Под Андреевским флагом: Русские офицеры на службе Отечеству

Глава 6. «Воруют, государь!»

Эта знаменитая фраза великого русского историка Николая Карамзина — ответ на вопрос императора Александра Первого о положении в стране — могла быть полностью отнесена и к Российскому флоту. Воровали настолько активно и талантливо, что можно только диву даваться изворотливости наших предков, а также запасу прочности самого Морского ведомства.

Более того, воровством зачастую даже гордились. Так, на неоднократные доклады о злоупотреблениях по казенной части, матушка Екатерина Великая как–то заметила:

«Меня обворовывают точно так же, как и других; но это хороший знак и показывает, что есть что воровать».

Воровать и вправду было что. Согласно официальным статистическим данным Министерства финансов Российской империи, бюджет Морского ведомства в 1900 г. был определен в размере 78,7 млн рублей, что составляло 5,5 % от общего объема расходной части имперского бюджета. Для справки — это было больше, чем расходы Министерства императорского двора (12,9 млн рублей), Святейшего синода (22,3 млн рублей), Министерства юстиции (44,5 млн рублей), Министерства иностранных дел (5,4 млн рублей), Главного Управления землеустройства и земледелия (39 млн рублей), Главного Управления государственного коннозаводства (4,8 млн рублей) и государственного контроля (7,7 млн рублей).

В 1913 г., в период активной подготовки вооруженных сил Российской империи к Первой мировой войне, доля Морского ведомства в расходной части имперского бюджета выросла уже до 7,9 %, что означало выделение 311 млн рублей. Больше шло только, что удивительно для нашего времени, на нужды Министерства народного просвещения (475,4 млн рублей) и Главного Управления землеустройства и земледелия (348,2 млн рублей).

Темпы роста русского военно–морского бюджета в 1913/1914 г. в сравнении с 1907/1908 г. были самыми высокими в мире. Российский показатель составил 173,9 % против 143 % — у Австро–Венгрии, 79 % — у Италии, 67 % — у Франции, 61,9 % — у Германии, 50 % — у Великобритании и 33,7 % — у Японии. К примеру, в денежном выражении бюджет британского Адмиралтейства вырос на 15,06 млн фунтов стерлингов против 15,4 млн фунтов стерлингов у Морского ведомства Российской империи. Более того, по объемам затрат на флот Россию обходили только Великобритания и США. В материковой Европе конкурентов не было.

Справедливости ради отметим, что отрыв Великобритании от России все равно был огромным — в 1912/1913 г. — 414,5 млн рублей против 159,2 млн рублей. Правда, Германия могла похвастаться лишь 105,7 млн рублей, Италия — приблизительно 80 млн рублей, а Франция — 52,7 млн рублей.

Казнокрадству уделено внимание уже в Морском уставе Петра Великого. Одна из статей прямо говорит о том, что «интендант во флоте воинском» должен смотреть за корабельными комиссарами[102], «дабы должность свою право исполняли, без корысти и утайки в деньгах, провианте и мундире; дабы люди на кораблях никакой нужде не терпели. Чего для должен ездить по кораблям, и спрашивать у служителей корабельных[103], нет ли от комиссаров какой им обиды».

Комиссару посвящена в Уставе отдельная глава, состоящая из всего одного, но очень емкого абзаца, который мы приведем почти полностью:

«Он повинен из магазина на определенной ему корабль принять, когда корабль готовится к походу, на всех людей, на всю компанию, на сколько от Адмиралтейской Коллегии определено будет, при присутствии корабельного секретаря, денежное жалование, запасной мундир, провиант. Которое все должен раздавать и записывать по учрежденной табели, определенной для раздачи провианта, и иметь весы и меры справедливые. Также смотреть накрепко, чтоб принимать доброй провиант, под наказанием смертным; разве какой нужды разной письменной указ из Коллегии Адмиралтейской о том дан будет, чтоб, каков есть, принять. И при возвращении паки в порт, повинен в том, во всем отчет дать верной, что изошло и что осталось. Также во время компании, повинен рапортовать командира корабельного и Интенданта, или кто во место его будет дело его отправлять по вся недели. А ежели каким умыслом или корыстью согрешит, будет живота лишен».

Объемы воровства были настолько вопиющими, что еще в отчете по Морскому ведомству за 1853-1854 гг. Генерал–адмирал Великий князь Константин Николаевич прямо писал, что в результате ревизий департаментов министерства были «открыты явные злоупотребления к ущербу выгод казны».

Спустя пять лет заведующий морской частью в Николаеве, военный губернатор Севастополя и Николаева контр–адмирал Григорий Иванович Бутаков писал Генерал–адмиралу Великому князю Константину Николаевичу, что злоупотребления во флоте еще до Крымской войны 1853—1856 гг. приняли столь громадные размеры, что «почти весь Николаев[104] со своими огромными домами, большей частию выставляющими втихомолку на улицу только три, а много пять окон, выстроился от них. Множество окрестных деревень выросли из того же источника».

Не отставала от черноморцев и Балтика, где в 1853—1854 гг. в ходе ревизии было вскрыто немало вопиющих фактов казнокрадства. Так, проверяющий Михаил Рейтеры [105] дипломатично отмечал, что целый ряд убытков происходил от попустительства начальства, которое «налагает взыскания за арифметические ошибки и описки и не замечает, когда число печей, на которые отпускаются дрова, превышает число действительно существующих».

Та же проверка включает еще один весьма оригинальный факт казнокрадства. Флот проводил гляциологические исследования. На колку льда в канавке площадью 117 квадратных аршин[106] и поддержание ее свободной ото льда в течение зимы по смете было исчислено ежедневно 24 человека рабочих, три кузнеца на починку инструмента и один подносчик инструмента от кузницы к месту работы. На одного рабочего, таким образом, пять квадратных аршин льда, причем расчет кузнецов и подносчика был сделан как при работах при обтесывании гранита.

Среди балтийских портов худшей славой пользовался Свеаборг (морская крепость, пригород Гельсингфорса, современного Хельсинки). И снова слово художнику Алексею Петровичу Боголюбову:

«…Свеаборг был какой–то отпетый порт. Рассказывали, что во времена Александра Благословенного было здесь такое воровство, что в делах портового архива находится показание одного смотрителя экипажеских магазинов, де столь множество крыс развелось в оных, и эти бестии даже съели медную пушку 8–дюймового калибра. Были также сказания и такие: раз крысы съели живьём часового с ружьём и амуницией, возвращаясь с водопоя. А что крыс бывало много и в наше время, то и я о том свидетельствую, ибо, стоя в карауле у Морских ворот, видел, как целая серая масса плотно двигалась из одной подворотни магазина в другую, но часовых не трогала».

Не отставали и подрядчики.

На вопрос: «какие причины дают подрядчику возможность при производстве работ достичь по некоторым статьям расходов сокращения и дешевизны сравнительно с издержками, делаемыми по тем же статьям казной», известный санкт–петербургский купец, коммерции советник Сергей Кудрявцев ответил в середине XIX в. следующее:

«...Я стараюсь пользоваться всеми различными, однако же неопределенными, но законными обстоятельствами по своим коммерческим сношениям, какие только благоприятствуют выгодному для меня исполнению обязательств с казною».

И это при том, что Кудрявцев именовался современниками «кристально честным человеком». Как говорится, комментарии излишни.

В борьбе с казнокрадством не помогали и решительные меры — из–за невозможности их всегда применять.

Как известно, Петр Великий обратился как–то к генерал–прокурору Сената Павлу Ягужинскому с требованием написать указ, по которому виселица угрожала любому, кто украдет хотя бы лишь на стоимость веревки. «Мы все воруем, только один более и приметнее, чем другой», — остудил пыл монарха рассудительный Ягужинский.

Народ, между тем, сочинял про флотское воровство целые поэмы, вроде такой, якобы имевшей место, переписки Петра Великого с Меншиковым. Итак, самодержец Всероссийский пишет Алексашке:

«Ответ» выглядел следующим образом:

Государь, радеющий за государственную копейку, настроен, однако, крайне решительно:

Боролись с воровством по–разному.

Например, адмирал Владимир Павлович Верховский, занимавший долгое время пост командира Санкт–Петербургского порта, прибегал к весьма оригинальным методам пресечения злоупотреблений.

Вот что писал в своих воспоминаниях академик Российской академии и генерал флота Алексей Крылов:

«Верховский... имел тот взгляд, что всякий подрядчик — мошенник, что цену надо сбивать как можно ниже, что все чиновники — взяточники, поэтому все постройки, при нем возведенные, были чисты и красивы снаружи и весьма непрочны по сути дела. Чиновники и инженеры его боялись, правду от него скрывали и во всем ему поддакивали, и получалось недорого, да мило, а дешево, да гнило.

...Он не терпел неправды, не выносил желания его обмануть или поддакивать ему; он впадал тогда в бешенство, становился резок и груб, а на этом основано многое, что ставилось ему в упрек».

«Новации» Верховского вносили в процесс постройки боевых кораблей полный разлад. Так, сразу же после спуска на воду в октябре 1890 г. броненосца «Гангут» адмирал приказал уволить всех тех указателей и мастеровых, по которым строитель Иван Евтихиевич Леонтьев не мог предоставить детальной информации относительно их занятости. Расчеты должны были включать данные о трудоемкости каждого технологического процесса, включая количество забиваемых гвоздей и закрученных болтов.

Сам Леонтьев в рапорте жаловался, что адмирал «преследовал только уменьшение траты денег, не признавая ни в ком ни специального знания, ни достоинства некоторых рабочих людей, которыми нужно дорожить».

Командование порта взяло под свой контроль и заказы на необходимое оборудование, в результате чего строитель получал изделия, хоть и дешевые, но невысокого качества. Результатом был частый перезаказ, что приводило к удорожанию постройки и отодвиганию срока вступления корабля в строй.

Затем «крайне раздутый» штат помощников строителя был ограничен всего четырьмя сотрудниками, что привело к серьезным убыткам. Чертежники не успевали выполнять работы, из–за чего простаивали мастеровые — зачастую их приходилось даже увольнять.

При этом адмирал не стеснялся «заимствовать» для нужд порта «излишки» леса и других материалов, заранее заготовленных строителем.

Но если Верховский доверял просителю, то деньги отпускались безоговорочно. Так было, например, при ремонте Опытового бассейна, предназначенного для испытаний моделей проектируемых и строящихся судов. В 1900 г. было решено провести реконструкцию бассейна (он был открыт в 1894 г.), причем в ее ходе была выявлена масса нарушений первоначального проекта — кто–то положил в карман немалую сумму денег, «удешевив» первоначально запланированные работы.

Работы было поручено провести Крылову, который детально описал качество казенной постройки.

«Я приказал раскопать брус, на коем рельсы закреплены; оказалось, что нижняя его грань сгнила и что этот брус лежит не на сплошной стенке, а на тумбочках высотою около 60 см, возведенных на насыпном грунте.

Я донес об этом командиру порта и потребовал назначения комиссии для освидетельствования станка и надлежащего устройства рельсов.

...Оказалось, что насыпного грунта со сгнившей щепой около трех метров толщины, и неизвестно, брусья ли покоились на тумбочках, или тумбочки висели на брусьях, когда щепа сгнила».

Верховский не возражал против затребованных на реконструкцию сумм, что вызвало большое удивление в портовой конторе. Между тем, как писал Крылов, все было очень просто:

«О мелочной придирчивости и доходящей до нелепости требовательности В. П. Верховского ходило множество самых разнообразных, видимо, сильно преувеличенных рассказов, ноя лично всегда встречал разумное отношение: но зато и я в своих докладах об исполнении поручений адмирала не позволял себе ни на йоту уклоняться от правды или прибегать к малейшей уловке».

Верховский был известен как противник казнокрадства еще в бытность заведующим минным офицерским классом в Кронштадте. Рассказывает известный русский писатель Владимир Галактионович Короленко, отбывавший ссылку в Кронштадте в середине 70–х гг. XIX в:

«Однажды Верховский заказал мне небольшой чертеж антресолей для склада мин. Я выполнил эту работу, причем спроектировал два окна, так как считал освещение недостаточным, лестницу с балюстрадой и такие же перила вдоль антресолей. Верховский остался очень недоволен.

— Эх, — сказал он с досадой, — ведь строить–то будем не мы, а военно–инженерное ведомство. Ну, они нам каждую балясину вгонят в десятки рублей. Мы это сделаем все своими средствами, без плана. — И мне пришлось переделать чертеж.

Через некоторое время явился военный инженер в сопровождении подрядчика Кузьмы. Инженер был весьма благообразный старичок, с лицом сладким почти до святости. Посмотрев на чертеж, он сказал, обращаясь ко мне:

— Вы не знаете своего дела, молодой человек: свету мало, перил нигде нет. — Я усмехнулся и промолчал. Верховский одобрительно посмотрел на меня и тоже смолчал. Святой старичок, казалось, понял и проследовал дальше, а подрядчик Кузьма остался. Молодые офицеры окружили его и стали смеяться.

— Что, Кузьма, на этот раз не выкусите?

Кузьма, кажется, рязанский мужичок, в синем армяке, с окладистой бородой, с скуластым умным и хитрым лидом, стал огрызаться:

— Да много ли тут и всего–то, если бы были перила и окна? На все ведь справочные цены.

— Ну, уж чтобы вы не нашли, с вашим инженером, на чем украсть? — сказал, помнится, Перелешин [107] , впоследствии погибший на „Весте“.

Кузьма посмотрел на него заискрившимся лукавым взглядом и сказал с удивившей меня откровенностью:

— Ну уж, не найти. Чай, у нас головы–то не опилками набиты. Найдеем. Теперь–то мы вашего капитана еще пуще того прижмем. Не мудри он!

Кузьма смеялся, офицеры тоже смеялись, и только мне с непривычки казалась поразительной эта циническая откровенность.

В другой раз Верховский поручил мне расчертить все отдельные части медной цилиндрической мины, чтобы сдать крупный заказ артиллерийскому заводу в том же Кронштадте. Чертежи вернулись с завода с расценкой. Взглянув на них, я был прямо поражен явным и ни с чем не сравнимым хищничеством: простые медные дюймовые винтики были оценены по семи рублей. Я был молод и наивен. Верховский мне казался очень порядочным человеком, и я не удержался от выражения удивления. Лицо его слегка вспыхнуло, и он тотчас же послал матроса за мастером, делавшим расценку. Явился субъект в мундире чиновника военного ведомства, с лицом еврейского типа. Я слышал из–за дверей, как Верховский кричал и горячился: „Я вас под суд отдам. Лично поеду к Генерал–адмиралу. Это грабеж“.

Субъект возражал что–то слегка визгливым и смиренным голосом. Когда он вышел из кабинета, лицо его было красно и все в поту, но губы передергивала ироническая и, как мне казалось, все–таки торжествующая улыбка. Через день или два расценки вернулись исправленными, но исправления были таковы, что казались просто насмешкой. Вероятно, в моем взгляде Верховский опять заметил недоумение. Он понял настроение „неопытного студента“ и, глядя на меня своим умным и твердым взглядом, сказал:

— Я мог бы уже десять раз отдать этого мерзавца под суд. Но ведь я знаю: на его место будет назначен такой–то, фаворит генерала NN, русский, но вор в десять раз загребистее. С тем будет ее труднее. Ну, а мне, — закончил он, твердо отчеканивая слова, — нужно, чтобы шла моя деловая работа. Бороться с общими порядками мне некогда. Я человек деловой».

Стоит, правда, признать, что усилия Верховского и позже далеко не всегда давали результат. Достаточно привести два примера, наиболее типичных для постройки боевых кораблей на столичных казенных верфях — эскадренного броненосца «Сисой Великий» и канонерки «Храбрый»[108].

Третьего марта 1897 г. на служившем в Средиземном море «Сисое Великом» произошел сильнейший взрыв в кормовой башне — 305–мм орудие главного калибра выстрелило при открытом замке орудия. Крыша башни была наброшена на носовой мостик, разбиты все механизмы и приборы, сдвинуты с места 15 броневых плит, сброшена с тумбы 37–мм пушка, поврежден паровой катер, стеньга и световые люки. Погибло 15 человек, 15 человек тяжело ранены (позже скончалось еще шестеро, включая командира башни); еще четверо были легко ранены. В числе погибших был французский подданный.

Корабль был поставлен в ремонт во французский военный порт Тулон, причем при осмотре французскими инженерами были выявлены вопиющие факты из ряда вон плохой работы отечественных верфей. «Чрезвычайно тяжелое для русского сердца впечатление», — рапортовал в Санкт–Петербург командир строившегося в Тулоне крейсера «Светлана» капитан 1–го ранга Алексей Михайлович Абаза. Французы «покачивали головами и переглядывались».

По верхней кромке брони вдоль всего борта шла 30–40–миллиметровая щель. Ее «прикрывала» замазка. Вываливались заклепки трапов, палубный настил был изготовлен из гнилого дерева. Более того, не были заклепаны даже отверстия в переборках погребов боеприпасов.

В 1900 г. в док Тулона попала мореходная канонерская лодка «Храбрый». Корабль, официально вступивший в строй всего два года назад, уже требовал серьезного ремонта. При осмотре судна выяснилось, что построено оно не лучше «Сисоя Великого». Так, переборки доходили до палубы, щели забиты клиньями и суриком. На броневой палубе зазоры между плитами составляли больше 5 миллиметров, а магистральная водоотливная труба по фланцам давала сильные течи. Более всего изумил французов иллюминатор, выполненный из дерева и покрытый сверху латунью. Ремонт обошелся казне в дополнительные 172 239 рублей.

Примечательно, что, в отличие от погибшего в мае 1905 г. в Цусимском сражении «Сисоя Великого», «Храбрый» отличился изрядным долголетием. Из боевого состава уже Советского флота канонерка была выведена лишь в 1956 г. (правда, после серьезной перестройки).

Впрочем, борец за казенную копейку адмирал Владимир Верховский умер хотя бы своей смертью. Куда печальнее окончил свои дни другой известный борец с воровством — командир легендарного брига «Меркурий» капитан 1–го ранга Александр Иванович Казарский.

Казарский был произведен в мичманы уже в 16 лет, а в 21 год он стал лейтенантом. До назначения командиром брига «Меркурий» в 1829 г., он успел покомандовать бригом «Соперник», а затем и одноименным транспортом. За успешное руководство боем с двумя турецкими линейными кораблями его наградили орденом Святого Георгия четвертой степени, досрочно произвели в капитаны 2–го ранга и назначили флигель–адъютантом императора Николая Первого. Как и всем офицерам–членам экипажа «Меркурия», командиру брига была назначена пожизненная пенсия в размере двойного оклада жалованья.

Затем Казарский командовал фрегатом «Поспешный» и линкором «Тенедос». С 1831 г. он исполнял «особые поручения» императора и в том же году был произведен в капитаны 1–го ранга.

Умер Казарский в 35 лет во время ревизии Черноморского флота. Утверждали, что он был отравлен.

Ревизия Черноморского флота была проведена, в основном, в 1832 г. Специальная комиссия Адмиралтейств–совета обнаружила в финансовых отчетах за два предыдущих года массу «нестыковок», однако главный командир Черноморского флота и портов Черного моря адмирал Алексей Самуилович Грейг отказался менять что–либо в отчете. На напоминание императора Николая Первого том, кто несет личную ответственность за финансовые недочеты, главный командир ответил:

«К проверке таковых сведений по обширности и многосложности их главный командир не имел, и не имеет никаких средств».

Второго августа 1833 г. в Черноморском флоте началась эпоха Михаила Петровича Лазарева.

Обратимся к номеру журнала «Русская старина» за июль 1886 г. В нем были опубликованы воспоминания некоей Елизаветы Фаренниковой, описавшей последние часы моряка:

«Много было потом толков о загадочной кончине Казарского, вероятных и невероятных, правдоподобных и неправдоподобных. Говорили, что когда он приехал в Николаев, то остановился у одной немки, которая имела чистенькие комнатки для приезжих. Гостиниц тогда еще не было в Николаеве. Когда случалось ей подавать обед или ужин, он всегда просил ее попробовать каждое блюдо и тогда уже решался есть. Казарский был предупрежден раньше, что посягают на его жизнь; оно и понятно: молодой капитан 1–го ранга, флигель–адъютант был назначен ревизовать, а во флоте были тогда страшные беспорядки и злоупотребления. Делая по приезде визиты кому следует, Казарский нигде ничего не ел и не пил, но в одном генеральском доме дочь хозяина поднесла ему чашку кофе. Казарский, рыцарски любезный с дамами, не в состоянии был отказать красавице и принял от нее чашку; в приятном разговоре он незаметно выпил весь кофе и через несколько минут почувствовал дурноту. Приехав домой, Александр Иванович послал тотчас за доктором, но, как была молва, и доктор оказался в заговоре. Вместо того чтобы дать сейчас противоядие, тем более что сам больной кричал: „Доктор, спасайте: я отравлен!“, эскулап посадил больного в горячую ванну. Из ванны его вынули уже полумертвым».

По другой версии, капитану 1–го ранга поднесли бокал шампанского, куда была добавлена отрава.

Судя по всему, использованный убийцами яд относился к категории сильнодействующих — «голова, лицо распухли до невозможности, как уголь; руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты — все почернело».

Ничего не изменилось даже после катастрофической для русского флота Русско–японской войны. Вот что писал в 1908 г. один иностранный публицист:

«Производит почти анекдотическое впечатление, что японский флот требует 29 млн иен по обыкновенному бюджету, тогда как русский, даже и после его уничтожения, обходится в 104 млн рублей, а в 1905 г. он стоил даже 117 млн рублей».

Для справки — 29 млн иен в 1908 г. соответствовали 28,13 млн рублей.

Помимо «сильных мира сего» казнокрадством не гнушались и офицеры чином пониже.

Командир миноносца «Бедовый» Николай Васильевич Баранов сдал в Цусимском сражении вместе со своим кораблем также и командующего русской эскадрой вице–адмирала Зиновия Рожественского. Когда русская команда покидала 350–тонный миноносец, пожитки командира уместились лишь в 14 чемоданах. Кроме того, как утверждали злые языки, имел собственный каменный дом в центре Санкт–Петербурга, а также дачу в Сестрорецке.

За «непополненную растрату» в размере 22 054 рублей и 76,5 копейки «к отдаче в исправительное арестантское отделение на два года и четыре месяца с исключением из службы и лишением воинского звания, чинов, ордена Святого Станислава 3–й степени, дворянских и иных особенных прав и преимуществ» был приговорен в начале 1915 г. бывший лейтенант Михаил Михайлович Домерщиков. Офицер (он служил ревизором бронепалубного крейсера 2–го ранга «Жемчуг») передал эту весьма значительную сумму денег в 1906 г. «в пользу жертв революции», а в январе 1907 г. исчез в неизвестном направлении. В эмиграции он жил в Нагасаки (работал наборщиком в русской революционной типографии), Сиднее и Новой Зеландии.

Примечательно, что в том же 1915 г. Домерщиков получил полный бант Знака отличия Военного ордена и уже в сентябре был восстановлен в чине.

В 1916 г. в собственной каюте смертельно ранил себя из браунинга «малого калибра» командир линкора «Полтава» барон Владимир Евгеньевич Гревениц. Причиной называли растрату казенных средств в размере 6554 рублей и 32 копеек. Деньги предназначались на проведение «покрасочных работ» на дредноуте. Спасти барона не смогли, и он умер через девять дней после операции по извлечению пули.

Интересна и судьба участника Бородинского сражения 1812 г. адмирала Павла Андреевича Колзакова. В 1863 г. он был вынужден уйти в отставку за упущение, давшее возможность его сотруднику (кстати, в гражданском генеральском чине тайного советника) допустить растрату более миллиона рублей. Адмирал был предан суду «за бездействие власти» и лишен звания генерал–адъютанта. Впрочем, уже в 1855 г. он был возвращен на службу и вновь стал генерал–адъютантом, а еще через год был награжден алмазными знаками ордена Святого Александра Невского.

Не забывали морские офицеры и о необходимости дачи взяток, как тогда говорили — «Иван Иванычам». Борзых щенков, возможно, из дальних плаваний не привозили, но дорогими сигарами портовых чиновников угощали часто. Например, для того, чтобы «доставить к борту баржу» для вывоза нечистот.

Естественно, взятки приходилось давать не только «своим», но и представителям, скажем так, «смежных» ведомств. В качестве примера приведем историю, связанную с подготовкой академиком Алексеем Крыловым экспедиции, которой предстояло изучить системы успокоения качки для российских линкоров–дредноутов.

Для ускорения работ потребовалось снабдить членов экспедиции дипломатическими паспортами, а груз маркировать как дипломатическую почту. Выяснилось, впрочем, что дипломатический (его еще называли «командировочный») паспорт для чинов Морского ведомства делается исключительно с «высочайшего соизволения»[109], причем волокита продлится не менее двух недель. В МИДе же Крылова лишь зря посылали из кабинета в кабинет.

Пришлось пойти на «военную хитрость».

«Выхожу в коридор, стоит курьер, нос луковицей, ярко–красный. Подхожу, сую в руку пятирублевый золотой:

— Скажите, голубчик, мне надо получить командировочный паспорт и пропуска на 15 мест разных вещей, чтобы их в немецких таможнях не досматривали. Ваши генералы меня от одного к другому гоняют, никакого толка не добьюсь, проводите меня к тому делопроизводителю, который этими делами ведает.

— Пожалуйте, Ваше превосходительство, это Иван Петрович Васильев.

Вводит меня в комнату, где сидели чиновники и машинистка, и начинает ему объяснять техническим языком, что мне надо:

— Вот, Иван Петрович, его превосходительство изволит ехать в Гамбург. Им надо командировочный паспорт и открытый лист на 15 мест вещей.

Подходит Васильев к конторке, открывает ее, и я вижу в ней кипу паспортов, вынимает один из них:

— Фамилия, имя, отчество Вашего превосходительства?

Вписывает и вручает мне паспорт, выдаваемый только с „высочайшего соизволения“.

— Вещи у Вас с собой?

— Нет, их 45 пудов, они на заводе.

Обращается к курьеру:

— Петров, возьмите 15 ярлыков, вот этот открытый лист, печать, сургуч, шпагат, одним словом, все, что надо, поезжайте к 10 часам утра по адресу, указанному его превосходительством, и опечатайте все, как полагается.

Поблагодарил я Васильева самыми лестными словами.

На следующий день в 10 часов утра является Петров со всем своим снаряжением, опечатывает все ящики, как полагается, вручает мне открытый лист, получает пяти–и десятирублевый золотой, величает меня „ваше сиятельство“ [110] и, видимо, вполне довольный, уезжает.

Когда я рассказал это членам моей комиссии и показал наш багаж, они ни глазам своим, ни ушам верить не хотели».

Были, естественно, и другие виды преступлений.

Так, будущий вице–адмирал Петр (Питер) Петрович Бредаль был разжалован на три месяца в матросы за избиение подчиненного ему офицера. Впрочем, тогдашний командир линейного корабля «Святой Александр» был досрочно амнистирован.

Захарий Данилович Мишуков (будущий адмирал) за 15–месячный прогул был «лишен жалования и выслуги за данное время». Суть «прогула» заключалась в том, что офицер не мог более года добраться из Астрахани (он был главным командиром тамошнего порта) до Санкт–Петербурга. Даже учитывая качество тогдашних дорог, срок, согласимся, невероятный.

А вот пример ревностного служаки адмирала Петра Ивановича Ханыкова. С 1791 г. он командовал различными эскадрами в Балтийском и Северном морях (включая отряд из 12 линейных кораблей и восьми фрегатов в британских водах). С 1801 г. Ханыков командовал Кронштадтским портом и, по сути, Балтийским флотом.

В 1808 г. адмирал Ханыков допустил соединение союзных британского и шведского флотов, причем в ходе боя на отходе русская эскадра потеряла линейный корабль «Всеволод». «За неоказание помощи» кораблю Ханыкова приговорили к разжалованию в рядовые сроком на месяц. Решение суда конфирмовано[111] не было, однако на следующий год флагмана уволили в отставку, говоря языком того времени, «без почестей».

Небольшие проступки офицера карались, чаще всего, «постановкой на вид» либо объявлением выговора. На берегу же он мог попасть, так же как и матрос, в «арестный дом», будучи арестованным простым арестом. Впрочем, это было достаточно редким явлением.

В море существовал такой вид наказания, как арест при каюте — с исполнением своих обязанностей либо без оного. Более строгим вариантом последней кары был арест с выставлением у каюты часового с винтовкой, к которой был примкнут штык (на офицерском жаргоне того времени — «арест с пикой»). Информацию об аресте могли занести либо не занести в личное дело офицера (второй вариант был, естественно, более предпочтительным).

Входе революции 1905—1907 гг. были часты наказания для офицеров, недостаточно твердо, по мнению начальства, стоявших на страже Российского престола и отечества.

Первого августа 1905 г. уволили в отставку с поста младшего флагмана Черноморской флотской дивизии контр–адмирала Федора Федоровича Вишневецкого. Контр–адмирала отставили с формулировкой «за медлительность и нерешительность» в подавлении мятежа на эскадренном броненосце «Князь Потемкин Таврический». И это несмотря на то, что Вишневецкий был героем Русско–турецкой войны 1877—1878 гг., за подвиги в которой он стал кавалером ордена Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом.

«Поплатился» за «Потемкина» и вице–адмирал Александр Христианович Кригер, старший флагман Черноморской флотской дивизии и исполняющий должность главного командира Черноморского флота и портов Черного моря. Уволен в отставку Кригер был в тот же день, что и Вишневецкий, причем по той же причине. А ведь еще три года назад его характеризовали как человека «высокой нравственности и отличных способностей, с большим тактом, несколько слабым характером». Видимо, именно «слабость характера» не позволила Кригеру отдать приказ о потоплении мятежного эскадренного броненосца, на чем настаивал Санкт–Петербург.

Не будем отрицать, что часто командование просто придиралось к своим подчиненным. Например, известен случай наказания слушателя Офицерского класса подводного плавания за неучастие в похоронах другого офицера. По мнению начальства, совместное шествие за гробом сплачивало сослуживцев…

Впрочем, случалось, что командование, напротив, поощряло инициативу своих подчиненных. Вот характерный пример деятельности будущего командующего Балтийским флотом адмирала Николая Оттовича фон Эссена, относящийся к его начальствованию над Минной дивизией Балтийского моря. Автор воспоминаний — уже знакомый нам Георгий Карлович Старк:

«В 1907 г... Эссен получил в командование Минную дивизию, и с этого момента началось возрождение флота и обучение его на новых началах.

Весь северный берег Финского залива — шхеры; для входа в них и хождения по шхерным фарватерам нужно было обязательно брать лоцмана, а так как все они были финны, то в случае войны это было очень опасно. Эссен стал требовать, чтобы командиры ходили без лоцманов. Но для этого нужно было провести еще одну реформу, и он этого добился.

До этого времени в случае посадки на камни командир отдавался под суд, который мог и оправдать, но это пятно все–таки оставалось. Реформа, которую удалось провести Эссену, заключалась в том, что в случае аварии проводилось расследование, и если преступной небрежности обнаружено не было, то дело оканчивалось принятием убытков на счет казны. В одном случае Эссен был беспощаден: если обнаруживалось, что причиной посадки был алкоголь. Командиры стали смелее ходить, и изучение шхер двинулось вперед».

До этого посадка корабля на камни каралась достаточно сурово (в том случае, если вина командира признавалась безоговорочно). Так, Морской устав требовал безусловного ареста командира после чрезвычайного происшествия. Если же выяснялось его «небрежение», то виновный ссылался на галеры либо предавался смерти, «по вине смотря».

В этой ситуации многое зависело от начальника соединения кораблей. К примеру, Константин Михайлович Станюкович описывает историю посадки на камни близ поста Дуэ[112] на Сахалине парусно–винтового клипера «Забияка»[113] и суда над его командиром:

«„Коршун“ простоял в Гонконге несколько дней, пока работала следственная комиссия, назначенная адмиралом для расследования обстоятельств постановки клипера на каменья в порте Дуэ на Сахалине и степени виновности командира [114] . Председателем комиссии, как старший в чине, был назначен командир флагманского корвета, а членами — командир „Коршуна“, Василий Федорович, флагманский штурман и оба старшие офицеры корветов. Затем все следственное дело с заключением адмирала [115] должно было поступить на рассмотрение Морского генерал–аудиториата, если бы морской министр нашел нужным предать капитана суду или просто узнать мнение высшего морского судилища того времени, членами которого были адмиралы.

Исследовав в подробности дело и допросив капитана, офицеров и команду клипера, комиссия единогласно пришла к заключению, что командир клипера нисколько не виноват в постигшем его несчастье и не мог его предотвратить, и что им были приняты все необходимые меры для спасения вверенного ему судна и людей. Вполне соглашаясь с заключением комиссии, адмирал послал все дело в Петербург вместе с донесением, в котором сообщал морскому министру о том, что командир клипера действовал как лихой моряк, и представлял его к награде за распорядительность и хладнокровное мужество, обнаруженные им в критические минуты. Кроме того, адмирал отдал приказ по эскадре, в котором изъявлял благодарность командиру клипера в самых лестных выражениях.

Нечего и говорить, как нравственно удовлетворен был капитан признанием своей правоты товарищами и строгим начальником эскадры; осунувшийся и похудевший, он словно ожил за это время и, еще недавно бывший в числе порицателей беспокойного адмирала за его подчас бешеные выходки, стал теперь горячим его почитателем.

Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали о представлении адмирала».

Частым вариантом наказания за преступления было церковное покаяние. К нему, к примеру, приговорили лейтенанта Михаила Михайловича Аквилонова, бывшего командира подводной лодки «Камбала». В мае 1909 г. подводная лодка затонула в Севастополе при попытке ночью пройти под линейным кораблем «Ростислав». При этом командир подлодки не знал ни истинной осадки линкора, ни глубины участка бухты. Погибло 20 человек; спасся только лейтенант Аквилонов.

Суд состоялся в январе 1910 г. Бывшего лейтенанта Аквилонова приговорили к заключению в крепости на шесть месяцев, ограничению прав и преимуществ и церковному покаянию.

В чем же причина столь мягкого наказания?

Дело в том, что Аквилонов был, по сути, отстранен от командования заведующим черноморским Отрядом подводного плавания капитаном 2–го ранга Николаем Михайловичем Белкиным. Повторилась, к счастью в гораздо меньших масштабах история с бессмысленным маневром британского вице–адмирала сэра Джона Трайона, когда броненосец «Кампердоун» протаранил флагманский броненосец «Виктория» близ ливанского города Триполи. Тогда погиб адмирал, 22 офицера и 337 нижних чинов.

Аквилонов спасся только потому, что был в момент столкновения наверху. А все остальные — в нижних отсеках корабля.

Рассказывает известный русский подводник и георгиевский кавалер Василий Александрович Меркушев:

«„Камбала“ шла под управлением начальника дивизиона капитана 2–го ранга Н. М. Белкина, который в виду отказа командиров подводных лодок ходить ночью под перископом пожелал доказать возможность этого и собственной жизнью заплатил за такое заблуждение».

Офицера могли подвергнуть наказанию за нарушение, как мы сейчас бы сказали, «кодекса корпоративного поведения». К примеру, в январе 1908 г. от службы «за совершенный поступок во время беспорядков во Владивостоке» (без производства в следующий чин и права ношения мундира в отставке) был уволен лейтенант князь Александр Владимирович Путятин. «Поступок» офицера, имевшего боевой орден за Цусиму, заключался в том, что во время беспорядков во Владивостоке он скрылся в подвале Морского собрания. Затем, чтобы не быть узнанным, переоделся лакеем, приказав спрятать свою форму.

В годы Первой мировой войны князь Путятин служил в сухопутной артиллерии, заслужив два боевых ордена.

Капитан 1–го ранга, георгиевский кавалер Владимир Федорович Сарычев в начале 1904 г. во время Русско–японской войны раньше времени приказал покинуть подорвавшийся на мине бронепалубный крейсер 2–го ранга «Боярин» (корабль оставался после этого на плаву почти двое суток). За это, по решению суда, ему было запрещено командовать боевыми кораблями.

Не были редкостью и наказания за дурное отношение к нижним чинам. Например, в 1905 г. вахтенный начальник крейсера 1–го ранга «Владимир Мономах» лейтенант Александр Павлович Мордвинов был приговорен к пяти суткам ареста при каюте с приставлением часового. Причина состояла в том, что лейтенант в запальчивости ударил по лицу машиниста Щербакова.

Офицера могли отправить в отставку даже несмотря на былые заслуги. Причина обычно заключалась в серьезном правонарушении. Примером может служить последний командир бронепалубного крейсера «Варяг» Всеволод Федорович Руднев.

После знаменитого боя «Варяга» и мореходной канонерской лодки «Кореец» в корейском порту Чемульпо капитан 1–го ранга Руднев в одночасье стал знаменит не только в России, но и в мире, став флигель–адъютантом императора и получив крайне престижный среди офицеров орден Святого Георгия четвертой степени. Впрочем, как утверждают, бывший командир «Варяга» был не слишком доволен своей судьбой, ибо претендовал в качестве командира соединения кораблей на третью степень ордена (прецеденты представления, минуя четвертую степень сразу к третьей, в истории имеются).

По возвращении с экипажами кораблей в Россию Руднев в июне 1904 г. был назначен командиром строившегося эскадренного броненосца «Андрей Первозванный» 14–го Балтийского флотского экипажа, из состава которых помимо «Андрея Первозванного» формировались команды ряда других кораблей. На этих постах он пробыл до октября 1905 г., когда неожиданно для многих был снят с должности. В октябре того же года бывший командир «Варяга» был неожиданно отправлен в отставку с чином контр–адмирала.

Мало кто знал тогда, что боевой офицер был, по сути, изгнан с флота с формулировкой «за непринятие должных мер по установлению порядка и дисциплины». А дело было так.

На верфи Галерного островка в Санкт–Петербурге, где велись стапельные работы по «Андрею Первозванному», возникли волнения мастеровых и рабочих. Брожение грозило перекинуться на матросов броненосца, поэтому Рудневу было предписано ограничить их контакты. Но по неясным для нас до конца причинам герой Чемульпо прибегнуть к таким мерам не захотел, что, естественно, вызвало негодование военно–морского начальства.

В 1905—1907 гг. отставной контр–адмирал проживал в столице, где выступал с обличительными речами и статьями. Последней «каплей» для Морского ведомства стало его награждение японским орденом Восходящего солнца второй степени, которое подозрительным образом совпало с вступлением «Варяга» в строй японского флота под именем «Сойя». Результатом стал отъезд Руднева на родину, в Тульскую губернию по требованию Морского министра.

До своей смерти седьмого июля 1913 г. отставной контр–адмирал Всеволод Руднев 1–й жил почти безвыездно в деревне Мышенки Алексинского уезда Тульской губернии. Моряк писал две книги воспоминаний — «Кругосветное плавание на крейсере „Африка“» и «Записки моряка». Рукопись этих двух воспоминаний после смерти была сдана в музей Севастополя, где была утеряна во время Гражданской войны.

Что же касается другого известного мореплавателя — адмирала Федора Васильевича Дубасова, то он покинул на время службу по собственной инициативе.

К 1882 г. флигель–адъютант капитан–лейтенант Федор Дубасов командовал Практическим отрядом миноносок Балтийского флота. Он был широко известен как герой Русско–японской войны 1877—1878 гг. и кавалер ордена Святого Георгия четвертой степени, Золотой сабли с надписью «За храбрость», орден Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом, а также наград Мекленбург–Шверина, Черногории и Румынии.

Но в июне 1882 г. Дубасов неожиданно уходит в отставку с малопонятной формулировкой «по домашним обстоятельствам». А за месяц до того ему был объявлен строгий выговор «за произвол, колеблющий в подчиненных понятие о долге». Дело в том, что капитан–лейтенанту нужно было получить для команды кое–какие припасы со складов. Портовые чиновники тянули дело до тех пор, пока бравый офицер попросту не взломал с помощь нижних чинов ворота, взяв положенное ему имущество.

Впрочем, отставка длилась недолго.

Уже в мае 1883 г. мы видим вновь Дубасова капитан–лейтенантом действительной службы (при отставке он получил следующий чин капитана 2–го ранга для увеличения размера пенсии). А еще через месяц последовало Высочайшее разрешение «время бытности в отставке зачислить в действительную службу со всеми правами и преимуществами».

Всем морякам со времен Петра Великого — как офицерам, так и матросам — категорически запрещалось содержать на постоянной основе на кораблях женщин. Снова обратимся к Морскому уставу:

«Запрещается офицерам и рядовым привозить на корабль женской пол, для беседы их во время ночи; но токмо для свидания и посещения днем. Сие разумеется не о публичных гостях, но токмо партикулярно какую женскую персону будет привозить. А ежели кто свою жену у себя на корабле иметь похочет, то ему вольно пока в гаване, на реках или рейдах; а на путях против неприятеля никому, как вышним, так и нижним чинам не иметь, под штрафом: ежели офицер то учинит, то за всякую такую вину вычетом на месяц жалования; а ундер офицеры и рядовые будут биты кошками у машты».

Если же моряк в общении с прекрасным полом переходил границы дозволенного, то в случае «освидетельствования» изнасилования его приговаривали к смертной казни, либо ссылали на галеры — «по силе дела».

Далее в Морском уставе следует «толкование», как, собственно, определить, «скверная» ли женщина, либо нет:

«Скверные женщины, обыкновенно забывая своего стыда, предлагают, что насильствованы, тогда судье их такому предложению вскоре не надлежит верить, но подлиннее о правде выведывать и чрез сие о насилии можно освидетельствовать, егда изнасильствованная свидетелей имеет, что оная с великим криком других на помощь призывала. А ежели сие дело в отлученном месте от людей в лесу, или на один учинилось, то оной женщине, хотя она и в доброй славе была, не возможно вскоре верить: однакож судья может при таком случившияся обстоятельства рассмотреть, и егда обрящет ее честну, то может онаго пытать, или к присяге привесть. А такие обстоятельства меж другими могут сии быть: 1) Ежели у женщины, или у насильника, или у них обоих найдется, что платье от обороны разодрано, или у единаго, или у другаго или синевы или кровавыя знаки найдутся. 2) Ежели насилуемая персона малолетна, или весьма несравненна с силою насильника. 3) Ежели изнасиленная по скором деле к судье придет и о насильствии жалобу принесет, при котором случае ея притвор и поступки гораздо примечать потребно. А ежели несколько времени о том умолчит, и того часу жалобы не принесет, но умолчит едины день, или более по том, то весьма по видимому видно будет, что и она к тому охоту имела; хотя некоторые правы, насилие над явною блудницею не жестоко наказать повелевают, однакож сие все едино, ибо насилие есть насилие, хотя над блудницею или честною женою, и надлежит судье не на особу, но на дело и самое обстоятельство смотреть. Начатое насильствование, а не окончанное, наказуется по рассмотрению».

Под запретом было и использование подчиненных в качестве дармовой рабочей силы. Морской устав не допускал такого даже в случае платы за произведенные работы (исключение составляли случаи, когда работа была легкая, и помочь офицеру было просто некому). Примечательно, что автору доноса на правонарушителя обещалось вознаграждение в размере месячного жалования преступника; самому преступнику грозило «лишение живота и имения своего».

Другое дело — подработка нижних чинов в свободное время по их собственному желанию:

«Ежели корабельной служитель, когда караулу и иной какой Его Величества службы и работы не имеет, и похочет своему или другому офицеру добровольно своим ремеслом услужить и на онаго работать, то ему в том позволяется; однако же надлежит офицеру о том своего вышняго уведомить, а тому служителю за работу исправно заплатить. А когда его очередь к караулу или работе Его Величества придет, онаго бы отнюдь за своею особливою работою удерживать и препятствовать не дерзали под лишением чина или иным жестоким наказанием, по времени, случаю и важности дела смотря».

Кстати, офицерам со времен Петра Великого официально категорически запрещалось заниматься рукоприкладством. Правда, на практике уровень мордобоя на кораблях напрямую зависел от установленных командиром порядков.

Наиболее часто отмечались в рукоприкладстве офицеры из матросов. Как пишет Константин Станюкович, люди, выслужившиеся из самых низов, «решительно не понимали службы без порки и „чистки зубов“». Впрочем, к таковым нарушителям — среди офицеров их обычно называли «дантистами» — могли применить жесткие меры, вплоть до списания с корабля.

Наказание могло быть и весьма необычным.

К примеру, командиру фрегата «Рафаил» капитану 2–го ранга Семену Михайловичу Стройникову, сдавшему корабль в 1828 г. перед лицом превосходящих сил турок, Николай Первый даже запретил жениться, «дабы в последующем трусов для Русского флота не плодить». Кроме того, в 1830 г., после возвращения из турецкого плена, он был по суду лишен чинов и орденов, а также разжалован в матросы.

Впрочем, с женитьбой император, как позже выяснилось, опоздал. У Стройникова было уже двое детей, причем мужского пола — Николай Семенович и Александр Семенович, родившиеся, соответственно, в 1813 и 1824 гг. Оба они стали морскими офицерами, причем разжалование отца на их карьеру не повлияло. И Николай, и Александр стали контр–адмиралами, причем старшего из них произвели в офицеры спустя несколько месяцев после сдачи «Рафаила» в возрасте неполных 16 лет за боевое отличие. Возможно, в качестве дополнительного укора отцу.

Как автор невероятных наказаний (отметим, впрочем, что до их исполнения дело не доходило) был известен и уже знакомый нам контр–адмирал Андрей Александрович Попов. Вот как отзывались о нем гардемарины, ходившие с «беспокойным адмиралом» на судах Эскадры Тихого океана:

«Все наперерыв спешили познакомить Ашанина с адмиралом в кратких, но выразительных характеристиках беспощадной юности, напирая главным образом на бешеные выходки стихийной, страстной натуры начальника эскадры. Про него рассказывались легендарные истории, невероятные анекдоты. Признавая, что Корнев [116] лихой моряк и честнейший человек, все эти молодые люди, которые только позже поняли значение адмирала как морского учителя, видели в нем только отчаянного „разносителя“ и ругателя, который в минуты профессионального гнева топчет ногами фуражку, прыгает на шканцах и орет, как бесноватый, и боялись его на службе, как мыши кота. Ашанину изображали адмирала в лицах, копируя при общем смехе, как он грозит гардемарина повесить или расстрелять, как через пять минут того же гардемарина называет любезным другом, заботливо угощая его папиросами; как учит за обедом есть рыбу вилкой, а не с ножа; как декламирует Пушкина и Лермонтова, как донимает чтениями у себя в каюте и рассказами о Нельсоне, Нахимове и Корнилове и как совершает совместные прогулки для осмотра портов, заставляя потом излагать все это на бумаге. Внезапные переходы его от полнейшего штиля, когда гардемарины были „любезные друзья“, к шторму, когда они становились „щенками“, которых следует повесить на нока–реях, мастерски были переданы востроглазым, худеньким Касаткиным [117] .

Слушая все эти торопливые рассказы, смотря на более или менее удачные воспроизведения Корнева, Ашанин понял, что на „Витязе“ [118] центральной фигурой — так сказать, героем — был беспокойный адмирал. На нем сосредоточивалось общее внимание; ему давали всевозможные клички — от „глазастого черта“ до „прыгуна–антихриста“ включительно, его бранили, за небольшим исключением, почти все, над ним изощряли остроумие, ему посвящались сатирические стихи.

— Слушай, Ашанин, какую я песенку про него написал… Небось, он ее знает… Слышал, дьявол! — похвастал Касаткин.

— И не расстрелял тебя? — засмеялся Ашанин.

— Нет. смеялся. Просил всю песню показать.

И маленький гардемарин с задорным вихорком и мышиными глазками, благоразумно затворив двери каюты, затянул фальцетом, а все подтянули хором»:

В XIX–XX вв. не было чем–то исключительным разжалование штаб–офицеров в мичманы.

В феврале 1854 г. за гибель своего корабля[119] — транспорта «Неман» — до первого офицерского чина был понижен капитан–лейтенант Павел Яковлевич Шкот. В ходе обороны Севастополя в 1854—1855 гг. он был восстановлен в звании, а окончил службу вице–адмиралом.

А вот история из более близких времен.

В ночь на 15 октября 1914 г. на стоянке в Пенанге (современная Малайзия) германским рейдером «Эмден» был потоплен русский крейсер «Жемчуг». Суду были преданы командир корабля, капитан 2го ранга барон Иван Александрович Черкасов, и ряд офицеров. В ходе разбирательства выяснилась любопытная деталь — за бароном всегда следовала жена, которую он вызывал в каждый следующий порттелеграфом либо письмом.

По совокупности других признаков состава преступления[120] Черкасов был лишен дворянства, чинов и орденов и приговорен к трем с половиной годам каторжных работ. По высочайшей конфирмации приговора он был разжалован в рядовые и направлен на Кавказский фронт. Здесь он заработал Знак отличия Военного ордена (солдатский Георгиевский крест), а затем ему были возвращены чин и ордена. Умер барон в эмиграции во Франции.

Последним крупным процессом против офицеров Российского Императорского флота стал суд над командованием Второй эскадры Тихого океана, сдавшим корабли японцам в Цусимском сражении в мае 1905 г. На скамье подсудимых оказался командующий эскадрой вице–адмирал Зиновий Петрович Рожественский, его младший флагман — контр–адмирал Николай Иванович Небогатов, офицеры штаба, а также командиры и старшие офицеры сдавшихся кораблей эскадры.

Рожественский был оправдан, поскольку в ходе сражения был тяжело ранен и снят с флагманского эскадренного броненосца «Князь Суворов» в бессознательном состоянии. Не знал он и о том, что миноносец «Бедовый», на который его перенесли по требованию штаба, был сдан неприятелю, который и помышлять не мог о столь богатой добыче. Восьмого мая 1906 г. вице–адмирал был уволен в отставку с формулировкой «по болезни».

Командующий Третьим боевым отрядом эскадры контр–адмирал Николай Иванович Небогатов — он принял командование всей эскадрой после выхода из строя Рожественского — был сначала лишен чинов и наград, а затем, в 1906 г., приговорен к смертной казни, сразу же замененной десятью годами заключения в крепости. Впрочем, отсидел он лишь три года и был досрочно освобожден.

Флот, однако, ему сдачи отряда не простил — сыну Небогатова, обучавшемуся в Морском кадетском корпусе, была устроена такая обструкция, что ему пришлось покинуть корпус и оставить все надежды стать морским офицером.

Командиры сдавшихся с Небогатовым кораблей — капитаны 1–го ранга Николай Григорьевич Лишин (командир броненосца береговой обороны «Генерал–адмирал Апраксин»), Сергей Иванович Григорьев (командир броненосца береговой обороны «Адмирал Сенявин») и Владимир Васильевич Смирнов (командир флагманского эскадренного броненосца «Император Николай Первый») — как и их флагман, были приговорены к смертной казни, замененной заключением в крепости. То же наказание ожидало капитана 2–го ранга Николая Васильевича Баранова, сдавшего японцам миноносец «Бедовый» вместе с вице–адмиралом Рожественским.

Начальник штаба Небогатова, капитан 1–го ранга Василий Александрович Кросс, отделался четырьмя месяцами заключения в крепости.

Наказание ожидало и офицеров эскадренного броненосца «Орел» во главе со старшим офицером капитаном 2–го ранга Константином Леопольдовичем Шведе, (командир корабля капитан 1–го ранга Николай Викторович Юнг был смертельно ранен в ходе сражения). Все они были полностью оправданы по суду в связи с катастрофическим положением броненосца — он был совершенно неспособен сопротивляться противнику и мог в любой момент перевернуться.

Если бы сдача корабля происходила во времена Петра Великого, то наказание было бы неотвратимым и суровым. Смотрим Морской устав, главу десятую, где обе статьи посвящены сдаче боевых судов.

Статья 72–я предполагала наказание за принуждение командира сдать корабль. Виновные должны были лишиться «чести, пожитков и живота». Командир избегал наказания только в том случае, если он был склонен к сдаче «силою». В том случае, когда решение было принято «прелестью», то снисхождения ожидать не приходилось.

Следующая статья касалась экипажей, которые осмелились бы дать возможность командиру спустить флаг перед неприятелем или же выйти из боевой линии во время сражения. В этом случае все офицеры корабля должны были быть «казнены смертию»; матросов вешали каждого десятого.

Откровенно говоря, опасаться преданию суду могли и офицеры бронепалубного крейсера 1–го ранга «Варяг» по своем возвращении в Россию после боя при Чемульпо. Ведь, вопреки требованиям Морского устава, корабль был не уничтожен (в отличие от мореходной канонерской лодки «Кореец»), а лишь затоплен — командиры стоявших в порту иностранных кораблей опасались, что взрыв крейсера может нанести ущерб и их судам.

Впрочем, император Николай Второй решил по–иному. Все офицеры были награждены орденом Святого Георгия четвертой степени.

Неотвратимым было наказание за оскорбление старшего в чине. Так, 12 июля 1868 г. гардемарин флота Василий Васильевич Воеводский был разжалован в рядовые «за ослушание и оскорбление старшего по службе». Возвращено гардемаринское звание ему было лишь спустя неполных два года.

Наиболее известным «возмутителем спокойствия» с точки зрения чинопочитания был Николай Николаевич Зубов, произведенный в 1859 г. в гардемарины флота предпоследним по списку, что означало либо низкую успеваемость, либо дурное поведение, либо и то и другое. В 1871 г. лейтенант Зубов был предан Военно–морскому суду Кронштадтского порта «за неоднократные оскорбления старшего офицера клипера „Вестник“ и нанесения ему ударов» по лицу. В следующем году по высочайшей конфирмации он был разжалован в матросы с лишением дворянства и переводом в Аральскую флотилию. Дальше, как говорится, ехать было уже некуда.

Судьба после этого отвела Николаю Николаевичу всего девять лет. За это время он успел вновь получить права дворянства, добыть в бою Знак отличия Военного ордена (солдатский Георгиевский крест) четвертой степени, вернуть себе офицерское звание, заслужить Золотую саблю с надписью «За храбрость», орден Святого Станислава второй степени с мечами и орден Святого Георгия четвертой степени. Умер капитан 2–го ранга Зубов от ран в бою с текинцами близ укрепления Геок–Тепе.

Случалось, что офицер избегал наказания «благодаря» личному оружию. Так, в начале 1893 г. на скалах у побережья Кореи погиб крейсер (бывший корвет) «Витязь». Командиру, капитану 1–го ранга Сергею Аполлинариевичу Зарину, грозила выплата убытков казны в размере 1 миллиона 525 тысяч 777 рублей 21,5 копейки — сумма астрономическая по тем временам. От разорения и позора Зарина спасло самоубийство из револьвера «в припадке болезненного страдания».

Самоубийство спасало от финансового краха и семейства офицеров, и чиновников рангом пониже.

В собственной квартире в Севастополе застрелился титулярный советник Яков Гаврилович Джурихин — казначей 35–го Черноморского флотского экипажа обвинялся в недостаче 2692 рублей 58 копеек казенных денег и оставил после себя детей–сирот. Убытки по высочайшему соизволению были в следующем году приняты на счет казны. А произошло это, скорее всего, потому, что чиновник 11 июня 1877 г. принимал участие в знаменитом пятичасовом бою вооруженного парохода «Веста» с турецким броненосцем «Фетх–и–Буленд» подшхипером первой статьи.

Рекордсменом же по количеству преступлений, видимо, нужно будет признать Кронштадтского полицмейстера капитана 2–го ранга Петра Николаевича Головачева. Снова послушаем Владимира Галактионовича Короленко:

«Головачева прозывали в городе „Капитаном носом“, так как нос его заканчивался большими синими желваками. Это был нестарый человек, в морском мундире, с кортиком, подвижной, деятельный, экспансивный и предприимчивый до такой степени, что в скором времени попал под суд по обвинению зараз в тридцати двух преступлениях. Одно из них состояло в том, что, выйдя на базар за пять минут до окончания церковной службы и увидя, что торговцы вопреки приказу поторопились открыть уже свои лавки, он стал посреди площади и крикнул зычным голосом:

— Братцы!.. матросики!.. Грабь их в мою голову, чтобы помнили закон.

Толпа не заставила повторить себе этот приказ. Матросы разных наций кинулись на лари с криком: „Ура, Капитан нос приказал“, — и, кажется, еще до конца службы базар был уже разграблен.

Это было уже слишком громко, и решительный полицмейстер был наконец отдан под суд».