Подменыши

Часть 1

В комнате тихо заработал телевизор. Очевидно, было начало какого-то часа, поскольку передавали новости. Что-то бесстрастно и невнятно бормотал диктор. Неподалёку озабоченно, со вздохом произнесли:

— Ну, террористы пошли… Ничего делать не умеют, даже самолет по-человечески взорвать. Негры! Да, скачок из первобытного строя в атомный век так их ничему и не научил. Бедное темное человечество…

Эльф на секунду открыл глаза. В кресле на другом конце комнаты, от души развалясь, сидел Сатир с банкой пива в руке и сосредоточенно смотрел телевизор. В любимой косухе из «дубовой», почти негнущейся кожи и легкими потертостями на рукавах, «гриндера» с заправленными в них черными джинсами в пыли. Видимо, как вошел, так и плюхнулся к телевизору. На лице, как сажа, чернела двухдневная щетина. На ее фоне особенно ярко светились безжалостным живым блеском его глаза цвета молодой сосновой хвои. Он шумно высосал из банки последние капли. С сочным хрустом смял жестянку и кинул ее в коридор в сторону кухни. Эльф услышал, как она жалобно загрохотала по истёртому дубовому паркету. «Это существо никогда не привыкнет к порядку!» — подумал он. «Потом уберу», — словно в ответ на его мысли, донеслось ворчание из кресла. Он приоткрыл один глаз, неохотно посмотрел на часы. Утро, пять минут девятого. Страшная рань для свободного человека. Значит, Сатир где-то прошлялся всю ночь. Впрочем, это было дело обычное и нисколько его не удивило.

За окном сияло яркое, как драгоценность, солнце, раздавался печальный в своей обыденности шум машин, крики детей и собачий лай. Москва проснулась и зажила каждодневной жизнью. Со стены куда-то в неоглядную даль смотрели икона Христа, большие черно-белые портреты Че Гевары и Егора Летова. Эльф посмотрел на них и решил, что нужно вставать. Проснувшийся должен идти. Да будет так!

Он плавно, как поток медленной воды, выскользнул из-под одеяла, потянулся, встал на «мостик», напрягся, подтягивая руки к ступням, чтобы все мышцы проснулись. Сделал несколько кувырков по твердому, как бетон, паркету. Тело охотно расставалось со сном. Эльф ощутил от этого тихую радость.

Покончив с гимнастикой, он прошелся колесом по комнате. В зеркале серванта мелькнуло, отразившись, его лёгкое тело. Он был невысок, не сказать, чтоб худой, но проглядывало в его лице и фигуре что-то такое, словно он только что оправился от болезни, или она всё ещё продолжает тлеть в нём, незаметная и неизлечимая, как ностальгия.

Сатир, не обращая на его упражнения никакого внимания, сидел, не отрывая взгляда от телевизора с тонкой, как мгновение, трещиной, идущей через весь экран.

— Смотри, опять самолет взорвали! — увлеченно показал он перед собой.

Там вокруг дымящихся и обгорелых, как головешки, обломков суетились люди в оранжевых куртках, смотревшиеся страшно нелепо в своих попугайски-радостных костюмах среди черных мешков с трупами и копоти. Как бабочки на сгоревшем муравейнике.

— … Следствию еще предстоит выяснить причины катастрофы, но уже сейчас одной из наиболее вероятных версий считается версия теракта, тем более, что за последнее время были предотвращены три попытки проведения взрыва в аэропорту Либервиля…

Сатир приглушил звук.

— Придурки все-таки эти негры. Самолеты надо подрывать над морем.

— Скажите, какой романтик…

— Во-первых труднее доискаться до причин катастрофы. Во-вторых у жертв нет никаких надежд на спасение, парашюты и прочую ересь. Ну и в-третьих, когда самолет пропал просто так и никто не знает что с ним, это же гораздо страшнее. Абстрактный страх. Ну, не прав я?

— Несешь бред какой-то. Там люди погибли, а у тебя теоретические изыски.

— Именно. Теоретические, — медленно проговорил Сатир, явно думая о чем-то своем. — Обрати внимание, никакой практики. И потом, мы так привыкли, что по телевизору показывают фильмы, что даже сводка новостей уже воспринимается, как нарезка из дешевых картин. Ну вот ты скажи, тебе жалко этих погибших негров?

— Да уж, с этим телевизором и компьютерами, скоро мы вообще напрочь потеряем чувство реальности.

Сатир нетерпеливо заерзал в кресле.

— Стоп, стоп! Не вилять. Жалко тебе их или нет?

— Как нарезку из фильмов — нет, как людей — да.

— Ему жа-а-алко, — протянул Сатир. — Ничего, ты можешь себя утешить тем, что ты когда-нибудь тоже погибнешь, и смерть твоя будет восхитительно реальна…

— Господи, как же меня достал весь этот постмодернизм и постмодернисты, все эти уроды и циники. Кстати, что это ты с утра такой заведенный? Неужели облом?

Сатир, скривил лицо.

— Ну-у-у! Ты всегда был недогадливым! Облажался! Ты опять облажался!

Прошлым вечером они расстались в «Линии», где просидели до этого часа полтора, потягивая коктейли и танцуя. Потом Эльф сказал, что устал и поедет домой. Сатир же познакомился с некоей юной девчушкой с двумя торчащими в разные стороны светлыми хвостиками и уходить не спешил. Эльф оставил их танцующими под ди-джейский долбёж, не интересный, видимо, даже самому ди-джею.

— Знаешь, все очень хорошо получилось. Выпили, потанцевали, целоваться стали. Она говорит: «Пойдем». Вышли — стоит машина. Черный «линкольн» с шофером. Залезли внутрь. Целуемся. Шофер сидит, молчит, внимания не обращает. Я говорю: «Может, отпустим его?», хотя мне, в общем-то, все равно. Она: «Нет, пусть сидит. Он меня охраняет». Поехали по Москве кататься. Лампочка ещё, тусклая такая, светила. Ну, там, трёп, поцелуи. Как обычно. Потом ещё пили, и так всю ночь.

Он вдруг нахмурился, вспоминая случившееся.

— Высадила, правда, черти где. Метро не работает. Пешком шел. Хоть телефон её взял…

— Продолжишь отношения?

— Почему нет?

— Она ж несовершеннолетняя.

— Да, пятнадцать лет. Но каково желание простых земных радостей!

Он замолчал, разглядывая трещину поперёк экрана.

— Что это с телевизором?

— Это Ваня ножницами в президента кинул.

— Попал?

— Президент жив.

— Ладно, пойдем съедим по устрице.

Они пошли в сквер у памятника великому поэту и до самого вечера сидели, щурясь на солнце, молчали и пили. Эльф — джин с тоником, Сатир — пиво.

— Знаешь, я вспомнил, — в один из редких моментов нарушил молчание Эльф. — Когда в «Двадцать лет спустя» д’Артаньян предложил остальным поехать в Англию, Арамис заявил, что англичане грубы, как все люди, пьющие пиво.

— Правда? — только и сказал Сатир.

И они снова сидели молча, нежась под горячими лучами, смотрели на проходящих мимо людей, голубей, толстых и поразительно похожих на пьяных, деловито шастающих возле самых ног. Вокруг летали белые ласковые хлопья тополиного пуха. Великий поэт, словно млея от зноя, клонил голову к плечу.

— Меня с работы уволили, — промямлил Эльф.

— Круто, — не меняя выражения лица, ответил его собеседник. — А за что?

В день увольнения Эльфу надо было ехать на другой конец города с довольно важными бумагами. Что это были за бумаги, он не знал, потому что они были запечатаны в конверт, но женщина, отдававшая их в редакции, сказала, чтобы он был с ними поаккуратнее, и ободряюще улыбнулась. За время работы, он не создавал никаких проблем, поэтому его любили и иногда позволяли себе поощрить его улыбкой.

Ехать надо было на метро. Народу в метро — не протолкнуться, одни спины и локти. Куда только лица деваются? В одном переходе, где лестница с невысокой мраморной оградой проходила над путями, он увидел самоубийцу. Тот перекинул ногу через барьер и, ждал приближающийся поезд, собираясь прыгать. Мимо проходили люди, стараясь не смотреть в его сторону, хотя и регулярно задевали его, словно подталкивая. На вид ему было около двадцати с небольшим лет, и выглядел он совершенно сумасшедшим — блуждающие водянистые глаза, нездоровое напряжение на лице, сжимающиеся, как в конвульсиях, руки и тугая судорожность в движениях. Эльф замер на месте и, получив несколько тычков от прохожих, бросился к барьеру. Он успел вовремя. Безумец, под грохот приближающегося железного зверя, уже начал отпускать судорожно вцепившиеся в холодный камень руки. Эльф схватил его за испачканный пылью пиджак и втащил обратно. Тот почти не сопротивлялся. Они оказались на пути движущегося людского потока, вокруг зашумели.

— Чего встали, как баррикады? Мешаются тут…

Эльф оттащил спасенного к ближайшей лавке на платформе и почти насильно усадил.

— Ну ты чего?.. Совсем, что ли… Ты чего задумал-то… — бормотал он, сидя рядом и стараясь унять бившую его крупную дрожь.

Безумец молчал, странно покачивая головой из стороны в сторону, но глаза его немного прояснились, в них появилось что-то похожее на разумное выражение. Так они посидели еще минут пятнадцать, и тогда отошедший от происшедшего спаситель, легонько хлопнув спасенного по коленке, собрался уходить.

— Ладно, я пойду, у меня работа, а ты посиди тут еще немного и иди домой. Только больше так не делай. Хорошо?

Тот молчал, глядя в стену перед собой. Эльф поднялся и пошел обратно к переходу, где недавно чуть не произошло самоубийство.

Через минуту он стоял на платформе другой станции, ожидая электричку. Конверт держал под мышкой. Народу было много, стояли плотной стеной. Когда состав приближался, он неожиданно почувствовал, как конверт медленно вылазит из-под руки. Эльф дернулся, чтобы перехватить, но было уже поздно. Чья-то рука вытянула сверток из шершавой бумаги и швырнула его на рельсы прямо под вращающиеся, блестящие металлом лезвия колес. Вокруг ахнули. Он резко обернулся, но успел лишь на долю мгновения увидеть мелькнувшее в толпе лицо недавно спасенного им безумца. В следующую секунду толпа повалила в открывшиеся двери, и он потерял его. Оставалась небольшая надежда, что колеса не порезали конверт и его можно будет взять, когда поезд уйдет. Но тщетно, когда мимо проехал последний вагон, пред ним предстали разбросанные по рельсам белые клочья бумаги. Он обвел глазами опустевший перрон и увидел стоящего на другом конце платформы под самым зеркалом «своего» сумасшедшего. Он стоял навытяжку, как в почетном карауле, и неотрывно глядел на своего спасителя. Во всей его фигуре сквозила такая торжественность, словно он присутствует при некоем священном событии и в том, что оно состоялось, есть и его заслуга. Эльф, ругаясь про себя на чем свет стоит, оглянулся вокруг и спрыгнул вниз. Поспешно собрал обрывки, и осторожно, стараясь не касаться рельсов, выбрался обратно на платформу. Толпа с подозрением оглядывала его, и он предпочел поскорее удалиться. Сумасшедшего нигде видно не было.

В редакции мрачно оглядели обрывки, сообщили, что за такие вещи выходное пособие не полагается, отобрали пропуск и выпроводили Эльфа на улицу.

— Вот так, — закончил он свой рассказ. — Теперь у меня ни работы, ни денег.

— А-а, — протянул Сатир понимающе. — Вот они, корни твоей вчерашней меланхолии.

Он поднялся, пообещал вернуться и исчез. Появился с пакетом полным пива и джина с тоником. Открыл по банке для себя и Эльфа, отпил и заявил:

— Знаешь, это был не сумасшедший, это твоя судьба. В жизни надо уметь отличать судьбу от сумасшедших. Тебе дали недвусмысленный знак, о том, что пора прекращать горбатиться неизвестно на кого. Таскал непонятно какие бумаги, в которых черт знает что написано. Может, там распоряжения об устройстве резерваций для лишних людей?

— Хватит бредить. Какие резервации… Это ж газета.

— Хорошо, это фигура речи. Не резервации. Ну, а если там такая ложь, что когда матери в газетах это прочтут, у них молоко в груди свернется. Скажешь, не может такого быть?

— Может, — неохотно согласился Эльф.

— Замечательно. И что ты думаешь делать теперь?

— Наверное, найду другую работу.

Сатир одним большим непрерывным глотком допил пиво, по привычке смял банку, поискал глазами урну. Нашел ее метрах в десяти и, почти не целясь, кинул. Жестянка громыхнула по краю, распугивая голубей, и упала внутрь.

— Неправильно. Работать надо только на себя.

— Что-то слишком много гордости для одного случайного броска, — пробормотал Эльф.

Тот забрал у него банку с недопитым джином, скомкал и бросил вслед за первой. Она полетела, красиво раскидывая вокруг прозрачные брызги, заигравшие на солнце крохотными радугами. Эта даже не зацепила края, грохнув внутри урны.

— Ладно, умеешь. Убедил. Ну и что ты предлагаешь?

Сатир не ответил, занятый открыванием новых емкостей.

— Кстати, я забыл, где ты сам-то работаешь? — спросил Эльф.

— Ты ничего не забыл, просто не знал. Я тебе никогда про это не рассказывал.

— Нда? А мне казалось, я что-то знаю, вот только не помню что.

Сатир передал банку.

— Ладно, потом расскажу, а пока у меня есть деньги, я тебя угощаю. Идет?

— Вполне.

На том и порешили, а все оставшееся время провели там же — на лавке возле памятника.

На небольшой полянке в запущенном парке, затерянном где-то среди окраин Москвы, у костра сидели люди. В костре трещали сучья. Тяжелые ветви деревьев склонились над сидящими, то ли укрывая, то ли подслушивая. Пламя бросало неверные отсветы, отчего казалось, что лица сидящих вокруг костра находится в постоянном движении. Издали их можно было принять за сборище лесных разбойников, или устроившую посиделки лесную нечисть, или еще за каких-то обитателей сказочных лесов. Тем не менее, они были совершенно реальны и вели интересные и странные разговоры:

— …а я считаю, что этот уродский памятник просто необходимо взорвать! И настаиваю на этом! — злобно сверкая узкими темными глазками, заявила одна девушка, рывком вставая с бревна, на котором сидела. Она была невысока, стройна, как автоматная пуля, и изящна, как месть королевы. Пряди её довольно длинных черных волос походили на иголки дикобраза, и она то и дело ими сердито встряхивала.

— Белка, не тупи, это ж ничего…

— Сам ты, козлоногий, придурок… — огрызнулась та, что только что выступала, но Сатир (а это был он) гнул свое.

— …это ничего не даст. Воевать надо не с призраками из прошлого, а с проявлениями настоящего, иначе мы просто запутаемся в собственных фантазиях. Если следовать этой логике, то потом нам надо будет заново рыть бассейн «Москва» на месте того нового храма. Кстати, красивый храм.

Белка, полностью Белка-Самострел — Серафима Белова, полурусская-полутатарка, плотнее уселась на стволе поваленного дерева и, тщетно пытаясь успокоиться, продолжила:

— Пойми, переделка настоящего начинается с переделки прошлого. Всегда так было и всегда так будет. Вот сейчас идет процесс переделки прошлого. Они начали именно с этого. Поэтому и мы должны начать отсюда же. Неужели не ясно?

— Да ну, чушь. Дешевая мистика.

— Сам ты дешевая мистика, это нормальная работа с сознанием обывателя. Власть лепит иконы, народ влюбляется, обычный процесс. Потом, когда одна икона наскучит, ему дадут новую. Главное не выпускать процесс из-под контроля. Обновлять иконостас, иначе скука сгложет. Отсутствие реальных ценностей обязывает к изобретательности. Новое время, новые герои, и так до бесконечности. При этом подсовывать что-нибудь стоящее совершенно необязательно.

— А я все-таки считаю, что бороться надо прежде всего с реальностью, — упрямо гнул свое Сатир.

— Упертый ты товарищ, аж завидно иногда, — подал голос Иван, по прозвищу Бицепс. Кличка прилипла к нему из-за редкой худобы и полного отсутствия мускулатуры. — С реальностью вообще нельзя бороться. Она такая, какая есть, и она за пределами нашей досягаемости. Можно только готовить появление той или иной реальности. Все остальное бесполезно. Подумай сам, очень трудно менять форму взрослого дерева, зато его можно легко гнуть, пока оно молодое и гибкое. Ладно, остальные-то что думают, давайте высказывайтесь. Нечего по углам отсиживаться.

Остальные в основном согласились с тем, что памятник необходимо уничтожить.

Их было человек десять, и они составляли боевую группу, которая поставила своей задачей приближение революционной ситуации в стране. Идеологического единодушия среди них не было. Кто-то был анархистом, кто-то коммунистом, чьи-то взгляды вообще трудно было свести к единой идее. В дальнейшем это могло бы привести к расколу, но на данном этапе борьбы в группе царило относительное согласие, поскольку образ врага сложился довольно четко. У всех было полное неприятие капитализма и официальных партий. В свое время Бицепс и Белка вступили в компартию, но, увидев, что сейчас это такое болото, на котором ничего не вырастет, сожгли на помойке свои партбилеты и умерли для любых легальных действий и партий.

Единственной фигурой, выпадавшей из общего ряда, был Сатир. Он вообще считал, что совершенствование всего человечества или хотя бы одной нации путем социальных и идеологических мер невозможно. Он верил, что духовно совершенствоваться можно только в одиночку, в крайнем случае, маленькими группками. В буддизме это называется, кажется, путем большой и малой колесницы. Так вот, в путь большой колесницы он не верил. К тому же, считал, что бессмысленно скопом ставить людей на какой-то путь, не спросив их о том, хотят ли они, да и могут ли, идти этим путем. Присутствие его на этой поляне объяснялось исключительно тем, что ему нравились собравшиеся здесь люди. В них чувствовалась жизнь, они хотя бы двигались, и плевать на то, что он не верил в то, что их усилия дадут результат. Остальные же, с кем он встречался во время скитаний по ночным клубам, подвалам, музеям и сквотам, вообще ни к чему не стремились. Только активно впитывали рекламные лозунги, мечтали заработать миллион и старались походить на модных персонажей. Сатир же любил жизнь настоящую, а не этот процесс спокойного, сытого умирания, одобренный большинством.

Причиной разгоревшегося на сей раз спора послужил памятник Николаю II, которого недавно причислили к лику святых. И хотя стоял он совсем не в центре города, да и народу-то был не особо интересен, тем не менее, его сооружение задело всех за живое.

— Идиотизм! Человеку, раздавившему мирную демонстрацию, виновнику расстрелов на Ленских приисках, да и вообще бездарному царю, который только и умел, что дрова рубить, ставят памятник! Причём до этого снесли памятники Ленину и Дзержинскому! Ну, если вы такие уж гуманисты, так хоть никому не ставьте, но нет же… — бесилась Серафима.

Сатир обожал разрез ее глаз и в мужской компании иногда говорил, что обязательно попробовал бы завести с ней роман, но подчас просто боится ее. До нее каким-то образом дошли его слова, на что она заявила, что Сатир правильно боится.

Сейчас все молчали, так как понимали, что Сатир слишком многое знает и умеет, чтобы его мнение можно было оставить незамеченным. Он один из немногих в группе более или менее разбирался в подрывном деле, кроме того, был чертовски хитер и имел потрясающий нюх на опасность. Выполнять такое серьезное дело без него было бы неразумно. Поэтому собравшиеся молчали и ждали, к чему же все-таки склонится его мнение.

Предмет всеобщего внимания, чувствуя сосредоточившиеся на нем взгляды, немного картинно закурил сигарету (он редко мог отказать себе в желании порисоваться, особенно сейчас, перед своим узкоглазым объектом обожания) и проговорил:

— Ладно, оставим умствования. Я хочу спросить одно: Белка, ты собираешься провернуть это дело, поскольку веришь в то, что говоришь, или тебе просто хочется взорвать что-нибудь? М-м? Ответишь?

Все напряглись, зная, что Сатир иногда чует вранье даже раньше, чем оно произнесено.

— Отвечу, отчего не ответить хорошему человеку. Во-первых, я действительно верю в то, что говорю. Это раз. Второе. Хочу ли я еще и просто взорвать что-нибудь?

Она выдержала паузу, оглядела собрание, а потом тихо и просто сказала:

— Да.

Раздались тихие смешки и шепот. Но все понимали, что это, по крайней мере, чистая правда.

Большинство революционеров знало, что даже в глубоком розовом детстве она была очень боевым ребенком. И прозвище Самострел получила за то, что постоянно возилась со всяческими стреляющими приспособлениями — рогатками, духовыми ружьями, пистолетами, самострелами, луками и прочей чепухой такого рода. Из тира могла не выходить часами, клянча у взрослых пульки. Когда ее родители узнали, что она в шесть лет выигрывает деньги, стреляя на спор со взрослыми мужиками, то устроили ей хорошую взбучку, что, впрочем, не сильно помогло. Она продолжала ходить в тир и удивлять всех своей нечеловеческой меткостью, только тир выбирала теперь подальше от дома.

Услышав столь откровенное признание, народ закачал головами, зашевелился, зашуршал.

— Зато честно, — послышалось из тени.

Когда все снова стихло, она спросила:

— Ну, и что из этого?..

Сатир снова собрал на себе внимание аудитории.

— Черт с вами, памятник, так памятник, — чуть громче, чем треск костра, проворчал он.

Белка в восторге хлопнула его по черной блестящей спине:

— Не мальчик, но муж!

Тот лишь улыбнулся, искоса взглянув на нее. В пламени костра блеснули искрами его глаза.

Взрыв назначили на конец октября.

В дачном домике было темно, лишь маленькая свечка на столе освещала вокруг себя небольшой круг, как островок в океане мрака. Там и тут из темноты, словно скалы и рифы из черной воды, проступала нехитрая дачная мебель — стол, шкаф с одеждой, полки на стене, кровать со вздыбленным, как девятый вал, одеялом. На островке света умещался край стола и детская коляска, закрытая марлей от комаров. В коляске, тихо посапывая, спал ребенок. Еще недавно он плакал и капризничал, так что матери пришлось вставать и качать его. Сейчас она сидела на лавке, ухватившись за ручку коляски и боролась с вязкой дремотой. Время было позднее, усталость взяла своё и женщина заснула. Свеча медленно оплывала, скатываясь прозрачными восковыми слезами на блюдце, в котором стояла. Фитилек еле заметно подрагивал. Где-то за окном предостерегающе свистела ночная птица.

Сразу за стенами дачи, почти доставая их кончиками ветвей, начинался лес. Такой глухой, дремучий и болотистый, что даже самые отчаянные из дачников не решались ходить туда за грибами или просто спилить что-нибудь для своей надобности. Ночной лес тихо гудел от порывами налетающего ветра, черные верхушки елей недобро качались, словно танцуя какой-то древний и страшный танец. Где-то тихо скрипело старое дерево, то ли жалуясь на судьбу, то ли угрожая кому-то. В чаще раздавался глухой стук, леший ли гремел своей колотушкой, стволы ли деревьев ударялись друг о друга? Поди узнай. Темно. Страшно. Кто осмелится войти ночью в лесную чащобу?

Неожиданно в густой темноте под елками бесшумно промелькнула маленькая и корявая, будто изломанная, фигура. Прижимая к груде светлый комочек она пробралась к светящемуся окну и заглянула внутрь.

Фитилек свечи испуганно задрожал. Странная фигура, тихо прошла к коляске, осторожно приподняла марлю. На свету было видно, что существо похоже на пенек с корнями-ножками и руками из веток с длинными деревянными пальцами со множеством суставов. Существо обильно поросло болотным мхом, из-под которого ярко, как угли костра в ночном лесу, горели два ярко-зелёных глаза. От ног его на полу оставались мокрые следы, по-видимому, оно пожаловало из самых гибельных лесных трясин, куда не рисковали забираться даже самые отважные следопыты, и лишь птицы иногда залетали, забывшись. В одной корявой руке существо держало лопух, наполненный красной, как кровяные капельки, клюквой. В другой был ребенок. Обычный человеческий ребенок. Голенький, беззащитный. Непонятно, откуда лесная тварь могла взять его? Единственное, что смущало при взгляде на него, были глаза. Зеленые, как омытые дождем майские листья, они светились в полумраке дома.

А мать все спала безмятежным сном. Ее простое лицо ни на секунду не затмила тень беспокойства или тревоги. Грудь вздымалась мерно и устало. Кто бы мог обвинить ее, что она проглядела свое дитя? И все же…

Тварь осторожно вынула человеческого ребенка из коляски и положила туда своего. Сунула ему в руки лопух с клюквой Пару ягодок, разжевав, положила в розовый беззубый ротик, закрыла марлей и долго смотрела на светящиеся сквозь ткань два зеленых пятнышка. Может, прощалась, просила не забывать лес и родителей, может, отрекалась, думая, что уже никогда не увидит его. Кто поймет душу болотной твари, оставляющей свое дитя чужим людям? Потом, прижав к себе человечка, выпустила из деревянной руки коляску и вдруг завыла, тихо, как умирающая мышь, и безнадежно, как сгорающий жаворонок. Ее вой заметался по комнате, торжественный и страшный, словно предсмертная песнь, и затих в углу среди сухого подорожника и зверобоя. Тварь стремглав бросилась из дома, хлопнув дверью.

От этого стука мать проснулась, вздрогнула, открыла сонные глаза, вздохнула, поправила волосы, посмотрела вглубь коляски и отшатнулась, увидев неподвижно уставившиеся на нее горящие зеленым, как подсвеченные изумруды, глаза. Она приоткрыла полог и в ту же секунду бросила его. Метнулась прочь, чтоб только не видеть этих детских и одновременно мудрых, словно у змея, глаз. В невыразимом страхе упала на кровать и тут же заснула, как умерла.

Встала поздно, удивленная, что дитя до сих пор не обеспокоило ее. Вспомнила прошедшую ночь, села перед ребенком и задумалась, вспоминая, какие были у него глаза раньше. Не смогла вспомнить и успокоилась, как будто ничего и не было. Только иногда, в редкие минуты душевного беспокойства, тревожила ее мысль о том, что же привиделось ей той ночью и почему она так испугалась. Но она гнала от себя такие мысли и тем успокаивалась, словно курица, у которой из высиженного ей яйца вывелся утенок.

В дверь позвонили. Эльф дернулся открыть, но Сатир удержал его за руку.

— Тихо! — прижал палец к губам. — Послушай что сейчас будет. Песня, поэма с придыханием! — донельзя довольный зашептал он ему.

Позвонили еще раз. Потом еще. Потом из-за двери раздался приглушенный голос Белки-Самострел, видимо она прислонила губы к щели возле замка:

— Сатир, я ж знаю, ты дома. Козлоногий, бестолочь, открывай, четвертую! Слышь? Шутки в сторону!

— Белое отребье, выходи строиться! — не получив ответа, продолжила она.

Наступила тишина. Белка за дверью, вероятно, прислушивалась, а заодно и переводила дух.

— Сатириазис, контра, я тут долго буду у тебя на дверь дышать? Эй, молодые люди, — видимо, кто-то шёл по лестнице, — не проходите мимо, помогите дверь выломать одинокой женщине. А? Куда? Иди попроси у собачки грудь пососать, выкормыш! Ага.

— Она там еще не дерется? — немного взволнованно прошептал Сатир. Послушал. — Нет, вроде.

— Так вот, — она снова забубнила в дверь, — предъявляю ультиматум! Слышь, крысёныш? Если эта дверь не открывается на счет три, я буду петь.

Она выпалила скороговоркой «аз, два, три!» и затянула на весь подъезд.

Пустого царя приснопамятный вздох.

Пела в хорошей, отчасти классической манере. Высоко и сильно. Когда-то она поступила в Гнесинское училище на класс вокала, но бросила его на первом же курсе. Родителям объяснила, что там «неинтересно, да к тому же там еще и заниматься надо».

— Хороший, черт возьми, голос, — одобрительно сказал Сатир, вставая с дивана и подпевая, — «Помер Бог, Бога нет». Чудо, как хороша! Обожаю.

Эльф не понял, о ком он это говорил, то ли о Белке, то ли о песне «Обороны».

Второй куплет она допевала под чаячьи крики еврейских старушек из соседних квартир и даже этажей.

— Безобгазие! Что вы голосите, как свинья? Надо милицию вызвать. Это сатанистка какая-то! Да пгекгатите же вы кгичать или нет?

Сатир, чрезвычайно довольный, открыл дверь и изобразил на лице искреннее удивление.

— Сегафима, ты ли? Какими судьбами? Вот не ждал… Не скгою, польщен.

Стайка старушек в теплых халатах и домашних тапочках притихла, завидев его.

— Дгузья мои, это ко мне, — обратился он к ним. — Пгошу вас, мон плезиг! — торжественно произнес, пропуская Белку. Она присела в легком книксене и прошла в квартиру.

— До свидания, догогие мои! Да, — словно вспомнив что-то важное остановился он, — и поливайте бегонии. Жагко, как в кгематогии, — с любезной улыбкой на приторно-сладкой физиономии простился с бабушками.

— Шлемазл! — услышал он, закрывая дверь.

Старушки немного постояли около закрытой двери, не зная, как реагировать на выходку молодежи, поворчали для порядка и разошлись.

— Привет, — сказала вошедшая Эльфу.

— Угу, — пробормотал, он, жуя огромное зеленое яблоко. — Будешь?

— Ну, раз не жалко…

Серафима, округлив глаза, неожиданно широко раскрыла рот и откусила чуть не половину. С трудом заворочала зубами, протянула остаток обратно. Эльф изумленно оглядел огрызок.

— Если б сам не видел, ни за что бы не поверил, — пробормотал он, покачивая головой.

— Круто? — спросила Белка.

— М-м-м…

— Доброта наказуема, — нравоучительно заметила она и протянула руку. — Серафима.

— Эльф.

— Да у вас тут прямо сказки, лес и «Двенадцатая ночь» — Эльфы, Сатиры.

Из кухни раздался голос:

— Слышь, Титания, ты выпить принесла что-нибудь?

— Да. «Киндзмараули» — любимое вино Сталина.

— А разве любимое вино Сталина не «Хванчкара»? — появился из кухни Сатир.

— Очень может быть. А много народу придет?

— Не знаю, с ними ведь не поймешь: бывает, все говорят, что заняты, а потом заявляется столько народа, что не знаешь, где на всех набрать стаканов, а то пообещают прийти — и в итоге ты остаешься один с телевизором.

— Опять небось натрескаются все, как поросята?

— Ну уж не без этого…

— Зачем же вы всегда так нажираетесь?

Сама Серафима пила достаточно много, но при этом всегда сохраняла способность ходить и соображать. Впрочем, это же относилось и к Эльфу с Сатиром.

— Нет, конечно же необязательно напиваться до потери сознания, но только тогда в этом процессе есть некая завершенность. Пьянка становится похожа на маленькую жизнь с рождением и смертью. Так же как в реальности, сознание переживает расцвет и закат. Периодически напиваясь, ты как бы успеваешь проживать множество маленьких жизней в течение одной. Хотя, с другой стороны, серьезное пьянство можно представить как попытку бегства от жизни, самоубийства. Тогда похмельные муки можно сравнить с муками ада, ниспосланными в наказание самоубийство.

Белка внимательно выслушала ответ Сатира и не преминула заметить:

— Ты, друг мой, мастер разводить глубокую философию на мелких местах.

Сатир фыркнул.

— Нет, просто я, в отличие от некоторых простейших, умею мыслить. «Мыслю — значит существую». Это, знаешь ли, свойство, присущее всякой высокоорганизованной материи.

— Сейчас один кусок высокоорганизованной материи получит в ухо, — перевела разговор в иную плоскость Белка.

— Фу, как грубо! — Сатир умильно склонил голову набок. — Боюсь, мне приходится иметь дело с весьма неинтеллигентными людьми.

— Может быть, зато это позволит тебе вернуться к реальности.

— Сомневаюсь, именно ты у нас постоянно барахтаешься в мистическом болоте. Прошлое, будущее, уничтожение и переделка того и другого…

— Ораторы, прикройте оратории, — подал голос Эльф.

— То, что ты называешь мистикой — изумительно реальные вещи, но что-то мешает тебе понять это. Может быть, это твой пресловутый интеллект?

— У Сатира нет интеллекта, — снова прорезался Эльф. — Он ярчайшее подтверждение того, что сознание вполне можно заменить набором простейших желаний. Вроде «есть», «сидеть», «спать».

— О, да тут наметилась травля!.. — радостно воскликнул Сатир, но в прихожей затренькал звонок. — Слетаются, стервятники! Пойду открою, а с вами, охвостье, я разберусь в следующий раз.

— Ага, — произнесла Серафима, — в следующей реинкарнации, когда ты, наконец, станешь разумным существом.

Тот, к кому это было обращено, остановился в дверях комнаты и неожиданно очень серьезно посмотрел на Белку, так что она даже присмирела. Сатир постоял так немного и вдруг оглушительно гавкнул.

— Сволочь! — смеясь, завопила вздрогнувшая от испуга Серафима, швыряя в него подвернувшейся книгой. — Я чуть дуба не дала!

Тот перехватил летящий томик, посмотрел на обложку.

— Шпенглер, «Закат Европы». Очень рекомендую, — и пошел открывать.

Серафима недоверчиво обратилась к Эльфу.

— Он что, правда, Шпенглера читает?

— Нет, конечно. Просто я ему посоветовал.

— Кто пришел-то? — поинтересовалась Серафима.

— Терпение и скромность — главные женские добродетели, — буркнули из коридора.

— Сам придумал?

— Нет, Шпенглер.

Из прихожей слышался шорох снимаемой одежды, неясный говор и смех. Похоже, что гостей привалило довольно много.

Первым в комнату ввалился, большой, как автобус, Саша — Гризли. Хотя медведи этой породы черные, Саша был рыжим. И очень толстым. Есть люди, лишний вес которых вызывает неприязнь, здесь же все было наоборот, Гризли был приятно-толстым. Его широкое лицо не было ни обрюзгшим, ни одутловатым. И прямо-таки излучало доброту. Еще он носил бороду, которая тоже была рыжей. Увидев Белку, Гризли радостно распахнул руки. Та с визгом взлетела с дивана.

— Фимка! — забасил Саша, сжимая ее в медвежьих объятиях, отчего она только радостно заскулила.

Они знали друг друга едва ли не с детского сада, но встречались по большей части случайно, как сейчас, что, впрочем, только добавляло радости. Между ними всегда была та самая дружба мужчины и женщины, в которую никто не верит. Эльф смотрел и завидовал.

Следом за Гризли ввалилось еще пять человек, все из организации. Белка вежливо поздоровалась с каждым. Эльф познакомился. Холодильник тут же завалили водкой — охлаждаться, на стол стали резать принесенную закуску. Потом подошли еще люди, принесли еще водки. Сатир послал одного из новоприбывших купить пластиковых стаканов, вилок и тарелок, потому что того, что было в доме, уже явно не хватало.

Наконец, тесно прижавшись друг к другу, уселись за стол. Бицепс, как старший в организации, поднялся. Он был некрасив, с костистым черепом и худым лицом аскета или фанатика. На носу его сидели большие очки в простой пластмассовой оправе. Из-за непомерно длинных и тощих рук любая одежда висела на нем, как на пугале. Меж тем, несмотря на изможденный вид, он был очень силен и вынослив. Вид его сейчас был крайне серьезен и сосредоточен.

— Предлагаю выпить за вдохновителя наших побед — товарища Сталина!

— За Родину, за Сталина! — поддержали его голоса с разных концов стола.

— За Одина, за Сталина! — тихим эхом повторил Сатир, его все услышали и, забыв про начальную торжественность, захохотали.

— Сатир, хватит идиотничать! Детсадовский юмор… — заметила Белка.

— Да, ладно, это я так… К тому же Сталин уже давно перешел в ранг полубогов, так что все нормально. Давайте выпьем!

Бицепс неодобрительно посмотрел на него, сказал: «Я бы тебя на дуэль вызвал, не будь нам нужен», — и они выпили, бесшумно чокнувшись пластиковой посудой.

— Кстати, а где музыка? — пережевывая колбасу, спросил Гризли.

— Перебьешься, музыки для медведей не держим, — ответствовал ему Сатир.

— Nirvana включи.

— Nirvana “Nevermind” Истомин до сих пор не отдал. А остальное у них мне не очень…

— Ист, отдай Курта.

— Отдам, — послышалось в ответ.

— Тогда Rammstein включи, — не унимался Гризли.

— Он у Белки.

— Да что ж такое! Ну хоть что-нибудь включи.

— Свет ему включи! — раздался ядовитый беличий голос.

— Я Летова поставлю.

— Ну вот, ведь можешь…

Сатир покопался в кассетах, выбрал летовский «Прыг-скок» с яркой, как вспоротое брюхо, обложкой, щелкнул кнопкой магнитофона.

— И да снизойдет на нас его божественное безумие, — подал голос из своего угла Эльф.

— И да!.. — утвердительно повторила Белка, разглядывая на фоне окна стакан с «Киндзмараули».

Посиделка продолжалась. Квартира становилась похожей на смесь стоянки банды анархистов со студенческим вертепом. Магнитофон захлебывался, народ оживленно беседовал, постоянно прося друг друга приглушить звук, и тут же забывая об этом.

— Музыка, как и любое искусство, в принципе, должна быть слепком с реальности, иначе как ее отличить от бессмыслицы? Человек бешено хочет реальности. Дайте! — говорил Гризли с пространством.

— Верно, все верно, каждое слово, как кусок соли. Человеческий мир превратился в продукт глобальных пиар-технологий. Я понял: все, что показывается по телевизору — кино. Пелевин в «Поколении Пи» прав, как дыра в голове. Он не понял только одного: всё то, что пускают по телевизору в новостях — не компьютерная графика, это идет съемка глобального кино. Все отрежиссировано, любая катастрофа, любое мирное соглашение и любой теракт. С маркетинговыми исследованиями, сценарием, софитами и цифровыми камерами. И с каждого события будут получены дивиденды. Дайте обывателю шоу, иначе он уйдет от телевизора и начнет заниматься реальностью! Хозяин никогда не допустит, чтобы домашний скот пасся вместе с дикими животными, чтобы домашний не заразился свободой. Свобода — вот самый большой ужас и проклятье современного мира. Предсказуемость и безопасность — два злых бога современности.

— Они пришли и разрушили мою страну. Они пришли и лишили меня будущего. Они расположили вещи так, что, чтобы выжить, я должен работать как проклятый. Они, ожиревшие и тошнотворно лоснящиеся, втирают мне, как прекрасна придуманная ими жизнь…

Тут же продвигалось что-то о возможности возвращения коммунизма в России, формы, в которой это, вероятнее всего, произойдет, реальности диктатуры, захвата нас Китаем или арабами, глобализации, правомерности терроризма… В общем, в тот вечер за столом и на прокуренной, как коптильня, кухне было все то же, что и в предыдущие вечера.

— Коммунизм не истина сам по себе, он лишь предоставляет всем равные возможности для ее поиска, — говорил раскрасневшийся Бицепс.

— По-моему глупо искать истину, исходя из социальных условий. В любом случае она лежит вне этих условностей, — не соглашался Эльф.

— Поиск истины, как и коммунизм — это вечная революция. И в том и в другом случае остановка недопустима. Остановка — это смерть. В этом их единство и неразрывная связь. Поэтому вполне допустимо, чтобы оба процесса происходили одновременно. Советский Союз потому и исчез, что революция задохнулась от рутины и мещанства, от жадности и праздности, — вмешивалась Белка.

— Троцки-и-изм, — затянувшись травой, неодобрительно пробормотал Бицепс, одновременно стараясь не выпускать из легких дым.

— Ну и троцкизм, пусть. Кстати, как тут с ледорубами? — Белка, забирая папиросу, беспокойно оглянулась вокруг.

— Беспонтовая трава. Не цепляет.

Все тонуло в сизом дыму.

Прошли три часа пьянства. Народ напивался все более. Первых отваливающих в беспамятство относили на кухню, названную в честь этого «хосписом». Укрывали там пледом и собственной одеждой, открывали пошире окно, чтобы водка из голов быстрей выветрилась. Оставшиеся продолжали сидеть у стола, но речь становилась все более запутанной и все менее понятной, как для непосвященных, так и для говорящих.

Сатир поднялся из-за стола, открыл окно и вышел из него. Под окном проходил парапет, достаточно широкий, чтобы по нему можно было расхаживать. «Сталинская» архитектура. Для него это было не в первый раз, к тому же он совсем не чувствовал себя пьяным. Он прошелся немного, встал в нишу и принялся смотреть вниз. Там, у памятника поэту гуляли люди, всех желающих катали на лошадях, по дороге густым потоком, несмотря на вечер, текли куда-то машины, издавая протяжный гул, бесконечный, как крик раненого зверя, не понимающего, кто мог поразить его — такого могучего и совершенного в своей неуязвимости. Где-то на западе, в разрывах между броневыми листами домов, словно смертельная рана, виднелась полоска закатного неба, такого трогательно нежного и вместе с тем вечного цвета, что Сатир вдруг почувствовал в груди острую тоску, происхождение которой он никак не мог понять. Его вдруг потянуло туда, к этой светлой полосе, к черным, в угасающем свете, лесам с мягкой подушкой хвои под ногами, болотам, затянутым неверным покрывалом ряски, пению ночных птиц, таинственным шорохам и всплескам. Показалось, что сквозь рев рыскающих внизу смрадных зверей, он услышал далекий и жалобный крик, идущий из лесных чащоб и обращенный именно к нему. Почуял, что еще немного и он пройдет через заваленную засыпающими людьми прокуренную квартиру, соберет все деньги, что еще остались, выйдет на улицу, поймает машину и попросит отвезти себя куда-нибудь за кольцевую. А еще лучше — уйти туда пешком, чтобы не связываться напоследок с машинами и быть обязанным своей неожиданной свободой только себе.

Он уже вышел из ниши и двинулся к окну, когда оттуда появилась Серафима.

— Ну, как тут?

— Ничего, только я уходить собрался.

— Ой, подожди, не уходи еще немного, а то я тут в первый раз…

— Ты смотри, аккуратней! А там как?

— А! — она махнула рукой. — Все хорошо. Напились уже.

— Быстро сегодня, от жары, наверное. Только я ведь и вправду уходить собрался.

— Ну, пожалуйста, подожди чуть-чуть. Минутку.

И тут Сатир обнаружил, что ему уже не хочется никуда идти. Наваждение ушло, оставив после себя только неясное воспоминание, легкое, как закатное небо над вечерним городом. Он даже поразился, что еще секунду назад он едва не покинул свой дом ради смутного волнения в душе.

— Давай постоим тут немного.

Они стали смотреть вниз на людей. Люди их не видели и, наверное, даже не догадывались, что тут может кто-то стоять, но от этого находиться здесь было еще интересней.

— Ты откуда узнала, что я здесь?

— Эльф сказал.

— У него сегодня судьба сдавать меня.

— Нет, просто остальные уже совсем пьяные и никто даже не заметил, что ты исчез.

— Правда не заметили? Жаль, такой эффектный выход пропал. Пятый этаж все-таки. А они даже головы не повернули. Не тот зритель пошел, скучный. Все увлечены собой.

Он притворно вздохнул.

— Актер! — фыркнула Белка. — Слушай, в тебе вообще есть что-нибудь естественное?

— Вероятно. Не могу же я полностью быть искусственным.

— Ладно, трепло. Кстати, тут есть за что держаться? Что-нибудь железное, прочное?

— Что, страшно?

— Так есть, что ли?

— Вон, смотри, из стены какой-то крюк торчит. Хочешь, ухватись.

— Нет, давай лучше ты ухватись за него, а я буду держаться за твою руку.

— Как-то сложно все это…

— Ну пожалуйста!

— Ладно.

Сатир пожал плечами, но все же сделал, как она говорила. Белка заглянула ему в глаза и спросила:

— Я вот все думаю: можно тебе доверять или нет?

— С чего это вдруг такие сомнения во мне?

— Ну мы всё же не в войнушку играть собираемся…

— Тут, пока до дела не дойдет, не разберешься, но я думаю — можно.

— Ты сказал! — почти выкрикнула Белка и, вцепившись в его руку, прыгнула вниз. Сатир, в первое мгновение даже не понял, что случилось, только подумал, что его разорвет пополам. Их пальцы немного проскользнули друг по другу, но удержались вместе. Он стиснул зубы, напрягшись изо всех сил. Казалось, кости сейчас выскочат из суставов. Кожа на руке натянулась так, что едва не лопалась. Он повис над пропастью в двадцать метров, немного раскачиваясь, одной рукой вцепившись в крюк, а другой в ладонь подруги. Подождал, собираясь с силами и мыслями. Снизу на него доверчиво и спокойно глядела Серафима. Неимоверным усилием он подтянул свое тело к стене с крюком и попытался приподнять Белку. Она не заставила себя долго упрашивать и проворно вскарабкалась на парапет.

Сатир, обессиленный происшедшим, опустился на корточки, будто из него разом выпустили воздух. У него крупно дрожали руки.

— Ты совсем осатанела? — чуть ли не с ненавистью в голосе прошептал он. Горло свело от недавнего напряжения, он едва мог говорить.

Виновница прислонилась к стене и смотрела вдаль, куда до этого долго глядел Сатир. Она молчала. Когда Сатир поднял голову, то увидел, что она улыбается.

— Твою мать! — взорвался он. — У нее шутки! А если бы я не удержал? Сейчас лежали бы рядом, красивые, как две пачки фарша.

— Не лежали бы.

— С чего бы это?

— А я тебе доверяю.

— Какого черта!.. Зачем ты вообще тогда прыгала?

— Доверяй, но проверяй.

— Ну что, теперь все славно? Проверка удалась? Все приборы работают нормально?

— Вполне. Ну не сердись, Сатирчик, а то становишься похожим на поросеночка.

— Да пошла ты!.. — беззлобно и равнодушно махнул он вдруг рукой, поднялся с парапета и вошел в окно.

Посреди комнаты на спине спал Истомин — личность внешне совершенно неприметная и, может быть, наименее выделяющаяся среди всей боевой группы. Небольшого роста, с редкими рыжеватыми волосами, носиком пуговкой, слабый и стесняющийся оказываться в центре внимания, что, однако же не мешало ему иметь довольно четкую жизненную позицию. Например, он совершенно не боялся крови и не считал человеческую жизнь чем-то ценным. «Поскольку все мы состоим из молекул, которые начисто лишены любого, даже самого минимального намека на индивидуальность, то любой человек не более чем определенное сочетание неких стандартных кубиков — молекул. Поскольку количество вариантов сочетаний — величина конечная, значит, ни о какой индивидуальности не может идти и речи. Мы не более индивидуальны, чем шахматные фигуры. Просто одни лучше приспособлены для одних дел, а другие для других. Поэтому надо всего лишь определить, кто к чему склонен, и вперед! Наша жизнь ничего не значит, и наша смерть тоже ничего не значит». Примерно такие вещи он выдавал, когда напивался или когда его просто удавалось разговорить.

Сейчас его правая рука была нелепо поднята вверх, он сжимал и разжимал кулак, как будто бы делал зарядку или приветствовал кого-то не вставая с пола. При этом мирно сопел и временами принимался что-то бормотать. Сатир попытался поднять его, чтобы переложить на диван, но он невнятно забормотал:

— Да… Мне надо срочно умереть за идею…

— Оставь его, пусть отдохнет. Не видишь, человек собирается с духом.

За столом сидели самые крепкие — Ваня Бицепс и Гризли. Они попивали водку и неторопливо разговаривали. Ваня вещал:

— Пошли. Сейчас захватываем мэрию, вывешиваем флаг Советского Союза. У меня есть пистолет, от охраны отобьемся, а там подъедет телевидение. Захватим заложников, потребуем восстановления СССР в границах восемьдесят пятого года и самолет. Выбросимся в тайге с парашютами. Никто не найдет.

— Сильно, — одобрил Сатир.

— О! — обрадовался Бицепс. — Ты с нами?

— В тайгу? Пожалуй.

— Все. Решено. Мы сейчас утрясаем детали и выходим. Присоединяйся.

Саша Гризли осоловело смотрел перед собой, стараясь собрать воедино расползающиеся мысли. По лицу его было видно, что до мэрии он не дойдет, максимум — до кровати. Ваня же, напротив, горячился и был энергичен, несмотря на то, что с трудом сидел на стуле.

— Хорошо, — сказал Сатир и пошел в ванную, в которой подозрительно горел свет.

В заполненной до краев ванной лежал Антон — анархист и помощник какого-то известного фотографа. Его черная мокрая челка сползла на глаза, он спал.

— Тоша, подъем, уж бьют литавры!

— Литавры, кадавры, кентавры, подагра, — забормотал он, балансируя где-то между сном и явью, и подытожил. — Клиника. Я тут поживу у тебя…

— Тоша, затонешь, как «Варяг», не растратив молодости и не узнав, до каких пределов простирается человеческая глупость. Подъем!

— Отвали, пожалуйста. Я в нирване, а неправильный вывод из нирваны — смертный грех.

Сатир вздохнул, не зная, как реагировать на такой аргумент. Решил продолжать попытки, словно ничего не слышал.

— Ну же, ну же! Белка вспотела, помыться надумала, не занимай емкость, — соврал он.

Антон не открывая глаз изобрел новый довод:

— Я же сказал, я в нирване. А неправильное выведение из нирваны чревато недельным запоем.

— Точно?

— Проверял.

— Кто проверял?

— Омар Хайям.

— Сдаюсь, — сказал его мучитель и, засучив рукав, вытащил пробку из ванной. Вода, заурчав побежала куда-то вниз, в подземные неизведанные дали. — Отдыхай.

Он выключил свет. Вышел в комнату, порыскал вокруг в поисках чистого листа бумаги, уронил несколько книг, одну на спящего Истомина, и написал следующую записку: «Эльф! Утром выгони всех потихоньку и без насилия. На работу не устраивайся. Во втором томе «Братьев Карамазовых» найдешь деньги. Я вернусь через очень неопределенное время. Жди и не делай резких движений. Сатиррр». Прочитал написанное, подчеркнул два раза «очень неопределенное». Нашел томик Кастанеды, который перечитывал сейчас Эльф, и вложил в него записку, так чтобы ее край выглядывал меж страниц. Эльф наверняка возьмется за нее сегодня или завтра.

Проделав эти операции, Сатир заглянул на кухню, где вповалку спали сраженные водкой товарищи по борьбе и пьянству. Выглянул в окно. Белка, свесив ножки вниз, сидела на карнизе, похожая на изящного Карлсона в косухе.

— Фимка, пойдем прогуляемся.

— О, мы уже не сердимся на неразумную Серафиму! — повернулась она. — А то я тут вся в печали и горьких раздумьях.

— Пошли.

Спустились вниз. Он повел ее в небольшой двор, что находился в квартале от его дома. Белка шла молча, вопросов не задавала, видя, что назревает что-то интересное. Он оставил ее около детского деревянного домика. Время было позднее, во дворе никого не было. Снял косуху, оставшись в черной майке с изображением Сталина в камуфляже с автоматом направленным на зрителя и надписью «I’ll be back». Короткие рукава обтягивали загорелые мускулистые руки.

— Ты тоже сними косуху и жди меня здесь. Если я не вернусь через час, иди домой.

— А снимать-то зачем? — поинтересовалась Белка.

— Яркая примета.

— Можно подумать, Сталин с автоматом не яркая примета.

— Придется больше не надевать эту майку. А без косухи я не смогу.

— Ладно, сниму. Но ты хоть объясни куда исчезаешь?

— Тс-с-с! — он приложил палец к губам. — Сиди в домике, не высовывайся и не светись. Когда услышишь стук копыт, выходи навстречу прекрасному принцу. И упаси тебя Бог забыть взять куртки.

— Что-то ничего я не понимаю, ну да ладно, — сказала Серафима и исчезла в домике.

Сатир отправился на площадь с памятником поэту. Народу там оставалось все еще довольно много. Почти все лавки были заняты. Пиво и джин с тоником разбирались в окрестных палатках так же живо, как и в самую отчаянную жару. Там и тут прогуливались неторопливые парочки милиционеров с резиновыми дубинками и рациями, в которых непрерывно что-то шипело, словно там жарили яичницу, да изредка доносился скрипучий голос диспетчера. Теплый летний вечер располагал к мечтательности и отдыху. Видимо, в последнее время ничего серьезного здесь не происходило, поскольку «люди в сером» выглядели спокойными и расслабленными.

Сатир подошел к месту, где катают на лошадях. Сегодня здесь был великолепный белый конь — высокий, с мощной грудью и немного сумасшедшими глазами, если это слово вообще применимо к лошадям. Сатир залюбовался. Непонятно было, как такого красавца отправили на столь неблагородный труд. Наверное, с деньгами на конюшне стало совсем туго. Его водила за узду небольшая стройная девушка лет шестнадцати с усталым лицом. Деньги собирала дама атлетичного сложения в спортивном костюме. Выручку она складывала в небольшую сумочку на поясе, задирая при этом низ своей разноцветной куртки.

— Девушка, почем лошади для народа?

— Сто, — коротко ответила атлетичная, пересчитывая купюры.

— Идет, только я их боюсь.

— Он не кусается, — успокоила маленькая.

— А может, вы мне скидку сделаете, за красоту и молодость?

— Это не ко мне, — маленькая улыбнулась и покраснела.

— Не сделаю, — не отрываясь от счета, бросила старшая.

Сатир притворно огорченно вздохнул.

— Хорошо, придется рискнуть. Риск — путь истинных мужчин.

— Да вы не бойтесь, он спокойный.

— Как зовут-то?

— Ириной, — и она покраснела еще пуще.

— А его?

— Кристалл.

— Ох, держите его, я лезу. Мама, молись за меня и коня.

Ирина взялась покрепче за повод, а Сатир стал неуклюже вскарабкиваться в седло. Запутался в стремени, занося ногу, и беспомощно повис на мощной конской шее.

— Ужас какой-то! Хуже паралитика на роликах, — бормотал он смущенно.

— Ничего, ничего, — говорила девушка. — Первый раз и не такое бывает.

— Нда? Мне так же моя первая девушка говорила.

Наконец наездник утвердился в седле, Ирина дала ему повод, и он гордо огляделся вокруг. Она взялась за ремешок, охватывающий конскую морду, повела коня вперед.

— Вы сами-то давно этим занимаетесь? — поинтересовался он сверху.

— Конным спортом? Давно. Семь лет уже.

— Мастер?

— Нет, так на кандидате и застряла.

Они передвигались, неторопливо разговаривая, как вдруг произошла неожиданная вещь. Сатир ударил коня каблуками по бокам, рывком натянул поводья. Конь с громким ржанием взвился на дыбы. Ирина, вскрикнув, отскочила в сторону. Сатир снова ударил пятками и они звонко понеслись по площади. Ветер окатил холодом глаза. Конские подковы высекали яркие искры. У наездника, пойманной рыбкой, забилась в груди безотчетная радость свободного падения. Впереди во все стороны разбегались перепуганные люди. Визжали женщины. Верещали милицейские свистки. Серые фигуры бросились наперерез, но, не добежав нескольких шагов, остановились в нерешительности, опасаясь бешено мчащегося животного и не зная, что делать дальше. В замешательстве схватились за рации. Наездник и конь легко взяли барьер, ограждающий проезжую часть, и оказались среди машин. Несмотря на поздний вечер, движение на проспекте было все еще довольно оживленным. Встречные машины загудели на все голоса, но ни резко тормозить, ни сильно вилять никто не решился, опасаясь столкновения с окружающими и, видимо, предпочитая врезаться в лошадь. Это только в фильмах водители устраивают свалки на дороге из-за перебегающего шоссе опоссума. Им вряд ли удалось бы выбраться из этой передряги, не обладай Сатир животным пониманием лошадей. Это проявилось у него еще в далеком детстве, когда родители отдали его в секцию конного спорта, откуда он ушел, когда спорт перестал быть развлечением и стал превращаться в профессию. Комедия на площади была разыграна только для того, чтобы притупить бдительность хозяев коня.

Пересечение дороги напоминало некий невиданный танец. Конь гарцевал, делал несколько шагов вперед, преодолевал прыжком целую полосу, останавливался, отходил назад, пропуская машину, разворачивался вдоль разделительной линии, чтобы занимать меньше места и снова продвигался вперед. До чего красиво это было! В мире, вообще нет более красивого зрелища, чем всадник на лошади. Под конец Сатир поднял Кристалла на дыбы, чтобы в них не врезались ревущий черный джип и маленькая спортивная «феррари», ехавшие по соседним полосам, так, что между ними было не более полутора метров. После чего беглецы пересекли последнюю полосу и легко перемахнули через барьер на другой стороне дороги. Половина дела была сделана, теперь начиналась позиционная борьба. Сзади раздались завывания милицейских сирен. Беглецы скрылись в ближайшей арке, распугивая прохожих. Следом направилась машина с синей мигалкой.

Потом они носились по притихшим московским переулкам и затемненным дворам, отрываясь от погони, затаиваясь среди кустов и подворотен, осторожно выглядывая, нюхая воздух и стараясь ступать только по земле, сторонясь асфальта, чтобы не тревожить неверную тишину засыпающих дворов.

Конь, казалось, совершенно доверился седоку и вел себя чутко и послушно.

— Умница, умница, — похлопывал его по разгоряченной упругой шее Сатир.

Когда признаки погони исчезли, они осторожно направились к тому двору, где ждала Серафима.

Конь беспокойно затанцевал под тяжестью двух тел. Из-под полетели фонтанчики песка, словно от пуль.

— Как зовут? — поинтересовалась Белка, крепко обняв Сатира.

— Кристалл.

— Можно спросить, где взял?

— Спросить — то? Можно.

— Ну и где?

— Не скажу.

— Потрясающий молодой человек. Открытый, как череп. Куда мы едем?

— Туда, где темнее, а потом все дальше и дальше от центра за город.

— Идет.

И они стали пробираться в сумраке дворов на север, к лесам. Один раз едва не натолкнулись на милицейскую патрульную машину. Едва успели заехать в подъезд и затаиться. Какой-то нетрезвый товарищ открыл дверь, но, увидев в темноте прямо перед собой белую конскую морду, испуганно шарахнулся назад и исчез. Всадники тихо засмеялись.

— Хороший способ лечения алкоголизма, — обернувшись вполоборота, прошептал Сатир и замер, наткнувшись на теплые улыбающиеся губы.

Москва осталась далеко позади. Рассвет встретили продвигаясь на север. Утром поспали в небольшой рощице. На остаток денег купили в деревне хлеба и продолжили путь. Поле сменились лесом. Они торжественно въехали под его могучие своды, будто в древний храм, к которому невозможно не преисполниться трепетом и уважением. Чем дальше ехали в чащу, тем менее заметными становились дорожки, чаще хлюпало под ногами. По обеим сторонам тропинок лежала неверная болотная зыбь, затянутая ряской. Из-под воды, словно руки болотных чудовищ, торчали серые коряги. Ржавая осока густо росла везде, где был хоть краешек твердой земли. Большие лягушки тяжело плюхались в воду при их приближении, покрывая рябью ровную гладь. Солнечные блики лежали на черной маслянистой воде в разрывах ряски. Белка смотрела вокруг, щурилась в отраженных от воды лучах, смотрела вверх, где меж листвы проглядывало солнце, все в распущенных лохмах жара. Конская спина ритмично и неторопливо покачивалась. Серафиму потянуло в сон.

— Я чувствую себя царевной на сером волке, — пробормотала она, кладя голову на спину Сатира. — Кстати, ты куда меня везешь, Сатир типа царевич?

— Лишние знания не делают человеческую жизнь длиннее.

— Хорошо, я постараюсь запомнить. А все-таки?..

— Домой.

— Скрывает что-то, мерзавец, — сказала, обращаясь к окружающим деревьям.

Большего она от него не добилась, как ни старалась. Разморенная жарой, качкой и молчанием, она уснула.

Проснулась часа через два, помотала головой, зевнула и огляделась. Тропинка теперь исчезла совсем. Лес все больше превращался в болото, деревья были уже довольно редки, под ногами непрерывно чавкало. Тяжелые и грязные брызги от конских копыт разлетались в разные стороны. «Хорошо, что лошадь подкованная», — вспомнилось ей что-то из прочитанного в детстве. Она еще раз огляделась. Окружающий пейзаж ей совершенно не нравился. Мертвые деревья, некая пустынность, какая есть во всех болотах. Ворона каркнула, сидя на высоком сухом суку. Крик ее далеко разнесся над топями. Белка почувствовала себя одиноко и потерянно.

— Далеко еще? — стараясь, чтобы голос не выдал ее ощущений, спросила она у Сатирова затылка.

— Нет, не очень. Но впереди самое сложное, так что укрепитесь духом, графиня. Да не устрашат вас преграды.

— А что за преграды вы мне пророчите, виконт?

— О, это будет великолепно! Трясины, гнилая вода, грязь и дорога шириной с детскую ладошку. Шаг вправо-влево и нас засосет болото.

— Врешь? — с надеждой спросила она.

— Нет, — покачал головой собеседник.

— Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

— Да, — сказал Сатир, и она немного успокоилась. После прыжка с карниза она действительно верила ему.

А дорога меж тем все ухудшалась и ухудшалась. Кристалл проваливался в грязь уже чуть не до колен, вырывая ноги с громким утробным чавканьем. Сильно качало. Серафима покрепче обняла своего спутника, опасаясь, что может слететь.

— Ногами сильнее держись за круп, — через плечо посоветовал он.

— За что?

— За круп — конское туловище.

— Ты смотри, какие мы эрудированные, — проворчала она, но попробовала. Так было действительно лучше, только ноги быстро уставали.

Дальше пошло совсем плохо. Конь проваливался в жижу по стремена, тряс мордой, иногда испуганно ржал.

— Давай, Кристалл, красавец, — увещевал его Сатир.

По голосу было слышно, что ему и самому не по себе от происходящего.

Вода и ошметки грязи летели во все стороны. Белка была в лучшей ситуации, ей почти не приходилось щурить азиатские глаза, природа позаботилась. Наездники были перепачканы настолько, что даже если бы просто свалились вниз, то и в этом случае не смогли бы вымазаться сильнее. У Сатира взмокла спина, к которой прижималась Белка. Когда задние ноги коня проваливались и она начинала предательски сползать, ему приходилось одной рукой хватать ее за одежду и поддерживать. Серафима молчала, стараясь не выдавать своего страха. Лишь конское ржание временами нарушало тишину топей. Казалось, что все вокруг с мрачным торжеством наблюдает за неизбежной смертью людей, неизвестно зачем забравшихся в эти гибельные места. Две вороны теперь неизменно сопровождали их, перелетая с дерево на дерево. Серафима заметила это. Представила занесенный для удара клюв рядом с глазами, поежилась.

— Спокойно, — подбодрил ее друг, и в ту же секунду Кристалл неожиданно провалился под воду почти полностью, над головой осталась только его голова да плечи всадников.

— Левее, левее, потонем, олух! — заорал Сатир, яростно натягивая повод, направляя животное на брод.

Конь принялся бешено загребать ногами, ища опоры и беспомощно барахтаясь в месиве. На какой-то момент показалось, что трясина уже затягивает их, но тут копыта коснулись тверди, и, с трудом, вытаскивая себя сантиметр за сантиметром, они выбрались. Несколько минут стояли, приходя в себя. Жалкое зрелище представляли они из себя. Слипшиеся волосы в комьях грязи и ряске, черные лица, с одежды стекали струи бурой воды. Конь из белого, как облако, стал почти вороным. В гриве и хвосте запутались водоросли, он потряс головой, отряхиваясь.

Воронье разочарованно закаркало.

неожиданно заголосил Сатир.

Белка, совсем, как только что Кристалл, встряхнулась и поддержала:

Песня гулко и одиноко разносилась над притихшим болотом, похожая на завывание ветра. Жизнь продолжалась, смерть не коснулась всадников своей шершавой рукой.

Идти теперь стало легче. Земля становилась все тверже, деревья росли чаще, и вскоре они снова ехали по лесу. Вокруг росли сосны вперемежку с березами. Копыта коня мягко ступали по толстому слою опавших порыжелых иголок, заглушая шаги. По мере того, как менялся окружающий пейзаж, поднималось и настроение путешествующих. Неподалеку с ветки на ветку заскакала белка с редким, полинялым хвостом, ставшим от этого похожим на ершик для чистки бутылок.

— Помыться бы, — мечтательно сказала Серафима.

Грязь на них стала подсыхать, отчего было до нервной дрожи противно сжимать руки. Она тронула свои волосы, и ее передернуло.

— Гадость какая!

— Не переживай, мы уже почти на месте. Там и отмоешься.

Действительно, совсем скоро они подъехали к большому лесному озеру с прозрачной водой. Окруженное со всех сторон лесом, оно напоминало бриллиант в зеленой оправе.

— Ура!

Белка с воплем соскочила с коня, разделась, в беспорядке побросав одежду на прибрежный песок, и бросилась на тихую гладь. Ее возгласы отражались от стен леса и возвращались назад, причудливо измененные, словно это не белкин крик, а единодушный ответ тысяч деревьев. Визг и завывания птицами заметались над водой. Обычно девушки не любят нырять, она была редким исключением — ныряла смуглой рыбой, фыркала, как тюлень, а то просто лежала на воде, вяло шевеля руками и ногами.

Сатир, улыбаясь, наблюдал за ней и неторопливо раздевался.

— Ну где ж ты! — кричала Белка. — Наяды поют.

— Ты больше похожа на рыбу-лоцмана.

— Ты не акула, чтобы я была твоей рыбой-лоцманом.

— Это ничего, главное, что ты полосатая.

Серафима оглядела себя. На ее загорелом теле светлели полосы от сброшенного купальника.

— Нечего подглядывать за купающейся женщиной, — досадливо буркнула она и снова нырнула, сверкнув светлым задом.

Раздевшись, Сатир сначала помыл коня. Нарвал осоки, которой густо поросли берега, завел коня в озеро. Тот фыркал, тянулся мягкими губами к воде, осторожно пил, прядая ушами. Всадник, тем временем брызгал на него водой, отчего конь тряс головой, но пить не переставал. Намочив его, как следует, Сатир взялся скоблить некогда белую шкуру. Грязь соскребалась с трудом, он совершенно измучился, но зато Кристалл стал таким же белым, как и до начала этого странного путешествия.

Осмотрев со всех сторон результат работы, Сатир выкинул измочаленный клок осоки и, радостно потянувшись, нырнул, издав боевой клич индейцев сиу, услышанный по случаю от одного растамана. Откуда растаман его знал — неизвестно, может, это было откровение во время употребления ганджи. С растаманами всегда много непонятного.

Белка в это время уже сидела на берегу у самой воды, закутавшись в одежду и постукивая зубами за плотно сжатой полоской посиневших губ. Несмотря на солнце, жарившее вовсю, вода в озере была довольно холодная, и она успела немного замерзнуть. Она так и не дождалась, пока Сатир присоединится к ней в озере, поэтому сидела и наблюдала за тем, сколько сможет тот проплыть под водой. В свое время они спорили, кто из них лучше ныряет. Сатир не любил уступать никому и ни в чем, а Белка действительно неплохо плавала. Гладь воды меж тем успокоилась. Ныряльщик не появлялся. Белка поплотнее сжала руки и зашарила глазами по озеру, пытаясь разглядеть под водой человеческую фигуру. Где-то около середины она действительно обнаружила что-то похожее, но, к ее удивлению, ей показалось, что там плавают по меньшей мере двое, и ни один из них не похож на Сатира. Она даже встала, чтобы лучше видеть. Странные пловцы двигались неглубоко, временами создавая на водной поверхности легкое возмущение. При этом в их движениях было что-то странное. Люди так не плавают. Эти перемещались в воде слишком легко и свободно, словно выросли здесь. Их движения больше походили на рыбьи. Тела были совершенно белые, как будто их коже нечасто доводилось быть под лучами солнца. Впрочем эта бледность не казалась чем-то болезненным, как это бывает у людей. Сколько ни напрягала Серафима зрение, она так и не смогла определить, сколько же существ там находится. Показывались спины, руки, ноги, но что-либо точно понять было невозможно. Казалось, что там, внизу, идет какое-то веселье, во всех движеньях было что-то радостное и живое. Так играют дельфины и ласкаются киты. Белка, как заколдованная, разглядывала неизвестных. Они то появлялись, то исчезали в глубине, но на поверхность при этом не поднимались. Видение продолжалось всего секунд двадцать, не более. Пловцы последний раз погрузились и больше не показывались. Белка напряженно обшаривала взглядом озеро, но тщетно, больше никого видно не было. Она уже забыла о Сатире, как вдруг он с шумом и брызгами в искрах солнца вырвался из-под воды прямо перед ней, пользуясь тем, что она отвлеклась и, заплыв на самое мелководье. Белка дернулась от страха и неожиданности и уже почти повернулась бежать, как узнала Сатира, которого все происшедшее страшно обрадовало. Он захохотал и брызнул ногой на перепуганную Серафиму.

— Сволочь, — произнесла она, снова садясь на корточки.

— Чудесно!

— И подонок.

— И хороший пловец, — вставил Сатир.

— И выродок.

— И еще я ныряю лучше тебя.

— Век бы тебя не видеть.

— И еще у меня стопроцентное зрение, — похвастался он.

— Отброс общества.

— И еще у меня большие глаза.

— Шовинист.

— …но питаю болезненное пристрастие к узким.

— Тебе же хуже.

Сатир хотел что-нибудь ответить, но передумал и стал одеваться.

Белка вспомнила о недавнем видении.

— Я тут видела что-то на середине озера.

— Уточку? Серая Шейка, Гаршин?

— Нет, не знаю что. Похоже, как будто несколько совершенно белых людей плавали там под водой. Неглубоко, меньше метра. Неожиданно появились и потом так же неожиданно исчезли.

— Йети купались.

— В мире есть только один йети и он сейчас передо мной корчит из себя придурка, — огрызнулась Белка.

— Ладно, пардон. Ну, что ты там углядела?

— Я ж говорю: похоже на людей, только бледные какие-то и плавают, как рыбы.

— Чушь, чушь, чушь, — с некоторой поспешностью забормотал, смешавшись, Сатир. — Сама посуди откуда здесь люди? Это все равно что найти людей в закрытой банке со шпротами. Кто сюда проберется? Вокруг болота.

— Тоже верно. Тогда не знаю.

— Может, это рыбы были. Карпы и щуки, знаешь, очень большими вырастают…

— Нет, у этих руки были. Я видела.

— Девушка, не забивайте себе голову. Она этого не любит.

Он отправился за дровами.

— Надо до темноты набрать, а то потом не найдешь ничего.

— Подожди, я с тобой.

— Девочке страшно?

Вскоре на берегу уже горел небольшой костер, у которого с наслаждением улеглась Белка. Вечерело, от воды немного потягивало сыростью, а у огня было так уютно, что она почти мурлыкала от удовольствия.

Сатир принес из леса тонкую прямую палку, заострил ее с одного конца карманным ножиком, принялся обжигать на костре. Серафима с интересом наблюдала за ним.

— Ты, никак, копье собрался делать? На медведя пойдешь, на лося?

— На белок. Хочешь со мной? Но учти, белок бьют в глаз.

Получив такой ответ, она скривилась и, фыркнув, замолчала. Сатир меж тем разделся, взял копье и отправился вдоль берега по колено в воде, внимательно глядя вниз. Вскоре охотник скрылся за долгими прядями ив, низко наклонившимися над водой. Он шел не торопясь, стараясь не создавать волнения на поверхности. Через десяток метров увидел то, что искал. Стайка крупных карасей, похожих на темное подвижное серебро, плавала неподалеку от берега. Изо всех сил стараясь не спугнуть их, он приблизился к ним насколько это возможно, поднял острогу, покачал ее на руке и сильно метнул в ближайшую рыбу. Оружие прошло в нескольких сантиметрах от спинного плавника. Вспугнутая стая одним мгновенным движением исчезла.

— Лажа, — пробормотал рыбак и двинулся дальше, подобрав плавающую острогу.

Со следующей стаей история повторилась. А вот на третий раз охотничья удача смилостивилась, и вода в озере окрасилась кровью. Сатир мысленно извинился перед убитой рыбой, наколол ее на сук стоящего рядом дерева, чтобы она не мешала в охоте, и отправился дальше. Точные броски случались все чаще, и через час он наколотил уже порядочное количество карасей и красноперок. Прикинув, что на ужин им уже вполне хватит, он повернул обратно. К тому же темнота стала сгущаться, и видеть рыбу становилось все труднее. По дороге он собрал развешанную на деревьях добычу.

У костра, уставшая от новых впечатлений и волнений, выпавших на их долю, спала Серафима. Сатир накинул ей на ноги свою косуху, чтоб не мерзла. Ночь была теплая, но ему захотелось проявить заботу. Затем в мерцающем свете костра он выпотрошил рыбу, очистил ее от чешуи, порезал на куски и насадил на гибкий ивовый прут. От жарящихся ломтиков рыбы пошел одуряющий для голодного запах. У Сатира так громко заурчало в животе, что Белка заворочалась. Он нервно сглотнул и, тихо ругнувшись, полез в карман куртки за солью, которую они купили в последней деревне по пути в затерянный мир. Посолил и стал жарить дальше. Вскоре, когда кусочки подрумянились, он разложил их на листе лопуха и уже совсем собрался будить Серафиму, как вдруг ему в голову пришла одна замечательная шутка.

Он вытащил из своих штанов кожаный ремень, осторожно снял с ног спящей косуху, положил на Белку растянутый пояс и снова укрыл. Она пробурчала что-то сквозь сон, но не проснулась. Он подождал немного, улегся у ее ног и стал потихоньку вытягивать ремень, ожидая реакции. Она не заставила себя долго ждать. Белка широко открыла глаза, прислушиваясь к ощущениям, и над притихшим озером раздался вопль:

— Змея!

Она вскочила, сбросив с себя куртку, и отбежала в сторону.

Сатир, пользуясь тем, что ее глаза еще не привыкли к свету, молниеносно спрятал ремень у себя на груди и сонно приподнялся на локте.

— Ты чего орешь?

— Там змея! — в страхе произнесла Серафима.

— Подумаешь, великое дело — змея. Ужик какой-нибудь или гадючка.

— Гадюка? Она по мне ползала!

— Да, они любят тепло. Грелась, наверное.

— Грелась? На мне? Я спала со змеей?

— Бывает… Это придает тебе некое сходство с Евой, — неопределенно протянул ее спутник.

— Ты чего, издеваешься? А если б она меня укусила?

— Паралич, пена изо рта и медленная смерть.

Серафима от страха обняла себя руками. Он протянул ей лопух с испеченной рыбой. Она еще не успела остыть. Белка с увлечением принялась уписывать еду, не забывая при этом беспокойно оглядываться вокруг.

— Слушай, мне почему-то кажется, что ты знаешь, кто плавал в озере.

Сатир, не ожидавший такого вопроса, быстро взглянул на нее, пошел к воде, помыл руки, вытерся майкой, застегнул молнию косухи и улегся на земле спиной к костру.

— Спать хочу — не могу.

Серафима некоторое время задумчиво смотрела на его обтянутую черной кожей спину, на которой отражались огонь, потом умылась и тоже легла.

Сквозь сон она услышала, как какие-то большие тела, словно тюлени или морские котики, плещутся у берега. Слышался негромкий смех и неразборчивое бормотание. Потом, когда наступила тишина, ей показалось, что она открыла глаза и увидела серебрящегося в свете звезд высокого человека, сидящего чуть поодаль на мелководье и глядящего на узкий серп месяца. Человек сидел совершенно голый, обхватив руками колени. Капли с острыми огоньками звезд внутри стекали по его спине и рукам. Казалось, он весь переливается и сверкает, как ртуть на солнце. Рядом сидела фигура, беззаботно шлепающая по воде рукой и подозрительно похожая на Сатира, тем более, что она не чувствовала рядом его спины, сильной и теплой, словно разогретый за день камень. Было в уединении этих странных купальщиков что-то родственное, близкое, словно братья встретились после долгой разлуки. Серафима провалилась обратно в сон.

Ее разбудило солнце. Она села и огляделась. По берегу к ней шел загорелый и улыбающийся Сатир с ивовым прутом, на который было нанизано с десяток рыб, в одной руке и с острогой в другой. Белка сняла накалившуюся куртку, потом чуть-чуть подумала и, сняв все остальное, с визгом побежала купаться. Сатир оставил добычу на берегу и бросился за ней. Они долго плавали, радуясь солнцу и чистой воде. Он доставал ей причудливые окаменелости и ракушки, которые выискивал на дне, показал, где можно наловить раков, и они долго наблюдали за этими странными существами.

Потом они ели рыбу, валялись на солнце, лениво переговариваясь и разглядывая проплывающие вверху облака.

— Человек создан для пьянства и безделья, — сказал Сатир.

— В этом что-то есть, — откликнулась Белка. — Может, шалаш построим?

— Женщина везде ищет уюта. Не беспокойся, лес о нас позаботится.

Белка пожала плечами: мол, тогда пусть заботится.

Сатир научил ее запекать рыбу с листьями щавеля в глине и тем они пообедали. После пошли бродить по лесу, набрели на поляну земляники, наелись до отвала и еще принесли с собой целую майку. Снова купались. Сатир сделал лук и подстрелил где-то в камышах утку. Белке было немного жаль птицу, но он объяснил, что если бы утке была не судьба умирать, он бы ни за что не встретил ее.

— Я в лесу нашел дикую коноплю. Нарвал и разложил сушиться.

— В наших широтах конопля вырастает совершенно беспонтовая. Солнца мало.

— В этом году лето жаркое. Посмотрим, что получится.

— Долго ей сохнуть?

— Если такая жара будет стоять, то дня за два высохнет совершенно.

— Хорошо бы. Только бумаги нет.

— Можно заворачивать в листья. Я покажу потом.

Ни Сатир, ни Белка сигарет не курили. Только иногда траву, да и то не часто.

— Я слишком уважаю мнение Минздрава, чтобы курить. И вообще люблю докторов. У меня подруга медсестрой в морге работает, — говорила иногда Серафима.

Последующие дни проходили почти так же, как этот. Они купались, охотились, били рыбу, готовили её на огне, загорали, по вечерам подолгу сидели у воды, передавая друг другу дымящийся косяк с травой и наблюдая за движением заходящего солнца. За тем, как красный шар медленно сползал за иззубренную, словно кромка боевого меча, темнеющую линию леса и мир погружается в мягкие сумерки, как в прозрачную голубоватую воду. В воздухе чувствовался такой вселенский покой, что хотелось даже перестать дышать, дабы ничто не нарушало его. Наступала ночь, густая, как смола, наполняла воздух тайной.

Может быть, это были лучшие моменты в их жизни. Сложно сказать, но и Белке, и Сатиру казалось именно так. Если бы кто-то другой оказался на их месте, возможно, и он согласился с ними. Впрочем, никто и никому не в силах запретить сидеть по вечерам на берегу озера и, наблюдая закат, понимать, что одним из величайших грехов на земле является нарушение тишины, а величайшей музыкой является та, которая неотличима от молчания.

Дым от сигарет неслышно, как пар от нагретой воды, поднимался вверх, вкрадчивый и осторожный, похожий на падающий вверх снег. Мысли текли все медленнее и медленнее, а затем и вовсе останавливались, не понимая, куда двигаться, если все видимое и невидимое разом лежит прямо перед тобой, только возьми. Мысли терялись среди лучей закатного солнца, криков засыпающего леса, замирающих движений ветра и вечного спокойствия озера, мимо которого прошли сотни веков. Серп месяца вставал над лесом, как полуприкрытый веком глаз небесного мудреца.

Однажды ночью Серафима проснулась и снова не почувствовала рядом спины Сатира. Она приподнялась на локте, огляделась, но тщетно, его нигде не было видно. Никто не сидел в озере, никто не шуршал в кустах. Она подождала немного, рассчитывая, на его скорое возвращение, однако тот так и не появился. Все это показалось ей очень странным. Вспомнились и видения странных пловцов, о которых Сатир упрямо отказывался говорить, и серебрящиеся в лунном свете фигуры на мелководье, которые она приняла за сон. Все это было крайне странным и совершенно непонятным. Можно, конечно же, было пойти поискать беглеца по округе, но лес в эту безлунную ночь шумел под ветром такой темный и страшный, что она, поневоле поежившись, улеглась, поудобнее закуталась в одежду, и закрыла глаза. Долго лежала без сна, а когда над вершинами деревьев на другом берегу озера засветлело рассветное небо, рядом бесшумно опустился выскользнувший из чащи Сатир.

Она не стала задавать вопросов и даже не ничем не выдала своего бодрствования, а просто заснула, решив, что обо всем подумает завтра.

На следующую ночь она решила проследить за ним, но совершила абсолютно непростительный для подпольщицы проступок — уснула на посту. Проснулась на рассвете, раздосадованная собой. Сатир посапывал рядом как ни в чем не бывало. Может быть, и вправду никуда не отлучался этой ночью.

Зато потом, на следующую ночь, когда она проснулась, рядом никого не было. Светила яркая луна. Туман клубился разлитым в воде молоком и деревья отбрасывали длинные призрачные тени. Лес совсем не пугал, наоборот, он был похож на ворота в страну, где танцуют вышедшие из полых холмов эльфы, водят хороводы гномы, а с ветвей за ними, смеясь, наблюдают длинноволосые дриады, спустив косы до самой земли. Все вокруг будило в ней воспоминания, неясные, словно из хорошего сна или прошлой жизни, отчего делалось тепло и она радостно ежилась в ожидании чего-то неповторимого, как возвращение в детство. Луна заполонила звонким стеклянным светом весь лес, и он стоял, полный легких невесомых тайн, которые манили к себе, как манят прохожего русалочьи песни. Она шла, осторожно ступая и с удивлением ощущая внутри вовсе не страх, как должно бы быть, а беспричинное веселье и неуловимое предчувствие чего-то хорошего и доброго. Ей слышалась далекая музыка, от которой хотелось плясать, хотя, может быть, во всем был виноват светящийся туман, искажающий ночные шорохи. За стволами деревьев мелькали зыбкие тени, хотя и это тоже могли быть проделки тумана. Что-то холодное капнуло ей на щеку. Она подняла глаза и увидела, что на кончиках ветвей, как прозрачные набухшие почки, висят капли. Она наклонила ветку, лизнула языком крохотный шарик и сощурилась от удовольствия. Такого она никогда еще не пробовала. Капля оказалась холодной, как все снега января разом, и сладкой, как зимняя тоска по лету. Белка принялась ходить по лесу, слизывая эту странную влагу. Пила и не могла напиться.

Так она шла и вдруг остановилась в изумлении, забыв о каплях. На крохотной полянке спал голый Сатир, а рядом стояло нечто, похожее на старый замшелый пень с раскидистыми корнями, которыми оно с родительской заботой укрывало спящего. Корни шевелились, поглаживая спящего, а он спал спокойно, с неясной блуждающей улыбкой на губах, словно ребенок на руках матери. Таким Серафима никогда еще его не видела. Было в его безмятежно радостном лице что-то такое, отчего у нее защемило сердце и почему-то захотелось плакать. В глубине мха, густым слоем покрывающего пень, горели ярко-зеленые, как и у Сатира, светляки глаз, только это были не человеческие глаза, и жутковато было девушке видеть их. Но самым удивительным было то, что в этой нечеловечности проступала кроткая материнская радость, заставившая сбиться с ритма Серафимино маленькое непоседливое сердце.

Белка из-за деревьев наблюдала за ними, не зная, замечена ли она, и не особо о том задумываясь. Пень урчал сытой кошкой, баюкая. Белка, едва понимая, что делает, опустилась на мягкую непримятую траву, чуть влажную от ночного тумана, и заснула, прислушиваясь к мурлыканию счастливой матери, самой странной из всех матерей, что она видела в жизни. Ей стали понятны и происхождение теней за стволами деревьев, и ночные разговоры Сатира с ртутно серебрящимся человеком, и странные фигуры на середине озера.

И все же самым удивительным в этом было то, что вся эта сцена нисколько не напугала ее. Наоборот, она сама почувствовала непонятную тоску и жалость к себе. На секунду ей даже захотелось тоже выйти на полянку, чтобы и ее приласкали эти сухие, шершавые корни в мелких лохмотьях темного изумрудного мха. Ей показалось, что и она могла бы так же спокойно уснуть здесь, не боясь ни зверей, ни комаров, ни холода. Уснуть, чтобы никогда не вернуться в города, к удавкам круглых улиц, торжественно и мрачно сверкающему асфальту, незыблемости бетонных блоков и бесконечному кошмару июльских полдней, когда жар раскаленных камней маревом поднимается вверх, как песнь победителя. Что-то помешало ей подойти. Может быть, чувство, что это чужая мать. Поэтому она уснула в десятке шагов от них, убаюканная чужой колыбельной.

Утром ее разбудил Сатир.

— У-у-у, что это тебя сюда занесло? Я проснулся, нет Серафимы. Думаю, съели. Пошел искать останки. Хорошо, что ты хоть недалеко ушла, а то лес большой, болота кругом. Заблудишься и только пузыри по воде, — он состроил критическую гримасу. — Ну что тебе на берегу не спалось-то? Будет вразумительный ответ?

Белке стало весело от этих его невинных хитростей, будто это не его унесло ночью невесть куда. Она сладко потянулась.

— Отнес бы ты лучше меня к воде, дружок. Я бы искупалась до завтрака. А то мне что-то лень идти. А, слабо?

— Отнюдь. Мама всегда говорила мне, что женщин нужно носить на руках, даже самых недостойных. Особенно недостойных.

Белка захохотала.

— Мама?.. Тебе?.. Что, правда? У тебя замечательная мама!

— Что верно, то верно, — пробормотал он, легко поднимая ее.

С этим он отнес ее на берег, где с ходу, не давая опомниться, кинул в воду.

— Именно это называется купанием ленивых. Чтобы не париться с раздеванием, — объяснил он в ответ на беличью ругань.

К полудню собрался дождь — один из немногих, что случались за время их пребывания на заповедном озере. Они спрятались от него под елкой. Нижние ветви дерева образовывали навес, под которым можно было с удобством сидеть, оперевшись о шершавый ствол. После этого их спины были перепачканы белесой еловой смолой, но Сатир сказал, что при желании это легко отмывается. Белка не возражала — на ней была одежда Сатира, поскольку ее была насквозь мокрая после «ленивого купания».

— Послушай, а что за капли по ночам висят здесь на ветках? Сейчас вроде не весна — откуда сок?

— Да это и не сок. Деревья напитываются лунным светом, а потом он капает с них всю ночь до утра. Стоит попробовать.

— Я пробовала.

Солнце вскоре появилось снова, но дожди с тех пор зачастили. Дело шло к концу августа. Они прожили на озере уже около месяца. За это время их кожа покрылась загаром цвета мореного дерева. На шее и щеках Сатира выросла густая щетина, больше напоминающая бороду, чему он очень радовался.

— Теперь я похож на деда-лесовика, и «серые братья» меня точно не узнают, — говорил он, имея в виду похищение лошади, с которого, собственно, и началось это путешествие.

Кристалл все это время жил просто великолепно. Вокруг озера было множество полян с сочной травой, так что корма ему хватало в изобилии. От вольной жизни шерсть его приобрела красивый блеск, грива и хвост развевались на ветру при беге. Серафима с Сатиром каждый день совершали на нем прогулки. Белка научилась довольно прилично держаться в седле и иногда даже отправлялась на вылазки в одиночку. Конь хорошо запоминал дорогу, так что заблудиться она не боялась, хотя далеко от озера старалась все же не удаляться.

Однажды они пережидали очередной дождь. Смотрели на капли, повисающие на кончиках иголок. Кристалл фыркал неподалеку, по гриве и хвосту его скатывались дождинки, отчего он то и дело встряхивался, мотая головой и брызгаясь. Каждый думал о своем. И тут Серафима произнесла:

— Ну что, не пора ли нам вернуться обратно?

Сначала Сатир даже не понял, о чем идет речь:

— В смысле? Куда вернуться?

— В город, в Москву.

— Зачем? — изумился он.

— Не можем же мы всю жизнь прожить в лесу.

— Почему не можем? Это совсем не трудно.

Теперь уже она в удивлении уставилась на него:

— Ты с ума сошел?

— М-м-м. Нет. Скорее всего, нет. А что, я неадекватен?

— Нет, ты был бы вполне адекватен, будь ты пигмеем или индейцем.

— Да? Знаешь, а ведь верно, я всегда чувствовал в себе что-то пигмейское.

Она окинула взглядом его сто восемьдесят сантиметров роста и покачала головой.

— Разве что мозги у тебя пигмейских размеров.

— Ладно, оставим в покое мои мозги, — он вдруг стал очень серьезным. — Мне здесь нравится.

— Мне тоже нравится, но нельзя же зимовать в лесу.

— Ты правда так думаешь после всего, что здесь видела?

Она замолчала. Опять нахлынул ворох смутных воспоминаний из детства, которых она внутренне очень боялась. По спине словно бы поползла холодная капля, отчего вся кожа покрылась мелкими пупырышками и замерзли щеки. Всё её существо, словно вдруг поделилось пополам. Одна часть больше всего хотела вернуться в город, а другая, ни в какую не хотела уходить. Что-то могучее ворочалось в глубине подсознания, распирая череп и не отпуская из леса. Она охватила руками виски. Хотелось скулить от жалости к себе.

— Ты в самом деле хочешь уехать после того, что повидала здесь? — повторил свой вопрос Сатир.

Ей захотелось заверещать, как маленькая девочка: «Я не знаю, не знаю! Оставь меня! Что бы я ни сделала, я знаю, что потом все равно буду жалеть об этом!». Но она не издала ни звука, только плотнее сжала голову ладонями, собралась с духом и почти твердым голосом произнесла:

— Что бы я ни сделала, я все равно буду жалеть об этом.

И снова погрузилась в задумчивость, разглядывая дикий хаос внутри себя. Чувства бились друг о друга, как несущиеся навстречу поезда. Слышался грохот ломающихся стенок, скрежет железа, визг колес, отрывающихся от рельсов, разлетались фонтанами осколки стекол, кто-то исступленно кричал, задавленный. «Неужели он всерьез думает, что человек может жить в лесу? Переживать зимы, охотиться и никогда не подходить к городам?». Все ее воспитание, весь жизненный опыт говорили ей, что это чушь и околесица. Но другая, скрытая часть твердила, что это правда, так можно жить и Сатир наверняка знает и умеет это. Так и боролись в ней ясное понимание и смутные, глубинные воспоминания, непонятные, пугающие и в то же время такие сладкие и зовущие. В какой-то момент она была готова забыть о возвращении, но вдруг на нее снизошла некая отстраненность и наступило ледяное спокойствие. Разом отпустила боль и воцарилась тишина, оставив опустошенность внутри.

— Все, я решила.

Сатир молчал, напряженно и внимательно глядя на нее.

— Я ухожу.

Она посмотрела на него и увидела, как на его лице появилось то жалкое выражение, какое бывает у детей, когда им пообещали купить собаку, а потом просто купили конфет. Сатир мгновенно отвернулся, но она успела увидеть его лицо, и ей стало не по себе. «Этого не может быть, это паранойя. Не бывает ни живых пней, ни серебрящихся людей. У меня были галлюцинации. Я просто обкурилась», — твердила она про себя, но это слабо помогало, внутри у нее все ныло от тоски и жалости к себе и Сатиру.

Что-то шевелилось в памяти, словно приговоренные к утоплению щенки в мешке.

Некоторые люди говорят, что помнят себя едва ли не с материнской утробы. Таких мало, но тем не менее… У большинства первые воспоминания относятся к двух-трехлетнему возрасту. Белка совершенно не помнила себя до пяти лет, потом же воспоминания шли непрерывной чередой, словно с этого момента вся ее жизнь была отснята на пленку. Она сама удивлялась такой странной особенности своей памяти: абсолютная темнота до пяти лет и полная ясность потом.

Первое, что она помнит из детства — мокрые щеки матери, ее сильные, до боли объятия, бледное, изможденное лицо отца с подергивающимся правым глазом, заполненным непрошеной влагой, ветки сосен, нависающие на фоне голубого летнего неба, хвоинки, запутавшиеся в волосах, пересвист птиц и густой запах земляники, доносящийся от поляны неподалеку, густо поросшей высокой травой.

Она потерялась пятеро суток назад, и, хотя дело было летом, — кругом ягоды, щавель — за ее жизнь все же сильно опасались. В лесах водились медведи, кабаны, иногда забредали с дальних чащоб волки. Лесники с егерями почти не спали, обходя лес вдоль и поперек. Далеко от того места, где она потерялась, старались не отходить, зная, что девочка не могла далеко уйти. Когда же все-таки решили перенести поиски в более отдаленные участки, Серафима нашлась под корнями ели, вывороченной ураганом года три назад. Она спокойно спала, будто совсем и не переживала что потерялась. Ее щеки и нос были перемазаны грязью, замешанной на земляничном соке, а в остальном выглядела она просто замечательно. Поисковики не знали, что и думать — они проходили в этих местах десяток раз, и собаки ни разу не взяли след ребенка, хотя им постоянно давали понюхать её платьице и сандалии, специально привезенные из города. Но самое удивительное то, что даже и тогда, когда на Белку случайно наткнулся Азат — самый бестолковый, по общему мнению, егерь, собаки никак не отреагировали на нее, словно нашли совсем не того, кого искали, или все разом потеряли нюх. Больше того, псы нехорошо косились и порыкивали, то ли угрожая ей, то ли предупреждая хозяев о чем-то. Бывалые лесники, не задерживаясь в спешке ушли, едва счастливые родители отдали им все деньги, что были у них с собой. Уходя, они недоверчиво и отчасти враждебно поглядывали на найденыша, о чем-то сдержанно и нехотя перешептывались. Родители этой неожиданной неприязни не заметили, не видя ничего, кроме своей дочери, протирающей ото сна глаза и, казалось, не вполне понимающей, что происходит.

До своего исчезновения Серафима была тихим и боязливым ребенком. Легко смущалась и редко отходила от родителей. Просто удивительно, как она смогла оторваться от них в лесу и заблудиться. Она боялась темноты и часто спала с головой укрывшись одеялом, вылезая наружу только после рассвета. До ужаса застенчивая, бывало, дав в детском саду или песочнице возле дома свою игрушку поиграть, она не смела попросить ее обратно и потом, чуть не плача, говорила родителям, что потеряла ее.

После пропажи, по всеобщему мнению, ее словно подменили. Она стала неожиданно боевой и непоседливой. Каждую неделю убегала домой из детского сада, объясняя потом, что ей стало очень скучно, и она захотела поиграть дома со своей кошкой. И это при том, что среди детворы в своей группе она стала первой заводилой и организатором развлечений, выкидывая подчас диковатые штучки. Научила всех играть в ручной мяч, есть лопухи и «пышки» — маленькие семена, растущие на одной травке, объяснила, как хватать крапиву, чтобы она не сильно жглась, раздобыла семена чертополоха и весной засеяла им детскую площадку, прикормила бесчисленное количество кошек, отчего они стаями ходили за ней во время прогулок и в марте невыносимо противно орали под окнами. Кроме того, она сумела тайком заболеть лишаем и самостоятельно вылечиться чистотелом. Об этом никто бы и не узнал, не начни она усердно лечить своего приятеля, тоже подхватившего эту заразу. Как-то раз, воспользовавшись моментом, когда воспитательница пошла курить, она увела всю группу в кино смотреть детскую комедию. Подговорила своего пятнадцатилетнего троюродного брата, чтобы он представился их воспитателем и провел в кинотеатр (группы детсадовцев на дневные сеансы пускали бесплатно). Там их и накрыли через час насмерть перепуганные настоящие воспитатели. Брат, правда, сумел скрыться. Дети не выдали Белку, но все и так поняли, чьих рук это дело. Пришлось менять детский сад. А вскоре началось ее увлечение всем, что может стрелять и взрываться. Она в совершенстве овладела всеми видами детского оружия — от трубочек, стреляющих жеваной бумагой, до рогаток с шариками от подшипников. Отсюда пошло прозвище Самострел. Ее успехи в пиротехнике не давали покоя ни учителям в школе, ни соседям по двору. Фейерверки, что она устраивала на Новый год, вспоминали потом до первого мая.

Такая вот разительная метаморфоза произошла с ней за эти странные пять дней, проведенные в лесу. Когда ей задавали вопросы, как же все-таки она провела это время, она всегда отвечала, что совсем ничего не помнит. Причем поначалу у всех было чувство, что ребенок что-то утаивает. Услышав вопрос, она замирала, взгляд ее становился прозрачным и у того, кто заглядывал в этот момент в ее глаза, создавалось ощущение, какое бывает, когда плывешь во время заката на лодке и смотришь сквозь чистую воду вниз, туда, где змеисто шевелятся морские водоросли, снуют размытые тени и сгущается темнота. Со временем эта странность исчезла, и она только буднично и коротко отвечала:

— Ну потерялась и потерялась, чего пристали? Живая же, никто не съел.

Похоже было, что она и сама забыла со временем все связанное с этими событиями, и лишь изредка что-то барахталось на задворках сознания, толкалось изнутри о стенки головы, как стайка проныр-мальков.

А собаки с тех пор так и относились к ней с враждебностью и подозрительностью.

В Москву они въехали через Лосиный остров задолго до рассвета. После того, как кончились спасительные деревья пришлось снова пробираться тихими улочками, чтобы избежать встреч с милицией. В крайнем случае, конечно же, можно было бы представиться детьми сверхбогатого папы, которые с утра пораньше решили выгулять любимого коня, но после месяца с лишним пребывания в лесах заросшее лицо Сатира и помятая одежда обоих неизменно вызвали бы подозрение. Поэтому старались избегать широких проспектов, предпочитая проходные дворы и парки.

К площади великого поэта добрались когда уже совсем рассвело. Сатир ссадил Белку немного не доезжая до места и галопом ворвался на площадь. Народу было немного, и все с удивлением разглядывали утреннего всадника. А тот остановил коня около ближайшего дерева, накрепко привязал повод к стволу, на секунду прижался к большой конской голове, прошептал что-то ему в ухо и скрылся. Люди вокруг озадаченно покрутили головами и пошли дальше. Сатир с Серафимой, спрятавшись неподалеку, видели, как через пятнадцать минут проходящий мимо милицейский патруль отвязал Кристалла и увёл с собой. Милиционеры недоумённо оглядывались на свою находку и пожимали плечами.

После этого Сатир и Белка пошли в квартиру, с парапета которой перед самым побегом из города сиганула Серафима. Осторожно приложив ухо к двери, Сатир долго прислушивался к тишине. Ничего примечательного не услышал и принялся внимательно разглядывать побелку вокруг косяка. Тут была масса разных надписей, как обычных, вроде «Приду в 18.00. Шпырь», «Сатир, позвони мне. Алиса», «Эльф, ты безнадежен. Приду, отгрызу уши» (это когда у Сатира не было ключа, а Эльф забыл об этом и поехал по ночным клубам) и тому подобное, а также нечто странное, типа «Жизнь — какашка, данная нам в ощущениях», «Я люблю Гагарина. Небо», «Даже время судьбу не лечит», «Ничто не слишком», рисунок могилки с надгробным камнем, на котором написано «Счастья вам. Митя». Все это было давно знакомо, и взгляд здесь не задерживался. Поиски были продолжены и в итоге оказались не напрасными. В одном месте Сатир обнаружил ряды букв, которые, ни в какие слова не складывались. «Бфыулеиг сжезргылеь. Ук нкинхщ еисттпьц таввоыйя фьоитгоарыочбуостз. Снвеяьзаьф чхеъряеозу гьрюимзвляич».

Буковки были маленькие, совсем неприметные, так что если бы он не искал их специально, то вряд ли заметил. Он торжествующе указал на находку Белке. Она с удивлением осмотрела и, пожав плечами, прошептала:

— Замечательно. Что за урод это написал?

— Не знаю, Эльф, наверное.

— И что здесь накарябано?

— Читай.

— Я прочла, бред какой-то. Это что, древнеэльфийский?

— Нет, новопигмейский.

Он смущенно разглядывал строчки.

— Издевается, что ли?.. — пробормотал.

— Может, в дверь позвонить?

— Не надо, вдруг там милиция.

— У нее, кроме тебя, дел больше нет. Ты стал популярен, как Бонни и Клайд.

— Ну, или новые жильцы, к чему нам светиться? Все-таки конокрадство — уголовно наказуемое деяние.

Он снова углубился в изучение надписи.

— Голову даю на отсечение, тут что-то не то. Явно что-то стряслось, и эти иероглифы могут нам помочь. Спинным мозгом чую, игры кончились.

Он сопел, пытаясь проникнуть в загадку строк.

— Шифр явно простейший, иначе бы смысла не было писать.

— Быстрее, — торопила Серафима. — Скоро люди на работу пойдут. Сам говоришь, что светиться ни к чему.

— Спокойно, — бормотал Сатир, утешая то ли себя, то ли ее.

Где-то рядом хлопнула дверь, наверху послышался звук шагов спускающегося человека. Звуки эхом отдавался в гулком подъезде. Белка почувствовала, как пропустило удар сердце, и уже приготовилась тащить друга вниз, как он хлопнул себя по лбу и тихо засмеялся.

— Побежали, — он сам потянул ее вниз по лестнице.

На улице, едва они вышли, Белка полезла с расспросами.

— Ну давай, не тяни, выкладывай, великий шифровальщик.

— Все просто. Надо было читать буквы через одну. И все.

— И все?

— Да. В итоге получилось: «были серые. У них твой фоторобот. Связь через Гризли».

— Здорово! Хотя, в общем, ничего хорошего.

— А, ерунда! Лошадь мы вернули, так что милиция особо усердствовать не будет. А эти фотороботы вообще никуда не годятся. Видел я их. Страшные все на них получаются. Какое-то воинство антихристово, а не люди. Пойдем позвоним Гризли.

Денег на телефон не было, поэтому Серафима, ласково улыбаясь, попросила молодого человека, только что позвонившего, одолжить на минуту свою телефонную карточку. Молодой человек оказался добрым.

— Берите ее совсем. Там три минуты всего осталось. Вам хватит?

— Храни вас Бог, добрый самаритянин.

— А, бросьте…

Хороший молодой человек.

Несмотря на утро, Гризли был жутко пьян. Услышав голос Белки, он заорал так, что она, сморщившись, отстранила трубку от уха, прикрыв ее ладонью. Когда вопли прекратились, она, выждав для верности еще немного, сказала:

— Я тоже очень рада тебя слышать, но ради мировой революции, расскажи, куда нам идти.

В метро прошли бесплатно. Дождались, когда контролёр отойдет на пару шагов от своего поста, и незаметно проскользнули, погрузившись в заполненные светом подземелья города.

Гризли рассказал, что пока их не было, приходили из милиции, показывали фоторобот. Эльф сказал, что не знает того, кто там изображен, но, чтобы не искушать судьбу, вскоре снял другую квартиру. Получилось несколько дальше от центра города, но зато не очень дорого.

Это была двухкомнатная квартира в невзрачном кирпичном доме, построенном, как и тысячи таких же, с легкой руки Хрущева и потому носившего имя «хрущевка». Комнаты были скромно, по-спартански, меблированы: пять стульев, диван, кровать, холодильник, огромный ламповый приемник выпуска шестидесятых годов, зеркало в прихожей, огромные напольные часы и пианино. Выцветшая старушка, забывшая, вероятно, как улыбаются, сдала ее, рассказав, что жилплощадь досталась ей после смерти сестры. Эльфу неожиданно стало жаль ее, и он, помимо своей воли, добавил к квартплате еще триста рублей, вызвав этим на сморщенном старушкином лице слабое подобие радости. Напоследок она попросила внимательно отнестись к часам и пианино. Это были вещи, купленные ее родителями еще до революции.

Сатир оглядел сверху зеленый дворик, смоченный унылым сентябрьским дождем, вздохнул и спросил у Эльфа:

— Денег-то сколько осталось?

Оказалось, что деньги еще есть, хотя на троих этого надолго не хватит. Белка к тому моменту уже решила жить с ними. Она сказала, что Сатир тут не при чем, просто ей так захотелось. Скорее всего, обманывала.

— Очень хорошо, — подвел черту Сатир. — С завтрашнего дня на территории квартиры вводится режим жесткой экономии средств. Нарушители будут расстреливаться, а сегодня — праздник и арбузы.

Белка в восторге сыграла на немного расстроенном пианино отрывок из «Турецкого марша», а затем «Болеро» Равеля. Соседи сверху застучали. Серафима на мгновение остановилась, вопросительно оглядев товарищей.

— Плевать, играй! — подбодрил ее Эльф. — Вечер еще не скоро.

Радостный Сатир схватил швабру и постучал в ответ.

— Привыкайте, мутоны! — крикнул он в давно не беленный потолок.

Получив столь решительный отпор, стук прекратился.

Потом они принесли с ближайшего рынка шесть арбузов. Из карманов курток Сатира и Эльфа торчали бутылки «Кагора». Отдуваясь, забрались к себе на четвертый этаж. На ступеньках, ведущих вверх, сидел вихрастый замурзанный мальчонка лет шести в потрепанной джинсовой курточке, неопределенного цвета шортах, несмотря на прохладу, и сандалиях в дырочку на босу ногу. Было похоже, что взрослые немного времени уделяют и его одежде, и воспитанию.

Заметив его, Эльф сказал задумчиво:

— У меня в детстве тоже были такие сандалии в дырочку.

Пацаненок, игнорируя замечание, спросил:

— Это вы на пианино играли?

— Было дело.

— Не играйте больше, я не люблю музыку. Стучать буду.

— Отчего ж ты, юное чмо, музыку не любишь?

— Да вот так уж, не люблю и все.

— Серьезный зверёк, — заметил Эльф.

— Давайте его в ванне утопим, — предложил Сатир.

Мальчишка сидел нахохлившийся, как воробей под дождем. На лбу его собрались морщинки.

— Не играйте, я палкой колотить буду. Не люблю музыку.

Белка поглядела на него и спросила:

— А арбузы ты любишь, нетопырь?

Он недоверчиво посмотрел на нее, не зная, как реагировать на «нетопыря».

— Щас как камнем кину, — на всякий случай предупредил он. — А арбузы люблю.

— Ну на, — она вдруг протянула ему один из зеленых полосатых шаров, что держала под мышками.

Лицо маленького чумазого антимузыканта стало совсем недоверчивым, однако он осторожно подошел к протянутой руке, шмыгнул носом и, готовый в любую секунду дать стрекача, взял предложенное. С трудом удержал и, пятясь, стал отступать наверх. Троица следила за ним, как он сопя, продвигался по лестнице. Когда он добрался до своей квартиры, а они открыли дверь в свою, сверху раздался радостный крик.

— Ладно уж, играйте! Не буду стучать!

Остаток дня был отдан принесенным плодам, разговорам и музыке. Эльфу было рассказано про жизнь на озере. Только о живых пнях и водяных не было упомянуто ни словом. Он меланхолично выслушал и, кажется, почувствовал, что что-то осталось за кадром, потому что иногда немного странно и недоверчиво переводил взгляд с одного рассказчика на другого, когда они, запинались, перескакивали с пятое на десятое и комкали рассказ. Впрочем, даже если он и заподозрил что-то, то расспрашивать не стал.

В одной из тумбочек были найдены свечи, которые немедленно вставили в подставки, прикрученные к передней стенке пианино. Белка поставила на крышку инструмента бутылку и импровизировала на инструменте, время от времени прикладываясь к «Кагору». Эльф с Сатиром сидели рядом на диване и рассеянно прислушивались к ее игре, передавая друг другу вино.

— В сентябре, когда понимаешь, что лето кончилось, можно выжить только за счет старых друзей и арбузов, — сказал Эльф.

Серафима согласно покачала головой и быстро пробежалась по клавишам, сыграв что-то напоминающее восходящую гамму в очень вольном исполнении. Звуки затрепетали вверху, как пойманные стеклом бабочки, создавшееся напряжение покачнуло пламя свечей, и вдруг мелодия разрешилась темой из «Bohemian ballet» Deep Forest, отчего легионы сладких мурашек пробежали по головам Сатира и Эльфа. Белка, сжав губы, играла, забыв обо всем на свете, и словно змея перед дудкой факира, извивалась всем телом в такт музыке. Пианино, доведя ее до состояния полного счастья, сейчас связывало руки, мешая танцевать. С одной стороны, все движения Серафимы были совершенно свободны, с другой — создавалось ощущение неких рамок, за которые она не может выйти, не лишившись восторга от исполнения музыки.

Дым от папирос плавал под потолком, сгущаясь в причудливые формы и образы. Парни неспешно блаженствовали, глядя вверх и затягиваясь привезенной с озера травой. За окном стало совсем темно, свет они не включили, и во всей квартире освещенным был лишь небольшой пятачок возле пианино. Огоньки папирос плавали в темноте, словно их хозяева пытались написать что-то на черном бархате тьмы. Когда они затягивались, их лица освещались красным, отчего они делались похожими на кузнецов возле раскаленного горна.

— Хорошо-то как! Помереть, что ли… — мечтательно сказал Эльф.

Сатир слабо улыбнулся и выпустил вверх густой поток белесого, словно седого, дыма.

— Нет, смерть отложим… — продолжил мысль Эльф.

С этими словами он подошел к столу, взял неразрезанный арбуз, прислонился лбом к его прохладному гладкому боку, задержался так, словно задумался, сделал движение, как будто собирался поцеловать и вдруг с силой, неожиданной для его хрупкого телосложения, бросил в открытую форточку. Тот, едва не задев оконного переплета, вылетел в густую промозглую сентябрьскую ночь, похожий на рыбу, нырнувшую в темные океанские бездны.

В комнате все замерли, зачарованные поступком. Бесспорно, было все это очень странным и, может быть, нелепым, но также несомненно, что была здесь и некая непонятная красота. В бесшумном полете сквозь форточку, в торжественной астеничной фигуре Эльфа, замершей, словно бросок обессилел его, в плавном погружении черного шара во тьму.

Тишина висела долго. Никто не шевелился. Потом виновник повернулся к остальным:

— Это жертва. Я попрощался с летом…

И никто ничего не сказал ему.

Утро застало их спящими в одной кровати. Первым проснулся Сатир, осторожно вытащил руку из-под спящей рядом Белки, со сладким зевком потянулся и громко спросил:

— Кто из вас, спящие животные, умеет собак воровать?

Эльф с Серафимой заворочались во сне. Сатир повторил вопрос.

Белка открыла один глаз, увидела перед собой младенчески невинное лицо Эльфа.

— Что это? — пробормотал тот, еле ворочая непроснувшимся языком.

— Это наш Сатир с катушек съехал, как и следовало ожидать.

— Н-да, есть люди глубокого ума и есть люди поверхностного безумия, — пробормотал Эльф и приготовился спать дальше но беспокойный Сатир, продолжал мучить их своим нелепым вопросом.

— Докурился, до зеленых чертей, — сказала Серафима, закрываясь с головой пледом.

— Я снова повторяю. Кто умеет воровать собак?

— Да что ж это такое! Бестолковый, будто мухоморов обожрался… Боже мой, сколько времени-то хоть?

— Пятнадцать минут.

— А что, маленькой стрелки на твоих часах нет?

— Терпеть не могу мелочность.

Пришлось просыпаться. В молчании позавтракали хлебом, оставшимися арбузами и чаем. Сатир не отвечал ни на какие вопросы, говорил, что всему свое время. Пришлось поворчать и согласиться.

Потом он усадил всех на диван и в десятый, наверное, раз спросил:

— Доводилось ли кому-нибудь из вас, собратья мои по безденежью, воровать собак?

— Знаешь, Эльф, мне кажется у него образовалось что-то вроде мании воровать животных. Лошадь уже была, теперь вот собаки… — грустно глядя сказала Белка.

— Ты ими что, питаться предлагаешь? — спросил Эльф.

— Питаться? Нет. Хотя идея неплоха. Прибережем ее на случай полного краха.

— Тогда зачем?

— Ради выкупа.

— Занятно, — задумчиво произнесла Серафима. — Вот только как-то нехорошо все это.

Завязалась дискуссия о нравственных аспектах воровства собак. Белка признавала, что это наверняка очень интересно, но вместе с тем заявила, что если бы кто-нибудь в ее детстве попытался украсть ее кошку, собаку или даже хомяка, то она бы пришла в негодование и для воров наступил день гнева.

— Что ж, — отвечал ей Сатир, — на то и голова, чтобы избежать встречи с раздраженными хозяевами.

— Детей жалко… — сказал Эльф, выслушав обоих.

— Каких детей?

— Тех, у которых будем собак воровать.

— Мы ж вернем потом, мы не насовсем. Хотя, вообще-то, и вправду детей обижать нельзя. Белка у нас вон даже арбузы им раздает. Добрая.

— Просто мне тяжело было его держать, — вставила та.

При этом Сатир не упомянул, что деньги, которые они смогут при этом заработать, нужны еще и для взрыва памятника Николаю II. Он не хотел втягивать Эльфа в это дело: не дай Бог всё провалится и они попадутся. Белка, видимо, понимала это, поскольку никогда не упоминала при нем о существовании организации.

— Ты сам-то хоть когда-нибудь раньше занимался этим? — поинтересовалась Серафима.

— Собаками? Бывало… Жить-то надо.

— И то ладно.

В итоге был составлен следующий план. Надо найти богатого клиента с собакой. Желательно не очень молодой собакой, чтобы хозяин наверняка был к ней привязан, но и не очень старой, так как от престарелых люди и сами не прочь избавиться. Потом определились с породой. Бультерьеров, овчарок, мастиффов, сенбернаров, а также сеттеров, пойнтеров и борзых решили отмести сразу, потому что собственная безопасность превыше всего. Решили, что для похищения вполне подойдет разная собачья мелочь — пудели, болонки, кокер-спаниели и прочие пекинесы. Желательно тоже не очень агрессивные. В качестве мест наблюдения за будущими жертвами были выбраны три парка недалеко от центра, где по утрам и вечерам прогуливалось множество собачников. Вечером разошлись каждый на свой объект.

Около полуночи собрались вместе и стали делиться наблюдениями.

— Давай, Серафима, начинай, — пригласил Сатир.

— У меня пекинес и две болонки. Пекинес — забавный, болонки — дуры.

— Ценное наблюдение. А кто их выгуливал?

— Бабулька, матрос и девочка. Матрос — пекинеса, остальные с болонками.

— Матрос с пекинесом — это стильно. Подошло бы для какого-нибудь фильма…

— …или книжки…

— …но в целом, совершенно не интересно, — закончил он и пояснил: — Матросы много не зарабатывают, впрочем, как и старички. А у детей воровать грешно. Эльф, что у тебя?

— Да ничего, совсем ничего. Мне что-то тоскливо было, я и вокруг-то не смотрел. Забыл, зачем пришел туда. Пиво пил, думал… Вы уж простите, самому неудобно. Не знаю, как получилось. Сидел весь день на лавке, вымок, вокруг листья падают, дождик моросит, галки какие-то мокрые шныряют, собаки, тоже мокрые…

— Ну вот видишь, собаки. Какие?

— Мокрые…

— Ну, продолжай. Как выглядели?

— Да не запоминал я. Одну только помню, маленькая, длинная, уши висят. Около моей лавки лапку задирала. Смешная…

— Такса? — Серафима вопросительно посмотрела на Сатира.

— Похоже. Все? Или еще что помнишь? Кто ее выгуливал?

— Нет, не помню, — Эльф наморщил лоб, пытаясь вытянуть что-нибудь из памяти. — Нет. Простите.

Сатир покачал головой, обдумывая услышанное. Потом сокрушенно произнес:

— А у меня всё доги какие-то! Здоровые, как «Мерседесы». Тупые, твари… Полная бесперспективность. У вас хоть что-то. Хорошо. Завтра меняемся парками, чтобы не мелькать лишний раз, и продолжаем наблюдать. Серафима, ты идешь в парк Эльфа. Обрати внимание на хозяина таксы. И вообще, старайтесь больше внимания уделять хозяевам. Все-таки это у них деньги, а не у собак.

— Да, жалко… — сказал задумчиво Эльф.

— Что жалко?

— Что у собак денег нет. С ними было бы проще.

— Определенно, — согласился Сатир, — но собаки слишком умны, чтобы ввязываться в товарно-денежные отношения. Практически истинные коммунисты.

— Собаки forever! — сказала Белка. — Пошли спать.

С утра снова выдвинулись на просмотр. Перед тем как расстаться, Сатир выдал каждому немного денег.

— Не шикуйте, не в Париже. Нам еще неизвестно сколько жить.

— Тебя это угнетает? — осведомилась Белка.

— То, что жить — нет, а то, что жить в отсутствии денег — настораживает.

— Деньги — фуфло, — сказала она. — Пива хочется.

— Обойдешься. Трезвость, как и девственность, не стоит терять без серьезных на то оснований. Смиряй свои желания — и тебе воздастся.

— Аскетизм — путь в никуда… — высказала она, неодобрительно глядя на Сатира.

Пару раз спросив дорогу, она добралась до парка. Было около семи утра. Аллейки, присыпанные мокрой листвой, как использованными пожелтевшими билетиками, пустовали. Она медленно побрела мимо лавок, урн, заколоченного ларька Союзпечати, временами оглядываясь вокруг в поисках собак. Вдалеке маячила мраморная колли, рядом кто-то сидел на скамейке с газетой в руках. Все не то. Она пересчитала деньги в карманах. Перешла через дорогу, купила в палатке круглый леденец на палочке. Вернулась и снова принялась прогуливаться с торчащей изо рта белой соломинкой. Ничего интересного вокруг не наблюдалось, те же пустые аллеи, колли вдалеке и некто с газетой, грустный, даже издалека, словно забытая на лавке игрушка. Белка подошла ближе. Это был старичок в неопрятном коричневом плаще, тренировочных штанах, вытертых на коленях, большом сером картузе, из-под которого выбивались довольно длинные седые волосы, смешно закручивающиеся кверху. Козырек серого картуза украшал желтый березовый листок, упавший с дерева и прилипший к ткани. Старичок оторвался от чтения газеты, вздохнул и посмотрел на приближающуюся Серафиму, потом на свою собаку.

— Прохладно… — сказал он, глядя, как она садится на другом конце лавки.

— Да, вроде того, — нехотя ответила Белка. Когда она шла сюда, то думала расспросить его о гуляющих здесь собаках и их хозяевах, поскольку такие старики обычно знают всё про всех. Теперь же она уже жалела о своем решении. Серафима, как и многие люди, кому не суждена долгая жизнь, не любила пожилых. Старость её подсознательно пугала, казалась тоскливой и отвратительной. Молодость и сразу мгновенная смерть, так ей представлялась жизнь.

— Осень, привыкайте, — со значением произнёс собеседник.

«Дурацкий день, каждый учить норовит — сначала Сатир, теперь этот старикан», — подумала она, а вслух сухо сказала: — Чем дальше от Солнца, тем холоднее.

— Да, солнца не хватает.

Он помолчал для приличия, а потом зачем-то стал рассказывать:

— А я с чужими собаками здесь гуляю. Мне деньги за это платят. Работа не трудная, сиди себе на лавке, газеты читай, пока она нагуляется. Да я ни на что другое уже и не гожусь. Стар и, извините, немощен. У меня еще одна собака есть — тоже колли, только обычная, рыжая с черным. Я с ней попозже гуляю. Хозяева поздно встают.

— А чего-нибудь помельче не выгуливаете?

— Нет отчего-то только колли.

На другом конце аллеи появилась фигура в черном длинном плаще, рядом бежала, неуклюже переваливаясь и странно тряся головой, так что уши прыгали, длинная такса. Поводка на собаке не было. Белка напряглась, взгляд ее заострился, как крючками, цепляясь за приближающуюся пару. Вскоре послышалось цоканье металлических набоек на ботинках мужчины в черном плаще. Шел он уверенно и как-то тяжеловато, будто гвозди вколачивал. Белка внимательно разглядывала его. Невысокий, худощавого телосложения. Чем-то похож на Роберта де Ниро. Черная бородка, большой, с горбинкой нос. Было в нем что-то итальянское, но не от тех древнеримских статуй из музеев, а скорее от парней из итальянских кварталов Нью-Йорка, какими их показывает «фабрика грез». («Лучше самые тяжелые наркотики, чем самое легкое телевидение», — временами повторяла она где-то услышанную фразу). Странное ощущение оставалось от него. Твердый и холодный, как стекло взгляд. Казалось, он не обращает внимание ни на что вокруг и тем не менее замечает все. Сильный человек. Это было видно с первого взгляда. Сила и одиночество. Вокруг него находилось почти видимое сильно напряженное поле, куда не допускался никто, кроме разве что собаки этой самой нелепой, бесполезной и добродушной породы — таксы. Она одна свободно проходила через слой льда, окружающий хозяина.

Белка подумала, богат ли он? Определенно богат. Плащ был из очень хорошего материала и сидел на мужчине просто великолепно, видимо, шился на заказ. Ботинки смотрелись тоже очень неплохо, под стать плащу. Из-под рукава выглядывали часы. Что-то неброское, но стильное, явно не Китай и не наши. Кашне на шее. Он явно умел и любил хорошо одеваться.

Белка повернулась к соседу по лавке, который тоже наблюдал за удаляющейся спиной «де Ниро».

— Странный человек, — сказала она, чтобы вызвать старичка на разговор.

— Да, вы наблюдательны, — с радостью ухватился он за возможность поговорить, видно соскучился по общению. — Он живет недалеко от меня, в Скатёрном переулке, у него там огромная квартира и живет совершенно один. Ну, не считая собаки. Иногда, правда, я встречаю его с девушками, но всегда с разными, а значит, ничего серьезного.

Он вдруг улыбнулся и вытер нос рукавом.

— Это завидный жених, как сказали бы в старину, мужчина с достатком. У него небольшая красная машина. Всего на два места. Я слышал, такие машины очень дорогие. Это верно? Удивительно, всего два места, почти нет багажника, и очень дорогие.

Белка знала теперь все, что ей было необходимо. Осталось совсем немного.

Она попрощалась. Узнав, что она уходит, он сразу как-то сник и забормотал:

— Да-да, я понимаю, вам надо идти. Вы молодая, у вас, вероятно, масса дел, а я, старый дурак, задерживаю вас своими нелепыми россказнями. До свидания, до свидания, милая девушка.

Старичок снова остался со своим одиночеством, чуть скрашенном измятой газетой.

«Жалко их, никчемных. До слез жалко. Как лошади на живодерне. Стоят, смотрят добрыми глазами, смерти ждут. Никчемные и ненужные никому, кроме могильщиков», — думала Серафима, уходя все дальше.

У входа в парк с той стороны, откуда появились «де Ниро» и такса, стояла красная Феррари с традиционным конским гербом впереди. Белка вспомнила, что у них в школе одну девушку за глаза звали «Феррари» по причине любви к красному цвету в одежде и выпирающих крупных передних зубов. Она задумалась, пытаясь разложить эту шутку по Фрейду. Решила, что в изысканиях старого австрийского еврея что-то было, но от этого «чего-то» тянет кладбищем. Покопалась в карманах, нашла ручку и этикетку «Кагора». Записала номер машины. Медленно, постоянно оглядываясь, двинулась в сторону Скатертного переулка. Когда сзади появилось быстро растущее красное пятно, она проворно свернула в подворотню, чтобы не попадаться лишний раз на глаза элегантному бандиту. «Феррари» промчалась, волоча за собой набухшие влагой листья. Серафима вышла, прибавила шаг. Возле одного из домов Скатертного действительно стояла искомая машина. Похитительница собак, не приближаясь, оглядела дом. Пятиэтажка довольно старой постройки. Огромная роскошная квартира означала, что надо искать несколько окон с хорошими рамами. Нашлись и такие. На первом, третьем и четвертом этажах. Обитатели этих квартир явно не бедствовали. Она обошла дом, картина повторилась: хорошие окна на первом, третьем, и четвертом этажах. Серафима на секунду смешалась, не зная, что предпринять, потом быстро подошла к двери подъезда. Кодовый замок. После московских терактов в конце века они были на каждой второй двери. Она всмотрелась в кнопки. Вокруг тех, которыми пользовались чаще всего, темнели ободки. Через секунду Белка была внутри, записала для верности код и принялась рассматривать пол. Отпечатки мокрых собачьих лап вели до второго этажа и там становились неразличимыми. Оставалось два варианта — третий и четвертый этажи. Стараясь ступать особенно тихо, она внимательно оглядела обе подозреваемые двери. На четвертом не было ничего особенного. А вот на третьем была одна дверь на весь этаж, что говорило о том, что здесь можно разместить «огромную квартиру», и к тому же выглядела она скорее как крепостные ворота — нечто огромное, массивное, в медных бляхах с арабской чеканной вязью. «Похоже, наш де Ниро имеет корни в Баку или Грозном, — подумала Серафима. — Но каково тщеславие!» Она еще раз в восхищении оглядела монументальное сооружение, стоящее перед ней. Захотелось двинуть по ним ногой, но приходилось соблюдать конспирацию. Белка с явным удовольствием медленно подняла ногу, обозначая удар, выдохнула и ретировалась.

По дороге домой она случайно услышала, как двое интеллигентных юношей её возраста с мобильными телефонами, висящими на холеных руках, говорят о начале двадцатого века, называя Ленина бездарностью и немецким шпионом из пломбированного вагона. Она обогнала их, вежливо спросила, все ли она правильно поняла из их разговора. В ответ получила, что «всякая рвань нынче рассуждает о политике». После этого она быстро ударила одного по голени и, когда тот упал, еще раз, по бедру. Мобильник упавшего радостно заверещал. Второй «интеллигент» почел за благо не вмешиваться.

— Я вас, сук, научу этикету в общении с дамами, — уходя, резюмировала она итог встречи.

Во время ужина поделилась результатами стычки.

— Это не Белка, а бойцовый кот какой-то, — восхищенно сказал Эльф.

— Спасибо, — чуть поклонилась она и стала рассказывать, что удалось сделать в этот день для предстоящего похищения.

— А мне нравится! — сказал Сатир, имея в виду потенциальную жертву.

— У одинокого бандита отберем единственного друга, — это уже Эльф.

— Это не так страшно. Пусть он узнает, насколько дорога ему эта замечательная такса или этот замечательный такс.

— В мир должны прийти искушения, но горе тому, через кого они придут. Горе нам, — тоже Эльф.

— Вспомни, что в наше время все, у кого много или очень много денег, так или иначе замараны чернее черного. А я не святой и уж тем более не всепрощенец.

Помолчали. Обид не было. Все знали, что Эльф говорит не от чистоплюйства, просто ему постоянно приходят в голову мысли и он не может придумать ничего лучшего, чем тут же излагать их.

— Кстати, что там у такса-таксы с полом? — покончил с тишиной практичный Сатир.

— Я не обратила внимания. А это важно?

Сатир притворно воздел вверх руки.

— Господи, ты видишь, с кем приходится работать?! Недоумки и тупицы. Я не знаю. Обмылки какие-то, а не материал.

— Не переживай, самэц это, самэц, — успокоила его Серафима с легким кавказским акцентом.

— Что за странный акцент у корейской сестры? Или это тебя с грузинских вин так накрывает?

— Может, у нее тоже есть предки в Гори? — предположил Эльф.

— Что ты, беличьи предки в лесу, только она не признаётся, — внимательно поглядел на нее Сатир.

Серафима быстро отвела глаза к темному стеклу окна, в котором отражалась кухня. Эльф снова почувствовал недоговоренность, но опять ничего не сказал.

— А что, Сатир, могут коммунисты воровать собак? — отчего-то задал вопрос Эльф.

— Это не ко мне. Я всего лишь выбрал себе друзей и не моя вина, что многие из них оказались коммунистами.

— Хорошо. Белка, могут коммунисты воровать собак?

— Коммунисты могут все.

— Мне это подходит. Я тоже когда-нибудь стану коммунистом, но не сейчас, в следующей жизни, — сказал Эльф.

— Не опоздай. Это, может быть, последний вагон в коммунизм.

— Кстати, братья и сестры, советую не забывать: бандюк, по всей вероятности, серьезный. Если мы попадемся, он нас разделит на тысячу маленьких, веселых и ярко-красных мальчиков и девочек. По причине серьезности ловить он нас будет жестко и отчаянно. Зато по этой же причине в качестве приманки выставит любую сумму, которую мы запросим. Чуете? Все в наших руках. Будет интересно. Игра наконец-то пойдет на что-то стоящее. И еще немаловажная деталь. Если нам повезет, то ловить нас он будет в одиночку. Поскольку он крутой, то вряд ли захочет светиться перед шестерками, что у него украли собаку. Тряхнет стариной и займется нами лично, чтобы не терять хватки.

На предупреждения Сатира, казалось, никто не обратил внимания.

— Сатир, а план у тебя есть?

— План в Чуйской долине.

— Я не о том… Хотя да, покурить бы не помешало, — хлопнув себя по карманам, закончила беседу Белка, стала сонно раздеваться, чтобы ложиться спать, и, уже почти засыпая неожиданно громко и внятно произнесла. — Сатир, будь поосторожней. Все-таки я люблю тебя.

Прозвучало это совсем буднично, но сидевшие за столом замерли, не зная, как реагировать. Белка никогда не говорила раньше о своих чувствах и вообще не бросалась словами. Тишину нарушил треск стакана, в руке Сатира. Он, не замечая, что делает, отламывал от стакана куски. Осколки, как горсть мелочи, падая, звенели по столешнице. Потом разжал руку и с удивлением глядел на стекавшие по ладони красные капли, словно видел их впервые в жизни. Кровь текла неторопливо и спокойно, ранки были неглубокие. Эльф и Сатир не отрываясь смотрели, как она собирается в лужицу, затопляя изломанное стекло. Сатир улыбался замечтавшимся ребенком. Сунул руку под холодную воду из крана и снова стоял, молча улыбаясь, только теперь в улыбке появилось выражение, словно он извинялся перед всем миром за свалившееся на него счастье и, сознавая некую вину, не мог скрыть своей радости.

Белка спала и не видела ничего, лишь утром вскользь спросила, что у него с рукой.

— Издержки счастья, — ответил он, глядя, как она ставит чайник на огонь.

— У счастья не бывает издержек.

— Тогда назовем это издержками радости.

— Да, радость и осторожность друг друга в лицо не знают.

Никто ни словом, ни жестом не напомнил Белке о ее словах, да и она сама выглядела, как всегда: красивая, спокойная, в глазах по чорту. Словно и не признавалась вчера в любви.

— Итак, план действий… — начала она беседу.

— Хорошо, оставим рефлексию интеллигенции и поговорим о воровстве собак. Для успешного похищения вору или ворам необходимо, чтобы собака на некоторое время исчезла из поля зрения ее хозяина. Это требуется, во-первых, для того, чтобы владелец не увидел момента похищения и не поднял раньше времени тревоги, а также для того, чтобы похитители остались незамеченными. Думаю, пока все ясно. Дальнейшее тоже не представляет труда для понимания. Пса необходимо увлечь чем-то очень интересным для него. Вряд ли он поведется на мясо или жареную печенку. С едой у него проблем нет. Значит, его надо увлечь женщиной. Белка не в счет. Собаки реагируют на белок только как на предмет охоты. Значит, нужна собачья женщина. Собачьей женщины у нас нет.

— Слог-то какой, — пробормотал Эльф. — Вы послушайте: «собачья женщина». Петрарка…

Сатир кинул на него косой взгляд, пожал плечами.

— Так вот, поскольку реальной собачьей женщины у нас нет, придется использовать виртуальную.

— Господи, я сейчас с ума сойду. «Виртуальная собачья женщина». Сальвадор Дали от словесности.

— Виртуальная собачья женщина хороша тем, что ее как таковой не существует. Есть только запах. Какая-то спецразработка биологов. Экстракт собачьей течки. Вонь, должно быть, редкостная.

— Так ты ее ещё не нюхал?

— Я — нет, но слышал про нее от тех, кто промышляет воровством собак.

— Я чувствую, когда мы умрем, наши души отойдут к эгрегору собачьих воров. Вот счастье-то, — безрадостно рассудил Эльф.

— Собаки, по слухам, реагируют на эту гадость незамедлительно. Впрочем, все равно надо будет перед акцией проверить.

После этого Сатир отправился за зельем, сказав на прощанье:

— Черный рынок — как Интернет, есть все, надо только уметь искать. Я умею.

Следующие два дня они поочередно наблюдали из кустов вдоль аллей за прогулкой де Ниро с собакой. Ничего нового к рассказам Белки это не добавило, зато они лучше изучили местность и повадки животного. У хозяина же и повадок особых не было — некрупный жестокий хищник. Собранный и спокойный. Смотреть на него — одно удовольствие. Красиво шел, красиво закуривал, красиво спускал собаку с поводка. Ни одного лишнего движения. Все для него в этом мире было просто и понятно. Он окидывал окружающее снисходительным взглядом, и милостиво позволял ему существовать поблизости.

Кроме того, они обнаружили в кустах люк канализации, запорошенный листвой и палыми ветками, который вскоре всесторонне обследовали.

В день похищения был нанят мальчонка с верхнего этажа, когда-то не разрешавший им играть на пианино.

— Я могу поспорить, что ты не сможешь проехать на своем драндулете триста метров за три минуты, — сказала ему Белка, показывая на его велосипед, купленный, вероятно, в свое время еще маленькому царю Соломону.

Конопатый велосипедист подумал немного, наморщив чумазый нос.

— А триста метров это сколько?

Она показала ему на стоящие неподалеку дымящиеся мусорные контейнеры.

— Примерно как до помойки и обратно.

— До помойки и обратно я даже спиной вперед добегу за три минуты. Так-то! — выдал он с видом бесконечного превосходства над хорошей, но глуповатой девушкой.

— Не знаю, не знаю, я бы не смогла.

— Ты медленная, — подвел он черту под разговором.

Поспорили на арбуз.

В тот же день, вскоре после того, как на аллею парка вошел де Ниро, позади него появились Эльф с конопатым гонщиком. К велосипеду сзади была привязана консервная банка со множеством дырок и вложенной внутрь тряпкой, густо намоченной экстрактом собачьей течки. От банки действительно пованивало.

— А это еще зачем? — изумился мальчишка.

— Так эффектней.

— Отвяжи, чё она громыхать будет?

— Арбуз нужен? Тогда давай вперед. Серафима будет за поворотом. Время пошло.

Велосипед сорвался с места, дребезжа разболтанными частями и грохоча привязанной жестянкой. Вскоре он поравнялся с де Ниро, собака принюхалась и что есть мочи рванула следом.

— Танцор, стоять! — тут же раздался голос хозяина.

— Как бы не так, — пробормотал Эльф, наблюдая издали. — Физиология…

Неподалеку раздался радостный смех. Смеялись взахлеб, по-детски, с повизгиваниями. Эльф оглянулся. Неподалеку стоял тот самый сумасшедший, которого он спас от прыжка на рельсы. Сейчас в нем не было ни капли той тоски, что привела его к мосту над рельсами, напротив, он радовался, как ребенок, хлопал в ладоши и хохотал, зажимая рот руками и показывая на банку, нелепо скачущую по неровному асфальту вслед за велосипедом. Когда он радовался, все безумные черты его исчезали, оставляя просто странного ребенка-переростка, на которого по какой-то причине надели взрослый мешковатый костюм.

Продолжая радоваться, безумец пошел прочь от Эльфа, временами подпрыгивая и сбивая ладонью оставшиеся на ветвях желтые листья. Эльф смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за деревьями.

А Танцор меж тем несся за банкой в соответствии со своей собачьей природой, уши развевались по ветру, запятая хвоста резво торчала вверх. Инстинкты вопили в его маленькой коричневой головенке, призывая плодиться и размножаться. Запах вцепился в нос, словно злой жук, и от этого было свежо и волнительно. Вскоре они скрылись за поворотом аллеи, по обеим сторонам которой густо росли кусты.

На обочине неожиданно появилась Белка. Она резво наступила на нитку, привязывавшую банку к заднему крылу, и та оборвалась. Песика занесло, он, загребая лапами, сделал несколько неуклюжих шагов, пытаясь затормозить и развернуться на полном ходу, шлепнулся на брюхо и, наконец, подошел к банке виляя хвостом и принюхиваясь. Серафима подхватила его поперек длинного туловища, забрала банку и нырнула в кусты. Такс зарычал и потянулся зубами к её руке, но она ловко зажала ему пасть. За кустами она бросила все, что принесла, в открытый канализационный люк, с усилием закрыла крышку, кинула сверху веток и листьев.

— Живо домой, саранча, я за арбузом, — крикнула она остановившемуся в недоумении велосипедисту.

Тот не заставил себя ждать, надул пузырь из жвачки и, весело надавив на педали, рванул к выходу из парка.

Под землей Сатир аккуратно поймал Танцора, погладил его по мордочке, включил фонарь и, низко сгибаясь, пошел по тоннелю. Потом, чертыхнувшись, вернулся назад, схватил вонючую банку, отчего пес нетерпеливо заскулил, и с силой швырнул её в боковой ход. Оттуда раздался плеск воды. Такс тут же успокоился и сидел, даже не делая попыток вырваться, словно знал Сатира бог знает сколько лет.

Серафима снова нырнула в кусты и, время от времени оглядываясь назад, легко и весело побежала меж деревьев. Она убежала уже довольно далеко, когда из-за поворота появился де Ниро. Он огляделся, пытаясь найти свою собаку.

— Танцор!

Никакого ответа.

— Танцор!

Он закурил, стараясь сохранять спокойствие, еще раз огляделся и стал продираться сквозь пожелтевшие заросли, по счастью, с другой стороны дорожки от уходящей Белки. Через полчаса метаний по парку, он остановился, со злостью швырнул об асфальт зажигалку и крикнул нечто на гортанном наречии своего племени. Вскоре от парка в сторону Скатертного переулка гораздо быстрее, чем обычно, пронеслась красная «Феррари».

Сатир благополучно добрался по тоннелю до неприметного канализационного люка в одном из глухих двориков-колодцев, окружённом домами с облупившимися сырыми стенами, из которых бесстыже и немощно торчали крошащиеся кирпичи в лишаях остатков штукатурки. Там он, осторожно прижимая к себе собаку, поднялся по шахте, цепляясь одной рукой за грязные ржавые скобы, и попытался приподнять люк. Тщетно. Он не поддавался. Накануне ночью они с Серафимой открывали его с помощью небольшого ломика, а затем он без особых трудностей поднимал его изнутри шахты. Сейчас сверху что-то мешало.

— Мать моя, машину, что ли, поставили? — покачал он головой. — Автомобилей развелось, как крыс. Душить некому. Собственнички…

Он спустился на дно. Под ногами были плотно прижатые друг к другу трубы. Сатир поставил собаку на ноги. Танцор испуганно принюхался, огляделся и прижался к ногам своего похитителя, изредка бросая взгляды на его лицо. Похититель не вызывал в нем приятных чувств, но это был единственный человек рядом. Воздух вокруг был довольно свежим, без зловония, разве что излишне сырой, что, впрочем, совершенно обычно для подземелий. Сатир выключил фонарь и принялся ждать, изредка оглаживая своего спутника. Сверху сквозь щели в люке лился голубоватый свет. До крышки было довольно близко, можно достать, если встать на цыпочки.

Над ними на крышке сидела Серафима. Она держала в руке только что открытую бутылку пива, и вид у нее был крайне довольный. Приподняв бутылку вверх, она словно бы чокнулась с солнцем и сделала первый глоток.

— Сатир, у тебя все хорошо?

— Вполне, — раздался снизу несколько удивленный гулкий голос.

— Как пес?

— Передает тебе привет. А ты не знаешь, почему люк не открывается?

— Знаю. Я на нем сижу.

— Забавно…

— Тут солнце, — сладко жмурясь, сказала она. — И у меня есть пиво.

— Бывает же счастье на свете…

— Завидуешь, дитя подземелий?

— Нет. Зависть портит характер.

Они помолчали.

— Скоро конец октября. Надо начинать заниматься делом, — напомнила Белка.

— Начнем, только вот с собакой разберемся.

— Его, кстати, Танцором зовут.

— Очень приятно. Сатир, — представился внизу похититель своей жертве.

Они снова замолчали. Со стороны Белка являла собой очень странное зрелище. С панковской развязностью и полным пренебрежением к окружающим она сидела на канализационном люке с бутылкой пива в руке и, как могли бы подумать прохожие, вслух разговаривала сама с собой. Так, вероятно, и подумал некий прилично одетый мужчина с сумкой, какие обычно используют для переноски документов. Мелкий бизнесмен или клерк. Заметив на его лице презрительную и одновременно боязливую гримасу, она заговорщицки подмигнула ему и громко прошептала: «Удачи в борьбе, брат!», отчего тот поспешно отвел глаза и прибавил шагу. Белка довольно улыбнулась.

— Сатир, ты веришь, что всё может быть лучше? — сказала она, отвернувшись от клерка.

— Нет. Мне кажется, что все и так хорошо. По крайней мере, у меня есть все, что нужно для счастья одного отдельно взятого фавна. Почти все.

Он сидел на ржавых трубах, опершись спиной о стенку из влажного красного кирпича, держал на коленях осторожно водящего мордочкой песика, и смотрел на игру пылинок в ясных и четких, как хрустальные призмы, лучах света. На темном металле крышки висели холодные капли, свет преломлялся в них, разбиваясь на крохотные радуги. Игра света привносила в подземелье нечто карнавально яркое и таинственное.

— Курить будешь?

— Откуда такая роскошь?

— В кармане завалялось. Еще с озера, наверное. Я тебе оставлю.

Она закурила, глубоко затягиваясь и стараясь подольше не выпускать дым травы из легких.

— Сатир, мир в преддверии глобальных катастроф. Люди сходят с ума целыми странами и материками. Всё отравлено. Нефтью и ложью. А ты говоришь, тебе хорошо…

— Я никогда не был социальным существом.

— Знаешь, когда судили Христа, толпа кричала: «Распни! Распни!» Причем, кричали, наверняка, единицы, остальные просто глазели и ждали, чем все закончится, чтобы было потом о чем потрепаться за кружкой кошерного вина… или что они там пили. Казнь преступников — действо, вроде бы, совершенно социальное, а в итоге распяли Бога. Понимаешь, насколько все просто и страшно?

— Скорее всего, ты права, но я все равно занимаюсь политикой только из-за тебя и остальных наших.

В темноте хода, откуда только что пришел Сатир, что-то мигнуло. Пес принюхался и тихо заворчал, человек напрягся. С одной стороны, было ясно, что это не де Ниро, иначе реакция пса была бы совершенно иной. Это успокаивало. А с другой, московские подземелья — довольно опасные места. Никогда не знаешь, с кем встретишься. Сатир медленно вытащил из кармана фонарь, но тут в беспросветности загорелись знакомые ярко зеленые огоньки, он опустил фонарь и стал смотреть на точки, сияющие спокойным и любящим светом. Ему стало грустно, он часто заморгал, чтобы не начать шептать смущенные детские глупости.

Серафима просунула в дырочку искуренную половинку самокрутки.

— Лови.

Сатир поймал на лету, глубоко затянулся. «Зачем же она пришла сюда? Что ей делать в городе?» — подумал он, пробуя дым на вкус.

— Вот так, мама, так и живем, — тихо пробормотал он, опуская глаза. Огоньки мигнули и исчезли. — Идите домой, мама. Не скучайте по мне, я скоро вернусь, — сказал он ей вслед.

Послышался легкий удаляющийся шорох.

Белка поднялась на затекшие ноги. Подошла к кучке песка поодаль, пошарила в ней рукой, вытянула металлическую трубку со сплющенным концом и, поддев крышку, выпустила «детей подземелья» на свет.

Упаковав Танцора в просторную спортивную сумку, они отправились домой. Когда Белка взяла пса, такс неожиданно зарычал, Серафиме пришлось передать его сообщнику.

— Все-таки не любят меня собаки, — с легкой грустью признала она.

Пленник в дороге поскуливал. Проходящая мимо маленькая девочка спросила: «Кто у вас там и почему пищит?». Сатир ответил, что это морская свинка, а пищит оттого, что у нее зубы режутся. По дороге купили «проигранный» арбуз.

— Неплохой он парень, этот мелкий, жалко, брошенный совсем. Такие редко выбираются со дна. И именно за них я готова драться. У всех должны быть равные возможности для развития. А у этого, когда вырастет, ни денег не будет на приличное образование, ни возможности подготовиться, ни книг нормальных он не почитает. Все оттого, что его родителям дали возможность быть «плохими», а они рады разлагаться и детей гноить. Плесень, — с болью и отвращением говорила Белка, ни к кому не обращаясь, сама с собой.

— Мы лучше?

— Лучше, — решительно и с вызовом сказала она. — Даже наше воровство происходит исключительно оттого, что у нас нет денег, а на революцию ни одна сволочь не даст ни копейки. Революционеры всегда добывали средства криминальными путями. В этом нет ничего нового. И вообще, ты занимаешься морализаторством в стиле Эльфа.

— Больше не буду.

— Ты забыл сказать «и не кидай меня в тот колючий куст».

— Нет, не забыл. И не кидай меня в тот колючий куст.

Услышав это, Серафима со всей силы толкнула его в растущий рядом невысокий кустарник, увешанный россыпью белых ягод, которые забавно хлопают, когда на них наступаешь. Падая, Сатир едва успел перекинуть ей сумку с собакой, которую Белка тут же подхватила на лету. Громкий хруст ветвей, и наступила тишина.

— Два ноль в пользу девочек, — раздался через некоторое время из глубины куста голос.

— Ты расслабился, — оправдывалась Белка, выглядывая его среди растительности. — Без обид?

— Без обид, — нехотя согласился тот, выдирая себя из цепких объятий московской флоры и, трогая царапину на щеке, добавил: — Спасибо, что не под машину.

Эльф был уже дома. Пса тут же выпустили из заточения, и он немедленно отправился изучать территорию.

— Все удачно? — осведомился Эльф.

— Глупо жаловаться.

— Ужас… Все хорошо, как и следовало ожидать, — болезненно поморщился тот.

— Стоило бы отметить это дело, но с деньгами полная яма, — сказал Сатир, валясь на диван.

— Милое животное, ты когда-нибудь научишься снимать ботинки, прежде чем ложиться? — поинтересовалась Белка.

— Я же не кладу их на диван, — пробурчал он, свешивая подошвы с края.

Собака задрала ножку, и около одного угла образовалась лужица. Сатир заметил.

— Все на борьбу с паводком. Лучше работайте, чем к другим приставать, — с удовольствием разглагольствовал он, отворачиваясь к стенке.

Проснувшись через час он долго наблюдал за поведением Танцора.

— А чего он головой трясет? Так и должно быть?

— Вряд ли… — усомнился Эльф.

— Вот и я думаю.

В тот же день вызвали Истомина, который был страстным собачником и что-то понимал в ветеринарии. Предварительно ему было рассказано о причинах появления Танцора, поскольку его помощь в этом деле была предусмотрена заранее. Осмотрев такса, Истомин заявил:

— Отит, впрочем, не очень еще запущенный, поэтому лечится довольно быстро.

Он сам сходил в зоомагазин, принес пластмассовый пузырек с желтоватой жидкостью. Взял вату, спички и долго возился с ушами собаки. Пес поскуливал, но Истомин был неумолим. Ласково бормоча что-то, он ловко орудовал спичками. После окончания экзекуции отпустил радостно отбежавшего от него пса.

— Мажьте ему уши этой пакостью, глядишь, все и пройдет, если я что-то понимаю в четвероногих.

На прощанье Белка повторила ему:

— Ну, так ты помнишь: бинокли, мобильник и квартира. Остальное на нашей совести.

Истомин озабоченно покачал головой с редкими рыженькими волосенками. Его сморщенный лоб покрылся озабоченными морщинами.

Через два дня в почтовый ящик де Ниро была брошена записка.

«Папа, я у хороших людей. Они называют себя «Ожидающие Таксу». Мы курим анашу и танцуем регги. Мои друзья говорят, что вскоре на землю сойдет Бог в облике таксы. Они целыми днями готовятся к его встрече. Мне здесь нравится, вот только у моих друзей совсем нет денег. Папа, помоги им. Дай тысяч десять зелени, у тебя все равно много.

Они подойдут к тебе в эту пятницу в четыре часа у памятника на Площади Царя-Освободителя и спросят, веришь ли ты в Бога-Таксу? Скажи им, что веришь, и отдай деньги. На них будет построен первый в мире храм Первосвященной Таксы.

Привет болонкам. Танцор.

P.S. Папа, в среду выставь в окно нашей квартиры листок бумаги с номером своего мобильника.

P.P.S. Я люблю тебя. Когда я вернусь, мы будем каждый день курить анашу и танцевать регги».

В записке намеренно упоминалась трава и было полно разного бреда, чтобы де Ниро подумал, что имеет дело с обыкновенными нарками, и не относился к ним серьезно. Плюс к тому издевательский тон записки должен был заставить кавказца действовать опрометчиво и необдуманно.

Записку написали Эльф с Белкой, пока Сатир спал. Он вкратце рассказал им об идее получения денег и завалился спать. Когда проснулся и прочитал, то перевернулся на другой бок со словами: «Что ж вы врали, что никогда не воровали собак… Записки пишете, как талантливая прожженная сволочь» — и снова уснул.

В тот же день сонная Белка вышла в три часа ночи на кухню попить воды. Там она застала Эльфа, глядящего пустыми, как питерские «колодцы»-дворы, глазами в стену перед собой, на которой извивалась, словно от боли, трещина. Он, не замечая появления Серафимы, горько и бессвязно шептал:

— …вот он и наступил, хрустальный мир. Жизнь все красивей день ото дня, как разлагающаяся бабочка… Тоже мне, страдания провинциального поэта… Поступки, как наколки лагерной шлюхи… Должна же быть другая жизнь. Хоть где-нибудь…

Белка, фыркая, попила воды, остатки вылила в стареющую герань на подоконнике.

— Вертер, ваши страдания на фоне вселенской чаши мук человеческих — такая поза и самолюбование, что лучше идите спать. Не мучьте себя и лампочку.

Эльф не повернулся. Она сменила тон.

— Просто подумай, на какие унижения приходится подчас идти людям, чтобы хотя бы не умереть с голоду. Так что твои сытые стенания здесь выглядят кое-как… Подумаешь, собаку украли… Хватит индульгировать в мнимых горестях, Аника-воин. Мир везде одинаков. Это наши отношения с ним разные.

И вытолкала его с кухни.

Они снова устроились втроем в одной постели и уже заснули, когда Эльф запел во сне. Это не было обычной человеческой песней, для этого она была слишком сложна. Он перескакивал с ноты на ноту словно бы в случайном порядке, да и ритма особого в песне не было. Были рывки и замирания, словно кто-то мечется, бросается из стороны в сторону, то ли убегая и стараясь сбить преследователей со следа, то ли преследуя какого-то невероятно хитрого и изворотливого зверя. Иногда он замирал на одной ноте, вибрируя тембром от баса до фальцета, выводя тончайший узор глубоким, как ледниковая трещина, голосом. Так поют иногда волки на луну, когда она, как половодьем, затопляет лес своим светом, притягивая к себе все взоры и не давая думать ни о чем другом, кроме её красоты, холодной, как вода в ночных проталинах. Говорят, что в искусстве таится зверь. В этой музыке он точно был, со всей своей бесприютной тоской по вечности и дому. С грубой щетинистой шерстью, оскаленной пастью, ощерив щедрые к чужой крови клыки, завывал, колотясь трепещущим горлом о ледяной поток песни. Ни Белка, ни Сатир никогда не слышали раньше, чтобы Эльф пел. И сейчас они, проснувшись, слушали его, чувствуя, как от головы до кончиков пальцев на ногах сыпется дрожь, словно бегут легионы муравьев на цепких когтистых лапках. Лежали, не смея двинуться и почти не дыша, чувствуя, что готовы провести так всю оставшуюся жизнь. Сердца сбивались с ровного боя, приспосабливаясь к животному ритму пения. Они лежали по разные стороны от Эльфа и понимали, что только что стали свидетелями какого-то непонятного чуда. Перед их открытыми и невидящими глазами проходили странные картины, захотелось спешно одеться и бежать куда-то, глухо стуча тяжелыми ботинками по заваленному гниющими листьями асфальту, чтобы стук отдавался меж стен узких переулков, затаиваться, видя впереди силуэты милицейских машин, задыхающейся тенью скользить мимо них проходными дворами и двигаться все дальше и дальше. Пересечь усталым зверем кольцевую дорогу, зарычать на несущиеся вдалеке машины, нырнуть в перелески, добрести до глухих чащоб, чтобы уснуть в ворохе мокрой листвы, подышав на покрасневшие руки и сжавшись зябким, счастливым комом, зная, что утром проснешься свободным.

На полу, словно оправдывая свою кличку, танцевал под Эльфово пение пес. Он медленно и легко переступал с лапы на лапу, делал шаг вперед, потом назад, качал головой, тихо поскуливал, будто подпевая, неизменно попадая в тональность, блестя глазами в скудном свете, шедшем от окон, и покачивая маленьким хвостом.

Сверху заколотили по полу, послышалась пьяная ругань — то ли дрались, то ли просто пьяное буйство. Эльф осекся, в горле его хрустнуло, будто сломали веточку. Голос сошел до слабого жалобного писка, задрожал, затихая, словно не желая умирать и жалуясь. Лицо Эльфа было спокойно, дыхание ровно, будто это не он пел, а что-то на время завладело его горлом и выплеснуло тоску и одиночество.

Соседи все колотили и колотили, что-то падало, кто-то орал. Сатира, будто какая-то злая сила смела с дивана. Он схватил неизвестно сколько стоявшую на пианино пустую бутылку из-под вина и со всей силы запустил в потолок. Она разбилась с громким хлопком. На потолке зарделись черные в темноте пятнышки от капель вина, остававшихся на дне. Осколки посыпались дождем, застучав звонким градом по оконному стеклу, не задернутому шторами, по полу, стенам. Наверху испуганно притихли.

— Твари, вы прекратите орать? Человекообразные! — взорвался он. — Приду, мозги повышибаю! Уроды!

— Сатир… — попыталась успокоить его Серафима, но ей самой было не по себе.

Она сидела, согнувшись от неведомо откуда взявшейся боли в груди, и молча наблюдала, как тот мечется по дому, будто обуреваемый демонами. Белка чувствовала, что и эта вспышка ярости, и ее боль связаны с пением Эльфа и чувствами, что оно разбудило, но ничего не могла поделать. Грудь словно наполнили тысячи маленьких пираний, прорывающихся наружу из темноты внутри нее.

Сатир рванулся в коридор, видимо, намереваясь выполнить свои угрозы, но Белка, дернувшись, подсекла ему ногу и он свалился на пол, загрохотав по коридору. Застыл на секунду, оглушенный падением, медленно перевернулся на спину.

Проснулся Эльф. Долго смотрел на друзей, ничего не понимая и лишь морща лоб.

— Чего бесимся? — наконец выдавил он хриплым ото сна голосом.

— Не знаю, плохо нам что-то, — сквозь зубы ответила Белка, склонив голову к ногам. Колючие пряди прически поднялись, превратив ее в совершеннейшего дикобраза.

— Вон, вон отсюда, — ни к кому не обращаясь, бессвязно бормотал валяющийся в коридоре Сатир, как совсем недавно Эльф. — Вон из раковины… Улитка сдохла…

Эльф вдруг поднялся, порывисто вышел в коридор. Белка даже не подумала останавливать его. В ванной загрохотал таз, потом послышались звуки, как будто кого-то рвет. Белка, морщась от боли, встала на ноги, переступила через лежащего ничком Сатира, вошла в ванную. Там, склонившись над стоящим на холодном кафельном полу тазом, на четвереньках корчился Эльф. На дне таза маслянисто переливалась кровь. Яркие чертики блесток бегали по ее поверхности, отражая тусклую лампочку под потолком. Судороги сотрясали тело Эльфа. Губы жирно и мокро блестели. Отплевавшись, он долго глядел на свое отражение в крови.

— Меня давно мучает вопрос, конечно ли зло? Есть ли конец у этого пути и до каких пределов могут дойти существа вроде нас? Мне надоело думать, кто пойдет по нашему следу, кто придет к нашим могилам и чем все кончится. Я давно устал от того, что жизнь пошла не так, как могла бы. Я устал от поворотов, которые ничего не меняют, словно я поворачиваюсь внутри себя, а всё вокруг продолжает идти куда шло. Куда бы я ни бежал, всюду та же безысходность, то же сонное вязкое небытие. Нас нет! И куда бы я ни повернулся, нигде нас нет. Может, мир кончился и мы доживаем последние секунды в абсолютной пустоте? Иногда весь мир вокруг представляется мне водоемом, над поверхностью которого торчат некие фигурки, конструкции и предметы. Иногда странные, иногда красивые, местами потешные. А меж тем под водой нет ничего — вакуум, ничто. Мы, не подозревая ни о чем, резвимся на поверхности, барахтаемся, брызгаемся, а из-под воды на нас внимательно и бессмысленно смотрит вселенское ничто, продвигаясь все ближе и ближе…

Эльф замолк, и наступила тишина, заполненная невыносимой болью и бессонницей трех созданий, так похожих на людей.

Маялись долго, до самого рассвета. Когда окно посветлело, страдания сами собой прекратились. Белка, разогнувшись, улеглась, натянув одеяло до подбородка. Рядом устало свалился Сатир, закрыв лицо рукой.

— Всем спать.

И наступила тишина.

На следующий день на площади Царя-Освободителя было людно и оживленно. Кругом бродили кришнаиты, пели «Харе Кришна», били в маленькие барабаны и бубны, звенели колокольчиками. Здесь у них было место регулярных сборов. Всюду виднелись бритые головы с приветливыми и несколько отрешенными улыбками, апельсиново-оранжевые одеяния и запах благовоний. В четыре часа у памятника появился де Ниро, он стоял не оглядываясь, может быть, и чувствуя себя несколько неуютно в этой пестрой толпе, но не показывал вида. Он был практически единственным мирским человеком среди пёстро раскрашенных сектантов. Остальные миряне проходили мимо, предпочитая не смешиваться с кришнаитами, поэтому он, в своем черном плаще одиноко темнел на общем радостном фоне. Неподалеку расположились несколько человек, тоже кавказцев, похоже шестерки де Ниро, но с полной уверенностью утверждать было трудно. В последнее время Москва превратилась в провинцию Кавказа, поэтому присутствие черноволосых носатых людей в этой, как и в любой точке столицы, было вполне закономерным.

Из окна дома на другой стороне площади за ними пристально наблюдали в сильные армейские бинокли Белка и Истомин. Квартира принадлежала бабушке Истомина — милой добродушной старушке, похожей на одуванчик. На оптику, чтобы не отсвечивала, наклеили специальные антибликовые пленки. Вымогатели вполне допускали, что за окнами домов, выходящих на площадь, могут наблюдать, поэтому следили сквозь проделанные в шторах дыры. Серьезные противники требуют серьезного подхода.

Они пришли сюда два часа назад. Отказались от предложенного бабушкой обеда.

— Все равно я вас накормлю. Сейчас сготовлю борщ и накормлю, — заявила она и отправилась, шаркая валенками, на кухню, откуда вскоре послышался грохот кастрюль и песня «Прощай, радость, жизнь моя», исполнявшаяся тонким старушечьим голосочком.

Едва они вошли в комнату, как Истомин, совершенно смутившись, как показалось Белке, бросился убирать с кровати разбросанные в беспорядки кучи фейерверочных причиндалов — «серебряные фонтаны», «севильские свечи», «змеи», несколько разновидностей «золотого роя» и прочее. Серафима, которая с детства увлекалась пиротехникой, тут же пристала с расспросами, но Истомин, покраснев, спешно покидал все под кровать.

— С каких это пор ты полюбил фейерверки?

— После, после, — бормотал он.

И вот теперь они уже почти два часа вели наблюдение за площадью. Когда Белка бросила первый взгляд на открывающуюся внизу панораму, то выдохнула восхищенно:

— Пулемет бы сюда!

Изредка она украдкой поглядывала на кровать, под которой исчезли «сокровища», хотелось поближе рассмотреть спрятанное, но сообщник не давал ей отвлекаться.

— Шестерки неплохо себя ведут. Заняли все ключевые подходы к «папе». Я бы даже сказал, что они молодцы, — вслух обсуждал ситуацию Истомин.

— Не сглазь, действительно окажутся молодцами, — бормотала Белка. — Сатир на месте?

— Должен быть по идее, но точно сказать трудно. Хотя время пришло.

Белка взглянула на часы, тряхнула своими черными иглами.

— Поехали. Звони, — и протянула сообщнику трубку.

У де Ниро в кармане мелодично залепетал мобильник. Он медленно вытянул его из плаща, оглядываясь вокруг, включил.

— Всеблагой Танцор сказал, что вы согласны сделать небольшое пожертвование в пользу нашей церкви? — раздался приветливый мужской голос.

Де Ниро отвечал спокойно и выдержано, видно умел контролировать себя в любых ситуациях:

— Если что-то случится с собакой, я вас на шаурму пущу.

— Что вы, никто из братьев не осмелится даже подумать о том, чтобы принести вред таксе. Так что же насчет пожертвований? Мы с Танцором посчитали, что вклад в десять тысяч будет вполне приемлемым. Люди вашего масштаба никогда не унизятся до меньших сумм. Деньги у вас с собой?

— Да. Но сначала я должен увидеть собаку.

— Сейчас это невозможно. Она находится совсем неподалеку отсюда. Сразу после пожертвования вам сообщат, где она.

— Сначала я должен увидеть собаку, — повторил кавказец.

— Не волнуйтесь, она жива и даже здоровее, чем была. Что ж вы уши у нее так запустили? Но ничего, по счастью, мы тут все немного ветеринары, так что теперь всё в порядке.

— Доверие — это такая вещь, которая приобретается с годами. Почему я должен вам верить?

— Потому что мы ваши друзья. Мы поклоняемся Вселенскому Таксе и бесплатно лечим собакам уши.

— И я должен в это верить?

— Да.

— И все-таки, мне надо увидеть ее хоть издали. Я должен быть уверен, что получу ее живой. — И добавил чуть менее уверенно и даже с какими-то просительными нотками в голосе. — Мне действительно очень надо.

Истомин отметил про себя дрогнувшие связки клиента, но это ничуть не тронуло его, и он продолжил мягким бархатным голосом:

— Ну подумайте сами, какой нам резон причинять ей вред, а тем более убивать. Даже если бы мы и не были скромными и преданными слугами Вселенского Таксы, даже в этом случае, мы бы ничего ей не сделали. Он не расскажет, где он жил все это время, с кем виделся, не опишет лиц, темы разговоров. Верно? Так чего же нам бояться?

Истомин замолчал и добавил уже без прежнего бархата в голосе.

— В любом случае, раньше передачи денег вы пса не увидите. Обещаю.

В трубке повисло молчание, вероятно, де Ниро просчитывал варианты. Белка с Истоминым напряженно ждали его решения. В случае отрицательного ответа операция прекращалась, на окнах раздвигались шторы, чтобы известить Сатира о провале. Назавтра в почтовый ящик де Ниро снова была бы брошена записка с указанием, где привязан Танцор, и все началось бы сначала с какой-нибудь другой собакой и ее богатым хозяином. Кавказец этого не знал и боялся за своего пса.

Наконец тишина была нарушена.

— А что у Танцора было с ушами?

— Отит.

— Видимо, мне придется согласиться на ваши условия.

— И очень хорошо сделаете. Ну а теперь, когда у нас все так прекрасно сложилось, если не сложно, оглянитесь назад. Видите окошко пункта обмена валюты? Подойдите к нему и обменяйте пять купюр из середины пачки, чтобы у нас не было сомнений в подлинности денег. Только умоляю, не загораживайте процесс обмена, а то ваше пожертвование не состоится. У нас хорошая оптика, нам хотелось бы видеть все в деталях. Купюры вытаскивайте медленно и по одной, чтобы мы могли разглядеть, что вы их вытягиваете именно из середины. Телефон не отключайте.

Де Ниро все с тем же спокойным лицом направился к окошку и обменял пятьсот долларов, демонстративно вытащив купюры из середины зеленой пачки. Кассир выдала ему обмененные рубли, которыми он демонстративно и брезгливо помахал в воздухе.

— Слушай, он уверен, что возьмет нас. Даже «куклу» не подготовил, — откомментировал происходящее Истомин на ухо Серафиме, отстранив трубку подальше. Белка согласно кивнула.

Тот продолжил диалог с жертвой.

— Отлично. Мы рады, что не обманулись в вас. И рубли, и валюту положите в конвертик, что мы оставили около окошка. Конверт заклейте.

На крохотном прилавке у окошечка действительно лежал разрисованный фломастером в кришнаитско-желтый цвет конверт «С Новым годом!», который десять минут назад там оставил Сатир. Была вероятность, что его уведут за это время, но риск того стоил. Такой яркий предмет в руках был виден издалека, а необычная расцветка исключала возможность того, что де Ниро его подменит вместе с деньгами.

Кавказец покорно выполнял все требования. Его предполагаемые сообщники делали вид, что не интересуются происходящим, и лишь изредка, бросали в его сторону неторопливые, как бы случайные взгляды, аккуратно контролируя подходы. Поскольку вокруг были только кришнаиты, то вели они себя пока довольно спокойно. Кришнаиты изредка обращались к ним с некими вопросами, но они только отмахивались. Меж тем количество оранжевого цвета вокруг памятника увеличивалось. Верящие в Кришну всё прибывали.

— Ждите, к вам идёт наш брат. Конверт не прячьте, он сейчас понадобится. Прощайте, брат, и да хранит вас Милосердная Такса, — Истомин отключил мобильник.

Де Ниро запахнул поплотнее плащ, словно ему вдруг стало холодно. Его сопровождающие, насторожились, вероятно, это был условный сигнал, что-то вроде «внимание!».

— Засуетились, жильцы вершин! — торжествующе произнесла Белка.

— За работу, вороные! А то зажирели на московских харчах! — подбодрил их Истомин.

Меж тем на площади ничего не происходило. Все так же буднично передвигались кришнаиты, их обходили стороной миряне. Минут пятнадцать прошли в ожидании.

Белка, все это время пристально наблюдавшая за горцами, увидела, что они снова немного расслабились. Тогда взяла со стоящего рядом стула с изогнутой мягкой спинкой самодельный радиопередатчик с неряшливо торчащими из него проводками и радиодеталями и нажала на небольшую черную кнопку. На площади ничего не произошло. Она нажала еще раз. Тот же результат.

— Кажется не работает, — несколько растерянно повернулась она к Истомину.

— Странно, работал же, — он взял прибор в руки и, прищурясь, осмотрел его.

— Как всегда, в самый подходящий момент, — немного злясь, зашипела Серафима, — никогда я не доверяла этим проводам, диодам, конденсаторам и прочему бреду.

— А, пардон. Я не подсоединил батарейку. После операции не забудь напомнить, чтобы меня расстреляли, а то как-то нехорошо всё получилось.

Он нажал на кнопку, и на площади одновременно раздались два негромких хлопка. Из двух урн, стоящих в толпе кришнаитов вырвались столбы оранжевого дыма, быстро накрывая сборище и окрестности. Толпа быстро двинулась, почти побежала в сторону от едких клубов. Де Ниро немного замешкался и его тут же затерли в людской поток. Кто-то одетый в апельсиновую тогу подставил ему подножку, одновременно вырвав из рук конверт, и тут же затерялся в толпе таких же, как он. Кавказец, падая, что-то закричал по-своему, пытаясь схватить налетчика, но тщетно. Тот ловко отбил его руку и тут же стал неразличим среди дыма, чужих спин и бритых голов. Набежавшие телохранители попытались схватить первых попавшихся кришнаитов, но те, не испугавшись, громко и противно закричали о помощи. Побежавшие было «оранжевые» тут же остановились и стали молча окружать кавказцев, стараясь не обращать внимания на сгущающийся дым.

— В чем дело, братья? Что нужно от вас этим добрым людям? — негромко и с легкой долей угрозы в голосе спрашивали из образующейся толпы. Кольцо стягивалось все плотнее, руки охранников непроизвольно тянулись к пистолетам под мышками. Де Ниро понял, что дело принимает плохой оборот. Он закрыл на секунду глаза, его губы чуть дрогнули, вероятно, он представил себе масштабы возможного побоища, и жестом приказал отпустить пойманных. После чего состроил брезгливую мину и смирился с поражением. Охрана опустила головы, избегая встречаться с ним взглядом.

Когда они подходили к припаркованной в близлежащем дворе «Феррари», навстречу им из-за угла, как всегда неуклюже переваливаясь, выбежал радостный Танцор с огромным красным бантом на шее (это была очередная беличья выдумка). На секунду все оторопели, глядя на него, затем гортанный вскрик де Ниро бросил охранников за угол, но там уже никого не было. Они оглядели для порядка окрестности и, не обнаружив ничего подозрительного, снова вернулись ни с чем. Хозяин бросил на них еще один короткий презрительный взгляд, процедил какое-то ругательство и занялся обретенным псом. Тот, счастливый, пытался облизать его, прыгая к руке. Де Ниро, с трудом скрывая радость и не желая допускать нежностей в присутствии нерасторопных прислужников, загнал чадо в машину и рванул с места. Охрана, едва успев залезть в свой «Шевроле Тахо», рванулась следом, но «Феррари», еще раз демонстрируя презрение, уже скрылся в потоке машин. Это был не их день.

На квартиру Сатир пришел последним. Эльф, Белка, Истомин и бритый наголо Бицепс, который тоже был в толпе кришнаитов, дожидались его уже около получаса, развлекаясь тем, что подбирали осколки стекла, застелившие пол на половине комнаты, и рассматривали их на солнце, бившем на прощание в окна изо всех слабеющих сил.

— Харе Кришна. Славная прическа, — откомментировала Белка его появление.

— Харе Рама, — ответил Сатир. — Парикмахер уложился в две минуты.

— Делает ему честь.

Сатир провел рукой по лысине. Кришнаитскую одежду он успел снять где-то в подъезде неподалеку от площади.

— Да и вообще ты неплохо выглядишь.

— Победители всегда хорошо выглядят, не замечала?

— Даже мертвые, — вставил свое слово Истомин.

— Истомин, есть в твоем мире что-нибудь кроме смерти? — устало проговорил Эльф.

— Нет. Смерть — это единственная и абсолютная реальность, с которой все начинается и которой все оканчивается.

— А что находится в промежутке между началом и концом?

— Распространенная форма смерти, называемая жизнью. Вообще, все, что мы думаем о жизни, — чушь собачья. Иллюзии, помноженные на иллюзии, которые призваны защищать нас от страха смерти. Но с другой стороны, если попытаться прорваться сквозь них, то неизвестно что выйдет. Это как в детстве думать о бесконечности Вселенной. Вроде того, летели-летели на звездолете и — раз! стена. Типа конец вселенной. Но ведь стену можно пробить, так? Пробили лазером и дальше. Снова стена, мы снова лазером и так далее до бесконечности. Стены, стены и стены. Хочешь придумать последнюю окончательную стену — и тут же в голове рождается план её преодоления. И вот ты уже чувствуешь всю несостоятельность попыток проникнуть в суть бесконечности, и тогда в воздухе начинает пританцовывать синий болотный огонек безумия. Голова треснет, если продолжать думать таким образом достаточно долго. Так же и с иллюзиями. Ты избавляешься от них, пробираешься вглубь, к сути, и вдруг обнаруживаешь себя в рубашке с завязанными сзади рукавами в доме маленьких и тихих радостей. Это не путь, на мой взгляд. Дело в том, человеческие иллюзии надо формировать нужным образом. Допустим, наполнить головы человечества красивыми мифами, чтобы оно знало, с кого делать жизнь, за кем идти. Мифотворчество — вот истинная задача для каждого активного человека. Если каждый превратит свою жизнь в красивый миф, то не останется ни равнодушия, ни безделья, ни косности. Люди оживут, поскольку откроется великое множество красивейших путей!

Эльф бросил на пол кусочек стекла, выбрал из горсточки на ладони новый и прищурившись, поднял его к свету.

— Сказки для детских журналов ужасов, — проговорил он, медленно поворачивая осколок.

В стекле вспыхивали и гасли крохотные искорки. Эльфу было радостно наблюдать за ними, и вскоре он забыл про «смертельного» Истомина.

— А вообще все прошло на удивление хорошо. Я доволен. В принципе и узких мест-то в плане было немного, так что удача закономерна, — подводил Сатир итоги проведенной операции.

— Как сказать, — возразила Белка, — тебя мог схватить де Ниро, когда ты отбирал у него деньги. Или охрана. Ты мог бы споткнуться, когда бежал. Всего этого мы не могли предусмотреть.

— Ну, меня все-таки страховал Иван. А всего на свете не может предусмотреть даже Господь Бог, поскольку он оставил нам свободную волю, а значит поле для случайностей. Так что это не предмет для разговора. И вообще, я хочу вам что-то сказать: нужно уважить Фортуну. Если она дает нам нечто, то нужно быть просто последней свиньей, чтобы не поделиться радостью с другими и не воздать должное богине. Здесь есть что-то от закона сохранения энергии и вещества. И поэтому будет праздник! — провозгласил Сатир. — Есть возражения? Нет? Замечательно. Итак, нажремся ж!

Было решено через день отправиться в район Ногинска на речку Шерну, которая была известна чистой водой и красивыми местами. На следующее утро все бегали по городу, готовясь к выезду на природу. Истомина отправили за травой. Белка и Эльф обзванивали всех, у кого были телефоны, чтобы пригласить на пикник. К тем, у кого телефонов не было, ехали лично. Сатир закупал еду и питье. К вечеру он свалился без задних ног, поскольку непременно решил попробовать омаров и обегал в их поисках пол-Москвы. Белка, узнав об этом, не могла не съязвить:

— Да, Сатир, в тебе живет этакий мелкопоместный барчук, охочий до маленьких желудочных радостей.

— И что же с того? Пусть живет. Мне не мешает, — ответствовал он ей. — Когда еще омаров поедим? Да если сами на костре запечем…

Утром выходили невыспавшимися — сосед наверху опять буйствовал всю ночь. Когда прибывшие помогать нести продукты и питье Гризли, Истомин и Бицепс взяли сумки и начали спускаться, Сатир закрыл дверь и пошел наверх.

— Идите, я сейчас спущусь.

Он поднялся этажом выше и позвонил в дверь квартиры, в которой всю ночь орали. Открыл их старый знакомый малец. Из квартиры пахнуло кислым и затхлым.

— Так, юноша, как дела? Глаза красные оттого, что не выспался? В лес на реку с нами поедешь? Отлично. Тогда ноги в руки, куртку на плечи и горохом вниз. Мне придется провести агитацию с твоим папой, а то выборы скоро, он, поди, не в курсе.

Ребенок радостно и спешно натянул куртку неопределенного цвета.

— Ну всё, я пойду? — немного робко спросил он.

— А ты еще здесь?

По лестнице пронеслась скороговорка его торопливых шагов. Сатир, поморщившись от запаха, шагнул внутрь. Из-за угла на него испуганно смотрела заостренная морда молодого добермана. Сатир внутренне подобрался — хоть и молодой, а все же доберман, но тут же заметил, что псина прижала уши и сама отчаянно трусит. «Даже собаку изуродовали, двуногие», — внутренне выругался он, входя в комнату. Доберман спрятался на кухне под столом, заваленным грязной посудой, обрывками жеваных газет, черным крошевом чего-то, что издавало вонь, которая, казалось, тут же въедается в одежду и кожу. Сатир огляделся и обнаружил себя посреди довольно большой комнаты, погруженной в полумрак из-за грязных стекол. Стены были покрыты несколькими слоями ободранных обоев, почерневших от времени и до того засаленных, что с трудом можно было определить их первоначальный цвет. Пол был завален разнородным мусором, словно грязным снегом. Там, где существовали пути перемещения людей, сора было немного, там же, куда нога человека ступала не так часто, были просто кучи пыли и хлама. Неверные исчезающие тропинки смешивались с мусором на полу и терялись в нем. Из мебели Сатир увидел оцарапанный круглый стол, выглядевший так, словно десяток кошек и собак каждый день точат об него зубы и когти, шкаф с отломанной дверцей, из которого свисала пола жеваной шубы из искусственного меха, у стены стоял диван, весь в прожженных дырках, откуда, как грязно-белые потроха немощного травоядного, торчали клочья ваты. Вместо матраса хозяева использовали кусок неровно оторванного поролона в пятнах. Под кучей тряпья на диване сопело нечто с давно немытыми волосами, окружающими лысину, покрытую пятнышками веснушек. Сатир встал ногами на диван, брезгливо сбросил носком ботинка тряпье с существа. Им оказался невысокий плотный мужичок с пушистыми рыжеватыми усами. Лицо, бледное и оплывшее от пьянства, было покрыто свежими ссадинами, одна царапина красовалась на лысине. Из одежды присутствовали затасканная до дыр джинсовая грязная рубашка и такие же джинсы, с широким ремнем. Пришелец тронул ногой спящего:

— Подъем, золотая рота!

Спящий дернулся, попытался рывком вскочить, но Сатир быстро наступил ему на грудь, придавив к поролону. Тот спросонья заморгал узкими свинячьими глазками, замычал нечто.

— Жизнь — это вечный праздник? И все еще продолжается?

Придавленный мотнул головой, ему было тяжело дышать. Сатир нагнулся, вгляделся в его лицо. Тот быстро приходил в себя и, видимо, начинал что-то понимать. По глазам было заметно, что он пытается осмыслить происходящее.

— Ты меня хорошо слышишь?

— Даже слишком, — с трудом просипел он.

— Знаешь, что такое дьявол?

Тот мотнул головой.

— Так вот, дьявол — ничто и это ничто ничтожит. Это ты. Понимаешь, это ты! Догниваешь счастливым, догнивай. Сына жалко, ты же хочешь, чтобы он в тебя превратился.

Сатир крепко взялся за конец ремня мужика и потянул к себе, затягивая. Пузцо лежащего стало медленно сжиматься, дышать ему стало совсем трудно. Глаза выпучились, лицо налилось кровью, руки бессильно заворочались на диване. Мучитель распрямлялся, не снимая ноги с груди страдальца, ремень утягивался.

— Вот что, мерзость, отныне ты мышь, твой дом — нора. Если будешь вести себя чуть громче мыши, я приду и сломаю тебе позвоночник. Будешь всю жизнь из пипетки питаться. Если ещё кто-то тебя согласится кормить.

Сатир выдержал паузу, вгрызаясь, как злое насекомое, взглядом в лицо внизу.

— Я твоя смерть. Ты мне веришь, личинка?

Мужик в ужасе кивнул, глядя в холодные, как сталь на морозе, глаза и первый раз в жизни почувствовал, что у него есть позвоночник, слабый, как земляной червь, который порвется, стоит чуть посильнее нажать. Он почувствовал все свое слабое и рыхлое тело, маленькое, как божья коровка на пути танковой колонны. Его иногда били по пьянке, но никогда еще он не чувствовал хрупкость и неверность своей жизни. И вдруг оказалось, что можно умереть в любую секунду, даже когда ты лежишь в своей постели и ничем не болен. Что может прийти кто угодно и взять твою жизнь просто так безо всяких причин. Он почувствовал, что слабеет, в легких не было ни капли воздуха, грудь, казалось, разорвется сейчас, а его мучитель все стоял, раздавливая ему ребра, и смотрел страшными, пронзительными, как шило, зелеными глазами. Потом рванул ремень так, что, показалось, тело разорвет сейчас пополам, накинул последнюю дырочку на стерженек пряжки и убрал ногу. После чего сошел с дивана, хрустнув мусором на полу, исчез в коридоре.

И тут мужичок заплакал — громко, в голос, с всхлипами, заходясь от слез, постанывая больным зверьком, уткнувшись в грязные вонючие тряпки под головой. Он натягивал на голову все, что загребали руки, желая зарыться в хлам, как рыбы зарываются в ил. С трудом отпустил ремень на брюках, слезы потекли непрерывным потоком, словно вся водка, что он выпил в жизни, выходила из него слезами. Он задыхался от рыданий, проклинал свою жизнь, друзей, деньги, пьянство, всё. Руки его судорожно ползали по дивану, цепляясь за дыры в обивке и разрывая их еще больше. Сатир послушал немного в коридоре и с облегчением вышел на лестницу. Из-под стола, трусливо и заискивающе озираясь вышел доберман. Подошёл к хозяину, утешая лизнул ухо, поскулил вместе с ним. Мужик обнял пса за шею, прижал к мокрому лицу. Доберману было неудобно так стоять, но он не двигался и лишь продолжал тихо поскуливать.

Погода последние пять дней стояла хорошая. Солнце пекло целыми днями. Даже не верилось, что сейчас уже середина октября. Неторопливый, разомлевший от жары, как кот на нагретой крыше, ветер налетал тягучими порывами, обрывал листву в парках и затихал, словно любуясь её падением и редеющим после каждого его набега убранством кленов, лип, тополей, осин.

На берегу Шерны развели костер. Не большой, поскольку и без того было тепло, просто, чтобы был. Еду разложили прямо на листьях, безо всяких газет, тем более, что взять их позабыли. «Накрытый стол» выглядел довольно аппетитно: тут была и розовая ветчина, переливающаяся на солнце, и пакеты с корейской морковью («Это специально для нашей узкоглазой сестры», — пояснил Сатир. Белка действительно любила корейскую кухню), горы ломтей свежайшего бородинского хлеба, колбаса нескольких видов, баночки с длинными солеными помидорами и хрустящими, как молодой лед, огурчиками, порезанная селедка в соусах пяти сортов, красная икра, сыры (в том числе и с плесенью), стожки разнообразной зелени и множество фруктов: бананы, киви, яблоки, персики, гранаты, груши, ананасы. Рядом, развалясь сочными ломтями, испещренными косточками, лежали арбузы. Были тут и пресловутые омары (которых, впрочем, никто не умел готовить и они впоследствии были испорчены, когда пьяные революционеры поздно вечером жарили их на огромном костре, более подходящим для аутодафе). Плюс к тому несколько сортов водки, от сакэ до «Перцовки». Различные вина: «Киндзмараули», «Хванчкара», «Кагор», «Херес» и так далее. Кроме того, было приобретено несколько бутылок шампанского и коньяка.

— Бог ты мой, наш Сатир превращается в гоголевского помещика из второй части «Мертвых душ», — обронила Белка, обозревая изобилие. — Тот же размах и выдумка.

— Не цените вы меня, внучка Чингис-хана, — отозвался он. — Что с того, что мы съедим всё это? Не предавайте этому большого значения. Не съедим, так выкинем…

Две бутылки шампанского грохнули пробками в небо, окатили пенными струями собрание, и с этого момента время, ускорившись, заплутало среди дубов, которыми поросли берега Шерны. Пошли тосты, обрывочные речи, смех, рассуждения. Чувства становились легкими, как мимолетный взгляд, мысль терялась в открывшемся просторе.

Белка, замечтавшись, смотрела на воду в бликах утреннего солнца, слепящих глаза. Река неторопливо поворачивалась в берегах, играла чистыми водами, подмывала корни деревьев, никуда не спеша и ни о чем не заботясь, зная, что впереди достаточно времени, чтобы успеть все. Серафима вдруг позавидовала её спокойствию и легкости. Ей захотелось войти в нее, почувствовать течение, его мягкие и настойчивые усилия, знание пути и полное отсутствие страха заблудиться или сделать что-то не то. Белка, тихо поднялась и скрылась в кустах. Отойдя на сотню метров от друзей, она быстро разделась, мысленно приготовилась к встрече с ледяной водой и быстро вошла в реку. В первую секунду у нее перехватило дыхание и мелькнула мысль выйти на берег, но она постаралась расслабиться и тут же почувствовала облегчение. Она опустилась на воду и поплыла вперед меж палых листьев, что несла река к теплому морю, как привет из наших холодных и угрюмых мест. Холод сделал кожу нечувствительной и Серафима, поняв, что может плавать так довольно долго, отправилась немного попутешествовать вниз по течению, лениво загребая перед собой тонкими мускулистыми руками. Не торопясь выгребла на середину реки. Заплыла за поворот, потом еще за один. Оглянулась. Слева открылась небольшая полянка с комнату величиной. Она была так плотно окружена стенами из деревьев и кустов, что создавалось ощущение некоей уединённости и спокойствия. Белка медленно подплыла к берегу, настороженно оглянувшись по сторонам, вышла на поляну. Под ногами лежал мягкий шуршащий ковёр палых листьев. Она прошлась по нему, похожая на Еву в осеннем раю. Солнце гладило её кожу теплой ладонью, как стареющая мать гладит свою юную дочь. Серафима легла на листья, закинула руки за голову и закрыла глаза. Было так тепло и спокойно, что она улыбнулась. Кто-то шелестел в кустах, но Белка не обращала на это внимания. Что-то говорило ей, что здесь она в безопасности. Солнечные блики скользили по её телу, последние листья шелестели над головой, как шум прибоя. У берега тихонько бормотала вода, словно маленький ребёнок играл сам с собой.

Белке показалось, что она плывёт куда-то и вдруг со всех сторон с пронзительными криками на неё посыпались маленькие и черные, как угольки, птицы. Отчаянно вереща, они падали неведомыми пугающими градины. Едва коснувшись её тела, они отщипывали крохотные кусочки, взлетали и продолжали кружиться над поляной черной метелью. Белка закричала, забилась, захотела встать, но не смогла. Вся она в одно мгновение превратилась в мечущийся комок жгучей боли. Попыталась защищать лицо, но птицы, протискиваясь сквозь пальцы, добирались до него и продолжали неумолимо разрывать её на части. Боль залила Серафиму кипящим потоком.

И вдруг всё кончилось. Она почувствовала лёгкость, словно поднялась в воздух. Огляделась и поняла, что стала стаей птиц. Маленьких, черных, блестящих, как ягоды черёмухи, брошенные в небеса. Белка закричала от радости в тысячу крохотных горлышек и взвилась вверх к дрожащей синеве, к солнцу. Она понеслась над лесом, увидела неподалёку тонкую струйку дыма от костра, поняла, что где-то там её друзья. Но сейчас ей не хотелось возвращаться к ним, хотелось летать, кружиться, падать, кувыркаться, чувствовать упругость воздуха сонмом маленьких крыльев, чтобы ветер свистел, чтобы было холодно и страшно от пронизывающих потоков ветра. Хотелось закладывать виражи, развороты, свечкой взлетать вверх, ослеплять глаза небом и солнцем, петь, смеяться, верещать и чувствовать себя стаей птиц.

Внизу до самого горизонта лежала рваная желтая холстина леса. Вверху — солнце. Белка выбрала солнце и стала подниматься. Радость переполняла её, билась колокольчиками в маленьких грудках, звенела медью в небесах. Солнце становилось всё больше и ближе, но она не чувствовала жара. Потом оно заполнило всё вокруг, и вдруг стая словно бы влетела в расплавленное золото. Всё стало ярко-желтым и неожиданно легким. Она нырнула в Солнце, как в воду. Повернула назад, вынырнула из солнечного океана, заметалась у поверхности. Всюду ходили огромные волны, переливаясь цветами небесного огня. Неподалёку чудовищным деревом вырвался протуберанец в белом раскалённом облаке, устремился прочь и исчез где-то вверху. Всё вокруг колебалось и шло дрожью, словно величественная музыка пронизала пространство. Слышались удары в литавры, рёв исполинских труб, тяжелая поступь барабанов, тягучими потоками переливались басы. Здесь словно бы продолжала кипеть и буйствовать та первородная сила, что когда-то произвела на свет всё живое. Белка запела, трепеща крылышками, затанцевала каждой частичкой своего существа, понеслась, задевая черным опереньем верхушки исполинских волн. Потом крикнула на прощанье и отправилась обратно к Земле. После солнечного неистовства Земля казалась спокойной и умиротворенной. Серафима спускалась всё быстрей, ветер свистел в ушах на немыслимо высокой ноте. Она захотела снова запеть, но воздух стал вязким, как смола. Внизу появилась знакомая пестрая мешковина осеннего леса с блестящей, как потемневшее серебро, ниткой реки. Тогда она зажмурилась и со всего размаха ударилась оземь.

Когда Белка открыла глаза, наверху всё так же светило Солнце, шелестели листья, рядом ворковала река. Тело невыносимо зудело и жгло, словно его искусали рыжие муравьи. Она с ожесточением принялась чесать себя, оставляя красные следы от ногтей, задохнулась от усилившегося зуда и с головой бросилась в реку. Боль тут же начала отступать, словно смываясь водой, и вскоре исчезла совсем. Стало легко и спокойно. Серафима выплыла на середину реки, перевернулась на спину, не щурясь посмотрела вверх и засмеялась. Эхо солнечными зайцами заметалось меж берегов. Жизнь вдруг стала ясной и прозрачной, как промытое перед первым мая стекло.

Она вышла из леса через три часа и села на пожухлую траву. Хотелось радоваться, бросаться охапками листьев, задирать пьяных революционеров, и быть беспричинно счастливой, словно радость отныне никогда не покинет её и будни не задавят. Она схватила стоящую рядом бутылку текилы с долькой лимона, отпила, заела, осмотрелась в поисках соли. Соли не было, её почему-то до смерти рассмешило это и она захохотала, валясь назад.

— Где пропадала? — спросил Сатир.

— Купалась, — тихо проговорила она.

— Столько времени? Основательно, — он с крайним интересом посмотрел на ее лицо. Впервые она была похожа на обычную молодую счастливую девушку и ничего более. Ни искр агрессивности в уголках глаз, ни ауры опасности, обычно исходящей от неё. Он в изумлении разглядывал ее, потом отнял текилу, выпил из горлышка.

— Мир треснул. Я вижу Белку безопасную, как росток березы. Наверное, я умираю.

Вокруг них лежали, ходили и двигались люди. Случалось, они топтали в движении еду, оказывающуюся под ногами, но это никого не смущало. Хрустко давились маленькие огурчики, размазывались по палым листьям икра и бананы, превращалась в бесформенную массу с отпечатком ботинка ветчина, трещали рассыпанные чипсы, разбрасывалась зелень, всюду валялись куски селедки и колбасы. Время от времени, когда нужна была закуска к водке или коньяку, кто-нибудь наклонялся к земле, выбирал что-либо, оказавшееся там, куда не ступала нога человека, и поднимал. Белке понравилось, как Антон слизнул красную икру с кленового листа, словно с чьей-то ладони. Выпил водочки — слизал немного, передал изрядно уже пьяному Гризли, который выпил следом, оглядел остатки деликатесов и съел весь лист вместе с икрой, после чего одобрительно крякнул. Бицепс сидел на могучей ветке дуба и спорил с Истоминым, сидящим на соседнем суку, о мифологии повседневного.

— Люди потеряли реальность. И если не случится глобальных катастроф, то они к ней и не вернутся. Никогда. Нереальность нашего мира переделала людей, изменила саму их генную структуру. Наши чувства и ощущения реальности — не более, чем продукт глобальной мифологии, выработанной за тысячелетия существования людей. Я уже стал замечать и за другими и за собой, что нам просто не нужны свои собственные чувства. В нас существует набор алгоритмов, как вести себя в соответствующей ситуации. Иногда мне хочется метаться по постели, как Сталкер Тарковского, и память тут же подсказывает нужные реплики из фильма. Иногда я ощущаю себя спокойным и отрешенным, как ковбой Клинта Иствуда, или машиной, как Арнольд в роли Терминатора. И так постоянно. Я, да и не только я, уже окончательно потеряли себя в галерее мифологических образов. Мы становимся набором штампов, и дальше, с развитием технологий, внушаемость людей и сила внушения будут только расти. Нам остается только создание собственной, альтернативной, героической, бунтарской мифологии. Её распространение и доведение до каждого. Другого пути я пока не вижу. Нас слишком мало для серьезного дела, но вполне достаточно для сотворения красивого мифа.

— Для мифа часто достаточно вообще всего одного человека. А иногда даже и одного много. Хотя, честно говоря, я всё-таки не понимаю, что именно ты предлагаешь.

— Я объясню. Потом объясню. И вы сразу поймете. Обязательно!

— Тогда за радость понимания!

Они останавливались, чтобы сказать находящимся внизу собратьям тост, после чего звонко чокались друг с другом бутылками сакэ и «Охотничьей».

— Закусочк, закусочк дайте! — попросил сверху Бицепс, глотая последние звуки слов, и получил полураздавленный ананас.

— Спасибочк, век не забуд!

Эльф долго сидел, опершись на ствол дуба, немного в стороне от общей толпы, устало и равнодушно смотрел перед собой. Пил вино вперемежку с коньяком, потом то ли усталость, то ли алкоголь стали одолевать его, и он отполз в сторону, обвился вокруг ствола подвернувшегося дерева и приготовился спать. Поворочавшись немного и ощутив идущий от земли холод, он стал «играть в ручейника». Суть игры состоит в том, что пьяный мерзнущий субъект, будучи не в состоянии открыть глаза, начинает вслепую загребать руками вокруг себя, пытаясь прикрыться всем, что можно натянуть на стынущее тело, превращаясь понемногу во что-то напоминающее ручейника. Вокруг Эльфа были только листья, их-то он и стал подгребать. Рядом прилегла Катенька Освенцим, прижалась к его озябшей спине. Катенька обладала крайне худой фигурой, за что и получила прозвище. Теперь они стали мерзнуть вдвоем.

— Эльф, зачем люди пьют?

— Не знаю, наверное, чтобы было теплее.

— Тогда почему нам так холодно?

Добрый Гризли, посмотрев на их вздрагивающие плечи, собрался с силами и засыпал их листьями, так что на месте лежки образовался небольшой холм, под которым даже не угадывались человеческие фигуры. Вскоре они согрелись, и засыпающий Эльф принялся потихоньку рассказывать.

— Раньше, когда на месте Москвы были только болота и туманы, в окрестных лесах жило множество разных лесных существ. Жили весело, ничего не боясь и ни о чем не заботясь. Не боялись ни смерти, ни жизни. Потом пришли люди, вырубили деревья, построили дома. Кто-то из лесного народа ушел подальше в чащобы, куда еще не добрался человек, а кое-кто остался жить, не хотели покидать насиженных, хоть и изменившихся мест. Приспособились жить по-новому, и вроде, казалось, все было у них не так уж и плохо. Встречаясь с ушедшими родственниками, говорили, что живут просто великолепно. Те не понимали, как вообще можно в городе жить, отмахивались. Так продолжалось почти тысячу лет, пока те, что остались, не поняли, что с каждым днем становятся слабее. Раньше лес давал им силу. Город же может только брать, давая взамен ложное чувство безопасности и тепла. Людям, что живут здесь, проще. Они здесь родились и другого ничего не знают. А эти… Так и живут чужаками, медленно слабеют, теряют любовь к жизни. Одна оболочка остаётся, как у высохшего пчелиного брюшка.

Катенька уснула, не дослушав рассказа. Едва договорив последние слова, провалился в сон и Эльф. Им совсем не мешал работающий во всю дурь магнитофон. Звуки музыки отражались от воды и деревьев на другом берегу, плавали рваным туманом вокруг. Изредка кто-нибудь пытался танцевать, но массовых танцев видно не было. Природа более располагала к мечтательности и наблюдениям. Ставили «Metallica», «Faith no more», «Radiohead», «Dead can dance», саундтрек к «Бойцовскому клубу». Потом в магнитофоне неизвестно как оказалась кассета со старыми советскими песнями из фильмов и мультиков. Истомин на дереве вдруг притих, замер, глядя пустыми глазами в пространство. Задумался, слушая.

Может там, за седьмым перевалом

— Смотри, как удивительно, — заговорил он ни к кому прямо не обращаясь. — Советское государство напрочь отрицало мистику и мистицизм. И при этом в песнях той эпохи регулярно прорываются сполохи потустороннего и запредельного. Вот сейчас. Если допустить, что в виду имеются не просто перевалы, а круги ада, то получается, что прошедший испытания всеми семью кругами ада может надеяться получить нечто такое, что невозможно получить никакими другими средствами. Исполнение любой мечты и желания.

Рядом Бицепс, не слушая его, пританцовывал на ветке с полупустой бутылкой в руке, похожий на огромную нескладную обезьяну.

По мере того, как становилось темней, в костер подкидывали все больше дров. Вскоре он стал походить издали на небольшой горящий городок. Белка сидела под деревом, на котором бесновался Ваня, и глядела на огонь. Её лицо раскраснелось, в глазах переливались искры отражающегося костра. С тех пор, как она пришла с купания, все её существо продолжало хранить радость и спокойное счастье. Сатир издали наблюдал за ней и тихо недоумевал, что же могло случиться с ней за короткие два часа отсутствия. Серафима подозвала шныряющего вокруг конопатого мальчонку, со смехом прижала его к себе. Он ершился, пытался вырваться, но Белка не отпускала, рассудив, что нечего шляться среди пьяных, такой радости ему дома хватит. Наконец он успокоился, устроился поудобнее, в глазах его забегали текучие отблески огня.

— Отец у меня неплохой, — вдруг заговорил он. — Хороший. Только пьет. Он раньше музыкантом был. В ресторане играл. Мама, когда еще жива была, говорила, что музыка его и сгубила. Был бы рабочим или инженером там, то и не спился бы по кабакам. А так он ничего. Ленку любит. Это собака наша. Он её, как маму назвал. Доберман, между прочим.

Белка покрепче прижала его к себе.

— Тебя как зовут-то? — спросила она.

— Тимофей.

Обратно добирались на «Газели», пойманной на дороге, до которой они с трудом добрались около десяти вечера по раскисающей дороге. Моросил дождь, было холодно и хотелось спать. Водителю пришлось заплатить неплохие деньги, поскольку он упорно отказывался везти полтора десятка пьяных революционеров. Пришлось сказать, что они никуда его не отпустят, если он не согласится подбросить их до Москвы. На просевших рессорах, постоянно рискуя напороться на гаишников, около полуночи они добрались до жилища Белки, Сатира и Эльфа. Где и вспомнили, что забыли Эльфа в лесу под деревом. Катенька, поспав немного, проснулась и продолжила гулять вместе со всеми, заново засыпав Эльфа листьями. Она как могла оправдывалась, видя устремленные на нее со всех сторон неодобрительные взгляды. Однако, поскольку было уже слишком поздно, чтобы возвращаться назад, то решили всё оставить как есть. Не пропадет Эльф, вернется утром.

Около дома, несмотря на поздний час, толпились жильцы окрестных домов, стояла машины милиции и скорой помощи. В окне пятого этажа, держась за распахнутые рамы, стоял утренний знакомец Сатира. Ветер трепал его мокрые редеющие волосы, он что-то невнятно орал, до земли изредка долетали обрывки фраз. Милиционеры в непромокаемых плащах время от времени освещали его сквозь голые ветки растущих вдоль дома деревьев мощным фонарем, и тогда становились видны его горящие, дурные глаза, блестело на свету мокрое лицо, отливавшее синевой. Он размахивал руками, кричал вверх какие-то неразборчивые речи, словно разговаривал с небом. В исступления принимался колотить по оконным стеклам. Вниз летели, сверкая, осколки.

— Допился! — с легким злорадством говорила стоящая рядом с Сатиром бабулька в накидке из голубого полиэтилена. — Второй час орет. Вот она, водочка-то…

— Чего не снимут?

— Дверь он изнутри мебелью заложил, пробовала милиция открыть, не смогла. А то бы уж давно… Я говорила милиции, чтоб сверху его, с крыши, значит, подцепили. А они: «Охота была из-за всякой пьяни голову ломать». Тоже правильно. Было бы из-за кого.

— Дай ключ, — постучала его по плечу Белка. — Я народ спать поведу.

— Да-да, идите, — Сатир отдал ключ. — Мелкого тоже забери к нам. Я сейчас подойду.

Пацан запротестовал, но Белка успокоила его, сказала, что папа сейчас угомонится.

Сверху послышалась песня.

— Не сорвись, истребитель долбаный! — крикнул снизу милиционер, пряча в ладонь огонек сигареты. Вокруг засмеялись.

Сумасшедший услышал, глядя вниз заорал.

— Ладно, не истребитель! Не истребитель я! Я никто! Я ничто! Меня вообще нет! И не было! И не будет! Кого ж я могу истребить? Только себя…

Он замер на секунду.

— …Хотя постой… Подожди…

Он скрылся внутри квартиры, хохоча так, что у всех от нехорошего предчувствия захолодело внутри.

Наверху послышалась какая-то возня, скулёж, и в следующее мгновение он вытолкнул на подоконник свою собаку. Она, поджав хвост, испуганно смотрела вниз и порывалась спрыгнуть обратно в квартиру. Человек не пускал, лишь похохатывал, словно отплёвывался. Неожиданно он сильно толкнул её вперёд, лапы её скрежетнули когтями по жести подоконника и она полетела вниз. Завизжали женщины, мужчины выдохнули, словно их всех разом ударили в живот.

Собака, подрагивая телом, лежала на боку, невидяще смотрела на людей и в глазах её застывало жалкое и изумленное выражение.

Все вокруг разом заговорили.

— Тварь! Тварь! Задавил бы. Своими руками задавил бы, — с тихим бешенством цедил милиционер.

Мужик снова взобрался на подоконник и поглядел на землю. Увидел неподвижную собаку и улыбка медленно сошла с его лица. Что-то шевельнулось внутри. Он пригнулся, словно захотел поближе рассмотреть землю. Рот его искривился, как от невыносимой боли, и вдруг закричал, так, что вздрогнули и проснулись люди в соседних дворах. Он кричал долго. Казалось, это никогда не кончится. Он будто рвал этим криком всё, что ещё привязывало его к жизни. Прощался и проклинал одновременно. Сорвал с себя мокрую рубаху, кинул ее вниз. Она с чавкающим шлепком влепилась в блестящий от дождя асфальт. Фонарь теперь непрерывно светил вверх, выхватывая из темноты пятно, как это бывает в цирке, когда под куполом выступают канатоходцы и акробаты. Тело помешанного алкоголика все в холодных каплях дождя жирно блестело на свету. Его трясло, как будто через него шел ток, он дрожал, может от холода, а может это была нервная дрожь. «Вых-вых-вых», — прерывисто и шумно вырывалось из его горла. Он посмотрел вниз, на машины, на собравшихся людей, на безнадежную черноту асфальта и бросился вниз. Тело его медленно перевернулось в воздухе, матово сверкая в свете фонаря, и он, ломая ветки, с треском полетел сквозь крону дерева. Потом раздался глухой удар о напитавшуюся влагой землю. На секунду наступила тишина, только тихо чмокали капли дождя, оканчивая путь с небес. Первым к телу бросился милиционер, что еще минуту назад шутил, прикрывая ладонью огонек сигареты. Врачи «скорой» только открывали дверь машины.

Тело погрузили в «скорую». Сатир, онемев, смотрел вслед. Звуки доходили, как сквозь вату. Его словно оглушили.

Из подъезда вышел Истомин, увидел лежащую под деревом собаку, бросился к ней, приник ухом к груди. Подбежал к Сатиру, что-то крича и размахивая руками. Сатир с трудом перевёл на него глаза, ничего не понимая и почти ничего не слыша, с трудом пытаясь понять, что от него требуют. Истомин, увидев, что так толку не добьёшься, пошарил по его карманам, вытащил какие-то деньги. Осторожно подняв собаку на руки, словно ребёнка понёс её к дороге, где долго ловил машину. До Сатира донеслось хлопанье двери автомобиля и Истомин с собакой исчезли.

Наутро ребёнку сказали, что папу увезли в больницу на лечение, а самого пацана отправили к Гризли, который жил один в двухкомнатной квартире.

— Пусть поживёт пока, — согласился добрый увалень.

Эльф проснулся, подрагивая от холода и плохо понимая, где находится. Он пошевелился, зашуршали листья. Вспомнились последние секунды перед сном, когда его обнимала Катенька и засыпал листьями Гризли. «Эй!», — крикнул он, ни на что, впрочем, не надеясь. Вокруг было слишком тихо для десятка отрывающихся пассионариев. Эльфа отчего-то это совсем не огорчило. Он снова закрыл глаза, съежился покрепче, пытаясь согреться, но ничего не получалось. Тогда он перевернулся на спину, вытянул руки и стал нагребать на себя ещё листьев. Стало теплее. Он долго лежал на спине, глядя сквозь голые кроны деревьев на черное небо в кристалликах звезд. Созвездья медленно поворачивались, чутко отслеживая ход времени. На западе, где должно было быть бледное сияние Москвы висели облака, может даже, шел дождь, а здесь небо было чистым, ничем не отделенным от того, кто хотел на него смотреть. Эльф мысленно провел черту от звезды Бенетнаш до Мерак в ковше Большой Медведицы, продлил её вправо, нашел Сириус. Чуть ниже и ближе к ковшу сиял Процион. Яркие звезды в небе не теряются. Здесь, вдали от города, под листьями, впервые за много лет ему было хорошо как никогда. Ночной холод пощипывал щеки, а телу под листьями было тепло и уютно, как в медвежьей утробе.

— Наши-то волноваться, наверное, будут. Да, впрочем, всё равно. Поживу пока здесь, — решил он и незаметно уснул.

Проснулся до света, стряхнул листья, гревшие его всю ночь. Вспомнил, где был костер, осторожно ступая, нашел его остатки. В еще теплой золе отыскалось несколько тлеющих угольков. Обложил их тонкими, как былинки, веточками, осторожно подул. Появились робкие язычки пламени. Вскоре костер разгорелся, осветив округу. Эльфу захотелось есть, он огляделся и увидел вокруг полурастоптанные грубыми ботинками остатки пиршества. «Живем!». Эльф не был особенно брезгливым, а в нынешних условиях и подавно. Поел то, что лежало рядом в пятне света, — несколько крабовых палочек, пара вишен, немного ветчины и сырая клешня омара. «Сносный ужин», — подумал он. Остальное решил собрать утром. Допил из подвернувшейся бутылки водку, поморщился, закусил вишней и, подложив в костер толстых дров, снова лег спать.

Утром исправно, хоть и чуть позже, чем накануне, взошло яркое холодное солнце. Эльф сладко потянулся, поворочался в листьях и окончательно проснулся. Умылся в реке. Стуча зубами от ледяной воды, раздул тлеющие угли. Поискал съестного. Остатки еды были разбросаны по всей поляне, словно после взрыва, не оставившего воронки. Сначала он хотел собрать все съестное в одну кучу, но потом решил, что и так, как есть, тоже неплохо. С тем, взяв очередную недопитую бутылку «Pinot», снова завалился в листья. Потягивал вино, глядел на небо, провожая глазами полупрозрачные облака, пронизанные солнцем. Небо было чистым и синева ничем не замутнена, словно в хорошей линзе, как это бывает только в средине осени. Ничто не мешало видеть истинный цвет неба, ни летняя жара, ни зимний мороз. «Что происходит с воздухом к октябрю? Почему небо становится таким близким и простым только на закате жизни, будто кто-то на прощанье дает природе возможность полюбоваться тем, что всё остальное время было искажено и замутнено? Почему такая простота открывается только сейчас? Лето источает какую-то суету жизни и сочится желанием успеть нажиться, напитаться, урвать свое, с потным рвением, чавканьем и непрерывным рысканием в поисках новой цели. Осень приносит спокойствие, понимание бесполезности всего, что заботило летом. Остаешься один на один с основой, смыслом и своим бессилием». Ветер шелестел листьями, как страницами книги, в которой можно найти ответы на все вопросы. Было одиноко и хорошо, хотелось плакать и улыбаться. Вино было сладким и терпким. Верилось, что есть только сейчас, и это сейчас прекрасно. Качались черные ветви дуба с последними съежившимися в ожидании холодов листьями, греющимися на солнце. А оно, казалось, и само уже не верило в наступление тепла, светило из последних угасающих сил по инерции и из любви к свету. «Если бы можно было никогда не возвращаться в города. Если бы только можно… Если бы… Если бы можно было вернуть всю силу, уничтоженную жизнью в незаслуженном тепле и игрой по несуществующим правилам…».

Хорошо быть там, где хочешь, и быть свободным. Можно сожалеть о прошлом, строить планы на будущее, смотреть на облака и небо, пить недопитое вино, доедать оставшуюся еду.

Над Москвой висели давящие, насупленные осенней тяжелой водой тучи, а здесь до поры было солнечно и ясно. Так продолжалось несколько дней, пока однажды утром Эльф проснулся и услышал, как по листьям, словно лапки бесчисленных стрекоз, перебирают дождинки, создавая непрерывный успокаивающий шорох. Он почувствовал, как потяжелела его отсыревшая за ночь куртка и под ней майка с надписью «… so what?..», ощутил, как до самой середины каждой косточки его пробирает холод, спокойно и уверенно выворачивающий суставы. По лицу его, как прощальная слеза, на ощупь пробиралась капля. Из волос на висок, потом возле глаза, прошла по щеке, защекотала в уголке рта, свернула на подбородок и сорвалась в лиственный хаос. Он встал и, после долгих поисков не нашел на поляне никакой еды, кроме нескольких кусочков черствого хлеба да початой бутылки «Hennesy». Тогда он съел хлеб, выпил коньяка и, глядя на темную недобрую воду осенней реки, загрустив, понял, что тут ему не прожить, пришло время уходить. Возвращаться. Он шел, и ветер подгонял его в спину, заставляя ежиться от порывов, тонких и пронзительных, как шипы терновника.

Эльф углубился от реки в лес, следуя едва заметной тропинке. Вскоре тропинка стала совсем невидимой из-за палой листвы. Сначала он пытался разгребать ее, чтобы не сбиться с пути, но быстро устал и пошел наугад. Вскоре понял, что заблудился, но это не удивило и не испугало его. Он шел не заботясь ни о чем и через пару часов оказался на той же поляне, откуда ушел. Несколько минут он стоял, обозревая знакомые места, потом допил коньяк, разгреб слипающиеся листья, улегся в самую их середину, зарылся в них глубоко, как только мог, и уснул, не задумываясь и не зная, что будет делать завтра.

Ему приснился несостоявшийся самоубийца из метро. Он сидел под цветущими вишнями, весь в белых лепестках, которые ветер обрывал с веточек, и они кружились в воздухе, набивались в волосы, чуть слышно касались щек. Он смотрел прямо на Эльфа, и не было в его лице ни намека на безумье, больше того, лицо его было светлым и спокойным, как у человека, нашедшего свое место в жизни и понявшего, как жить отныне.

— Небо стоит того, чтобы его увидели. Начнем с простых вещей. Кто боится смерти? Кто боится тюрьмы? Кто готов пожертвовать жизнью ради избавления от счастья свиньи у теплой кормушки, которое нам готовят? Кто не хочет помирать сытым быдлом? Кто считает, что жизнь человека состоит в движении, в прорыве вперед, в достижении неведомого? Кто считает, что развитие человечества, как и эволюция жизни на Земле, состоит в создании и сотворении того, чего никогда не было? Кто согласен, что человек слишком несовершенен и мы должны рвать жилы себе и другим, чтобы он стал лучше? Кто согласен с тем, что прорыв потребует наших жизней и жизней наших друзей? Кто согласен поставить крест на своей жизни и — что гораздо трудней — на жизни других? Кто согласится умереть за других? Кто сможет убить любимого человека, чтобы только не видеть, как он превращается в ублюдка? Мы не боги, мы многого не знаем, так кто согласен умереть ради того, что может оказаться ошибочным? Кто согласен умереть ради нашей правды?

Иван сел бледный, словно вместе со словами из него вытекла половина крови.

— Собрание считать открытым. Белка…

Кроме Ивана и Белки в операции принимали участие только Сатир и Истомин.

— Взрыв состоится двадцать девятого октября. День рождения Ленинского Комсомола, Нестора Ивановича Махно, — она рассеянно замолчала. — Да… Махно, Христофора Колумба, Александра Зиновьева, Галлея. Так… Ещё кого-то. Это предыстория.

Белка говорила это светлая, словно весеннее солнце. После поездки на реку она чувствовала себя так, как чувствует четырнадцатилетняя девушка, впервые поняв, что влюблена. И даже то, что она не понимает, в кого влюблена, совершенно не мешает ей жить и чувствовать безотчетную радость. Всё внутри неё словно бы вдруг превратилось в тополиный пух. Её так и тянуло подпрыгнуть, чтобы посмотреть, сможет ли она полететь. Витая где-то в облаках, она сообщила присутствующим план проведения взрыва. Потом, растерянно обвела всех взглядом и спросила:

— Вы уверены в том, что это необходимо?

— Что? — застыл Иван и вдруг резко дал ей пощечину. Несмотря на худобу, он был очень силён. Голова Серафимы дернулась. — Что за мысли? Теперь, за день до дела?

Сатир рывком бросился на Ивана, но Белка успела вклиниться между ними.

— Все правильно. Я расслабилась. Правильно.

Замерла, закрыв глаза, не переставая всё так же растерянно улыбаться, потерла загорающуюся щеку. В другое время она и сама бы обязательно ответила, как не раз делала, и если сейчас согласилась стерпеть, значит, действительно считала себя виноватой или просто стала другой. Когда открыла лицо и огляделась, глаза её продолжали сиять, как ёлочные игрушки перед Новым годом.

— После взрыва будем стреляться, — сказал Сатир, холодно и презрительно глядя на Ивана.

— После взрыва всё, что угодно, — криво усмехнулся тот.

И взрывчатка, и радиоуправляемые взрыватели были уже куплены. Оставалось только дождаться ночи двадцать девятого и осуществить задуманное.

Погода была самая подходящая — безлунная ночь и мелкий дождь. До памятника добрались заранее, чтобы было время осмотреться. Они были здесь несколько раз до этого, поэтому местность была им хорошо известна.

Памятник стоял посредине небольшой площадки, вымощенной каменными плитками. В разные стороны от неё расходились асфальтовые дорожки, недавно обсаженные тонкими липами. С одной стороны от площадки проходил непонятно зачем выстроенный высоченный забор из серых бетонных плит, за которым начинался дикий запущенный парк, идущий едва ли не до самой кольцевой дороги. Узкая полоска парка — метров двадцать — была отделена этим самым забором от основного массива, но деревья здесь были какими-то редкими и чахлыми. В этом редколесье Иван и Белка, нагруженные сумками, в которых были взрывчатка и детонаторы, ждали, пока Сатир и Истомин обшарят окрестности. Разведчики бесшумно появились из-за сетки дождя.

— Вроде, все чисто, — сообщил Сатир, тревожно втягивая воздух. — Но что-то томит. Нервы, что ли… Завяжу с травой.

— Да, все нормально… — подхватил Истомин. — И даже более того…

Он вдруг осекся, как будто у него перехватило горло, он быстро оглядел всех и стал смотреть в сторону.

— Волнуешься? — спросил Иван. — Не бойся, сейчас все кончится.

— Да, я знаю. Недолго уже…

Тот внимательно посмотрел на него.

— Ты чего толстый такой? Что у тебя там, бронежилет под курткой? — деловито и весело поинтересовался.

— Нет, скорее наоборот.

Поняв, что внятных ответов не добиться, Иван оставил его в покое.

Для верности террористы подождали еще немного, настороженно вслушиваясь в мерный шорох дождя, и направились к памятнику. Заложили взрывчатку возле одной из ног царя, подсоединили детонаторы к приемнику. С электроникой снова возился Истомин, как самый понимающий. Они отошли на безопасное расстояние, залегли под деревцами у забора. Позиция была выбрана не очень хорошо, но ничего лучшего рядом не было. Все слишком хорошо просматривалось. Пульт взял Иван.

— Ну, поехали! — в темноте сверкнули стекла его очков.

Наступила тишина, и ничего не произошло.

— В чем дело, Ист?

— Дай сюда, — Белка нащупала его руку с пультом, переделанным из обычного телевизионного. Проверила батарейки, они были на месте.

Истомин заворочался, закашлял, потом раздался его сдавленный голос.

— А что, что происходит?

— Как что? — Иван шипел свистящим шёпотом. — Это ты у меня спрашиваешь?

Тот молчал.

— Почему нет взрыва?

Снова молчание.

— Пристрелю гада! — захрипел Бицепс. Послышался шорох, он полез во внутренний карман. Раздался щелчок взводимого пистолета.

— Иван!.. — Сатир бросился к нему, пытаясь перехватить пистолет.

Вдалеке раздался шум заводимых моторов, на противоположном краю парка загорелись фары, и по дорожкам прямо к ним понеслись машины.

— А, сука! Продал! — Иван ударил на ощупь несколько раз Истомина по голове рукояткой пистолета, тот пронзительно, по-щенячьи завизжал. Вскоре две машины остановились поблизости от них, направив фары в их сторону. Что-то заорал голос из мегафона, но террористы его не услышали, так как Иван, встав на колено открыл по милиции, или кто это был, беглую, но уверенную стрельбу. Он, как и Белка, был хорошим стрелком, в свое время даже получил второй взрослый разряд по пулевой стрельбе. Раздался звон бьющихся стекол, фары потухли одна за другой. Белка с Сатиром вжались в землю, с ужасом понимая, что случилось самое ужасное из всего, что могло бы произойти. Рядом на одной ноте верещал Истомин.

Вдруг все вокруг осветилось вспышкой и раздался взрыв, разом перекрывший и плач и выстрелы, и ослепивший всех. Памятник нелепо подскочил в воздухе и медленно завалился на сторону, громыхнул по плитам, выбив лицом бетонную крошку. Иван попал в заложенную взрывчатку. Издав радостный вопль, Бицепс захохотал, задирая голову к небу, встал во весь рост и пошел на машины, непрерывно стреляя и хрипло выкрикивая безо всякого мотива:

Он орал еще какую-то беспросветную чушь, но ее не было слышно. Первая ответная очередь ударила его в грудь. Он запнулся и снова пошел вперёд. Патроны у него быстро кончились, но он продолжал двигаться, не переставая щелкать бесполезным пистолетом.

Возле машин зажёгся небольшой фонарик и красная точка рядом с ним, слабый луч светил в темноту, пытаясь выхватить приближающегося террориста. Вероятно с группой захвата приехали репортёры, с радостью ухватившиеся за сенсацию. Судя по тому, что фонарь стоял неподвижно, камеру поставили на капот машины. Журналисты не хотели подставляться под пули. Милиция своих ручных фонарей не зажигала, то ли не взяли с собой, то ли в переполохе забыли о них. Вообще, было похоже, что они не ожидали вооруженного сопротивления и толком не подготовились к такому обороту событий.

Следующая очередь задела ногу Ивана, он упал на одно колено, с трудом встал и, загребая раненой ногой листья, снова двинулся вперед, выставив перед собой пустое оружие. Очки его упали, он видел только бесформенные яркие пятна, бегающие в глазах после взрыва, да злые колючие вспышки выстрелов, ядовито сплевывающих его смерть. Третья очередь прошила голову, разворотив костлявый лоб и глаза. Его бросило на спину, и над парком повисла мгновенная тишина, лишь отчетливо были слышны холостые щелчки пистолета, который продолжала сжимать дергающаяся в последних судорогах рука Ивана.

— Всем встать, руки за голову! Быстро! Встать! — заорал пришедший в себя мегафон.

Истомин, всхлипывая, завозился рядом, лежа на боку и повернувшись спиной к Белке и Сатиру. Послышался треск расстегиваемой молнии на куртке, потом хлюпанье, и запахло бензином. Не глядя на друзей, он быстро заговорил, размазывая по лицу черную в темноте кровь из разбитой головы, чтобы не заливала глаза:

— Когда я пойду, не смотрите на меня. Уткнитесь в землю и не смотрите, как бы я ни кричал. А как только услышите хлопок, вставайте и, не глядя на меня, бегите к забору. Перелезьте через него. Я там приготовил доску, пошарите, найдете. Приставьте и бегите. Обо мне не думайте, теперь мне уже всё равно…

Он замолчал на секунду.

— Я не хотел, чтобы вот так всё…

Потом поднял над головой руки и пошел вперед.

— Не стреляйте, сдаёмся!

Он шагал медленно, никуда не торопясь, еле различимый за дождем. Свет фонаря камеры не доставал до него. Обошел стороной мертвое тело Ивана, в безжизненных глазницах которого кровь уже мешалась с водой, приблизился к лежащему лицом вниз памятнику, которому взрывом оторвало ногу, открыв пустоту внутри. Воспользовавшись тем, что луч камеры был направлен в другую сторону, никем не видимый Истомин снял куртку. Оказалось, что он весь обвязан небольшими цилиндрами с фитилями. Пошарив по карманам, снова поднял руки над головой.

— Подойти ближе, чтобы вас было видно! — проорал истерящий мегафон.

Истомин шел, приближаясь к освещенной территории. Вдруг над головой его зажглась маленькая яркая точка. Погорела не более секунды и упала вниз, на одежду, как падающая звезда за пазуху счастливцу. Истомин вспыхнул факелом — все на нём было пропитано бензином. Раздался крик, резкий и безнадежный, так кричат только один раз в жизни, когда не остается надежд на спасение. Пылающая фигура в лохмотьях пламени заметалась по площадке перед постаментом с поверженным памятником, ни на секунду не переставая рвать своим воплем перепонки. Что-то на нём хлопнуло, и всё вокруг на секунду озарилось нестерпимо белым, ослепляющим светом. Стрелки у машин схватились за глаза. Со стонами согнулись пополам, присев на мокрые плиты. Белка и Сатир, окаменев, лежали лицом в землю под деревьями, зажатые между забором и засадой. Услышав хлопок, первым пришел в себя Сатир. Он вскочил на ноги и, стараясь не смотреть в сторону, куда ушел Истомин, но всей кожей замечая движения теней от огня, и на самом краю зрения видя живой факел, мечущийся вокруг поверженного великана. Он поднял Белку, отвернув её от памятника, и потащил к забору. Пошарив по земле, они действительно нашли доску. Приставили её к забору и перелезли на ту сторону. Соскочили вниз. Белка немного подвернула ногу, Сатир ничего не заметил, а она не показала вида. За забором в черное небо взлетали «огненные шары», фонтаны «живого серебра», «золотые змеи», «вальсы цветов». Это рвались фейерверки, которыми Истомин обвязал себя, как бросающийся под немецкий танк боец гранатами. Искры вылетали из него, как сгорающие пчелы из полыхающего улья. Камера спокойно и бесстрастно запечатлевала самосожжение.

— Что это? — заворожено зашептала Серафима.

— Миф. Великолепный новый миф, — понял Сатир, и внутри него всё опустело от такой догадки.

— Надо расходиться. По одному уйти легче. Ты туда, я сюда.

Она подтолкнула его. Он пробежал несколько метров и остановился.

— Где встречаемся?

— На озере. Там и перезимуем.

Невидимый Сатир кивнул невидимой Белке, и они побежали в разные стороны. В другое время он, вероятно, радовался бы весенним зайцем, но сейчас уши его продолжал резать крик горящего заживо, как летчик в сбитом самолете, Истомина. Ни мыслей, ни чувств не было, был только этот крик, как конец всего, как торжество вселенской смерти.

Сатир бежал недолго, не более минут пяти, как вдруг услышал далекий собачий лай. Судя по тому, что звук перемещался, собака кого-то преследовала. Его как обожгло. Он ринулся в ту сторону, откуда слышался лай. Бежал отчаянно быстро, чувствуя, что сейчас всё зависит от скорости. Временами переставал понимать, куда бежать, тогда останавливался и внимательно прислушивался к трепещущей лесной тишине. Лай раздавался снова, и он брал направление. Сатир хорошо бегал по лесу в темноте, не натыкаясь ни на что и не спотыкаясь. Вскоре он понял, что находится совсем близко, и в это время лай остервенел, забился, перейдя в хрип и рычание. Собака настигла жертву и рвала её. Сатир побежал изо всех сил. Вскоре он увидел меж деревьев неясный мечущийся ком, от которого неслись отчаянные крики и треск рвущейся ткани. Вблизи были видны контуры человеческой фигуры, корчащейся на земле, и вцепившейся в неё собаки. Животное только начало поднимать навстречу ему голову, когда удар тяжелого ботинка с хрустом отшвырнул её в сторону. Тварь покатилась по земле, нелепо изгибаясь, попыталась встать на передние ноги, но сломанный позвоночник не слушался и она завалилась на бок, перебирая лапами и всхрапывая. Сатир бросился к Белке. Приподнял голову и увидел её шею в лохмотьях изорванной кожи и мяса. Кровь толчками вырывалась из огромной раны, свистя выходил воздух. На лице чернели царапины и ссадины, глаза стекленели, жизнь уходила из неё быстро, словно спохватившись, что слишком задержалась. Не понимая произошедшего и боясь даже думать об этом, Сатир прижал Белку к себе и закричал, как кричат дикие звери в чащах, обнаружив после прихода с охоты, что их логово разорено, а детёныши, маленькие, беззащитные и доверчивые, как первая трава, убиты и изорваны в клочья. Он выл долго, обвиняя небо, спрятавшееся в грязной вате облаков, пока не услышал, что с той стороны, откуда они ушли, приближаются, взяв след, новые собаки, сильные и бесстрашные в стае. Вероятно, по рации было вызвано подкрепление. Тогда он закинул умирающую Серафиму на плечи и снова побежал, как несколько минут назад, но теперь, чтобы избежать встречи. Вскоре понял, что, как бы он ни напрягался, как бы ни рвал мышцы, ничего не получается. Лай приближался неумолимый и неизбежный, как зима. Когда стало ясно, что им не уйти, он остановился, осторожно положил Белку на землю у ствола дуба и стал собираться с силами, ни на что больше не надеясь и ни во что не веря.

Он глубоко вздохнул, посмотрел на небо, затянутое тучами, так что ни единой звездочки видно не было, грустно послушал завывание приближающейся стаи, снова вздохнул. И тут что-то коснулось его ноги. Он дернулся, резко повернулся, готовый ко всему, и увидел две светящиеся точки материнских глаз. Он бросился к ним, обнял старый живой пень, заросший мхом и грибами, такой родной и любимый, что хотелось плакать. Корешки погладили его по голове и плечам, потом обхватили Белкино тело, подтащили к себе. Мать аккуратно и плотно укрыла собой своего сына и его чуть живую любовь. Сатир лежал, плотно прижавшись к истекающей кровью Серафиме, и думал, что всё кончено. Возвращаться больше некуда, да и незачем. Псы окружили их и, потеряв след, стали озадаченно рыскать вокруг, пытаясь снова взять направление. Сатир решил, что от судьбы всё же не уйдешь, как вдруг мать издала пронзительный скрип, глаза её сверкнули так, что осветились окружающие деревья, а корни вылетели в разные стороны, похватав собак, и стали медленно сжиматься, как кольца удава. Собаки хватали жёлтыми клыками воздух, хрипели, царапали когтями землю, но всё было безрезультатно. Через минуту на поляне валялись покореженные трупы пяти собак с вывернутыми шеями и высунутыми наружу почерневшими языками.

Затем несколько корешков, слабых и нежных, как новорождённые ужата, медленно оплели горло Белки и стали виться по нему, словно оглаживая, и временами подрагивая, как от боли. Сатир сел рядом, чуть приподнял голову подруги руками, чтобы корешкам было удобнее охватывать рану, и с почти остановившимся сердцем, стал смотреть за происходящим. Мать тихо постанывала, глаза её то вспыхивали в темноте, то гасли, словно она вдруг теряла надежду. Сатир забыл о сгоревшем Истомине, о расстрелянном Ване, забыл, что по их следам могут и уже наверняка отправились преследователи. Он, боясь моргнуть, смотрел на маленьких и слабых «ужат», затаив внутри немыслимую и самую простую из всех надежду. Надежду на жизнь.

Наконец корешки дрогнули, разжались и обессилено сползли вниз, открыв красивую белую шею, на которой едва виднелись тонкие, как шёлковые нити, белые шрамы. Белка кашлянула, дёрнулась и медленно открыла глаза. Мать поспешно отступила в ночь, на прощанье огладив сына по спине корнями. Он быстро обернулся ей вослед и чуть слышно прошептал:

— Спасибо, мама.

Белка попробовала сесть, но тело её ослабело от потери крови и не слушалось. Сатир поддержал её под спину и даже сквозь куртку почувствовал холод обескровленного тела. Спасённую била крупная дрожь, зубы лязгали. Она попробовала сказать что-то и не смогла, снова зашлась в кашле.

Сатир осторожно убрал с её лба слипшиеся от крови волосы. Подышал, согревая, на бледное лицо, руки, шею. Потом аккуратно поднял лёгкое тело подруги и побежал по лесу подальше от поляны, усеянной трупами собак, натренированных на убийство.