, становится объектом оценки и подвергается опасности обесценивания. Как проницательно выразился Дэвид Харви, «массовое обесценивание товаров, эффективных до настоящего времени предприятий и оборудования, денег и труда» является характерной чертой капитализма³⁷⁹. Обесценивание присуще капитализму, поскольку оно способствует созданию новой ценности, необходимой для пополнения потребительских рынков. Учитывая, что сексуальные тела и вкусы получили широкое распространение в потребительской экономике, они должны быстро устаревать и обновляться, чтобы оставаться экономически продуктивными. Очевидно, что сексуальные и романтические свидания не только опосредованы потребительским рынком, но и приобрели его характерные черты. Сексуальные тела совершенствуются для создания ценности и поэтому требуют постоянного ухода, самопродвижения, попыток доказать собственную ценность и поддерживать ее, поскольку они находятся в состоянии непрерывной конкуренции с другими телами; они занимаются оценкой и сопоставительным анализом и вынуждены постоянно сталкиваться с риском и неуверенностью в отношении собственной ценности. Хотя сексуальность и потребительские вкусы порождают ценность — как экономическую, так и символическую — эта ценность находится под угрозой исчезновения в силу постоянного оценивания, сравнения, сопоставительного анализа и обесценивания.

Согласно Адаму Арвидссону, широкий доступ к знаниям и информации меняет то, что является важным для экономического обмена. Производство товаров стало «общим достоянием», совместно используемым ресурсом³⁸⁰, поэтому, проблема капиталистов состоит уже не в том, чтобы эти товары производить, а в том, чтобы обнаружить в них уникальность («новаторские разработки» и «создание и укрепление имиджа» являются формами выявления уникальности и своеобразия товаров). Аналогичным образом, поскольку сексуальность стала широкодоступной, проблема сегодня состоит в том, чтобы найти (или изобрести) такое уникальное своеобразие, которое, в свою очередь, вылилось бы в то, что мы называем «влюбленностью» или «любовью». Все дело в поиске уникальности, к которой человеку захотелось бы привязаться. Сексуализация отношений создает изобилие сексуального выбора и смещение ориентиров и таким образом уменьшает способность личности приписывать ценность, увлекаться одним-единственным человеком, выделять его или ее среди других и вступать с ними на путь развития отношений, обусловленный способностью оставаться когнитивно и эмоционально сосредоточенными — воспринимать другого человека в ситуации дефицита. И аналогия с состоянием современного капитализма становится еще глубже. Неопределенность в отношении реальной цены товара является характерной чертой экономических рынков. Теоретики неолиберального толка затронули проблему этой неопределенности, утверждая, что только свободные рынки могут позволить спросу и предложению диктовать реальные цены товаров³⁸¹. Но, как показывает пример сексуального рынка, рыночная форма увеличивает неопределенность в отношении самой природы человеческой ценности и ее устойчивости. Изобилие сексуального выбора запускает оценочные процессы, которые препятствуют признанию, то есть способности сосредотачивать внимание на одном человеке и рассматривать его³⁸² как целостную личность. Трудность осуществить признание провоцирует онтологическую неопределенность в отношении ценности, стоимости и в конечном счете самой природы личности, вовлеченной во взаимодействие.

Неясный статус субъекта

Позитивные взгляды на сексуализацию отвергают симптомы объективации и рассматривают все описанные выше процессы — обесценивание и неопределенность — как неутешительную, но необходимую цену, которую нужно заплатить за достижение большей свободы. Комментируя негативный взгляд на сексуализацию, опубликованный в докладе Американской психологической ассоциации³⁸³, один автор утверждает, что «здесь совершенно не учитывается, может ли секс, сексуализация или даже объективация быть саморегулируемым, внутренне позитивным, повышающим самооценку или усиливающим влечение»³⁸⁴.

Эта полемика среди ученых, стоящих на позициях феминизма, сама по себе является убедительной иллюстрацией крайне неясного статуса сексуализированного субъекта. Кем является женщина — сексуальным объектом или субъектом? По сути, это один из главных вопросов, разделяющих критиков и защитников сексуальной свободы. Я бы сказала, что причина, по которой оказалось крайне затруднительным четко ответить на этот вопрос, связана с тем, что сама объективация изменилась. Она приняла форму субъективации, или того, что в начале этой главы я назвала гиперсубъективностью³⁸⁵. Эта гиперсубъективность парадоксальным образом зиждется на укоренившейся неопределенности в отношении статуса субъекта.

Мари — француженка двадцати шести лет, изучающая живопись в одной художественной академии в Италии:

КОРР.: У вас есть парень?

МАРИ: Хороший вопрос! У меня есть, вернее, был парень в Париже. Но когда я приехала сюда [в Италию], я подумала: «С глаз долой, из сердца вон». Я зашла в Тиндер, давно уже установленный на моем телефоне, и через... три недели, кажется, нашла себе парня. Он из Канады. Он тоже участвует в какой-то программе по обмену. Так что я порвала со своим французским бойфрендом, хотя, наверное, могла бы его и не бросать, но он собрался навестить меня здесь, и это все усложнило бы.

КОРР.: Тиндер всегда на вашем мобильном?

МАРИ: О да. Я не люблю оставаться одна. Где бы я ни была, я всегда могу с кем-нибудь познакомиться. Мне трудно быть одной. Нет. Позвольте сказать иначе. Гораздо приятнее быть с кем-то.

КОРР.: Ваш французский бойфренд удивился, что вы порвали с ним?

МАРИ: Нет. Я так не думаю. Думаю, он поступил бы точно так же. Мы понимали, нам было даже очевидно, что каждый из нас сделает это при первой удачной возможности. Такие вещи понимаешь сразу, даже не озвучивая их. В общем, мы были вместе не потому, что решили начать совместную жизнь, и не из-за большой любви. Честно говоря, я вздохнула с облегчением, когда мы расстались. С ним я чувствовала себя куском мяса или чем-то в этом роде.

КОРР.: Что значит «куском мяса»?

МАРИ: Он был не очень ласков. Было очевидно, что он просто хотел секса. Поэтому, даже несмотря на то что мне хотелось, чтобы все было иначе, я тоже научилась смотреть на наши отношения только как на секс. Я сама не была уверена в том, чего хочу. Наверное, мне тоже хотелось секса. Я хотела секса, но чувствовала себя куском мяса. Ведь это была возможность иметь и отношения, и регулярный секс. Однако я часто чувствовала себя просто куском мяса. Никаких чувств. Просто секс.

КОРР.: А с вашим новым бойфрендом все по-другому?

МАРИ: Да, мне кажется, что все по-другому. Мы разговариваем [смеется]. Знаете, у него проблемы с бывшей девушкой. Он все еще чувствует себя очень связанным с ней, и это меня раздражает, а иногда отдаляет. Они расстались, из-за того, что постоянно ссорились, но он все еще чувствует себя очень связанным с ней. Тем не менее с ним я не ощущаю себя куском мяса. Мы разговариваем по-настоящему, делаем что-то вместе, и мы заинтересованы друг в друге. Но я понимаю, что, когда я уеду отсюда, все будет кончено. И мы оба это знаем. Мы вместе потому, что нам обоим одиноко в чужой стране. Тиндер нас соединил! [Слышится смех и звук музыкальной заставки].

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы знаете, потому что сказали друг другу об этом?

МАРИ: Нет, нет. Как и с моим предыдущим парнем, нам нет необходимости о чем-то говорить, чтобы знать, что именно может случиться. Мы оба понимаем, что все происходит только пока мы здесь, только чтобы было с кем заняться сексом [en manqué] (за неимением).

Эта молодая женщина имеет прекрасное представление о том, что такое эмоциональные отношения, но она соглашалась на то, чтобы на нее смотрели как «кусок мяса», поскольку сама считала сексуальность основной сферой для взаимодействия с мужчинами. Она вступает в отношения из плотских побуждений, в соответствии с эпистемологией, в которой тело эквивалентно его сексуальной функции и не имеет внутреннего морального или эмоционального значения. При этом она ощущает себя свободным субъектом. Но эта свобода своеобразна, поскольку сексуализация превращает эмоциональные требования в неправомерные и вынуждает эту женщину переосмыслить свои собственные желания и потребности, привести их в соответствие со взглядами мужчины на их отношения и, таким образом, относиться к себе как к объекту, сексуальному телу, лишенному смысловой направленности — как к куску мяса. Таким образом, субъектный статус этой женщины остается неясным: она отказывается от собственных эмоциональных целей и соглашается на то, чтобы с ней обращались как с «куском мяса», она чувствует себя вещью, но сама при этом овеществляет своего парня, используя его для удовлетворения собственных сексуальных потребностей, что, в свою очередь, повышает ее самооценку. Следовательно, одна и та же эмоционально-нравственная направленность способствует обесцениванию и повышению самооценки партнеров с помощью их взаимной инструментализации для удовлетворения собственных сексуальных потребностей³⁸⁶. Все происходит так, словно в процессе обесценивания партнера и обращения с ним как с инструментом человек возвращает себе ощущение власти. Сексуальная объективация, таким образом, не такая уж и потаенная логика сексуальной культуры, но она обеспечивает мужчин и женщин ощущением власти, обусловленным тем фактом, что она превращает партнеров в инструмент и, кажется, является частью игры «в орлянку», в которой может быть только один победитель. И если способность к объективации других людей, мужчин и женщин, получила широкое коммерческое распространение с помощью гигантской индустрии секса и в какой-то мере поддерживается многими направлениями феминизма, то это потому, что она перепрограммирована в субъективацию, которая проявляется в получении удовольствия, в повышении самооценки и в отстраненности³⁸⁷. Вот что рассказал пятидесятидвухлетний француз Стефан, работающий стратегическим консультантом одной инвестиционной фирмы, о своем использовании «Тиндера»:

Есть что-то волнующее в скольжении пальцем вправо и влево. Это дает ощущение силы. Я думаю, что дизайнеры Тиндера работают над этим. У вас появляется ощущение абсолютной власти над вашей романтической судьбой. Ничего подобного, разумеется, мы не испытываем в повседневной жизни.

Так что субъективность, по-видимому, усиливается благодаря способности овеществлять других людей, находясь в эмоционально отстраненном состоянии, и выбирать или отказываться от выбора в качестве потребителя. Инструментальная рациональность во всех своих проявлениях стала регулировать сексуальную сферу посредством выбора и отказа от него³⁸⁸. Это самоовеществление, основанное на сексуализации, которая отделяет индивидуальность от тела и создает неуверенность не только в отношении собственной ценности, но и в отношении собственного желания, может быть проиллюстрировано с помощью фильма Стива МакКуина «Стыд» (Shame) 2011 года, который представляет собой мрачное и стилизованное исследование расщепления личности в сексуальном и эмоциональном направлениях.

Главный герой фильма, Брэндон, одержим сексом. Он злоупотребляет порнографией, часто нанимает проституток и является приверженцем быстрых случайных связей. Ему нравится коллега, и в течение фильма становится ясно, что это для него единственная возможность обрести более глубокие и серьезные отношения. Однако на свидании с ней у него пропадает эрекция. После ее ухода он занимается неистовым сексом с проституткой, что заставляет зрителя задуматься о том мучительном пути, по которому независимыми друг от друга маршрутами следуют сексуальность и эмоциональность, не способные больше соединиться. Брэндон пребывает в новом сексуальном режиме, где технологии, визуальность (поток порнографических изображений, доступных благодаря интернету) и частая сменяемость безымянных партнеров превращают тело в единственный источник субъектности, активно дистанцировавшийся от того, что традиционно считалось желанием, индивидуальностью и эмоциями. В этой истории трудно сказать, остается ли Брэндон «субъектом», поскольку его тело, похоже, обрело независимость, ускользающую от его собственного эмоционального волеизъявления. Более того, учитывая его неспособность встречаться с другими субъектами — женщины, с которыми он может взаимодействовать, являются для него лишь сексуальными объектами — также неясно, насколько он сам является субъектом. Мы можем сказать, что Брэндон как типичный современный субъект переживает свой интенсивный скопический режим сексуального потребления как вызывающую зависимость форму самоутверждения, гиперсубъективности. Подобное самоутверждение также является повторяющейся практикой отказа от выбора, который обладает широким разнообразием институциональной поддержки: технологической, визуальной и человеческой в виде дешевых сексуальных услуг. С другой стороны, эмоции практически не имеют внешней институциональной опоры, которая могла бы организовать их в то, что Энн Свидлер назвала планом действий³⁸⁹. Таким образом, потребительская сексуальность, использующая технологии, в настоящее время является глубоко укоренившейся организованной сферой действия, особенно для мужчин, которые являются активными потребителями порнографии и сексуальных услуг, создавая расщепленные формы личности. Сексуальная, технологическая и потребительская сущности человека объединены в единую мощную матрицу, практически отделенную от его эмоциональной сущности. Индивидуальность в центре этих процессов одновременно овеществляется и становится объектом овеществления.

Женский сексуальный опыт не менее запутан и расщеплен. Учитывая, что сексуальность стала сферой проявления «женской силы», женщины воспринимают ее как источник независимости и наслаждаются ощущением своей сексуальной власти над мужчинами, однако сексуальные контакты по-прежнему изобилуют угрозами женской самооценке. Практически невозможно отличить овеществление от признания, поскольку ценность женщины во многом определяется ее сексуальной привлекательностью и сексуальной компетентностью. Гиперсубъективность, таким образом, сопутствует процессам овеществления (себя и других), и оба они влекут за собой то, что я назвала бы фундаментальной онтологической неуверенностью в отношении статуса субъекта: Кто является сексуальным субъектом? С кем желают взаимодействовать мужчины или женщины — с субъектами или объектами? На это трудно дать ответ.

Онтологическая неуверенность определяется рядом многочисленных факторов: расщеплением желания в направлении сексуальности, эмоциональности и потребительского образа жизни, формированием индивидуальности и отношением к ней как к визуальному представлению, оцениванием с помощью эталонных стандартов красоты, знакомством с другими людьми с помощью визуализированного сексуального рынка, движимого конкуренцией, и парцелляцией тел (которая изолирует сексуальное взаимодействие как от целых, не разделенных на фрагменты тел, так и от индивидуальности личности) — все это создает трудности в формировании устойчивого ощущения собственной ценности у женщин.

Онтологическая неуверенность в отношении собственной ценности и самой природы желания создает глубокую аналогию между нашим отношением к природе и нашим отношением к другим (сексуализированным) человеческим существам, то, что Хайдеггер называет «неподключенным резервом» в «Вопросе о технологии»³⁹⁰. Идея неподключенного резерва обозначает фундаментальное отношение к миру, посредством которого мы ставим других людей и природу в режим ожидания, чтобы сделать их доступными для наших нужд. Мы можем внести феминистский поворот в идею Хайдеггера о неподключенном резерве: противозачаточные таблетки, узаконивание сексуальности в потребительской культуре и высокая скорость интернет-технологий — все это ставит человека, и особенно женщин, в состояние постоянной доступности для сексуальных потребностей других людей, в частности мужчин. Такая доступность, утверждал Хайдеггер, по существу угрожает как объекту, так и субъекту. Объект теряет способность быть объектом, который противится нашим целям. Беспредметный мир — мир, в котором объект больше не сопротивляется нашим желаниям, угрожает самой структуре нашей субъективности. Мы можем задаться вопросом, не превращаются ли люди, в частности женщины, в неподключенный резерв из-за обобщенной сексуализации отношений³⁹¹. Именно такая структура объектно-субъектных отношений полностью меняет природу субъективности и делает онтологическую неуверенность ее основной сущностью, особенно это касается женщин. Онтологическая неуверенность обусловлена трудностью сохранения чувства собственного достоинства и идентичности, которые «сопротивляются» доступности личности взглядам других людей, сексуальному присвоению и ее превращению в инструмент с помощью секса.

Формирование ценности — как процесс создания субъективной и экономической ценности на экономических и сексуальных рынках, производимый для скопического определения значимости других людей — парадоксальным образом объясняет процесс обесценивания женщин через механизмы оценки. Мы можем прояснить это, обратившись к альтернативному способу сексуальной оценки. Вита Саквиль-Уэст, аристократка, страстно влюбившаяся в Вирджинию Вульф, описала свое впечатление о знаменитой писательнице следующим образом:

Она совершенно безыскусна: никаких внешних украшений — одевается она просто ужасно. Сначала она кажется вам невзрачной, но затем своего рода духовная красота приковывает к себе ваше внимание, и вы уже очарованно наблюдаете за ней³⁹².

Визуальная оценка Виты происходит в отрыве от множества других возможных людей: она небинарна, она сразу же отмечает, что «ужасно», а что неотразимо. Предметы потребления не играют никакой роли в определении привлекательности Вирджинии, реальность такова, что одевается она просто ужасно. Оценка не является поспешным суждением и не проистекает из сравнительного анализа; она развивается со временем и фактически превращается в процесс признания (того, что Вита называет «духовной красотой» Вирджинии). Она не рассматривает тело, находящееся на рынке среди конкурирующих привлекательных тел, а скорее выявляет своеобразие и уникальность и без особых усилий устанавливает ценность.

Современные визуальные рынки предусматривают усиленные механизмы оценки и обесценивания, возможно, наиболее заметные на периферии гетеросексуального рынка. Достаточно привести два примера: первый является высказыванием известной французской писательницы Виржини Депант, ставшей лесбиянкой, которая рассматривает гетеросексуальность следующим образом:

Мое представление о любви осталось неизменным, но мое видение мира, да, изменилось. Очень приятно быть лесбиянкой. Я меньше озабочена женственностью, одобрением мужчин, всем тем, на что мы обрекаем себя, чтобы им угодить. К тому же меня меньше волнует мой возраст: гораздо труднее стареть, когда вы гетеросексуальны. Соблазнение между девушками существует, но оно гораздо мягче: вы не чувствуете себя отвергнутой и упавшей духом после сорока³⁹³.

Совершенно очевидно, что объяснение перехода Виржини Депант от гетеросексуальности к гомосексуальности заключается в том, что она практически больше не чувствует себя вещью, меньше зависит от мужского внимания и одобрения и, таким образом, свободна от цепкой хватки потребительского рынка. Или послушайте одну блогершу-мусульманку, которая отвергает западную сексуальность по очень похожим причинам:

Когда я ношу западную одежду, мужчины пялятся на меня, как на вещь, да и я всегда сравниваю себя с моделями в журналах, стандартам которых трудно соответствовать, а с возрастом становится еще труднее, я уже не говорю о том, как утомительно быть все время объектом наблюдения, выставленным на всеобщее обозрение. А когда я в мусульманской одежде, люди относятся ко мне как к индивидууму, не как к объекту, я чувствую уважение к себе — когда я закрыта хиджабом или чадрой³⁹⁴.

Я не утверждаю, что лесбийская или мусульманская сексуальность являются единственным решением проблемы гетеронормативного угнетения; скорее я использую свидетельства этих женщин, отказавшихся от гетеронормативности, чтобы подчеркнуть связь между мужским господством и потребительским овеществлением, которые содействуют друг другу в создании новых форм классификации, социальной ценности и символического господства.

Сексуальная объективация горячо обсуждается феминистками и рассматривается как проявление и практика власти. Но проблему объективации нужно искать не здесь. Поскольку сексуализация воспринимается как повышение самооценки и объективация, она создает глубокую онтологическую неуверенность личности в себе и в собственной ценности. Она наделяет властью, поскольку приводит в движение механизмы оценивания. И это создает онтологическую неопределенность, так как становится трудно разграничить субъективацию и объективацию. Индивидуальность расщепляется и разделяется между телом, его органами, потребительскими объектами, используемыми для ее создания, а также потребительскими действиями и контекстами, создающими сексуальные взаимодействия. Учитывая, что процесс визуального оценивания неустойчив, вкусы потребителей меняются, капиталистические товары и привлекательное тело зависят от структурного старения, что личность постоянно оценивается, а ее ценность, как ценность и других людей, неопределенна, неудивительно, что для многих женщин гетеросексуальные рынки становятся тяжким испытанием. Движение 2017 года #Metoo с поразительной силой вспыхнуло на международной арене именно потому, что женщины являются не только объектом насилия, но и менее явным объектом невидимой и широко распространенной формы обесценивания. Хотя движение #Metoo зашло в тупик в своем единообразном обличении банального, оскорбительного и преступного, оно вызвало широкий резонанс и отразило мириады способов, с помощью которых женщины традиционно и регулярно обесцениваются в сексуальной сфере. Эти формы патриархального символического насилия чрезвычайно устойчивы, поскольку они коренятся в масштабных экономических и культурных структурах того, что по ходу повествования я называю скопическим капитализмом.

Согласие на что?

Договор — это метафора, описывающая свободу сторон вступать в отношения или выходить из них. Но эта метафора укоренилась так глубоко, что распространилась и на эмоциональную сферу: партнеры четко оговаривают условия своего договора, иногда даже подписывая настоящий документ. Именно так, например, определяется модель новых отношений, в весьма популярной колонке советов «Современная любовь» в The New York Times:

Несколько месяцев назад мы с моим парнем налили себе по пиву и открыли ноутбуки. Пришло время пересмотреть условия нашего договора об отношениях.

Хотелось ли нам что-нибудь изменить? Просмотрев каждый пункт, мы договорились о двух незначительных изменениях: теперь я выгуливаю с собаку по вторникам, а он по субботам, и я убираюсь на кухне, а он занимается ванной.

Последняя версия «Договора об отношениях Марка и Мэнди», четырехстраничного документа, напечатанного с одним интервалом, продлится ровно 12 месяцев с даты его подписания, после чего у нас будет возможность пересмотреть и продлить его, как мы уже делали это дважды. В договоре прописано все: от секса до работы по дому, от финансов до наших планов на будущее. И мне это нравится.

Подписание договора об отношениях может показаться расчетливым или неромантичным, но все отношения являются договорными, мы просто более четко определяем условия. Это напоминает нам, что любовь — это не то, что случается с нами само собой, это то, что мы делаем вместе. В конце концов именно этот подход и сблизил нас⁴¹¹.

Это свидетельство представляет договорность как идеальный способ организации жизни, как практическое решение для определения ролей, обязанностей и привилегий. Договор основан на равноправии и свободе каждого участника вступать в отношения и формулировать условия выхода из них. Он также весьма практичен, поскольку включает в себя целый комплекс взаимовыгодных условий, которые могут быть пересмотрены, когда они перестают удовлетворять партнеров.

Однако гетеросексуальный договор включает в себя различные формы согласия, как известные, так и абсолютно неведомые «подписывающим его сторонам». Понятие договора скрывает тот факт, что волеизъявления двух сторон, пытающихся заключить договор, могут сильно различаться. Как предполагает Пэтмен, в рамках сексуального договора женщина остается в подчинении у мужчины⁴¹². Это подчинение происходит именно из-за различия мужских и женских способов формирования привязанностей и желаний в процессе заключения сексуально-эмоционального договора. Подобная асимметрия убедительно показана в ставшей кассовым хитом романтической комедии 2011 года «Секс по дружбе» (Friends with Benefits) и в мировом бестселлере «Пятьдесят оттенков серого» (Fifty Shades of Grey). В комедии «Секс по дружбе» главные герои Дилан Харпер (Джастин Тимберлейк) и Джейми Реллис (Мила Кунис) встречаются после пережитых каждым из них горьких расставаний. Они становятся друзьями, но их дружба вскоре превращается в соглашение о дружеском сексе без обязательств, условия которого предусматривают лишь занятия сексом без привязанности и эмоций. Интрига заключается в том, что Джейми начинает испытывать чувства к Дилану, тогда как он всячески сопротивляется ее попыткам заманить его на свою эмоциональную территорию. И хотя вначале оба они довольны своими ни к чему не обязывающими сексуальными отношениями, женские эмоции нарушают их соглашение. Отражая широко распространенное стереотипное представление, подтверждаемое социальной реальностью, мужской персонаж боится обязательств, в то время как женский не может или не хочет проводить различие между своей сексуальностью и своими эмоциями. Эта романтическая комедия представляет договор как ключевой мотив современных сексуальных и романтических отношений и перекликается с мировым бестселлером Э. Л. Джеймс «Пятьдесят оттенков серого» (Fifty Shades of Grey), вышедшим в том же году. Первый том трилогии посвящен сексуальному договору, который Кристиан Грей — влиятельный и красивый мужчина — предлагает заключить Анастасии Стил, невинной и юной студентке колледжа. Существенными условиями этого сексуального договора являются садомазохистские отношения. В конечном итоге Анастасия отвергает договор, и читателю не составляет ни малейшего труда догадаться о том, что она влюблена в Кристиана, в то время как его чувства к ней остаются неизвестными. Известно лишь его сексуальное желание. В обеих ситуациях, и в «Сексе по дружбе», и в «Пятидесяти оттенках серого», договор предполагает четкое различие между случайным сексом и чувствами и в конце концов не соблюдается женщиной, которая хочет сексуально-эмоциональных, а не просто сексуальных отношений.

Невозможность должным образом справляться с эмоциями при выполнении договора объясняет, почему сексуально-эмоциональный договор изначально чреват апориями (выражением сомнения) и неопределенностью. В чистых отношениях соглашение может быть расторгнуто по желанию, что противоречит экономическим/юридическим договорам, которые являются обязательными, поскольку нарушение договора обычно влечет за собой штрафные санкции. Хотя экономические/юридические договоры основаны на косвенных предпосылках и обещании их выполнения в будущем, это не относится к сексуальным договорам. Свобода вступать в отношения и выходить из них по собственному желанию вызывает состояние неопределенности, которое, в свою очередь, объясняет, как и почему люди быстро выходят из отношений. В итоге метафора договора недостаточна для понимания той формы, которую принимают отношения на свободном, открытом сексуальном рынке, лишенном правил, ограничений или штрафов. Используя знаменитое выражение Клиффорда Гирца, метафора договора, ставшая преобладающей для формирования и обозначения интимных связей, является очень плохой парадигмой для отношений. Она не объясняет, как формируются отношения, и не дает правильной нормативно прописанной модели для формирования таких отношений⁴¹³.

Неясные желания

Сексуализация взаимодействий по сути своей подразумевает отношения между телами. Поэтому неудивительно, что эпистемология сексуальных контактов имеет некоторое сходство с другой этикой, также регулирующей тело, а именно с этикой медицинской, которая, как и сексуальная, ставит согласие в центр взаимодействия между двумя сторонами — пациентом и врачом. И сексуальная, и медицинская этики все чаще рассматривают тело как сущность, которую нельзя присваивать, подвергать насилию, использовать в чьих-либо интересах и чьи права нельзя ущемлять, как сущность, которой требуется полная осведомленность и согласие владельца тела. Согласие является философской и правовой предпосылкой медицинских и сексуальных договоров. Это еще не сам договор, а его предварительное и непременное условие. Согласие обусловлено предпосылкой, что субъект может и должен понимать смысл и последствия своего решения позволить другому овладеть своим телом, доставить удовольствие или причинить боль. Однако между сексуальной и медицинской этикой существует важное различие: тогда как врач и пациент, как разумно предположить, хотят одного и того же — здоровья пациента, в сексуальной сфере каждое тело имеет собственные желания, которые могут либо совпадать, либо расходиться. Я могу согласиться на поцелуй, но не на половой акт. Или я могу согласиться на половой акт, если предполагаю, что это начало отношений, а не секс на одну ночь. Именно тот факт, что желания могут разойтись в любой точке сексуального взаимодействия, отличает идею согласия в сексуальных отношениях от согласия пациента и делает ее гораздо слабее, чем в большинстве областей, где оно необходимо. В статье о «сером» изнасиловании (основанном на психологическом принуждении. — Прим. пер.) известный автор Лора Сешнз Степ приводит красноречивый пример:

Алисия попросила своего однокурсника Кевина стать ее «платоническим кавалером» на вечернем собрании студенческого женского общества. Они вдвоем отправились сначала на ужин с друзьями, а потом на танцы. Она помнит, что они напились, но она не сказала бы, что до беспамятства. После танцев они пошли в комнату Кевина и в какой-то момент начали целоваться. Она прямо сказала ему, что не хочет, чтобы дело дошло до секса, и он согласился. Но через несколько минут он толкнул ее на диван и навалился сверху. «Нет. Перестань», — мягко попросила Алисия — слишком мягко, как сказала она себе позже. Когда, не обращая внимания на ее просьбу, он все равно вошел в нее, она вся напряглась и попыталась отрешиться от происходящего, пока все не закончилось. Затем он заснул, а она ушла в свое общежитие, «испытывая это мерзкое чувство, когда не знаешь, что делать и кому рассказать, и не понимая, твоя ли в этом вина». Хотя Алисия ощущала себя изнасилованной — ведь она не хотела заниматься сексом с Кевином — она не была уверена в том, что другие посчитали бы это насилием⁴¹⁴.

Я выделила фразу «она не была уверена в том, что другие посчитали бы это насилием», поскольку она явно свидетельствует о том, что этой женщине, которая действительно была изнасилована, трудно с нормативной точки зрения оценить насилие, совершенное мужчиной, так как она не уверена в том, достаточно ли четко она сформулировала отсутствие согласия. Эта трудность обусловлена тем фактом, что сексуализация заведомо предполагает сексуальное желание и значительно усложняет возможность сформулировать его отсутствие самому себе (или другому человеку). И хотя обеспечение правопорядка и всеобщее осознание недопустимости изнасилований возросли, культура сексуализации определяет людей с точки зрения их готовности заниматься сексом, превращая сексапильность и сексуальную активность в критерии ценности, придавая отсутствию сексуального желания менее законный статус и делая его менее понятным и для самого человека, и для других. То, что у этой женщины возникли трудности с оценкой совершенного над ней насилия и внятности изложения ее собственного несогласия, свидетельствует о том, что ее воля подавлена и сбита с толку конкурирующей нормой сексуализации и естественностью мужской сексуальной силы в виде его сексуального желания. Согласие предполагает наличие воли, не подверженной давлению. Тем не менее остро ощущаемое давление, оказываемое культурой, которая определяет ценность с точки зрения сексуальности и мужской сексуальной власти, делает незаконным или непривлекательным отсутствие сексуального желания (это касается и женщин, и мужчин). Если секс является целью свиданий, если ему придается мало эмоционального значения или не придается значения вообще, если он оторван от более широких представлений об индивидуальности и ему не присуща взаимность, согласие становится «случайным», предполагаемым, а не запрашиваемым, и рассматривается как действие, не имеющее глубокой связи с сущностью личности. Само культурное определение случайного секса — спокойный, легкий, эмоционально отстраненный, не имеющий четких определенных рамок, подчеркивающий сексуальную удаль и активность — делает согласие «случайным», то есть предполагаемым, а не гарантированным. При этом оно делает желание женщины невразумительным, неясным для нее самой, поскольку нормы сексуализации требуют постоянной сексуальной доступности женщин. Сексуальная свобода, за которую боролись, в свою очередь сама стала нормой давления.

Более того, поскольку сексуальное согласие коренится в теле, оно обходит стороной эмоциональное содержание отношений. Вопрос о том, на что именно мы соглашаемся в эмоциональных отношениях, гораздо менее ясен, чем в сексуальных. Понятно, на что соглашается мазохист в сексуальных отношениях, но гораздо менее ясно, на что именно соглашается неудовлетворенная или оскорбленная женщина, если она вообще согласна. Поскольку мужчины и женщины занимают разное положение в сексуальной сфере, они по-разному заключают сексуальные и эмоциональные договоры. Вот убедительный пример этому утверждению — Кэролайн, двадцативосьмилетняя студентка из Голландии, изучающая архитектуру и живущая в Париже:

КОРР.: У вас есть парень?

КЭРОЛАЙН: Еще два месяца назад у меня был один, как бы это сказать, парень наполовину.

КОРР.: [смеется] Почему наполовину? Он жил далеко?

КЭРОЛАЙН: Ну, это когда вы вроде бы вместе, но в то же время порознь.

КОРР.: Что вы имеете в виду?

КЭРОЛАЙН: Он мне нравился, очень нравился. Однако между нами долгое время ничего не было. Мы тусовались вместе. Но ничего не происходило. И однажды ночью это произошло; я пришла к нему домой после вечеринки, мы оба были пьяны, и все случилось, я давно этого хотела, в отличие от него. Он делал все механически, понимаете, типа, я — рядом, поздно ночью, так почему бы со мной не переспать. Мне кажется, мужчина никогда не упустит возможность переспать с женщиной. А что касается меня, я так давно об этом мечтала. Мы были вместе уже некоторое время, и в какой-то момент, может, в первый или во второй месяц наших отношений, он сказал мне: «Послушай, я не уверен насчет нас. Я имею в виду, я не уверен, что хочу чего-то большего, чем секс». И добавил: «В общем, я не хочу использовать тебя или как еще это назвать...» Я сказала ему, что все в порядке, что меня все устраивает, я даже пошутила, что это я использую его для секса. Мне хотелось выглядеть крутой. Не как девушка, которая на что-то надеется. Он мне очень нравился, мне было важно соответствовать ему, но, думаю, я просто надеялась... не знаю, на что, на то, что со временем он изменится, что секс со мной будет настолько хорош, что ему не захочется уходить. Так продолжалось и дальше: мы трахались, мы встречались месяца три, может быть, и в какой-то момент он устроил новоселье в своей новой квартире и не пригласил меня. Впоследствии я узнала из чьего-то поста в Facebook, что у него было новоселье. Кто-то фотографировал и выложил фотографии. Мне было так больно! Честно говоря, я была просто раздавлена. Когда я сказала ему об этом, он удивился, сказал, что это была просто небольшая вечеринка для его близких друзей. Что наши отношения совсем не такие и он всегда предельно ясно давал это понять, что в его поведении не было ничего, что могло бы ввести в заблуждение, что я сама согласилась быть с ним только ради секса, а теперь пытаюсь вызвать в нем чувство вины. Сначала я была сильно обескуражена, думала, может, он прав, может, мне не следовало ни на что надеяться, ведь я сама согласилась на секс без каких-либо обязательств, но через некоторое время я перестала с ним встречаться. Мне потребовалось время, чтобы по-настоящему разозлиться. Я понимала, что сама согласилась на его долбаные условия, но все равно чувствовала себя использованной, хотя он всегда был предельно ясен. Так что, оглядываясь назад, могу сказать: все это были только мои фантазии. Наши отношения сводились лишь к сексу.

КОРР.: Почему вы чувствовали себя использованной, как вы думаете?

КЭРОЛАЙН: Что-то во мне продолжало надеяться, что он полюбит меня. Ну, смотрите, вы регулярно встречаетесь с кем-то, занимаетесь сексом, вместе готовите еду, вместе просыпаетесь по утрам, шутите, разве спустя какое-то время вы не почувствуете своего рода близость к этому человеку?

Эта история раскрывает некоторые существенные особенности того, как согласие и договор регулируют интимные отношения. Казалось бы, здесь и мужчина, и женщина согласны на секс без обязательств и рассматривают его как неполноценную форму отношений, однако оба соглашаются на них по разным причинам. Женщина соглашается только потому, что надеется, что секс — прелюдия к любви. Стратегия быть «крутой» и «отстраненной» является лишь ее попыткой примирить свою эмоциональную цель с условиями, поставленными мужчиной. Для мужчины заявления об ограниченности его намерений — только секс — достаточно, чтобы узаконить отсутствие эмоциональной вовлеченности.

Таким образом, как только мы ограничиваем отношения до чисто физического контакта, за категорией согласия скрывается тот факт, что самый важный аспект отношений не регулируется договором. Приведенный пример показывает, что согласие — тонкая категория, касающаяся эмоций, поскольку партнеры не могут должным образом договориться о них. Этика согласия делает акцент на желании индивидуума и даже требует внимания к нему, но она упускает из виду, что при определенных условиях желание может быть (или стать) изменчивым, неясным, подверженным влиянию и вызывающим внутренний конфликт.

Трудность в заключении эмоционального договора об отношениях приводит к возникновению новых форм отношений, выражающих отказ или трудность должным образом урегулировать эмоции в рамках договора, как в случае, описанном Кэролайн. В Соединенных Штатах эти отношения стали известны под популярным понятием «ситуационные отношения»⁴¹⁵. Определение этим отношениям дается в рубрике интернет-советов на тему «Девять признаков того, что у вас ситуационные отношения» (9 Signs You’re in a Situationship):

Вы даже не знаете, как их назвать, когда сталкиваетесь с ситуацией знакомства или простого упоминания о них. Возможно, вы даже не уверены, можете ли вы назвать ваших партнеров друзьями. В результате вы часто ловите себя на мысли, что не находите слов, чтобы описать их статус, и в замешательстве всматриваетесь в пространство, пытаясь найти определение вашим отношениям. «Я хочу сказать, что на самом деле мы не... Я имею в виду, что мы не совсем друзья, но и не просто секс-приятели… То есть мы, безусловно, заботимся друг о друге, между нами есть взаимное уважение…Ну, просто мы не торопимся, знаете ли». В конце концов один из вас, устав от двусмысленности, спросит: «Так к чему же все это идет?» И вы оба будете притворяться, что говорите на одном языке, каким-бы он ни был⁴¹⁶.

Ситуационные отношения представляют собой связь, в которой участники прямо или косвенно соглашаются на своего рода отношения без отношений. Эти отношения не имеют или практически не имеют никаких планов на будущее, никакой публичности, никаких обязательств, они протекают в настоящем и обычно (не всегда) удовлетворяют сексуальные цели одной или двух сторон. Ситуационными отношениями, неведомыми ей самой, но хорошо понятными ее партнеру, оказались отношения, в которые вступила Кэролайн. Подобные отношения являются продолжением сексуальной «необязательности» или «случайности», которую они продлевают. Они не являются настоящими отношениями, поскольку по крайней мере одна из двух сторон либо не имеет эмоциональной цели, либо отказывается думать о будущем, либо и то, и другое. В такие отношения вступают на неопределенный срок. Ситуационные отношения «никуда не ведут» и практически не имеют сюжетной линии. Их договорный характер заключается именно в согласии c тем, что они не являются настоящими любовными отношениями. Ситуационные отношения, по моей терминологии, это ненастоящие отношения, негативная связь, предел которой устанавливает одна из сторон. Иначе говоря, это примеры эмоциональных договоров, заключенных на основании противоречивых или неясных желаний или даже желаний о том, что отношения как таковые не будут существовать. Подобный договор представляет собой согласованный способ пребывания в отношениях без отношений, имеющих случайный характер, или в крайнем случае в отношениях, находящихся в неясной сумеречной зоне между негативными и ярковыраженными близкими отношениями.

Неустойчивость как эмоциональное состояние

Эмоциональный и сексуальный рынки доступны для любого представителя любого социального класса, этнической принадлежности, религии или расы. Они объединяют социально сильных и слабых, красивых и непривлекательных, образованных и необразованных, богатых и бедных. Сексуальные рынки конкурентны и открыты для всех и поэтому сопряжены с глубокой неуверенностью в ценности собственной личности, которая знает, что конкурирует с другими личностями, стоящими «выше» по шкале привлекательности или социального статуса. В «Соблазнении» (Seduction) Рэйчел О’Нил мужчины, с которыми беседовала героиня, прекрасно осознают возможное несоответствие своих собственных достоинств достоинствам определенного типа женщин, которых они находят очень привлекательными, отсюда их сознательное разграничение двух стратегий: спать с доступными женщинами и одновременно желать недосягаемых женщин, стратегия, очень удачно названная Рэйчел О’Нил мечтательной, состоящей в стремлении к менее достижимым, но более желанным объектам⁴¹⁷. Это разграничение не ускользает от сексуальных и эмоциональных партнеров, которые знают, что у другого есть стремления и мечты, которым сами они могут не соответствовать. И тогда стремления, как и в экономической сфере, становятся воображаемым ядром, меняющим представление каждого субъекта о своем месте в этих отношениях, заставляющим обоих стремиться к более привлекательным партнерам и, что более важно, заставляющим сексуальных субъектов осознавать, что сами они могут не соответствовать стремлениям друг друга. В отличие от этого желание, закрепленное договором, — желание, приводящее к формированию договора, — предполагает способность согласовывать собственные эмоции и стремления человека. На сайте знакомств eHarmony приведены слова Ванессы, одной из его пользовательниц:

«Бен правда хороший парень, — сказала Ванесса, — просто я не знаю, суждено ли нам быть вместе. Я подумываю о том, чтобы расстаться с ним, но не уверена. Как мне быть?» Это вопрос, который мучает многих одиночек: следует ли мне порвать со своим партнером или потерпеть еще немного? Обычно этот вопрос не имеет однозначного ответа, и вам придется долго ломать над ним голову, прежде чем он станет ясен. Тем не менее следующие моменты, безусловно, являются верными сигналами того, что долгосрочный прогноз отношений вызывает беспокойство⁴¹⁸.

В вопросе Ванессы проявляются эмоциональная растерянность и неясность, неуверенность в самой природе собственных эмоций и трудность в том, чтобы согласовать их со своими стремлениями. Эмоциональная неясность влечет за собой двойную неопределенность: учитывая чрезвычайно интерактивную и взаимную природу эмоций — люди реагируют на выражение чувств других людей — трудность в объяснении чьего-либо эмоционального восприятия приводят к тому, что процесс формирования крепких чувств становится еще более сложным.

Эльза — пятидесятидевятилетняя франкоизраильтянка, живущая в Израиле. Она разведена и прекрасно понимает эту двойственную неопределенность.

ЭЛЬЗА: Я развелась пять лет назад, после двадцати четырех лет брака. Я не знала, что вся картина свиданий так сильно изменилась. В наши дни очень трудно иметь с кем-то отношения.

КОРР.: Можете ли вы сказать, почему? Что изменилось?

ЭЛЬЗА: Я думаю, это в основном потому, что никогда не знаешь, чего хотят партнеры или даже чего мы сами хотим. Все может быть замечательно, и вдруг из-за какой-то мелочи все рушится. И у меня был ухажер, с которым все шло замечательно, он ухаживал за мной по всем правилам искусства, это было очень приятно и мило, и однажды мы заговорили о политике — и бах, ему не понравилось мое мнение, я была слишком либерально настроена, на его взгляд. Это его взбесило, ведь он был бизнесменом, гордым своими достижениями, и когда он услышал, что я за перераспределение доходов и повышение налогов для богатых, он испарился, исчез. Внезапно. Без предупреждения. Потом другой мужчина, сначала он был без ума от меня, писал мне сумасшедшие электронные письма, покупал мне дорогущие подарки, но однажды его как ветром сдуло. Я набралась смелости спросить его, почему, и он ответил, что ему не нравится, что я критикую его манеру одеваться. Он одевался ужасно несовременно, и я старалась придать ему более модный вид. Я говорила ему что-то вроде: «Эта куртка будет отлично на тебе смотреться. По-моему, она гораздо лучше, чем твоя», — и этого было достаточно, чтобы он почувствовал, что я его критикую. Стоит чуть-чуть задеть их эго, и они сдуваются. Но и мне тоже может что-то не нравиться: как только мужчина делает что-то неподобающее, если он неблагодарный или не очень надежный, я замыкаюсь и убеждаю себя, что не стоит тратить на него время. После того как начальный этап заканчивается, ведь всегда знаешь, что он закончился, когда глаза не горят и бабочки уже не порхают в животе, после того как начинаешь видеть реального человека, мне становится трудно понять, что я чувствую и чего хочу.

КОРР.: Что вы имеете в виду?

ЭЛЬЗА: Просто все очень сумбурно. Иногда мужчина мне нравится, а иногда нет. Он мне нравится, когда оправдывает мои ожидания, и не нравится, когда не делает этого. И с ними происходит то же самое. Я становлюсь неуверенной в себе, а я ненавижу эту неуверенность, из-за нее я начинаю переедать. Но когда мужчины добры ко мне, они мне нравятся. Понятия не имею, как сделать так, чтобы чувства не менялись.

КОРР.: Как вы понимаете, влюблен в вас мужчина или нет?

ЭЛЬЗА: В том-то и дело, что никак. Иногда мне кажется, что я ему нравлюсь, а иногда — что нет. Я думаю, они не могут определиться. Совсем как я. В такие моменты я скучаю по замужеству. По его ясности. Ваш брак может быть несчастным, но, по крайней мере, вы знаете, что он у вас есть.

КОРР: Почему? Почему вы не знаете, нравитесь вы или нет?

ЭЛЬЗА: Потому что невозможно понять, что имеет значение для других людей и даже для нас самих. Мужчина, о котором я упоминала вначале, бизнесмен, он приходил каждый вечер и водил меня по ресторанам, оплачивал и ужин, и напитки, просто увивался за мной, а затем, не сказав ни слова, исчез. Казалось, он был влюблен, а потом из-за политических разногласий решил, что я ему не подхожу, представляете? Очевидно, наши отношения мало для него значили. Может, когда-то и значили, а потом перестали. Теперь я встречаюсь с другим мужчиной, и он часто отменяет встречи, опаздывает, не звонит, когда должен позвонить, но он все равно остается рядом. Мы ссорились несколько раз, но он, кажется, очень мною увлечен, и поэтому я больше не знаю, что имеет значение, а что нет, влюблен он в меня или нет. Просто такое ощущение, что уже нет никаких правил. Очень трудно понять, что работает, а что нет, и в чем смысл того, что мужчина делает или не делает. Может, он не звонит, потому что занят? Может быть, потому что он просто не хочет быть навязчивым? Может, потому что я ему вдруг разонравилась? Слушайте, это может быть что угодно. Так что у меня еще ни разу не возникало ощущения, что я знаю точно, что происходит.

Здесь речь идет о трудностях заключения договора, поскольку люди постоянно обсуждают правила вступления в отношения и их значение для чувства собственного достоинства. Раз «неопределенность относится к неспособности человека описывать, предсказывать и объяснять поведение в социальных ситуациях»⁴¹⁹, то очевидно, что этот субъект сталкивается с высокой степенью неопределенности, как своей собственной, так и других людей. Отсутствие ритуальной структуры и нормативных якорей заставляет субъекта самостоятельно пытаться разгадать намерения партнера, разрабатывать план действий и стратегические реакции на неопределенность и формировать ясные и устойчивые чувства. Иначе говоря, неопределенность порождает метаэмоции, эмоции относительно эмоций, которые делают процесс знакомства субъектов запутанным и чрезвычайно рефлексивным, причем субъекты пытаются контролировать этот процесс, сознательно отслеживая поток и интенсивность собственных чувств. Эта рефлексивность служит отличительным признаком вступления в отношения, особенно когда намерения действующих лиц неясны и трудно поддаются пониманию. Эти два слоя — эмоции и метаэмоции — делают процесс вступления в отношения затруднительным. Вот еще один пример этого.

Тамар — тридцатидвухлетняя израильская студентка гуманитарного факультета, которая также работает в компании высоких технологий:

Тамар: Моя подруга позвонила мне и сказала: «Я познакомилась с парнем, он такой классный; меня познакомили с ним друзья; но он не написал мне ни одной СМС за два дня. Правда, он сказал, что будет очень занят. Что ты думаешь об этом? Я думаю, что он должен сделать первый шаг, ведь он должен ухаживать за мной. Я интуитивно чувствую, что он должен, но не уверена». Я ей ответила: «Если ты не хочешь оставаться в подвешенном состоянии, спроси его. Пригласи его на свидание. Пошли ему непринужденное СМС. Что касается меня, я ненавижу оставаться в неизвестности». Она ответила: «А я ненавижу все эти “непринуждённые” послания, как будто я вся из себя крутая, когда на самом деле это далеко не так. Если бы он захотел пообщаться, он давно бы уже написал “давай поговорим”» — «А вот я ненавижу быть в подвешенном состоянии. Мне нужно знать. И я пишу. Мне наплевать, что я пишу первой. Мне необходимо знать». Тогда моя подруга говорит: «Уф!!! Я сыта по горло. Он должен освободить меня. Да, да. Нет, нет, это мне нужно освободиться от него. Он должен мне написать». [Тамар снова говорит от своего имени] Мне не хватает терпения на все эти гадания «напишет или не напишет», мне нужно знать... Я хожу на многие свидания, но, знаете, иногда сомневаюсь в себе, и я даже не уверена, что теперь понимаю, хорошим было свидание или нет. Иногда кажется, что свидание прошло хорошо, но приходишь домой и задаешься вопросом, а так ли это. Многие из моих друзей также полны сомнений. У меня очень развит инстинкт, но меня постоянно одолевают сомнения. Я живу в Тель-Авиве, где все находятся в поиске, все хотят секса на одну ночь. В Тель-Авиве все в поиске. От этого все обесценивается. Ты чувствуешь себя одним из тысячи. И это действительно так. Вы можете часами обмениваться эсэмэсками, а затем вдруг выяснить, что от тебя хотят лишь секса на одну ночь. После разговоров с мужчинами у меня создалось впечатление, что у них есть огромный выбор, что они могут очень быстро найти себе другую красивую и умную женщину. У меня все время возникает такое чувство, что девушек гораздо больше, думаю, именно поэтому все и обесценилось.

КОРР.: Предположим, вы знакомитесь с тем, кто вам понравился.

ТАМАР: Как?

КОРР.: Как хотите.

ТАМАР: Лучше с помощью друзей.

КОРР.: Можете ли вы объяснить, почему лучше?

ТАМАР: Помимо избытка выбора, того факта, что он очень велик, мне кажется, что нет никаких обязательств, когда вы знакомитесь сами, через интернет. Возникает такое чувство, что можно делать все, что захочешь. Если вас знакомят друзья, он будет более ответственным. Он вынужден быть более осторожным. Но если вы знакомитесь без помощи друзей, у мужчин возникает ощущение, что они могут делать все, что им заблагорассудится.

Несмотря на разрыв поколений, высказывания Тамар и ее подруги перекликаются с высказываниями Эльзы, поскольку все они описывают состояние, в котором правила ухаживания неясны, намерения субъектов невозможно предугадать и они требуют рефлексивной вербализации и постоянного анализа, состояние, в котором выражение желания сильно ограничено представлением о том, что именно мужчинам дано право решать, каким образом вступать в отношения, из которых можно легко выйти, что они с успехом и делают. Более того, спор между Тамар и ее подругой разгорается из-за вопроса о том, не умаляется ли ценность женщин, когда они «звонят первыми», предполагая, что сексуальная сфера пронизана борьбой за власть. Неопределенность обрекает эти взаимодействия на начальном этапе, поскольку выражение слишком большого или слишком малого интереса в равной степени может стать губительным для отношений, во-первых, потому что сигнализирует о слабости человека, а во-вторых, потому что делает его неспособным вступить в серьезные близкие отношения. «Непонимание, что делать» — звонить или не звонить, проявлять интерес или нет — является результатом социологического ограничения, при котором субъекты управляют противоречивыми желаниями и требованиями, возникающими в процессе взаимодействия: желанием не показаться слишком страстно жаждущими отношений и все же с нетерпением стремиться к ним, желанием иметь еще одно подтверждение собственной ценности и навязанными самому себе ограничениями эмоционального самовыражения. Не демонстрировать «потребность в эмоциональной поддержке» стало ключевым мотивом отношений, особенно при вступлении в них, что отнюдь не способствует возникновению желания заключить эмоциональный договор или выполнить необходимую символическую работу по проявлению интереса, или серьёзных намерений, или и того, и другого. Таким образом, в сексуально-романтическом взаимодействии наблюдается следующий парадокс: чтобы создать отношения, требуется продемонстрировать определенную отстраненность, поскольку она свидетельствует о независимости и, следовательно, о ценности. Однако отстраненность часто указывает на стратегию самозащиты партнера. Пример такой парадоксальной ситуации привел пятидесятидевятилетний Жан-Пьер. Поведав о своих собственных трудностях с поиском партнерши, он рассказал о двух своих дочерях, двадцати пяти и тридцати лет.

ЖАН-ПЬЕР: Ни у одной из них [его дочерей] нет бойфренда, никак не складывается. Они встречаются с кем-то один или два раза, иногда больше, они видятся с кем-то в течение нескольких недель, но ничего не получается. И обе они говорят мне одно и то же: это очень сложно. Они считают, что нет никаких правил. Они хотят, чтобы именно парни проявляли инициативу. Сами они не будут этого делать. Но стоит парню написать больше трех сообщений — все, он в пролете. Одно сообщение хорошо, два еще как-то терпимо, но третье означает, что он слишком навязчивый, и это катастрофа — он выбывает. Так что не только парни c заморочками. Они сами хороши. Чтобы понять, что им делать в этой неразберихе они пытаются найти ориентиры в феминизме.

КОРР.: Как же?

ЖАН-ПЬЕР: Они скоры толковать поведение мужчины как проявление силы. Они очень бдительны и не хотят ощущать себя беспомощными или управляемыми. Но при этом они, видите ли, ждут, что мужчина сделает первый шаг. Вот вам и противоречие. Они осознают это, но не собираются ничего менять. Говорят, что если бы поступили иначе, то разрушили бы всякую возможность на отношения с мужчиной. Что секрет не в том, чтобы показать себя эмоционально зависимой.

Несмотря на все еще широко распространенные патриархальные режимы господства, феминизм во всех своих проявлениях и особенностях оказал глубокое влияние на гетеросексуальные отношения, на представления мужчин и женщин о себе и друг о друге, способствуя формированию психологических механизмов отказа от выбора. Как обсуждалось ранее, феминизм по большому счету представляет собой идеал независимости и равенства и в этом контексте поощряет женщин, по словам Жана-Пьера, быть «бдительными» по отношению к проявлениям власти и обесцениванию женщин, что, в свою очередь, заставляет их тщательно следить за поведением мужчин, которое может содержать подобные проявления. Такие признаки можно обнаружить в отсутствии взаимности (когда мужчина не готовит для женщины, или звонит ей реже, чем она ему), в сексуальной агрессивности (насилии над женщиной), в эмоциональной отстраненности (когда мужчина практически не выражает свои эмоции и не перезванивает достаточно быстро) или в меньшей готовности жертвовать личными интересами ради отношений. С учетом того, что феминизм стремится уравнять гендерные роли и тщательно исследует поведение мужчин на предмет скрытых признаков господства, он также повышает чувство собственного достоинства женщин и критерии их самооценки. Как мы уже видели выше, ценность в рыночной ситуации по большому счету неопределенна и поэтому должна быть защищена. Однако, как замечает Жан-Пьер, его дочери отвергнут любого мужчину, который будет уделять им слишком настойчивое внимание, поскольку они истолкуют его преследования как «эмоциональную зависимость» — предельно уничижительный взгляд на человека в культуре, где господствует идеал независимости. Это осложняется тем, что грань между независимостью и эмоциональной дистанцией действительно очень тонка, что создает путаницу в отношении эмоций и намерений других людей (и даже своих собственных). Как указывает Жан-Пьер, ключевые психосоциальные процессы, участвующие в формировании отношений, бывают двух видов: оценка психологической, сексуальной и социальной ценности человека (независимо от того, проявляет человек эмоциональную зависимость или нет, «проявляет ли он интерес или нет») и процесс защиты личности, гарантирующий, что ее целостность и ценность не пострадают или не уменьшатся. Оба процесса должны ориентироваться на противоречивые императивы, лавируя между императивом независимости (своей и чужой) и выражением привязанности. В результате сексуальные субъекты сами контролируют свои чувства: например, респонденты говорят о таких механизмах, как «уход в себя», «самозащита», «самооборона», «обеспечение собственной безопасности» или «уход от боли». Эти механизмы указывают на способность субъектов контролировать поток чувств, для того чтобы поддерживать самооценку и независимость, избегая при этом сильных эмоциональных переживаний. Таким образом, субъекты разрабатывают психологические стратегии оценки риска, пытаясь понять, насколько они рискуют, проявляя свои чувства и «открывая себя» при вступлении в отношения.

Настороженность к проявлению интереса или незаинтересованности окружающих сопровождается пристальным вниманием к собственной самооценке, где ощущение собственной значимости становится надежным признаком хороших отношений. Например, влиятельный журнал Psychology Today перечисляет признаки плохих или токсичных отношений. В верхней части списка находятся следующие признаки: «Ваш партнер заставляет вас чувствовать неловкость, указывая на недостатки вашего тела: на ваши редеющие волосы или обвисшую кожу подмышек». Или «Вы относитесь к себе хуже, чем в начале отношений — вы менее уверенны и видите в себе меньше положительных качеств»⁴²⁰. Тогда, когда структура отношений становится неопределенной, а женщины чрезмерно бдительными к проявлению мужской силы, личность обращается к своим собственным ощущениям и чувству собственного достоинства. При этом личность становится чрезмерно внимательной к признакам незаинтересованности или эмоциональной отстраненности и развивает культурные и психологические навыки ухода от отношений, угрожающих собственной индивидуальности. В ситуации неопределенности мужчины и женщины учатся контролировать поток эмоционального самовыражения, чтобы избежать асимметричных отношений.

В условиях неопределенности, вызванной поведением окружающих, эмоциональная семиотика взаимодействий — расшифровка эмоциональных знаков, порождаемых ими, — может стать агонистической, намерения других людей могут сделать человека беззащитным перед потерей или причинением вреда. Когда эмоции по отношению к партнеру становятся неопределенными, субъекты обращаются к своей самооценке, чтобы обрести чувство уверенности. Индивидуум учится определять поведение партнера с помощью собственной субъективности. Вопрос «Как меня заставляют чувствовать?» становится ключом к последовательному прогрессу и перформативному проявлению эмоций. Такое внимание к чувству собственного достоинства, в свою очередь, увеличивает риск агонистических отношений, основанных на конфликте. Вот два примера подобных тонко настроенных механизмов самозащиты, зависящих от того, как человека заставляют чувствовать, а не от того, насколько его привлекает другой человек.

Рафаэль из Израиля. Ему двадцать четыре года, он студент факультета философии, работающий неполный рабочий день:

КОРР.: У вас есть девушка?

РАФАЭЛЬ: Честно говоря, я только что с ней расстался.

КОРР.: Вы могли бы объяснить, почему?

РАФАЭЛЬ: У меня был ужасный день, я поругался с начальником на работе и очень нервничал из-за этого. Вечером мы разговаривали с ней, как обычно, и я пожаловался, что у меня был трудный рабочий день. Она тоже мне рассказала, чем занималась в течение дня. Но, кажется, я был не очень внимательным, во всяком случае не таким, как всегда. Мы поговорили и повесили трубки. А через полчаса она перезванивает и говорит, что обеспокоена тем, что я ее практически не слушал. Надо сказать, что она учится на клинического психолога. Она очень этим увлечена. И я представил себе, как после нашего разговора она сказала себе [имитируя девчачий голос]: «Боже мой, он меня совсем не слушал» [с насмешливой иронией]. И знаете что? Я подумал: «Кто ты такая, черт возьми, чтобы после каких-то двух свиданий, зная, что у меня был тяжелый день, выговаривать мне, что я недостаточно внимательно тебя слушал?» Я подумал, что это ни в какие рамки не лезет. После двух свиданий она не может так себя вести. Я тут же все прекратил.

Этот мужчина и женщина, с которой он встречался, отреагировали на две разные угрозы: она восприняла все как отсутствие должного внимания, а он как угрозу собственной независимости. Оба утверждают свое собственное «я», и каждый рассматривает самоутверждение другого как угрозу собственной личности. Самоутверждение и защита собственной ценности превращаются в перетягивание каната, в борьбу между двумя индивидуумами, воспринимающими собственную ценность в ущерб ценности другого.

Вот еще один пример — тридцатисемилетняя Даниэлла — израильский дизайнер компьютерной графики в компании, занимающейся высокими технологиями.

КОРР.: Когда вы просматриваете анкеты пользователей на сайтах знакомств, пытаясь решить, стоит ли встречаться с кем-либо из них, на что вы обычно смотрите?

ДАНИЭЛЛА: Ну, во-первых, конечно, на внешность. Он должен иметь красивую внешность, ну, не обязательно красивую, но такую, которую я нахожу привлекательной. На уровень образования, а также смотрю, насколько забавна его анкета. Затем, в процессе переписки, я обращаю внимание на скорость его реакции — достаточно ли быстро он отвечает, осмысленно ли пишет и вежлив ли он. Как тот парень, с которым я разговаривала вчера, после переписки на сайте знакомств в интернете. Он классно выглядел, у него был очень приятный голос, и говорил вроде умные вещи, но что-то в тоне его голоса меня напрягало. Через десять минут он сказал: «Извини, я должен идти, пожалуйста, пришли мне свою фотографию (поскольку я не выложила свое фото на сайте). Напиши мне». Но я не стала. Несмотря на то что все было при нем, я этого не сделала, так как он был недостаточно любезен. Если я не в восторге от разговора, значит все. Я теряю интерес. Мужчина должен поднять мне настроение и самооценку. Без этого мне трудно почувствовать себя свободной. Нет, иногда я все-таки могу продолжить общение, но, если я решусь на это, то буду начеку.

КОРР.: То есть, если отношения не приносят вам радости, вы уходите или разрываете их?

ДАНИЭЛЛА: Ну, конечно, не так, хм, резко, как вы выразились. На мой взгляд, нужно выяснить, о чем думал человек, может, я что-то неправильно поняла. Но в целом, если, особенно в начале отношений, есть много удручающих моментов, если мужчина поступает неоднозначно или держится отстраненно, если он не чувствует, что я особенная и что он счастлив от встречи со мной, то я бы восприняла это как повод их не продолжать. То, какие эмоции вызывает у меня поведение мужчины и как он воздействует на мою самооценку, действительно важно для продолжения или окончания отношений. Возможно, именно поэтому, если задуматься [смеется], я все еще одинока и не замужем.

Как видно из этого примера, угроза самооценке — «удручающие моменты» в проявлении чувств — приводит к выходу из отношений. В романтическо-сексуальном взаимодействии индивид рассматривает вопрос, способен (или нет) потенциальный партнер поддерживать или даже повышать его или ее самооценку. Стратегии защиты самоуважения влекут за собой отказ от выбора, отказ от (потенциальных) отношений, в которых индивидуум боится оказаться недооцененным. Иначе говоря, выход из отношений — это перформативный акт, с помощью которого субъекты утверждают собственную ценность и нивелируют возможное обесценивание. Эксперт по отношениям Рори Рэй в своей колонке советов излагает следующее основное правило для женщин:

Когда мужчина говорит, что не уверен, «нравишься ли ты ему» или что «у него нет чувства к тебе», беги. Признание в любви, но неготовность к серьезным отношениям — нечто совсем иное, чем, признание в «неуверенности чувств». Если он скажет, что «не уверен в своих чувствах», значит надо бежать⁴²¹.

Неустойчивость отношений, таким образом, является результатом реакций на предполагаемые символические угрозы индивидуальности и противодействием им. Психотерапевтический дискурс, который передается как через психотерапевтическую практику, так и через массовую культуру, усиливает механизмы бегства, поскольку бόльшая часть психотерапии во всех ее формах направлена на укрепление самооценки. Послушайте Эльзу, которую я уже цитировала выше:

У меня были отношения с человеком, который мне очень нравился. Давненько я не встречалась с подобным мужчиной. Я даже начала подумывать, что, может, это то, чего я так ждала. Но через три-четыре месяца, не знаю, почему, я почувствовала, что он стал чуть менее, как бы это сказать, менее восторженным, что ли, не таким внимательным и заботливым. Он приходил поздно, не всегда звонил, когда обещал, казалось, он больше хотел оставаться один, чтобы писать. Я сделала ему несколько замечаний по этому поводу. Наверное, из-за возникшего чувства неуверенности в себе. Но вместо того, чтобы спокойно отреагировать на это, он возмутился, а меня рассердило его возмущение. Поэтому я сделала все, что советуют делать книги по популярной психологи, я прямо сказала ему, что меня это не устраивает, что мне нужно, чтобы он вел себя по-другому. Однако мои претензии заставили его уйти в глухую оборону. Он возмущался, что я предъявляю требования и критикую его поведение. Но знаете, если отношения заставляют меня оправдываться и все время тревожиться, то, думаю, каким бы замечательным парнем он ни был, я не буду его удерживать. Именно этому меня научила моя психотерапия. Раньше у меня были отношения, в которых я чувствовала себя плохо, чувствовал себя в каком-то смысле незащищенной и надеялась, что в конце концов это пройдет. Но, как правило, не проходило. А теперь благодаря моей терапии я больше так не делаю. Я прекращаю отношения, которые меня не устраивают.

История Эльзы перекликается с другими историями: непредсказуемость мужчины угрожает ее способности разобраться в его намерениях. Она создает неопределенность, затрудняет восприятие его поведения и побуждений. Чувство «незащищённости», которое испытывают субъекты, в свою очередь порождает защитные и противозащитные стратегии, каждый них пытается защитить существенный аспект собственной личности. Это усиливается в процессе прохождения психотерапии, главной целью которой является повышение самооценки и ее составляющих (самоуважения, любви к себе, самопринятия). Таким образом, можно сказать, что она на самом деле едва заметно стимулирует защитные стратегии для обеспечения чувства значимости. Когда собственное или чужое желание кажется неясным, противоречивым или неоднозначным, разумнее всего уйти. Иначе говоря, эмоциональное смятение и отсутствие правил взаимодействия приводят к выходу из отношений задолго до формирования договора. Механизмы отказа от выбора помогают личности сохранить свою ценность, отказываясь выбирать отношения, угрожающие собственной индивидуальности. Поэтому защита самооценки порождает агонистическую логику и делает «выход» наиболее целесообразным способом установления или сохранения такой самооценки.

Все вышеприведенные примеры иллюстрируют один и тот же момент. Субъекты оказываются между двумя конфликтующими эмоциональными логиками: логикой сохранения собственной самооценки путем отказа от действий, которые могут не быть взаимными и которые, по их мнению, делают их уязвимыми, и логикой установления отношений, в которых проявление эмоций представляет собой решающий перформативный акт для воплощения в жизнь этих отношений. Неопределенность является результатом сложности организации этих двух логик в то, что Энн Свидлер называет последовательной стратегией действий⁴²².

Психологические ресурсы, которые субъекты должны развивать в сексуально-романтических отношениях, напоминают ресурсы субъектов экономической деятельности, пытающихся оценить риски и прибыль от инвестиций в условиях неопределенной финансовой среды. Если классический капитализм определялся прямым обменом денег (торговлей товарами за деньги или производством известных товаров за деньги), то под воздействием финансизации экономики стоимость и доходность стали все более неопределенными. Субъекты экономической деятельности разрабатывают математические инструменты для оценки риска своих нынешних инвестиций в будущем. Как выразилась Карин Кнорр Цетина, такая форма мышления основана на оценке надежд и обещаний⁴²³. Предположение и оценка риска стали важнейшей деятельностью экономики⁴²⁴, и именно это мышление руководит людьми, вступающими в отношения. Подобно тому, как управление рисками стало центральным в экономической финансовой сфере, риск также стал основным элементом вступления в отношения. Можно сказать, что некоторые отношения напоминают прямые формы денежного обмена — они структурированы вокруг установленных правил взаимности, как в традиционном ухаживании — тогда как другие отношения связаны с оценкой стратегий личности перед лицом неопределенных перспектив.

Субъекты, стремящиеся вступить в отношения и укрепить их, пытаются оценить риски, но на самом деле часто руководствуются тем, что когнитивные психологи называют неосознанным конфликтом целей, то есть ситуациями, когда субъекты сталкиваются с несовместимыми целями, которые требуют несовместимых стратегий и остаются не до конца осознанными, учитывая ограниченную природу когнитивных способностей. Сознательные или неосознанные конфликты целей приводят к «трудностям и беспокойству» в процессе выбора или принятия решений и порождают «непоследовательные поведенческие намерения и непоследовательные эмоциональные проявления»⁴²⁵. Иначе говоря, в современных отношениях заложены противоречивые цели, такие как сохранение независимости и закрепление самооценки с одной стороны, и стремление к привязанности — с другой. Как выразились когнитивные психологи Тали Клейман и Ран Хассин:

Когда две (или более) цели находятся в активном конфликте, они часто создают довольно близкие решения, то есть решения, в которых альтернативы кажутся обладающими весьма схожей практической ценностью. Таким образом, метафорически «весы принятия решений» более или менее сбалансированы. Именно в этих случаях незначительные (и, возможно, не имеющие отношения к делу) сигналы в окружающей среде могут склонить чашу весов⁴²⁶.

Когда субъекты сталкиваются с многочисленными вариантами выбора и противоречащими друг другу целями, они с большей вероятностью используют несущественные, случайные или незначительные детали для принятия решения, например, между вступлением в отношения или отказом от них. Я предполагаю, что в случае конфликта целей субъекты с большей вероятностью откажутся от отношений, поскольку отказ, по-видимому, является самым простым решением конфликта между самооценкой, независимостью и привязанностью. Это пример, когда независимость вступает в конфликт с привязанностью и порождает стратегию выхода, основанную на, казалось бы, незначительных деталях, как и предрекали когнитивные психологи.

Посмотрим, что скажет человек, называющий себя goal12:

Мы с моей бывшей девушкой расстались 2 месяца назад по моей вине, она так сильно меня любила. Я не изменял, ничего такого, просто взял и порвал с ней, ни с того ни с сего. Денек выдался трудный. Я позвонил ей на следующий день и извинился за то, что сделал, но она сказала, что уже нашла кого-то и целуется с ним. Я был в шоке, но я уважаю ее за честность⁴²⁷.

В этом примере любовь женщины представляла угрозу мужской независимости и противоречила его потребности в привязанности. Не осознавая конфликта целей и не в силах его урегулировать, он порвал с ней, сам не понимая, почему. Разрыв из-за того, что «денек выдался трудный», можно рассматривать как пример того, что, по мнению когнитивных психологов, произойдет с человеком, попавшим в неосознанный конфликт целей, как стратегию ухода от сложности и конфликта. Выход из отношений и их разрыв, таким образом — это решение неосознанного конфликта целей и потребности в сохранении независимости и собственной значимости.

Выход из отношений без права голоса

Свобода вступления в отношения сопряжена со свободой выхода из них. Фактически выход является прерогативой договорной свободы отношений. Как писал в 1965 году восточногерманский диссидент Вольф Бирман: «Я могу любить только то, что вправе свободно покинуть»⁴²⁸. Такое определение свободы, безусловно, отличается от определения, которое предлагал Гегель, великий сторонник свободы в любви и браке. Действительно, философ строго смотрел на прерогативу индивида беспрепятственно оставлять брак. Для Гегеля только высшие этические институты, такие как церковь или суд, могли расторгнуть брак (см. главу 6 о разводе). В этом смысле культурные представления о свободе, договоре, браке и любви претерпели значительные изменения: из свободы входить в них она превратилась в основную свободу их покидать. Выход из отношений, причем неоднократно, заложен в сексуальном договоре. Но раз выход заложен в договоре, это неизбежно меняет восприятие отношений как до их установления, так и в процессе и подрывает саму возможность их формирования.

Разрыв отношений в какой-то момент стал одним из элементов повседневной жизни до такой степени, что многим или большинству отношений свойственно предчувствие их конца. И это, как теперь уже очевидно, прежде всего относится к дивному новому миру интернет-знакомств, где люди обычно не отвечают на телефонные звонки, не приходят на встречи, прерывают переписку без объяснения причин, резко уходят со свидания и прекращают отношения с объяснением или без него. Для многих из моих собеседников, особенно для женщин, это, похоже, стало обычной платой за отношения. Росс, сорокаоднолетний англичанин, работающий учителем, приводит следующий пример:

На прошлой неделе я позвонил женщине, чья анкета мне очень понравилась. Мы начали разговаривать, и беседа оказалась очень приятной. Она рассказала, что каждый день проезжает по тридцать миль на велосипеде в самом городе [Лондоне] и за его пределами. Она также призналась, что ездит без шлема. И тогда я сказал, что ей следовало бы надевать шлем. А в третий раз, когда я на примере попытался доказать, что ей следует носить шлем, вполне дружелюбно, на мой взгляд, она сказала: «Извини, мне надо идти». И добавила, кажется, уже в СМС: «Не думаю, что мы подходим друг другу».

Современные субъекты развивают свою индивидуальность как с помощью потребительских вкусов, так и благодаря психологическому самообразованию и, таким образом, тонко настраиваются на мельчайшие различия стиля, что, в свою очередь, способствует быстрому расставанию. За очень немногими исключениями большинство людей, состоящих и не состоящих в браке, в установившихся или зарождающихся отношениях, скорее всего, испытывали в своей жизни разрыв или отказ отношений, либо мягкий — как в случае с Россом — либо значительный, либо односторонний и резкий, либо по обоюдному согласию. Интересно отметить, что меж тем, как в иных сделках выход влечет за собой нарушение договора, а иногда даже штраф, выход из уже установленных сексуальных и романтических отношений происходит без каких-либо символических издержек или общественного осуждения уходящего. Эмоциональные и сексуальные договоры уникальны тем, что они практически лишены наказаний за выход из них. Примером тому служит практика «гостинга», широко обсуждаемая в массовой культуре (от англ. ghosting; ghost — «привидение». — Прим. пер.). Вот цитата из одной газетной статьи:

Кто такие привидения?

Слово «привидение» чаще всего ассоциируется с Коулом из фильма «Шестое чувство» (The Sixth Sense) 1999 года, мальчиком, видевшим мертвых людей, и фильмом 1990 года с Деми Мур и Патриком Суэйзи в главных ролях. А также оно стало обозначать субъекта, вышедшего из романтических отношений и прекратившего все контакты с бывшим партнером, игнорируя все его попытки выйти на связь.

Кто это делает?

Этот термин уже вошел в лексикон корреспондентов, проводящих опрос общественного мнения: в октябре 2014 года опрос YouGov/Huffington Post среди 1000 взрослых показал, что 11 % американцев стали “привидениями” для своих бывших партнеров. Менее официальное анкетирование журнала Elle, опросившего 185 человек, показало, что около 16,7 % мужчин и 24,2 % женщин были «привидениями» в какой-то момент своей жизни. Вопрос о том, стало ли такое поведение более распространенным с появлением технологий, является спорным, но, возможно, сейчас оно причиняет гораздо более сильную боль, поскольку существует множество способов увидеть, как ваш возлюбленный взаимодействует с другими людьми, игнорируя вас. Появление таких приложений, как Tinder и Grindr, создающих впечатление, что всегда найдется кто-то еще, буквально за углом, безусловно, способствует появлению «привидений»⁴²⁹.

Гостинг — это привилегия свободы в любой момент разорвать сексуально-романтический договор. Как специфическая форма одностороннего прекращения отношений, она не требует объяснений или сохранения репутации. Гостинг, по сути, является выражением того факта, что выход из отношений становится довольно привычной и стандартной практикой и что люди чувствуют себя все менее и менее обязанными давать какие-либо объяснения своему уходу. Сара, пятидесятидвухлетняя израильтянка, очень эмоционально рассказывает о том, насколько снизилась ее самооценка из-за подруги, исчезнувшей, как привидение.

Мы встречались в течение года, нет, даже в течение полутора лет, а потом она прислала мне SMS, сообщив, что все кончено, что она прекращает наши отношения. Она сделала это с помощью SMS! Я попыталась ей позвонить. Но она не ответила. Невозможно смириться с унижением, когда кто-то бросает тебя таким образом! Она даже не удосужилась поговорить со мной. Я пыталась дозвониться до нее много раз, но она, конечно же, не ответила ни на один из моих звонков, даже когда я позвонила с незнакомого ей номера. Я не могу прийти в себя от боли и унижения. А потом через общего знакомого я узнала, что она познакомилась с кем-то. У нее даже не хватило порядочности сказать мне об этом.

И других опрошенных бросили подобным образом (в моей выборке только женщины, но это, безусловно, не зависит от пола).

Поскольку этика согласия является основным и почти исключительным нравственным дискурсом, регулирующим любовь и отношения, согласие делает законным выход из отношений в любой момент, как только меняются эмоции. «Снижение влечения» или «знакомство с кем-то другим» дает право выйти из отношений по собственному желанию, часто не прибегая к «оправданию». Собственно, если и существует одна поразительная характеристика эмоциональной договорной свободы, так это то, что выход из отношений может быть лишен какого-либо режима оправдания⁴³⁰. Конечно, иногда люди дают какие-то объяснения, но они чувствуют себя все более свободными от обязательств.

Выход из отношений настолько распространен, что создает эффект домино на всем пути их зарождения и формирования. Тара, сорокавосьмилетняя скандинавка, профессор химии, обратилась ко мне по электронной почте, чтобы поделиться некоторыми размышлениями о своих впечатлениях от знакомства через интернет. Вот какими поразительными метафорами она описывает свои переживания:

Просто размышление:

В романе Барбары Кингсолвер «Поведение в полете» (Flight Behavior) есть сцена, в которой главная героиня и ее муж делают покупки в магазине, где все товары стоят один доллар. Все это дешевый ширпотреб, в огромном количестве производимый за тридевять земель. Покупатели берут вещи и бросают их обратно на полки с безразличием или неприязнью. Они чего-то хотят, желание — это часть мотивации, просто они не знают, чего, на самом деле они не нуждаются ни в чем из того, что видят, но все равно покупают, поскольку это дешево.

Эта сцена заставила меня задуматься о поведении, связанном с отказом от свиданий. <…> Поиск партнеров превратился в сугубо личное стремление к выбору, удовлетворению потребностей и совершенствованию собственной индивидуальности, слегка напоминающее покупку новой одежды.

Я подозреваю, что онлайн-знакомства виноваты в этом феномене fast romance — скоротечных романов (как fast food — фаст-фуд, fast fashion — быстрая мода). Происходит абсолютное эмоциональное отчуждение: «товаров» много, и они легкодоступны, но они практически не вызывают у вас никакого эмоционального отклика. Подобный взгляд на вещи распространился и на другие отношения, поэтому, если вы встречаете кого-то в реальной жизни, вы также можете «примерить» его на некоторое время, а затем вернуть обратно на полку без объяснения причин. Это становится ужасно обидным и сбивает с толку. Раньше считалось элементарной вежливостью прямо сказать о завершении отношений. Полагалось дать объяснение, почему пропал ваш интерес, или закончились чувства, или почему вы решили, что отношения вас не устраивают. В скоротечной любви бросить партнера кажется само собой разумеющимся, легким способом уйти, независимо от того, насколько пылким или основательным был роман. Многие люди «встречаются» и «примеряют» друг друга — придирчивые потребители на дешевом мировом рынке всевозможных романтических или сексуальных отношений. Абсолютное превращение всех и вся в товар.

Эта женщина с болью подтверждает тот факт, что отношения сегодня прекращают когда вздумается, легко и без серьезных символических или моральных затрат для уходящего человека. Именно поэтому она чувствует себя одноразовым товаром, который примерили и выбросили, или, используя ее метафору, положили «обратно на полку». Разрывы отношений представляют собой оскорбление личности и посягательство на ощущение ее собственной значимости.

Немецкий сексолог и врач Фолькмар Зигуш утверждал, что сексуальная свобода ослабила чувство долга⁴³¹, и этот факт нигде не проявляется так отчетливо, как в сфере разрыва отношений. Распространение культуры разрыва знаменует ослабление нравственного долга, ослабление, которое нигде не проявляется столь ярко, как в сексуальной сфере. В своем «Руководстве по нехватке любви, которое сделает ваши отношения длительными» (Missing Love Manual that Makes Your Relationship Last) эксперт по браку и сваха Хеллен Чен утверждает, что 85 % отношений заканчиваются расставанием⁴³². Хотя на статистику, предоставленную специалистом, не имеющим отношения к науке, нельзя полагаться полностью, она, тем не менее, указывает на то, что, без сомнения, стало широко распространенной и структурной частью процесса образования пар. Большинство современных взрослых людей даже в молодом возрасте неоднократно сталкивались с разрывом романтических отношений либо в качестве инициаторов, либо в качестве объектов разрыва.

Альберт О. Хиршман в своей книге «Выход, голос и верность» (Exit, Voice and Loyalty)⁴³³ исследует два варианта выражения покупателями своего недовольства продуктом компании: один — уход (exit), воздержание от покупки; другой — голос (voice), выражение своего недовольства вербальным способом или с помощью иных средств. Но в интимных отношениях, так же, как и в процессе экономического обмена, выход представляется наиболее предпочтительным вариантом. Почему же это так происходит? Я бы сказала, что выход предпочтительнее голоса, поскольку он не влечет за собой никакого нормативного наказания, ведь существует огромное количество других вариантов (множество других магазинов или партнеров), а голос воспринимается как угроза независимости или самооценке. В процессе формирования отношений выход часто предпочтительнее голоса, поскольку голос выражает зависимость и уязвимость, в то время как выход представляет собой перформативное выражение самоутверждения. Выход — это жесткая форма отказа от выбора, то есть выбор прекратить отношения, угрожающие безопасности собственной индивидуальности. Иногда такой выход становится результатом сознательного решения, а иногда — результатом полусознательных процессов, например, когда кто-то оказывается втянутым в конфликт целей в процессе защиты своей независимости или самооценки.

Мы привыкли считать разрыв настолько важной привилегией свободы субъекта позднего модерна вступать в отношения и выходить из них, что почти не задумываемся о последствиях, которые повторные разрывы и неоправдавшиеся ожидания могут оказать на личность и на возможность формирования отношений. Поразительны два аспекта разрывов отношений. Во-первых, они лишены моральной ответственности и поэтому практически не имеют норм. Во-вторых, они предполагаю такую форму вреда, которую можно назвать эмоциональным ущербом. Разрывы относительно безболезненны для тех, кто уходит, и потенциально вредны для тех, кого бросают. Поскольку идеал сексуальной свободы сосредоточен на сексуальном угнетении и господстве, он упускает из виду негативные последствия для культур, в которых доминирует свобода выхода. Мы не задались вопросом, в какой степени повторяющийся или частый опыт расставаний может лишить индивидуума возможности сохранить незыблемое чувство собственного достоинства и формировать прочные и серьезные отношения. Как показывают исследования, последствия расставаний далеко не так легки и беспечны, как привычная небрежность, с которой они практикуются.

Разрушение романтических отношений эмпирически связано с различными негативными физическими и эмоциональными реакциями, от тревоги, депрессии, психопатических состояний, одиночества, подавления иммунитета, смертельных и несмертельных физических заболеваний или несчастных случаев и сокращения продолжительности жизни до мгновенной смерти в результате самоубийства или убийства⁴³⁴.

Психологи, занимающиеся проблемой разрыва отношений, обычно используют такие слова, как гнев, ярость, беспокойство, депрессия, отчаяние, печаль, расстройство и страх быть брошенным. Было обнаружено, что разрывы увеличивают риск самоубийства, который действительно намного выше среди разведенных, чем среди женатых людей:

Разведенные и расставшиеся люди более чем в два раза чаще совершали самоубийства, чем женатые (RR (относительный риск) = 2,08, 95% доверительные интервалы (95% ДИ (CI)) 1,58, 2,72). Одиночество или вдовство не оказывали существенного влияния на риск самоубийства. Когда данные разделили по признаку пола, было отмечено, что риск самоубийства среди разведенных мужчин оказался более чем в два раза выше, чем у женатых мужчин (ОР (RR)=2,38, ДИ (CI) 1,77, 3,20). Среди женщин, однако, статистически значимых различий в риске самоубийства по категориям семейного статуса⁴³⁵ не наблюдалось (вероятно, потому что женщины воспринимают как должное неопределенность отношений и их возможный конец).

Еще одно исследование предполагает, что как для мужчин, так и для женщин развод создает риск самоубийства по крайней мере в четыре раза выше, чем любое другое семейное положение⁴³⁶. Другие исследователи считают, что основным эффектом разрыва является потеря ясности в представлении о собственной индивидуальности, то есть менее четкое представление о том, кем человек является⁴³⁷. Каковыми бы ни были актуальные статистические данные и последствия разрыва отношений, факт остается фактом: разрыв часто представляет собой тяжелое психологическое переживание, ставшее теперь само собой разумеющимся в крайне сексуализированных и эмоционально неустойчивых культурах. Раз они увеличивают вероятность самоубийства, влияют на желание создать новые отношения, порождают краткосрочную или долгосрочную депрессию и более или менее продолжительно влияют на самооценку и представление о самом себе, то расставания должны поднимать вопросы о границах согласия как подразумеваемой философии, направляющей отношения. Как красноречиво выразился ученый-юрист Робин Уэст: «Несогласованные сделки — изнасилование, кража, рабство — безнравственны, поскольку отсутствие согласия не подразумевает ценности, значимости или честности их противоположностей, совершаемых по взаимному согласию, — секса, владения собственностью или оплачиваемого труда. [Отношения по взаимному согласию] наверняка могут быть недоброкачественными по какой-то другой причине»⁴³⁸.

Ожидание и обыденность расставаний также приводят к тому, что моральные критерии их оценки становятся запутанными и неопределенными. Именно из-за свободы выхода субъекты не знают, какой нравственной системы придерживаться после разрыва. Вот пример того, какие трудности возникают при разрыве отношений из-за невозможности выразить их нравственным языком.

Я все еще учусь справляться с этим [распадом отношений]. Это трудно. Он был у меня первым. Он все еще хочет втайне встречаться со мной по выходным, но в остальном он УЖАСНО обращается со мной. Он говорит отвратительные вещи, чтобы меня унизить. Он все еще хочет контролировать меня, даже несмотря на то что общается с этой девушкой. Мне приходится видеть их вместе в школе и как-то справляться с тем фактом, что он больше не проводит время со мной. Иногда мне кажется, что я должна выбросить все из головы и двигаться дальше, но потом мне становится страшно, что я пожалею об этом, а вдруг все можно было спасти. Думаю, что начну освобождаться от этого, и, если он действительно хочет, чтобы все изменилось в лучшую сторону, он не даст мне уйти⁴³⁹.

У этой молодой особы отсутствует какое-либо чувство нормативной ясности, которое могло бы послужить ей ориентиром: несмотря на ужасное поведение ее парня, она не уверена в нравственном значении его действий, которые выражены эмоциональным, а не моральным языком. На самом деле субъективация опыта влечет за собой глубокую неуверенность и в собственных чувствах, и в нравственном смысле эмоций, и в действиях других людей. Следует ли ей чувствовать сожаление? Непреклонность? Решимость бороться за свою любовь? Следует ли ей осуждать своего парня? Эти вопросы резко контрастируют с культурами, в которых сексуальность глубоко укоренена и определяется нравственной культурой, и, не имея четких ориентиров, индивиды вынуждены разбираться с ними самостоятельно. Как выразился философ Авишай Маргалит: «Либеральная мораль не признает мораль сексуальную как самостоятельную нравственную сферу. Она отдает дань важности секса в жизни человека, а также осознает его уязвимость перед эксплуатацией и господством. Она признает сексуальность как деликатную область применения общих нравственных принципов. Но она не признает сексуальность как независимую нравственную сферу со своими собственными принципами, также как не считает принятие пищи самостоятельной нравственной сферой. В самом деле, с точки зрения либералов, для сексуальной нравственности места не больше, чем для нравственности принятия пищи»⁴⁴⁰. Очевидным следствием этого является некоторое безразличие к тому, что философ-юрист Алан Вертхаймер называет «эмпирическим вредом», то есть такого рода вредом, который наносится способности человека иметь переживания⁴⁴¹. Господствующие нормы, полагает Вертхаймер, довольно снисходительны по отношению к сексуальному обману. Можно даже добавить, что они довольно снисходительны к расставаниям и даже поощряют их. Разрыв отношений становится безобидным с нравственной точки зрения или, проще говоря, совершенно не относящимся к сфере нравственности. Повторяющиеся разрывы наносят эмпирический вред либо потому, что они делают человека безразличным к вреду, который он причиняет другим людям, либо потому, что это вредит эмоциональной целостности брошенных людей, отрицательно сказываясь на их способности верить в то, что они снова могут испытать подобные переживания.

Александр — пятидесятивосьмилетний бухгалтер из Великобритании. Он женился в двадцать девять лет и развелся в тридцать три. Вот, что он рассказывает о своем опыте:

АЛЕКСАНДР: Я с самого начала знал, что мы не подходим друг другу.

КОРР.: Вы знали это с самого начала?

АЛЕКСАНДР: Да. Честно говоря, даже до того, как женился. Было очевидно, что мы несовместимы, что у нас разные темпераменты.

КОРР.: Развод был болезненным?

АЛЕКСАНДР: Вообще-то нет. Возможно потому, что я этого захотел. Переживание, о котором я рассказывал вам раньше, из-за той женщины, с которой я познакомился после развода, было гораздо болезненней. Я любил ее, очень сильно любил, но после года, проведенного вместе, она сказала, что хочет расстаться [молчание]. Размышляя об этом, я понимаю, что это испортило всю мою жизнь.

КОРР.: Каким образом?

АЛЕКСАНДР: Думаю, этот опыт был эмоционально настолько трудным, настолько мучительным, что я замкнулся, что-то во мне перегорело, я так и не смог больше открыться женщине подобным образом. Может быть, именно поэтому я до сих пор не женат, хотя прошло уже больше двадцати лет после развода. Я так и не смог снова открыться. Ни разу с тех пор. Можно сказать, я был травмирован этим разрывом. Признаться, я этого не осознавал до разговора с вами.

В том же духе рассказывает о своих первых впечатлениях шестидесятисемилетний француз Сирил, работавший журналистом:

Когда я был молод, от меня ушли две женщины, у каждой были свои причины. И обе они сделали это довольно резко. Я был влюблен в них и, думаю, до сих пор травмирован этим. Больше я так никогда и не смог влюбиться. Больше не смог никому довериться. Сейчас у меня замечательные отношения с женщинами, но я никогда больше не влюблялся так, как раньше. Вот почему мне гораздо удобнее иметь сразу несколько отношений. Уже не будешь столь уязвимым, если у тебя несколько отношений одновременно.

Эти примеры иллюстрируют, как разрыв отношений влияет на способность поверить в будущее, что, в свою очередь, порождает психологические и эмоциональные структуры, позволяющие индивиду закрыться, чтобы защитить себя.

В экономической сфере выход стал основным режимом действия рынка для двух его противоположных сторон. Со стороны производства — фирмы выводят свои операции в офшор, закрывают заводы и увольняют работников; а со стороны потребления — отношения больше не строятся на личном знакомстве и лояльности, в крупных магазинах выход становится вполне естественным и привычным вариантом выбора для потребителей, ищущих наиболее выгодную сделку. Как выразился Хиршман в книге «Выход, голос и лояльность» (Exit, Voice and Loyalty), экономисты глубоко убеждены в том, что упущения или потери фирм — это не то, на что следует обращать внимание: «Когда одна фирма проигрывает в конкурентной борьбе, ее рыночная доля поглощается, а ее сотрудники нанимаются другими фирмами, в том числе новичками, в результате чего общие ресурсы могут быть гораздо лучше распределены»⁴⁴². Нравственное безразличие к расставаниям, похоже, следует аналогичной логике слепой эффективности. Поскольку они направлены на максимизацию индивидуального благополучия, они в общем и целом воспринимаются как способ улучшить собственную эффективность (благодаря «накоплению опыта», «самопознанию», «выбору наиболее совместимого человека») и как лучший способ распределить свои ресурсы (выбор самого подходящего партнера). И в экономической, и в сексуальной сферах сами понятия эффективности, затрат и целесообразности разрушают понятие договора. Как выразился Ричард Сеннетт в своей книге «Культура нового капитализма» (Culture of the New Capitalism):

Глава одной динамично развивающейся компании недавно заявила, что никто не владеет своим рабочим местом в ее организации, что прежние заслуги, в частности, не дают ни одному сотруднику никаких гарантий. Это свойство личности скорее присуще потребителю, который в вечной погоне за новинками избавляется от старых, хотя и идеально исправных вещей, а не владельцу, ревностно охраняющему то, чем он уже обладает⁴⁴³.

Разрыв отношений является неотъемлемой частью культуры, в которой партнеры быстро теряют актуальность и замещаются новыми реальными или потенциальными партнерами, более четко соответствующими эмоциональным потребностям и жизненным интересам людей. Переход от разрывов к новым отношениям требует, как и в экономической сфере, некоторого забвения прошлого, способности и даже необходимости обновляться и изменяться в соответствии с требованиями современности, усваивать новый опыт, открывать неизведанные горизонты. Для этого требуется индивидуальность, готовая легко приспосабливаться к широкому кругу характеров и личностей, способная адаптироваться к незащищенности, изменяться и выстраивать стратегии для самозащиты. Быстрая смена партнеров подразумевает способности и желание осуществлять краткосрочные инвестиции, не тратить время впустую, оперативно менять линию поведения, производить быстрые умственные расчеты о целесообразности отношений. По словам Сеннетта, цитируемого ниже, это способность, противоположная «собственничеству». Интересно отметить, что собственничество является не только экономическим, но и сексуальным термином. Можно даже задаться вопросом, не является ли фраза Йозефа Шумпетера о созидательном разрушении капитализма⁴⁴⁴ столь же подходящей для описания экономического саморазрушения, как и для понимания эмоциональной динамики негативного выбора.

По словам Сеннетта, капитализм имеет два основных последствия, особенно важных для данного исследования: первое — снижение институциональной приверженности, а второе — снижение доверия. Снижение доверия превращает людей в долговременных самостоятельных предпринимателей, которые могут рассчитывать только на самих себя и собственные психологические ресурсы, чтобы справиться с неопределенностью и превратностями судьбы. То, что Сеннетт называет процессом сокращения уровней структуры корпораций⁴⁴⁵, то есть избавлением от уровней определенного аспекта производства и привлечением сторонних ресурсов, имеет глубокое сходство с областью сексуально-романтических отношений, где самопредпринимательство (выяснение того, как правильно вести себя в отношениях, как привлечь мужчину, как «заключить сделку») является центральным для вступления в отношения. Полиамория (открытые доверительные отношения сразу с несколькими партнерами. — Прим. пер.), например, является формой такой предпринимательской стратегии, перепоручением другим людям своих различных эгоистических интересов и «потребностей» — положение дел, одобренное популярным сексуальным терапевтом Эстер Перель, которая объясняет «неверность» как проявление невыраженной индивидуальности, перепорученное кому-то другому, а не своему постоянному партнеру⁴⁴⁶. Поскольку субъекты в основном полагаются на свое предпринимательское желание в поисках партнера — оценивая затраты и риски, делая относительно безопасные инвестиции, укрепляя собственную значимость, приумножая свои активы благодаря поддержанию нескольких отношений, — становится трудно добиться доверия.

Это согласуется с исследованием Дженнифер Сильвы о молодых рабочих, которые пытаются вступить во взрослую жизнь. Перед лицом все более неопределенных перспектив трудоустройства вступление молодых людей в брак, являющийся традиционным символом взрослой жизни, приобрело хаотичный характер:

Как показало десятилетие исследований, традиционные признаки зрелости — уход из дома, окончание школы, обретение финансовой независимости, брак и рождение детей — во второй половине XX века становятся все более отсроченными по времени, беспорядочными, допускающими отмену или даже отказ от них⁴⁴⁷.

По мнению Сильвы, жизнь совершеннолетних молодых людей рабочего класса представляет собой существование в состоянии хаоса, неопределенности и незащищенности. Хотя Сильва не указывает, распространяются ли каким-нибудь образом ее выводы на другие социальные классы, можно предположить, что этот беспорядок присутствует в жизни большинства социальных классов, хотя и в разной степени и в различных формах.

Доверие и неопределенность

Если в экономической сфере договор создал доверие⁴⁴⁸, то в сфере интимных отношений он подорвал его. Экономист Фрэнк Найт, как известно, провел различие между риском и неопределенностью⁴⁴⁹. По мнению Найта, риск поддается исчислению, а неопределенность — нет⁴⁵⁰. Риски, например, можно оценить статистически. Однако неопределенность имеет дело с тем, что абсолютно непознаваемо. Для снижения риска экономическая сфера создала механизмы и инструменты, такие как деривативы (от англ. derivative — производный финансовый инструмент, договор, по которому стороны получают право или принимают на себя обязательство выполнить некоторые действия в отношении базового актива. — Прим. пер.). Покупать дериватив — значит покупать вопреки рыночному риску и неопределенности. Однако и романтическое, и сексуальное общение порождают эмоциональные деривативы и требуют эмоционального отношения субъекта, который справляется с неопределенностью без страховки или финансовых инструментов, гарантирующих стабильность. При столкновении с эмоциональной неопределенностью возможен ряд эмоциональных и экономических стратегий: инвестирование без уверенности в прибыли, быстрое изъятие инвестиций, когда прибыль кажется неопределенной, выход из отношений, когда требования слишком высоки, разработка страховых стратегий в форме механизмов для самозащиты благодаря эмоциональной бдительности к возможности потерь. Все стратегии указывают на существенные трудности в построении социальной динамики доверия.

В вышеупомянутом исследовании капитализма Сеннетт проводит различие между формальным и неформальным доверием:

Формальное доверие означает, что одна сторона заключает договор, полагая, что другая сторона будет соблюдать его условия. Неформальное доверие подразумевает понимание, на кого вы можете положиться, особенно когда группа находится в стрессовой ситуации: кто вылетит в трубу, а кто окажется на высоте⁴⁵¹.

Система ухаживания в прошлом была способна обеспечить как формальное, так и неформальное доверие, поскольку издержки отказа от помолвки могли быть весьма значительными (это был удар по репутации), а также потому, что она задействовала социальные сети. Эти социальные сети служили своего рода гарантией. Дэвид Хаас и Форрест Дезеран далее определяют доверие с позиций Блау как «веру одного человека в то, что другой выполнит свои обязательства и, согласно устоявшейся практике, “внесет свою лепту” в отношения с партнером»⁴⁵². Но доверие как вера в то, что партнер выполнит свои обязательства, стало весьма напряженным, поскольку неопределенность создает эмоциональную дилемму заключенного (или «дилемма бандита» — фундаментальная проблема в теории игр, согласно которой рациональные игроки заботятся лишь о своем собственном выигрыше. — Прим. пер.): учитывая общее желание каждого защитить чувство собственного достоинства, учитывая ощущение уязвимости при раскрытии своих намерений и чувств, уверенность в том, что другой человек будет взаимодействовать (то есть даст положительный ответ), может быть обретена только в том случае, если один партнер верит в то, что другой ответит взаимностью. Как далее утверждают Хаас и Дезеран: «Доверие строится постепенно, за счет цикла постоянно увеличивающихся инвестиций в отношения, в ходе которого партнеры могут доказать свою благонадежность друг другу»⁴⁵³. Модели рационального выбора доверия, как правило, предполагают, что доверие обычно развивается на основе циклической взаимности: доверие одного человека проистекает из доверия другого⁴⁵⁴. «Подобно байесовскому обновлению, каждое положительное действие увеличивает предполагаемую вероятность сохранения доверия партнера и в процессе многократных взаимодействий дополнительная достоверная информация оказывает меньшее влияние»⁴⁵⁵. Постепенно возрастающее и многократно выражаемое доверие, по всей вероятности, будет в значительной степени затруднено сложностью оценки поведения других людей, а также неясностью или неоднозначностью, которые возникают при вступлении в отношения из-за страха перед уходом партнера, что приводит к стратегиям самозащиты и самообороны. Так, Элвин Гулднер утверждает, что социальный обмен возможен потому, что действующие лица ориентируют свои действия на общепринятые нормы взаимного обмена⁴⁵⁶ и ожидают взаимности в ответ. Однако в сексуальном взаимодействии, где преобладает случайность, ожидание взаимности значительно подрывается именно потому, что норма свободы затрудняет понимание того, следует ли отвечать взаимностью, в какой степени и как.

Свобода выхода из отношений в любой момент превращает будущее в проблему. И поскольку способность представлять себе будущее и предполагать доверие тесно переплетены, становится все труднее это доверие завоевать. Исследования показывают, что доверие значительно возрастает, когда в игре «дилемма заключенного» от людей ожидают сотрудничества после игры⁴⁵⁷. Иначе говоря, надежды на будущее усиливают стремление к сотрудничеству и доверию. Кроме того, исследования показывают, что доверие — далеко не рациональная игра, а скорее требование, чтобы хотя бы один из двух игроков пошел на риск⁴⁵⁸. В авторитетной научной статье теоретики менеджмента Роджер Майер, Джеймс Дэвис и Ф. Дэвид Шорман определили доверие как «готовность быть уязвимым перед другим человеком», предполагая, что доверие чаще всего возникает, когда индивидуум желает стать уязвимым⁴⁵⁹. Если доверие определяется готовностью к принятию риска, то потребность сохранить самооценку заставляет индивидуума более остро осознавать собственную уязвимость и, следовательно, в меньшей степени рисковать⁴⁶⁰. Как четко сформулировал Диего Гамбетта, доверие — это готовность быть уязвимым к потерям, а не результат рационального процесса осмысления оценки будущей прибыли⁴⁶¹. Однако, учитывая господствующую важность независимости для формирования самосознания, уязвимость может быть истолкована как «эмоциональная зависимость», как правило, запрещенная в современной эмоциональной грамматике.

Исторически вопрос о том, кто принимает риск, был прописан в культурном сценарии⁴⁶². В процессе ухаживания в прошлом именно мужчина с точки зрения культуры должен был идти на риск, таким образом, с самого начала решая вопрос о том, кто становится эмоционально уязвимым, что, в свою очередь, позволяло начать процесс постепенного укрепления доверия (этот риск предполагал исключительное право инициировать отношения). Конечно, эмоциональный риск был неотъемлемой частью патриархата, прерогативой, напрямую обусловленной мужской властью. С исчезновением ритуальной системы ухаживания, организованной патриархатом, вопрос о том, кто принимает риск, остается открытым и решается в ходе переговоров в зависимости от ситуации, а не по культурному сценарию. Доверие, по мнению Никласа Лумана, играет главную роль в уменьшении социальной сложности⁴⁶³. То есть без доверия социальная жизнь превратилась бы, по его словам, в «хаос и парализующий страх»⁴⁶⁴, и доверие в этом смысле помогает строить предсказуемые, упорядоченные и, следовательно, менее сложные отношения. Современные же отношения, напротив, бессистемны и пронизаны страхом именно из-за краха механизмов укрепления доверия.

Отсутствие или снижение доверия объясняется исчезновением двух культурных особенностей любви: сюжетности и идеализации. Доверие обеспечивает повествовательность, способность организовать чувства и отношения человека в правдоподобную сюжетную линию, поскольку оно вовлекает будущее в его чувства и действия. Недостаток доверия урезает повествование, лишая правдоподобия последующие эпизоды и, таким образом, лишая будущего. Поразительно похожим образом Ричард Сеннетт осветил кардинальное изменение сюжетной структуры в рабочей сфере. Изучив людей, работающих в корпорациях, Сеннетт утверждает, что члены старших возрастных групп оказались более стратегически настроенными и более целенаправленными, тогда как молодые возрастные группы имели более аморфные цели, поскольку их мышление являлось более краткосрочным, ориентированным на настоящее, «выявляющим возможность», а не способствующим развитию».⁴⁶⁵ Трудность вовлечения в будущее вполне правдоподобным образом перекликается с переходом от идеи «карьеры» к идее чередования рабочих «проектов». Если карьера представляла собой конкретные пути, в процессе которых работники должны были овладевать определенным набором навыков, чтобы эффективно работать и подниматься по служебной лестнице, то проекты являются несистематизированной массой путей, целей и рискованных предприятий, которые требуют от индивидов гибкости, независимости и креативности⁴⁶⁶. Современные романтическо-сексуальные пути, как мы видели, имеют ту же структуру: они становятся серией «проектов», пробных переживаний, без четкого телоса или встроенного механизма постепенного перехода от одной стадии к другой. Вот почему романтические истории все чаще носят эпизодический характер⁴⁶⁷. Они развиваются без осознанного, целенаправленного или заявленного решения⁴⁶⁸.

Ричард, шестидесятидвухлетний американский ученый, рассказывает о знакомстве с мужчиной, который в течение последних двадцати шести лет является его спутником жизни.

В то время я спал со многими людьми. У меня было по четыре-пять отношений одновременно. С ним я тоже переспал, и как-то мы решили отправиться в путешествие. Мы пересекли Америку и ни разу не поссорились во время этой поездки. Знаете, всегда можно понять, что представляет из себя человек, когда вы вместе путешествуете. Мы не ссорились, и в конце поездки я сказал себе: «М-м-м... должно быть, это то что надо». Мы просто остались вместе. Прошло двадцать шесть лет.

Этот гомосексуалист находился в условиях сексуального изобилия и чаще всего рассматривал своих партнеров как взаимозаменяемых. К вступлению в отношения его подтолкнули настоящие совместные переживания, а не сознательное решение, спровоцированное ясной эмоцией. Он сделал это прагматично, благодаря способности отношений «течь», а не посредством сознательной оценки своих собственных чувств и чувств своего партнера. Не заранее прописанные в сценарии действия продвигают отношения «вперед», а скорее бессюжетное «течение», в котором сексуальные партнеры прагматически ориентируются с помощью различных приятных моментов. Это противоречит сюжетной структуре любви с первого взгляда, где сексуальное желание служило ориентиром для создания четкой временнόй проекции в будущее и единого последовательного эмоционального сюжета.

Второе существенное последствие недостатка доверия заключается в том, что он препятствует идеализации, свойственной традиционным идеалам романтической любви. Это связано с тем, что идеализация партнера может восприниматься как угроза собственной ценности, когда самооценка одного человека по отношению к другому не обеспечена и не установлена. Поэтому, хотя авторы Сандра Мюррей, Джон Холмс и Дейл Гриффин утверждают, что «ощущение безопасности и благополучия в отношениях, по-видимому, действительно требует определенной степени иллюзии»⁴⁶⁹, я утверждаю, что ситуация как раз обратная: способность иметь иллюзии зависит от степени безопасности отношений, или, по крайней мере, от возможности не мучиться неопределенностью, и от способности доверять партнеру. Формирование «позитивных иллюзий» имеет решающее значение для формирования и поддержания отношений, поскольку такие иллюзии приводят к преодолению конфликта, разочарования, неуверенности в себе и к стратегиям психологической защиты личности. Недостаток доверия, напротив, обусловлен тем, что мы можем назвать «негативными иллюзиями» или ожиданием, что отношения могут закончиться.

Влюбленность, ухаживание, выбор партнера, совместное проживание — все это коренным образом изменилось в результате институционализации свободы. Такая свобода даже подорвала договорную свободу, в которой брак и близость были организованы в процессе формирования модерна. Эта глава показала, что метафора договора не отвечает требованиям современной сексуальной и эмоциональной свободы по целому ряду причин. 1. Она скрывает тот факт, что женщины и мужчины неравноправны при заключении сексуальных договоров, мужчины более эмоционально отстранены, а женщины более уязвимы в стремлении превратить такие отношения в эмоциональные. 2. Эмоции и сексуальное влечение являются единственным законным основанием сексуальных связей и по сути своей не могут быть закреплены договором. 3. Сексуально-эмоциональные отношения могут быть пересмотрены в одностороннем порядке любым участником и в любой момент. 4. Заключение договора может быть затруднено потребностью поддерживать самооценку. 5. Эмоционально-сексуальные договоры могут быть расторгнуты без каких-либо (или практически без) штрафных санкций, что делает разрыв отношений вероятной и постоянной угрозой для самооценки. 6. Поскольку сущность интимных отношений по большей части не может быть договорной, в такие отношения вступают и анализируют их, предполагая их окончание, что заставляет партнеров прибегать к стратегии расчета и предотвращения рисков, приводя, таким, образом к предусмотрительному выходу из отношений.

Ричард Сеннетт обнаружил, что временные работники, которые поначалу даже наслаждаются своим кочевым образом жизни, быстро устают и больше всего на свете стремятся к гарантированной занятости. «Они нуждаются в том, чтобы кто-нибудь захотел их навсегда, участие в социальной структуре имеет бόльшее значение, чем собственная свобода передвижения»⁴⁷⁰. Стремление быть всегда востребованным и участвовать в социальной структуре действительно становится стремлением общества, насыщенного свободой передвижения и выхода. В таком обществе только предприниматель, который знает, как воспользоваться неопределенностью, то есть тем, что неизвестно заранее и не поддается измерению, может использовать рыночные механизмы и извлекать из них прибыль⁴⁷¹. В экономической жизни в выигрыше чаще всего оказываются те, кто рискует, сталкиваясь с неопределенностью. Однако успешными самостоятельными предпринимателями в романтической жизни становятся либо те, кто почти не сталкивается с неопределенностью (благодаря многочисленным социальным и экономическим активам), либо те, кто умеет преодолевать неопределенность и свое неприятие потерь.

Исчезновение любви

Современный брак тесно связан с эмоциональным идеалом романтической любви (в 2013 году ошеломляющие 84 % геев, стремившихся официально вступить в брак, заявляли, что делают это по любви)⁴⁷⁵. Эмоциональный идеал любви был воплощен в «символах страсти» и плотно сотканных сюжетных структурах, обеспечивавших лейтмотив и фабулу для формирования биографии индивидуума⁴⁷⁶. Как утверждала Лорен Берлант:

Хотя формы, которые принимает желание, могут быть бесконечными, в подлинных фантазиях и ожиданиях господствует лишь одна фабула. Это фабула, в которой паттерны зарождающегося желания развиваются в любовный сюжет, пронизанный идеалами близости и представлениями о семейной преемственности, связывающей историческое прошлое с будущим благодаря хитросплетению родственных связей, сформированных в гармоничных непрерывных отношениях. В США этот сюжет был предпочтительным с правовой и эстетической точек зрения и к тому же широко распространённым и как мечта о том, что должна предоставить нам жизнь, желание традиционной любви, остается довольно сильным во многих сферах социальных различий⁴⁷⁷.

Этот сюжет является эмоциональной фантазией, то есть фантазией о наличии и постоянстве определенных эмоций, о способе их выражения, об их интенсивности, прочности и наполненности. Фантазия является неотъемлемой частью современной любви и брака, она сплетает воедино эмоции и практики проживания и воспроизведения повседневной жизни. Исчезновение любви — это когнитивный и эмоциональный процесс, в котором подобного переплетения больше не происходит, так что эмоции любви больше не пересекаются с проживанием повседневной жизни. Как происходит это разъединение? Что должно произойти, чтобы эмоциональный сценарий романтической фантазии нарушился и новые эмоции вторглись в процесс поддержания связей в повседневной жизни? Иначе говоря, то, что я называю «разъединением», — это процесс, в ходе которого конкретный эмоциональный опыт и фантазия расходятся в силу вторжения событий и фактов, ставящих под сомнение и подрывающих смысл отношений — реальных или воображаемых — в которые вовлечен человек. Это расхождение осуществляется через переживание, которое, видимо, имеет эффект «реальности», будь то «реальность» личности другого человека, акт предательства или непримиримые различия. Как я сейчас покажу, ощущения, которые партнеры воспринимают как непреодолимые изъяны эмоциональной связи, сопровождаются экономическими, культурными и социальными процессами, бурлящими в глубинах повседневной жизни. Эти процессы подразумевают преобразование сексуальности в самостоятельный онтологический план реальности, усиление роли потребительской сферы в формировании самосознания и идентичности, перформативную защиту самооценки и независимости, ожесточение режимов и способов оценки и их легкое превращение в обесценивание, усугубляемое четкими эмоциональными сценариями, разработанными субъектами, в которых прописана суть эмоций в ходе взаимодействий и способы их выражения. Все процессы, отраженные в этой книге, оказывают скрытое и мощное давление на уже сложившиеся отношения. Исчезновение любви — это процесс, с помощью которого субъекты бессознательно борются с этим давлением, причем его природа является одновременно нормативной, социальной и экономической.

Развод и положение женщин в эмоциональной сфере

Социологи рассматривали развод как отдельно взятое событие — расторжение брака — а не как эмоциональный процесс исчезновения любви (в случае которого развод или расставание являются сходными событиями). Главное, что интересовало социологов, — кто разводится, почему и с какими последствиями?⁴⁷⁸ К стандартным причинам разводов относятся безработица, алкоголизм, финансовые трудности, рождение детей, неравноценная работа по дому, неверность и начало трудовой деятельности женщин, причем исследователи подчеркивают огромное значение более высоких показателей занятости женщин и более высокой нестабильности в трудоустройстве мужчин как факторов, способствующих росту числа разводов.

Когда развод рассматривается как изменчивое с культурной точки зрения событие, обнаруживаются два поразительных факта: причины развода, приводимые в 1940-х годах, чаще всего были «объективными», как алкоголизм или пренебрежение. С 1970-х годов причины стали «более абстрактными и психологическими»⁴⁷⁹, эмоциональными и субъективными: «отдаление», «холодность по отношению к партнеру» и «ощущение, что тебя не любят» стали главными основаниями для развода⁴⁸⁰. Американское исследование отношений 2014 года, финансируемое Остинским институтом изучения культуры и семьи, выявило следующие причины развода, на которые ссылались респонденты: неверность (37 %), неспособность супругов реагировать на потребности друг друга (32 %), растущая усталость от несовпадения характеров (30 %), незрелость супруга (30 %), эмоциональное насилие (29 %).), разные финансовые предпочтения (24 %) и алкоголь (23 %). Первые пять причин являются эмоциональными, что говорит о подавляющей важности эмоциональных процессов внутри брака и о том, что они становятся основаниями для развода.

Иначе говоря, по словам социолога Стивена Рагглса, «в прошлом браки в большей степени регулировались социальными нормами и в меньшей степени рациональным расчетом для достижения максимального индивидуального счастья»⁴⁸¹.

Действительно, наиболее распространенными причинами распада семьи и развода, приводимыми мужчинами и женщинами, были постепенное отдаление и потеря близости, отсутствие чувства любви и признательности со стороны супруга, проблемы сексуальной близости и серьезные различия в образе жизни или ценностях. Реже в качестве причин, способствующих разводу, упоминались конфликты, связанные с детьми, проблемы злоупотребления психоактивными веществами и насилие в браке⁴⁸².

В другом исследовании, посвященном разводам в Австралии, авторы утверждают, что «71 % всех оставшихся мужчин и женщин рассматривали эмоциональные проблемы как основную причину распада брака» — оставляя позади жестокие отношения (включающие насилие или злоупотребление алкоголем) и внешние факторы (например, финансовые, в работе Айлин Уолкотт и Джоди Хьюз)⁴⁸³. Очевидно, что в середине 1980-х годов сексуальные и эмоциональные проблемы считались более уважительными или более вескими причинами для развода, чем в предыдущие десятилетия. Эмоции стали центральным элементом брака и развода, той самой «деталью», которая создает или разрушает отношения.

Второе открытие, которое следует поставить в один ряд с этим, также поразительно: главными инициаторами развода в Соединенных Штатах, Европе и Австралии являются женщины⁴⁸⁴. Это согласуется с выводом о том, что занятость женщин повышает вероятность развода. Как утверждает Эндрю Черлин, «почти каждый известный ученый, который обращался к этой теме [развода] в ХХ веке, указывал на важность роста занятости женщин»⁴⁸⁵. Относительное увеличение экономической власти женщин, по-видимому, каким-то образом связано с тем, что они инициируют развод чаще всего по эмоциональным причинам. Иначе говоря, доступ к экономической независимости позволяет эмоциям занять центральное место. Майкл Розенфельд утверждает: «Один из парадоксов гендера, брака и жизненного цикла состоит в том, что молодые одинокие женщины, по-видимому, желают брака и серьезных отношений больше, чем мужчины, однако замужние женщины, судя по всему, менее удовлетворены своей семейной жизнью, чем женатые мужчины»⁴⁸⁶. Даже когда женщины при разводе несут бόльшие в экономическом отношении потери, чем мужчины (несмотря на то что женщины сейчас имеют более высокооплачиваемую работу, чем когда-либо прежде, развод делает большинство из них экономически более уязвимыми)⁴⁸⁷ и даже когда у них меньше альтернативных возможностей — меньше вероятности снова вступить в брак, — они тем не менее более склонны инициировать развод. Таким образом, теории возможностей объясняют развод только тем, что экономическая независимость выдвигает на первый план конкретные эмоции, которые, в свою очередь, воспринимаются как мотивированное обоснование для развода.

Сделанные ранее выводы о том, женщины чаще хотят серьезных отношений, чаще инициируют развод и, в отличие от мужчин, делают это по эмоциональным причинам, предполагают, что и сексуальные договоры женщины заключают подобным образом. Они иначе переживают брак и инициируют развод именно в силу своей эмоциональности, активизируя ее и управляя ей. Парадокс, о котором говорил Майкл Розенфельд, можно легко преодолеть, если заметить, что женщины гораздо больше, чем мужчины, захвачены эмоциональной составляющей отношений при вступлении в них и гораздо легче разрывают отношения, также ставя во главу угла эмоциональные притязания⁴⁸⁸.

Полностью осознавая, что я дам объяснение лишь части сложного спектра причин, по которым распадаются браки (или совместная жизнь), могу сказать, что женский подход к браку основывается на том, что мы можем назвать эмоциональной онтологией, то есть на том, что женщины воспринимают как сферу «настоящих» эмоций, «подлинных» эмоциональных потребностей и эмоциональных норм, предписывающих правила восприятия эмоций, их выражения и обмена. Подобно тому, как отличаются подходы мужчин и женщин к сексуальной сфере, отличаются и их позиции в эмоциональной сфере и способы подхода к ней. Точно так же, как сексуальность по своей сути превратилась в сферу проявления мужского статуса, эмоциональность и управление эмоциями сыграли решающую роль в формировании женской идентичности. И если мужчины ориентированы на накопление сексуального капитала, женщины в качестве стратегического способа ориентации своих действий и проявления социальной компетентности используют именно эмоции. Это происходит и при вступлении в отношения, и в процессе стабильной связи, и при выходе из отношений. Таким образом, хотя популярная и даже научная литература все активнее утверждает, что мужчины с Марса, а женщины с Венеры, что мужчины способны рационально решать проблемы, тогда как женщины эмоциональны и ориентированы на отношения, доходя даже до объяснения этих различий структурой их мозга⁴⁸⁹, новые нейробиологические исследования совпадают с утверждениями социологов об отсутствии или незначительном количестве «генетически обусловленных» различий, касающихся «эмоционального мозга». Самоопределение женщин в качестве управляющих эмоциональной сферой имеет больше общего с социальными ролями и предписаниями, чем с биологией. Действительно, положение женщин в эмоциональной сфере связано с их экономическим и социальным положением в качестве лиц, обеспечивающих уход и заботу (детям и другим мужчинам и женщинам), что, в свою очередь, способствует их основной роли в управлении отношениями⁴⁹⁰.

Женщины сыграли ключевую роль в переосмыслении брака, заменив определение его предназначения с экономического на эмоциональноое⁴⁹¹, и стали главными управляющими эмоциями в структуре, все чаще рассматриваемой как чисто эмоциональная организация, которая скрепляется эмоциями ее членов и достижением идеала близости. Именно из-за того, что брак стал более эмоциональным, он стал более неопределенным, то есть менее зависящим от предписанных четких гендерных ролей, распределенных по частному или общественному признакам⁴⁹², и более основанным на индивидуальном выражении эмоций. Превращение брака в эмоциональный институт, в свою очередь, ставит женщин и мужчин в разные позиции по отношению к нему как к эмоциональной структуре. В ходе исследования большой статистически репрезентативной выборки, состоящей из 1003 взрослых молодых людей, и одиноких, и состоящих в браке, 80 % женщин заявили, что они больше ценят способность мужа искренне выражать свои чувства, чем способность просто обеспечивать их⁴⁹³. Эмоциональная близость для большинства женщин является главной целью и важнейшим критерием законного брака. Как таковая, эмоциональная близость стала движущей силой дезинституционализации, заставляющей брак руководствоваться скорее психологией, чем социологией, индивидуальным темпераментом, а не ролями и нормами. Это метко сформулировал социолог брака Эндрю Черлин: «Личный выбор и саморазвитие играют большую роль в построении людьми своей супружеской карьеры»⁴⁹⁴. Близость зависит от добровольного проявления и выражения эмоций двух людей и таким образом, видимо, заставляет брак следовать изгибам и особенностям характера индивидуума. Именно по этой причине дискурс психотерапии стал решающим для формирования и мониторинга интимных связей, как способа выражения эмоций и управления ими.

Сюжетная структура выхода из отношений

В отличие от форм отсутствия любви, описанных ранее в этой книге, развод — это процесс принятия решений, который вызывает массу обоснованных объяснений для того, чтобы сделать решение понятным для себя и своего окружения. И, поскольку это продуманное решение, он имеет сюжетную структуру, когда субъекты пытаются объяснить, обычно ретроспективно, свои собственные мотивы или мотивы партнера. Исчезновение любви происходит в результате множества событий, которые, в свою очередь, осознаются и соединяются вместе посредством изложения фактов и причин, тем, что Люк Болтански и Лоран Тевено называют «режимами оправдания»⁴⁹⁵, подразумевающими одновременно объяснение личных мотивов собственных чувств и действий, а также ссылки на общепринятые нормы. В терминологии Майкла Стокера эти режимы предполагают оправдания «путем объяснений» (мотивов действия) и «ради» самого объяснения (разъяснения собственных действий, с упоминанием цели, которую человек хочет достичь)⁴⁹⁶.

В резком контрасте с описанием влюбленности наименее распространенным объяснением исчезновения любви являются прозрение, откровение или понимание, в процессе которого субъект внезапно осознает и осмысливает новый аспект происходящего. Бертран Рассел приводит удачный пример, ссылаясь на свою первую жену Элиссу («Элис») Пирсолл Смит: «Однажды днем я отправился на велосипедную прогулку и, проезжая в какой-то момент по проселочной дороге, я вдруг понял, что больше не люблю Элис. До этого момента и я понятия не имел, что моя любовь к ней ослабевает»⁴⁹⁷. Они были в браке с 1911 по 1921 год, и Рассел описывает исчезновение любви как внезапное откровение. Приведу еще один пример из моей собственной выборки: Даниэль, шестидесятичетырехлетний литературный критик из Израиля, вспоминает:

Я прекрасно помню, как возникло [мое решение уйти от нее]. Я мыл посуду, а она подошла и что-то сказала, уже не помню что. И в этот момент я впервые сказал себе: «Я больше так не могу». На этом все и закончилось. Как только я сказал себе эти слова, я больше не мог оставаться с ней. Больше не мог это выносить.

Откровение может быть также представлено как описание внезапного события, например влюбленности в кого-то другого или понимания чего-то нового о своем партнере. Некоторые респонденты говорят о «переломных моментах» в их восприятии партнера. Тема (эмоционального) «перелома», вызванного явными или неожиданными событиями, занимает центральное место во многих современных литературных и кинематографических произведениях. Например, фильм «Форс-мажор», снятый в 2014 году шведским режиссером Рубеном Остлундом, показывает раскол между мужем и женой, произошедший из-за побега мужа после схода снежной лавины, когда он, пытаясь защитить себя, оставляет жену и детей. Это событие знаменует собой поворотный момент, новое понимание женой того, что представляет собой ее муж, понимание, которое создает раскол между ними (хотя семья в конечном счете не пострадала).

Другая форма описания событий представляет собой накопление фактов и причин: мелких событий и ежедневных конфликтов, постепенно разрывающих структуру интимности. Авишай Маргалит говорит об «эрозии», метафоре, уместной в том случае, когда будничность повседневности разъедает плотно сотканное полотно семейной жизни. Незначительные события накапливаются до тех пор, пока, по словам респондентов, не наступает точка невозврата, когда они «больше не могут». В этом повествовании люди суммируют факты, действия, слова или жесты как доказательства того, что «что-то идет не так». Клэр Блум, знаменитая актриса, которая была замужем за писателем Филипом Ротом, рассказывает, как он объявил ей о том, что хочет развестись:

«Почему ты так сердишься на меня?» — спросила я, стараясь оставаться спокойной.

И Филипп в течение двух часов продолжал выговаривать мне, едва переводя дыхание, что мой голос был слишком спокойным, и из-за этого он чувствовал себя отвергнутым, ведь я намеренно разговаривала с ним в таком тоне. Я вела себя странно в ресторанах, поглядывая на часы и что-то напевая себе под нос. Я паниковала, когда сталкивалась с его болезнями, и понятия не имела, как с ними справиться. Когда он ложился в больницу на операцию на открытом сердце, я не смогла найти медсестру, и он был вынужден заняться ее поисками, бегая туда-сюда по коридору. <…> Я заставляла его ходить в оперу, которую он ненавидел… и так далее и тому подобное⁴⁹⁸.

Здесь недовольство субъекта выражается в повторяющихся претензиях по поводу раздражающих его способов существования и поведения, которые противоречат его собственным.

Это предъявление претензий становится «соломинкой, сломавшей спину верблюду» или, используя другую метафору, «каплей воды, переполнившей чашу», когда человек больше не в состоянии «оставаться и все это выносить». Оно свидетельствует о том, что субъект преодолевает ежедневные разногласия и конфликты, накопление которых становится невыносимым для него, превышая «положительные» аспекты отношений. Подобные претензии часто высказываются, когда возникают многочисленные разногласия или ссоры. Это описание событий заключается в предоставлении «доказательств» того, что что-то испортилось либо в отношениях, либо в партнере, либо в паре в целом.

В третьем и, возможно, наиболее интересном описании событий некоторые действия или слова представляют собой «мельчайшие травмирующие» ситуации, знаменующие разрыв — маленький или большой — с нравственными установками субъекта, и он мысленно возвращается к этим событиям, воспринимая их как перелом в отношениях, который уже не может срастись и после которого невозможно полностью восстановиться. Эти травмирующие события воспринимаются как нарушение доверия, сексуального или эмоционального, и оставляют незаживающие душевные раны, которые невозможно исцелить или забыть. Они часто воспринимаются как глубокое посягательство на самооценку субъекта и его чувство собственного достоинства. Вот первый пример такого повествования от сорокапятилетней Ирен, учительницы французского:

Мне кажется, в первый раз я почувствовала, что перестала его любить или, во всяком случае, стала любить меньше, когда из-за назначенной встречи с важным клиентом он не смог отвезти меня в больницу, когда мне стало плохо. На протяжении всех последующих лет я постоянно помнила об этом, такое трудно забыть. Всякий раз, когда его не было рядом со мной в важных для меня ситуациях, я чувствовала себя брошенной и преданной. Всякий раз я вспоминала о том, как мне было одиноко в той больнице из-за того, что мой муж не смог отменить встречу с клиентом. Поэтому, оглядываясь на прошлое, я так и не смогла его простить. Трудно представить, что в течение двенадцати лет я жила с этим — нет, меньше, все это случилось через четыре года после того, как мы поженились, так что в течение восьми лет. Я никогда не говорила ему о том, как мне было больно. Не думаю, что он понимал или догадывался об этом. Но я так и не простила его. Я так и не смогла доверять ему, как прежде.

В этом примере единственное событие знаменует собой нарушение доверия, которое так и не было восстановлено. Микротравма служит основой для толкования последующих событий. Послушаем Ребекку, сорокасемилетнюю американку, живущую в Израиле:

Он был на пятнадцать лет старше меня, и у него было трое детей от двух предыдущих браков. Через четыре года после начала наших отношений я стала мечтать о ребенке. Но он был против. Он чувствовал себя выдохшимся, ведь у него были свои дети и он больше не хотел. Он не возражал против того, чтобы я родила ребенка, воспользовавшись банком спермы или чем-то в этом роде, но он не мог снова стать полноценным заботливым отцом. Я родила ребенка с помощью банка спермы, и [вскоре после его рождения] он почувствовал сильную связь с малышом. Возможно, так судьба отомстила нам. Но я не смогла простить ему того, что изначально он не захотел стать отцом моего ребенка, не захотел нашего общего ребенка и отправил меня в банк спермы. Я чувствовала себя преданной, ведь это имело такое огромное значение для меня. И хотя в конце концов он стал вести себя как отец по отношению к малышу, я так и не смогла простить ему, что он с самого начала не захотел завести нашего общего ребенка.

В обеих историях повествование о травме формируется в глубине души каждой «преданной», «разочарованной» или даже «оскорбленной» личности. Три формы описания событий — откровение, накопление фактов и причин, описание травмирующего события — образуют три эмоциональные повествовательные структуры, с помощью которых субъекты воссоздают и объясняют процесс разрушения эмоциональной связи, в которую они были вовлечены. Три описания принятия решений — это ретроспективные рассказы о том, как и по каким причинам личность прекратила отношения и каким образом безусловная духовная близость, характеризующая «прочные отношения», ослабевает, разрушается и исчезает совсем⁴⁹⁹. Эти эмоциональные повествования формируют социальные факторы, описанные в этой книге.

Однако следует прояснить, что приведенная типология описаний развода не охватывает весь диапазон его причин. Она также не отрицает того факта, что разводы, как правило, гораздо более враждебны и эмоционально накалены, чем расставания. Скорее я просто намерена здесь утверждать, что существует преемственность между культурными факторами, действующими в начале отношений, и факторами, которые постепенно внедряются в уже установленные и узаконенные отношения. Дело в том, что формирование и поддержание интимных связей представляет собой часть общей социальной экосистемы, которая обременяет отдельных людей и вынуждает их в одиночку справляться с несколькими сдерживающими факторами. Такими сдерживающими факторами являются сексуальность как независимая сфера действия, оценка и обесценивание как непрерывная деятельность, усугубляемая совершенствованием потребительской и психологической сущности личности; бессознательный конфликт целей между независимостью и зависимым положением и угрозы самооценке. Все вышеперечисленное становится ключевыми мотивами в процессе отказа от привязанности и преданности, то есть в процессе исчезновения любви.

Сексуальность: великое разъединение

Согласно статистике разводов, сексуальность представляет собой один из главных факторов, вызывающих развод, независимо от того, вызван ли он неверностью⁵⁰⁰ или тем, что люди перестают заниматься сексом. Классическое исследование брака Джудит Стейси предполагает, что современная семья удовлетворяет одновременно две потребности: постоянную заботу с одной стороны и сексуальное желание — с другой. Называя современный брак «универсальным институтом», она анализирует напряженность, к которой приводит моногамный и договорной брак⁵⁰¹. По мнению Стейси, мы, по существу, поступились терпением, которое необходимо в семейной жизни для сексуального желания. Этот анализ, однако, не рассматривает тонкую эмоциональную динамику, посредством которой сексуальность вмешивается в семейную жизнь и конфликтует с ней.

Как уже говорилось в предыдущих главах, сексуальность перестала зависеть от эмоциональной сферы и в то же время стала областью, где проявляется онтология эмоций и выражаются природа и эмоциональная глубина близких отношений. Став независимой плоскостью действий, хранилищем самых глубоких и истинных эмоций, местом наслаждения, близости и благополучия, сексуальное тело изменило предполагаемую законность отношений, которые должны соответствовать моделям относительно непрерывного сексуального взаимодействия и удовольствия.

Француженке Орели сорок пять лет. Она в разводе после двенадцати лет замужества.

КОРР.: Был ли у вас такой момент или событие, когда вы поняли, что больше не собираетесь оставаться вместе?

ОРЕЛИ: Я думаю, это случилось примерно в то время, когда я делала огромное количество ЭКО. Мое тело больше мне не принадлежало, она стало собственностью врачей. Кажется, тогда он и перестал воспринимать мое тело сексуальным. Я тоже перестала его таким воспринимать. Мне ужасно хотелось иметь ребенка. Мы прекратили заниматься сексом, поскольку тогда во владение моим телом вступили врачи, у него не возникала эрекция, когда он видел меня в таком состоянии. Это продолжалось около трех лет. Мы обсуждали, почему больше не занимаемся сексом. Просто у него ничего не получалось, когда он видел мое тело таким. Медицинской собственностью, полной химикатов и игл. Мы перестали заниматься сексом на два года, и мне было так больно и обидно, что мы начали ссориться, чего раньше никогда не случалось, а потом расстались. В тот момент это казалось естественным. Сегодня же я не знаю, зачем мы это сделали. Вернее, нет, знаю, я чувствовала себя униженной из-за того, что он больше не желал меня. И как только секс прекратился, оказалось, что наши отношения потеряли всякий смысл. Но, сегодня, думаю, я все воспринимаю иначе.

КОРР.: Как же?

ОРЕЛИ: Я считаю, что сейчас люди могут заключить разнообразные соглашения. В принципе, я даже считаю, что, если вы собираетесь жить с кем-то долго, вам просто необходимо иметь какие-то договоренности. Возможно, мне не стоило так уж расстраиваться из-за того, что он больше меня не хотел.

В этой истории стоило телу подвергнуться медицинским манипуляциям, как оно потеряло свою сексуальную привлекательность и, перестав быть сексуальным, оно перестало вызывать желание, что, в свою очередь, повлияло на самооценку женщины, поскольку она больше не чувствовала себя желанной (реакция, на которой она зацикливалась и которую пересмотрела позже)⁵⁰². Действительно, в случае если сексуальность становится основной плоскостью для проявления самоидентичности, неуверенность в сексуальной привлекательности, судя по всему, бросает вызов отношениям в целом, поскольку подвергает сомнению самооценку личности в них. Это происходит потому, что, как обсуждалось в главах 3 и 4, сексуализация узаконивает разделение эмоций и тела и предоставляет последнему независимость, тем самым расщепляя самосознание и создавая две различные, независимые, а иногда даже конкурирующие формы самооценки. Это верно для отношений в их начале, но, что более удивительно, это также верно и в том случае, когда такие отношения уже установлены. Паула, шестидесятиоднолетняя француженка, недавно рассталась со своим мужем после 35 лет совместной жизни. Она описывает их недавнюю разлуку следующим образом:

Кажется, это началось несколько лет назад, когда он взял абонемент в спортзал, может быть, шесть или семь лет назад. Он занялся фитнесом. А еще он начал следить за тем, что ест. Он не сидел на диете, просто следил за тем, что ест. И вот он похудел. Стал стройнее. И знаете, это удивительно, с того момента как он похудел, он стал совершенно другим человеком. Стал вести себя, м-м-м... как бы это сказать... более высокомерно, более самоуверенно, а я почувствовала себя старой и непривлекательной. Он заставил меня почувствовать себя старой и непривлекательной. Я на два года старше его, но никогда раньше не ощущала этого рядом с ним. А потом, может быть, год спустя у него случился первый роман. С тех пор у него их было предостаточно, и все с молоденькими женщинами. Как будто он снова стал подростком. Он говорит, что никогда не переставал любить меня, но все же не мог отказаться от всех своих интрижек. Это было сильнее его. В общем, меня все достало и я ушла. Теперь мы в разводе.

В этой истории тело женатого мужчины подвергается глубоким изменениям: оно становится сексуальным в силу того, что избавляется от лишнего веса и, таким образом, превращается в независимый субъект. Тело приобретает новую сексуальную свободу действий, а затем ищет новые сексуальные объекты, молодых женщин — в соответствии с выводами и утверждениями главы 4. Телесное преобразование этого мужчины порождает новую форму субъективности, которая влияет на его брак, то есть влияет на то, как они с женой начинают воспринимать себя и друг друга и оценивать себя глазами друг друга, что, в свою очередь, нарушает баланс сексуальной силы между ними. Ставшее вновь сексуальным тело мужа Паулы действует так, словно оно обладает собственной волей и порождает эмоциональную отстраненность. Иначе говоря, подобно предыдущей истории с Орели, его тело действует как независимая сущность. Тело Орели лишилось сексуальной привлекательности, а его тело ее приобрело. И в том, и в другом случае сексуальность кажется неподвластной воле и контролю субъекта. Образно говоря, их тела действуют независимо, что, в свою очередь, влияет на эмоциональную связь.

Среди двадцати четырех разведенных или расставшихся людей, опрошенных в процессе этого исследования, подавляющее большинство указали на «прекращение секса» как на признак или как на причину глубокого изменения, за которым последовал разрыв, что предполагает, что сексуальность является мощным инструментом, позволяющим выстраивать сюжетные линии близости и расставания. Сексуализация разобщает тело и индивидуальность в самом начале отношений, но, получив законный статус в установившихся отношениях, она становится хранилищем эмоций. Добродетельная сексуальность свидетельствует о хорошей эмоциональной связи, a порочная сексуальность рассматривается как признак недостаточной эмоциональной связи. Люди постигают реальность своих отношений и эмоций с помощью подлинной сущности собственной сексуальности и сексуального желания. Например, в бестселлере «А вот и я» (Here I Am) Джонатана Сафрана Фоера в мельчайших психологических подробностях рассказывается о последовательном процессе исчезновения любви между главными героями. По словам рассказчика, сексуальное желание играет решающую роль в распускании полотна отношений, сотканного парой. «Из-за неспособности Джулии выразить свое желание Джейкоб практически разуверился в том, что она его хочет, и все чаще боялся оказаться в глупом положении, что только увеличивало пропасть между ними, но у него не хватало духу заговорить об этом»⁵⁰³. Сексуальность — это область ощущений, где индивидуальность чувствует свою ценность (желанную или нет) и где эмоции обретают объективное и осязаемое существование. Вот как Бернар, сорокашестилетний француз, сценарист телесериалов, объясняет, почему он расстался с женщиной, с которой прожил одиннадцать лет:

Я ушел от своей подруги Д., потому что не мог вызвать у неё оргазм. Я имею в виду, она могла кончить, но не со мной. Она могла достичь оргазма только самостоятельно. У меня просто не получалось доставить ей удовольствие. Я чувствовал себя совершенно подавленным, но понял, насколько это было важным для меня, только когда встретил А., женщину, которая смогла достичь оргазма вместе со мной. Я вдруг осознал, насколько виноватым и неполноценным я чувствовал себя рядом с Д., поэтому и ушел от нее. Я объяснил ей, что просто не могу больше заниматься с ней сексом.

Совершенно очевидно, что Бернард ссылается здесь на идеал сексуальной компетентности, который был поставлен под сомнение тем, что его спутница предпочитала самоудовлетворение. Сексуальная компетентность и способность вызвать сексуальное желание являются ключевыми свойствами индивидуальности, отсутствие которых создает непосредственную угрозу личности. Они являются ключевыми и в начале отношений, и в их процессе. Из-за того что тела стареют, становятся невосприимчивыми к сексуальному возбуждению или чувствуют себя нежеланными и сексуально некомпетентными, сексуальность может вбить клин в саму эмоциональную связь, внося неопределенность в природу личности, вовлеченной в отношения.

Кроме того, значительное воздействие оказывает и норма моногамии, поскольку она требует согласования сексуальности и эмоций, что затрудняет примирение часто противоречивых путей, которые они выбирают. Сорокадевятилетняя Сандра, профессор из Германии, уже несколько лет состоит в браке с другой женщиной, с которой они прожили в общей сложности двадцать один год. Вот как она рассуждает о нынешнем кризисе, с которым столкнулся их брак:

Недавно моя подруга заявила, что недовольна нашей сексуальной жизнью, что у нас всегда были проблемы с сексом. Может, так и есть, мы фантастически хорошо ладим во всех отношениях — интеллектуальном, духовном, эмоциональном — нам весело вместе, мы понимаем друг друга, но у нас не очень удачный секс. Поэтому в прошлом году она решила завести любовницу. Она рассказала мне об этом, стала ее искать, на каком-нибудь интернет-сайте, наверное, и нашла. Она спит с ней раз в неделю, говорит, что и ей достаточно, и той больше не нужно. Она стала счастливее. Но это ужасно для меня, все стало рушиться. В меня словно бес вселился, как в детстве. Я стала тайком читать ее личные сообщения. Это привело ее в ярость. Она посчитала, что я нарушила ее права. У нее пунктик насчет нарушения прав. И сейчас мы в затруднительном положении. Мы можем разойтись.

Здесь, как и в некоторых из приведенных выше историй, сексуальность — или ее нехватка — порождает тревогу и неуверенность, заставляя Сандру вмешиваться в личную жизнь своей супруги. Аутсорсинг в сексуальной сфере является одновременно и решением проблемы неудовлетворительных сексуальных отношений, и источником неопределенности, поскольку он затрудняет возможность согласования чувств и сексуальности. Таким образом, многие способы восприятия людьми своего сексуального тела как независимого от их собственных эмоций создают альтернативные пути отношений, которые иногда заставляют их переживать конфликты и корректировать свои эмоции в отношении собственного тела.

Сорокавосьмилетняя Тара, профессор химии из Скандинавии, с которой мы уже познакомились в главе 5, много лет жила с эмоционально агрессивным мужчиной, с которым, однако, у нее был восхитительный секс. Расставшись с ним, она прошла через долгие годы одиночества и поисков и наконец встретила, по ее словам, «замечательного человека».

Я познакомилась с самым замечательным, блестящим, очень общительным человеком. Он так хочет быть со мной, хочет «серьезных» отношений». Мы болтаем постоянно, круглые сутки. Мы ведем захватывающие споры. Я полюбила его уже после двух недель знакомства. Но в сексуальном плане — и я имею в виду вообще, не только в постели, а в полном аспекте чувственной любви — даже не знаю. Кажется, он выбирает абсолютное равенство. Полную близость. Никакой агрессии. Никакого напряжения. Никакой дистанции. Он хочет обсуждать каждую эмоцию, каждое колебание в наших отношениях, все «что произошло». Он психотерапевт. <…> Феминистская/психотерапевтическая версия любви и секса. У меня от этого мурашки по коже. Я просила его не пугаться темной, серьезной стороны вещей, и он обдумывает это, но я боюсь, что он... кастрирует [так в оригинале], да, кастрирует свою сексуальность, за всю свою жизнь он так и не осмелился что-нибудь изменить. А я не могу заставить свою чувственность вернуться к тому, что мне кажется жидкой детской кашкой на вкус, а не сочным жареным мясом. Вот такие дела.

Этот пример перекликается с литературным топосом модерна⁵⁰⁴, в котором сексуальность становится независимой от других сфер действия, ценной самой по себе как способ «раскрепостить» личность. По словам Тары, прекрасные отношения, лишенные возбуждающей сексуальности, утрачивают некое существенное содержание. Несмотря на то что у бойфренда этой женщины есть «все», о чем можно только мечтать, — он общителен, эмоционален, словоохотлив и внимателен — общение с ним невыгодно отличается от предыдущего сексуального опыта, более возбуждающего и более интенсивного. «Неприрученная» или грубая сексуальность является абсолютным ориентиром в ее восприятии, поскольку она выявляет (и представляет собой) самый глубокий и истинный слой ее индивидуальности, то, от чего она в результате так и не смогла отказаться. Именно по этой причине она в конечном итоге рассталась со своим «замечательным человеком» (о чем сообщила мне по электронной почте). Не имеет значения, с каким мужчиной у нее были отношения: с жестоким или замечательным — в обоих случаях сексуальность Тары была самостоятельной и не зависела от эмоциональной сферы, она была удовлетворена в жестоких отношениях и испытывала досаду в прекрасных. Опять же, тело имеет онтологический статус, отличный от индивидуальности и эмоциональных отношений. Независимость сексуальности и независимость тела могут и часто вступают в конфликт с эмоциональностью отношений, заставляя эмоциональные и сексуальные категории опыта конкурировать друг с другом.

Второй способ, которым сексуальность запускает эмоциональный процесс исчезновения любви, связан с тем, что сексуальная доступность значительно увеличивает понимание альтернатив. Исследование, проведенное Джеффри Симпсоном в 1987 году с участием 120 молодых людей, показало, что осознание предполагаемых альтернатив существенным образом влияет на стабильность отношений: чем выше вероятность возникновения альтернативных отношений, тем менее стабильны отношения⁵⁰⁵. Действительно, открытое сексуальное поле практически по сути своей предоставляет ментальную карту альтернативных (и упущенных) сексуальных возможностей. Учитывая широкую доступность сексуальных тел или более притягательных сексуальностей, либо и того, и другого, а также учитывая норму моногамии, сексуальная энергия, направленная за пределы семейной пары, представляет собой надвигающуюся угрозу браку. Это подтверждает израильтянин Гил, директор одной неправительственной организации. Ему 56 лет, он развелся за десять лет до интервью:

ГИЛ: Эмоционально я отдалился задолго до развода.

КОРР.: Что же заставило вас развестись? Не могли бы вы мне рассказать?

ГИЛ: Думаю, все началось, когда я влюбился в свою коллегу. Это было очень давно. Я был женат, кажется, в течение девяти лет. У меня был роман с этой женщиной. Очень бурный, надо сказать. Я не мог держать это в себе и поэтому все рассказал жене. Она восприняла мое признание на удивление благосклонно. Сначала оно ее потрясло, но она захотела сохранить брак. Да, она восприняла это лучше, чем я. Ведь после этого романа я так и не смог вернуть свои прежние чувства к ней.

КОРР.: Можете ли вы сказать, почему?

ГИЛ: Я словно открыл для себя совершено неведомый мне мир, мир страсти, о существовании которого раньше и не подозревал. Я хотел обладать этой женщиной и вожделел ее так сильно, что после этого больше не мог оставаться в браке и вести прежнюю жизнь. Я любил свою жену, но совсем не так. Однажды почувствовав вкус горячей страсти, я уже не смог вернуться к чуть теплому семейному уюту. Это было сродни унылому падению с небес на землю.

В этом рассказе происходит эмоциональная вспышка. Возникает альтернативная сексуальная связь, которая открывает ментальное и познавательное пространство этого мужчины, в свою очередь, ставя под сомнение считавшийся естественным сдержанный характер привычных эмоций его брака. Как сказал Адам Филипс, «всегда найдется кто-нибудь, кто будет любить меня больше, поймет меня лучше, заставит почувствовать себя более сексуально активным. Это лучшее оправдание моногамии — и неверности»⁵⁰⁶. И это приобретает еще большую актуальность в связи с тем, что сексуальные субъекты излучают свою эмоциональную и сексуальную энергию в разнообразных социальных пространствах и на рабочих местах, привлекая внимание незнакомого зрителя. Иначе говоря, сексуальная энергия широко распространяется внутри и за пределами привычной бытовой сферы, погружая тела в состояние постоянной сексуальной доступности и подрывая тем самым норму сексуальной исключительности, до сих пор преобладающую в тесных интимных отношениях. Капиталистическая сфера труда и сфера потребления превращают сексуальность в зрелище и фрагментируют ее, направляя на нее постоянный поток возможных сторонних наблюдателей и потенциальных обладателей, в результате чего такая сексуальность рассеивается среди бесчисленного разнообразия других. Вероятно, именно по этой причине число разводов среди людей старше пятидесяти лет за последнее десятилетие выросло втрое. И это происходит не только потому, что субъекты практически всех возрастов призываются к восприятию себя как сексуальных существ, но и потому, что у них возросло ощущение собственных сексуальных возможностей. «В 1990 году каждый десятый разведенный человек был старше 50 лет. К 2011 году, по данным переписи американских общин, более 28 % (более чем каждый четвертый) заявивших о разводе в предыдущие 12 месяцев были в возрасте 50 лет и старше»⁵⁰⁷.

Историк брака Стефани Кунц объясняет эту «революцию седых разводов» тем, что многие состоят во втором или третьем браке (что делает их статистически более склонными к разводам) и что многие из них являются бэби-бумерами (родившимися во время послевоенного демографического взрыва. — Прим. пер.) — поколением, более склонным к разводам⁵⁰⁸. Я бы, однако, рискнула выдвинуть гипотезу, что это изменение объясняется ростом числа интернет-сайтов знакомств, поскольку они создают реальную возможность встречи с альтернативными партнерами для членов возрастной группы, традиционно имевшей мало возможностей для расширения своих социальных сетей. Сама перспектива считать свое тело сексуальным после пятидесяти лет и иметь больше альтернатив для обретения новых сексуальных партнеров беспрецедентным образом выдвигает сексуальное самосознание на первый план.

Наконец, сексуальность мешает стабильным отношениям, поскольку капиталистическая сфера труда оказывает влияние на сексуальное влечение. Действительно, исследования показали, что стресс, связанный с работой, уменьшает сексуальное желание. Исследование, проведенное по заказу Французского технологического института (институт, работающий под эгидой министерства труда), предполагает, что стресс и выгорание от чрезмерного объема работы вызывают раздражительность и признаки ангедонии (трудности испытывать удовольствие), ответственные за снижение сексуального желания⁵⁰⁹. Согласно этому исследованию, 70 % менеджеров среднего звена утверждают, что стресс отрицательно влияет на их сексуальную жизнь. Иначе говоря, стресс, возникающий в процессе работы во все более требовательных корпорациях и организациях, подавляет то, что поощряет потребительский капитализм: сексуальность как область переживаний, выражающую глубинную сущность личности и интимных отношений. Еще один косвенный признак того, что изменения в экономической сфере — в виде более высоких требований к производительности и возросшей неопределенности в отношении будущего — способны оказывать влияние на сексуальную активность, можно найти в исследовании «Отношения в Америке» (Relationships in America survey):

В своем эпохальном исследовании человеческой сексуальности, проведенном в 1994 году, Эдвард Лауманн и его коллеги сообщили, что 1,3 % женатых мужчин и 2,6 % замужних женщин в возрасте от 18 до 59 лет не занимались сексом в течение прошедшего года. В противоположность этому двадцать лет спустя — по данным исследования «Отношения в Америке» — 4,9 % женатых мужчин и 6,5 % замужних женщин в том же возрастном диапазоне сообщили, что уже прошло больше года с тех пор, как они занимались сексом со своим супругом. Хотя вопросы были заданы в несколько иной манере, похоже, что за последние двадцать лет наблюдался всплеск сексуальной пассивности в браке. Общее социальное обследование, в рамках которого для определения частоты половых отношений с 1989 года неизменно используется один и тот же вопрос, подтверждает эту тенденцию⁵¹⁰.

Авторы исследования далее выдвигают гипотезу о том, что причиной может быть «привычка». Но привычка вряд ли является объяснением, поскольку она существовала в сексуальной жизни пар и в предыдущие десятилетия. Я подозреваю, что изменения, произошедшие в трудовой сфере — повышенный стресс, более длительный рабочий день и неопределенность в работе — скорее всего, ответственны как за предпочтение случайного секса, описанное ранее в этой книге, так и за снижение сексуальной активности. Дополнительные (косвенные) доказательства этого можно найти в других исследованиях. Молодые женщины, опрошенные Лорой Гамильтон и Элизабет Армстронг, сообщили, что они занимаются случайным сексом из-за хронической нехватки времени, ведь отношения «слишком времязатратны», и что они предпочитают инвестировать это время в то, чтобы стать полноправными и конкурентоспособными членами рынка⁵¹¹. Эти молодые женщины рассматривают время как товар, направленный на продвижение вперед в экономическом и социальном плане, определённо предполагая тем самым, что сексуальность и время, посвященное работе, конкурируют друг с другом за безраздельное внимание и сосредоточенность, как в контексте случайной, так и в контексте официально закрепленной сексуальности. Более того, хотя Элисон Пью и не изучала сексуальность женатых людей как таковую, ее важное исследование, посвященное бракам между представителями среднего и рабочего классов, «Общество перекати-поля» (The Tumbleweed Society), подтверждает, что незащищённость в сфере труда (например, нестабильный график, частые скачки от занятости до безработицы и надвигающаяся угроза потери работы) подвергает сомнению и подрывает тесные узы брака⁵¹². Иначе говоря, различные формы трудового давления (конкурентные рынки и возрастающие требования в сфере труда) оказывают непосредственное влияние на форму и интенсивность сексуальной активности. В результате получается, что в совместной семейной жизни заложено то же самое противоречие, которое характеризует отношения в целом: сексуальность и эмоции следуют разными маршрутами и расщепляются, однако эмоции подтверждаются только посредством сексуальности. Когда сексуальность снижается, отдается на аутсорсинг или отсутствует, это ставит под сомнение те самые эмоции, которые положили начало отношениям. Такое противоречие является источником неопределенности, конфликта и напряжения, которые заставляют партнеров подвергать сомнению и изменять свои эмоциональные сюжетные линии. Исчезновение любви здесь порождается трудностью согласования эмоций личности с ее сексуальным телом.

Потребительские объекты: от переходящих объектов к уходящим

Как описано в главе 4, сексуальные и эмоциональные субъекты используют потребительские объекты для формирования своей субъективности, публичного представления собственной индивидуальности и потребности в близком общении. Этот мир объектов и присущих им вкусов может стать источником напряженности, конфликтов и разногласий. Вот пример сорокатрехлетнего Санхила, английского экономиста и исследователя:

САНХИЛ: После развода я встречался со многими. Пффф. С таким количеством женщин! Но очень трудно найти ту единственную. Сначала они великолепны, но потом всегда возникает какая-нибудь проблема. С одной женщиной, от которой я был без ума, мы прожили вместе три года. Она мне по-настоящему нравилась, я относился к ней очень серьезно, и мы чуть не поженились. Мне казалось, что мы уже женаты. Но у нее были такие странные предпочтения в еде: ни глютена, ни сахара, ни капусты, ни чечевицы, ни бананов — практически ничего. Попытки готовить вместе были еще тем удовольствием. Я имею в виду, что приготовление пищи никогда еще не превращалось в такой кошмар. Сначала я уважительно относился к ее потребностям, но когда я стал интересоваться, почему определенный вид пищи ей запрещен, она все время расстраивалась. В какой-то момент она пошла к гастроэнтерологу, поскольку у нее был рефлюкс, и он сказал ей, что она потратила все свои деньги на шарлатанов, просто на шарлатанов, что она никогда не обследовалась как положено, никогда не подтверждала диагноз, никогда не уточняла, действительно ли у нее есть непереносимость глютена. Он сказал, что она сама поставила себе диагноз. И потратила кучу денег. Я был с ней у врача, и когда он растолковал ей все это, у меня возникло очень странное жуткое ощущение. Я вдруг перестал ее любить, практически сразу же. Ведь все наши ссоры сводились к одному и тому же.

КОРР.: Почему?

САНХИЛ: Потому что мне стало ясно, что она не уважает науку. А я уважаю науку. Мне стало ясно, что она верит во всякую ерунду. Похоже, именно в тот момент я потерял доверие к ней. Я больше не мог к ней серьезно относиться. Раз она не воспринимает всерьез врачей, тратит все свои деньги на идиотскую диету и шарлатанов, я просто больше не мог ее уважать.

Этот человек рассказывает об откровении (или поворотном моменте), объясняя свое внезапное отчуждение от бывшей партнерши ее потребительскими привычками (общением с «шарлатанами» и сознательным отказом от «глютена» и т. д.). Именно ее потребительский вкус повлиял на исчезновение его любви к ней. Сработал механизм оценки (ее потребительские вкусы предполагают, что «она не уважает науку», поэтому она теряет свою ценность для него). Будучи ученым, он рассматривает науку как ключевой элемент своей собственной субъективности. Поскольку интимные отношения в объективном мире закрепляются потребительскими объектами и практиками, отличающиеся друг от друга потребительские вкусы препятствуют их роли закрепления эмоций в совместной деятельности. Рассказчик / главный герой полуавтобиографического романа Сафрана Фоера свидетельствует о роли, которую играют предметы и вкус в сближении или расставании двух людей, и размышляет о броши, которую хочет купить жене:

Хороша ли она? Ведь есть определенный риск. Разве сейчас носят броши? Не старомодна ли она, не слишком ли вычурна? Не окажется ли она в конечном итоге в шкатулке для драгоценностей, где ее больше никто не увидит до тех пор, пока она не будет завещана как фамильная реликвия одной из невест сына, чтобы она тоже спрятала ее в шкатулку для драгоценностей до тех пор, пока не наступит время передать ее снова? Целесообразно ли платить семьсот пятьдесят долларов за такую вещь? Его беспокоили не деньги, а риск ошибиться, замешательство от необходимости сделать выбор и от возможности потерпеть фиаско — протянутую руку гораздо легче сломать, чем согнутую⁵¹³.

Здесь брошь является тонкой и изящной метафорой того, как предметы закрепляют и символизируют отношения.

Вкусовые предпочтения играют первостепенную роль в браке, не только позволяя организовывать две субъективности вокруг общего мира предметов и действий, но и являясь ориентиром взаимодействий. В своем интереснейшем исследовании семейных пар французский социолог Жан-Клод Кауфман назвал этот термин agacements, или раздражителями⁵¹⁴. Кауфман подробно описывает, что раздражает супружеские пары в их повседневной жизни. Исследуя источники этого раздражения, Кауфман находит — без особого теоретического осмысления этого факта, — что предметы играют существенную роль в его возникновении; в качестве одного из примеров он приводит стиль стола, раздражавший мужа одной из его собеседниц и ставший источником конфликта в браке⁵¹⁵. Кауфман не обращает внимания на исторический и культурный процесс, порождающий подобное раздражение, которое следует понимать как результат потребительской субъективности, формировавшейся в течение последнего столетия и особенно со второй половины ХХ века. Такая субъективность стала организовываться в соответствии со вкусами и самовыражением с помощью предметов. Иначе говоря, предметы представляют собой и точки эмоционального соприкосновения, и основания для проявления эмоциональной разобщенности. Это тем более верно, что индивидуальности все чаще приходится позиционировать себя через потребительские вкусы. В статье, опубликованной в блоге Le Monde, автор рассматривает причины, по которым производитель мебели Ikea является источником напряженности и споров между супружескими парами: это связано с тем, что Ikea предлагает массу возможностей комбинировать предметы мебели и по-разному сочетать их друг с другом. Одним из следствий такого широкого спектра потребительского ассортимента и комбинаций между ними является то, что они способствуют формированию весьма специфических вкусов. Как описано в главе 4, динамика вкуса — это динамика субъективации: благодаря воспитанию вкуса, формируется личность, проявляющая свою уникальность. Чем более своеобразен вкус, тем он менее податлив и тем больше вероятность того, что он станет источником напряжения. Сама Ikea признает этот факт в своем каталоге и пытается извлечь из него выгоду, советуя купить два дивана для удовлетворения разных вкусов: «Tout est affaire de compromis. Vous aimez les canapés moelleux, il les préfère plus fermes. Avec deux canapés différents, vous pourriez bien vivre heureux pour toujours». (Все дело в компромиссе. Тебе нравятся мягкие диваны, он предпочитает более жесткие. С двумя разными диванами вы сможете жить долго и счастливо)⁵¹⁶. Не только выбор предметов, но и способы обращения с ними вызывают раздражение и напряжение.

Кауфман говорит о «зубной пасте как о символе», то есть как об источнике незначительного или существенного раздражения, возникающего из-за различных вариантов обращения с тюбиком зубной пасты (как люди закрывают его, куда кладут, как ставят на полку, как выдавливают из него пасту и т. д.). Иначе говоря, товары являются постоянным источником раздражения как потому, что субъекты связывают свое самоощущение с предметами, так и потому, что потребительские практики являются областью деятельности, в процессе которой два субъекта встречаются, взаимодействуют и завязывают отношения. Поскольку товары стали переходными объектами, вокруг которых люди формируют свои эмоции и отношения⁵¹⁷, они также могут стать источниками повторяющегося ежедневного напряжения в отношениях, ставя под сомнение самоопределение людей, создавая ощущение «накапливающегося» напряжения, одновременно сосредоточенного на мелких аспектах повседневной жизни и в глубоком ядре субъективности. Шестидесятилетняя женщина вспомнила одну из причин, на которую сослался ее муж, уходя от нее после двенадцати лет брака (это был третий брак для обоих): «[Он сказал, что] у нас были разные увлечения, он любил ходить в походы, а я в музеи». Таким образом, если мир предметов традиционно воспринимается как нечто само собой разумеющееся и незаметно поддерживает человеческую деятельность, то потребительская культура и потребительские практики превращают предметы в активные проявления индивидуальности и тем самым выдвигаются на передний план в качестве «актантов» (от фр. Actant — действующий), которые одновременно формируют две субъективности и их взаимоотношения и осуществляют посредничество между ними. «Актант» здесь употребляется в том смысле, какой он имеет в теории повествования, то есть в качестве структурного компонента, позволяющего сюжету двигаться вперед (актант не обязательно является человеком и вполне может быть предметом)⁵¹⁸. Он также имеет смысл, придаваемый этому слову теорией сетевого взаимодействия: как сущность — будь то человек, предмет или идея, — которая оказывает влияние на ход действия⁵¹⁹. В роли актантов, предметы и способы потребления могут превратиться в объекты взаимных обвинений. Давид, пятидесятилетний израильский адвокат, сказал:

Да, я думаю, был такой момент, когда я действительно перестал ее любить. Однако по большому счету это был медленный процесс. Процесс, состоящий из многих моментов, когда я понимал, что наше несогласие возрастает. Помню, у моей жены был абонемент в дорогой спортивный клуб, до которого она так ни разу и не дошла. Я сказал ей: «Откажись от абонемента и покупай билет каждый раз, когда захочешь туда пойти. Так будет дешевле». Но она отказалась и, как водится, рассердилась, сказав, что ей нужен абонемент для того, чтобы всегда иметь выбор, идти или не идти. Она была зациклена на возможности выбора. Теперь, когда мы в разводе, я понимаю, что на самом деле она ушла, так как считала, что перед ней откроются все эти возможности. Но она так никого и не выбрала. Она все еще одна, несмотря на обилие возможностей.

Дэвид и его жена понимали процесс потребления по-разному: она хотела приобрести «право пользования», в то время как он хотел, чтобы она платила только за фактическое пользование. Неиспользованный абонемент стал символом возрастающего раздражения и их развода. Ее потребительская субъективность — желание иметь возможность выбора — становится обстоятельством, послужившим основой его рассказа об исчезновении любви, актантом в его повествовании.

Актантность потребительских объектов настолько преобладает в интимных отношениях, что социальные субъекты проявляют свое потребительскую индивидуальность в режиме постоянного обновления, совершенствования и изменения. Иначе говоря, потребительские объекты и практики составляют основную часть самоосмысления того, как личность воспринимает свое изменение и развитие, процесс, который, следуя определению, данному в главе 4, можно назвать процессом «совершенствования». Самосовершенствование может угрожать и угрожает не только «договору», изначально заключенному с партнером, но и восприятию ценности партнера. Пятидесятипятилетняя Криста, историк из Германии, рассказывает:

Я была замужем тринадцать лет. Это был брак по любви. У нас двое детей. Он был хранителем музея, и я очень интересовалась его работой. Мы много говорили об искусстве, живописи, архитектуре. Затем в какой-то момент он перестал заниматься самообразованием. Я продолжала читать, узнавать новое, интересоваться новыми идеями, а он оставался прежним, он не менялся, и даже сейчас, через десять лет после нашего развода, он не изменился, остался на том же уровне развития.

Рост «уровня развития» предполагает такую форму субъективности, которая непрерывно постигает что-то новое, впитывает новые формы знания, интегрированные в культурную компетенцию. Но здесь культурная компетентность следует логике новизны и обновления, которая управляет потребительской культурой. Когда индивиды не «совершенствуются» или не развиваются в одном направлении, это создает нарушения в оценке партнерами друг друга и изменяет актантный характер потребительских практик и объектов как места встречи двух субъективностей. Как только субъективность совершенствуется благодаря развитию новых вкусов, выход из отношений происходит в результате осознания партнерами разъединения их эмоциональных и психологических миров, хотя на самом деле эти миры довольно часто являются потребительскими. И поскольку потребительские объекты формируют самовосприятие личности и ее развитие во времени, они также способны разрушить способы организации эмоций. Потребительское самоусовершенствование выступает в качестве движущей силы разобщенности и, в свою очередь, кажется внешним и объективированным эмоциональным якорем для ощущения собственной обособленности.

Независимость и привязанность: неуживчивая парочка

В главе 5 я подробно проанализировала напряженность между идеалом независимости и привязанностью. Эту напряженность психологи считают неотъемлемой составляющей человеческой психики. Однако, даже если она обусловлена каким-либо универсальным свойством личности, эта напряженность принимает изменчивые в культурном отношении формы. Действительно, в современном капиталистическом обществе напряженность между независимостью и привязанностью широко институционализируется в разделении капиталистической рабочей сферы и семьи, которая сама порождает разделение гендерных идентичностей, независимости, обозначающей мужественность, и привязанности, обозначающей женственность. На капиталистическом рынке независимость должна постоянно подтверждаться путем проявления самодостаточности, творчества и пристального внимания к собственным целям и интересам, оторванным от интересов других. С другой стороны, привязанность заложена в самой семье, которая приобрела преимущественно эмоциональное предназначение.

Пример такой мужской независимости приведен в статье о дивном новом мире одинокого мужчины, который встречается с различными женщинами: «[Его] бывшие подруги жаловались на его образ жизни, в котором особое внимание было обращено на просмотр спортивных состязаний и посещение концертов и баров»⁵²⁰. Партнерши этого человека, говорится в статье, в конце концов всегда уходили от него. Независимость влечет за собой определенный эмоциональный стиль, который становится источником напряжения в супружеских парах.

Марк, шестидесятичетырехлетний американец, генеральный директор одной израильской компании высоких технологий:

Я развелся с моей первой женой, потому что она страдала биполярным расстройством. У нее были очень страшные приступы ярости. Она швыряла в меня чем попало, кричала, отвратительно вела себя со мной и с детьми. Это был долгий и довольно трудный развод. Мне потребовалось время, чтобы понять, что происходит. Потом, когда мы развелись, мне потребовалось некоторое время, чтобы снова захотеть вступить в отношения. Была одна женщина, с которой я познакомился еще во время брака, честно говоря, я даже был ей увлечен, но ничего не предпринимал. Мы вращались в одних и тех же кругах, но какое-то время между нами ничего не происходило. А потом мы вдруг начали встречаться, и я вроде как влюбился в нее. Я сразу же предложил ей жить со мной, и мы прожили вместе, может быть, семь или восемь лет. Но у нас ничего не вышло [Молчание]. Сначала она была очень мила. Но она постоянно нуждалась в том, чтобы я говорил или всячески показывал ей, что люблю ее. Она обижалась, когда я недостаточно быстро отвечал на ее SMS, или забывал о годовщине нашего первого поцелуя, или когда что-нибудь, кроме нее, привлекало мое внимание. Она так много ждала от меня, а я понятия не имел, как со всеми этими ожидания справиться. Это стало действовать мне на нервы. Я не имел представления, как реагировать на ее требования. Я стал все реже и реже общаться с ней, больше времени проводил в одиночестве, в офисе или с друзьями. В конце концов я потерял всякое желание быть с ней. И это досадно, ведь поначалу она мне очень нравилась. На самом деле у нас были хорошие отношения примерно три или четыре года. Я не понимаю, почему они изменились. Я не знаю, что произошло. Становится странно, как подумаешь, что все меняется, а ты этого не замечаешь. Словно переходишь от одной ссоры или разочарования к другой и не видишь, как это отражается на тебе, не замечаешь, что становишься менее счастлив, будто что-то в тебе умирает, поскольку ты постоянно живешь в ожидании очередной ссоры. Ты все время готовишься к ним и размышляешь. Может, она изменилась? Или я изменился? В какой-то момент я не смог мириться с тем, что постоянно разочаровываю ее. Да, мне не удалось оправдать ее ожиданий, но я больше не мог видеть разочарование и боль в ее глазах.

В этой истории Марк и его спутница воплощают «традиционные» мужские и женские противоречия: она хочет интенсивных отношений, а он — более сдержанных⁵²¹. Хотя в сфере труда мужская власть оспаривается посредством политики равных возможностей и равной оплаты труда, в частной сфере оспаривание мужской власти принимает форму сомнения в независимости, которую мужчины проявляют в отношениях. Независимость определяется как самоутверждение вопреки предполагаемым социальным обязанностям и обязательствам. Интенсивный эмоциональный стиль партнерши Марка следует четко прописанной эмоциональной онтологии, которая вынуждает ее создавать сценарии необходимых эмоций и порядка их выражения. Марк воспринимает такую модель интенсивных взаимоотношений как набор обязательств, препятствующих его истинной или подлинной сущности и угрожающих его независимости. Как определил философ Марк Пайпер, «Независимость в ее самой общей формулировке относится свойству самоуправления или самоопределения, так что независимая личность — это личность, которая в некотором смысле эффективно управляет собой в соответствии с концепцией самосознания, отражающей ее подлинную или истинную сущность, а независимые обособленные действия относятся к индивидуальным случаям такого самоуправляемого поведения»⁵²². Идеал независимости требует, чтобы человек жил своей жизнью, воплощая в ней то, что его волнует больше всего⁵²³. Социальная компетентность мужчин проявляется в демонстрации независимости, тогда как социальная компетентность женщин представляет собой соблюдение этики заботы, выражающейся в интенсивном эмоциональном взаимодействии. Независимость и привязанность являются абсолютно расходящимися идеалами самости для обоих полов, так как они выражают различные формы социальной компетентности.

Похожий случай произошел с Ричардом, физиком, работающим в одном американском университете. Ему пятьдесят с небольшим, и он недавно женился во второй раз:

РИЧАРД: Второй брак не легче первого. Мы ссорились тогда и ссоримся сейчас.

КОРР.: Можете ли вы сказать, почему?

РИЧАРД: Сейчас или прежде?

КОРР.: Прежде, например.

РИЧАРД: Она считала, что я не уважаю ее потребности, мол, если я чего-то хочу или делаю что-то не так, как ей хочется, значит, я почему-то не уважаю ее потребностей. И чем дальше, тем больше ее потребностей я должен был удовлетворять: во время беременности, когда она работала, когда была безработной, когда умерла ее мать. Всегда все крутилось вокруг нее, вокруг ее желаний и потребностей. А ее постоянные упреки в моей якобы несостоятельности или неполноценности! Это сводило меня с ума. Я объяснял ей, что наличие у меня собственных нужд не означает, что я неуважительно отношусь к ней, что я не всегда могу подлаживаться под ее желания. Но она считала иначе. Мне было очень нелегко, потому что мне нравилось быть женатым и иметь семью, но все всегда крутилось вокруг нее и ее потребностей. В общем, меня все достало, и я ушел. Я думаю, мы оба смирились с этим.

Уход Ричарда подтверждает угрозу его независимости. Несмотря на то что выборка не является репрезентативной, интересно отметить, что мужчины, похоже, предпочитают уходить, а не вступать в сложные эмоциональные переговоры, поскольку «голос» — словесное выражение собственных потребностей — прописан в культурном сценарии как проявление уязвимости и угрожает границам личности, и, следовательно, независимости. Здесь важно отметить, что независимость предписывает ряд социальных навыков и форму социальной компетентности, имеющих решающее значение для мужской идентичности. Независимость — это не только набор психологических черт, но и проявление компетентности и нравственной идентичности. Вот пример расхождения этих двух форм нравственной компетентности. Арно, упомянутый в предыдущих главах, рассказывает о своем разводе следующим образом:

АРНО: Я развелся после того, как у меня обнаружили рак предстательной железы 4-й стадии. На удивление, моя жена проявила настоящее сострадание. Она так сильно сочувствовала мне, что я каждой клеточкой тела чувствовал это. Она… ну, не знаю, стала очень заботиться обо мне, хотя раньше мы все время ссорились. Она вдруг стала милой и отзывчивой, понимаете? Я не мог этого вынести. Ото всей этой жалости мне стало еще хуже. Я просто хотел побыть один. Я не мог вынести такого количества сострадания. Я имею в виду, у нас был не такой уж и замечательный брак. Мы давно отдалились друг от друга. Но рак только все ускорил. Позже мы развелись.

Здесь очевидно, что беспокойство и внимание его бывшей жены — проявление этики заботы — угрожает его чувству независимости до такой степени, что он предпочитает самостоятельно справляться со своей болезнью.

Независимость и забота — два совершенно непримиримых идеала самости. Пятидесятидвухлетняя Наоми, политический консультант и аналитик из Израиля, была замужем в течение восемнадцати лет. До рождения первого ребенка, по ее словам, все было нормально, даже хорошо. Потом, когда родился их первый ребенок, она поняла, что «это уже не так».

КОРР.: Что значит не так?

НАОМИ: Что он мне не помощник во всем этом. Он работал, работал, работал. Он совсем не участвовал в воспитании детей или в обустройстве дома для нас. Он умел только работать. Я поняла, что он мне не помощник. Что заниматься этим буду я одна.

КОРР.: Что вы будете одна.

НАОМИ: Ммм, понимаете, это не единственное, что я почувствовала, а еще одиночество, гнев, печаль, даже предательство, да, предательство в дружбе. Раньше мы были друзьями, мы все делали вместе, или если не вместе, то было понимание, что каждый волен быть тем, кем хочет, однако с детьми я оказалась в безвыходном положении, я должна была заботиться о них и делала это одна. Он мог свободно мотаться по миру, а я всегда оставалась дома. Было ощущение, что меня предали.

Наоми является примером того, как эмоциональная близость становится формой нравственного обоснования отношений. Наоми озвучивает эмоциональную нормативность, в рамках которой она хотела разделить со своим мужем заботу о ребенке, однако эта нормативность подрывает его притязания на независимость в рабочей сфере. Требования корпораций, все более жадных до рабочего времени своих сотрудников, увеличивают притязания мужа Наоми на независимость, сокращая его доступность и сводя на нет его заботу. Это, в свою очередь, противоречит нравственному представлению Наоми о том, что их отношения должны иметь первостепенное значение. Таким образом, противоречие между ними связано с двумя нравственными представлениями о самости, независимостью, которую дает работа, и заботой, которую обеспечивает семья, что, в свою очередь, влияет на определение самооценки каждого.

Эмоциональные онтологии и необязательные эмоциональные договоры

В капиталистической экономике потребности, как правило, растут. На самом деле потребительский капитализм становится возможным только благодаря расширению и распространению потребностей, настоящих или искусственно созданных. Обычно считается, что эти потребности носят материальный характер (покупка техники или автомобилей). Между тем одним из наиболее отличительных аспектов капитализма после 1960-х годов стало распространение психологических/эмоциональных потребностей. Учитывая, что потребительская экономика проникла в глубочайшие закоулки субъективности, отличительной чертой капитализма является эмоциональный товар (то, что я назвала emodity — товаром эмоционального потребления)⁵²⁴, приобретение услуги, которая изменяет и улучшает эмоциональный облик (портрет) личности. Этот аспект капитализма побуждает женщин и мужчин воспринимать свою индивидуальность как совокупность эмоциональных качеств, которые должны быть максимально улучшены. Отношения являются главным источником эмоционального ресурса, местом, где мы потребляем эмоциональные товары не только для того, чтобы их формировать, но и для того, чтобы поддерживать их и улучшать. Отношения развиваются в соответствии с тем, что мы можем назвать дугой потребностей, которая изгибается постепенно: современная личность воспринимает себя как незавершённое произведение, нуждающееся в самоусовершенствовании и улучшении собственных возможностей, направленных на самореализацию и удовлетворение потребностей. И наоборот, неудовлетворенные потребности являются эмоциональным основанием для ощущения эмоциональной отстраненности. «Изначально отстраненность была закрытостью: неспособностью преодолеть стыд глубинных потребностей, о которых невозможно было откровенно заявить».⁵²⁵ Таким образом, рост потребностей в потребительской культуре означает не только их изобилие, но и то, что они развиваются в своей интенсивности и целенаправленности и формируют основу индивидуальности. Рост потребностей достигается благодаря дискурсу и практике психотерапии, которая обеспечивает техники, позволяющие сформулировать (в основном) эмоциональные потребности и превратить их в предмет переговоров.

Женщины прибегают к такой психотерапии по целому ряду причин: поскольку они обеспечивают заботу, им также доверено управление «психологическими проблемами» в школах, семейное консультирование и личные отношения в целом. Психологические техники — это способы «проявления заботы» другими средствами. Более того, поскольку женщины следят за собой и за своими отношениями гораздо более пристально, чем мужчины, они также являются основными клиентами/пациентами/потребителями психотерапии, используя ее именно как способ тщательного самоанализа для улучшения своего психического состояния и навыков выстраивания отношений. В этом смысле терапия является амбивалентным социальным феноменом: она помогает женщинам управлять собственной субъективностью, напоминая им о необходимости следить за собой и заботиться о других, но она также обеспечивает их социальной (и гендерной) компетенцией, определяемой как способность внимательно относиться к своим и чужим эмоциям и формировать эмоционально выразительные отношения. Таким образом, осуществление женщинами эмоционального контроля над собой и отношениями в браке (или над стабильными отношениями) следует рассматривать как аспект гендерного разделения и гендерных отношений.

Вот как объясняет свой развод Беренис, с которой мы познакомились в главе 4:

БЕРЕНИС: Вы спрашиваете об одном событии, которое вынудило меня развестись, но, думаю, в моем случае это был долгий процесс. Не единичный случай. А целый ряд обстоятельств. И все же, если задуматься, произошло одно событие, которое создало определенную дистанцию между нами. Много лет назад, еще до того, как я начала работать в театре, я хотела снять студию для занятий творчеством. Муж работал, а я нет. Я сидела дома и растила детей, а когда они подросли, мне захотелось основать студию, где я могла бы заниматься своим искусством. Мы вроде как могли себе это позволить, но открытие студии подразумевало некоторые жертвы, и он мне отказал. Он объяснил, что это потребует слишком больших затрат. Я согласна, что содержать целую семью на одну зарплату нелегко. Но, хотя я и понимала его точку зрения, меня это возмутило. Возникло ощущение, что меня предали. Я чувствовала, что у него даже мысли не возникало, что у меня может что-нибудь получиться; эта студия была важна для моего саморазвития, и я чувствовал, что ему было на это наплевать. Здесь не шла речь о карьере, у меня просто было желание рисовать или заниматься творчеством. Думаю, именно после этого я больше не смогла любить его так, как раньше. Потому что он никак не помог мне осуществить мою мечту, осуществить то, что действительно имело для меня значение.

Эмоциональная потребность Беренис имеет материальный характер: студию. Она воспринимает себя как сущность, которая нуждается в самосовершенствовании с помощью развития новых вкусов и появления новых видов деятельности, которые, в свою очередь, создают новые потребности, эмоциональные и материальные, изменяя тем самым условия первоначального договора, на котором основывался ее брак (где муж был кормильцем, а вся забота о доме и детях была на ее плечах). Отказ мужа снять студию стал для нее эмоциональным событием, поворотным моментом, который она истолковала в рамках эмоциональной онтологии, набора эмоциональных потребностей, которые она считала источником полноценного существования. Поскольку ее тогдашний муж не участвовал в процессе преобразования и развития ее желаний, потребностей и вкусов, их отношения стали подвергаться сомнению и оцениваться через призму новых эмоций, которые вызвал его отказ.

Усовершенствование воли является результатом действия двух мощных культурных сил, в которых женщины проявляют особую активность: потребления и психотерапии (представляющей собой неосязаемый эмоциональный товар). Внутренняя динамика потребительской культуры и психотерапии преследуют единые цели, заставляя субъекта — особенно женщин — сосредоточиться на собственной воле и желании и превратить свою индивидуальность в совокупность все более четко прописанных предпочтений, которые выражают их внутреннюю эмоциональную сущность и, следовательно, становятся все более трудноразрешимыми. Таким образом, совместная жизнь вместо того, чтобы быть переживанием общего эмоционального потока, превращается в столкновение расходящихся взглядов двух личностей, обладающих различными потребностями и желаниями. Как говорит Сафран Фоер: «Семейная жизнь Джулии и Джейкоба превратилась в процесс бесконечных переговоров и незначительных уступок»⁵²⁶.

Основными культурными инструментами в процессе формирования таких переговоров и уступок являются методики, внедряемые различными психологическими школами. Психотерапия оказала тройное воздействие на интимную жизнь: ее первый и, возможно, самый важный эффект заключается в повышении осознанности и критериев самооценки, в превращении гнева в обоснованную реакцию на угрозы чувству собственного достоинства и в предоставлении техник для обеспечения контроля над гневом в процессе эмоциональных взаимодействий (для обеспечения уверенности в себе, самолюбия или освобождения от чувства тревоги). Под руководством психологов брак претерпел важное изменение в правомерности проявления гнева. Как утверждали Франческа Канчиан и Стивен Гордон, нормы любви как самореализации и проявления гнева в браке были неразрывно связаны на протяжении всего XX века, свидетельствуя о том, что повышенные социальные ожидания в отношении любви парадоксальным образом сопровождались ростом проявлений гнева⁵²⁷. Второе изменение заключается в том, что субъекты, проходящие курс психотерапии, стали осознавать свои эмоции, будь то явные, или подавленные, благодаря процессу их четкого определения («я долго злилась на своего мужа, но не осознавала этого»”). Как только эмоции проясняются и осознаются субъектами, они становятся объектами межличностных притязаний и переговоров («поиском способов уменьшения гнева»).

Вот как шестидесятичетырехлетняя Хелен, психотерапевт из Бостона, описывает свою эмоциональную отстраненность от мужа и кризис их брака:

Мне кажется, что я начала чувствовать это [эмоциональную отстраненность] после начала новой психотерапии. Я прошла уже много психотерапевтических курсов. Но этот работает гораздо более эффективно. Теперь я намного лучше понимаю себя, как будто все, что я пыталась подавить в себе все эти годы, вырывается на поверхность. Благодаря этой терапии я стала менее подавленной, но при этом более рассерженной. Ведь я также начала осознавать все свои ранее неудовлетворенные потребности.

Признание Хелен перекликается со словами сорокадевятилетней Даниэллы, инженера-медика из Израиля:

У меня всегда было ощущение, что он не со мной, что он никогда не поддержит меня и мое мироощущение, что не примет мою точку зрения вообще. Но у нас был полноценный брак, настоящая семья, друзья, мы вместе путешествовали. Все было в порядке. Правда, в какой-то момент я захотела обратиться к психотерапевту, может быть, пять или шесть лет назад, поскольку у меня стали возникать приступы тревоги. Поэтому я прошла курс психотерапии и постепенно поняла, что основным источником моей тревоги были наши с ним отношения, что, в сущности, я просто никогда не чувствовала его поддержки. Я продолжала жить, как раньше. Но внутренне изменилась. Я просто больше не могла смириться с тем, что у меня нет той поддержки, которая была мне так необходима. И в какой-то момент я просто решила, не помню точно, когда, может, когда моя дочь уехала в Швейцарию учиться кулинарии, в общем, я приняла решение уйти. Потому что я чувствовала, что эти отношения тяготят меня.

Психотерапия оказывает прямое воздействие на выявление «подавляемых» потребностей и эмоций, она дает им четкое определение и обеспечивает механизм интеграции выявленных эмоций в сюжетную линию отношений, которая придает ретроспективный смысл трудностям брака. Она укрепляет и дает преимущество одной сюжетной лини и преобразует отношения, основанные на нерефлексивных эмоциональных процессах, в рефлексивные и сознательные, организуя самосознание вокруг внутреннего эмоционального стержня, который осознается, озвучивается и формулируется в ходе терапевтических сеансов. Также психотерапия поддерживает субъект в усовершенствовании его самосознания и эмоций, помогая женщине четче осознать свои потребности и собственную ценность. Как пишет семейный социолог Орли Бенджамин: «Женское движение, и особенно его отражение в психотерапевтических профессиях, внесло критические изменения. <…> Индивидуальные, семейные и парные психотерапевтические консультации стали поддерживать самоутверждение, саморазвитие и отстраненность от услужливых практик удовлетворения чужих потребностей»⁵²⁸. В результате прохождения психотерапии и Хелен, и Даниэлла выработали новые критерии самооценки, которые, в свою очередь, бросили вызов негласным правилам их брака. Цель терапии в основном состоит в том, чтобы укрепить самосознание, и в этом отношении она поощряет то, что я бы назвала повышением чувства собственного достоинства. Повышение чувства собственного достоинства сопряжено с оборонительными стратегиями, поскольку оно стимулирует постоянное внимание к ранам, нанесенным субъекту. Приведу еще более наглядный пример этого процесса. Дана — сорокашестилетняя докторантка из Израиля.

КОРР.: Не могли бы вы рассказать, почему вы развелись?

ДАНА: Я не была счастлива. Много лет я была несчастна. Мы ходили к психотерапевту. Вытащить его туда было нелегко, но в конце концов мне это удалось. Стало немного легче, но я все еще чувствовала себя несчастной, поэтому решила продолжить. Я посещала психотерапевта в течение шести лет, и эта терапия действительно изменила меня и мое восприятие нашего брака. Она заставила меня многое понять.

КОРР.: Каким образом? Можете ли вы сказать, как это изменило вас?

ДАНА: Конечно. Думаю, мне не хватало четкого представления о том, кто я. Я очень сильно зависела от мужа и не могла сама принимать решения о нашей повседневной жизни. Но дело не в том, что у меня не было своего мнения. Оно было. Просто я боялась его озвучить. Я боялась ссор, поэтому позволяла ему делать то, что он хотел. Он принимал все решения. Мой психотерапевт помог мне осознать, что нет ничего плохого в том, чтобы иметь свои собственные потребности и суждения, но, когда я начала высказывать их, я поняла, что мой муж их даже не слышит, что я вынуждена оставаться тихой, бессловесной женщиной, которой была все время. Поэтому, наверное, когда я изменилась, когда увидела, что он не может совладать с моим новым самосознанием, что он хочет, чтобы я оставалась пассивной и безмолвной, я ушла в своего рода внутреннюю иммиграцию, я перестала разговаривать с ним, по существу. Не могу сказать вам, когда и как это произошло. Это просто случилось. Кажется, я дошла до предела. Я могла любить его, когда боялась быть собой, но, когда перестала бояться, любовь, которую я раньше испытывала к нему, прекратила свое существование.

Здесь терапия приводит к формированию нового самосознания в соответствии с феминистскими взглядами на личность. Это новое самосознание также достигается благодаря эмоциональной онтологии — осмыслению собственных бессознательных чувств, таких как страх, — что, в свою очередь, меняет структуру отношений, повышает планку самооценки этой женщины и предоставляет ей необходимые инструменты для переоценки ее брака. Дана приобретает ощущение отстраненности путем совершенствования собственной воли и желаний, которые, будучи выявленными, потребовали к себе «уважения». Эта работа по эмоциональному переосмыслению существенно меняет волю; тем самым иллюстрируя способы, с помощью которых совершенствование воли, лежащей в основе рынка, подрывает первоначальный договор об отношениях.

Эмоциональная компетентность и положение женщин в процессе взаимоотношений

Сексуальность, ощущение выбора и наличие альтернативных вариантов, совершенствование воли благодаря потребительским вкусам и психотерапии, конфликт между независимостью и привязанностью, борьба за обеспечение чувства собственного достоинства за счет другого человека — все это порождает динамику исчезновения любви в устоявшихся и узаконенных отношениях, создавая новую неопределенность. Сексуализация, оценка, достигаемая с помощью потребительских вкусов, конфликт между привязанностью и независимостью, а также потребность в обеспечении самоуважения опосредованы тем, что я назвала в этой главе «эмоциональными онтологиями». Женщины чаще используют эмоциональные онтологии для оценки и критики отношений, поскольку такие онтологии являются формами социальной компетентности, лежащей в основе этики заботы. Несомненно, гендерные роли и идентичности формируют различные позиции в сексуальной и эмоциональной сферах, что находит свое отражение в браке. Эти позиции, в свою очередь, отражают двойственное положение женщин в капиталистическом обществе: в качестве сексуальных субъектов, оцениваемых и потребляемых мужским взглядом, и в качестве источников заботы, отвечающих за эмоциональную сферу. Женщины являются эмоциональными и сексуальными субъектами. Они колеблются между двумя этими позициями или используют и ту, и другую в своих отношениях с мужчинами.

Хотя моя выборка разведенных людей слишком мала, чтобы делать обобщения, интересно отметить, что разведенные женщины реже, чем мужчины, прибегают к описанию откровения и чаще повествуют о накоплении разногласий и конфликтов, причем и то, и другое повествование явно пронизаны пониманием скоротечности отношений, поскольку, как правило, они разворачиваются во времени и обоснованы определенными «причинами». В свою очередь, эти причины, приведенные разведенными людьми, как правило, обусловлены эмоциональной онтологией, то есть тем, как их вынуждали чувствовать. Это согласуется с исследованиями о разводе, приведенными в начале этой главы.

Женщины применяют эмоциональную онтологию по-разному: они обращают пристальное внимание на свои собственные эмоции во взаимоотношениях, обращают внимание на эмоции партнеров, дают названия мимолетным и изменяющимся настроениям, предлагают стандарты эмоциональных ожиданий, ссылаются на эмоциональные потребности, придерживаются четко прописанной модели интимности, и, наконец, они, по всей видимости, перенаправляют, отслеживают и регулируют глубину и выразительность эмоций во взаимоотношениях, то есть выполняют то, что Арли Хохшильд назвала «эмоциональным трудом»⁵²⁹. Эмоциональная онтология становится основой для предъявления претензий, для проявления особой формы компетентности, формулировки ожиданий и создания социальных сценариев взаимоотношений. После того как эмоции названы, исследованы и применены в культурных моделях и идеалах, они чаще всего становятся «неопровержимыми фактами» и сущностями. Тем более что психологические фреймы, как правило, обеспечивают самоповествования и самоцели, которые придают смысловое оформление и структуру эмоциям.

Таким образом, женщины воспринимают свои эмоции как непреодолимую основу реальности, самоидентификации и социальной компетентности. Вот примеры двух женщин, которые принадлежат к разным поколениям, но удивительно созвучны в своих обращениях к эмоциональным онтологиям. Тридцатиоднолетняя Эвелин — профессор из Франции. Она рассталась со своим спутником после восьми лет отношений:

Почему мы расстались? Не потому, что с ним было что-то не так. Он отличный парень. Прямо-таки всеобщий любимец. Каждая женщина его хочет. Неудивительно, что он сейчас с моей лучшей подругой. Вот такой уж он человек. Но мне казалось, что он недостаточно понимает меня. Он любил меня и восхищался мной. Но он не понимал, кто я по-настоящему. Он видел во мне загадочную, непостижимую женщину, и когда я реагировала непонятным ему образом, он говорил: «Ты такая интересная». Но это совсем не то, что мне было нужно от него. Я хотела, чтобы он понимал, кто я. Я не хотела быть таинственной и загадочной. Я просто хотела, чтобы меня понимали.

Эвелин напоминает Хелен, шестидесятичетырехлетнюю американку, о которой говорилось выше. Когда Хелен сообщила, что переживает «кризис брака после тридцати пяти лет замужества», я спросила ее, почему:

ХЕЛЕН: Томас [имя мужа] любит меня, он любит меня по-своему, мне даже кажется, что очень сильно. Но он никогда не испытывал глубокого интереса ко мне как личности.

КОРР.: Можете ли вы привести мне пример?

ХЕЛЕН: Много-много лет назад, может быть, лет двадцать назад я выступила с публичной речью, и после этой речи он постоянно подкалывал меня из-за того, что я допустила крошечную ошибку в дате одного события. Кажется, я ошиблась на пять лет или что-то в этом роде, упомянув о нем. Он не сказал ни слова о выступлении в целом. Только о том, как я допустила ошибку. Знаете, я до сих пор это помню. Или, например, когда я покупала себе новую одежду, он тут же спрашивал: «Во сколько тебе это обошлось?» Или покупал мне какой-нибудь бессмысленный подарок на день рождения, какие-нибудь ненужные и не симпатичные мне вещи. Мне кажется, он не понимает меня. Не знает моего вкуса, не знает моих самых сокровенных потребностей.

И Эвелин, и Хелен проявляют четкую эмоциональную онтологию, они осознают свои эмоциональные потребности «быть по-настоящему услышанными», быть понятыми и оцененными должным образом и ориентированы на них. Такие потребности, несомненно, кроются в глубинах человеческой субъективности, они изменчивы и труднодоступны другим. Эти потребности можно удовлетворить только после тщательной вербализации и переговоров. Они исходят из этики заботы и, таким образом, имеют непреложный характер моральных притязаний.

Некоторые философы феминистского толка критиковали этику заботы за неспособность наделить женщин независимостью, то есть за неспособность развивать в них навыки достижения собственных целей и действовать в рамках самостоятельно сформированного ими чувства собственного достоинства. Однако этика заботы, основанная на эмоциональной онтологии, оказывает противоположный эффект. Этика заботы в сочетании с терапевтическими методами самопознания и самоуправления подразумевает и даже усугубляет самоуважение и самобытность благодаря чувству эмоциональной компетентности и, таким образом, в конечном итоге способствует развитию у женщин чувства собственного достоинства и независимости. Обеспечение чувства собственного достоинства посредством эмоций стало первостепенным для самопрезентации женщин в отношениях и для их самоконтроля, что подтверждается количественными исследованиями.

«Отсутствие любви» стало достаточно часто упоминаемой жалобой среди женщин в двух исследованиях (67 % женщин в калифорнийском исследовании разводов и 75 % женщин в исследовании ППР [Проект по посредничеству при разводе]). Очевидно, что за последние 15 лет возросла чувствительность к принижению достоинства со стороны супруга. Тогда как в калифорнийском исследовании разводов об этой жалобе сообщила треть участвовавших женщин, в исследовании ППР 59 % женщин заявили, что их унижают супруги⁵³⁰.

Одно из самых значительных новшеств романтической любви в эпоху модерна заключается в том, что она теперь настроена на укрепление и защиту чувства собственного достоинства субъекта. Таким образом, защита собственного достоинства создает собственную эмоциональную нормативность, то есть внутренний ориентир, с помощью которого оцениваются отношения и эмоциональное взаимодействие. Психологические сущности управляют отношениями изнутри собственного идиосинкратического ядра — индивидуумы осознают, как их заставляют чувствовать, — и благодаря совокупности метаэмоциональных норм, норм об эмоциях (таких как «несправедливо, что ты заставляешь меня чувствовать вину»; «если моя самооценка падает рядом с тобой, значит уйти — это нормально»). Как ни странно, именно по этой причине эмоциональные противоречия часто оказываются неразрешимыми. Индивидуумы, особенно женщины, развивают собственную идиосинкратическую эмоциональную нормативность, усвоенную в ходе психотерапии и с помощью культуры самопомощи в целом. Такие конкретизированные эмоции становятся фундаментом, на основании которого они осуществляют свои взаимодействия, оценивая их как соответствующие или не соответствующие собственным эмоциям, а иногда отвергая их по тем же самым причинам.

И хотя я поставила под сомнение роль тела и сексуальности как аспектов обоснования и оценивания отношений, эмоции являются не менее зыбкой почвой для наблюдения за ними. По словам философа Гарри Франкфурта, «факты, касающиеся нас самих, не отличаются особой прочностью и устойчивостью к скептическому разрушению. Наша природа, действительно, неуловимо иллюзорна — заведомо менее стабильна и менее имманентна, чем природа других вещей»⁵³¹. Эмоциональные онтологии, в сущности, не признают трудности установления отношений, основанных на иллюзорности эмоций. Эмоции часто остаются скрытыми во взаимоотношениях, поскольку, будучи неназванными, такие взаимоотношения позволяют потоку эмоций изливаться спокойно, не вызывая особых проблем. Внимание к эмоциям, скорее всего, сделает взаимоотношения более настороженными⁵³², сосредоточит внимание на одном их аспекте и исключит другой. Таким образом, наименование эмоций — это культурный акт, превращающий эти эмоции в псевдо-неопровержимые факты и события, которые, в свою очередь, должны быть заново воплощены в отношениях. То, что Уильям Редди называет эмотивным — когда выражение эмоций формирует и изменяет взаимоотношения, в которых они выражаются, — фиксируется в рассуждениях, где эмоциональные притязания имеют свои собственные мотивы, законность и обоснованность. Сказать: «Мне было плохо оттого, что ты не обратил на меня внимания» или «Я не чувствую той любви, которую мне хотелось бы чувствовать» значит превратить эмоции в события и/или факты, которые следует признать, обсудить и воплотить, побуждая личность изменить свои самые бессознательные привычки.

Французский финансовый эксперт Кристиан Вальтер говорит о «квантовой теории потребностей», где потребности не известны до принятия решения, противоречивы и, следовательно, неопределенны. По его мнению, именно принятие решений или возможность выбора часто раскрывают субъекту его собственные предпочтения. Эта теория предлагает иной взгляд на процесс выбора и принятия решений, не как на неизбежный компонент самосознания и психики, а как на зарождающееся свойство взаимоотношений, как на динамический процесс, в ходе которого субъект формирует и раскрывает собственные предпочтения, одновременно формулируя их. Это далеко от рационального предмета экономики или психологического взгляда, согласно которым субъект обнаруживает свои потребности и предпочтения, обоснованность которых обеспечивается простым фактом их существования. На самом деле, утверждает Уолтер, именно взаимодействие часто помогает субъекту выявить предпочтение, о существовании которого ни он, ни она даже не догадывались. Точно так же мы можем предположить, что потребности не являются чем-то неизменным, а возникают благодаря эмоциональным онтологиям — психологическим дискурсам и изложению фактов.

Пожалуй, наиболее значимым утверждением этой главы является то, что исчезновение любви, предшествующее разводу и приводящее к нему, является результатом тех же самых социальных факторов, которые формируют негативные отношения без обязательств. Эти социальные факторы направляют людей в перевернутые магнитные поля, поля, которые скорее отталкивают их друг от друга, чем сближают.

Все темы, затронутые выше, предполагают, что большая часть того, что мы называем «отсутствием любви», является результатом того, каким образом позиционируется личность в капиталистических обществах, вынуждающих ее самостоятельно бороться за утверждение собственной ценности. Ценность устанавливается в четырех различных сферах: с помощью сексуализации, через потребительские объекты и практики, благодаря способности утверждать собственную независимость путем выхода из отношений и с помощью эмоциональных онтологий. Таким образом, ценность — это именно то, что постоянно ставится под сомнение тем, как проявляется любовь в домашней среде. А также то, что навязчиво и беспрестанно демонстрируется как при вступлении, так и при выходе из отношений, в результате чего самооценка все больше обретает антагонистическую структуру. Таким образом, личность ощущает себя глубоко зависимой от партнера в плане сексуальности, желания, потребительской идентичности и эмоциональной уверенности, что заставляет индивидуума воспринимать интимные отношения и брак как совокупность ограничений собственной свободы. Напрашивается удивительный вывод, что развод становится еще одним путем к обретению свободы. Одно из самых мучительных переживаний в жизни большинства людей в конечном счете становится еще одним способом познания свободы. Вот, например, как, автор одной газетной статьи анализирует рассказ писательницы Николь Краусс о ее собственном разводе с Джонатаном Сафраном Фоером:

Одной из главных забот Николь Краусс с момента создания «Лесной Тьмы» (Forest Dark) стал вопрос свободы, понимание которой радикально изменилось у нее за последние четыре года. По ее словам, тот момент, когда она осознала, что может развестись, стал моментом понимания, чему «ей хотелось бы научить своих детей». Не было никаких сомнений, что в выборе между важностью «оставаться преданным взятому на себя обязательству и не причинять боль другому человеку», и важностью «дать им пример того, что значит всегда стремиться к собственной свободе, собственному счастью и более глубокому чувству собственного достоинства», очевидным было последнее. Именно это она и хотела им показать⁵³³.

Здесь развод — уже не мучительное переживание, как для многих, а скорее гламурный символ свободы, свободы, кропотливо созданной для нас технологическими, психотерапевтическими и потребительскими институтами модерна. Возникает вопрос: насколько благовидна эта свобода.