Подмена

Глава двадцать четвертая ДОМ МУЧЕНИЙ

Дома я обернул руку кухонным полотенцем и полез в шкафчик над холодильником, чтобы отыскать в груде запретных столовых приборов фруктовый нож. Борясь с дрожью, я перебирал вилки и половники, пока не нашарил тот, которым папа недавно резал яблоко. Лезвие ножа было длиной не больше трех дюймов и не очень острое. С деревянной рукоятки уже начал облезать лак.

Я завернул нож в полотенце и положил в карман толстовки. Потом натянул на голову капюшон и отправился в парк.

Дойдя до перекрестка Карвер и Оук-стрит, я прошел мимо детской площадки и навесов для пикников. Пустые качели поскрипывали сами по себе. В парке было пусто, всюду висел дым.

За бейсбольными трибунами сквозь пелену дождя смутно вырисовывался темный силуэт мусорного холма. Стоячая вода превратила землю в чавкающую слякоть.

Я перепрыгнул через ограду и полез сквозь заросли кустарников. Остановившись у подножия, я глубоко воткнул нож в рыхлый грунт и гравий. Дверь появилась почти сразу же, но такая тусклая и потертая, что ее почти не было заметно.

Дверная ручка отсутствовала, поэтому я постучал и сделал шаг назад. В первую секунду ничего не произошло, потом контур двери озарился, подсвеченный изнутри теплым светом. Где-то в глубине зазвенели колокольчики, и на меня накатило странное ощущение неизбежности. Мусорная гора всегда была на этом месте, возвышаясь над парком, сразу за изгородью. Ждала меня.

Дверь распахнулась, но никто не встретил меня на пороге. Два ряда стеклянных фонарей освещали коридор. Стеклышки фонарей в проволочных переплетах располагались красивыми ромбиками. Когда я сделал несколько шагов внутрь, дверь бесшумно закрылась за моей спиной. Нож остался на полу, я наклонился и поднял его.

Гора Госпожи совершенно не походила на жилище Морриган. Стены, обшитые темным полированным деревом, резные плинтусы, замысловатый узор плиток на полу. В нишах вдоль стен сияли витражные окна в виде красивых картин, подсвеченных изнутри масляными лампами. И пахло здесь очень приятно, чем-то вроде смеси свежескошенной травы и специй.

В конце коридора я увидел маленький столик, на котором стояло неглубокое серебряное блюдо.

Возле столика стоял мальчик в темно-синих панталонах до колен и такого же цвета камзольчике. На вид ему было лет двенадцать, когда я приблизился, он поднял на меня глаза и протянул руку.

— Будьте добры, вашу карточку.

Я непонимающе уставился на него.

— Карточку? О чем ты, черт бы тебя побрал?

— Вашу визитную карточку. Будьте добры, вручите мне вашу карточку, и я сообщу о вашем приходе!

— Нет у меня никакой карточки. Отведи меня к Госпоже!

Он смерил меня долгим взглядом. Потом кивнул и жестом велел мне следовать за ним.

— Сюда!

Мальчик провел меня через несколько коридоров и дверей в теплую, освещенную лампами комнату.

Здесь на полу лежали ковры, в мраморном камине горел огонь. Меблировка представляла собой коллекцию разрозненных старомодных предметов, которые так обожала моя мама.

В кресле с высокой спинкой сидела женщина и вышивала на полотне ядовито-яркие цветы.

Когда я вошел, хозяйка мусорного холма подняла голову. Кожа вокруг глаз была у нее розовой, словно она только что плакала. Но когда ее лицо оказалось на свету, я заметил, что ресницы женщины осыпаны желтой гнойной коростой. На вид она была молода и, несомненно, могла бы считаться утонченной и ослепительной красавицей, если бы не ее нездоровый вид.

— Это вы — Госпожа? — спросил я, останавливаясь в дверях.

Она выпрямилась и замерла с иглой в руке, глядя на меня.

Лиф ее платья представлял собой сложную конструкцию из оборок, оборочек и складок. Выше ловко сидел высокий кружевной воротничок-стойка. Женщина улыбнулась, и от этого стала выглядеть еще болезненнее.

— Разве так принято приветствовать дам?

Голос у нее был нежный, но в его мелодичности ясно чувствовался ледяной холод. Лицо Госпожи было безмятежным, почти надменным, и от этого я разозлился еще сильнее.

— Вы сожгли церковь моего отца! Такое приветствие сойдет?

Госпожа отложила вышивание.

— Боюсь, это было необходимо. Моя милая сестренка ведет себя, как дрессированная собачка, валяет дурака и паясничает перед людьми, которые и так уже готовы нас забыть. Пришло время напомнить городу, кто мы такие!

— Так вот, значит, какой у вас мотив — нагнать страх Божий на людей, которые не верят в ваше существование? Вы уничтожили здание, которому двести лет! В пожаре погибла девушка!

— Страх Божий ничто в сравнении со страхом боли и утраты. — Госпожа склонила голову набок и улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и ровные, ослепительно белые. — Но, в целом, все к лучшему, ты согласен? В конце концов, трагедия обернулась благом и даже привела к нам дорогого гостя!

Сначала я подумал, что она говорит о себе во множественном числе, как это приятно у королевских особ, но на всякий случай огляделся по сторонам.

Возле письменного стола, на большой подушке сидела маленькая девочка в белых башмачках на пуговках и белой матроске. Она играла с проволочной клеткой, сажала туда заводную птичку и вытаскивала обратно. Вокруг талии девочки была повязана широкая лента. Один конец ленты крепко обвивался вокруг ножки стола.

— Правда, она премиленькая? — спросила Госпожа. — Просто прелесть!

На вид девочке было года два или три, у нее были зеленые глаза и маленькие ровные зубки. Когда она улыбнулась мне, на щеке у нее образовалась ямочка, такая глубокая, что я мог бы засунуть в нее палец.

Я с шумом втянул в себя воздух. Она была не такой, какой запомнилась мне, но я все равно ее узнал. Я узнал ее, несмотря на все оборочки и бантики. Она была человеком. Каждую неделю я видел ее на парковке перед церковью или на лужайке перед воскресной школой, где она играла в салочки с Тэйт. Натали Стюарт сидела на полу и смотрела на меня поверх птичьей клетки.

Она помахала мне заводной птичкой. Госпожа наклонилась, погладила ее по волосам и потрепала по щечке.

Я вспомнил мамины слова о том, как она сидела на подушечке у ног Госпожи. Натали была такая чистенькая, что казалась ненастоящей.

— Значит, она теперь ваша новая кукла?

Госпожа рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— Я обожаю хорошеньких детишек, а ты? К тому же, она украшает мою комнату. — Она обвела рукой вокруг. — Как видишь, я большая поклонница красоты.

В самом деле, стены комнаты были сплошь заставлены стеклянными витринами и горками с различными гербариями и раковинами. Самая большая витрина висела над бархатной спинкой дивана. Она была набита разноцветными бабочками, пришпиленными медными булавками.

Две стены комнаты занимали полки, как в библиотеке, только тут не было ни одной книги. На полках стояли птицы — в основном, сойки и малиновки — и огромное чучело вороны с оранжевыми стеклянными глазами.

Пока я рассматривал птиц и бабочек, Госпожа, сидя у стола, внимательно изучала мое лицо. Потом она встала и повернулась ко мне спиной.

— Садись, прошу тебя, — сказала она, указывая на кресло у камина. — Сядь и согрейся.

Я сел на краешек кресла с высокой спинкой и чуть наклонился вперед. Моя толстовка насквозь промокла, с нее текло на обивку.

Натали отставила клетку и подошла ко мне настолько, насколько позволяла лента, которой она была привязана.

Госпожа улыбнулась.

— Что нужно сказать нашему гостю?

Натали потупилась, пряча взгляд.

— Как поживаете? — пропела она, покачиваясь с носка на пятку.

В очередной раз качнувшись вперед, Натали протянула мне ладошку, в которой лежала смятая ленточка с привязанным к ней брелоком. Когда я хотел посмотреть, что это такое, она разжала пальцы и опустила ленту мне в руку. Потом улыбнулась и заковыляла назад, засунув в рот прядку волос.

Госпожа застыла, глядя куда-то в пустоту, с рукой, прижатой к горлу. Я заметил, что она машинально поглаживает пальцем резную камею, висевшую на бархатной ленте у нее на шее.

Внезапно Госпожа стремительно обернулась ко мне. И улыбнулась какой-то новой, хищной улыбкой.

— Моя сестренка когда-то была богиней войны. Она тебе не рассказывала? Она сидела на берегу реки, с ясеневой веткой в руке и с вороньим пером в волосах. Со своего возвышения Морриган наблюдала за тем, как враждующие армии переходят реку, и выбирала, кому из противников жить, а кому умереть. Но со временем она, как и все остальные, позволила людям низвести себя до ничтожества, она умалилась, чтобы стать вровень с представлениями невеж! Так поступили все, кроме меня!

— Я вас не понимаю. Какая вам разница, что люди думают о Морриган?

— Никто не защищен от неверия. Ослабление их веры погубит нас всех! — Госпожа повернулась и впилась глазами мне в лицо, запнувшись на слове всех. Глаза у нее были темные, налитые кровью, с веками, воспаленными болезнью. — Мы издревле гордились своей силой и властью, даже когда это превращало нас в чудовищ. А теперь они принижают нас в своих сказках, превращают в духов и фей! Жалкие людишки, склонные ко лжи и бесчестью, мелочные в своих свершениях и замыслах! Ничтожные, злобные и бессильные! — Она вскинула голову и посмотрела мне в глаза. — Можете мне поверить, мистер Дойл, я — не бессильна!

Я ничего ей не ответил. Несмотря на всю свою болезненность и хрупкость, Госпожа показалась мне беспредельно жестокой.

— Мы меняемся, — продолжала она. — Они погубили мою сестру и лишили ее власти. Отныне мы — мифический народец, зависимый от превратностей их жалких познаний и сказок! Они стали указывать нам, кто мы такие!

— Но если все так плохо, почему не остаться здесь? Зачем лезть к ним и ждать, когда они вас совсем уничтожат?

— Затем, что этот город связан с нами. С давних пор мы помогали им, чем могли, а они помогали нам!

— Под помощью вы подразумеваете кровь?

Госпожа горделиво выпрямилась.

— Мы имеем право взимать плату за помощь, которую оказываем! Мы дали им благополучие. Мы сделали их тем, кто они есть — самым красивым, самым удачливым поселением в окрестности, а взамен они год за годом помнят нас гордыми, властными и грозными. Чтобы продолжать жить нам достаточно их веры.

Но я знал, что этого не достаточно. Крыши протекали, плодородный слой почвы вымывался дождями, ржавчина брала свое, Джентри постепенно приходил в упадок. Госпожа была бледна, с покрасневшими нездоровыми глазами, а ее народ нуждался в крови и поклонении, чтобы выжить.

Я покачал головой.

— Вы крадете детей из семей, убиваете их. И надеетесь, что люди будут вечно терпеть и мириться с этим?

— Мы такая же часть этого города, как и они, мы — залог и условие их привычного образа жизни. И они любят нас за это!

Я отвернулся к огню, качая головой.

— Это неправда. Мы им не нужны, они нас не любят. Они нас ненавидят!

Госпожа издала тихий, похожий на смех, вздох.

— Ах, милый, люди такие лицемеры! Они болтают и кричат, они заламывают руки и устраивают собрания, иными словами, вечно поднимают суматоху! А ты знаешь, как понять, чьи крики искренни?

Госпожа улыбнулась ледяной улыбкой. Она могла бы сойти за восковую или фарфоровую куклу, если бы не глаза — злые, жестокие и ясные.

— Те, кто искренен — уходят. Остальные пускают корни в нашем тихом городе, и то, что в свой час они ломают руки и оплакивают своих пропавших детей, не мешает им брать плату, а также беречь и содержать наш милый город. Так было, и так будет!

Глаза у нее были темные и жуткие. Мне казалось, что она никогда не перестанет улыбаться.

— Значит, вы убиваете детей не потому, что вы лишенные морали психопаты, а потому, что горите на общественной работе?! — Я заявил это так твердо, что сразу почувствовал прилив храбрости. — Вы делаете это для общего блага, да? Не для утоления своей прихоти, а для всего города, ведь это городу нужны мертвые дети и убитые горем родители! И, черт возьми, поджог церкви, разумеется, всего лишь невинная шалость!

— Да, — невозмутимо ответила Госпожа. — Их кровь — это их кровь, но когда они даруют ее мне в знак поклонения, я принимаю их дар, а взамен даю им власть. — Она протянула руку к моей щеке. — Смирись с этим, милый! Все так делают!

Я отдернулся и сделал шаг назад.

— Но если вы, по традиции, годами устраиваете городу кровопускания, то зачем вам понадобилась церковь? Чем она вам помешала? Зачем причинять дополнительные страдания тем, с кого вы и так берете плату кровью?

— Затем, что моя мерзкая сестричка-гоблинша оспаривает мою власть! Она преступила все границы, позволяя своим подручным открыто появляться на улицах города! Ее беспечное отношение к осторожности может казаться очень милым, но оно подрывает сами основы нашего существования! Теперь, когда людишки заняты своим горем, они уже не смогут с прежней радостью делиться с моей сестрой тем, что ей так нужно!

— Значит, вы так наказываете ее?

Госпожа улыбнулась, ее рот был прекрасен и беспощаден.

— Я просто хочу договориться по-хорошему, достичь компромисса. Но если она вновь и вновь отвергает мои предложения, ничего не остается, как наказать ее. Будь добр, передай ей это, когда увидишь в следующий раз. Скажи, что случившегося легко можно было избежать.

— Я вам не посыльный! Я работаю на Морриган, но не моя забота сообщать ей о том, что она кругом неправа!

Госпожа улыбнулась, опустив ресницы.

— Ах, мой милый наивный мальчик, Морриган тебе не указ. Ты наделен свободой воли, разве не по собственному почину ты пришел ко мне сегодня? Даже не сомневайся, если бы моя сестричка могла тебя удержать, она бы это сделала. Да, ты можешь выступать в ее убогом цирке, но твоя воля принадлежит только тебе!

— По крайней мере, ваша сестра заботится о ком-то, кроме себя. Она спасла мне жизнь, так что перестаньте говорить о ней как о каком-то ничтожестве!

— Но она и есть ничтожество! Ни гордости, ни достоинства! Она посылает своих подручных плясать, как дрессированных мартышек, унижая себя перед городом!

— И за это вы решили ее возненавидеть?

Госпожа покачала головой, глядя на Натали.

— Морриган солгала мне, она меня обманула. Она украла из моего дома ребенка и вернула его родителям. Она бросила мне вызов и поставила под угрозу само наше существование! Она едва не погубила весь город!

— Морриган решила, что чужие дети вам не игрушки, и она права. Что вы собираетесь сделать со своей новой куклой? Приколете ее булавкой как бабочку, и будете перед всеми хвастаться прелестным экземпляром своей коллекции?

— Ты о ком, об этой маленькой проказнице? О нет, с ней не случиться ничего особенного. Уйдет в землю, как все остальные, абсолютно незаметно.

— Она и не должна быть заметной, чтобы иметь значение! Она — ребенок, у которого есть семья. Она чья-то сестра!

— Разумеется. Была. А теперь стала никем. За час до рассвета, когда День всех душ перейдет в день какого-то забытого святого, она умрет ради обновления города.

— И вас это радует? Вы убиваете маленьких детей, потом возвращаетесь к себе и ждете, когда наступит время сделать это снова? Что это за жизнь такая?

Госпожа подняла голову, глядя куда-то в невидимую мне даль.

— Раньше они жертвовали нам воинов. — Она с отвращением посмотрела на Натали, словно ей претила сама мысль о столь ничтожном существе. — А теперь, когда нас низвели до роли духов и гоблинов, мы держимся только на убийстве слабых.

Я попятился назад. Прочь из этой комнаты, набитой стеклянноглазыми птицами, мертвыми бабочками и громоздкой старомодной мебелью. Все эти предметы вдруг сделались болезненно-четкими, будто кроме них в моей жизни не было ничего другого.

Госпожа подошла к столу, взяла маленький латунный колокольчик. Позвонила, раздался пронзительный и громкий звук.

Затем она села и пристально посмотрела на меня.

— Наша встреча затянулась. Я благодарю тебя за визит и не желаю тебе никакого зла, однако, к сожалению, не могу ни отменить разрушение церкви, ни вручить тебе то, что ты хочешь. Кромсатель тебя проводит!

Я мгновенно вспомнил слова Морриган о Кромсателе. На секунду я почти представил его себе — огромную, массивную и грозную фигуру. Но только на секунду. Потом все вытеснил образ женщины. Она лежала в темной воде, с изуродованным лицом и привязанными к телу руками.

— Нет! — выдохнул я, прекрасно понимая, насколько бесполезно это слово, но не в силах сдержаться. — Я не оставлю ее здесь! Она же маленькая, она просто ребенок!

— Это бессмысленный спор, — ответила Госпожа. — Я не отдам ее добровольно, а ты не сможешь одолеть моего Кромсателя. Никто не сможет, честно говоря.

Я попытался представить, что бы на моем месте сделал настоящий герой. Что сделала бы Тэйт. Но Натали была сестрой Тэйт, а я был под землей, один на один с женщиной, способной опустошить целое озеро и вылить его в гостиную своей сестры, желая отомстить. С женщиной, которая насылала на город бесконечный дождь и пожар, только для того, чтобы напомнить о себе. Что я по сравнению с ней? Ничто!

Когда открылась дверь, Натали съежилась и спряталась за юбку Госпожи, вцепившись в свою клетку.

В дверях стоял Кромсатель. Он был очень худой, ростом гораздо выше Госпожи. Он мог бы быть ее братом. Те же темные волосы, те же слезящиеся больные глаза.

Все в нем было мне знакомо — черное пальто, тонкие бесцветные губы, выпирающие лицевые кости, но очень смутно и неверно, как во сне.

Кромсатель дотронулся пальцами до лба, хотя был без шляпы.

Я посмотрел на него — и вдруг вспомнил себя совсем маленьким, умещавшимся на сгибе его локтя. Он забрался в спальню, вытащил малыша из колыбельки, закрыл окно. Оставил меня в комнате. Выходит, Кромсатель был моим единственным воспоминанием о жизни до Джентри.

Госпожа встала со своего кресла и отошла на приличное расстояние.

Кромсатель молча проводил ее взглядом. Глаза у него были прищуренные и внимательные.

Не глядя в его сторону, Госпожа заговорила снова.

— Будьте любезны, покажите нашему гостю выход!

Кромсатель улыбнулся странной бесстрастной улыбкой, поклонился мне, и в этот момент я почувствовал запах, исходивший от его кожи. От него пахло ядом, железом.

Я мгновенно почувствовал сердцебиение, и не только в груди, а одновременно в руках, в пальцах и горле.

Госпожа закрыла лицо платочком.

Мой следующий вопрос был вызван не столько любопытством, сколько полной растерянностью.

— Кто он такой?

Она посмотрела на меня поверх кружевного уголка носового платочка, ответ прозвучал неразборчиво.

— Садист и мазохист. Сам терпит немыслимые страдания, поскольку ему доставляет удовольствие наблюдать за мучениями других.

Однако Кромсатель не выглядел ни страдающим, ни несчастным. Веки у него воспалены, белки глаз налились кровью, но двигался он быстро и уверенно.

— Идем! — хриплым шепотом приказал он, схватив меня за руку.

Когда Кромсатель вытащил меня в коридор, я обернулся. И увидел, как сестра Тэйт заняла свою подушечку, прижимая к груди клетку.

И вдруг меня обдало запахом крови, я пошатнулся.

Кромсатель поддержал меня, больно впившись в руку. На его лице было написано вежливое достоинство, как у кинематографических джентльменов, разъезжающих в экипажах, но грубый и низкий голос настолько не вязался с этим образом, что казался принадлежащим кому-то другому.

— Полегче! — сказал он. — Все в порядке!

Он повел меня по коридору, поддерживая за предплечье.

— Скажи-ка, братец, как там нынче погодка в парке? Кажется, дождик накрапывает?

Когда я промолчал, он встряхнул меня, крепче стиснул пальцы и поволок по коридору так быстро, что полы его пальто взметнулись и захлопали.

— Только не вздумай падать в обморок, не то я живо приведу тебя в чувство парой пощечин! Мне наплевать, что происходит на земле, но видит Бог, я люблю этот славный городок! Наша Госпожа тоскует по старым временам, а я тебе скажу, что воины и крестьяне никогда не оказывали нам такого гостеприимства, как сейчас.

Все мои силы уходили на то, чтобы переставлять ноги, держать спину прямо и глядеть в пол.

— Хочу рассказать тебе одну историю, — продолжал Кромсатель. — Историю о нас и о людях, живущих наверху. Случилось это в тяжелую и трудную пору, когда они ждали от нас спасения. Поверь мне на слово, братец, в тот год мы получили столько крови, сколько никогда прежде! Мы резали их ягняток на все древние праздники — на Имболк, на Белтейн и на Ламмас[19] — короче, на каждый святой день. — Он улыбнулся, показав мелкие ровные зубы, но я заметил, что десны у него кровоточат и гноятся. — Праздничков-то много, братец!

— Это было во время Депрессии, — сказал я. Мой голос прозвучал сипло и прерывисто.

— Чего?

— Вы обескровливали город в период Великой депрессии. Вы забирали у жителей детей, а они обвинили в этом Келлана Кори. Они повесили его на Хит-роуд за похищение детей.

Кромсатель остановился и повернулся ко мне. Потом ухмыльнулся — широкой и зловещей ухмылкой, исказившей его лицо.

— Так ведь Кори это и обстряпывал, братец. Можешь не сомневаться, это он похищал милых деток!

Когда он заговорил, исходивший от него запах сделался густым и нечистым, похожим на ржавчину или засохшую кровь.

Я выдернул руку и привалился к расписным обоям.

— О чем ты говоришь? Кори не похищал детей! Он просто хотел жить обычной жизнью!

Кромсатель расхохотался мне в лицо.

— Конечно! Разумеется, он хотел жить уютной и безмятежной жизнью, заниматься своим магазинчиком и любоваться звездами со своей девушкой. А мы хотели кое-чего другого. И получали то, что хотели. Все просто!

Впервые за все время я посмотрел на него — по-настоящему посмотрел. Лицо у Кромсателя было правильное, с прямым носом и острым подбородком, но натянутая кожа вокруг век подчеркивала провалы глазниц, придавая ему сходство с черепом.

Если не считать полуразложившихся синюшных девиц, то обитатели шлакового отвала выглядели вполне здоровыми. Да, они были странными и несколько уродливыми, но при этом у них были ясные глаза, и отсутствовала тень страданий на лицах. А Кромсатель, похоже, гнил заживо.

Я делал частые мелкие вдохи. Поле зрения резко сужалось, все уплывало куда-то вдаль, и я ничего не мог с этим поделать.

Кромсатель схватил меня за руку и как следует встряхнул.

— Держись за меня, братец! Мы почти пришли.

— Как вы добились от него… чего хотели?

— От Кори? Да проще простого! Он нашел себе милую набожную девицу, которая по воскресеньям играла в церкви на пианино и не имела ничего против некоторой странности нашего приятеля. Не буду врать, вначале он не горел желанием браться за такую работу, но, в конце концов, согласился, — с неожиданной пылкостью заверил меня Кромсатель. — Когда я закончил, его податливая подружка потеряла половину того, что имела, а дружище Кори был готов на все на свете, лишь бы она сохранила оставшиеся пальчики.

Перед глазами у меня поплыло, волной накатила тошнота.

— Но я слышал, что это не ты убил его. Это сделал шериф и его помощники, они его линчевали!

Кромсатель покачал головой.

— Ну нет, это было наших рук дело! Уж поверь мне на слово, братец! Не спорю, жители городка пришли за ним, но прикончили его мы. Эти только приволокли его к месту убийства, и самое забавное, что они приговорили его за дело, хотя, возможно, не были в этом до конца уверены. Сначала они грозили ему расправой, потом избивали на улице, как собаку, но, можешь не сомневаться, он был жив, потому что визжал, как резаный.

— Вы убили одного из своих!

Кромсатель поволок меня вперед, по коридорам и проходам с красивыми резными панелями и расписными обоями. Свернув за очередной угол, мы снова оказались перед входом, в небольшом вестибюле с гладким полом и стенами, обшитыми элегантными деревянными панелями. Перед глазами у меня все качалось и плыло.

Кромсатель отпер дверь, толчком распахнул ее наружу.

— А теперь иди к своим маленьким друзьям!

С другой стороны порога на меня пахнуло палой листвой и свежим воздухом. Мне нужно было срочно вернуться в парк, где я снова мог бы вздохнуть, но сестра Тэйт оставалась привязанной к старомодному бархатному креслу, поэтому я пересилил себя, развернулся и поверх качающейся комнаты посмотрел в лицо Кромсателя.

— А если нет?

Он стоял возле дверного проема, высокий и безукоризненный, как настоящий придворный, только губы у него были чересчур тонкими, а лиловые тени под скулами делали его лицо похожим на голый череп.

— Иди, потому что я так сказал, а если не пойдешь, то отправишься прямиком в ад. Возможно, братец, ты славный малый, весь из себя прекрасный и расчудесный, да только мне ты никакой не братец!

После этого он пихнул меня в спину и вышвырнул прочь — в Джентри, наружу.

Поскользнувшись, я грохнулся на колени и руки, так что холодная грязь зачавкала в моих растопыренных пальцах. За спиной с грохотом захлопнулась дверь, лязгнул металлический засов.

Я встал, кашляя и хватая ртом воздух, потом, шатаясь, поплелся через парк. Но на углу Карвер-стрит остановился.

Я стоял в дрожащем свете фонаря, глядя на брелок, который дала мне Натали. Ленточка на нем была потертая и засаленная, а сам брелок оказался язычком обычной пластмассовой молнии, только в виде игрушечного медвежонка.

Я прошел по мокрой траве к одинокому столику, где мы с Росуэллом сидели накануне, и шлепнулся на скамейку.

Сил не было. Я был выжат, как лимон, легкие горели, одежда насквозь провоняла дымом, отцовская церковь сгорела, а Натали Стюарт была жива, но очень скоро должна была умереть.

Мне хотелось стать невидимым, раствориться, исчезнуть. Хотелось лечь и просочиться сквозь землю. Тогда бы мне не надо было ни думать, ни чувствовать. Я бы стал землей, травой, корнями. Ничем.

В кармане загудел телефон, я вытащил его, чтобы посмотреть, кто звонит. Эмма. Я знал, что надо ответить, сказать ей хотя бы, где я нахожусь, заверить, что со мной все в порядке, но разговаривать не было сил. Секунду-другую я смотрел на экран, где высвечивалось ее имя. Потом нажал отбой.

Глава двадцать пятая СВЯТОЕ

Я очнулся от холода, весь дрожа. Оказалось, я уснул, неуклюже свернувшись на скамейке возле столика. Шею ломило, пальцы ног онемели. Было шесть утра. Я пропустил десять звонков от Эммы и два от Росуэлла.

Скажем прямо, этим утром школа не значилась в списке моих приоритетов. Руки и ноги у меня окоченели, нужно было срочно вернуться домой, принять горячий душ и выспаться. Но при свете дня стало ясно, что сначала мне необходимо поговорить с Тэйт, поэтому по пути домой я решил сделать крюк через Уэлш-стрит и заглянуть к ней.

Тэйт была в гараже, я заметил ее через открытую дверь, догадавшись, что она или прогуливает или, что вероятнее всего, школьная администрация уже сообщила ее матери о вчерашнем избиении Элис. За драки на территории школы наказывали временным отстранением от занятий.

Капот «бьюика» был поднят, Тэйт копалась под ним. Когда я подошел, она как раз высунула голову из-под крышки и выронила разводной ключ. Он со звоном упал на бетон и отлетел под днище. Тэйт с досадой пнула ногой по бамперу и отскочила, морщась от боли.

— Тэйт, — сказал я. И больше ничего. Мой голос прозвучал сипло и вымученно.

Она обернулась, хотела улыбнуться, но ее улыбка быстро погасла.

— Что случилось? Что ты тут делаешь?

Я покачал головой, схватил ее за рукав и потащил прочь от машины, на тусклый утренний свет.

— Ты видела это раньше?

— Эт… — Она схватила пластмассовый язычок от молнии. — Ты… где ты это взял?

Мне хотелось, чтобы она прочла ответ по моему лицу, это избавило бы меня от ненужных слов и неправдоподобных объяснений, но Тэйт только уставилась на меня с испугом.

— Скажи, где ты это взял? Нашел? Где, черт возьми? — Она вырвала брелок у меня из рук, подняла повыше. — Ты видишь? Видишь этот кусочек пластмассы у меня в руке? Говори, где ты его взял?

Я молча смотрел на нее. Правда была ужасна, я даже для себя не находил для нее слов, как, впрочем, и всего остального, творившегося под нашим городом.

— Где ты думаешь, там и взял.

Тэйт снова посмотрела на язычок, и я заметил, как изменилось ее лицо — как будто в ней что-то надломилось, а потом, так же быстро, сплавилось воедино.

— Ты ее видел!

Я вдруг почувствовал, как сильно пересохло у меня во рту.

— Да, под землей.

Тэйт уставилась на меня.

— Но ты ее видел! Значит, она жива. Ты ее видел, но ничего не сделал — ты не привел ее домой!

Я покачал головой, умирая от стыда и беспомощности.

— Я не смог, Тэйт! Они слишком привыкли делать такое безнаказанно, они делали это годами, и никто их не останавливал, даже не пытался. Я не знаю, как это сделать, Тэйт!

— Так придумай!

Я подумал о маме — странной, отстраненной, всегда холодной и всегда печальной.

— Ты уверена, что хочешь этого?

— Да, черт возьми, я уверена! Она моя сестра! — воскликнула Тэйт, ударив обеими руками по капоту машины. — По-твоему, я не должна сделать все, что смогу, чтобы вернуть ее?

Я не знал, какими словами рассказать ей о нашей семье, о том, какой жуткой и мучительной может стать жизнь под крышей ее дома. О том, что они до сих пор наказывают нашу маму за давнее спасение; что они целых пятнадцать лет ждали возможности отомстить, потому что для них пятнадцать лет — это две секунды, и что они никогда ничего не прощают. Они заставляют виновных расплачиваться до самой смерти.

— Это может навредить твоей семье, — сказал я, наконец.

Тэйт шумно выдохнула и взяла меня за руку, но не так, как девушка берет за руку своего парня, а крепко и испуганно, как утопающий.

— Мэки, моя семья и так в руинах, я даже не представляю, что может нам навредить еще больше! — Она сжала мои пальцы, заглянула в глаза, а кругом все пахло металлом. — Просто скажи мне, что нужно сделать!

Я покачал головой. Тэйт никогда никого не спрашивала, что делать, а у меня для нее не было специальных ответов, никакого тайного знания. Все случилось просто потому, что тут так заведено, потому что такое здесь происходило десятилетиями. Или столетиями.

Глаза Тэйт были строгими и блестящими, но не от слез. У нее был жесткий взгляд, она вообще была не из тех девушек, которые умоляют.

— Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать! И заруби себе на носу — я не буду сидеть, сложа руки!

Я взял ее руку в свои, сжал ее запястье, удержал на месте.

Они долго обрабатывали Келлана Кори, прежде чем тот перешел на их сторону, Кромсатель все-таки нашел нужное решение. Человек способен на многое, если начать отрезать пальцы его девушке.

— Сиди дома, — сказал я, не выпуская ее руки.

Взгляд, которым она меня наградила, был ужасен.

— Нет! Ни за что! Речь идет о моей сестре. Я не буду отсиживаться дома, как пай-девочка, и ждать, захочешь ты что-нибудь сделать или нет!

Она была такая смелая, такая безрассудная, что я ни словом не солгал ей, когда сказал:

— Слушай, все обстоит именно так и не иначе. И ты ничем не можешь ей помочь. Поэтому иди в дом и запри двери. Я что-нибудь придумаю.

После этого я быстро поцеловал ее и выскочил в открытую дверь гаража, чтобы не смотреть ей в лицо.

Я был почти уверен, что Тэйт побежит за мной, но она не побежала.

Только когда я прошел целых полтора квартала, не услышав ни несущегося в спину потока оскорблений, ни топота нагоняющих шагов, у меня зародилась надежда, что Тейт, в кои-то веки, меня послушается.

По дороге домой я сделал мысленную перепись своих возможностей. Надо признаться, список получился далеко не обнадеживающий. Морриган могла сколько угодно враждовать со своей сестрицей, но я точно знал, что она не станет помогать мне спасать Натали, потому что с ее точки зрения, похищать детей для совершения жертвоприношений вполне допустимо. И еще потому что Морриган, как и все остальные, боялась свою сестру. Вернее, она боялась того, что произойдет, когда Госпожа поймает кого-нибудь за совершением преступления.

У меня не было никакого решения, никакого плана. У меня вообще не было ничего, кроме наполовину опустошенной бутылки тоника и фруктового ножа, но в данном случае от них было немного проку.

На углу Конкорд и Уикер-стрит я остановился. Не помню, как долго простоял там, разглядывая свой дом, словно он вдруг превратился в головоломку типа «найди спрятанный предмет». Во дворе было что-то не так, причем, сразу всюду.

Приставная лестница валялась снаружи, на лужайке, опрокинутая, как огромная буква «А». Перед крыльцом темнели длинные грязные полосы. В нескольких местах газона был вытоптан до самой земли. Кто-то забил водосток листьями и ветками, так что вода потоком хлестала на крыльцо.

Я дернул дверь за ручку, но она оказалась закрыта изнутри, так что мне пришлось обшарить кусты в поисках запасного ключа. Попутно я отметил, что клумбы перед домом были изуродованы: раздавленные бутоны тюльпанов бурыми клочками пестрели на бетонной дорожке.

На крыльце безобразной рыжей кашей растекся раздавленный тыквенный фонарь. На меня таращились его пустые глазницы, прогоревшая свечка утопала в ошметках.

Войдя в коридор, я поразился царившей в доме пустоте. Отец, наверное, был в полиции или помогал родителям Дженны в подготовке к похоронам. Он утешал людей и помогал им справляться с хаосом, мама, скорее всего, в госпитале, у нее утренняя смена, но у Эммы занятия начинались не раньше полудня. Ее сумка висела на крюке за дверью. Я выждал секунду, потом окликнул ее.

Никто не ответил. Пальто Эммы валялось на банкетке возле столика для почты. Повсюду в доме свет был выключен, так что я двинулся на ощупь, держась за стену.

В кухне было пусто, но зловещий холодок, растекшийся по шее, предупредил меня, что я не один. Я долго прислушивался, прежде чем расслышал. Не плач, всего лишь сдавленный всхлип. Потом снова тишина.

— Эмма? — Я зажег свет и упал на колени.

Эмма сидела под столом. Столовые приборы из нержавейки и хорошие ножи были разложены вокруг нее кругом, а сама она прижимала к груди стиснутые кулачки. С зажатым в них мясницким ножом. По щеке Эммы расползался огромный кровоподтек.

— Эмма, что случилось?

Она открыла рот, но ничего не сказала, только смотрела на меня из-под стола и трясла головой.

Я потянулся к ней, но металлический защитный круг прошил мне руку молнией боли. Я с размаху шлепнулся на пол и зажмурился, кухня плавно заходила ходуном.

— Убери это все.

Эмма мотнула головой: коротко и отчаянно.

Тогда я рывком натянул рукав на пальцы, разбросал ножи, добрался до Эммы, сгреб ее в охапку, выволок из-под стола и протащил по линолеуму на свет.

Палые листья и сухие комья бурой травы запутались у нее в волосах, пристали к одежде. Ее футболка была в грязи. Голые руки ниже локтей были сплошь покрыты ужасными спиралевидными ожогами. Когда я осторожно дотронулся до одного из них, Эмма охнула. Кожа вокруг ожога была горячей и воспаленной. Я не посмел дотрагиваться до нее снова.

Я обнял Эмму за плечи.

— Они были у нас дома?

— Нет, — шепотом ответила она. — Они были во дворе. Понимаешь, я забралась на лестницу, чтобы прочистить водосток. Он забился. А они… они… они смеялись.

— Какие они? На кого похожи? На меня?

Она подняла на меня полный ужаса взгляд.

— Нет, они не такие, как ты! Они… — она коротко, судорожно втянула в себя воздух. — Они… безобразные.

Я понял, что слишком сильно сдавливаю ее плечо, и разжал пальцы.

— Как — безобразные?

— Костлявые… и белые… сгнившие… — Она вдруг с размаху уткнулась лицом в мою грудь и прошептала мне в рубашку: — Они мертвые, Мэки!

Боль опоясала мои ребра, я охнул.

— О… Убери это.

Эмма посмотрела на нож, зажатый в ее руке, словно не понимая, откуда он взялся. Потом зашвырнула его в угол. Нож, как стрелка компаса, завертелся на полу. Когда он остановился, кончик его лезвия указал на холодильник.

Эмма сглотнула.

— Они пришли на лужайку и окружили лестницу. — Теперь она говорила энергично и резко. — Они спрашивали, не хочу ли я навестить их. Говорили, что у них есть изолятор, и они приглашают туда таких, как я.

— А потом? — спросил я, стряхивая траву с ее футболки, вытаскивая листья из волос.

— Они сбросили меня с лестницы. У них такие ногти… очень длинные… и они… — Не договорив, она протянула мне свои руки.

Ожоги были свежие и влажные. От них пахло озоном, как после грозы.

— Как ты спаслась?

Эмма улыбнулась, я никогда в жизни не видел у нее такого ироничного выражения лица.

— Я прочитала двадцать третий псалом!

— Ты изгнала их стихами из Библии?

— Я об этом читала, Мэки!

— Погоди, я не понимаю! Ты где-то вычитала, что если к тебе в дом завалится компания мертвых полуразложившихся девиц, которые будут выжигать граффити на твоих руках, то нужно прочитать пару-тройку псалмов, и они провалятся обратно в преисподнюю?

— Вернувшиеся, — сказала Эмма, не поднимая головы с моего плеча. — Когда умерший оживает и приходит к живым, его называют «вернувшимся». — Она произнесла это серьезным назидательным тоном, несмотря на обожженные руки и волосы, насквозь промочившие мою рубашку. Потом Эмма вдруг крепко обняла меня и подняла голову. Ее руки превратились в сплошную рану, но она быстро убрала их за спину, наверное, хотела скрыть от меня, насколько плохо дело. — Просто… я просто не знала, что еще сделать.

— Эмма, прости меня. Сейчас я принесу перекись водорода, йод или что там еще. Мы все обработаем. Только скажи мне, что делать, ладно?

— Все нормально, — ответила сестра. Вода стекала по сторонам ее лица. — Все в порядке. Они даже в дом не вошли. И все совсем не так плохо, как кажется. Только болит ужасно, но сейчас уже лучше. Честное слово, я уже почти ничего не чувствую!

Я хотел осмотреть ее руки, но Эмма отдернула их и уставилась на свои ладони.

— Ты замерзла?

— Н-немножко. Не очень, — она снова потупила глаза.

Ее руки были бледно-голубого цвета и угрожающе синели на глазах. Темная сетка вен проступила под тонкой кожей. Ногти посерели.

— Они забрали мои рабочие перчатки, — сказала Эмма тонким срывающимся голосом. — Они забрали мои перчатки…

Я встал.

— Вот что, включи везде свет и запри двери. Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

Она схватила меня за рукав. Ее пальцы бессильно скользнули по моей толстовке, будто отказываясь повиноваться.

— Постой… ты куда?

— За твоими перчатками.

Глава двадцать шестая ЦЕНА

Внизу, под шлаковым отвалом, весь Дом Хаоса пропитался дождевой сыростью. В углах огромного вестибюля жарко горели оба камина, сегодня здесь было теплее, чем обычно.

Полуразложившиеся синюшные девицы стояли возле одного из каминов. Они перебирали подносы с аптечными пузырьками, плавили воск и запечатывали горлышки. Работали они передавая друг другу бутылочки и приглушенно переговариваясь между собой.

Морриган сидела на полу за стойкой и возилась с куклой, сделанной из перьев и грязной бечевки.

Я обогнул стойку и остановился над ней.

— Привет, отщепенец, — сказала Морриган, не поднимая головы. — Пришел сказать, как сожалеешь, что предал нас и побежал выклянчивать милости у моей сестрицы?

— Нет, я пришел сказать, что ты сделала чертовски большую ошибку. И прекрати называть меня отщепенцем!

— А как тебя называть? Может, подкидышем? Или подменышем? Младенчиком, оставленным в чужой колыбельке? — Она отшвырнула куклу и уставилась на меня снизу вверх. Ее зубки, как булавки, сверкнули в свете камина. — Я дала тебе лекарства и целебные настойки, я ухаживала за тобой, когда ты заболел! Если бы не я, ты бы умер, а вместо благодарности ты унизил меня перед сестрой!

— Да, я разговаривал с твоей сестрой! Отлично, я подонок и мерзавец! Довольна? А теперь прикажи своим протухшим потаскухам отдать Эммины перчатки!

Морриган величественно кивнула в дальний угол комнаты.

— Сам скажи!

Девицы сгрудились в кружок, тихонько хихикая. Одна из них, с виду самая изможденная, со спутанными волосами и рваными ранами на руках, щеголяла в розовых замшевых перчатках для работы в саду.

Я направился к ним через зал. В тепле они воняли еще отвратительнее — жирной сырой землей и разлагающейся плотью. В мерцающем свете огня их кожа приобрела зеленоватый оттенок.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — пропела та, что нацепила перчатки Эммы. И улыбнулась мне широкой игривой улыбкой, обнажив черные зубы и гнилые десны.

— Угу, давай сюда!

— Что тебе дать?

— Перчатки моей сестры. И быстрее, я сыт по горло вашими шуточками.

Девица, стоявшая рядом с моей собеседницей, наклонилась и пихнула ее локтем, ухмыляясь мне в лицо. Она держала в руке дымящуюся палочку и кусок размягченного воска. Язык у нее был синий, а во рту кишели белые черви.

— А чем ты отблагодаришь ее за сговорчивость?

— Поцелуй ее! — прошептала девушка, которую я впервые увидел на вечеринке.

Остальные захихикали, прикрывая провалившиеся рты ладошками.

— Да-да, поцелуй ее, и тогда мы отдадим тебе розовые ручки твоей сестры!

Та, что в перчатках, с улыбкой шагнула ко мне.

— Всего разочек, — попросила она гораздо скромнее, чем подруги, почти грустно. — Поцелуй меня разок, и я отдам перчатки.

Я посмотрел на нее. Наверное, когда-то ее глаза были зелеными, но теперь потускнели и покрылись мутной пеленой.

— Не обязательно страстно, — добавила она. — И даже не надо делать вид, будто тебе этого хочется. Просто дай мне возможность представить, будто я тебе не омерзительна.

Остальные девицы жадно и настырно следили за нами, но девушка в перчатках выглядела только холодной. Она не смеялась.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, возле уголка рта. Пахло ужасно. Сточной водой, смертью и разложением, но из-под всего этого пробивался едва уловимый аромат церковного ладана и погребальных цветов, а также гнетущий запах печали и вечной неупокоенности.

Еще какое-то время я не отстранялся от нее, не отрывал губ от ее щеки, хотя уже дал ей то, о чем она просила. То единственное, о чем она просила. Я хотел, чтобы это что-то значило, потому что мне было ее жаль. Потому что она была мертва, а я нет.

Когда я выпрямился и отступил назад, девицы начали шумно перешептываться, но та, у которой были перчатки, смотрела на меня с сожалением.

— Это было чудесно, — прошептала она, протягивая мне руки.

Я снял с ее пальцев перчатки, потом стянул их. Кисти ее рук неожиданно оказались здорового розового цвета, но даже при свете камина было заметно, как цвет быстро сбегает с ее кожи. Теплый оттенок стремительно бледнел, и вот уже ее ногти снова приобрели отвратительный черно-синий цвет. Девушка вздохнула и улыбнулась мне. От этой улыбки у нее растрескались губы.

Сунув перчатки в карман толстовки, я вернулся к стойке, под которой Морриган все также играла со своей куклой, заставляя ее плясать по полу.

Я чувствовал запах и ледяной холод кожи мертвой девушки, призрачные испарения плыли по комнате, пропитывая и меня.

Морриган сладко мурлыкала над своей куклой, и мне впервые захотелось ее пнуть.

— Как ты могла позволить им так поступить с Эммой? Я думал, мы договорились, что ты оставишь ее в покое, если я соглашусь работать на тебя! Я думал, они с Джанис подруги!

Морриган посмотрела на меня гневно.

— Ты сам решил обратиться к моей сестре! При первой же возможности ты побежал к ней! Она уничтожает этот город, а ты пошел к ней на поклон! — Она бросила куклу за ножку стола. Кукольная голова глухо стукнулась об пол. — Они не захотят добровольно воздавать нам почести, если у них горе. Они будут поглощены своей трагедией, своей болью и не станут любить нас!

— Знаешь, вообще-то все случилось из-за тебя. Это ты разозлила Госпожу, когда украла у нее мою мать!

Морриган подвернула под себя ноги, подобрала куклу и прижала ее к груди.

— И теперь город болен. С каждым годом становится все хуже, дома рушатся, уничтожен дом Божий, даже рельсы и эстакады ржавеют.

Я выдохнул сквозь зубы и протянул ей язычок от молнии.

— Они собираются убить трехлетнюю девочку. Не воина, и не короля. Всего лишь девочку — такую же, как ты.

Морриган взяла у меня крошечного пластмассового мишку, покрутила в руках. Потом подняла глаза, и я увидел ее острые блестящие зубы.

— Нет, не такую, как я. Ничего похожего. Вообще-то, я довольно выносливая. Но у нее, конечно, крови будет побольше.

Когда я нашел в себе силы заговорить, то очень сухо спросил:

— Что с тобой?

Морриган положила куклу на колени и посмотрела на меня исподлобья, сжимая в кулачке пластмассовый язычок молнии.

— Ты всегда выбираешь их, а не нас! Все время, во всем!

— И буду продолжать это делать! Пойми, дело не в выборе! Госпожа давно выжила из ума, а ты знаешь, как ее остановить. Скажи, что я должен сделать, чтобы спасти Натали!

Мне показалось, что Морриган всерьез задумалась над моими словами. Потом взглянула на меня лукаво.

— Мертвые — они и есть мертвые, — сказала она. — Но моя сестрица сама холодная, как ледышка. Порой ей трудно заметить разницу.

— Замечательно, и что это значит?

— Только то, что всегда можно найти ничейного ребенка, умершего в чужой кроватке, похороненного в чужой одежде и ждущего, когда его используют для дела.

Она улыбалась до ушей, и на этот раз я не мог понять, откуда исходит жестокость — от самой Морриган или только от ее улыбки.

— Нет, — я покачал головой. — Ты говоришь не о детях. Ты говоришь о трупах. О разграблении могил.

— Называй, как хочешь! Ты спросил, как я это сделала, и я тебе ответила. Ночь была долгая, в гостиной моей сестры полно мертвой красоты, так что я просто заменила живую красавицу мертвой, и прошло несколько часов, прежде чем Госпожа об этом догадалась. Прежде, чем она поняла, что ее сокровище исчезло, а молчаливое дитя в ее гостиной было одной из наших.

Я сделал глубокий вдох, чтобы справиться с тошнотой.

— Расскажи как! Как ты смогла убедить ее в том, что это… было настоящее тело?

Морриган с улыбкой покачала головой.

— Миленький, но ведь оно и было настоящим! В чем проблема?

— Как ты сделала это достоверным? Я хочу сказать, как можно заменить живое… неживым?

Морриган задумчиво замурлыкала себе под нос, раскачиваясь и вертя в руках пластмассового мишку.

— Наши детки гниют, но не так быстро, как их. Они у нас шустрые ребята, эти несостоявшиеся подменыши!

Возле камина синюшные девицы шептались и хихикали, заплетая друг другу ломкие волосы в тощие косички. Та, которую я поцеловал, бросила на меня быстрый взгляд. Потом отвернулась и потупилась.

Морриган встала с пола, держа в одной руке свою уродскую куклу, а в другой — пластмассовый язычок от молнии. Она выглядела, как маленькая девочка — вся такая странная и старинная — только зубы у нее были злые, а глаза огромные и черные, как ночь.

— Я не твоя хранительница, отныне я тебе больше ничего не должна. Если хочешь перейти дорогу моей сестрице, дело твое, но ты должен знать цену. Всегда нужно представлять себе последствия своих поступков.

— И какова цена?

Она выронила куклу, и та шлепнулась на пол как морская звезда, раскинув в стороны руки и ноги.

— Если ты после своей утренней выходки этого не понял, то я тебе точно этого не скажу!

Она улыбнулась и протянула мне пластмассового медвежонка. Я помедлил секунду, потом взял его.

Глава двадцать седьмая ПРОБУЖДЕНИЕ МЕРТВЫХ

Когда я вошел в дом из сырости и тумана, то первым делом с радостью заметил на вешалке черное отцовское пальто. Отец сидел на кухне, спиной к двери. На плите кипел чайник, на столе стояли чашки, но Эммы рядом не было, и я не решился войти и спросить, как он.

Потому что его плечи были такими поникшими. А голова склонена, словно он молился. Молился или плакал, а я, так уж вышло, не был силен ни в том, ни в другом. Поэтому я снял ботинки и пошел наверх.

Комната Эммы напоминала свалку из книг и пластиковых горшочков с проростками и черенками. Книжные полки высились до самого потолка, на стенах висели приколотые кнопками открытки и вырезанные из журналов фотографии садов и оранжерей.

Эмма с ногами сидела на кровати, так крепко обхватив себя руками, что ее плечи казались совсем узенькими. К ее рукам уже вернулся обычный цвет, все порезы и ожоги она заклеила пластырями. Когда я вошел, она встревоженно вскинула глаза.

— Привет.

Я не нашел в себе сил ответить. Мне хотелось спросить, почему она не внизу, с папой. Руки у нее опять стали живыми и розовыми. Утреннее нападение синюшных девиц не причина отсиживаться в своей комнате, когда в доме горе.

Все вокруг пропиталось запахом дыма. Моя одежда, волосы. Эммины джинсы валялись на полу, и я чувствовал исходящий от них смолистый дух горелой кровли и медной проводки.

Эмма, прямая, как палка, сидела у изголовья кровати, обхватив себя руками.

— Почему они так поступили со мной?

— Потому что я кое-кого здорово разозлил.

— Это того стоило? — Она отвернулась, спрятав от меня лицо, и посмотрела в окно. Я не знал, что ей ответить. Порой мне казалось, что да, но, с другой стороны, разве я чего-то добился?

— Я принес твои перчатки, — я вытащил их из кармана толстовки и бросил на постель рядом с Эммой — розовые, грязные, все в земле.

Эмма нерешительно взяла перчатки. Подумала и надела на руки.

Я сел рядом, обвел взглядом царящий вокруг беспорядок. На столе и на полу валялись раскрытые книги, страницы в них пестрели разноцветными закладками, скрепками и стикерами. Тяжелые тома по химии и фольклору, потрепанное карманное издание «Баллады о Тэме Лине».

Эмма привалилась ко мне. Положила голову мне на плечо, тяжело вздохнула.

— Что происходит, Мэки?

Вопрос прозвучал очень тихо и очень грустно, Эмма заранее знала, что ответ не сулит ничего хорошего.

Я прижался щекой к ее макушке.

— То же, что всегда.

Эмма кивнула, а мне оставалось только гадать, знает ли она, что происходило и происходит, или это очередная зловещая фишка Джентри. Здесь все всегда знают, что творится неладное, но никогда не догадываются, что именно.

— Я знаю, что с нашей мамой, — сказал я.

— Отчего у нее вместо сердца кусок гранита?

— Типа того. Ты ведь знаешь, что я откуда-то взялся? Так вот, с мамой все случилось наоборот. В детстве ее похитили, а потом вернули, но она до сих пор не может оправиться и не знает, как быть обычным человеком.

Эмма долго разглядывала свои розовые перчатки.

— Ты уверен? — спросила она.

Я кивнул.

Она вдруг всем телом прильнула ко мне, уронив голову мне на плечо.

Так мы сидели какое-то время, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи чернело низкое небо. Дождь стучал в окно, струйками сбегал по стеклу, вспыхивая отраженным светом желтых и красных огней с улицы.

— Мы должны сделать одну ужасную вещь, — сказал я. — Мы должны выкопать… — тут я осекся. — Короче, сестру Тэйт заменили одной тварью. Ее нужно выкопать.

Эмма отстранилась от меня.

— Что ты несешь?

Мне совсем не хотелось продолжать этот разговор. Разрывание могил — худшая форма святотатства, но я понимал, что другого выхода нет. Даже если бы я устранился и позволил им убить Натали, этим бы ничего не закончилось. Детей продолжали бы подменять. Горожане продолжали бы закрывать на это глаза. А мне бы пришлось принять себя таким, какой я есть.

Я тяжело вздохнул.

— Натали Стюарт жива, и мне кажется, мы можем ее спасти. Но надо оставить что-то взамен, понимаешь? Если мы раздобудем тело, найдутся способы его… оживить. То есть, я сам не знаю, как именно, но уверен — способы есть.

Эмма скользнула взглядом по книжным полкам.

— Я читала о подменышах, воскрешенных из мертвых. Для этого понадобится кровь или что-то, принадлежавшее человеку, которого они заменяют. Нам нужна какая-то вещь Натали. Можно позвонить Тэйт, да?

— Думаю, не стоит. Тем более что у меня кое-что есть, — я вытащил из кармана пластмассового мишку. — Немного, конечно, но это точно вещь Натали.

Эмма с сомнением осмотрела язычок молнии.

— Ладно, — сказала она, наконец. — Тогда я приступаю к просмотру сказок, преданий и легенд, короче — всего, что может дать нам подсказку. Но сразу предупреждаю — это будет жуткое дело. Не говоря уже о том, что очень долгое.

— Знаю. Думаю, надо позвонить Росуэллу.

— Что?

— Он поможет, — твердо сказал я. — Конечно, без особого восторга, но точно поможет.

Несколько секунд Эмма сидела очень тихо, глядя куда-то поверх моего плеча. Потом решительно сбросила плед и встала. Одной рукой она собрала волосы в хвостик на затылке, другой полезла в ящик комода за резинкой. Лицо ее было сурово, волосы, немедленно высыпавшиеся из кулака, повисли пушистыми прядками.

— Ладно, — пробурчала Эмма, закручивая резинку на хвостик. — Согласна, но нам нужен план. Дело серьезное, понимаешь?

— Да, но это же не проникновение со взломом, — как можно убедительнее возразил я. — И не шпионская операция. И потом, все, кто хоть что-то решает, сейчас или в госпитале или в полицейском участке, папа дома, церковь сгорела. Дождемся темноты и отправимся на кладбище. Уверен, сейчас в городе некому думать об акте вандализма. Люди слишком подавлены и заняты, чтобы их интересовало, что происходит на кладбище!

Я лежал в кровати, пытаясь уснуть, но ничего не получалось. Мысль о предстоящем раскапывании могилы занимала каждую клеточку моего сознания. Дважды звонила Тэйт, но я не отвечал и не прослушивал ее сообщений. И без нее забот хватало. Если бы Тэйт узнала, что я задумал, она пришла бы в ужас. Или, хуже того, захотела бы помочь.

Промаявшись с полчаса в зыбкой прерывистой дремоте, я встал и спустился вниз. Отец был на кухне. На плите дребезжал чайник, а отец сидел в той же позе, что и прежде.

Я подошел к плите и выключил конфорку.

— Пап?

Он посмотрел на меня, его лицо было опустошенным, глаза красными.

— Да?

— Стены — это не главное.

Отец выпрямился, лицо его приняло напряженное выражение, он словно никак не мог решить: рассердиться, обидеться или сделать что-то еще, столь же неприятное.

— Совсем не главное, — повторил я. — Церковь — это ты и наш город. Только это имеет значение. Ты построишь новую церковь, вся община тебя поддержит и будет с тобой, потому что ты любишь своих прихожан. Их, а не церковные стены. Новая церковь будет не хуже старой, и все будет хорошо.

На секунду мне показалось, что отец отругает меня, скажет, что я забываюсь, проявляю неуважение и не понимаю ценности церковного здания. Что такой, как я, вообще не способен что-либо понимать.

Отец сидел, сложив руки на коленях, играл желваками. Потом резко встал, прошел ко мне через всю кухню, а я замер, стараясь не нервничать. Я абсолютно не представлял, что сейчас произойдет, я никогда не видел у отца такого лица, и даже подумал, что сейчас он ударит меня или встряхнет за плечи.

Но он неуклюже обнял меня, сгреб в охапку, обхватил одной рукой за затылок и зарылся пальцами в мои волосы. От него пахло болью и опустошенностью, едким дымом пожарища. Мы пахли им оба. Отец прижался ко мне, вцепился, словно в поисках спасения.

Я стоял на подъездной дорожке, держа в руках отцовские рабочие перчатки, и ждал Росуэлла. Было девять вечера, но тьма стояла кромешная. Тяжелые тучи низко висели над землей, из-за дождя лужайка превратилась в раскисшее болото с лужами. В кармане у меня лежал пластмассовый медвежонок, сердце бешено колотилось при мысли, что нам предстоит выкопать то, чему надлежит быть погребенным.

На такое можно пойти только от крайнего отчаяния. Когда ничего другого не остается, когда хватаешься за соломинку, а значит, я должен был именно таким — отчаянным.

Росуэлл подъехал к дому в новой куртке. В черной. Я едва удержался от замечания, что он выбрал подходящий цвет.

Мы стояли, глядя друг на друга через капот его машины. В квартале царила тишина. Ни машин, ни прохожих. Джентри был слишком мудр, чтобы не бояться темноты. На некоторых крылечках еще горели тыквенные фонари, скалясь в ночь кривыми улыбками.

— Ну, что за дела? — спросил Росуэлл таким тоном, как будто у нас каждый день горела церковь, а я звонил ему ночами, прося приехать, когда стемнеет, и принести с собой лопату.

Я сглотнул, пытаясь подавить вскипающую в груди панику.

— Мне нужна твоя помощь. Нам нужно сделать одно очень грязное дело. Раскопать могилу. Не смотри на меня так — девочка, которую там якобы похоронили, на самом деле не умерла. Я видел ее вчера. Но нам нужно достать то, что в гробу.

Лицо Росуэлла оставалось непроницаемым, он даже не попросил повторить, а сразу перешел к сути.

— Осквернение могил. Вообще-то, это так называется.

Я закрыл глаза руками, надавил основаниями ладоней на веки.

— Они похитили сестру Тэйт, но мы можем ее вернуть, если подменим той тварью, которую похоронили вместо нее.

Когда я отнял руки от лица, Росуэлл продолжал внимательно разглядывать меня, но я не посмел поднять на него глаз. Я отвернулся и стал смотреть на тыквенный фонарь на крылечке Доннелли.

— Они? — с некоторой опаской переспросил Росуэлл.

— Я. То есть, такие, как я.

— Не будь кретином, — без всякой злобы отмахнулся Росуэлл. — Таких, как ты, больше нет.

Из-за угла дома появилась Эмма, волоча за собой стремянку. Голова ее была обвязана шарфом. Под мышкой она держала большой рулон брезента, за плечом болтался вещмешок.

Росуэлл покосился на нее.

— То есть, мы точно должны это провернуть?

Я знал, что он не подведет, потому что он никогда не подводил, но все равно у меня чуть ноги не подкосились от облегчения при слове «мы».

Эмма протянула мне стремянку. Лицо у нее было напряженным, руки дрожали. Она выше поддернула вещмешок, потом посмотрела на Росуэлла, и он, не дожидаясь просьбы, взял у нее брезент и инструменты. Какое-то время мы трое постояли, глядя друг на друга. Потом, не обменявшись ни словом, направились к церкви.

У ворот кладбища Эмма порылась в своем вещмешке, вытащила фонарик и передала его мне. Стекло фонаря было предусмотрительно заклеено кружком плотной бумаги, с проделанным в нем отверстием, и когда я нажал на кнопку, свет просочился тонким лучом. Он обшарил все вокруг, прорезая тьму. Кругом стояла тишина. Отцовская церковь сгорела, но кладбище осталось нетронутым. От дела всей его жизни уцелела только одна часть — мертвая.

Я подсветил себе лицо снизу заклеенным фонариком.

— Эмма, давно ли ты стала экспертом по незаконному проникновению на кладбища?

— Не люблю ходить на дело неподготовленной, — отрезала сестра, вытаскивая ключи. — Кроме того, ты правильно сказал — это проникновение без взлома.

Она повернула ключ, ворота со скрипом отворились. Странное это было ощущение, стоять здесь. До этого я никогда в жизни не был на кладбище. Мы пошли через неосвященную территорию, по северной дорожке, проложенной между склепом и безымянными могилами.

Запах дыма здесь чувствовался гораздо сильнее, чем возле черных руин церкви. Он впитался в город, сделав воздух стылым и непригодным для дыхания.

Кругом было тихо и жутко. Стояла абсолютная тишина, похожая на затишье перед грозой, как будто все в мире затаилось, пережидая, когда закончится самое страшное. Мне вдруг пришло в голову, что глупо так думать о мертвых. Ведь они всегда молчат.

Эмма вела нас в дальний конец кладбища, пробираясь между надгробиями к участку неосвященной земли, отведенному для самоубийц и мертворожденных младенцев. Только все это была неправдой. Участок действительно был отведен, да только не для этих несчастных, а для ничейных монстров, похороненных в чужой одежде.

Мы миновали склеп и направились к задней стене, где смутно белело маленькое светлое надгробие.

Остановившись перед могилой, Эмма бросила на землю брезент, порылась в сумке и начала вытаскивать оттуда инструменты. Потом по порядку разложила все на траве, будто готовясь к хирургической операции.

— Свет направляйте в землю, не светите по сторонам!

Я обвел лучом могилу — грязную, неглубокую, до сих пор не покрытую дерном.

Когда мы с Росуэллом кое-как вычерпали мокрую слякоть, Эмма передвинула свой брезент и расстелила его вдоль одной из сторон могилы.

— Так, теперь копайте, только постарайтесь поаккуратнее. Нужно будет убрать все на место, когда закончим.

Мы с Росуэллом копали по очереди, а Эмма стояла на краю могилы, подавала нам инструменты и следила за ходом работы.

Казалось, этой ночи не будет конца. Я стоял в маленькой могиле, копая все глубже и глубже. Так глубоко, что мне стало казаться, что я никогда не выберусь наружу. Мокрая грязь шлепалась на брезент, потоками стекала вниз, падала мне на волосы, на одежду и на лестницу.

Воздух был холодный и продымленный. Руки и спину ломило, я обливался потом, несмотря на холод.

Вот, наконец, лопата ударилась о что-то твердое и плоское. Я стал соскребать землю, Росуэлл бросился мне на помощь.

Гроб был маленький, не больше четырех футов в длину. Он оказался тяжелее, чем я думал, но мы с Росуэллом сначала раскачали его, используя лопаты в качестве рычагов, потом подлезли под один конец и рывком вытащили на траву. Дерево было сырое, скользкое от жирной кладбищенской плесени или мха — в темноте трудно было разобрать, гроб пробыл в земле всего несколько дней, но от древесины уже тянуло гнилью.

— Это гроб для кремации, — сказала Эмма так тихо, что я едва услышал. Она присела на корточки, провела рукой по крышке. — Не для захоронения.

— Он дешевле, — хрипло прошептал Росуэлл.

Эмма взяла отвертку и стала откручивать защелку. Петли уже начали покрываться ржавчиной. Вывинтив шурупы, Эмма просунула отвертку между деревом и металлом. И громко ахнула от неожиданности, когда вся защелка со скрипом отвалилась.

Минуту-другую мы сидели на корточках в траве, глядя на закрытый гроб.

Потом Эмма глубоко вздохнула.

— Ладно, давайте сюда фонарик. — Руки у нее не дрожали, но голос срывался.

Я передал ей фонарь, и Эмма, наклонившись, подняла крышку.

Тело было маленькое и пугающе сохранное. Но когда Эмма направила луч фонаря на мертвое лицо, зловещее ощущение нетронутости мигом исчезло.

Нос уже потерял форму, начал проваливаться. Из открытого гроба вырвался запах, клубами повалил вверх. Верхними нотами служил сладковатый и легкий душок гниения, плывший по воздуху невесомым, будто мерцающим, облачком, зато снизу лежал густой и тяжелый химический смрад, скорее всего от бальзамирующего состава.

Эмма выпрямилась, отпрянула назад. Фонарик выпал из ее руки, покатился по траве. Свет расплескался по надгробиям, по заросшим травой могилам. Эмма обеими руками зажала себе рот, словно пыталась подавить крик.

Росуэлл обошел груду земли и обнял ее, а я не смог даже пошевелиться. Я стоял и смотрел на маленькое тело, полускрытое атласным покрывалом.

— Нужно ее вынуть. — Звук собственного голоса показался мне глухим и далеким.

— Ты в порядке? — спросил Росуэлл и окинул меня быстрым взглядом, закрывая рукой рот и нос.

Я кивнул. Из-за дождя перед глазами у меня все качалось и расплывалось, но мы трое стояли рядом и смотрели на тело.

Через несколько секунд я подобрал фонарик и встал над гробом; я был настолько оглушен, что только по мечущемуся лучу фонаря понял, что дрожу всем телом. Я попытался покрепче сжать рукоятку, но пальцы меня не слушались.

Тогда Росуэлл встал на колени и полез в гроб за трупом. За ребенком. Он перегнулся через край, поморщился, но все-таки взял его на руки — бережно и осторожно. Он был такой смелый, что меня замутило от стыда.

Я заставил себя крепче сжать в руке фонарь и громко откашлялся.

— Можно его вытащить или он так сильно сгнил, что лучше не трогать?

— Да нет, — сказал Росуэлл, потрогав кончиками пальцев труп под подбородком. — Вполне годный. Нет, честно, в очень неплохом состоянии. И это точно не человек.

Его голос доносился как сквозь вату, издалека.

Я передал Эмме фонарь и закрыл руками лицо. Я знал. Конечно, я знал. Но когда Росуэлл сказал это вслух, все стало окончательной правдой. Они отправляли детей наверх, на страдания и верную смерть в отравленном мире, не испытывая ни сожаления, ни вины. На месте этого тела мог бы быть я.

Росуэлл выпрямился и встал.

— Мэки.

Он обошел гроб и обнял меня. Я не хотел, чтобы он это делал. Я хотел, чтобы он позволил мне стоять в тени и быть никем. Хотел перестать видеть. Росуэлл постоянно всех обнимал, но не всерьез, без всякого смысла. Но сейчас он крепко прижал меня к своей груди и схватил сзади за куртку, когда я попытался вырваться.

Сколько я себя помню, Росуэлл мог спасти любую ситуацию, находя в нужный момент нужные слова, но сейчас он ничего не сказал. Шел тихий холодный дождь, и я боялся, что не выдержу, если Росуэлл попытается меня приободрить.

А потом ко мне бросилась Эмма. Она обхватила меня обеими руками и уткнулась лицом в мое плечо. Я не отстранился, она была такая теплая под своим свитером. От нее пахло осенью, землей и домом, сожженной церковью и могилой. Я прижался к Эмме, думая о том, как все-таки странно, что я не закончил свои дни много лет назад в маленьком дешевом гробу, и что в этом мире нашелся человек, сумевший так сильно полюбить меня.

Когда Эмма отпустила меня, я почувствовал себя невесомым, незнакомым и окоченевшим от холода. Настолько окоченевшим, что смог дотронуться до тела. Оно лежало в гробу, неподвижное и холодное, как кукольное.

Росуэлл и Эмма, стоя на коленях по сторонам гроба, молча и выжидающе смотрели на меня.

Наконец Эмма судорожно втянула в себя воздух и прошептала:

— Ну что, вытащим?

Мы сняли с тела атласное покрывало и завернули его в куртку Росуэлла. Волосы у мертвого существа были густые и темные, но неживые, ломкие. А кожа совсем серая. Это существо даже отдаленно не напоминало настоящую живую девочку, привязанную к ножке кресла Госпожи.

Эмма положила тело себе на колени, погладила по мертвым волосам. Через минуту я привязал ленточку с пластмассовым медвежонком на мертвую ручку и снова застыл, не зная, что делать дальше. Тело, как деревянное, лежало на коленях Эммы — жалкое и жуткое в своем смятом погребальном платьице, с самодельным браслетиком на руке.

Я еще постоял.

— Что дальше?

Эмма посмотрела на изможденное усохшее личико.

— В легендах люди разговаривают с ними, но я нигде не нашла точных слов или каких-то подсказок. Я не знаю, что нужно говорить.

— Это не страшно. Кажется, я знаю.

Я присел рядом с подменышем и зашептал ей на ухо все, что мне хотелось сказать синюшней девушке из Дома Хаоса. Я сказал, что ее судьбой распорядилась чужая воля и что она имеет полное право злиться и бояться, потому что ни в чем не виновата.

Когда сверток на коленях у Эммы шевельнулся, мне захотелось отвернуться. Корчившееся тело оказалось гораздо страшнее неподвижного, трагического. Оно беспокойно заерзало на коленях Эммы, а та с молчаливой мольбой уставилась на меня.

Я наклонился и распахнул куртку Росуэлла.

Существо, представшее нашим глазам, было маленькое и хрупкое, почти как настоящий ребенок. Оно не было точной копией Натали, хотя и напоминало ее. Существо медленно моргнуло, не сводя с меня глаз, потом протянуло крохотную ручку. Глаза у него были пустые и мутные, но все-таки зеленые, как у Натали. Как у Тэйт.

— Нужно спешить, — прошептал я, вспомнив о том, что случилось с руками Эммы, когда синюшные девицы украли ее перчатки. Вспомнив, как руки моей сестры начали синеть и гнить заживо.

Эмма испустила долгий вздох. Она сидела на грязной земле, удерживала на коленях вертящееся, корчившееся тело, и смотрела на меня. В ее глазах стояли слезы.

— Боже правый, — прошептал Росуэлл. Он стоял над открытой могилой, держа в руках лопату. Ничего ужаснее в жизни не видел!

Я покачал головой, глядя на то, что билось в руках Эммы.

— Это всего лишь тело, которое никому было не нужно. Оно ничем не хуже меня.

Глава двадцать восьмая ВЕРНУВШАЯСЯ

Росуэлл закрыл гроб, мы вместе опустили его в могилу. Я поморщился, услышав глухой звук удара. Росуэлл взялся за лопату.

Мы почти закончили закапывать могилу, когда у меня зажужжал телефон. Тэйт. Я не ответил, но она позвонила еще дважды, а потом послала сообщение: «да пошел ты, Мэки, я иду к тебе».

Я отключил телефон и убрал его в карман. Отговаривать Тэйт было бесполезно. Оставалось надеяться, что когда папа откроет дверь и увидит на пороге обезумевшую, убитую горем девочку, то решит, что она пришла к нему за утешением. Хотя на успех этого сценария я бы тоже не слишком рассчитывал. Мне ли было не знать, что когда Тэйт начинает действовать, ее уже не остановишь, а мой отец сейчас совершенно сломлен.

Значит, с минуты на минуту Тэйт заявится к нам домой, и я боялся даже думать о том, каких безумных дел она может натворить от отчаяния, когда обнаружит, что меня нет. Признаться, мне становилось не по себе просто от этой мысли.

— Ну, какой план? — спросил Росуэлл, утрамбовывая лопатой последнюю горку земли.

Эмма, все это время сидевшая на мокрой земле с вернувшейся на коленях, резко встала.

Я в изнеможении оперся о лопату; дышать было нечем, от стали у меня кружилась голова и, несмотря на холод, бросало в жар.

— Идем в дом под холмом отходов и забираем Натали.

— И они не станут чинить нам никаких препятствий?

Я беспомощно посмотрел на Эмму и Росуэлла.

— Нужно придумать, чем отвлечь их внимание. Скажем, принести им подарок. Женщина, которая там всем заправляет, обожает, когда ей выказывают уважение.

— И чего бы она хотела?

Минуту-другую я всерьез размышлял над этим вопросом, пока не вспомнил, как страшно разгневалась Госпожа на Морриган — так страшно, что годами методично заливала ее дом, вместо того, чтобы уничтожить его одним махом.

— Она хочет контролировать все вокруг — весь мир. Хочет, чтобы все так ее боялись, что никогда не смели бы ни в чем ее ослушаться, обмануть или провести.

Эмма приблизилась ко мне, прижимая к плечу возвращенную, неуверенно подняла глаза.

— То есть, не смели делать то, что мы собираемся сделать?

— Именно. Пожалуй, можно сказать, что у нее настоящая паранойя по поводу обмана и обманщиков, только я совершенно не представляю, как это использовать.

Росуэлл задумчиво кивнул.

— Но мы знаем кое-кого, кто с этим справится!

Близнецы не пришли в восторг от идеи тащиться куда-то под дождем среди ночи, и еще меньше их обрадовала просьба расстаться с бесценной «Красной угрозой», однако через четверть часа они были на кладбище.

Дэни нес полиграф. У прибора была ручка, как на старых чемоданах, но Дэни нес его на обеих руках, как ребенка.

Близнецы славились своей фантастической невозмутимостью. Однако возвращенная произвела на них большее впечатление, чем им хотелось бы.

— Бог мой! — прошептал Дэни, глядя на тело в руках у Эммы. — Вы что тут, ребята, учудили? Вы вообще в своем уме?

Дрю ничего не сказал. Он помедлил, потом дотронулся до руки возвращенной. Та раздраженно отдернулась, и он попятился.

Я посвятил близнецов в наш план, и Дрю молча кивнул, с каким-то опасливым восторгом разглядывая возвращенную.

Зато Дэни оказался менее сговорчивым. Он повыше перехватил полиграф.

— Ладно, я тоже всей душой за то, чтобы не допустить убийства Натали Стюарт — тут даже вопросов нет. Но с какой стати мы с Дрю должны жертвовать на это свой самый блестящий проект?

Пока я раздумывал, как бы объяснить им, кто такая Госпожа с ее маниакальной жаждой власти и контроля, Росуэлл нашел самые лучшие слова:

— Нам нужен подходящий подарок для женщины, у которой есть все.

Дэни кивнул, вполне удовлетворенный этим ответом.

— Ты хочешь сказать, все кроме портативного полиграфа эпохи маккартизма?

— Ну да, — сказал Дрю. — Он стоит всего остального!

Путь к парку показался мне длиннее, чем обычно.

Эмма несла возвращенную. Завернутую в куртку Росуэлла. Та, похоже, не возражала и всю дорогу молчала, положив голову на плечо моей сестры.

Возле отвала я повернулся, чтобы забрать у Эммы тело.

— Мы не можем пойти туда вместе… это и не нужно. И потом, мама с папой будут сходить с ума от тревоги. Тебе лучше вернуться домой.

Эмма попятилась, прижимая к себе возвращенную.

— Нет. Я пойду с тобой.

Ее лицо и шея были в грязи. Сейчас она напоминала человека, спасшегося от смертельной опасности.

Я смотрел на нее. Она всегда была готова на все ради меня. Всегда. Она была со мной всю мою жизнь.

— Не надо. Нет смысла, и это может быть опасно.

Эмма подошла совсем близко.

— Вот что я тебе скажу. — Тварь у нее на руках заерзала и заскулила, видимо, Эмма слишком сильно ее сжала. — Я годами делала все, чтобы ты не умер!

— А я никогда ни о чем тебя не просил, ты не должна была постоянно присматривать за мной, заботиться обо мне. Ты могла жить своей собственной жизнью!

— Я знаю. Но каждый раз, когда передо мной вставал выбор между тобой и чем угодно, я выбирала тебя. Не уверена, что всегда поступала правильно, и это неважно. Это был мой выбор. Всегда только мой. Ты никак на меня не влиял. Я выбрала тебя и ни о чем не жалею.

Мы стояли в темноте у подножия холма. Росуэлл и близнецы отошли в сторонку, чтобы не мешать нам. Это был наш спор — наш с Эммой. Сколько бесконечных разговоров мы с ней вели в темноте на протяжении моей жизни! Вы себе даже не представляете, как сильно люди врут выражением лиц! А голос Эммы голос никогда не врал, именно в нем была самая настоящая и самая подлинная правда ее слов. И сейчас мне сделалось страшно от того, насколько она была правдива.

Я посмотрел на Эмму.

— Прошу тебя, пожалуйста. Тэйт сейчас идет к нам — может, уже пришла — и я боюсь даже думать, что она сделает, если не застанет дома никого из нас. Она может броситься нас искать, понимаешь? Ты должна ей помешать! Держи ее подальше от парка и кладбища. Если она влезет в это дело, все кончится катастрофой.

Эмма долго молчала, потом кивнула и отдала Росуэллу возвращенную.

— Эмма… — сказал я. — Спасибо.

Она привстала на цыпочки, поцеловала меня в щеку.

— Только возвращайся домой, понял?

С этими словами она развернулась и быстро зашагала в сторону Уэлш-стрит. Я смотрел, как она удаляется от детской площадки — не оглядываясь, с высоко поднятой головой. Я знал, что она плачет, но ничего не мог поделать — только идти дальше.

Мы перепрыгнули через ограду, я подвел всех к подножию холма, где при помощи фруктового ножа открыл дверь в Дом Мучений.

В вестибюле мальчик в ливрее лакея снова попросил у меня карточку, а я сказал ему, что у меня ее нет. Он неодобрительно скривился, и тогда я сказал, что он может катиться ко всем чертям, и немедленно.

За моей спиной близнецы настороженно озирались по сторонам. Росуэлл внешне оставался безучастным, что неудивительно, поскольку он держал на руках извивающегося полусгнившего ребенка, который еще час назад был мертв, как могила.

— Очень невежливо являться без приглашения, да еще приводить с собой гостей, — заявил мальчик в ливрее.

— Мы принесли подарок, — ответил я. — Очень ценный и редкий, это сюрприз, но я знаю, что Госпожа будет рада.

Мальчик кивнул и пошел по коридору вглубь Дома Мучений, но на этот раз не в сторону библиотеки. Он провел нас в галерею, потом раскрыл широкие распашные двери.

— Госпожа примет вас в гостиной.

Комната, в которую он нас привел, была наряднее, чем библиотека, с пестрым ковром на полу и расписными вазами в стенных нишах. На столиках, расставленных по всей комнате, стояли красивые бронзовые статуэтки взлетающих птиц и прелестных пастушек.

Госпожа полулежала на длинном темном диване. Когда мы остановились на пороге, она подняла глаза и улыбнулась, как будто ждала нас.

Мы с Дэни вошли в комнату, а Росуэлл и Дрю остались в дверях, причем Дрю загораживал спиной вернувшуюся.

— Мистер Дойл, — пропела Госпожа. — Как мило видеть вас снова! Чем мы обязаны таким удовольствием?

Я постарался придать своему лицу самое приятное и простодушное выражение.

— Я просто подумал над тем, что вы мне говорили. И понял, что был чудовищно несправедлив, и в знак признания этого принес вам подарок.

Госпожа радостно мне улыбнулась. Потом перевела взгляд мне за спину, и улыбка сбежала с ее лица.

— Отошли их прочь, — приказала она, сурово сдвинув брови. — Вон, сейчас же!

Моей первой мыслью было, что она увидела возвращенную, и только через секунду я сообразил, что Госпожа говорит о Дрю и Дэни. Я вытаращил на нее глаза, покачал головой.

— Но они не могут уйти! Я же неспроста привел их с собой.

— Ты привел в мой дом чудовищных монстров! Да как ты посмел? Как ты осмелился осквернить мой дом?

Я обернулся на близнецов. Вообще-то их внешность никогда не казалась мне ни странной, ни сколько-нибудь необычной. Скажу откровенно: я всегда считал их физиономии намного более нормальными, чем моя собственная. Приходилось признать, что понятие «странности», действительно, у каждого свое.

Я сделал шаг к Госпоже и вскинул руки.

— Постойте! Можно, Дрю уйдет, а Дэни останется и покажет вам подарок? Понимаете, один из них должен продемонстрировать вам, как это работает.

Несколько секунд Госпожа настороженно меня разглядывала.

— Хорошо. Эй ты, который с подарком! Можешь остаться! А остальные пусть ждут в коридоре!

Дрю и Росуэлл стремительно удалились, а Госпожа снова обратила все свое внимание на меня.

— Что за подарок ты принес мне?

— Я хотел подарить вам что-нибудь полезное. Когда вы рассказали мне, как Морриган вас обманула, я сразу подумал, что наверху, в городе, как раз есть средство от такой проблемы. С этим прибором вас больше никто никогда не обманет!

Госпожа улыбнулась, ее глаза хищно заблестели.

— О да, это был бы поистине бесценный дар! — На меня она больше не смотрела. Ее взгляд был прикован к Дэни и его чемоданчику. — Хотя с виду ничего особенного.

Дэни опустился на корточки, откинул крышку прибора.

— Так это ж так и задумано, мэм. Никто не почует подвоха, пока не будет слишком поздно.

Я начал потихоньку пятиться к двери.

— Вы не возражаете, если я присоединюсь к своим друзьям, пока вы занимаетесь с прибором?

Госпожа даже головы не подняла. Она жадно следила за руками Дэни, отщелкивавшего застежки на крышке «Красной угрозы».

Росуэлл и Дрю ждали в вестибюле, оба явно нервничали и чувствовали себя не в своей тарелке. Мне очень не хотелось оставлять Дэни наедине с Госпожой, но нужно было как можно быстрее найти Натали.

Мы вернулись к входу в Дом, а уже оттуда я нашел дорогу в библиотеку. По пути у меня создалось впечатление, что, несмотря на обширные размеры и протяженность коридоров, обитель под парком была заселена не столь плотно, как Дом Хаоса.

Нужную комнату мы отыскали без всяких приключений, не встретив никого по дороге. Огонь в камине не горел, настенные лампы были частично погашены.

Сначала я никого не увидел и испугался. Дом Мучений хоть и уступал размерами Дому Хаоса, представлял собой такой же запутанный лабиринт, поэтому если бы Натали поместили в другое место, я вряд ли сумел ее найти.

Но Натали была здесь. Она затащила подушку под один из столиков и сидела там, уставившись на свою клетку. Волосы у нее были растрепаны, ленточки развязались. Я заметил, что она стащила с одной ножки башмачок на пуговках и носок.

Я сел на корточки рядом, хотел взять на руки, но Натали отвернулась и закрыла личико. Когда она подняла руки, я увидел ее кисть. Запястье опоясывал жуткий гноящийся шрам, багровый по краям и почти черный в середине. Кожа вокруг шрама уже начала менять цвет, страшные пятна расползались по всей руке, почти до самого плеча.

— Рос, — негромко позвал я, стараясь говорить спокойно и без напряжения, чтобы не напугать девочку. — Сними с возвращенной брелок, скорее!

Росуэлл подошел ко мне.

— А как же наш план? Мне казалось, смысл в том, чтобы она выглядела, как настоящая?

— Сними его, сейчас же!

— Ладно, — согласился он. — Как скажешь. — Раздался резкий звук срываемой ленточки, за которым последовал вопль и тяжелый глухой удар. — О, Боже!

Я обернулся, уже зная, что увижу. Росуэлл выронил возвращенную на ковер, но в ней больше не было ничего человеческого. Она продолжала шевелиться и даже корчилась на спине, но ее кожа так страшно посерела, что стала казаться бесцветной. В какой-то момент она перевернулась, встала на четвереньки и уставилась на меня, приподняв голову. Радужки глаз у нее были желтые, зубы тоже.

Натали тоненько взвизгнула, как пойманный кролик, а Росуэлл бросился на возвращенную. Он накрыл ее своей курткой и сгреб в охапку, спрятав страшное лицо, но Натали уже забилась под стол, закрыла личико руками и вжалась в угол.

— Натали, — позвал я, но она не отняла рук. — Натали, не бойся. Все хорошо. Выходи. — Я не хотел вытаскивать ее силой, но, похоже, другого выхода не было.

Тогда Дрю присел рядом со мной и вытащил из кармана четвертак.

— Ты же любишь фокусы, да, Нат? — Он пустил монетку колесом по костяшкам пальцев.

Заметив любопытный глаз, заблестевший из-под пальчиков, Дрю пустил четвертак в пляс по ладони и сказал:

— Мы же с тобой соседи, Нат. Помнишь меня?

Она не ответила, но, подумав, кивнула.

Я опустился на колени и стал развязывать узел, которым она была привязана к креслу.

Росуэлл удерживал бьющуюся на полу возвращенную, которой явно не нравилось под курткой.

Когда я развязал ленту, Дрю присел перед столом и посмотрел на Натали, не обращая внимания на бьющуюся и скулящую тварь за его спиной.

— Натали, мы хотим забрать тебя домой, только закрой глазки.

Несколько секунд Натали не шевелилась, но когда Дрю повторил это еще раз, она бросила на пол заводную птичку и закрыла глаза ладошками. Дрю взял ее за руку, вытащил из-под стола и прижал к плечу.

Он держал Натали спиной к Росуэллу, который торопливо разворачивал извивающееся тело, норовившее вцепиться в него руками.

— Это нехорошо, — шептал он, обвязывая ленту вокруг пояса возвращенной и отдергивая руки всякий раз, когда она пыталась его схватить. — Мы все попадаем в ад, это точно. Нет, это просто ужасно.

— Вы даже понятия не имеете, насколько ужасно, — произнес грубый голос у нас за спиной.

Кто-то стоял в дверном проеме — неподвижно и против света — так что я не сразу увидел его лицо. Его руки были сложены на груди, а самого его можно было бы принять за тень, если бы не блеск глаз.

— Простите мою откровенность, но у вас огромные неприятности, не так ли? — спросил он, входя в комнату, и тут я узнал его. Это был Кромсатель. Он выглядел так же, как в ту ночь, когда вышвырнул меня вон, только на этот раз был в черных перчатках. Очень толстых, с короткими стальными когтями, вшитыми в кончики пальцев.

Натали обвила Дрю руками за шею и всем телом прижалась к нему, а я изо всех сил постарался устоять на ногах, когда Кромсатель сделал шаг в мою сторону, и первые клубы стальных испарений поплыли по комнате.

— Надеюсь, тебя не затруднит объяснить, что ты делаешь в личных апартаментах Госпожи, да еще в компании двух незваных гостей и трупа?

Росуэлл выпрямился, вид у него был решительный и куда более храбрый, чем у меня. Он был выше Кромсателя, но рядом с ним выглядел совсем юным и ничуть не жестоким.

— И кто же вы такой? Типа страшного буки, да?

Кромсатель улыбнулся.

— Лично я предпочитаю считать себя демоном. Однако, по большому счету, это не имеет значения. Я не возражаю, когда меня величают ночным кошмаром, монстром или призраком, как говорится — как бы ни называли, лишь бы называли!

Я сделал шаг назад, подальше от запаха.

— Но ведь Госпоже это не нравится! Она не любит имен.

— У Госпожи нет воображения. У нее нет размаха, дальновидности. Она слишком зациклена на том, чтобы навсегда оставаться богиней. Иными словами, она жаждет жизни, которой уже нет. Но если мы уже не сможем стать теми, кем были, значит, пришла пора стать кем-то еще!

Я сделал глубокий вдох, от которого мне огнем опалило гортань.

— Что ты собираешься сделать?

Несколько секунд Кромсатель пристально смотрел на меня. На его лице не отражалось ничего, кроме, как мне казалось, вежливого интереса. Потом он усмехнулся, показав распухшие воспаленные десны, и обрушил кулак на один из стеклянных колпаков на каминной доске.

Стекло раскололось, осколки брызнули во все стороны. Звук получился оглушительный.

Росуэлл отпрянул от неожиданности, Дрю загородил Натали, закрыл ей лицо ладонью.

Кромсатель пнул ногой остатки разбитого колпака, перешагнул через осколки.

— Мы не ведем переговоры. И не торгуемся. Если вы сейчас же не отдадите мне этого сладкого ягненочка, я начну методично обходить всех, к кому ты испытываешь хоть какую-то привязанность, и кромсать их на куски, пока не добьюсь твоего согласия. Советую учесть, что не буду в претензии, если ты изберешь этот вариант.

Я попятился, натыкаясь на столики и кресла.

Кромсатель шел за мной.

— Думал, что можешь вот так запросто прийти сюда и подсунуть нам кусок гнилого мяса вместо ребенка? — Осколки разбитого стекла валялись по всему полу за его спиной. — Беда в том, что нам знаком этот фокус, братец. Ведь это мы его изобрели.

— Но вы же поверили, когда Морриган увела у вас мою мать! Она оставила на ее месте возвращенную, и знаешь что? Твоя Госпожа купилась на подмену! Она ничего не заметила, потому что не увидела разницы — вы все не видите разницы! — проорал я, когда он настиг меня.

Он сгреб меня за отвороты куртки, швырнул к стене. Я сшиб головой застекленную коробку с засушенными жуками, она упала, содержимое разлетелось по полу.

Кромсатель схватил меня за воротник и прижал к стене.

За его спиной мелькнула высокая размытая фигура Росуэлла.

Кромсатель наклонился надо мной, прижался лбом к моему лбу.

— Обмани меня разок, — прошептал он, — и тебе позор, дружок. — Он вдавил свою переносицу в мой нос, его дыхание огнем обжигало мою гортань, его голос звучал хрипло и зло. — Обмани меня второй — и я распорю твою вонючую глотку!

— Эй! — закричал Росуэлл, дергая Кромсателя за воротник. — Отпусти его, слышишь?

В комнате сделалось так темно, что я перестал ориентироваться в пространстве. Единственное, что оставалось на своем месте, были ужасные черные глаза Кромсателя.

Он даже не подумал оглянуться.

— Я не ошибся, нарушитель открыл рот и посмел дотронуться до меня руками? Видно, ты выжил из ума, приятель!

— Он прав, — прошептал я. — Не вмешивайся. Он обожает терзать людей.

Кромсатель рассмеялся тягучим хриплым смехом.

— Терзать? О нет, нисколько! Просто мне нравится пускать кровь, братец. Она очень красиво играет на свету!

Не переставая смеяться, он наклонился ближе, обдав меня запахом ржавчины, под которым явственно проступал душок гниения и болезни. Его улыбка плыла передо мной белым ломтиком, похожим на месяц. Я моргнул, чтобы прогнать видение, и тогда не осталось ничего, кроме его горячего дыхания на моем лице.

— Братец, — прошептал невидимый голос у меня над ухом. — Братец, посмотри на меня! — Он схватил меня за подбородок, рывком поднес мое лицо к своему. — Посмотри на меня! Сейчас я помечу тебя своим клеймом, я выжгу его на твоем сердце, а ты попробуешь встретить мой взгляд, как мужчина. Ну а после этого я тебя сломаю, и ты будешь умолять о пощаде, как малый ребенок.

Он был так близко, что я видел его воспаленные, изъеденные болезнью десны. Словно завороженный, я смотрел на его улыбку, смутно гадая, где сейчас Дрю и Росуэлл, ожидая, когда Кромсатель начнет меня резать. Это было именно то, чего он хотел — боль, кровь, желание вырвать из тебя мольбу.

— Мы начнем с твоего личика, — продолжал Кромсатель. Откуда-то появился нож — длинный, острый, ослепительно-яркий, похожий на продолжение его руки. — Пожалуй, твою улыбку мы сделаем чуть пошире…

Все исчезло, кроме его дыхания, запаха и головокружения. Комната сжималась, съеживалась, ходила ходуном, и я уже не мог ничего рассмотреть. Меня мутило, тело сделалось почти невесомым.

Я был совсем один. Росуэлл и Дрю куда-то исчезли. Во всем мире не осталось ничего, кроме стены у меня за спиной и ножа перед моим лицом.

Кромсатель стал играть лезвием, крутя им перед моими глазами.

— Ну-ка, открой пошире ротик, — прошептал он.

Я стиснул зубы и стал ждать металлического вкуса боли, которая выключит весь мир.

И тут рука Росуэлла ворвалась в поле моего зрения и врезалась в щеку Кромсателя. Послышалось шипение, мне в нос ударил запах паленой кожи, а Кромсатель отшатнулся назад.

Не в силах удержаться на ногах, я сполз по стене на пол. Возвращенная сидела в нескольких шагах от меня. Глаза у нее были пустые и желтые.

— Отвали от него, слышал? — заорал Росуэлл, становясь между мной и Кромсателем. Его слова прозвучали зло и нетерпеливо, как приказ.

Рядом с ним стоял Дрю, держа на одной руке Натали. Он напружинил плечи и расставил ноги, словно приготовился к удару.

Кромсатель ухмыльнулся мне, обнажив зубы, и на какую-то долю мгновения стал похож на уродливых обитателей шлакового овала. На его щеке горел пунктирный круг, похожий на укус.

— Ладно, будь по-твоему, — сказал Кромсатель, направляясь к двери. — В конце концов, это не имеет значения. Сиди здесь и жди конца. Честно говоря, так даже лучше… Люблю ужас, обожаю крики. Вы, разумеется, захотите присутствовать? — спросил он, обернувшись на Дрю. — Можете ворковать над ней, сколько душе угодно. К утру она все равно будет трупом!

Дрю крепко прижал Натали к груди, а она спрятала лицо от Кромсателя.

Тот откашлялся и смачно сплюнул. Потом отвернулся, пнул ногой осколки стеклянного колпака и вышел из комнаты.

С грохотом захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ. Очень громко повернулся.

Росуэлл стоял надо мной, сжимая кулаки. Потом разжал ладонь. Он тяжело дышал, я никогда еще не видел его в такой ярости. В руке у него была бутылочная пробка.

Росуэлл сунул пробку в карман, подергал дверь, потом навалился на нее плечом. Потерпев неудачу, он несколько раз, хотя и без особой надежды, пнул ногой по ручке и петлям, а потом сказал то, о чем я и так знал:

— Не могу. Она слишком тяжелая.

Я по-прежнему сидел у стены. Зрение постепенно возвращалось, но я чувствовал, что начинаю заваливаться набок, сползая к полу. В какой-то момент я уперся рукой в разбитый стеклянный ящик, и мне в ладонь вонзились осколки стекла и острые, блестящие, кусочки раздавленных жуков.

Росуэлл присел рядом со мной, посмотрел на Дрю.

— Слушай, кажется, ему совсем плохо. Ты мне не поможешь?

Дрю подошел к нам, не выпуская из рук Натали.

— Секунду. Не хочу ставить ее на пол, тут везде стекло, а она босиком, — слегка растерянно заметил он.

Росуэлл осмотрел мою ладонь, стряхнул с нее мусор, вытащил осколки стекла. На месте порезов начала проступать кровь, темная и густая, почти багровая.

— Вот теперь хорошо! — сказал Росуэлл, и я сразу понял, что скрывается за этой напускной, но такой подкупающей бравадой. Судя по голосу Росуэлла, ничего хорошего не было.

Мне стало не по себе, когда я вспомнил, как часто Росуэлл делал это — сидел рядом со мной, когда я трясся и сипел, и уверял, что все замечательно.

Но когда он заговорил, в его голосе не было ни тени фальши.

— Ну что ж, полагаю, мы в глубокой заднице.

Моя рука горела огнем в тех местах, откуда Росуэлл вытащил стекла, зато дышать стало легче.

— Дэни еще на свободе. Он может найти Эмму или моего отца. Может привести помощь.

Росуэлл встал, держа в горсти обломки раскрошенных жуков и окровавленные стекла. Судя по его виду, мои слова его не убедили.

— Ну да, конечно.

— В нашем положении остается только надеяться.

Словно в ответ на это, из коридора донесся шум. Потом в замке проскрежетал ключ, дверь распахнулась, и мы все увидели разъяренного и взъерошенного Дэни.

Кромсатель держал его за шкирку, так что бедняге приходилось стоять на цыпочках. Под глазом у Дэни наливался синяк, разбитая губа кровоточила.

Кромсатель швырнул его в комнату и захлопнул дверь. Дэни с размаху упал на ковер, но тут же вскочил.

— Извините, — сказал он. — Я старался, но она оказалась не дурой.

Дрю подошел к брату и стал отряхивать его, но с таким рассеянным видом, как будто выбивал пыль из мебели.

— Значит, не получилось? А она разозлилась? Говорил же, не надо было его передвигать, наверное, где-то закоротило.

Дэни покачал головой, сердито глядя в пол.

— Она заставила меня испытать его!

Росуэлл изумленно вытаращил глаза.

— Ты же должен был только показать ей, как работает прибор!! Как она могла догадаться, зачем мы здесь?

— А так, что это полиграф, понятно? Она задавала вопросы! Когда мы вам сказали, что прибор работает, какое слово из двух осталось непонятным?

— Погоди, ты хочешь сказать, что она испытала его на тебе? — Росуэлл зажмурился, но тут же открыл глаза. Потом он со вздохом сел на диван.

Дэни принялся мерить шагами комнату, а я постарался пореже дышать.

— Извините, — снова сказал Дэни, покосился на меня, прикрыл рукой свою разбитую губу и поискал глазами, чем бы вытереть кровь. Схватив со стола кружевную салфетку, он прижал ее ко рту, грузно опустился в одно из кресел и уставился в пол.

Я сел на диван между Росуэллом и Дрю. Возвращенная съежилась напротив, на краешке бархатного кресла. Росуэлл, подавшись вперед, с каким-то обреченным видом разглядывал ее.

Наконец он вздохнул и повернулся ко мне.

— Нельзя ее тут бросать.

Возвращенная сидела, как плюшевая игрушка, привалившись к ручке кресла — не дыша, не шевелясь. Я долго всматривался в ее пустые глаза, с темно-желтыми радужками и светло-желтой роговицей. Она совершенно не походила на синюшных девиц, которые шептались и хихикали, как обыкновенные старшеклассницы. Возвращенная выглядела совершенно безжизненной, и я спросил себя, не по моей ли это вине. Может, я неправильно ее воскресил? Или испортил в ней что-нибудь?

Но потом отмахнулся от этих мыслей, покачал головой.

— Вряд ли в этом есть смысл. Она не знает, где находится. Ей все равно, что будет, и кто рядом.

Росуэлл согнулся, упершись локтями в колени.

— Но ведь убить ее все равно можно, да?

Я процитировал краткий список возможных способов, которые услышал от Морриган:

— Если отрезать ей голову или бросить в огонь.

— Но твой когтистый приятель… ведь он запросто может зарезать ее, просто ради удовольствия.

Я кивнул. Что тут было сказать?

— Значит, нельзя ее здесь оставлять. Вот только ума не приложу, что с ней делать.

Я закрыл глаза, откинулся на спинку дивана.

— Если мы сможем вытащить ее отсюда, то я знаю того, кто сможет ее забрать.

Да, я не сомневался, что Морриган и Дом Хаоса позаботятся о нашей вернувшейся. Она была странной, возможно, совсем испорченной, но в этом мире было место даже для таких, хотя о себе я не мог такого сказать.

Дрю вздохнул и тоже привалился к спинке. Натали по-прежнему обнимала его за шею, спрятав лицо на его груди.

— Вытащить отсюда ее? Да мы себя-то вытащить не можем, не то, что эту!

Это было правдой. Мы находились под землей, а значит, не могли рассчитывать ни на веранды, ни на окна. Здесь их просто не было. От внешнего мира нас отделяла дверь в два фута толщиной, которая открывалась вовнутрь.

Мы сидели в полной тишине, ожидая, что будет дальше.

Воротник моей куртки больно терся о царапины, оставленные когтями Кромсателя, но я не сделал даже попытки переменить позу. Боль была не настолько сильная, чтобы шевелиться. В комнате было тихо и сумрачно.

Я согнулся пополам, уперся локтями в колени и стал думать о том, что вот так и приходит конец. Порой ты делаешь все возможное, но твои усилия идут прахом. Такова жизнь.

Глава двадцать девятая ЖЕРТВА СЕДЬМОГО ГОДА

Очень скоро за нами пришли, выволокли из-под холма и потащили через предрассветные сумерки в сторону кладбища.

Их было семеро — высокие костлявые мужчины, все одетые, как Кромсатель, только без стали. Один из них грубо тащил под мышкой Натали. Но никто даже не подумал забрать возвращенную у Росуэлла.

Кромсатель сопровождал меня лично, держась мучительно близко и посапывая мне на ухо. Дыхание у него было прерывистое и булькающее, преисполненное хлюпающей радости.

— Тебе понравится, вот увидишь, — шептал он. — Она войдет в склеп на съедение, а потом начнет орать и звать на помощь. Они всегда так делают, уж поверь мне.

— Уверен, тебе это очень нравится, — сипло процедил я, мне было так трудно дышать, что я не мог говорить громче. — Клянусь, ты любишь смотреть, как убивают маленьких детей!

— Нет, братец. Ах, нисколько! Но я буду наблюдать за твоим лицом!

На Уэлш-стрит до сих пор курился дым. Церковь — то, что от нее осталось — черными руинами выступала на фоне неба.

Мужчины толчками и пинками погнали нас в сторону склепа. Здесь пахло каким-то другим дымом — более сухим и душистым, похожим на аромат благовоний.

Морриган уже ждала нас в неосвященном углу кладбища, синюшные девицы обступили ее тесным кружком. Все они были мокрыми от дождя, Морриган не выпускала из рук свою куклу. Остальные обитатели Дома Хаоса расположились вокруг.

Карлина и Лютер стояли вместе, обнявшись. Джанис и розовая принцесса держались за руки, а синюшные девицы держали в руках перевязанные бечевкой пучки трав, тихо курившихся душистым дымком.

Когда Морриган увидела меня, лицо ее помрачнело.

— Что ты здесь делаешь? Ты должен быть дома, в безопасности!

Я вырвался из хватки Кромсателя.

— Госпожа собирается убить Натали. Прошу тебя, останови ее! Неужели ты ничего не можешь?

— Миленький, — сказала Морриган, прижимая к груди куклу. — Будь у меня выбор, я бы этого не делала, но другого пути нет. Без крови весь город будет страдать. — Она с тревогой поглядывала назад.

Госпожа, одетая в длинный темный плащ, стояла в тени дуба. Опущенный капюшон скрывал лицо, но я узнал ее по вышитому шлейфу платья и стайке лакеев, стоявших вокруг.

Морриган снова повернулась ко мне и приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать. Потом вдруг застыла, глядя куда-то во мглу за моим плечом.

Там была Тэйт. Одетая в свою дурацкую голубую слесарскую куртку, злая, как сто тысяч чертей, она прокладывала себе дорогу сквозь толпу и вскоре остановилась передо мной, беспомощно висевшим в руках Кромсателя.

Смерив его холодным оценивающим взглядом, она повернулась ко мне.

— Черт тебя побери, Мэки! Ты же сказал, что обо всем позаботишься!

— Я пытался, — ответил я, прекрасно понимая, как жалко это звучит. Как убого и как бессмысленно. — Что ты тут делаешь?

— А ты как думаешь? Эмма заклинала меня не заходить на кладбище, так что я сразу смекнула, куда идти!

Морриган направилась к нам, стараясь держаться как можно дальше от Кромсателя. Она остановилась перед Тэйт, взволнованно переступая с ноги на ногу и шурша своим обгоревшим парадным платьем. Она по-прежнему держала в руках куклу, но когда подняла голову и заговорила, то в ее голосе прозвучало терпение и глубокая, вековая мудрость.

— Тебе не место здесь. Мы заключили соглашение, и вы избрали не присутствовать при том, как мы исполняем свою мрачную работу.

Тэйт отшатнулась при виде ее ужасных зубов, но не дрогнула.

— Понятно, но я уже все увидела и никуда не уйду без своей сестры!

Морриган протянула руку и коснулась запястья Тэйт.

— Этот закон на тысячелетия старше тебя и твоей семьи. Старше, чем этот город. Кровь зажигает свет солнца, кровь позволяет зерну прорасти урожаем. Такова правда этого мира.

Тэйт с секунду смотрела на нее, а потом сказала тихим помертвевшим голосом, больше похожим на шепот:

— К черту мир! Мне нужна только моя сестра.

— Довольно! — Голос Госпожи эхом разнесся над неосвященной землей. — Твоя сестра — ничтожная мелочь, едва годная на жертву! Мне нет никакого дела до тебя, но если ты не прекратишь вмешиваться в мои дела, мне придется призвать на помощь того, кто устраняет препятствия!

Тэйт взглянула на меня, и я впервые увидел в ее глазах растерянность. Она обвела глазами кладбище, как будто только сейчас поняла, сколько здесь этих, и какие они страшные.

Когда ее взгляд вернулся ко мне, Кромсатель перекинул через мое плечо свою затянутую в перчатку руку, так что стальные когти медленно выскользнули из пальцев и остановились в нескольких дюймах от моего лица, пока не касаясь, но убедительно демонстрируя Тэйт, как легко сделают это, если придется.

Я молча смотрел, как он поигрывает пальцами.

— Чего ты хочешь?

Он дотронулся до моей щеки, железный холод обжег кожу.

— Я хочу, чтобы ты стоял и смотрел, как тех, кого ты любишь, будут медленно кромсать на кусочки. Неужели я прошу слишком многого?

Я замер, всеми силами пытаясь не показать ему, как меня терзает даже самое легкое его прикосновение.

Рядом со мной Росуэлл и близнецы безуспешно вырывались из рук костлявых подельников Кромсателя. Но Тэйт пока никто не держал.

— Отпусти его, — сказала она зло и твердо, как будто имела право приказывать.

Кромсатель прильнул ко мне так близко, что я почувствовал его смех над ухом.

— О, я вижу, ты у нас маленькая смутьянка? Как мило! Что ж, иди, бери его! Я сгораю от желания посмотреть, как у тебя получится!

Его когти вонзились сильнее, еще сильнее. Они проткнули мне кожу, я судорожно задышал, сдерживая крик, а потом все произошло очень быстро.

Тэйт наклонилась, рывком задрала штанину джинсов и сунула руку в ботинок.

Кромсатель отпустил меня и отшатнулся, взметнув вверх руки, словно сдаваясь. А потом с силой ударил меня кулаком в висок.

Я рухнул на землю и несколько секунд не видел ничего, кроме фейерверка из разноцветных звездочек.

Я лежал в луже грязи и сажи, стараясь отдышаться. Земля под спиной была сырой, куртка быстро вымокала. Кромсатель присел надо мной, приставив когти к моей шее. Его прикосновение было таким нежным, что я не понимал, откуда берется страшная боль, на щеке Кромсателя горела отметина от бутылочной пробки Росуэлла.

— Уберись от него! — повторила Тэйт. Очень тихо.

Кромсатель расхохотался своим низким дребезжащим смехом.

— О нет, бесценная моя, нет! Сейчас будет вот что: я слегка порежу его, а ты посмотришь — только так, и никак иначе — потому что если ты попытаешься мне помешать, я просто располосую ему глотку от уха до уха, и мы с тобой будем долго-долго сидеть в темноте, наблюдая, как он истекает кровью.

Когти впились в мою шею, и я заорал, хрипло и с завыванием, ненавидя себя за это. Потом вдруг раздался глухой звук удара, когти исчезли. Я откатился в сторону, жгучая боль растеклась по основанию черепа.

Кромсатель лежал рядом. Его руки были подняты, словно он хотел закрыть им лицо, но когти мешали. На его щеке алел длинный след ожога.

Вокруг нас все расступились.

Тэйт стояла в круге. В руке она держала что-то длинное и узкое, матово черневшее в тусклом свете, проникавшем с улицы. Это была монтировка.

Синюшные девицы визгливо захихикали, когда Кромсатель с трудом поднялся с земли. Было ясно, что в Доме Хаоса он не пользовался большой популярностью. По крайней мере, девицы не видели ничего страшного в том, что костлявый получил монтировкой по физиономии. Они явились сюда для того, чтобы свидетельствовать, и были совсем не прочь засвидетельствовать такое происшествие.

Кромсатель злобно зыркнул на них и повернулся к Тэйт.

Рядом с ним она выглядела совсем маленькой. Юной.

Кромсатель широко улыбался, в его улыбке было обещание смерти, а перед этим — боли. Ничего в жизни он не жаждал так страстно, как боли — для всех и для каждого.

— Деточка, — произнес он нараспев, почти с сожалением. — Деточка, пожалуйста, положи свою игрушку. Ведь ты умрешь, если не положишь.

Тейт мотнула головой и крепче сжала рукоять.

— Положи ее или я выпушу тебе кишки, и оставлю твои глаза воронам. — В следующее мгновение он быстро, без предупреждения, бросился на нее. Его когти полоснули по руке Тэйт, прорвали куртку на ее плече. Но даже когда кровь пятнами расплылась по брезенту, Тэйт не попятилась.

Нет, она улыбнулась. Той самой улыбкой, которую увидела Элис на школьной парковке. Улыбкой, говорившей: а мне нравится идти напролом.

Кромсатель ухмыльнулся ей в ответ, словно они без слов понимали друг друга. Словно он не знал, что простейший способ вывести Тэйт из себя — это пустить ей кровь.

Она снова замахнулась, и на этот раз с силой врезала ему по зубам.

Кромсатель отпрянул, поскользнулся на припорошенной сажей грязи, кровь хлынула у него изо рта и рассеченного подбородка, закапала на землю, задымилась на монтировке Тэйт. Он тяжело, с бульканьем, задышал. Потом упал на колени среди надгробий, кашляя и сотрясаясь всем телом.

Тэйт стояла над ним, сжимая монтировку обеими руками. Она продолжала улыбаться, вид у нее был неистовый и дикий. Вокруг все молчали.

Кромсатель не шевелился. Кровь лилась у него изо рта. Он вытер ее рукавом пальто и посмотрел на Тэйт свирепым взглядом.

— Уйми ее! — пронзительно вскрикнула Госпожа.

Кромсатель встал на ноги, сплюнул кровь в раскисшую грязь. Потом бросился вперед.

Тэйт обрушила свою монтировку ему на руку, сломав два когтя. Сверкнув в темноте, они упали на землю, а Кромсатель отскочил назад. Тэйт тоже отскочила, занеся руку для нового удара.

Кромсатель перехватил ее, быстро располосовал ей щеку решеткой неглубоких порезов, но Тэйт даже не поморщилась. На мгновение все замерло — Тэйт, Кромсатель и монтировка. Она зловеще чернела в руках Тэйт, потом взлетела — и ударила Кромсателя в грудь, отшвырнув назад.

Он споткнулся, но удержался на ногах. Потом слегка наклонился вперед, и я подумал, что он сейчас кинется на Тэйт, но Кромсатель лишь поднял свою затянутую в перчатку руку и дотронулся до лба. Когти проткнули кожу, оставив полоску маленьких ранок.

— Я выхожу из игры, — сказал он. Его голос прозвучал хрипло и безжалостно, дыхание судорожными вздохами рвалось из груди.

— Позвольте, сэр! — возмутилась Госпожа из темноты. — Я попросила вас устранить препятствие, и весьма поражена, почему вы этого не сделали!

— Я выхожу! — повторил Кромсатель, на этот раз подняв голову. Взгляд, брошенный им на Госпожу, был поистине ужасен.

Она холодно ответила ему из-под капюшона:

— Вы исполняете мои требования, а в данный момент я требую избавиться от этой девчонки!

Кромсатель повернулся к ней спиной.

Несколько секунд он смотрел на Тэйт, сжимавшую в руках монтировку, но не делая никакой попытки напасть на нее. Его лицо пылало гневом, но он полностью владел собой.

— Ты… — прохрипел он, кровь темными струйками лилась по его подбородку, — … дьявольски невоспитанная, но ты неплохо владеешь тупым оружием. Однажды мы с тобой непременно проведем второй раунд, не так ли?

Тэйт не ответила. Она смотрела куда-то ему за спину, в тот угол кладбища, где стояла Госпожа, и в глазах у нее был такой страх, которого я не видел за все время поединка.

Проследив за взглядом Тэйт, я все понял. Один из костлявых вышел из-за склепа, держа на руках Натали.

Кромсатель судорожно поклонился Тэйт и пошел прочь, мимо нее и мимо стайки синюшных девиц, в глубину кладбища. Сломанные когти остались лежать в грязи у ног Тэйт. Кромсатель ни разу не обернулся.

— Довольно с меня этого! — Госпожа вышла вперед, вырвала Натали из рук прислужника и потащила ее в сторону белого склепа. — Мы удаляемся, возможно, задержимся на какое-то время!

Тэйт рванулась к ним, но двое помощников Кромсателя бросились к ней. Они схватили ее сзади за куртку, приподняли над землей. Тэйт бешено брыкалась и звала Натали таким голосом, от которого у меня разрывалась грудь.

Я вспомнил, что сказала моя мама, когда услышала, как Морриган нашла меня и попросила об услуге, а я не смог ей отказать, потому что боялся за Эмму.

«В жизни всегда есть выбор».

Я понимал, что она хотела сказать — прежде чем принимать решение, нужно обдумать возможности и взвесить последствия — но что проку в этом совете, когда дело доходит до главного?

Сейчас был явно не тот случай. Сейчас наступило время развязки. Час, когда все стихло, когда не осталось ничего, кроме моего быстрого, сбивающегося дыхания и бешеного стука сердца. Когда остался только я один. Вечно лишний, единственный ничейный в мире, где для всех и у всех есть место.

— Стойте! — сказал я.

Госпожа замерла, не оборачиваясь.

— Что это значит, мистер Дойл? — Мне показалось, будто она улыбается.

— Возьмите меня вместо нее! Это единственный выход. — Я не знал, насколько это так, пока не высказал вслух. — Это единственное, что остается!

Госпожа обернулась и отшвырнула Натали в толпу, в сторону Тэйт, которая вырвалась из рук стражей и поймала свою сестру. Тэйт упала на колени, обняла Натали, прижала к своей груди. Кажется, я впервые увидел ее, готовой расплакаться.

Из темноты снова раздался голос Госпожи, очень ласковый, но в то же время как-то загадочно и зловеще возбужденный.

— Вперед, мистер Дойл!

Тэйт подняла на меня глаза и замотала головой, а я попытался взглядом передать ей, что решился.

«Просто отпусти меня».

Она зажмурилась и зарылась лицом в волосы Натали. После этого меня оставили последние сомнения. Я понял, что принял правильное решение. Единственно правильное. Поэтому я повернулся и пошел к Госпоже, ждавшей меня на каменных ступенях склепа.

Когда я приблизился, она отбросила с лица капюшон, и у меня перехватило дыхание. Она разительно отличалась от той женщины, которую я увидел в библиотеке. Теперь ее глаза были больше и чернее, чем у Морриган и любой из ее синюшных девиц. На мертвенной белизне лица они казались комьями сажи, сгустками тени, поглотившей все другие цвета.

Я вспомнил слова Эммы о людях, входивших в пещеру на съедение. Она говорила, что если человек делал это добровольно, то его смерть становилась не смертью, а превращением.

На свете полно страхов, терзающих нас каждый день. Что если у кого-то из наших близких обнаружат рак? Что если что-то случится с твоей сестрой, с друзьями, родителями? Что если тебя собьет машина, когда ты будешь переходить дорогу, или ребята в школе узнают, какой ты законченный урод; что если ты заплывешь слишком далеко от берега, и вода сомкнется у тебя над головой, что если случится пожар или война?

Можно лежать без сна до самого утра, перебирая все эти страхи, потому что они непредсказуемые и ужасны, но при этом реальны. Все это может случиться.

Но глубокий немигающий взгляд Госпожи был совсем черным и абсолютно нереальным.

Она протянула мне руку, и я взял ее, позволив увести себя прочь от жизни, от друзей, во тьму склепа.

— Постойте, — попросил я, почувствовал застрявшее в горле слово. — Я хочу обернуться.

Росуэлла и близнецов прижимали к ограде люди Кромсателя. На лице у Дрю было фирменное бесстрастие Корбеттов, зато Дэни смотрел на меня так, будто кто-то вогнал ему под ребра что-то острое и поворачивал рукоять. Росуэлла удерживали двое в черных пальто. Он не выпускал из рук возвращенную и смотрел на меня. Просто смотрел.

Тэйт скорчилась среди надгробий, обнимая Натали. Рот у нее был открыт, как будто она собиралась что-то сказать, только что тут скажешь? Ее сестра была ее семьей.

Единственное, что мне оставалось — отвернуться — от этого сияющего, живого мира навстречу Госпоже.

И все-таки на какую-то долю секунды я усомнился в том, что смогу.

Тэйт не сводила глаз с моего лица, и от этого было не так-то просто отказаться. Отказаться от жизни, которая только-только началась.

Музыканты и синюшные девицы не шевелились. Он пришли сюда именно за этим, а не для нашего удовольствия или страдания. Они пришли увидеть, как их мир обновляется, но для этого нужна была кровь. И неважно, что вот он я, еще живой, стою перед ними. По большому — главному — счету, я был уже мертв.

— Иди ко мне, — позвала Госпожа, ее голос эхом донесся из глубины склепа. Дверь была приоткрыта — темный рубец на белом камне — и я повернулся и пошел туда, ведь это было последнее и лучшее из того, что мне осталось сделать.

На входе меня встретил запах мокрой земли и холодного камня. Весь пол был залит неглубоким слоем воды, то ли дождевой, то ли просочившейся из-под земли. Я не слышал ничего, кроме стука собственного сердца.

— Ты в крови, — сказала Госпожа из тьмы. — Я чувствую запах соли и меди.

В темноте ее лицо казалось призрачным, почти прозрачным. Кости проступали под кожей. Когда она подняла голову, чтобы взглянуть на меня, я увидел ее зубы, такие же зазубренные и беспощадные, как у Морриган.

Она улыбнулась и протянула мне руку.

— Подойди ближе и дай мне взглянуть на тебя.

Я сделал еще один шаг в темноту — от разрушенной церкви и круга наблюдателей.

— О, как я мечтала об этом, — сказала Госпожа. — Я мечтала об этом долгие годы, даже до того, как увидела тебя. Но самые смелые мечты — лишь жалкая замена живой плоти.

Теперь мы с ней были в склепе, недосягаемые для взглядов зрителей.

— Как давно вы живете за счет крови невинных жертв?

Она взяла меня за руку, притянула к себе так близко, что почти коснулась губами моего уха.

— Ты хочешь, чтобы я дала тебе ответ в годах? Полагаю, лучше вести счет в галлонах крови. Время не более чем миф для тех, кто живет так долго, что видел гибель всех возведений, обрушение всех порядков и прах всех установлений. Сначала люди демонизируют нас, а спустя столетия начинают нам поклоняться. Так уж заведено.

— Только не в Джентри, — ответил я. — Какое бы процветание вы им не дарили, какой бы мир не несли — они никогда вам не поклонялись. По крайней мере так, как было заведено у вас дома.

Госпожа улыбнулась, ее тонкие губы разъехались в стороны, обнажив зубы.

— Дома? Милый, мой дом там, где меня знают. Люди в Джентри делают мои изображения и предают их огню, но неужели ты думаешь, что мне важно, зачем они это делают — по любви или по злобе?

— То есть, вам не нужно, чтобы вас любили, для вас важно только, чтобы в вас верили?

Госпожа кивнула.

— Таков вечный закон. Боги впадают в немилость и превращаются в монстров. Но иногда они выходят из всепожирающего забвения, чтобы снова стать божествами.

— А вы? — спросил я, не отводя глаз от ее изможденного лица. Ее взгляд был невыносимо темным — безнадежным, как вечное возвращение в прошлое; темнее и беспросветнее, чем голод, война или мор. Она смотрела на меня так долго, словно заглядывала в самую глубину. — А вы?

Госпожа улыбнулась, потом протянула руку и дотронулась до моего лица.

— Я — ужас. — Ее кожа была так тонка, что на ощупь казалась бумажной. — Я черпаю силы в людском страхе и питаюсь им.

— Я думал, вы питаетесь кровью жертв.

Она рассмеялась сухим затхлым смешком.

— Милый мой, ты так очарователен в своей наивности! Я питаюсь самим фактом жертвоприношения. Я пожираю людскую любовь, боль и унижение. А теперь дай мне руку!

Я позволил ей взять меня за запястье. Госпожа обеими руками вцепилась в мою кисть и перевернула ее ладонью вверх, как будто хотела пощупать пульс. И вдруг впилась в мою плоть зубами.

Боль прошила руку до локтя, я захрипел, но не отдернулся. Собравшись с силами, я сделал мелкий вдох, потом еще один. Укус был такой силы, что у меня перед глазами поплыли белые круги.

— Я ожидала иного, — прошептала Госпожа, терзая мою плоть зубами. — О, я мечтала об этом с тех самых пор, когда впервые вкусила кровь себе подобного. Я до сих пор помню вкус отчаяния, боли, поражения… Так было с тем, кого звали Кори.

Я кивнул, стараясь дышать. В груди вдруг стало тесно.

— Вы убили его, — прошептал я. — Вы использовали его месяцами, или даже годами, а потом убили.

— Город погибал, мой хороший. Мы связаны с жителями Джентри, мы обязаны помогать им, даже когда они не считают это помощью. Даже когда цена становится для них непомерной.

— Помогать! — прохрипел я. — О да, вы замечательно им помогли! Помогли их детям лечь в гробы. Помогли им набить свои дома амулетами. Вы считаете себя богиней, но на самом деле вы просто чудовище!

Она покачала головой.

— Ты напрасно берешь на себя смелость называть по имени то, чему нет именования. Мы — бедствие и катастрофа. Мы — вековая пляска ужаса, вечная песнь страха этого мира. — Она провела языком по моей ладони, потом подняла голову и улыбнулась. Зубы у нее были красные от крови. — Взгляни на себя. Тебя сделали чужаком, гнусным изгоем, а ты все равно цепляешься за жизнь, за своих так называемых друзей! Ты любишь и дорожишь теми, кто тебя ненавидит!

Ее укус был горячим, как огонь. Он обжег всю мою руку, перед глазами плыло.

Я выдохнул, позволив ей пить мою кровь, мою вину, тайну, тревогу и страх. Вместе с кровью из меня хлынул поток образов и воспоминаний.

Я подумал о Тэйт и о том, что мои черные глаза ее не отпугнули. Моя странность ее тоже не заботила. И мои друзья стали моими друзьями не по случайности, а потому, что сами этого захотели. Они все были там, на кладбище — они не бросили меня, они мне помогали. Пытались помочь. А мой отец, который так упорно, так мучительно старался всегда поступать правильно, чего бы это ни стоило…

И еще Эмма. Эмма — улыбающаяся, смеющаяся, плачущая; двенадцатилетняя Эмма в пасхальном платьице и шляпке с цветами, и четырнадцатилетняя — сажающая тюльпаны осенью, уснувшая на своем письменном столе, положив голову на руки, помогающая мне делать уроки; Эмма со шлангом в руках, поливающая свой огород. Эмма, Эмма, Эмма, теперь и всегда, всю мою жизнь.

Я подумал о ней и обо всех остальных, об их лицах и голосах, о том, как все эти годы я любил их и как не позволял любить меня в ответ.

Госпожа пожирала меня, ее дыхание горячим влажным ветерком чувствовалось внутри моего запястья.

В поисках опоры я пошарил свободной рукой вокруг, но наткнулся на лицо Госпожи. Лицевые кости зловеще и остро выпирали из-под ее пергаментной кожи. Тьма сгустилась. Госпожа была сильна, а я так устал, так устал…

— Знаешь, что я особенно люблю в таких, как ты? Дети могут меня бояться, город может меня демонизировать, но по природе своей их страх неполноценен. Ты же обладаешь всей полнотой ненависти к тому, кто ты такой и откуда взялся. О, это восхитительно!

— Так забирай! — прошептал я куда-то в пол. — Все забирай!

Она отпустила мое запястье, нависла надо мной. В темноте склепа она была бледной и светящейся, не богиня и не ведьма, а что-то более ужасное. Ее кожа стала гладкой. Ее волосы сделались длинными и прозрачными, как паутина.

Я перекатился на спину, прижав к груди истерзанную, пульсирующую болью руку.

Тьма надо мной ожила, превратилась в буйство теней, фигур, крыльев и кошмаров. Что-то роилось и кишело вокруг нас, какая-то сущность, слишком голодная и древняя, чтобы втиснуться в рамки одного тела.

Я закрыл глаза, укус Госпожи перестал причинять мне боль, он просто уносил меня в сердце тьмы. И я поплыл туда, постепенно переставая быть собой. Но при этом все равно оставался тем, кем был всегда. Я был моими ранними воспоминаниями, холодными и ускользающими, память несла меня прочь от боли туда, где сияла бледная луна и слышался шорох листвы. Незнакомая колыбелька, хлопающие на ветру занавески с цветочным узором. Я уплывал все дальше и дальше, летел кувырком сквозь тьму и неподвижный воздух, пока не упал.

Дрожа в темноте, я лежал на каменном полу в заброшенном склепе, а Грязная Ведьма Джентри, склонившись надо мной, пожирала мою руку.

Я судорожно, со всхлипом, втянул в себя воздух и рассмеялся.

Госпожа оторвалась от моей руки.

— Что так дьявольски развеселило тебя, что ты посмел насмехаться надо мной?

Я улыбнулся в темноту, чувствуя головокружение и прилив эйфории.

— Все.

Она схватила меня за отвороты куртки, встряхнула.

— Почему ты смеешься? Что это значит?

Вопрос был настолько бессмысленным и настолько глупым, что я только головой покачал. Разве мне нужна была причина для смеха?

Ведь ничто из того, что она забрала, не исчезло! Оно возвращалось, накрывало меня, как прибой — робкое и любопытное, испуганное и счастливое, исполненное надежды и живое. Чувство вскипало и заполняло мою грудь, пока я с трудом мог дышать от благодарности.

Потому что это была любовь. Всю свою жизнь я провел в убеждении, что недосягаем для нее, но это была любовь — всегда, с самого моего рождения — и теперь я узнал ее.

Глава тридцатая ПРАВДА

Я лежал головой на мокром полу, но в этом не было ничего страшного. Так и должно было быть. Мы находились в склепе, на церковном кладбище, но если мое место было здесь, значит, оно могло быть где угодно.

Госпожа склонилась надо мной, вцепилась в мою куртку, дышала мне в лицо.

— Что отвлекло вас от нашего дела, мистер Дойл?

В горле у меня так сильно пересохло, что было больно говорить.

— Во мне было это… всю мою жизнь. Я был этим… Несколько секунд не было слышно ничего, кроме звука моей крови, хлеставшей из руки, капелью стучавшей о камни.

— Так дай мне это! — сипло прорычала Госпожа. Ее пальцы впились в мою кожу, надавили на мягкую ямку под горлом. — Мне нужен твой страх, я хочу увидеть ужас в твоих глазах, когда ты окончательно поймешь, что умираешь. Я жажду твоего полного сокрушения, и я буду терзать тебя, пока не получу свое!

В кармане лежал фруктовый нож, завернутый в кухонное полотенце. Лицо Госпожи застыло в нескольких дюймах от моего лица, скалясь, как голый череп.

— С меня довольно, — бросил я. — Мне надоело быть пищей, надоело кормить тебя. У меня нет ничего, что тебе нужно!

Вместо ответа Госпожа ткнула пальцем в свежую ссадину на моей шее, а когда я судорожно втянул в себя воздух, но не закричал, она принялась царапать и рвать ее.

— Сожаление — одна из главных составляющих жизни, — шептала Госпожа. — Ты уже пожалел о своем бахвальстве? — Она впивалась все глубже, раздирая рану. — А ведь я могу делать это до самого конца. Я могу разорвать тебя на части, вырвать твои внутренности, пока от тебя не останется ничего, кроме крика.

Я нашарил фруктовый нож, вытащил его из полотенца.

— Нет. Не дождешься.

— Ах, как ты очаровательно наивен! Как мило, что ты до сих пор считаешь себя сильным…

Нет, я не был сильным. Я не корчил из себя героя и не пытался демонстрировать свою храбрость, просто голос Госпожи был настолько равнодушным и надменным, что мне не было страшно. Если что и пугало меня, так это онемение в руках и невозможность сосредоточиться.

Я крепче сжал рукоять ножа, молясь, чтобы пальцы не подвели. Потом рывком вытащил руку из кармана и по рукоять вогнал лезвие в плечо Госпожи.

На мгновение она застыла, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Потом качнулась в сторону и стала заваливаться на спину. И, наконец, тяжело, с громким плеском, рухнула в стоячую воду.

А я пополз к двери, на воздух.

Первое, что я увидел, было небо — широкое и вращающееся. Было пасмурно, но тучи слегка рассеялись, так что в просветы показались россыпи звезд. А еще там была Тэйт, она обнимала меня и целовала, а я обессилено лежал в грязи и целовал ее в ответ.

Темный след расплывался по рукаву ее куртки в том месте, где я ухватился за нее.

Потом я взялся здоровой рукой за плечо Тэйт и попытался сесть. Если бы она меня не поймала, я бы снова упал.

Голова кружилась, меня колотила дрожь, я потерял чуть ли не половину крови, но был жив. Я дрожал всем телом, а Тэйт обнимала меня.

Мы сидели в грязи, обнимая друг друга, когда Морриган просеменила к склепу и поднялась по ступенькам туда, где Госпожа лежала на спине, глядя в беззвездное мраморное небо.

Морриган с любопытством посмотрела на торчавший из нее фруктовый нож. Ее лицо приняло задумчивое, почти исследовательское выражение.

— Ты ранена, — сказала она, наклоняясь, чтобы осмотреть плечо Госпожи. — Ты исцелишься? Больно?

— Уродина, — прошипела Госпожа. — Чудовище, мерзкая тварь!

— Нет, — ответила Морриган, гладя ее по лбу. — Нет, дорогая, это не я. Это ты такая.

Синюшные девицы перешептывались и пересмеивались своим жутковатыми, пронзительными смешками, в то время как Госпожа кашляла и корчилась на камнях, обливаясь кровью.

Морриган опустилась на колени рядом с ней. Она потрогала рукоятку ножа, пробежала пальчиками вокруг места, куда вонзилось лезвие. В другой руке она держала сломанные когти Кромсателя. Они дымились в ее кулачке, распространяя гнилостный запах, от которого тошнота подкатывала к горлу, но Морриган, похоже, ничего не замечала.

Госпожа лежала у ее ног, глядя вверх черными испуганными глазами. Губы у нее были холодные и смертельно-синие.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной, грязное маленькое чудовище? — прохрипела она.

Морриган улыбнулась, показав все свои зазубренные зубы.

— Сейчас ты просто безобразная вампириха, твой подручный сбежал, а значит, я могу говорить с тобой так, как хочу!

— Непочтительная тварь, ты будешь наказана! Я велю тебя пороть до тех пор, пока ты не станешь молить о пощаде!

Но Морриган только головой покачала.

— Нет, не велишь! Тебе больше некем повелевать!

Она посмотрела на коготь, лежавший у нее на ладошке. Потом с пугающей аккуратностью вогнала его в шею Госпожи. Острый конец когтя с легкостью проткнул ее кожу и вошел внутрь.

Госпожа схватилась обеими руками за горло и завизжала в верхушки голых деревьев.

Морриган выпрямилась, но оставила коготь там, где он был.

Тем временем синюшные девицы потихоньку сжимали кольцо. Помощники Госпожи не стали ждать, когда их обступит скалящаяся, зубастая и червивая толпа. Они дали деру, бросив валявшуюся в грязи Госпожу. Ее вопли становились все тише и все жалобнее, а Морриган молча смотрела на нее, и в ее взгляде было нечто, похожее на удовлетворение.

Я подумал, что, возможно, она мечтала об этом так же давно и так же страстно, как Госпожа мечтала напиться крови себе подобного.

Но когда Морриган повернулась ко мне, то не посмела поднять глаз.

— Прости, — пробормотала она, глядя в землю. — Я не чудовище, я хорошая. Знаешь, ведь я — любовь. — Она разразилась тихими, всхлипывающими рыданиями. — Я не из тех, кто точит зуб и держит обиду. Я должна быть великодушной!

Она бросилась туда, где я лежал в объятиях Тэйт.

— Скажи, ты прощаешь меня?

Тэйт обняла меня и попробовала приподнять. Я неуклюже завалился набок, положив голову ей на плечо.

— За что?

— За то, что я была такой уродской и злобной!

— Я тебя прощаю, — сказал я, хотя эти слова казались мне совершенно ненужными и бессмысленными. Ее зубы меня больше нисколько не волновали, и если мне и было за что прощать ее, то только за отметины на руках Эммы.

Маленькая розовая принцесса, приплясывая, бежала к нам через кладбище, размахивая своей волшебной палочкой и таща за руку Росуэлла.

Близнецы бежали за ними. Дрю нес Натали, которая спала, положив голову ему на плечо. Ее белое платьице превратилось в тряпку — рваное снизу, оно все было забрызгано грязью. Спутанные, кое-как убранные назад волосы придавали ей сходство с плюшевой игрушкой.

Дэни тащил возвращенную, которая и не думала вырываться у него из рук. Она вообще не шевелилась.

— Ты теряешь кровь, — сказала Морриган, осмотрев мою руку.

Я посмотрел на себя. Передняя часть моей толстовки потемнела, все остальное тоже.

Морриган отбежала куда-то, но почти сразу вернулась, ведя с собой Джанис, которая вытащила из кармана бутылочку и протянула мне.

Я узнал склянку из ее аптеки, из коричневого стекла, с восковой пробкой.

— Выпей!

Она зубами сорвала с бутылки печать. Потом сковырнула воск и протянула мне флакон.

Я жадно выпил содержимое. Вкус был обжигающий, у меня сразу перехватило дыхание и зашумело в голове, однако я почувствовал себя лучше. Только невероятно усталым.

Джанис уже открыла вторую склянку, зачерпнула оттуда горсть какой-то комковатой пасты и размазала ее по моей изуродованной руке. На секунду место укуса обожгло огнем, потом рука онемела.

Я плотнее прижался к Тэйт, пытаясь сморгнуть пелену, колыхавшуюся перед глазами.

— Что теперь будет с Джентри? — спросил я у Морриган, покосившись на Госпожу, лежавшую на земле перед склепом.

Морриган опустилась на корточки. Она взяла мою руку в свои ладошки и крепко сжала.

— Все плохое закончилось, потому что я не собираюсь ни похищать детей, ни жечь церкви.

— А чем это обернется для города? Он утратит свое благополучие?

Морриган пожала плечами и встала, задумчиво глядя на деревья.

— Скажи, а разве здесь когда-то было благополучно?

Я покачал головой.

— По-моему, нет. По крайней мере, с тех пор, как я тут живу.

— А возможно, и вообще никогда.

Я кивнул, глядя на ряды надгробий на неосвященном участке кладбища, обозначавших могилы подменышей, которые не упокоились с миром, а были оживлены Морриган.

— До свидания, — сказала она.

Не дождавшись ответа, Морриган положила свою ладошку мне на макушку. Это было очень нежное и очень странное прикосновение.

— Я люблю тебя, — сказала она. — И когда я говорю тебе «до свидания», это не значит, что мы расстаемся навсегда или надолго. Это просто значит, что я иду домой, и тебе тоже пора.

Она наклонилась, подобрала с земли свою куклу и отряхнула ее от грязи, вид у нее при этом был непривычно взрослый. Не оборачиваясь, Морриган подошла к входу в склеп и остановилась над телом своей сестры.

Хрупкая красота Госпожи исчезла. Ее лицо из белого сделалось изжелта-бледным, вены черной сеткой проступили под кожей. Испуганные глаза налились кровью.

— Бедная ты уродина! — вздохнула Морриган, качая головой.

Она махнула рукой синюшным девицам, и те, перешептываясь, подбежали к ней, приподняли тело Госпожи и поволокли его по грязи в сторону Орчард-стрит и шлакового отвала.

Глухо, словно во сне, до меня донеслось пение птиц. Свет тоже изменился, стало теплее. Выцветшее небо уже начало алеть над горизонтом. Я вдруг подумал, что здесь давным-давно не видели восхода солнца.

В полном молчании мы все побрели к выходу, огибая надгробия.

Росуэлл и Дэни пару раз затеяли беззлобную перепалку, но никто их не поддержал. Натали все также сладко спала на плече Дрю.

В какой-то момент я наткнулся на Тэйт и поразился тому, какая она настоящая и плотная. Она, не говоря ни слова, обняла меня. Боль в руке почти не чувствовалась.

Кладбище лежало тихое и прозрачное, будто пригрезившееся и все это мне привиделось во сне — и мы шестеро, и эта узкая грязная тропинка.

Глава тридцать первая РАССВЕТ

На Конкорд-стрит над нашим крыльцом все еще горел фонарь, слепящий в тусклых предрассветных сумерках. Мы всей гурьбой поднялись по ступенькам, словно не могли расстаться друг с другом.

Я подергал ручку, но дверь была заперта, так что мне пришлось ненадолго привалиться к перилам, чтобы справиться с головокружением. Потом я собрался с силами и позвонил.

Эмма открыла дверь, взглянула и бросилась мне на шею. Я был с ног до головы в крови и грязи. Весь — куртка, руки и лицо — но Эмма прижалась ко мне и не отпускала. Она вся опухла от слез, словно проплакала целый год.

Отец рвал на себе волосы, меря шагами кухню. Мама неподвижно сидела за столом, сцепив руки перед собой, словно ожидая, когда он успокоиться.

Когда мы ввалились в дверь, они оба повернулись к нам. Целая буря чувств отразилась на лице отца — шок, смятение и облегчение, облегчение, облегчение. У мамы был такой вид, будто она вот-вот упадет в обморок, из чего я заключил, что выгляжу, наверное, просто ужасно.

Эмма висела у меня на руке, рядом стояли Тэйт и близнецы, все вместе мы, наверное, походили на кадр из военной кинохроники. Только Росуэлл выглядел относительно невредимым. Он держался настороженно и слегка насмешливо, как будто случайно затесался в нашу толпу.

Отец замер у противоположной стороны стола, глядя на меня. На всех нас.

— Ты серьезно ранен? Нужно ехать в больницу? — хрипло выдохнул он, и я почувствовал острый ржавый запах тревоги.

Я покачал головой, наклонился над столом и уперся здоровой рукой в столешницу.

— Часть крови не моя.

Он кивнул, провел рукой по глазам.

Мама, не отрываясь, смотрела на Натали, которая уже проснулась и сонно обводила глазами нашу кухню, продолжая крепко обнимать Дрю за шею. Мама подошла к ней, взяла ее личико в ладони, заглянула ей в глаза, потом отпустила Натали и повернулась ко мне.

— Это ты сделал? Ты вернул ее?

Я не ответил. Ведь это сделал не я. По крайней мере, не я один.

— Ты спустился туда, чтобы вывести ее наружу?

Я кивнул. Мне было уже ясно, что последует дальше: «Как ты мог так глупо рисковать собой?» Или, скажем: «Неужели ты не понимал, насколько это опасно?»

Но сейчас я не хотел говорить об этом. Потому что только-только начал осознавать, насколько был равнодушен к миру и закрыт для любви до того, как встретился с Морриган.

Я открыл рот, чтобы прервать маму, но, видимо, мысли слишком ясно отразились на моем лице, потому что она не стала дожидаться ответа, быстро пересекла кухню и обняла меня, обхватила за шею.

— Ты вернулся, — прошептала она. — Ты мог пропасть навсегда, но ты вернулся.

Это было так странно — стоять на кухне и обнимать маму. Моя мама была не из тех, кто любит плакать или обниматься, но сейчас она меня не отпускала.

— Ты герой, — прошептала она, комкая ткань на спине моей толстовки. — Настоящий герой!

Если быть совсем честным, то я не был никаким особенным героем. Я просто сделал грязную работу и совершил несколько безрассудных поступков, а потом закрыл глаза и понадеялся на лучшее. Нет, это не было геройством. Но мне было приятно знать, что мама считает иначе.

Я поднялся в ванную и, как смог, смыл с себя часть крови и грязи. Вся шея и одна сторона лица у меня были располосованы отметинами от когтей, зато рваная рана на руке почти затянулась, благодаря зеленой мази Джанис. Судя по тому, как быстро шло заживление, через несколько часов даже шрамы должны были исчезнуть.

Из зеркала на меня смотрело бледное и изможденное лицо живого мертвеца, зато мои глаза из черных сделались карими и, честно говоря, этот живой мертвец был все-таки больше живым, чем мертвым.

Выйдя из ванной, я увидел ждущую в коридоре Эмму. Ее рубашка была в грязи и бурых пятнах моей крови. Несколько секунд мы молча стояли, глядя друг на друга. Вид у Эммы был совсем измученный.

— Что она тебе сказала? — спросила сестра, забрасывая мою руку себе на плечи, чтобы я мог ее обнять.

Притянув ее к груди, я задумался о маминых словах, таких загадочных и таких неожиданных.

— Что она рада, что я вернулся. Что она думала, будто я никогда не вернусь.

— Значит, она тебя любит.

— Я знаю.

Эмма улыбнулась.

— И я тоже. Но это ты тоже знаешь.

Я тоже улыбнулся и обнял ее так крепко, что она взвизгнула.

— Я всегда это знал, чокнутая. Всегда-всегда.

Глава тридцать вторая СВОЙ

Понедельник был настолько обыкновенным, насколько это было возможно, учитывая обстоятельства. То есть, вполне обыкновенным. Чего у Джентри было не отнять, так это способности давать жизни возвращаться в нужное русло.

В школьном кафетерии все вели себя чуть тише, чем обычно, а у бедняжки Элис был такой же несчастный вид, как у Тэйт на следующий день после похорон Натали. Нет, никто не сторонился ее так, как сторонились Тэйт, но привычный кружок ее друзей заметно поредел. Мне показалось, Элис сама этого хотела. Они со Стефани ни на шаг не отходили друг от друга, словно пытались закрыть брешь, оставленную уходом Дженны. Все остальные просто оказались за бортом.

Похороны Дженны прошли в воскресенье. Я на них не ходил, но впервые при мысли об этом не чувствовал себя ни изгоем, ни достойным жалости одиночкой. Я просто знал, что схожу туда в другое время, постою на неосвященном участке и посмотрю на могилу Дженны, потому что я ее знал и помнил. Она была частью нашего города — такой же, как я.

Я стоял и смотрел, как Тэйт прорывается ко мне сквозь толпу в кафетерии.

День был холодный, но солнечный свет, бьющий в окна, играл на ее лице. Он освещал ее волосы так по-особенному, этого не видел никто, кроме меня, но это было совершенно неважно, потому что я видел, и мне это нравилось.

— На что ты так уставился? — спросил Росуэлл, поворачиваясь в сторону, куда я смотрел.

Под потолком жужжали лампы, но этот звук меня нисколько не раздражал. Обычный школьный звук, который я слышал, когда выныривал в окружающий мир.

Я улыбнулся, залившись краской.

— На Тэйт.

Росуэлл кивнул, вид у него был очень серьезный.

— Если говорить о прощении, то спасение ее сестры было отличным шагом в нужном направлении, но если ты хочешь с ней встречаться, придется приложить чуть больше усилий!

Когда Тэйт подошла, я взял ее за руку, и она не вырвалась, и как будто изо всех сил сдерживала улыбку.

После школы мы пошли ко мне меня домой. Я и раньше никогда без особой необходимости никого к себе не приглашал, но спросить у Тэйт, не хочет ли она зайти, было для меня настоящим испытанием. Она разрешила мне снять с нее куртку, и мы поднялись по лестнице в мою комнату.

— Дверь не закрывай, — сказала Эмма, высунувшись из гостиной. Она давала Джанис урок проращивания семян, весьма странное занятие, учитывая отсутствие естественного освещения в Доме Хаоса.

Морриган не давала о себе знать, но Джанис продолжала бывать у нас каждый день, и я потихоньку начал привыкать к мысли, что, возможно, она и в самом деле дружит с Эммой без всякой корысти или задней мысли.

Я выразительно посмотрел на Эмму.

— Ты это серьезно?

Она улыбнулась.

— Нет. Но я замещаю папу, а если он узнает, что ты привел к себе девушку и остался с ней без присмотра, его хватит удар.

Тэйт вошла в мою комнату. Она огляделась на разбросанную повсюду одежду и разные вещи.

— Не знала, что ты такой неряха!

Моя гитара в открытом чехле лежала на полу. Я играл все выходные, пытаясь поймать звучание своих мыслей и всего, что перечувствовал, лежа на полу склепа — замерзший, потрясенный и улыбающийся. Иногда мне это почти удавалось, но после выступления на сцене с «Распутиным» играть одному стало как-то не по себе. Нет, я по-прежнему любил чувствовать под пальцами струны, но у моей гитары был только один голос, а такие истории лучше рассказывать вместе.

Я пожал плечами и прошел к кровати.

— Да, у меня куча недостатков, и умение наводить бардак один из них.

— Зато ты не любишь терять время, — усмехнулась Тэйт, скрещивая на груди руки. — Сразу в постель, да? Намекаешь, что я задолжала тебе в прошлый раз?

Я покачал головой, перегнулся через изголовье и открыл окно.

Через несколько секунд Тэйт сидела на крыше рядом со мной.

— Я бы все равно согласилась, — буркнула она. — Но не потому, что задолжала.

Мы сидели и смотрели на улицу, я обнял ее.

— Как там Натали?

Тэйт прыснула, качая головой. Потом вздохнула.

— Потрясающе, хотя страшновато. Я об этом не задумывалась, но, честно, уже начала привыкать к жизни без нее. Она изменилась, хотя прошло-то всего ничего!

Я кивнул, с холодком в груди вспомнив о маме, и невольно задумался, насколько жизнь под землей способна изменить человека.

— Все будет хорошо, — сказал я Тэйт, но не потому, что думал, будто Натали станет прежней, а потому, что как бы все ни повернулось, она все равно будет собой.

Тэйт повернулась и поцеловала меня.

— Ты сделал доброе дело, — сказала она. — Хотя я думала, что все испортишь или умоешь руки.

— Потому что я вел себя, как придурок?

Она вздохнула и положила голову мне на плечо.

— Просто мне казалось, что сделаешь все, лишь бы ни во что не вмешиваться. Так все делают.

— Но я и правда старался не вмешиваться.

— Может и правда, но в конце-то вмешался! Когда было нужно.

Под нами лежала целая вселенная, населенная уродливыми, злыми и прекрасными людьми. Граница между двумя мирами была настолько тонкой, что едва разделяла их, и там и тут жили болью и кровью, страхом и смертью, радостью и музыкой.

Но на сегодня было достаточно заката.

Я потянулся к Тэйт, почувствовал тепло ее руки, переплел свои пальцы с ее.

Наши жизни бесконечны и непостижимы, пусть небезупречны, зато они наши. Как и жизнь Джентри.

Вот так мы и живем.