Под миртами Италии прекрасной

АЛЬБОМНАЯ СТРАНИЦА, ИЛИ СТИХОТВОРЕНИЕ В ПРОЗЕ

Речь пойдет о собственноручном тексте Николая Васильевича Гоголя, еще несколько лет назад у нас неизвестном и впервые опубликованном мною в нашей печати в 1984 году в дни, когда отмечалось 175-летие со дня его рождения.

На первый взгляд текст этот может показаться сущей безделицей. Действительно, это не чудом сохранившаяся страница из второго, сожженного автором тома «Мертвых душ» и даже не затерявшееся на сто с лишним лет письмо, которое проливало бы новый свет на какую-то сторону или хотя бы эпизод жизни великого писателя. Нет, это всего-навсего короткая и шутливая запись в альбом — непременную в пору романтизма принадлежность всех столичных, да и провинциальных гостиных.

Вспомним «уездной барышни альбом» в «Евгении Онегине». Поэт упомянул о нем с иронией. Но с такими альбомами связан целый пласт культуры первой половины XIX века, и следует признать, что тем же «уездным барышням», которые были не только адресатами, но и хранительницами альбомной поэзии, да и графики, мы многим обязаны. Ведь наряду с упражнениями неумелых рифмоплетов и художников-любителей иные из этих альбомов содержат в себе подлинные шедевры. Достаточно вспомнить стихотворения Пушкина, Лермонтова.

В чей же альбом сделал запись Гоголь? Впрочем, пусть читатель вначале познакомится с ней безотносительно к адресату, восприняв ее, так сказать, в «чистом виде».

Вот этот текст с сохранением особенностей гоголевского написания (в нем заменяются лишь не существующие ныне в русском алфавите буквы и опущены твердые знаки в конце слов, ставившиеся согласно старой орфографии):

Безделица? Сколько, однако, в этом тексте подлинно гоголевского юмора, будто бы и мягкого, а ведь, по существу, весьма «кусачего».

Чего стоит сопоставляемый (именно сопоставляемый, а не сравниваемый, что было бы слишком прямолинейно) с надутым индюком русский барин, сокрушающийся, что нет при нем и за границей какого-нибудь Осипа или Селифана. Живя в Риме, Гоголь встречал таких немало и не раз жаловался друзьям на невежество и чванливость иных из наезжавших туда соотечественников.

А российский губернский город с его «чепухой и дичью», вызывающий в памяти путешествие Чичикова?

Не так безобидна, как может показаться, и глупость, которой наделяются фрак и мундир. Из воспоминаний современников Гоголя известно, что со временем он воспылал особой неприязнью к фраку и в случае крайней необходимости, лишь бы не надевать его, подкалывал полы своего сюртука таким образом, чтобы имитировать фалды. Как-то А. О. Смирнова-Россет, находившаяся с Гоголем в дружеских отношениях, решила все же уязвить его на этот счет. Дело было в Риме, когда туда приехала великая княгиня Елена Павловна, сватавшая свою дочь Марию Михайловну за будущего герцога Баденского, и все российские подданные ходили представляться членам высочайшей фамилии. «Когда же вы подколете ваш сюртук и пойдете к ней?» — спросила Александра Осиповна. Но Гоголь парировал: «Нет, пусть прежде представится Балинский, а потом уж я, и какая у него аристократическая фамилия!» Ответ этот можно оценить по достоинству, приняв во внимание, что Балинский, уроженец Курляндии, находился у Смирновой-Россет в услужении.

Впрочем, то обстоятельство, что слова «Фрак» и «Мундир» написаны Гоголем с прописных букв, наводит на мысль, что в данном случае он имел в виду не просто предметы туалета, а гораздо большее — то, что они для него олицетворяли, — ненавистные ему казенщину и официальщину. Кажется, еще немного, и пошли бы Фрак и Мундир, скажем Сквозник-Дмухановского, гулять сами по себе, оставив своего владельца, как проделывал это Нос Майора, то бишь коллежского асессора, Ковалева.

А сколько здесь чисто гоголевской образности — так и встает перед глазами живая картина с обитателем холостяцкой квартиры после «заданной» им, да неудавшейся вечеринки…

Особого разговора заслуживает ритм гоголевской прозы. Замедленно, как бы нехотя начинается текст с перечисления разновидностей проявления глупости. И тут же следует перебивка — короткая, энергичная, усиливаемая восклицательным знаком, фраза с утверждением, что еще будто бы глупее голова пишущего. А затем опять перечисление, с нагнетанием все новых деталей в подтверждение «безтолковости» этой головы. Под конец же разрядка — дающаяся с абзаца, словно специально для того, чтобы успеть перевести дыхание, заключительная фраза, оборачивающая все сказанное в шутку с извинением за то, что хотелось бы сказать что-то другое, хорошее, да вот не получилось.

Итак, кому же адресована эта альбомная запись?

Названная в тексте Марья Александровна носила по мужу фамилию Власова (1787–1857). Урожденная княжна Белосельская, она была старшей сестрой Зинаиды Александровны Волконской. Ее муж А. С. Власов, камергер при дворе Александра I, не был чужд интересам культуры, что подтверждается изданным дважды, в 1819 и 1821 годах, каталогом собранной им обширной коллекции редких книг, гравюр и других предметов искусства. После его смерти в 1825 году Мария Александровна поселилась у своей сестры, жившей тогда в Москве, а в 1829 году уехала с нею в Италию, в Рим. Там З. А. Волконская приобрела находившуюся в то время почти что за городом виллу — прислонившийся к античному акведуку дом, окруженный обширным парком с гротом, древнеримскими статуями и архитектурными фрагментами. К ним со временем хозяйка добавила целую аллею памятников близким ей людям, среди которых было немало выдающихся деятелей культуры. (Я видел их в семидесятые годы. Аллея расположена в нижней, запущенной, в отличие от верхней — ухоженной, части парка, и сами памятники находятся в довольно плачевном состоянии.)

Следует заметить, что в отличие от своей блистательной сестры М. А. Власова слыла женщиной недалекого ума, хотя и бесконечно доброй и сердечной. Пожалуй, и то, и другое подтверждает ее портрет работы А.-Ф. Ризнера, который я видел в Риме. Над Марией Александровной любили подшутить, чем и объясняется тон записи Гоголя.

В альбом З. А. Волконской он бы такой записи не сделал.

Сестры, однако, были очень привязаны друг к другу. Даже живя под одной крышей, они обменивались трогательными посланиями в стихах. А прожили они вместе до самой смерти М. А. Власовой, после чего З. А. Волконская и установила в церкви Санти Винченцио э Анастазио мраморную доску, о которой говорилось в первом очерке.

Архив З. А. Волконской, включавший в себя и альбом ее сестры, претерпел немалые перипетии. Долгое время о нем вообще не было известно что-либо определенное. Лишь в 1938 году в выходившем в Париже «Временнике общества друзей русской книги» появилась статья Як. Б. Полонского, пролившая свет на его судьбу и содержание того, что от него осталось.

Используя сохранившиеся документы, привлекая воспоминания современников, описал Полонский и жизнь на римской вилле Волконской.

Текла она на русский лад, как в помещичьей усадьбе где-нибудь в средней полосе России. Дом всегда был полон гостей. Иные устраивались в нем надолго. Для этих случаев были отведены комнаты наверху, с террасой, выходившей на крышу. В них жили, в частности, Гоголь, Мицкевич. Бывал на вилле и Жуковский. Многочисленных гостей никто не стеснял, каждый мог заниматься, чем хотел, что Гоголю было особенно по душе. Целый день мог он проводить в парке, забравшись на акведук, лежать на спине, глядя в голубое небо или любуясь открывавшимися сверху видами римской Кампании, а то и работать в гроте. «Я пишу к тебе письмо, сидя в гроте на вилле у княгини Зинаиды Волконской, в эту минуту грянул прекрасный проливной, летний, роскошный дождь, на жизнь и на радость розам и всему пестреющему около меня прозябанию», — сообщал с видимым удовольствием Гоголь 13 мая 1838 года А. С. Данилевскому.

Часто туда, на далекую окраину города, приходили пешком русские художники. В разные годы это были Орест Кипренский, Сильвестр Щедрин, Карл Брюллов, Федор Бруни, Александр Иванов, Михаил Лебедев, Самуил Гальберг, Федор Иордан… Все они были молоды, большинство — бедны, но все — охотники досыта поесть, что им не каждый день удавалось. Усадьба же славилась гостеприимством и хлебосольством. В библиотеке Волконской было четыре толстых, изданных в 1811 году в Москве, тома в солидных кожаных переплетах: «Новейший полный и совершенный Русский Повар и приспешник, или Всеобщая Поваренная Книга для всех состояний, состоящая из 2000 правил с подробным наставлением российской хозяйке, ключнице и стряпухе о приготовлении русских и иностранных скоромных и постных кушаньев». Впрочем, когда на вилле гостил Гоголь, в книге этой, очевидно, не было необходимости. Он мог в деталях растолковать повару, как надо готовить настоящую кулебяку, а то и сам, засучив рукава, принимался варить макароны по-итальянски.

После обеда собирались в гостиной на нижнем этаже. Художники брались за карандаши и кисти. Хозяйки предлагали гостям свои альбомы. Описывая один из них, и упомянул Полонский о неизвестном автографе Гоголя, а также о его шаржированном портрете, на котором писатель изображен сидящим в кресле с газетой в руках (было высказано предположение, что этот рисунок сделан Ф. Бруни, приехавшим в Италию вместе с З. А. Волконской).

О судьбе архива в статье сообщалось, что после кончины З. А. Волконской в 1862 году он вместе с виллой перешел к ее сыну Александру, построившему в парке новый большой дом, а затем к удочеренной им дальней родственнице Н. В. Ильиной, вышедшей замуж за итальянского маркиза, впрочем, по матери тоже русского, В. Кампанари. В 1921 году супруги Кампанари, уже давно сдававшие виллу в аренду, продали ее под германское посольство (в настоящее время — резиденция британского посла), а семейные портреты, библиотеку и архив перевезли в ящиках на городскую квартиру. Там они, однако, так и не были распакованы.

Два года спустя Н. В. Кампанари умерла, и эти ящики, не заглядывая в их содержимое, поштучно, поделили между собой наследники — муж и четверо детей. То, что досталось детям, было тогда же ими распродано, рассеялось по частным коллекциям в разных странах, а быть может, и навсегда утеряно. Та же часть, что оставалась у В. Кампанари, перекочевала в подвал — его вторая жена не хотела, чтобы в доме что-либо напоминало о ее предшественнице. Вскоре и эта часть была продана, правда, в одни руки — римскому антиквару русского происхождения В. К. Леммерману. У него-то Полонский первым из исследователей и познакомился с сохранившейся частью римского архива, библиотеки и художественной коллекции Волконских.

На следующий год после появления его статьи началась вторая мировая война. Пережил ли архив связанные с ней бедствия? Долгое время о нем снова не было ничего известно. Но вот в 1966 году в Риме вышла также уже называвшаяся мною книга Андре Трофимова «Княгиня Зинаида Волконская. Из императорской России в папский Рим», написанная на основе все еще находившейся тогда у Леммермана, как стало из нее известно, части архива З. А. Волконской.

Эта книга заслуживает того, чтобы остановиться на ней и истории ее написания, хотя бы коротко.

Еще в пятидесятые годы Леммерман решил продать архив Волконской, так же как принадлежавшие ему портреты членов ее семьи. При этом, хочется думать, не только из коммерческих соображений, но и сознавая ценность архива и портретов как единого целого, он намеревался продать их вместе. Не находя покупателей, Леммерман прибег к своего рода рекламе. Ею стала написанная на изысканном французском языке книга, автором которой, скрывшимся под псевдонимом Андре Трофимов, был известный в дореволюционной России искусствовед Александр Трубников. Он не только использовал ряд неизвестных до того документов, но и снабдил книгу богатым иконографическим материалом. В ней же впервые был воспроизведен автограф стихотворения Пушкина «Княгине З. А. Волконской, при посылке ей поэмы «Цыганы», что, кстати, дало возможность хранительнице рукописей поэта в Институте русской литературы Р. Е. Теребениной опубликовать во «Временнике Пушкинской комиссии» его научное описание.

В книге Трофимова-Трубникова есть глава, посвященная общению Гоголя в Риме с Волконской и Власовой. Однако о гоголевском автографе в ней ничего не говорится. Но он упоминался как «все еще не изданный» в предисловии, подписанном Жаном Невеселлем (это тоже псевдоним, под которым выступает живущий в Риме журналист Дмитрий Иванов — сын поэта Вячеслава Иванова).

…В 1976 году в Риме я стал свидетелем распродажи художественных коллекций умершего за год до того Леммермана. Буквально с молотка пошли тогда по свету живописные работы, принадлежавшие, или приписывавшиеся, кисти Федора Рокотова, Владимира Боровиковского, Ореста Кипренского, Федора Бруни, не говоря о большом числе гравюр и литографий, в том числе очень редких.

Аукцион, организованный известной английской фирмой «Кристи», что само по себе свидетельствовало о качестве поступивших на продажу произведений искусства, проходил в несколько приемов и включал в себя, конечно, не только вещи из собрания З. А. Волконской. Отдельно распродавались живопись, графика, мебель, прикладное искусство. Каждому сеансу предшествовала открытая для посетителей выставка. На ту, где были представлены «русские портреты», я привез находившихся тогда в Риме наших художников-реставраторов В. В. Романову и И. П. Сурова, а также постоянно жившего там художника Г. И. Шилтяна. Внимательно осмотрев портреты, все они сошлись на том, что, хотя визуально авторство ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно, высокое качество живописи говорит о том, что эти работы не копии, а оригиналы, причем крупных мастеров.

Наряду с большими портретами внимание привлекала и миниатюра, написанная маслом на меди с изображением немолодой женщины в чепце, с орденской лентой через плечо и приколотым на груди знаком ордена Святой Екатерины с фрейлинским шрифтом. Взяв ее в руки, прочитал выгравированную на обороте надпись: «Княгиня Александра Николаевна Волконская. Портрет, бывший при моем отце в тюрьме и ссылке».

В монографии искусствоведа Т. В. Алексеевой о творчестве Боровиковского упоминается миниатюрная копия на меди С портрета отца декабриста С. Г. Волконского, находившаяся при нем в сибирской ссылке.

Где она сейчас находится — неизвестно. Очевидно, портрет его матери, поступивший на римский аукцион, был ему парным. И хотя в данном случае речь шла лишь о копии, она тоже, без сомнения, представляла и художественную, и историческую ценность.

Обо всем этом я писал тогда же в своей газете, где был воспроизведен и портрет на меди А. Н. Волконской. Писал и рассказывал друзьям. Одним из моих слушателей был приехавший в Италию поэт Андрей Вознесенский. Видимо, рассказ произвел на него впечатление. Так родилось стихотворение «Римская распродажа»:

Позже мне довелось слышать от музейных работников обиженное: «Разве это от нас зависит!» Не следует, конечно, воспринимать поэтические строки буквально. Остается, однако, фактом, что в пятидесятые годы Леммерман предлагал и нам приобрести коллекцию З. А. Волконской, в которой, помимо семейных портретов, рукописей Пушкина, Гоголя, были и автографы Глинки (опубликован затем И. С. Зильберштейном), Жуковского, Веневитинова, Вяземского, Баратынского, Языкова, Дениса Давыдова, Мицкевича и многих других видных представителей отечественной и зарубежной культуры, да и государственных деятелей, в том числе письма Александра I. О приобретении архива велись переговоры, длительные. Но закончились они тем, что кто-то решил, что он «особого интереса» для наших музеев не представляет!

Рукописных материалов — писем, альбомов, то есть собственно архива З. А. Волконской, на распродаже в Риме уже не было. Как выяснилось, в 1967 году он был куплен у Леммермана американцем Байардом Л. Килгуром-младшим и передан в библиотеку Гарвардского университета, пополнив основанную и финансировавшуюся им «Коллекцию русской литературы» XVIII–XX веков (в 1987 году к стопятидесятилетию со дня смерти Пушкина на базе этой коллекции была развернута большая выставка в Кембридже, США). Что касается архива Волконской в Гарвардской библиотеке, то о ней рассказал В. М. Фридкин в вышедшей в 1987 году книге «Пропавший дневник Пушкина».

Но вернемся на несколько лет назад. После того, как до меня дошел слух, что гоголевский автограф опубликован в США с помощью корреспондентов «Правды» Е. Русакова и А. Толкунова, я получил оттиск этой публикации от одного из ее авторов — Байары Арутюновой, за что весьма ей признателен. Обстоятельная статья, подписанная Романом Якобсоном и ею, с факсимильным воспроизведением гоголевского текста, препарированного по всем правилам структурного анализа, была напечатана в «Бюллетене Гарвардской библиотеки» еще в 1972 году. Позже выяснилось, что это издание получают по крайней мере две библиотеки в Москве. Однако по мании засекречивания данный номер, очевидно, из-за статьи небезызвестного Збигнева Бжезинского, попал в спецхран и остался неизвестен нашим исследователям творчества Гоголя.

Авторы публикации сообщали, что в архиве Волконской сохранилось одиннадцать альбомов, принадлежавших ей самой, и один, размерами 18,5 х 22,5 см, — Власовой. В последнем две записи сделаны еще в Москве, другие — в Риме в 1829–1854 годах. Автограф Гоголя находится на 49-й странице (по нумерации Гарвардской библиотеки). Но местоположение не дает возможности датировать его, поскольку записи не следуют в хронологическом порядке и некоторые листы переставлены. Якобсон и Арутюнова относят его к первому пребыванию писателя в Риме в 1837–1839 годах, исходя из стилистической близости текста с художественными произведениями и письмами той поры, да и того обстоятельства, что в 1839 году в отношениях Волконской с Гоголем наступило охлаждение.

До публикации этого автографа были известны четыре другие альбомные записи Гоголя. Но, пожалуй, эта наиболее яркая, «гоголевская». При всей ее краткости она выглядит настолько законченной, завершенной, что и к этой «безделице» можно отнести слова Белинского: «В ней является та особенность, которая принадлежит только таланту Гоголя».

Памятуя о том, что «Мертвые души» — поэма, этот текст так и просится быть назван стихотворением в прозе.