Подростки

В НОВОЙ ШКОЛЕ

Утро того осеннего дня я и сейчас вспоминаю то с радостью, то с грустью. Выдалось оно пасмурным. Небо затянуто низкими, темными тучами. Моросит мелкий, противный дождь. Серая мгла окутывает верхние этажи высоченных коробок-домов. Капли воды набухают на ветках деревьев, сиротливо выстроившихся вдоль тротуаров, и, переполняясь, струнками стекают по стволам. Настроение у меня под стать погоде. Я ругаю себя, сам не знаю за что, ругаю погоду, а больше всего достается родителям. И чего вздумалось им в начале учебного года переезжать на новую квартиру! В другой район Москвы. Подождали бы год, а еще лучше два-три года. Больше терпели. И ничего. А тут, видите ли, загорелось. Да что говорить! Разве они могут ждать. И разве могут понять интересы сына. Подумаешь, школьник! Ничего не случится. А я вот теперь переживай, волнуйся, думай и гадай, как-то все сложится.

Правда, квартира хорошая. Три комнаты. Одна из них для меня. Блаженство. Когда поставили новый диван (он заменил мою старую кровать), я плюхнулся на него и минут пять от радости болтал ногами. Но школа! Что-то ждет меня там? Говорят, девчонки в восьмом «А» классе зазнайки. А мальчишки по каждому поводу пускают в ход кулаки. Придется записаться в секцию бокса, чтобы не оставаться в долгу.

Я старался храбриться, но острое, жгучее чувство тревоги не покидало меня. Собственно, чего мне бояться? Правильно сказал отец, с которым мы вместе вышли из дому: «Три к носу, все пройдет. Стерпится — слюбится». А все же кошки скребут на душе. Стараюсь успокоить себя. Чего, мол, тут особенного? Не каменный же я. Волнуется и первоклассник, когда первый раз переступает порог школы. Но его заботы сродни всему неведомому, неиспытанному, чему идут навстречу не столько с тревогой, сколь и с нетерпением. Он мечтает увидеть что-то интересное, приоткрывающее дверь в другой, доселе неведомый мир. И все равно, какая будет учительница, лишь бы она поскорее вошла в класс, поскорее повела за собой. Совсем другое дело, когда позади семь классов, когда появились уже симпатии и антипатии и где-то остались друзья-приятели, которые сядут сегодня за парту без тебя. А впереди еще неясно, как встретят тебя на новом месте, какие будут учителя и сумеешь ли ты быстро к ним привыкнуть. И как примет тебя класс. Тут важна даже такая деталь, где и с кем тебя посадят.

Неторопливо шагая с толстым портфелем в руке по скользкому, мокрому тротуару, я в который раз стараюсь предугадать, как все сложится. Пожалуй, лучше всего, не привлекая ничье внимание, войти вместе со всеми в класс и стать у окна. Подождать, когда все усядутся. И тогда пройти на свободное место. Конечно, выбора уже не будет: тут как повезет. Лучше, понятно, сидеть с мальчишкой. Девчонки, они капризные. И ябеды. Как правило. Сама же задерется, а потом кричит, что к ней пристают. А с мальчишкой всегда можно посчитаться, если что не так. Верно, и среди мальчишек попадаются пакостники. Но реже.

Чем ближе к школе, тем теснее на тротуаре. Уже со всех сторон обступают меня мальчишки и девчонки с сумками, с портфелями, и просто с книгами в руках. И я вливаюсь в эту говорливую живую реку и вдруг решаю: зачем волноваться, предполагать, угадывать? Надо просто идти вместе со всеми мальчишками и девчонками так, как будто бы хожу сюда уже семь лет. Это моя родная школа. Такие же вихрастые, задиристые мальчишки. И такие же то насмешливые, то плаксивые девчонки. И ничего особенного не случилось.

Я пнул ногой палку, валявшуюся на тротуаре, взмахнул широко портфелем и решительно повернул в распахнутые настежь ворота школы.

Потом я часто вспоминал этот день. Связывал с ним многие и счастливые и грустные периоды в своей жизни. Сколько я тогда перебрал вариантов своего появления в классе! А ни один не совпал с действительностью. Началось с того, что у дверей класса меня встретила Ольга Федоровна Мясницкая. Еще молодая, низенькая, с очень строгим, как мне показалось, усталым выражением лица. Я уже разговаривал с ней, когда вместе с мамой приносил документы в школу.

— Новенький? — спросила она. — Вот и хорошо. Я сразу представлю тебя классу.

Пришлось идти вместе с учительницей, как первокласснику. Настроение и вовсе испортилось. Я пробурчал что-то, пытаясь выразить свое недовольство: Ольга Федоровна не обратила внимания. У нее тридцать пять учеников. Не подстроишься под настроение каждого. Она вошла в класс, пропуская меня вперед и чуть подталкивая рукой в спину. Поздоровалась с учениками и представила новенького, то есть меня.

— Прошу любить и жаловать, — сказала стандартную фразу.

Она окинула класс взглядом и увидела свободное место. Оно было единственным. Это я сразу заметил. Стол стоял недалеко от стола, отведенного для учителя, и за ним сидела тоненькая, с узкими плечиками и вздернутым носиком девчонка и бесцеремонно смотрела на меня. В глазах ее прыгали смешинки.

— Что ж, Сережа, тебе повезло, — сказала Ольга Федоровна, снова подталкивая меня в спину. — Садись с Ниной. Она у нас отличница. Очень серьезная девочка. Так что тебе будет спокойно.

А я, едва увидев и это единственное свободное место за столом, и эту капризно выпятившую губки, сразу вспыхнувшую ярким румянцем девчонку, растерялся и даже немного отступил назад, к Ольге Федоровне.

Та по-своему истолковала эту мою нерешительность и снова легонько подтолкнула в спину:

— Ты не бойся, Нина у нас не кусается.

В классе заулыбались.

— Ты что, недоволен? — спросила Ольга Федоровна.

— Почему же, — ответил я, поборов смущение, — очень даже доволен. Мы, кстати, знакомы. Живем в одном квартале, вчера виделись.

Нина передернула плечами и ответила нарочито громко:

— Что-то не помню.

В классе откровенно засмеялись.

— Тихо, ребята, — предупредила Ольга Федоровка. — Нина не сказала ничего смешного.

Я прошел вперед и, поставив сбоку свой тяжелый портфель, сказал не очень учтиво:

— Подвинься.

— Вот еще, — прошептала Нина. — Барин нашелся. Хватит тебе места.

На пререкание у меня не оставалось времени, и я, плюхнувшись на скамейку, легонько отодвинул соседку. И тут же получил сильный тумак в бок острым девичьим кулачком.

— Вот тебе!

— Начнем урок, — сказала Ольга Федоровна, доставая классный журнал.

Я посмотрел на Нину. В ее глазах еще яростнее прыгали смешинки. Мне ничего не оставалось, как признать свое поражение. Два — ноль в ее пользу. Но ничего. Еще посмотрим, чья возьмет.

Постепенно освоившись, я стал оглядываться по сторонам. И сразу же обнаружил знакомого. За столом у окна сидел худощавый, высокий, со спускающейся на глаза темной челкой волос Боря Мухин. Вместе с ним я учился до шестого класса. Мы даже дружили. Ходили друг к другу делать уроки. Потом Борина семья переехала в этот район, и нам пришлось расстаться. И вот новая встреча. Поймав полный любопытства взгляд Бори, я ответил ему улыбкой.

На первой же перемене меня обступили ребята. Через их плечи, становясь на цыпочки, заглядывали и девчонки. Фыркали и убегали.

Подошел, растолкав всех плечом, высокий, плотный парень, протянул руку:

— Родин. Подсказывать будешь?

— Взаимно.

— Тогда лады. Поборемся?

— Завтра, — машинально ответил я, чтобы отвязался.

— Правильно. Никогда не надо делать сегодня то, что можно сделать завтра.

Наконец мы остались с Борей вдвоем.

— Что это за балбес ко мне привязывался? — спросил я.

— Родин-то? А ничего. Он добродушный. Зря не лезет. Лодырь только.

— А я, знаешь, сразу обрадовался, как тебя увидел. Вот, думаю, повезло мне: друга встретил. Сначала, когда вошел в класс, даже оробел. Аж мурашки по спине пробежали. Кругом незнакомые лица. Смотрят настороженно. А как тебя увидел, отлегло на сердце. Все-таки свой.

Боря соглашался, кивал головой.

— Мне хуже было. Ни одного знакомого. А ничего, освоился. Народ здесь хороший. Преподаватели сильные. Ребята, понятно, всякие попадаются. Но в общем-то нормальные, в беде не оставят. И кляузничать не любят. А я терпеть не могу, когда кляузничают. Что мальчишки, что девчонки. В той школе у нас был один такой. Помнишь? Я, как ушел, с одной стороны, жалел, а с другой — и рад был, что от него избавился.

— А кто вот этот, ходит таким пижоном?

— Перепелкин. Стасик. Отличник. У Ольги Федоровны в любимчиках. Лично мне не очень нравится. Скользкий какой-то. Гладенький. Все у него в ажуре. И с ребятами вроде ладит. Без него ни одно общественное дело не обходится. А спроси, кто у него друг в классе, пожалуй, и не назовет.

— Придираешься ты к нему.

— Да нет. Мне-то что. Пусть живет. Благополучненький. А вот зависти к таким нет.

— А с ним что за девчонка сидит?

— Света Пажитнова. Веселая. Хохотушка. А к школе относится серьезно. Даже чересчур. Готова корпеть, зубрить, твердить, даже списывать, лишь бы пятерку получить. Вот неправильно у нас это! Пятерка! Да, может, в жизни-то она ничего не стоит, пятерка эта! Сочинения она пишет на пятерку. Про подвиги разные. А коснись до дела. В кусты.

— Что-то ты уж очень и к Свете…

— Да не про нее я. А вообще. Бывают же такие.

— Бывают.

— Значит, не в пятерках дело.

— Так ты и меня в корысти обвинишь. У меня тоже случается, пятерки в дневнике ночуют.

Боря не стал продолжать этот разговор.

— Ладно, — махнул он рукой. — Поживешь — увидишь.

— А соседка моя что за птица?

— Нина-то? Ничего, справедливая. Эта не будет кляузничать. Скорее на себя вину возьмет.

— А мне показалось, заноза порядочная.

— Да нет. Вообще в классе народ компанейский. Не унывай.

Час пролетел незаметно. Следующим был урок истории, и мы перетащили свои портфели в другой класс. В нем также стояли столы. Войдя после перемены в класс, я заметил, что наш стол разделен жирной белой чертой на две половинки. Нина чинно сидела на своей стороне, сложив бантиком пухлые губки.

— Твоя работа? — спросил я.

— Вот еще, — дернулась она. — Охота мне… связываться.

Историю вела, как мне успел сказать Боря, заместитель директора по внеклассной работе Надежда Михайловна Богданова. Она уже вошла в класс и открыла журнал, а я все еще стоял около своего стола.

— Новенький? — спросила Надежда Михайловна. — Что же ты стоишь? Не робей, садись на свое место.

В задних рядах захихикали. А я, повернувшись, пошел к доске.

— Куда же ты? — удивилась учительница. — Садись на место. Не мешай вести урок.

Но я упрямо шел вперед. И уже у самой доски, протянув руку за тряпкой, счел нужным объяснить:

— Тут кто-то мелком измазал наш стол. Я боюсь, что моя соседка испачкает платье и ей дома за это попадет.

Я взял тряпку, прошел к столу и стер проведенную мелом черту.

Надежда Михайловна спокойно ждала, пока я закончу эту операцию. Потом сказала:

— Послушай, Сережа (наверное, в классном журнале она вычитала мое имя), с первого дня ты нарушаешь порядок. Это не годится. Делаю тебе замечание. И запомни: еще одно такое замечание, и я попрошу тебя из класса.

Я молча опустился на свое место.

— Что, достукался? — сверкнула на меня темными, но вовсе не злыми глазами Нина.

Все-таки я решил выяснить после уроков, действительно ли у Нины такая плохая память, что она забыла о вчерашней нашей встрече. Отец мой оказался приятелем ее отца. Они столкнулись лицом к лицу у остановки автобуса. Разговорились. Один представил свою дочку, другой сына. Мой отец посетовал, что приходится отправлять сына в новую школу, когда учебный год уже начался. А Нина тут же вставила:

— У нас школа хорошая.

— Правда, хорошая? — не утерпел я.

— Приходи, сам убедишься.

А в классе сделала вид, будто не знает меня.

Теперь я хотел понять, что случилось. Но сколько ни вертелся во дворе школы, Нина не выходила. Присел на скамейку. Решил ждать хоть до ночи. Вывела меня из задумчивости Света. Подбежала, хохотнула, толкнула в бок портфелем:

— Новенький! Нину, что ль, ждешь? Не дождешься. Она сразу после уроков домой ушла. Вон с той стороны. Через двор. Там дырка в заборе есть. Ты новенький, не знаешь.

Я ничего не ответил. Встал, поднял с земли свой портфель и медленно побрел домой.

ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Мне хотелось побыть одному. Подумать. А может, просто немного успокоиться, поостыть. Но и отец и мать оба оказались дома. Только, наверное, и ждали моего возвращения из школы. И сразу — с расспросами: как да что? Понравилось ли? Хорошо ли встретили? Словно я в гости ездил. Хотел промолчать. Да разве от них скроешь! К тому же у меня на лице, видно, было написано все мое неудовольствие. Пришлось рассказать и про соседку, и про замечание, полученное от учительницы.

— Не повезло мне, — угрюмо подытожил я.

Отец тут же принялся доказывать обратное:

— Да что ты! Помню, когда я учился, все мальчишки только и мечтали сидеть с девчонками. Я, например, у своей соседки всегда задачки списывал.

— Ну вот еще! — запротестовала мать. — Чему ребенка учишь?

— А что поделаешь, — развел руками отец. — Что было — то было. Каюсь, допускал ошибку. Вот и не вышло из меня инженера.

Папа у меня чудак. Чуть что — так кается. А ведь все знают, что он лучший токарь на заводе. Инструментальщик. Инженеры к нему за советом идут. Про это молчит.

Но мне-то от всего этого не легче. Сделал бравый вид, после обеда засел готовить уроки. Наутро в школу шел с неохотой. И словно предчувствовал: кто-то опять наш стол разделил пополам мелом. Я не обратил внимания. Думаю, ладно, посмотрим, что дальше будет. На большой перемене подходит ко мне Стасик Перепелкин:

— Хотел тебя предупредить, да вижу, сам понял: линию эту не стирай. Пускай между вами водораздел будет. Так надо.

— Кому надо?

— Нам надо. Мне.

— Я у тебя в подчинении не состою.

Но Стасик твердит свое:

— Не будь дураком, прислушайся к умному совету.

— И не подумаю.

Повернулся и ушел. А едва начался урок, взял тряпку и стер этот противный водораздел к черту. Минут пять тер, аж руки заныли. Получил замечание теперь уже от Ольги Федоровны, нашей классной руководительницы. Соседка по столу всю эту мою операцию будто и не видела. Так, глазами скосит и отвернется. Сидит, как истукан, словно ее не касается. Но я тоже выдержал марку. Молча отнес тряпку и сел на место.

После занятий за мной увязался Стасик. Что ж, думаю, отступать не буду. Сердце, конечно, немножко постукивает, но ничего, терпимо. Стасик догнал меня в сквере.

— Погоди, поговорить надо. Чего удираешь?

Голос у него скрипучий, дребезжащий.

— Почему не внял разумному совету? Я ж тебя предупреждал.

— А кто ты такой?

— Мы — общественность.

Я усмехнулся:

— Мычать и корова может.

Стасик побагровел:

— Брось самовольничать! И к Нине не лезь. Без тебя есть у нее друзья.

— Не нужна мне ваша Нина, а насмехаться над собой не позволю. И водораздел твой, если еще раз проведешь, сотру.

— Сотрешь?

— Сотру.

— Ну, сейчас ты у меня получишь.

Он выставил вперед кулаки. Я приготовился дать сдачи. Но тут из-за поворота вышли четверо наших одноклассников. Почему-то в школе их называли «братьями Федоровыми». Почему? Я так и не понял. Фамилии у них разные. Никакой ассоциации. Есть сестры Федоровы, но братья? Знаменские, еще куда ни шло. А тут… В общем, Федоровы. Маленькие, тоненькие, каждый по отдельности они ничего не стоили. Но они всегда ходили вместе, и попробуй их тронь. Четверо. Любому надают тумаков и убегут.

Поэтому с «братьями» никто не хотел связываться.

— Стасик! — окликнули они еще издали. — Мы тебя как раз ищем.

— Чего? — недовольно отозвался Стасик. Появление «братьев» расстраивало все его планы.

«Братья» подошли, замкнули нас в кольцо.

— Новенького не тронь, — сказал один из них. — Он у нас под защитой.

— Да я ничего, — отступил Стасик. — Поговорить только хотел.

— Поговорил, и хватит. Он правильно сделал. Класс одобряет.

Они увели Стасика. Чудаки. Все равно ж я бы не отступил. А теперь получалось, вроде бы я струсил.

На другой день я спросил Нину:

— Этот долговязый Стасик, кто он тебе?

— Никто.

— А чего он за тебя заступается?

— За меня все заступаются. Не запретишь же!

— Мелом-то на нашем столе он упражнялся, — сказал я.

— Чудак.

— Чего ему надо?

— А я знаю? Ненормальный.

Но мне захотелось узнать, как Нина относится к Стасику, к «братьям Федоровым», к другим мальчишкам. Я все чаще стал поглядывать на нее. Меня удивляли ее глаза. Лицо ее редко меняло выражение. А вот глаза! В них можно было увидеть все. То гнев, то радость, то доброту, то осуждение. И когда она смотрела на меня (хотя это случалось редко), в глазах уже не было злорадства, как прежде. А вот поступки ее не вязались с тем, о чем говорили ее глаза.

Прошло уже две недели, как я определился в новой школе. Все, кажется, успокоилось. И вдруг сегодня снова разразилась буря. Началось с того, что Нина получила по физике двойку. Вот тебе и отличница! Вся пунцовая прошла она от доски к столу, села на краешек скамейки, отвернулась от меня к окну. Она всегда так делала, когда была не в духе. В классе установилась гнетущая тишина. Наш физик Федор Лукич спокойно довел урок, и все вышли из класса тихо-тихо, словно чувствовали себя виновными за эту двойку. На следующий час мы перешли в географический кабинет. Нина немного успокоилась. Я все поглядывал на нее, стараясь выбрать подходящий момент, чтобы отвлечь от грустных мыслей. А она вдруг бросила ручку, повернулась ко мне и громко, на весь класс сказала:

— Не смей на меня глаза пялить! — И пристукнула маленьким беленьким кулачком по столу. — Что я тебе, новые ворота, что ты на меня, как баран, уставился?

Это было уже слишком. Я сидел красный, как вареный рак, и не знаю, сказал ли что-нибудь, потому что не помню, как вскочил и выбежал из класса.

Слух о Нининой двойке между тем дошел до учительской, и говорили, что Ольгу Федоровну вызывала завуч. О чем они толковали, не знаю, только Ольга Федоровна, придя в класс на свой урок, тотчас же решила уточнить у Нины, как все произошло. Нина отделалась общими фразами. А когда прозвенел звонок, возвещающий о конце урока, подошла к Ольге Федоровне и попросила:

— Пересадите меня, пожалуйста, на другое место. Хоть на самое, на самое плохое. Я на все согласна.

У Ольги Федоровны вытянулось от удивления и без того худощавое, длинное лицо, а глаза округлились, как теннисные шарики.

— Что за каприз, Нина? — спросила она. — Ты меня удивляешь.

Но Нина не отходила и стояла на своем, хотя ее обращение к классному руководителю привлекло внимание любопытных, а их в каждом классе хватает, и около стола собралось с десяток учеников.

— Вовсе не каприз, — покраснев, ответила Нина. — Просто я не хочу сидеть с Сережей Нартиковым. Он мне все время в глаза смотрит.

— Глупости, — отмахнулась Ольга Федоровна. — Что это с вами происходит? То Тамара Белова с Борей Мухиным капризничали, то теперь ты с Сережей.

— Я не капризничаю! — крикнул я с места, торопясь поскорее собрать портфель. — По мне пусть сидит. Могу даже не обращать внимания.

Света Пажитнова прыснула в ладонь и выбежала из класса. Ольга Федоровна сочла за благо выпроводить в коридор и остальных ребят.

— Идите, идите! — подталкивала она наиболее неторопливых. — Дайте нам поговорить с Ниной.

Я вышел вместе с Борей Мухиным. Хотел спросить, чего они с Тамарой капризничали, но решил, что вопрос будет некстати. Не о них, обо мне сейчас разговор. И побежал вперед, будто бы спешу в буфет.

— Не переживай, — догнал меня и зашептал на самое ухо Боря. — Это она по глупости сболтнула. Все уладится.

Но ничего не уладилось. Уже на следующем уроке Нина пересела к Славику Перепелкину. А место рядом со мной заняла круглая, как мячик, Светка Пажитнова.

— На меня можешь смотреть сколько угодно, — смеясь, заявила она. — Не убегу. Мне даже нравится, когда на меня мальчишки смотрят.

Я отвернулся.

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Все-таки я выведал, о каких капризах Тамары и Бори говорила Ольга Федоровна. Действительно, пустяк. Взрослые всегда готовы из мухи слона изобразить. Просто они хотели на уроках сидеть вместе. Потому что Боря помогает Тамаре. Он сильный. И по математике и по физике. А у нее как раз тут пробел. Понятно, когда вместе сидишь на уроках, помогать легче. Тут же можно объяснить, если что неясно. Но Ольга Федоровна их не поняла. Посчитала просьбу за каприз. Конечно, я ее не осуждаю. Ей тоже с нами не легко. Сделаешь поблажку одним, и другие запросятся. И получится, как сейчас, после этого Нининого фокуса. Все вдруг захотели меняться местами. Директор приходил, уговаривал.

А Тамара и Боря иначе поступили. Стали оставаться после уроков. Конечно, им хорошо. У них дружба. А у нас с Ниной вражда. Хотя я против нее абсолютно ничего не имею. Настроение у меня все же испортилось. Боря сразу это подметил. И когда мы вышли из школы, сказал:

— Не печалься о своей Нине. Пойдем лучше с нами. Мы с Тамарой в кино собрались.

А я тогда еще и не печалился. Тем более о Нине. Просто скверно было на душе. И я согласился. Пошел с ними в кино. С тех пор и повелось. Куда они, туда и я. Дружба — водой не разольешь. Тамара — девчонка общительная, веселая. В художественной самодеятельности участвует. Два года в музыкальной школе училась. Еще до смерти отца. А Боря тоже на баяне пробует. Ну и я с ними за компанию: на гитаре стал играть. Нас так и прозвали — «музыкальное трио».

Все, кажется, наладилось. Только, с тех пор как Нина пересела от меня на другое место, порою после уроков или по вечерам, выполнив домашние задания, уходил я в старый парк, на берег озера. Там, в тишине, мне было лучше. Я понимал, что у Бори и Тамары свои разговоры, свои интересы, и старался не докучать им. В парке из ребят меня редко кто мог увидеть. Лишь отец знал об этом моем убежище. Закинув удочку, сидел я на одном месте, наблюдал и мечтал.

Осень стряхивала пожелтевшие листья с деревьев. По-разному расставались они со своим потускневшим, когда-то зеленым нарядом. Одни сбрасывали листья легко и свободно, словно те все лето были им в тягость, и теперь легкого ветерка достаточно, чтобы маленькие парашютики, как желтые мохнатые снежинки, посыпались на землю, устилая ее пушистым и шуршащим ковром. Такие деревья я относил к числу капризуль и недотрог, модниц, которые то и дело меняют наряды, и, чуть задержались в одном платьице, им уже и не по себе, они уже и печалятся и плачутся на свою судьбу. Ведь и люди встречаются такие. Вон взять хотя бы Светку Пажитнову. Каждый вечер вылетает на улицу в другом платьице, с новой косынкой на голове или с новой лентой в косах. И когда только успевает переодеваться да причесываться!

Но есть деревья, для которых их зеленый наряд настолько дорог, что и поздней осенью они не хотят с ним прощаться. И солнце иссушит их листья, и мороз отнимет зеленый цвет — цвет молодости, и высветлит, выжелтит их. И ветер нещадно рвет их и треплет. А деревья все держат их, берегут, не пускают. Так и стоят они до весны, играя сережками созревших уже семян и шурша пожелтевшими сухими листьями. И только тогда, когда пригреет солнце, набухнут почки и проклюнутся новые листочки, только тогда разрешают они уставшему за зиму и уже смирившемуся с неудачами ветру испытать наконец радость победы и один за одним унести золотистые пластинки и сережки в чернеющее первыми проталинами поле.

Под стать таким деревьям у нас в классе Борька Мухин. Как упрется в чем, вовек его не собьешь. Не отступит, пока не настоит на своем.

А есть деревья с другим характером. Такие мне особенно нравятся. Они отличаются завидным постоянством. Они, как вот эта елочка, никогда не меняют свой наряд. Осенью какой бы ни бушевал ветер, как бы ни налетал, — запутает, закружит елочка его в своих иголках. И утихомирится суровый великан и уже не рычит, а только вздыхает удовлетворенно: ух, ух! Зимой бережет елочка свою зелень от чужого глаза, прикрыв ее белым снегом.

А ранней весной елочка лишь отряхнет берегшие ее снежинки, умоется свежим майским дождем и словно обновится, помолодеет. За лето прибавит она свежих зеленых иголочек, вытянется вверх и еще стройнее, еще красивее станет.

Такой хотелось бы видеть мне Нину Звягинцеву. Очень она похожа на елочку по всему облику своему. Всегда после уроков в зеленой шапочке, так понравившейся мне, и в неизменном сереньком с белыми полосками платьице. И выросла она уже из него и вытянулась. Сколько раз любовался я ею тайком от всех и от себя! Стоит она с кем-нибудь из подружек у окошка в школьном коридоре, как цапля на своих голенастых ногах. Поднимет ногу, носком одной туфельки каблука другой туфельки коснется. И совсем уж тогда на цаплю похожа. Шейку вытянет, глазки так и сверкают. Радости в них и счастья на весь мир хватит.

Такой виделась она мне в моих мечтах. И знаю ведь, что другая она, взбалмошная и вздорная, никогда не угадаешь, что вдруг выкинет, а вот размечтаюсь и бог весть что себе воображу. С тех пор как Нина опозорила меня, заявив при всем честном народе, что я ей в глаза заглядываю, старался обходить я ее стороной. Зато появилась у меня другая привычка: в воскресные дни мог я часами сидеть на берегу озера с удочкой и глядеть, как отражается мир в его чуть зеленоватой глубокой воде. Иногда мне казалось, что я вижу в бездонной глубине то, что искрилось в Нининых глазах, когда они были добрыми.

Это сравнение особенно поражает меня вот в такие, как этот, тихие часы. Вода в озере светлеет, и видно глубоко-глубоко, и если дать волю воображению, то можно проследить не только за тем, что делается сейчас в школе, но даже узнать, как сложится жизнь нашего класса. Вон там, в глубине, кто-то скромно шагает, опираясь на тросточку. Время клонит его к земле. Да это же Виталий Витальевич, математик из моей первой школы. Он доведет свой класс и уйдет на пенсию. Жаль Виталия Витальевича. Я любил его, наверное, больше всех на свете. Конечно, после папы и мамы, братика Ефимки и… и… еще кое-кого. Я даже не знаю, что полюбил прежде: математику, а потом Виталия Витальевича или, наоборот, Виталия Витальевича, а потом математику. Но, наверное, не будь Виталия Витальевича, не было бы и Сережи Нартикова — участника всех школьных, районных и городских математических олимпиад.

А вот что-то сверкнуло на поверхности, такое яркое, серебристое. Ах, это моя теперешняя соседка по классу Светка Пажитнова. Эта сразу же по окончании школы выскочит замуж. Тут и гадать нечего. Уже сейчас тайком губы подкрашивает. И сразу пойдет к закату ее звезда. Все, к чему в жизни стремилась, уже достигнуто.

«Уж не жду от жизни ничего я», — усмехаюсь я грустно. Но почему-то нисколечко не пожалел о Светке. С этой все ясно.

«А что ждет меня впереди? — подумал и посмотрел в голубеющую под лучами неяркого солнца темень воды. — Как-то сложится моя судьба?»

И захотелось мне увидеть себя рядом с Ниной, мчащимся на сверкающем звездолете. Я в командирском кресле управляю полетом, а Нина у пульта счетно-вычислительной машины определяет маршрут корабля. Мы одни во всем космическом мире. Совсем одни.

— Сколько еще осталось до Венеры, Ниночка? — спрашиваю я.

— Две недели полета, — чуть повернув голову и скосив глаза, чтобы лучше видеть командира, отвечает Нина.

— Может, мы заглянем сначала на Марс? — предлагаю я.

— Заглянем, — соглашается Нина и быстрыми мягкими пальцами нажимает на клавиши машины, чтобы рассчитать изменение маршрута…

Вот какая блажь стала приходить мне в голову. Надо же! Казалось бы, все ясно. С Ниной мы в ссоре. Ну и выбрось ее из головы. Ан, нет. Наоборот, так все мысли и крутятся вокруг нее.

Тишина. Не шелохнутся деревья, не всплеснет волна на песчаном берегу озера.

— Хо-ро-шо! — блаженно потягиваясь, шепчу я.

Чок! — словно в ответ плеснулась рыбина в зарослях камыша.

— Вот дуреха! — рассердился я. — Такую тишину испортила.

Удар щуки словно послужил сигналом к общему пробуждению. Совсем рядом захлопала крыльями и защелкала сорока. Стайка дроздов налетела на красневшую от обилия ягод рябину, и по парку разнесся их дробный посвист: цок-цок-цок. Легкий ветерок слегка зарябил озеро и качнул застывший было намертво поплавок.

Посидеть бы еще, повезет — и возьмет крупная рыба. Но знаю: дома будут беспокоиться. Пора уходить. Смотав удочку, тихо бреду по тропинке к главной аллее парка.

Путь мой лежит мимо высоковольтной линии. И хотя он длиннее, чем людная дорога, ведущая к центральному входу, он кажется мне значительно удобнее, так как после первого же поворота видна сквозь просветы между деревьями красная крыша Нининого дома. А перейдя через шоссе, я сразу выхожу к огороженному высоким забором научно-исследовательскому институту и могу еще целых десять минут идти вдоль забора и надеяться, что, может быть, мать пошлет Нину за молоком или в булочную. И тогда мы до самого магазина будем шагать вдвоем. И никто не подумает, что я специально поджидал Нину, потому что магазин стоит у самого моего дома. А разве нельзя на улице повстречать человека, с которым учишься в одном классе, и пройти с ним до магазина, если нам по пути?

Мне очень хочется повстречать Нину. Потому что с тех пор как я перешел в эту школу и как я ее увидел, мы еще ни разу не говорили с глазу на глаз. А мне хотелось бы спросить, чего она на меня так взъелась, чем я ей не угодил.

Я медленно прошел весь путь до своего дома. Но Нины не встретил. А попалась мне у магазина Светка Пажитнова.

— Пойдем сегодня на танцы, — предложила она.

— С чего бы это?

— Просто так.

Я отказался. Из нашего класса никто из ребят на танцы не ходил, хотя и устраивались они в соседнем со школой клубе. А девчонки бегали. Постоят у стен, поглазеют. Потом, осмелев, начнут друг дружку приглашать. А там, глядишь, и посолиднее партнеры найдутся. И родительский совет, и учителя были против подобных посещений клуба. «Рановато», — говорили они. Но разве за девчонками уследишь!

Вечером я не утерпел и все же пошел к клубу. Сначала смотрел в окно. Потом пробрался в зал. Увидел Свету Пажитнову, Нину. Они тоже заметили меня. Светка, склонившись, зашептала Нине на ухо, кивая в мою сторону.

В коридоре клуба болтался Стасик Перепелкин. Видно, поджидал Нину. Я повернулся и пошел к выходу. Вскоре выскочила и Нина. К ней подлетел Стасик. Я слышал, как она ему сказала:

— Нет, нет, я сама дойду.

Видно, Стасик набивался ее проводить. Нина ушла. Я шел вслед за ней до самого ее дома.

ОТЕЦ

В прорезь почтового ящика ясно вижу опущенную туда газету. Пытаюсь дотянуться до нее кончиками пальцев. Газета чуть приподымается вверх, но в самый последний момент выскальзывает, и все приходится начинать сначала. Промучившись минут пять, нащупываю в кармане куртки карандаш и, поддев им газетный лист снизу, все-таки вытаскиваю его наружу.

Прежде всего смотрю на четвертую полосу. Футбол, хоккей. Опять наши выиграли! Машинально перевернув газету, вижу на первой странице большущий портрет отца. Читаю над портретом: «Передовики предоктябрьского соревнования» И внизу: «Лучший токарь-инструментальщик Назар Павлович Нартиков». Размахивая газетой, перепрыгивая через две ступеньки, несусь вверх, в свою квартиру.

Отец уже дома. Молча кладу перед ним газету, сам деловито достаю хлеб из сумки.

— Что ж ты одну только газету предъявил? — усмехаясь в черные усы, проговорил отец. — Доставай и свой дневник. Посчитаем, кто как выполняет договор о социалистическом соревновании.

Я продолжаю копаться в сумке, словно булки там застряли или зацепились одна за другую и никак их не отцепить.

— Правда, сынок, — подхватывает предложение отца мать. — Ты нам так редко о своих успехах рассказываешь. Поделился бы, как там у тебя в школе.

Я прекрасно понимаю, что мне очень невыгоден сейчас весь этот разговор, и пытаюсь отойти на заранее подготовленные позиции.

— Мама, ты же папку нашего хорошо знаешь. Он хитер. И, конечно, опытнее меня, поэтому всегда выбирает такой момент для подведения итогов, когда его, можно сказать, крыть нечем. Посмотри, какой портретище в газете поместили. Да еще слов разных высоких печатными буквами наставили. И лучший, и передовик, и все такое прочее. А у меня — вы сейчас же про родительское собрание вспоминать будете. Хотя того не знаете, что уважаемая Ольга Федоровна на родительских собраниях старается больше про промашки говорить. Хорошее-то от нас не уйдет, скажет, а вот послушайте, что наши сорванцы натворили. Какое ж тут соревнование? Я у папы на производственном собрании ни разу не был. Может, там тоже про недостатки высказываются.

Отец неожиданно взял мою сторону.

— Гляди-ко, — усмехнулся он. — Несмышленышем прикидывается, а дело говорит. Верно, на производственных совещаниях с нас крепко стружку снимают. Без этого нельзя. Друг дружку сами с наждачком протираем. Чтоб чище были. Иначе какие же мы инструментальщики, если ржавчину друг с друга вовремя не очистим? Оттого, между прочим, и первое место по заводу держим. Не даем никому застояться.

Он поднялся из-за стола, большой, сильный, и вдруг сказал такое, чего я вовсе и не ожидал:

— Давно надо было тебя на завод сводить. Да все откладывал: думал, пусть подрастет. А теперь вот, гляжу, не опоздал ли?

Я не помнил, с каких пор установились у меня с отцом такие добрые, сердечные отношения. Скорее всего, они такими были всегда. А может быть, с того памятного вечера, когда, придя с работы, отец посадил меня на широкое колено и стал рассказывать про завод, про мастерство токарей-инструментальщиков. И выходило, что нет на свете лучше и краше профессии токаря.

Мать налила нам по тарелке наваристых щей, и, склонившись над столом, отец хлебал деревянной ложкой щи и спрашивал:

— Куда же теперь твои ноги поворачиваются? Кем же ты решил стать? Или все еще раздумываешь?

Меньшой братишка Ефимка заерзал на стуле и, прожевывая кусок мяса, выпалил:

— Я уже решил. И с учительницей договорился. Она меня на космонавта учить будет.

Отец строго посмотрел на Ефимку из-под густых бровей и постукал ложкой по краю тарелки.

— Не вмешивайся, Ефимка, когда тебя не спрашивают. Поимей в виду: твой черед отвечать на этот вопрос еще впереди.

— Правда, Ефимушка, — вмешалась мать. — Ты никогда не дашь папе с Сережей как полагается поговорить. А Сереже ведь уже пятнадцать лет. Пора задуматься, куда себя определить. А у него, я вижу, все ветер в голове. Конечно, и побегать надо, и поиграть, разве мы против. Да ведь и путь себе выбирать надо. Разве трудно решить-то, Сережа? Мать у тебя слесарь-монтажник по приборам телефонной связи. Отец, опять же, токарь первой руки. Тебе уж другого пути нет.

Я чуть было не поперхнулся щами.

— А мне Виталий Витальевич говорил, что у меня склонность к математике.

— Все помешались на этой математике, — вздохнула мать.

Ефимка прыснул в ладонь, а отец сказал с некоторой даже обидой за свою профессию:

— И хорошо, что склонность к математике. Сейчас токарю или слесарю, скажем, разметчику да и лекальщику без математики не обойтись. Я вот в кружке по повышению квалификации занимаюсь, так мы там цельный вечер одни цифры пишем.

Чтоб не рассмеяться, я прикрыл рот ладонью. Потом проглотил ложку щей и сказал уже спокойно:

— Папа, так это же совсем другая математика. Наверное, даже не математика, а просто арифметика. А мы уже скоро за логарифмы возьмемся. Они вам и не снились.

Мать только руками всплеснула на такие речи.

— Что же ты отца-то обижаешь? — попыталась урезонить она меня. — Да к нему сам академик приходил. Просил точный прибор смастерить. У нас, говорит, специалисты, сколько ни бились, не могли такой прибор сделать. А твой батька с заданием справился. Да еще благодарность от начальства получил.

Отец довольно усмехнулся в усы, но все же остановил мать:

— Ты погоди, Никитична, хвастаться-то. И не враз все у меня вышло. А тоже пришлось недели две помучиться.

— А все-таки сделал! — стояла на своем мать.

— Сделать-то сделал, да вот, вижу, безбожно отстаем мы в науке от сыновей. И Ефимка такие задачки решает, о каких мы и не слыхивали в детские-то годы. А Сережка и вовсе скоро отца забьет ученостью своей. Нет, Сережа, — подытожил он, поднимаясь из-за стола. — Поведу я тебя все же на завод. Слово, оно, конечно, убеждает, а живое дело сильнее за сердце берет. Спасибо, мать, за хлеб-соль. Пойду отдохну немного, да и мне за свою математику надо садиться. Начальник цеха дал задание один расчет проверить.

— Папа, я с тобой, — тотчас же выскочил я из-за стола.

— Не мешал бы ты отцу, — вмешалась мать.

Но отец снова стал на мою сторону:

— Ничего, ничего, идем, Сережа. — И, обхватив меня рукой за плечи, повел в комнату.

Так уже очень давно у нас установилось. В те дни, когда отец приходил с работы пораньше, послеобеденные часы мы проводили вместе. Усаживались поудобнее на диване. Отец брал газету, а я книгу. Но через минуту то и другое уже откладывалось в сторону и начинался разговор на вольную тему. В такие минуты мне разрешалось задавать любые вопросы.

Иногда отец просил:

— Вижу, книжка тебе шибко интересная попалась. Никак не можешь оторваться. Почитай вслух. Может, и я на старости лет ума-разума наберусь.

И я читал ему. У нас в классе увлекались Хемингуэем. И мы прочли с отцом целиком два тома. Он не все одобрял, и мы жутко спорили. Но на «Старике и море» мнения сошлись. Прекрасно.

Порой отец говорил:

— Что это мы все твои книжки читаем, которые ты выбираешь. Это несправедливо. Достань-ка томик Чехова, мой любимый.

И мы читали Чехова. Как-то незаметно я полюбил этого писателя. И уже сам предлагал отцу:

— Давай Чехова.

На этот раз, когда я закрыл книгу, разговор начал отец. Отложив в сторону газету, он спросил:

— Замечаю, что-то ты сегодня не в настроении. Случилось что-нибудь?

Я даже вздрогнул от этого вопроса. Удивляюсь, как это отец умеет угадывать мое настроение. Вроде и виду не показываешь, что расстроен чем, скрываешь-скрываешь свое самочувствие, а он все равно догадывается. А что, собственно, сегодня случилось? Ровным счетом ничего. После большой перемены нашел у себя в столе записку:

«Когда пойдешь домой, подожди меня у магазина. Надо поговорить. Нина».

Написано печатными буквами, не разберешь, кто писал. Да я и не усомнился в том, что это Нинина записка. Давно хотелось поговорить с ней, выяснить, какие у нее ко мне претензии. После школы битый час вертелся у магазина. Никого. Потом прибегает Светка. Сияет вся от удовольствия.

— Что, Нину ждешь? — спрашивает.

— Да нет, — говорю, — так прогуливаюсь. Что-то голова разболелась.

А она свое:

— Не дождешься. Лучше проводи меня домой.

Вскипел я тут. Отвечаю:

— Мне в другую сторону. — И ушел.

Конечно, с запиской это Светкина проделка. Но знала ли об этом Нина?

Коротко я рассказал отцу эту историю.

— Да-а! — протянул он. — Что-то у тебя не ладится в классе.

— Почему не ладится? — запротестовал я. — Все ладится. У меня уже много друзей. А пересмешники всегда найдутся.

— Конечно, — согласился отец. — Хорошо, что ты спокойно к этому относишься. А что, и сочинение недавно писали?

И об этом наслышан! На заводе, наверное, отцы о школьниках говорили.

— Да, контрольное. Я, кажется, немного напутал про Печорина, но ведь как на это еще посмотреть.

Отец понимающе покачал головой:

— Удивляюсь я, на вас, молодых, глядя. Как быстро вы взрослеете! Вот уж и Печорина на обе лопатки раскладываете. В суждениях определенны и беспощадны.

— Так нас учат, папа.

— Да, учат, — отвечая каким-то своим думам, машинально повторил отец. — Учат. Вы и сами многое на лету хватаете. Что надо и что не надо.

Я подивился таким отцовским словам, пристально посмотрел на него, прикидывая, к чему он клонит. Но ничего опасного для себя не увидел в его карих ласковых глазах и сказал только:

— Да ведь не всегда знаешь, что надо и что не надо. Вот вырасту, специально для ребят счетно-вычислительную машину построю, чтобы подсказывала, что надо, а что не надо.

— Так они же у тебя на подсказках жить будут, — усмехнулся отец. — А сломается машина — и все, и погибли твои мальчишки.

Я сокрушенно развел руками:

— Видишь, опять нехорошо.

— Да ты не увиливай в сторону, — прижимал меня словами к стенке отец. — Что-то не верится мне, чтобы из-за записки так расстроился. Скажи, в школе-то как? Ничего не натворил?

— Кажется, ничего не натворил, — осторожно ответил я.

— Все там же сидишь, в среднем ряду?

— Все там же.

— И девочка эта с тобой сидит? Такая приветливая. Моего товарища Звягинцева дочка.

Второй раз за сегодняшний вечер я похолодел от неожиданного предчувствия опасности. Почему все привязались ко мне с этой Ниной? Неужели отец что-нибудь знает? Или догадывается? А что он может знать? Мои мысли? Что же ему ответить? Я никогда не скрывал от отца правды.

— Да нет, папа, — немного успокоившись, сказал я. — Девочка та пересела на другое место.

— Это почему же? — удивился отец.

— Да так уж получилось. Она сама захотела. Так ей удобнее.

— А! — воскликнул отец. — Тогда другое дело.

Мы еще поговорили немного о разных пустяках и разошлись. Каждый уселся за свой стол: отец рассчитывать новую деталь, а я делать уроки.

ОЛЬГА ФЕДОРОВНА

Предчувствия меня не обманули. Дождался-таки новых неприятностей от этой занозы Нинки Звягинцевой. Все началось с того, что Ольга Федоровна решила силами класса поставить пьесу. А во всем, что касается художественной самодеятельности, Звягинцева первая заводила. Она хорошо играет на музыкальных инструментах, поет и прочее. В общем, без нее ни шагу. Для меня тоже выбрали какую-то роль. И вдруг Нинка заартачилась:

— Не хочу, чтоб Нартиков участвовал. Ему медведь на ухо наступил.

Откуда она это взяла? Но я не вмешивался. Стоял в сторонке и молчал. Ольга Федоровна начала уговаривать Нинку: мол, у меня небольшая роль и совсем немузыкальная.

— Все равно. Или я — или он.

Ах так, думаю. Повернулся и ушел. А Нинка тоже фыркнула и вслед за мной убежала. В общем, все расстроилось. После мне Борька рассказывал, что Надежда Михайловна, которую, как руководителя внеклассной работы, Ольга Федоровна попросила быть главным режиссером, предупредила:

— Пока не научите их уважать искусство, ни о каком спектакле не может быть и речи.

Интересно, если это и обо мне сказано, то совсем даже напрасно. Искусство я уважаю и вовсе ничего такого не сделал. А за Нинку Звягинцеву отвечать не собираюсь.

Ольга Федоровна очень расстроилась и несколько дней с нами не разговаривала. Уроки она вела, а о классных делах — ни слова. Мне было жаль нашу классную руководительницу. Человек она, кажется, хороший, и нам желает добра. А получается одно расстройство. И дело было вовсе не в моей роли, а в том, что всю декорацию к спектаклю должен был рисовать я. Мне и роль-то предложили только для того, чтобы как-то заинтересовать.

И вот теперь Ольге Федоровне надо было искать какой-то другой выход. В классе ее многие называли сокращенно Ольгф. Даже в глаза. Получалось естественно, будто человек торопится и некоторые буквы недоговаривает. А после этого случая даже самые заядлые шалуны стали произносить полностью и четко: Ольга Федоровна.

Прошла неделя. Во вторник, я точно помню, разыскивает меня на перемене Родин и во все горло кричит:

— Нарт, тебя Ольгф ищет. Беги скорей.

Классную я встретил у дверей учительской. Она была очень серьезна. Я специально посмотрел на ее лицо. И за время нашего разговора она ни разу не улыбнулась.

— Сережа, — сказала она. — Ты знаешь, где я живу?

— Знаю, Ольгф… е… о… а…

Я проглотил последние буквы. Получились какие-то пузыри.

— Будь добр, приди ко мне сразу после уроков.

— Хорошо, Ольгф…

— И возьми с собой краски, кисточки, а также картон и бумагу для декораций.

— Хорошо, Ольгф…

Ольга Федоровна жила с мужем и двумя ребятишками в большом многоэтажном доме. Дом был очень благоустроенным, с двумя лифтами в каждом подъезде, с широкими и просторными лоджиями. А во дворе — тенистые деревья, две или три клумбы с цветами. И так чистенько кругом, уютно. Девчонки, провожая после уроков учительницу, каждый раз завидовали, что она живет в таком красивом, ухоженном доме.

Поднявшись на лифте на пятый этаж, я позвонил. Дверь мне открыли два рыженьких курносеньких мальчугана и, перебивая и оттирая друг друга, стали интересоваться, кто я и откуда.

— А, Сережа Нартиков, — сказал наконец тот, что был постарше. — Мама говорила. Проходи.

Я сложил в коридоре свои свертки и коробки, и мы познакомились.

— Кадя, — сказал старший из мальчиков, протягивая руку.

— Кодя, — повторил второй и тоже протянул руку.

Но вскоре выяснилось, что имена у них были разные и они, знакомясь со мной, вовсе не повторяли друг друга. Одного звали Аркашей, а другого Костей. А по-домашнему выходило: Кадя и Кодя.

Ребята быстро поняли, зачем я пришел к ним, и вскоре свертки были развязаны, коробки раскрыты, по коридору разложены листы бумаги и краски. Кадя побежал на кухню за водой. А Кодя уже малевал что-то, поплевывая на кисточку и спрашивая у меня, какого цвета грива у льва.

От полного хаоса спасла свою квартиру сама Ольга Федоровна. По щелчку дверного замка мальчишки догадались, кто идет, и бросились к матери навстречу, каждый стараясь поспеть первым. Их радостное настроение быстро сменилось на минорное. Видимо, они уже по опыту знали, что сейчас мама станет упрекать их за то, что они поленились и не приготовили себе обед, хотя не такое уж трудное дело разогреть готовые блюда. Но Ольга Федоровна ничего такого не сказала, а быстро прошла в кухню и поставила на газовую плиту кастрюлю с супом и сковородку с картофелем и котлетами.

— Сейчас, озорники, я вас накормлю.

Она спросила, обедал ли я. Я ответил, что перекусил в буфете.

— Тогда, — сказала Ольга Федоровна, — вот тебе комната. Располагайся поудобнее и рисуй декорации.

— Ольга Федоровна! — взмолился я.

— Ну что? Что Ольга Федоровна? Тридцать пять лет Ольга Федоровна. У меня нет другого выхода. С матерью твоей я договорилась. Не срывать же спектакль? Или посоветуешь ждать, пока вы закончите в любовь играть?

Она была утомлена. Это я понимал. Но только зачем она так: про любовь? Какая любовь? У нас с Ниной пока только ненависть. А если это про Борю с Тамарой, так они просто дружат. Я точно знаю. Боря мне говорил. Они и не поцеловались ни разу.

Правда, Светка что-то мне говорила такое про Нину. Мол, ты ей нравишься, вот она и показывает характер. Но я не придал ее словам значения. Поэтому и сейчас спорить с классной руководительницей не стал. Разложил краски, бумагу и не спеша принялся за работу.

Кадя и Кодя сперва заглядывали ко мне в дверь. Но потом Ольга Федоровна увела их в другую комнату и усадила за уроки. В квартире наступила блаженная тишина. Дверь во вторую комнату оставалась приоткрытой, и я видел, когда бегал в кухню за водой, всех троих. Кадя и Кодя сидели за письменным столом напротив друг друга. Ольга Федоровна примостилась сбоку. С одной стороны у нее лежала пачка наших непроверенных тетрадок. На другую сторону она клала уже просмотренные тетради. Эта пачка была совсем маленькая. Проверяя наши работы, Ольга Федоровна успевала следить за мальчишками, чтобы они не отвлекались и не шалили.

Когда пачечки тетрадей, лежавшие на столе, сравнялись, пришел Николай Ильич — муж Ольги Федоровны. Мальчишки, конечно, тотчас же бросили свое занятие. Ушла на кухню и Ольга Федоровна. Вскоре она пригласила меня чай пить.

Мы сидели за большим кухонным столом, пили горячий чай с вареньем, и Ольга Федоровна рассказывала мужу о своих школьных неурядицах.

— Прямо ума не приложу, — говорила она, — что случилось с классом? Взять Нину. Ты ее знаешь, Звягинцева. Спокойная, уравновешенная девочка. А тут словно ее динамитом начинили. Взрывается, едва к ней подойдет вот наш сегодняшний гость, Сережа Нартиков, — и она показала на меня.

Пришлось возразить:

— Я же ее пальцем не тронул.

— Да, не тронул, — согласилась Ольга Федоровна. — Знаю. А тебе известно, что наши девчата мальчишек из нашего же класса колотят? А те молчат. И сдачи не дают. Терпят.

Это она говорила правду. Я сам видел. Светка ударила одного из «братьев Федоровых». Ну, думаем, конец света. Их же вся школа боится. А тут ничего. Сел на подоконник, чуть не плачет, щека красная. Увидела его завуч, подошла. Спрашивает: «Что случилось?» Молчит. Улыбается. А губы дрожат. Вот-вот из глаз слезы брызнут. Мальчишки подсказали, что Света его ударила. «За что?» — «А чтоб не обзывался». — «Нельзя ли яснее?» Что ответила Светка, я не слышал. Завуч нас прогнала. Потом уж молва дошла, что мальчишка ее невестой назвал за то, что она позволяет десятиклассникам провожать себя до дому. А Светка сразу в ход кулаки пустила. И пообещала: «Еще вдарю, если кто такое позволит».

Девчонок в нашем классе большинство — вот они и командуют. Недавно Светка еще номер отколола. Схватила Родина за волосы, тянет вверх и командует: «Встать, сесть! Встать, сесть!» Это до начала урока. Учительница увидела: «Еще что такое?» А она отвечает: «Пусть он на уроке не вертится. Я староста, за него отвечать обязана. А он учителей не слушает, а задачки у нас списывает. Должна я к нему меры принять?»

Ольга Федоровна рассказывает все это мужу, а я тут же сижу, слушаю. И получается, что она и мне на наш класс жалуется. А я ж новенький, ребят плохо знаю, кто чем дышит, помочь не могу.

Николай Ильич советует занять чем-нибудь девчат. Кружок кройки и шитья, например. Да и ребятам найти дополнительное дело.

— Есть у нас кружки, — отвечает Ольга Федоровна. — Да видишь, что с драматическим получилось. Прямо комедия какая-то.

Я решаюсь высказать свое предложение, родившееся тут же, за столом:

— Надо из мальчишек отдельные звенья создать. Тогда девчата над ними меньше власти иметь будут.

Ольга Федоровна с сочувствием посмотрела на меня:

— Заработался ты, Сережа. Беги домой.

Я собираю краски, бумагу. Обещаю:

— Я завтра после уроков все дома доделаю. Обязательно доделаю.

Ольга Федоровна согласно кивает головой. Ее ждут еще полстопки наших тетрадей.

Через неделю в нашей школе объявили запись в кружок по изучению автомобиля. Я подумал: не Николай ли Ильич постарался? И потащил Борьку записываться.

РАБОЧАЯ ЩЕДРОСТЬ

От заводских корпусов солнце отбрасывало длинные тени, и они, искривляясь, ложились на газоны и тротуары, придавая улицам и площадям какую-то особую строгость и собранность. Директор завода без лишних слов пошел навстречу моему отцу Назару Павловичу, когда тот попросил разрешения привести на завод сына, показать, где батька работает и чем занимается.

— Хорошее дело задумал, Назар, — похвалил отца директор. — Я ведь, по правде сказать, давно на ваших сынков да дочек заглядываюсь. Думка такая есть: побольше их на завод взять. Ведь вперед заглядывать надо, смену себе готовить. Так нас партия учит: смотреть вперед, видеть дальше своего носа. Да и сами, если голову на плечах имеем, соображать обязаны, что придет время, когда в другие руки придется передать свое рабочее место. В чьи? Об этом заранее думать надо. Так что сейчас же распоряжусь, чтоб пропуск вам оформили.

И вот мы шагаем по заводскому двору. Отец, я и Боря Мухин с Тамарой. Когда отец перевел свою давнюю мысль о посещении завода на конкретные рельсы, я сразу же ему заявил: без Бори и Тамары не пойду.

— Пойми, папа, мы же неразлучная троица. Не хочу обижать ни Бориса, ни Тамару. Как я им потом в глаза смотреть буду! Нет, только вместе.

Отец согласился.

Горят алым светом в лучах солнца красные стяги на корпусах. Завод готовится к празднику Октября. Перешептываются между собой оголенные ветки лип. Мы шагаем нога в ногу. Высокий, широкоплечий отец, рядом стараюсь вытянуться в струнку я, справа — тоненький и длинный Борис. За ним, уступом, — Тамара.

Отец не может скрыть своей радости. Как же! Дождался. Сына привел в свой рабочий дом, в святая святых их рабочей семьи. Я знаю: этого счастливого момента в своей жизни он ждал давно. Не раз говорил мне, что мечтал об этом, еще когда я лежал в колыбели, когда произносил первые слова, делал первые в своей жизни шаги. Ради этого момента он, мой отец, трудился щедро, с огоньком, стараясь не запятнать своей рабочей чести, чтоб было что передать сыну и не совестно глянуть ему в глаза.

И вот этот момент настал. Отец шагал по асфальтированному, гладкому, словно вылизанному языком, заводскому двору гордо, с достоинством. Мягкие льняные волосы падали на его высокий лоб, и он не отбрасывал их, стараясь ни одним движением не выдать своего волнения и своего переливающегося через край счастья. За свои долгие трудовые годы он привык сдерживать себя и в радости, и в горе. А горя ему довелось хлебнуть немало. Особенно в войну. И свою рабочую специальность получил он не просто так, за здорово живешь, а выстрадал. Тому и свидетельство есть: мозоли на жилистых руках отца. Я никогда не высказывал своих чувств (мальчишке вроде это ни к чему), но отцовские руки были для меня чем-то святым. Бывало, провинюсь в чем-нибудь, ну двойку ненароком схвачу или в баловстве каком перегну. Случается же. Приду домой сам не свой. Отец не ругается, не кричит. Только тень ляжет на его лицо. Сядет молча за стол, низко опустит голову над тарелкой и хлебает щи. А я не могу оторвать взгляда от его рук. И никаких слов мне не надо. И так ясно, что кругом я перед отцом с матерью виноват.

У нас в семье гордились тем, что отец пришел на этот завод еще мальчишкой. Вот так же, как со мной сейчас, прошагал он по тогда захламленному и неуютному заводскому двору вместе со своим отцом — Павлом Нартиковым, моим дедом. Дед поставил его у своих тисков и сказал:

— Доверяю, сын, тебе самое дорогое — мое рабочее место и мою рабочую честь. Береги и то и другое.

На другой день дед уехал с эшелоном на фронт, а мой отец остался у старого верстака осваивать новую для себя профессию. Товарищи деда учили его мастерству. Война на учебу отвела слишком мало времени. Фронту требовались снаряды. Отец освоил производство самой тонкой и самой совершенной детали для них. Именно тогда впервые появился его юношеский портрет в заводской газете. И именно он был особенно дорог отцу как признание его заслуг и свидетельство верности сыновнему долгу. Отец послал газету на фронт. Он так и не узнал, получил дед письмо и видел ли портрет. Вскоре пришло известие о гибели деда на фронте. Не скажу, плакал ли отец по нем. Скорее всего, что плакал. Где-нибудь в укромном уголке цеха, чтоб никто не видел. Но только ожесточился он и стал с особым старанием перенимать у стариков секреты дедовой специальности.

Об этом в нашей семье говорилось частенько. Вообще-то, отец не любил многословия, но на эту тему мог толковать часами.

Может быть, поэтому и я сейчас с особым чувством приподнятости и гордости шагал рядом с отцом. Ни разу еще не взваливала судьба на мои плечи тех испытаний, какие выпали на долю отца. И не прошел я его рабочей закалки. Но то ли сам заводской воздух был особенным или трудовая закваска передалась по наследству, только захотелось мне встать сейчас в один ряд с рабочими людьми, чтобы жить их заботами и радостями, ранним утром подниматься по стремительному звонку будильника и, торопливо позавтракав, шагать к проходной, все ближе чувствуя плечи товарищей.

Заводские корпуса, казалось, дышали. И мне подумалось, что все эти серые, неприметные с виду здания на самом деле живые существа. В них бьется неугомонный пульс жизни. Зародившись однажды, этот пульс не замирает ни на минуту.

Со двора мы прошли в инструментальный цех. Все, кто попадался нам на пути, встречаясь с отцом, приветливо здоровались с ним, а некоторые даже останавливались, чтобы переброситься одним-двумя словами.

— Со сменой пришел, Назар Павлович? Одобряю. Мечтаешь передать рабочую эстафету. Так, что ли?

Мне было приятно смотреть на товарищей отца. К сердцу приливало теплое чувство, и я проникался все большим уважением к этим людям в рабочих блузах, своим искусством создающих тонкие и умные машины. Обернувшись, я посмотрел на Бориса. Он тоже был взволнован. Мы подошли к старому верстаку с укрепленными на нем изношенными и выщербленными во многих местах тисками. Отец положил руку на старые тиски.

— Эти тиски, — с особой торжественностью сказал он, — передал мне по наследству отец. Теперь они навечно оставлены здесь. Как памятник. Из уважения к труду рабочего, к труду моего отца, а твоего деда. Вот и табличка об этом есть.

Я наклонился и прочитал: «На этом рабочем месте двадцать лет трудился лучший слесарь нашего завода Павел Николаевич Нартиков, павший в годы Великой Отечественной войны в бою с фашистами смертью героя».

Старые тиски заинтересовали нас. Не оторвешься. А мне не терпелось поскорее увидеть станок, на котором теперь работал отец. Я даже пытался угадать, где он расположен. Но по всему цеху в несколько линий тянулись вереницы сверкающих отделкой станков, и я только успевал поворачиваться, чтобы разглядеть хотя бы некоторые из них. Умоляющим взглядом смотрел на отца: «Где же? Покажи». Наконец мы остановились. И отец сказал:

— Вот полюбуйтесь. Мой станок. Неразлучный товарищ. Без него я какой же токарь? Потому и ласкаю, как дитя малое.

Отцовский станок, наверное, ничем не отличался от других таких же станков. Но мне он показался и чище, и мощнее, и разные кнопочки и рукоятки блестели на нем ярче.

Мы обошли станок со всех сторон. Потрогали станину, рукоятки.

— Не включать! — предостерег отец.

Я заметил, что часть рабочих мест отделена от общего помещения перегородками из прозрачных пластмассовых плит, а некоторые станки полностью герметически изолированы.

— Для особо точных работ, — пояснил отец.

В обеденный перерыв отец познакомил нас со своими друзьями, с основными специалистами цеха. Совсем уже пожилой человек подошел к нам, опираясь на тросточку.

— Это мой первый учитель — Павел Трофимыч, — с особым почтением здороваясь со старичком, отрекомендовал его отец. — В первые дни войны я пришел к нему вот таким же, как ты, пацаном. И он учил меня премудрости рабочего человека. А теперь он у нас профессор.

— Ну, ты уж захвалил меня, Назар, — запротестовал Павел Трофимыч.

— Не прибедняйся, Трофимыч, — ответил на это отец, — как ни крути, а ты у нас преподаватель, а значит, профессор нашего заводского института.

— Заводского института? — удивился Борис.

— Да, института.

— Кого же он готовит, этот институт?

— Рабочих.

Я скептически скривил губы. И с них готова была сорваться усмешка.

— Ты шутишь, папа. Институты готовят инженеров.

Но тут на выручку отцу пришел Павел Трофимыч.

— Голубчики мои, — сказал он, обращаясь ко всей троице. — Да вы прикиньте что к чему. Рабочие-то у нас теперь почти все с десятилеткой. Кто в свое время не дотянул, в вечерней школе наверстывает. Ясно, свой институт заводу потребовался. Институт повышения квалификации. Так он и называется. И готовит наш институт рабочих своих же цехов. Это тебе отец правильно сказал. Рабочих высшего класса. Станки-то у нас, видите, какие? Да и заказы не прежним чета. Тут со старыми знаниями да с прежним запасом мастерства далеко не уедешь. Мараковать надо. Погодите минуту.

Парень в спецовке давно порывался врезаться в наш разговор. Павел Трофимыч подошел к нему:

— Что у тебя?

— Выручайте, Трофимыч. Не получается.

— Что так?

— Да вот так. Принесли заготовку — черт ногу сломит. С какого краю к ней подступиться, не ведаю. Мастер послал к вам за консультацией.

Трофимыч взял заготовку, повертел ее в руках, заглянул в чертеж.

— Да-а! — протянул. — Поколдовать треба. — И пошел к станку.

Отец подмигнул нам: дескать, не зевайте. Мы осторожно приблизились, стали в сторонке. Трофимыч и глазом не повел. Будто не видел. Он ощупывал заготовку, как врач больного ребенка. Крутил ее и так и этак. Потом вынул из станка резец, поднес к глазам.

— Негоже, — повернулся к парню. — Не так резец заточил. Он у тебя грызть и долбить металл станет. И выйдет деталь вся в пупырышках, как после оспы. А надо, чтоб как по маслу шло, играючи.

Взял резец, отошел к наждачному кругу. Долго затачивал, примеряясь то с одной, то с другой стороны. А когда новым резцом прикоснулся к заготовке, стружка пошла ровная, завилась синей змейкой. И поверхность после резца шла гладкая, блестящая, без задиринок. Внутренний венчик Трофимыч выбирал осторожно, едва касаясь руками рукояток.

— Как на гитаре играет, — не утерпел Боря.

— Мастер первой руки, — с гордостью сказал отец.

Трофимыч вынул готовую деталь, передал парню.

— Неси мастеру. Да осторожно. Не стукни случаем. Дай-ка лучше я сам.

Они ушли. А мы остались, удивленные виденным.

— А можно попробовать? — спросил я.

— Чего? — не понял отец.

— Поработать на станке. Чтобы самому почувствовать.

— А… Тут нельзя. Но есть у нас при цехе учебное отделение. Для практикантов. Там, я думаю, начальник цеха разрешит.

В учебном отделении нам показали принцип работы станка. Потом разрешили самим взяться за ручки управления. С помощью отца я закрепил заготовку, зажал резец и нажал на кнопку пуска. Станок ожил. Я почувствовал, что умная машина подчиняется мне, взглянул на отца и улыбнулся.

Борис стоял за спиной. Я подвинулся.

— На, пробуй.

Он взялся за рукоятку суппера куда увереннее, чем я. Снял несколько разноцветных стружек. Отец сменил его у станка и быстро закончил обработку детали. Потом повернулся ко мне:

— Возьми на память.

Когда стали отходить от станка, послышался обиженный голос:

— А мне?

Конечно, мы забыли о Тамаре. Но зато ей повезло больше, чем нам: самостоятельно закрепляла заготовку и дольше крутила ручками суппера.

Выходил я из цеха зачарованный, Меня поразил не сам завод и не этот инструментальный цех. Меня поразило то, до чего же наивными и допотопными были мои представления о заводе, о жизни и труде рабочих.

А отец повел нас в механический цех. В огромном зале рядами стояли автоматические линии. Людей вовсе не видно. Царство станков. И все делалось само собой. Подавались заготовки, переключались скорости, сменялись, поворачиваясь, резцы, сходились и расходились супперы. И падали в металлические ящики готовые болты, гайки, шайбы. Наполняясь, тара двигалась в сборочный цех или на склад готовой продукции.

— Наладчик идет, — заметил отец.

Наладчик — совсем молодой паренек. Вытер руки паклей, поздоровался. Мы с Борей перемигнулись. Да это ж Виктор Горянов! Учился с нами в одной школе в старших классах. Был пионерским вожаком, потом комсоргом школы.

— Виктор! — осмелел я. — Не узнаешь, что ли? Вместе в ансамбле участвовали. Я еще на барабане играл.

Виктор поскреб в затылке:

— Вспомнил. Тебя потом попросили. Тебе медведь на ухо наступил.

Я не обиделся. Я просто завидовал Виктору, который этаким волшебником ходил среди станков. И к каждому прислушивался, как врач.

Мы побывали еще в литейном цехе, долго пробыли в сборочном, где ознакомились с работой конвейера, а оттуда прошли в заводоуправление.

Завод пленил меня, очаровал, предвосхитил все, что я мог себе вообразить.

— Какая красота! — только и сумел я сказать. Почему же была скрыта она от меня? Красота рабочего труда.

Я порывался задать отцу этот вопрос. Но вовремя удержался. Конечно, никто от меня ничего не скрывал. Просто мы, мальчишки, сами мало интересовались тем, где работают наши отцы и что они делают. А отцам и матерям не до нас. Устанут, намотаются за день, где уж тут разговоры разговаривать. Раньше я видел только одну сторону отцовского труда: знал, что отец приходил домой озабоченный и что по утрам вставал раньше всех и снова торопился на свой завод. Теперь я еще больше гордился отцом, его работой.

Отец, наверное, тоже расчувствовался. Всю дорогу от проходной до остановки автобуса он поглядывал на нас, порываясь что-то сказать. Наконец не вытерпел:

— Ну что, ребята, понравился вам наш завод? Приглянулся?

— Приглянулся, — перехватил ответ Боря. — Так и потянуло к станку. И воздух у вас какой-то особый. Все солидно, по-взрослому.

— Верно говоришь, — похвалил отец. — А к станку не торопись, сперва школу окончи. Нам неучи не нужны.

— Это ясно.

Средних лет мужчина догнал нас, потянул Борю за рукав:

— Ты что здесь делаешь?

Получив ответ, удовлетворенно крякнул:

— Ага, ну иди домой, а я с приятелями заверну в магазинчик. Премию отметить.

И посеменил вслед за дружками.

— Кто это? — спросил я.

— Отец. Теперь он надолго тут застрянет, — сказал Борис и потупился.

Вечером дома только и разговору было что о заводе. Я, может быть, и промолчал бы, уединился бы в своей комнате, чтобы все обдумать, взвесить, помечтать. Но отец сразу же сказал матери о своем впечатлении, а она, понятно, ко мне с расспросами. С отцом-то они не раз толковали и про завод, и про цех. А меня ей хотелось послушать. Слово за слово, разговорился я, не удержать. Рассказал и о Трофимыче, о его искусстве, и о старшем своем школьном товарище, что наладчиком стал и умными машинами командует. И о кузнечном цехе, где молот здоровенную заготовку, как пластилин, мнет. Под конец прихвастнул:

— А знаешь, мама, на конвейере я запросто могу работать. Там и знаний особых не требуется.

Матери эти мои слова не понравились. Она ведь сама на сборке трудится. Замахала на меня полотенцем (она в это время посуду вытирала):

— Ладно, ладно, расхвастался. Иди-ка уроки готовь.

Я ушел в свою комнату. А к отцу пришел сосед, старый рабочий, пенсионер. И они долго еще толковали, видать, все про тот же завод.

— Правильно, Назар. Верно говоришь, — долетали до меня слова. — Нужна нам не только рабочая гордость, но и рабочая щедрость. Щедрее надо быть с молодыми. Ведь кому мы наше дело передадим? Им, молодым. То-то же. Это на ус мотать нужно. Мало еще в парткоме нас, стариков, ругают. Ремнем стегать надо. За молодежь. За то, чтоб не упускали ее, а растили достойную смену.

Отец слушал упреки старого рабочего и согласно кивал головой.

ЧУДАК ОСЬКИН

Мой злой демон — Нинка Звягинцева продолжает преследовать меня. Она первой назвала мою кандидатуру при выборе старосты класса. Понятно, хотела досадить мне. До этого старостой была Света. В действиях ее приливы чередовались с отливами. То она набрасывалась на шалунов с угрозами, даже кулаки в ход пускала, а то вдруг забывала о своих обязанностях, предоставляя нам возможность поступать, как заблагорассудится. В классе нередко стоял ералаш. Появлялась Ольга Федоровна и прежде всего спрашивала со старосты:

— Кто сегодня дежурный? Почему не подготовились к уроку?

Света устремляла на учительницу такой добродушный, невинный взгляд, словно она в первый раз ее видела:

— Это все Оськин. Разве с ним справишься?

Вызванный к доске, Оськин упрямился:

— А я что? Я ничего. Это староста не может навести порядок в классе. При чем же тут я? Был бы я староста, у меня все б шелковые ходили.

— Ты еще не дорос до старосты, — замечала Ольга Федоровна. — Сначала надо научиться себя вести.

Оськин вытягивал тонкую, длинную шею, соглашался:

— А я что говорю! Ясно, не дорос. — И направлялся на свое место в последнем ряду.

Оськин — второгодник, и он как бельмо на глазу у нашего класса. Помню, в начале четверти он впервые явился на урок, когда учительница заканчивала перекличку.

— Оськин! — назвала Ольга Федоровна. — Где Оськин? Итак, Оськина нет.

В этот миг дверь класса отворилась, и на пороге появился мальчишка с круглой улыбающейся физиономией, острым, как у птенчика, носиком и узкими хитрыми глазами.

— Я здесь — произнес он, раскланиваясь, и, отбросив со лба рукой темную прядь волос, шурша большим замызганным портфелем, прошел к последнему столу, хотя места за ним были заняты.

С краю за столом сидел, вытянувшись, чтобы лучше видеть, что происходит в классе, низенький и щупленький Шурик Воробьев. Шурупик, как звали его все.

— Эй ты, мелюзга, — дернув Шурика за рукав, сказал ему Оськин. — Тебе тут плохо видно. А мне место это приглянулось. А посему пересядь-ка за первый стол. Видишь, там девчонке не хватает напарника. — И, чтоб Шурик не медлил, подтолкнул его: — Не задерживайся, брат. Не срывай урока.

Шурик торопливо собрал книжки и побрел на новое место. А Оськин степенно сел, поставил к ножке стола портфель и покровительственно сказал:

— Все в порядке. Прошу продолжать урок.

Ольга Федоровна едва сдержала себя. Щеки ее зарумянились, в глазах появился недобрый огонек. Но все же она нашла силы, чтобы спокойно сесть за стол и продолжать урок. Оськин просидел весь час спокойно, уставившись в передний угол класса. Казалось, мысли его витают в облаках и нет ему никакого дела ни до того, о чем толкует учительница, ни до тридцати пяти учеников, сидящих в классе и усиленно скрипящих ручками.

Когда прозвенел звонок, Оськин в коридоре решил представиться своим одноклассникам. Девчонок он не признавал. К мальчишкам же подходил, протягивал руку и говорил басовито:

— Оськин.

Если мальчишка ничего ему не отвечал, Оськин степенно отходил к другому пареньку и опять протягивал руку:

— Оськин.

Кто-нибудь, растерявшись, говорил:

— Очень приятно.

Тогда Оськин улыбался узким ртом и произносил:

— И мне весьма приятно. Будем знакомы.

Так же, как ко всем, он подошел к Шурику, протянул руку и сказал:

— Оськин.

Неожиданно Шурик напустился на него с упреками:

— Ты чего меня с места прогнал? Думаешь, если этаким дылдой вымахал, так тебе все позволено? Смотри, я ведь не потерплю. Даром что Шурупик, а так ввинчусь, не обрадуешься.

Оськин пристально осмотрел его, коротко мотнув головой. Потом, приблизившись, толкнул боком. Шурик отлетел к противоположной стенке коридора. Ударившись о стенку и остановившись, он тотчас же, озлясь, побежал с кулаками на Оськина. Оськин подождал, когда Шурик приблизится, и опять легонько толкнул его плечом. Шурик полетел по коридору до самой двери. Оськину, видно, понравилось наблюдать, как отлетает от него Воробушек, и он упражнялся так до конца перемены.

Шурик пришел на урок с красными от слез глазами. А Оськин устроился на своем месте за столом и вновь уставился в передний угол класса.

В середине урока он вдруг встал, зевнул и, сказав: «Скучно!» — направился к двери.

— Оськин, куда вы? — поднял от классного журнала взгляд Федор Лукич, наш учитель физики, прозванный еще первыми поколениями школьников Вечным Двигателем.

— Скучно! — с убийственным равнодушием ответил Оськин. — Пойду отдохну.

В оставшиеся полчаса Федор Лукич читал нам нотацию о том, что ему не понятно, как это в атомный век ученику может быть скучно на уроке физики и о чем думают такие вот лоботрясы: ведь жизнь потребует от них прежде всего знаний, и не всякому удастся отсидеться за папенькиной спиной. Если эти слова как-то относились к Оськину, то, видимо, учитель сказал их впопыхах, по ошибке. Потому что Оськин за папиной спиной никак не мог отсидеться. Многие в классе уже знали, что отец у него инвалид, а заработка матери едва хватает на то, чтобы как-то сводить концы с концами.

Как бы то ни было, но уже на следующей перемене разразился скандал. Бегала по коридорам взволнованная Ольга Федоровна, то в один, то в другой класс заглядывала старшая пионервожатая. Искали Оськина. Когда его наконец нашли, оказалось, что он сидел в пустом спортивном зале и, уткнувшись носом в оконное стекло, смотрел на шоссе, по которому один за другим проносились спешившие на ближайшую стройку самосвалы.

— Оськин! — в сердцах крикнула Ольга Федоровна. — Горе мое, что ты тут делаешь?

Оськин оторвался от окна и спокойно ответил:

— За полчаса двадцать самосвалов с цементом прошло. А обратно идут все пустые. Непроизводительный труд!

— Оськин! — всплеснула руками Ольга Федоровна. — Разве ты затем в школу пришел, чтоб самосвалы считать? Ведь этим можно заняться и на улице! А в школе…

Но Оськин не дал ей договорить. Он медленно побрел к двери со словами:

— На улице! Если вы хотите, я могу и на улице. Я как-то сразу и не догадался.

Ольга Федоровна схватила его за рукав и потащила в учительскую. Оськин не сопротивлялся. На вопрос директора, почему он ушел из класса, невозмутимо ответил:

— Скучно.

— Разве ты все знаешь, что рассказывал учитель? Или ты считаешь науку для себя бесполезной? Тогда зачем ты пришел в школу?

Из всей этой речи Оськин запомнил только первую фразу и ответил:

— Знаю.

Федор Лукич, услышав этот ответ, так и подпрыгнул на стуле:

— Знаешь? Ты знаешь, что я рассказывал на уроке?

— Знаю, — упорствовал Оськин.

— А ну повтори!

Оськин, глядя в потолок, слово в слово повторил всю первую часть урока.

— А дальше?

— Дальше я ушел. Скучно стало.

Федора Лукича трудно было удивить, но тут он удивился.

— Послушай, Оськин, — сказал он. — У тебя же хорошая память. Что же ты дурака валяешь? Ведь с твоей памятью прямая дорога в академики.

— Скучно, — протянул Оськин.

Так от него ничего и не добились.

Зато на мне чудачества Оськина отразились самым непосредственным образом. В учительской было принято решение переизбрать старосту класса. Ольга Федоровна утверждала, что она ничего не может поделать, когда староста не поддерживает ее, когда ей не на кого опереться в классе. И когда речь зашла о кандидатуре нового старосты, тут Нинка и сыграла коварную роль. Она назвала меня.

Кандидатуру дружно поддержали. Даже Света сказала, жеманно поводя плечами:

— Конечно, я не гожусь в старосты. Никто меня не хочет слушать. Каждый кричит свое. И получается, как в басне, не помню уж чьей, когда лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука лезет еще куда-то. А у Сережи авторитет. Он и ударить может в случае чего.

Против меня выступил только один Оськин.

— Ударить… — проворчал он. — Это еще поглядим.

В общем, меня избрали почти единогласно. Оськин не голосовал ни за, ни против. И на другой же день начались мои злоключения. На уроке географии Оськин уснул. Как он потом уверял, он сам не заметил этого. Положив голову в ладони, слушал, слушал, и показалось ему, что он путешествует по дальним странам. Когда очнулся, ошалело смотрел по сторонам и никак не мог понять, что случилось и над чем класс хохочет.

— Ты, Оськин, со всеми удобствами устроился, — строго посмотрела на него учительница.

— Да не спал я вовсе, — крикнул Оськин. — Заслушался. То ругают, что не слушаешь, а то…

Он обиженно отвернулся, но повторять, о чем шла речь на уроке, отказался. И вдруг вскочил со скамьи, с вызовом в голосе сказал:

— Разрешите выйти.

— Куда тебе?

Оськин упрямо крутит головой:

— Ну, надо.

Учительница решила перехитрить его.

— Посиди, Оськин, — сказала она. — Может, что-нибудь да запомнишь.

Я со своего места погрозил Оськину кулаком: гляди, мол, утихомирься, сорвешь урок, перед классом ответишь. Но Оськин твердил свое:

— Разрешите выйти. Живот схватило.

Я напряженно смотрел на учительницу: какое примет она решение? А она смотрела на нас, на своих учеников. И принесла в жертву Оськина: зачем отнимать время у тех, кто хочет учиться? Отворачиваясь к доске, она бросает через плечо Оськину:

— Иди.

Я негодую. Кому пришло в голову выбрать меня старостой? Жил я в свое удовольствие. И отвечал только за себя. А теперь вот возись с этим Оськиным.

Вечером собрался актив класса. Комсомольцы, председатель совета отряда судили, рядили. Предложения самые различные. Одни советуют прикрепить к Оськину отличника учебы. Пусть подтянет. Но тут же слышатся возражения:

— Чего его тянуть, если он учиться не хочет?

— А что, рукой на него махнуть, пусть тонет?

— И махнуть. Что у нас, детский сад, что ли?

Были и такие предложения:

— Вздуть его как следует, чтоб не дурачился. Ведь видно: нарочно кривляется. А походит день-другой в синяках, одумается.

Я не знал, какому предложению отдать предпочтение. У Оськина отличные способности. Можно только позавидовать. Но он лодырничает, заниматься не хочет. И помощи не приемлет. Отвечает:

— Вот еще, я не хуже вас знаю.

Расшевелить бы его самолюбие. А как? И все же решили: прикрепить к Оськину отличника учебы. А кого? Предложили Тамару. Но тут же отказались. Вспомнили, что Оськин не переносит девчонок. К тому же Тамара сама запустила занятия. Не всегда даже домашние задания как следует выполняет. И тогда Боря предложил:

— Поручите нам.

— Кому нам?

— Нам с Тамарой.

Ребята посмеялись: мол, Боря без Тамары не может. И согласились.

Когда мы вместе возвращались домой, я не утерпел, упрекнул Бориса:

— Зачем ты связался с этим Оськиным?

Он разозлился:

— А что, по-твоему, плюнуть на него?

— Конечно. Всем отвернуться. Не разговаривать. Бойкотировать. Тогда он поймет и перестанет откровенно издеваться над всем классом.

— И уйдет к Ваньке Косолапому.

— К какому еще Ваньке? — не понял я.

— Есть у нас во дворе. Забулдыга. А себе на уме. Ребят приманивает. К воровству приучает. Нет, Оськина нельзя отталкивать! Его понять надо.

Странный все-таки Борис. Он всех готов спасать. А, по-моему, таких, как Оськин, пусть учителя спасают. Да и он о себе тоже ведь должен думать.

Когда я рассказал об этом отцу, он вдруг вспомнил, как года два назад я болел и метался в бреду. Отец с матерью дежурили у моей постели поочередно.

— При чем же тут Оськин? — недоуменно спросил я. — Что-то ты, папа, уклонился в сторону.

Но отец сказал, что он вовсе не уклонился. Напротив, он подошел к самой сути разговора. Ведь Оськин тоже, наверное, страдает каким-нибудь недугом. Что-то влияет на него, есть какие-то причины, в силу которых он уклоняется в сторону. Ему, видать, нелегко, хотя он и храбрится.

Выходило, что отец брал сторону Бориса в нашем споре.

ХОЧУ ПОНЯТЬ

На уроке получил от Бори записку: «Есть предложение пойти после уроков в кино. Я, Тамара, ты и еще один наш хороший друг». Вернул ему ту же бумажку с резолюцией: «Согласен». Если б я знал, какой они мне готовят подвох! Сперва все шло хорошо. Первым к кинотеатру пришел Боря. Я увидел его издали. Он прохаживался возле касс, по обыкновению размахивая портфелем. Я присоединился к нему. Меня разбирало любопытство, и я спросил:

— Кто же такой «ваш хороший друг»?

— Поживешь — увидишь, — неопределенно ответил Боря.

Вскоре подошла Тамара. Она была возмущена поведением Светки. Оказывается, Светка пустила слух, что Тамара с Борькой влюблены. Иначе, мол, зачем им все время вместе ходить.

— Не знаю, что за люди, — негодовала Тамара. — Дружить с мальчишкой для них прямо какое-то преступление. Сразу мерещится бог знает что. А если мне просто с ним интересно? Нет, Борька, в кино я с тобой больше не пойду. Ходите с Сережкой. А я вообще телевизором обойдусь.

Боря поморщился:

— Нашла тему для разговора! И зачем ты только слушаешь эти сплетни?

— Попробуй не послушай, — обиделась Тамара. — Все на тебя пальцем показывают. Нет, это надо Сережу заставить, чтоб он на свою соседку повлиял. Усовестил ее.

— Ничего не выйдет, — тут же нашелся я. — Меня соседки не слушаются. Они от меня удирают.

На той стороне улицы как раз показалась Нина. Она остановилась у перехода, поджидая, когда проедут машины.

Нина перешла улицу и направилась к нам. Подошла, легонько кивнула (ведь только в классе все виделись), спросила у Бори:

— Где же «один ваш хороший друг»?

Боря показал рукой на меня:

— А вот он.

Я думал, что Нина, фыркнув, убежит. Но она только протянула неопределенно: «А-а-а…» — и осталась стоять. Оказалось (это мне уже потом Борис рассказал), он написал и мне и Нине записки примерно одного содержания и в обеих упомянул про хорошего друга.

— Вот ваши билеты, — буркнул Боря и сунул мне в руку два билета. — Потом рассчитаешься.

Наши места с Ниной оказались рядом. А Боря с Тамарой сели в стороне, на другом ряду. Весь сеанс я боялся взглянуть на Нину. Не забыл полученный от нее урок в школе. Когда выходили из зала, она сказала:

— Что ты сидел, как истукан?

— Главное же кино, — ответил я.

Она попросила проводить ее до дому. Я пошел.

— Между прочим, ты всегда такой молчаливый? Вроде в классе разговорчивей был.

— Меня девчонки затюкали, — ответил. — Одна сидеть не захотела, другая требует, чтоб задачки за нее решал.

— Я уж теперь пожалела, что ушла с твоей парты. Этот Стасик страшный индивидуалист.

— А что ж ты тогда не захотела, чтобы я в драмкружке участвовал?

— А это ты сам виноват. Уж больно быстро спасовал. Я думала, ты отстаивать будешь свое право на роль.

В общем, выходило, что вся причина во мне. Такая у нее девчачья логика.

— Послушай, — сказала Нина, — давай к реке спустимся. Я очень люблю по набережной гулять. И так, чтоб никто-никто не отвлекал. С тобой это можно. А то я с одним мальчишкой ходила, так он болтливый оказался. Все говорит и говорит. Про всякую чушь. Сосредоточиться не дает. А еще я люблю вокруг парка, по тропке, в тишине. Один раз весь парк кругом обошла. Хочешь, со мной пойдем?

— Хочу.

— Мой папа называет это общением с природой. Он меня и приучил так гулять.

С того вечера я стал чаще получать от Бориса записки. Но иногда писал вовсе не он. Внизу стояло: «Нинель». Так Нина сама себя окрестила. Но это было очень похоже на ее имя, можно догадаться, если записка попадет в чужие руки. И она выдумала себе очень мягкое, нежное прозвище — «Аист». Мне понравилось. И я все чаще стал называть ее так. Не только в записках. Нина сердилась.

Я старался понять ее. И не мог. Кто она, друг или недруг? На днях Ольга Федоровна сказала: нужно бы навестить нашего физика, Федора Лукича. Все знали, что он болен.

— Хорошо, — согласился я. — После уроков мы с Ниной сходим.

— Нет! — вскочила Нина. — Лучше я со Светой пойду.

На перемене я спросил: чего она так вскипятилась? Она стояла у окна. Даже не повернулась, ответила:

— А ты хочешь, чтоб меня, как Светку, дразнили? Нет уж! Не дождешься.

В коридоре, как раз напротив нас, висела картина «Грачи прилетели». Она посмотрела на картину, на меня. И тихо так:

— Грачи… хорошие птицы… Ты будешь Грач. Согласен?

А через два дня в классе состоялась дискуссия: «В чем красота человека?» Мне показалось, что я выступил очень толково. А Нина встала и разбила меня по всем статьям. Хоть плачь, до того обидно. Классная руководительница осталась довольна дискуссией. А мне Боря на перемене сунул записку: «Многоуважаемый Грач! Не сердись. Так надо. Аист». Скажи, пожалуйста! Надо. Ей хорошо писать. Ее авторитет растет. А мой падает. А тут еще классная руководительница перехватила одну из моих записок. Хорошо, что я не подписался, а то пришлось бы распрощаться с Грачом.

И все же Ольга Федоровна вынесла вопрос о записках на классное собрание. Дескать, что же это такое, даже староста записочками на уроках перебрасывается, какой-то Аист появился. А тут Нина руку тянет. Говорить хочет. Ну, думаю, все: сейчас признается. А она набросилась на тех, кто сочиняет записочки: мол, отвлекают внимание, не дают сосредоточиться.

После уроков, когда шли домой, Боря сунул мне в руку бумажку: «Возьми, Грач!» Нет, она не лицемерила. И на уроках больше никогда не передавала записок. Только на перемене или после уроков. Через Борю. И все Грач да Аист. Стычки наши прекратились. Но ненадолго.

УЛИЦА ИМЕНИ УЧИТЕЛЯ

Все-таки как быстро летит время! Вот уже и легкий морозец покрыл инеем крыши домов, разукрасил косыми линиями зеркала луж. Мама послала меня в магазин за сметаной к обеду. Но в нашем гастрономе сметаны не оказалось. Пришлось идти дальше квартала на два. Я знал, что там есть еще «Бакалея». Новые дома стояли тут густо, вперемежку со старыми, деревянными строениями. Улицы были мне незнакомы, и я глазел по сторонам, вчитываясь в названия. Выскочив на узкую, чуть припорошенную снегом улочку, я вдруг застыл на месте, словно остолбенев. Как же я не знал и не видел этого раньше? На угловом доме висела продолговатая металлическая табличка, и на ней черным по белому было выведено: «Улица Учителя Богданова». И сразу вспомнилась Надежда Михайловна Богданова — наша учительница истории. Не родственник ли ее?

С Надеждой Михайловной у нас вышло, конечно, нехорошо. В классе ее любили. И не только потому, что обращалась она с учениками, как с равными, а уроки вела интересно. Она была заместителем директора по внеклассной работе. Готовила с нами спектакли, концерты художественной самодеятельности, устраивала туристические походы, собирала экспонаты для школьного музея. С ней мы даже не чувствовали себя школьниками. Маленькая, тоненькая, с очень живыми, острыми глазами на молодом, совсем девичьем лице, она вполне могла сойти за ученицу, если не нашего, то девятого класса. Ванька Родин был почти на голову выше ее. И когда он выходил к доске, то смотрел сверху вниз на молоденькую, неуютно чувствовавшую себя под нашими пытливыми взглядами учительницу.

Конечно, Ванька вчера не выучил урока и стоял теперь у доски с совершенно глупым видом, пытаясь за всяческими гримасами скрыть свое смущение. Этого ощущения какой-то робости и стыда, когда стоишь перед классом и не знаешь, что ответить на вопрос учителя, не удавалось, наверное, избежать ни одному ученику. Собственно, боялись мы даже не учителя. Страшно было показать себя неучем перед сверстниками, особенно перед девчатами, и тот, кто проваливался на уроке, пытался потом доказать свои способности и сообразительность, проделывая всякие фокусы во время перемены: пробовал ходить на руках или с первого раза попасть теннисным мячиком в открытое окно директорского кабинета.

Ванька в этих негласных соревнованиях тоже не преуспевал, а мнение девчат ему за последнее время стало особенно дорого, так как он одновременно ухаживал почти за всеми из них. Поэтому, вызванный к доске Надеждой Михайловной, он усиленно мигал своими темными навыкате глазами, подавал знаки висевшими, как плети, вдоль туловища руками и даже плечами, подергивая ими попеременно и так артистически, что в классе поднялся хохот. Надежда Михайловна строго глянула на класс, но в это время Ванька что-то промямлил, пытаясь сформулировать ответ, и она с любопытством повернулась к нему и даже постаралась напомнить, с чего бы можно было начать ответ.

— Так в каком же году произошло столь знаменательное событие? — спросила она, стараясь не обращать внимания на кривляние Ваньки и сдерживая себя.

Шут меня дернул в этот момент перебросить записку своему дружку Борьке. «Со второго урока сбежим в кино», — предлагал я. Собственно, это была шутка. Ни в какое кино мы не собирались, и я просто хотел немного позабавиться и пощекотать Борьке нервы. Записка не долетела до адресата и упала в проходе между столами на самой середке. Надежда Михайловна, конечно, увидела ее.

— Что это у вас там? — спросила она. — Опять записочка? Дайте-ка ее сюда. Я слышала, что в вашем классе особенно любят переписываться во время урока. Пора с этим кончать.

Она встала из-за стола и пошла между рядами столов, чтобы взять записку. Но я, наклонившись, сделал это быстрее.

— Дай сюда записку, — потребовала Надежда Михайловна, подойдя ко мне.

— У меня ничего нет.

— Как нет? Ты же поднял ее на виду у всего класса.

— Ничего я не поднимал.

— Вот же она в руке. Разожми кулак.

Пришлось отдать записку.

— Зачем же врешь? — Надежда Михайловна развернула записку. — И еще делаешь такие предложения. Если тебе неинтересен урок, можешь выйти из класса.

Про такие случаи говорят: нашла коса на камень. Наверное, так оно и было. Потому что я поднялся и сказал:

— Пожалуйста.

Я помедлил. Но Надежда Михайловна поторопила:

— Выходи, выходи. Что ж ты медлишь? Не мешай нам учиться.

Отступать было некуда, и я опрометью вылетел за дверь.

Далее события в классе развернулись вовсе не в мою пользу. Пока я пререкался с Надеждой Михайловной, Родин успел вооружиться достаточным количеством шпаргалок, чтобы без запинки ответить на первый вопрос. Надежда Михайловна осталась довольна, но попросила кое-что уточнить. Родин снова начал «плавать», требуя подсказки. Здесь я должен отвлечься и рассказать о том способе подсказки, который был разработан в нашем классе и которым часто пользовался Родин. Собственно, способ этот разработал не сам Ванька, а его «вассал», как мы все его называли, Саша Вычегнов. Странная дружба длинного Ваньки Родина и самого маленького ученика в классе — Саши Вычегнова началась, казалось бы, с пустяка. Ванька, как обычно, стоял у доски и моргал глазами, не в силах решить в общем-то пустяшный пример с десятичными дробями.

— Сколько же у нас получилось? — уже в который раз, теряя терпение, спрашивала математичка.

Ванька угрюмо молчал. Только глаза его бросали в класс стрелы-молнии. Дескать, подскажите же! Но математичка давно отучила нас подсказывать. У нее был изумительный слух, и, заметив, что кто-то пытается глухим шепотом вмешаться в ее разговор с вызванным к доске учеником, она тотчас же приглашала к доске шептуна, и редко кто возвращался на место без двойки в журнале. Потому-то так безнадежно угрюмо и стоял Ванька у доски. И неожиданно увидел, что Саша показывает ему два пальца.

— Сколько же у нас получилось? — уже насмешливо прозвучал вопрос учительницы. Все в классе знали, что эти насмешливые нотки в голосе не предвещали ничего хорошего, а означали лишь, что ученик сейчас будет отправлен на свое место, а в журнале против его фамилии появится жирная двойка.

— Два! — в отчаянии почти прокричал Ванька.

— Правильно! — тут же отозвалась математичка. — И зря ты так долго думал. За правильный ответ тебе полагалась бы пятерка. Но ты понимаешь, почему я не могу тебе ее поставить?

— Понимаю, — пролепетал в ответ раскрасневшийся Ванька.

— Почему же?

— Я долго думал.

— Правильно, — удовлетворенно сказала учительница. — Класс не понял бы этого моего решения. Поэтому я поставлю тебе четыре. Иди на место.

Так впервые в дневнике у Ваньки появилась четверка по математике. И она удивительным образом повлияла на его отношения с Сашей Вычегновым. До этого Ванька редко проходил мимо Саши, чтобы не дать ему подзатыльника. А тут на следующей же перемене, когда Перепелкин подставил Саше ножку и тот растянулся посреди коридора, Ванька ухватил Стасика за ухо. Перепелкин взвыл от боли. А Родин тут же объявил на весь коридор:

— Кто тронет Сашку, будет иметь дело со мной.

С тех пор Ванька и Саша стали неразлучными друзьями. Дружба эта проявлялась своеобразным образом. Оберегая Сашу от обидчиков, Ванька нещадно эксплуатировал его, заставляя делать за себя уроки, изобретать шпаргалки, выдумывать способы подсказки во время урока незаметно для учителя.

Способ подсказки, который был применен на уроке истории, тоже разработал Саша Вычегнов. Он смастерил маленький проекционный фонарик. Когда включался ток от батарейки, на край доски или на противоположную стену класса проектировался ответ: даты, цифры. Оставалось только не зевать, так как долго держать фонарь включенным Саша боялся.

Надежда Михайловка задала Ваньке наводящий вопрос и отошла к окну, дожидаясь ответа. Саша включил фонарик. Ванька начал сбивчиво отвечать, перескакивая с пятого на десятое. Получив еще вопрос, Ванька «поплыл» дальше. Так «плыл» он от одного наводящего вопроса к другому и, казалось, уже благополучно приближался к берегу, где маячила спасительная тройка. Но именно в этот момент случилось непредвиденное, то, чего удавалось избегать до сих пор. Надежде Михайловне показалась подозрительной Сашина возня.

— Саша, перестань вертеться, — попросила она. — Что там у тебя такое интересное?

Саше пришлось спешно убирать свой аппарат, а потом передавать его по цепочке от одного ученика к другому, чтобы укрыть от зоркого глаза учительницы. Возможно, Надежда Михайловна так ничего бы и не увидела, если бы ребят не подвела спешка. Фонарик дошел уже до Тамары. Она очень переживала за Сашу и сильно волновалась и потому, передавая аппаратик соседу, поспешила выпустить его из рук. Гремя, он полетел на пол.

— Что еще случилось? — подошла Надежда Михайловна. Она с интересом рассматривала диковинное устройство.

— Так вот, Ваня, где фокусируются все твои знания, — вымолвила наконец она. — Чудесно! Чья это выдумка?

Класс молчал.

Не получив ответа, Надежда Михайловна сказала:

— Вы зря боитесь и скрываете от меня правду. Я отлично знаю, что придумал это кто-то из вас. И это очень способный мальчик.

Все поразились, как она угадала, что придумал это один человек и именно мальчик. Девчонки стали переглядываться и с завистью поглядывать на мальчишек. А Надежда Михайловна продолжала:

— Тот, кто это придумал, наверняка отлично выучил не только историю, но и физику и математику. Поэтому я сразу же ставлю ему пятерку. Итак, чей дневник мне взять, чтобы занести в него отличную отметку?

Получить пятерку по истории, конечно, было лестно. Но класс угрюмо молчал. Никто не посмел назвать претендента на отличную оценку. И тогда Надежда Михайловна обратилась к Родину:

— Ваня, ты хотя и не совсем самостоятельно, но все же ответил на мои вопросы. И вполне заслужил тройку. Но это несправедливо, если товарищ, который тебе помог, не получит заработанную им честно пятерку. Скажи, кто все это придумал?

И Ваня не устоял перед этой апелляцией к правде и справедливости.

— Сашка Вычегнов, — буркнул он, отворачиваясь к доске, чтобы класс не видел его смущенных глаз.

Надежда Михайловна взяла Сашин дневник и четко вывела в нем пятерку.

— Я думаю, что справедливость восторжествовала, — сказала она. — Но это еще не все. Разговор с вами мы продолжим на следующем уроке. Я приглашу директора.

Класс притих. Только звонок вывел ребят из шокового состояния. Крича, перебивая друг друга, усиленно жестикулируя, устремились они в коридор.

В конце перемены ко мне подошел Мухин.

— Ты мне друг? — жестко спросил он.

— Конечно! — не понял я вопроса.

— Тогда идем сейчас в кино. Весь класс идет.

— Но сейчас же второй урок истории. Надежда Михайловна будет излагать новый материал.

— Тогда ты мне не друг, — резко бросил Борис и зашагал в сторону.

— Да погоди ты, — остановил я его. — В чем хоть дело-то? Объясни.

— Какой-то ты стал бестолковый, — подбежала к нам Светка. — Ах да, ты не был на уроке и ничего не знаешь!

В общем, они меня уговорили. Тем более, что если б явился директор, не обошлось бы без упреков и в мой адрес. А так подальше от беды. В общем, после перемены в класс пришло лишь несколько человек. Родин, Перепелкин, Оськин, «братья Федоровы» и Нина. Если не считать Нины и Перепелкина, одни сорванцы и двоечники.

Хотя кино оказалось интересным и многие в зале смеялись, настроение у меня испортилось. Урок истории был в тот день последним, и, конечно, в школу мы не вернулись. Разошлись по домам. Наскоро пообедав, я уединился в своей комнате. Впервые за много лет обрадовался, что отца не было дома. Я бы не сумел солгать ему, а правду говорить не хотелось. Обрадовался, когда мать нашла мне поручение.

Покупки я сделал быстро и, отнеся их матери, опять выскочил из дому. Решил еще раз пройти по этой необычной улице. «Улица Учителя Богданова». Что бы это могло означать? Не связано ли это название с нашей учительницей Надеждой Михайловной? От одного этого предположения меня бросило в жар, и я расстегнул пальто. Шут меня дернул удрать с ребятами в кино! Теперь стыдно будет посмотреть в глаза Надежде Михайловне.

— Сережа, ты оглох, что ли? — Передо мной стояла Тамара. — Ты куда направился?

— Да так. Гуляю вот.

— Ну тогда пойдем со мной.

— А ты куда?

— К Надежде Михайловне. По-свински мы все-таки поступили.

— Неудобно вроде.

— Чего неудобно? Неудобно штаны через голову надевать. Это мой папа всегда так говорил. Ты не пробовал?

Я не ответил.

— Ну, пойдешь, что ли? — тормошила меня Тамара.

Я подумал: сами с Борькой заварили кашу, а теперь… Но все же пошел.

К моему удивлению, у Надежды Михайловны собралось уже больше половины класса. И ребята все подходили и подходили.

— Вы извините меня, — улыбаясь, говорила Надежда Михайловна. — За беспорядок, за хаос. Вот взялась разбирать старые отцовские письма. Захотелось с ним посоветоваться. В трудную минуту у меня всегда так бывает. Тянет с кем-нибудь посоветоваться. А ближе отца у меня никого не было. К тому же он тоже учителем был.

«Вот она откуда, улица-то, — мелькнула догадка. — Улица Учителя Богданова. Отца Надежды Михайловны». Я хотел спросить, как ее отца звали. Но вовремя остановил себя: «Чудак! Михайловна. Ясно: Михаил».

— Да вы садитесь, садитесь, кто где устроится, — говорила между тем Надежда Михайловна. — Уж и не знаю, чем вас и угостить. Так неожиданно… Пришли вдруг. Значит, обиды не помните.

— Уж вы нас простите, Надежда Михайловна, — сказала за всех Тамара. — По глупости мы с урока-то…

— Ладно, ладно, — замахала руками Надежда Михайловна. — Вот ведь пришли, почти все… Значит, поняли. Добрые чувства вас привели. Мне отец часто толковал про добрые чувства. Говорил: между учителем и учениками обязательно должны установиться такие отношения, когда они не могут жить друг без друга.

Мы бесцеремонно разглядывали комнату. Всюду: на столе, на диване, на кровати — лежали письма.

— Это от отца, — пояснила Надежда Михайловна. — Вот тут маме с фронта. Меня тогда еще не было. А тут уже мне, когда я в Ленинграде в институте училась. А это копии. Это он своим бывшим ученикам писал. Я уже разыскала их и копии сняла. Вот теперь читаю и набираюсь мужества. Ведь с вами без этого нельзя. Отец меня предупреждал. Но, видно, по наследству передалась мне любовь к школе. Мама у меня рано умерла. А отец часто меня маленькую в школу водил. Как пойдем вечером гулять, так и зайдем. Я, бывало, сяду за парту и не видать меня. А все время твердила: учительницей буду. А когда пришла пора в институт поступать, струсила. Я ведь сначала в архитектурный поступила. А потом со второго курса ушла. В педагогический. Поняла: не смогу без школы.

Ребята сидели примолкшие, слушали внимательно, так и ловили каждое слово. И Надежда Михайловна вслух подумала:

— Вот бы на уроке так: А то ведь вроде интересно рассказываешь, а вертятся, друг с другом переговариваются.

— Будем на уроках слушать, Надежда Михайловна, — не утерпела, выпалила Тамара. — Честное комсомольское.

— А другие так же думают? — спросила Надежда Михайловна. — Вот ты, Боря? Не будешь вертеться, о постороннем разговаривать, записочками перекидываться?

Боря встал, как на уроке:

— Трудно, Надежда Михайловна. Но буду стараться. Пусть ребята меня одергивают. Или кулак под столом показывают. Я пойму.

— Спасибо, что не солгал. Откровенно лучше.

В комнате установилась тишина. Все примолкли, пригорюнились. Как же, слово давали расстаться с самым интересным на уроке: перекинуться запиской с товарищем, пошептаться с соседом. Разве утерпишь?

Надежда Михайловна и сама понимала, что слишком многого она хотела от ребят. Не переборщить бы. Поэтому она даже обрадовалась, когда Тамара, потрогав лежавшие на столе письма, спросила:

— А можно мы их почитаем? Или вы нам почитайте.

И опять все сидели тихо, не вертелись, не переговаривались. Надежда Михайловна читала письма отца, старого заслуженного учителя, именем которого названа теперь одна из улиц города, та, на которой она живет.

«8 сентября 1939 года.

Я часто думаю, каково призвание педагога? И отвечаю сам себе: он строитель. Мы ведем строительство в душах людей. Возводим такие крепости, как честь, благородство, любовь к труду, понимание долга перед Родиной. Каждый день мы отдаем своим ученикам — будущим строителям нового мира — часть своих знаний, здоровья, нервов. И парадокс: чем больше отдаешь, тем сам становишься богаче. Я говорю о душевном богатстве».

— А это письмо уже с фронта, — взяла Надежда Михайловна новый конверт. — Фашисты приближались тогда к Москве.

«21 сентября 1941 года.

Мне самому было трудно представить себя не у классной доски, а в окопе за пулеметом. И вот два месяца без крыши над головой. В дыму, в песке, в пожарищах. Мы цепляемся за свою землю изо всех сил. Иной раз кажется: все, не выстоять. Но кончается бомбежка, и мы опять ведем бой.

За меня не беспокойтесь. Как учил других, так и сам буду жить. Даже в этих неимоверно трудных условиях стремиться только к победе. Ни семьи, ни друзей не подведу».

— Это письмо к Екатерине Павловне Катюшкиной. Его бывшей ученице, — пояснила Надежда Михайловна. — Теперь она доктор медицинских наук, профессор.

«27 октября 1941 года.

Вы вправе у нас спросить: Как вы там? Храбры ли? Мужественны ли? Почему враг все ползет и ползет на нашу землю? А я задаю себе вопрос: что такое храбрость? Это, наверное, наивысшая ответственность перед Родиной, перед семьей, перед товарищами. Умение заставить себя не думать об опасности. Я встретился тут с очень смелым человеком. Мы с ним и днем и ночью в одном окопе. Холод, песок. И огонь. Куда ни сунься — огонь. Вчера он гранатой подбил фашистский танк. Я спросил: страшно было? Он ответил: «Страшно сейчас, когда подумаю, как я полз к нему под огнем». И добавил: «Надо будет, опять поползу».

Что слышно о твоих одноклассниках? Убежден, что ни один из них не дрогнет в смертельной схватке с фашистским зверьем».

Для нас да и для Надежды Михайловны эти письма были уже историей. Но история воспринималась теперь как часть нашей жизни. Она слилась с нашими думами, с нашими мечтами, с судьбами наших семей, а значит, и с нашими собственными судьбами. И мне думалось, что, читая нам, шаловливым своим ученикам, письма своего отца, Надежда Михайловна как бы успокаивалась и по-новому смотрела на нас, на наши шалости и проказы. Этот поворот к лучшему в отношениях друг к другу, наверное, происходил в сознании каждого из ее учеников. Я, например, не мог дать зарок, что перестану шалить на уроках, буду сидеть, как пай-мальчик. Уже не раз обещания давал и все равно срывался. Но чтобы врать, изворачиваться, сваливать вину на других, — этого никогда не будет.

«18 октября 1942 года.

Сегодня самый тяжелый и самый радостный день. Фашисты предприняли отчаянную атаку, чтобы сбросить нас в Волгу. За нами всего сто пятьдесят метров земли. Сто пятьдесят метров волжского песка с огрызками зданий. И мы выстояли. Победа еще далека. Но она придет. И я думаю о том, сумею ли за урок-два рассказать ученикам о пережитом, о людях, для которых мужество было повседневным бытием. Надо рассказать. Я готовлюсь к этому».

Надежда Михайловна читала, и каждый из нас по-своему воспринимал строчки писем, дошедших до нас через десятилетия.

— Ой, значит, он тоже был историком? — спросила Света, и никто не удивился этому вопросу, все поняли, о ком идет речь.

— Да, — ответила Надежда Михайловна. — Вернее, я тоже стала историком, как и мой отец. Он ведь недавно умер. Пять лет прошло.

Она вдруг отложила пачку с письмами в сторону и посмотрела на нас такими ласковыми, такими счастливыми глазами, что я невольно отвернулся… Мне стало неловко и за наши порой такие нелепые шалости, и особенно за сегодняшний «побег» в кино.

А Надежда Михайловна, оказалось, думала совсем о другом.

— Эх, ребята, милые вы мои, — сказала она. — Как вы мне помогли! Ведь мне давно надо было все эти письма принести в класс, на урок. А если поискать, такие письма хранятся, наверное, в каждом доме как драгоценная реликвия. Да стоит только поговорить с вашими мамами и папами, как они сами и найдут такие письма и снимут с них копии, если в той или иной семье не пожелают с ними расстаться. Надо сделать лишь первый шаг. Пройдет какое-то время, и можно будет уже говорить о создании истории нашего микрорайона. Вы, наверное, уже поняли, что история — это люди, их судьбы. Стоит проследить жизнь хотя бы одной семьи, и откроется целая страница истории Родины. А если взять несколько семей, если судьбы людей проследить на большом отрезке времени? О, этим можно увлечься!

В тот вечер я поздно пришел домой. Торопливо поужинал и сел за уроки. Долго ждал отца. Едва щелкнула входная дверь, выскочил в коридор.

— Папа, ты знаешь, мы, наверное, будем писать историю района. Это придумала наша учительница. Надежда Михайловна. Именем ее отца у нас тут названа улица. Вот и начнем с этой улицы.

Мама, скорее всего, не поняла, о чем я толкую. Она отозвалась из кухни:

— Опять какое-нибудь баловство. Увлечетесь своими историями, а уроки забросите. И запрыгают двойки в дневниках. Красней тогда на родительских собраниях.

Но папа не разделил этих сомнений:

— А что, по-моему, славное дело. Проследите связь времен и поколений.

И он стал рассказывать про своего заводского товарища — кузнеца Кондрата Нефедова. Оказывается, прапрадед его служил на Урале у заводчика Демидова. Его цепью приковывали к рабочему месту, чтоб не убежал. А отец Кондрата воевал в полку красных орлов за Советскую власть. Дети же кузнеца Нефедова уже инженеры. Один даже в космос готовится полететь.

После ужина отец достал из комода старую шкатулку и вытряхнул на стол все ее содержимое:

— Вот. Первый отдаю для вашего школьного музея свою фронтовую переписку.

Вы думаете, вся эта история с «коллективным посещением» кино прошла для нас бесследно? Ошибаетесь. Был разговор и у директора, и на педсовете. Всем участникам «похода» снизили четвертную отметку за поведение. Склоняли нас и на заседании комсомольского комитета. Мы не обиделись. Справедливо. Только вот с Ниной я опять поссорился.

Вышло все довольно глупо. На уроке физики вызвали ее к доске. И она очень задумалась над задачкой. Ну, думаю, не знает, выручать надо. И шепчу ей ход решения. А она положила мел у доски, повернулась к классу и говорит:

— Федор Лукич, простите, я могла бы решить эту задачку самостоятельно, но Сережа мне подсказал, и теперь вы подумаете, что решила по подсказке. Лучше уж я в другой раз отвечу.

Федор Лукич вскинул на нее удивленные глаза и велел садиться на место.

— Что ж, — сказал он. — Я пока не выставлю вам оценки. Думаю, так будет справедливо.

Это его любимое слово — «справедливо». А Нина на меня дуется. Вот и живи тут. Хочешь сделать как лучше, а оно получается хуже.

ВЕЧЕРНИЕ БЕСЕДЫ

В средине второй четверти Ольга Федоровна придумала для нас еще одно занятие. Вечерние беседы. Один раз в месяц она приглашала в класс кого-нибудь из знаменитых людей: поэтов, артистов, рабочих, ученых. Сначала сама обо всем заботилась, а потом сказала: «Зачем же у нас комсомольцы? Возьмите хоть это дело на себя». И вечерние беседы перешли в ведение Нины Звягинцевой — нашего комсорга. Но Ольга Федоровна все равно сама всем управляла: кого и когда пригласить, с кем договориться. Сначала на беседы из класса не все оставались. Но кто пропускал, на другой день все равно интересовался:

— Как там? О чем балакали? Поди, скукота?

Слухом, говорят, земля полнится. Так и у нас. Те, кто присутствовал на очередной беседе, не упускали случая похвастаться: что узнали да как занятно было. Порой и от себя кое-что присочиняли. Ведь и в самом деле приятно, например, послушать про жизнь животных. Это когда к нам из зоопарка приезжали. Получилось не хуже, чем по телевидению показывают. Вскоре на вечерние беседы стал являться весь класс. Иногда, правда, наиболее ленивые ученики ворчали: ну, что это, милиционера пригласили! Про правила движения. Кому надо? Что мы, ходить не умеем? Ворчать ворчали, а оставались. И довольны были. Особенно мальчишки. Ведь каждый мечтал когда-нибудь за руль машины сесть.

А тут новость: на следующую беседу следователь придет. По-разному в классе встретили эту весть. Мальчишки ехидничали: к следователю попали, преступники мы, что ли? Девчонки молчали. Я спросил Нину, чья это выдумка.

— Ольга Федоровна посоветовала, — ответила она. — Правовая пропаганда. В общем, кто не хочет, может не ходить.

Это в мою сторону шпилька. Пришли все. Признаться, я никогда не думал, что следователь может быть таким симпатичным, культурным. Все-таки с преступниками дело имеет. И огрубеть можно. А Кирилл Петрович Скороходов (так он назвал себя, когда вошел в класс) и на вид оказался человеком добрым. Мягкие черты лица. Глаза светлые, с голубизной. Волосы на висках почти совсем седые, будто отбеленные.

Говорил он интересно. Как закон защищает подростка. Это если кто, например, на работу пойдет до совершеннолетия. И как наказывают виновных. Ребята слушали разинув рты. Ведь мы о многом и понятия не имели. Скажем, что такое презумпция невиновности? Интересно же! Или степень необходимой обороны. Если, скажем, на тебя напали, то можно обратно стукнуть или нет? У всего класса так глаза и засверкали, когда об этом разговор зашел. Даже у девчонок.

А Оськин, надо же, посреди беседы вдруг зевнул, нарочно, конечно, встал из-за стола, смял в руке свою кепку и спокойно направился к выходу. Ольга Федоровна остановила его:

— Оськин! Куда же ты? Мы еще не кончили.

— Устал! — через плечо бросил Оськин. — Я всю эту премудрость назубок знаю. Сведущие люди сказывали.

Так и ушел. Следователю, ясно, неприятна такая выходка Оськина. Но особенно переживала Ольга Федоровна. Надо же: перед чужими людьми себя показал. Она даже извинилась перед Скороходовым. После беседы ребята облепили следователя. Боже мой, каких только вопросов не задавали! Я тоже хотел пробиться к столу, где сидел Скороходов, но Боря Мухин оттащил меня за рукав.

— Послушай, — сказал он каким-то таинственным голосом. — Ты мне нужен.

— Что такое?

— Очень нужен.

— Ну, погоди, я хочу спросить…

— Потом спросишь. Или ребята расскажут, чем тут кончится. А сейчас спешить надо. Оськина выручать.

Я проворчал что-то насчет постоянного Борькиного желания кого-нибудь спасать, но пошел. Во дворе дома, где жили Мухины, мы спустились в полуподвал. У обитой клеенкой двери Боря остановился.

— Тут один тип живет, — брезгливо сказал он. — Да я тебе говорил о нем. Ванька Косолапый. Прозвище у него такое. А занятие подлое. Ребят приучает в трамваях по карманам шарить. Ты подожди здесь. Я сейчас. Только Оськина вытащу.

Он скрылся за противно скрипнувшей дверью. Она неплотно закрылась, и я рассмотрел квадратный стол посреди комнаты. За столом сидел Оськин, а напротив него круглолицый мужчина с рыжей ленточкой усов на мясистой губе. Они играли в карты.

Появление Мухина не смутило Косолапого. Он усмехнулся и, бросая карту на стол, спросил:

— Зачем пожаловал?

Боря не ответил. Подошел, молча взял Оськина за руку:

— Олег, идем отсюда.

— Погоди! — оттолкнул Бориса Ванька. — Он еще не отыгрался.

Мухин решительно встал между Косолапым и Оськиным.

— А если я сейчас милицию позову? — пригрозил он.

— О-о! — ухмыльнулся Косолапый. — Будь ласков, зови! Чего же мешкаешь? Только зряшная твоя затея. С милицией у меня отношения добрые: ни я их, ни они меня. Зато не терплю тех, кто вмешивается в мою личную жизнь и не дает мне отдыхать после трудового дня. Слышишь? — взревел Ванька. — Мотай отселева. А не то выкину! — Он поднялся из-за стола и схватил Борю за плечи.

Тут в комнату влетел я:

— Пустите его! Вы не смеете так…

Косолапый отступил.

— Э! — зло сверкнул он глазами. — Да вас тут целая орава. Свидетели мне не нужны.

Боря, воспользовавшись замешательством Косолапого, потащил Оськина к двери.

— Пошли, пошли, — торопил он.

Мы выскочили во двор.

— Ты чего это? — стал упрекать Оськина Мухин. — Ведь обещал не ходить больше к нему. Слово давал.

Оськин стоял потупившись.

— Не утерпел, — наконец протянул он. — Спытать себя хотел. Попадусь на новом деле или нет. — Приподнял голову и прихвастнул: — Еще ни разу не попадался. Видать, наука у него точная. Да и у меня сноровка есть.

— Брось ты болтать! — осадил его Боря. — Мелешь чушь какую-то! Идем уроки учить.

— Я есть хочу! — простонал Оськин.

— У меня поедим.

Они ушли. А у меня на душе остался какой-то неприятный осадок. Будто прикоснулся к чему-то гадкому и скользкому.

ГОРЕ ТАМАРЫ БЕЛОВОЙ

В последнее время все начали замечать — и учителя и ученики, — что с Тамарой творится что-то неладное. Всегда веселая, смеющаяся, общительная, она стала уединяться, бежать от подруг, и все чаще замечали ее одиноко стоящей в коридоре у стенки с грустным выражением на лице. Еще недавно Боря говорил мне о Тамаре: «Она такая уродилась смешливая и озорная». А Светка добавляла: «Смешинка в рот попала». С кем бы Тамара ни встретилась, о чем бы ни разговаривала, нигде не обходилось без ее очаровательной, нежной улыбки. Она словно одаривала всех весельем и счастьем.

Но с некоторых пор улыбка сменилась на ее лице озабоченностью и сосредоточенностью. Ольга Федоровна даже радовалась этому, говоря, что Тома наконец-то взялась за ум и стала серьезнее относиться к занятиям.

И только мы с Борей знали подлинную причину того, почему все реже и реже улыбка задерживалась на миловидном личике Тамары Беловой. Но мы старались не распространяться об этом.

— У нее отец умер, — говорил Боря, если кто-либо приставал к нему с расспросами.

— Но ведь прошло уже два года.

— Все равно. Она его очень любила.

Тамара и правда часто вспоминала об отце. Вдруг скажет: «Это папа меня научил». Или: «Любимая папина поговорка…» Нет, она, конечно, любила и маму. С Борей я не раз заходил к Тамаре. И если Мария Сергеевна была дома, Тома бросалась ей на шею с искренней дочерней нежностью. На какое-то время она оставляла нас, убегала к маме на кухню. Мы все понимали. Им нужно было наговориться.

Как-то я попросил у Томы очень редкую книгу.

— Возьми, пожалуйста, — сказала она.

— А мама тебя не заругает?

— Что ты! Я о таких пустяках у мамы и не спрашиваю. Ей не до меня.

Мария Сергеевна действительно выглядела уставшей, была недовольна собой. Она стала усиленно пудриться и краситься, и в доме постоянно пахло какими-то очень стойкими духами. Тамара видела, что маме тяжело, что ей не до нее, и старалась не надоедать ей своими просьбами и вопросами. Постепенно у нее создавался мир своих мечтаний и представлений. Она научилась обходиться без посторонних советов и самостоятельно решать многие житейские вопросы.

Иногда, зайдя вместе с Тамарой к ней домой, мы заставали у Марии Сергеевны гостей. В таком случае Тамара долго не задерживалась. Она делала вид, что забежала на минутку, хватала какой-нибудь учебник, и мы быстро уходили. Потом долго бродили по парку, и учебник нам очень мешал.

В тот день мы с Борькой отправились на озеро. Решили разведать, нельзя ли там соорудить каток. Каким чудом Тамара нас нашла, никто не ведает. Она прибежала запыхавшаяся и, если б Боря ее не поддержал, наверно, свалилась бы на снег.

— Мама выходит замуж, — сказала она и заплакала.

Я отошел в сторонку. Но Тамара сама меня позвала:

— Что ты, чудак, иди сюда.

Она уже справилась со своей слабостью. И пересказала нам свой разговор с мамой.

«Тамара, ты уже взрослая девушка, — сказала Мария Сергеевна. — Ты должна меня понять. Я не могу жить одна. И ты тоже не можешь без папы. Поэтому я выхожу замуж. Ты знаешь Василия Степановича. Он часто заходил к нам. Мы с ним давние друзья. Сегодня он придет снова и останется у нас. Я хочу, чтобы ты называла его папой. Он милый и добрый человек. И я буду счастлива, если вы подружитесь».

Тамара запомнила эту длинную речь слово в слово.

— Что ж ты ответила? — спросил Боря.

Тамара пожала плечами:

— Что я могла ответить? Сказала: хорошо, мама.

— Может, это и к лучшему, — попытался успокоить ее Боря. — Нормальная семья.

— Не знаю, — ответила Тамара. — Только мне очень жаль маму.

Так началась у Тамары новая жизнь. Василий Степанович был лысоватым, грузным, довольно уже пожилым человеком. Он любил, чтоб в доме была тишина, чтоб никто не тревожил его послеобеденный сон, и Тамара стала реже приглашать к себе подружек, которые прежде частенько забегали к ней, чтобы вместе выучить уроки или просто поболтать часок-другой.

С первого же дня Василий Степанович заявил, что будет поддерживать во всем порядок. Мария Сергеевна и так пережила слишком много, поэтому он не будет ее утруждать и все заботы по воспитанию их дочери (то есть Тамары) берет на себя. Он сам будет ежедневно проверять Тамарин дневник, ходить, когда следует, на родительские собрания и вообще поддерживать связь со школой.

— Сейчас, — сказал он, поясняя свою программу, — у нас в воспитании слишком много либерализма. Помню, меня отец пребольно лупил ремнем за каждую двойку. Теперь это считается не педагогичным. А зря. Строгость и еще раз строгость — вот что главное в правильном воспитании ребенка.

— Это же вандализм! — воскликнул Боря, когда Тамара изложила нам кредо ее отчима. — Надо протестовать.

— Чудак, — грустно усмехнулась Тамара. — Кто же будет вмешиваться в семейную жизнь? Нет уж, придется терпеть.

Домой мы шли с Борей вместе, и он все возмущался, говорил, что Тамара рано сдалась, что надо бороться.

Я не возражал ему, но в душе соглашался с Тамарой. Легко сказать — бороться! Но надо же соразмерить силы! У Бори тоже в семье какие-то нелады.

Вскоре я стал свидетелем нового конфликта. Тамара с подружками со смехом ввалилась в коридор. Побросала на тумбочку портфели, пригласила:

— Раздевайтесь, девочки. Я сейчас вас чаем угощу. Проходи и ты, Боря, и ты, Сережа.

Василий Степанович вышел в коридор в новой отутюженной пижаме.

— Тамара, — вкрадчиво сказал он, — прежде чем приглашать подружек, а тем более дружков, — покосился он на Борю и на меня, — следовало спросить разрешения у отца с матерью. Так делают во всех приличных семьях. А я думаю, что наша семья имеет все основания считаться вполне приличной.

Тамара попыталась сдержать себя и обратить все в шутку:

— Девочки, познакомьтесь: это Василий Степанович, мамин муж.

Эти слова так поразили Василия Степановича, что он побагровел от злости.

— Во-первых, — едва выговорил он, — надо уметь называть вещи (он так и сказал: вещи) своими именами. Тебе приличнее было сказать, уж если ты меня решила познакомить со своими подружками, что я твой папа. А во-вторых, следовало бы пожалеть мать. Она и так устает, а вы наследили по коридору.

Девочки смущенно попятились к двери.

— Я, пожалуй, пойду, Тамара, — сказала Света.

— Мы лучше в другой раз зайдем.

Коридор мгновенно опустел, и дверь за девчатами захлопнулась.

— Вот видишь, — с нотками слащавости в голосе сказал Василий Степанович. — Твои подружки оказались гораздо воспитаннее тебя. Они сразу поняли, что поступили бестактно, придя без приглашения.

— Но я же их приглашала! — крикнула Тамара, пробегая прямо в грязных туфлях и в пальто в свою комнату. — Ребята, погодите, я сейчас, — предупредила она Борю и меня.

Прикрыв за собой дверь, она вдруг бросилась на кушетку и зарыдала горько, безнадежно, стараясь приглушить всхлипывания. А в коридоре с растерянными лицами и беспомощно разведенными руками стояли Мария Сергеевна и Василий Степанович и, как мне показалось, не понимали, что же произошло.

Боря на правах друга Тамары ждал, чем все это кончится. Я счел необходимым не оставлять товарища одного.

— Иди успокой ее, — произнес наконец Василий Степанович. — Я уж не знаю, как к ней подступиться. Совсем избаловалась девчонка. Слова не скажи.

Он уже преодолел испуг и обрел свою постоянную рассудительность. Мария Сергеевна с мольбой взглянула на мужа, словно ожидая, что он придет к ней на выручку и избавит от неприятного разговора с дочерью. Но Василий Степанович только рукой махнул: распутывай, мол, сама этот клубочек. Мария Сергеевна тяжело вздохнула и, робко приоткрыв дверь, неслышно проскользнула в комнату дочери.

Тамара все еще лежала на кушетке, уткнувшись лицом в подушку. Она уже немного успокоилась, и рыданий не было слышно. Только плечи ее судорожно вздрагивали. Мария Сергеевна подошла, подняла руки вверх, поправляя свою прическу, потом заметила стоящий у стенки стул, взяла с него брошенные дочерью перчатки и присела. Осторожно, одними пальчиками руки дотронулась до Тамариного плеча:

— Доченька!

Тамара замерла, насторожилась. У нее еще не прошла обида на мать, которая не заступилась за нее.

— Доченька! — повторила Мария Сергеевна. — Успокойся. Ты погорячилась. Василий Степанович прав.

Тамара рывком вскочила на ноги.

— Ах, прав! — крикнула она. — Прав! Моих подруг выгоняют из дому, со мной не считаются, и ты говоришь: прав.

Она вырвала перчатки из рук матери и, шагнув к двери, сказала как можно тише, но вложив в эти слова все пережитое за последние месяцы:

— Между прочим, раньше ты этого не говорила. Раньше я была тебе дороже.

Тамара рванула на себя дверь и лишь на какой-то момент обернулась, чтобы бросить еще один взгляд на мать. И то, что она увидела, перевернуло все в ее сердце. Мария Сергеевна стояла, опустив голову, сгорбившись и будто став меньше под тяжестью обрушившегося на нее горя. И такое беспокойство, такое смятение было написано на ее лице, что Тамара бросилась к ней и повисла у нее на груди, обхватив за шею руками.

— Мамочка, милая! Одна ты у меня осталась! Совсем одна.

Они присели на кушетку. Мария Сергеевна легонько гладила склоненную к ней на колени голову дочери, едва дотрагиваясь до ее нежных льняных волос.

— Доченька, доченька! — повторяла она.

Боря щелкнул дверным замком.

— Пошли, — сказал он.

Мы тихо вышли и закрыли за собой дверь. Боря прислушался. В квартире стояла тишина.

— Пошли, — снова сказал он.

Мы затопали по лестнице вниз.

В очередную среду Тамара не явилась на репетицию драмкружка. Боря позвонил ей:

— Тома, ты почему не пришла?

— Не могла. Я не умею прыгать с пятого этажа.

— А зачем прыгать?

— Ох какой ты бестолковый! Меня закрыли в комнате. Чтобы уроки делала. А я не умею прыгать с пятого этажа.

На другой день Тамара рассказала нам о своем разговоре с матерью. И я понял, каким верным союзником и другом была раньше для Томы ее мать. Но между ними словно черная кошка пробежала. Мария Сергеевна, конечно, понимала, что в чем-то она виновата перед дочерью и в чем-то обманула ее надежды и ее веру в справедливую и всегда безупречную мамочку. Но что она могла поделать, если так неудачно сложилась на каком-то этапе ее жизнь! Ведь она хотела сохранить семью, хотела, чтобы у Томочки был заботливый, нежный и строгий папа. И она надеялась (и желала этого), что Василий Степанович будет именно таким человеком. Он казался ей и мудрым, и верным в своих суждениях, и твердым. И эта твердость особенно покоряла ее и нравилась ей, потому что она давно привыкла опираться на чьи-либо суждения, особенно если они высказаны в категорической форме. И поскольку она сама безропотно покорилась судьбе, а свою судьбу она видела в Василии Степановиче, то она хотела, чтобы и дочка, Томочка, была послушна своему новому папочке, который конечно же хочет ей только добра и желает, чтобы она выросла полезным и деятельным человеком. И Мария Сергеевна очень болезненно переживала этот первый разлад между ее мужем и ее дочерью и в душе все металась между ними, то становясь на сторону дочери, которую жалела, то оправдывая Василия Степановича, которого считала справедливым и заботливым. И, поскольку примирить их ей не удавалось, она все же считала, что прав в этом споре Василий Степанович, как человек более опытный, чем ее дочка Тамарочка, которая сама-то толком не знает, чего она хочет.

Я подумал, что стоит с глазу на глаз поговорить с Марией Сергеевной, попытаться убедить ее в том, что она поступает неправильно, отталкивает от себя дочь. Я сказал об этом Боре. Он согласился:

— Попробуй.

Мы встретились с Марией Сергеевной у булочной. Я дождался, когда она пошла за хлебом. Она сразу узнала меня и спросила, как дела в школе. Я ответил, что хорошо, и, в свою очередь, спросил, почему они (она и Василий Степанович) не пускают Тамару на репетиции.

— Так ей лучше, — потупясь, сказала Мария Сергеевна. — Василий Степанович говорит, что будет меньше дурных влияний. Он такой заботливый, такой внимательный! Не жалеет своего времени. И тетрадки у Томочки проверяет, и дневник просматривает. Чуть что не так — замечание. А ведь лучше от отца замечание-то получить, чем от учителя.

Я все понял. Она повторяла слова Василия Степановича.

И все же мы с Борей еще раз побывали в доме у Тамары и говорили с Василием Степановичем. Сказали, что пришли от имени общественности. По дороге встретили Оськина. Боря позвал его с собой. Нечего, мол, без дела болтаться.

Василий Степанович принял нас любезно и от разговора не отказался.

— Почему не пускаете Тамару вечером в школу? — спросил Боря.

— Ей надо учить уроки.

— Мы после репетиций остаемся и учим уроки вместе.

— Ей это удобнее делать одной. Раньше, когда у нее не было отца, может быть, она и нуждалась в вашей помощи. А теперь нет. Она не сирота. Есть кому дать ей совет и решить, какие у нее должны быть друзья. А то, посмотрите, с кем вы ко мне пришли? Вы, кого Тамара считала своим другом! Кого я здесь вижу! Вот этот ваш рыжий, — он указал на Оськина. — Он же вор. Я сам наводил справки в детской комнате милиции. Он там на учете.

Боря не успел прореагировать на эти слова. И, главное, не успел остановить Оськина. Круто повернувшись, Олег выскочил на лестничную площадку.

Продолжать разговор дальше не имело смысла. И мы распрощались. Закрывая за собой дверь, Боря сказал в самую щелочку:

— Мы будем жаловаться!

— Пожалуйста, — также через щелочку ответил Василий Степанович.

Но спускались мы по лестнице угрюмые. Жаловаться нам было некуда. Да и на что? На строгость родителей?

ЦЕЛЬ ЖИЗНИ

Неожиданно наше «музыкальное трио» дало трещину. Началось с того, что Тамара стала все реже и реже откликаться на наши приглашения. Отказывалась пойти в кино или побродить по парку. Ссылалась на занятость. Потом мы стали замечать, что она вообще нас избегает. Как правило, два раза в неделю она исчезала сразу же после уроков, и, сколько ни искал ее Боря, все усилия его были тщетны. Всюду, где Боря справлялся о Тамаре, только руками разводили: никто не знал, где она пропадает. Дома ее тоже не было. Боря попытался проследить за Тамарой. Но пока он одевался в гардеробе, Тамара успевала выскользнуть на улицу и исчезнуть бесследно. Тогда Боря решил подежурить у ее дома. Но, простояв два часа, он так ничего и не выяснил. И тогда он пришел ко мне.

На другой день мы не спускали с Тамары глаз. Вдвоем легко увидели, как она вышла из школы, торопливо прошла по переулкам и скрылась в подъезде старого кирпичного дома. Спрятавшись за углом, мы долго наблюдали за этим подъездом. Наконец дождались, когда двери его распахнулись и из них выплеснулась шумливая стайка девчат. В сумерках мы, наверное, не увидели бы Тамару, если б кто-то не крикнул:

— Тамарка, не забудь: завтра практические занятия. Наложение шины. Советую попрактиковаться дома.

Боря узнал Тамару и пошел за ней следом. Он дождался, когда группка девчат поредела. Тамара долго шла с какой-то своей подругой. Наконец и та свернула в переулок, и Тамара зашагала по слабо освещенной улице одна. Боря догнал ее. Я тихо присоединился к ним сзади.

— Тамара, погоди!

— Борька? — удивилась она. — Ты что тут делаешь?

— А ты что делаешь? Я давно собирался тебя спросить. Да ты все скрытничаешь. И бегаешь от меня.

— Я? — переспросила Тамара. — Я занимаюсь на курсах медсестер.

— Зачем это тебе? Не окончила школу и уже какие-то курсы. Откуда у тебя такая блажь?

— Блажь? — Тамара резко повернулась к нему. — Ничего-то ты не понимаешь. — И она быстро зашагала, почти побежала по пустынной улице.

Боря едва поспевал за ней.

— Как же тебя из дому-то отпускают?

— А что? — обернулась Тома. — Я справку принесла. Все по закону. Потом они надеются, что я забуду своих друзей-мальчишек.

— Так. И ты забудешь?

— Никогда!

— Ну, будет, не сердись, — стараясь говорить не так громко, но и не очень тихо, чтобы она все же слышала, убеждал он. — Почему же ты мне сразу не сказала? Может, я тоже…

— Что? — опять резко остановилась Тамара. — На курсы! Вот еще медсестра появилась. Нет. Медбрат. Смехота. — Тут она заметила меня. — А, и ты здесь. Вся троица собралась.

— Смешного ничего, между прочим, нет, — будто не слыша ее последних слов, сказал Боря. — В войну многие мужчины были санитарами. И не одна это ваша монополия — раненых таскать. А тебе совестно должно быть, что сама исподтишка делаешь, а от меня скрываешь.

— Отвяжись, — сердито бросила Тамара. — И без тебя тошно. Заладил одно и то же. Вот что. Завтра у нас практические занятия, завтра я не могу. А в среду приходи ко мне… Ах да, — спохватилась она. — Ко мне нельзя.

— Давай ко мне. Или к Сереже.

— К тебе тоже нельзя. Дразнить будут. А к Сереже и вовсе. С какой стати? Вот что. Останемся после уроков в школе. Всей троицей, как прежде. Будто бы на тренировку. Найдем укромное место?

— Найдем, — кивнул Боря.

— Вот и поговорим. Мне самой с кем-нибудь посоветоваться хочется. А не с кем.

Тамара прибавила шагу и бросила через плечо:

— Не ходи за мной больше.

Боря замедлил шаг и отстал. Я пристроился к нему.

Когда в среду мы уселись за стол в опустевшем после занятий классе, Тамара вынула из портфеля изрядно помятую газету и положила ее перед Борей:

— Вот. Читай.

Я посмотрел на название газеты. Это была «Красная звезда». Борис удивленно вскинул вверх густые белесые брови:

— Что такое?

— Сейчас узнаешь. Читай!

Он положил газету на стол, начал читать несколько монотонно, равнодушно:

«— Опять мертвого притащила! — пожилой санитар склонился над человеком в летном комбинезоне…»

— Что за страсти-мордасти? — возмутился Борис, откладывая газету. — Зачем ты заставила меня это читать?

Тамара схватила газету со стола, сердито выговорила:

— Эх, ничего-то вы, мальчишки, не понимаете. Слушай: «…А девушка-санитарка заплакала навзрыд». Понимаешь? Заплакала! А от чего? Слушай дальше: «Выходит, зря она ползла под пулями, тащила летчика на себе, рисковала жизнью. Ну как тут не поползешь, когда на твоих глазах падает самолет с красными звездами на крыльях! От удара о землю летчика выбросило из кабины, и он недвижимо остался лежать недалеко от гитлеровских окопов на «ничейной» земле. А вдруг жив? И Анна поползла под бешеным огнем».

— Понимаешь? — Тамара заглянула Борису в глаза, стараясь узнать, взволновал ли его этот самозабвенный порыв санитарки.

— Понимаю, — чуть слышно прошептал Борис.

— А я как прочитала, — склонилась к нему Тамара, — так аж в груди все зашлось. Думаю: сейчас бы вслед за ней кинулась.

Тамаре стало приятно оттого, что она нашла сочувствие своим мыслям, что наконец-то она может, не таясь, поделиться обуревавшими ее чувствами, своими взглядами на жизнь, своими симпатиями.

— Ты понял что-нибудь? — донимала она Бориса. — Вот это героиня, вот это девушка! Не чета нашим модницам, умеющим только наряжаться и не видящим, не представляющим себе настоящего смысла жизни. А она? Бросилась очертя голову в огонь, лишь бы спасти человека. Представляешь? Человека!

Борису, давно замечавшему какие-то неясные ему странности в поведении своей школьной подруги, показалось, что она слишком возбуждена и несколько преувеличивает значение поступка санитарки. Поэтому он попытался сгладить впечатление от прочитанного:

— Что ж, спасти человека! Это, конечно, верно. Но не надо забывать, что девушка выполняла свой долг. Это ее работа.

— Эх ты! — зло сверкнула на него глазами Тамара. — Долг, работа! По-разному можно исполнять долг и работу. Кто заставлял ее ползти под огнем на «ничейную» землю? А потом, ведь если человек не подает признаков жизни, могла она не надрываться, не тащить его на себе опять же ползком и под огнем. Ведь это не прогулка в парке.

Борю увлек этот казавшийся ему поначалу беспочвенным спор о поступке санитарки. И вовсе не из желания противоречить своему противнику, а скорее исходя из внутреннего убеждения, он сказал:

— И что же? Ведь она напрасно рисковала. Летчик был мертв.

Тамара, казалось, только и ждала этих слов. Тотчас же бросилась она в атаку на своего оппонента:

— Мертв? Ты говоришь, мертв? Она зря рисковала? Эх ты! Читай! Читай, говорю! — И она перед самым его носом трясла газетой, повторяя: — Эх ты! Читай дальше, читай!

Борис вырвал у нее из рук газету, раздражаясь, спросил:

— Где, где читать?

— Вот, вот отсюда: «На другой день…»

— «На другой день, — прочитал Борис, — тот же самый санитар встретил ее обрадованно:

— Ожил! Ожил твой летчик! Зайди хоть посмотри на него!»

Тамара торжествующе бегала вокруг стола.

— Ну что! Взял? «Зря рисковала»! — передразнила она. — А вот и не зря! Вот и спасла человека. Читай дальше!

Кажется, впервые я задумывался над тем, почему Боря всякий раз безропотно подчиняется Тамаре. Она подавляла его своей энергией, напористостью, безапелляционностью суждений. Когда мы оставались одни, он вдруг находил аргументы в споре с ней, пытался задним числом возражать, не соглашаться. Но стоило им встретиться и Тамаре высказать свои суждения, как он капитулировал. Вот и сейчас он безропотно подчинился ее требованию. Читать так читать. Это даже интересно.

— «Так и на этот раз миновала Алексея Решетова смерть.

Героического в судьбе этого человека хватило бы на несколько жизней. Но, чтобы понять Решетова сердцем, нужно вернуться в то горячее время, когда все ребячьи мечты были в небе. «Комсомолец — на самолет!» — так звал комсомол. «Трудовой народ — строй воздушный флот!» — так звала партия. «Все выше, все выше и выше стремим мы полет наших птиц!» — так пела вся страна.

И все мальчишечьи мечты были в небе».

— Послушай! — остановился на этой фразе Борис. — Чего ты так расходилась, расхвасталась? Ведь это вовсе не про вас, девчонок, написано. Тут все про мальчишек. Про нас! Вот послушай: «И все мальчишечьи мечты были в небе». Ну что? Съела?

Тамара с презрением отвернулась от него:

— Болтун ты. Тебя просишь, как человека, почитать, а ты антимонию разводишь. Мне лучше знать, про мальчишек или про девчонок. Я уж десять раз все прочла.

— Зачем же еще читать?

— Чудак! Для тебя! — убежденно произнесла Тамара. — Разве неясно? Ну, не томи меня, читай.

— «И все мальчишечьи мечты были в небе, — повторил Борис фразу, на которой он остановился. — Поэтому сцена, разыгравшаяся в кабинете начальника одного из летных училищ, была довольно обычной по тем временам. Хозяин кабинета с ромбами на петлицах устало убеждал насупившегося, переминавшегося с ноги на ногу паренька:

— Да пойми же ты, Решетов, пойми! Не могу я нарушать порядок. Через год — пожалуйста. Приходи — примем… Что молчишь? Ну объясни ты ему, комиссар, — обернулся он к человеку, который рядом с ним склонился над какими-то бумагами.

Тот поднял голову:

— А знаешь, здесь действительно случай особенный, — комиссар легонько постучал ладонью по папке с документами, — я уж не говорю про рекомендации с работы, из вечернего техникума. Но он ведь по комсомольской путевке… А вот разгадка, что возраста не хватает, — он потряс в воздухе какой-то справкой. — Аэроклуб за несколько месяцев окончил. Не-е-т, тут дело серьезное.

— У них у всех дела серьезные… — генерал заходил по кабинету из угла в угол. Молча. Потом снова комиссару: — Характер у тебя, брат, мягкий… В общем, смотри: отвечать вместе придется. — И тут же засмеялся вдруг облегченно, будто от ненужной тяжести избавился. Обнял Алексея за худенькие плечи и слегка подтолкнул к двери: — Летай, комсомол!..»

Борис читал уже с увлечением. Он забыл и о санитарке, и о раненом летчике, и о споре с Тамарой. Его волновала судьба Алеши Решетова. И Тамара успокоилась, поставила стул поближе и заглядывала в текст из-за Бориного плеча.

— «Диплом об окончании училища через несколько лет вручил Решетову тот же генерал.

— Рад, что не ошибся в тебе, — сказал он и снова, как и в первый день, по-отцовски обнял за плечи. — Хорошо должен летать. И назначение тебе — особое…

Алексей попал в группу летчиков, впервые в стране осваивавших ночные полеты. Летал он на истребителе И-153, который в народе любовно называли «Чайкой».

Утром 22 июня 1941 года Алексей одним из первых взлетел по тревоге. Он вел машину с одной неотвязной мыслью: «Что это? Война или провокация?»

Вот они, самолеты фашистов. С длинными, широко расставленными шасси. С непривычными еще для глаза черными крестами на фюзеляжах.

…Трудно пришлось Алексею в первом бою. Это был яростный бой. В нем Решетов ощутил святые чувства: презрение к смерти и ненависть к врагу. Но и торжество победителя испытал он в эти минуты, когда задымился первый сбитый им Ю-87. Задымился и свалился в беспорядочный штопор.

Было это 22 июня сорок первого года в первые минуты войны.

Так началась боевая жизнь Алексея Решетова. А дальше — вылет за вылетом. И горечь отступления. И, словно бритвой по сердцу, скупые сводки Совинформбюро.

Особенно запомнились воздушные сражения под Валуйками, где он потерял своего боевого побратима Женю Жердия.

Бой шел над самым передним краем. Жердия сбил одного фашиста. Второго. Он бросался, словно заговоренный, в самое пекло. Его не брали снаряды врага. Однако и свой боезапас был на исходе.

Третью машину Евгений Жердия таранил…

Начальник политотдела танковой дивизии, над которой шел бой, потрясенный мужеством летчика, немедленно связался с авиационным командованием. Он кричал в трубку:

— Если вы его на Героя не представите, мы сами представим!

Лейтенант Евгений Жердия стал Героем Советского Союза. Посмертно».

Борис читал, и перед ним словно оживали эти люди, насмерть схватившиеся с врагом. Совсем еще молодые, только вступавшие в жизнь.

— «Тяжело пришлось под Валуйками и Решетову. Возвращаясь с задания, он попал под сильный зенитный огонь.

Не помогли противозенитные маневры. Алексей почувствовал, как теплая кровь, своя кровь, заливает лицо. Рулевое управление почти не действует. Плохо дело.

Невероятными, нечеловеческими усилиями он выравнивает машину у самой земли. На счастье, она падает уже у своих.

Солдаты вытащили его из кабины без сознания…»

— Уф! — перевел дыхание Борис. — Не могу больше. Скажи: остался он жив или нет? Ты ведь все читала. Сама говорила.

Тамара посмотрела на него жалостливо. Успокоила:

— Ну что ты разволновался? Все в порядке. Его еще не раз сбивали.

— Но жив-то он остался? — сердился Борис. — Остался или нет?

— Остался, остался. Вот тут читай.

— «…Мы с Алексеем Михайловичем Решетовым, — читает Борис, понемногу успокаиваясь, — инженером-конструктором одного из московских заводов, смотрим семейный альбом.

На фотографиях юные лица. Они оживают передо мной. Решетов рассказывает о каждом. Ведь десять летчиков его эскадрильи стали Героями Советского Союза. Десять!

Переворачивается еще одна страница альбома, и вот перед моими глазами скромный паренек. Таким, наверное, он стоял, переминаясь с ноги на ногу перед начальником училища в тот далекий и памятный день. Московский комсомолец Алеша Решетов, ставший Героем Советского Союза, полковником, почетным гражданином села Шотовки, что на Херсонщине. Жители этого села в годы войны купили самолет на свои трудовые деньги. На нем и летал Решетов. Да. Поистине героическая жизнь. Поистине его подвигов хватило бы на несколько славных жизней! Ведь человек сделал восемьсот двадцать один вылет, провел двести воздушных боев, сбил тридцать пять самолетов врага!

…А в альбоме — юные лица с Золотыми Звездами Героев, боевые друзья Решетова.

— Вот Фотий Морозов, а это Чистяков, а вот Нестеров, — это уже поясняет мне Анна Дмитриевна, жена Алексея Михайловича.

— Аня всех их знает, — улыбается Решетов.

Еще бы! Ей ли не знать их всех! Ведь Анна Дмитриевна — та самая санитарка (помните?), что вынесла его под пулями полуживого с «ничейной» земли».

Борис отложил в сторону газету, и мы долго сидели молча, боясь потревожить те мысли, которые вызвала эта статья. Потом Борис сказал:

— Ну и что? Что ты восхищалась! Санитарка, санитарка! Ну, вынесла из огня. И других выносила. Это ее долг. А вот он действительно герой.

— Дурак! — шлепнула его по коленке Тамара. — Эта и статья-то вовсе не про летчика, а про санитарку. Что летчик? Ведь если бы она его тогда с «ничейной» земли не вытащила, что бы он? Летал? Да? Как же! Помер бы, и все. Суть-то вся в санитарке. Понял?

Они еще помолчали, глядя, как сгущаются сумерки за окном. Потом Тамара призналась:

— Эта статья всю мою судьбу перевернула. Прочитав ее, я и на курсы пошла. Медсестрой решила стать.

— Ну и чудачка. Сейчас же мирное время. Санитарка сейчас самая пустяшная профессия. Ничего героического.

Тамара упрямо тряхнула головой:

— Не собьешь!

— Понятно, что не собью. Ты упрямая.

— И пусть упрямая. А чего плохого? Потом мне все равно специальность нужна. Не могу я, — потупясь, тихо сказала она. — Уйду из дому. Все равно уйду! А на хлеб зарабатывать как буду? Об этом ты подумал?

— Не подумал, — машинально ответил Борис.

— Вот видишь! А еще другом называешься.

Она встала, откинула за ухо упрямо торчащие завитки волос.

— Пойдемте. И так засиделись. А еще уроки надо делать.

Боря взял ее за руку. Тамара протянула мне другую руку. На цыпочках мы вышли из класса. Нас объединила новая тайна. Надолго ли? Мы оба чувствовали, что Тамара за эти несколько месяцев стала серьезнее, взрослее нас. У нее появилась своя цель в жизни.

ЦВЕТЫ НА КЛУМБЕ

Наши отношения с Ниной к весне, кажется, окончательно наладились. Она уже давно смирилась с тем, что я на равных участвую в репетициях драматического кружка. Иногда, как и прежде, мы вчетвером ходим в кино. Однако девчата опять втянули меня в неприятную историю. На этот раз виновницей оказалась Света Пажитнова.

Ольга Федоровна любила цветы. И с грустью каждый день посматривала на пустынный школьный двор, на покрытую сорняками площадку перед окнами нашего класса. Наконец она не утерпела и, посовещавшись с девчатами, решила, что класс преподнесет школе к окончанию учебного года неожиданный и приятный подарок. Каждой из девочек она поручила принести, кто сколько сможет, цветочной рассады. А мы, мальчишки, взялись вскопать на пустыре землю под клумбу.

Девчата бросились выполнять поручение. У кого были деньги, побежали в цветочные магазины. Света, когда шла из школы, залюбовалась на клумбу во дворе своего дома. Цветы на ней были отменные, некоторые уже готовились выпустить цветоножки. Света повертелась, покрутилась вокруг клумбы и обрадовалась вдруг возникшей у нее мысли. Она счастливо улыбнулась, про себя подумав, что, пожалуй, перещеголяет всех своих подруг и угодит Ольге Федоровне. Беспечно напевая, легкой пташкой впорхнула она в квартиру и, наскоро пообедав, сразу же уселась за уроки. А сама нет-нет да и выглянет в окно, полюбуется на клумбу во дворе.

Едва стемнело, Света выскочила во двор. Она подбежала к клумбе и наклонилась над ней. Запустив глубоко в землю пальцы обеих рук, решила сразу вместе с корнями вынуть цветок. Но тут послышались чьи-то шаги и кто-то многозначительно кашлянул. Света в испуге присела пониже, стараясь скрыться за кустом акации. Все стихло. Но вдруг совсем рядом отчаянно заорала кошка. Света приткнулась к кусту акации, дрожа от страха. Два зеленых мечущихся огонька скользнули в сторону. Кошка, перепрыгнув через ограду, исчезла за углом дома. Света вскочила вслед за ней и сиганула в другую сторону, к своему подъезду.

Уже подымаясь в лифте на свой шестой этаж, Света вспомнила про поручение Ольги Федоровны и нажала на кнопку. Лифт остановился на четвертом этаже. Света выскочила из кабины, хлопнула дверью и побежала по лестнице вниз, к выходу.

Выйдя из подъезда, она остановилась. Идти к клумбе одной было боязно. Кого же взять себе в напарники? Света вспомнила про свою подружку Клаву Семенцову. И побежала в соседний дом.

Клава — самая тихая в классе. Ничем она не выделяется: ни ростом, ни голосом. Даже волосы у нее какие-то серые, неприметные. Она будто и мнения своего никогда не имеет. Что другие скажут, с тем и соглашается. Учится она старательно, и чаще всего у нее мальчишки списывают домашние задания. Знают: Клава добрая, выручит.

Они быстро сговорились. Правда, Клава немного колебалась. Говорила, что стыдно выкапывать цветочную рассаду с клумбы. Но тут же сдалась на уговоры Светы. В конце концов не ее это выдумка, а Светы. Она зачинщица, ей и отвечать в случае чего.

Вдвоем было уже не страшно. Света энергичными движениями выковыривала из рыхлой земли цветы и складывала в картонную коробку, которую предусмотрительно захватила из дому Клава. Выкопанные цветы они уже в подъезде дома разделили поровну.

— Спрячь до утра дома, — горячо шептала подруге Света. — Да смотри, чтобы никто не увидел. Завтра мы с тобой удивим весь класс. Таких роскошных цветов ни у кого не будет.

Клава согласно кивала головой. Но, едва она осталась одна, ей стало страшно. Прижимая коробку с цветами к груди, она побежала домой. Она мечтала об одном: лишь бы суметь проскользнуть из коридора в ванную, чтобы не увидела мама. Ей это удалось. Она завернула принесенные цветы в газету и спрятала под ванной. И тут же шмыгнула в свою комнату, разделась и легла в кровать.

Через полчаса ее разбудила мама.

— Клава, что это такое? — спрашивала она. — Что это за цветочная рассада под ванной? Откуда взялась?

Клава попыталась удивиться. Какая рассада? Она ничего не знает. Но смущенное, растерянное лицо и неуверенный взгляд глаз выдали ее. Плача и раскаиваясь, она все рассказала.

— Вот что, Клава, — сказала мама. — Это очень хорошо, что ты смущаешься и понимаешь, что поступили вы не лучшим образом. А если без обиняков говорить, то поступок ваш скверный. И, чтобы снять с себя это пятно, ты сейчас же пойдешь и посадишь все эти цветы на прежнее место, и точно так, как они росли. Чтобы утром никто и не заметил пропажи. Будто бы ее и не было. Понятно? Посади все на место. Да не забудь: полей.

— Понятно, — еле слышно пролепетала Клава и начала одеваться.

Выйдя во двор и глянув в темноту сквера, она прижалась спиной к холодной кирпичной стене дома и, сколько ни заставляла себя, не смогла сделать вперед ни шага. Идти к клумбе она не решалась. Нужно позвать кого-нибудь. И обязательно мальчишку. С ним не так боязно. Выбор ее почему-то пал на меня. Может быть, потому, что мы жили в одном подъезде. Одним словом, поздно вечером в квартире раздался звонок. Клава вызвала меня на лестничную клетку и, сдерживая слезы, торопливо рассказала все, что с ней произошло. Она просила об одном: проводить ее до клумбы и побыть с ней, пока она будет рассаживать цветы.

— Ну, чего ты дрожишь-то вся, — успокаивал я ее. — Ведь все можно еще поправить. Подожди меня здесь. Я сейчас. Только предупрежу маму.

Вскоре Клава уже рассаживала цветы на клумбе, а я подсвечивал ей фонарем.

На следующий день Клава старалась не попадаться на глаза Свете. Но та сама разыскала ее во время перемены.

— Где же твои цветы?

Клаве пришлось все рассказать.

— А-а!.. — протянула разочарованно Света. — Не завидую я тебе. Твои родители не очень современные люди. Они воспитывались, наверное, еще на идеях частной собственности. Цветы ж общие. Что во дворе на клумбе, что у нас в школе. Общие. Ничьи, значит. Поняла?

Клава ничего не поняла, но спорить не стала. Просто отошла в сторону. Но после уроков, когда они шли из школы, Света снова завела этот разговор. Похвасталась, что получила за цветы от учительницы благодарность. И рассказала, что дома отец тоже обнаружил принесенные ею украдкой цветы и, догадавшись, откуда они, стал увещевать:

— Неправильно ты поступила. Сказала бы нам, купили бы тебе цветы. А так…

Но мама вступилась за дочку.

— Не обеднеет дворовая клумба, — сказала она. — Захотят, еще подсадят. А Света ни при чем. Как ей поступить, если учительница дала такое задание? Я считаю, что она с честью вышла из трудного положения.

Света из школы убежала домой счастливая. А на другой день разразился скандал. Обнаружилась цветочная пропажа на клумбе. Кто-то связал это с поручением, которое девчата выполняли накануне. Ведь все искали цветочную рассаду, у родных спрашивали. Из домоуправления пришла делегация к директору школы. Стали расспрашивать ребят. Никто ничего не говорил. Тогда директор пообещал вызвать всех родителей. И чтобы выручить класс, Клава призналась, что выкопала цветы, но все до одного посадила на место и полила, чтобы не завяли.

Боясь разоблачения, Света заявила сама, что ходили за цветами они с Клавой вдвоем.

— Только ничего я не вижу в этом особенного, — сказала она. — Зря общественники такой шум подняли. Цветы-то не частные. Правда? А какая разница, где они растут, во дворе или около школы? У школы даже лучше.

Больше всех случай этот возмутил Ольгу Федоровну. Получалось, будто она своим заданием толкнула девчат на воровство. Поэтому она негодовала особенно бурно:

— Как же тебе не стыдно, Света? Да еще и идеологическую платформу пытаешься подвести под свой скверный поступок. Нет, нет! Староста! — отыскала она меня глазами. — Осудите поведение Светы на классном собрании. Этого так оставлять нельзя. К тому же она заблуждается и не понимает, что поступила дурно. Я сама буду присутствовать на собрании и все ей разъясню.

Я был немало смущен случившимся. Тем более, что знал о поступке девочек и не придал ему значения.

Боря предложил:

— Вытащить ее на комсомольский комитет.

И мне хотелось, чтобы ребята разобрались во всем сами, без нажима со стороны классного руководителя, поспорили, поругались, но чтоб запомнили этот разговор на всю жизнь.

— Разрешите, мы соберемся одни, без вас, — сказал я.

Но Ольга Федоровна усмотрела в этом моем желании ущемление своих прав.

— Это почему же одни? — сердито вскинула она голову. — Сами вы еще и не разберетесь в этом как следует. Нет, уж будьте добры меня пригласить.

Пришлось согласиться. Но ребята выдали Светке все, что ей полагалось, еще до прихода Ольги Федоровны. Ведь из-за нее пришлось задержаться после уроков.

— Тоже мне чемпион по цветоводству, — фыркнул Перепелкин. — Только класс позоришь.

— Изобретатель! Новатор! — иронизировали «братья Федоровы». — Сама додумалась, или помогал кто?

И даже Оськин высказал свое неудовольствие:

— Эх, раззява! Куда ж ты полезла?

Когда появилась Ольга Федоровна, большинство уже высказалось. Повторяться не стали. Легко согласились с тем, что говорила учительница. Поступок Светки осудили. И только Нина, считаю, выступила совсем неправильно. Против меня. Дескать, знал и не сказал, не остановил девчонок. Хорошо еще, что ребята устали и не захотели вдаваться в подробности.

КАРАУЛ НА РАССВЕТЕ

В июньскую пору, когда ночь короче воробьиного носа, сладко спится поутру ребятам. Любила поспать и Тамара. Сама не раз говорила об этом. Бывало, чтоб проснуться вовремя, заводила она будильник. Но и звонок протрещит так, что соседям слышно, а Тамара только улыбнется во сне, перевернется на другой бок, натянув на голову одеяло, и опять спит, как младенец. Помня об этой Тамаркиной привычке, я заранее попросил Борю, чтоб в назначенное время он позвонил подруге по телефону…

Звонок раздался ровно в половине четвертого. Трубку взяла Мария Сергеевна. Услышав, что просят Тамару, она поглядела на разрумянившееся во сне лицо дочери, на ее чутко подрагивающие веки и строго спросила:

— Я не ослышалась? Вам нужна Тамара?

— Да.

Мария Сергеевна совсем уже вышла из себя:

— А вы знаете, молодой человек, который час?

— Знаю, — ответила трубка. — В этот час тридцать лет назад началась война.

— Что за шутки! — вскипятилась Мария Сергеевна. — Кто вам позволил так шутить? Вы не смеете…

— Позовите Тамару! — настойчиво требовал голос в трубке.

— Отстаньте, молодой человек, и больше не звоните! — Мария Сергеевна резко положила трубку и испугалась: не разбудила ли она Тамару.

Дочь глядела на нее еще не отошедшими ото сна, удивленными глазами.

— Мама, меня? — легким движением откинула она одеяло. — Что же ты не разбудила!

Мария Сергеевна замахала на нее руками:

— Спи ты, спи! Какой-то сумасшедший вздумал пошутить ни свет ни заря.

Но Тамара уже спустила ноги на пол.

— Ой, неужели опять проспала! Девчата мне не простят.

— Да куда ты? — удивилась мать. — Еще и трамваи не ходят.

— У нас сбор, мама. Помоги мне собраться.

Мария Сергеевна, казалось уже привыкшая к самым неожиданным решениям дочери, на этот раз совершенно растерялась:

— Какой сбор? Ты, верно, приняла утро за вечер. Да знаешь ли, который сейчас час? Еще солнце не поднималось. Ложись в постель.

Но Тамара не хотела ничего слушать. Она торопливо одевалась, приговаривая:

— Не забыть бы, захватить бы…

Вышел из спальни Василий Степанович, осуждающе посмотрел на жену, на Тамару, пробасил недовольно:

— Это еще что за переполох? Подняли на ноги весь дом.

— У нас сбор, папочка, — умоляюще посмотрела на него Тамара и осеклась. Впервые она назвала его так, причем не просто папой, а ласкательно — папочка. Но никто, кроме нее самой, этого, кажется, не заметил. Василий Степанович продолжал все так же напыщенно:

— Какой сбор? Среди ночи? О чем только ваши учителя думают? В постель, в постель!

— При чем тут учителя! — воскликнула Тамара. — Мы сами проводим сбор, без всяких учителей, сами по себе.

Теперь уже удивился Василий Степанович:

— Ах, без учителей, сами по себе. Тогда тем более в постель. И никаких разговоров. Хватит нам с матерью твоих чудачеств. И, чтоб ты спала спокойно, я и дверь закрою, и ключ уберу. — Он прошел к входной двери и, щелкнув замком, вытащил и положил в карман пижамы ключ.

Тамара не ожидала, что так все обернется. Она надеялась уйти после Бориного звонка тихо, не разбудив никого в квартире. И теперь она не знала, как ей поступить. Не драться же с Василием Степановичем! И не отбирать у него силой ключ! Она метнулась было к двери, подергала ее за ручку, словно пробуя, надежен ли запор, потом отскочила к окну и выглянула на пустынную, едва очистившуюся от темноты улицу. И в это время снова зазвонил телефон. Мария Сергеевна приподняла трубку и резко бросила ее на рычажки.

— Ах так! — вскипела Тамара. — Я уже никто в доме. Я уже невольница. Хорошо же! Я поступлю так, как подобает поступать тому, кого лишают свободы!

В тумбочке у нее лежал старый пионерский горн, купленный когда-то ей в подарок отцом. Тамара схватила его и выскочила на балкон.

Мать в ужасе бросилась за ней, не представляя еще, на что решилась ее вышедшая из повиновения дочь. Она обхватила ее за плечи и, вся дрожа от пережитого волнения и от недоброго предчувствия, умоляла:

— Тома, Томочка! Ну, вернись же, дурочка!

А Тамара, поднеся горн к губам, заиграла в полную силу.

Ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту! — неслось по сонной улице.

— Дурочка! Весь район взбаламутишь! — упрекала мать.

— Ну и пусть! — твердила Тамара и дула в трубу: ту-ту, ту-ту!

Всю эту историю я восстановил потом по рассказу Тамары, а также Марии Сергеевны и Василия Степановича, которые приходили в школу с жалобой. И я подумал, что ведь то же самое могло произойти и у нас в семье. Начало было точно таким же. С вечера я поставил будильник на три тридцать. И тоже никому ничего не сказал. Боялся лишних вздохов и ахов. Когда задребезжал звонок, первым проснулся отец. Стал одеваться. Потом, глянув на часы, недоуменно произнес:

— Что такое? На завод вроде рановато.

Я, вскочив вслед за отцом, уже натягивал штаны.

— А ты чего?

— У нас сбор, папа!

— Какой сбор? Темень еще. Ранища. Что случилось?

Я посмотрел на отца с упреком:

— Уж ты-то, папа, должен понимать, что случилось.

Отец потянул меня за рукав:

— Что-то не припомню. Может, пояснишь?

Не знаю, откуда у меня набралось смелости, но я продолжал упрекать отца:

— Не верю, что не помнишь, папа. Такое не забывается. В этот час тридцать лет назад началась война.

— Правда, правда, сынок, — смутившись, как мне показалось, соглашался отец.

А я продолжал говорить взволнованно и убежденно. О том, как в советском небе появились самолеты со свастикой. По деревенским хатам и по городским кварталам ударили орудия. И, лязгая гусеницами, тысячи фашистских танков поползли по нашей земле.

— И вот мы, школьники, пионеры и комсомольцы, — торжественно закончил я, — в этот час в память о тех, кто отдал жизнь за советскую Родину, за нас с вами, заступаем в почетный караул.

Отец не сразу нашелся, что сказать. Мне показалось, что он смотрел на меня полными удивления глазами, словно не узнавал меня, и недоумевал: я ли это, я ли такое говорю?

— Кто же вас надоумил? — только и спросил он.

— Никто, — ответил я. — Мы сами. Никто не знает. Тебе говорю об этом первому. Понимаешь, папа, мы подумали, если кому сказать, начнут согласовывать, выяснять, можно ли. Найдутся такие, которые скажут: надо пожалеть детей, зачем их поднимать в такой ранний час? Пусть поспят. А ведь те, что проснулись от гула фашистских орудий, от грома взорвавшихся бомб, ведь они тоже недоспали. Правда, папа?

— Правда, сынок, — глухо ответил отец.

— Так я пойду, папа.

— Иди, сынок.

И я, схватив со стула заранее приготовленную и отутюженную школьную куртку, выскочил за дверь и побежал вниз по каменным ступенькам лестницы.

Над кварталом неслись тревожные звуки пионерского горна. И вдруг горн умолк. Я с испугом глянул на поднимающийся над городом красный диск солнца (не опоздать бы!) и во всю прыть понесся к месту сбора.

А горн умолк потому, что Марии Сергеевне наконец удалось затащить Тамару в комнату.

— Томочка, Тома, — чуть не плача умоляла она. — Что с тобой? Ты же весь дом взбаламутила. Успокойся. Послушай мать с отцом.

Тамара глядела на нее широко открытыми глазами, но словно ничего не видела перед собой. Она вспоминала что-то очень важное. И наконец вспомнила.

— Да поймите же вы! — крикнула она. — В школе и так ребят мало. А вы еще меня здесь держите. — И бросилась к телефону.

Она достала блокнот со списком учеников класса и быстро нашла нужный номер. Торопливо набрала его. В трубке уже отвечали, а она, разволновавшись, не могла вспомнить имя того, кому звонила. Хоть опять в блокнот заглядывай. В голове все крутилось: как же его зовут? Как зовут?

— Вам кого? Вы куда звоните? — доносилось из трубки. И Тамара сказала:

— Оськин. Позовите, пожалуйста, Оськина.

— Какого Оськина?

И тут Тамара вспомнила, что Оськина зовут Олегом.

— Олега! — радостно закричала она. — Олега Оськина.

Оськин подошел очень быстро.

— Послушай, Олег, — кричала в трубку Тамара. — У меня тут такое случилось… Не могу из дому выйти. А ребята заступают в караул. Понимаешь? Сегодня война началась.

— Какая война? — гудел в ответ Олег. — Поспать не дают. Где она началась?

— Да у нас, ну какой непонятливый! Не сейчас, а тридцать лет назад. Великая Отечественная. Беги скорее к памятнику героям. Там тебя ребята встретят. Скажи, что вместо меня ты. Автомат возьмешь у Бориса. Для меня у него приготовлен. Да забеги к Шурупику, он тоже в запасе оставлен. Разбуди — и с собой. Для него автомата нет, так ты свой, то есть мой, ему отдашь. Когда отстоишь свою очередь. Понял? На тебя вся надежда. Выручай. Может, один раз в жизни случай такой представился: человеком стать.

Олег не отвечал.

— Ну, что ты молчишь-то? — переминалась с ноги на ногу Тамара. — Побежишь, что ли? Отвечай.

— А что сразу не сказали? — спросил Оськин.

— Боялись. Вдруг ты что-нибудь выкинешь.

— Безбожники! — ворчал Олег. — Как настоящее дело, так Оськина в сторону. А как комедию ломать, так все на меня смотрят. Дескать, давай посмеши публику. Тебе не привыкать кривляться. А может, мне надоело посмешищем быть? Может, мне тоже хочется доброе слово о себе услышать?

— Ой, Оськин, — взмолилась Тамара. — Тебя что, прорвало, что ли? Что ты вдруг в сентиментальность ударился? Ведь каждая минута дорога! Ты скажи: побежишь или нет? А то я другому звонить буду.

Угроза подействовала. Услышав короткое: «Бегу», Тамара бросила трубку. И тут только словно впервые увидела стоявших возле нее мать и Василия Степановича. И вспомнила все. Больно резануло в сердце. Она шагнула к входной двери, схватилась за ручку, дернула на себя. Дверь не поддалась.

— Не пустите? — повернувшись, спросила Тамара.

— Нет, — покачал головой Василий Степанович. — Не чуди.

— Ну и ладно! — крикнула она. Вбежала в комнату, бросившись на постель, укрылась с головой.

Остаток ночи мать просидела у ее изголовья. А Тамара, лежа с закрытыми глазами, думала о том, что происходит сейчас у памятника героям.

А происходило вот что. Отряд выстроился на песчаной дорожке, и звеньевые отдали рапорты. Меня взволновало отсутствие Тамары. Как назло, и Бориса не было. Наконец появились двое: Борис и Оськин.

— А где же Тамара? — набросился я на них.

— За нее вот Оськин, — сказал, переводя дух, Боря.

— Это еще почему? Оськина нет в расчете.

— Тамара не придет, ее не пустили.

Я посмотрел на запыхавшегося Оськина:

— А Олег сможет?

— Постарается.

Я приказал Оськину встать в строй, произвел расчет караула. И первые четыре счастливца, вскинув на руке деревянные автоматы, застыли в торжественном молчании у памятника.

Вскоре мимо памятника потянулись рабочие на завод. Они замедляли шаг и дивились, что за часовые выставлены в карауле. Я представлял себе, как убеленные сединами ветераны сразу вспоминали, какой сегодня день. И уже с надеждой глядели они на этих мальчишек и девчонок, безмолвно стоящих в почетном карауле, как на свою смену, как на будущий надежный щит Родины. А эти белобрысые или рыжие и чернявые бесенята, еще вчера выводившие из равновесия учителей своими причудами, что думали они, в трепетном волнении, боясь шелохнуться, стоя у подножия народной святыни?

А Оськин? Я смотрел на него. Скоро подойдет его очередь заступить в караул. О чем он сейчас думает? Может, вспоминает своего деда-артиллериста, не вернувшегося с войны. Деда, которого он ни разу не видел и знает только по хранящейся в домашнем альбоме фотографии. А может быть, он поступит сейчас так же, как не раз поступал на уроках — пробурчит: «Мне скучно» — и уйдет. Уйдет? Ан нет! Оськин знает, что можно, а что нельзя делать. Сейчас он на виду у всего района, как посланец нового поколения. Он уже не может поступить по своему личному усмотрению. Он как бы принимает эстафету от тех, кто погиб в бою, и на его лицо уже ложится первая забота за судьбу Родины. О как он подтянулся, как плотно сжаты его всегда подвижные губы!

Ласковое утреннее солнце все выше и выше взбиралось по небосклону, наполняя теплом серый мрамор обелиска, согревая ребячьи спины, а наш необычный караул все стоял, и редким уже прохожим могло показаться, что четверо застывших в торжественном молчании молодых бойцов бессменно несут свою почетную вахту. И очень немногие видели, что через каждые полчаса по точно рассчитанному графику я приводил из глубины парка очередную смену, и мальчишки, чеканя шаг, подходили, чтобы заступить на пост вместо своих товарищей. И тогда неискушенные наблюдатели дивились, откуда у ребят эта четкость и размеренность движений, эта точность в выполнении воинских ритуалов. Никто из взрослых не знал, что, прежде чем заступить в караул, мы месяц тренировались в Серебряном бору, урывая для этого немногие свободные от занятий часы. А потом, когда тренировки подошли к концу, группа специально избранных командиров ездила на Красную площадь и полдня наблюдала, как сменяются часовые у Мавзолея В. И. Ленина. Вот почему и безукоризненная выправка, и четкая размеренность движений не были для ребят неожиданностью. Все отрабатывалось и изучалось заранее.

Наш штаб был уверен в каждом назначенном в караул. Меня смущали лишь Оськин и Шурупик, и я прикидывал, сумеют ли они заменить уже прошедших тренировку ребят. Чтобы проверить их к заступлению на пост, я отвел обоих в сторонку и предложил пройтись строевым шагом. Признаться, я очень опасался, не выкинет ли при этом Оськин какой-нибудь свой очередной номер. Но все обошлось благополучно. Более того, Оськин так усердно тянул ногу и держал равнение, что я сразу успокоился и уже со следующей сменой разрешил новичкам заступить на пост.

Толпа вокруг памятника все нарастала. Слышались возгласы одобрения:

— Молодцы ребята! Помнят о павших. Чтят героев.

Никому из нас не хотелось в этот момент уходить домой. Но наше время истекло. Я построил ребят, и колонна зашагала по улице. По дороге распустил отряд, приказав:

— Позавтракать и быстренько в школу!

В тот день мне поручили рисовать плакаты для школьного пионерского лагеря. Я зашел в учительскую за красками. Директор был занят, и я решил подождать в сторонке.

Инспектор районного отдела народного образования хвалил директора за хорошую инициативу, за умение приобщить школьников к пониманию совершенного их отцами подвига. Я прислушался.

— Очень удачно найдена форма военно-патриотического воспитания, — говорил инспектор. — Признаться, даже немного обидно, что мы, прошедшие войну, сами до этого не додумались. Мне уже звонили с завода. Рабочие одобряют ваше начинание.

Директор поддакивал и делал вид, что полностью осведомлен о том, о чем говорит инспектор. Но разговор продолжался, и стало уже неудобно просто кивать головой, и тогда директор спросил:

— А о чем все-таки речь?

— Как о чем? О вашем начинании. О карауле у памятника героям.

— О каком карауле?

Тут уж удивился инспектор районо:

— Да вы что, не знаете, что происходит в вашей школе? Мы выясняли, ребята ваши.

Инспектор сидел в полном недоумении. И тут взгляд его упал на меня.

— Странно, — прошептал он.

Я поспешил выйти. Инспектор шагнул вслед за мной.

— Мальчик, погоди, — произнес он. — Это я с тобой сегодня разговаривал у братской могилы?

— Со мной, — подтвердил я.

— А что вы там делали?

— Стояли в карауле в честь героев, павших в боях за нашу советскую Родину.

— Значит, все-таки стояли? — обрадовался инспектор. — В карауле?

— Стояли. В карауле. Сменялись через каждые полчаса.

— Так что же мне тут голову морочат? — вскипел инспектор. — Кто вас послал?

— Никто!

— Как никто? — инспектор опять начал сомневаться. — Идем к директору, — схватил он меня за рукав куртки.

У директора разговор принял еще более строгий оборот.

— Полюбуйтесь, — сказал инспектор. — Ни директор, ни старшая пионервожатая не знают, что происходит у них в школе, чем занимаются их подопечные. Это ваш парень?

— Наш, — помрачнел директор в предчувствии какой-то неприятности.

— Они сегодня утром стояли в почетном карауле у обелиска! А вы ничего не знаете.

— Это правда? — спросил директор.

— Правда, — ответил я.

— Что же вы так? Никому ничего не сказали…

— А мы сами… Можем мы что-нибудь решить сами?

Директор всеми силами старался сдержать свое возмущение, остаться спокойным.

— Конечно, можете, — ответил он. — Но почему бы не посоветоваться?

— Запретили бы.

— Что?

— Запретили бы, — повторил я. — Сказали бы, зачем вставать в четыре часа, поднимать переполох, тревожить родителей. Потом начали бы советоваться с райкомом, с районо, с родительским комитетом. В лучшем случае решили бы провести в полдень линейку у обелиска. Или прием в пионеры. А это уже было. Пришли бы учителя, родители и стали бы нами командовать, будто им это очень интересно. А ребята стояли б и ждали, скоро ли все кончится. Самим интереснее.

— Да разве так можно? — воскликнул директор. — Это ж хаос, анархия!

— Нет, — упрямо тряхнул я головой. — У нас полный порядок соблюдался. Вот товарищ подтвердит, — повернулся я к инспектору.

Установилось тягостное молчание.

— Значит, никто из руководства ничего не знал? — уточнил еще раз инспектор.

Ему не ответили.

Когда я дома рассказал отцу о высказанных нам претензиях, он неожиданно для меня взял сторону директора.

— Представь себе, — рассуждал он, — у нас на заводе каждый стал бы делать, что ему заблагорассудится…

— Хватил! То на заводе.

— А какая разница? Сейчас все так взаимосвязано. В этот момент у памятника могло состояться возложение венков. А тут вы пришли. Накладка!

— Так рано. Какие венки!

— Все равно. Возьмем другой пример. Я отдал приятелю твою книгу. А она тебе позарез нужна… Заинтересованные лица должны знать, что мы делаем.

Ночь я спал тревожно. А наутро пошел к директору извиняться. Боря увязался было со мной, но я сказал:

— Сам заварил кашу, сам буду и расхлебывать.

В школе в то утро оказался и знакомый уже инспектор районо. Меня поругали, но и поддержали. Попросили продумать идею о пионерских караулах у памятника героям. Инспектор районо рекомендовал обсудить вопрос на совете дружины, в комсомольском комитете и выводы доложить директору. Между прочим, попало и Тамаре. Ее осудили за непочтение к родителям и за игру на горне на заре. Узнав об этом, Тамара плакала.

ПИСЬМО

Признаться, я и не заметил, как пролетели каникулы. Месяц просидел в городе. Потом с отцом уехали к родственникам в деревню. Рыбачили, ходили за грибами. Только разохотились, глянь, уже покатила осень. И вот девятый класс. Учителя с первого же дня наставляют нас: смотрите, не запускайте уроков, программа сложная. Ну что ж, поживем — увидим, сложная так сложная, не привыкать.

Присматриваюсь к ребятам. Чудно: за лето все повзрослели, вытянулись. У Стасика Перепелкина и усики пробиваются. Девчонки называют его теперь «Стива». Солиднее. Даже Света Пажитнова стала потоньше и повыше ростом. К Нине — не подступись. Ходит, как пава. Будто не идет, а плывет по коридору. Боря Мухин, на удивление всем, похудел, осунулся. Спрашиваю:

— Что с тобой?

— Ничего, — отвечает. — Все в норме.

И опять потекли школьные деньки. Уроки, домашние задания, всякие кружки и прочее. Вскоре восстановилась и наша компания. А тут случилось и первое происшествие.

Боря больше всего не любил дежурить по классу. И вовсе не оттого, что это налагало на него какие-то дополнительные обязанности, утомляло. Он умел ладить с ребятами, и, когда дежурил, в классе поддерживался строгий порядок. Даже мусора после уроков оставалось меньше, чем в другие дни. Ребята не только любили Борю (за его самостоятельность, за простоту в отношениях), но и побаивались его, дорожили его мнением. Поэтому старались держать себя в норме, поменьше шалить и поменьше сорить. Но мусор, конечно, все равно был. Набирался целый ворох скомканных бумажек, записочек, обрывков газет, вырванных из тетрадок, заляпанных чернилами листочков. И это не смущало Бориса.

Чаще он беспокоился о другом. Боялся, что, пока возится в классе, приводя его в порядок, Тамара не дождется и уйдет.

Но нравится тебе или не нравится, а дежурить надо. Все дежурят, по очереди. Единственно, к чему стремился Боря и что во многом зависело от его расторопности, — это поскорее убрать класс. И на этот раз он поторапливал ребят и сам старался за пятерых. И он очень рассердился на Шурика, который выхватил из кучи мусора свернутый вдвое листок, пытался что-то прочесть.

— Слушай, Шурупик, — налетел на сверстника Боря. — Кинь ты эту гадость. Нашел время заниматься внеклассным чтением.

Но Шурик и не думал подчиниться. Жадно впился он глазами в диковинный листок, исписанный мелким прыгающим почерком, и только водил головой, пробегая глазами по строчкам.

— Ой, Борька! — закричал он. — Тут что-то про наш класс написано. И про тебя, и про Тамару.

— Дай сюда! — потребовал Боря. — Что раскричался?

Он сунул бумажку в карман и еще усерднее стал метаться по классу, завершая уборку.

— Закройте окна. Все. Марш по домам.

К его радости, Тамара задержалась с преподавательницей английского языка. Домой они пошли вместе. Накрапывал дождь, и торопливые, как всегда, прохожие на этот раз спешили еще больше. Но они оба — и Боря и Тамара — люби ли ходить под дождем, поэтому шли медленно, позволяя всем обгонять себя и охотно уступая дорогу. Я догнал их у булочной. Хотел проскочить мимо. Боря окликнул:

— Куда торопишься?

— Дождь же!

— Не сахарный, не растаешь. Пойдем вместе.

Перебирая события дня, он вдруг вспомнил о злополучной бумажке, лежавшей у него в кармане. Вынул ее и, расправив, прочитал первые строки:

«Привет, Катюша!»

Это было письмо. И Шурик не ошибся: писал кто-то из нашего класса и про наш класс. Но писал до того бессовестно и нахально, что невольно охватывало возмущение. Присев на скамейке в сквере, мы дважды прочитали это неоконченное письмо и первое время не могли вымолвить ни слова от охватившего нас волнения.

Разве можно так не только писать, думать!

Вот оно, это письмо:

«Привет, Катюша! Давно получила твое письмо, но только сейчас собралась ответить. Все дела, запарилась. Пришлось записаться в художественную самодеятельность. Носятся все с праздничным концертом, как с писаной торбой. Мне все это до лампочки. Дотяпать бы в отличницах до выпускного бала, а там: «Прощай весна в начале мая…» Заживу вольной птицей. Тогда все высокие материи побоку. Главное, как говорит моя тетя Клава, прилично устроиться. А для этого пока надо делать вид, что грызешь гранит науки. Аж зубы искрятся.

Катюша! Ты представляешь, какая скука меня заедает. Не с кем по душам поговорить. Ведь пока приходится скрывать свои подлинные мечты и планы. Завтра суббота, а твоя Света весь вечер будет корпеть над домашним сочинением.

В школе у нас последнее время творится бог знает что. Даже остолопа Оськина какая-то муха укусила. Начал проявлять сознательность. Вообще-то, мне его даже жаль, Оськина. Отец у него инвалид. У матери еще четверо на руках. Дома-то он затюканный. В школе и проявляет характер.

Еще у нас два блаженненьких есть. Тамарка и Борька. Одно Борькино сочинение перед всем классом читали. А Тамарка — его подружка неразлучная — тоже дура. На какие-то курсы подалась. Медсестрой захотелось быть. Не пойму, что за идеалы у людей!

Ты не пугайся. Ничего предосудительного я не делаю. В школе я паинька. И сочинения пишу «правильные». Мне нужна медаль. Мне нужно образование. Чтобы потом блистать. Как тетя Клава… Ой, Катюша, опаздываю. Надо бежать. В школе на уроке допишу…»

Когда Боря дочитал письмо, нам с Тамарой стало как-то зябко. Откуда берутся такие мысли? И так отозваться о товарищах, об их общих усилиях!

— У меня такое чувство, словно мне плюнули в душу, — сказала Тамара. — Нет, это не наша писала, не из нашего класса.

— Из нашего, — устало ответил Боря. — Просто мы слишком доверчивы.

— Что будем делать?

— Не знаю. Надо с кем-нибудь посоветоваться. Может, сходить к Лукичу?

— Да. Это мысль. Только, знаешь что, — попросила Тамара. — Сходи ты с Сережей. А то получится… Вроде я, девчонка, ябедничать побежала.

— Ты, пожалуй, права. Пойдем мы с Сережей. Удобнее так.

Боря проводил ее до подъезда. Слышал, как она вошла в лифт, как нажала кнопку, и кабина, щелкнув, поползла вверх.

Подождав, когда в знакомом окошке на пятом этаже зажжется свет, Боря повернулся, и мы пошли к Федору Лукичу. В каждом классе свой классный руководитель. Но как-то так повелось с незапамятных времен, что, когда необходимо посоветоваться по очень важному делу или разрешить каверзный вопрос, каких немало ставила школьная жизнь, и ребята и девчонки шли к преподавателю физики Федору Лукичу Панову. Хотя все знали, что у него есть, кроме всего прочего, свой класс и свои заботы.

Я не знал близко Федора Лукича. Но был наслышан о нем немало. Злые языки дали ему кличку Вечный Двигатель. Она долго держалась за ним, а потом вдруг стала забываться, уступая сердечному и мягкому обращению — «Лукич». Его нельзя было назвать очень уж общительным или снисходительным человеком. Напротив, он отличался несколько замкнутым и угрюмым характером, был нередко прямолинеен и резковат в обращении как со своими коллегами, так и с нами, ребятами. Но все знали, что к нему можно запросто обратиться с любым вопросом, и он не оттолкнет, не скажет, что ему некогда или что ваш вопрос пустячный и не следует с ним лезть к занятым людям. Доброжелательно выслушает, даст совет, растолкует, успокоит или скажет открыто и прямо, что ты не прав. И еще: к нему можно было зайти в любое время домой, и, как бы он ни был занят, он находил возможность поговорить с каждым, иногда похвалить, а иногда поругать и посоветовать не распускать нюни. Слух об этой его особой отзывчивости передавался из поколения в поколение школьников, и давно стало уже само собой разумеющимся, что если у вас такой вопрос, который не каждому доверишь, то надо идти к Лукичу.

Частенько к Лукичу заходили и просто так, на огонек. Посидеть, послушать. И нередко в его скромной квартире встречались за одним столом и опытные педагоги, и новички, и их ученики. Все находили эти встречи полезными, и каждый уходил духовно обогащенный, впитав в себя какую-то частицу доброй мудрости.

Мы с Борисом поднялись на четвертый этаж и позвонили. Открыл сам Федор Лукич.

— Ба, знакомые все лица! — пропел он себе в усы, пропуская нас в коридор. — Вы сегодня первые.

— Вот и хорошо, — пробормотал Боря, здороваясь. — У нас к вам очень важное дело.

— Ну, что же, проходите, проходите, — пригласил Лукич. — А знаете, я заметил, что в вашем возрасте неважных дел не бывает.

Боря подосадовал, что Лукич начал разговор с нами в несколько шутливом тоне. А ему не хотелось терять время на обмен любезностями и колкостями.

— Нет, я серьезно, — сказал он, доставая из кармана письмо. — Вот посмотрите. Это мы нашли сегодня после уроков, когда убирали класс.

Федор Лукич читал письмо, а мы следили, как меняется выражение его лица. От добродушного и участливого, каким оно было в первый момент, оно стало сосредоточенным и удивленным, потом удрученным и печальным и, наконец, гневным и раздраженным.

— А вы уверены, — спросил Лукич, откладывая письмо в сторону, — что это писала девочка из вашего класса?

— Конечно, — незамедлительно ответил Боря. — Мы его нашли после нашего урока.

— Но оно же могло залежаться в столе. Его могли забыть там еще вчера. Не все же такие дотошные дежурные, как вы.

— Об этом мы не подумали.

— Вот видите, — сказал Лукич, и мелкие, грустные морщинки собрались вокруг его прищуренных глаз. — Тут легко ошибиться.

— Мы пытались узнать по почерку, — сказал Боря. — А потом бросили. Побоялись ошибиться.

— А по-моему, и гадать не надо, — вставил я. — Легко догадаться, кто писал.

— Кто же? — строго спросил Лукич.

— Светка Пажитнова! — выпалил я. — Во-первых, я ее почерк знаю. А во-вторых, тут же ясно сказано, вот читайте, «а твоя Света весь вечер…» У нас в классе только две Светы — Пажитнова и Галкина.

— Все-таки две, — с упреком сказал Лукич. — И потом, разве в этом самое главное, чтобы узнать, кто это написал. Кто бы ни написал, за этого человека мы в ответе. Все мы. Даже если он не из нашей школы.

Лукич замолчал и долго думал о чем-то своем, а я глядел в его затуманенные тревогой глаза и удивлялся, как это он сумел так просто поставить все на свое место и решить, что вовсе не надо гадать, кому принадлежит это дрянное письмецо, чтобы, как считали мы, припереть этого человека к стенке, обрушить на него гнев всего класса.

— Эта девочка на нашей совести, — сказал, отрываясь от своих дум, Лукич. — Как часто мы видим только то, что лежит на поверхности. У нее, наверное, незаурядные способности. И она какое-то время будет «светить», но, боюсь, что этот свет никого не согреет.

— Что же делать, Федор Лукич? — спросил Боря. — По-моему, класс не может тут оставаться в стороне.

— Надо подумать, — ответил Лукич. — В таком деле нельзя рубить сплеча.

Я сидел как на иголках. Чего думать, казалось мне. Эта девчонка с мыслями, вывернутыми наизнанку, заслуживает резкого осуждения. А может быть, и исключения из школы. Чтоб подумала и чтоб не вредила добрым всходам. Я готов был спорить со старым учителем, отстаивать свое решение. Но Лукич заговорил и сразу же обезоружил меня.

— Вот я думаю, — начал он, — откуда появилась эта девушка, способная так мыслить и так лицемерить? Видно, какое-то звено в нашей работе дало осечку. И есть опасность, что общество получит морально неполноценного человека. Надо бить тревогу. Вот и Боря спрашивает: «Что делать?» В оправдание своих промахов можно, конечно, сказать: «Таких у нас немного». Но это слабое утешение. Важнее разобраться, в чем же корень зла.

— Как же поступить, Федор Лукич? — твердил свое Боря. — Может, мы прочитаем это письмо в классе? Выскажем к нему отношение. И если его написал кто-нибудь из наших, пусть почувствует, что думают о нем товарищи. Как вы считаете?

Лукич не сразу ответил.

— Это, конечно, мысль, — наконец сказал он. — Может, стоит и так поступить, как ты предлагаешь. Да, да, конечно, так. Только вот что, ребята. С письма снимите копию. И это имя — Света вычеркните. И не упоминайте его. Не будем допытываться, кто написал это письмо. Не в этом главное. Мы ведем борьбу за человека. А если открыто на него ополчимся, только обозлим. Вы меня поняли?

— Кажется, — ответил Боря.

— Вот и придите с этим предложением к Ольге Федоровне. А я, со своей стороны, тоже с ней поговорю. Поскольку уж так получилось, что вы пришли сначала ко мне, а не к ней.

О как загудел класс, едва Нина прочитала вслух письмо! Негодующие возгласы, недоуменные взгляды: «Что это? Кто это?» А потом все примолкли, словно удрученные тем, что кто-то из наших смог такое написать. Первым поднялся Боря Мухин.

— Это письмо для меня, — сказал он, — целое открытие.

Коркин со своего места хихикнул.

— Нет, правда, — продолжал Боря, и тишина, установившаяся в классе, оттеняла его слова. — Раньше я считал: как человек говорит, что пишет в сочинениях, отвечает учителю, так он и думает. А тут, оказывается, все наоборот! Вот в чем открытие! Да как же такому человеку верить? Как жить с ним рядом? И не мне страшно, а тому, кто это писал, должно быть страшно. Он же чужой среди людей.

И пошло. Говорили уже не только о письме. Впервые всерьез говорили о жизни, о ее смысле, о том, что значит быть человеком на земле. Я наблюдал за Светкой. Щеки ее горели, как закат после знойного дня. Губы поджаты. Все, видно, ждала, когда ее имя назовут. И трусила. Но мы ж сразу предупредили: чье письмо, не знаем.

МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

За зиму я раза два-три виделся с Марией Сергеевной. Однажды мы вместе с ней стояли в очереди в булочной. Увидев меня, она обрадовалась, улыбнулась. Только улыбка показалась мне грустной.

— A-а, Сережа, — кивнула она. — Что не зайдешь никогда? Тома говорила, что в шахматный клуб бегаешь.

Я тогда увлекался шахматами.

— Бегаю.

— Вот и Томочка у меня все ходит на какие-то санитарные курсы. Зачем ей это?

— Пригодится.

— Не знаю, — ответила Мария Сергеевна.

Она пожаловалась, что Тамара очень переменилась. Нервная стала, нетерпеливая. Слова поперек не скажи, так и ощетинится вся. Уж она ль ее не любила, не лелеяла. Из-за нее больше и второй раз замуж вышла, думала, доченьке нужен отец. А вишь, как получилось: не наладились у них отношения с Василием Степановичем. Думалось, мужчина в доме поавторитетнее для девчонки, построже. Потому и не перечила мужу, когда он упрекал Тамару, требовал быть поразборчивей в выборе подружек и дружков, самой побольше за уроками сидеть, и подружки чтоб не бегали, не сплетничали, а посерьезнее домашние задания выполняли. И жалела она дочь, тайком от мужа баловала ее сладостями да девичьими погремушками, платьями новыми хотела сгладить мужнину суровость.

— Беда нынче с ребятами, — сетовала Мария Сергеевна. — Все стали такими учеными, понимающими. И все норовят поучать родителей.

Я не нашелся, что ответить ей, и лишь кивал головой. А Мария Сергеевна вспомнила о Боре: мол, в дом не заходит, а провожает Тамару до подъезда каждый день. Не хочет Василий Степанович, чтоб они дружили, и все тут. Говорит: не пара он ей. Дурное влияние оказывает. Дружки-то у него подмоченные. Оськин и прочие.

Я сказал, что Оськин очень переменился.

— Все равно, — не согласилась Мария Сергеевна. — Горбатого, говорят, только могила исправит.

Она, конечно, не права. Но я не стал спорить. Попрощался и вышел из магазина.

В другой раз мы виделись, когда Тамара пригласила меня на свой день рождения. Оказалось, что отчим уехал в командировку, и Мария Сергеевна сама предложила дочери отметить праздник. Мария Сергеевна была очень оживлена в тот вечер. Накануне она вместе с дочерью бегала по магазинам, закупая угощение, сама приготовила пирожные с кремом и пирожки с мясом, поджаренные на постном масле. И весь тот вечер была весела и подвижна, каждому из нас спешила угодить, предупредить любое желание, то есть сделать так, чтобы всем было приятно и радостно. Но эта ее излишняя услужливость, казалось, только стесняла ребят и саму виновницу торжества. Тамара, все время настороженно поглядывавшая на мать, сказала наконец, поймав Марию Сергеевну на пути из комнаты в кухню:

— Мамочка! Ты совсем уже притомилась. Посиди немного. Разреши, мы сами за собой поухаживаем.

И Мария Сергеевна устало опустилась на табуретку за кухонным столом и, едва сдерживая навернувшиеся на глазах слезы и поджимая нервно вздрагивающие губы, слушала, как беззаботно тарахтели Тамарины подружки.

Боря в тот вечер был грустен и ушел рано. За ним прибежала стеснительная девчушка, очень похожая на Борю, поманила его пальцем и что-то шепнула на ухо. Боря извинился перед Марией Сергеевной, перед Тамарой и, распрощавшись с гостями, исчез вслед за сестренкой.

В тот вечер Тамара была очень ласкова с Марией Сергеевной. Она все время твердила, что никогда еще не было у нее такого веселого праздника. И как это маме пришла мысль все так чудесно устроить! И только ее мама могла так сделать, потому что она милая, хорошая.

— Доченька! — вздыхала Мария Сергеевна.

И только один раз нахмурилась Тамара, когда Мария Сергеевна вспомнила о Василии Степановиче и сказала, что его надо жалеть, потому что он совсем, совсем один.

— Нет, мама, — возразила Тамара. — Это мы с тобой одни во всем свете. Это о нас некому позаботиться. У меня еще есть подружки, с которыми можно отвести душу, а ты совсем одна, совсем одна.

Тамара сказала это таким грустным, проникновенным голосом, что Мария Сергеевна сразу помрачнела и, наверное, на самом деле почувствовала себя совершенно одинокой. Она хотела продолжить разговор о Василии Степановиче, но Тамара прервала ее:

— Будет о нем, мама. Ты же знаешь, с ним нам хуже. Обеим.

Мария Сергеевна вся вспыхнула от этих слов, но сдержалась, только сказала с упреком:

— О тебе заботилась.

Тамара повернулась к подружкам.

— Удивляюсь! — весело бросила она. — Почему это так получается? Все заботятся обо мне. Мама выходит замуж — это, оказывается, она заботится обо мне. Ольга Федоровна читает перед всем классом мою записку, адресованную подружке и не предназначенную для общего сведения. Это, видите ли, она заботится обо мне. Светка нашептывает каждому встречному-поперечному, будто видела, как какой-то мальчишка провожал меня до дому, — она, поди ж ты, заботится обо мне. Всем нечем больше заняться. У всех повышенный интерес ко мне. И никому не приходит в голову спросить: а нуждаюсь ли я в такой заботе? На пользу ли она мне или во вред?

Я видел, как побледнела Мария Сергеевна, и понял, что Тамара переборщила, что она не имела права причинять такую боль матери. Но что я мог сделать? Я подошел к магнитофону и включил веселую музыку.

В коридоре Нина переговаривалась с одним из «братьев Федоровых». Я пригласил ее на танец. Она охотно положила руку мне на плечо, и мы закружились. Когда мы проходили по кругу, я видел Марию Сергеевну и Тамару. Они улыбались, смеялись. Музыка смолкла, и я услышал заключительные слова, сказанные Тамарой:

— Мамочка, милая, никому я тебя не дам в обиду. Ты моя самая дорогая, самая любимая.

Гости начали расходиться.

И еще раз я разговаривал с Марией Сергеевной, когда она пришла в школу. Ее, видимо, беспокоили успехи Тамары, потому что она пришла без вызова. Я это точно знаю. Тамара, правда, стала учиться хуже. Но это со многими случается в девятом классе. Не стоило бить тревогу. И все же Мария Сергеевна пришла. И по ее лицу я видел, что она готовится к нелегкому разговору с учителями.

Она тяжело поднялась по ступенькам лестницы на второй этаж и долго ходила по коридорам, разыскивая Ольгу Федоровну. Меня в это время послали в учительскую, и я в коридоре встретился с Марией Сергеевной. Я, узнав ее, сказал:

— Здравствуйте, Мария Сергеевна!

Она тоже узнала меня и поздоровалась.

— Сереженька, — остановила она меня, — будь добр, что-то я никак не могу разобраться, где мне найти вашего классного руководителя?

Я вызвался проводить ее. И тут нам на пути повстречался Федор Лукич Панов. Он, понятно, не мог пройти мимо растерянно шагавшей по коридору женщины. Поинтересовавшись, кто она и к кому пришла, Федор Лукич сказал, что он прекрасно знает Тамару. Очень способная ученица. Она еще, кажется, дружит с Борей Мухиным. Это упоминание о Мухине оказалось очень некстати, потому что Мария Сергеевна, поначалу улыбнувшись, опять напустила на себя грусть-тоску. Но Лукич этого не заметил, а отвел Марию Сергеевну в учительскую и велел мне поискать Мясницкую. Через пять минут я вернулся вместе с несколько обеспокоенной нежданым визитом Ольгой Федоровной. Она сказала, чтобы я не уходил, поскольку являюсь старостой класса.

И как-то так получилось, что Федор Лукич, который помог их встрече, начал разговор Первым, а потом так и не ушел до конца его.

— Очень рад был познакомиться, — сказал Федор Лукич, — с мамой нашей Тамары. Тамара у вас рассудительная, самостоятельная девушка. Такие, как она, формируют душу школьного коллектива.

Мария Сергеевна недоверчиво глянула на учителя и сказала свое, наболевшее:

— Самостоятельная, говорите. Вот этого-то я и боюсь. Самостоятельности-то ее. Не рановато ли ей самой все решать, отца-матери не слушаться?

— В чем же она вас ослушалась? — заинтересовался Федор Лукич.

— Да вот хотя бы с этими курсами. И так школьными делами перегружена, а тут еще по вечерам на курсы бегать.

— На какие курсы? — вмешалась Ольга Федоровна.

— Как на какие? — Мария Сергеевна удивленно перевела на учительницу печальный взгляд. — А вы разве не знаете? Вот видите, какая она скрытная, умница-то наша. Нам-то она, правда, сразу сказала, что поступила на курсы медсестер. При клубе. Как уж ей удалось договориться, не знаю, только она ведь частенько туда бегает. И книжек медицинских натащила. Вся комната завалена. Конечно, если это без разрешения школы, то, я думаю, можно было бы запретить. Или сообщить туда, на курсы, чтобы отчислили ее. Потому как незаконно.

Ольга Федоровна стукнула ребром ладони по столу:

— Без всяких разговоров. Запретить, и все. Я с ней сегодня же поговорю. Это что же будет? Анархия. Если каждый ученик начнет… что ему вздумается…

Федор Лукич жестом руки остановил разгоряченного коллегу:

— Погодите, Ольга Федоровна. Тут стоит разобраться что к чему. Ведь что-то толкнуло девочку на этот шаг. Что именно? Вы не знаете, Мария Сергеевна?

— Теряюсь в догадках.

— Вот видите. А вы сразу: запретить. И можно оставить навеки рану в душе человека.

Мы все знали, что Ольга Федоровна уважала Федора Лукича как старого заслуженного учителя. Но она не раз говорила, что не намерена поступаться своими принципами. А принципы ее (в этом мы тоже успели убедиться) не всегда совпадали с тем, во что верил ее старший коллега. Ольга Федоровна считала, что потакать ребятам нельзя. Раз им посочувствуешь, другой, а на третий они тебе на шею сядут и такое устроят, что тридцать три комиссии не разберут. Поэтому прежде всего строгость и никаких поблажек и уступок. Конечно, иной раз можно и ошибиться, и перегнуть палку, возможно, от строгих правил и зачерствеет душа у какого-то потенциального шалуна, но в таком серьезном деле, как воспитание, не без издержек. Вырастет — поймет что к чему и оттает. Да еще спасибо скажет за то, что вовремя одернули, уберегли от баловства. Поэтому Ольга Федоровна решила и в данном случае действовать исходя из своего убеждения.

— Я, конечно, прислушиваюсь к вашим советам, Федор Лукич, — сказала она. — Но речь идет о девушке, и лучше нам, женщинам, решить, как следует поступить. Девчонки, они хотя и впечатлительнее мальчишек, но к соблюдению порядка больше склонны. И у меня еще не было случая, чтобы девушка, если ей строго внушить, не послушалась. А тут блажь какая-то. Отстанет в учебе — позор для всего класса. Я с ней сама поговорю, — повернулась Ольга Федоровна к Марии Сергеевне. — И, конечно, запрещу. Не послушается, вызовем на педсовет. Но не беспокойтесь: она девушка серьезная, рассудительная, уверена — до этого не дойдет.

Федор Лукич глянул на сидевших против него женщин поверх узких, в черной оправе очков, будто оценивая, стоит ли с ними вступать в спор, и ничего не сказал. У него тоже были свои испытанные принципы. И заключались они в том, чтобы никогда и никому не навязывать свое мнение, а лишь подводить человека к правильному решению, заставить его поразмыслить. Это он нам на уроках часто втолковывал. И с нами так же поступал. В споре с ним мы часто убеждались, что были не правы. Федор Лукич никогда не упрекал нас за ошибку и ничем не показывал, что восторжествовала его, Лукича, точка зрения. И на этот раз он только кивнул головой, согласившись:

— Вам, конечно, легче найти с Тамарой общий язык. Единственный мой совет, если вы пожелаете к нему прислушаться: будьте осторожны. Детские души легко ранимы. Конечно, гордиев узел можно разрубить, но ведь из обрубков потом ничего не свяжешь.

Мария Сергеевна посмотрела на него с благодарностью. Она сама боялась неосторожным решением окончательно оттолкнуть от себя дочь. И по всему было видно, что в Федоре Лукиче она увидела человека положительного и серьезного, с которым можно посоветоваться.

— Федор Лукич, — начала она, глядя ему в добрые, усталые глаза. — А вот вы вспомнили об ученике вашем, о Боре. Уж вы извините, скажу попросту, по-женски: очень он за моей Томочкой… ну, как бы это сказать поудобнее, ухаживает, что ли.

— Ну, что вы, Мария Сергеевна, — улыбнулся Федор Лукич, и глаза его из-под очков лукаво сверкнули. — Какое в их возрасте ухаживание! Дружат мальчик с девочкой, что ж тут плохого. Наоборот, это облагораживает, к лучшему влияет на обоих.

Мария Сергеевна с сомнением покачала головой:

— Так ведь до дому каждый день провожает. А то под окном во дворе станет и стоит как истукан.

— Я поговорю с Борей, — вмешалась опять Ольга Федоровна. — Мальчик он хороший, положительный. И учится успешно, и поведения прилежного. А все-таки не мешает предупредить.

— Поговорите, — не стал перечить Федор Лукич. — Только о чем же говорить-то? Не наломать бы дров. У меня такое мнение, что сами они во всем отлично разберутся. На них влияет сама жизнь. Отношения взрослых между собой. Вот на что они смотрят. Зорко смотрят и чутко реагируют.

Федор Лукич помолчал, словно припоминая что-то, потом заговорил опять, мягко растягивая слова, как бы предварительно тщательно взвешивая их. Я никогда не думал, что он умеет так говорить:

— Вообще-то я прекрасного мнения о Борисе. Он ведь заходил ко мне. Да, Сережа, — повернулся он ко мне, — вы тогда пришли вместе. Помните, Ольга Федоровна, тот случай с письмом? Как резко они реагировали! И правильно поступили. Не прошли мимо, как часто сейчас говорят. Нет, нет. За Бориса я ручаюсь. Ученик он хороший.

Мария Сергеевна, несколько успокоенная, собралась уходить, но тут прозвенел звонок, и ей пришлось задержаться в учительской до конца перемены, чтобы в коридоре случайно не встретиться с Тамарой. Она не хотела, чтобы дочь знала о ее визите в школу. Учительская быстро наполнилась народом. Я хотел уйти, но Ольга Федоровна задержала меня и попросила, чтобы я рассказал Марии Сергеевне о том, как Тамара участвует в общественной работе.

За разговором мы не заметили, что за дверью учительской давно уже нарастает шум, и обратили внимание на происходящее лишь тогда, когда дверь резко отворилась и в комнату ввели паренька, растрепанного и пытающегося освободиться от крепко держащих его РУК.

— Вот полюбуйтесь, — сказала державшая паренька за рукав рубашки учительница. — Ваш хваленый отличник. Ни за что ни про что избил ребенка.

Все повернулись на этот голос, а Мария Сергеевна даже замерла в удивлении. У порога комнаты стоял Боря Мухин.

У Ольги Федоровны покраснело от гнева и возмущения лицо.

— Боря! — подступила она к Мухину. — Это как же понимать? Ведь я только что здесь вот тебя хвалила. Ручалась за тебя. Вот и Федор Лукич ручался, — обернулась она за поддержкой к старому учителю. — А ты нас подвел, не оправдал нашего доверия. Как же так? Ну, чем ты можешь объяснить свой дурной поступок?

Боря поднял на Ольгу Федоровну сердитые, еще не успевшие подобреть после драки глаза и тихо произнес:

— Так ведь я же не знал, Ольга Федоровна!

— Чего не знал?

— Не знал, что вы с Федором Лукичом за меня ручались и меня хвалили. Спасибо, конечно, вам. Если б я знал, — и он развел руками, — да я бы ни вовек…

Он замолк и отвернулся. И только Мария Сергеевна, наверное, слышала, как он одними губами прошептал:

— Все равно бы не стерпел, отлупил бы его.

— Что, что? Что ты там бормочешь? — не утерпела Ольга Федоровна. — Скажи нам всем, мы тебя слушаем.

Боря уткнулся взглядом в пол и молчал.

— За что же ты ударил ребенка? — спрашивала Ольга Федоровна. — И положил пятно на наш класс. Хорош ученик, нечего сказать!

Не выдержав этих, как я понимал, незаслуженных упреков, Боря поднял глаза, с укором посмотрел на Ольгу Федоровну и, вздохнув тяжело, сказал:

— Да какой же он ребенок, Ольга Федоровна! Чудно, право. Этот верзила Коркин — ребенок. И не бил я его вовсе, а так, постращал немного. Ну, — замялся он, — дал два раза по шее. Для него это и нечувствительно вовсе. У него шея жирная.

— Ну, вот видишь, — пыталась усовестить его Ольга Федоровна. — Ударил, а говоришь, не бил. И когда же я вас, мальчишки, врать отучу?

— Да ни в жизнь я не врал! — вскипел Боря. — И сейчас не вру. Ведь если по правде бить, так разве так его лупить надо? Его так бить надо, чтобы месяц в болячках ходил. А эти две оплеухи он к вечеру забудет.

Ольга Федоровна только сокрушалась, слушая эти речи.

— Ну, что мне с вами, баловниками, делать? Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Ведь я тебя о чем спрашивала? За что ты его побил? А ты мне что говоришь?

Боря словно только сейчас понял, чего от него хотят.

— Что я говорю? — переспросил он. — Чистую правду говорю. Ведь он, Коркин этот, до чего додумался? Мы синичек подкармливаем, к школьному саду приучаем. А он? Он их ловит и потом на птичьем рынке продает. На мороженое себе зарабатывает.

Собравшиеся в учительской переглянулись. По напряженным и протестующим взглядам можно было догадаться, что им не хотелось верить тому, что говорил Боря. А он продолжал:

— Я ему один раз сказал, другой раз сказал: «Брось этим свинством заниматься». А сегодня вижу: чуть свет к школе прибежал и из ловушки своей синицу вынул. В портфель спрятал. У него там клетка малюсенькая. Как раз для одной птички. Ну, я ему пообещал башку свернуть. А для убедительности легонько стукнул, чтоб почувствовал, для чего ему голова дана. Ведь с ним иначе нельзя, с Коркиным-то. Не поймет.

В учительской наступило молчание. Учителя старались не глядеть в глаза друг другу. И только Ольга Федоровна чувствовала, что ей что-то надо сказать.

— Все равно, — упорствовала она. — Так нельзя. Надо было мне сообщить. Обсудили бы его на классном собрании.

— Да он не поймет, Коркин-то, — твердил свое Боря. — Он только силу признает.

Я и не заметил, когда Мария Сергеевна вышла из учительской, тихонько прикрыв за собой дверь.

КОМНАТА ДЛЯ «СЕСТРЫ»

Меня занимало, почему при обсуждении письма, найденного в классе, не выступила Тамара. Я спросил об этом у Бори.

— Наверное, боялась, что не выдержит и назовет автора письма, — сказал он.

— Глупо, — ответил я.

Борис уклонился от спора. Тогда я поинтересовался:

— А как у вас с Тамарой?

— Неважно. Знаешь, она до сих пор носит в портфеле фотографию своего отца. А три года после смерти его прошло. Я спросил: «Зачем? Только расстраиваешь себя». А она в ответ: «Нет. Наоборот. Я набираюсь сил. Посмотрю на него, и легче становится». Мне стало жаль ее, и я шепнул: «Помни, Тома, у тебя есть настоящий друг, который никогда не подведет».

— А она?

— Сказала: «Спасибо». Тихонько так сказала. Но я расслышал.

Вообще Борис очень изменился. Странный стал какой-то. Рассеянный и нервный. И разговор у него несвязный. Перескакивает с одного на другое. Мы сидели на скамейке в парке, и я рассказывал ему о только что прочитанной очень интересной книге — «Червонные сабли». Он глядел на меня, вроде бы слушал внимательно. И вдруг спросил:

— А может твой отец достать еще раз пропуск на завод?

— Зачем тебе?

— Да знаешь, Оськина надо сводить.

Выходит, все это время он совсем о другом думал. А мои слова мимо ушей пропускал.

Виделись мы с ним только в школе. По-моему, он избегал встреч с товарищами. Едва заканчивались уроки в школе, как он бесследно исчезал, и его невозможно было найти ни дома, ни на пустыре за оврагом, где обычно в свободное время гоняли шайбу ребята.

Март выдался слякотный. Всем — старым и малым — надоели оттепели. Теплый циклон со Средиземноморья окончательно согнал снег с бульваров, и на проталинах уже выступили зеленые лепестки травы. В тот день я не пошел на стадион. Там теперь так извозишься, что мама родная не признает. Решив как-то скоротать время, забрел в лабиринт узеньких тупичков и переулков, оставшихся от старой городской окраины. Домики тут стояли деревянные, покосившиеся, с палисадничками. Во дворах — яблони, махавшие сейчас на ветру голыми ветками.

Прохожих здесь было мало, и я решил догнать паренька, шагавшего от дома к дому уже в конце переулка. Что-то знакомое показалось мне в его высокой фигуре, неуклюжей, угловатой походке. Но едва я приблизился, как он исчез за калиткой. Прошло, наверное, полчаса. Я устал и промерз, притоптывая на одном месте. Но паренек все не появлялся. Тогда я открыл калитку и пошел по дорожке к крыльцу. И тут же мне навстречу вышел Борис. Да, это Борис Мухин.

— Вот уж не надеялся тебя здесь встретить, — сказал я.

Я был удивлен, а Борис, по-моему, совсем растерялся. Он зарделся и уставился на меня выпученными глазами.

— Ты что здесь делаешь? — не отставал я. — Тебя ж на пустыре ребята ждут.

Он взял меня под руку и потащил к выходу на улицу.

— Слушай, друг ты мне или не друг? — таинственно спросил он.

— Ну, друг, — ответил я, пораженный таким вопросом. — А что?

— А если друг, тогда помоги.

— В чем?

— Давай отойдем в сторонку.

И тут я окончательно убедился — у Бориса мозга за мозгу заскакивает. В том, что он мне сказал, не было ничего особенного, ничего таинственного. А он мне все это говорил шепотом, оглядываясь по сторонам, чтобы никто не услышал. Оказывается, к Мухиным приезжает из Калуги двоюродная сестра Бориса. Чтобы поступить на курсы для подготовки в Московский университет. Приезжает тайком от родителей, которые и думать не хотят о том, чтоб дочка жила вдали от дома. Конечно, она не может остановиться у Мухиных, у них и так тесно, и просила Борю подыскать для нее недорогую комнату. Что поделаешь, нельзя отказать двоюродной сестренке! Тем более, что она не может никому довериться, кроме него.

— И ты ищешь комнату? — спросил я.

— Да, — произнес Борис и сказал наигранно: — Комнату для милой, скромной девушки, мечтающей поступить в университет.

— Нашел что-нибудь подходящее?

— Нет. Это очень трудно. Хотя я обошел уже половину домов нашего района. Остался на примете еще один домик. Может быть, зайдем вместе? — с надеждой посмотрел на меня Борис. — Двоим больше доверия. А то ко мне относятся как к мальчишке, вздумавшему пошутить. И гонят прочь.

Я согласился помочь другу, и мы быстро зашагали по переулку.

— Здесь я уже все разведал, — пояснил Боря. — Недоверчивый народ. Смотрят как на воришку. И на порог не пускают.

Мы свернули к двухэтажному каменному домику и поднялись на второй этаж.

— Куда ты меня привел? — запротестовал я. — В таком доме квартир мало и людей, конечно, живет немного. Развернуться нам негде. Разве тут найдешь отдельную комнатку для твоей сестренки?

— Тсс! — остановил меня Боря. — Здесь одна тетка живет. В пионерском лагере она у нас уборщицей была. А я по малолетству все рвался ей помогать. С тех пор и знакомы. Живет одна. И комната у нее свободная есть. Да вот что-то недоверчивая стала в последнее время. Как завел я с ней разговор о комнате, так словно между нами черная кошка пробежала. То все зазывала: заходи да посиди, скучно, мол, мне одной, не с кем слово молвить. А тут как ножом отрезала: и глядит сердито, и не приглашает больше. Раньше и чаем угощала с вареньем. А теперь ни-ни. Но я надеюсь все же ее уговорить. Это последний шанс.

Он подошел к обитой войлоком двери и нажал на кнопку звонка. Долго не открывали. И Борису дважды еще пришлось нетерпеливо жать на черную кнопку. Звонок был явственно слышен, но за дверью молчали.

— Дома нет, — решил я. — Давай в другой раз зайдем.

— Она всегда дома, — ответил уверенно Борис. — Только так, для форсу не сразу открывает. Если без особой надобности пришли, так постоят-постоят и уйдут.

За дверью послышались шаркающие шаги, и глухой старческий голос спросил:

— Кто там?

— Это я, — ответил Борис. — В пионерском лагере мы вместе с вами были. Я пионером, а вы уборщицей. Помните, тетя Груня.

Щелкнул дверной замок, и в открывшуюся щель просунулся узкий длинный нос.

— Чего тебе опять?

— Да вот друга своего привел, — поспешил ответить Борис, наполовину просовываясь в приоткрывшуюся дверь. — С дружком познакомить хочу.

— А друг твой не из тех, что по улицам безобразничают?

— Нет, нет, — уверил Борис. — Хороший друг. Да вы его знаете. Сережа. Вместе со мной в пионерском лагере жил.

Как это ни удивительно, но меня бабка сразу признала:

— Помню, помню. Как же! Очень послушный мальчик. Входите. Спасибо, что не забываете старую нянечку. — И дверь широко распахнулась.

Мы вошли в узкий коридор, и, пока раздевались, старушка хлопотала на кухне.

— Сейчас чайничек вскипячу, — доносилось оттуда. — Чайку горяченького попьем с пирожками. И я с вами за компанию.

Старушка оказалась очень подвижной и разговорчивой. Пока она накрывала на стол в небольшой, но уютной квадратной комнате, мы успели узнать, что она четвертый год на пенсии, а раньше жила вдвоем с внучкой, оставшейся от рано умерших родителей. Но внучка закончила инженерный институт и уехала на стройку. Зовет теперь и ее к себе, да квартиру бросать жаль.

Борис все порывался завести разговор о комнате, но я одергивал его: не время, мол. Мы пили чай с вишневым вареньем и сочными яблочными пирогами, а чувства испытывали совершенно различные. Я мог безошибочно предположить, что тетя Груня, которая поначалу испугалась вечерних незваных посетителей, теперь отошла и была уже рада, что гости помогли ей скоротать зимний вечер. Я, конечно, беспокоился за друга, но все же терпеливо ждал, когда закончится чаепитие и мы отправимся по домам. И только Борис все еще был охвачен тревогой. Его главная задача, ради решения которой он потерял уже столько времени и теперь вот уже второй раз пришел в этот дом, все еще не была выполнена. Он знал неровный характер бабки Груни, которая иногда, как говорят, мягко стелет да жестко спать. Она и первый раз вот так же хлебом-солью встретила его, а как дошло до серьезного разговора, сразу переменилась, словно и знать его никогда не знала. И Борис украдкой поглядывал то на тетю Груню, то на меня, прикидывая, не напрасны ли будут его усилия и на этот раз.

Первой подошла к делу тетя Груня. Отправив в рот лежавший у нее на блюдечке кусочек сахару и запив его чаем, она перевернула на блюдце чашку и повернулась к Боре:

— Ну-с, молодой человек, а теперь выкладывай, зачем пожаловал. Денег будешь просить или комнату торговать?

Боря, не ожидавший от бабки такой прыти, даже опешил.

— Комнату, комнату торговать, — пролепетал он. — Я ведь в тот еще раз толковал вам, что сестренка моя двоюродная приезжает из Калуги и просила снять для нее комнату. Девушка она серьезная, положительная.

— Положительная, — подхватила последнее слово тетя Груня. — Это главное, чтобы положительная. Не люблю нынешних вертихвосток. Платье обкорнают… Срамота одна.

Видя, что сговор идет успешно, Боря решил для верности сослаться на меня.

— Чтобы у вас не было никаких сомнений, тетя Груня, — сказал он, — я сегодня зашел вдвоем с Сережей. Все-таки он официальное лицо — староста нашего класса. И он может заверить вас, что сестренка моя девушка славная и прилежная. И за порядком она следить умеет, и к чистоте приучена. Так что будет вам надежной помощницей. За молоком ли в магазин сбегать, за хлебом ли сходить, на это у нее ноги бойкие.

Я дивился, откуда взялось у молчаливого и сдержанного всегда Бориса столько красноречия, и только кивал головой:

— Так, так.

Тем временем бабка перевела разговор на деловую почву.

— Что ж, коли так, — пропела она, — пойдите осмотреть комнату. Я люблю товар лицом предъявить.

Комната оказалась поуже той, в которой мы чаевничали. В ней было много света, проникавшего через широкое с двумя створками окно.

— Очень мило, — похвасталась тетя Груня, — если б парень, ни за что не поселила б. А девушка, надеюсь, сохранит здесь уют.

Для приличия я тоже похвалил комнату. Сказал, что в ней сухо, светло, чего же еще надо. Боря и тетя Груня быстро сговорились.

— Может завтра и переезжать квартирантка. Мы уже с ней сами решим, как жить в ладу и согласии.

Но Боря сказал, что завтра сестренка переехать не может. Она пока еще в Калуге. А вот он сообщит ей, что подыскал комнату, тогда она и пожалует.

— Ну, как вам угодно, — недовольно проворчала тетя Груня. — Только в таком разе попрошу оставить задаточек. А то у меня тут многие ходят, на квартиру просятся. Могу и сдать им комнату.

Все мог предположить Борис: и что ему откажут, и на порог не пустят, а вот что с него потребуют задаток, этого он предугадать не сумел. И из-за этого чуть все дело не расстроилось. Старушка стояла на своем и уверяла, что завтра же сдаст комнату первому попавшемуся жильцу, если не получит задатка. Пришлось нам вывернуть все карманы. И насчитали мы в общей сложности полтора рубля.

— Деньги у меня есть, — шепнул мне Боря. — На днях старенький фотоаппарат продал одному любителю. Да все деньги дома остались.

— Вот, — сказал Боря, выкладывая на стол всю наличность. — Обобрала ты нас, тетя Груня, до нитки. Домой придется пешком идти.

Тетя Груня узкой шершавой ладонью смахнула деньги со стола в карман.

— Уж как вы до дому будете добираться, это не моя забота, — сказала она. — А все должно быть по закону. Сняли комнату — оставьте задаток. Я тоже убытку терпеть из-за вас не желаю.

Она вновь подобрела и хотела даже оставить Боре ключи от квартиры на случай, если квартирантка явится, когда ее, тети Груни, не будет дома. Но Боря сказал, что ключей он пока не возьмет. О своем приезде сестренка даст ему телеграмму, и тогда уж он специально зайдет и предупредит хозяйку.

Уже стемнело, когда мы выбрались на улицу. С севера потянул ветерок, и растаявшие за день лужи начали подмерзать. На самой середине тротуара сидела черная кошка. Боря осторожно обошел ее сторонкой. Я посмеялся над этим и пошел прямо. Кошка не сдвинулась с места, и я слегка задел ее ногой.

Домой мы оба возвращались в хорошем расположении духа. Я был рад, что помог в трудную минуту другу и что наше «путешествие» окончилось удачно. У Бори тоже не было основания быть недовольным сегодняшним вечером. Он заметно повеселел и тихонько насвистывал модный мотивчик. Но иногда сумрачная тень набегала на его лицо. Он сдвигал густые белые брови, сжимал губы и шагал, не разбирая дороги. Модный мотивчик надолго исчезал. Что-то беспокоило его. А что, я понять не мог. И чтобы отогнать от него грусть, я болтал обо всем, что в голову придет: о Светке, о Нине, о том, что мне все равно, как она ко мне относится. Учеба — вот это главное.

Борис не возражал, но, кажется, и не слушал. Крупные хлопья снега падали на тротуар, заметая наши следы.

ДОБРОВОЛЬНЫЕ ПОМОЩНИКИ

Новость: Тамара съезжает со старой квартиры. Боря в панике. Боится, что Тамара перейдет в другую школу. Хотя она и заверяет его, что квартира в том же районе и свой класс она не бросит.

В общем, предстоит новоселье. И, как ни странно, Боря узнал об этом чуть ли не последним. Все эти дни после уроков мы с ним мотались по городу. Закупали для класса бумагу, краски, кисточки.

В начале апреля в природе творилось что-то несуразное. После нескольких теплых, по-настоящему весенних дней с севера подул свирепый холодный ветер. Ртутный столбик по ночам стал опускаться на несколько делений ниже нуля. Днем же лил дождь. Окна автобусов и троллейбусов отпотевали, и пассажирам приходилось, остужая пальцы, протирать стекла, чтобы проделать глазок «на волю» и разглядеть, где же они находятся. Движение пешеходов по тротуарам убыстрилось по крайней мере вдвое против обычного. Все бежали, подняв воротники пальто, и спешили укрыться в подъездах домов, в магазинах, чтобы немного передохнуть, оглядеться и бежать дальше.

В суматохе, столкнувшись с Тамарой на остановке автобуса, мы не сразу и узнали ее.

— Тамарка, ты? — стискивая ее руку, удивился Боря. — Куда тебя несет?

— На новую квартиру. Мама просила помочь ей вымыть пол. После ремонта.

— Что, что? На какую квартиру? — переспросил Боря.

— А разве я тебе не говорила? Мы получаем новую квартиру. Попросторнее. Мама так рада. У нас и сейчас две комнаты, но ты же видел: они очень тесные.

— Погоди, Томка, — дернул ее за рукав Борис. — Отойдем-ка в сторонку. Ты что же это мне ничего не сказала? Уже переезжаете, и мне ни слова. И в школу, наверное, другую ходить будешь? — он даже похолодел от ужаса, проговорив эти слова. — Это надо же, и мне ни словечка…

— Да я хотела сразу сказать, а мама упросила: погоди, мол, вот переедем, тогда и скажешь. Зачем парня — тебя, значит, — раньше времени тревожить? Ну, я и пожалела тебя…

— Меня пожалела… А о себе ты подумала? Томочка! — он весь так и съежился от счастливой мысли. — Не езди ты с ними!

— Как это так? — не поняла Тамара.

— А так, оставайся здесь, на этой квартире.

— Нельзя. Уже другой семье ордер выписали. Приходили они, квартиру смотрели.

— Тогда совсем уходи, — горячо шептал Боря. — Собиралась же. И комната есть. — Он глянул на меня и добавил: — Я для сестренки подыскал.

Тамара с благодарностью посмотрела на него, отрицательно покачала головой:

— Не могу. Маму жалко. Нельзя сейчас. Не дадут им эту квартиру на двоих, если я уйду.

— Ну, тогда поехали. Должен же я знать, где ты будешь жить! Должен! На этом, что ли, ехать? — и он решительно прыгнул на подножку подошедшего автобуса, увлекая за собой Тамару. Успел крикнуть: — Сережа, не отставай!

Мы сошли на третьей остановке, и, пока добирались до дома, около которого еще валялись омываемые дождем кучи строительного мусора, Тамара все пыталась успокоить разволновавшегося Бориса:

— В школу я ходить буду в ту же самую. Так что никаких перемен. А дом этот даже лучше. Квартира у нас на третьем этаже. Мама очень довольна. И он тоже. Ходит, как победитель. Только и командует.

Боря молчал. Он понимал, что Тамара говорит о Василии Степановиче, но все слова, осуждающие его, уже были сказаны, и просто не хотелось повторяться.

— Слушай, Тома, у тебя очень удобный случай, — опять начал он, видимо, не раз возникавший между ними разговор.

— Что? — не поняла Тамара.

— Скажи, что ты не поедешь с ним.

— Нельзя.

— Почему?

— Знаешь, как маме трудно? Она будто между двух огней. Нет, не двух. Потому что я не огонь. А отчим жжет нас каждый день. То ее, то меня. И, когда нам очень больно, мы прильнем друг к другу, посидим, поболтаем, и легче станет. Раньше она этого не понимала. Думала, что Василий Степанович добрый, что около него можно согреться. А он жжет.

Боря молчал. Он думал. Он искал выхода из этого безвыходного положения.

— Ты собери свои вещи.

— Они в одном чемодане. Да еще положу в сумку.

— Скажи мне, когда будете переезжать.

— Зачем?

— Я хочу помочь вам. Носить вещи, грузить в машину. Караулить, наконец. Лишний человек не помешает. Вот и Сережа поможет, — кивок в мою сторону.

— Он не согласится.

— Согласится. Вот увидишь. Ты скажи маме.

И на этот раз Боря оказался прав. Я даже удивился, с какой легкостью Василий Степанович согласился, чтобы мы с Борей помогали им при переезде. Даже обрадовался.

— Тогда я и грузчиков не буду нанимать, — поспешно сказал он. — Трое мужиков. Сами все перетаскаем.

День переезда выдался теплым, по-настоящему весенним. Яркое солнце слепило глаза. Вдоль улиц с крыш позвякивала весенняя капель. Со стороны парка доносился птичий гомон, и я подумал: грачи, наверное, прилетели. Но, приглядевшись, увидел стайку зябликов. Они сидели на черных голых ветках ясеня, выделяясь своей необыкновенно яркой окраской. Как игрушечные. Грудки свежебордовые, словно птички только что выпачкались в краске. Перескакивая с ветки на ветку, они тихонько посвистывали: «Фить, фить». А галдели в середине парка неугомонные воробьи. Им в пору было радоваться весне. Позади осталась холодная и голодная зима. Уж лето-то они проведут в блаженстве. «Если не подкараулит и не сцапает кошка», — усмехнулся я.

Тамару мы застали в слезах. Оказывается, Мария Сергеевна купила ей к весне светленькое, легкое платье. Хотела порадовать дочку. Но покупка не понравилась Василию Степановичу.

— Деньгами разбрасываешься, — ворчал он. — А они мне нелегко достаются.

— Но у дочки нет ни одного нового платьица, — оправдывалась Мария Сергеевна. — И погулять пойти не в чем. Из старых она выросла уже.

— Гулять ей еще рано. Пусть подрастет. А для учебы достаточно и школьной формы.

Мария Сергеевна попыталась сослаться на то, как живут в других семьях.

— Девочки любят принарядиться. Школьная форма надоедает. Посмотри, девчонки выйдут вечером, как куколки разодеты. Зачем же нам свою дочь обижать?

Но Василий Степанович еще больше разобиделся.

— Ты только со своей дочкой и возишься, — с досадой упрекнул он. — Обо мне не подумаешь. Я тоже вот старую рубаху который месяц таскаю. Балуешь девчонку, а она на меня косо смотрит. Чтоб впредь без разрешения не смела ей ничего покупать. Слышишь?

Я как раз раздевался в коридоре и слышал весь этот разговор. Слышал, как мать покорно ответила:

— Не серчай. Если хочешь, продам я это платье соседкиной дочке. Пусть носит.

— Вот и отдай, — буркнул Василий Степанович и, косо глянув на притихшую Тамару, прошел на кухню.

А Тамара присела в своей комнате на кушетку и, сдерживая рыдания, бормотала что-то о своем горе и о том, что нет у нее на свете никого, кто бы пожалел ее, позаботился о ней. Даже дома нет ей покоя. Хуже, чем у чужих людей. Там хоть не попрекают куском хлеба, нет этих настороженных, нелюдимых взглядов, которыми Василий Степанович встречает и провожает ее. Нет, нет, надо пойти и сказать: «Мама, довольно. Если ты не оставишь его, то я одна уйду. Уйду куда глаза глядят. Я больше не могу, не могу».

Но к тому времени, когда пришел Боря, Тамара уже успокоилась, слезы высохли на ее щеках, и ее первоначальное решение показалось ей слишком поспешным. Может, все еще уладится. Не стоит расстраивать маму. В конце концов ей виднее, как лучше поступить. А она, Тамара, все стерпит, ради мамы стерпит.

— Надо что-то решать, — сказал Боря. — Ты посоветуйся с матерью. Заяви ей прямо…

— Нет, нет, — остановила его Тамара. — Не надо сейчас. Потом как-нибудь. У мамы очень плохое сердце. Не стоит ее из-за меня расстраивать.

— Но и так продолжаться не может. Вы обе таете на глазах, а он…

— Все равно, — отмахнулась Тамара. — Потом, потом… А сейчас надо укладывать вещи.

Боря не стал настаивать. Но сказал:

— Хорошо, я сам позабочусь о тебе. Только собери свои вещи отдельно. В отдельный чемодан.

— Конечно, — согласилась Тамара. — Вот в этот чемодан. Ты иди, помоги ему. А то он опять рассвирепеет.

За окном послышался шум подъехавшего автомобиля. Дверь резко захлопнулась, и Василий Степанович, веселый, улыбающийся, словно ничего не произошло, сказал с порога:

— Ну-с, молодые люди, довольно любезничать. Машина подошла, будем грузить мебель.

Тамара поднялась с кушетки и принялась укладывать свои вещи. Неожиданно оказалось, что вещей у нее значительно больше, чем можно было предположить. Из каких-то потайных уголков она доставала вдруг давно забытые игрушки и никак не могла решить, что же с ними делать. Старую, потрепанную куклу она долго держала перед собой в руках, все глядела на нее, вспоминая, сколько же лет прошло с тех пор, как папа привез ее из своей последней командировки. Тут же начала рассказывать мне, что это был за счастливый, незабываемый день. Она проснулась утром от назойливого солнечного зайчика, прыгавшего у нее на щеке. И не сразу поняла, что это лежит рядом с ней на подушке. Кукла была новенькая, в ярко-красном платьице, с длинной черной косой. Тамара схватила ее, закружилась от радости. Это было самое теплое воспоминание об отце, и ей стало приятно оттого, что оно ожило сейчас с такой силой, что, казалось, будто и не случалось того страшного, после чего она уже ни разу не видела отца. Она вздрогнула, испугавшись, как бы не вошел в комнату Василий Степанович. Ей было бы сейчас это особенно неприятно. Прижав куклу обеими руками к груди, она поцеловала ее и аккуратно положила в уголок чемодана, прикрыв сверху стареньким своим платьицем, чтобы никто не увидел и не запретил ей взять с собой эту единственную вещь, связывающую ее с незабываемым и безмятежным прошлым.

Осторожно выглянув в коридор, она сбегала в чулан и принесла большую черную сумку, с которой когда-то они с мамой ходили за продуктами. Поставив ее на пол, она сложила в нее все свои игрушки, которые были свидетелями ее счастливого и приятного детства, а сверху положила свой лыжный костюм, который мама купила уже без папы, но еще тогда, когда в их доме не было Василия Степановича.

Оттащив сумку в угол комнаты, Тамара опустилась на кушетку с таким чувством, будто совершила что-то очень важное, не сделав чего, она осталась бы в долгу перед памятью прожитых ею лет. Она радовалась, что закончила все эти свои сборы прежде, чем Василий Степанович зашел в комнату. Он мог бы помешать ей думать о прожитом, особенно об отце.

Теперь ее ни капельки не напугали по-хозяйски тяжелые шаги в коридоре, хотя минуту назад она не хотела и боялась их услышать. Распахнув дверь, в комнату вошел запыхавшийся Василий Степанович с чемоданом в руке.

— Пусть постоит здесь пока, — произнес он, ставя чемодан у стены, напротив кушетки. — Надеюсь, не помешает? — И пояснил: — А то там посторонние люди: шофер и прочие… Подальше от соблазна.

Тамара ничего не сказала, и Василий Степанович ушел, скрипнув рассохшимися паркетинами. Только тогда Тамара перевела взгляд на принесенный им чемодан. Он был как две капли воды похож на тот, в который она укладывала свои вещи. И она вспомнила, что мама купила их в один день и в одном магазине. Один — для Томы, собиравшейся в пионерский лагерь, другой — для себя и для папы, для его командировок. Теперь они оба сошлись в ее комнате.

Боря влетел в комнату разгоряченный и сразу же заторопил:

— Как у вас тут? Поторапливайтесь. Две машины уже отвезли. Сейчас последний рейс. Тебе помочь?

Тамара отвела его руку:

— Не надо. Уже все. Вот последняя кофточка. — И усмехнулась: — Отказалась от помощи, а напрасно. Вещей столько, что, пожалуй, не закроется крышка. Поднажми коленкой.

Они вдвоем налегли на крышку чемодана, и Тамара щелкнула застежками.

— Все.

— А это что за чемодан? — спросил Боря. — Тоже твой?

Тамара лукаво подмигнула. Кивнула на дверь:

— Он принес. На сохранение. Хочешь посмотреть? — Она отстегнула замки и подняла крышку.

— О, да тут золото! — удивился Боря.

— Да нет, — поправила его Тамара. — Просто ценные вещи. Он дрожит над ними, как курица над цыплятами.

— Откуда это у вас?

— Мамино. Еще с папой покупали. В подарок друг другу. Вот и набралось. Хрусталь, броши, бусы. Правда, много? Целый чемодан!

— Закрывай! — строго, каким-то чужим голосом сказал Боря.

Тамара щелкнула замком и присела на кушетку.

— Присядь перед дорогой, — пригласила она.

— Мальчики, кто-нибудь — на помощь! — крикнул из коридора Василий Степанович.

Я бросился на зов и в дверях столкнулся с Марией Сергеевной. Нагруженная сумками, она поторопила:

— Все, все. Спускайтесь скорее.

Василий Степанович заскочил в комнату, схватил чемодан и унес к машине. Тамара заспешила. Она подняла чемодан, стоявший у стенки. Но он показался ей тяжелым, и она передала его Боре, оставив у себя сумку с игрушками. Я взвалил на плечи тяжелый узел, и все начали спускаться вниз.

Василий Степанович в кузове машины принимал вещи, бережно укладывал их, чтобы не побились во время движения. Боря подал в кузов принесенную Тамарой сумку, огляделся. Кажется, все. Он помог Марии Сергеевне и Тамаре залезть в машину. Я забрался в кузов сам. Василий Степанович с коричневым чемоданом устроился в кабине.

— А ты как же, Боря? — крикнула Мария Сергеевна. Она оглянулась: места в грузовике больше не было.

— Не беспокойтесь, — махнул рукой Боря. — Я на автобусе быстрее вас доеду.

Машина тронулась. Боря помахал нам рукой и пошел к подъезду.

ПЕРЕПОЛОХ

Все, что будет рассказано ниже, я узнал от Тамары. Я просил ее изложить события того вечера и следующего утра поподробнее, так как они очень близко касались меня. Я до сих пор не понимаю, почему подозрения, которые пали на Борю, не коснулись меня. Ведь мы были с ним все время вместе. И таскали вещи, и грузили их в машину. Только с последним рейсом я отправился один, без Бори. Он обещал приехать следом на автобусе. Но не приехал. Подождав его немного, я помог Василию Степановичу выгрузить вещи из машины, и он отправил меня домой. Но почему же теперь Василий Степанович обвинил в пропаже одного Борю? Только Борю.

В тот вечер в новой квартире Беловых суетились допоздна. Расставляли мебель, укладывали на свои места вещи. Все трое бегали из комнаты в комнату, спрашивали совета, соглашались или спорили. И каждый про себя думал о Боре. Василий Степанович вслух возмущался, что вот вызвался помогать и до конца слово не сдержал. Теперь приходится двигать тяжелые шкафы одному или утруждать и без того намаявшуюся Марию Сергеевну. Тамара считала, что Боря не пришел из-за Василия Степановича и сердилась на отчима за это, старалась пореже выходить из своей комнаты. В стенном шкафу она отвела специальную полочку для своих старых игрушек и теперь расставляла там их, вынимая из сумки и припоминая, когда какая была куплена и сколько доставила ей радости. Мария Сергеевна высказала мысль, что Боря просто устал. А потом парень он воспитанный, стеснительный. Не захотел мешать им при устройстве на новом месте. Ведь помог же! И на том спасибо. У него и своя семья, и свои дела есть.

Только поздней ночью вспомнил Василий Степанович про коричневый чемодан и про сложенные в нем вещи. Увидел его в коридоре, подхватил на руку и внес в комнату. Хотел было тут же открыть и убрать по своим местам вещи, но Мария Сергеевна отговорила:

— Поздно уже. Никуда не денется он до завтра.

Василий Степанович подумал, что разных предметов в чемодане много, с ними провозишься всю ночь. И, сунув чемодан под кровать, начал готовиться ко сну.

Ночь прошла спокойно. С утра Василий Степанович ушел на работу, наказав Марии Сергеевне глаз с чемодана не спускать и без него не открывать. Только вечером, после ужина, он достал из-под кровати чемодан, открыл его и аж ахнул от изумления. Потом в сердцах стал выбрасывать из него вещи. Полетели на пол Тамарины платья, старая кукла, тетрадки и книжки.

— Что это такое? — кричал Василий Степанович. — Что вы мне подсунули? Где драгоценности? Кольца, брошки, хрусталь?

Мария Сергеевна, обомлев, смотрела на мужа, не в силах вымолвить ни слова.

Василий Степанович бросился в комнату к Тамаре.

— Где чемодан? — вопил он. — Я оставлял его под твоей охраной. Где он?

Тамара только растерянно повела плечами. Придя в себя, она сказала отчиму, что он сам снес чемодан в машину и всю дорогу держал при себе в кабине. Куда же он мог деться? Где-нибудь здесь.

— Да, да, — твердил Василий Степанович, припоминая.

В ярости он перерыл весь дом. Летели на пол простыни, наволочки, платья, чулки и носки. Чемодан не находился. Тамара стояла, прислонившись к косяку комнаты, наблюдая, как беснуется отчим. В таком озлоблении она его еще никогда не видела.

Наконец, перевернув все в квартире, Василий Степанович в бессилии опустился на стул.

— Где твой ухажер? — бросил он яростный взгляд на Тамару. — Его работа.

— Да что ты, Вася! — вступилась за ребят Мария Сергеевна. — Такие подозрения…

— Молчи, Мария! — вскипел Василий Степанович. — Вечно ты им потакаешь. И твоя вина тут есть.

Сколько ни старалась его успокоить Мария Сергеевна, все напрасно.

— К прокурору! — грозился он. — Немедля. Я этого так не оставлю.

Он стал звонить в милицию, в прокуратуру. Но повсюду ему отвечали только дежурные и советовали завтра с утра написать заявление… Одевшись, Василий Степанович выскочил из дому. Мария Сергеевна с дочкой опять остались одни, удрученные не столько странной пропажей, сколько проявлением дикой ярости мужа и отчима. Молча, боясь взглянуть друг на друга, стали они собирать разбросанные по квартире вещи.

ГРОМ С ЯСНОГО НЕБА

Нина по-прежнему не упускает случая, чтобы насолить мне. Теперь я убежден, что это она по вечерам, изменив голос, звонит мне по телефону. Назвавшись «одной хорошей знакомой», она приглашает меня выйти на улицу, поговорить. И каждый раз я выхожу. Интересно же! Стою как неприкаянный, переминаюсь с ноги на ногу. Никого. Зябко. А меня уже зло разбирает. Думаю: все равно узнаю, что это за недостойный человек так товарища разыгрывает. Так ничего и не узнал. Игра продолжается.

И вот вчера поздно уже вечером опять звонок. Папа взял трубку. И передает мне:

— Тебя. Ты теперь самый популярный у нас в семье. Только девчонки и звонят.

А в трубку:

— Нартик! Выйди на минутку. Очень важно.

Голос все тот же. Спрашиваю, кто это. Смеется. Богатый, мол, будешь, своих не узнаешь. И тут же серьезно, строго: не до шуток, дескать, выходи.

Пошел. В скверик за домом. На скамейке сидит Нина. Грустная такая. Уставилась в одну точку, глаз не оторвет. Сел я рядом, спрашиваю:

— Что у тебя?

А она:

— Нартик! С Борей плохо. Мне Клава сказала. Строго по секрету. Ты знаешь, отец у нее в милиции служит. Сегодня пришел, говорит: «Ваш парень на воровстве попался». «Кто такой?» — она спрашивает. «Мухин Борис. Только что заявление поступило».

Для меня эта весть как удар обухом по голове.

— Не может быть! — говорю. — С Борей мы весь вечер вчера у Беловых провели. Помогали переезжать. Я за Борю ручаюсь. Он никуда не отлучался. Потом, ты знаешь, не способен он на воровство.

— Способен не способен! — сердится Нина. — Клавкин отец тоже выдумывать не будет. Помни: я тебе первому сказала. Не болтай. Спасать надо Борю.

Легко сказать спасать, когда толком ничего не ясно. Всю ночь решал эту задачу со многими неизвестными. Утром с больной головой пришел в школу. Удивительная эта вещь — школа. Что бы у тебя ни случилось, каким бы ни было твое настроение, она не желала считаться с этим. Каждое утро повелевала являться на уроки и в течение нескольких часов добросовестно трудиться. Это правило одинаково касалось всех: и учеников и учителей. Я подумал об этом, когда в класс вошла Ольга Федоровна. Недавно она сказала нам, что преподает уже пятнадцать лет. И я тут же подсчитал, что за это время она провела более десяти тысяч уроков. Ну и ей хочется, чтобы все мальчишки и девчонки прошли весь путь до своего первого вальса без сучка и задоринки. Недаром она постоянно внушала нам: чем ближе выпускной вечер, тем собраннее, сосредоточеннее, памятуя только об учебе, обязан быть каждый из нас. А у нас что ни день, то новое огорчение.

Войдя в класс, Ольга Федоровна сразу же посмотрела на Борю. А может быть, это мне только показалось. Потому что я тоже все время смотрел на Борю. Видно, учительницу беспокоили появившиеся недавно рассеянность и равнодушие в поведении Бори. Она даже со мной, как со старостой класса, пыталась говорить об этом. Она, мол, понимает, что в таком возрасте бывают и неожиданные увлечения, к грустные разочарования, и резкое изменение мнения о товарищах. Но ничего этого за Борей не замечалось. Как и прежде, он был постоянен в своих симпатиях и антипатиях, дружил с одними и теми же ребятами, а из девчонок не хотел никого признавать, кроме Тамары. И все же он стал каким-то раздражительным за последнее время. Вдруг мог не ответить урок и на настойчивые вопросы учителя твердил одно:

— Не знаю. Не помню.

Он успел схватить двойку по математике. По своему любимому предмету. Ольга Федоровна склонна была думать, что виной всему мальчишеское упрямство: не понравится что-нибудь, не захочет отвечать, тогда хоть кол на голове теши. Не раз она нам же говорила, что впервые попался ей такой трудный класс. До этого два были полегче. А может быть, просто тогда она меньше вдавалась в детали, меньше переживала за каждого ученика? Вот опять Боря сидит и витает мыслями в облаках. Конечно, не слушает.

— Боря! — остановилась она в проходе между столами. — Ты почему не слушаешь?

Он встрепенулся, и взгляд его словно только что вернулся на землю: стал сосредоточенным, напряженным.

— Я слушаю, Ольга Федоровна! Все слушаю.

— Тогда повтори, о чем я говорила.

— Не помню. Что-то об этом… Как его…

Ольга Федоровна сдержала себя, медленно пошла к классной доске.

— Повторяю специально для тебя. И пойми: ты мешаешь работать всему классу.

Она повторяет урок, а я наблюдаю за Борей и убеждаюсь, что мысли его снова где-то далеко от класса, от того, что мы сейчас изучаем. Он опять отключился. Но Ольга Федоровна не решилась еще раз упрекнуть его.

Я тоже не слушаю урок. Не спускаю глаз с Бориса. Нет, нет, не может быть! Что-то несусветное сказала мне о нем Нина. Конечно, его взволновал весь этот переезд. Он волнуется за Тамару. Рядом с ее новым домом строится школа. Не перейдет ли она туда? Вот и все. Отсюда и его рассеянность на уроке.

Тамара тоже поглядывает на Борю. Что-то показывает рукой. Боря качает головой: мол, не понимаю. Тамара отворачивается. Тогда Боря вырывает из тетрадки листок и торопливо, размашисто пишет на нем. Оглянулся, чтобы прикинуть, через кого незаметно передать записку. Увидел меня и бросил. Показал губами: «Передай Тамаре». Я подхватил записку, но Ольга Федоровна уже заметила ее.

— Боря, — сказала она, подходя, — ты опять отвлекаешься. Дайте сюда записку! Вот так. Получишь ее после урока в учительской.

Ольга Федоровна взяла записку и машинально развернула ее. Лицо ее побледнело. Она положила записку на край стола и несколько минут не могла продолжать урок. Только я знал причину этого волнения, так как тоже успел прочитать записку. Боря писал: «Не беспокойся, чемодан у меня».

После урока Ольга Федоровна оставила Борю в классе и долго с ним разговаривала. Любопытствующих мальчишек и девчонок, заглядывавших в дверь, она бесцеремонно выпроваживала.

В коридоре я поджидал Борю. Он вылетел из класса раскрасневшийся, взлохмаченный.

— Боря!

Кажется, он не узнал меня.

— Тамару кто видел?

— Боря!

Только тут глянул он на меня осмысленным взглядом.

— Сережа, ты? Тамару не видел?

Не стал ждать ответа, побежал, расталкивая снующих по коридору учеников, разыскивая как сквозь землю провалившуюся Тамару. Он нашел ее на втором этаже в окружении крикливых мальчишек и девчонок — третьеклассников, над которыми Тамара шефствовала.

— Тамара!

Уже дребезжал звонок, возвещавший о конце перемены, когда Тамара избавилась наконец от своих подопечных, гуськом потянувшихся в класс. Боря подошел к ней.

— Тамара, — взволнованно начал он. — Ты извини, я забыл тебе сказать…

Тамара посмотрела на него взглядом, полным растерянности и недоумения.

— Ой, Боря! — прошептала она и взяла его за руку. — Хорошо, что ты меня отыскал. А то я мучаюсь, не знаю, сказать тебе или нет.

Боря побледнел, брови его дрогнули, сдвигаясь.

— Что случилось? — сдержанно спросил он.

Тамара потащила его к окну, подальше от суетливой ребятни.

— Понимаешь, — глухим шепотом сообщила она. — Чемодан пропал. Тот, с драгоценностями. Мама плачет.

Боря слушал рассеянно. Только на мгновение злая искра сверкнула в его глазах.

— С драгоценностями? — переспросил он. — Не может быть!

— Точно! — уверяла Тамара. — Отчим весь дом перевернул. Не нашел. В милицию звонил. А сегодня с утра туда убежал.

— Ну и пусть, — нахмурился Боря.

— Пусть-то пусть, — еще больше понизила голос Тамара. — Да ведь он на тебя думает. Ой, бежим, — спохватилась она. — На урок опоздаем.

Боря некоторое время торопливо шагал с ней. Потом резко повернулся и побежал по коридору к выходу из школы. В вестибюле он чуть не сшиб с ног пожилого человека в темном костюме и с серой шляпой в руке, поднимавшегося по ступенькам лестницы в сопровождении директора. Расслышал лишь обрывок фразы:

— Действительно у вас мальчишки — дерзкий народ…

Потом я проследил весь путь, по которому прошел Боря, уйдя с урока.

Он бежал изо всех сил. Только перед дверями квартиры тети Груни, к которой мы на днях с ним заходили, позволил себе немного отдышаться. Вошел в комнату внешне спокойным, сосредоточенным. И сразу же бросился к чемодану. Открыл и обомлел: драгоценности…

Первой его мыслью было: отнести сейчас же все обратно. Но потом он подумал: ведь здесь только малая доля того, что должно принадлежать Тамаре. И когда она уйдет из дому (а она уйдет, должна уйти, доколе же терпеть такое унижение!), то отчим ей ничего не даст. А надо ведь хотя бы первое время на что-то существовать. Он долго решал, куда перенести чемодан. Перебрал в памяти всех учеников своего класса. И наконец решил: к Оськину. Только к Оськину.

Он шел медленно, так как ноша была тяжелой. По дороге дважды менял свое решение. Когда под вечер все же зашел к Оськину, то чемодана с ним уже не было. Он держал в руке только портфель.

— Слушай, куда ты исчез? — встретил его вопросом невозмутимый Оськин. — Директор и следователь в класс приходили. Тебя по всей школе искали. Что ты такое натворил?

— Ничего, — сухо сказал Боря и выскочил на лестничную клетку, резко захлопнув за собой дверь.

Он не знал, куда теперь пойти. Долго слонялся по улицам. Дома, сославшись на головную боль, сразу же лег спать. На другой день, как обычно, собрал портфель и вышел из дому. Но в школу не пошел, а сел в парке на скамейку.

Видел, как прошла на урок Ольга Федоровна. Она показалась ему необычно грустной, задумчивой. Он представлял, как ей тяжело, но поправить уже ничего не мог.

А в классе стоял ералаш. Девчонки перешептывались друг с другом, перебрасывались записочками. Учителя приставали ко мне:

— Староста, в чем дело? Почему возбужден класс?

Ольга Федоровна в тот весенний день ходила грустная. Выслушав рассказ директора о необычном происшествии, она долго не могла успокоиться: «Надо же, как гром с ясного неба! Лучший ученик, ее надежда, и такое обвинение: чемодан украл». Никто из нас даже не задумался над тем, что обвинение еще не доказано. Просто все были ошарашены случившимся, не могли понять, что же все-таки произошло и почему беда обрушилась именно на Борю. И почти все чувствовали боль, нанесенную классу.

Я все порывался узнать, где Боря и что с ним. После уроков сразу же побежал к нему домой, но, сколько ни звонил, никто не ответил. Уже под вечер я нашел его сидящим на скамейке в сквере. Он поднялся, чтобы уйти, когда я подошел:

— Погоди.

Он снова опустился на скамейку. Присев рядом, я рассказал о переполохе в школе, о том, что приходили Василий Степанович и следователь из милиции.

— Он обвиняет тебя в краже чемодана, — сказал я.

— Знаю, — тихо ответил Боря.

Я попытался успокоить его:

— Уверен, что все это ерунда. Ты брось переживать. И приходи завтра в школу. Я же знаю, и Тамара знает: все, что говорит ее отчим, неправда.

— Нет, правда, — глухо сказал Боря.

— Что? — переспросил я.

— Все правда, — повторил Боря и, встав со скамейки, побрел по аллее парка.

Я недоуменно посмотрел на друга и пошел следом.