Под сводами высокой лжи

ЮРИЙ

За лето мне пришлось побывать в Венесуэле, ещё раз съездить во Францию и дважды наведаться на юг Испании. Всюду стояла невыносимая жара, и везде меня ждали мелкие неприятности, которые пусть и разрешались успешно на месте, но всё-таки оставляли осадок.

Когда пришла зима, мне показалось, что наступила полоса затишья. Всё как-то само собой наладилось, вошло в привычную рутинную колею: написание статей для журнала, кратковременные визиты в Мадрид, регулярные походы в «Клаусуру», наработка новых связей, встречи с агентами.

Уоллис вернулся в Штаты осенью и там продолжил работать с нашими ребятами, предоставляя нужную информацию. Пил он по-прежнему много и вёл себя достаточно неаккуратно, что могло легко привести его к провалу. Иногда он присылал мне по электронной почте короткие письма, в которых непременно упоминал о нашей замечательной дружбе. Эти послания не имели никакого отношения к нашей работе, просто на Джорджа временами накатывала сентиментальность, особенно когда он выпивал лишнего.

Моника, без труда сдав экзамены, теперь училась в университете, она была окружена вихрем новых знакомств, в связи с чем мы стали реже видеться. Впрочем, отношения наши не изменились, я по-прежнему оставался иногда у неё на ночь, но поутру она уже не задерживалась, а спешила на занятия. По сравнению с недавним прошлым Моника заметно повеселела, приободрилась, стала более уверенной. Я ни разу больше не привлекал её к моим делам и никогда не возвращался к теме шпионажа. Однажды, после продолжительной паузы, Монике позвонил Себастьян Л обато. В ту минуту я находился у неё дома и слышал весь разговор. Лобато был грустен и просил о встрече. Когда Моника отказала ему, он проговорил:

– Я хочу признаться.

– В чём?

– Моника, я влюблён в тебя. Я потерял сон. Ты нужна мне.

– Себастьян, не следует говорить об этом.

– Почему?

– Я люблю другого мужчину. – Она краем глаза посмотрела на меня и улыбнулась. – И вообще…

– Что вообще?

– Я не хочу, чтобы мы встречались. Он помолчал, затем спросил:

– Совсем? Никогда? Я в чём-нибудь провинился?

– Нет, ты вёл себя безупречно… Дело во мне…

– Позволь мне хотя бы звонить тебе иногда.

– Лучше не звони. Мне будет проще…

И он больше не объявлялся. Меня это радовало – то единственное, что по-настоящему омрачало мои отношения с Моникой, теперь ушло с горизонта. Лобато был тенью грязных игр, тенью моей шпионской жизни, тенью преступления, на которое согласилась пойти Моника и о котором ей хотелось забыть навсегда…

В конце осени Таня сообщила мне, что «Папирусовый дом» ждёт новых книг.

– У меня нет готовых вещей, – я чувствовал себя неловко.

– Ты обещал закончить «Коричневый снег»!

– Танюш, я не успел.

– Там же оставалось совсем немного доделать. Чем ты занимаешься?

– Я здесь не на курорте. У меня работа.

– А что с той вещью, которую ты в Москве начал?

Я чувствовал себя школьником, не выполнившим домашнее задание. С одной стороны, у меня были серьёзные уважительные причины, с другой стороны, я твёрдо знал, что в последние два месяца у меня хватило бы времени и на литературу, но я находил оправдания, чтобы не браться за книги.

«Лень? Или что? Как это называется? Что за особенность характера? Раньше я даже в городском транспорте не расставался с записной книжкой, постоянно что-то накрапывал. А сейчас, например, стою на балконе, потягиваю из бокала красное вино и любуюсь вечерней Барселоной. Прохладный ветерок, шум города, огни вывесок… Мне хорошо. Мне не для чего искать счастье, оно уже найдено… Мне хорошо. Сытно, уютно, приятно. Через полчаса я поеду к Монике, буду вдыхать запах её густых волос, а она будет ласкать меня руками и губами… В Барселоне у меня есть Моника, в Москве меня всегда ждёт Таня… Что мне ещё нужно? Книги? Зачем мне сочинять? С кем делиться мыслями? И какими мыслями? Раньше во мне зрела глубокая неудовлетворённость, и я выплёскивал её на бумагу Сейчас во мне ничто не болит, мне ничто не мешает… Проклятая сытость! Как сильно она меняет людей. Никогда не думал, что мне станет лень заниматься литературой…»

В декабре намечалась командировка в Москву. Я хотел предупредить Таню заранее, но никак не мог дозвониться до неё. Мобильный телефон её был отключён, в моей квартире она тоже не поднимала трубку. Наконец я не выдержал и набрал номер Зарубиных. К телефону подошёл Танин отец.

– Сергей Анатольевич, здравствуйте. Что-то я уже целую неделю не могу до Танюхи дозвониться.

– Юрий, она заболела, – прозвучал в ответ подавленный голос. – Её положили в больницу. Уже семь дней.

– Как в больницу? Что случилось? Почему вы не позвонили мне?

– Я не хотел тебя беспокоить. Мы даже с Людмилой поругались из-за этого.

– Что значит «беспокоить»!.. Ладно, сейчас не об этом… Что с Таней?

– Подозревают, что осложнение с почками… Врачи ничего внятного пока не говорят.

– Да ведь уже неделя! И ничего внятного! – Я не мог ничего понять. Мне казалось, что Зарубин что-то утаивал. – Сергей Анатольевич, скажите, как Таня себя чувствует?

– Она почти всё время без сознания…

– Что?!

– Юра, мы делаем всё возможное: лекарства, врачи…

Не помню, чтобы когда-либо меня так лихорадило от услышанных новостей. Продолжая держать трубку возле уха, я уже почти ничего не слышал. Голову мою законопатило мгновенно, окружающий мир будто отторгнулся от меня, провалился в иное измерение. Всё, что говорил Сергей Анатольевич дальше, звучало как инородный шум, я не понимал его слов, они были просто звуком, дребезжащим, неуместным, назойливым. Смысл содержался только в одном – Таня тяжело заболела, Таня давно без сознания, почти при смерти! Всё остальное не имело значения.

Меня вдруг пронзила убийственная мысль: а ведь я не почувствовал, что на Таню обрушилась страшная болезнь! Меня ничто не угнетало в последние дни, скорее, я был даже чересчур спокойным и расслабленным. Я вспомнил, как в Париже мне сделалось нехорошо в ту минуту, когда умирала Катя Кинжалова. Может, это было случайным совпадением, но я считал, что ощутил разрыв некой нити, невидимо соединявшей меня и Катерину, хотя мы не были близкими людьми. Сейчас же, когда речь шла о любимой женщине, ничто не подсказало мне, не нашептало о подкравшейся беде. Во мне не проснулась хотя бы самая крохотная, самая незначительная тревога…

Я положил трубку на рычаг и долго стоял не шевелясь. Вспомнилось измученное лицо Тани после возвращения из Индии, тот страшный и необъяснимый приступ, с которым нельзя было бороться и который можно было только перетерпеть.

– Опять ждать? – спросил я вслух. – Сидеть тут и тупо ждать?

Я принялся шагать по комнате взад и вперёд. В голове кружилось и мелькало, будто в ней внезапно пробудились тысячи крохотных автомобилей и начали носиться хаотично, стуча друг друга, скрежеча, переворачиваясь, ослепляя светом фар. Меня распирало от потребности немедленно действовать, но я не мог ничего придумать. Я метался по квартире, хватал иногда подвернувшиеся под руку предметы, бессмысленно вертел их и ставил обратно.

Наконец я остановился перед телефоном. Услышав голос в трубке, не сразу сообразил, чей номер набрал. Пришлось совершить над собой огромное усилие, чтобы сосредоточиться на собеседнике. Это был Миша Соколов.

– Мне нужно срочно в Москву! – выпалил я. Соколов спокойно ответил:

– Ты через две недели летишь.

– Миша, мне нужно сейчас. Сегодня же! Я улетаю!

– Во-первых, сегодня нет рейсов. Во-вторых, объясни толком.

– Жена попала в больницу. – Чья жена?

– Моя! – закричал я, не сдержав эмоций.

– Что ты чушь порешь? У тебя же нет жены.

– Я говорю про Татьяну Зарубину.

– И что? Ты так про кого угодно можешь сказать. Она тебе не жена.

– Формально не жена. А в действительности жена. По-человечески ты можешь понять? Просто по-человечески? Без всяких официальных бумажек?

– А как я буду объясняться со Стариком? Чем аргументировать твой внезапный отъезд? – возразил Соколов всё тем же спокойным голосом.

– Так и объясни! – Мне с трудом удавалось сдерживаться, хотелось швырнуть телефонный аппарат на пол и растоптать его в порошок, чтобы тем самым поставить точку в бессмысленном, как мне казалось, разговоре.

– Юр, выслушай меня, – донёсся голос Михаила. – Приезжай завтра поутру ко мне, поговорим обо всём спокойно.

– Завтра есть рейс на Москву? Я лечу завтра же!

– Тебя уволят за такое поведение.

– А что мне делать? Как быть?

– Ты зачем хочешь в Москву? – спросил Соколов. –

Ты там можешь помочь чем-нибудь?

– Не знаю.

– Вот и не пори горячки. Просто не узнаю тебя.

– Сам не узнаю себя, – признался я. – У меня руки трясутся, Миша. Меня тошнит из-за того, что я разрываюсь в бессилии! По-настоящему тошнит!

– Хватит! – рявкнула вдруг трубка. – Возьми себя в руки! Ты мужик или кто? Хочешь ехать – езжай!

– Ты разрешаешь? – не поверил я.

– А что прикажешь делать? Ты всё равно поедешь… Не говорить же, что ты сбежал, как безмозглый солдат в самоволку. Будем считать, что я отпустил тебя…

– Спасибо.

– Сейчас выясню насчёт билетов…

Утром Михаил заехал за мной. Он выглядел уставшим, но был, как всегда, подтянут.

– Ну что? – спросил он, остановившись в дверях. – Довёл бабу?

– Кого довёл? Ты про Татьяну? Почему довёл?

– Да ведь она из-за тебя слегла. Наверняка из-за тебя. Из-за твоих книг. Я слышал, что она всё время твоими делами занимается. Небось все нервы пожгла себя.

– У неё что-то с почками, – попытался возразить я. – Книги мои тут ни при чём.

– Так уж и ни при чём! – Соколов фыркнул. – Много ты понимаешь, писатель! Нервы бьют по слабым местам. Нервы – лишь повод… Эх, Юра, ни хрена ты не смыслишь в людях.

– Ты о чём?

– Женщина тебе свою жизнь отдала, целиком и полностью отдала, вся принадлежит тебе, без остатка. Я таких ещё не встречал. Были, конечно, жёны декабристов, но там всё-таки другое… Ну, ты собрался? Пора двигать.

– Миша, погоди. Ты серьёзно насчёт моей вины? –

Меня сильно задели его слова.

– Абсолютно.

– То есть ты полагаешь, что всему виной переживания Татьяны из-за моих книг?

– Брось ты свою литературу. У тебя есть работа, она хорошо даётся тебе. Зачем тебе вообще книги писать? Человек должен заниматься чем-то одним. Ты – разведчик, хороший разведчик, качественный. Далеко не у всех получается работать с таким успехом. Вот хоть Старика возьми. Он до своего положения дорос, пройдя через столько провалов, что нам с тобой и не снилось. У него весь послужной список – череда неудач. А ты почти по накатанной поверхности идёшь, у тебя всё как по маслу. Ты рождён для этого дела! Таких – единицы. Ну так и отдайся работе весь без остатка! Брось ты писанину свою, оставь эту глупость. – Он похлопал меня по плечу. – Едем, уже пора. Вот твой билет…

Он довёз меня до аэропорта и обнял на прощанье, когда объявили регистрацию.

– Счастливого пути. Желаю удачи… Поразмысли над моими словами. И не забудь сразу зайти в отдел.

– Нет, в первую очередь в больницу, – я решительно покачал головой.

– А потом в отдел. Объясни начальству, что и как. Возьми отпуск за свой счёт. Не устраивай никакой отсебятины и на рожон не лезь… Я очень прошу тебя… Я договорюсь со Стариком, он свяжется с отделом и со своей стороны всё объяснит. Там тоже живые люди сидят, они поймут. Ты только не рви на себе рубаху, не угрожай, что рапорт подашь…

– Хорошо, – кивнул я.

Мыслями я был уже далеко от Барселоны.

Таня – чёрные глаза, золотые волосы. Такая не похожая на Монику. Такая нестерпимо родная. И такая неузнаваемая: бледная, опухшая, отсутствующая.

Она не видела, как я вошёл в палату, хотя глаза её были открыты. Она безучастно смотрела в потолок, дышала едва уловимо. Опухшие веки её то опускались, то поднимались, подрагивая. Возле кровати стояла капельница, из стеклянного пузыря медленно текла по гибкой пластиковой трубке прозрачная жидкость. Руку Тани покрывали тёмные синяки – свидетельства бесконечных внутривенных вливаний. Из-под кровати высовывалась металлическая «утка». На крохотном ночном столике теснились флакончики с таблетками.

– Танюша, здравствуй, – проговорил я и испугался собственного голоса, хотя он прозвучал тихо. Она не среагировала. Похоже, не слышала меня. Она жила в другом измерении. Я склонился над нею и осторожно погладил ладонью её лоб. Таня смотрела сквозь меня.

– Жарко, жжёт… – невнятно проговорила она.

Я вопросительно обернулся к молоденькой медсестре, стоявшей у меня за спиной.

– Это от лекарства, – пояснила она.

– Ей хоть немного лучше?

– Первые три дня её всё время рвало. Ужасно было. Ничто не помогало. Знаете, как будто кран какой-то отвинтили. Всё тошнило и тошнило. Уж нечему выходить-то, а её всё крутит и крутит. Я такого никогда не видела. Казалось, из неё, бедняжки, внутренности скоро полезут… Так что теперь-то получше.

– Она совсем не реагирует? Ни на кого?

– Вчера вроде нормально смотрела, но недолго. Сегодня утром стены разглядывала. Теперь вот опять ушла в себя, – девушка поправила свою белую шапочку и указала на стул. – Вы тут устраивайтесь. Скоро кормить её надо, только она не ест ничего. Приходится витамины уколом вводить… Скажите, а ваша фамилия Полётов? – Да.

– Вы тот самый писатель?

– Тот самый.

Теперь, находясь возле Татьяны, я немного успокоился. Я никак не мог повлиять на ход болезни, но чувствовал себя почему-то уверенно, будто от меня что-то зависело. От паники, охватившей меня в Барселоне, не осталось следа.

– А вы придёте сюда ещё? – спросила медсестра.

– Приду…

– Тогда я принесу завтра книгу, чтобы вы автограф оставили. Можно?

– Можно. – Я был щедр, потому что меня охватило спокойствие. Здесь, возле Тани, я чувствовал себя на своём месте. Я мог быть полезным ей. Повернувшись к медсестре, я спросил: – Послушайте, а нельзя ли мне каким-нибудь образом тут устроиться?

– То есть?

– Ну, койку рядышком поставить… Или в коридоре?

– Вы хотите сами ухаживать за ней? – девушка кивнула на Татьяну.

– Да. Сегодня мне нужно обязательно на работе показаться… Я сюда прямо с самолёта. А завтра я бы с утра пораньше пришёл…

– Вам надо к завотделением. Я же ничего не решаю…

Пришлось долго уговаривать врачей, затем состоялся мучительный разговор в Центре с начальником отдела.

– Вениамин Петрович, – сказал я под конец, – сейчас из меня работник никудышный. Все мои мысли не на службе, а в больнице. Знаю, что не должен так говорить, но поймите правильно, у каждого человека есть личная жизнь. В настоящее время мне важнее жена, важнее всего остального.

Шеф угрюмо постучал карандашом о поверхность стола.

– Что ж, я согласен дать вам отпуск за свой счёт на неделю.

– Минимум на две! А потом я ещё возьму, если понадобится.

– Юрий Николаевич, вы же не врач. Вы не можете реально помочь жене ничем. Что даст ей ваше присутствие?

– Может, ей оно не даст ничего, но мне даст очень многое. Врачи не только ничего не гарантируют, они вообще внятно не говорят… Знаете, если Татьяна вдруг умрёт, я бы хотел находиться рядом, а не в Барселоне.

– Даже если ваше присутствие в Испании будет необходимо?

– Даже… Пусть это и звучит не патриотично.

– Что ж… Мы оба выразились предельно ясно, – шеф замолчал и некоторое время смотрел мне в глаза. – Мне импонирует ваша прямота. Лучше так, чем изображать послушного работника, а втихомолку делать по-своему… Не знаю, как бы я повёл себя в такой ситуации.

– Лучше, если такой ситуации ни у кого не будет. Больница – не самое удачное место для проверки собственных чувств.

– Ладно, ступайте. Я найду, кому пока перепоручить некоторые ваши дела. Занимайтесь женой, выхаживайте её, поднимайте на ноги. Мне нужен сотрудник, у которого дома всё в порядке… Знаете, люди, не способные думать о своих близких, не способны думать и о своей стране. В сущности, мы ведь работаем ради наших семей и друзей. Это и есть наша родина. Всё остальное – пустые слова. Странно, что раньше эта очевидная мысль не приходила мне в голову…

– Мне оформить заявление на отпуск?

– Не нужно. В случае чего я дозвонюсь вам. Надеюсь, пару часов в неделю вы сможете уделить интересам работы?

– Разумеется, Вениамин Петрович… Спасибо. Я очень признателен вам…

Я не думал о том, что ждало меня впереди, не размышлял об этом. Карьера в разведке могла закончиться крахом, и литература могла превратиться в ничто. Планов на будущее у меня не было. Будущее в том смысле, как его обычно представляют, перестало существовать. Осталось настоящее, сиюминутное, мгновенное. Осталось моё присутствие возле любимой женщины, всё другое ушло в небытие, исчезло, распалось.

Впервые всё моё существо оказалось перед пропастью безвременья. Было такое ощущение, будто жизнь до моего появления в этой больничной палате принадлежала не мне, а кому-то другому. Кто-то утверждался, пробивался, доказывал себе и другим свою значимость, весомость, состоятельность. И это был не я. У меня не было прошлого. У меня было только бесконечное настоящее, секунды вытянулись в вечность, растащили пространство на части и выстроили вокруг меня невидимый постороннему глазу кокон. Кокон, где отсутствовали время, чувство, мысли. Кокон, где я был с Таней как единое целое и вместе с тем мы были с ней двумя самостоятельными сущностями, исполнявшими таинственный ритуал познания самих себя через соприкосновение с безжизненностью…

Таня узнала меня лишь через несколько дней. До этого она воспринимала мои руки и голос так же, как постоянно воткнутую под кожу иглу от капельницы – безлично. Я был частью больничной палаты, одной из её обязательных деталей. Всё моё существо стремилось к одному – превратиться в некую силу, способную проникнуть в Таню и вернуть её к жизни. Моя голова была чиста, освобождена от рассуждений, ничто не заботило меня, не интересовало, кроме Татьяны. И вот она наконец посмотрела на меня осознанным взглядом. Перелом наступил.

– Где я? – был её первый вопрос.

– В больнице.

– Почему?

– Захворала немного.

– А ты что делаешь тут?

– За компанию устроился сюда, – прошептал я ей на ухо.

– Понятно…

На самом деле она не поняла до конца, как оказалась в палате, и не отреагировала на мою шутку. Чёрные глаза её перебегали с предмета на предмет, ощупывали стены, шарили по потолку.

– Больница, – проговорила она. – Надо же! Я ведь никогда не болела.

– Тогда ты многое упустила в жизни, но не самое интересное.

– Да?

– Теперь навёрстываешь, – я погладил её по голове. – Ты не хочешь покушать?

– Нет…

По её лицу было понятно, что она мучительно пытается вспомнить события последних двух недель, но ей это не удается.

– Знаешь, я видела какой-то золотой город, – с недоумением сказала она. – Я куда-то ездила… Нет, летала… Ты не знаешь, куда?

– Не представляю.

– Странно… Разве мы не вместе летали? Ты не помнишь эти золотые стены? До самого неба… И небо золотистое… И розовый на вкус воздух…

– Как это розовый на вкус? – Меня радовало, что она разговорилась.

– Ну, он был розовый… Не знаю, не могу объяснить… Разве ты сам не помнишь?

– Нет.

– И не помнишь, где я была? Не помнишь, что ты был со мной? Как странно. Там было так чудесно… Мне там столько всякого рассказали… Только я теперь ничего не помню, ровным счётом ничего…

Я опустился на корточки рядом с кроватью и провёл рукой по лицу Тани. Оно по-прежнему было болезненно опухшим, рыхлым.

– Ты вернулась, Танюха… Остальное – чепуха. С остальным мы справимся.

– А что со мной? Почему я в больнице?

– Хрен его знает. Врачи разводят руками. Но лекарствами тебя пичкают на всю катушку. Лечат…

– Лечат?.. – Её губы снова отяжелели, язык стал ворочаться с трудом. – Милый, а ты откуда взялся? Разве ты не в Барселоне?

Я обрадовался, несмотря на то, что видел накатившую на неё усталость. Таня вспомнила всё. Реальность отслоилась от бредовых видений. Теперь я был уверен, что дело пойдёт на поправку.

– Тебе, наверное, скоро возвращаться туда? – спросила она.

– Нет, никуда я не поеду, пока ты не поднимешься.

– Правда? – её бледное лицо озарилось счастьем. – Погоди, а как же твоя работа?

– Всё в порядке. Забудь об этом.

– А книги? Ты привёз их? Ты выправил тексты?

Даже в таком состоянии она думала о моих книгах! Невозможно было поверить в это.

– Танюш, давай позже об этом. Для начала тебе надо немного прийти в себя.

– Да, – согласилась она и добавила: – Устала, хочу спать.

– Вот и спи…

Наблюдавший её доктор пригласил меня в свой кабинет:

– Если честно, Юрий Николаевич, я не надеялся. Грешно говорить, но случалось в моей практике и такое, что приходилось виновато разводить руками. Лечишь, бывало, лечишь, а болезнь словно взбесилась, вытворяет что-то своё, ломает больного то в одном месте, то в другом. И никаких сил нет справиться с нею. Лекарства, Юрий Николаевич, иногда ведь ведут себя не так, как врачи предполагают. Сколько раз было, что медикаменты только хуже делали, губили больных… Признаюсь, глядя на вашу жену, я не надеялся. С её-то анализами жить ей оставалось недельку, не больше… У меня есть коллега, который ходит в церковь, свечи ставит за некоторых пациентов. Но я не верю в Бога, даже те немногие крохи суеверия, что когда-то ютились в моём сердце, и те растерял за долгие годы врачевания. Наука, знаете ли, держится всё-таки на фактах, а не на сказках. Но должен признать, что с чудесами я тоже сталкивался, редко, но сталкивался… Вот и ваша жена тоже… Кхм… Ну, что ж, очень рад, что оно так повернулось. Теперь у меня появилась надежда.

– Только надежда? – уточнил я.

– Пока только надежда. Говорить наверняка не осмелюсь. Не понимаю, что за случай такой. Диагноз-то на обе ноги хромает… Хотите чаю? Извините, что сразу не предложил.

– Нет, спасибо, – мне дьявольски хотелось водки.

Минуло два месяца, прежде чем Таню выписали и я привёз её к себе. Она была совсем слабенькой, утомлённой, но счастливой.

– Как хорошо оказаться дома!

В тот же день нагрянули Танины родители, просидели у нас до позднего вечера. Татьяна уже уснула, перебравшись из гостиной в спальню, а моя вроде бы тёща, как всегда элегантная и яркая, ворковала и ворковала, возбуждённая встречей, и лишь настойчивость Сергея Анатольевича заставила её подняться из-за стола.

– Люда, хватит! Сколько можно!

– И вправду, – спохватилась наконец она. – Ах, Юра, мне так трудно остановиться. Я вся переполнена чувствами, так рада, что всё обошлось.

Мне сразу вспомнились слова доктора: «Диагноз-то хромает. Чёрт его знает, что с вашей женой». Никто не знал, обошлось ли… Но о плохом думать не хотелось. Жизнь сделала такой огромный крюк, чтобы с помощью страшной болезни заставить нас с Татьяной пожить бок о бок, испив до дна из чаши любви и горечи, что думать мне вообще не хотелось. Я знал: переживания за любимую женщину что-то кардинально изменили во мне, но вот что – никак не мог определить.

Время возвратилось в мою жизнь. Я ощущал его плотную пульсацию, его настойчивое требование участвовать в каких-то делах; оно подталкивало в спину, наступало на пятки, рвалось вперёд. А я уже отвык от него. Мне как-то совсем не хотелось возвращаться в густую массу человеческого потока, где мои коллеги ни на мгновение не переставали сплетать паутину сложных шпионских махинаций. Мне не хотелось возвращаться и в мир литературы, где меня ждали новые персонажи и новые почитатели. Мир после пребывания в больнице стал предельно ясным. Отпала нужда копаться в собственной душе и отыскивать ответы на беспокойные вопросы. Вопросы исчезли. Но я этого еще не осознал.

Циферблат моей жизни снова закрутился, маятник часов громко зазвучал в голове, проталкивая вперёд секунды, минуты, часы…

Я ежедневно появлялся в отделе, но от выезда за границу отказывался наотрез. Шеф начинал проявлять неудовольствие. Я понимал его, но оставить Таню одну не мог. Ни родители, ни прислуга, ни кто-либо иной меня не устраивали. Я хотел ухаживать за ней сам.

– Сейчас не могу уехать. Может, позже, Вениамин Петрович, – в который раз отговаривался я в кабинете начальника.

– Надо как-то форсировать эту ситуацию, Юрий Николаевич.

– Форсировать не буду. Боюсь, нить порвётся.

– Какая нить?

Этого я объяснить ему не мог. И не желал.

Я был убеждён, что без Тани моя жизнь мне не нужна. Это то главное, что я вынес для себя из её болезни. Сейчас нас надёжно связывала нить, которая неминуемо лопнула бы, согласись я уехать в командировку. Я физически ощущал эту связь, радовался ей и вместе с тем боялся её.

«Мистика, – крутилось в моей голове, – мистика. Ну и пусть мистика. Дело не в том, как называть то, что в душе творится, а в том, как с этим поступить…»

До середины лета я так ни разу и не выехал из Москвы. Жизнь текла размеренно, на работе повеяло скукой, и я всё чаще торопился домой со службы. Мне хотелось чувствовать присутствие Тани ежесекундно, видеть и слышать её.

Потихоньку я доделал две новые книги, и сам удивился, когда увидел, что они завершены. Вместе с «Коричневым снегом» у меня теперь образовалось три готовых романа, которые можно было отдавать в печать. Замаячил какой-то очередной замысел, на бумагу стали ложиться разрозненные сцены, завязывались узлы, повороты событий, которые мне ещё не были известны, но которые уже протаптывали дорожку общего сюжета.

Я всё больше отдавался литературе с головой и охладевал к службе. Чаще и чаще, сидя в у себя в кабинете, я откладывал документы и делал пометки для очередной книги. Снова пробудилось во мне состояние, о котором я успел забыть, – наслаждение от купания в словах, от увязывания их во фразы и складывания из них общей мозаики книги. Вернулось знакомое чувство приятного беспокойства – когда замысел ещё далёк от воплощения, но он уже даёт о себе знать, набухает, ворочается во мне всей массой, ещё не сформировавшейся, но ясно осязаемой, как зародыш во чреве матери. Живое присутствие рождавшейся книги будоражило нервную систему, приносило чувство опьянения творчеством, так любимое мною. Я глубже и глубже уходил в работу, забывая, как в юности, о реальной действительности…

– Юрка, – тихонько позвала Таня. – Что?

– А ты знаешь, что ты был моим первым мужчиной?

– О чём ты говоришь? Ты же была замужем, когда мы с тобой сошлись.

– И всё же…

– Не понимаю, Тань, что ты имеешь в виду. Ты иносказательно?

– Видишь ли, мне было лет семнадцать, когда я увидела один очень странный сон.

– Какой сон?

– Ты пришёл ко мне и сказал, что должен скрыться. У тебя на лице была какая-то чёрная маска.

– Маска?

– Да, вроде чужого лица.

– Любопытно.

– Да, и ты сказал, что ты не тот, за кого себя выдаёшь.

– Это уже совсем интересно. Не тот, за кого выдаю себя? Так ведь это о моей службе, о разведке!

– Может быть. Не знаю.

– Ты никогда не говорила, что обладаешь способностью предвидеть.

– А я никогда не помнила, что видела этот сон. Только что вдруг почему-то всплыло в голове… Но я-то не об этом, я не это вспомнила сначала.

– А что?

– Ты ушёл…

– В том сне?

– Да, ушёл, исчез, но я продолжала ощущать твоё присутствие. И ты овладел мной.

– Ты же говоришь, что я ушёл. Стало быть, ты не видела меня?

– Нет.

– Однако ты уверена, что это был я.

– Уверена. Я знаю это, чувствую это, помню это… Ты знаешь, это был настоящий сексуальный акт, а ведь я к тому времени ещё ни одного мужчины не знала, никаких сексуальных отношений не имела. И всё же я почему-то точно знала, что это именно и есть физическая любовь.

– Получается, что мы с тобой связаны очень давно? Дольше, чем на самом деле?

– Дольше, милый, значительно дольше. Мы связаны с тобой всю жизнь. И я очень рада этому. Пусть тебя всё время нет рядом, пусть я всё время зову тебя, но ведь я знаю, что ты есть.

Её история взволновала меня. В силу того, что моё воображение сильно развито, меня трудно чем-то удивить. Поэтому я всегда радуюсь, если в руки вдруг попадается книга, способная хоть чем-то привлечь внимание. Несмотря на мою главную работу, я привык то и дело окунаться в мир фантазий, создавать города, выстраивать там сюжеты, сплетать судьбы сочинённых мною людей, и редко отыскивается художник, способный насытить меня новыми цветами и мыслями. И вот Таня рассказала мне про свой удивительный сон. Рассказала скупо, но даже в скомканном виде её сон проник мне в душу и разбередил её. Он оказался очень близок мне, реален, почти осязаем. Передо мной проявилась из синюшной темноты величественная фигура в маске, блеснула золотом рукоять клинка…

– Выходит, что мы связаны с тех пор, – проговорил я. – Всё было предначертано заранее.

– Заранее и навечно…

Неожиданно у меня заныло сердце. Я ушёл на кухню и заварил себе чаю.

Было воскресенье. Мы с Таней намеревались немного прогуляться по городу и заглянуть в недавно открывшуюся картинную галерею, которую основал один из наших знакомых. Но уже в двери нас остановил телефонный звонок.

– Может, ну его к чёрту? – сказал я.

– Ладно, подойди уж, – Таня махнула рукой. Звонил Павел Костяков.

– Юра, привет. Нас с тобой ждёт шеф.

– Когда?

– Срочно.

– Твою мать! – сорвалось у меня. – Воскресенье же! Неужто заранее нельзя было предупредить?

– Юр, я тут ни при чём. Петрович велел тебе про-звониться и притащить в отдел. Извини, старик.

– Чего уж там!

Мне казалось, что я готов лопнуть от злости.

– Минут через сорок я за тобой заеду, – предупредил Костяков.

– ЧП? – спросила Таня, когда я положил трубку.

– Понятия не имею…

– Что ж, мы долго жили вместе и тихо, – проговорила она задумчиво. – Похоже, пора возвращаться в былую колею…

– Не обижайся, что так вышло.

– Ты тут ни при чём…

Я дождался Павла внизу, не хотелось, чтобы он поднимался к нам в квартиру.

– Назарова помнишь? – спросил Костяков, когда я сел к нему в машину.

– Серёгу? Конечно.

– Взяли его.

– То есть?

– В Англии. Он же там нелегалом был.

– В Англии?

Он бросил мне на колени лондонскую газету: – Можешь почитать. Мистер Бриджерс, выходец из Австралии. Возглавлял крупную электронную фирму… Знаешь, а ведь я в прошлом году с его фирмой переговоры вёл по закупке кой-какого оборудования для российской Госдумы. Он сам был на переговорах. Забавная ситуация. Никогда я не чувствовал себя так странно… Мы к тому времени уж года три как не виделись. И вот тебе на – встречаемся за столом… Сижу, хочу спросить, что и как у него в семье… Он ведь женился там на какой-то художнице.

– На англичанке?

– Она из Ирландии. Представляешь, он всегда мечтал почему-то о том, чтобы у него жена была ирландка. Кельтов обожал до безумия. Литературы по истории Британии-тьма…

– Как его накрыли?

– Судя по предъявленным ему обвинениям, за ним месяца три плотно ходили. Взяли с поличным, на тайнике.

– Анаши?

– Управление гудит. Только что наши могут сделать?

– Обменять на кого-нибудь?

– Англичане же не знают, что он – наш. Уверены, что он австралиец…

Костяков надавил на педаль, машина остановилась.

– Выходим? – спросил я.

– Давай перекурим перед разговором. Шеф дымить не позволит, – сказал Павел.

– Так нас в связи с Назаровым выдернули?

– Нет, – он громко выдохнул, выпуская дым.

– У тебя есть предположения, чего хочет шеф?

– Есть. Но пусть он сам…

Беседа с начальством тянулась до глубокого вечера. Мне разговор не понравился, предстоящая поездка тоже не внушала оптимизма. Речь шла о Болеславе Трынче-ве, крупном бизнесмене в области новых технологий. Болгарин по происхождению, он вырос на Ближнем Востоке и не считал Болгарию своей родиной. Согласно имевшейся у нас информации, он был приверженцем ислама и финансировал ряд радикальных организаций, хотя и провозглашал себя противником терроризма. Кое-кто из европейских политиков прочил Трынчева в координационный совет Всемирной Торговой Организации.

– Мы сделали к Трынчеву несколько подходов, но без результата, – сказал шеф. – На днях выяснилось, что ряд своих сделок Трынчев проводит через «Фолио-Банк», где помощником директора работает Мануэль Рамирес. Похоже, это реальный шанс для нас…

Как только прозвучало имя Мануэля Рамиреса, я сразу понял, почему руководство решило привлечь меня к выполнению этого задания. Я завербовал Рамиреса почти два года назад, однако он принадлежал к числу тех агентов, которые работают только с тем, кому доверились в самом начале, и на контакт с другими людьми не идут. Пока меня не было в Испании, к Мануэлю несколько раз приходили от моего имени, но он не шёл на сотрудничество. Такое иногда случается. Рамирес работал не ради денег, а из личной симпатии ко мне. Мы были хорошими друзьями. Как-то раз он сказал: «Я помогаю тебе, Юрий, а не твоим коллегам и не твоей стране. Когда ты уедешь отсюда, пусть ко мне не обращается никто из твоих товарищей».

– Юрий Николаевич, вам придётся поехать на встречу. У нас есть точная информация, что Болеслав Трынчев появится в Венеции через две недели. Его молодая жена – актриса. В Венеции снимается небольшой эпизод фильма с её участием. Трынчев обещал жене провести эти дни вместе с ней. Вам надо договориться с Рамиресом, чтобы он тоже приехал туда. И вы с ним, как бы случайно, там встретитесь. Будем надеяться, что он представит вас Болеславу. Дальше дело за вами…

– Это легко только на первый взгляд.

– Я прекрасно понимаю расклад. Не первый год работаю. Но на сегодняшний день нам пока не подвернулся более удобный случай. Надо действовать… Заодно познакомите Рамиреса с Павлом, – шеф кивнул в сторону Костякова. – Может, позже удастся уговорить вашего испанского друга продолжить сотрудничество с нами. Пока просто скажете, что это ваш знакомый, не уточняя, откуда он…

Я вернулся домой совершенно разбитый. Некоторые служебные разговоры, даже если тема не сложная и вопросы не принципиальные, доводили меня до полного изнеможения. Что-то иное крылось в такой усталости, что-то такое, что не имело отношения к самому разговору, что-то более глубинное, болезненное… Татьяна расстроилась:

– Уезжаешь?

Она уже вполне могла обходиться без меня, но не хотела этого, успев привыкнуть к моему постоянному присутствию.

– Так надо.

– Кому?

– Таня, у меня же работа…

– Да, да, конечно…

– Я очень быстро.

– А после этого «быстро» будет ещё одно «быстро», а за ним ещё…

– Пойми, пожалуйста…

Я осёкся, потому что не знал, что сказать дальше. Что она должна была понять? Таня и так всё понимала. И я всё понимал. Мы подступили к какой-то критической черте – если шагнуть за неё, окажешься в безысходном положении. Наш союз развалится безвозвратно. И виной тому не моя служба. Служба лишь повод. Из-под ног уходил тот фундамент, на котором строились наши отношения. За последнее время я успел осознать, что главное для меня – обыкновенная жизнь бок о бок с Татьяной. Не гонка за успехом, не подъём по служебной лестнице, а самая обыкновенная человеческая жизнь. Таня и я. Больше ничего.

– Юр, ты понимаешь, что всё может сломаться?

– Да. Но нам надо потерпеть немного, – я отвечал с неохотой.

– Зачем? Ради чего? – она показалась мне на редкость бледной, чуть ли не прозрачной. – Ты только-только начал снова по-настоящему писать.

– Танюш…

– Только не надо о долге. Для меня не существует ничего такого. Только ты, милый. Всё остальное – ерунда. Не нужна тебе эта поездка. Откажись…

– Но ведь я не могу просто взять и сказать им «нет».

– А как ты можешь?

– Не знаю. – Мои плечи неуверенно передёрнулись.

Что-то подсказывало мне, что и впрямь не следует уезжать. Но я не был готов порвать со службой, несмотря на моё почти полное охлаждение к ней.

– Когда тебе ехать?

– Дней через пять. Всего на неделю, не дольше.

– Что ж… – теперь она пожала плечами.

Мануэля я углядел сразу. Он стоял на ступеньках отеля и смотрел, прищурившись, на качавшиеся возле набережной гондолы. Их серебристые и золотистые носы сверкали на солнце. Я неторопливо прогуливался в шумной толпе туристов. Звучали зазывные голоса торговцев сувенирами, на ветру колыхались вывешенные для продажи платки и майки с венецианскими пейзажами, щёлкали деревянными суставами лакированные марионетки в руках кукольников. С площади Сан-Марко донёсся звонкий бой колоколов, и я бросил взгляд на часы.

Мануэль заметил меня, кивнул и сделал несколько шагов навстречу. Он был невысок, коротко подстрижен, гладко выбрит. На нём были джинсы и просторная лёгкая рубашка.

– Впервые вижу тебя не в костюме, Маноло, – я протянул ему руку.

– Этот город не терпит строгих костюмов, – ответил он, улыбаясь. – Тут надо одеваться попроще. Или уж облачаться в пышные наряды во время фестиваля.

Жемчуга, золото, перья, маски и всякое такое… Как твои дела?

– Замечательно.

– Болеслав сейчас внутри, завтракает. Минут через тридцать он уйдёт с женой на съёмочную площадку.

– Что ж…

Мы прошли в ресторан отеля. Отовсюду со стен взирали бронзовые лепные амурчики, прятавшиеся за бронзовыми же лепестками виньеток, торжественно блестели золотом изысканные канделябры, массивные багеты с цветочными узорами обрамляли старинные масляные полотна с видами Венеции.

Трынчев сидел с женой за столом у окна. Весь его облик олицетворял глубочайшее спокойствие и уверенность. Жена, напротив, с усилием держала себя в руках, выглядела напряжённой, какой-то натянутой. Молодая и красивая женщина, – но красота её была, пожалуй, чересчур изысканной: тонкий нос, тонкие губы, прозрачные голубые глаза, мягкая копна собранных на затылке волос – слишком много точёности и холода. Впрочем, в паре с мужем она смотрелась как нельзя лучше – он был черноволосый, на лице выразительно выделялся крупный нос, большие губы.

Мануэль Рамирес приветственно махнул рукой, привлекая внимание Болеслава. Тот улыбнулся.

– Доброе утро, – поздоровался Мануэль по-испански.

– Приветствую.

– Я не один. Хочу представить вам моего друга, – Рамирес указал на меня. – Только что встретил его возле отеля.

Болеслав кивнул мне.

– Журналист из России, – представил меня Мануэль.

– Юрий Полётов, – добавил я.

На лице Трынчева отразилось удивление.

– Юрий Полётов? – переспросил он по-русски. – Писатель?

Теперь настал мой черёд удивляться:

– Откуда вы знаете, что писатель?

– Месяца два тому назад мне привезли из Москвы ваши книги. Я до сих пор нахожусь под впечатлением. Вот уж не думал, что буду иметь честь познакомиться с автором лично.

– Вы читали мои книги? – не поверил я. – Не предполагал, что кто-то за рубежом знаком с моим творчеством.

– Я распорядился, чтобы мне прислали что-нибудь ещё из ваших произведений, но меня уверили, что больше ничего не публиковалось.

– Это правда. Но месяца через два появится ещё пара книг… А вы прекрасно говорите по-русски, господин Трынчев.

– По-английски, по-французски и по-арабски тоже. Люблю учить языки. Есть в этом необъяснимое очарование. Сейчас принялся за греческий… Послушайте, Юрий, я так ошеломлён нашей внезапной встречей, что забыл представить вам мою жену. – Он величественным жестом указал на сидевшую напротив него блондинку. – Это Памела. Но она владеет только английским языком.

Молодая женщина ответила любезной улыбкой на мой поклон и сказала торопливо:

– Дорогой, мне пора. Ты присоединишься ко мне?

По лицу Болеслава пробежала тень замешательства.

Он глянул на меня и проговорил медленно:

– Я приду прямо на площадку, Пэм. Хочу поговорить с господином Полётовым.

– Но ты обещал, что мы будем вместе! – она поджала губы, капризно дёрнула подбородком.

– Дорогая, я приду чуть позже.

– Моё появление нарушило ваши планы? – с беспокойством спросил я.

– У жены сегодня съёмка, – пояснил Трынчев. – Она нервничает. Хочет, чтобы я был рядом… Ох уж эти женщины!

– Не буду задерживать вас, – я поспешно поднялся из-за стола.

– Юрий, я не могу расстаться с вами вот так… Упустить такой случай! Мы должны обязательно увидеться, поговорить, – Болеслав встал. – Как долго вы будете в Венеции? Может, встретимся завтра? Завтра все ужасы на съёмочной площадке заканчиваются.

– Завтра? – Я изобразил размышление, а сам подумал радостно: «Вот это удача! Он читал мои книги! И они понравились ему… Да, теперь можно спокойно развивать наши отношения. Козыри у меня на руках». И сказал вслух: – Постараюсь сегодня завершить все дела.

– Чудесно! – воскликнул Болеслав. – Договоритесь обо всём с Мануэлем. Мне пора бежать… Дружище, – он похлопал Рамиреса по плечу и указал глазами на меня, – не отпускайте далеко этого человека. Подумать только – Юрий Полётов! За последние годы я не читал ничего лучше! Как жаль, Мануэль, что вы не знаете русского языка. Вы лишаете себя настоящего удовольствия.

– Когда-нибудь, надеюсь, эти книги переведут на испанский, – отозвался Рамирес.

– В мире всё слишком стремительно меняется, – сказал Болеслав уже через плечо. – Не следует рассчитывать на «когда-нибудь»!

Болеслав и Памела скрылись.

– Надо же! – проговорил Рамирес. – Он читал твои книги. Он тебя не знает, но книги читал. А у меня всё наоборот… Мне тоже хочется почитать, раз они произвели сильное впечатление на Трынчева. Все говорят, что у него исключительный вкус. Ты знаешь, что он много помогает музыкантам?

– Любит музыку?

– Обожает. Он вообще любит искусство… Ты удовлетворён знакомством?

– Спасибо, Маноло, ты оказал мне великую услугу…

На следующий день мы с Трынчевым снова встретились. Я привёл с собой Костикова.

– Извините, что я не один, Болеслав. Но мне было неловко оставлять моего друга одного в чужом городе, – я постарался как мог выразить смущение.

– Вы тоже пишете? – обратился Болеслав к Костякову.

– Я заведую отделом экономической информации в журнале, – ответил Павел, следуя разработанной легенде. – Сам редко берусь за перо. Больше приходится разгребать информацию, выискивать, что подать и под каким соусом.

Трынчев кисло улыбнулся.

– Не люблю журналистику. Скользких людей она собирает под своей крышей. Похуже политиков. Ха-ха! Что ж, надеюсь, мы с вами проведём время в приятной беседе, – сказал он и предложил нам бокалы с вином. – В обществе господина Полётова было бы грешно не поговорить о литературе. Юрий, вы упомянули о двух новых книгах…

– Да, контракт с издательством уже у меня на руках.

– Как вам удаётся так быстро работать? – удивился Болеслав.

– Трудно объяснить. Видите ли, когда я сажусь работать, во мне словно включается какой-то механизм. Не знаю, что это за механизм, но если я сосредоточусь на книге, то пишу почти автоматически, не останавливаясь. Иногда до изнеможения.

– Вам кто-то надиктовывает? Есть такие авторы, которые слышат голоса.

– Никаких голосов я не слышу и не понимаю, как это происходит. Я не могу в любую минуту сесть и начать писать. Надо, чтобы внутри меня вызрел плод… Кстати, сейчас издатели меня торопят, и я начинаю немного халтурить, чересчур поспешаю. Идей много, хочется поделиться с читателем сразу всеми книгами, которые я мечтаю сделать. Настоящей гонки, конечно, ещё нет, но я чувствую, что уже приближаюсь к допустимой грани…

Павел внимательно слушал наши рассуждения о творчестве и с особым интересом следил за разговором о моих книгах.

– Знаешь, – сказал он мне позже, – это просто невероятно.

– Что именно?

– Из-за твоих книг Трынчев с готовностью пошёл на контакт. А ведь если бы не это… В моей практике никогда не было такого точного попадания. Не думал, что можно подцепить человека таким образом.

– Это редкая случайность.

– Чёрт возьми! – Павел хлопнул себя по колену и сокрушённо покачал головой.

– Ты что?

– А я не читал, – ухмыльнулся он. – Признаться, даже в голову не приходило купить твои книги. Хотя бы одну, хотя бы из любопытства. О тебе ведь говорят как о модном авторе.

Я лишь пожал плечами в ответ. Тут нечего было сказать. Я знал, что мало кто из моих коллег считает меня настоящим писателем. Все воспринимают эту сторону моей жизни как баловство – одни коллекционируют марки, другие собирают оловянных солдатиков, третьи рисуют дружеские шаржи. Мою литературную деятельность относят к такому же чудачеству – своеобразная отдушина.

– Как только приедем в Москву, сразу смотаюсь в книжный, – добавил Павел.

Через две недели Трынчев ждал нас в своём доме в Кордове.

Я поехал туда через Барселону, чтобы повидаться с Моникой. Город встретил меня ясной погодой и показался мне на редкость уютным и родным. Монику я поджидал возле университета. Она вышла в окружении подруг, живо обсуждая с ними что-то. Она вся источала необычайную свежесть и жизнерадостность; меня пронзило острое желание обладать ею.

– Привет! – сказал я.

Моника долго молчала, разглядывая меня, затем медленно проговорила:

– Ты исчез. Ничего не сообщил о себе. Я не знала, что думать, – солнце било ей в глаза, она щурилась.

– Прости. Я виноват.

– Ты уехал не предупредив. Тебя не было более полугода.

– Так случилось. Знаю, что виноват… Были большие проблемы со здоровьем моей жены, – последнее слово далось мне нелегко.

– Значит, всё-таки жена… Другая женщина… Я была права, в самый первый раз, когда ты пришёл ко мне домой. Помнишь?.. Но вот ты всё-таки опять здесь… Передо мной…

– Ты злишься на меня?

– Нет. Я же люблю тебя… Но ты исчез… Ты такой… Я должна была понять это сразу. Ты же сам говорил, что однажды уедешь… Мне надо научиться жить без тебя. На самом деле это не трудно, надо только захотеть.

– Надо, – согласился я и обнял Монику. – Я приехал на несколько дней. Меня пригласил погостить один бизнесмен. Потом я опять уеду в Москву. Думаю, что надолго. Очень надолго… Как твои дела?

– Учусь…

Она прижалась ко мне, овеяв знакомым запахом волос.

– Хочешь поехать со мной? – спросил я.

– Куда?

– В Кордову.

– Никогда не бывала там… Я поеду… Пусть это будет наше прощание…

Она положила руки мне на плечи и поцеловала в губы.

– Если ждать больше нечего, то пусть останется что-то на память. Теперь-то я знаю наверняка, что это наши последние дни вместе. По крайней мере, буду смотреть на это именно так… Я поеду…

Наутро мы уже мчались по широкому шоссе на юг во взятом на прокат автомобиле. Павла Костякова подхватили по дороге.

– А кто тот человек? – спросила Моника про Трын-чева.

– Болеслав? Крупный промышленник, а теперь ещё и политик.

– Странное у него имя.

– Славянское. Но душой он скорее мусульманин. Любопытная личность. Тебе будет интересно познакомиться с ним. Правда, у него есть жена.

– Какое мне до этого дело? Или ты сватать меня везёшь? Ты всё время знакомил меня с какими-то важными людьми. У тебя это вроде болезни. Зачем? Ты думал, что я стану через их постель в университет поступать? Нет, я сама смогла! Сама! И не нужны мне твои покровители. Плевать мне на них.

– Не отказывайся, Моника. Пусть будут и такие знакомства. Никто не знает, как повернётся жизнь…

Дом у Болеслава был просторным и похожим на дворец, хотя снаружи смотрелся простеньким трёхэтажным сооружением, с отштукатуренными на испанский манер стенами и привычной красной черепицей. Оказывается, я видел его в мой прошлый приезд в Кордову, даже прогуливался возле ворот, но уж, конечно, не подозревал, что там обитает объект моей будущей разработки. Здание затерялось в узеньких переулках, минутах в пяти от знаменитой кордовской мечети, перестроенной, как и все мусульманские храмы, в католический собор.

– Я часто хожу туда, – сказал Болеслав. – Не для молитвы, нет. Просто там думается иначе.

– Да, там удивительно, – согласился я, – почти сказочно. Особенно та часть, с арабскими колоннами и полосатыми арками. Пространство из другого измерения. У меня там дух захватывает.

– До сих пор удивляюсь, как это христиане не уничтожили всё до основания. Впрочем, там ведь сохранились даже римские колонны от святилища, которое стояло ещё в античные времена. Получается, что здесь что-то свыше, а не человеческая прихоть или преклонение перед красотой. Арабы оставили кое-что от римлян, католики – кое-что от мусульман… Интересно, что оставят новые мусульмане от нынешнего христианского храма?

– О чём вы говорите, Болеслав? О каких новых мусульманах?

– Когда-то Кордова являлась столицей халифата, здесь был центр искусств и наук. Пришло время этому городу снова возвыситься и занять достойное место в арабском мире.

– Вы думаете, сюда вернутся последователи Магомета?

– Всё в мире двигается по кругу Или по спирали… Вернётся и время величия Кордовы. Вы думаете, я случайно приобрёл здесь дом? Нет, Юрий, я ничего не делаю зря. И уверяю, что прилагаю немало сил, чтобы мои мечты воплотились в жизнь.

– Мечтать о том, чтобы испанская Кордова стала арабской… – я с сомнением покачал головой.

– Эта мысль кажется вам слишком смелой?

– Даже вызывающей.

– Но ваши книги, Юрий, тоже полны вызывающих мыслей. Вы сами не представляете, насколько агрессивными и несправедливыми они могут показаться рядовому читателю. Не каждый будет способен принять ваши произведения. Вы полны желания встряхнуть людей, Юрий. Именно этим вы и понравились мне. Мир стал чересчур прилизанным, разглаженным. Культура практически исчезла с лица земли. Я имею в виду традиционную культуру, которая являлась лицом каждого народа. Европейские державы, хоть и называются по-разному, в действительности уже ничем не отличаются одна от другой. Мы перестали слышать, о чём шепчет земля у нас под ногами. Не случайно так сильно развилось движение антиглобализма. Люди хотят индивидуальности! Народы требуют самости!

– Самости?

– Да, люди хотят ощущать своё собственное «я». Человеку нельзя без этого. Аморфные идеи о едином мировом пространстве никому не нужны. Народ нуждается в корнях, уходящих глубоко в землю, иначе он рухнет, рассыплется. Каждому народу нужно своё лицо. Разве вы не согласны со мной?

– Пожалуй, соглашусь в этом. Но насчёт возрождения кордовского халифата… Мне кажется, Болеслав, что вы слишком, как бы точнее выразиться, увлекаетесь мусульманской культурой.

– Не увлекаюсь, а люблю.

– Но как это могло случиться?

– Я пришёл к убеждению, что христианство сейчас не способно дать нашей цивилизации ничего. Оно изжило себя, обескровилось, – Болеслав неторопливо прошёл вглубь зала и остановился перед стеной, на которой были развешаны старинные арабские клинки. – Да, человечество должно помнить о доброте и сострадании, не спорю. Однако народы должны быть сильными, с горячей кровью. Народ – как отдельный организм. Если он увлекается погоней за наслаждениями, он ослабевает, заболевает, исчезает. Организм должен постоянно закалять себя. Но назовите мне хоть одну европейскую страну, которая не была бы сегодня подверженагниению. Нет таких! Я уж не говорю о США. Вы только вдумайтесь, Юрий, Америка моложе любого европейского государства, но она уже страдает ожирением. Излечить её может только война на её территории. И такую войну начал исламский мир.

Из распахнутого окна лился горячий воздух. Белые занавески невесомо колыхались. Солнце жгло черепичные крыши и белые стены домов.

Я подошёл к Болеславу:

– Не хотите же вы сказать, что террористы возложили на себя миссию врачей и, радея за американцев, занимаются шоковой терапией?

– Ислам знает, что болезнь Америки постепенно распространяется по всему миру. Эту болезнь надо остановить, – Болеслав говорил спокойно. В его голосе не слышалось ни пафоса, ни агитации. Он просто высказывал свои мысли. Он был убеждён в своей правоте.

– Похоже, вы хотите привлечь меня в свой лагерь, – улыбнулся я.

– Вам не нужен ничей лагерь, Юрий. Вы – писатель. Вы обладаете редким даром. Но пользоваться вы им сможете до тех пор, пока вы не принадлежите ни к какому лагерю. Служение чьей-то идее убьёт вас. Настоящим творцом может быть только свободная личность. Да вы и сами прекрасно знаете это.

– Да.

– В условиях диктатуры вы просто погибли бы, вас уничтожили бы.

– В таком случае, если ваши мечты о мусульманском господстве сбудутся, мне настанет конец, – засмеялся я.

– Почему вы делаете такой вывод?

– Потому что власть духовенства не может не быть диктаторской, какой бы веры ни было это духовенство. Вы и ваши сторонники, Болеслав, приведёте мир к катастрофе. И напомню вам ещё одну вещь: ислам не сможет дать ни одному из народов его искомое лицо. Мусульманство, как и христианство, это то же устремление к глобализму, только с другим оттенком.

Болеслав хитро улыбнулся:

– Ну, ну…

Мы вышли на балкон. Внизу, во внутреннем дворике, на качелях сидела Моника. Неподалёку от неё, развалясь на плетёном стуле, Костяков со вкусом курил сигару.

– Мне нравится ваша девушка, – сказал Болеслав.

– Разрываюсь между нею и другой женщиной, – признался я.

– Любите обеих? – он взглянул на меня с интересом. – По-настоящему любите?

– Пожалуй. И это доказывает мне, что любовь неоднозначна.

– Будь вы шейхом, у вас не возникло бы такой проблемы, – Трынчев похлопал меня по плечу. – У вас – Но я не шейх. Да и вы тоже. Вы даже не мусульманин, хоть и нахваливаете ислам. Почему?

Болеслав опёрся локтями о перила:

– Я не нахваливаю ислам. Он крайне неоднороден. К сожалению, он более противоречив даже, чем христианство. Видите ли, те стороны, которые привлекают меня, абсолютно неприемлемы для многих нынешних религиозных деятелей. Я ведь не террорист, но я стою за решительные перемены во многих областях. Поэтому многим кажется, что я придерживаюсь радикальных взглядов.

– А они не радикальные?

– Если человек хочет убрать с улицы мусор, разве это радикализм? – с усмешкой спросил он. – Да, я помогаю деньгами ряду организаций. Но они не взрывают людей. Видите ли, в нынешнем исламском мире так много внутренней вражды, возникшей из-за амбиций многочисленных лидеров, что этот мир стал похож на бандитский. Я пытаюсь исправить это, привести всё в нормальное русло, упорядочить.

– Упорядочить что?

– Идею.

– Какую идею? Ведь есть Коран.

– Коран служит только почвой, куда можно сеять что угодно. Коран создан, чтобы его можно было толковать так и сяк. Это относится к любому священному писанию.

– И как же вас воспринимают, Болеслав?

– По-разному. Кто-то предлагает мне возглавить движение, кто-то угрожает… Но давайте же вернёмся к разговору об искусстве. Знаете, так трудно найти собеседника. Вокруг полным-полно образованных людей, но все они напоминают мне мумий. Их ничто не интересует, они убеждены в исключительности своих знаний, ничего не желают обсуждать, им скучно. Они давно определили, каких взглядов им лучше придерживаться, и даже не желают слышать ни о чём другом. Высший свет – один из самых омертвелых слоев общества.

– Надеетесь исправить их?

– Нет. Таких я трогать не считаю нужным. А вот с молодёжью надо работать серьёзно.

– Работать на базе религиозного миропонимания? – уточнил я. – А вам не кажется, что лучше воспитывать в молодёжи умение мыслить широко? Почему вы не хотите отодвинуть политику подальше? Молодёжи не нужна политика, ей необходимы объективные знания.

– Тут я с вами не соглашусь, Юрий. Во-первых, объективных знаний не бывает. Во-вторых, в стороне от политики прожить нельзя.

– Под объективными знаниями я имею в виду знания, очищенные от идеологической шелухи, которая раскрашивает факты в нужный цвет. Любая идеология – это своего рода закон кровной мести. Каждая сторона готова пойти на всё, лишь бы уничтожить противника. Если не помогают честные аргументы, то в силу вступает фальсификация, затем откровенный обман, а когда и это не даёт результата, стороны идут на физическую ликвидацию противника. И конца этому не видно.

– Что делать? Такова суть политики.

– Суть политики – обман. Надеюсь, вы не будете оспаривать эту очевидную сторону дела?

– Не буду, – сказал Трынчев. – Но для всякого обмана люди находят обоснование.

– О том и речь.

– Вы пишете книги, а не занимаетесь политикой, в отличие от меня. У вас душа художника, и вам труднее, чем многим людям, смириться с несправедливостью нашего мира. Но что делать? Я решил приложить силы к тому, чтобы изменить такое мироустройство.

– С помощью радикальных организаций?

– Настанет час, и от них можно будет отказаться. Их можно будет даже уничтожить.

– Как Гитлер в своё время уничтожил своих штурмовиков, с помощью которых пришёл к власти…

Он посмотрел на меня с неудовольствием.

– Не скажу, что мне нравится такое сравнение, – проговорил Трынчев. – Но некоторое сходство присутствует.

– Получается, вы уже сейчас обманываете тех, кого финансируете?

– Меня интересуют лишь некоторые их качества. По выполнении возложенной на них миссии эти качества станут ненужными. – Он задумался. – Да, я обманываю их. В бизнесе и политике нельзя не обманывать. Но не стоит сетовать по этому поводу. Если бы вы только могли представить, Юрий, сколько раз мои «подопечные» пытались обмануть меня и даже предать! Сколько раз я сталкивался с шантажом с их стороны! Но у меня сегодня нет других инструментов, только экстремисты, а у них нет других гарантированных источников финансирования. – Он вернулся в комнату, я последовал за ним. – Давайте оставим эту малоинтересную тему. У нас так хорошо получалось говорить об искусстве, а мы снова и снова возвращаемся к политической грязи… Скоро начнёт смеркаться. Вы успели прогуляться с вашими друзьями по городу?

– Нет.

– Тогда предлагаю вам для начала познакомиться с окрестностями. Я прокачу вас на машине, а затем вы побродите по улочкам. Пойдёмте вниз.

– Ах, – Моника помахала рукой при нашем появлении, – здесь так уютно!

Павел лениво поднял голову, не выпуская сигары из зубов, и подмигнул мне. Он наслаждался. Обычно он был собран, деловит, строг, но сейчас расслабился и смаковал состояние нечегонеделания. В беседу он должен был влиться позже.

Болеслав подошёл к своей машине и распахнул дверцу.

– Моника! – позвал я.

– Что? – она с готовностью соскочила с качелей.

– Мы собираемся на прогулку.

Она вприпрыжку подбежала ко мне. Яркое солнце било ей в лицо.

– Ты довольна?

– Даже счастлива, – ответила она, – хотя знаю, что через несколько дней расстанусь с тобой.

Она поцеловала меня, взяла за руку и потянула к машине. Пальцы у неё были горячие и сухие. Она тряхнула головой, рассыпав копну чёрных волос по плечам, и лучистыми глазами посмотрела на меня сквозь густую прядь.

– Мы куда-нибудь едем? – спросил Павел, продолжая сидеть на стуле.

В это мгновение раздался взрыв. Мне показалось, что воздух вскипел и окрасился в ядовитый жёлтый цвет. Огонь заклубился, вздулся пузырём, разросся и яростно метнулся в стороны. Автомобиль Болеслава оторвался от земли и в доли секунды разлетелся на куски. Горячая волна ударила меня в лицо, чёрные клочья металла прожужжали возле головы, как разъярённые осы, всё загудело, завыло. Меня перевернуло, яркое синее небо опрокинулось куда-то вниз, словно кусок оторвавшейся декорации. Я стукнулся головой о землю, и песок забил мне глаза.

Какое-то время я ничего не видел и не слышал. Затем в темноте возникли две прозрачные человеческие фигуры. Они быстро приблизились ко мне, совсем не шевелясь при этом. Я узнал своих родителей. Мать обняла меня, я ощутил её тёплые руки, хотя видел, что она не двигалась, контуры её проглядывавшегося насквозь тела оставались неизменными, как на рисунке. Потом меня обнял отец. Я услышал их голоса, мягкие, неземные, манящие. Не было в мире ничего красивее тех голосов. Они ощущались физически, как вибрация воздуха, как тугие колыхания пространства. Их голоса были живой плотью, они трогали меня, тянули к себе, убаюкивали…

– Я устал, – пожаловался я.

– Тебе только так кажется.

– Но я устал. Запутался, потерялся, – настаивал я, ласкаясь об их голоса.

– Люди не устают. Им только кажется так. Люди никогда не устают. Никто не устаёт. Человек выдумал усталость, чтобы оправдываться. Это такая игра. Это лишь способ получить время на раздумье.

– Странно. Мне кажется, что я не понимаю вас, не хочу понимать. Но чувствую, что это понимание уже давно во мне. Чувствую, что я давно всё решил.

– Мы рады, что ты уловил это состояние, – произнёс отец.

– Теперь мы уйдём, – сказала мать.

– Почему? Не оставляйте меня! Вы мне нужны! Не покидайте меня!

– Не тревожься. Мы всегда рядом. И не только мы. Все рядом. Все с тобой. Ты просто не понимаешь этого.

– У меня кружится голова. – Мои руки поднялись ко лбу. В лицо брызнул белый холодный свет, почувствовав острую резь в глазах, я попытался защититься от него.

– Очнулся…

Это зазвучал ещё чей-то голос. Родителей не было. Бархатный уют их присутствия исчез. Тело быстро налилось болезненной тяжестью. По плечам и шее расплылась мелкая гудящая дрожь.

– Открыл глаза…

Прислушавшись, я попытался расчленить голос на крупицы и снова собрать воедино, чтобы проанализировать, кому он принадлежит, но так и не сумел.

– Юрий, ты меня слышишь?

– Слышу, – мне с трудом удалось разлепить оплывшие губы. – Кто это?

– Это Миша. Ты не узнаёшь меня? Миша Соколов.

– Где?.. – Передо мной плавали мутные пятна. Лицо говорившего не удавалось разглядеть, но голос я узнал. – Где я?

– В больнице. Как ты?

– Херово… Устал… Хочу обратно…

– Обратно? Куда? Ты о чём?

– К маме…

Через несколько дней я уже спокойно разговаривал, хотя шевелился плохо. У меня было повреждено левое предплечье, порваны связки на руке. Всё остальное – разбитая голова, сотрясение мозга, ожоги и синяки по всему телу – можно было не принимать во внимание.

– Ты удачно отделался, – сказал Миша во время следующего своего визита.

– А что там произошло? Машина рванула?

– Да, была заложена бомба. Вдрызг разнесло. Трынчев погиб.

Тут у меня похолодело внутри. Я вспомнил горячие пальцы Моники.

– А Моника? Что с ней?

– Она в больнице, – на лице Соколова ничего не отразилось.

– Ранена?

– Да, в тяжёлом состоянии. До сих пор в реанимации. Врачи не могут пока ничего обещать.

– А Павел?

– Его слегка шибануло взрывной волной, но ничего страшного. Он уже дал показания в полиции и улетел в Москву. Скоро и к тебе придут с расспросами…

– Дай мне телефон, Миш, – попросил я. – Надо позвонить Тане…

– Я уже звонил ей, всё рассказал, успокоил.

– Спасибо, но я всё равно хочу позвонить. Ей нельзя волноваться, а я и так уж тут задержался… Дай телефон…

Через неделю меня вывезли в Москву.