Подменыш. И другие произведения шведских авторов в переводе Евгения Шараевского

Юсеф Чельгрен (Kjellgren) (родился 13.11.1907 в местечке Мёркё провинции Сёдерманланд, умер 8.4.1948 в Стокгольме), шведский писатель. Со 2-й половины 20-х гг. печатался в рабочих газетах. С 1928 года член шведского отделения «Кларте». Уже в первом сборнике стихов Чельгрена «Свет маяка» (1931) звучат социальные мотивы. В сборнике стихов «Запад» (1933), сборнике рассказов «Пробоина на ватерлинии» (1936), пьесе «Неизвестный шведский солдат» (1938) Чельгрен осуждал фашизм. В путевых заметках «По Европе без гроша в кармане» (1930), сборнике стихов и очерков «На берегах Темзы» (1937) звучит тема интернациональной солидарности рабочих. В жанре «романа о коллективе» написаны «Люди и мост» (1935), трилогия «Смарагд» (1939), «Золотая цепь» (1940) и «Мужская дружба» (1947). В первом из них Чельгрен в духе социалистического реализма показал жизнь рабочего класса, создал образ коммуниста. Автор книг для детей. Во многих сочинениях Чельгрена заметны черты экспрессионизма.

Птицы на борту

На баке1 и выше, у брашпиля2, раздавался медленный и нерешительный стук отбивающих ржавчину кирок, точно невеселый призыв к этой скучной однообразной работе. Из Атлантики несло мелкий дождь, который обволакивал судно серой мглой, словно сотканной из мировой печали. Мы все промокли до нитки, а Эрик так дрожал от холода, что выбивал зубами дробь. Относительно укрывшись от ветра за шканечным трапом3, я и несколько других матросов решили торопливо свернуть сигареты и сделать несколько согревающих горло затяжек, пока вахтенный штурман на мостике не заметил нашего исчезновения. Губы Эрика окружала неприятная синева, а глаза светились странным лихорадочным блеском. Джонни стоял, повернувшись спиной к ветру и моросящему ледяному дождю. Он надвинул кепку на свои покрасневшие уши и глубоко засунул руки в карманы куртки. Джонни серьезно смотрел на Эрика, и в голосе его не было его обычного холодного безразличия, когда он сказал:

– Тебе бы лучше всего пойти и поваляться несколько дней в кубрике, Эрка. Если глаза мне не изменяют, дело идет к тому, что ты окончательно простудишься!

Эрик безразлично пожал покатыми плечами и отрицательно мотнул своей маленькой птичьей головой:

– Нет, со мной ничего страшного. Вот выйдем из этого мокрого ада, немного согреемся, и все будет хорошо. Со мной и раньше так бывало!

К Джонни снова вернулось его безразличие, которое он до сих пор проявлял в нашей компании. Никто из нашего кубрика4 не мог бы сказать, что понимает его как следует. Он жил своей особой, замкнутой жизнью, этот молчаливый и грубоватый уроженец Бохуслена5. Когда он говорил с нами – а это случалось редко, – в голосе его всегда звучали обидно-насмешливые нотки. Нельзя было освободиться от чувства, что он презирает нас всех каким-то неясным, прихотливым образом. Теперь он лишь сказал:

– Ты же знаешь, мы идем на север. Там, будь уверен, ни грамма не лучше, чем здесь сейчас.

И когда Эрик ничего не ответил, прибавил ободряюще:

– За это время ты успеешь загнуться, если не будешь слушаться добрых советов!

– Возможно, – Эрик дернул плечом, как всегда безучастно и застенчиво. – Но сейчас мне надо на север. Я уже слишком долго пробыл на юге.

– Послушай, лежа в постели ты попадешь туда ничуть не позже, чем если будешь понапрасну ошиваться на палубе.

– Если я в силах работать, почему бы мне…

– Вот увидишь, от этого только тебе будет хуже.

Один из нас – Эмиль, тоненький длинный Эмиль с вечно падающей на один глаз лохматой рыжей челкой, – осторожно высунулся из-за трапа и посмотрел на мостик. Потом он сделал последнюю глубокую затяжку, пальцами задавил сигарету и засунул ее в нагрудный карман. Штурман караулил наверху на мостике, прислушиваясь к ударам кирок. Это был его метод следить за работой. Нам он был известен, потому мы быстро последовали примеру своего товарища: спрятали затушенные бычки и осторожно выбрались из укрытия. Даже Джонни перестал курить и принялся за свою однообразную безрадостную работу. Кое-кто из тех, что не могли примириться с его надменными и издевательскими замечаниями, утверждал, что он лишь временно обитает в матросском кубрике. Потому что у Джонни было одно большое преимущество перед нами: он мог беспрепятственно подготовиться к экзамену на штурмана, набрав необходимый плавательный ценз. Вполне возможно, что когда-нибудь мы увидим его штурманом на каком-нибудь судне. Поэтому он и не входил в нашу компанию.

Насколько мало мы уважали язвительные замечания немногословного Джонни, настолько трудно нам было по достоинству оценить странное желание Эрика отстоять свое право работать. Оба эти человека были чужды нам; мы сами прошли через столько равнодушия, что уже не стремились больше докопаться до скрытых причин происходящего. Нам было достаточно нашей ежедневной работы, нашего сиюминутного однообразного тяжелого труда в сырости и холоде. И все, что было вне наших непосредственных ощущений, нас просто-напросто не интересовало. Казалось, мы были не людьми, а лишь какими-то руководимыми инстинктом существами, угрюмо работающими против своей воли. Но, во всяком случае, мы исполняли возложенные на нас обязанности, мы двигали наше судно вперед и возвращались в кубрик после вахты смертельно уставшими.

Весь рейс шел дождь. Облака висели низко над горизонтом. Они были похожи на свинцово-серую перину, которую слабый юго-восточный ветер не в силах был вытолкнуть из Атлантики. Солнца мы не видели и звезд тоже. Казалось, весь мир состоит лишь из облаков и сырости, – воды, сонно журчавшей под килем, и дождя, поливавшего нас день и ночь. Мы перемерзли и плохо себя чувствовали; наши кирки с утра до вечера стучали вяло и медленно. Своими железными кирками мы ожесточенно крушили, минута за минутой, эти длинные одинокие часы. С равнодушным отчаянием отбивали мы время, надеясь найти что-нибудь лучшее, чем сейчас, под его твердым слоем ржавчины. Но нас постоянно преследовало горькое разочарование: дождь продолжал лить из низко висящего облачного покрова, и та же серая пелена раскинулась, словно гигантская каракатица, от горизонта до горизонта, каракатица, которая безжалостно держала нас в плену своих мягких, но сильных объятий, вливая нам в кровь отвращение и омерзение. Эта болезнетворная водная пелена была кошмарным зверем, от которого мы не в силах были освободиться, мы могли лишь угрюмо ненавидеть его, осыпая бессмысленными ругательствами и ненужными проклятиями.

Работа не давала нам покоя даже во сне. Еще долго после того, как мы затихали в своих койках, преследовал нас резкий стук отбивных молотков, и сон наш был неспокойным и тревожным, как вода, что журчала и пела над нашими головами. Иногда мы также просыпались от тяжелого пронзительного кашля Эрика. Правильно сказал ему тогда на баке Джонни: ему бы надо полежать несколько дней, потому что он плохо переносит погоду, в которой мы с головой увязли.

Нет, Эрик не желал оставить свою работу. Ему и еще нескольким нашим матросам пришлось даже выполнять беспокойную поденную работу на одном торговом судне. Единственно божественное в этом безрадостном занятии то, что не надо разрываться между вахтами, есть возможность непрерывно проспать всю ночь. Но Эрика мучил его жестокий кашель. Каждое утро без исключения он выбирался из своей койки за какой-нибудь час до подъема, одевался и выходил на палубу. Там он съеживался на одном из чугунных кнехтов6 подветренного борта, и тщедушное тело его сотрясалось от сильных приступов кашля. Иногда к нему подходил вахтенный и неловко спрашивал:

– Ну, как у тебя дела, Эрка?

И Эрик, с красным лицом, еще не отдышавшись после сильного приступа кашля, неизменно отвечал:

– Ничего страшного! Сейчас, утром, – хуже. Но это потом пройдет, когда я как следует включусь в работу.

Однажды и капитану случилось проходить в это раннее время по палубе, и он заметил матроса, который сидел на подветренном кнехте, используя ватервейс7 в качестве плевательницы. Капитан был маленьким, круглым и добродушным крестьянином из Эстергётланда8, уже тридцать пять лет проклинавшим море и столь же долго служившим своим судам. Он подошел к Эрику и обратился к нему с тем обеспокоенным выражением, похожим на печать неизгладимой грусти, что всегда появлялось на его добродушном лице, когда он сталкивался с чем-нибудь неожиданным:

– Что с вами случилось, Ларссон? Вы заболели?

Но Эрик ни перед кем не желал признаваться в своем состоянии. Поэтому и на этот раз он ответил точно так же, как отвечал нам:

– Я лишь немного кашляю, это бывает иногда, как вот сейчас, по утрам.

Капитан посмотрел вокруг. Он чувствовал под ногами качающуюся палубу судна, а взгляд его упирался в плотную полосу тумана, висящего над Бискайским заливом. Наконец, он сказал, чтобы как-то подостойнее уйти:

– У меня в каюте есть лекарство, которое, я уверен, сможет облегчить ваш кашель. Кроме того, я думаю, что вам, Ларссон, не следует бывать на палубе дольше необходимого.

И Эрик, как еще один жалкий Диоген, ответил, сидя на своем кнехте:

– Большое спасибо, капитан. Но мне лучше на палубе, чем в кубрике. Мне хуже, когда я лежу.

Мы же, его товарищи, догадывались об истинной причине: Эрик знал, что сон для нас – самое ценное и святое из всего, что мы имели. И он уважал его, зная ему цену. Поэтому он и выходил на палубу, чтобы в одиночестве бороться со своим больным телом.

Джонни самоуверенно сказал: «…мы ведь идем на север! На Балтике наверняка ни грамма не лучше, чем сейчас в Атлантике…» Да, мы шли на север, мы, фактически, шли домой, в Окселёсунд, в этот черный, вечно забитый льдом Окселёсунд, чьи тонкие фабричные трубы возвышаются, точно органные трубки, над многочисленными чугунными стапелями и иссиня-черными крышами мастерских. Мы шли от берегов Средиземноморья, где ранняя весна уже приложила свою мощную руку к пустынным степям Кадиссы. Пришло как раз то время года, когда Земля, медленно поворачиваясь вдоль эклиптики, подставляет под живительные лучи Солнца свое северное полушарие. Но во время нашего будничного рейса с юга на север мы ничего этого не замечали. Мы оставили за кормой шелковые дымки английского побережья, ранним туманным утром мы несколько часов проболтались на якоре в вечно бурном Брунсбюттеле, прежде чем проползти через сердце Германии. Мы миновали Хольтенау и прошли Борнхольм и Бло-Юнгфрун9 с его крутыми склонами гор и глубокими каменоломнями. Это было веселенькое морское путешествие в грязно-сером тумане и под пронизывающим дождем. И все время наши кирки стучали о красную от ржавчины палубу корабля. Мы по-прежнему урывали иногда от работы несколько минут, чтобы свернуть сигарету и сделать пару торопливых затяжек, скорчившись в каком-нибудь уголке, где мы были хорошо скрыты от взора вахтенного штурмана на мостике. Так мы стояли, сколько осмеливались, медленно пропуская через легкие приятный дым. Или же мы удирали время от времени в кубрик, чтобы наскоро влить себе в желудок пару кружек кофе из кофейника, всегда висящего под потолком, где он постоянно грелся от тепла коптящей керосиновой лампы. Это было нашей единственной настоящей радостью в таком кисло-печальном рейсе: по-детски удрать из-под надзора штурмана и наспех подкрепиться чем-нибудь – кофе или сигаретой. Других угощений в нашей будничной жизни не было.

А Эрику стало хуже.

Его пронзительный кашель перемежался медленными и нерешительными ударами наших кирок. Но это был удивительный товарищ: он по-прежнему, как пиявка, присасывался к своей бессмысленной работе, словно искал в ней спасения своему телу. Он был мал и тщедушен. Грубая одежда висела толстым бесформенным мешком на его узких плечах. А его лицо, оно бы ничего не выражало и ни о чем не говорило, если бы не светилось тем же серо-белым, мрачным цветом, что и пелена, постоянно окутывающая нас. Он стоял среди нас на палубе судна, по которой гулял ветер, и действовал своей киркой так же механически, как и мы. Мы спали с ним в одном матросском кубрике и ели за одним столом в столовой. Но все же мы по-настоящему не знали его, матроса Эрика Ларссона, чей трескучий кашель звучал в наших ушах с утра до вечера. Иногда кто-нибудь говорил, как Джонни:

– Лучше всего тебе, Эрка, несколько дней не выходить на работу.

Но Эрик был упрям и настойчив. Он наперегонки с нами орудовал своей киркой и привычно отвечал:

– Я же вполне справляюсь. Еще никто не умер от небольшого кашля, он появляется и проходит без следа…

– Но и эта чертова калоша тоже вполне обойдется, даже если ржавчину будут отбивать на одного человека меньше.

– Во всяком случае, пусть что будет, то будет.

И больше на эту тему мы не говорили. Ведь у каждого были свои собственные мысли: маленькие, грустные, тяжелые мысли, которые медленно двигались по кругу, касаясь близлежащих тем. Судно медленно прокладывало себе дорогу вперед, на север, а мы продолжали жить своей полужизнью, как прежде.

Да, мы работали, курили и пили кофе с утра до вечера. Иногда у нас вырывалось проклятье погоде: когда покрывало секущего мелкого дождя плотнее обволакивало нас. Иногда мы также с каким-то неясным страхом украдкой смотрели на нашего больного товарища. Вид его серого лица с лихорадочным румянцем на щеках делал и нас неуверенными в себе, а его отталкивающая синева вокруг тонких губ постоянно полуоткрытого рта светилась, словно какой-то знак неизвестной судьбы, которая всех нас ожидала. Даже боцман, грубый и бесчувственный старый моряк, у которого на шее и в ушах росли волосы, задумчиво качал головой, когда смотрел на Эрика своим тяжелым сухим взглядом. Он сказал нам:

– Парень наверняка долго не пробудет на этом судне.

А Эмиль – тоненький длинный юнга – резким движением головы откинул с глаз свою рыжую челку:

– Да, ему бы только попасть домой, больше он не будет плавать!

Домой. Для каждого из нас в этом слове было свое значение, но что таилось за ним сейчас для Эрика, никто ничего не мог сказать.

Эрик нанялся на судно в Гандии10 и пробыл с нами на борту лишь несколько недель в этом коротком рейсе на север вдоль побережья. Сам он говорил, что пассажиром пересек Средиземное море из Алжира («этот город насквозь прогнил, и в нем нельзя оставаться дольше, чем требуется»). Больше о нем никто из нас ничего не знал. И никто и не подумал его расспрашивать. В тот день, когда Эрик поднялся по нашему трапу со своей котомкой на спине, с мрачного утеса Гибралтара на нас обрушилась страшная гроза. Она пришла из Африки через Средиземное море. Белые и фиолетовые молнии плясали в небе вдоль и поперек и беспрерывно сверлили своими раскаленными остриями бушующее море. Гандия – маленький коричнево-серый городок с темными винными погребами и полуразвалившимися сараями для апельсинов – совершенно скрылся из виду из-за облаков, песка и воды, которые ураган поднимал вверх и нес с собой через горы. А в море, над этим пустынным черным водным пространством, гигантским столбом громоздились золотисто-синие облака. Дождь хлестал, как стальной плеткой, а молнии, постоянно брызгавшие из толстого скопления темных облаков, разрезали воздух на длинные раскаленные полосы. Все было как на грандиозном театральном представлении, длившемся около двух с половиной часов. Как только эта непогода миновала, далеко в море стала видна дюжина маленьких рыбачьих лодок. Их острые треугольные паруса напоминали веселые красно-коричневые игрушечные палатки, торопливо бегущие для защиты в гавань.

Уже тогда, в те первые часы своего пребывания на борту, Эрик вызвал у нас мимолетное удивление. Мы все стояли вдоль релингов11 и смотрели, как искусно маневрировали лодки в сулойном12 море. Один из нас заговорил о жизни на борту этих парусных суденышек. Он несколько лет проработал рыбаком как раз здесь, на Средиземном море.

– Они так могут плавать на все сто, но заработок у них грошовый.

И Эрик торопливо спросил, в его остром личике дрожала нервная горячность:

– Но работа, наверно, тоже тяжела на все сто?

– А?

– Я говорю, тяжело поднимать из моря сеть или невод в плохую погоду?

– Вовсе нет! Эта работа для лентяев. Кто угодно с ней справится, если есть небольшой навык…

Эрик настойчиво и умоляюще посмотрел на него:

– Ты думаешь, я тоже?

Как уже было сказано, Эрик удивил нас на какое-то мгновение этим странным вопросом. У нас не было принято обсуждать наши способности. И матрос, который когда-то рыбачил на Средиземном море, равнодушно ответил, не пытаясь узнать нового человека поближе:

– Естественно, почему бы и ты не смог, как все другие!

Эрик поспешил спрятаться в своем хрупком убежище – покорном пожатии плечами – и уклончиво ответил:

– Мне просто пришло на ум спросить, когда я увидел, как они идут. Работа на таких ореховых скорлупках совсем не кажется легкой!

В этом коротком рейсе вдоль европейского побережья мы постепенно поняли, что, собственно говоря, для Эрика не существовало легкой работы. Но он все-таки работал, он упрямо был с нами. Пароход «Танни» медленно пробивал себе путь через волны, и каждый день этот больной матрос с неутомимой энергией выполнял работу, возложенную на него на борту судна. Иногда кто-нибудь замечал, что боцман стоит и украдкой разглядывает его. И однажды, будучи в таком настроении, он сказал:

– Не знаю, встречал ли я когда-нибудь такого парня, как этот матрос.

А Джонни сказал, как обычно надменно и равнодушно:

– Он всего лишь глуп и упрям, ничего особенного.

– Может, он и глуп, но он и боится к тому же.

– Боится? Нет, не думаю. Никто из нас не замечал в нем ничего подобного!

Боцман обнял ладонью свой тяжелый бородатый подбородок. Он был самым старым на борту и привык командовать нами на работе.