Под миртами Италии прекрасной

ТРИ ПОРТРЕТА Е. К. ВОРОНЦОВОЙ

В одном из залов Национального музея в Стокгольме, в стоящей под окном витрине я увидел миниатюру — портрет женщины с хорошо знакомым лицом. Впрочем, дело не только в чертах ее лица, хотя и они весьма характерны: крупный, не нарушающий, однако, общего впечатления миловидности, нос, небольшой рот, высокий лоб, чуть раскосый разрез глаз. Знакомо выражение этого лица — томное, как говаривали в старину, с затаенной улыбкой на губах. Знаком и легкий наклон головы на изящной, изогнутой в повороте шее. Такой запечатлена и на других портретах графиня, позже — светлейшая княгиня, Елизавета Ксаверьевна Воронцова.

Пристально всматриваться в ее лицо побуждают посвященные ей Пушкиным стихи, такие шедевры лирики, как «Талисман», «Сожженное письмо», «Желание славы», «Все в жертву памяти твоей…» и, наконец, «Прощание»:

В автографе это стихотворение датировано 5 октября 1830 года. Оно написано болдинской осенью, в преддверии женитьбы поэта, более шести лет спустя после разлуки с той, кому адресовано.

Среди портретных рисунков самого Пушкина Воронцовой принадлежит по числу первое место. В его рукописях — около тридцати ее изображений. Замечу попутно, что на черновике одного из писем одесского периода рядом с Воронцовой нарисована фигура летящего Меркурия по известной скульптуре Джанболоньи, находящейся во флорентийском музее Барджелло. В музейных запасниках бывшего дворца Воронцовых в Алупке я видел такую же бронзовую статуэтку. Если фигурка вестника богов Меркурия в доме Воронцовых могла сыграть какую-то роль в жизни Пушкина, то она приобретает для нас иное значение, нежели просто сувенир, привезенный сиятельными путешественниками из Италии.

…И вот новая, неожиданная встреча с Воронцовой в зале шведского Национального музея. Те же черты лица, та же едва уловимая улыбка, легкий наклон головы. То, что на миниатюре изображена именно она, было настолько очевидно, что я не сразу прочитал надпись на музейной этикетке. На ней значилось, что портрет графини Воронцовой выполнен в 1819 году на севрском фарфоре Мари Виктуар Жакото.

Имя художницы также показалось знакомым. Действительно, вместе со своим учителем Леге и другими мастерами Севрской мануфактуры она расписывала Олимпийский сервиз, подаренный Наполеоном Александру I по случаю заключения Тильзитского мира (ныне этот сервиз находится в Оружейной палате Московского Кремля). Обратившись потом к справочникам, я узнал, что Жакото на протяжении почти полустолетия, с 1790 до 1836 года, выставляла свои работы в парижском Салоне; в 1817 году ей было присвоено звание «придворного живописца», а затем и «первого живописца по фарфору». Впрочем, если бы она нуждалась в подтверждении репутации большого мастера, то один портрет Воронцовой мог бы это засвидетельствовать.

Живопись по фарфору с ее тонально чистыми, сверкающими красками вообще, очень эффектна. И в этом, довольно большом для жанра миниатюры портрете (18 х 14,5 см) художница прибегла к гамме сочных красок, положенных ею на нейтрально-серый с зеленоватым отливом фон. С тонким вкусом передала она румянец щек, белизну плеч, густую синеву платья, блеск золотых нитей вышивки, легкость газовой оторочки, мягкость палевого с цветным узором по краям обвитого вокруг руки шарфа, мерцание жемчужных украшений в высокой прическе, в ушах, на груди и на шее.

Кстати, эта миниатюра имеет и иконографическое значение, снимая вопрос, возникавший при сравнении других портретов Воронцовой. На них она выглядела то блондинкой, то брюнеткой. Живопись по фарфору не допускает неопределенности в цвете, и теперь можно с уверенностью сказать, что Воронцова была светлой шатенкой со светло-карими глазами.

Годы художественной деятельности Жакото говорят о том, что она достигла мастерства в то время, когда во французском искусстве господствовал стиль классицизма, перешедший в период наполеоновской империи в ампир. Это относится и к прикладному искусству, в том числе к изделиям Севрской мануфактуры. Они дают знать о себе и в портрете Воронцовой — не только в ее одежде, но и в не лишенной торжественности позе. Однако художница не осталась в стороне и от новых для тех лет веяний романтизма, создав психологически углубленный образ портретируемой. В изображении Жакото Воронцова наделена определенным характером, проглядывающим сквозь женственную мягкость и кокетливость.

Такой образ вполне совпадает с тем, что писал о Воронцовой служивший в Одессе вместе с Пушкиным Ф. Ф. Вигель: «Долго, когда другим мог надоесть бы свет, она жила девочкой при строгой матери в деревне; во время первого путешествия за границу она вышла за Воронцова, и все удовольствия жизни разом предстали ей и окружили ее. Ей было уже за тридцать лет (воспоминание относится к 1823 году, когда с нею познакомился и Пушкин. — Н. П.), а она имела все право казаться еще самою молоденькою… Со врожденным польским легкомыслием и кокетством (ее отец — польский граф Браницкий; мать — русская, урожденная Энгельгардт, племянница Потемкина. — Н. П.) желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностию. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи».

Обратившись в дирекцию музея, я узнал, что на обороте фарфоровой пластинки есть надпись по-французски: «Элиза графиня Воронцова, урожденная графиня Браницкая. Писала мадам Виктуар Жакото. Париж. 1819». Место и год создания портрета помогли впоследствии установить обстоятельства, при которых он был заказан. Дело в том, что в 1819 году в Париже Элиза, как она здесь названа, вышла замуж.

Много позже, начав диктовать по-французски мемуары, М. С. Воронцов вспоминал: «Сопроводив оккупационный корпус, которым я командовал во Франции, до границ России и получив от императора разрешение остаться еще некоторое время за границей, я вернулся в Париж в январе месяце. Там я познакомился с графиней Лизой Браницкой и попросил ее руки у ее матери, которая находилась тогда в Париже с многочисленными членами своей семьи. Имея счастье быть принятым, я отправился в феврале в Лондон, чтобы испросить согласия и благословения моего отца на женитьбу; получив их, я вернулся в Париж в том же феврале месяце. Мой отец также приехал туда, и 20 апреля (2 мая) состоялась свадьба. В начале мая мы, моя жена и я, отправились в Лондон… В сентябре мы… отправились в Россию, проведя по дороге пятнадцать дней в Париже и Два дня в Вене…»

Судя по приведенным датам, портрет должен был быть написан не позже сентября — октября 1819 года, когда супруги Воронцовы находились в Париже, возвращаясь в Россию.

Оказалось, однако, что есть еще один документ, имеющий уже непосредственное отношение к этому портрету. Когда я рассказывал в Алупкинском дворце-музее об обнаруженной в Стокгольме миниатюре на фарфоре, сотрудница музея А. А. Галиченко вспомнила о письме М. С. Воронцову от его отца графа Семена Романовича из Лондона, где тот продолжал жить и после отставки в 1806 году с должности русского посла. Вот текст этого, написанного также по-французски, письма, опубликованного в 17-й книге «Архива князя Воронцова»:

Лондон, 6 марта 1819 года.

Когда вчера на обеде у лорда Гарроби я оказался рядом с герцогом, он много говорил мне о вас с той заинтересованностью и дружбой, которую всегда к вам проявляет. Он спросил, красива ли ваша суженая? Я сказал ему, что никогда ее не видел, но, что она слывет красавицей, и что я просил мать прислать портрет моей будущей снохи, прося выбрать художника, который лучше схватывает внешность тех, кого он пишет. Он заметил мне: Я знаю, кто вам нужен; есть ли у вас лист бумаги и карандаш, я напишу вам имя и адрес. Но он добавил, что лицо, адрес которого мне только что дал, пишет лишь по фарфору. Это доставило мне большое удовольствие; ведь миниатюра через некоторое время выцветает, тогда как живопись по фарфору сохраняет свои краски вечно. Итак, я прошу вас, мой добрый друг, просить графиню Браницкую проявить в отношении меня дружбу и прислать портрет моей будущей снохи, написанный на фарфоре художницей, адрес которой дал мне герцог, и который я здесь прилагаю.

Говоря, что «миниатюра через некоторое время выцветает», С. Р. Воронцов имел, очевидно, в виду миниатюру, выполненную акварелью. В письме он не называет имени художницы, рекомендованной герцогом (судя по другим письмам, это был победитель Наполеона при Ватерлоо герцог Веллингтон), а записка с ее адресом в публикации не воспроизведена. Вряд ли, впрочем, можно сомневаться, что речь шла именно о Жакото. В этом случае портрет следует датировать мартом-апрелем 1819 года.

Как он оказался в Швеции, выяснить не удалось. Заведующий русским разделом Национального музея Ульф Абель поднял книгу записей музейных приобретений. Но в ней значилось только, что миниатюра была куплена 22 ноября 1933 года за 660 крон.

С. Р. Воронцов был прав в том, что «живопись по фарфору сохраняет свои краски вечно». Но он, конечно, не предполагал, что спустя более полутора века сделанный по его просьбе портрет будет представлять особый интерес как реликвия пушкинской эпохи.

Случилось так, что публикация миниатюры Жакото («Творчество», № 9 за 1981 год) повлекла за собой находку еще двух портретов Е. К. Воронцовой, причем, выстроенные в ряд, они дают представление об адресате пушкинских стихов в разные годы ее жизни.

Познакомившись с этой публикацией, чешские искусствоведы Квета и Ян Кржижовы (Квете мы обязаны возвращением к жизни целого ряда портретов людей пушкинского окружения — членов семьи Хитрово-Фикельмонов, разысканных ею вместе с Сильвией Островской в Чехословакии. Ян — автор первой монографии о Павле Филонове) сообщили мне, что слышали о существовании портрета Воронцовой в одной из частных коллекций в Праге. Когда я приехал туда, они организовали визит к владельцу этой коллекции Хуберту Й. Хемплу.

Первое, что бросилось в глаза, это сходство с портретом Воронцовой в экспозиции Алупкинского дворца-музея, числящегося там работой неизвестного художника первой половины XIX века и считающегося копией с оригинала английского живописца Джорджа Доу, работавшего в 1819–1828 годах в Петербурге над портретами героев Отечественной войны 1812 года для Военной галереи Зимнего дворца.

В пушкинском описании этой галереи содержится и оценка мастерства Доу:

Есть в галерее и портрет М. С. Воронцова. Очевидно, тогда же Доу, выполнявший и частные заказы, написал портрет его жены. Полагали, что он утерян. О нем было известно лишь по гравюре, сделанной в 1829 году Ч. Тернером.

Хемпл рассказал, что приобрел портрет в качестве подлинника Доу у вдовы выходца из России Вашенбрука, который купил его в тридцатые годы в Кишиневе. Это небезынтересное обстоятельство, поскольку М. С. Воронцов был новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. Как работа Доу портрет был опубликован в пражской газете «Неделни чешске слово» 30 марта 1941 года, но эта публикация осталась у нас неизвестной.

Вернувшись в Москву, я списался с Алупкинским дворцом-музеем. В полученном ответе приводилась выдержка из составленной А. Гревсом в 1855 году описи принадлежавших Воронцовым картин. В ней, в частности, значится: «Портрет (бюст) Ея Свет, княгини Елисаветы Ксаверьевны Воронцовой. Голова убрана буклями; в темно-синем платье с короткими прорезными рукавами и с жемчужным ожерельем на шее. На холсте. Ком. Библиотекаря. Выш. I ар. I вер. Шир. 15 вер.».

Сообщая эти сведения, Галиченко просила обратить внимание на цвет платья портретируемой — на алупкинском портрете оно не темно-синее, а зеленое. Да, на пражском портрете Воронцова изображена в платье темно-синего цвета. Практически совпадают в переводе на метрическую систему и указанные Гревсом размеры — 75 х 65 см (алупкинский портрет меньше — 67,5 х 56 см).

Конечно, более убедительным подтверждением того, что обнаружившийся в Праге портрет является тем самым, который описывал Гревс, служила бы наклейка с инвентарным номером собрания Воронцовых на обороте холста. Но она не сохранилась. О том, в каком состоянии — с трещинами и осыпями — было приобретено это полотно его нынешним владельцем, свидетельствует фотография, сделанная до реставрации и переноса живописи на новый холст. Повреждения были столь значительными, что при восполнении утраченных фрагментов черты лица Воронцовой оказались несколько искаженными (см. репродукции пражского и алупкинского портретов в журнале «Творчество» № 7 за 1984 год).

Так же как на гравюре, в пражском портрете имеется наброшенная на спину и руки Воронцовой шаль, отсутствующая в алупкинском варианте. На обоих живописных полотнах нет ни жемчужной подвески на груди, ни часов-брелока у пояса, видимо, добавленных Тернером, что нередко делалось в гравированных и литографированных портретах, предназначавшихся для «представительских целей». В целом же пражский портрет, если судить по гравюре, ближе к оригиналу Доу, чем алупкинский.

Не берусь утверждать, что он является подлинником работы английского живописца, обращаясь к которому, Пушкин шутливо, но оттого, видимо, не менее искренне, сказал:

Разумеется, было бы весьма ценно найти портрет Пушкина, рисованный Доу. Но и судьба его портрета Воронцовой нам небезразлична.

Что касается третьего, запечатлевшего Воронцову уже в пожилом возрасте, портрета, то обнаружить его удалось благодаря Галиченко. В упомянутом письме она сообщала, что, по слухам, в запасниках Национального музея в Варшаве есть еще какой-то портрет Воронцовой. Познакомил меня с ним директор Варшавского музея Тадеуш Матусяк.

Написанный английским художником Карлом Блаасом портрет этот также был известен у нас лишь по литографии, выполненной Принцгофером.

Елизавета Ксаверьевна изображена по пояс, сидящей в спокойной позе. Шелковое, золотистого цвета платье с белым кружевным воротничком. На голове кружевная накидка, длинные концы которой завязаны под подбородком. На плечи наброшен палантин из красного бархата, отороченного горностаевым мехом. На запястье правой руки золотой с красной эмалью браслет. На безымянном пальце и мизинце по два кольца…

Перед нами исполненная собственного достоинства пожилая светская дама. Но все тот же знакомый наклон головы, та же затаенная на губах улыбка.

У левого края восьмиугольного полотна, размерами 79 x 62,5 см, вслед за подписью С. Blaas стоит дата — 1852. В том году Е. К. Воронцовой исполнилось шестьдесят лет. Приблизительно к тому времени относится воспоминание писателя В. А. Соллогуба: «Небольшого роста, тучная, с чертами несколько крупными и неправильными, княгиня Елисавета Ксаверьевна была тем не менее одной из привлекательнейших женщин своего времени. Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грацией, такой привлекательностью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, герой 1812 года Раевский и многие, многие другие, без памяти влюблялись в княгиню Воронцову».

Через четыре года она овдовеет, но сама доживет до весьма преклонного возраста. По свидетельству современников, «Воронцова до конца своей долгой жизни сохраняла о Пушкине теплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения. Когда зрение совсем ей изменило, она приказывала читать их себе вслух, и притом споряд, так что, когда кончались все томы, чтение возобновлялось с первого тома».

Елизавета Ксаверьевна скончалась в 1880 году, не дожив без малого до восьмидесяти восьми лет.