Под белым небом. Как человек меняет природу

1

За пару недель до Рождества 1849 г. Уильям Льюис Мэнли поднялся на перевал и увидел «самую поразительную картину бескрайней безжизненной пустыни, какая когда-либо открывалась людским глазам». Мэнли стоял на территории нынешней юго-западной Невады, недалеко от горы Стирлинг[60]. Он представил своих родителей дома, в Мичигане, с «хлебом и бобами, в изобилии на столе»[61], и сравнил это со своим положением — «пустой желудок и пересохшее саднящее горло». Когда он спускался, садилось солнце, земля погружалась в сумрак, и мысли его становились все мрачнее. Мэнли заплакал, потому что, как он позже вспоминал, «мне казалось, что я вижу будущее, и оно представлялось мне горьким».

Мэнли заблудился в пустыне из-за ряда неудачных решений. Тремя месяцами ранее он и еще примерно 500 других «аргонавтов» собрались в Солт-Лейк-Сити, планируя вместе отправиться в страну золота, в северную Калифорнию. Они прибыли в Солт-Лейк слишком поздно, чтобы идти прямым путем через горы Сьерра-Невада, поэтому, чтобы избежать снегопада на перевалах, они двинулись на юг, по вьючной тропе в сторону Лос-Анджелеса. Через несколько недель после начала путешествия они столкнулись с другой группой золотоискателей, которую возглавлял разговорчивый житель Нью-Йорка по имени Орсон Смит. У Смита с собой имелся грубый набросок карты, на котором был отмечен другой, якобы более короткий путь на запад. Большинство членов группы Мэнли и он сам решили последовать за Смитом, но через несколько дней многие отказались от этой затеи и вернулись на прежний путь, так как дорогу им преградил каньон, настолько глубокий, что его нельзя было пересечь в фургонах[62]. (Вскоре назад повернул и сам Смит.) Однако Мэнли и еще несколько десятков человек двинулись в обход каньона, надеясь выйти на этот сомнительный короткий путь.

Вскоре выяснилось, что каньон был наименьшей из бед. Пытаясь его обойти, они попали в одно из самых негостеприимных мест на континенте — каменистую пустыню, где, наверное, никогда еще не ступала нога белого человека. (Через сто лет большая часть этих мест будет отведена под ядерные испытания.) Воды было мало, а та, что им попадалась, была слишком соленой и не годилась для питья.

Для быков не хватало корма, они ослабли и отощали. Когда одного закололи, чтобы съесть, его кости, как заметил Мэнли, были наполнены не костным мозгом, а кровянистой жижей, «напоминающей гниль»[63].

Мэнли путешествовал с другом, с которым ехали жена и трое маленьких детей. Сам Мэнли занимался рекогносцировкой, шел впереди каравана, чтобы разведать путь. Его рассказы об увиденном были настолько безрадостными, что через некоторое время друг попросил его ничего больше не говорить[64]; жена была не в состоянии все это слушать. Когда отряд добрался до Долины Смерти — тогда еще неизведанного участка пустыни, — все окончательно пали духом. Через несколько дней после того, как Мэнли плакал на перевале, один из членов их небольшого отряда назвал эти места «свалкой Создателя»[65], куда тот выбросил «мусор, оставшийся после сотворения мира». Другой сказал, что это, должно быть, «то самое место, где жену Лота превратили в соляной столп», только столп был «разбит и разбросан по округе».

Лишь добравшись до края Долины Смерти, они ненадолго оживились. На каменистом выступе группа случайно наткнулась на расщелину, в которой обнаружили водоем с теплой чистой водой. Несколько мужчин нырнули в воду; один из них записал позже в дневнике, что «насладился освежающей ванной»[66]. Мэнли вгляделся в воду и заметил нечто странное. Озерцо было окружено камнями и песком. До любого другого водоема было много километров. И все же вода в нем кишела рыбой. Десятилетия спустя он будет вспоминать этих крошечных «пескарей», каждый «не более дюйма длиной»[67].

Расщелина, на которую наткнулись золотоискатели, сегодня известна как Дыра Дьявола, а «пескари» — как дьявольские карпозубики, или, говоря научным языком, Cyprinodon diabolis. Дьявольские карпозубики, как и описал их Мэнли, около 2,5 см в длину, сапфирово-голубые, с ярко-черными глазами и довольно крупными для их размера головами. Их легче всего отличить по тому, чего у них нет: у них отсутствуют брюшные плавники, которые есть у остальных карпозубиков.

Как карпозубики оказались в Дыре Дьявола — это, по выражению одного эколога, «восхитительная загадка»[68]. Расщелина представляет собой геологическую аномалию — портал в огромный, похожий на лабиринт водоносный слой, который проходит глубоко под землей и содержит воду, оставшуюся с плейстоцена. Вряд ли предки рыб могли перемещаться через водоносный слой; наиболее правдоподобное предположение ихтиологов состоит в том, что их смыло в эту расщелину в то время, когда вся эта территория была более влажной. Водоем около шести метров в длину и три с половиной в ширину — вот и вся среда обитания вида Cyprinodon diabolis. Считается, что это самый маленький ареал в мире среди всех позвоночных.

Впервые я узнала о Дыре Дьявола благодаря преступлению, которое там произошло. Теплым вечером весной 2016 г. трое мужчин, все, по-видимому, пьяные, перелезли через сетчатый забор, окружающий расщелину. Один разделся, полез купаться и оставил нижнее белье плавать в бассейне. Другого туда стошнило. На следующий день один карпозубик был найден мертвым, провели вскрытие. В итоге было заведено уголовное дело. В конце концов полиция опубликовала записи с камер наблюдения, которые я смотрела снова и снова. На видео было видно, как мужчины подъезжают к забору на квадроцикле. Затем с подводной камеры были сделаны нечеткие снимки двух ног, идущих по выступу скалы, поднимая пузыри[69].

Все в этом преступлении вызвало у меня любопытство: рыбка, которой делали вскрытие; водоем с охраной, как у окружной тюрьмы; водный мирок, непонятно как оказавшийся посреди пустыни Мохаве. Я начала изучать литературу по этому вопросу и случайно наткнулась на мемуары Мэнли «Долина смерти в 49-м» (Death Valley in ’49). Я узнала, что в пустыне обитает много разных видов рыб. Каждый год Совет по пустынным рыбам проводит заседание где-нибудь в северной Мексике или на западе Соединенных Штатов; как правило, программа занимает около 40 страниц. В одной только Долине Смерти когда-то существовало одиннадцать видов и подвидов карпозубиков. Один из них вымер, другой считается вымершим, а все остальные находятся под угрозой уничтожения. Дьявольский карпозубик вполне может считаться самой редкой рыбой в мире. Чтобы его сохранить, был построен своего рода рыбий «Мир Дикого Запада» — точная копия настоящего водоема, вплоть до скального выступа, по которому прошел тот злополучный купальщик. Тем временем со стороны испытательного ядерного полигона в Неваде к пещере все ближе подходят радиоактивные воды. Чем больше я читала обо всем этом, тем сильнее хотела своими глазами увидеть Дыру Дьявола.

Карпозубиков пересчитывают четыре раза в год. Перепись производится командой биологов из Службы национальных парков, Службы охраны рыбных ресурсов и дикой природы США и Департамента охраны дикой природы штата Невада — агентств, которые сотрудничают (а иногда и ссорятся) в борьбе за будущее рыб. Пока я готовилась к поездке, настало время летнего подсчета рыб и сорокаградусной жары.

Я встретилась с командой в ближайшем к расщелине городке — Парампе (штат Невада). В Парампе всего одна дорога, вдоль которой выстроились магазины фейерверков, гипермаркеты и казино. Оттуда до Дыры Дьявола — 45 минут езды через пустыню, кое-где покрытую зарослями колючего кустарника.

Во времена Мэнли эту расщелину было трудно заметить, пока вы практически не падали в нее. Сегодня ее нельзя не увидеть из-за трехметрового забора с колючей проволокой наверху. У одного из биологов был ключ от ворот. За ними начиналась крутая, скользкая тропинка. Несмотря на палящее солнце, в расщелине было сумрачно. Даже в середине лета водоем днем освещается прямыми солнечными лучами в течение всего лишь нескольких часов.

Некоторые биологи тащили куски металлических лесов, из которых потом были сложены узкие мостки. Другие несли баллоны и снаряжение для дайвинга. За всей операцией наблюдал Кевин Уилсон, эколог из Службы национальных парков. Уилсон провел большую часть взрослой жизни, работая с Cyprinodon diabolis, и считается своего рода заведующим Дырой Дьявола. (Хотя она находится не в Долине Смерти, а расположена за Погребальными горами, в долине Амаргоса, — с административной точки зрения она считается частью Национального парка «Долина Смерти».) Незадолго до моего приезда Уилсон стал героем статьи в газете High Country News, в которой говорилось о последствиях того самого злостного вторжения в водоем. В значительной степени благодаря его усилиям мужчина, искупавшийся там голышом, угодил в тюрьму. (Второй, которого стошнило, получил условный срок.) Журналистка изобразила Уилсона героем — этаким упорным детективом Коломбо пустыни, — хотя при этом назвала его пузатым и угрюмым[70]. Уилсон все еще озадаченно раздумывал над этим описанием. В какой-то момент он повернулся боком, чтобы я посмотрела на его живот в профиль.

— Разве ж это пузо? — спросил он.

Я сказала, что больше подошло бы слово «животик». В обычных обстоятельствах Уилсон был бы среди тех, кто готовился к погружению, но недавно он провалил какую-то проверку уровня физической подготовки сотрудников. Это стало темой для новых шуток.

Когда все оборудование было привезено и собрано, другой биолог Службы парков, Джефф Голдштейн, зачитал инструктаж по технике безопасности. Если кто-то пострадает, его придется вывозить на вертолете, а вертолет прилетит только через 45 минут. «Так что поосторожнее там», — сказал он. Затем он провел опрос: сколько карпозубиков, по нашему мнению, будет там обнаружено?

— Думаю, 148, — предположил Уилсон.

Амбре Шодуан, тоже из Парковой службы, назвала число 140. Олин Фейербахер и Дженни Гамм из Службы охраны — 160 и 175 соответственно. Брэндон Зенгер из штата Невада решил, что их будет 155. Шодуан и Фейербахер, как я узнала, были семейной парой. Фейербахер рассказал, что сделал предложение своей невесте в Дыре Дьявола. Уилсон изобразил, что его сейчас стошнит.

Как у обычного городского бассейна, у Дыры Дьявола есть мелкая и глубокая часть. Глубокая часть и в самом деле очень глубока. По данным Парковой службы, она уходит вниз «более чем на 150 м». Насколько более, остается только догадываться, потому что никто не добирался до дна живым. В 1965 г. двое молодых дайверов отправились на разведку, но так и не вернулись. Скорее всего, их тела все еще где-то там, внизу. В мелкой части на глубине примерно 30 см находится наклонный известняковый выступ, который называют «полкой». Как раз там рыбы обычно мечут икру и там же находят больше всего пищи.

Гольдштейн и Зенгер, в масках, шортах и футболках, с кислородными баллонами, погрузились в воду. Через несколько секунд они исчезли в темноте. Тем временем Шодуэн, Фейербахер и Гамм опустились на четвереньки на мостках и стали считать рыбу на наклонном выступе. Они называли числа, а Уилсон вносил их в специальный бланк.

Как только перепись рыб на «полке» закончилась, все отошли в тень, чтобы дождаться, когда ныряльщики всплывут на поверхность. В скалах визгливо прокричал сыч. Солнечные лучи ползли по западному краю расщелины.

— Не забывайте пить, — предупредил Уилсон.

Я заметила по периметру водоема кольцо засохшей грязи, как на ванне, и спросила о нем Амбре. Она объяснила, что кольцо образовалось из-за притяжения Луны; водоносный слой под нами был настолько велик, что в нем происходили приливы и отливы.

Хотя карпозубики обитают только в верхних слоях водоема — они редко встречаются ниже 20 м, — громада водоносного слоя все же повлияла на них. В пустыне очень большие перепады между ночной и дневной температурой, а также зимней и летней. Но в этой пещере вода нагревается от геотермальной энергии и круглый год имеет температуру 34 °C и постоянную, хотя и очень низкую, концентрацию растворенного кислорода. Обычно высокая температура и низкое содержание кислорода смертельны для рыб. Но дьявольские карпозубики каким-то образом приспособились к этим условиям, и, что особенно важно, только к ним. Считается, что именно суровая среда вынудила рыбу потерять брюшные плавники; отращивание дополнительных придатков просто не стоило затраченной энергии.

Наконец появились сполохи света от фонарей дайверов, пронизывающие водоем, как лучи прожекторов. Гольдштейн и Зенгер выбрались из воды. Зенгер держал в руках специальный планшет для записей под водой, испещренный колонками цифр.

— На этом планшете — ключ к целой вселенной, — объявил Уилсон.

Все поднялись по каменистой тропинке, прошли через дыру в заборе и вышли на стоянку. Зенгер зачитал цифры на планшете. Уилсон сложил их с числом рыб, посчитанных на «полке», и получил общую сумму: 195. На 60 карпозубиков больше, чем в предыдущей переписи, и больше, чем кто-либо осмеливался предположить. Все кинулись обниматься и поздравлять друг друга. Гольдштейн исполнил, как он выразился, «танец счастья».

— Если рыбы много, мы в шоколаде, — сказал он.

Позже я подсчитала. В общей сложности все дьявольские карпозубики весили около ста граммов[71]. Чуть меньше одного филе-о-фиш из «Макдоналдса».

В те времена, когда первопроходцы отправились на золотые прииски, считалось, что человек с метким глазом никогда не умрет с голоду. Мэнли вручили его первую винтовку, когда ему было четырнадцать; отец торжественно сказал ему, что она «подходит хоть для дроби, хоть для пуль»[72]. Вскоре он отлично научился охотиться, и голуби, индюки и олени, которых он убивал, были желанным дополнением к семейному столу. В свои двадцать с небольшим Мэнли отправился в Висконсин, по пути питаясь лишь за счет охоты. Как-то раз он убил четырех медведей за три дня. Он съел столько медвежатины, что весь следующий день его тошнило. «Пока у меня было оружие и патроны, я всегда мог настрелять дичи, чтобы не умереть с голоду», — напишет он позже. В 1849 г. он и его спутники таким же образом добрались до Солт-Лейк-Сити. Мэнли убил лося весом более 200 кг, из которого получилась «превосходнейшая еда, достойная гурмана»[73].

Но бесконечных кладовых не бывает. Такие, как Мэнли, продвигались через континент, попутно добывая себе пищу, но при этом лишая такой же возможности других. В 1850-е гг. Торо сетовал на исчезновение в Новой Англии лосей, пум, бобров и росомах: «Не понаслышке я знаком с нарушенной, изувеченной природой»[74]. Дикие индейки, которые когда-то кишели в лесах, почти исчезли к 1860-м гг. Канадские олени вапити, некогда в изобилии водившиеся от Атлантики до Миссисипи, исчезли к 1870-м гг. Странствующие голуби, стаи которых были такими огромными, что затмевали солнце, были полностью истреблены примерно в то же время; последнее их огромное гнездовье — оно же стало и местом последней грандиозной бойни — было замечено в 1882 г.[75]

«Подсчитать количество бизонов, живших в любой момент времени до 1870 г., так же легко, как пересчитать все листья в лесу»[76], — писал Уильям Хорнадей, который служил главным таксидермистом в Смитсоновском институте, а затем директором зоопарка Бронкса. К 1889 г., по подсчетам Хорнадея, число бизонов, живущих «дикими и незащищенными», сократилось до менее чем 650 голов. Он предсказал, что через несколько лет «едва ли останется хоть одна кость на земле, чтобы свидетельствовать о существовании самого плодовитого вида млекопитающих из всех известных человеку»[77].

Уже во времена палеолита люди отправили в небытие множество животных: мамонтов, шерстистых носорогов, мастодонтов, глиптодонтов и североамериканских верблюдов. Позже, когда полинезийцы заселили острова Тихого океана, они уничтожили таких существ, как гигантские птицы моа, обитавшие в Новой Зеландии, и крупные дикие утки моа-нало, жившие на Гавайях. Когда европейцы достигли островов Индийского океана, они стали причиной гибели, среди прочих, дронта, рыжего маврикийского пастушка, маскаренской лысухи, родригесского дронта и ибиса острова Реюньон.

Что изменилось в XIX в., так это сам темп уничтожения видов. Если раньше потери происходили постепенно — настолько, что участники даже не осознавали происходящее, то появление таких технологий, как железная дорога и скорострельная винтовка, превратило вымирание в легко наблюдаемое явление. В Соединенных Штатах, да и во всем мире, стало возможным наблюдать за исчезновением существ в реальном времени. «Чтобы один вид оплакивал другой — это нечто новое под солнцем»[78], — заметил Альдо Леопольд в эссе, посвященном кончине странствующего голубя.

В XX в. кризис биоразнообразия, как его в конечном итоге стали называть, только ускорился. Сегодня темпы вымирания в сотни, а то и в тысячи раз превышают так называемые фоновые показатели, которые существовали на протяжении большей части геологического времени[79]. Вымирание затронуло все континенты, все океаны и все таксоны. Кроме видов, которые уже официально считаются находящимися под угрозой исчезновения, эта тенденция затрагивает бесчисленное множество других. Американские орнитологи составили список «широко распространенных птиц, численность которых резко снижается», включив в него, например, серебристых чаек, полевых овсянок и дымчатых иглохвостов[80]. Сильно сокращается даже число насекомых, которых долгое время считали неподвластными вымиранию[81]. Целые экосистемы находятся под угрозой, и эти потери влекут за собой потери еще бо́льшие.

Если мерить по прямой, то от искусственной Дыры Дьявола до настоящей — всего пара километров. Искусственная Дыра находится в здании, похожем на ангар без опознавательных знаков. У входа висит пара плакатов. Один гласит: «Внимание! Без средств индивидуальной защиты проход запрещен», а второй: «Внимание! Монооксид дигидрогена: соблюдайте крайнюю осторожность».

Во время первого посещения я спросила, что означают эти надписи. Мне сказали, что их там разместили, чтобы удержать излишне активных, но не имеющих особых познаний в химии протестующих от попыток ворваться и разгромить это место. (Монооксидом дигидрогена в шутку называют воду.) Прежде чем мне позволили войти, пришлось наступить в емкость с чем-то похожим на мочу (оказавшимся дезинфицирующим средством).

Внутри вдоль стены тянулись стальные балки, пластиковые трубы и электрические провода. Бетонная дорожка огибала бассейн, тоже сделанный из бетона. Место было столь же «живописным», как заводской цех. Больше всего оно походило на резервуар с отработанным топливом, который я как-то видела во время экскурсии по атомной электростанции. С другой стороны, искусственная пещера была создана, чтобы «очаровывать» рыб, а не меня.

В точности воспроизвести водоем, дна которого никто так и не смог достичь, явно невозможно, так что глубокая часть копии Дыры Дьявола опускается всего на семь метров. Но во всех остальных отношениях модель очень похожа на оригинал. Так как водоем в природной расщелине почти всегда находится в тени, у дубликата есть решетчатый потолок, который наподобие жалюзи открывается и закрывается в зависимости от времени года. Так как температура воды в природном водоеме всегда равна 34 °C, в симуляторе есть резервная система отопления. Есть и расположенный на небольшой глубине выступ такой же формы, в данном случае сделанный из пенополистирола, покрытого стекловолокном. (Для изготовления копии использовались изображения, полученные с помощью лазерного сканирования настоящей «полки».)

В искусственный водоем перевезли не только самих карпозубиков, но и большую часть элементов пищевой цепочки Дыры Дьявола. На пенопластовом уступе колышутся облака таких же ярко-зеленых водорослей, как и на известняковом. В воде плавают те же крошечные беспозвоночные: улитка из рода Tryonia, крошечные раковинные рачки, столь же крошечные веслоногие рачки и несколько видов жуков.

Условия в резервуаре постоянно контролируются. Если, скажем, рН или уровень воды начинает падать, сотрудники получают сигналы от компьютерной системы оповещения. Когда происходят серьезные скачки, система рассылает телефонные звонки. Не раз Фейербахеру, работающему на этом объекте, приходилось выезжать туда из дома в Парампе посреди ночи.

Создание этого симулякра началось в 2006 г. В ту мрачную для карпозубиков весну перепись показала рекордно низкую численность популяции: 38 особей. «Мы были более чем обеспокоены», — рассказывал Фейербахер. Пока объект стоимостью $4,5 млн находился в стадии строительства, численность карпозубиков немного восстановилась. Затем, в 2013 г., произошло еще одно сокращение популяции. В результате весенней переписи было обнаружено всего 35 рыбок, и объект, все еще находящийся на стадии испытаний, был срочно введен в эксплуатацию. «Нам позвонили сверху и спросили: „Что нужно, чтобы вы были готовы через три месяца?“», — вспоминал Фейербахер.

В природе карпозубики живут около года; в резервуаре они могут продержаться вдвое дольше. Ко времени моего приезда «Дыра Дьявола — младшая» действовала уже шесть лет. В ней содержалось около 50 взрослых рыб. В зависимости от точки зрения, можно сказать, что это много — на 15 больше, чем общая численность карпозубиков на Земле в 2013 г., — или же, наоборот, очень мало. Кроме Фейербахера здесь работают еще три человека на полной ставке, то есть примерно один сотрудник на каждые тринадцать рыб. Рыб, конечно, меньше, чем рассчитывала Служба по охране рыбных ресурсов и дикой природы США. Фейербахер предположил, что дело может быть в жуках.

Жука из рода Neoclypeodytes привезли из Дыры Дьявола вместе с другими беспозвоночными, и бетонная версия водоема пришлась ему даже слишком по вкусу. Он размножался гораздо быстрее, чем в дикой природе, и где-то в этом процессе полюбил вкус мальков-карпозубиков. Однажды Фейербахер просматривал кадры со специальной инфракрасной камеры, которая используется для отслеживания мальков, и увидел, как жучок размером с маковое зернышко пошел в атаку.

«Он был похож на собаку, почуявшую запах еды, — вспоминал Фейербахер. — Жук кружил вокруг малька, все ближе и ближе, а потом бросился на него и разорвал пополам». (Если продолжить сравнение с собакой, это как если бы спаниель напал на лося.) Чтобы удержать численность жуков под контролем, сотрудники начали устанавливать для них ловушки. Чтобы опорожнить каждую ловушку, ее содержимое нужно было просеять через мелкую сетку, а затем вытащить каждого крошечного насекомого пинцетом или пипеткой. На моих глазах два сотрудника примерно час занимались этой работой, которую приходилось выполнять каждый день. Я в который раз поразилась, насколько легче разрушить экосистему, чем управлять ею.

В зависимости от того, кого вы спросите, вы получите разные даты начала антропоцена. Геологи-стратиграфы, которые любят ясность, предпочитают отсчитывать его начало с 1950-х гг. Во времена, когда Соединенные Штаты и Советский Союз соперничали за господство в мире, как в фильме о докторе Стрейнджлаве, наземные ядерные испытания стали обычным делом. От них остался практически вечный след — повышенное содержание радиоактивных частиц, период полураспада которых достигает десятков тысяч лет[82].

Не случайно, что проблемы Cyprinodon diabolis тоже восходят к этому периоду. В январе 1952 г. президент Гарри Трумэн сделал Дыру Дьявола частью Национального парка «Долина Смерти». Трумэн объявил, что его цель состоит в том, чтобы защитить «особую группу пустынных рыб», которые жили в «поразительном подземном водоеме» и «больше нигде в мире»[83]. Той же весной Министерство обороны взорвало восемь ядерных бомб на полигоне в Неваде, примерно в 80 км к северу от Дыры Дьявола[84]. Следующей весной было взорвано еще 11 бомб. Грибовидные облака, которые были видны из Лас-Вегаса, привлекали внимание туристов.

Когда наступили 1950-е гг. — и было взорвано еще больше бомб, — застройщик по имени Джордж Суинк начал скупать участки земли вокруг Дыры Дьявола. Он планировал построить с нуля новый город для размещения сотрудников испытательного полигона[85]. В конце концов он скупил около 2000 га и начал бурить колодцы, причем один всего в 200 м от пещеры.

Затем план Суинка застопорился, и в середине 1960-х гг. землю выкупил другой застройщик, Фрэнсис Капперт. Он мечтал, чтобы по всей пустыне цвела люцерна. Когда он начал откачивать воду из водоносного горизонта, уровень воды в Дыре Дьявола стал падать. К концу 1969 г. он упал на 20 см. К следующей осени — еще на 25 см. С каждым снижением обнажалась все большая часть «полки». К концу 1970 г. нерестилище карпозубиков сократилось до размеров небольшой кухни[86]. Тогда биологу из Университета Невады пришла в голову мысль построить дополнительный выступ для размножения рыбы. Его сделали из пиломатериала и пенопласта и установили в глубоком конце водоема. Поскольку глубокая часть получает еще меньше света, чем мелкая, Служба национальных парков установила несколько ламп мощностью 150 ватт, чтобы компенсировать разницу[87]. (Искусственный выступ в конце концов был разрушен землетрясением, произошедшим в 2500 км отсюда, на Аляске; водоносный слой настолько велик, что в Дыре Дьявола бывают сейсмические сейши — по сути, мини-цунами.)

Тем временем несколько десятков карпозубиков были вывезены из пещеры в попытке создать резервные популяции. Некоторых увезли в Салин-Вэлли, к западу от Долины Смерти, других — в Грейпвайн-Спрингс, в самой Долине Смерти[88]. Третью группу отправили в место возле Дыры Дьявола, известное как Источник Чистилища, а четвертую — к профессору из города Фресно (штат Калифорния), который планировал вырастить их в аквариуме. Все эти попытки увеличить популяцию рыбок провалились.

К 1972 г., когда более трех четвертей «полки» показалось из воды, федеральное правительство решило, что у него нет другого выхода, кроме как подать в суд на компанию Cappaert Enterprises. Как утверждали юристы Министерства юстиции, когда Трумэн говорил о сохранении Дыры Дьявола, он подразумевал, что должно быть гарантировано достаточное количество воды для выживания карпозубиков. Дело «Капперт против Соединенных Штатов» в конечном итоге дошло до Верховного суда США. Пока дело переходило из инстанции в инстанцию, оно разделило жителей Невады на два лагеря. Одни видели в рыбке символ хрупкой красоты пустыни. Другие рассматривали этот случай как символ чрезмерного вмешательства со стороны правительства. На бамперах автомобилей появились наклейки «Спасите карпозубиков». Затем появились другие наклейки. «Смерть карпозубикам», — гласили они[89].

В конце концов Фрэнсис Капперт проиграл дело. (За сохранение рыбки высказались все девять судей.) В последующие десятилетия его земля была приобретена Службой охраны рыбных ресурсов и дикой природы и преобразована в Национальный заповедник дикой природы Эш-Медоуз. В заповеднике есть несколько столов для пикника, ряд маршрутов для пеших прогулок и сувенирный магазин, где среди прочего можно купить плюшевого карпозубика, похожего на сердитый воздушный шарик. Пара знаков за пределами центра указывают, что владения Капперта занимали земли двух коренных народов: пайютов и шошонов. В дамской комнате (и, возможно, в мужской тоже) есть табличка с отрывком из романа Эдварда Эбби «Отшельник пустыни» (Desert Solitaire). Хотя в книге рассказывается о том, как Эбби работал рейнджером в Национальном парке «Арки» в штате Юта, большую часть ее он написал, сидя в баре борделя всего в нескольких километрах от Дыры Дьявола. «Вода, вода, вода…» — писал он.

Кабинет Дженни Гамм, которая управляет искусственной Дырой Дьявола, находится в информационно-туристическом центре, но в той части здания, которая закрыта для посторонних. Однажды утром я зашла к ней поболтать. Эколог по образованию, Гамм только что переехала в Неваду из Техаса и была полна энтузиазма по поводу своей новой работы.

— Природная Дыра Дьявола — особенное место, — сказала она. — Мы на днях снова туда спускались, и я всех спрашивала: «Это вообще может надоесть?» Мне пока не надоело, и вряд ли это когда-нибудь случится.

Гамм вытащила сотовый телефон. На экране было изображение икринки карпозубика. Накануне вечером один из сотрудников объекта извлек икринку из водоема. «Сегодня уже должно биться сердце, — сказала она. — Вам надо это увидеть». Яйцо, сфотографированное через микроскоп, походило на стеклянную бусину.

Многие рыбы — например, толстолобик — откладывают тысячи икринок за один раз. Поэтому их легко разводить в неволе. Дьявольский карпозубик откладывает всего одну икринку размером с булавочную головку. Часто икринки съедают сами карпозубики.

Мы подъехали к искусственной Дыре Дьявола на грузовике Гамм и нашли Фейербахера в питомнике карпозубиков — комнате, заполненной рядами стеклянных резервуаров, разнообразным оборудованием и журчанием проточной воды. Фейербахер отыскал икринку, которая плавала в собственной пластиковой тарелочке, и поднес ее к микроскопу.

Когда искусственный водоем был срочно введен в эксплуатацию в 2013 г., одной из первых задач было выяснить, как его заселить. С учетом того, что на планете осталось всего 35 дьявольских карпозубиков, Служба национальных парков отказалась рисковать одной размножающейся парой. Даже икру она отдавала с неохотой. После нескольких месяцев споров и расчетов Службе охраны наконец разрешили собирать икру в межсезонье, когда шансы на выживание мальков в природе в любом случае были низкими. В первое лето была собрана одна икринка; она погибла. Следующей зимой было собрано 42 икринки; 29 из них были успешно выращены до взрослых особей.

Икринка под микроскопом доказывала, что, несмотря на проблемы с жуками, карпозубики в резервуаре размножались. Икринку нашли на маленьком коврике, который был установлен на искусственном уступе специально для этой цели. Коврик походил на кусок потрепанного ворсистого ковра.

— Хороший знак, — сказала Гамм. — Надеюсь, вокруг коврика есть и другие еще не съеденные икринки.

У зародыша в икринке действительно появилось сердцебиение. Еще там появились ярко-фиолетовые завитки — будущие пигментные клетки. Когда крошечное сердечко в крошечной икринке запульсировало, мне вспомнились первые УЗИ моих собственных детей и еще одна строчка из книги Эдварда Эбби: «Все живое на Земле — родня»[91].

Гамм сказала, что она каждый день подходит к краю бассейна и просто смотрит на рыбок. В тот день я тоже пошла посмотреть. Дьявольские карпозубики по-своему довольно яркие. Я заметила пару рыбок, которые резвились или, возможно, флиртовали в глубине. Рыбы — синие полоски, будто светящиеся на вид, — кружили друг вокруг друга в причудливом синхронном танце. Затем па-де-де прервалось, и одна рыбка метнулась в сторону радужной струйкой.

«Наблюдать, как стайка рыбок кружит в крошечном водоеме среди пустыни, — значит понять для себя что-то важное о чуде», — писал Кристофер Нормент, эколог, после посещения природной Дыры Дьявола[92]. «То же самое верно, — подумала я, глядя на резвящихся в искусственном водоеме рыбок, — даже если вода продезинфицирована и течет по трубам». Хотя, с другой стороны, что можно считать чудом?

Часто можно услышать, что природа — или, по крайней мере, наше представление о ней — тесно связана с культурой. Пока не было чего-то, что можно было ей противопоставить, — технологии, искусства, сознания, — существовала только «природа», и поэтому никакой реальной пользы от этой категории не было. Скорее всего, верно и то, что, когда придумали понятие «природа», культура уже была ею пронизана. 20 000 лет назад люди одомашнили волков. В результате появился новый вид (или подвид) животных, а также две новые категории живых существ: «домашние» и «дикие». С одомашниванием пшеницы, около 10 000 лет назад, раскололся растительный мир. Одни растения стали «культурными», другие «сорняками». В дивном новом мире антропоцена появляются все новые и новые категории.

Возьмем, например, «синантропные виды». Это животные, которые не одомашнены, и все же по какой-то причине им привольно живется в деревне или в городе. К синантропным видам (от греческого syn — «вместе» и anthropos — «человек») относятся еноты, американские вороны, серые крысы, азиатские карпы, домовые мыши и пара десятков видов тараканов. Койоты получают выгоду от человеческого присутствия, но обходят районы, где деятельность человека проявляется особенно сильно; их окрестили «синантропами-мизантропами»[93]. В ботанике существуют понятия «апофиты» — это местные растения, которые процветают там, где поселились люди; и «антропофиты» — растения, которые попали в местную флору благодаря человеку. Антропофиты можно дополнительно разделить на «археофиты», которые были распространены до того, как европейцы прибыли в Новый Свет, и «кенофиты» («неофиты»), которые распространились позже^{9}.

Конечно же, на каждый вид, жизнь которого улучшилась с появлением человека, приходится множество тех, которые пострадали от этого, и поэтому есть другой набор терминов, куда более мрачный. По данным Международного союза охраны природы (МСОП), который ведет так называемую «Красную книгу», вид считается «уязвимым», если его вероятность исчезнуть в течение столетия оценивается как один к десяти. Вид называется «исчезающим», когда его численность сократилась более чем на 50 % за десятилетие или три поколения (в зависимости от того, что дольше). В категорию «находящихся на грани полного исчезновения» вид попадает, если он потерял более 80 % популяции за тот же период времени. На языке МСОП растение или животное может считаться полностью «исчезнувшим», или «исчезнувшим в дикой природе», или «возможно, исчезнувшим». Вид считается «возможно, исчезнувшим», если, по «совокупности данных», он, скорее всего, вымер, но это пока не подтверждено[94]. Среди сотен животных, которые сегодня считаются «возможно, исчезнувшими»: летучая мышь цусимский трубконос, красный колобус мисс Уолдрон, чешуехвостая крыса Эммы и новокаледонский козодой. Несколько видов, в том числе птичка пооули (чернолицая гавайская цветочница) с острова Мауи, больше не ходят (и не прыгают) по земле, а существуют только в виде клеток, сохраненных в жидком азоте. (Для такого своеобразного состояния, как анабиоз, термина еще не придумали.)

Один из способов разобраться с кризисом биоразнообразия — просто принять его. В конце концов, вымирания случались и раньше, как большие, так и очень, очень большие. Удар астероида в конце мелового периода уничтожил около 75 % всех видов на Земле. Никто их не оплакивал, и, в конце концов, вместо них появились новые виды. Но по какой-то причине — назовите ее биофилией, заботой о Божьем творении или просто страхом — люди не хотят играть разрушительную роль астероида. Поэтому мы создали еще одну категорию животных. Это существа, которых мы подтолкнули к краю пропасти, а затем выдернули обратно. Профессиональный термин для них — «зависимые от усилий по сохранению»[95], хотя их стоило бы назвать «стокгольмскими видами», ведь они не могут существовать без тех, кто приносит им вред.

Дьявольский карпозубик — классический «стокгольмский вид». Когда уровень воды в пещере упал в конце 1960-х гг., рыбы не погибли только благодаря искусственному уступу и лампам, установленным Службой национальных парков. После того как по решению суда откачка воды возле пещеры прекратилась, уровень воды снова поднялся, но водоносный слой так и не восстановился полностью. Сегодня уровень воды в пещере все еще сантиметров на 30 ниже, чем нужно. Как следствие, экосистема в бассейне изменилась, и пищевая цепь была нарушена. С 2006 г. Парковая служба подвозит рыбкам прикорм — разные виды жаброногих рачков — этакий рыбий сервис доставки еды на дом.

Что же касается карпозубиков в 400-тонном дополнительном резервуаре, то они не продержались бы и сезона без помощи Гамм, Фейербахера и других «заклинателей рыб». Условия в искусственном водоеме максимально точно имитируют природные, за исключением одного аспекта, который и делает настоящую Дыру Дьявола такой уязвимой. Копия защищена от разрушения человеком, потому что она изначально создана человеком.

Нет точного списка видов, которые, как карпозубики, полностью зависят от человека. Но их как минимум тысячи. Форм помощи, необходимых для их выживания, тоже легион. Помимо прикорма и разведения в неволе, это выведение яиц в инкубаторах, реинтродукция, закрытые и открытые вольеры, встречный пал, хелатирование воды, управляемые миграции, ручное опыление, искусственное осеменение, обучение избеганию хищников и выработка отвращения к определенному вкусу. Список растет с каждым годом. «Старому поколению — старые дела, а новому — новые»[96], — как когда-то писал Торо.

Национальный заповедник дикой природы Эш-Медоуз занимает площадь в 93 км². Здесь обитают 26 видов, которые не встречаются больше нигде в мире. Согласно брошюре, которую я взяла в информационно-туристическом центре, это «самая большая концентрация эндемиков в Соединенных Штатах и вторая по величине во всей Северной Америке».

Суровые условия порождают разнообразие, это классика дарвинизма. В пустыне население становится физически, а затем и репродуктивно изолированным, как это происходит на архипелагах. Рыбки в Мохаве и в соседней пустыне Большого бассейна в этом смысле как галапагосские вьюрки; каждая из них населяет собственный островок воды в море песка.

Несомненно, многие из этих «островов» пересохли еще до того, как кто-либо удосужился записать, какие существа там жили. Как заметила Мэри Остин в 1903 г., «судьба каждого более или менее заметного ручья на Западе — стать оросительной канавой»[97]. Среди тех существ, которые продержались достаточно долго, чтобы мы заметили их исчезновение, можно назвать следующие: паранагатский американский гольян (последний раз выловлен в 1938 г.), лас-вегасская плотва (последний раз видели в 1940 г.), эмпетрихт Мерриама (последний раз видели в 1948 г.), эмпетрихт ранчо Райкрафт (последний раз замечен в 1953 г.) и текопский карпозубик (никто не встречал с 1970 г.)[98].

Еще одна пустынная рыбка, овенский карпозубик, считалась вымершей, но ее снова обнаружили в 1964 г. К 1969 г. она кое-как существовала в озерце размером с жилую комнату, а потом по так и не объясненной причине озеро съежилось до размеров лужи. Кто-то предупредил Фила Пистера, биолога из Калифорнийского департамента рыб и дичи, который поспешил к этому месту, известному как Рыбья трясина. Пистер забрал оттуда всех карпозубиков и перенес их к ближайшему источнику. Они поместились в двух ведрах.

«Отчетливо помню охвативший меня смертельный ужас, — напишет он позже. — Я прошел метров пятьдесят и вдруг понял, что в буквальном смысле держу в руках существование целого вида позвоночных»[99]. Следующие несколько десятилетий Пистер занимался спасением овенского и дьявольского карпозубиков. Люди часто задавали ему вопрос, почему он тратит столько времени на таких незначительных животных.

— Какой толк от этих карпозубиков? — спрашивали они.

— А какой толк от вас? — вопросом на вопрос отвечал Пистер.

В Мохаве я постаралась увидеть столько рыб, сколько смогла, — так сказать, скакала с «острова» на «остров». В озерце недалеко от Дыры Дьявола живет невадский карпозубик реки Амаргосы (Cyprinodon nevadensis mionectes). Пейзаж вокруг озера такой иссохший, что мне невольно вспомнились злоключения Мэнли; я отошла всего на пару сотен метров от дороги и подумала: даже сегодня человек может погибнуть в Мохаве, и никто этого не заметит. В озере метались невадские карпозубики реки Амаргосы, которые выглядят как чуть более бледные дьявольские — опять же, трудно было сказать, заигрывали они друг с другом или сражались.

В 50 км отсюда, в крошечном городке Шошон (штат Калифорния), живет еще один подвид — шошонский карпозубик (Cyprinodon nevadensis shoshone). Как и овенского карпозубика, шошонскую рыбку считали вымершей, а потом нашли в дренажной трубе возле стоянки для автоприцепов. Хозяйка стоянки Сьюзен Сорреллс владеет также единственным рестораном и единственным магазином в городе. С помощью различных государственных учреждений она построила несколько водоемов для шошонских карпозубиков, которые оказались гораздо более приспособленными, чем их дьявольские сородичи.

«Из вымирающих они превратились во вполне благополучных», — рассказала мне Соррелс. Система горячих источников, питающая пруды с рыбками, также питает местный бассейн. Когда я в нем купалась, в бассейн залез бородатый мужчина. Он обернулся, и я с ужасом увидела, что на спине у него вытатуированы две большие свастики.

В городе Парамп также когда-то был свой вид рыб, широкий эмпетрихт (Empetrichthys latos), который все еще существует, хотя, к сожалению, не в Парампе. Изначально эти рыбы жили в пруду, питавшемся от родника, но потом туда кто-то вольно или невольно выпустил золотых рыбок. Золотые рыбки размножились, а вот эмпетрихты стали гибнуть. В 1960-е гг. откачка грунтовых вод усугубила их и без того тяжелое положение. В 1971 г., когда пруд уже почти высох, биолог по имени Джим Дикон из Университета Невады в последнюю минуту организовал спасение рыб. Как и Пистер, он вынес оставшихся эмпетрихтов в ведре. Ему удалось спасти тридцать две рыбки — по крайней мере, так гласит история[100].

С тех пор широкие эмпетрихты живут своей диаспорой и кочуют — вернее, их перевозят на грузовиках — из одного пруда-убежища в другое. Кевин Гваделупе, биолог из Департамента дикой природы штата Невада — этакий рыбий Моисей. Я встретилась с ним в его офисе в Лас-Вегасе, который был украшен плакатом с изображением 40 видов рыб Невады. «Почти все рыбы, которые тут показаны, исчезающие», — сказал он, указывая на плакат. Когда он протянул мне визитную карточку, я заметила на ней миниатюрную фотографию рыбы.

Во плоти парампские рыбки сантиметров пять в длину, темные, с желтыми прожилками и желтоватыми плавниками. Как и дьявольские карпозубики, они появились в суровых условиях, где изначально были высшими хищниками. Большая часть работы Гваделупе заключается в том, чтобы не дать рыбкам встретиться с настоящими хищниками. По мере того как люди перемещают все больше видов в пустыню, возникают новые чрезвычайные ситуации.

«Большую часть времени мы тут носимся как угорелые», — говорит Гваделупе. На ранчо Спринг-Маунтин, заповеднике примерно в 80 км от Парампа, мы посетили остатки озера, в котором раньше обитало около 10 000 эмпетрихтов. (Ранчо некогда принадлежало Говарду Хьюзу, хотя, когда Хьюз его купил, он уже был одержим боязнью микробов и не выходил из своего гостиничного номера в Лас-Вегасе.) Люди выливали в озеро свои аквариумы, и эмпетрихты, не сумев справиться с наплывом новых хищников, почти вымерли. В попытке избавиться от других интродуцированных видов — хотя эмпетрихты и сами были привезенными — озеро полностью осушили. Его красное глинистое дно растрескалось под палящим солнцем. Как заметил специалист по истории окружающей среды Дж. Макнил, перефразируя К. Маркса: «Люди сами делают свою биосферу, но они ее делают не так, как им вздумается»[101].

В Национальном заповеднике дикой природы пустыни, километрах в шестидесяти от Парампа, мы осмотрели еще одно исчезающее озерцо, обитатели которого находились в опасности.

— Вон там, смотрите, — сказал Гваделупе и указал на нечто похожее на маленького омара, высунувшего голову из грязи.

Это был флоридский красный рак. Эти раки живут по всему побережью Мексиканского залива, от Мексики до Флориды. Люди любят их есть и потому часто завозят в разные места. Со своей стороны, раки любят есть эмпетрихтов. Чтобы помочь рыбкам, Гваделупе соорудил некое подобие рифов для нереста. Они были сделаны из гладких пластиковых цилиндров с пучками искусственной травы, торчащими сверху. Гваделупе надеялся, что цилиндры будут слишком скользкими, чтобы по ним не смогли забраться голодные раки.

Последнее убежище эмпетрихтов, которое мы посетили, находилось в парке в Лас-Вегасе. Когда мы туда приехали, было около полудня и стояла невыносимая жара, так что все разумные люди попрятались в тень.

В ту ночь, мою последнюю в Неваде, я остановилась в районе Стрип, в отеле «Париж», в номере с видом на Эйфелеву башню. Так как это Лас-Вегас, то башня поднималась прямо из плавательного бассейна. Вода была синей, как антифриз. Где-то рядом с бассейном звучала оглушительная музыка, однообразная и пульсирующая, она доносилась даже через закрытые окна седьмого этажа. Очень хотелось выпить. Но я не могла заставить себя спуститься в вестибюль и пройти мимо Le Concierge, Les Toilets, и La Réception в поисках пародии на французский бар. Я подумала о дьявольских карпозубиках в их искусственном водоеме. Интересно, они так же чувствовали себя в худшие моменты своей жизни?

2

Рут Гейтс влюбилась в океан благодаря телепередачам. Когда она училась в начальной школе, то, как зачарованная, смотрела документальный сериал «Подводный мир Жака Кусто». Цвета, формы, разнообразие стратегий выживания — жизнь под волнами казалась ей более захватывающей, чем жизнь наверху. Она почти ничего не знала о море, кроме того, что показали в этом сериале, но решила, что станет морским биологом.

«Даже в телевизионных фильмах Кусто смог показать океаны так, как никто другой», — сказала она мне.

Рут росла в Англии и продолжила учебу в Университете Ньюкасла, где занятия по морским наукам проходили на фоне Северного моря. Она прослушала курс по кораллам и снова была очарована. Преподаватель объяснил, что у крошечных животных — коралловых полипов — внутри живут еще более крошечные растения. Гейтс недоумевала, как такое возможно. «Никак не могла свыкнуться с этой мыслью», — рассказывала она. В 1985 г. она переехала на Ямайку, чтобы изучать кораллы и их симбионтов.

Для нее это был поистине волнующий день. Новые методы молекулярной биологии позволили рассмотреть жизнь на самом глубоком уровне. Но время тогда было тревожное. Рифы в Карибском море гибли. Одни из-за застройки побережий, другие — из-за чрезмерного вылова рыбы и загрязнения окружающей среды. В основном рифы были образованы двумя видами кораллов рода Acropora, и они оба были поражены болезнью, которую прозвали «белой чумой». (Сегодня эти виды относятся к категории исчезающих.) В течение 1980-х гг. в Карибском море исчезла примерно половина кораллового покрова[102].

Гейтс продолжила исследования в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, а затем в Гавайском университете. Все это время перспективы рифов становились все мрачнее. Изменение климата привело к тому, что температура океана стала слишком высокой для многих видов. В 1998 г. так называемое глобальное обесцвечивание, вызванное резким повышением температуры воды, погубило более 15 % кораллов по всему миру[103]. Еще одно обесцвечивание произошло в 2010 г. А в 2014 г. началось потепление океана, которое не прекращалось почти три года.

Его последствия усугубились масштабными изменениями химического состава вод Мирового океана. Кораллы процветают в щелочных водах, а из-за выбросов СО₂ в результате сжигания ископаемого топлива морская вода становится все более кислой. Одна группа исследователей подсчитала, что если выбросы продолжат расти такими темпами еще несколько десятилетий, то рифы «перестанут развиваться и начнут растворяться»[104]. Другая группа предсказала, что к середине XXI в. туристы, которые приедут посмотреть на Большой Барьерный риф, не найдут ничего, кроме «полурастворившихся руин»[105]. Рут не могла заставить себя вернуться на Ямайку; так много из того, что она любила, было потеряно.

Но она всегда говорила, что была одной «из тех, у кого стакан всегда наполовину полон». Она заметила, что некоторые рифы, брошенные на произвол судьбы, снова разрастаются. Среди них были и хорошо знакомые ей рифы. А вдруг есть свойства, благодаря которым одни кораллы оказываются прочнее других? И как можно определить эти свойства? Вот чем можно заняться морскому биологу, вместо того чтобы в отчаянии заламывать руки. Если вывести более выносливые кораллы, то можно было бы вырастить рифы Мирового океана заново, чтобы они сумели пережить закисление воды и изменение климата.

Гейтс описала свою идею и представила ее на конкурс под названием Ocean Challenge. И победила. Призовых денег — $10 000 — едва хватило, чтобы обеспечить исследовательскую лабораторию материалами, но фонд, спонсировавший конкурс, попросил представить более подробное предложение. На этот раз она получила грант в размере $4 млн. В сообщениях об этом в СМИ говорилось, что Гейтс с коллегами планировали создать «суперкоралл». Гейтс ухватилась за эту концепцию. Один из ее аспирантов нарисовал логотип: ветвистый коралл с большой красной буквой S на том месте, которое условно можно было бы считать грудью.

Я познакомилась с Рут Гейтс весной 2016 г. Это было примерно через год после того, как она получила грант на создание суперкоралла, и, как выяснилось, вскоре после того, как ее назначили директором Гавайского института морской биологии. Институт занимает собственный маленький остров Моку-о-Лоэ в заливе Канеохе, недалеко от побережья Оаху. (Если вы смотрели телесериал «Остров Гиллигана», то Моку-о-Лоэ там показан в первой серии.) До Моку-о-Лоэ нельзя добраться на общественном транспорте; посетители просто приходят на причал, и если лодочник института оказывается там, он их забирает.

Когда я сошла на берег, Рут встретила меня, и мы прошли в ее кабинет, очень скромный и очень белый. Окна выходили на залив, за которым виднелась база американской морской пехоты на Гавайях. (Именно эту базу разбомбили японцы за несколько минут до нападения на Перл-Харбор.) Гейтс объяснила, что залив Канеохе послужил источником вдохновения для проекта «Суперкоралл». Большую часть XX в. сюда сливали сточные воды. К 1970-м гг. рифы в заливе почти полностью разрушились. Водоросли сильно размножились, и вода в заливе приобрела жутковатый ярко-зеленый цвет. Но потом заработала станция очистки сточных вод. Позже власти штата объединили усилия с Управлением охраны природы и Гавайским университетом, и в результате было разработано хитроумное приспособление — по сути, баржа с гигантскими вакуумными шлангами, — чтобы отсасывать водоросли с морского дна. И рифы начали оживать. Сегодня в заливе более 50 так называемых изолированных рифов.

— Залив Канеохе — превосходный пример сильно разрушенной экосистемы, в которой остались только отдельные особи, — рассказывала Гейтс. — Если взять здешние коралловые полипы, которые выжили, то у них самые сильные гены. То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее.

В итоге я провела с Гейтс на Моку-о-Лоэ целую неделю. Как-то мы смотрели на кораллы в огромный лазерный сканирующий микроскоп. Гейтс показала мне то, что в студенческие годы представлялось ей неразрешимой загадкой. Внутри мелких клеток коралла я увидела их совсем крошечные симбионты, одноклеточные растения. В другой день мы плавали с масками. Прошло два года с начала периода потепления морской воды, начавшегося в 2014 г., и многие коралловые колонии в заливе были призрачно-белыми. По словам Гейтс, большинство из них не выживет. Другие все еще были яркими: бурыми, коричневыми или зеленоватыми. С этими все было в порядке. «Отрадно видеть, как эти рифы все выдерживают», — сказала Гейтс.

На третий день мы посетили множество находящихся под открытым небом резервуаров, где в строго контролируемых условиях выращивались кораллы, собранные в заливе. Цель была не в том, чтобы обеспечить оптимальную среду обитания, как в случае с карпозубиками, а как раз наоборот: кораллы выращивались в строго определенных стрессовых условиях. Кто будет прекрасно себя чувствовать — или хотя бы выживет, — тех скрестят между собой, а их потомство снова заселят в резервуары, чтобы подвергнуть еще большему стрессу. Ученые надеялись, что среди кораллов, находившихся под таким избирательным давлением, произойдет своего рода «управляемая эволюция». Затем этими кораллами можно будет засевать рифы будущего.

— Я реалистка, — как-то сказала мне Гейтс. — Нельзя надеяться, что наша планета не изменится радикально. Она уже изменилась. Людям остается либо «направить» эволюцию кораллов, чтобы те справились с изменениями, либо смотреть, как они гибнут. — Все остальное, по ее мнению, было заблуждением, продиктованным стремлением выдавать желаемое за действительное. — Многие люди хотят все вернуть, — говорила она. — Они думают, что если мы просто перестанем что-то делать, то рифы станут такими, как были. А вообще я футуристка, — сказала она в другой раз. — Участники нашего проекта признают, что наступает будущее, в котором природа уже не может быть полностью естественной.

Рут была настолько убедительна, что, хотя я приехала в Моку-о-Лоэ, полная сомнений, теперь я почувствовала воодушевление. Пару раз после ее рабочего дня в институте мы ходили куда-нибудь поужинать и поболтать и в конце концов доболтались до того, что из отношений журналиста и героя статьи перешли к настоящей дружбе. Я уже планировала новую поездку к Рут, чтобы посмотреть, как продвигаются дела с суперкораллами, когда она написала мне, что умирает. Правда, она выразилась иначе. Она написала, что у нее поражение мозга, что она едет в Мексику на лечение и что, каким бы ни был диагноз, она собирается победить.

Кораллы очаровали не только Рут Гейтс, но и Чарльза Дарвина, который впервые увидел риф в 1835 г. Он плыл на корабле «Бигль» с Галапагосских островов на Таити и заметил с палубы корабля «удивительные коралловые кольца»[106], торчащие из открытого моря, — сегодня мы называем их атоллами. Дарвин знал, что кораллы — это колонии животных, а рифы — результат их работы. Но форма рифов сбивала его с толку. «Эти низкие коралловые острова с лагунами посредине слишком малы по сравнению с необъятным океаном, из которого они круто поднимаются», — писал он. Как, спрашивал он себя, они могли возникнуть?

Дарвин много лет размышлял над этой загадкой, которая стала предметом его первой крупной научной работы «Структура и распределение коралловых рифов» (The Structure and Distribution of Coral Reefs). Объяснение, которое он предложил, — тогда оно казалось спорным, но сегодня мы знаем, что он был прав, — состоит в том, что в центре каждого атолла находится потухший вулкан. Кораллы росли вдоль края кратера, и по мере того, как вулкан угасал и медленно погружался в воду, риф продолжал расти вверх, к свету. Атолл, как заметил Дарвин, был своего рода памятником затерянному острову, «воздвигнутым мириадами крошечных архитекторов»[107].

В том же месяце, когда была опубликована монография о рифах (май 1842 г.), Дарвин впервые в общих чертах набросал свои революционные идеи об эволюции, или «преобразованиях», как называли это явление в то время. Черновик был написан карандашом и, по словам одного из его биографов, занимал «тридцать пять страниц, исписанных мелким округлым почерком»[108]. Дарвин сунул эссе в ящик стола. В 1844 г. он расширил его до 230 страниц и снова спрятал. Он не хотел предавать идею огласке по многим причинам, одна из которых — почти полное отсутствие доказательств.

Дарвин был убежден, что эволюцию невозможно наблюдать. Она происходит слишком медленно, чтобы ее можно было увидеть за одну человеческую жизнь или даже за несколько. «Мы ничего не замечаем в этих медленных переменах в развитии, пока рука времени не отметит истекших веков»^{10}[109], — напишет он в конце концов. И как же тогда доказать его теорию?

Решение ему подсказали голуби. В Викторианской Англии было широко распространено выведение декоративных голубей. (Сама королева Виктория держала голубей.) Существовали клубы для любителей декоративных голубей, устраивались голубиные шоу, о голубях писали стихи. «Под сенью лавра, скрытый ласковым листом, / Спит голубиный патриарх, спит вечным сном»[110] — так начиналась эпитафия любимой птице, умершей в возрасте 12 лет. Селекционеры вывели десятки пород: веерохвостых голубей, которые, как следует из названия, щеголяли веером из перьев на хвосте; турманов, которые в полете делают сальто назад; английских крестовых «монахов», словно надевших капюшон; индианов со своеобразным кольцом вокруг глаз; и дутышей, которые могут так раздуть зоб, что кажется, будто они проглотили воздушный шар.

Дарвин устроил голубятню на заднем дворе и скрещивал птиц во всевозможных сочетаниях: английских крестовых с турманами, а индианов с веерохвостыми. Он вываривал тушки птиц, чтобы остался только скелет, — как он писал позже, от этой работы его «страшно тошнило»[111]. Когда он наконец решил опубликовать свой главный труд «Происхождение видов» в 1859 г., голуби важно «расхаживали» по его страницам.

«Я разводил все породы, какие только мог купить или достать, — сообщает он в первой главе. — Я находился в сношениях с некоторыми выдающимися знатоками, а два лондонских клуба любителей голубей приняли меня в свои члены»[112].

Для Дарвина существование крестовых, веерохвостых, турманов и индиан оказалось решающим, хоть и косвенным, доводом в поддержку эволюции. Просто выбирая, каким птицам давать возможность размножиться, голубеводы вывели породы, совсем не похожие друг на друга. «Если слабый человек мог достигнуть таких значительных результатов путем производимого им отбора», размышлял Дарвин, «нет предела для величины изменения», которой можно достичь «силой естественного отбора»[113].

Спустя полтора столетия после выхода в свет «Происхождения видов» аргумент Дарвина все еще остается убедительным, хотя сохранять ясность в терминах становится все труднее. «Слабый человек» меняет климат, и это создает сильнейшее давление отбора. Как и множество других форм глобальных изменений: вырубка лесов, фрагментация среды обитания, завезенные хищники, занесенные патогены, световое загрязнение, загрязнение воздуха, загрязнение воды, использование гербицидов, инсектицидов и родентицидов. О каком естественном отборе можно говорить в мире, где не остается ничего естественного?[114]

Мадлен ван Оппен познакомилась с Рут Гейтс на конференции в Мексике в 2005 г. Ван Оппен — голландка, но к тому времени она уже почти 10 лет жила в Австралии. Женщины были полными противоположностями по темпераменту — Мадлен была настолько же сдержанной, насколько Рут общительной; и тем не менее они тут же поладили. Ван Оппен тоже начала свою научную карьеру, когда появились новые методы молекулярной биологии, и тоже быстро осознала их силу. Несмотря на разницу в несколько часовых поясов, они начали регулярно общаться и написали вместе несколько статей. Затем, в 2011 г., Рут пригласила Ван Оппен на конференцию в Санта-Барбаре. Там они выяснили, что им обеим интересны механизмы, которые кораллы используют для борьбы с экологическим стрессом. Можно ли каким-то образом использовать эти механизмы, чтобы помочь им справиться с изменением климата?

— Мы много говорили о концепции «управляемой человеком эволюции» (human-assisted evolution), — рассказывала мне Ван Оппен. — В общем-то, мы этот термин и придумали.

Заявка, которую Рут подала в Ocean Challenge, была написана совместно с Ван Оппен. В ней оговаривалось, что в случае победы в этом конкурсе половина средств пойдет на Гавайи, а половина — в Австралию.

Я навестила Ван Оппен почти через год после смерти Рут. Мы встретились в офисе в Мельбурнском университете, который расположен в бывшем здании ботанического факультета университета, дальше по коридору от витража с изображением местных орхидей. Разговор быстро перешел к Рут.

— Она была такой веселой, такой энергичной, — сказала Ван Оппен. Ее лицо помрачнело. — До сих пор поверить не могу, что ее больше нет. Такие вещи заставляют по-настоящему осознать, насколько хрупка жизнь.

С тех пор как я побывала на Гавайях, проект «Суперкоралл» существенно продвинулся вперед, как и коралловый кризис. Потепление океанов, которое на Гавайях началось в 2014 г., достигло Большого Барьерного рифа в 2016 г. и вызвало еще одно глобальное обесцвечивание кораллов. В следующем году оно закончилось, но к тому времени было поражено более 90 % Большого Барьерного рифа[115], и примерно половина кораллов там погибла[116]. Особенно сильно пострадали быстрорастущие виды; по выражению некоторых исследователей, у них случился «катастрофический» коллапс[117]. Биолог Терри Хьюз, специалист по кораллам из австралийского Университета имени Джеймса Кука, провел аэрофотосъемку повреждений и показал ее студентам. «Все плакали», — написал он в твиттере.

При обесцвечивании разрушаются связи кораллов с их симбионтами. С повышением температуры воды метаболизм водорослей чрезмерно усиливается, и они начинают выделять слишком много кислородных радикалов. Чтобы выжить, кораллы избавляются от водорослей и, как следствие, белеют. Если повышение температуры вовремя прекратится, кораллы могут привлечь новых симбионтов и восстановиться. Если оно слишком затянется, они умрут с голоду.

В день моего визита Ван Оппен проводила встречу со студентами и аспирантами у себя в лаборатории. Они приехали из самых разных стран — Австралии, Франции, Германии, Китая, Израиля и Новой Зеландии — и вполне могли бы сформировать свой Совет Безопасности. Ван Оппен обошла вокруг стола, спрашивая участников, что у них нового. Люди главным образом сообщали о сложностях, с которыми они сталкивались при работе с тем или иным кандидатом на роль симбионтов, и в основном Ван Оппен просто их выслушивала. «А вот это странно», — сказала она одному молодому ученому, чьи трудности показались ей особенно необъяснимыми.

С точки зрения Ван Оппен и ее команды, любой представитель рифового сообщества, каким бы малым он ни был, потенциально мог все изменить. Некоторые бактерии, связанные с кораллами, по всей видимости, особенно эффективны в борьбе с кислородными радикалами; одна из идей, которую проверяла группа, заключалась в том, можно ли, вводя какой-то морской пробиотик, сделать рифы устойчивыми к обесцвечиванию. Симбионты кораллов тоже можно было использовать в этих целях. Их существует множество видов — несколько тысяч, — и некоторые, по-видимому, могут обеспечить своим хозяевам лучшую теплостойкость. Возможно, получится убедить коралловых полипов отказаться от менее выносливых симбионтов и объединиться с теми, что покрепче, — так же как мы уговариваем подростка найти более подходящих друзей. Или, может быть, стоит оказать помощь самим симбионтам. Один молодой ученый из команды Ван Оппен несколько лет выращивал разновидность симбиотических одноклеточных водорослей вида Cladocopium goreaui в условиях, с которыми рифы, как ожидается, столкнутся в будущем. (Когда он показал мне этих Cladocopium goreaui, я хотела было восхититься, но они выглядели просто как облачка пыли в банке.) Предположительно, организмы C. goreaui, которые выжили в таких суровых условиях, обладали генами, позволяющими им лучше справляться с перегревом. Возможно, «заражение» кораллов этими более выносливыми штаммами микроводорослей поможет им выдерживать более высокие температуры.

— Все климатические модели предполагают, что периоды аномальной жары к концу века станут ежегодным явлением на большинстве рифов по всему миру, — сказала мне Ван Оппен. — Рифы восстанавливаются не так быстро, чтобы с этим справиться. Поэтому я думаю, мы должны вмешаться и им помочь.

Надеюсь, мир одумается и начнет сокращать выбросы парниковых газов, — продолжала она. — Или, может, появится какое-нибудь технологическое чудо, которое решит эту проблему. Кто знает, что может случиться? Но нам нужно выиграть время. Наша «управляемая человеком эволюция» должна как раз заполнить этот разрыв, проложить мостик между сегодняшним днем и тем днем, когда мы остановим изменение климата, а то и обратим его вспять.

Национальный Морской симулятор Австралийского института морских исследований позиционируется как «самый высокотехнологичный аквариум в мире», предназначенный для научных исследований. Он расположен недалеко от города Таунсвилл, на восточном побережье Австралии, примерно в 2000 км к северу от Мельбурна. На объекте работают несколько членов команды Ван Оппен. Они как раз планировали начать эксперимент по «управляемой эволюции», и поэтому после лаборатории Ван Оппен я полетела в Таунсвилл.

Была середина ноября, и по всей Австралии полыхали пожары. Новости были полны историй о чудесных спасениях от огня, опаленных коалах и дымовой завесе над Сиднеем, из-за которой дышать в городе стало так же вредно, как выкуривать пачку сигарет в день. По дороге из аэропорта я заметила участки обгоревшей земли и билборд с изображением бушующего пламени. «А ты готов к катастрофе?» — гласила надпись. Я миновала цинковый и медный заводы, несколько ферм по выращиванию манго и парк дикой природы, где, согласно рекламному объявлению, можно было кормить крокодилов. Обочины трассы были усеяны мертвыми валлаби.

Морской симулятор стоит на косе, которая вдается в Коралловое море. Из него открывался бы прекрасный вид на океан, если бы не отсутствие окон. Весь свет здесь идет от управляемых компьютером светодиодных панелей, которые запрограммированы на имитацию циклов солнца и луны. Большую часть здания занимают резервуары с водой. Они установлены на уровне пояса, подобно витринам в универмаге. Как и в лаборатории Рут на Моку-о-Лоэ, состояние воды можно контролировать, чтобы создать нужные стрессовые условия. В одних резервуарах рН и температура соответствуют условиям в Коралловом море в 2020 г. Другие имитируют более теплые моря 2050 г., а третьи — еще более жесткие условия, которые ожидаются к концу нашего века.

На место я приехала уже далеко за полдень, и в помещении почти никого не было. Некоторое время я просто бродила среди резервуаров, практически уткнувшись носом в воду. Отдельные коралловые полипы так малы, что их трудно увидеть невооруженным глазом. В куске коралла размером с детский кулачок живут тысячи полипов, все они соединены друг с другом и образуют тонкий слой мягкой живой ткани. (Твердая часть колонии состоит из карбоната кальция, который полипы постоянно выделяют.) В Морском симуляторе множество резервуаров заполнены ветвящимся кораллом Acropora tenuis, который быстро растет, и поэтому его легче изучать. Коралловые полипы Acropora tenuis образуют колонии, похожие на миниатюрные сосновые леса.

С заходом солнца как внутри, так и снаружи симулятора людей становилось все больше. Чтобы не нарушать световой режим, все носили специальные головные фонарики, испускающие зловещий красный свет. Это казалось вполне уместным, ведь вся эта толпа пришла посмотреть на «величайшую оргию на Земле», которая, как мы все надеялись, должна была скоро начаться.

Коралловый секс — редкое и удивительное зрелище. На Большом Барьерном рифе оно случается раз в году, в ноябре или декабре, вскоре после полнолуния. В период массового размножения миллиарды полипов синхронно выпускают крошечные бусинки, в которых содержатся гаметы, как сперматозоиды, так и яйцеклетки. Эти розоватые округлые связки гамет всплывают на поверхность и распадаются под действием волн. Большинство освободившихся гамет становятся пищей для рыб, или же их уносит прочь. Но те, кому повезло, находят гамету противоположного пола и, сливаясь, производят коралловый эмбрион.

У кораллов в аквариуме, если их содержать в правильных условиях, этот своеобразный «нерест» будет происходить синхронно с «нерестом» их родственников в океане. Массовый выброс гамет предоставил команде Ван Оппен уникальную возможность подтолкнуть эволюцию. План состоял в том, чтобы подловить кораллы в процессе, собрать гаметы, а потом, подобно тому как это делают голубеводы, выбрать, кому с кем скрещиваться. Одна группа надеялась соединить гаметы вида Acropora tenuis, собранные в более теплой северной части рифа, с гаметами того же вида, собранными на юге. Вторая группа планировала скрестить разные виды акропор и создать гибриды. Предполагается, что потомство от этих противоестественных связей будет более устойчивым к неблагоприятным условиям, чем родители.

В тот вечер исследователи провели несколько часов, склонившись над резервуарами. «Сегодня все должно получиться, — сказал мне один из ученых, стоявших на страже. — Я это чувствую». В преддверии «нереста» у каждого полипа появляется крошечный бугорок, из-за чего кажется, что колония покрыта гусиной кожей. Это называется «настройкой». Пока мы наблюдали за происходящим, несколько колоний настроились на размножение. Потом, то ли из скромности, то ли переволновавшись, они остановились. Постепенно люди теряли терпение и расходились поспать. В Морском симуляторе на этот случай есть общежитие, но оно было заполнено, поэтому я направилась на парковку, чтобы вернуться в Таунсвилл. Было слышно, как в темноте на деревьях попискивают летучие лисицы. Меня заверили, что завтра ночью все непременно свершится.

Большой Барьерный риф — это на самом деле совокупность множества рифов. Всего их около 3000, и все вместе они занимают площадь 350 000 км², больше, чем территория Италии. Если и есть на Земле более впечатляющее место — или несколько мест, — я таких не знаю. Однажды я провела неделю на исследовательской станции на крошечном острове у южной оконечности рифа, расположенного вдоль Тропика Козерога. Я ныряла с маской возле острова Уан-Три и видела умопомрачительное многообразие кораллов: ветвистые, кустистые, похожие на мозг, пластинчатые, в форме вееров, цветов, перьев и пальцев. Еще я видела акул, дельфинов, мант, морских черепах, морских огурцов, осьминогов с испуганными глазами, гигантских моллюсков с распахнутыми створками и рыб, разноцветных, как детские мелки.

На одном клочке здорового кораллового рифа можно найти больше видов живых существ, чем на такой же площади где-либо еще на Земле, включая тропические леса Амазонки[118]. Исследователи однажды извлекли одну колонию кораллов и насчитали в ней более 8000 обитателей рифов, относящихся более чем к 200 видам[119]. Используя методы генетического секвенирования, другие исследователи подсчитали количество видов только среди ракообразных, которые они смогли там найти[120]. В одном куске коралла размером с баскетбольный мяч с северной оконечности Большого Барьерного рифа они обнаружили более 200 видов (в основном крабов и креветок), а в куске такого же размера с южной оконечности определили почти 230 видов. Подсчитано, что во всем мире на рифах обитает от одного до девяти миллионов видов[121], хотя ученые, проводившие исследование ракообразных, пришли к выводу, что даже самые высокие оценки, возможно, сильно занижены. Вполне вероятно, писали они, что «биоразнообразие рифов серьезно недооценено».

Это разнообразие особенно примечательно, если учитывать окружающие условия. Коралловые рифы встречаются только в полосе, которая идет вдоль экватора, примерно от 30° с. ш. до 30° ю. ш. В этих широтах верхний и нижний слои воды почти не смешиваются и наблюдается дефицит основных питательных веществ, например азота и фосфора. (Вода в тропиках так удивительно прозрачна потому, что в ней мало кто выживает.) Как рифы поддерживают такое разнообразие жизни в этих суровых условиях — давняя загадка для ученых; загадка, которая получила название «парадокс Дарвина». Наиболее правдоподобный на сегодняшний день ответ заключается в том, что обитатели рифов разработали идеальную систему утилизации: отходы одного существа становятся сокровищами для другого. «В коралловом городе нет отходов, — писал Ричард Мерфи, морской биолог, работавший с Кусто. — Продукты жизнедеятельности каждого организма являются ресурсами для других»[122].

Поскольку никто не знает, сколько существ зависит от рифов, нельзя предугадать, сколько из них пострадает от их разрушения; но очевидно, что это число огромно. Подсчитано, что каждое четвертое существо в океанах проводит по крайней мере часть жизни на рифе. По словам Роджера Брэдбери, эколога из Австралийского национального университета, если бы рифы исчезли, то моря выглядели бы во многом так же, как в докембрийские времена, более 500 млн лет назад, еще до того, как появились ракообразные. «Это была бы сплошная слизь»[123], — заметил он.

Большой Барьерный риф — национальный парк, которым заведует Администрация морского парка под тем же названием. За несколько месяцев до моего визита в Австралию администрация выпустила «прогнозный отчет», который обязана выпускать каждые пять лет. В нем говорилось, что долгосрочные перспективы рифа, которые раньше описывались как «плохие», ухудшились до «очень плохих».

Примерно тогда же, когда администрация опубликовала эти мрачные прогнозы, австралийское правительство одобрило строительство новой гигантской угольной шахты всего в нескольких часах езды к югу от Морского симулятора[124]. Ожидается, что шахта, которую часто называют «мегашахтой», будет отправлять большую часть добытого угля в Индию через порт Эббот-Пойнт, расположенный прямо рядом с рифом. Как отмечали многие комментаторы, сохранение кораллов и добыча большого количества угля — это виды деятельности, плохо согласующиеся друг с другом.

«Самый безумный энергетический проект в мире», — гласит статья в журнале Rolling Stone[125].

Оказалось, что штаб-квартира Администрации морского парка находится в Таунсвилле, в полупустом торговом центре. На второй день моего пребывания в городе я отправилась туда, чтобы поговорить с главным научным руководителем управления Дэвидом Вахенфельдом.

— Если бы мы были решительнее в отношении изменения климата тридцать лет назад, я не знаю, состоялся бы у нас этот разговор, — сказал мне Вахенфельд. На нем была темно-синяя рубашка поло с вышитым символом Австралийского содружества, на котором изображен кенгуру, пристально смотрящий на эму. — Скорее всего, мы бы сказали, что нам достаточно просто защищать морской парк, а риф сам о себе позаботится.

Однако, по его словам, положение сейчас таково, что людям придется вмешаться. Совместно с различными университетами и исследовательскими организациями администрация планировала потратить не менее 100 млн австралийских долларов (около $70 млн американских) на изучение различных способов помочь рифу. Среди них: запуск подводных роботов для повторного засева поврежденных рифов, разработка какой-то ультратонкой пленки для затенения рифов, подача воды из глубины на поверхность для охлаждения кораллов и метод, получивший название «осветление облаков». Последний вариант подразумевает распыление крошечных капель соленой воды в воздухе для создания своего рода искусственного тумана. Соленый туман, по крайней мере теоретически, должен образовывать светлые облака, которые будут отражать солнечный свет обратно в космос и тем самым противостоять глобальному потеплению.

Вахенфельд сказал мне, что новые технологии, вероятно, придется применять в комплексе, чтобы, например, робот мог доставить генетически улучшенных личинок на риф, затененный тонкой пленкой или искусственным туманом.

— У нас масса потрясающих инновационных идей, — сказал он.

В тот вечер я снова поехала в Морской симулятор. Рядом с парковкой копошилась в земле семейка диких свиней. Представители этого синантропного вида лоснились от жира и, похоже, были вполне довольны жизнью. Постепенно студенты и исследователи заполняли помещение. Когда искусственное солнце зашло над искусственным морем, все снова озарилось красными огоньками фонариков, которые метались в полумраке, как светлячки.

Пришли все, кто был здесь прошлой ночью. Помимо команды Ван Оппен я узнала группу, которая планировала заморозить гаметы кораллов, чтобы застраховаться на случай апокалипсиса, и еще одну, которая хотела изменить эмбрионы кораллов на генетическом уровне. Появились и новые лица. Из Сиднея прилетела команда кинематографистов. (Мне пришло в голову, что если все прочие были коралловыми вуайеристами, то киношников можно было назвать порнографами.)

Пол Хардисти, глава института, заведующего Морским симулятором, тоже пришел на шоу. Хардисти, родом из Канады, высокий и поджарый, как ковбой. Я спросила его о будущем рифа. Он казался хмурым и в то же время был полон энтузиазма.

— Мы же тут не коралловый садик вырастить хотим, — сказал он. — Речь о крупномасштабных вмешательствах, на уровне всего рифа. Так что, как нам кажется, задача действительно чрезвычайно сложная, но выполнимая — ведь здесь работают лучшие умы в мире.

Для продолжения исследований Морской симулятор будет расширяться; по словам Хардисти, если я снова приеду через несколько лет, он будет вдвое больше.

— Одной волшебной таблеткой делу не поможешь, — продолжал он. — Рифы можно спасти сочетанием нескольких методов, например «осветления облаков» и «управляемой эволюции». Нужно будет подключить инженеров, потому что в случае изменения ситуации понадобится действовать быстро. Еще придется позаимствовать технологии у крупных фармацевтических компаний, потому что нам потребуются механизмы массовой доставки наших средств к кораллам. Например, ну, не знаю, может, мы будем использовать мелкие гранулы.

Вокруг нас все кружились рубиновые огни.

— До чего же это самонадеянно и высокомерно — считать, что нам никто не нужен, кроме нас самих, — сказал в заключение Хардисти. — Мы же тоже жители Земли. Впрочем, что-то меня потянуло на философию. Поеду лучше домой, хоккей посмотрю.

Пока мы ждали, когда кораллы настроятся на нужный лад, делать было особо нечего. Я стояла в темноте, и меня тоже «потянуло на философию». Хардисти, конечно, был прав; весьма самонадеянно полагать, что люди могут довести Большой Барьерный риф до уничтожения и не столкнуться с последствиями. А разве не самонадеянно планировать «вмешательство на уровне всего рифа»?

Когда Дарвин сравнивал искусственный отбор с естественным, у него не возникало вопроса, какой из них мощнее. Голубеводы добились удивительных успехов и вывели породы, настолько отличающиеся друг от друга, что многим они казались совершенно разными птицами. (Все породы голубей, от веерохвостых до дутышей, как верно догадался Дарвин, произошли от одного вида, сизого голубя, Columba livia.)

Точно так же собаководы вывели борзых и корги, бульдогов и спаниелей. Список можно продолжать бесконечно: овцы в сарае, груши в саду, кукуруза в кормушке — все это результаты тщательной селекционной работы, проводившейся на многих поколениях животных и растений.

Но, по большому счету, искусственный отбор играет незначительную роль. Именно естественный отбор — бесстрастный, но бесконечно терпеливый — породил удивительное разнообразие жизни. В заключительном, часто цитируемом абзаце «Происхождения видов» Дарвин рисует «заросший берег, покрытый многочисленными разнообразными растениями, с поющими в кустах птицами, порхающими вокруг насекомыми, ползающими в сырой земле червями»[126]. Все эти «прекрасно построенные формы, столь отличающиеся одна от другой и так сложно одна от другой зависящие», были созданы одной и той же бессмысленной, нечеловеческой силой.

«Есть величие в этом воззрении», — уверяет Дарвин читателей, которые, по его мнению, даже после прочтения 490 страниц его труда настроены скептически. Из самых простых существ, блуждающих в первобытной тине, «развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм».

Большой Барьерный риф можно считать совершенным воплощением «заросшего берега». Для его появления потребовались десятки миллионов лет эволюции, и теперь даже кусочек размером с кулак кишит жизнью, переполнен существами, «так сложно одно от другого зависящими», что биологи вряд ли когда-нибудь полностью изучат эти взаимосвязи. А риф — по крайней мере пока — продолжает жить.

Все, с кем я разговаривала в Австралии, понимают, что на сохранение Большого Барьерного рифа во всем его величии вряд ли можно надеяться, даже исходя из неоправданно оптимистичного сценария, не говоря уже о пессимистичном. Чтобы сохранить хотя бы десятую часть, придется затенять и засеивать территорию размером со Швейцарию. Но и тогда останется лишь кусок рифа — этакий Средненький Барьерный риф.

— Если мы сможем продлить рифу жизнь на двадцать-тридцать лет, вероятно, этого хватит, чтобы мир справился с выбросами, и тогда у нас останется хоть какой-то риф вместо его полного отсутствия, — сказал мне Хардисти. — Грустно, конечно, говорить об этом в таких категориях. Но мы имеем то, что имеем.

Вторая ночь, проведенная в Морском симуляторе, тоже оказалась безрезультатной. Несколько колоний уже, казалось, достигли нужного состояния, но выпустили только, как выразился один из исследователей, «жалкие капельки». Так что и следующим вечером я снова отправилась в Симулятор.

Но теперь я уже знала, чего ожидать. Когда солнце садилось, исследователи вооружались фонариками и обходили резервуары. Если они замечали готовую к размножению коралловую колонию, ее вынимали из общего резервуара и помещали в отдельное ведро. В тот вечер к «нересту» приготовилось столько колоний Acropora tenuis, что просто негде было шагу ступить. На полу рядами стояли ведра. Одни колонии были родом из района островов Кеппел на самом юге Большого Барьерного рифа, другие — с рифа Дэвиса в сотнях километров к северу. При естественном ходе событий столь далекие друг от друга колонии никак не могли бы встретиться и скреститься. Но весь смысл эксперимента был как раз не в том, чтобы все происходило как в природе.

Молодой ученый Кейт Куигли отвечала за скрещивание кораллов и за работу команды студентов-волонтеров. Свой красный фонарик она носила на шее, как светящийся амулет. Куигли разложила десятки пластиковых контейнеров, в которых, если все пойдет хорошо, будет происходить скрещивание организмов, взятых из разных рифов. После того как в контейнерах образуются эмбрионы, их перенесут в отдельные резервуарчики с повышенной температурой. К тем, кто выживет, будут затем подсажены различные симбионты, включая несколько штаммов, эволюционировавших в лаборатории, которые я видела в Мельбурне, а затем эти кораллы подвергнут еще большему стрессу.

— Мы хотим довести их до предела возможностей, — сказала мне Куигли. — Нам нужны лучшие из лучших.

Во время поездки на остров Уан-Три мне посчастливилось понырять с маской ночью во время «нереста» кораллов. Картина напоминала снежную бурю в Альпах, только все было перевернуто вверх ногами. Но даже в обычном ведре этот процесс — настоящее чудо. Сначала свои «бусинки» выпускают всего несколько полипов; потом, словно по какому-то тайному сигналу, их примеру следуют все остальные. Эти шарики поднимаются вверх вопреки силе тяжести. На поверхности воды они образуют розовое пятно.

— Вот уж точно чудо природы, — услышала я слова ученого из группы редактирования генов, сказанные им скорее себе самому, чем обращаясь к кому-то еще.

По мере того как колония за колонией освобождалась от гамет, Куигли собирала добровольцев. Каждый студент получил чашу и мелкое сито. С помощью пипетки Кейт извлекла из ведер округлые связки гамет и распределила их по ситам. На рифе связки распались бы, а гаметы рассеялись по волнам; здесь же, в Морском симуляторе, работу волн пришлось выполнять руками. Куигли проинструктировала студентов, как процеживать упаковки гамет через сито. Сперма попадет в чашу, а более крупные яйцеклетки останутся в сите.

Студенты работали с серьезным видом. Яйца походили на горошинки розового перца. Чаши со спермой походили на… то, что и ожидалось.

— Хочешь, возьму твою сперму? — услышала я вопрос девушки.

— Да хоть всю забирай, — ответил молодой человек.

— Такое можно без всякой задней мысли говорить только здесь, — пошутил третий студент.

Куигли записала в планшете, какие скрещивания хотела провести. Под ее руководством студенты смешивали сперму и яйцеклетки из разных частей рифа. Так продолжалось до поздней ночи, пока каждый одинокий коралл не обрел пару.

3

В скандинавской мифологии Один — чрезвычайно могущественный бог, а еще хитрец и проказник. У него один глаз, другим он пожертвовал, чтобы испить из источника мудрости. Он обладает множеством талантов: может воскрешать мертвых, усмирять бури, лечить больных и ослеплять врагов. Нередко он превращается в животных; в облике змеи он добыл мед поэзии, но часть его случайно досталась людям.

В Окленде (штат Калифорния) есть свой «Один» — так называется компания, которая продает наборы для генной инженерии. У ее основателя Джосайи Зайнера копна обесцвеченных волос, пирсинг в самых разных местах и большая татуировка с призывом: «Твори красоту». Он обладатель кандидатской степени по биофизике и любит эпатировать публику. Среди его многочисленных чудачеств можно вспомнить следующие: он заставил свою кожу вырабатывать флуоресцентный белок, проглотил фекалии друга, чтобы изменить микробиом своего кишечника, и попытался деактивировать один из генов, чтобы увеличить себе бицепсы. (Последняя затея, по его собственному признанию, провалилась.) Он называет себя «генетическим дизайнером»[127] и говорит, что его цель — дать людям возможности и ресурсы, чтобы они могли в свободное время модифицировать свою жизнь.

Товары компании The Odin варьируются от рюмок с надписью «Biohack the Planet» (Биохакни планету) за $3 до «Набора для генной инженерии на дому», который стоит $1849 и содержит центрифугу, машину для полимеразной цепной реакции и коробку с гелем для электрофореза. Я выбрала нечто среднее: «Комбинированный набор бактериальных CRISPR и флуоресцентных дрожжей», который обошелся мне в $209. Он пришел в картонной коробке, украшенной логотипом компании в виде кривого дерева, окруженного двойной спиралью ДНК. Дерево, я полагаю, должно изображать Иггдрасиль, чей ствол в скандинавской мифологии проходит через центр мироздания.

Внутри коробки я нашла набор лабораторных инструментов: пипетки, чашки Петри, одноразовые перчатки, а также несколько пробирок с кишечной палочкой и всем необходимым для перестройки ее генома. Кишечная палочка отправилась в холодильник, расположившись рядом с пачкой масла, остальные пробирки — в морозилку, где лежало мороженое.

Можно сказать, что генная инженерия уже вполне достигла зрелости. Первая генно-модифицированная бактерия была получена в 1973 г. За ней в 1974 г. последовала генетически модифицированная мышь, а в 1983 г. — генетически модифицированный табак. Первый генно-инженерный продукт, одобренный для употребления в пищу, томат Flavr Savr, был лицензирован в 1994 г.; он принес столько разочарования, что через несколько лет был снят с производства. Генетически модифицированные кукуруза и соя появились примерно в то же время; в отличие от Flavr Savr, они получили в Соединенных Штатах почти повсеместное распространение.

В последние десять или около того лет генная инженерия претерпела собственную трансформацию благодаря CRISPR. Это сокращенное название набора методов, в основном заимствованных у бактерий, которые значительно облегчают исследователям и биохакерам манипулирование с молекулами ДНК. (Аббревиатура расшифровывается как «clustered regularly interspaced short palindromic repeats» — короткие палиндромные повторы, регулярно расположенные группами.) CRISPR позволяет надрезать участок ДНК, а потом либо отключить выбранный участок, либо заменить его другим.

В результате открываются, по сути, бесконечные возможности. Как выразилась Дженнифер Даудна, профессор Калифорнийского университета в Беркли и один из разработчиков CRISPR: теперь мы можем «переписать сами молекулы жизни так, как пожелаем»[128]. С помощью CRISPR биологи уже создали (помимо многих других существ): муравьев, которые не чувствуют запаха[129], гончих, которые наращивают мышцы, как супергерои, свиней, устойчивых к свиной чуме, макак с нарушениями сна[130], кофейные зерна без кофеина, лосося, который не откладывает икру, мышей, которые не толстеют, и бактерии, в геноме которых закодирована знаменитая серия фотографий Эдварда Мейбриджа[131], запечатлевших скаковую лошадь в движении. Несколько лет назад китайский ученый Хэ Цзянькуй объявил, что создал первых в мире людей, чьи гены были отредактированы с помощью CRISPR, — двух девочек-близнецов. По его словам, из-за модификации генов девочки невосприимчивы к ВИЧ, но, так ли это на самом деле, неясно. Вскоре после того, как он сделал это заявление, его поместили под домашний арест в Шэньчжэне.

У меня почти нет опыта в генетических исследованиях, а лабораторных работ я не выполняла со школы. Тем не менее, следуя инструкциям из коробки от The Odin, я за выходные сумела создать новый организм. Сначала я вырастила колонию кишечной палочки в чашке Петри. Затем добавила разные белки с фрагментами дизайнерской ДНК из морозилки. В результате изменилась одна «буква» генома бактерий: на место А (аденина) встал Ц (цитозин). Благодаря этому моя новая и улучшенная кишечная палочка, по сути, могла показать фигу антибиотикам вроде стрептомицина. Возможность создать устойчивый к лекарствам штамм кишечной палочки прямо на кухне вызвала у меня жутковатое ощущение, но в то же время и некое удовлетворение. Я вдохновилась настолько, что решила перейти ко второму проекту в наборе: вставить ген медузы в дрожжи, чтобы те начали светиться.

Австралийская лаборатория здоровья животных (Australian Animal Health Laboratory или просто AAHL[132]) в городе Джелонг — одна из самых передовых лабораторий с четвертым уровнем биологической безопасности в мире. Она находится за двумя воротами, причем вторые нужны, чтобы противостоять возможной атаке террористов-смертников на грузовиках, а бетонные стены лаборатории, как мне сказали, такие толстые, что могут выдержать падение самолета. На объекте 520 шлюзовых дверей и четыре уровня безопасности.

— Вот где хорошо пережидать зомби-апокалипсис, — сказал мне один из сотрудников.

В помещении с четвертым, самым высоким уровнем безопасности находятся пробирки с самыми опасными патогенами, какими только может заразиться человек от животных, в том числе лихорадкой Эбола (эта лаборатория упоминалась в фильме «Заражение» — Contagion). Сотрудникам, работающим в подразделениях с четвертым уровнем безопасности, нельзя носить собственную одежду в лаборатории, и перед уходом домой они должны принимать душ минимум три минуты. Что касается животных, они вообще не могут покинуть объект. Как сказал мне один сотрудник, «они могут выйти отсюда только через крематорий».

Джелонг находится примерно в часе езды к юго-западу от Мельбурна. В ходе той же поездки, когда я встречалась с Ван Оппен, я посетила и лабораторию AAHL. Я слышала, что там проводили эксперимент по редактированию генов, который меня заинтересовал. Из-за очередной неудачной попытки биоконтроля Австралия страдает от нашествия гигантских жаб под названием жабы-аги. В соответствии с рекурсивной логикой антропоцена исследователи из AAHL надеялись справиться с бедой при помощи еще одной попытки. В числе прочего они хотели отредактировать геном жабы с помощью CRISPR.

Биохимик Марк Тизард, который отвечал за проект, согласился показать мне лабораторию. Тизард — худощавый мужчина с седыми волосами и блестящими голубыми глазами. Как и многие ученые, с которыми я встречалась в Австралии, он не местный, работать сюда приехал из Лондона.

Прежде чем заняться амфибиями, Тизард работал в основном с домашней птицей. Несколько лет назад они с коллегами из AAHL ввели ген медузы в клетки курицы. Этот ген, вроде того, что я хотела внедрить в свои дрожжи, кодирует флуоресцентный белок. Как следствие, курица с таким белком будет жутковато светиться в ультрафиолетовом свете. Затем Тизард нашел способ внедрить ген флуоресценции таким образом, чтобы он передавался только потомкам мужского пола. В результате пол цыплят можно определять еще в яйце.

Тизард знает, что многих людей пугают генетически модифицированные организмы. Употреблять их в пищу кажется им отвратительным, а выпустить в мир — кощунством. Хотя он и не такой провокатор, как Зайнер, но тоже считает, что эти люди смотрят на вещи неправильно.

— У нас есть цыплята, которые светятся зеленым, — сказал мне Тизард. — И когда к нам приходят группы школьников и видят зеленого цыпленка, некоторые дети говорят: «Ух ты, как круто! А если я съем эту курицу, я позеленею?» Я отвечаю: «Ты ведь и так уже ешь кур, не правда ли? И где твои перья и клюв?»

В любом случае, по словам Тизарда, беспокоиться о парочке лишних генов уже слишком поздно.

— Если посмотреть на австралийскую природу, вы увидите эвкалипты, коал, кукабарр и все такое прочее, — сказал он. — Как ученый, я вижу здесь множество копий генома эвкалипта, множество копий генома коалы и так далее. Все эти геномы взаимодействуют друг с другом. И вдруг — бац! — вы добавили туда новый геном — геном жабы-аги. Раньше его здесь не было, и его взаимодействие с другими геномами ведет к катастрофе. Он уничтожает другие геномы на корню.

Но чего люди не видят, так это того, что вся биологическая среда теперь уже генетически модифицирована, — продолжил он. — Внедряющиеся виды изменяют окружающую среду, добавляя целые инородные геномы. А генные инженеры меняют лишь незначительные кусочки ДНК тут и там. По сути, мы добавляем, возможно, генов десять к тем двадцати тысячам жабьих генов, которых здесь вообще не должно быть, и наши десять будут вести подрывную деятельность против остальных, уберут их из системы и таким образом восстановят баланс, — пояснил Тизард. — Люди обычно говорят о молекулярной биологии: вы что, в Бога играете? Да нет же. Мы используем наше понимание биологических процессов, чтобы понять, как выправить уже нарушенную нами же систему.

Жаба-ага (Rhinella marina) покрыта коричневатыми пятнами, у нее толстые конечности и бугристая кожа. В любом описании обязательно упоминается ее размер. «Жаба-ага достигает огромных размеров и покрыта бородавками», — сообщают специалисты из Службы охраны рыбных ресурсов и дикой природы США[133]. «Крупных особей, сидящих на обочине дороги, легко принять за булыжники», — отмечают в Геологической службе США[134]. Самая крупная из когда-либо описанных жаб этого вида была длиной 40 см и весила более 2,5 кг — как весьма упитанный песик чихуа-хуа. Жаба по имени Бетт Дэвис, которая жила в Музее Квинсленда в Брисбене в 1980-е гг., имела 24 см в длину и почти столько же в ширину — то есть была размером примерно с обеденную тарелку[135]. Эти жабы едят почти все, что влезает в их огромную пасть, в том числе мышей, собачий корм и других жаб.

Изначально жаба-ага обитала в Южной и Центральной Америке, а также на самом юге Техаса. В середине XIX в. их завезли в страны Карибского бассейна[136]. Идея заключалась в том, что жабы станут поедать личинок жуков, которые наносили вред главной товарной культуре региона — сахарному тростнику. (Сам тростник, кстати, тоже был завезен, только из Новой Гвинеи.) Из Карибского бассейна жабы попали на Гавайи, а уже оттуда — в Австралию. В 1935 г. 102 жабы были погружены на пароход в Гонолулу. Все, кроме одной, пережили путешествие и оказались на исследовательской станции, на северо-восточном побережье Австралии, где выращивают сахарный тростник. За год они отложили более 1,5 млн икринок[137]. Появившихся на свет головастиков специально выпустили в реки и пруды региона.

Вряд ли от жаб была хоть какая-то польза для сахарного тростника. Личинки жуков сидят слишком высоко над землей, чтобы до них смогла дотянуться амфибия размером с булыжник. Но жаб это не смутило. Они легко нашли себе другую пищу и продолжили производить головастиков миллионами. Начав с клочка побережья в Квинсленде, они двинулись на север, на полуостров Кейп-Йорк, и на юг, в Новый Южный Уэльс. В 1980-е гг. они добрались до Северной территории. В 2005 г. достигли места, известного как Мидл-Пойнт, в западной части Северной территории, недалеко от города Дарвин.

По пути произошло кое-что любопытное. На ранней стадии вторжения распространение жаб шло со скоростью около 10 км в год. Несколько десятилетий спустя — уже 20 км в год. К тому времени, когда они достигли Мидл-Пойнта, они «разогнались» до 48 км в год. Когда исследователи измерили жаб, достигнувших передовых рубежей, то поняли, в чем дело. У этих северных жаб ноги были значительно длиннее, чем у квинслендских[138]. И этот признак передавался по наследству. Газета Northern Territory News опубликовала эту историю на первой полосе под заголовком «Супержаба». Статью украшало изображение Супермена с головой жабы. «Кошмарные жабы уже на нашей Территории, и теперь они эволюционируют», — в панике писала газета[139]. Вопреки всем предположениям Дарвина, казалось, что мы видим эволюцию в реальном времени.

Жабы-аги не только пугающе большие; с человеческой точки зрения они еще и уродливые: у них костлявые головы и на морде словно застыла злобная усмешка. Но что делает этих амфибий по-настоящему «кошмарными», так это то, что они ядовиты. Если взрослую жабу-агу кто-то укусит или испугает, она выпускает молочно-белую слизь, содержащую вещества, останавливающие сердце. Собаки часто страдают от отравления этим ядом, причем симптомы варьируют от пены из пасти до полной остановки сердца. Люди, которые по глупости съедят жабу-агу, обычно умирают.

Раньше в Австралии не было ядовитых жаб; собственно, там вообще не было жаб. Поэтому местная фауна в процессе эволюции не научилась их опасаться. Так что история жабы-аги — это история азиатского карпа наоборот. Если карпы являются проблемой в Соединенных Штатах, потому что их никто не ест, то жабы представляют угрозу в Австралии, потому что их едят почти все. Список видов, численность которых сократилась из-за поедания жаб, весьма длинный и разнообразный[140]. В него входят: австралийские узкорылые крокодилы, аргусовы вараны, которые вырастают до полутора метров в длину; гладкие ящерицы (синеязыкие сцинки); водяные ящерицы, похожие на маленьких динозавров; гадюкообразная смертельная змея, которая, как следует из названия, ядовита; а также мулга, одна из самых ядовитых змей на планете. Но больше всех, безусловно, пострадал симпатичный зверек под названием северная сумчатая куница. Это небольшое животное сантиметров 30 в длину, с заостренной мордочкой и пятнистой коричневой шерсткой. Когда молодые сумчатые куницы выбираются из материнской сумки, мать носит их на спине.

Чтобы сдержать распространение жаб, австралийцы придумали всевозможные способы, более или менее хитроумные. Например, жабинатор — ловушку, оснащенную портативным динамиком, воспроизводящим голос жабы-аги, который одни сравнивают с гудком в телефонной трубке, а другие — с гулом мотора. Исследователи из Университета Квинсленда разработали приманку, с помощью которой можно заманить жабьих головастиков на верную гибель. Люди стреляют в жаб из пневматических винтовок, бьют их молотками, колотят клюшками для гольфа, переезжают автомобилями, засовывают в морозилку, пока те не затвердеют, и распыляют на них состав под названием HopStop, который, как уверяют продавцы, «нейтрализует жабий яд за несколько секунд» и убивает их в течение часа. Организуются «противожабьи» отряды. Группа под названием «Кимберлийские охотники за жабами» рекомендовала австралийскому правительству предложить награду за каждую уничтоженную жабу[141]. Девиз группы звучит так: «Если бы на жаб охотились все, скоро было бы не на кого охотиться!»

Тизард заинтересовался жабами-агами еще до того, как их увидел. Джелонг находится в южной Виктории, регионе, который жабы пока не захватили. Но как-то на конференции он сидел рядом с молекулярным биологом, которая изучала этих жаб и рассказала ему, что, несмотря на все старания, жабы продолжают распространяться.

— Она заметила, что это очень печально и жаль, что нет какого-нибудь нового подхода к решению этой проблемы, — вспоминал Тизард. — Ну, я сел и принялся размышлять. Я рассудил так: токсины — продукт жабьего метаболизма. Значит, при их выработке задействованы ферменты, а у ферментов должны быть гены, которые их кодируют. При этом у нас есть инструменты, чтобы «выключать» гены. Так не можем ли мы «выключить» ген, который отвечает за выработку токсина?

На помощь Тизард привлек молодого ученого Кейтлин Купер, обладательницу каштановых волос до плеч и заразительного смеха. (Она приехала в Австралию из Массачусетса.) Никто никогда раньше не редактировал геном жабы-аги, так что Купер еще предстояло разобраться, как это сделать. Оказалось, что жабьи икринки нужно сначала промыть, а затем проколоть очень тонкой пипеткой, и это нужно сделать быстро, прежде чем клетки начнут делиться.

— Я довольно долго тренировалась делать микроинъекции, — рассказала мне Купер.

Для начала она решила изменить цвет жаб. Ключевой ген пигментации кожи у жаб (и у людей, кстати, тоже) кодирует фермент тирозиназу, контролирующий выработку меланина. Купер рассудила, что если этот ген отключить, то получатся жабы светлого, а не темного окраса. Она смешала несколько яйцеклеток и сперматозоидов в чашке Петри, ввела в полученные эмбрионы вещества, связанные с CRISPR, и подождала. Появились три необычно пестрых головастика. Один из них умер. Два других — оба самцы — выросли в пятнистых жаб. Их окрестили Спот и Блонди. «Я был в полном восторге, когда это произошло», — сказал мне Тизард.

Потом Купер занялась «выключением» токсичности жаб. Яд (буфотоксин) у жабы-аги вырабатывается в крупных околоушных железах, расположенных ближе к спине, а также в более мелких железах, разбросанных по всему телу. Выделенный в ее обычном состоянии, он просто вызывает у млекопитающих тошноту. Если жаба чувствует опасность, она вырабатывает особый фермент — гидролазу буфотоксина, — который стократно усиливает действие яда[142]. При помощи технологии CRISPR Купер отредактировала вторую партию эмбрионов и удалила часть гена, кодирующего гидролазу буфотоксина. В результате получилась партия неядовитых жаб.

После беседы Купер предложила мне посмотреть на самих жаб. Для этого мы отправились дальше вглубь AAHL, минуя несколько герметичных дверей и уровней безопасности. Мы все надели защитные костюмы поверх одежды и бахилы на обувь. Купер опрыскала мой диктофон какой-то дезинфицирующей жидкостью. Табличка на двери гласила: «Карантинная зона. Нарушителям грозит штраф». Я решила, что лучше не рассказывать компании The Odin о моих собственных, куда менее безопасных приключениях по редактированию генов.

За дверями было что-то вроде стерильного зверинца, заполненного животными в разных по размеру вольерах. Пахло одновременно больницей и контактным зоопарком. Возле нескольких клеток вокруг пластикового резервуара скакали лишенные яда жабы. Их было около десятка, примерно десяти недель от роду, и каждая длиной 7–8 см.

— Видите, какие они активные, — сказала Купер.

В резервуаре было все, что, по мнению человека, могло понадобиться жабе: искусственные растения, ванна с водой, светильник. Я подумала о доме мистера Жаба, «изобилующем всеми современными удобствами», из сказочной повести Кеннета Грэма «Ветер в ивах». Одна из жаб высунула язык и схватила сверчка.

— Они едят буквально все, — сказал Тизард. — Даже друг друга. Если большая жаба встретит маленькую, обед ей обеспечен.

Если стайку неядовитых жаб выпустить на свободу, вряд ли они продержатся долго. Кого-то съедят узкорылые крокодилы, ящерицы или гадюкообразные змеи, а остальные затеряются среди сотен миллионов ядовитых жаб, которые уже снуют повсюду.

Но Тизард задумал для них карьеру в сфере образования. Исследования, проведенные на сумчатых куницах, показывают, что зверьков можно научить держаться подальше от жаб. Если кормить их жабьими «сосисками», сдобренными рвотным средством, то они будут ассоциировать жаб с тошнотой и начнут их избегать[143]. Лишенные яда жабы, по словам Тизарда, могли бы стать еще лучшим инструментом обучения: «Если хищник их съест, то заболеет, но не умрет, и тогда он решит: „В жизни больше жабу не съем“».

Но чтобы таких жаб можно было использовать для обучения куниц — или для любой другой цели, — нужно получить целый ряд государственных лицензий. Когда я приехала, Купер и Тизард еще не приступили к оформлению документов, но уже прикидывали, какими бы еще генами заняться. Купер подумала, что, возможно, удастся изменить гены, которые отвечают за гелевую оболочку икры, и сделать так, чтобы яйца было невозможно оплодотворить.

— Когда она описала мне эту идею, я был в восторге! — сказал Тизард. — Если получится снизить их плодовитость — это просто находка.

(Самка жабы-аги за один раз откладывает до 30 000 икринок.)

В паре метров от неядовитых жаб в отдельном террариуме сидели Спот и Блонди. Их жилище было куда лучше обустроено, возле стены даже красовалась картинка с тропическим пейзажем, видимо чтобы жабы могли им наслаждаться. Спот и Блонди почти исполнился год, они стали полностью взрослыми, с толстыми складками плоти вокруг живота, как у борцов сумо. Спот — в основном коричневого цвета, разве что одна нога желтоватая; Блонди — более пестрый, с белесыми задними ногами и светлыми пятнами на передних конечностях и груди. Купер надела перчатки и вытащила из резервуара Блонди, называя его «красавцем». Красавец тут же на нее помочился. Казалось, он злорадно ухмыляется, хотя я, конечно, понимала, что это не так. Впрочем, подобную морду, мне кажется, мог полюбить только генный инженер.

Согласно принятому в генетике постулату, который дети учат в школе, наследование признаков — это своего рода игра в кости. Допустим, человек (или жаба) получил одну версию гена — назовем ее A — от матери и конкурирующую версию этого же гена — А1 — от отца. Тогда у любого его ребенка будут равные шансы унаследовать А или А1 и так далее. С каждым новым поколением А и А1 будут передаваться по наследству по законам теории вероятностей.

Как и многое другое в школьной программе, этот рассказ верен лишь отчасти. Есть гены, которые играют по правилам, и есть хулиганы, которые отказываются так поступать. Эти правонарушители стараются всеми правдами и неправдами увеличить свои шансы на выживание. Одни вмешиваются в репликацию генов-конкурентов[144]; другие делают дополнительные копии самих себя, чтобы повысить вероятность передачи себя любимых; третьи манипулируют процессом мейоза, в результате которого образуются яйцеклетки и сперматозоиды. Говорят, что у таких генов есть «драйв». Даже если они не дают никаких адаптивных преимуществ — и даже если ухудшают приспособленность, — они передаются более чем в половине случаев, а некоторые, особенно коварные гены — более чем в 90 % случаев[145]. Генный драйв обнаружен у многих существ, в том числе у комаров, жуков-чернотелок и леммингов[146], и считается, что его можно обнаружить еще у очень многих видов, если кто-нибудь задастся такой целью. (Также верно, что наиболее успешные гены с «драйвом» трудно обнаружить, потому что они довели своих конкурентов до полного исчезновения.)

С 1960-х гг. биологи мечтали использовать силу генного драйва. Благодаря CRISPR эта мечта сбылась, и еще как!

У бактерий, которые, можно сказать, обладают первоначальным патентом на эту технологию, CRISPR функционирует как иммунная система. Бактерии, у которых есть «локус CRISPR», могут включать куски ДНК вирусов в собственные геномы. По этим кускам, как по снимкам с места преступления, они распознают потенциальных агрессоров. Затем они запускают связанные с CRISPR ферменты (Cas-ферменты), которые работают как крошечные ножи. Они разрезают ДНК захватчиков в нужных местах и выводят их из строя.

Генные инженеры приспособили систему CRISPR-Cas, чтобы вырезать практически любую последовательность ДНК, которую пожелают, у любых живых существ. Они также научились заставлять ДНК заменять вырезанный кусочек новым, который ей подсовывают ученые. (Именно так я обманула кишечную палочку и заменила аденин на цитозин.) Поскольку система CRISPR-Cas биологическая по своей природе, она также кодируется ДНК. Поэтому можно создать генный драйв. Вставьте гены CRISPR-Cas в организм, и организм может быть запрограммирован так, что начнет перепрограммировать собственный геном.

В 2015 г. группа ученых из Гарварда объявила, что при помощи этой самоподдерживающейся системы они создали искусственный генный драйв у дрожжей[147]. (Они начали с нескольких дрожжей кремового цвета и нескольких — красного и получили колонии, которые через несколько поколений все были красными.) Через три месяца последовало заявление исследователей из Калифорнийского университета в Сан-Диего о том, что они использовали почти тот же способ для создания искусственного генного драйва у плодовых мушек[148]. (Обычно плодовые мушки коричневые; генный драйв способствовал распространению гена, отвечающего за своего рода альбинизм, в результате чего получилось желтое потомство.) А еще через шесть месяцев третья группа ученых объявила, что они создали комара Anopheles с генным драйвом.

Если CRISPR может «переписывать сами молекулы жизни», то при помощи искусственного генного драйва эта способность возрастает экспоненциально. Предположим, что исследователи в Сан-Диего выпустили своих желтых плодовых мух. Предположим, эти мухи найдут себе пару, роясь вокруг какого-нибудь мусорного контейнера в кампусе, и тогда их потомство тоже будет желтым. И если новые мушки выживут и начнут размножаться, то и их потомки будут желтыми. Этот признак продолжит распространяться от Тихого до Атлантического океана, пока желтые мухи не захватят весь континент[149].

Причем цвет — это не какой-то особенный признак. Практически любой ген любого растения или животного можно — по крайней мере, в принципе — запрограммировать так, чтобы он наследовался чаще других. В том числе и гены, которые сами были модифицированы или заимствованы у других видов. Например, можно создать генный драйв, который будет распространять ген снижения токсичности у жабы-аги. Возможно, в один прекрасный день удастся создать генный драйв для кораллов и подтолкнуть ген, отвечающий за их термоустойчивость.

В мире искусственного генного драйва и без того размытая грань между созданным человеком и естественным, между лабораторным и природным почти исчезает. В таком мире люди не только определяют условия, при которых происходит эволюция, но могут — опять же, в принципе — определять ее результат.

Первым млекопитающим, на котором испытают генный драйв на базе CRISPR, почти наверняка будет мышь. Мыши — это так называемый модельный организм. Они быстро размножаются, их легко выращивать, и их геном хорошо изучен.

Пол Томас — пионер в области генетических исследований мышей. Его лаборатория находится в Аделаиде, в Южно-Австралийском институте здравоохранения и медицинских исследований, в здании, имеющем форму ромба со скругленными углами, стены которого сплошь покрыты заостренными металлическими пластинами. (Жители Аделаиды называют его «теркой»; мне же показалось, что оно больше похоже на анкилозавра.) Как только в 2012 г. была опубликована прорывная статья по CRISPR, Томас понял, что правила игры изменились. «Мы сразу же взялись за дело», — сказал он мне. За год его лаборатория при помощи CRISPR создала мышей, страдающих эпилепсией.

Когда появились первые статьи по синтетическому генному драйву, Томас снова погрузился в работу: «Я всегда интересовался и CRISPR, и генетикой мышей, так что я не мог устоять перед новыми возможностями». Поначалу он просто хотел посмотреть, получится ли вообще заставить эту технологию работать.

— Финансирования почти не было, — сказал он. — Для исследований собрали последние крохи, а ведь эксперименты эти весьма дорогостоящие.

Пока Томас все еще, как он выразился, «баловался» с мышами, с ним связалась группа, которая называет себя GBIRd. Аббревиатура расшифровывается как Genetic Biocontrol of Invasive Rodents (Генетический биоконтроль грызунов-захватчиков), а идею группы можно описать так: доктор Моро вступает в ряды «Друзей Земли».

«Как и вы, мы хотим сохранить мир для будущих поколений, — говорится на сайте GBIRd. — И надежда еще есть»[150]. На сайте красуется фотография птенца альбатроса, который с любовью смотрит на свою мать.

Эта организация хотела, чтобы Томас помог разработать специфический тип генетического драйва у мышей — так называемый подавляющий драйв. Он помогает полностью победить естественный отбор. Его цель — распространить признак, настолько вредный, что может уничтожить всю популяцию. Исследователи в Великобритании уже разработали подавляющий драйв у малярийных комаров Anopheles gambiae. Их конечная цель — выпустить таких комаров в Африке.

Томас рассказал, что есть разные способы подавления популяции мышей, большинство из которых связано с сексом. Особенно ему понравилась идея использования технологии «Х-шредер».

У мышей, как и у других млекопитающих, пол определяют две хромосомы: XX — женский, XY — мужской. В мышином сперматозоиде присутствует только одна из хромосом: либо X, либо Y. Так вот, с помощью метода «Х-шредер» (что можно перевести как измельчитель Х-хромосомы) геном мышей редактируется так, что все сперматозоиды с X-хромосомами оказываются дефектными.

— Половина сперматозоидов просто исключается из гонки, — объяснил Томас. — Эти сперматозоиды перестают развиваться. Остается только сперма с Y-хромосомами, и в результате все потомство будет мужского пола.

Если поместить соответствующие инструкции в Y-хромосому, то получившееся потомство тоже произведет только сыновей и так далее. С каждым поколением половой дисбаланс будет расти, пока не останется ни одной самки, способной к размножению.

Томас объяснил, что работа над генным драйвом у мышей идет медленнее, чем он надеялся. И все же он считает, что к концу десятилетия кто-нибудь его разработает. Может, это будет нейтрализация X-хромосомы или какой-нибудь другой принцип, который еще предстоит придумать. Математическое моделирование показывает, что работающий подавляющий драйв будет чрезвычайно эффективным; сотня мышей с генным драйвом, выпущенных на острове, могла бы за несколько лет полностью уничтожить популяцию из 50 000 обычных мышей[151].

— Это и правда впечатляет, — сказал Томас. — Вот к чему стоит стремиться.

Если самый четкий геологический маркер антропоцена — это резкий рост числа радиоактивных частиц, то его самый четкий биологический маркер — резкий рост числа грызунов. Везде, где селились люди, — а порой и там, где люди ненадолго останавливались, — за ними следовали мыши и крысы, часто с жуткими последствиями.

Малая крыса (Rattus exulans) когда-то жила только в Юго-Восточной Азии. Но примерно 3000 лет назад мореплаватели-полинезийцы начали распространять ее почти по всем островам в Тихом океане. Появление крыс вызвало каскад нарушений, которые уничтожили по меньшей мере тысячу видов островных птиц[152]. Много позже европейские колонисты привезли на те же острова — и на многие другие — черных крыс (Rattus rattus) и запустили новые волны вымирания, которые продолжаются до сих пор. На новозеландском острове Биг-Саут-Кейп черные крысы появились только в 1960-е гг., и натуралисты уже смогли задокументировать результаты. Исчезли три эндемичных для острова вида — одна летучая мышь и две птицы, — несмотря на все усилия по их сохранению[153].

Домовая мышь (Mus musculus) появилась на Индийском субконтиненте; сегодня она встречается повсюду — от тропиков до полярных широт. По словам Ли Силвера, автора книги «Генетика мышей», «только люди умеют приспосабливаться так же хорошо (а кое-кто скажет, что хуже)»[154]. При определенных обстоятельствах мыши могут быть такими же свирепыми, как крысы, и столь же смертоносными. Остров Гоф, расположенный примерно посередине между Африкой и Южной Америкой, — дом для последних 2000 пар тристанских альбатросов. Видеокамеры, установленные на острове, зафиксировали, как стаи мышей нападают на птенцов альбатроса и поедают их живьем. «Работать на острове Гоф — все равно что работать в травмпункте для птиц», — писал Алекс Бонд, британский биолог, занимающийся охраной природы[155].

Последние десятилетия популярным оружием против агрессивных грызунов был бродифакум — антикоагулянт, вызывающий внутреннее кровоизлияние. Его добавляют в приманку и раскладывают по кормушкам, его разносят вручную или даже сбрасывают с воздуха. (Сначала вы развозите грызунов по всему миру, а потом травите их с вертолетов!) Так от мышей и крыс были очищены сотни необитаемых островов, а от вымирания были спасены десятки видов, например кэмпбельский чирок — мелкая нелетающая утка с новозеландского острова Кэмпбелл — и небольшая серая змея Alsophis antiguae.

Отрицательный момент бродифакума, с точки зрения грызунов, довольно очевиден: смерть от внутреннего кровотечения медленная и мучительная. Есть недостатки и с точки зрения экологов. Другие животные часто заглатывают наживку или едят грызунов, которые ее съели. Так яд распространяется вверх и вниз по пищевой цепи. И если после яда выживет хотя бы одна беременная мышь, ее потомки могут вновь заселить целый остров.

Генный драйв позволяет обойти эти проблемы. Его воздействие было бы целенаправленным. Больше никаких смертельных кровотечений. И что самое лучшее, грызунов с генным драйвом можно было бы выпускать на обитаемых островах, где, по понятным причинам, не одобряют сбрасывание антикоагулянтов с воздуха.

Но, как часто бывает, решение одной проблемы порождает новые. В данном случае большие, можно даже сказать — чудовищные. Технологию генного драйва уже сравнивали с придуманным Куртом Воннегутом «льдом-девять»^{11}, одного осколка которого достаточно, чтобы заморозить всю воду в мире[156]. Есть опасения, что одна сбежавшая мышь с дефектной Х-хромосомой может дать такой же леденящий душу эффект — стать этакой «мышью-девять».

Для защиты от воннегутовской катастрофы предлагаются различные безопасные схемы с названиями вроде «Убойное спасение», «Мультилокусное разнообразие» и «Гирлянда»[157]. В основе их всех лежит одно оптимистичное допущение: что можно создать генный драйв, который будет эффективным, но не чересчур. Его можно было бы сконструировать таким образом, чтобы он переставал работать через несколько поколений, или же мог быть завязан на генном варианте, характерном для конкретной популяции на конкретном острове. Еще есть идея, что если генный драйв каким-то образом выйдет из-под контроля, то можно будет запустить другой драйв с так называемой последовательностью CATCHA, чтобы отключить первый[158]. Так что же может пойти не так?

Во время поездки по Австралии я захотела увидеть не только лаборатории, но и природу. Я подумала, что было бы забавно посмотреть на сумчатых куниц; на фотографиях в интернете они выглядели ужасно мило — почти как миниатюрные барсучки. Но, как оказалось, чтобы увидеть куниц, нужно гораздо больше опыта и времени, чем у меня было. Куда легче было найти жаб, которые их убивали. Итак, однажды вечером мы с биологом Лин Шварцкопф отправились на охоту за жабами.

Так случилось, что Шварцкопф была в числе изобретателей жабинатора, и мы зашли в ее офис в Университете имени Джеймса Кука, чтобы взглянуть на устройство. Это была клетка размером с тостер с пластиковой дверцей. Когда Шварцкопф включила маленький динамик ловушки, офис наполнился ворчанием жабы.

— Самцов жаб привлекает все, что хоть отдаленно напоминает жабу по звуку, — сказала мне Лин. — Если они услышат манок, пойдут к нему.

Университет имени Джеймса Кука расположен на северном побережье Квинсленда, в регионе, где впервые появились жабы. Шварцкопф решила, что хоть пару жаб мы найдем прямо на территории университета. Мы пристегнули налобные фонарики. В девять вечера в кампусе почти никого не было, за исключением нас двоих и снующих вокруг валлаби. Некоторое время мы бродили по территории, высматривая, не блеснут ли где-нибудь злобные глазки. Когда я почти уже пала духом, Шварцкопф заметила жабу в подстилке из листьев. Она подняла жабу и тут же определила, что это самка.

— Если сильно их не мучить, они не причинят вреда, — сказала она и указала на ядовитые железы жабы, которые выглядели как два набухших мешочка. — Вот почему не надо бить их клюшкой для гольфа. Если стукнуть по железам, яд брызнет во все стороны, а если он попадет в глаза, то можно ослепнуть на несколько дней.

Мы еще немного побродили по округе. Шварцкопф заметила, что было очень сухо и жабам, вероятно, не хватало влаги: «Они любят кондиционеры — все, что капает». Возле старой теплицы, где кто-то недавно протягивал шланг с водой, мы нашли еще двух жаб. Шварцкопф перевернула гниющий ящик, размером и формой напоминающий гроб. «Золотая жила!» — объявила она. В мелкой пенистой воде обнаружилась целая стая жаб — и не сосчитать. Некоторые даже сидели друг на друге. Я думала, что жабы начнут расползаться, но они и не думали трогаться с места.

Самый сильный — он же и самый простой — аргумент в пользу редактирования генов у жаб, домовых мышей и черных крыс: а какова альтернатива? Если даже просто отбросить все эти технологии как противоречащие природе, то природу-то все равно уже не вернуть. Мы выбираем не между «что было» и «что есть», а между «что есть» и «что будет» — а очень часто не будет ничего. В таком положении находятся дьявольский и шошонский карпозубики, широкий эмпетрихт и сумчатая куница, кэмпбельский чирок и тристанский альбатрос. Если мы будем придерживаться строгого определения «природного», то они — вместе с тысячами других видов — погибнут. Сегодня вопрос уже не в том, собираемся ли мы изменить природу, а в том, с какой целью мы будем это делать.

«Мы подобны богам, так давайте научимся пользоваться этим», — написал Стюарт Бранд, редактор сборника «Каталог всей Земли» (The Whole Earth Catalog), в первом его номере, опубликованном в 1968 г. Недавно, под впечатлением от происходящих с нашей планетой изменений, Бранд усилил свой лозунг: «Мы подобны богам и обязаны научиться пользоваться этим». Бранд стал соучредителем группы «Возрождение и восстановление» (Revive & Restore), которая объявила своей миссией «увеличение биоразнообразия с помощью новых методов генетического спасения»[159]. Среди наиболее фантастических проектов, которые поддержала группа, — попытка воскресить странствующего голубя. Идея состоит в том, чтобы перенастроить гены ближайшего нынешнего родственника птицы, полосатохвостого голубя, и тем самым повернуть историю вспять.

Гораздо более осуществимой представляется попытка вернуть американский каштан. Это дерево, когда-то распространенное на востоке Соединенных Штатов, было почти уничтожено каштановой гнилью. (Фитофтороз, грибковый патоген, занесенный в начале XX в., уничтожил почти все каштаны в Северной Америке — по оценкам исследователей, 4 млрд деревьев.) Ученые из Колледжа экологических наук и лесного хозяйства Нью-Йоркского государственного университета (Сиракузы, штат Нью-Йорк) создали генетически модифицированный каштан, невосприимчивый к болезням. Ключом к такой устойчивости является ген, взятый у пшеницы. Но из-за одного-единственного заимствованного гена дерево считается трансгенным, и для его распространения необходима федеральная лицензия. В итоге устойчивые к болезням саженцы сегодня растут только в теплицах и на огороженных участках.

Как указывает Тизард, мы постоянно перевозим гены по всему миру, обычно целыми геномами. Именно так фитофтороз впервые появился в Северной Америке; его занесли туда вместе с азиатскими каштанами, импортированными из Японии. Если мы можем исправить нашу трагическую ошибку, изменив один ген, разве мы не обязаны сделать это ради американского каштана? Можно утверждать, что умение «переписывать сами молекулы жизни» накладывает на нас определенные обязательства.

Конечно, аргументы против такого вмешательства тоже убедительны. Та же логика, что лежит в основе «генетического спасения», привела ко многим ошибкам, изменившим мир. (Вспомните ситуацию с азиатскими карпами или жабами-агами.) История биологических вмешательств, направленных на исправление предыдущих биологических вмешательств, напоминает эпизод из детской книги «Возвращение кота в шляпе» доктора Сьюза, когда Кот съел торт в ванной, и его попросили навести там порядок[160]:

В 1950-х гг. Министерство сельского хозяйства Гавайев решило контролировать численность гигантских ахатин — улиток, которых за пару десятков лет до этого завезли для украшения садов. Для контроля на Гавайи завезли хищных улиток вида Euglandina rosea. Новые улитки по большей части гигантских ахатин не трогали. Зато они стали пожирать мелких улиток десятков эндемичных для Гавайев видов, вызвав, по выражению Э. Уилсона, «лавину вымирания»[161].

Отвечая Бранду, Уилсон заметил: «…мы никакие не боги. Мы просто недостаточно умны, чтобы вообще претендовать на какой-то особый статус»^{12}[162].

Пол Кингснорт, британский писатель и активист, выразился иначе: «Мы подобны богам, но мы так и не научились этим пользоваться… Мы — как Локи, убивающий прекрасное ради забавы. Мы — как Сатурн, пожирающий своих детей»[163].

Кингснорт также отметил: «Иногда не делать ничего лучше, чем делать. А иногда наоборот».