ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ «КОРОЛЕВСКИЙ ИЗМЕННИК»

Имел патент он на свои права.

И ширилась о нем в судах молва.

Наследство от казны он ограждал,

В руках семьи именье сохранял.

Клиенты с «мантией»[70] к нему стекались;

Его богатства быстро умножались,

Не видел свет стяжателя такого,

И все ж о нем не слышали дурного.

Ведь сколько б взяток ни дал виноватый —

Он оправдать умел любую плату.

Работник ревностный пред светом целым —

Не столько был им, сколько слыть умел им.

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Общий упадок и вырождение, которыми были отмечены последние годы правления покойного короля, самым пагубным образом сказались и на судьбах флота. Нареченный придворными льстецами «властителем моря», Эдуард в кратчайший срок разрушил все то, что создавалось десятилетиями. Слава, добытая кровью английских моряков, почти целиком уничтоживших французскую эскадру в битве при Слюи, а затем крепко потрепавших испанцев, оказалась столь же непрочной, как и обветшалые лавры сухопутных побед. Ни здесь, ни там успех не был закреплен. Зато, наученные горьким уроком, французы не теряли времени даром. Продолжая теснить неприятеля на побережье, они построили новые корабли, оснастили их по последнему слову морской науки и вооружили поворотными пушками. Вскоре английские порты стали настолько уязвимы, что Эдуард ударился в панику. Прослышав, что французы вновь замечены в Ла-Манше, он отдал позорнейший в истории Англии приказ вытащить флот на берег, дабы его не сожгли или тем паче не захватили пираты. Пока суда волокли по скачущим бревнам все дальше от моря, враг безнаказанно разорял портовые города. Набеги следовали с регулярностью сезонных ветров. Страх перед тем, что рано или поздно французы окончательно завоюют остров, обратился чуть ли не в наследственную манию.

При юном Ричарде оскудение флота, которым продолжали постыдно пренебрегать, усилилось до последних пределов. Дисциплина упала настолько, что не представлялось возможным вести какие бы то ни было боевые действия. Томас Бекингэм дошел до того, что атаковал лорда Фиц-Уолтера, с которым должен был действовать против французов в Бресте. Строптивых военачальников, погубивших добрую половину эскадры, чуть ли не силой принудили к примирению. Но, пока длились переговоры, взбунтовались матросы.

Своеволие, буйство воистину не знали границ. Когда корабли Джона Арондела застиг вдали от берега шторм, доблестный граф, ничтоже сумняшеся, приказал вместе с балластом сбросить в море и находившихся на борту женщин. Всех до единой, независимо от того, следовали ли они за рыцарями по доброй воле или были увезены насильно. В адмиралтействе потом долго смаковали подробности маневра, проведенного «находчивым» флотоводцем. Не прошло, однако, и нескольких месяцев, как успевшие оправиться испанцы под самым носом графа беспрепятственно вошли в устье Темзы и дотла спалили Гревзенд. Чудом сбереженные от бури суда мирно дремали в это время на портсмутском рейде. И вновь не было сделано должных выводов, и, как всегда, остались безнаказанными подлинные виновники катастрофы.

Правительство, упрямо полагавшееся на прочность цепей, замыкавших гавани, куда более волновала возня с церковными бенефициями, соперничество партий и не в последнюю очередь туго поступавший в казну налог.

Адмиральский суд, правда, провел формальное разбирательство по делу об испанском рейде, но никаких карательных мер не последовало. Лишь одного несчастного присяжного, который за кружкой эля в таверне поделился праведным возмущением, подвергли экзекуции. Обвиненный в том, что «открыл совет короля», «совет своих товарищей присяжных», он был предан палачу, который рассек ему глотку и вырезал под самый корень язык.

Только кастильские притязания вездесущего Гонта, готового своротить горы ради своих честолюбивых прихотей, принудили канцлера заняться насущными нуждами флота. С крайней неохотой приступил Симон Седбери к изучению доклада, представленного верховным адмиралом. Одолев длинный список поставки судов (от Фовея ожидалось сорок семь, от Ярмута — сорок три, от Дортмута — тридцать одно, от Плимута, Лондона и Бристоля — по двадцати пяти), канцлер благополучно переключился на выкладки по части артиллерии. От чтения бесконечного перечня пушек — больших и малых, ручных, железных, бронзовых, медных — клонило в сон. Не было никакой возможности разобраться в устройстве зарядных камер и бесконечных столбцах, суммирующих фунты пороха, селитры и серы. Зануда адмирал скрупулезно перечислил каждую латунную форму, каждую ложку для отливки пуль, не оставив без внимания даже блюда для сушки пороха, кожаные мешки для его хранения, весы, пестики, ступки, бочонки, горшки. И под каждой статьей красовался итог, который приходилось принимать на веру. Сотни, тысячи фунтов пороха, именовавшегося в докладе «крейксом», равно как и потребные для расплава свинцовых чушек дрова, выливались в золотые полновесные нобли.

В самостоятельный раздел были выделены расходы по фрахту. Канцлер не вчера народился на свет и не хуже других знал о том, что судовладельцы неуклонно вздувают расценки. Если еще десять лет назад транспорт из Дувра в Кале на тридцати девяти кораблях обходился в двести фунтов стерлингов, то ныне провоз такого же но численности отряда в пятьсот солдат и тысячу двести лошадей обещал потянуть в полтора раза дороже.

Не было таких денег в казне ни на пушки, ни на суда. Попытка удержать цены на прежнем уровне (два шиллинга с всадника и шесть пенсов с пехотинца) лопнула еще в прошлом царствовании. Все вокруг дорожало: шерсть, зерно, рабочие руки. Глупо было бы ожидать, что судовладельцы станут действовать себе в убыток. Тем более что на одних и тех же кораблях перевозили и армию, и товар.


Вялая, прерываемая сонным забытьем мысль, совершив полный круг, вернулась к исходным началам: деньги, налог. Вновь пререкаться по этому поводу с казначеем не имело смысла. Седбери заранее знал все, что скажет или только подумает скользкий госпитальер.

Отчет Томаса Бамптона о событиях в городке Брентвуд, доставленный придворным скороходом, пал, таким образом, на вполне подготовленную почву. Из велеречивых излияний по поводу имевшего место столкновения канцлер твердо усвоил две истины: «эти», как он привык называть народ, не платят, а комиссар просто-напросто струсил. Нечего сказать, достойных людишек подбирает себе в помощники лорд-казначей! Солсбери был полностью прав, выступая на Королевском совете. Государственный механизм определенно разладился. При таком отношении к приказам свыше не то что на армию, на собственную канцелярию скоро денег не наскребешь.

Симон Седбери с отвращением задвинул адмиралтейские бумаги в самый дальний угол. Наконец-то можно было выбросить из головы эти дурацкие пятикамерные орудия. Словно без них Англия не просуществует и года. Сразу почувствовав облегчение, канцлер велел послать за главным судьей Белкнапом.

— Необходимо восстановить порядок и закон, — дал он твердый наказ, коротко обрисовав ситуацию. — Дело, на мой взгляд, довольно обыденное, сэр Роберт, Ну придется, конечно, для острастки вздернуть зачинщиков… Одного, двоих — это уж как получится. Главное, чтобы смутьяны утихомирились и поскорее погасили задолженность.

Роберт Белкнап послушно откланялся и, сопровождаемый чиновниками и отрядом алебардистов, без промедления выступил по большой дороге на Уолсингем, берущей начало от восточных ворот Сити. Поход обещал быть коротким и не слишком обременительным. Алебардистов эскортировала довольно хорошенькая маркитантка, а молодые люди, уже побывавшие в Брентвуде с комиссаром, на все лады высмеивали мужланов с побережья. Выходило очень смешно.

Второго июня, то есть уже на следующий день, воины под барабанную дробь и заунывный вой волынок вступили в мятежный город. У придорожного распятия их встретила стая гогочущих гусей, которых пас малолетний оборвыш. Главный судья Общей скамьи, ожидавший увидеть растревоженный улей, был приятно разочарован. Городок выглядел до тошноты тихим, почти вымершим. И он сам, и все в нем казалось настолько обыденным, заурядным, что зевота сводила скулы. Церквушка нормандских времен, покосившийся столб со святым покровителем, глинобитные дома, изукрашенные пересечением балок, да сонные улочки, сходившиеся к площади, где в пыли и соломе возились беспризорные свиньи. Вот и весь Брентвуд. Не верилось, что тут могли разыграться такие страсти. Но клерки подтвердили: да, на этом самом месте.

— Дикари, — покачал головой судья, переключив внимание на свиней. — Нет на них нашего славного мэра! — он невольно улыбнулся. — Только б они и видели своих чушек…

И в самом деле. Согласно закону, первый встречный мог подстрелить и оставить в свою пользу гуляющее без присмотра животное. Несмотря на то что владельцу предоставлялось преимущественное право откупа за четыре шиллинга, эта разумная мера живо очистила лондонские улицы. По крайней мере от свиней, беспристрастно отметил судья, потому что кучи навоза и гниющих отбросов остались в первозданной целости.

Решив действовать с разумной осмотрительностью, сэр Роберт занял пустующее помещение общинного совета, расставил посты и послал за присяжными, чтобы, не привлекая внимания, выявить зачинщиков смуты. Дабы усыпить бдительность обывателей, он скрыл истинную причину своего прибытия под благовидным предлогом разбора тяжб. Точнее — проверки решений, вынесенных по ним коронным судьей.

Таких дел оказалось всего два. По первому к суду привлекался некий Уилфрид Смит, отказавшийся от работы в маноре рыцаря Роджера де Буи. В свое оправдание ответчик заявил, что он держит землю от лондонского епископа. Коронный судья отвел возражение на том основании, что Смит является держателем всего лишь шести акров, за которые полагается отработка шести повинностей, а это нельзя посчитать достаточным занятием. По мнению судьи, краткосрочная работа на неделю, от силы на две, не давала права считаться работающим. На это юристы со стороны ответчика выдвинули веский довод о разновременности отработок, которые могут растянуться на целый год. Ведь ответчик обязан исполнять повинности не в какой-либо определенный срок, а лишь тогда, когда это угодно его сеньору. Поступив в рабочие к истцу, он тем самым неизбежно ущемит интересы своего землевладетеля. Ссылаясь на ничтожность отработного ценза, коронный судья отстаивал свое толкование. В поведении ответчика он усмотрел попытку увильнуть от настоящей работы и потребовал вынести соответствующее решение.

«С точки зрения сеньориального права судья совершил ошибку, — констатировал сэр Роберт, — „Статут о рабочих“ издан для пользы сеньоров, дабы они не ощущали недостатка в слугах. Ради обеспечения необходимых служб владелец манора сдает часть своей земли, и если арендатор исполняет все требуемые службы, то он вполне занят и не подлежит принудительному трудоустройству. Однако закон должен быть выше любых интересов, в том числе и феодальных. При всем желании мне не в чем упрекнуть коллегу. Вопреки букве он следует духу закона».

Другая тяжба имела быть между брентвудским приходским священником и Джеком эт Ли. Священник предъявил капеллану иск после того, как тот в нарушение заключенного договора оставил, причем без достаточных оснований, место. Ответчик возразил, что вовсе не нанимался служить капелланом и сенешалем одновременно. Более того, он настаивал на безусловном праве единолично распоряжаться своей судьбой. «Я не работник и не ремесленник, которых одних имеет в виду статут. Но слуга божий, стоящий на совершенно иной ступени, — заявил он. — Работники, если они сильны и здоровы, могут трудиться ежедневно, я же, отдавая отчет лишь одному богу и собственной совести, сам решаю, когда следует петь службу. Если душа неспокойна, то капеллан не только смеет, но и обязан сделать перерыв. На день, на неделю, на месяц. Он может вообще покинуть приход и отправиться на поиски истины». — «Какой такой истины? — возражал истец. — В отличие от капеллана, у приходского священника гораздо больше обязанностей перед господом и паствой. Кроме пения он должен служить мессу и отправлять таинства. Со всем этим настоятель прихода никак не способен управиться в одиночку. Для того-то он и нанимает себе в помощники капелланов. Чем же отличаются эти наемные служители от обычных работников? Ничем! Следовательно, они полностью подпадают под рабочий статут».

Сэр Роберт не без удовольствия ознакомился и с этим, весьма необычным, делом, в котором зорко разглядел зерно далеко идущего юридического прецедента. По счастью, у прямолинейного и, надо полагать, достаточно жесткого судьи хватило ума решить дело в пользу ответчика. «Конечно же „Статут о рабочих“ не имеет в виду капелланов, — целиком и полностью согласился Роберт Белкнап. — Можно лишь сожалеть, что находятся люди, готовые довести до абсурда даже самый разумный закон. Внешне они как будто бы со всей рьяностью встают на защиту власти от малейших посягательств, но на поверку их кипучая деятельность сеет в народе ярость и возмущение».

За привычными хитросплетениями юриспруденции незаметно отступила на задний план главная и единственная забота, принудившая сэра Роберта нагрянуть в эссекское захолустье. И только приход встревоженных присяжных вернул его к рутинным обязанностям. Почтенные горожане вели себя далеко но одинаково. Одни на вопрос о закоперщиках притворились абсолютно несведущими и хранили настороженное молчание, другие, напротив, с величайшей охотой дали необходимые показания. Искусно построив перекрестный допрос, судья Белкнап довольно скоро сумел восстановить истинную картину. Нужные имена возникали как бы сами собой, в ходе доверительных разговоров, где заковыристые ловушки перемежались лестью и недвусмысленными угрозами. Каждое слово немедленно заносилось в протокол. Клерки, не поднимая головы, скрипели перьями.

Выяснилось, например, что в беспорядках приняли участие не одни брентвудцы, но и обитатели других общин, расположенных в достаточном отдалении от города, преимущественно на побережье. Согласованность и одновременность выступления невольно заставляли предполагать предварительный сговор. Присяжные и представители местной власти почувствовали себя неуютно. Кто бледнел и трясся от ужаса, кто, напротив, багровел, истекая потом, но большинство с поразившим Белкнапа безразличием смирилось с судьбой. Выложив все, что знали, эти примитивно организованные создания тут же успокоились, словно вообще не сознавали нависшей над ними угрозы. Над всеми вместе и каждым в отдельности, ибо любой неплательщик мог быть объявлен бунтовщиком.

Теперь лишь от него, главного судьи, зависел роковой выбор. Но разве он господь бог, чтобы решать, кому жить, а кому болтаться на виселице? Когда виновны многие, чуть ли не все, не столь уж существенно, кто именно угодит в петлю. Важен пример. По опыту Белкнап знал, что казнь заведомого преступника производит куда меньшее впечатление, чем необъяснимое в глазах толпы осуждение случайно подвернувшегося под руку бедолаги. Каждый невольно соизмеряет с ним себя, единственного, постигая ошарашивающую бессмысленность случая. «И я, и я, — шепчут с запоздалым раскаянием губы, — мог оказаться на его месте». Бегло проглядев списки, Белкнап отметил крестиком несколько первых попавшихся имен.

— Где сейчас эти люди? — спросил он с нарочитым безразличием.

— Не знаю, ваша честь, — захлопал глазами перепуганный мэр и покосился на бейлифа.

— Немедленно разыскать и доставить под конвоем, — судья не отказал себе в пренебрежительной ухмылке. — Допрос покажет, кому завтра висеть на столбе.

И давно позабытое ощущение собственной избранности обдало душу холодным щекочущим ветерком, и власть, воплощенная в примелькавшемся багрянце одежды, предстала перед внутренним оком радужной лестницей, уходящей за облака. Захотелось досягнуть до самых отдаленных ступеней. Но и измерить самую темную бездну.

Верно, верно, шептали бормотуны, что одинаково ничтожны люди — ив смирении, и в гордыне. Никому не дано знать своей участи — ни жертве, ни палачу.

Прежде чем измученные присяжные получили свободу, опустевший, палимый полуденным зноем город начал с непостижимой быстротой наполняться народом. Из каких-то укромных нор опять повыныривали подмастерья с дубинками. И угрюмые коттеры,[71] и дюжие рыбаки, которые вроде бы сразу после разгона комиссии покинули Брентвуд, тоже вновь очутились на улице.

Пока упоенный судья предавался возвышенным мечтам, они преспокойно переловили злополучных присяжных и в свой черед подвергли их пристрастному допросу. Разумеется, на собственный лад, без крючкотворства, сладких посул и запугивания. Напирающая со всех сторон толпа и суровые лица сограждан и без того оказали должное воздействие. В грозовой атмосфере всеобщего нетерпения и лихорадочной спешки языки развязывались словно помимо воли. И откуда ей было взяться, воле, среди истерических выкриков, плача и торопливого бреда? Не за что было задержаться мыслью. Обвинительный возглас откликался либо негодующим выкриком, либо мольбой. Кто управлял этим стихийным судом, кто следил за соблюдением хотя бы минимальной процедуры? Пожалуй, никто. Суд вершился по иным, недоступным человеческому разумению законам, словно божье испытание водой либо каленым железом. Пучина гнева людского, пылающее горнило его сродни стихиям мироздания. Тут и огонь, который испепеляет, и вода, готовая сомкнуться над головой. Отделив козлищ от агнцев, доносчиков поволокли в какой-то подвал, а остальных отпустили. Опаленные молнией, очищенные грозой, они влились в общий поток, который, накопив необходимый напор, выкатился на базарную площадь.

И как прежде комиссар Бамптон, сэр Роберт, не успев опомниться от изумления, оказался лицом к лицу с разъяренными дикарями, с «этими», которые не желают платить. Театральное представление продолжалось. Он сам, его клерки, побросавшие перья, равно как и пятившиеся под натиском солдаты с алебардами, — все они уподобились куклам, которых дергала за ниточки неведомая рука, принуждая корчиться и плясать. До мелочей повторялась уже сыгранная однажды сцена. Не хватало лишь зрителей, которые могли бы это заметить. Все были участниками, осажденные и нападающие, всех кружило в воронке текущего мига. Оцепенев от ужаса, начисто потеряв память, злосчастные писцы без малейшего сопротивления были вынесены на площадь.

Белкнап еще пытался образумить толпу, взывал к рассудку и требовал тишины, но только сорвал голос в бесплодных потугах. Его не слушали, да и он не особенно прислушивался к орущим в самое ухо глоткам, неотчетливо сознавая, что с ним происходит нечто настолько ужасное, чему и названия нет. Он не заметил, как вслед за клерками очутился на площади, да еще с книгой в руках. Все далее оттесняемый от помощников и охраны, сэр Роберт безуспешно пытался собраться с мыслями. Судя по искаженным лицам и угрожающим жестам, от него чего-то требовали, но заторможенное сознание не позволяло сосредоточиться, а глаза не могли оторваться от несчастных юношей, плывущих поверх толпы. С болезненной четкостью прорисовывались сквозь весь этот ужас и бред их восковые, маскам подобные лица. Остальное было словно бы смазано или прикрыто вуалью.

Положение клерков и в самом деле было незавидное. Распознав в них тех самых унизанных бубенцами франтов, что были здесь в прошлый раз, горожане почувствовали себя глубоко оскорбленными. «Разбойник Хоб» совершенно не желал с ними считаться. Что ж, тем хуже для него и этих разряженных вертопрахов. Если предупреждение не подействовало, пусть теперь не обижаются.

Казнь совершилась на пустыре, где уже дожидались связанные одной веревкой доносчики. Едва ли это было единодушным решением. Из-за общего столпотворения никто толком не ведал, что творится даже в непосредственной близости.

Когда же рядом с хоругвями и знаменами закачались насаженные на копья головы, площадь огласилась коротким леденящим кровь визгом и тут же умолкла, словно завороженная безмятежным покоем неба. Солнце стояло еще высоко над крышами, и короткими были тени вознесенных древков.

Сэр Роберт ощутил, как у него лопнули в ушах какие-то пробки, и услышал густую, напряженную тишину. Обратив наконец внимание на книгу в руках и распознав священное писание, он сразу же догадался, чего добивались от него вдохновители бунта.

— Да-да, я клянусь, — воспроизвел он с тупой покорностью чужие слова. — Клянусь, что никогда больше не буду принимать участие…

В чем именно ему не должно участвовать, судья так до конца и не разобрался, но Библию должным образом поднял и повторил по подсказке:

— Клянусь также, что до скончания дней своих не переступлю границу общины Бентвуд…

Уж это-то он обещал вполне осознанно и с предельной искренностью. И она дошла и даже встретила сочувственный отклик. Кто-то неуверенно рассмеялся, его сразу же поддержали в разных местах, и вскоре вся площадь дрожала от хохота. Так смеются, торопясь поскорее облегчить сердце, когда удается чудом спастись от беды и хочется заключить в объятия весь мир, а сама жизнь отзывается в красках и звуках. Но, перекрывая непрошеное веселье, ударом бича хлестнул негодующий окрик:

— Королевский изменник!

«Господи, что за нелепость? — подумал Белкнап, чувствуя, как спадает сковавшее его напряжение, уступая место расслабляющей дурноте. — Изменник не может быть королевским, ведь он не повар, не лейб-лекарь и не судья».

Но кличка сразу же привилась. Переменчивая толпа повторила ее, прислушиваясь к звучанию, и закачала, словно любимое дитя, самоутверждаясь в негаданно обретенной правоте. Казалось, что люди нашли нечто давно искомое, целиком и полностью отвечающее их представлениям и тайным надеждам.



— Королевский изменник! Королевский изменник!

Это было под стать визгу, взвинтившему небо с мертвыми головами. Впервые судья Белкнап по-настоящему испугался за собственную жизнь. Его чуть было не стошнило от запаха крови, которым успели пропитаться и устланная соломой земля, и безоблачное летнее небо.

— Королевский изменник!

Даже в слове ощущался солоноватый железистый привкус, непримиримый и безнадежный, как смерть. Но вопреки мрачным опасениям сэра Роберта, все кончилось для него вполне благополучно. Вместе с отрядом, свитой, в которой недосчитывалось троих, и красавицей маркитанткой он был выпущен за городскую черту.

И длился бесконечно томительный день, и не спадала жара.

Загрузка...