Под уральскими звездами

ОДЕЯЛО В ЛЕСУ

Каждый вечер, какая бы ни была погода, инструктор физкультуры дома отдыха «Светлое» Валя Зайченкова выходила на лыжную прогулку. В доме отдыха ее прозвали Красной шапочкой — должно быть, за то, что она и в самом деле походила на девочку. Невысокая, хрупкая на вид, она всегда носила вишневого цвета лыжный костюм и алую фетровую шапочку. Валя недавно кончила физкультурный техникум, жила одна, очень гордилась своей самостоятельностью и казалась самой себе человеком с твердым и решительным характером.

Вечер у девушки был свободен: дом отдыха на двенадцать дней заняло спортивное общество металлургов Южного Урала для проведения лыжных соревнований. Зарядки проводить с лыжниками не требовалось. У них были свои тренеры, и Валя не торопилась возвращаться с прогулки.

Было уже темно. Миновав одинокий огонек в избушке лесника, Валя по знакомой лыжне, извивавшейся вдоль крутого берега озера Светлого, приближалась к дому отдыха. Лыжня вышла на Собольскую дорогу, и девушка остановилась передохнуть. Впереди виднелась цепочка плафонов, освещавшая прорубленные в вековом сосновом лесу аллеи парка. В конце аллей сверкали огнями корпуса дома отдыха.

Неподалеку раздался сухой треск, Валя вздрогнула от неожиданности. Впереди появилось что-то темное, живое. Оно находилось рядом с накатанной дорогой и порывисто дергалось из стороны в сторону. Осторожно приблизившись, Валя различила высокие сани — уральскую кошеву, а за ними метавшуюся большую лошадь. Конь старался вытянуть сани, но они застряли между двух сосен и не поддавались его усилиям. Людей нигде не было видно.

Присмотревшись, Валя узнала лошадь. Это был старый конь Серко, которого в доме отдыха использовали на разных нетрудных работах. Валя знала, что на нем сегодня в Собольское уехал брат шеф-повара Зинаиды Алексеевны — Григорий Алексеевич Силачев с племянником Сережей. Но почему кошева пуста? Куда девались Силачев и Сережа?

Валя обошла сани кругом. Серко, не то узнав девушку, не то просто обрадовавшись появлению человека, тихонько заржал.

— Ну чего ты, старик? — Валя сошла с лыж и погладила покрытую изморозью морду лошади. — Как ты сюда попал?

Серко потянулся к девушке, тычась мордой в рукав. Валя поняла: конь просит помощи, просит освободить из ловушки, в которой очутился.

— Ладно, ладно. Сейчас тебя выручим.

Взяв Серко за узду, напирая свободной рукой на хомут, она стала пятить лошадь, чтобы освободить кошеву.

— Назад! А ну, назад! — покрикивала Валя.

Сани так крепко заклинило между соснами, что они не тронулись с места, как ни старались Валя и сам Серко. Тогда девушка ухватилась за борт кошевы, туго натянула вожжи и стала оттаскивать сани. Повозившись минуты три, она, наконец, освободила лошадь из плена.

— Ну вот, старик, теперь ты на дороге. Подожди меня здесь, а я пойду посмотрю, где люди...

Валя быстро нацепила лыжи и двинулась назад по Собольской дороге. Вплоть до самого Светлого никто не встретился, а внимательно осмотрев озеро, Валя и там ничего не обнаружила. Если что и случилось, то случилось в горах и лесах противоположного берега. Надо пробежать туда, посмотреть, что там...

Валя оглянулась: издали доносилось повизгивание полозьев. Как видно, Серко не пожелал дожидаться возвращения девушки и один поплелся к теплой конюшне. «Пусть идет, до конного двора недалеко, — подумала Валя и опять посмотрела на чуть видный во мгле гористый противоположный берег. — Добегу туда, посмотрю. Они, наверное, там. Не трусь, Валька! Даже если придется добежать до Собольского, так что же?»

В техникуме Валя участвовала в гонках на более длинные дистанции, так что двадцать километров не такая уж трудная штука. Правда, мороз... «В случае чего заночую в Собольском и утром вернусь. Надо же узнать, что такое с Григорием Алексеевичем! Ведь инвалид, совсем беспомощный...» — решила Валя, скатилась на замерзшее озеро и быстрым бегом стала его пересекать.

Поднявшись на противоположный берег, она вошла в лес, пробежала еще километра два и вдруг слева от себя заметила густую темную тень. Она резко выделялась на белом снегу и была неподвижна.

Валя подошла поближе. На придорожных кустах лежало распростертое во всю длину темное ватное одеяло. Валя приподняла его край. Молоденькая сосенка высвободила вершину, выпрямилась и закачалась из стороны в сторону, словно говоря: «Вот какую хорошую вещь мы сумели выдернуть из проезжих саней. Как она вам нравится?»

Валя тотчас узнала одеяло: не раз видела его в квартире шеф-повара Мерсеневой. Теперь ясно: с Силачевым и Сережей что-то случилось. Но как ей поступить сейчас? Как искать их в громадном, оцепеневшем от мороза лесу?

Валя оставила одеяло на дороге и пошла вперед, вглядываясь то в закрытую мглой просеку, то в своды леса, который теперь казался особенно высоким и зловещим.

— Григорий Алексеич! — прокричала она. — Силачев!

Ответа не было. Да и какой мог быть ответ — лес так огромен!

Над кронами деревьев несся злой северный ветер. Снежная пыль крутилась в воздухе, падая на разгоряченное лицо, неприятно таяла. И даже вытереться нечем: шарфик на шее, варежки — все было в снегу. Вишневый лыжный костюм, очень теплый в обычное время, теперь побелел, точно на него накинули кисею, шуршал и похрустывал, как кожаный.

Еще раз осмотрев лес, Валя вернулась к одеялу. Что же ей все-таки делать? Лес велик, она в нем — как песчинка в море. Чтобы отыскать пропавших, нужны десятки или даже сотни людей. Где их взять?

И вдруг Вале показалось, что в ровном гудении сосен возникли какие-то другие звуки. Она прислушалась, отогнула край шапочки.

— А-ачев! А-ачев! — чуть слышно доносилось со стороны Светлого.

«Неужели?» Сердце обрадованно дрогнуло и забилось сильней. Так и есть: в лесу кричат Силачева. На поиски вышли лыжники. «Как они узнали, что в лесу случилось несчастье? — размышляла Валя, устремляясь навстречу лыжникам. — Ну да, Серко приплелся на конюшню, и конюх Иван Захарыч поднял тревогу. Вот умница лошадка! Теперь хорошо, теперь найдут! Вон их сколько вышло!»

В просеке мелькал огонек, завиднелась вереница лыжников, а скоро стал слышен тонкий скрип множества лыж. Возглавлял колонну высокий человек с заткнутыми за пояс полами шинели. Валя узнала его: это был главный судья соревнований Вадим Сергеевич Сомов. Во время войны он командовал лыжным батальоном, теперь работал в областном комитете физкультуры, был мастером лыжного спорта, преподавал этот предмет в техникуме, когда там училась Валя. Перед ним, спокойным, серьезным и строгим человеком, Валя слегка робела — и тогда, когда была еще студенткой, и теперь, встречаясь с ним в доме отдыха.

Сомов, шумя снегом, круто затормозил. Щелкнула кнопка, и на лицо Вали упал луч карманного фонаря.

— Зайченкова? Что вы здесь делаете?

— Понимаете, Вадим Сергеич, — пробормотала Валя, — вышла немного поразмяться, а на дороге встретила нашего Серко. Сани были пустые, и я пошла узнать, в чем дело...

— Одна? Блестящая идея! Вы знаете, сколько градусов? За тридцать!

— Я думала, они где-нибудь близко, — сказала Валя. Как ей не хотелось выглядеть бестолковой и опрометчивой перед своим бывшим учителем! — Вадим Сергеич, а я одеяло нашла... Там лежит...

— Где там? Покажите!

— Недалеко отсюда, на кустах у дороги. Я думаю, что его зацепило сучком и выдернуло из саней, — торопливо рассказывала Валя, скользя рядом с Сомовым. — Одеяло Мерсеневой, я его видела у Зинаиды Алексеевны на квартире. Вот, смотрите!

Сомов отцепил фонарик и быстро осмотрел находку. Одеяло как одеяло, никаких следов того, что произошло в дороге. Даже место, за которое зацепился сучок придорожного куста, оказалось невредимым. Значит, оно легко выдернулось из саней, никто на нем не сидел, сани были пусты, и лошадь шла одна. Несчастье произошло где-то дальше... Где? Как определить хотя бы приблизительно район поисков?

Сомов посовещался с капитанами команд. Решили идти развернутым строем и прочесать местность метров на сто по обе стороны дороги. Капитаны засуетились, разделяя подходивших лыжников на две группы и отправляя в лес.

— А вы, Зайченкова, немедленно домой. Провожатого дать? — сказал Сомов.

— Не нужно, Вадим Сергеич. Дойду одна.

— Попросите директора послать по нашим следам лошадь. Неизвестно, в каком состоянии мы их найдем. Одеяло заберите с собой. Но Мерсеневой пока не отдавайте: не надо тревожить раньше времени...

— Хорошо, Вадим Сергеич, — покорно сказала Валя. Она смотрела на Сомова и чувствовала, что ей становится страшно: неужели он думает, что уже поздно? Неужели лошадь нужна для того, чтобы привезти трупы Силачева и Сережи? Все может быть, такой холод...

Лыжники исчезли в просеке. Там, где стояла Валя, вновь воцарился безмолвный покой, словно здесь никогда и не проходила шумная колонна лыжников. Валя накинула на плечи одеяло и торопливо заскользила обратно к дому отдыха...

Теперь, после находки одеяла, никто из лыжников не сомневался, что в лесу произошло несчастье. Значит, в лес вышли не зря, помощь нужна, и надо во что бы то ни стало пробиться к потерявшимся в лесу людям, спасти их. Кричали редко, больше шли молча, внимательно осматривая снег и деревья.

Сомов один двигался серединой просеки, время от времени перекликаясь с командами, то и дело включая фонарик и осматривая следы кошевы. Дорога петляла от одного края просеки к другому. И так же неровно, то серединой, то обочиной, крутился по просеке след саней. Он становился все слабее: поземка все заметала на пути. Скоро след исчезнет совсем. Что тогда? А тогда так: дойти до Собольского, узнать, что там, поднять еще людей из деревни...

Сомов прислушался к движению колонн в лесу и крикнул:

— Эй, фланги! Что видно?

Справа и слева от человека к человеку по цепочке пришел все тот же нерадостный ответ:

— Ничего, товарищ Сомов! Ничего!

Сомов достал часы: светящийся циферблат показывал половину одиннадцатого — пошел второй час, как они в пути. И, кроме одеяла, никаких признаков! Да где же ты, сержант Силачев? Что случилось с тобой? И казалось Сомову — смотрит на него из лесной мглы простодушное круглое лицо Силачева, смотрит, а губы шепчут: «Пропадаю, товарищ капитан. Поторопись, если можешь...»

Всего только вчера они познакомились. Сомов зашел на квартиру к шеф-повару, чтобы заказать на утро по добавочной порции какао для лыжников, и там увидел человека в гимнастерке с длинным рядком орденов и медалей, с заколотым булавкой полупустым рукавом. Оказалось, это брат Мерсеневой, работает на Челябинском тракторном контролером, в прошлом танкист, сержант. Руку потерял в боях на Курской дуге. Как не поговорить? Поговорили, вспомнили боевые времена. И племянника его тоже видел. Помнится, такой сероглазый мальчик довольно хилого сложения, Сережа Мерсенев. Только сутки прошли, а вот приходится искать в лесу и дядю и племянника... Что с ними? Где застряли?

Изредка перекликаясь, лыжники двигались вперед. Через полчаса слева, где обыскивала лес магнитогорская команда, донеслись какие-то голоса. Вскоре они стихли, но огонек фонаря, который несли лыжники, стал удаляться в глубину леса — то мелькнет, то скроется, заслоненный стволами, то появится вновь. Куда они пошли?

— Левый фланг! Что у вас? — крикнул Сомов.

— Следы, Вадим Сергеевич, — отозвался капитан магнитогорцев Гена Саночкин. — Кто-то бродил по лесу...

Вот как! Сомов включил фонарик и быстро осмотрел следы саней. Да, они еще были видны, но рядом с ними — ничего, и никто здесь не выходил из кошевы. Кто же мог бродить в лесу?

— Правый фланг, остановиться и ждать! — приказал Сомов и пошел налево, к Саночкину.

Гена показал ему следы:

— Никак не пойму, кто мог так ходить. Вот посмотрите: здесь похоже, что шел человек. А что это за след?

Снег сахаристо искрился под лучом фонарика. Три цепочки продавленных в насте углублений уходили в глубину леса. Две из них, близкие друг к другу, походили на следы человеческих ног. Но рядом с ними тянулся третий ряд ямок, как будто рядом с человеком скакал кто-то одноногий.

— И не так давно прошел, почти не замело снегом, — рассуждал Саночкин, сдирая сосульки с обледеневшего шарфа.

— Проверьте в обе стороны, куда ведут следы! — приказал Сомов.

— Уже пошли, Вадим Сергеич...

Вдали хлопнул выстрел, и стало видно, как над деревьями стремительно набирает высоту огненная змейка. Вот она замедлила полет, качнулась, изогнулась в сторону, поникла и вдруг разломилась на яркие зеленые куски.

— Зеленая! Помощи просят! — выкрикнул Гена и, не разбирая дороги, помчался туда, где еще медленно падали с неба осколки зеленой ракеты.

Из глубины леса донеслись голоса:

— Нашли-и! На-шли-и!

«Странно: нашли, а ракету дали не красную, как уговорились, а зеленую — просят помощи. Что они там нашли?» — подумал Сомов и устремился вслед за Саночкиным.

НА ПОМОЩЬ ИДУТ КОММУНИСТЫ

В правлении Собольского колхоза в тот вечер шло партийное собрание. Оно затянулось. Сев не за горами, а в колхозе многое было еще не сделано, и разговаривали на собрании сердито и круто.

Критиковали всех: и председателя, и трактористов, и рабочих ремонтной мастерской, и водителей автомашин, задержавших завоз горючего. Даже комбайнерам досталось за медленный ремонт, хотя их машинам выходить в поле предстояло еще не скоро.

Попало и Семену Кузьмичу Колкотину — дяде Сережи Мерсенева. Председатель Николай Филиппович Сундуков, одетый в черный выцветший китель, который, казалось, еще и сейчас излучает впитанные летом солнечные лучи, выступая, так прямо и сказал Колкотину:

— Не поспешаешь, товарищ Колкотин, как я посмотрю. Уж кому-кому, а тебе довольно совестно ходить в отстающих. По прошлому году ты у нас передовик, а тут такое дело допускаешь. Почему твой трактор не готов?

— Вот моторную группу отрегулирую — готов будет, — пробормотал Семен Кузьмич и полез в карман за папиросами. Он, когда нервничал, всегда закуривал.

Колкотин вышел в соседнюю комнату и закурил. Нажимает председатель! Вообще-то правильно нажимает, застряли с ремонтом, но вот его, Колкотина, осрамил при всех коммунистах напрасно: Колкотин еще никогда не подводил коллектив и никогда не подведет. Время еще есть... Сердито посапывая, Семен Кузьмич прислушивался к тому, что говорилось на собрании.

Особенным морозным звуком скрипнула входная дверь, в коридоре послышались торопливые шаги, и в комнату заглянул сын Женя. Отец с досадой посмотрел на сына:

— Ну, чего там стряслось?

Вид у Жени был взволнованный; он задыхался от бега и не обратил внимания на недовольный тон отца:

— Пап, собака обратно прибежала.

— Какая там еще собака?

— Ну, Винтик! Ты только послушай: сижу я, «Конструктор», который дядя Гриша подарил, разбираю, а в это время кто-то под окошком как заскребется, как заскулит! Выскочил во двор, а это Винтик. Трясется весь, страсть как замерз, силком в сени пролез и в избу норовит. А на поводке Сережкина варежка пристыла. Вот!

Он отдал отцу мокрый шерстяной комок и продолжал:

— Мамка как заохает: «Ох, не зря собака прибежала! Чует мое сердце — беда с ними приключилась!» Я, конечно, молчу, ничего не говорю, чтобы мамку не расстраивать, а сам думаю: «Верно, что-то с ними случилось».

Семен Кузьмич помолчал.

— Неладно дело получается, сын, а? — сказал он рассеянно.

— Я тоже считаю — неладно. Опасаюсь я, пап! Как они там, в лесу? Морозно, а Сережка непривычный, у дяди Гриши одна рука. — Женя возбужденно теребил завязки у шапки. — Позвони в дом отдыха, пап! Ведь можно узнать, приехали они или нет.

— Как же я позвоню? Видишь, собрание!

— А ты попроси, пап! — не отставал Женя, поглядывая в кабинет, где стоял телефон. — Такое дело, можно и обождать минутку...

Семен Кузьмич все еще досадовал на председателя, и ему ни о чем не хотелось его просить. Но Сундуков сам заметил Женю и спросил:

— Чего у тебя там, Колкотин?

Семен Кузьмич смущенно развел руками:

— Дома у меня неладно, товарищи. Мальчишка прибежал.

— Видим. Что случилось?

— Шуряк у меня нынче гостил. Из Светлого. Перед вечером поехал домой, а собака-то и прибежи обратно. На веревке варежку племяшкину принесла — пристыла, стало быть...

Все насторожились. Сундуков сказал:

— Постой, постой! Какая варежка? Какая собака?

Вперед выступил Женя. Помахивая шапкой, неотрывно глядя на Сундукова, отрапортовал:

— Моя собака. Винтик называется. Я ее Сережке подарил, потому что он мне удочки привез на день рождения. Мы Винтика в кошеву посадили и привязали. Я сам привязывал, сорваться не мог, а вот прибежал. И варежка к поводку пристыла. Да так сильно, насилу отодрали. А раз пристыла, значит Сережка не в санях сидел, а по снегу ходил. Сидел бы в кошеве, разве она намокла бы? Да ни за что!

В это время длинно зазвонил телефон. Сундуков торопливо взял трубку.

— Я слушаю. Кто, кто? Дом отдыха? Я слушаю вас! — Сундуков значительно оглядел всех. — Как же, как же, были здесь такие. Перед вечером уехали. Да мы сами тут тревожимся: с ними, оказывается, собака была и прибежала обратно... — Он замолчал, скосив глаза на чернильницу и постукивая по ней ручкой. — Так. Так. Пустая? Так. Лыжники? Понятно. На каком участке дороги? Неизвестно? Н-да! Хорошо, со своей стороны тоже будем принимать меры. Будьте здоровы, товарищ директор!

Положив трубку, Сундуков сразу уперся взглядом в Колкотина:

— Он что, пьяный от тебя поехал?

Семен Кузьмич замялся:

— Так ведь день рождения Женькин был. Не то чтобы очень, а грамм по триста пришлось...

— Грамм по триста... Потерялись оба в лесу, вот что!

Семен Кузьмич побледнел и грузно осел на стул.

— Вот так штука! Как же так?

— А вот так, черт бы вас подрал! Отпустили на ночь глядя, да еще выпившего. Сколько лет племяннику?

— Девять, — пробормотал Семен Кузьмич.

— Девять-то бы еще ничего, — вмешался в разговор Женя. — Не тренированный он, вот в чем все дело.

Не слушая Женю, Сундуков сказал:

— Из дома отдыха лыжники на поиски вышли. А что лыжники? Пока доберутся, пока обыщут лес, от людей одни сосульки останутся. Мороз-то вон такой!

Все посмотрели на окна, покрытые толстым слоем льда.

— Волков на Собольской дороге не замечали. Как будто всех повывели, — задумчиво, как бы про себя, сказал комбайнер Авдонин, человек богатырского телосложения, заядлый охотник и рыбак.

— Мороз пострашнее волков сейчас будет, — возразил Сундуков и внимательно осмотрел всех. — Ну, так как, товарищи коммунисты? Продолжать собрание будем или в лес пойдем?

— Обождет собрание! — махнул рукой Авдонин, выпрямился во весь громадный рост и стал натягивать полушубок. — Люди гибнут.

Вслед за Авдониным стали одеваться и другие коммунисты.

— Так, — сказал Сундуков, который был председателем собрания. — Дело ясное. Собрание переношу на завтра... Сергей, как у тебя вездеход? В готовности?

— Скажете тоже! — обиженно отозвался Сергей Надымов, водитель вездехода. — Когда он у меня не на ходу был?

— Ну, тогда поедем. Лыжники лыжниками, а наше дело — использовать технику. Так оно поскорее будет...

У Жени загорелись глаза. Он потянул отца за рукав:

— Пап, я с вами, ладно?

— Отстань! Не до тебя!

Только всего и сказал отец. Но посмотрел так, что сыну стало ясно: проси не проси, а на вездеход его не возьмут.

Насупившись, Женя вышел на улицу. Из правления выходили люди и поспешно бежали по домам: кто за лыжами и рукавицами, кто захватить кусок хлеба на дорогу, которая может оказаться долгой и трудной. По ту сторону сельской площади у освещенных одинокой лампочкой широких ворот гаража рокотал мотор: Сергей Надымов прогревал двигатель вездехода перед выездом.

А Жене все сильней, все нестерпимей хотелось поехать вместе со всеми, узнать, что случилось с дядей Гришей и Сережей, помочь чем можно. Из окна соседнего дома на снег падали прямоугольники света. Женя вспомнил о своем приятеле, сыне председателя колхоза Игорьке. Сидит, наверно, почитывает, а в лесу такое делается — дядя Гриша и Сережа погибают!

Женя решительно шагнул вперед, через сугробы пробрался к окнам и трижды стукнул в стекло. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел Игорек с накинутым на голову полушубком и стал озираться во все стороны.

— Кто тут?

Женя стоял в тени у стены и манил приятеля к себе.

— Сидишь и ничего не знаешь, а тут такое делается, такое делается! Дядя Гриша и Сережка в лесу потерялись, понятно тебе?

— Как потерялись? Погоди, погоди! — Игорек начал торопливо надевать полушубок в рукава. — Ты спокойно говори. Как потерялись?

— Не могу я спокойно! Сейчас из дома отдыха звонили: лошадь пришла, а кошева пустая. А к нам Винтик прибежал, и к поводу варежка пристыла. Отсюда спасательная экспедиция выезжает на вездеходе, все коммунисты едут. Я проситься стал — они ни в какую. Что делается, что делается!.

— А ты спокойно говори! Спокойно говори! — механически повторял Игорь, о чем-то напряженно размышляя.

— Не могу я спокойно, сколько раз тебе говорить! — нетерпеливо закричал Женя. — Ты тут тепленький сидишь, а им-то каково? Они в опасности, понятно?

— А ты все верно разузнал?

— Куда вернее! Все своими ушами слышал... Горка, давай соберем ребят и пойдем на поиски! Пусть у нас своя спасательная будет. Коммунистам можно, а пионерам нельзя?

— Кто-то нам позволит... И не надейся...

— Мы и спрашиваться не будем. Заберем лыжи и пойдем. Сережку надо выручать, понятно?

— Нет, такое дело не годится, — решительно сказал Игорек. — Пока ребят соберем, пока до места дойдем — сколько времени зря пропадет! Надо другое придумать.

— Трусишь, да?

— Глупости! Нам надо живых найти, а не... — Игорь запнулся: даже подумать было страшно о том, что этот высокий фронтовик с медалями, дядя Гриша, и худенький Сережка, с которыми он сидел сегодня за праздничным столом у гостеприимной Анны Алексеевны, лежат теперь замерзшими где-то в лесу. — Одним словом, надо с вездеходом ехать...

— Не возьмут. Сказано тебе — я уже просился.

— Обхитрить надо. Ты вот что, беги за лыжами, а я свои возьму.

Игорь скрылся в сенях. Женя с недоумением посмотрел ему вслед. Ясно: Игорь что-то придумал. И Женя побежал домой...

Минут через пятнадцать, вздымая клубы снега, из Собольского вылетел вездеход и на полном газу помчался в сторону леса. Впереди в лучах фар кипела поземка.

Вдруг за самой околицей фары осветили две мальчишеские фигурки, старательно скользившие за обочиной дороги.

Машина догнала их, остановилась, и ребята услышали удивленный возглас Сундукова:

— Тьфу ты пропасть! Да это Женька с Игорьком!

Распахнулась дверца кабины, на подножку вышел Сундуков:

— Игорь, ты чего это задумал? А ну, марш домой!

— Мы не пойдем домой, пап, — невозмутимо сказал Игорь.

— Игорь, кому говорю?

— Коммунистам можно, а пионерам нельзя? Так, да? — опять возразил Игорек.

— Хитрят мальцы! — засмеялся стоявший в кузове Авдонин. — Они нарочно из села вышли, чтоб мы их подобрали!

— Я им похитрю! — рассерженно закричал Сундуков.

— Женька, сейчас же домой! — вторил ему Семен Кузьмич.

— И вовсе мы не хитрим, товарищ Авдонин! — оскорбленно сказал Игорь. — Не хотите на машину брать — не надо, сами дойдем. Пошли, Жень!

От отцовского окрика Жене стало не по себе. Но он уже не мог отставать от приятеля, а тот все шел и шел не оборачиваясь. Женя двинулся за ним. Но не выдержал, оглянулся: обдуваемая поземкой машина стояла в поле, дверца кабины была открыта. Там, видно, совещались.

Прошла еще минута, машина на малом ходу догнала ребят. Сундуков спрыгнул с подножки.

— Марш в кабину, спасатели!

— Снимай лыжи, Женька!

— Будет у меня с тобой разговор дома, Игорь, ох, и будет! — сказал Сундуков.

— Ладно, поговорим, — хладнокровно сказал Игорь, забросил лыжи в кузов и полез в кабину.

Женя последовал за ним.

Вездеход рванулся вперед, к лесу, пролагая широкий след в сугробах.

В КАМЕННОЙ ЛОВУШКЕ

Григорий Силачев с племянником Сережей Мерсеневым выехали из Собольского под вечер. Лес начинался километрах в пяти от села. Пока до него добирались, стало быстро темнеть. Мороз крепчал, в небе проступали звезды.

Лес в сгущавшихся сумерках казался черной непроницаемой стеной. Отдельные сосны уже не различались. Узкий осколок луны мелькал за зубчатыми вершинами деревьев, то появляясь, то исчезая и с наступлением ночи становясь все светлей и ярче. Казалось, луна следит за дорогой, то и дело заглядывает в просеку, словно ей любопытно взглянуть на путников, узнать, тут ли они еще и куда едут.

Дядя Гриша, усыпляемый лесным покоем, задремал. Сережа подобрал выпавшие из его ослабевшей руки вожжи и кнут. Глухо ворчали разрезаемые полозьями мерзлые сугробы. Под дугой тихонько звякало колечко, за которое привязывают узду. Попискивали гужи, брякала отставшая подкова на ноге у Серко. В лесу было так хорошо, спокойно, что пригревшийся под большим красным одеялом Сережа и сам начал подремывать...

И вдруг, как от толчка, все исчезло: перестали двигаться звезды над вершинами деревьев, куда-то пропал осколок луны, стих шум снега, прекратилось поскрипывание полозьев. Только и слышно было, как тяжело дышит старый Серко и глухо рокочут неспокойные сосны.

Сережа очнулся от забытья и выглянул из кошевы. Серко стоял, понуро повесив голову, принюхиваясь к дороге. Что он там нюхает? Дорогу потерял, что ли? В сумеречной полумгле впереди лежала белая пелена снега, замкнутая в черные стены леса. Поверх лесного коридора мерцали звезды.

Сережа присмотрелся и различил, что просека раздвоилась: от той, по которой они ехали, отделился и уходит в сторону еще один лесной коридор. Куда ехать: направо или налево?

После раздумья Сережа потянул вожжи влево, собираясь направить лошадь в новую просеку. Но Серко не тронулся с места: покрутился, потоптался и опять склонился к снегу. Сережа еще раз подергал вожжи, постучал кнутом по облучку, но Серко ни с места.

«Надо дядю Гришу будить, вот что!» — решил Сережа.

— Дядя Гриша! А дядя Гриша! Серко остановился, а я дороги не знаю.

Громко всхрапнув, Силачев очнулся:

— Что такое? Встал, лодырь?

Силачев выхватил вожжи и сильно дернул их. Серко перебирал ногами, но с места не двинулся.

— Он дорогу потерял, дядя Гриша. Там еще одну дорогу видно, — доложил Сережа.

— Где? — Силачев отогнул воротник тулупа и осмотрелся. — Верно, еще просека. Куда это нас занесло?

Он встал и начал оглядываться более внимательно. Все кругом пряталось в сгустившихся сумерках, дороги не было видно, и это озаботило Силачева. Он вышел из саней. Проваливаясь в снег, пробрался к лошади, потрепал морду.

— Куда затащил нас, старый черт? Где теперь дорога, а? Силачев потыкал кнутовищем в снег, твердого наката нигде не нашел и сказал Сереже:

— Племяш, я в ту просеку схожу. Посмотрю, может примета какая окажется...

— Хорошо, дядя Гриша. Только вы недолго.

— Сейчас вернусь. Ты не бойся, я рядом буду.

Подхватив полу тулупа, время от времени втыкая кнутовище в снег, Силачев побрел к левой просеке. Она привела на большую забураненную поляну, на которой различались какие-то закругленные холмы.

«Приисковые отвалы, — определил Силачев. — Так и есть, Суковатка. Значит, мы на правильной дороге стоим. Конь, не обманет — старый, бывалый, дорогу знает...» Чтобы убедиться, что это действительно Суковатский прииск, Силачев прошел на середину поляны и еще раз осмотрелся. Точно, Суковатка, сомнений быть не могло...

Силачев повернул обратно. Он решил не идти по своим следам, а сократить путь и выйти к лошади прямо через лес. Шагов через пять он почувствовал, что провалился в яму. «Что за черт! Откуда там яма взялась? » — удивился Силачев и стал выбираться. Он усиленно работал ногами, загребал локтем, но снег, как вода, расплывался под ним и утекал куда-то вниз. «Куда это меня занесло?» — недоумевал он.

Силачев все больше погружался в снег. Полы тулупа встопорщило вокруг него крупными складками, а самого тянуло и тянуло вниз, словно засасывала какая-то бездна. Страшная догадка мелькнула в уме. Когда-то с ним уже случалось такое. Только тогда он был мальчишкой, и, самое главное, он не был тогда калекой, как теперь.

Григорий стал отчаянно барахтаться, биться, стремясь скатиться от опасного места, выбраться из провала. «Да, так и есть, в шахту валюсь!» — задыхаясь, подумал он. Ноги уже болтались в пустоте, мимо тела в глубину струями сползал снег, под боком, под сбившимся тулупом трещали и ломались какие-то мелкие сучья.

Он выкинул руку в сторону и стал шарить в снегу, стараясь найти хоть какую-нибудь опору. Всюду был податливый сыпучий снег. И уж когда Григорий вполз в провал по самые плечи, рука наткнулась на что-то твердое. Силачев прижался к этому твердому, и движение вниз прекратилось. «Жердь!» — догадался Григорий. «Варнаки, что делают!» — злобно обругал он тех, по вине которых попал в беду.

После весеннего половодья работы на прииске прекращались, потому что остальное время года здесь не было воды. Старатели уезжали на другие участки. По правилам все входы в шахты должны были закрываться тесовыми настилами. Но так делалось не всегда. Поторопится старатель или просто из-за халатности вместо настила перекинет через отверстие пару жердей, навалит на них слой веток — и дело с концом. Пока хворост свеж и упруг, такая шахта не страшна. Но когда ветки перепреют, она становится опасной. Бывает, что проваливаются коровы. Проваливаются и погибают, не в силах выбраться из ловушки.

Григорий висел над провалом, крепко обхватив березовую жердь единственной рукой. Он вспомнил, как провалился в шахту в детстве, как в страхе и отчаянии колотился об ее стенки и выбрался только через сутки с помощью подоспевших колхозников. «Ну нет, хватит с меня одного раза! Больше не дамся. Надо выбираться...»

Он стал осторожно двигать ногами, стараясь нащупать стенку шахты. Ее не было ни сзади, ни справа, ни слева. Достал он ее только впереди себя. Постукивая носком сапога, он отыскивал какой-нибудь выступ, чтобы поставить ногу и хоть сколько-нибудь облегчить положение руки, которая держала сейчас все тело и уже начала неметь.

К счастью, такой выступ нашелся. Силачев придавил его носком, проверяя прочность, поставил ногу и оглянулся, соображая, что делать дальше. Вокруг него были только снег да вздыбленный тулуп. Нельзя было даже определить, как широко устье шахты. Из снега торчали концы сучьев веточного застила — значит, и там нет никакой опоры.

Единственное средство спасения — жердь. Григорий стал, двигая плечом и головой, очищать ее от снега. Он готовил место, решив, пока есть силы, быстрым рывком выкинуть ноги из шахты и постараться улечься на жердь.

После нескольких минут работы ему показалось, что можно рискнуть: улечься есть где, кусок жерди длиной с метр был очищен от снега и наледи. Минуты две Силачев провисел спокойно, отдыхая и набираясь сил. Потом оттолкнулся от опоры и рывком бросил ноги вперед и вверх, стараясь оседлать жердь. Она изогнулась, заскрипела, но не треснула. Это обрадовало, Григория — значит, под ним не какая-нибудь гнилушка, а крепкая лесина.

Ему удалось зацепиться коленом, потом подтянуть вторую ногу и кое-как укрепиться в лежачем положении. «Во-от так дело-то будет лучше! — подумал довольный удачей Силачев. — Мы, брат, еще посмотрим, кто кого!»

В это время жердь скрипнула, шевельнулась и стала поворачиваться вокруг оси. Силачева потянуло в сторону, и он, быстро перебирая ногами, старался сохранить положение. Однако жердь продолжала крутиться и, наконец, точно живая, сбросила с себя человека.

Силачев все же успел ухватиться за лесину рукой, но это было уже не то: раньше он держался с жердью под локтем, а теперь висел над темной бездной, держась за жердь вытянутой рукой.

Если бы у него была вторая рука! Не раз приходилось Силачеву думать об этом, но никогда она не была ему нужна так, как сейчас. Силачев чувствовал, что несчастная культяпка тянется вверх, стремясь помочь здоровой руке. Но что она могла сделать? У нее не хватало силы даже на то, чтобы поднять рукав тулупа.

Григорий извивался во все стороны, отыскивая какой-нибудь выступ, чтобы подтянуться обратно к жерди. Но тот выступ, на который он опирался раньше, остался выше, а других не находилось. Ноги скользили по стенам шахты, ни за что не зацепляясь. Между тем рука слабела. Под рукавицей подтаял снег, жердь стала скользкой...

И как ни старался Григорий плотнее охватить жердь, продержаться еще хоть сколько-нибудь, какая-то сила неудержимо раздвигала пальцы. Рука сорвалась, и Григорий, инстинктивно втянув голову в плечи, шумя тулупом, упал на дно, подумав в эту секунду: «А как же теперь Сережка?»

Удар был не очень сильным. Силачев тотчас вскочил на ноги и поднял голову, чтобы посмотреть вверх, но тут же наклонил ее: прямо в глаза сыпались струйки распыленного снега. Прикрывшись рукой и выглядывая из-под нее, он определил, что шахта не так уж глубока: отверстие виднелось метрах в трех над головой. На круглом кусочке неба очень ярко светились звезды. Звездный диск был перечеркнут темным силуэтом жерди.

«Вот так-так! — размышлял Силачев. — Я-то ладно, как-нибудь, а вот Сережка? Пропадет мальчишка! Покричать? Не услышит. Да и нельзя — побежит и тоже заскочит в эту дурацкую дыру. Надо поскорее выбираться!»

В шахте было теплее, чем наверху, густо пахло плесенью. Чтобы действовать свободнее, Григорий снял тулуп, пальто, аккуратно отстегнул ордена медали, надетые по случаю поездки в Собольское, уложил их в карман и стал ощупывать стенки шахты. Это была даже не шахта, а разведочный шурф, пошире в верхней части и сужавшийся внизу. Пробит он был в камне, кое-где имелись трещинки и выступы, но такие незначительные, что подняться по ним нечего было и думать. А как дело обстоит повыше? Может быть, там более мягкий грунт и можно прорубить ступени?

Силачев скатал в тугой комок пальто, скатал тулуп, взгромоздил их друг на друга и встал, как на ступеньку. Теперь он был повыше и, ощупав стенки, обнаружил, что скала здесь кончается, поверх нее лежит пласт мерзлой глины. Нож у Григория имелся, он мог нарезать ступеней и по ним подняться до выхода. Но как забраться выше, преодолеть каменную полосу?

Григорий отыскал на дне шахты кнут — кожаный витень с крепким березовым кнутовищем. Надо найти какую-нибудь трещину, вогнать в нее кнутовище — вот и будет еще одна ступенька.

Достав нож, он приступил к делу. На уровне груди нашлась трещина, в которую с трудом влезал конец пальца. Воткнув ) туда заостренное кнутовище, Силачев вбил его подобранным на дне шахты обломком камня. Потом встал на кнутовище ногой, вторую уперев в противоположную стенку. Теперь пласт глины находился на уровне плеча.

Изогнувшись, он начал ножом пробивать ямку, надеясь как-нибудь дотянуться до нее ногой. А уж там не так далеко и до жерди. Неожиданно кнутовище хрустнуло и сломалось, а Силачев, крепко стукнувшись лбом о стенку, покатился на дно шахты. Потирая голову, он прислушался. Сверху доносилось чуть слышное тявканье собаки. «Сережка меня ищет! — ахнул Силачев. — Сейчас свалится в шахту! Вот беда!»

И что было силы закричал:

— Сережа! Стой! Ни с места! Стой!

КУДА ПРОПАЛ СЕРКО?

Сережа следил за уходившим в лес Силачевым, пока тот не скрылся в левой просеке.

Хорошо с дядей Гришей! С его приездом у Сережи началась совсем другая жизнь. Хотела или не хотела мама, а все-таки ей приходилось отпускать Сережу в разные поездки и походы, которые затевал и придумывал дядя Гриша. Вот и теперь: приехал он только позавчера, а, смотри-ка, сколько они уже перевидали! Сходили на лыжах к кордону лесника в заповеднике. Видели в лесу лосиные следы и даже стожок сена, у которого кормились лоси. На озере Светлом выдолбили прорубь и попробовали рыбачить, только ничего не поймали, потому что наживка была плохая.

А вчера утром, когда еще было темно, поехали в Собольское, повидали дядю Семена и тетю Аню, отпраздновали Женькин день рождения. Вдвоем с Женькой верхом на Серко ездили на речку Каменку поить лошадь. Вот тут-то Сережа и выпросил у брата Винтика. Теперь у Сережи есть своя собака. А что? У Женьки их две. Винтика отдал, а все равно остался Боба — большой черный пес.

Жаль только, что приезжает дядя Гриша редко: он работает в городе на тракторном заводе, и отпуск ему дают один раз в год. Вот кончится отпуск, уедет дядя Гриша, и жди опять целый год...

Сережа вспомнил, как он недавно ждал дядю. Письмо получили еще на той неделе, и Сережа все дни почти не отходил от окна, высматривая дядю Гришу, который должен был появиться на дороге, пересекавшей озеро. Позавчера так и уснул, положив голову на подоконник.

Проснулся у себя в постели и тотчас посмотрел на диван; да, там спал дядя Гриша. Головы не было видно, ее заслонял стул. Через спинку стула была перекинута светло-зеленая гимнастерка с длинным рядом перевернувшихся вверх тормашками орденов и медалей. Под гимнастеркой лежали синие брюки-галифе, на полу стояли солдатские кирзовые сапоги.

Сережа на цыпочках пошел к дивану, чтобы посмотреть на дядю Гришу, как вдруг из-за гимнастерки совершенно неожиданно раздалось густое рычание:

— Ррррь-ря!

Сережа невольно присел на корточки. Стул с гимнастеркой зашевелился, отодвинулся, зазвенели медали, выглянуло крупное и круглое лицо дяди Гриши:

— Э-э, племяш! Да ты, я вижу, напугался?

— Нисколько даже! — стал отпираться Сережа.

— А присел зачем?

— Так просто.

— Ладно, ладно, рассказывай! А я слышу, кто-то крадется ко мне, словно мышонок. Дай, думаю, разверну контратаку... Ну, здравствуй, Сережа!

Так они и встретились.

Время шло. Сережа взглянул в сторону просеки, по которой ушел Силачев. Никто оттуда не появлялся, никаких звуков не доносилось. «Куда это он подевался? — размышлял Сережа. — Говорил — недолго, а сам все еще не идет. Поискать разве? И Винтика можно взять с собой. Все-таки с собакой лучше...»

Сережа посмотрел себе под ноги, где, свернувшись клубочком, лежал рыжий Винтик.

— Эй, Винтик! — позвал Сережа.

Винтик услышал зов: сел, протяжно, с подвыванием, зевнул и осмотрелся.

— Спишь? Эх ты, соня! А у нас дядя Гриша потерялся. Ушел, и нету до сих пор. Пойдем поищем, а?

Винтик еще раз зевнул и даже не взглянул на Сережу. Но когда новый хозяин отвязал поводок от облучка, собака охотно выпрыгнула из саней и тотчас погрузилась в снег по самые уши.

Винтик тянул за собой Сережу, а мальчик запутался в одеяле и никак не мог выбраться. Сережа, рванувшись, вывалился вместе с одеялом прямо на Винтика. Собака испуганно отпрянула, тявкнула и потянула за поводок.

— Ничего, Винтик, ничего! — успокаивал Сережа. — Я ведь нечаянно. Сейчас выберусь.

Выпутавшись, Сережа забросил одеяло обратно в кошеву, и отправился в путь по следам Силачева — крупным бесформенным ямам, отчетливо видневшимся в снегу.

Идти было тяжело. Ноги сильно увязали, и скоро Сережа, запыхавшись, остановился. Теперь понятно, почему так медленно тащился и так часто отдыхал Серко: нелегкое дело тянуть по такому снегу груженые сани. Сереже стало жаль Серко: лошадь старая, слабенькая. «Не буду я больше стегать ее, — решил он, — пусть потихоньку везет. Все равно когда-нибудь приедем в дом отдыха...»

Отдышавшись, они побрели дальше. Просека кончилась, впереди лежала поляна — белесое озеро в черных лесных берегах, прикрытое сверху колпаком темно-синего неба с золотыми зернами звезд и кривым серебряным осколком луны. Он светил так слабо, что нисколько не разгонял темноты, и Сережа, как ни вглядывался, нигде не заметил дяди Гриши.

Вдруг Винтик насторожился и заворчал. Весь вытянувшись, он смотрел в темноту. Сережа тоже взглянул вперед, но ничего не заметил. Он посмотрел на собаку:

— Чего ты, Винтик?

Собака вильнула хвостом, оглянулась на Сережу, тявкнула один раз, потом другой и залилась звонким лаем. Сережа озирался во все стороны и все-таки ничего подозрительного не видел. Что такое с собакой? Кого она чует? Где дядя Гриша?

Он хотел погладить Винтика, но тот отскочил и не дался. Тут мальчик услышал глухой голос:

— Сережа! Стой! Ни с места! Стой!

Кричал дядя Гриша. Кричал откуда-то совсем близко, но его нигде не было видно.

— Дядя Гриша! Вы где? — недоумевая, откликнулся Сережа.

Из-под снега впереди донесся все тот же глухой голос:

— Здесь я, Сережа! Ты не бойся, я в шахту провалился, будь она трижды проклята! Вот что, Сережа: подходи потихонечку. Только под ноги смотри, чтобы самому в яму не попасть. Сучков опасайся, сучков! Сучки заметишь — сразу назад!

Теперь Сережа рассмотрел впереди большое углубление. Голос доносился оттуда, из-под снега. Мальчик стал осторожно продвигаться, ногой прощупывая дорогу. Григорий время от времени спрашивал:

— Идешь, Сережа?

— Иду, дядя Гриша.

— Осторожнее, под ноги смотри.

Сердце у мальчика сильно билось. Дядя Гриша попал в беду, надо выручать, а сможет ли он? Остановившись в двух шагах от отверстия, он спросил:

— Дядя Гриша, а вылезти вы не можете?

— В том-то и дело, племяш, что не могу. Кабы мог!

— А как же мы теперь? — растерянно сказал Сережа.

— Ничего, ничего, племяш! Что-нибудь придумаем, не беспокойся.

Силачев замолчал. Он сам еще не знал, что тут можно придумать. Нечего было надеяться, что кто-нибудь поедет этой дорогой — ночь. Сережа ничем помочь не может — малыш, слабосильный совсем. Даже если бы нашлась веревка, то и тогда ему не вытащить Силачева. Вот если бы с ними был этот озорник Женька, тот бы сразу пригнал лошадь, зацепил бы вожжами и выдернул бы его из шахты, как репку из грядки.

Вожжи! Но ведь и Сережка сумеет снять их с лошади и принести сюда. А когда будут вожжи, он подцепится за жердь и уж как-нибудь выскребется из проклятой дыры!

— Сережа! — окликнул Силачев. — Я тебя попрошу одно дело сделать. Сможешь?

— Смогу, дядя Гриша! — уверенно сказал Сережа. Чтобы помочь дяде, он был готов на все.

— Ты иди сейчас к кошеве и сними с Серка вожжи. Потом принесешь сюда. Понятно?

— Понятно.

— Вот и ступай, Сереженька, выручай дядьку. Там застежки есть подле самой уздечки — их отстегни, вытащи вожжи, смотай и неси сюда. Тут мы что-нибудь придумаем. А коня ты не бойся, он смирный, не тронет.

— Я не боюсь. Я на нем верхом ездил.

Сережа побежал обратно к кошеве. Теперь уже некогда было обращать внимание на то, что тяжело идти. Какая там усталость, когда надо помогать дяде Грише! Винтик тоже как будто понимал, что надо торопиться, и усердно скакал рядом.

Скоро они добежали до просеки, где остался Серко. Сережа глазам не поверил: ни кошевы, ни лошади на месте не было. «Ушел, — мелькнуло в голове мальчика. — Что делать! Бежать обратно к дяде Грише и сказать, что лошадь ушла? А тем временем Серко убежит совсем далеко, тогда его и не догонишь...»

И Сережа бросился в ту сторону, куда, по его мнению, ушел Серко. Бежали они долго, пока совсем не выбились из сил. Лошади нигде не было.

Сережа остановился и прислушался. Лес молчал. Высоко над головой шумели вершины сосен, словно там в мохнатой хвое шарил большими лапами кто-то огромный, невидимый. Здесь, внизу, ветра почти не было.

И вдруг донесся прерывистый звук, как будто фыркнула лошадь. Звук был такой слабый, что почти сливался с шумом вершин. Сережа не успел даже заметить, с какой стороны он донесся.

— Слушай, Винтик! — приказал он собаке.

Побелевший от снега, продрогший Винтик, казалось, и в самом деле прислушивался. С минуту они стояли неподвижно, затаив дыхание, пока снова не услышали звук, на этот раз долгий, пронзительный скрип. Он доносился справа, из глубины леса.

Винтик поднял голову и посмотрел на Сережу: слышит ли он? Да, Сережа слышал. Но как мог Серко попасть в глубину леса? Наверное, дорога здесь делает крутой поворот, вот и кажется, что звук долетает из леса. Надо бежать напрямик, чтобы выйти наперерез Серко.

— Бежим, Винтик! Серко там! — крикнул Сережа.

Не разбирая дороги, прямо через лесную чащу они устремились к тому месту, откуда все еще доносилось пронзительное повизгивание полозьев. Обледенелые тяжелые ветки соснового молодняка били мальчика по лицу, голове, плечам, но Сережа не обращал внимания и все шел, шел, задыхаясь от усталости, дрожа от нетерпения.

Неожиданно Винтик отбежал в сторону, и поводок захлестнулся вокруг ствола молодой сосенки. Сережа оказался по одну сторону деревца, Винтик — по другую. Мальчик попытался потянуть собаку назад, она не шла, рвалась вперед. Сосенка гнулась и качалась, позванивая ледком на ветвях.

— Винтик, назад! — кричал Сережа. — Винтик, слушаться надо!

Винтик ничего не хотел понимать и рвался вперед. Он мешал Сереже перехватить веревку, и мальчик, обозлившись, несколько раз пнул собаку.

— Вот тебе! Вот тебе! Будешь слушаться?

Собака взвизгнула, встала на дыбы и дернулась так сильно, что вырвала из Сережиной руки веревку вместе с варежкой. Ныряя в снегу, Винтик исчез в лесной чаще.

— Винтик! Винтик! Сюда! — кричал Сережа.

Он бросился за собакой. Этого еще недоставало! Даже варежку унес!

С разбегу Сережа скатился в неглубокий овражек вместе с большой глыбой снега. Долго выбирался обратно, а когда вылез и прислушался, нигде не было слышно ни скрипа полозьев, ни каких-либо других звуков. Звенело в ушах, шумели над головой неспокойные сосны. И больше ничего.

Тоскливо стало Сереже. Винтик его бросил. Серко неизвестно куда девался. Дядя Гриша провалился в шахту. Что теперь делать? Всего бы лучше найти дядю Гришу и рассказать ему все. Он что-нибудь придумает. Но где он?

Сережа стал соображать, в какой стороне осталась шахта с дядей Гришей, но ничего не мог припомнить. Во время погони за Серко, а потом за Винтиком он совсем не следил за дорогой. Теперь он даже не знал, в какую сторону идти, чтобы вернуться к шахте.

Тогда он пошел наугад, надеясь наткнуться на просеку и по ней добраться до дороги.

— Дядя-а Гриша-а! Дядя-а Гриша-а! — кричал он время от времени и прислушивался, ожидая ответного крика.

Но все молчало.

Сережа очень устал и еле волочил ноги. Они стали такими тяжелыми, как будто к ним привязали свинцовые подошвы, как у водолазов. Мальчик остановился у одной толстой сосны, чтобы немного отдохнуть. Только немного! Потом он пойдет дальше. Будет искать дядю Гришу... Вместе они что-нибудь да придумают...

ОДИН В НОЧНОМ ЛЕСУ

Отдыхая, Сережа размышлял о случившемся и ругал себя. И зачем он только побил Винтика? Что из того, что тот не захотел слушаться? Он еще молодой, почти щенок, ничего не понимает. Разве за это бьют? Узнай про такое дело Женька, ни за что не подарил бы собаку. «Эх ты, хозя-аин! — сказал бы Женя и пожал бы плечами. — Разве так с собаками обращаются? »

Вот и остался один в лесу. Был бы сейчас Винтик, и дядю Гришу отыскали бы. У собак чутье, они узнают дорогу по запаху. Вон когда дядю Гришу в первый раз искали, Сережа ничего не заметил, а Винтик сразу учуял, что человек в шахте сидит, залаял...

Вот что: надо искать дядю Гришу. Хватит, отдохнул!

Сережа пошевелился, и его сразу обожгло таким холодом, что он чуть не вскрикнул от неожиданности. Вот так-так! Кажется, что сидишь совсем раздетый. Интересно, почему так: ведь на нем праздничный костюмчик, толстое пальто. Еще бухгалтерша в доме отдыха, мать Ирки Кувшинковой, сколько раз хвалила: «Ну и пальто тебе досталось, Сережа, — никакой мороз не прошибет!» А вот и прошибает...

Наконец ему показалось, что стало теплее. Захотелось посмотреть, отчего тепло, что происходит в лесу, но глаза почему-то оказались закрытыми. Когда он их закрыл, Сережа не помнил. Открыл он их с трудом — сначала один глаз, потом другой.

Все было так же, как и раньше: снег кругом, а из него торчат черные стволы сосен. Нет, это не сосны, а великаньи ноги. Обступили его великаны, стоят, рассматривают, перешептываются на своем языке...

О чем шепчутся великаны? Какие они — добрые, злые? Что задумали? Может быть, сговариваются его убить? Ну и пусть! Никто ему теперь не поможет. Маму жалко, она плакать будет...

А может быть, великаны не злые, а добрые? Стоят и думают, как помочь Сереже вернуться домой? Вот возьмут его своими мохнатыми ветвями-лапами, поднимут высоко-высоко и отнесут в дом отдыха. Не одного, конечно, а всех: дядю Гришу, Серко, Винтика. Им идти недолго — вон какие длинные ноги, не разглядишь, где и голова. Попали бы все в теплую мамину комнату, стали бы жить, как прежде... Далеко-далеко теперь эта комната!

Сереже становилось все теплее. Если бы не шум над головой, то можно было бы подумать, что он сидит в теплой комнате или в лесу наступило лето. Надо только не шевелиться, чтобы не спугнуть теплоту...

А может быть, и в самом деле наступило лето? Даже запахло чем-то прелым, сырым, как пахнет летом в лесной чаще. Или как в бане! Хорошо в бане! Он ходил в баню вместе с Костей Осколкиным, сыном завхоза. «Славный мальчик, серьезный», — говорила мама о Косте.

Сережа знал, какой Костя серьезный, — так раздурится, что не скоро уймешь. Тогда Сережа здорово подшутил над Костей: как только тот намылил голову, Сережа утащил таз с водой. Захотелось Косте ополоснуться, а воды-то и нет, а мыло-то щиплет глаза. Искал, искал, кое-как добрался до крана.

Вот уж был бой так бой! Если бы не постучала из прачечной тетя Даша, они бы, наверно, всю воду из баков повыпускали! Сережа тихонько рассмеялся: эх, хорошо они тогда подурили! Вода была горячая-прегорячая! Пузыристая белая пена клубилась кругом, щипала глаза. Так и хотелось протереть их хорошенько... Но почему пена щиплет руки, а не глаза?

Они чешутся так, как будто их опалили крапивой. Захотелось вытащить, посмотреть, но сразу стало нестерпимо холодно, что он остановил руки на полпути и замер. Ну вот, опять тепло растревожил. Надо не шевелиться, тогда все опять станет по-старому...

Сережа долго ждал, когда снова потеплеет. Холод угасал медленно, но все-таки угасал, и откуда-то опять пахнуло теплом. Теперь воздух казался сухим и горячим — таким он был в классе. Сережина парта стояла недалеко от печки, и, садясь на место после утренней поездки по озеру — от дома отдыха до школы в районном селе было километра три, — Сережа всегда ощущал струившееся от нее тепло.

Под потолком горели четыре лампочки — на улице было темно. Только на втором уроке в широких окнах появлялись тусклые желтые лучи солнца и начинали подтаивать морозные узоры на стеклах. Наклонившись, Сережа мог видеть в проталинку все, что делалось на улице.

И вот он увидел, что серединой улицы по колено в сугробах шел дядя Гриша. На вытянутых руках он нес что-то длинное, белое. Сережа никак не мог разглядеть, что это такое, но почему-то догадывался, что несет дядя Гриша пирог, состряпанный ради Женькиных именин. Пирог был накрыт полотенцем, а из-под полотенца свисали розовые струйки крема, похожие на сосульки.

Было во всем этом что-то необыкновенное, но Сережа не мог понять, что именно. Он ломал голову, пока не догадался: а ведь руки-то у дяди Гриши две! А дядя Гриша сразу узнал, о чем думает Сережа: вынул из-под полотенца одну руку, показал Сереже, потом вынул вторую и тоже показал. Почему не упал пирог? Ведь его никто не держал!

От всего этого Сереже стало не по себе. Он повернул голову к столу учителя Якова Ефимовича. Но там сидел не Яков Ефимыч, а директор дома отдыха Константин Васильевич, он строго посмотрел на Сережу и сказал скрипучим нечеловеческим голосом: «Мальчик, нельзя смотреть в окно. Там — страшно!»

Сереже в самом деле стало страшно. И в то же время хотелось, очень хотелось посмотреть в окно, узнать, плавает ли пирог по-прежнему в воздухе или уже упал в снег.

Сережа попробовал повернуть голову, открыть глаза, которые почему-то опять оказались закрытыми, но что-то холодное давило на лоб, на глаза. Он чувствовал, как судорожно напрягались веки, стараясь отлепиться друг от друга, но ничего не получалось.

А открыть глаза надо было во что бы то ни стало: на Сережу опять надвигалось что-то необыкновенное. Он еще не знал, что это, но посмотреть надо было обязательно. В ушах назойливо звучал чей-то хрипловатый голос:

— Мальчик, ты меня слышишь? Мальчик, мальчик!

Сережа с силой шевельнул веками, и они чуть-чуть раздвинулись. В узенькую щелочку он увидел что-то яркое, огненное. Оно пламенело такими синими, красными и зелеными искрами, что ослепило Сережу, и он снова закрыл глаза.

— Он? — донесся до него тот же голос.

— Кому больше быть? — отозвался другой голос. — Конечно, он.

— Живой? — спросил первый.

— Не знаю, — ответил второй. — Ракетница у тебя?

«Да я живой, совсем живой!» — сказал Сережа, но почему-то не услышал своего голоса.

— Пахомов, сюда! — прокричал кто-то. — Одного нашли!

— Нашли-и, нашли-и, нашли-и! — перекликались голоса, Сереже удалось опять приоткрыть глаза. Прямо перед собой он увидел желтое пламя свечи в фонаре. Верхняя часть стекла закоптилась косым наплывом и была точно укутана в черную бархатную тряпку.

— Зеленой, зеленой заряжай! — переговаривались неясные тени-недалеко от Сережи. — Красной не надо, одного нашли. Взрослого нигде нету, я все обыскал...

Раздался похожий на выстрел хлопок, и яркое, горящее с воем и шипением устремилось в воздух.

— Еще одну?

— Хватит. Выносить будем. Берись, Саша!

— Да-а... Закоченел совсем, бедняга!

— Осторожнее! Не поломай! Как сидел, так и неси.

«Про кого они говорят — не поломай? Про меня? Да разве я стеклянный?» — думал Сережа. Хотел сказать, что он жив, только замерз немного, но его пронизала такая острая режущая боль, что он застонал.

— Стонет. Посмотри, Пахомов, что с ним.

Совсем близко появилось немыслимое человеческое лицо: чугунные черные щеки, багровый нос, облепленные инеем ресницы и брови. Глаза смотрели на Сережу, в них поблескивали отсветы фонаря.

— Живой, ребята! Смотрит! Только застыл здорово, слова сказать не может.

Появилось еще одно лицо.

— А ведь мы, Вадим Сергеич, чуть мимо не проскочили — следы-то вон как запутаны, — говорил хрипловатый голос. — Метался, видно, во все стороны. Послышалось мне, стонет кто-то, да так тихонько, что подумал — чудится. Вернулся — смотрю, а это он. Приткнулся к сосне и сидит, бедняга. Ему бы ходить все время, а он...

— Сережа, ты слышишь меня? — спросил человек в шинели, в котором мальчик с трудом узнал Вадима Сергеевича, главного судью лыжных соревнований. Как он сюда попал? Как они все узнали, что Сережа остался один в лесу?

Он хотел громко, во весь голос сказать, что слышит, но рот не открывался.

— Слышу, — наконец произнес он, и, напрягаясь, выговорил то самое главное, что ему надо было сказать во что бы то ни стало: — Дядя Гриша... в шахту... упал...

— Как в шахту? Где? — Вадим Сергеевич склонился совсем близко, его горячее дыхание обдавало Сережины щеки.

— В шахту, — повторил Сережа. — Провалился... Я за вожжами пошел... Серко домой убежал...

— Вот новости! — пробормотал Вадим Сергеевич. — Где она, эта шахта? Не знаешь?..

— Не знаю... Я искал, искал... Отдохнуть захотелось...

Голова Вадима Сергеевича исчезла. В лицо Сережи опять светил фонарь.

— Саночкин! — услышал мальчик голос недалеко от себя. — Быстро на дорогу. Собирай всех. Ракетница есть?

— Машина идет! Из Собольского! — донесся далекий крик.

— Остановите! Во что бы то ни стало остановите! — закричал Вадим Сергеевич, и Сережа услышал, как звонко визгнули лыжи: должно быть, судья сам рванулся к дороге.

— Ничего, малыш, теперь все хорошо будет, — сказал ему лыжник.

— А дядю Гришу? — слабо спросил Сережа.

— И дядю Гришу выручим, — ответил лыжник. — Видишь, сколько нас!

Потом в глаза Сереже ударили снопы света, и он зажмурился. А через несколько минут он увидел вокруг себя знакомые лица: растерянного Семена Кузьмича, испуганного Женю, всегда серьезного Игоря и еще кого-то в громадном тулупе. Откуда они все? Как узнали? Слабым голосом он позвал:

— Жень! Ты здесь?

— Здесь, Сережа.

— Винтик, знаешь, у меня убежал. Я его...

Он хотел сказать, что бил Винтика, но услышал торопливый голос брата и умолк.

— Ты не беспокойся, Сережа, Винтик домой прибежал. Я его пришлю тебе, только ты... — Он хотел сказать «не умирай», но сдержался. — Только ты выздоравливай поскорее...

— Я не больной... Чего мне выздоравливать...

— Ну все-таки...

Сережу положили в кузов машины на разостланный мохнатый тулуп. Отсюда, с высоты, он увидел много людей на лыжах, большой костер, искры которого непрерывным потоком уходили в звездное небо, и освещенные костром темные стены леса.

— Дорогой вы будете его растирать, — говорил рядом Вадим Сергеевич. — Спирт у кого, ребята? Отдайте товарищам. И без задержки в больницу. Так вы говорите, прииск недалеко отсюда?

— Суковатка-то? Недалеко... — отозвался бас лыжника в огромном тулупе. — И километра не будет, сразу за Степановым ложком...

Это последнее, что услышал Сережа. Внизу шумно зарычал мотор, лесная стена ушла назад, а над Сережей склонилось лицо Семена Кузьмича.

У борта машины стояли, прижавшись друг к другу, Женя и Игорь, и почему-то испуганно смотрели на него, Сережу...

СИЛАЧЕВ НЕ СДАЛСЯ

Отправив племянника к лошади за вожжами, Силачев не стал терять времени. Он понимал, что даже с помощью вожжей выбраться из шахты ему будет нелегко: ведь рука-то одна, а делать перехваты на веревке одной рукой — почти немыслимое дело.

В стене шахты Григорий отыскивал трещины, расширял их ножом и вбивал туда куски кнутовища, чтобы получилось подобие ступеней. Делать перехваты он хотел, опираясь на эти ступени.

Время шло, а Сережа не появлялся. Что его задержало? Снять вожжи можно минут за десять-пятнадцать, а прошло уже никак не меньше получаса. Что с ним?

— Сережа! Сережа! — прокричал Силачев.

Наверху царила такая же тишина, как и здесь, в подземелье. Неужели с племяшкой что-нибудь случилось? «Ну и дела! — тоскливо размышлял Григорий. — Не отпускать бы его от себя. А куда денешь? Наверху стоять немыслимо, замерзнет».

— Сережа! Сереженька! — звал он, подняв голову вверх и вглядываясь в кусочек звездного неба, перечеркнутый черной полоской жерди.

«Не иначе, как парень тоже провалился в шахту, — пришло в голову Григорию. — Может, на прииске таких вот еле прикрытых шахтенок целый десяток...»

Григорий метался по шахте, в бессильной злобе стучал кулаком по стенам и неустанно обшаривал стены, надеясь найти выход.

А Сережа не появлялся, и мысль, что он тоже скатился в одну из приисковых шахт, казалось все более вероятной. Значит, ждать нечего, надо выбираться своими силами и спешить на помощь племяннику.

Силачев попробовал подняться по сделанным ступеням. Они сразу поломались, не выдержав тяжести большого, крепкого тела. Эх, если бы у него была веревка! Тогда можно бы подтягивать себя рукой, упираясь ногами в стенку, и добраться до жердей.

Он ощупал оставшийся от изломанного кнутовища витень. Витень был хороший, сплетенный из тонких и крепких полосок сыромятной кожи. Одна беда — короток. Как бы-его удлинить? Расплести? Получатся тонкие, слабые ремешки. Нет, им не выдержать, не годится... Из чего бы сделать веревку?

Григорий пошарил вокруг себя, и рука наткнулась на пушистый воротник тулупа. Вот это подходяще: нарезать полосок из тулупа и связать в одну. Веревка будет что надо, лучше и не придумать в таком положении. Овчины были мягкие, упругие, толстые. Правду говорил старик конюх, когда провожал в Собольское: хороший тулуп. Видимо, ездил в нем сам директор, этот старый ворчун Константин Васильевич! Ну и поднимет скандал, когда узнает, что Силачев располосовал на мелкие кусочки его директорский тулуп!

На мгновение Силачеву и самому стало жалко портить такую хорошую вещь. Нельзя ли нарезать полосок из чего-нибудь другого? Сапоги? Шапка? Пальто? Гимнастерка? Все не годилось. «Э-э, ладно, жалеть нечего — наверху Сережка пропадает!» — решил Силачев и взялся за работу.

Нож у Силачева был острый: он наточил его еще в цехе, перед отъездом в отпуск. Мешала темнота, работать приходилось ощупью, полосы получались неровные.

Тогда Силачев устроился по-другому: отрезал полосы, прижимая тулуп лбом и плечом к стене. Нож тупился, Григорий точил его тут же об стену, шоркая так сильно, что из-под лезвия дождем сыпались длинные, как стрелы, искры.

Связывание нарезанных полос оказалось тоже нелегким делом. Упругие овчины стремились распрямиться, узлы расползались, все приходилось начинать сначала. В помощь руке пришлось пустить колени и даже рот, и только тогда ему удалось составить веревку метров в шесть длиной. Он испытал ее, прижав ногами ко дну шахты и натягивая рукой. Веревка казалась прочной, держала..

Теперь надо было набросить ее на жердь. Долго мучился Григорий, пока удалось привязать к веревке камень. Потом он кидал камень таким образом, чтоб он упал обратно по другую сторону жерди. Это не удавалось, но Силачев бросал и бросал, пока, наконец, камень не захлестнулся вокруг жерди.

Оба конца связанных лохматых полос висели перед ним на уровне груди. Силачев надел пальто, шапку, сунул в карман рукавицу, плотно застегнулся и стал подниматься. Самым трудным был перехват веревки. Чтобы перебросить руку повыше, ему нужно было одно мгновение, но это мгновение надо было продержаться в воздухе

Сначала он поднимался и перехватывал веревку, упираясь широко расставленными ногами в стены шахты. Дело пошло довольно успешно. Потом, повыше, ствол шахты расширился, и ноги перестали доставать до стен. Повиснув на руке, Силачев повернулся во все стороны, отыскивая опору для следующего перехвата, ничего не сумел найти и, обессилев, рухнул вниз.

Отдохнув, он решил подниматься другим способом : перехватывать веревку, опираясь ногами в одну стену шахты, затылком — в другую. Было тяжело и больно. Силачеву приходилось десятками секунд висеть на одной руке, устраиваясь и примащиваясь для очередного перехвата.

Шапка упала. Пальто на плечах изорвалось. Острые выступы стены в кровь изрезали кожу на затылке. Но Силачев тянул и тянул свое тело, ставшее особенно тяжелым, чугунным, весь в поту, трудно дыша, яростно ругаясь при неудачах, скрипя зубами, напрягая все свои силы, всю свою волю.

Клочок звездного неба приближался и, приближаясь, расширялся: Григорий уже различал вершину сосны на синем небе. Изогнувшись, он закинул ноги за жердь, скрестил их и повис головой вниз, отдыхая. «Теперь пустяки, теперь выберусь!»

Наматывая веревку на руку, он подтянулся вплотную к жерди и обхватил ее рукой Боясь, что жердь снова начнет крутиться, он тотчас же стал продвигаться к ее концу. Добрался до края, вывернулся наверх и наполз грудью на землю. Не останавливаясь, буравя головой сугробы, он полз все дальше и дальше, пока все тело не оказалось на твердой земле. Совсем обессилевший, он с минуту пролежал неподвижно, хрипло бормоча: «А ведь выбрался! Вот черт! Все-таки выбрался!» Мысль о племяннике обожгла его. Он вскочил на ноги, оглянулся, закричал:

— Сережа! Сережа!

Никого! Хмуро и безмолвно стояла кругом поляны темная стена леса, с шорохом неслась по снегу поземка. Никого!

Вытащив рукавицу, на ходу обтирая облепленную снегом голову, Силачев побежал к дороге. Как он и ожидал, ни лошади, ни Сережи там не оказалось. Даже следов не осталось — все замело.

Силачев выломал в лесу палку подлиннее и, протыкая впереди снег, чтобы опять не провалиться в ловушку, вернулся на прииск. Шахты, в которую, как ему казалось, мог бы провалиться Сережа, нигде не было видно. Недоумевая, Силачев оглянулся.

Бросилось в глаза, что за лесной чащобой мелькают тусклые огоньки. «Неужели волки? — пришло в голову Силачеву. — Так вот оно что! И Сережа, видно, попал в зубы волкам. Эх, племяш!»

Он стал лихорадочно шарить в карманах, отыскивая нож. Но ножа не было, наверное остался в шахте. Взмахнув несколько раз палкой, Силачев нашел, что она слишком легка для предстоящего боя, и кинулся в лес, чтобы выломать другую, потяжелее. На бегу оглянулся: огоньки цепочкой двигались вдоль Собольской дороги. Нет, это не волки! Послышались голоса, и огоньки свернули сюда, в сторону прииска.

«Люди! Народ идет!» — ликуя, догадался Силачев и побежал навстречу лыжникам.

Лыжники его заметили и прибавили шагу. Впереди всех шли двое высоких: один в шинели с подоткнутыми за пояс полами, другой — в громадном тулупе, на широких охотничьих лыжах.

— Это ты, сержант? — крикнул лыжник в шинели. — Сам выбрался?

— Товарищ капитан! — ахнул Силачев, узнав военного, заходившего вчера к сестре. Не задумываясь над тем, как сюда попал капитан, Григорий торопливо спросил:

— Товарищ капитан, вы мальчишку, племяша моего, не встретили дорогой?

— Встретили, сержант, встретили. Твой племянник уже в больнице.

— То есть как в больнице? Почему?

— Познобился твой племяшка, Григорий, Вот ведь какая беда приключилась. А ты что, не признал меня, что ли? Видишь, где привелось встретиться! Ну, здорово! Сам-то как? Цел?

Силачев узнал Авдонина, комбайнера, с которым еще до войны приходилось работать вместе.

— Здорово, Степан, — машинально ответил Силачев. Задыхаясь, он рывком распахнул пальто. — Как же так получилось? Выходит, погубил я племяша?

Сраженный последним тяжким ударом, Силачев качнулся. Авдонин подхватил его, повел к лесу, где лыжники в затишке раскидывали костер.

— Ничего, Григорий Алексеич, больно-то не расстраивайся. Может, еще обойдется, выходят доктора мальчишку, — успокаивал Авдонин.

Силачева усадили на пенек. Он сидел без шапки, обмотанный собранными у лыжников шарфами, в изорванном пальто, поникший, придавленный несчастьем.

А в лесу гулко стучал топор: Авдонин и лыжники вырубали жерди для настила на отверстие шахты. Перед тем как закрыть ее, Вадим Сергеевич спустился вниз, подобрал шапку, ножик, остатки тулупа. Поднявшись, только головой покачал:

— Не представляю, как он сумел выбраться. С одной рукой!

— Нужда, Вадим Сергеевич, все заставит сделать, — сказал Авдонин. Он прошелся по настилу и даже попрыгал, чтобы убедиться в его прочности. — Надо акт составить на этих подлецов, в горный надзор передать. Пускай взгреют!

— Составим. Так дело не пройдет...

Скоро пришла присланная директором дома отдыха лошадь. Силачева усадили в сани и повезли домой.

На заброшенном прииске, над аккуратно застланной лесинами шахтой осталась связанная из длинных вешек тренога — как знак, предупреждающий об опасности...

МАМА УЗНАЛА...

В десятом часу вечера мать Сережи в третий раз пришла на конный двор дома отдыха. Чуть видный в полумраке, дежурный конюх Иван Захарович чистил лошадей.

Он неловко, боком подошел к Зинаиде Алексеевне и заговорил, стараясь не смотреть шеф-повару в глаза:

— Не прибыли еще ваши, Алексеевна. Утром ждите — надо полагать, заночевали в Собольском. А приехать приедут: велико ли дело — двадцать километров отмахать...

Это же говорил он и раньше, но тогда сам верил своим словам. Теперь он уже знал, что Силачев и Сережа остались в лесу, лошадь пришла одна. Сам поднимал тревогу, сам выдавал уходившим в лес лыжникам фонари, сам прятал подальше кошеву. Обманывал он Зинаиду Алексеевну с тяжелым чувством, но что делать? Так уговорились с директором: нечего преждевременно ее расстраивать. В лес вышло полсотни лыжников, не может быть, чтобы не отыскали пропавших. Ну, а если случится такое, утром и узнает обо всем.

Зинаида Алексеевна ушла.

Иван Захарович вернулся в конюшню и с ожесточением стал чистить лошадей, точно на них хотел выместить свое недовольство тем, что на старости лет приходится обманывать такую хорошую женщину.

Вскоре в комнату к Зинаиде Алексеевне пришла посланная директором Валя Зайченкова. Она сняла красную, похожую на гриб шапочку, стряхнула у порога капли растаявшего снега, пригладила волосы и храбро сказала:

— Ужасный мороз сегодня, Зинаида Алексеевна! — и тут же осеклась: уж о чем-чем, а о морозе сегодня с Зинаидой Алексеевной разговаривать не нужно — ведь ее сын бродит сейчас там, в морозной мгле.

Валя старательно вытирала лицо, обдумывая, как начать разговор с этой женщиной, еще не знающей, какое на нее обрушилось несчастье.

— Но вообще пробежалась я отлично, — проговорила она наконец. — Дошла до кордона, спустилась на Светлое и Собольской дорогой вернулась обратно. Напрасно вы, Зинаида Алексеевна, не ходите на лыжах: прекрасно успокаивает.

Успокаивает! Откуда ей известно, что Зинаиду Алексеевну надо успокаивать? Как трудно разговаривать, когда нужно что-то скрывать! То, о чем нельзя говорить, так и рвется с языка. Надо еще объяснить свой приход. Правда, можно и не объяснять: Валя часто по-соседски забегала поболтать. Скучно было сидеть одной в своей комнате. Но сегодня Вале казалось, что предлог надо непременно придумать, иначе Зинаида Алексеевна что-нибудь заподозрит, и тогда...

Наконец Валя нашлась и обрадованно сказала:

— Зинаида Алексеевна, напоите меня чаем. У моей плитки перегорела спиралька, а мне так хочется горячего!

Они пили чай, и Зинаида Алексеевна рассказывала о себе.

Приехала она в дом отдыха года за два до начала войны, поступила посудницей на кухню. Познакомилась с киномехаником Сергеем Мерсеневым. Поженились перед войной, стали налаживать семейную жизнь. Грянула война. Дом отдыха превратился в госпиталь. Зинаиду Алексеевну командировали на курсы поваров. Она вернулась, пожили еще немного, и муж ушел в армию. Потом родился Сережа.

Уже после Дня Победы пришло похоронное извещение: Сергей Мерсенев пал смертью храбрых второго мая и похоронен в одном из районов Берлина — Трептов-парке. Через год приехавшие из Германии офицеры рассказали ей, что там устроено кладбище, насыпан огромный холм. Венчает курган монумент, изображающий воина-победителя. Как-то в журнале она видела фотоснимок монумента: солдат с обнаженной головой, в плащ-палатке, с мечом в правой руке, с прильнувшей к нему крохотной девочкой в левой. Там, у подножия монумента, лежит Сергей Мерсенев, любимый человек, отец Сережи. Как он погиб? Легко ли? Или смерть была мучительной? Ничего она никогда не узнает...

— Остался у меня один Сергей Сергеич, только и отрады. Все отдам, чтобы рос здоровым, без горя и лишений! Вот почему, должно быть, я так боюсь за него. Места себе не нахожу, когда его нет подле меня, — горько усмехнувшись, закончила Зинаида Алексеевна.

От последних слов у Вали больно сжалось сердце. Она взглянула на кровать Мерсеневой, застланную небольшим Сережиным одеялом. Вспомнила, что большое темно-красное одеяло самой Зинаиды Алексеевны нашла на Собольской дороге и что лежит оно теперь в Валиной комнате. Валя почувствовала, что не может больше выносить этой лжи — пусть нужной, но все-таки лжи! — не может больше обманывать эту высокую, красивую, печальную женщину.

Притворно зевнув, Валя торопливо пробормотала:

— Ой, как спать захотелось! Спасибо за чай, Зинаида Алексеевна! — и поспешно убежала к себе в комнату.

Ни о чем не догадываясь, Зинаида Алексеевна легла спать. Ночью проснулась от тихого стука. Кто-то стучал в дверь одной из дальних комнат общежития. Очень слышный в пустом и тихом коридоре голос сказал:

— Алексей Мартыныч, пожалуйте на кухню. Лыжники из похода пришли, накормить надо. Директор приказал.

Говорила посудница Даша. Должно быть, повар Алексей Мартынович спросил, почему не предупредили с вечера.

— Вечером никто ничего не знал, Алексей Мартыныч, — объяснила Даша. — По тревоге ушли. Так вы придете? Ждут, уже в столовой сидят. Плиту я уже затопила, как же...

«Почему Константин Васильевич вызвал Мартыныча, а не меня? — подумала Мерсенева. Она подняла голову и по привычке посмотрела на Сережину кровать, но вспомнила, что его нет. — Должно быть, работы немного, вот и вызвали дежурного...»

Не спалось, она продолжала размышлять: «И куда ночью гоняли лыжников? Нисколько не жалеют ребят, в ночь-полночь устраивают походы!» Вот подрастет Сережа, и ему тоже придется ходить в ночные походы. Как-то сейчас они там, и сын и брат? Сумела ли Аня хорошо их устроить?

Она представила себе маленький колкотинский домик, заставленную мебелью тесную горницу. Аня, наверное, уступила гостям кровать, а сами хозяева улеглись на полу. А может быть, наоборот: гостям постелили на полу? Это даже лучше: Сережа любит спать просторно, раскинувшись. Не простыл бы только, на полу, наверное, дует, а Григорий вряд ли догадается поправить одеяло, если Сережа распахнется...

Григория Зинаида Алексеевна любила и жалела — большого, неуклюжего и очень неудачливого в жизни. Он вечно попадал впросак. Маленьким несколько раз тонул в Каменке. И речка-то такая, что летом пересыхала совсем, курицы переходили вброд, а Григорий умудрялся нахлебаться воды. Вытаскивали, откачивали, с трудом возвращали к жизни.

Пойдут ребята в тайгу на Урал по ягоды, и тут с Григорием что-нибудь да случится: то заблудится, то ногу об камень распорет. Раз провалился в заброшенную старательскую шахту, просидел в ней сутки, вытащили исцарапанного, покрытого синяками.

И все-таки он вырос, вырос большим статным парнем. Стал трактористом, научился играть на гармони, собирался жениться на соседской Наташе. Все перепутала война: Наташа ушла на фронт медсестрой и там погибла, а Гриша вернулся одноруким. Трактор водить уже не мог, поехал в город, поступил на тракторный завод контролером.

Трудной складывалась жизнь, но никогда Гриша не унывал. Призадумается, погрустит — и снова весел, шумен, бунтует, словно вот этот сиверко, что вторую неделю несется над седыми вершинами Урала, не ослабевая и не усиливаясь, заметая дороги мелкой снежной пылью...

Рано утром, не заходя на кухню, Зинаида Алексеевна отправилась к директору. Там был телефон, и она хотела позвонить в Собольское, узнать, когда приедут сын и брат. Директор стоял у окна и наблюдал, как из конного двора выезжают на работу лесовозы: дом отдыха строился. У стола сидел Сомов. После бессонной ночи лицо его обострилось. Он рассеянно просматривал листок с сегодняшним меню.

«Что это они так рано сегодня? Подъема еще не было...» — удивилась Мерсенева. Она поздоровалась.

Константин Васильевич оглянулся:

— Здравствуйте, Зинаида Алексеевна. Были в больнице? Как там?

— В больнице? — удивилась Мерсенева. — Зачем?

Директор прикусил губу и молча, по-стариковски ссутулившись, мелкими шагами прошел к письменному столу. Он был расстроен всем случившимся и чувствовал себя виноватым в том, что произошло ночью, — ведь это он не разрешил шеф-повару поехать в Собольское, так как было много работы в связи с приездом лыжников. А теперь он еще и проговорился!

Мерсенева не сводила с директора глаз:

— Зачем мне в больницу, Константин Васильич?

Директор посмотрел на Сомова умоляющим взглядом. Тот поморщился, как от боли, и встал

— Видите ли, Зинаида Алексеевна... — Он помедлил, лоб пересекла резкая морщинка. — Видите ли, вчера произошло несчастье Сережа заблудился в лесу.

— В лесу? — повторила Мерсенева и прижала руки к сердцу, всем существом ощутив, что на нее надвинулось что-то страшное. — Как в лесу?

— Ваш брат, возвращаясь из Собольского, провалился в шахту Мальчик пошел его искать и заблудился. Вы не волнуйтесь, мы нашли его. Но он, кажется, немного поморозился.

— Сереженька? Поморозился? — пролепетала Мерсенева. Глаза у нее широко открылись, она зашаталась.

Сомов подвел ее к дивану, отрывисто бросив через плечо:

— Дайте воды!

Стуча графином о стенки стакана, Константин Васильевич налил воды. Мерсенева оттолкнула стакан:

— Нет! Почему мне не сказали? Он всю ночь... А я спала! Спали! Где Сережа? Он жив?

— Жив, жив, Зинаида Алексеевна! Успокойтесь! Его увезли в больницу.

— Почему мне ничего не сказали? Я мать, он мой сын... Вы не имели права... Вы... Звери! — выкрикнула она и выбежала из кабинета.

Побледнев, Константин Васильевич молча переставлял с места на место чернильницу. Руки у него дрожали.

— Вот женщины — всегда так! — проговорил он. — Нервы...

— В больницу побежала, — сказал Сомов. — Распорядитесь хоть лошадь запрячь.

Стремительно бегущую в районное село Мерсеневу догнали уже на середине Светлого. Подъехав вплотную, Сомов и конюх Иван Захарович выпрыгнули в снег, взяли ее под руки и усадили в кошеву.

— Разве можно так распускать себя? — уговаривал Сомов Зинаиду Алексеевну. — Сережа вас за это не похвалит. Посмотрели бы вы, как он держится! Я был у него ночью. Совсем молодец!

— Сережа? — встрепенулась Мерсенева. — Вы видели его? Вы правду говорите — он жив?

— Конечно, жив. В таких делах не обманывают.

— Меня так обманули, так обманули! — пожаловалась Мерсенева. — Он всю ночь был в лесу, а я спала!

В больнице ее одели в халат, и сам главный врач Вениамин Алексеевич провел в девятую палату, где лежал Сережа.

— Мама! — выдохнул Сережа, увидев мать, и Мерсенева заметила, что у него под одеялом шевельнулись руки, словно он хотел протянуть их навстречу матери, но не смог этого сделать. Почему? Неужели у него отморожены и руки? Ведь говорили, нога...

Она хотела, но не успела расспросить об этом врача, она жадно вглядывалась в сына. Как он изменился за последние сутки! Темные пятна на щеках — это так, понятно, поморозился. Но почему у него черные глаза? Ведь он сероглазый, как отец, а теперь глаза темные, глубокие, блестящие. Ах, вот почему: ему больно, он страдает..

— Бедный ты мой! Тебе больно? — Она кинулась к сыну, но Вениамин Алексеевич, как будто ждал этого, быстро и крепко сжал локоть.

Зинаида Алексеевна послушно опустилась на подставленный стул.

— Тебе очень больно, Сереженька?

— Нет, не очень, — сказал Сережа, помолчал и оживленно, бурно заговорил: — Немного болит, но это ничего. Ты, мам, не беспокойся, я скоро поправлюсь, вот увидишь... А ко мне утром Женька приходил. Его не пускали, а он все равно пробрался вместе с Игорем и рассказал, как Винтик домой прибежал. Винтик тоже промерз, наверное, будет хворать...

«Что с ним? Он бредит? — думала Мерсенева. — Какой Винтик? Что произошло в лесу?»

— И дядя Семен приходил. А Вадим Сергеич приехал и добился, чтобы всем, кто меня спасал, разрешили прийти в больницу. Только лыжники придут после соревнования, сейчас им нельзя. А дядя Семен обратно уезжает, потому что у него трактор не готов, директор и так вчера ругался. Они на вездеходе поехали, на том самом, на котором меня из лесу привезли. А я в лесу ни капли не боялся, мама! Только снег глубокий, трудно ходить без лыж, скоро устаешь...

Он рассказывал и рассказывал не переставая, точно боялся, что заговорит мама и скажет не то, что нужно, и поэтому старался говорить сам. Вениамин Алексеевич тронул Мерсеневу за рукав:

— Мальчику нужен покой. Не будем задерживаться.

— Ты иди, иди, мама, — тотчас заторопился Сережа. — Мне хорошо, мне тут даже нравится.

— Хорошо, Сереженька, я пойду. Только ты, пожалуйста...

Не договорив, глотая слезы, она вышла.

БОЛЬНИЧНЫЕ НОЧИ

Сережа хорошо помнил — лыжник, когда выносил его из леса, сказал: «Теперь будет хорошо, теперь все кончилось!» Оказывается, ничего подобного. Ничего еще не кончилось. Вот уже третий вечер наступил, а все еще неизвестно, что будет с ним дальше.

Няня прошла по палатам, включила свет. За стеной в дежурке звенела посуда: там перемывали тарелки после ужина. Дверь в коридор была открыта. Сережа видел своих соседей по палате: пожилого усатого стрелочника Карпа Ивановича и слесаря собольского колхоза Колю Булавкина. Они приоткрыли форточку и украдкой курили, стараясь выдувать табачный дым в щелку. Из форточки клубился густой пар, точно там, за окном, кто-то тоже курил и пускал дым навстречу.

Побродив по коридору, они вошли в палату. Позевывая, Карп Иванович сказал:

— Что ты будешь делать! Ночью спал, днем спал, а теперь опять спать охота. Куда только сон лезет?

Говорил он так каждый вечер, и каждый вечер Булавкин отвечал:

— Отсыпайся, дядя Карп. На работу выпишут — спать некогда будет.

Карп Иванович, как цапля, стоял у кровати на одной ноге и расправлял одеяло. Потом, пропрыгав на месте, балансируя руками, повернулся, снял халат и улегся.

— Это ты верно говоришь, Николай, — кряхтел он, подгребая под себя края одеяла. — На работе не разоспишься. Забо-ота! Только где я работать буду? Вот вопрос!

Ему отняли раздавленную паровозом ногу, и теперь он в стрелочники не годился.

— Устроят, не беспокойся, — ответил Булавкин.

Приподняв рубаху, Коля кончиками пальцев осторожно ощупывал живот. Худое, с выпяченными скулами лицо было сосредоточенным и напряженным. Коле делали операцию желудка, и он на дню раз десять проверял швы.

— Держат! — удовлетворенно проговорил он. — Подрубцевались уже. Скоро пойдет на поправку.

Карп Иванович окликнул Сережу, но тот притворился спящим.

— Ишь ты! Малец-то наш спит уже. Раньше нас успел.

Понизив голос, они разговаривали о предстоящей выписке, о будущей работе Карпа Ивановича, об операциях. Потом в палате воцарялась тишина. Сережа погружался в воспоминания.

Теперь, когда все минуло, и он лежал в тепле и безопасности, все то, что случилось три дня назад, казалось страшным. Как только он вытерпел все это? И ведь нисколько не боялся! Ходил и ходил по лесу, пока не устал и не уселся отдохнуть под сосну.

От этого все и получилось. Если бы не остановился, а продолжал ходить, все бы обошлось. «Закалки у тебя мало оказалось, вот в чем все дело!» — сказал Женя, когда его вместе с Игорем впустили в палату и они разговаривали о случившемся. И прежде чем Сережа успел слово сказать, Игорь уже возразил: «Совсем не в этом, скажешь тоже! При чем тут закалка? Походи-ка ты по снегу столько времени без лыж, посмотрю, какой станешь!» Сережа заметил, что Игорь усердно подмигивает Жене. Понял, что он жалеет Сережу, поэтому так и говорит. Женя не унимался, они заспорили, зашумели. Карп Иванович застучал костылем и велел им убираться, не расстраивать Сережу.

Сережа так и не решился сказать брату, что напинал Винтика, хотя и видел, что брат здорово сердит на собаку. «Я ему задам! — грозился он. — Навек отучу от предательства! Домой приеду и отлуплю: зачем бросил хозяина?» И в самом деле отлупит, а Винтик и не виноват совсем. Эх, как нехорошо! Как все перепуталось после той ночи!

Сережа узнал, что дядя Гриша больше не появляется в доме отдыха: у них с мамой что-то произошло, она не хочет с ним встречаться. Живет дядя Гриша в районном центре, ночует в доме колхозника. Каждый день приходит в больницу, садится где-нибудь в уголке, терпеливо и покорно ждет, когда дежурный врач позволит повидаться с племянником. А впустят в палату — молчит и только смотрит...

А ведь дядя Гриша тоже ни в чем не виноват. Разве он нарочно упал в шахту? Сережа сам вылез из кошевы, сам заблудился в лесу. При чем тут дядя Гриша? Наоборот, надо его, Сережу, ругать за то, что не помог дяде Грише, который мог погибнуть. Послали Сережу за вожжами, а он и этого не сумел сделать. Правда, Серко домой убежал...

Мама ничего не понимает и ничего не хочет понимать. Сережа хотел заступиться за дядю Гришу: пусть она не думает, что дядя Гриша в чем-то виноват, наоборот... Мама не стала слушать и сказала резко, сердито: «Не говори мне о нем, сынок. Не поминай...» Глаза ее блеснули так нехорошо, как еще никогда не блестели. Сережа замолчал...

Самое странное в том, что дядя Гриша сам не верит, что он ни в чем не виноват. Сережа сказал ему, что он мог погибнуть в шахте, а дядя Гриша нахмурился и ответил: «Туда мне и дорога! Не разевал бы рот...»

Однажды, когда дежурная просила его выйти, потому что время кончилось, дядя Гриша кивнул, вытащил грязный клетчатый платок и, никого не стесняясь, вытер слезы. Хриплым, простуженным голосом сказал: «Родимый ты мой!» Хотел поцеловать, но сестра отстранила — лицо Сережи было в коростах, целовать не полагалось. К выходу пошел такой разбитой походкой, словно это был не танкист Силачев, а старик директор Константин Васильевич.

Константин Васильевич тоже не забыл Сережу, вчера прислал с мамой коробку шоколадных конфет. Сережа видел эти коробки в магазине дома отдыха. Продавщица жаловалась, что их плохо раскупают: дорогие. А Константин Васильевич не пожалел денег, купил и прислал. Мама так и сказала: «От Константина Васильевича тебе, сынок...» Сама развязала голубенькую ленточку — шелковая, вон она лежит на тумбочке, — сама клала конфеты в Сережин рот, а когда он больше не захотел, вытерла губы платком.

Дядя Семен тоже изменился. Он был очень скучный и все сокрушался о том, что они отпустили их в тот вечер домой. «Угнать бы вашего Серко на колхозный конный двор, вот и весь разговор. Поскандалил, поскандалил бы Григорий, а все равно пешком бы не пошли...» Покачивал головой и тяжко вздыхал: «И выпили-то всего ничего, а смотри, сколько глупостей наделали! Эх, Урал наш, батюшка! Суров край, с ним шутить не приходится...»

Не изменился только Вадим Сергеевич. Он оставался все таким же спокойным и внимательным ко всем, как и в тот вечер, когда приходил к маме заказывать какао для лыжников. Мама хотела остаться в больнице насовсем, чтобы самой ухаживать за Сережей. Вадим Сергеевич отговорил ее. Сереже она ничем не поможет, о нем хорошо позаботятся, а ей на работе будет легче справиться с горем, отвлечься от дум. Приезжать она может хоть каждый день, ведь до дома отдыха рукой подать. Сережа думал, что мама не согласится, но она согласилась. Кажется, она одного Вадима Сергеевича и слушалась теперь.

Одного за другим вспоминал Сережа всех, кто приходил к нему. Приходило много: и из Светлого, и из школы, и даже из Собольского ему присылали гостинцы. Так что Коля Булавкин даже позавидовал:

— Богато у тебя дружков, Сережка! Ко мне столько не ходит, куда там...

— А что? Хорошо! — одобрил Карп Иванович. — Не имей сто рублей, имей сто друзей. Всегда на выручку придут.

Долго не спал Сережа, вглядываясь в синий огонек ночной лампочки на столе посреди палаты. Задремал далеко за полночь, а проснулся от ощущения, что на него кто-то упорно и пристально. смотрит. Сережа дернулся и открыл глаза.

В палате было светло. На стуле рядом с кроватью сидел главный врач Вениамин Алексеевич и, пригнувшись, осматривал Сережины ноги. Он шумно посапывал. Белоснежный халат при каждом движении шуршал и потрескивал, так туго накрахмалили материю. У плеча доктора, с блокнотиком и карандашом наготове стояла дежурная сестра. Она-то и смотрела прямо в лицо Сереже.

— Мальчик проснулся, Вениамин Алексеевич, — тихо сказала она.

Врач взглянул на Сережу и усмехнулся:

— С добрым утром, Сережка! А мы, знаешь, немножко расхозяйничались тут без твоего разрешения. Не возражаешь?

Он надвинул на ноги простыню и открыл Сережины руки.

— Не возражаю, — сказал Сережа. Может быть, ему сегодня разрешат уйти домой? Он стал пытливо разглядывать врача, но по лицу Вениамина Алексеевича ничего нельзя было понять. Сережка, набравшись смелости, спросил: — Когда вы меня домой отпустите?

— Домой? Всему свое время, малыш... — Вениамин Алексеевич поглаживал Сережину голову, а сам все смотрел и смотрел в ту сторону, где были ноги мальчика, точно простыня ему нисколько не мешала, он мог видеть через материю. Потом встал, повернулся к докторше, которая чаще других бывала в палате и называлась лечащей: — Теперь, пожалуй, можно сказать, что опасность миновала, как по-вашему, Анна Ивановна?

Анна Ивановна слегка пожала плечами и улыбнулась:

— Не сомневалась, Вениамин Алексеевич. Пенициллин был и остается чудесным средством...

— Дешево ты отделался, вот что я тебе скажу, Сережка. Могло быть совсем худо. А теперь ты скоро будешь вовсю дурить вместе со своими приятелями. Потерпи еще немножко, и все! Потерпишь?

— Потерплю, если немножко, — кивнул Сережа и стал размышлять о том, что могло бы значить «совсем худо». Неужели операцию, о которой так много говорят в больнице?

Все направились к выходу. Шествие возглавлял грузно топотавший ногами Вениамин Алексеевич. Сбоку семенила Анна Ивановна, а сзади размашисто вышагивала дежурная сестра.

Когда медики появились в коридоре, навстречу врачу поднялся с места Григорий Силачев. Его исхудалое лицо густо обросло серой щетиной, воспаленные, глубоко запавшие глаза лихорадочно поблескивали. Накинутый халат висел на одном плече. Вениамин Алексеевич подошел к Григорию, накинул халат на второе плечо и, оглядывая Силачева с ног до головы, проговорил:

— Все такой же неприбранный. Что же ты, сержант, так опустился? Чего сам себя мучаешь? Ступай отдыхать!

Не первый раз Вениамин Алексеевич пытался отправить отдыхать почти обезумевшего от горя Силачева, но тот упорно отказывался покинуть больницу, хотя еле держался на ногах от усталости.

— Сами знаете, никуда я не пойду! — нахмурясь, сиплым голосом отказался он и теперь. — Вы мне про него скажите. Как он там?

— Сегодня могу тебе совершенно точно сказать: опасность миновала. Попахивало гангреной, но все обошлось, все в порядке. Племяш твой будет жить и здравствовать. Тебе это понятно?

Силачев еще больше нахмурился и исподлобья, недоверчиво посмотрел на врача:

— Точно говорите?

— Слово майора медицинской службы. Достаточно тебе, сержант? Пойдешь отдыхать? Или еще поупрямишься?

— Ладно, пойду, — пробормотал он и, не попрощавшись, поплелся к выходу.

Больница стояла на окраине районного центра, на пригорке, и с крыльца был хорошо виден весь поселок с накрытыми снеговыми шапками невысокими домиками, белая простыня озера с линиями пересекающихся дорог и темно-синяя полоса леса на вздымавшейся за озером горной гряде. И поселок, и озеро, и лесистые горы освещало холодное желтое солнце.. Все выглядело незыблемо твердо, мирно и ласково. Казалось почти невероятным, злым сном все то, что произошло четыре дня назад. Как мог он среди такой доброй, ласковой природы оказаться под угрозой гибели сам и подвергнуть смертельной опасности племянника?

Силачев прислонился к колонне и вытер проступившие в глазах слезинки серым клетчатым платком. «Знаем, знаем, какая ты добрая, мать наша природа. Пальца в рот не клади! Покорять да покорять тебя надо!» — думал он, вглядываясь в окрестности так пристально, как будто видел все это в первый раз.

Потом он спустился с крыльца и нетвердой походкой по пробитой в сугробах глубокой тропинке направился к центру поселка, припомнив, что где-то там видел вывеску парикмахерской.

Он чувствовал, что после всего пережитого возвращается к жизни.