Подростки

ПРЯМЫЕ УЛИКИ

Нет, я окончательно разочаровалась в мальчишках! Где их хваленое рыцарство, их бесшабашность, их благородство наконец! Взять хотя бы этот случай с Борей Мухиным. Я за Бориса головой поручиться готова. Оськина кто спас, помог за ум взяться? Он. А тут сам, что ли, свихнулся? Не может быть! Руку даю на отсечение!

Девчонки в классе все единодушно за Бориса (кроме разве Светки Пажитновой). А мальчишки? Сразу разнобой у них пошел. Разделились на группки. Кто за, кто против. Стасик Перепелкин готов все свалить на Борьку. Не знаю, как я могла дружить со Стасиком! Никогда себе этого не прощу. «Братья Федоровы» — за Борю: наговор, мол, на Него. А вот Сережа Нартиков совсем растерялся. Как пришибленный ходит. И не поймешь, за он или против. Верит он этому чудовищному обвинению или нет? Хороший он парень. Сережа. Из всех мальчишек нашего класса самый порядочный и справедливый. Жалею теперь, что плохо к нему отнеслась при первом нашем знакомстве в школе. Хочу свою вину загладить и не могу. Эх, Грач, Грач!

Ольгу Федоровну жалко. Здорово она переживает. Ведь удар по авторитету всего класса. Молчаливая ходит она. Ждет, что-то будет? А по-моему, зачем ждать? Уверен — борись, отстаивай свое мнение, не сдавайся. Я, например, от своего не отступлю, докажу, что Боря не виновен. Мне бы только хорошего мальчишку в помощники. Ну, скажем, Сережу Нартикова. А он, как назло, куда-то запропастился. Звонила — говорят, дома нет.

А мне грустно. После уроков брожу по улицам города и думаю, думаю. Главное, составить разумный план действий. Но что я могу предпринять? Ничего! Только твердить, что Боря честный, что он не мог…

А кругом — весна. На проталинах в скверах, на газонах, возле окон домов и витрин магазинов настойчиво и дерзко сквозь старую посеревшую листву пробивается молодая трава. Ее свежезеленые, острые стерженьки ярко пламенеют на солнце, заявляя не только о своем появлении на свет, но и о приходе нового времени года — о весне. С крыш на мокрые тротуары звонко падает капель, а намерзшие за ночь, как сталактиты в пещерах, прозрачные сосульки, подтаяв, отрываются от нагретых солнцем карнизов, стремительно летят вниз и со звоном разбиваются об асфальт, разбрасывая в стороны сотни искрящихся ледяных брызг.

На солнечной стороне тротуары уже просохли и все испещрены мелом, расчерчены на большие и малые квадратики, и девчонки с азартом играют на них в классы. Мальчишки умудряются где-нибудь на задворках отыскать ровную и сухую площадку и гоняют набухший, тяжелый мяч, стараясь забить его в ворота, обозначенные двумя кирпичами.

Возле одной такой площадки, где играла дворовая команда, я остановилась. Позавидовала ребятам. Очень захотелось погонять мяч. И почему это не принято, чтоб девчонки играли в футбол? Несправедливость. Присев на лежавшие в стороне бревна, я стала следить за игрой. Тут уже немало собралось зрителей. И каждый — со своим советом.

— Эх, мазила! С левой надо бить! С левой!

— Куда ведешь? Куда ведешь! Направо пасуй, направо! Эх! Опять отобрали.

Я не люблю, когда все комментируют. Хотела уже перейти на другую сторону. Но из-за угла дома вышел Боря с чемоданом и портфелем в руке. Он остановился у угла площади и поставил чемодан. Я сразу узнала его и даже вздрогнула от неожиданности. Вот уж не надеялась встретить в этот день Борю Мухина. Хотя все время думала о нем. А он сердито, со злостью глянул на потрепанный свой портфель и кинул его рядом с чемоданом на затоптанную мальчишками, не успевшую пробиться молодую траву. Стайка ребятишек, увивающихся за мячом, стремительно приближалась к нему, словно чемодан, как магнит, притягивал их. Боря попытался уклониться. Натужно гудя, мяч снарядом просвистел мимо него, ударившись в чемодан, взвизгнул, изменил направление. Противоборствующая команда подхватила его и, улюлюкая и торжествуя, погнала к противоположным воротам. Низенький юркий парнишка со сбившимися на лоб рыжими прядями волос, хитро поглядывая на костлявого, перегнувшегося пополам вратаря, с азартом летел вперед, размеренными толчками вел перед собой мяч. Вратарь, предугадывая его полет, плашмя бросился на изрытую носками ребячьих ботинок землю. Но парнишка в последний момент перекинул мяч на левую ногу и резко послал его в ворота мимо растерявшегося вратаря.

И тотчас же все, кто находился на площадке, — и игроки и зрители — смешались в один вертящийся и звенящий мальчишескими голосами клубок. На месте остались только мы с Борей, и я боялась, что он меня заметит.

— Ура! — кричали одни. — Наша победа. Счет в нашу пользу.

— Нечестно! — неслось из других глоток. — Штанга. Где судья, что скажет судья? Мяч не засчитывается!

— Это чемодан помешал! — кричали третьи. — Я сам видел: мяч неотразимо летел в ворота, и Гришка вовек не взял бы его. Это был верный гол. А тут чемодан. Надо штрафной в нашу пользу. Штрафной, штрафной.

И галдящий мальчишеский клубок стал быстро смещаться в сторону Бори и его чемодана.

— Чего ты здесь стоишь? — подлетел к нему тот самый долговязый парень, что недавно стоял в воротах и пропустил мяч. — Это все из-за тебя. Им вовек не догнать наших нападающих, они коротышки.

— Неправда! — старался перекричать длинного юркий мальчишка, забивший гол. — Зря, Сенька, задаешься. Я не хуже других бегаю. Попробуй догони, а ну попробуй!

— А где же у вас судья, ребята? — спросил Боря, выслушав ту и другую сторону и устояв под натиском наседавших на него парней.

— Судьи нет, — сразу как-то сник вратарь. — Потому и игра не идет, что судьи нет. Больше спорим, чем играем. Сперва мы им — коротышкам — гол забили, так полчаса спорили. Они не хотели признавать. Теперь вот нам забили…

— А почему ж судьи нет? — перебил Боря.

— Да свистка у нас нету. У Митьки Цыгана есть свисток. Так он чего-то не пришел. А без свистка никто не соглашается судьей быть, потому ребята не слушают, а чуть что, спорят и судью ругают. Вчера Пашку Косоротого так обидели, что он теперь дома сидит и играть не выходит.

Боря глянул на притихших мальчишек, и, наверное, ему стало их жаль. И он предложил:

— Давайте я посужу.

— Так свистка же нет.

Вместо ответа Боря сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул.

— А это что? — подмигнул он. — Годится?

— Годится! — подхватили со всех сторон.

— По местам! — скомандовал Боря.

И опять я подивилась, как он сразу преобразился. Вроде был грустный, задумчивый, с отсутствующим взглядом. А тут и улыбка на лице появилась, и голос звонкий. Взяв у Сеньки мяч, он поставил его посреди поля. Раздался свисток, и игра началась. На этот раз нападающие очень старались. А нарушения правил строго пресекались судьей. Над полем то и дело слышались его резкие свистки. Действия защиты тоже приобрели осмысленный характер. Самозабвенно бросались на мяч вратари. Никому не хотелось осрамиться перед новичком. Тем более, что судья был старше, а значит, и опытнее их всех.

Но вот мячом опять завладел тот же приземистый паренек с вихрастым рыжим чубом на лбу. Как колобок, катился он по полю, ведя перед собой мяч. Долговязый вратарь забеспокоился, засуетился перед воротами. Отчаянно кинулся он навстречу мячу, но тот, как и в первый раз, вдруг переменил направление, перекинутый с правой ноги на левую и посланный сильным ударом, просвистел мимо вратаря и пулей пересек линию ворот, обозначенную двумя красными кирпичами.

— Ура! Победа! — закричал вихрастый мальчишка, утопая в объятиях товарищей по команде, таких же коротышек, как и он.

Резким свистком Боря остановил игру, навел порядок на поле и заставил команды выстроиться друг против друга и прокричать: «Физкультпривет!» Капитаны и вратари пожали друг другу руки. Капитаном команды коротышек, как и следовало ожидать, оказался тот самый рыжий мальчишка, который дважды поразил ворота противника. Товарищи опять обступили его.

— Молодец, Генка! — кричали они. — Пусть долговязые не хвастают. Сбил им спесь. Не в росте дело. Играть уметь надо.

Противоборствующая команда молча уселась на бревнах, заменявших скамейки для зрителей.

— Ну, что приуныли? — пытались раззадорить их победители. — Давайте еще сыграем. Проверим, кто сильнее.

— А правда, — повернулся к Боре Генка. — Посуди нас еще. С тобой так хорошо получается.

Боря отрицательно покачал головой:

— Не могу, ребята. И так с вами задержался. А мне чемодан отнести надо. Дело очень важное и спешное.

Ребята не стали спорить. Они как-то сразу после столь удачного матча прониклись доверием к своему справедливому и строгому судье, сумевшему внести порядок в их до тех пор безалаберную игру.

— Тогда мы тебя проводим. Мы поможем! — И Генка первым подбежал и схватился за чемодан. — О, да он тяжелый. Что там, камни, наверное, или золото?

— Я сам, — отстранил паренька Боря.

Он вскинул на одну руку чемодан, другой подхватил портфель и через двор направился на гудевшую автомашинами улицу. Стайка ребятишек сопровождала его.

Они прошли мимо меня. Я опять подумала, что Боря узнает меня. Но он ничего не замечал в тот день. Разгладившаяся было во время игры грустная морщинка опять легла у переносицы. Может быть, это просто девичье любопытство, но мне захотелось узнать, что его тревожит. Узнать и помочь ему, отвести от него беду. Ведь только что, носясь вместе с мальчишками по футбольному полю, он был тем веселым и общительным парнем, каким в школе привыкли видеть его всегда. И вдруг такая резкая перемена. Я встала и тихо побрела вслед за Борей.

Он шел медленно, как идут, если никуда не спешат или когда все равно, куда идти, — лишь бы время провести. Такое у меня создалось впечатление. Чемодан здорово мешал ему, и он все перекидывал его с руки на руку, при этом ему приходилось ставить на землю портфель. Я никак не могла понять, зачем ему портфель, зачем он взял его из дому. Потом уж я догадалась, что он, видно, не заходил домой. И это тот портфель, набитый книгами, с которым он был утром в школе. Что же он делал после? Так и ходил по московским улицам?

Мальчишки-футболисты все еще увивались за ним. А он рассказывал им что-то веселое, потому что они смеялись, и он смеялся вместе с ними. Постепенно нагоняя их, я теперь понимала, что Боря, если даже увидит меня и узнает, не подаст виду. Для него сейчас самое тяжелое встретиться с одноклассниками. Как он посмотрит в глаза ребятам, что скажет в свое оправдание? Правду он постарается скрыть, а полуправде никто не поверит. И придется ему изворачиваться и лгать, то есть делать то, что он всегда считал самым противным в человеке и чего не мог терпеть даже у верных друзей. Да, да, нас он будет сторониться. Но ведь Ольга Федоровна от него не отступится. А директор школы! Как же тяжело будет стоять перед ними и, потупясь, молчать, потому что нет возможности ответить ни на один из их справедливо негодующих вопросов и хоть как-то оправдаться.

Думая об этом, я старалась угадать, куда же он сейчас идет. Он ни разу не оглянулся. Знал, куда ему нужно. И все же, когда он остановился возле большого восьмиэтажного дома, я поняла, что он пришел не туда. В этом доме еще несколько дней назад жила Тамара. Выходит, он шел инстинктивно, по наитию, и ноги сами привели его к дому, который ему не нужен. Он посмотрел на занавешенное шторами знакомое окно и медленно побрел вдоль улицы. Куда же он несет чемодан? Если к Тамаре, то до нового ее дома три автобусных остановки.

Подошел автобус, но Боря не сел на него. Только обернулся и посмотрел на мальчишек, сопровождавших его. Посмотрел, улыбнулся и пошел дальше. Мальчишки за ним. Эта ребячья преданность, видно, прибавила ему сил, и он теперь шагал быстрее.

Вот и новая Тамарина квартира. Сейчас я узнаю, верны ли мои предположения. Боря остановился. О чем-то переговаривается с ребятами. Не хочет ли послать их в разведку, чтоб узнать, дома или нет Тамара? Да, да. Один из мальчишек побежал в подъезд. Боря поставил на асфальт чемодан. И тут чужая рука легла на его плечо:

— Ага, попался!

Ой, как я не увидела этого раньше, как не предупредила! Перед Борей стоял Василий Степанович.

Вокруг них сразу же начала собираться толпа. Я подошла поближе, теперь уже не боясь быть узнанной.

— Где же ты этому научился, голубчик! — со слащавой вежливостью говорил Василий Степанович. — Стащил чужой чемодан и носишься с ним теперь по городу, не знаешь, куда пристроить.

Ой что творилось с Борей! Он покраснел, потом побледнел, попытался отмести обвинения, но понял, что его никто не поймет, и замолчал.

— Вот полюбуйтесь, товарищ милиционер, — повернулся между тем Василий Степанович к шедшему за ним старшине милиции, которого я сразу и не заметила. — Мой чемодан-то. Как не узнать, вещь приметная. А мы уж и в школе и дома у тебя, голубчик, были. Мать слезами заливается. Сестренка сычом из угла смотрит. Ну, семейка. Посмотрел я на них, вся надежда пропала. Думаю: удрал парень с моим чемоданом. А ты вон где гуляешь. А ну-ка дай сюда! — И он потянулся за чемоданом.

Боря инстинктивно отстранился. За ним полукольцом стояли мальчишки.

— Товарищ старшина! — взмолился Василий Степанович. — Это что же такое? Прошу власть употребить.

Старшина приблизился к Боре и взял из его руки чемодан.

— Ого! — не удержался он от восклицания. — Тяжеловат. — И жестко сказал, повернувшись к Боре: — Нехорошо получается.

Боря ошалело посмотрел на него и ничего не ответил.

— Пошли! — сказал старшина, трогая Борю за рукав куртки.

Мальчишки некоторое время шли за ними, потом отстали. Но я решила не оставлять товарища в беде. Будь, думаю, что будет, зато узнаю до конца, в чем его вина. А может, и помогу.

В милиции старшина спросил, здесь ли старший лейтенант Морозова Анастасия Ивановна. К нему вышла высокая, молодая женщина. Мягко сказала:

— А, старшина! Проходите.

Борю и Василия Степановича она пропустила в комнату, а меня остановила:

— Тебе чего, девочка?

Я попыталась объяснить свое появление:

— Он из нашей школы. Он ни в чем не виноват.

— Ну, посиди, — улыбнулась женщина. — Выясним.

Она усадила меня в коридоре на лавочку. Дверь в комнату осталась приоткрытой, и было слышно, о чем там говорят.

На вопрос, чей чемодан он нес и куда направлялся, Боря ответил:

— Мой. Домой шел.

— А где ты его взял?

— У Беловых.

— Так чей же он: твой или Беловых?

Анастасия Ивановна открыла чемодан.

— А откуда у тебя такие вещи? Может, все-таки не твой чемодан?

— Ну, не мой.

— А чей?

— Я же сказал: Беловых.

— Ты этого не говорил.

— Значит, забыл.

— Зачем же ты его взял?

Боря молчал.

— Зачем, спрашиваю, взял?

— Надо было, и взял, — потупясь, ответил он.

— Так же не делают: надо — взял.

— А как делают? — в голосе его слышалась обида. — Многое делают не так, как надо.

— Ты не преувеличивай. И не обобщай. Сейчас речь идет о тебе, о твоем поступке. И важно дать ему верное объяснение. От этого зависит многое. Может быть, и твоя судьба.

Анастасия Ивановна помедлила. И я представила, как она пристально вглядывается в стоявшего перед нею паренька, словно оценивая, что из себя он представляет, и решая, чем вызвать его на откровенный разговор. Вот она поймала на себе его сердитый, полный негодования взгляд и поняла, что ни слова правды от него сейчас не добьешься. Он переступил рубеж того мальчишеского упорства, когда, уверовав во что-то, парень будет стоять на своем, хоть грози ему всеми бедами мира, хоть умоляй. Трудный подросток. А я подумала: «Вот и Боря попал в трудные. Кто бы мог предугадать? Боря, который всегда возился с трудными, и не без успеха».

Анастасия Ивановна все еще пыталась добраться до истины:

— Вот ты сказал: чужой. Взял. Украл, что ли?

— Нет, зачем же так?

— Взял. С какой целью?

— Надо было — и взял, — снова повторил Боря.

В этом духе они проговорили еще с полчаса. Поняв, что у парня ничего не выяснишь, кроме этих общих, ничего не значащих, с готовностью произносимых признаний, Анастасия Ивановна решила отпустить его. Она протянула ему протокол.

— Распишись вот здесь, — попросила она.

— Вот здесь? — переспросил Боря и, взяв карандаш, вывел свою фамилию.

— Можешь идти.

— Что? — не понял он.

— Иди, — повторила Анастасия Ивановна.

— Куда? — впервые с искренним удивлением спросил Боря.

— Как куда? — не поняла его вопроса Анастасия Ивановна. — Куда тебе надо. Домой.

— А разве вы меня не арестуете?

— Нет, — сухо ответила Анастасия Ивановна. — Иди. Если нужно будет, я дам тебе знать.

Боря постоял еще немного в нерешительности, окинул взглядом комнату, посмотрел на продолжавшую что-то писать Анастасию Ивановну, повернулся и вышел. Протяжно скрипнула за ним дверь.

Он даже не взглянул на меня, хотя, конечно, давно заметил, что я шла за ним. Видно, в душе у него творилось такое, что было не до меня. Вскоре из комнаты вышел и Василий Степанович. Он нес свой чемодан.

Меня Анастасия Ивановна отпустила очень быстро. Я ведь и вовсе ничего не знала. Только твердила, что Боря хороший парень и не мог сделать ничего дурного. К тому же я и сама торопилась. Мне хотелось догнать Борю.

На улице все так же ярко светило солнце, звенела весенняя капель и падали с крыш последние сосульки, разбиваясь на кусочки. Боря с портфелем медленно шел по тротуару и не сталкивался с прохожими только потому, что все предусмотрительно обходили его. В руке уже не было чемодана, но он горбился, будто тяжесть давила на плечи и клонила к земле.

Куда он сейчас пойдет? Я пыталась ответить на этот вопрос за него. Где его ждут? И где ему обрадуются? В школе? Там уже никого нет. Но и завтра многие там только удивятся его появлению и будут обходить его стороной. К Беловым он сам не пойдет. Василий Степанович и на порог не пустит. Мария Сергеевна замахает в испуге руками: дескать, не время, не до тебя. Тамару он не захочет видеть. Ему стыдно перед ней. Дома, конечно, ждет мать. Но сможет ли она его понять? Она не станет его упрекать или ругать. Но будет тайно вздыхать. А это еще хуже.

Вскоре я заметила, что он идет по кругу. Улочками, переулочками — и опять выходит к тому же месту, откуда начал свой путь. Один круг, другой, и снова — около отделения милиции.

— Ты к кому, мальчик? — спросил дежурный.

— К вам.

— Чем могу быть полезен?

Боря приблизился к нему.

— Я так не могу, — сказал он.

— Чего, чего? — не понял дежурный.

— Вы мне ясно скажите, виноват я или нет, — уже громче сказал Боря. — А если что, если я не прав, арестуйте в конце концов.

Дежурный с минуту недоуменно смотрел на него, видимо прикидывая, разыгрывает его мальчишка или говорит всерьез. Потом отворил дверь в соседнюю комнату, крикнул:

— Анастасия Ивановна! Это не ваш ли подопечный пришел? Чудной какой-то.

Морозова вышла уставшая, сердитая.

— Чего еще?

— Да вот, — показал дежурный на Борю. — Пришел. Просил, чтоб арестовали. Впервые в моей практике.

Анастасия Ивановна через силу улыбнулась:

— Боря, что ты, милый? Зачем же нам тебя арестовывать? Ты иди домой. Иди. В школу иди, учись. Мы разберемся. Может, ты и не виноват вовсе. А виноват — накажем. Это я тебе обещаю. А сейчас иди.

Она выпроводила его за дверь и стояла на пороге, приговаривая:

— Беда с ребятами. Никогда не поймешь, чего от них ожидать можно.

— И девчонка за ним ходит, — сказал дежурный. — Тоже какая-то чокнутая.

Слова эти обидели меня. Но раздумывать над ними было некогда. Боря, спустившись с крыльца, размашисто зашагал в сторону парка. Мне не хотелось его упускать из виду.

Свежая зелень парка, запах набухающих почек не обрадовали меня. Рядом назойливо горланили грачи. Шум раздражал меня, и я охотно вслед за Борей свернула в сторону. Мы шли по узкой аллее. На повороте ее показалась одинокая, чуть сутуловатая фигура. Ее школьники всегда узнавали издали. Лукич! Боря тоже заметил старого учителя и торопливо сошел с тропинки. Нет, нет, он не хотел видеть сейчас никого из своих знакомых. Особенно Лукича. Что можно сказать ему? Чем ответить на укор, который будет стоять в его добрых глазах? Мне бояться было нечего, и я пошла прямо, не теряя, однако, Борю из виду. Лукич шел медленно, и я удивилась: как же постарел учитель! В школе это было почти незаметно. Перед учениками Лукич держался всегда прямо, входил в класс бодро. А тут, или потому, что устал, или надеялся, что его никто не видит, он шел пригнувшись, вобрав шею в плечи, припадая на левую ногу, раненную на войне.

Мне захотелось пойти за ним, догнать, сказать доброе слово. Отыскав взглядом Борю, замечаю, что и он остановился, смотрит из-за кустов на Лукича. Увидев меня, он повернулся и скрылся за деревьями.

И все же он пошел за Лукичом. Следуя на некотором отдалении друг от друга, они дважды пересекли парк. Потом вышли на проспект и свернули на пустырь, где мальчишки гоняли мяч, а Боря был их добровольным судьей. На этот раз Боря не пошел через пустырь.

Он дождался, когда Лукич, пройдя мимо бревен, на которых обычно сидели зрители, обогнул футбольное поле и вышел между домами в сквер. Через проходной двор Боря подошел к скверу с противоположной стороны. Лукич сидел на скамейке, положив обе руки на трость и низко опустив голову. Я видела, что Боря подошел слишком близко.

Лукич поднял глаза и, казалось не видя ничего перед собой, долго смотрел в пространство. Неожиданно он оторвал руку от трости и поманил Борю пальцем. Он ничего не говорил, не поднимался со скамейки, а только манил его. И Боря пошел к нему.

Мне неловко было и дальше здесь оставаться, и я решила уйти. Но едва я высунулась из-за куста, как Федор Лукич окликнул меня:

— И ты, Нина, иди сюда. Не помешаешь. Чего ты, пугливый заяц, по кустам прячешься?

Пришлось мне выйти из своего убежища.

— Садись, — сказал Лукич, когда Боря приблизился. И, видя, что парень колеблется, добавил более решительно: — Садись, садись. Надо уважать старика. Ведь я с утра тебя ищу.

Боря присел на краешек скамейки. Лукич изучающе окинул его взглядом.

— Понимаю, что от вопросов ты устал. Но я спрошу тебя только об одном: почему не идешь домой?

Боря и робко и доверчиво посмотрел на учителя:

— Не могу, Федор Лукич. И мать жалко и сестренку. Что я им скажу?

— А отец?

— Отцу не до меня. У него свой интерес.

Очень, наверное, подмывало Лукича спросить, почему же так с отцом получается, но какая-то интуитивная сила удержала его от готового сорваться с губ вопроса. Не только меня, всех старшеклассников удивляла эта способность Лукича сдерживать себя. Годами вырабатывались у него правила взаимоотношений с учащимися, позволяющие учителю не быть слишком назойливым, но и не оставаться в полном неведении. И на этот раз Лукич остался верен своему обещанию: больше ничего не спрашивать. Они заговорили о постороннем.

— Ранняя сегодня весна, — сказал Лукич, беря в руку склонившуюся над скамейкой веточку тополя. — Вот и почки уже набухают. Еще неделя-две — и лопнут, зазеленеет наш сквер.

— Да, зазеленеет, — ответил Боря и не удержался, поделился новостью: — А на пустыре, что вы, сейчас проходили, с краешка у забора, я еще с утра приметил, верба цветет. Диковинно, правда: в городе среди камней верба цветет. Пчелы — откуда они-то тут берутся? — так и вьются вокруг нее, так и вьются. Я постоял, постоял, позавидовал им, пчелам, и пошел.

— Ты что же, за мной сейчас шел? — спросил Лукич.

— Ага, за вами. Я уже здесь, в сквере, дал промашку. Загляделся на вас: грустный вы такой сидели и задумались сильно. Я и не успел спрятаться.

Стайка воробьев пронеслась над нами, весело галдя и радуясь весне. Один воробушек задержался, присел на скамейку напротив, покрутил головкой, словно принюхиваясь. Покосился одним глазом на Лукича с Борей и слетел к поблескивавшей на солнце луже. И Боря и Лукич, словно на диковинку, засмотрелись на этого воробья. А он глянет пугливо на них, торопливо наклонит головку, схватит каплю воды и, подняв клюв вверх, глотает ее, смакует, словно чай с булкой пьет. Когда Боря сказал об этом учителю, я подумала, что это сравнение пришло ему на ум неожиданно, но оно вызвало воспоминание из недавнего детства. Боря поделился им.

— А я однажды, — тихо, чтобы не спугнуть птаху, начал он, — видел, как воробей чай с малиной пил.

— Да ну! — удивился Лукич.

— Правда, правда, — уверял Боря. — Давно это было. Когда еще отец добрым был. Отправились мы с ним по грибы. Рассвет едва пробивался. Роса на траве обильная выпала. Ходили мы, ходили, грибов не нашли. Присели в малиннике на пенек отдохнуть. Тихо кругом. Вдруг ветка одна колыхнулась. Отец меня за руку цап: не спугни, дескать. Смотрим, воробей уцепился лапками за веточку, качается. Потом глазом повел (большущий глаз, мне показался), увидел ягодку, клюнул ее. Нацелился на листик, по которому росинка катилась, клюв раскрыл, чуть-чуть до листка дотронулся, росинка и упала ему в рот. Он ее проглотил и опять ягодку клюнул. И снова клюв раскрывает, листик теребит, ждет, когда росинка ему в рот скатится. Мы потом с отцом долго смеялись, вспоминали, как воробьишка чай с малиной пил. Вот и этот, — кивнул Боря на воробья у лужи. — Смакует, словно из хрустального ключа пьет.

— Да нет, — вступился за птичку Лукич. — Он не дурак, воробей. В луже вода снеговая. Говорят, очень полезная.

— Говорят, — согласился Боря. — Я тоже об этом читал.

Воробей наклонился над лужей последний раз, проглотил еще каплю снеговой воды и, вспорхнув, улетел.

— А ведь и нам пора, — проводив воробья взглядом, сказал Лукич.

— Пора, — отозвался Боря.

— Пойдем-ка, брат, ко мне, — предложил Лукич. — Давно ты у меня не был. И Нина нам компанию составит. А?

— Мне все равно, — ответил Боря.

— Вот и хорошо. Чайку вскипятим, погреемся, — продолжал Лукич. — Полегчает. А хотите, в книгах у меня пороетесь. Много новых пришло: и по математике, и по литературоведению, и по физике. Не успеваю я с ними разбираться. Недавно вышла новая работа по физике частиц. Я ее только полистал. Могу уступить тебе очередь.

— Я с удовольствием, — с благодарностью отозвался Боря.

— А вообще-то, — поднимаясь, посетовал Лукич, — столько в мире интересного происходит, что порой ругаешь себя: не так живем, не на то, не на главное время тратим. И такое пролетает мимо… Спохватился, ан уже прозевал…

Мы зашагали по тропинке сквера, старательно обходя наполненные прозрачной водой лужи.

— Федор Лукич, — поднял глаза на учителя Боря, — я вот все удивляюсь, почему вы не стали ученым? Ну, физиком или математиком.

Лукич строго посмотрел на него, но ответил просто:

— Каждому, брат, свое. Да и время наше такое было. Не успевали учиться. А потом полюбил я вас, сорванцов. Оторваться не мог. Считал предательством.

— Вот и я так, — быстро подхватил эту фразу Боря. — Считаю предательством.

— Что считаешь? — не понял Лукич.

— Это я так, — поправился Боря. — Вообще о жизни, о смысле жизни.

Свернули в переулок и по узенькой лесенке поднялись на третий этаж старого дома. Федор Лукич жил один. Я однажды заходила к нему с ребятами и подивилась тому порядку, который поддерживался и на кухне, и в спальне, служившей одновременно и библиотекой. Стеллажи с книгами занимали не только все стены, но и небольшой простенок между окнами. Сейчас свободного места тоже не было, и я подумала, где же учитель размещает новые книги, которых за месяц ему поступает немало.

— Постепенно переселяюсь в коридор, — сказал Лукич, словно угадав мои мысли. — Стеллажи я делаю сам. Зато уж знаю, где какая книга лежит.

— Разрешите, Федор Лукич? — подошел Боря к полке. — Я вижу здесь много нового.

— Ройся, ройся, — улыбнулся Лукич, — а я пока займусь чаем.

Мы пили душистый свежий чай и говорили о жизни. О ее неисчерпаемых возможностях и о счастье быть полезным людям.

— Завидую я бортпроводнице Наде Кучеренко, — сказал Боря. — Как смело она вступила в схватку с бандитами, пытавшимися угнать самолет! И никаких сомнений. Все ясно с самого начала.

— Да, — согласился Лукич. — Жизнь у нее короткая, но яркая, как факел.

— Я так понимаю, — продолжал Боря. — У каждого человека — своя идея в жизни, свой луч света. У Нади все ясно. А у меня? Один раз решил доброе дело сделать, и то не вышло.

— Параллели рискованны, — заметил Лукич.

— А я без параллелей. Пусть не Надя Кучеренко, пусть кто-нибудь другой. Вот я читал: шофер не камень подложил — камня не было, а сам лег под колесо, чтобы машина с пассажирами не сползла в овраг. «Что сделаю я для людей?» Данко. Помните?

Боря подул в стакан, отхлебнул глоток чаю, заговорил, кажется, совсем о другом:

— Теперь меня все клеймить будут. А за что?

— Я сам не нахожу твоему поступку объяснения, — сказал Федор Лукич. — Но, думаю, что намного облегчил бы ты свое положение, если б рассказал всю правду.

— Ни за что! — крикнул Боря. И тут же повторил, снизив голос до шепота: — Ни за что! Пусть меня режут, пытают, судят! Ни за что! Только один человек может меня заставить, нет, не заставить, это не то слово… Ну, в общем, если б я знал, что мои слова ему не повредят, я бы сказал. Но он молчит.

(Ой как мне хотелось узнать, кто этот человек!)

— Я так и думал, — кивнул Лукич. — Ты правильно сказал о луче света.

Боря отодвинул стакан, поднялся, подошел к окну.

— Мы все правильно говорим, — слишком серьезно произнес он. — Нас этому учат с детства. А вот живем… живем правильно далеко не все. Я иногда думаю, мучительно думаю, что кое-кому вообще не следовало бы жить.

— Ты очень резок, — заметил Лукич, подходя и становясь за его спиной.

— Ничуть! Вот у нас во дворе живет один гражданин, нигде не работает. Иногда у мебельного магазина. Кому что поднести. Там рубль, тут полтинник. А больше по другой части промышляет. Паразит. А ребята к нему льнут. Он их не одергивает, все разрешает. Зовут они его запросто Ваней. Вроде свой человек. Одно время он нашего Оськина обхаживал. Уж чем только он его не заманивал! Хотел в подручного превратить. Поломалось дело. Не дали. Так это с одним. А сколько ребят во дворе без всякого толку шляются! Гляди, этот Ваня кого и подберет. Чего от такого ждать?

Он отошел от окна, опять сел на свое место у стола.

— Э, не терплю я равнодушных! Ну почему, почему никто не вмешивается?! Ведь все видят этого Ваню. Видят, как он пьяный заманивает к себе мальчишек. А только каждый своего бережет: «Смотри, к Ване не ходи». Вот и все. Почему так?

Боря поднял на учителя жаждущие ответа глаза. Лукич только пожал плечами:

— Не все же сразу…

— Вот так! — зло бросил Боря. — Чего же с нас, с мальчишек, спрашивать!

— Спрашивать со всех надо, — ответил Лукич. — Жизнь спрашивает. И с этого Вани твоего спросит. Сам же говорил.

— Да, спросит, — с упреком сказал Боря. — А пока он не одного парня искалечит.

Наступило томительное молчание. Боря, словно поняв, что не от одного Лукича зависит решение всех мучающих его вопросов, замолчал, пригорюнился. Он морщил брови и гнал прочь невеселые, назойливо одолевающие его мысли. Я, конечно, тоже понимала, что учителю трудно вот так в лоб, прямолинейно ответить Боре. Почему не вмешиваются? Вмешиваются. Но Боре нужны не просто правильные слова. А чтобы убедиться, каковы дела, нужно иметь пошире взгляд, богаче запас наблюдений. И нужно, чтоб еще не была травмирована психика, как сейчас у Бори. Чтобы у него не было раздражения, обиды, пусть не на людей, на себя, но все равно возбуждения и недовольства.

Федор Лукич подошел к книжной полке, снял новенькую книжку в твердом переплете, повернулся к Боре:

— Так как? Возьмешь почитать?

— С удовольствием, — оживился Боря.

— Мы с тобой еще не договорились, — переходя к главному, сказал Лукич. — Как же со школой? Пойдешь?

Боря болезненно поморщился, отвернулся:

— Не могу. Сил моих нет. Будут приставать, расспрашивать. Что я им скажу? Да и сами посудите: подвел класс, не оправдал надежд ни учителей, ни товарищей. Нет, нет. Стыдно. Буду оформляться в вечернюю.

Лукич подошел к нему:

— Тогда у меня другое предложение. В этом году у нас большая практика в колхозе. Поезжай с разведывательной группой. Всего на две недели.

— А кто еще поедет? — спросил Боря.

— Все твои друзья — Сережа, Оськин, Света. И ты четвертый. Поедешь? С кем надо, я договорюсь.

Боря молчал, решая. А у меня аж мурашки по коже забегали: неужели откажется?

— Хорошо, поеду, — выдавил он наконец. — Там мне, пожалуй, легче будет.

Домой Боря пришел поздно, когда все спали. На цыпочках подошел к своей кровати, тихо разделся и лег. Он уже был рад тому, что все так устраивалось. Все-таки молодец Федор Лукич.

За день Боря впервые искренне улыбнулся.

КОЛХОЗНАЯ ПРАКТИКА

Когда узнала, что Сережа отправляется в колхоз с разведывательной группой, а меня в ее составе нет, страшно разобиделась. Светка Пажитнова едет. Тоже мне колхозница! Бросилась с мольбой к Ольге Федоровне. А она, как всегда: ничего не ведаю, распоряжаются директор, и Федор Лукич как старший педагог. До сих пор не пойму, как мне пришло в голову рассказать Лукичу все, что мне было известно о Боре, о его путешествии по Москве с тем злосчастным чемоданом. Но думаю, что именно этот разговор решил все. Еду!

Но Федор Лукич взял с меня слово к Боре не приставать, никаких вопросов, касающихся недавнего происшествия у Беловых, не задавать. Дать, как он сказал, парню успокоиться. Я, ясное дело, на все согласилась.

Задание у нашей группы сложное: договориться о предстоящей практике, подыскать жилье и даже немного поработать. Показать, на что мы способны. Сережа у нас за начальника, а Лукич вроде советника. Грач страшно воображает. Бегает серьезный. Распоряжается, командует. Но мной не больно покомандуешь. Любого сумею поставить на место. Прежде всего заявила, что буду работать с Борей. Куда он, туда и я. Как нитка за иголкой. Предлог простой: он в технике разбирается, а я — ни бум-бум. Поэтому хочу подучиться. Сережка поморщился, но согласился.

В колхоз мы прибыли ранним утром. Долго слонялись по поселку как неприкаянные. Было не до нас. Уже начинался сев, а часть техники по-прежнему стояла в мастерских и не могла выйти на поля. Член правления колхоза Артем Павлович Першин, которого председатель выделил для переговоров с нами о размещении и использовании практикантов, имел, кроме того, массу более важных обязанностей. Он нервничал еще и потому, что отвечал за ремонт сельскохозяйственной техники, который запаздывал. Ежедневно звонили из райсельхозуправления, из райкома партии. Артем Павлович старался реже бывать возле телефона.

Нашу группу Першин встретил без восторга. Он рассчитывал минут за пять покончить все разговоры с нами и заранее прикинул, что направит практикантов туда, где они не так сильно будут мешать производству. На стройку — очищать помещения от мусора, подбирать битый кирпич. На молочную ферму — подметать двор. Он надеялся быстро договориться с сопровождавшим ребят учителем. Но Федор Лукич сразу же уклонился от переговоров.

— Я ведь только помогаю ребятам, — говорит он. — В основном они действуют вполне самостоятельно. Вот Сережа Нартиков — их полномочный представитель.

— Что же вы хотите? — нахмурившись, повернулся Першин к Сереже. — Я могу предложить вам подсобные работы, где меньше хлопот, легче освоиться.

Молодец все-таки Сережка. Еще недавно злилась на него, а сейчас радуюсь: так твердо он стоит на своем. Знает, где можно уступить, а где нет.

— Нам бы дело посерьезней, — настаивал он. — Чтоб ребята ответственность почувствовали. От своего труда сразу пользу увидели. Тогда интерес будет.

— А что с них взять, с ребят-то? — парирует Першин.

— Как что? — удивляется Сережа. — У каждого есть совесть.

Першин не спорит, но и от своего мнения не отступается.

— Не могу доверить вам производство, — твердит он. — Чего вы упрямитесь? Прикрепим по нескольку человек к фермам, к теплицам…

— Они и будут слоняться без дела, — вставляет Сережа. — Нет, такая практика нам не подходит.

Першин побагровел, видно было, что он еле себя сдерживает.

— Знаете, — повысил он голос, — мне некогда с вами торговаться. У нас не хватает рабочих рук. Позарез нужны квалифицированные механизаторы, слесари. А ваши мальчишки испугаются первой мозоли на руках, будут проситься в учетчики. Не лучше ли сразу так и решить, чтобы под ногами не болтались?

Сережа отрицательно качает головой:

— Не лучше.

— Ладно, — поднялся со стула Першин. — Мне тут балясы точить некогда. Что вы, дадите мне слесаря? Нет же у вас таких.

— Найдется, — вмешался в разговор Лукич. — Я могу слесарить.

— Вы? — переспросил Першин. — Что ж, один. А ребята?

И тут вперед выступил Боря:

— Давайте я попробую. В школьных мастерских слесарил. Кое-что кумекаю.

Мне очень хотелось последовать его примеру. Но я сдержалась. Побоялась испортить все дело. И тут Першин смягчился. Знал: механическим мастерским любая помощь позарез нужна.

— Согласен, — сказал, как отрубил, он. — Двое в мастерские на пробу. Остальные пройдите по фермам. Прикиньте, что сможете на себя взять. Только без запроса. По силам. Вечером еще встретимся.

Сказал и тотчас же вышел, решительно хлопнув дверью. В окно было видно, как размашисто зашагал он вдоль села к колхозной кузнице.

В механические мастерские Боря пошел с Лукичом. Я увязалась за ними. Сережа промолчал. Была же договоренность: куда Боря, туда и я. Мастерские нашли сразу. По лязгу металла, по шуму старенького токарного станка. Лукич надел фартук и сразу же стал к тискам. Взялся подогнать деталь к требующей срочного ремонта сеялке. Боре посоветовали пока присмотреться к работе, вникнуть в суть дела. Бригадир, сказавший это, тут же исчез под трактором, и только ноги его виднелись между колесами. На меня никто не обратил внимания. Будто меня и не было вовсе. Мало сказать, что я разозлилась. Во мне все кипело от негодования. Но Боря уже пошел по мастерской, и я поспешила за ним. Боялась остаться одна: еще выгонят. Свободных верстаков оказалось много, и я прикинула, что под руководством Лукича мы могли бы здесь потрудиться на славу.

— Эй, Ванька! — крикнул бригадир, вылезая из-под трактора. — Достань коническую шестеренку.

— Где ж я ее возьму?

— А сними с машины, что за стенкой стоит.

Парень побежал выполнять приказание. А я, схватив Борю за рукав, предложила:

— Пойдем посмотрим, что у них там.

За стенкой стоял старый комбайн. Боря спросил у слесаря: почему, мол, машина тут в запустении стоит.

— Э, — устало щуря глаза, протянул тот. — Этот свое отработал.

— Вот бы восстановить! — шепнул мне на ухо Боря.

Разыскав Лукича, он поделился с ним своей мыслью. Сказал, что готов сколотить из надежных ребят бригаду для ремонта комбайна.

— Ведь если мы его пустим, — горячился он, — да сами в поле выведем, это ведь, Федор Лукич, победа, наша победа!

Я боялась, что Лукич назовет Борину затею бредовой. Мол, мастера не смогли совладать с машиной, а тут мальчишка берется. Но учитель идею одобрил, посоветовал переговорить с мастером.

Мы долго бродили по цеху, разыскивая мастера. У стоявшего без гусениц трактора Борю перехватил бригадир.

— Послушай, паренек, выручи, — попросил он. — Тут такое дело. Запчастей у нас не хватает. Вот сейчас отряжаю слесаря на склад Сельхозтехники. С болью от ремонта человека отрываю. Но одному там не справиться. Беготни много. А двоих я не могу отпустить. Ну, никак. Может, ты, а?

— Поехать с ним? — спросил Боря.

— Догадливый, — улыбнулся бригадир. — Правильно, поехать. И пособить, если надо. Ты парень, я вижу, шустрый.

— Я готов, — отозвался Боря.

— Вот и хорошо, — облегченно вздохнул бригадир, словно свалил с себя тяжелую ношу. — Перекусите немного, и в путь.

Когда мы пошли искать попутную машину, Николай, что ехал от колхоза на склад, спросил меня:

— А ты чего?

— К нему прикомандирована, — кивнула я на Борю.

— Следить, что ли?

Получилось неловко. Я с испугом глянула на Борю. Но он вроде не слышал последних слов. Ответила:

— Да нет. Он меня слесарить учит.

— А-а!

На складе Сельхозтехники народу тьма-тьмущая. Все требуют запасных частей к машинам, а нужных деталей нет. Наш старшой сколько ни бился, ничего раздобыть не сумел. Возвратясь из очередного захода к начальству, присел на скамейку, подозвал Борю.

— Вот что, друг, — сказал, отдышавшись. — Иди-ка ты на разведку. Пристраивайся с кем-нибудь, кому наряд выписан, и по складским помещениям. Я тебе сейчас покажу, какие детали искать.

До полдня мы с Борей бродили от склада к складу, успели даже подружиться с кладовщиками, оказывая им мелкие услуги. Зато к обеду у нас имелась точная справка о наличии дефицитных деталей. С этим перечнем посланник колхоза и пристал к заведующему складом, вынь да положь ему запчасти.

— Да нет у меня ничего! Хоть шаром покати. Все выдал, до винтика, — уверял заведующий.

Но Николай называл точное место, где лежит нужная ему вещь.

— Не веришь? — сокрушался заведующий.

— Не верю! — твердил свое Николай.

— Тогда пошли.

Они нашли и ряд, и полку, и стоящий на ней ящик.

— Погляди, убедись, — подзадоривал заведующий. — Видишь: пуст.

Николай потянул ящик на себя.

— Не совсем пуст.

— А что там? Пара деталей. Да через меня их тысячи проходят!

— Мне тысячи не надо, — сказал Николай. — А эти две пригодятся. Подпиши накладную.

За полчаса они вычеркнули половину наименований в длинном списке.

— А эта, брат, тебе не подходит, — сказал, торжествуя, заведующий, когда они подошли к ящику, доверху наполненному новенькими, в масле, деталями. — Они к другой машине. Неходовая вещь. Третий год лежат.

Николай повертел деталь в руке, прикинул размеры штангенциркулем.

— Погоди, друг, — повернулся он к заведующему. — Да тут же вся разница, что диаметр отверстия поменьше. Всего на один миллиметр. Эти детали запросто расточить. И из залежи выйдет позарез нужная вещь.

Заведующий повертел деталь в руке.

— Верно говоришь, — подтвердил он. — Ишь какой башковитый! Сегодня же попробуем расточить. Ведь это, если дело пойдет, ты меня во как выручишь. Меня из-за этой самой детали по сто раз в день за горло берут.

Николай хотел забрать деталь так, без расточки. Но заведующий не соглашался. Говорил, что не тот сервис будет, что он не допустит, чтобы не доведенная до кондиции вещь со склада уходила. Ему, дескать, дорога честь фирмы. Но Николай все-таки упросил его, и Боря сунул деталь в свой рюкзак.

Еще в машине меня все подмывало спросить Борю о том злосчастном чемодане. Куда и зачем он его нес? Но я сдержала себя. Помнила строгий наказ Лукича: о происшествии — ни слова.

В колхоз мы вернулись победителями. Шутка ли, самые ходовые запчасти достали. Першин, узнав об удачной экспедиции на склад Сельхозтехники и о расторопности, проявленной не только Борей, но и мной — девчонкой, изменил свое отношение к ребятам. При переговорах в правлении перед заключением договора на проведение производственной практики он быстро пошел на уступки и принял почти все условия, выдвинутые Сережей. Для девчат выделили отделение в птичнике и в телятнике. Ребята обязались сами построить теплицу, выехать на медосбор с пасекой, вдвое увеличить крольчатник.

Я все толкала в бок Борю, чтоб он сказал насчет комбайна. Он отмахивался, но под конец все же набрался смелости.

— О чем разговор! — охотно согласился Першин. — Комбайн этот нам давно глаза мозолит. В утиль его надо сдать, да все времени не хватает. Так что берите и делайте с ним все, что угодно. Только поторопитесь заявить о своей власти над ним. А то слесари-ремонтники совсем его «раскулачат».

Боря торжествующе посмотрел на Федора Лукича. Тот ободряюще подмигнул, вслух сказал:

— Эту бригаду возглавлю я. Борю и Нину беру в помощники. Не смейтесь. Старичок комбайн еще побегает по колхозным полям. В уборочную страду сам Артем Павлович в ножки нам поклонится: дескать, выручайте, ребята, не справляемся с молотьбой, выводите свой агрегат.

Этой шуткой и закончился наш первый колхозный день.

А с утра начались новые хлопоты. Федор Лукич поднял нас с первыми лучами солнца. Сказал:

— Будем сразу же привыкать к ритму колхозного дня.

Сережа принес из водопроводной колонки ведро студеной воды. Едва я вышла на крыльцо, он — ко мне:

— Будешь умываться? Давай полью.

Не отказалась. Он с удивлением посмотрел на меня. Дескать, что это с Нинкой случилось. А я, едва плеснула в лицо водой, сразу почувствовала, как по всему телу разлилась приятная бодрость. Зашла к ребятам в дом. Хозяйка поставила на стол крынку парного молока. Федор Лукич разлил его по стаканам, пригласил:

— А ну, работнички, к столу. Да не зевайте. Такого молочка вы в городе не найдете.

Боря взял стакан, поднес к губам и остановился. Я поняла: он боялся выпить, боялся нарушить, спугнуть тот несравненный запах, который исходил от еще теплого молока. Наконец он отхлебнул глоточек, прошептал: «Шедевр!» Ребята потянулись за своими стаканами.

Мы пили свежее, парное молоко, тоже со свежим, мягким хлебом, и казалось, что лучше этой еды и этого струившегося в открытое окно, напоенного запахами весны воздуха нет ничего на свете.

Хозяйка посмотрела на наши восхищенные лица, заглянула в сияющие глаза и, выйдя в сени, принесла и поставила на стол еще крынку свежего молока.

— Кушайте на здоровье. У нас свое, не привозное.

Хлопнув дверью, забежала Света. И с порога:

— Ой, ребята, какое здесь молоко! Ты что же, Нинка, удрала? Я сейчас попробовала… — глянула на полные стаканы в наших руках и замолкла: — У вас тоже…

Федор Лукич пригласил ее к столу:

— За компанию, Света.

— Нет, что вы! — замахала она руками. — Я такую крынку почти всю одна… Не отдышусь никак.

Света присела на скамейку у окна и не удержалась, затараторила:

— Боялась, что просплю сегодня. А меня чуть свет скворец разбудил. Вот, скажу я вам, птаха занятная. Я раньше все удивлялась, как это люди часами птиц слушают. У Тургенева, у Аксакова читала. А тут сама, как выскочила в одной рубашке, так, не шелохнувшись, и простояла на крыльце, пока хозяйка не хватилась: думала, пропала девчонка. А я спугнуть песню боялась. Продрогла вся, а стою, слушаю. Как на концерте в Зале Чайковского.

— А я и не понял, что это скворец, — прихлебывая из стакана молоко, вставил Оськин. — Слышу: посвистывает кто-то. Думал, мальчишки деревенские балуются. Натянул на голову одеяло и опять уснул. Федор Лукич уже за ногу стащил, когда все поднялись.

— Эх ты! — упрекнула Света. — Такую красотищу проспал!

— Успею еще, наслушаюсь, — усмехнулся Оськин.

Позавтракав, разошлись по своим местам. Света вместе с хозяйкой ушла в телятник. Сережа с Олегом Оськиным решили выбрать участок для будущей теплицы и крольчатника. А я вместе с Федором Лукичом и Борей теперь уже на законных основаниях направилась в механические мастерские.

Першин встретил нас у входа в цех с распростертыми объятиями.

— Милости просим, дорогие гости. Хотя, — спохватился он, — какие же вы теперь гости. Свои, свои вы для нас, всегда желанные. Выручил вчера парнишка ваш меня, словно из петли вынул. И девчонка молодец. Уже я сообщил и председателю и в район: ремонт теперь скоро заканчиваем, и всю технику — в поле.

— Ну, ремонта у вас на все лето хватит, — охладил его пыл Федор Лукич. — Сезонная работа.

— Конечно, конечно, — согласился Першин. — Комбайны пойдут, картофелеуборочные машины. Без дела мы не стоим. И зимой на полную мощь работаем.

— Одну машину мы берем на себя, — предупредил Федор Лукич. — Как договорились.

— Это бросовую-то? — переспросил Першин. — Пожалуйста. Со всеми потрохами. Только, чур, условие, — предупредил он. — Ни одного из наших слесарей я вам не дам. Обходитесь своими силами. Как у нас говорят, ремонт хозяйственным способом.

— У нас тоже так говорят, — согласился Лукич. — Будем обходиться своими силами.

— Тогда желаю вам успеха, — раскланялся Першин. — Дерзайте.

Он исчез. Федор Лукич, как и намечал с утра, пошел к слесарям. Они дорожили каждой парой рабочих рук.

Боря заглянул в конторку. Я слышала, как он спрашивал у мастера, что бы почитать о комбайнах.

Мастер, выслушав его, сказал без обиняков:

— Иди-ка ты, парень, к Афанасьеву. Наш почетный механизатор. Работать он уже не может, все-таки немалый десяток старику пошел. А голову имеет светлую. Он все тебе честь по чести расскажет. Да и то пойми: здесь ты каждому, к кому ни обратишься, помехой будешь. Спешат люди, не до экспериментов им. А Петру Григорьевичу лестно, что молодежь за советом к нему идет. Так что шагай. Как пройдешь школу, четвертый дом направо.

Боря вышел на улицу, а я нарочно задержалась у ворот. Думаю, позовет или нет. Ведь раньше часто вместе ходили: он, Тамара и я. В кино, на концерт. Смотрю, остановился, кричит:

— А ты чего? Шагай, шагай! Вместе, так все пополам. Сама напросилась, а теперь улизнуть хочешь.

Афанасьев встретил нас недоверчиво. Он сидел во дворе в плетеном кресле-качалке и с интересом наблюдал, как хозяйственная семейка скворцов устраивала себе в новом скворечнике гнездышко.

Я остановилась в сторонке. Боря подошел поближе, сказал, зачем его прислали. Петр Григорьевич, не проявив к нему интереса, моргая подслеповатыми глазами, все смотрел на скворцов, время от времени высказывая свое восхищение:

— Глядишь ты, я считаю, самая трудовая птица — скворец. С зари за ними наблюдаю: хоть бы с час передохнули. Вот все таскают и таскают. Все в гнездо и в гнездо.

Он вынул из кармана пиджака очки, долго и старательно пристраивал их на изъеденном оспинками носу. Потом вдруг, словно и не было никакого у них разговора, тихо спросил:

— Так какой же у тебя, малец, ко мне интерес?

Боря повторил свою просьбу сначала. Петр Григорьевич помолчал, поглядел по сторонам, потом стал расспрашивать Борю, откуда он да кто его прислал. И все на меня посматривает. Дескать, зачем еще девчонка курносая явилась. Мне аж совестно стало. Отвернулась. А Боря не утерпел, похвастал:

— Я машины люблю. Хотим восстановить заброшенный комбайн. Да знаний маловато. Одна надежда — на вас.

А Петр Григорьевич опять будто и не слушал его. Все его внимание отдано птицам. Проводив восторженным взглядом скворца, улетевшего за огороды, он, наконец, повернулся к Боре.

— Баловство это одно, — сказал и махнул рукой для убедительности. — И ни к чему тебе знания такие. Не здешний ты. Уедешь в город и все забудешь. Я, малец, от молодежи настоящего интереса жду. Вот сижу здесь в качалке и жду. Должны же они интерес ко мне проявить! К моему опыту. Раньше мастера сыновьям опыт передавали. По наследству, значит. Сын у меня, вишь, в математику ударился. В Московский университет поступил. Я не ропщу. Такая теперь мода. Но должен я кому-то свои секреты передать? Неужто к мастерству теперь интерес пропал?

Боря сказал, что в мастерских как раз о его, Петре Григорьевиче, искусстве с уважением отзывались. И мастер рекомендовал к нему обратиться.

— Э, пустое, — отмахнулся Афанасьев. — Я этого Пашку, что за мастера теперь в мастерских подвизается, когда он еще мальцом, как ты был, изрядно гонял за лень и неповоротливость. Да, видно, злости во мне не хватило. Не всю дурь из него выбил. Вот они теперь и маются каждый год с ремонтом.

Он опять отвернулся, посмотрел на огороды, поджидая, когда с лугов появится его любимец скворец. И все же не утерпел, спросил про мастерские, как там с ремонтом. И пока говорил, все хмурился, сердито поводя густыми, лохматыми бровями.

Боря рассказал, как добывали запчасти к посевным машинам, как закипело дело в мастерских, где стоял у тисков наш наставник Федор Лукич Панов. Афанасьев подобрел, медленно поднялся с кресла, опираясь на тросточку, побрел в дом. Предупредил:

— Ты погоди здесь. Не уходи.

Вернулся он минут через пятнадцать с потрепанной книжкой в руке. Усевшись поудобнее в кресле, сказал:

— Вот тебе учебник. Про комбайн. Знаю: грамотный. Прочитаешь. А как одолеешь, опять ко мне придешь. Я тебе экзамен устрою. Если выдержишь, поверю, что не баклуши бить сюда приехал. Тогда и все секреты свои открою. А так, зазря, толковать с тобой у меня сил нету. Вся вышла сила-то, о-хо-хо!

С афанасьевской книжкой мы ушли за деревню. На опушке только еще начинающей зеленеть березовой рощи отыскали подходящий пенечек. Рядом в поле гудели тракторы. Мощные лемеха плугов выворачивали тяжелые пласты земли. Серьезные, сосредоточенные грачи деловито вышагивали по свежей борозде, косили зоркими глазами, высматривая добычу. Колония их расположилась неподалеку, заняв массивными, грубо сработанными гнездами вершины самых высоких берез. Они галдели, словно торговки на базаре, не поделившие место за прилавком. Порой этот птичий гомон сливался с клекотом приближающихся тракторов в один сплошной гул.

Я подтолкнула Борю в бок:

— Слышь, я сюда ехала, думала, сбегу от шума городского. А здесь?

Он не ответил. Листал книжку.

Высоко в небе широкими кругами летал ястреб. Его гортанный, то торжествующий, то тоскующий крик временами долетал до нас. Боря даже не взглянул на него.

Солнце уже разогрело землю, и она парила, и светлое марево поднималось над полями, дымкой заволакивая дальний лес. В низине у реки паслось стадо коров. Порывистый ветер доносил оттуда приятный запах парного молока. А совсем рядом, на опушке, доцветали подснежники. Истосковавшаяся за зиму по цветам, я все порывалась подбежать к ним, нарвать букетик. Но сдерживала себя. Понимала: сейчас нельзя отвлекаться.

Боря поудобнее устроился на пеньке и углубился в чтение. Для него уже не существовало ни щедро отдающего земле свое тепло солнца, ни крикливых, неугомонных грачей, ни неумолчного рокота тракторов. Ему держать ответ перед старым мастером. И надо постоять не только за себя, а и за честь всего класса.

Кричали грачи, гудели тракторы, ветер свистел в вершинах высоких и стройных берез. Боря уже ничего не слышал.

Тогда я не выдержала. Вырвала у него книжку.

— Ты что, один, что ли, с комбайном возиться будешь? Подвинься. Я читать буду, а ты слушай. И не вздумай отвлекаться. Прочту главу, вопросами донимать стану. Схватишь двойку — оставлю без обеда.

Боря подчинился.

СЛЕДОВАТЕЛЬ

Я думала, Боря забыл про Тамару. Даже досадовала: вот мальчишки — с глаз долой, и из головы вон. А он каждый день писал ей письма. Каждый день. А вернее, каждую ночь. И с утра бегал к почтовому ящику отправлять. Потом я у Тамары спрашивала, о чем он писал. О самом обыкновенном: как живем, что делаем. Жалел, что она не поехала. А в конце обязательно: не беспокойся, не подведу.

Вскоре в колхоз приехал следователь. Борю он не застал. Провозившись день с комбайном и разобрав некоторые его узлы, он оставил все на мое попечение и с новым своим приятелем Николаем уехал в соседнюю деревню. Они повезли туда связки книг, которые школа прислала в подарок колхозным ребятам. Следователь погоревал сначала, но потом, пожалуй, решил, что это даже лучше, если он поговорит с ребятами без Бори. Они, мол, будут откровеннее. Я так поняла.

Конечно, никого из нас следователь не знал. Но он сам был для нас человеком знакомым. Как-то с полгода назад Ольга Федоровна, увлеченная новыми веяниями о правовой пропаганде, пригласила его в класс, чтобы провести беседу. Беседа всем понравилась. Следователь сообщил тогда много интересного. А главное — нового, необычного, о чем с нами не говорили ни на уроках, ни в кружках.

О приезде следователя я узнала от вездесущей Светы. А потом и сама увидела его, столкнувшись с ним в тесной комнатке парткома колхоза. В полдень на дверях клуба появилось объявление, извещавшее о предстоящей встрече с ветераном Великой Отечественной войны К. П. Скороходовым. К началу я опоздала. Выполняла Борино задание — промывала керосином детали комбайна. Когда вошла в зал, на трибуне стоял пожилой уже человек с поседевшими висками — наш следователь. Это и был К. П. Скороходов. Второй раз слушала я его, и опять с интересом.

Он вспоминал о войне. Она застала его совсем еще молодым, студентом первого курса юридического факультета. С одним из эшелонов уехал на фронт. Попал в роту разведчиков. Всяких людей повидал он. Не раз сам был на краю гибели. Он видел, как оступившиеся кровью и жизнью своей искупали старые преступления, как малодушные побеждали страх и становились героями. Под Минском, сброшенный на парашюте в тыл противника, три часа уходил от преследователей, с каждой минутой ощущая, как ближе и ближе слышится лай идущих за ним по следу овчарок. На берегу петлявшей по мелколесью речушки он запутал след, сбил с толку собак. А на рассвете неожиданно столкнулся лицом к лицу с другой группой фашистских солдат, не подозревавших о его присутствии.

Он отстреливался до последнего патрона и, наверное, ушел бы опять, если б гитлеровцы не догадались вызвать подкрепление. Прибывшие на мотоциклах солдаты обложили его со всех сторон, и, когда, израненный, обессиленный, он скатился в овраг, гитлеровцы еще с полчаса не осмеливались подойти к нему, опасаясь, что «рус» опять оживет и начнет кидать гранаты и поливать их свинцовым дождем из их же, трофейного, автомата.

Его отправили в село и там весь день пытали, спрашивая, кто он и откуда. Ничего не узнав, фашисты расстреляли его на вечерней заре за околицей села вместе с группой неизвестных ему, мужественно перенесших гитлеровские пытки людей — молодых парней, женщин и стариков.

Ночью два мальца (они разыскивали своего деда) нашли его, на дне глубокого, заросшего бурьяном оврага и, обнаружив, что парашютист еще дышит, спрятали на своем дворе в подвале за пустыми бочками из-под квашеной капусты.

Назло врагу расстрелянный солдат выжил и через два месяца вместе с ребятами, у которых после гибели их деда не осталось никого на свете, ушел к партизанам.

Из партизанского отряда его вывезли на Большую землю. Подлатали, и опять в тыл врага, теперь как опытного и видавшего виды разведчика. На этот раз он сам искал встречи с мальчишками. И опять другие уже ребята выручали его, проникая в такие места, куда не отважился бы пройти и самый храбрый солдат, и уходя от преследования даже в тех случаях, когда, казалось, спасения нет. Вот когда он полюбил мальчишек. Их неподкупную честность и безрассудную храбрость. Их беспредельную верность и бесшабашную удаль. Качества, которые не раз спасали его от неминуемой смерти и помогали успешно выполнять задания командования.

Однажды замухрышка-девчушка, припадающая на одну ногу, принесла из города к партизанам в специально наращенном каблуке ботинка важные оперативные донесения. Трижды ее останавливали гитлеровцы и трижды отпускали, уверовав, что бедняжка заблудилась, собирая ягоды в лесу, и теперь боится, что мама ее прибьет. А в туеске под вторым дном у нее лежала граната. На случай, если ей все-таки не поверят и придется бежать, а может быть, и отбиваться от врага.

Она беспрепятственно прошла все вражеские заслоны, но настолько привыкла к своей роли, что, уже переобувшись, долго еще прихрамывала на одну ногу.

Я ждала, что же еще Кирилл Петрович расскажет о себе, о том, как он воевал, от чего поседели его волосы. А он вспоминал своих фронтовых товарищей. В Сталинграде их поредевший взвод две недели оборонял стены разбитого и обгоревшего дома. Гитлеровские генералы доносили в Берлин, что дом защищает отборный коммунистический полк. А их было всего двенадцать. Вместе с пятнадцатилетним пареньком, жильцом этого дома, комсомольцем Ваней Козыревым. Ваня не успел переправиться на левый берег Волги. Да и некуда ему было переправляться. Здесь, в сталинградской земле, остались лежать его мать, отец, рабочий тракторного завода, и сестренка. Ваня надел красноармейскую гимнастерку, научился бросать гранаты прямо под гусеницы фашистских танков, стал заправским защитником родного города.

Накануне бойцы отпраздновали его день рождения. Открыли последнюю баночку свиной тушенки и согрели в старом котелке чай. А наутро фашистские танки снова пошли на штурм их крепости. Первую атаку они отбили гранатами. Когда фашисты, пополнив поредевшие ряды, опять пошли в бой, лейтенант предупредил, чтобы берегли гранаты: до вечера пополнения не ожидается. Как на грех, у Вани осталась только одна противотанковая. О, он не хотел потратить ее впустую! За гранату не меньше танка. И когда фашисты ринулись на наши позиции, Ваня пополз вперед, навстречу врагу, и с гранатой в руке бросился под головной фашистский танк.

Взрыв на некоторое время скрыл вражеский танк в облаке дыма и пыли. А когда дым рассеялся, все увидели фашистскую громадину, замершую на месте и подставившую свой бок под снаряды наших орудий. Из подбитой машины спешили выбраться гитлеровские вояки. А колонна танков, только что браво шедшая в атаку, медленно повернула назад, пытаясь уйти из зоны противотанкового огня.

…Беседа понравилась и взрослым, и нам, подросткам. Весь вечер только и разговору было что о войне. Хозяйка дома, где мы ночевали со Светой, достала последнее письмо мужа с фронта и читала его нам, украдкой смахивая слезы.

Наутро Света сказала, что следователь будет вызывать нас по одному и снимать допрос. Но получилось, что я сама напросилась к нему на разговор. И виной всему мое любопытство. Захотелось узнать, остался ли жив тот парнишка, что с гранатой на танк пошел. Я подкараулила Скороходова, когда он вечером возвращался в гостиницу. Спросила.

— Ваня, к сожалению, погиб, — ответил он. — А в памяти моей так и остался пятнадцатилетним.

— А девчонка? Та санитарка, замухрышка?

— Девочка жива. Теперь у нее у самой два сына. Два богатыря.

— А о себе вы мало рассказали. Так интересно!

— Милая моя, — сказал Кирилл Петрович, — о себе и о других можно рассказывать бесконечно. Были бы слушатели.

— А вы очень торопитесь?

— Не так чтоб очень…

Мы присели на завалинку. И вот что я узнала еще о Кирилле Петровиче.

В Сталинграде фашистский снайпер чуть не оборвал его жизнь. С тяжелым ранением в голову Кирилла пытались переправить на левый берег Волги. Никто не знал, удалось ли сделать это. В дивизионной газете появилась заметка о подвиге защитников дома и о гибели Кирилла.

Но Кирилл и на этот раз выжил. В самый последний момент один из оставшихся в живых защитников дома перенес его на приставшую к берегу лодку. Кирилла переправили на левый берег, а затем и в госпиталь. Когда в госпитале он пришел в себя, врачи решили, что он воскрес из мертвых. Молодость взяла свое. Кирилл снова возвратился в строй и подоспел к решающим боям на Курской дуге. Он испытал себя в сражении с новейшими немецкими танками — «тиграми». И ничему уже не удивлялся. Знал: человеческая воля крепче любой стальной брони.

Это были чудовищно тяжелые дни. Он мог сравнить их разве что с днями и ночами Сталинградской битвы. Иногда казалось, что они не выдержат. Фашистские танки прорвались через заградительный огонь нашей артиллерии. Устрашающей лавиной они ползли на окопы, уже вышли на ротный укрепленный пункт. Кирилл высунулся из окопа, бросил гранату под гусеницы «тигра». Не попал. Через секунду тяжелая машина уже навалилась на его окоп, стиснула податливую землю, заслонила свет. Но едва танк перевалился через окоп, засыпая его песком, Кирилл усилием воли заставил себя подняться и метнул вторую гранату. Грохот взрыва заглушил рев машины. А когда дым рассеялся, Кирилл увидел мертвенно застывшую громаду танка и выскакивающих из него гитлеровцев. Взметнув автомат, он стал поливать их горячим свинцом. Поразил ли он врагов или нет, разглядывать было некогда. На позиции надвигалась новая лавина танков. Но бойцы уже видели, как расправился с «тигром» Кирилл. Они стали подражать ему.

И все же один из «тигров» засыпал Кирилла в окопе. И когда рота, преследуя отступающую пехоту противника, ушла вперед, он остался лежать бездыханный, придавленный слоем земли.

Его нашла санитарка, которой показалась подозрительной выступавшая из земли каска. Под каской она обнаружила чернявую, обрызганную кровью и измазанную глиной голову и, больно раздирая о твердую землю руки, откопала бойца по плечи, а потом выкопала и всего.

Врачи не решились его транспортировать, и он лежал в хате, занятой полковым медсанбатом. За ним ухаживал мальчишка, единственный оставшийся в живых наследник этой изрешеченной пулями и осколками избы. Мальчишку он и увидел, когда очнулся первый раз и попросил пить. И этот испуганно-сосредоточенный взгляд, и рыжие, нечесаные космы волос, склонившиеся над ним, он запомнил на всю жизнь. И потом, под Варшавой и под Берлином, когда, случалось, ложился отдохнуть и прикрывал веки, все видел эти полные надежды глаза и пахнущие степью ржаные пряди волос.

— Вот, пожалуй, и все, — сказал Кирилл Петрович. — Сколько я вам порассказал! На десяток школьных сочинений хватит.

Он задумался. Вздохнул:

— Мальчишки, девчонки… Что-то разучился я их понимать. Совсем другими они стали.

— Такие же! — горячо вступилась я. — Вон Борис как за работу взялся! Ни себе, ни мне покоя не дает.

— О Боре особый разговор, — заметил Кирилл Петрович. — Его-то как раз очень трудно понять.

— Да не виноват он ни в чем! — горячо вступилась я.

— Это еще надо доказать.

— И виновность надо доказать.

— Конечно. Но прямые улики… Его задержали…

— Что значит, задержали! Он же сам шел.

— Куда? — заинтересовался Скороходов.

— Не знаю, — вымолвила я.

— Вот то-то и оно.

«Все-таки на войне было проще, — подумала я. — Ясно, где друг, а где враг. А тут? Выходит…»

— Скажите, — обратилась я к следователю, — что надо сделать, чтобы спасти Борю?

— Надо, чтобы он сказал правду.

Я замотала головой:

— Это невозможно. Мальчишка, если упрется, ничего из него не выбьешь.

— Но вы же его друзья! Убедите.

— Что вы! Если я об этом заикнусь, он прогонит меня. Я ведь видела, как его с чемоданом задержали. Он очень все это переживает.

— Видели? — заволновался Скороходов. — Видели и молчите?

— Вы же сами сказали: тут все ясно. Прямые улики.

— Ну, знаете!

Пришлось мне рассказать ему все. И о футболе, и о Борином хождении по улицам. И о мальчишках. Мальчишки его страшно заинтересовали.

— Надо их найти! Обязательно. Вы сможете?

Я пожала плечами:

— Не знаю.

— Нет, нет, — настаивал он. — Это ваш долг перед товарищем.

Я сказала, что за Борю готова в огонь и воду, лишь бы помочь ему.

— Значит, договорились, — уточнил Скороходов. — Мальчишек вы найдете и приведете ко мне.

Расстались мы, в общем-то, друзьями. Вечером того же дня узнала, что следователь вызывал Сережу. И Лукич с Сережей ходил. Конечно, Нартик больше всех нас переживал за Бориса. И мне не терпелось узнать, о чем спрашивал его Скороходов. Вызвала Грача в садик. Сели мы на скамейку. Молчим. Он злой, набычившийся. Того и гляди взорвется. Все же сам заговорил:

— Неприятный разговор. Лучше б его не было. Он все нажимал на то, что мы друзья, что я лучше всех Борю знаю.

— Правильно! — не утерпела я.

— Что правильно? — Сережа сердито глянул на меня. — Оказалось, как раз я, да и все мы очень мало друг о друге знаем. Почему он так поступил? Ведь факт! Никуда от него не уйдешь. Я так и сказал Кириллу Петровичу: не нахожу объяснения.

— А дальше что?

— Дальше он о семье его расспрашивал. А я тоже мало знаю. Домой к себе он редко нас приглашал. Сказал я, что отец у него, по-моему, здорово выпивает. Это всегда Борьку удручало. Ты же знаешь, после школы он никогда не спешил домой. Если позовут, охотно пойдет к Оськину и особенно к Тамаре.

— Да, да, — согласилась я. — Он избегал разговора о своих домашних. Изредка упоминал сестренку. И все. О матери, случалось, хорошо отзывался. Но больше как? Мимоходом. Мол, все же пора идти домой, маме надо помочь, измучилась она с нами. А об отце никогда не говорил. Словно и не было его.

Сережа молчал. Я не торопила его.

— Вот когда о школьных делах зашла речь, — припомнил наконец он, — тут я полную характеристику Борису дал. Сказал, что он душа любого начинания. Да вот и здесь, в колхозе. Он уже всем нужен. Без него не могут обойтись. Меня или вон Оськина никто за целый день не хватится, если мы сами не заявим о себе. Хотя я старший. А его только и ищут. Где Боря? Не видали ли Борю? Популярная личность. Даже завидки берут. Конечно, он на подхвате, но все же в центре событий. Я так и заявил. Порекомендовал спросить других ребят. Уверен — то же скажут. Только насчет Светки предупредил: мол, она на Борю сердита. Вывел он ее однажды на чистую воду. За двоедушие.

Все же я осталась недовольна Сережей. Какой-то он вареный. Нет, чтоб биться за товарища до конца. Набросилась я на него.

— Слушай, — говорю. — Что ты, на самом деле! Потолкуй с ним наедине. Пусть скажет все откровенно.

— Да говорил я, — ответил Сережа. — Думаешь, не говорил.

— Ну и что?

— А ничего. Грустный он такой стал. «Не могу, — отвечает, — ничего сказать. Ну, нельзя, понимаешь. Другой человек может пострадать. Понимаешь?»

На другой день меня удивила Света. Явилась домой возбужденная. Мечет гром и молнии. Спрашиваю:

— Что стряслось?

А она:

— Не дам Бориса в обиду, не дам!

Я подзадориваю:

— Ты же его все время ругала.

— Ну и что? — набросилась она на меня. — Ругала. Я и следователю так сказала: «Нет, мол, у меня оснований быть довольной Мухиным. Много он принес мне неприятностей. Заставил горькие слезы лить». А теперь изменила о нем мнение. Ясное дело, обидно и стыдно было, а подумаешь, ведь прав он, и ребята правы, когда меня отчитывали. Спасибо им за науку. Как после дождя, чище я стала, на душе чище.

Я присела на скамью, приготовилась слушать.

— Помнишь то письмо, что в классе обсуждали? — с грустью сказала Света. — Ведь я его писала. Теперь дело прошлое, можно признаться. И правильно на меня набросились тогда ребята. Особенно этот Борька, курносый дьявол. У, глаза б мои на него не глядели! Зла я на него тогда была. Считала: хоть и не говорят, чье письмо, а наверняка на меня думают. По глазам видать, по косым взглядам. Потом мы помирились. Даже друзьями стали. Правда, он ни на йоту от своих принципов не отступил. И настоял, чтоб записали осуждение той, которая такое письмо накатала. То есть мне. Я-то знала. За мещанство. Жуть!

Теперь Светка заявила, что она горой стояла за Борьку. Мировой парень! А что до разных слухов, которые ходят, и тому подобное, то она, Света, этому не верит и верить не собирается. Не такой он человек, Борька, чтобы на что-то недостойное позариться. Да он, знаете, какой идейный! Он за идею голову свернет, за принцип свой. Опять же и в учебе первый. Ее же дуру, Светку, после того комсомольского собрания, кажется, возненавидеть должен за мещанское мышление, так нет, всегда по-доброму относился. И еще. После уроков оставался со слабыми, чтобы им мякину из головы вытряхнуть, а вместо нее формулы вдолбить. Так что, чтоб там ни говорили и какую б напраслину на него ни возводили, она вовек ничему такому не поверит.

Я попыталась представить себе, как Скороходов разговаривал со Светкой. Ведь она никому слова не дает сказать. Не проходит и минуты, как оказывается, что не ты ей задаешь вопросы, а она тебе. Я спросила об этом у Светки.

— Правда, правда, — затараторила она. — Я ему слова вымолвить не давала. Он — фразу, я — десять. Наверное, подумал: вот взбалмошная девчонка. Ничего. Зато на Борьку нападать меньше будет. Я его мнение в лучшую сторону повернула.

Светка уморила бы меня своей болтовней. Но я догадалась: накинула пальтишко и вышла на улицу. Сказала, что Сережу хочу повидать. Иначе она за мной бы увязалась.

Когда вышла за калитку, и правда мне очень захотелось встретиться с Сережей. Стала ходить мимо их дома. Думаю, увидит, выбежит. Но вместо Сережи выбежал Оськин. Ему тоже дома не сиделось. Хотелось с кем-нибудь переброситься словечком. Оськин умный и догадливый. Сразу же сказал, что Сережа уехал в город. Вернется только завтра. А он, Оськин, вышел немного мозги проветрить. Но я поняла, зачем он выбежал. Все мы в те дни думали лишь об одном — о Боре. И Оськин тут же перевел на него разговор. Он будто продолжал свой диалог со следователем. Ворчал, что понапрасну люди время тратят и лучше бы занялись Ванькой Косолапым, который живет у них во дворе и промышляет невесть чем, а больше всего довольствуется нечестными доходами.

Я прервала поток его красноречия:

— Погоди, Оськин. Что ж ты мне это рассказываешь? Ты бы Скороходову все сказал.

Он остановился, глаза на меня выпучил:

— Я и сказал! А как же. Всю правду-матку выложил. Он ко мне: откуда Ваньку знаешь? А я: его каждая собака во дворе знает. Он никому прохода не дает, а с нами, пацанами, всегда за панибрата. Меня следователь спрашивает: «А ты бывал у него, у Ваньки?» — «Сколько раз, — отвечаю. — С ним ведь просто. Заходи, садись. Никаких формальностей. Что хочешь, то и делай. Мне это попервоначалу нравилось. Хошь, лежи в потолок плюй, хошь, табак кури. Кисет тут же рядом лежит. И никто тебе ни слова супротив не скажет. Не то что дома: это нельзя, а это не положено. Сиди, как зверь в клетке, и двинуться не моги, а то еще грязными ботинками, не дай бог, на ковре наследишь. А у Ваньки — свобода. К нему ребята льнут».

Скороходов в свою сторону разговор клонит. «И Боря Мухин у него бывал?» — спрашивает. А мне скрывать нечего. «Как же, — говорю. — Бывал. Нас, дурошлепов, от него выкидывал. Придет, разгонит да еще Ваньке Косолапому милицией пригрозит. Только это мало помогало». — Оськин будто уже не со следователем, а со мной толкует, жалуется. — Скучно во дворе. Болтаются, болтаются мальчишки, и, глядишь — кого-нибудь опять к Ваньке Косолапому потянуло. Он тут же у подъезда сидит, побасенки рассказывает. Меня Косолапый совсем было заарканил. Пристал: выручи, говорит, будь другом. Сосед на курорт уехал, а я у него в квартире серебряный портсигар оставил да еще кой-какие вещички. Квартира на замке. Сосед невесть когда приедет, а вещички до зарезу нужны. Помоги. И всего-то вечерком в форточку нырнуть.

Я по дурости своей согласился. Чего, думаю, мне стоит. Тем более, он ко мне всей душой. Все было на мази. Косолапый гоголем ходил, улыбался в прокуренные усы. Друзьям своим, собутыльникам, хвастал: дверь закрыта с парадного подъезда, а мы с тыла все вещички уведем. А я по глупости и не соображал что к чему.

И не разговаривать бы мне с тобой сейчас честь по чести, если бы не Борька Мухин, который еще в ту пору отличался тем, что беспрестанно совал свой нос туда, куда его и не просят. Я одно время подозревал, что Ольга Федоровна его на меня натравливала. Все может быть.

Оськин приметил у забора бревна сложенные. Предложил:

— Присядем. А то в ногах правды нет.

Сели мы. Я уж загорелась, хочется знать, что дальше было.

— Что дальше? — отвечает Оськин. — Привязался Борька ко мне в тот субботний вечер: поедем да поедем в какой-то особый туристический поход. И рыбалка там, и уха у костра. А меня за главного кашевара агитирует. Не утерпел я, потому кашеварить люблю. Думаю, вещички в квартире полежат одну ночь, их не убудет, тем более, квартира на замке. Ну и поехал. А ночью, на привале, все честь по чести Борьке Мухину и рассказал. Расположил он меня чем-то. Или уху, мной сваренную, похвалил, или еще что, только никому я раньше про свои дела ни слова не проронил, а тут как на духу все поведал.

Взбеленился Борька страшно, когда узнал про все мои похождения. Ругал меня последними словами: и балбесом, и псом шелудивым. В общем, слово взял: чтоб к Ваньке Косолапому больше ни ногой. Как отрезало. Я согласился, но с него тоже клятву взял: никому о нашем разговоре не сообщать, словно его и не было. На этих условиях и союз заключили.

К Ваньке Косолапому я больше не пошел. Все. Отучил меня Борька. Правда, Косолапый в покое меня не оставил. Все пугал да стращал. А раз затащил в подвал и угрозой хотел на свою сторону повернуть. Устоял я, не сдался. Слово, данное Борьке, помнил.

— Ну и как же? — поторопила я.

— А никак, — ответил Оськин. — На этом все и кончилось. А я к тому говорю, что зря на Борьку напраслина такая возводится. Он скорее на грабителя бросится или хулигана остановит, чем на нечестный поступок решится. Я век ему благодарен буду, что от Косолапого отучил. Только теперь понял: засосало бы меня в трясину, не выбраться.

— Ты бы следователю это сказал, — опять упрекнула я.

Оськин обиделся. Поджал губы. Встал с бревен. Медленно побрел по тропке. Я за ним.

— Чудачка, — заговорил, наконец, он. — А я тебе о чем толкую? Все, как тебе, так и ему рассказал. Да еще постращал: Борьку, мол, в обиду не дам. Зубами за него драться буду.

Долго мы бродили за околицей села в тот вечер. Увидел бы кто из наших, наверняка на другой день на классной доске крупно вывели б мелом: «Олег + Нина = любовь». Но никто нас не видел. Уже темнело. Над деревьями небо стало синим-синим. А с низины от реки сильно повеяло прохладой. Потом взошла луна. Залила все бледным, матовым светом. И мы с Оськиным оказались будто в другом мире. Где все игрушечное: избы, деревья, тракторы на машинном дворе. Только люди — настоящие.

Наговорившись, мы шли молча. Оськин впереди. Я сзади. Старалась наступить на его бледную тень.

Вдруг из переулка вышел Мухин. Хорошо еще, что я по голосу заранее узнала его, и мы с Оськиным отпрянули к забору. Боря шел с Першиным. И опять они говорили о завершении ремонта техники.

— Ребята помогут, — горячо убеждал Боря. — У нас мастера есть. В прошлом году в школе модель управляемого по радио трактора соорудили.

Першин не спорил.

— Посмотрим, посмотрим, — соглашался он.

Они прошли совсем близко от нас. Оськин ругнулся вслед:

— Фу ты, черт. Мы гуляем, а он все о деле, все о деле…

У МУХИНЫХ

Зря мы с Оськиным думали, что у Борьки нервы железные, что ему все нипочем. Недавно взглянула на него: осунулся, побледнел. Переживает. Подозвал меня, попросил:

— Ты в город едешь. Передай матери записку. Чтоб не беспокоилась. Я тут еще задержусь.

Я, конечно, пообещала, что обязательно зайду, передам все, как положено. А про себя подумала: о Тамаре — ни слова. Но я все равно ее повидаю. И упрекну: что это такое, забросила парня в самый тяжелый момент. Разве так друзья поступают?

На следующий же день, едва приехав в город, побежала к Мухиным. Открыла мне Борина мама, Анна Прокофьевна.

— А, Нина, — сказала она. — Проходи. — Сказала нерешительно, будто остерегалась чего.

Я сразу поняла, что у нее посторонние, и она не знает, можно ли меня пустить, не помешаю ли я. И точно: из комнаты вышел Кирилл Петрович. Он тоже сказал: «А, Нина!» — и тоже пригласил проходить. Пояснил:

— Разговор у нас житейский. Втроем даже легче беседу поддерживать. Ты же со свежими новостями. Кстати, как там Боря?

Я поморщилась. Не понравилось мне, что Кирилл Петрович опередил и меня, и Анну Прокофьевну — о Боре раньше спросил. Но сдержалась, сказала:

— Боря ничего. Все хорошо. Письмо вот прислал. И приветы всем передавал.

Анна Прокофьевна взяла письмо. Мы все трое прошли в комнату. Сели у круглого, накрытого цветной скатертью стола. Я подала ножницы. Анна Прокофьевна отрезала бочок конверта, вынула письмо, начала торопливо читать. Я смотрела на ее лицо и видела, как око меняется. Щеки вдруг зарумянились. Глаза, доселе тусклые, погасшие, засветились добрым огоньком. Она отложила в сторону письмо и заговорила робко, тихо, словно рассуждая сама с собой:

— Слава богу, жив, здоров. А уж я беспокоилась. Тамара, правда, позванивала, приветы передавала. А письмо получить приятнее. Спасибо тебе, касаточка, — повернулась она ко мне.

Помолчала, потом обратилась уже к Кириллу Петровичу, словно продолжая начатый разговор:

— Надежда моя, Боренька-то. Опора в старости. И нежный такой, внимательный. Я только еще подумаю, а он уже предлагает: мамочка, давай я тебе помогу. К труду сызмальства привычный. И по дому что, и в школе. Он ведь на общественных этих работах завсегда допоздна пропадает. Доля у него нелегкая выдалась. Детства, можно сказать, и не видел. Мой-то изрядно зашибает. Придет, буянит. Меня с малыми ребятами за дверь выставит. А он, Боря-то, сестренку на ручонки и — к соседям. Там иной раз и заночует. Я уж во дворе время коротаю, пока одумается. К соседям стыдно мне идти. Отец у нас, когда протрезвеет, хороший, ласковый. Придет, извиняется. А потом, гляди, все сначала.

Она опять помолчала, собираясь с мыслями, думала, видно, как перейти к самому главному. Кончиком фартука смахнула со щеки светлую, прозрачную слезинку.

— Слыхала я, будто напраслину какую-то на Борю моего возвели. Так вы не верьте. Не способен он ни на что дурное. Дома я, конечно, все прячу от мужа. А Борису доверяю. Всегда ему известно, где у меня получка лежит. Он без спросу никогда ничего не возьмет. Каждую копейку сберегает. Да ведь и знает он, как эта копейка мне достается.

Опять поднесла уголок, фартука к глазам. Посмотрела на меня, застеснялась.

— Ниночка, — попросила, — сбегай в кухню. На стуле кофточка шерстяная висит. Принеси. Зябко мне что-то.

Анна Прокофьевна накинула на плечи принесенную мною кофточку. А я увидела сбоку медаль и уставилась, глаз не спускаю. Медаль новая, лучистая. Как звезда горит. Кирилл Петрович тоже посмотрел на нее.

— Не подумайте, что специально надела, похвастать, — перехватила его взгляд Анна Прокофьевна. — Правда, зазнобило меня. А медаль мне в военкомате выдали. Вспомнили все-таки. Не забыли.

— На фронте вы кем были? — спросил Кирилл Петрович.

— Санитаркой в роте. Семнадцати лет пошла. Девушкой еще. Страшно. А перед парнями робость свою показать еще пуще боялась. Всегда в самое пекло лезла. Там, на фронте, и с мужем познакомилась. Да как познакомилась: вытащила его, искромсанного осколками, из ада кромешного. Фашисты тогда потеснили нас, а он на «ничейной» земле остался. Не нашей роты был. Из разведбатальона. Тяжеленный. Думала, не дотащу. Пуще всего этого боялась. Самое два раза, пока с ним ползла, ранило. Враг минами, не переставая, долбил. Лежу с ним, с раненым, в какой-нибудь воронке и плачу от страха и от бессилия. Ан, думаю, не вытащу. А как доползла к своим, подхватили меня бойцы за руки, на ноги поставили, — заулыбалась. У меня всегда так было. Тащу, надрываюсь — плачу, а вытащу — смеюсь, радуюсь. Так и с этим. В нашем дивизионном медсанбате лежал. Все навещать бегала. Потом переписывались. А уж после войны опять встретились, поженились.

Анна Прокофьевна замолчала. А я смотрела на ее морщинистое лицо, в ее уставшие, но еще умеющие загораться живым огоньком глаза и думала: «Она или не она?» Мне вспомнилось, как Скороходов в колхозе рассказывал про санитарку, которая его с поля боя вытащила. И полезли в голову разные мысли. И, пожалуй, не одной мне. Потому что Кирилл Петрович тоже на нее очень внимательно смотрел. Вглядывался. Потом спросил:

— Вы на каком фронте сражались?

— На 3-м Украинском.

Они разговаривали, а я сидела и никак не могла вспомнить, на каком же фронте находился Скороходов, когда его спасла девчонка-санитарка. Наконец припомнила: на 1-м Белорусском. И успокоилась. Не она.

Скороходов поднялся со стула, пожал Анне Прокофьевне руку:

— Спасибо вам от всех фронтовиков за ваши подвиги.

— Ну, что вы! — отстранилась она. — Какие подвиги! Долг свой несли, кто как мог. — Спросила, смущаясь: — А вы тоже фронт прошли? По годам-то похоже. — И, не дождавшись ответа, начала о другом, о том, что больше всего наболело: — Вы не подумайте чего плохого. Я ведь счастливая. Что тружусь, что силы есть для этого, — счастливая. Ребятишками своими счастливая. Славные они у меня. Что сын, что дочка. Вы заходите. Поближе познакомитесь, сами полюбите их. Сын у меня смекалистый. — Она опять начала хвалить Борю. — Вот посмотрите. На кухне подставочки для посуды, в коридоре — полочки под книги. Это все он сам мастерил. А дочка вышиванием увлеклась. Подушечки, коврики. Берет себе шерстяной связала.

Мы вышли в коридор. Кирилл Петрович посмотрел ребячьи поделки. А спросил о другом:

— Вы что ж награды не носите? Наверное, есть они у вас.

— А как же, — отозвалась она, — есть. Как не быть! Только на кухне у плиты мне с ними вроде несподручно. Опять же на работе… Уборщица я. И тут они ни к чему. А на праздники мы редко куда ходим. Мой как закатится, хорошо если к понедельнику очухается. Некогда их, награды-то, носить. Лежат вот в коробочке. Иногда вспомнишь фронтовые годы, поглядишь, поплачешь. Сколько я с поля боя бойцов вынесла, а сколько там осталось!

Она вдруг заторопилась, засобиралась:

— Вы уж извините. Мне на завод пора.

Я хотела уйти, но Кирилл Петрович остановил меня:

— Погоди, Нина. Вместе выйдем. Покажешь мне двор. Ты ведь в этом доме живешь?

— Напротив.

— Все равно. Все знаешь.

Мы вышли во двор. На лавочках бабки-пенсионерки судили-рядили, каждому прохожему давали характеристику. Мужики за столиками стучали костяшками домино.

Двор был уютный, ухоженный, приятно посидеть. Большие круглые клумбы чернели свежей, только что перекопанной землей. Дальний уголок двора недавно занимала волейбольная площадка. Сохранились две ее стороны, обнесенные железной сеткой. Четверо пожилых мужчин, вооружившись ломами, выворачивали из земли добротно заделанные столбы. Как бы соревнуясь с ними, женщины яростно вгоняли лопаты в жесткую, притоптанную ребячьими ногами землю.

Мне стало больно. Сколько мы, мальчишки и девчонки, потрудились, сооружая эту площадку! И вот теперь все гибло. Я отвернулась.

— Что это они площадку копают? — спросил Кирилл Петрович сидевшую на скамейке бабку, показавшуюся ему самой осведомленной в дворовых делах.

— Копают? — переспросила та. — А оттого и копают, что один беспорядок от нее. Шум, гвалт всегда. Спокою нет. К тому же мальчишки озорничают. Вон, гляди, вчера окно высадили. Через это окно наше терпение и кончилось. Домовый комитет решил площадку засадить пионами. Чтоб, значит, земля даром не пропадала. А заодно и окна целее будут.

— Цветов, кажется, у вас хватает, — заметил Кирилл Петрович.

Бабка подозрительно посмотрела на него:

— А ты, мил человек, откелева будешь? Чево тебе за охота наши цветы считать? Цветы, они никому еще не мешали. И от них хулиганства нет. Я вчера лекцию слушала, так говорят, цветы дают это самое… эвстетическое воспитание. А нам его как раз и не хватает. А если по-нашему, по-простому сказать, цветок глаз ласкает и хорошему учит.

— Так-то оно так, — согласился Кирилл Петрович. — Только чем же подростки у вас во дворе займутся?

— А этим самым подрастающим во дворе делать нечего, — отрезала бабка. — Им уроки учить надо, а не баклуши бить и не мяч пинать. Уж сколько жалоб от мамаш на эту площадку несчастную было! Отвлекает от уроков. Сидит какой ни на есть Коля, ему задачку решать, а он в окошко поглядывает. Манит его эта самая площадка. Да еще какой-нибудь обормот в это время во двор выбежит да свистнет, созывая своих бесенят, — тут уж этого Коленьку за учебником никакой веревкой не удержишь. А потом учителя из школы ходят, жалуются: домашние задания ученики не выполняют. Нет уж, — решительно заявила она. — Вскопаем эту площадку, так хоть соблазна не будет. Пусть цветы растут, воспитывают.

Кирилл Петрович повернулся ко мне:

— Давайте выслушаем другую сторону. Как ты, Нина, смотришь?

Мне не хотелось связываться с бабкой. Я ж ее знала. Потом от нее проходу не будет. И я промолчала.

— А что ей смотреть? — ответила за меня бабка. — Им слово не дадено. Малы еще смотреть-то.

Скороходов спросил меня, знаю ли я Мухина-старшего. Я кивнула: «Конечно».

— Покажешь.

Он присел на скамейку рядом с бабкой. Ждать пришлось долго. Менялись мужчины за столиками, менялись бабки на скамье. Я сбегала домой пообедать, а он все сидел, все ждал.

Прошел вихляющей походкой небрежно одетый мужчина.

— Ванька Косолапый, — проворчала очередная соседка Кирилла Петровича. — Не берет его лихоманка.

— А что ж домовый комитет не приструнил его? — вставил Скороходов.

— Не дело это домового комитета, — отпарировала бабка. — На то милиция есть. Чего она смотрит?

Держась за стенку, появился пожилой, но крепкий еще мужчина.

— Вот он, Мухин, явился, — прокомментировала все та же бабка. — Под мухой.

Разговор с Мухиным не получился. Узнав, что интересуются его сыном Борисом, он начал шуметь, стучал кулаком по скамейке, грозил:

— Что он еще натворил? Не потерплю, прибью. Мало я их учил. Это все жена, распустила, разнежила. А их надо в руках держать, не позволять.

Скороходов пытался объяснить, что его интересуют отношения отца с сыном и, в частности, влияние отца на сына.

— Отношения! — гремел Мухин. — Я им покажу отношения. Выгоню к чертям собачьим. Голодом заморю. У меня — порядок. Я… не гляди, что я… У меня…

Кирилл Петрович оставил для Мухина повестку с приглашением явиться в следственный отдел. Попрощался со мной и ушел.

НА ЗАВОДЕ

Весь наш микрорайон тесно связан с заводом. Что на заводе произойдет, почти в каждой семье откликнется. И наоборот. Частенько семейные события на заводские влияют. Забежала я к Светке. А она:

— Слыхала? Следователь-то наш, Кирилл Петрович, на заводе был. И такой трам-тарарам устроил! Из-за Мухина-старшего. Требовал, чтоб меры приняли, и тому подобное. Это мне отец рассказывал. Он там где-то близко возле парткома.

Я приготовилась слушать. Знаю: Светка не успокоится, пока все, что знает, не выпалит. А она вдруг перескочила на другое:

— Слушай! Еще одна новость. Борька на заводе был. Просился, чтоб взяли в цех. Тоже от отца узнала. Напустился на меня: что, мол, у вас творится? Мальчишка еще школу не окончил, а бежит на завод. У него, видите ли, неприятность получилась, так он хочет из класса улизнуть, чтоб не отвечать перед товарищами.

Кажется, впервые Светка искренне возмущалась.

— Понимаешь, — твердила она, — как они все перевернули! Я с батькой поругалась. Из-за Борьки. А секретарь парткома ихний Борьку прогнал. Нам, говорит, недоучки не нужны. Ты представляешь?..

Я, конечно, представляла. Но и удивлялась. Отчего Светка всегда будто начинена новостями? Только собралась поподробнее расспросить о Борисе, а она уже на другое перескочила. Вот уж верно говорят: переходный возраст. Так и переходит с пятого на десятое.

— Нинка! А ведь я на днях Кирилла Петровича видела.

Ох ты, господи. И выдает, как государственную тайну. И я ж его видела. Что из того? А она свое:

— Понимаешь, идет по бульвару, грустный такой. Меня, понятно, не заметил. Ну и ладно. Я не к тому. На бульваре теснота. Мальчишки и девчонки бегают в легких костюмчиках. Где мяч пинают, где в классики играют. И не пройдешь. А пацан один, лет тринадцати, поставил мяч прямо на тротуар и гонит его перед собой, ногой подталкивает. Не рассчитал. Ударил посильнее. Кирилл Петрович едва успел руками лицо закрыть от подскочившего мяча.

«Что ж это ты?» — упрекнул он паренька.

«Извините, нечаянно».

«Нашел место, где играть».

А мальчишка в ответ:

«Нам места не отводятся. Где выберем».

«В милицию его. Ишь взяли волю!» — это уже возмутилась тетка с авоськой.

А Кирилл Петрович, представляешь, махнул рукой и пошел дальше.

Я ждала, какую еще новость выдаст Светка. Но она уже иссякла и начала повторяться:

— Представляешь, Нинка, все-таки нам, девчонкам, легче. Скакалочки да классики. Места немного надо. А мальчишкам куда с мячами да шайбами податься? Ух! Только стекла в окнах звенят.

Светка раззадорилась. Но и я набралась терпения. Должна же она когда-нибудь остановиться! Нет, трещит:

— Послушай, Нинка, как завидую я другим ребятам! Из других школ. Читаешь в газетах: всякие у них там «Каравеллы», «Авроры», «Звездочки», дворовые клубы. А у нас? Была одна волейбольная площадка и ту проворонили.

Правильно, все правильно говорит Света. А толку? Мне важнее было узнать, о чем говорил Скороходов на заводе. И поможет это Боре или, наоборот, повредит. Поэтому я сказала Свете, что спешу.

— Мне еще с Сережей надо повидаться.

Света подмигнула и сказала:

— Иди. От меня привет передавай.

Сережа у меня теперь как палочка-выручалочка. Чуть что, на него ссылаюсь. Света тут же отступается. А он, бедняжка, об этом и не знает.

Дома я пристала к отцу: зачем Скороходов на завод приходил да о чем говорил. Сначала он от меня отмахивался. Пришлось рассказать про Бориса. Отец поругал меня (а за что?), но смилостивился. Они как раз на заседание парткома собирались, когда Кирилл Петрович пришел. Так что разговор этот многие слышали. Скороходов сказал, что он по поводу подростков. И ему кажется, что завод, заводской коллектив обязан влиять на них больше, значительнее.

— Не смею возражать, — отпарировал секретарь парткома. — Но обязанностей у нас хватает. Целый день только и слышишь: обязан да должен. Никак не пойму, когда мы так сильно задолжали.

— Я, собственно, по конкретному делу, — не стал обострять отношений Скороходов. — Работает у вас на заводе Мухин. Мне попало дело его сына-подростка. Кто-нибудь у вас интересовался этой семьей?

Секретарь парткома попросил сесть, пододвинул к себе папку с бумагами. Начал не торопясь:

— С семьями мы систематически работаем. По плану. И на собрания приглашаем. Торжественные там и другие. На массовки выезжаем за город. Всегда с семьями. Конечно, всех охватить не удается. Народ живет разбросанно. По всему городу. А есть даже и загородники. Тут нам трудно.

— А вот Мухин пьет, — жестко сказал Скороходов. — И, думаю, дурно влияет на сына.

— Пьет? — переспросил секретарь парткома. — Мухин? Пьет? Что-то не замечалось. Конечно, завод большой, народу много, может, и просмотрели.

Комната наполнялась народом. Скороходов понял, что пришел не вовремя.

— Собственно, это не мое дело, — сказал он. — Я только выясняю обстоятельства, связанные с порученным мне расследованием. Но все же нельзя ли как-то повлиять на Мухина? По-моему, просто распустился человек. И губит семью. Отличную семью.

Я не выдержала, вскочила с дивана.

— Что-нибудь не так? — забеспокоился отец.

— Да все так, все так, — волнуясь, сказала я. — Правильно Скороходов говорит. Я недавно была у Мухиных. Письмо от Бори заносила. Все так!

— Вот ты была у Мухиных, — сказал отец, — а секретарь нашего парткома ни разу не был. И из нас, коммунистов, никого не послал. И пришлось ему вилять: дескать, стараемся, влияем, а сдвигов пока мало.

Секретаря больше волновала трудовая дисциплина, план. Очень нужное и важное дело для каждой рабочей семьи, для всего народа. Так что упрекнуть его не в чем. Но Скороходов думал о своем и спросил без всякой видимой связи с предыдущим:

— Скажите, на фронте вы бывали?

— На фронте? — переспросил секретарь и усмехнулся: — Нет, тогда я еще под стол пешком ходил.

— А ведь Мухин фронтовик. Всю войну прошел. От Волги до Шпрее.

— Иные, я вам скажу, под эту фронтовую дружбу и пьют. «Вспомним, браток, как бывало…» И пошло, и поехало.

— Ну, это кощунственно.

— Но именно так бывает. От жизни не уйдешь.

— Есть же у вас фронтовики! — вскипел Скороходов. — Куда они смотрят? Ведь гибнет их фронтовой товарищ! Не от пули гибнет, от водки. От пули они грудью друг друга защищали. А тут?

— Есть фронтовики, — в раздумье сказал секретарь. — Но ведь пуля-то она враз разила. Цок — и наповал. А тут не видать, гибнет он или так качается. Я фронтовиков не виню. Они народ крепкий. Но ведь и свои заботы есть.

Такой у них шел разговор.

— Мне ваш Скороходов понравился, — сказал отец. — Видать, не привык сдаваться без боя. Ему захотелось встретиться со своими боевыми побратимами, поговорить с ними с глазу на глаз.

«Послушайте, — предложил он. — Я понимаю, что вам не до исследований. Но все-таки. Попробуем собрать бывших фронтовиков хотя бы в одном цехе. Я хочу из их уст услышать, неужели они бросят своего боевого товарища, не вынесут его на своих спинах на нашу сторону? Такой разговор и вам полезен будет».

Секретарь поморщился, полистал календарь, выбирая более или менее свободный день, и согласился.

— Только, пожалуйста, поменьше патетики, — попросил он.

— Я им просто скажу, — все еще волновался Скороходов. — Если они махнули рукой на Мухина-отца, то пусть подумают о будущем сына.

Секретарь не стал спорить. Они условились о встрече.

Больше отец и сам ничего не знал. Я же поняла: за Бориса Скороходов пока не заступился. Не просил взять его на завод. Что же, обвиняет он его или защищает?

ИДУ В ГОСТИ

Странно: то Сережку гнала от себя, а теперь ищу встречи с ним. Одно оправдание, что нужен он мне по делу. Хочу, чтобы помог задание Кирилла Петровича выполнить: мальчишек-футболистов найти.

С утра звоню ему по телефону. Все нет и нет. Не вернулся из колхоза. Наконец сам взял трубку. Говорю:

— Выйди на минутку.

В ответ.

— Не могу.

Я обиделась, хотела бросить трубку, но сдержалась, попросила:

— Выйди, поговорить надо.

Он ни в какую.

— Не могу, — говорит. — Только приехал, еще с родителями как следует не виделся.

И тут трубку у него из рук отбирают. Мне слышно: возня идет. И голос совсем другой:

— Послушай, девушка, звать как тебя?

— Нина, — отвечаю.

— Так вот, Нина, я тебе вполне сочувствую. До зарезу тебе с Сережей поговорить надо. Но и ты нам посочувствуй: неделю его не видели. Новостей накопилось. И нельзя сказать, что все дюже пригожие. Есть о чем потолковать. Понимаешь?

— Понимаю, — шепчу, а сама ни жива ни мертва.

— А если понимаешь, тогда у меня к тебе встречное предложение: заходи к нам. Тут вволю и наговоритесь. Зайдешь?

— Зайду.

Сказала я это, а как трубку положила, испугалась. На попятную готова. А уж нельзя: слово дала. Долго в подъезде толкалась. Но все же пошла. Встретили меня ласково.

— А, Звягинцева дочка!

Это сказал Сережин папа — Назар Павлович. Он меня, конечно, хорошо знал. Не раз к моему отцу заходил.

— Что ж ты, — продолжал Назар Павлович, — по телефону бренчишь, а в гости не идешь? Проходи, проходи. Чайком побалуемся. И все ваши каверзные вопросы постараемся решить. У меня вот как раз с сыном спор вышел. Интересно, чью сторону ты возьмешь. — Усмехнулся: — Ну, ясно, Сережкину.

Мы сидели в кухне, пили чай с вишневым вареньем и разговаривали. С Назаром Павловичем я встречалась редко. Но у меня такое чувство, словно всю жизнь его знала. Так с ним было легко. Через минуту исчезли все мои волнения и тревоги. Говорит он просто, откровенно, по-рабочему. С нами советуется. А все-таки его слово весомее. Почему? Я и сейчас объяснить не могу. А слушать его приятно.

— Вот рассуди ты нас, Нина, с сыном, — говорит Назар Павлович, прихлебывая чай из блюдца. — Ругал я его сейчас. За скрытность. Ходит, дружит вроде с Борисом Мухиным, водой не разольешь, а мне ни гу-гу.

Сережа спешит оправдаться:

— Не пойму я, что произошло с Борей. Вот и молчу. Про себя переживаю. Что-то у нас не ладится. Он ходит как сыч надутый. Бывает вроде ничего, отойдет, а скажешь что не по нему, фыркнет — и в сторону. Потом целый день бычится.

— Да я не о том, — остановил его отец. — Это своим чередом. А вот насчет батьки его что ж ты молчал? Говорят, зашибает батька, над детьми издевается. А я слухом не слыхивал.

Сережа наконец понял, к чему клонит отец. Про старшего Мухина, конечно, он знал. И я знала. Жалели мы Бориса. Старались отвлечь, чем могли. А говорить? Как об этом скажешь? Не ребячье дело.

А Назар Павлович опять ко мне обращается:

— Изрядно сын меня подвел. Послушай-ка и ты, Нина. Вызывает сегодня секретарь парткома. Так и так, говорит, ты там по соседству с Мухиным живешь, всего несколько кварталов вас отделяют, на одном заводе работаете. А как он себя в семье ведет, знаешь?

Я туда-сюда, не знаю, признаюсь. Да как, защищаюсь, мне и знать, когда Мухин за оврагом живет? Хоть и несколько кварталов, а ходить мне через овраг несподручно. А он мне спокойно так отвечает: и другого ты не знаешь, что сын твой, Серега, с Мухиным Борькой друзья-приятели. Тут я его споймал: вот, говорю, это как раз досконально знаю. А он меня прямо к стенке припирает: коль это знаешь, то почему не ведаешь, что Мухин частенько домой пьяный является и над детьми с женой издевается?

Назар Павлович отхлебнул теперь уже прямо из чашки, поморщился, поднявшись, выплеснул холодные остатки в раковину и налил себе горячего чая.

— Вот, друзья мои, — продолжал он, — какая штука вышла.

Я помалкиваю. А Сережа совсем пригорюнился. Совестно ли ему, что при мне такой доверительный разговор идет, или просто обида взяла, что отца подвел, только сидит он, голову опустил, грустный. Еле сдерживается. Назар Павлович это заметил.

— Ты, Серега, не кручинься, — успокаивает. — Я больше для себя говорю. Себя ругаю. Ведь еще не все. На этом позор твоего батьки не кончился.

Назар Павлович хватил из чашки, обжегся и закашлялся.

— Ишь, сатана ее задери, невпопад у меня получается. Потому — волнуюсь. — Он посмотрел на меня, на сына. — Рассказывать, что ль, до конца?

— Рассказывай, — согласился Сережа.

Назар Павлович сердито махнул рукой:

— Ладно, хоть перед вами исповедуюсь.

Вечером секретарь парткома собрал людей. Приглядываюсь, понять не могу, что за народ. Вроде не партком, не завком. Вовсе беспартийные есть. Все мужики пожилые. И у каждого медаль на груди — за двадцатипятилетие Победы. Недавно вручали. Все носят. Тут я сообразил: участников войны пригласили, огнем крещенных.

Секретарь парткома сразу это объяснил. И такую речь закатил! Не по писаному, от души. Вот, говорит, если у вас боец ранен, а противник наседает, вы что, этого бойца бросите?

«Как можно, Андрей Архипович! — все в один голос. — Ты что нас обижаешь?»

«А как же тогда, — он в ответ, — вы Мухина бросили, своего фронтового товарища? Он с пути сбился, можно сказать, на той стороне остается».

Ну, постепенно все разъяснилось. Гудел народ, как пчелы в потревоженном улье. Разные мнения высказывались. И что пусть сам думает, что с ним возиться, каждый должен за себя отвечать.

Там еще один товарищ присутствовал, не наш, не заводской, видно, сверху. Он так нас отчитал за это «пусть каждый за себя отвечает», аж в жар бросило. Про фронт тоже вспомнил. Там, мол, друг на дружку не кивали; один за всех, все за одного — этим побеждали. А у вас, говорит, таких, как Мухин, на весь завод с десяток если найдется, не больше. Вы что, с ними справиться не можете?

Когда Назар Павлович про товарища «сверху» упомянул, я сразу поняла, что это Кирилл Петрович был у них на заводе. Но перебивать его не стала. А Назар Павлович заметил мое смущение.

— Может, неинтересно? — спрашивает. — Я не в обиде. Знаю: каждому свое.

— Нет, нет, — встрепенулся Сережа. — Рассказывай. Я давно хотел Боре помочь. Да не знал как.

— Круто в парткоме поговорили, — продолжал Назар Павлович. — Промеж себя, думал я, пообсудим и разойдемся. На том кончится. Раньше так бывало. Ан нет. Секретарь и тот, что «сверху», к одному ведут: давайте, дескать, конкретное решение. Выделили нас — чрезвычайную пятерку. Чтоб за Мухина взяться и спуску ему не давать. И я в ту пятерку попал.

Назар Павлович залпом выпил остывший чай, поставил на блюдце чашку.

— Вот так! — глянул он на нас. — Теперь я лицо ответственное. А в школе у вас порядок?

— Какой порядок! — отмахнулся Сережа. — Разбился класс на группки. Кто за Бориса, кто против. И на Тамару косые взгляды бросают.

— Тамара-то при чем? — удивился Назар Павлович.

— С нее все началось. Если б не переезд на новую квартиру…

— Сорняк найдет где прорасти.

— Боря не сорняк, — обиделся Сережа.

— Ладно, не серчай, — мягко сказал ему отец. — Разберутся. Если не виноват — оправдают, виноват — накажут.

— А нам в стороне стоять? — совсем уж вспылил Сережа.

Вообще я заметила, что он злой стал. Чуть что — в бутылку лезет. Назар Павлович правильно его охладил.

— Да не бычись ты! — сказал он. — В стороне и мы, заводские, не намерены стоять. Коль так, знай, что разговор у нас в парткоме не закончился на Мухине, а перекинулся на вас, подростков. И вышло, что мы вас в самый ответственный, решающий момент без внимания оставляем. Вот посмотри, посчитай, как мы считали. С пеленок, значит, ясли, потом детский сад. После пионеры и всякие там отряды. А вот дальше. От пионеров вроде уже отстал, к комсомолу еще не пристал. И получается тут парень или девчушка один на один с самим собой. И с улицей. А по улице хорошие люди быстро пробегают, плохие же там надолго задерживаются. Улица, голубь мой, как мы ни толковали, выходит, работает пока против нас. И двор, примыкающий к улице, частенько тоже не в нашу пользу баланс дает. Прав я или не прав?

— В общем-то прав, — пожал плечами Сережа.

— А ты, дивчина, как думаешь? — не забыл про меня Назар Павлович.

— Двор у нас пенсионеры оккупировали, — бухнула я.

— Во-во! — упрекнул Назар Павлович. — Она уже военными терминами заговорила.

— Нина права, — пришел мне на выручку Сережа. — ЖЭК не дает мяча бросить. Того и гляди цветок повредишь. А его какая-нибудь бабка под колпаком выращивала. Он уникальный. Сломаешь ненароком — в милицию поведут. У нас во дворе разговор с мальчишками короткий.

Отец удивленно посмотрел на сына:

— Вот как ты заговорил! На старших с таким гневом.

— Ты же просил откровенно.

Прасковья Никитична — Сережина мама — до сих пор в разговор не вмешивалась. А тут не выдержала, упрекнула мужа:

— И чего завелся? Измучил ребят. Пригласил в гости, а потчуешь чем? Заводскими побасенками?

Назар Павлович поднялся из-за стола.

— Ты, как всегда, права, мать, — сказал он. — Идите, ребята. У вас свои дела. Да, забыл сказать. Заводская комсомолия спорторганизатора в наш двор выделяет. Смотрите. От вас многое будет зависеть. Ждем перемен.

И вот мы остались одни. Уселись на диване и уставились друг на друга. Молчим. Говорить будто и не о чем.

— Строгий у тебя отец, — первой начала я.

— Нет. Он хороший, — отозвался Сережа. — Сегодня, правда, разволновался. Ему тоже нелегко.

Тут я вспомнила, зачем шла к Сереже. Заторопилась, чтоб опять не забыть.

— Грач, послушай, я ведь к тебе по делу.

Он улыбнулся. Понравилось, видно, что я старое его прозвище вспомнила.

— А ко мне и так можно. Я не гордый.

— Нет, правда. Не веришь? Помоги мне ребят отыскать. Одна я не справлюсь. Это задание Кирилла Петровича.

— Каких ребят? — не понял Сережа.

Ох, мамочка! Он же ничего не знает. Пришлось рассказать, как я увидала Борю, как он судил матч дворовой команды. Одним словом, все, все. И добавить, что Кирилл Петрович во что бы то ни стало велел найти мальчишек. Сказал: «Это очень важно».

Сережа не пришел в восторг от моей просьбы. Начал увиливать:

— Где ж я их найду? Уравнение со всеми неизвестными.

— Ну, как хочешь, — я не стала упрашивать. — Обойдусь без тебя. Думала, если ты Борису друг…

— Да я не против, — тут же согласился Сережа. — Только давай вместе. Я ведь не знаю даже, где их искать.

— Конечно, вместе, — подтвердила я.

Мне показалось, что он обрадовался. Стал прикидывать, с чего начать поиски. Договорились встретиться в ближайшее воскресенье.

Сережа повеселел. Мне бы собраться да уйти, а я вздумала задать ему еще один вопрос.

— Сережа, — спросила я. — Вы ведь вместе были с Борей в тот день.

— В какой день? — помрачнел он.

По-моему, он отлично понял, в какой. Спросил, чтоб оттянуть время.

— Когда Тамара переезжала.

— Ну и что?

— Неужели ты не помнишь, как все получилось?

К моему удивлению, он встретил этот вопрос спокойно.

— Не помню, — сказал. — Сначала я испугался: вдруг на меня подумают. Срамота же. А потом… Как груз с плеч. И апатия. Ни до чего нет дела.

— Эгоист ты.

Мы чуть было не поссорились. В последний момент меня отвлекли рыбки в круглом аквариуме, стоявшем на высокой подставке.

— Ой какая прелесть! Я и не заметила.

Сережа вызвался рассказать повадки каждой из рыбок. Он долго объяснял мне, какие из них живородящие, а какие готовят гнезда для детенышей. Было интересно. Из кухни до нас время от времени долетали голоса. Там спорили Назар Павлович с Прасковьей Никитичной. Я иногда прислушивалась.

— Твоя правда, виноват, — отбивался Назар Павлович. — Понимаю, что завод еще мало сделал для наших ребят.

— Отцы и в школу редко заходят, — твердила свое Прасковья Никитична. — На родительском собрании одни женщины.

И опять голос Назара Павловича:

— А я о чем толкую? На заводе мы дрожим за каждый грамм металла. И правильно, что дрожим, экономим. А сбился с пути парнишка — все проходим мимо. Пусть отец с матерью отвечают. А уберечь парня от ржавчины, вырастить твердым в убеждениях — не общее ли дело. Ведь все они наши сыновья. Шутка ли сказать: сыновья Москвы!

Мне понравилось, как сказал Назар Павлович, и я выглянула в коридор.

— Уже уходишь? — спросил Сережа. В голосе его мне послышалось сожаление.

— Да, пора.

Пока я одевалась в коридоре, к Нартиковым заглянул еще один гость — старый рабочий Петр Прохорович Моисеев. Я знала: он уже на пенсии, а все не бросает цех. Должность ему специальную придумали: инструктор по прогрессивным методам труда.

— Э-э! — увидел нас с Сережей Петр Прохорович. — Молодежь слетается.

— Наоборот, улетаем, — уточнила я.

А у Назара Павловича в тот день, верно, одна думка была.

— Послушай, Петр Прохорович, — обратился он к старому другу. — У тебя ведь пять сыновей, пять сорванцов росло. Как ты с ними управлялся?

— А никак, — ответил старик. — Никак. Росли себе, и все. Мы с матерью трудимся, и они с детства к труду льнули. Я их не оговаривал. Боже упаси! Это сейчас иные бабки как барчуков своих внучат от всего оберегают. А я не говорил: «Не тронь, ты еще мал, тебе еще не под силу». Хочешь — помогай. Хоть щепку тащи, хоть гайку завинчивай. По дому они у меня всегда сами справлялись: утюг починить, пробки сменить, водопроводный кран исправить. Тут моей заботы не было. Зато все в мастеровые потянулись. Гляди-ко: обскакали отца, а от завода никуда не ушли. Говорят, сыновья да дочки образованные пошли, куда им наша черная работа. Ан, все институты пооканчивали, а каждому место на заводе нашлось. Про меньшого я сильно сомневался: математик, на счетных машинах цифирь считает. Думал: все, этот уплывет в какую-нибудь отвлеченную науку. Так нет же: наука на завод пришла, и он теперь тут же этими счетными машинами заведует.

Я попрощалась с Назаром Павловичем и Прасковьей Никитичной. Поблагодарила за чай, за варенье. А Сережку оттащила в сторонку.

— Ты теперь у меня в долгу, — шепнула на ухо. — У нас ведь ни разу не был. Приходи. Посмотришь, как я живу.

А он старое вспомнил:

— Ты же меня терпеть не можешь.

Вот ведь зловредный. Что с ним было делать?

— У-у, злюка! — сказала я. Шлепнула ласково его ладонью по щеке и выскочила за дверь.

В ПОИСКАХ ВЫХОДА

А Борька не показывается. Не хочет видеть никого из старых друзей. Чудак. Вернувшись из колхоза, когда подготовительная работа к летней практике была закончена, Боря дважды беседовал со Скороходовым. Чем закончился их разговор, не знаю, но Боре, кажется, не стало легче.

Решила его найти. Три дня после уроков бродила по улицам нашего микрорайона. Нет нигде. Но я упрямая. Куда, думаю, он мог деться: в одном городе живем, по одним тротуарам ходим. Встретила его неожиданно. Смотрю: впереди маячит знакомая фигура. Еле догнала. Кричу:

— Боря!

Услышал, остановился. А я подбежала и слова вымолвить не могу. Все подходящие, заранее продуманные слова из головы выскочили.

— Боря, — говорю наконец, — ты не думай, что мы к тебе плохо относимся. Мы, наоборот, хотим понять тебя. И без тебя очень плохо.

— Что ты, Нина, — отвечает он. — Я ничего такого не думаю. И какое я имею право так думать? Просто я уже отстал от класса.

— Боря, — говорю я. — Мы все тебе хотим помочь.

А он смотрит смущенно в сторону и отвечает:

— Спасибо, Нина. Ты очень хороший друг. И в классе у вас (он так и сказал: «У вас», — и меня это больно резануло по сердцу) много хороших товарищей. Я вас часто вспоминаю. Только никакой помощи мне не надо. У меня все налаживается. Вот на завод собираюсь поступить.

— Не поступил еще?

— Собираюсь.

Выходит, все правильно, разговоры-то эти: не вернется он в класс. Так мне жалко его стало, что я (откуда смелости набралась!) приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щеку:

— Боря, милый, возвращайся в класс!

Он вздрогнул весь, но сдержался.

— Не могу, — говорит. — Не от меня это зависит. — И заторопился: — Прости, я спешу. Встречу назначил с одним человеком.

И ушел. А я долго стояла и смотрела ему вслед. Сил не было с места сдвинуться. Мне показалось, что во все время нашего разговора он о чем-то другом думал, будто спорил сам с собой. И взгляд такой тревожный, виноватый. Нет, слукавил он, когда сказал, что все у него налаживается! Плохо ему, очень плохо. А я ничем не могла ему помочь. Правда, нам с Сережей после долгих поисков удалось разыскать рыжего паренька, капитана дворовой команды. И тот обещал привести в школу всех своих друзей-футболистов. Сказал, что у них к Боре свои претензии есть. Какие еще претензии?

Думала: поговорю с Борей, и полегчает на душе. А стало еще тревожнее. Не раз я порывалась зайти к Боре на квартиру, поговорить с его мамой — Анной Прокофьевной, разузнать все поподробнее. Обрадовалась, когда встретила Анну Прокофьевну в коридоре школы. Зачем-то приходила она. Я не стала расспрашивать. Вышли из школы вместе. Разговор, конечно, о Боре. Что он, и как у него?

— Вроде бы он не изменился, — говорит Анна Прокофьевна. — И ласковый такой же, и предупредительный. Посерьезней разве стал, поугрюмей. Так и раньше ведь мы трудно жили. Со мной он делится, все рассказывает. Кроме самого главного. Никак не добьюсь, что там произошло с ним у Беловых. Уж я просила и молила его. «Пожалей, — говорю, — хоть ты меня. Меня и Катю, сестренку». «Мама, — отвечает. — Потерпи. Все тебе скажу. Лет через десять. А сейчас нельзя». — Она вздохнула.

— Честный он у вас, — сказала я.

— Чего?

— Честный, говорю, он у вас. Врать не станет. Значит, в самом деле сказать не может.

— Да. И страдает через это.

От Анны Прокофьевны я узнала, что в доме у них большие перемены. Муж ее, Борин отец, от выпивок стал воздерживаться.

— Недавно пришел трезвый. Борис на кухне ужинал. Кивнул отцу головой. Но молчит. А тот ходит из кухни в комнату и обратно, делает вид, что занят чем-то. Ходит, покрякивает. Только и слышно: «Кхе, кхе».

Потом все же не утерпел, подошел, сел напротив сына.

«Как же нам быть-то, сынок?»

Борис молчит. Отвернулся. Больно ему смотреть в заискивающие, виноватые глаза отца.

«Мне ж объяснить надо, — толкует ему отец. — На заводе спрашивают, что с сыном? Меня винят. Я, понятно, виноват. Недосмотрел. За собой недосмотрел».

Борис резко поднялся, но сказал просто, без нажима:

«Ты тут ни при чем, папа».

И все. И ушел. Предупредил только:

«Можно, я завтра на завод вместе с тобой пойду?»

«Конечно, конечно», — закивал головой отец.

Анна Прокофьевна радовалась, что Борю приняли на завод. Все же к делу парень льнет.

— Сначала его ни в какую не хотели брать, — рассказывала она. — Пришел домой расстроенный, только что разве не плачет. А через недельку другой коленкор пошел. Прибежал, сияет, как медный котелок. Оказалось, старый мастер за него заступился. Моисеев Петр Прохорович. Может, слыхала? Случился он в парткоме, когда Боря туда вторично явился. И сразу взял сторону парня. «Не на улицу же его гнать, Архипыч! — это он секретарю парткома. — Ты что, сам не бывал в переплетах? Видать ведь, парнишка в затруднении. Ищет, куда податься. И пришел к нам. Радоваться надо. Не к чужим людям пошел, а к своим, к рабочим. Пиши его без разговоров ко мне в ученики. Беру на полную ответственность. Ни ты, ни он не пожалеете. Верь моему твердому слову».

Петра Прохоровича я знала. Встречалась с ним у Нартиковых. Сказала об этом Анне Прокофьевне. Вместе мы порадовались за Борю. Хорошего он приобрел учителя и защитника.

И еще одна новость: Тамара подружилась с Анной Прокофьевной. На какой, думаете, основе? Узнала, что Анна Прокофьевна на фронте была санинструктором. Это ей Боря сказал. А вернее, она у него все выспросила. И теперь Тамара часто заходит к Мухиным.

Я давно не говорила с Тамарой. В школе не до разговоров: перекинешься двумя словами, и все. А вечером… Вечером она вон где, оказывается, пропадает. Поговорить им есть о чем. Тамара ж медициной увлекается. Она-то, наверное, знает все о Борисе, знает, чем ему помочь. И я решила встретиться с Тамарой.

ОШИБКИ И ВЫВОДЫ

В школе ходят слухи о педсовете, на котором ругали нашу классную руководительницу Ольгу Федоровну. А ругать-то ее не за что. Ни в чем она не виновата. Спросили бы у нас, мы бы сказали. Я даже удивляюсь, откуда у нее силы берутся. Все свободное время отдает нам. И не по обязанности, а с душой. Ходит с нами в туристические походы, организовала коллектив художественной самодеятельности, да такой, что на смотре первое место заняли. Потом появилась идея создать школьный музей, собрать материалы о воспитанниках школы, ушедших на фронт. И опять она заставила нас первыми ринуться в бой. Писала письма, завязывала связи, приглашала фронтовиков в школу. Теперь уже экспонаты музея едва умещаются в двух обширных комнатах.

Ученики в классе разные. Есть шаловливые и спокойные. Борю мы все считали спокойным, уравновешенным. Больше класс беспокоили Оськин, Света, неистощимый на выдумки Саша Вычегнов. С этими повозились. Никогда не забуду, как Сашка принес в класс мышонка. И выпустил на уроке. Девчонки визжали — на улице слышно. Директор прибежал. Выручила всех Тома: схватила мышонка за хвост и выбросила в форточку. Сашкиных родителей в школу вызывали. А он вскоре лягушку в портфеле притащил. И еще оправдывался: мол, на уроке биологии изучать хотел. И ведь способный парнишка. А все же неприятность пришла совсем с другой стороны, с какой и не ожидали.

Говорят, что на педсовете Ольгу Федоровну упрекали в незнании детской психологии. Дескать, увлекается общими формами работы с детьми, слабо изучает индивидуальные особенности ребят. Ольга Федоровна защищалась, как могла. Но ее доводы как бы повисали в воздухе, не воспринимались присутствующими. Да разве все, что она делала, весь ее труд мог пропасть только потому, что с одним ее учеником случилось несчастье? Да, да, конечно, несчастье, она в этом уверена. Боря был ее лучшим учеником, ее первым помощником. И едва она произнесла эти слова, как опять посыпались упреки:

— Лучший, а подвел всю школу.

— Носимся с этими лучшими, как с писаной торбой. Построже с ними надо.

Только Федор Лукич молчал. Сосредоточенно слушал и молчал. Нервно барабанил пальцами о переплет какой-то книжки. Когда его попросили высказаться, ответил:

— Я еще не составил своего мнения. Одно могу сказать: Ольга Федоровна работала самозабвенно, как и подобает педагогу, и класс у нее отличный во всех отношениях. Я с ее ребятами только что провел неделю в колхозе. Все вели себя безупречно, в том числе и Борис.

Когда после педсовета они вышли из душной комнаты в коридор, Ольга Федоровна с благодарностью пожала старому учителю руку.

— Благодарю вас, — сказала она прерывающимся от волнения голосом. — Вы один поддержали едва тлеющую во мне надежду.

— Я сказал то, что думаю, — сухо ответил Федор Лукич.

После всего того, что произошло на педсовете, я еще больше полюбила и Ольгу Федоровну, и Федора Лукича. Хотя в тот же день наша классная руководительница доставила мне кучу неприятностей. Еще неделю назад она задала нам сочинение на тему: «С кого бы ты хотел брать пример в жизни?» А теперь раздавала. Чистая пятерка досталась Клаве. Вот примерно о чем она писала:

«Прошлым летом я ездила с папой в деревню, на его родину. Мы жили на квартире у колхозного механизатора Федора Афанасьевича Кротова. Его все очень уважают. Чуть свет, он уже на ногах. Папа спросит: «Куда же вы так рано уходите?» «Э, милый, — ответит, — наша рабочая смекалка везде нужна. Сейчас трактористы в поле поедут, надо каждую машину осмотреть, каждую выслушать, не шалит ли где, не болит ли что? Ведь я при машинах заместо доктора. А если точнее говорить, то настоящий доктор и есть».

Очень он отзывчивый человек. Никому помочь не откажется. Дверь в избу их, кажется, никогда и не закрывается. То и дело идут к нему люди. Одному совет нужен, у другого дело не ладится, за выручкой пришел. Жена его иной раз не выдержит, скажет: «Чего вы льнете к нему, как пчелы на мед. Аль других мастеров в деревне нет?» А он только улыбнется: «Не кручинься, мать, не обижай гостей. В этом счастье надо видеть, коль ты людям нужен».

Отец его на Путиловском заводе работал. По призыву партии, еще когда колхозов не было, уехал в деревню. Да так и остался. И свою рабочую закалку передал сыну. Так мне папа потом объяснял. И я с ним согласна.

Вот с такого человека, как Федор Афанасьевич Кротов, я хотела бы брать пример в жизни».

Что ж, сочинение хорошее. Я не спорю. А чем у меня хуже? Я писала о летчиках. Фамилий, правда, не назвала. Ольга Федоровна поставила мне три с минусом. Сказала, что я затеоретизировала тему. А Стасик Перепелкин что сделал? Сочинение у него получилось гладкое, и придраться вроде не к чему. А все же зачем он в конце съязвил. Поставил «P. S.» и добавил: «Если бы меня спросили, с кого я не хочу брать пример в жизни, я бы ответил: с Борьки Мухина. Таким не место в школе. Опозорил весь класс». Ольга Федоровна зачеркнула красной линией постскриптум и поставила Стасику пять с минусом. А я не согласна. Ему стоило двойку за этот постскриптум закатить.

В тот день состоялось у нас классное собрание. Ольге Федоровне давно хотелось его провести. Но староста отсутствовал. Класс будоражило, возникали споры, высказывались не всегда верные предположения и суждения. Все это мешало нормальной учебе, и Ольга Федоровна решила поговорить с нами.

— Надо правильно отнестись к случившемуся, — сказала она, когда удалось установить тишину в классе. — Нашего товарища обвиняют в неблаговидном поступке. Но обвинение — еще не доказательство вины. По-моему, надо внимательно во всем разобраться и помочь Боре защитить себя.

— Чего защищать? Он сознался! — это крикнул Перепелкин.

Ольга Федоровна снова постаралась восстановить тишину.

— Стасик, — обратилась она к Перепелкину. — Ты хочешь что-то сказать? Пожалуйста.

Перепелкин заговорил задористо, с обидой в голосе:

— Мы должны решительно от него отмежеваться. Сначала я не знал всего и дал положительную характеристику Мухину. Но, оказывается, он сам сознался. В какое же положение он меня поставил? Выходит, я врал, когда положительно о нем отзывался? Он подвел не только меня, он подвел весь класс, который всегда был о нем хорошего мнения. Я тоже был о нем хорошего мнения. Но я ошибался. Теперь, когда мне известно все, что натворил Мухин, я меняю свою точку зрения и выражаю свое возмущение. К этому призываю и всех остальных.

Перепелкин с независимым видом сел на место, а в классе поднялся такой тарарам, что Ольга Федоровна в течение нескольких минут стучала указкой по столу, пытаясь успокоить ребят. Наконец у нее устала рука, и она прибегла к своему испытанному средству: села на стул и, уставившись глазами в одну точку, стала ждать. Первыми заметили это девчонки и начали махать руками на ребят, призывая их к порядку. Вскоре все замолчали, успокоились, и опять установилась тишина.

Ольга Федоровна поднялась со стула, взяла в руки указку и, постучав ею для верности по столу, предоставила слово Сереже Нартикову.

Я видела, что Сережа очень волновался. Это чувствовалось и по резким движениям рук, и по тому, как, торопясь, он глотал слова.

— Я совершенно не согласен с Перепелкиным, — заявил он. — Это просто предательство. Сначала говорить о товарище одно, а потом вдруг из каких-то чисто личных соображений менять свое мнение. По-моему, Борис как был, так и остался честным парнем. Что-то с ним случилось непонятное. Но беда может прийти к каждому из нас.

— Какая же беда! Он — вор! — это опять крикнул Перепелкин.

Ольга Федоровна вынуждена была вновь пустить в ход свою указку.

— Перепелкин, — предупредила она, — если ты будешь мешать товарищам выступать, я вынуждена буду попросить тебя из класса.

— Не имеете права. Это собрание, — пробурчал Перепелкин, но успокоился.

Сережа окинул взглядом класс и, почувствовав поддержку, продолжал:

— Если Боря от нас ушел (вот тут впервые многие из нас узнали, что Мухин решил покинуть школу), то это вовсе не значит, что его надо бросить на произвол судьбы. Я лично, например, не верю в те обвинения, которые ему предъявляют. Хотя Перепелкин и заявил тут, что, дескать, Боря сам сознался. А я все равно не верю! Но если даже это правда, то что-то же толкнуло его на такой странный поступок. Может, он попал под чье-то влияние. Наш долг ему помочь.

— Между прочим, ты за него больше всех отвечаешь! — снова в третий уже раз крикнул Перепелкин. — И не вмешивай других. Он не мой друг, а твой. Надо, между прочим, уметь выбирать друзей.

Ольга Федоровна ударила указкой по столу и сама испугалась: не сломалась ли?

— Перепелкин, выйди из класса!

Перепелкин, конечно, не ушел. Но Ольгу Федоровну обрадовало уже и то, что никто, ни один человек не поддержал его. Все горой стояли за Борю, не хаяли его. Молчала только Тамара. Ольга Федоровна ее понимала и ни о чем не спрашивала. Ведь из ее семьи исходило это чудовищное обвинение.

Наверное, Ольгу Федоровну поругали за это собрание, потому что мы не сделали никаких выводов. Просто все, как один (кроме Перепелкина, правда), поднялись на защиту своего товарища. И даже те, кого Боря не однажды ругал и за лень, и за шпаргалки, кого критиковал в стенгазете, и кто, казалось бы, должен затаить на него неприязнь. Может быть, Ольга Федоровна поступила непедагогично, но, я видела, ее обрадовало это единодушие. Никто, конечно, не одобрял самого поступка. Но большинство считало, что Мухин не мог его совершить, если только какие-то особые, неизвестные нам обстоятельства не толкнули его на это.

Я потом долго думала об этом собрании. Временами, особенно когда была зла на Бориса, мне казалось, что Перепелкин в чем-то прав. Осудить! Заклеймить! Отвернуться! И дело с концом. Но успокоившись, я всякий раз решала, что в этом-то и состоит предательство. Ведь вина еще не доказана!

В этот день, как всегда, после уроков я поджидала Ольгу Федоровну, чтобы вместе пойти домой. Какой-то шум в коридоре привлек мое внимание. Оказалось, в школу заглянул профессор, что проводил у нас зимой математическую олимпиаду. Теперь он шумно разговаривал со своими воспитанниками.

Ольга Федоровна, усталая, раздосадованная, шла в учительскую, лавируя между группками учеников, когда профессор догнал и остановил ее.

— Послушайте, — сказал он. — Где я могу найти Бориса Мухина? Мне только что напомнили, что он в вашем классе, то есть в группе, которую вы ведете, как классный руководитель.

Ольга Федоровна ответила, что Боря уже несколько дней не посещает школу и вообще он уходит из класса, поступает работать, кажется, на завод.

— Как на завод? Почему уходит? — разволновался профессор. — Послушайте, я это так не оставлю. Это преступное отношение к отбору талантливой молодежи. Мы ищем таланты, мы хотим дать стимул для их полного созревания. А вы? Что делаете вы? Вы разбрасываетесь способными учениками. Вы их не цените. Нет, я этого так не оставлю. Я найду его. На заводе, под заводом, у черта на куличках. У него же отличные способности! Математический склад ума. Нет, вы мне еще за это ответите.

Сославшись на занятость, Ольга Федоровна ушла. А профессор долго еще шумел в коридоре, забегал к директору, грозил и обещал устроить неприятность. Оказывается, он договорился о специальной встрече с проявляющими способность к математике ребятами. И вот, приехав, обнаружил, что самого любимого ученика нет, того, на кого он возлагал особые надежды и прочил в будущем в победители олимпиады. Было от чего разгневаться!

Все-таки я дождалась Ольгу Федоровну, и мы вышли из школы вместе. Мы не говорили об уроках, об отметках. Так уж повелось: после школы — на посторонние темы. И все же Ольга Федоровна не удержалась и посетовала, что классу будет недоставать Бори. С его неиссякаемой активностью, готовностью прийти на помощь товарищу, умением повести за собой ребят. Видно, она об этом все время думала.

Мы свернули за угол, чтобы вместе пройти последние сто метров и разойтись по своим домам. И тут из переулка навстречу нам вышел Мухин. Он шел торопливо, видимо боясь, как бы не появился еще кто-либо из учеников и не помешал ему.

— Здравствуйте, Ольга Федоровна, — сказал он, приближаясь. — А я вас поджидал.

— Вижу, — ответила Ольга Федоровна. — Что же ты без портфеля?

Она ждала и боялась его ответа. Знала, что Боря уже не вернется в класс, и все же надеялась, что, может быть, он переменит свое решение. Но Мухин отнял у нее и эту последнюю надежду.

— Я ведь ухожу из школы, Ольга Федоровна, — ответил он. — Разве вам не сказали? Вот пришел проститься с вами. Со школой я простился еще вчера. Зашел поздно вечером, когда она уже опустела, и упросил тетю Машу, сторожиху, пустить меня на полчасика.

— Куда же ты теперь?

— На завод. Там, где отец работает, в тот же цех. Но это временно. Потом обещают работу по специальности.

Ольга Федоровна грустно усмехнулась:

— Чудак… Какая же у тебя специальность?

Боря даже обиделся на этот ее вопрос.

— Не верите? — упрекнул он. — Математику я не брошу. Буду учиться в вечерней школе. А потом в институт. Заочно. Думаю, именно так. Без отрыва от производства. А на заводе меня в ученики по ремонту счетно-вычислительных машин обещают перевести. Новая рабочая специальность. С математическим уклоном.

Ольга Федоровна вспомнила о визите профессора. Сказала об этом Боре.

— Жаль, конечно, — ответил он. — Но так получилось. В жизни, говорят, никогда нельзя вперед загадывать. У профессора мне бы по душе было.

— Он обещал найти тебя, — попыталась успокоить его Ольга Федоровна. — Вернуть.

— Куда уж теперь! — с грустью произнес Боря. — Вопрос решен. Еще не знаю, чем дело кончится.

Мы сделали вместе еще несколько шагов.

— Ребята о тебе очень тепло говорили, — сказала Ольга Федоровна. — Защищали.

— Спасибо им. И вам спасибо. Никогда вас не забуду, — Боря стал торопливо прощаться.

— Может, зайдешь в школу? — спросила Ольга Федоровна, пожимая протянутую руку.

— Пока нет. Трудно встречаться. Как я ребятам в глаза посмотрю?

— Мы так и не поняли, что же все-таки произошло? — попыталась вызвать его на откровение Ольга Федоровна.

— Не будем об этом, — попросил Боря. — Я сам еще толком не разобрался. Ребятам привет передайте. Скажите, чтоб за меня не волновались. Я выдержу. И их не подведу. Ни за что!

Попрощавшись, мы все трое разошлись в разные стороны. Я шла медленно, стараясь успокоиться. У перекрестка остановилась. Увидела Борю. Он шел по улице, низко опустив голову. На повороте оглянулся, помахал рукой и скрылся в переулке.

ПЕРЕМЕНЫ ВО ДВОРЕ

У Сережи новость. Во двор их большущего дома приходил представитель с завода. Спортивный организатор. Пришел он веселый, а ушел грустный. Не удивительно. У нас в микрорайоне многие на спорте неудачи потерпели.

Я увидела его издали. Он шел, размахивая туго набитым портфелем и насвистывая песенку про вратаря. Я еще подумала: вот счастливый человек, легко у него на душе.

Нам было по пути, и я прошла за ним в просторный двор Клавиного дома. Мне интересно было, к кому же он пришел, и я остановилась посмотреть. А он пересек площадку двора вдоль и поперек размашистым шагом, словно измеряя длину и ширину. Потом покрутился на середке, прочитал надписи на фанерках: «По газонам не ходить!» «Цветы не рвать! За нарушение штраф 10 рублей».

На скамейке, как всегда, сидели пенсионеры. Они тихо и мирно о чем-то беседовали. Парень подошел к скамейке, присел на свободное место. Портфель поставил рядом на землю. Был он коренаст, широк в плечах. Густая прядь льняных волос выбивалась из-под кепки.

Заметив на балконе Клаву Семенцову, я крикнула, чтоб спускалась вниз. (Мы условились во дворе встретиться.) А он все сидел, поглядывая по сторонам. Кругом одни старики. Словно уехала куда вся молодежь. Мальчишек совсем нет во дворе. Парень начал нервничать. Вскочил, взял портфель, пересек двор теперь уже по диагонали. Опять сел на скамейку, небрежно бросил портфель.

— Вы к кому же будете? — обратилась к нему старушка — Светки Пажитновой бабушка, что на скамейке сидела. — Мы ведь тут всех знаем.

— С завода я, — сердито буркнул парень. И встал, представился: — Ойвегов Степан Львович. Прикреплен к вашему двору.

— Гляди-ко ты, — удивилась бабушка. — И про нас вспомнили. Это что же, вроде дружинника будешь?

— Вроде.

— За порядком, выходит, следить, — не унималась бабуся. — Хулиганов уму-разуму учить. Да у нас сейчас поспокойнее стало. Никто не бегает, не прыгает. Это раньше страсть господняя была: так мимо тебя мальчишки с мячами и шныряли. Того и гляди с ног собьют. А теперь тишь да благодать. Я уж и то соседке своей говорю: как в раю, Марфуша, житье нам настало. Спасибо домкому, позаботился. Старикам, говорят, почет. Вот и правильно.

Парень отвернулся, потом опять схватил портфель, закружил по двору. Не выдержал, сел на ту же скамейку.

— А что, бабуся, — спросил, — мальчишек у вас не видно? Мор, что ли, на них напал?

— Мальчишек? — с готовностью отозвалась старушка. — Как не быть мальчишкам! Есть. Только их со двора потеснили, и они в овраг подались. У нас тут за железной дорогой овраг большущий, — пояснила она. — Раньше мусор туда сваливали, а теперь так, запустение. Ну, все сорванцы там и гуртуются. Там свободнее.

Парень подбросил на руке портфель. Скуластое лицо его приняло унылое, скорбное выражение.

— Что же я у вас тут делать буду? — не выдержал он. — Со скуки помрешь.

— Ничего, — успокоила его Светкина бабушка. — Раз тебе такое поручение дадено — за порядком следить, исполняй его. Вот погоди, потемнеет, мальчишки твои изо всех углов вылезать зачнут. С ними ж сладу нет. Одно слово: хулиганье. И газон помять могут, и нарцисс сорвать.

— Да мне ждать некогда! — возмутился парень. — Я заочно в институте учусь. Заданий пропасть. Мне б с мальчишками поговорить, и домой.

— А-а! — протянула бабка. — Я думала, ты поручение свое справно справлять будешь. Вот ведь молодежь пошла: все кой-как, для виду, как у меня внучка Светка говорит. Да вот и она, легка на помине. Света, Светочка! — крикнула бабка. — Будь добра, сбегай в овраг, покличь кого-нибудь из ребят. Вот товарищу с ними повидаться хочется.

Тотчас же на шестом этаже с треском распахнулось окно, и сердитый, грудной голос предупредил:

— Светка! Я тебе что наказывала? В овраг не смей ходить. Там одно хулиганье собирается. Бабка совсем уж из ума выжила. Посылает тоже девчонку!

Бабка сверкнула на окно глазами:

— Сноха. Лютая женщина. Вот ведь один раз хотела я угодить хорошему человеку, и то помешали. Ты уж, мил друг, сам пройдись до оврага. Тут рядышком. И не сумлевайся. Увидишь сорванцов, что носятся, как угорелые, все в поту, — точно с нашего двора.

Степан подхватил портфель, нехотя побрел, ориентируясь по стуку рельсов от проходящего поезда. На его счастье, из подъезда выскочил Сережа Нартиков с кошелкой в руке.

— Послушай, друг, — остановил его Степан, — куда тут у вас мальчишки подевались? Говорят, в овраге каком-то.

— А, это рядом, — отозвался Сережа. — А вы кто будете? Не следователь?

— Да нет, — поморщился Степан. — С завода я. Понимаешь, выделил нас комсомол для работы с подростками. Троим достался вот этот двор. Ну, дружки говорят: сходи, Степан, познакомься. У меня как раз сегодня свободный вечер.

— Очень приятно. Давайте знакомиться: Сережа. Я с этого двора. За хлебом мать послала. Но ничего, я вас провожу.

Я подошла поближе. Обрадовалась, что Сережу увидела. Очень он мне нужен был.

— Сережка! — крикнула. — Погоди. Я с тобой. Клава подождет.

Мы прошли по железнодорожной насыпи, спустились в овраг. Никто здесь не бегал и мяча, как предполагала бабка, не гонял. Притулившись у забора, скучали три паренька. У самой насыпи группа мальчишек играла в карты. Их обступили ребята поменьше. С интересом заглядывают в круг. Глазенки блестят. Азарт. Еще группка сидит на бревне. Украдкой курят, пряча папиросы в ладонях и со смаком сплевывая в сторону.

Степан подошел именно к этой группе. Расстегнул ремни у портфеля, достал две ракетки, а затем высыпал на землю и все его содержимое. Под горку покатились теннисные мячики, а на земле остались лежать еще две искусно сделанные складные ракетки. Ребята заинтересовались, подошли поближе.

— Ладно сделано.

— Соображал кто-то.

Ойвегову похвала пришлась по душе. Он предложил:

— Ну что, ребята, может, сыграем?

Огонек в глазах пареньков потух. По одному, незаметно отходили они в сторону.

— Где играть-то? Ни одной ровной площадки нет.

— Раньше мы с мячом сюда приходили. Да что толку: пинай не пинай, он все в одно место скатывается.

— Нам уж домой скоро, еще уроки не учены.

Степан с мольбой смотрел на уплывающие в разные стороны спины.

— Ребята, чего же вы? Ведь это я для вас принес. Сам делал. После смены оставался.

Ответил только один:

— В другой раз как-нибудь.

Вдоль железнодорожного полотна парами прогуливались девчонки. Из нашего же двора. Степан, обескураженный такой встречей, повернулся было ко мне, потом махнул рукой, сказал Сереже:

— Странный у вас народ. В теннис играть не хотят. Это ж мировая игра.

— Злые они, — ответил Сережа. — Этой весной у нас во дворе волейбольную площадку домкомовцы перекопали. Цветами засадили. Говорят, эстетики больше, красоты. А это воспитывает. Я ребят этих знаю, из нашей школы. Все заядлые волейболисты. Скучают. Не найдут, куда себя деть.

Степан, наклонившись, складывал мячи в портфель.

— Я пойду, что ли, — сказал Сережа. — Назад дорогу найдете?

— Погоди, — остановил его Степан. — Вместе пойдем. Мне с тобой потолковать надо.

Когда проходили мимо старушек, сидящих на скамейке, Степан так тряхнул портфелем, что один мяч вылетел и покатился по асфальту.

— Эй, молодой человек, — крикнула знакомая уже ему Светкина бабушка. — Чтой-то, кажись, потерял. Подбери. А то наши сорванцы вмиг уведут.

Степан наклонился, поднял мячик и сунул в карман куртки. Заторопился, чтобы скорее пересечь двор. Ему стало не по себе.

Остановившись у ворот, Степан спросил Сережу, как же они так сдали без боя все свои позиции и отступили аж за железную дорогу.

— Был бой, — угрюмо ответил Сережа. — Две недели. Они днем столбы выкопают, а мы ночью опять закопаем. Так потом милицию привели. Кому ж хочется связываться? Вот и отступили.

— Да, — задумался Степан. — Робкие у вас ребята. С такими каши не сваришь.

— Не очень-то уж и робкие, — не согласился Сережа. — Недавно двое незнакомых парней, не с нашего двора, привязались к девочке, сумку вырывают, денег требуют. Так наши заступились. Не посмотрели на то, что те сильнее и нахальнее. А в другой раз наши же ребята помогли хулигана задержать.

Степан ушел со двора расстроенный. Песенку не насвистывал и портфелем не махал. Сразу серьезным стал человеком.

Меня спорт мало волновал. Отчаялась уже. Остановив Сережку, стала его тормошить, спрашивать, когда пойдем мальчишек-футболистов искать.

— Знаешь что? — сказал он. — Давай завтра. Здесь во дворе и встретимся.

Первый раз в жизни он меня подвел. На другой день я не могла его найти нигде: ни во дворе, ни дома (телефон, наверное, оборвала).

А он с ребятами укрылся на пустыре. И виной всему этот спортивный организатор — Ойвегов Степан. Его, видать, пристыдили в комитете комсомола: не сумел, мол, найти подход к ребятам, сразу же спасовал. В общем, что-то в этом роде. Посоветовали:

— Сорганизуй ребят. Пусть привыкают к самостоятельности.

А он, естественно, к Сергею. За помощью. Разыскал его телефон. Попросил подобрать тройку-четверку ребят — временный штаб, что ли.

Когда я появилась на пустыре, штаб уже заседал. Сережка сразу поднялся, подбежал ко мне. Извини, мол, обстоятельства изменились. «Я звонил тебе, но никто не ответил». И тут же сообщает, что включил меня в созданный штабом организационный комитет.

Я хотела обидеться и уйти. Но из любопытства осталась. Вскоре появился Ойвегов. Заставил ребят притащить скамейку, поставил посреди пустыря. Пошутил:

— Здесь разместится наш штаб, призванный возглавить работу среди подростков. Помещение временное, пока не отвоюем настоящее.

Подобранный Сережей оргкомитет он утвердил. И объявил о рождении дворового клуба юных космонавтов. Тут же по предложению Светки клубу дали звучное имя: «Юпитер».

— Будете вы космонавтами или нет, — сказал Степан, — дело десятое, а пока боевое задание: официально зарегистрировать клуб в райисполкоме, райкоме комсомола, в ЖЭК, где угодно. Но чтобы нас признавали. Добиться разрешения иметь свой печатный штамп. Без штампа ребята и родители в клуб не поверят. И третье, самое главное: добыть для клуба хотя бы одну комнату. Согласитесь, размещать штаб на улице — это не солидно. И запомните, я буду только руководить. От слов «руками водить», — усмехнулся он. — Всю черновую работу делаете вы сами. Мастерите макеты, учебные плакаты, достаете инвентарь и прочее. Согласны?

— Согласны, — выступил вперед Оськин.

— Тогда изберите себе председателя.

Председателем единодушно избрали Сережу. Не откладывая дела в долгий ящик, Степан предложил составить перспективный план клуба.

— Что такое космонавтика? — спросил он таинственно.

— Наука, — робко ответила Света.

— Молодец! Правильно! — похвалил ее Степан. — Следовательно, прежде всего создадим научный кружок. Математика, физика, биология. Пригласим профессора. Рефераты будете писать сами.

— Ха, — заныл Оськин. — Так это то же самое, что и в школе.

— Ошибаешься! — посадил его на скамью Степан. — В школе тебе дают задание. А здесь задания ты будешь выдумывать сам. Пойдем дальше. Кружок ТН — технических новинок. Думаю, без него нам не обойтись.

Сережа старательно записывал в блокнот все предложения.

— Не забудь пометить сверху, — напомнил ему Степан, — «Протокол № 1 заседания организационного комитета дворового клуба «Юпитер». Потом перепишешь в отдельную тетрадь.

Оськин заглянул сбоку в Сережин блокнот.

— Надо б кружок по изучению автомобиля, — сказал он. — Ребята многие интересуются. В школе был да распался.

Мне показалось, что они слишком уж размахнулись. Но Степан одобрил и это предложение.

— Правильно! — сказал он. — Записал? Потом лишнее отсеем. Пошли дальше. Теперь насчет физической подготовки. Видели, как космонавты занимаются? Значит, нужен свой стадион. Но это дело будущего, а сейчас, как программа минимум: отвоевать обратно волейбольную площадку. Я поговорю об этом в ЖЭК.

— Верно! — подхватило сразу несколько голосов.

— Кажется, хватит, — заторопился Степан. — Сейчас я вас покидаю. У меня непредвиденное «заседание». Встреча у кино «Художественный», под часами. Вы тут пока все продумайте, перепишите план начисто и приступайте к действию. Если будут какие затруднения, звоните мне. Вот телефон. Утром до семи, вечером после десяти.

Он сунул записку с телефоном Сереже в руки и ушел.

Через два дня во дворе у входа в агитпункт появилось объявление:

«Организационный комитет клуба юных космонавтов «Юпитер» объявляет прием в члены клуба. Принимаются ученики восьмых и девятых классов. Запись свободная. За справками обращаться к председателю комитета С. Нартикову».

Не только я, многие ребята отнеслись к идее, выдвинутой Ойвеговым, скептически. Клубов и кружков во дворе и до сих пор возникало множество. Но ни один не просуществовал больше месяца. Главное — ни у одного из них не было помещения. Если стояла сносная погода, заседание проводили на скамейке в сквере. В дождь ребята сразу же разбегались по своим подъездам. И начиналась, как утверждали остряки, «работа в секциях». В итоге кому-нибудь ставили синяк под глазом или разбивали стекло на лестничной клетке. Вмешивался домовый комитет. Обычно не выдерживал руководитель клуба. Исчезал.

На этот раз начало оказалось удачным. Всех это очень обрадовало. Степан достал в завкоме бумажку с просьбой выделить для клуба комнату. К управдому мы с Сережей пошли вместе. Он без лишней волокиты написал соответствующую резолюцию. Комендант привел нас в чистенькое, недавно отремонтированное полуподвальное помещение. Комнатка оказалась просторной, уже обставленной мебелью.

— Вот, — широким жестом приглашая нас войти, сказал он. — Будьте хозяевами. Ключ сдавайте в соседнюю комнату председателю домового комитета.

И вот первое заседание оргкомитета в новом помещении. Ойвегов был в хорошем настроении, шутил, хвалил нас за расторопность.

— Ну что? А вы сомневались, — говорил он. — Да при желании всего можно добиться.

Мне нравилось, что Ойвегов не докучал наставлениями. С самого начала предоставил ребятам право самим решать, что и как делать. И мы не удивились, когда в следующий четверг (мы собирались один раз в неделю) он в клуб не пришел. Сказал Сереже по телефону:

— Вы уж как-нибудь без меня. Прием новых членов, оформление кружков — дело простое. Записывай всех желающих. Потом разберемся.

Сережа согласился. Все складывалось удачно. Желающих записаться в клуб нашлось много. Ребята все свои, знакомые. Меня утвердили секретарем. Заставили писать протоколы, вести списки. Склонившись над тетрадкой, я все же поглядывала по сторонам: не появится ли Боря среди ребят, заполнивших комнату. Накануне Сережа с ним говорил. Он обещал зайти. И вот или опаздывает, или раздумал. Если где-нибудь задержался — это ничего. Время терпит. А вот если раздумал, вторично уговорить его будет нелегко.

Когда стали распределять ребят по кружкам, возник спор. Оськин захотел участвовать сразу в двух кружках. Сережа сказал, что ему это не под силу.

— А твое какое дело! — горячился Оськин. — Ты моей силы не меряй.

Тут выступил вперед Перепелкин, поддержал Оськина.

— Давайте примем правило, — предложила я. — Каждый состоит только в одном кружке.

— Давайте такого правила не принимать! — закричал Оськин.

Поднялся шум. Все кричали, размахивали руками, доказывали свое. В сутолоке Сережа и не заметил, как кто-то задел цветочную тумбу, она покачнулась, и горшок с цветком полетел на пол.

Сразу все смолкло. Десятки рук потянулись, чтобы собрать землю, соединить разлетевшиеся в стороны черепки. А дальше произошло то, чего я больше всего опасалась. Дверь отворилась, и на пороге появилась председатель домового комитета Дарья Тихоновна Лемешко — женщина крупная и решительная.

— Что у вас здесь происходит? — сразу перекрыла она голоса ребят, высказывавших робкие предложения, что же теперь делать. — Я давно прислушиваюсь: гвалт стоит кромешный, и вдруг, словно атомная бомба взорвалась.

Она прошла к столу между расступившимися ребятами.

— Так и знала: опять подрались и погубили наш лучший цветок. Это же олеандр! Вы понимаете? Ему цены нет.

— Мы сейчас все подберем, — попытался успокоить ее Сережа. — Кто-то из ребят неосторожно повернулся…

— Нет уж, хватит с меня этих экспериментов, — решительно сказала Дарья Тихоновна и прошла за стол. — Кто у вас здесь ответственное лицо?

— Я! — выступил вперед Сережа. — Председатель организационного комитета.

Если бы в комнату вдруг вошел сбежавший из зоопарка лев, председатель домкома, наверное, меньше бы удивилась, чем изумилась она сейчас, увидев, кто же командует здесь ребятами.

— Что ты мне очки втираешь! — грозно накинулась она на Сережу. — Я же тебя знаю. Ты в школе в девятом классе учишься. А тут, говорят, заводские к вам для порядка приставлены. Где же они?

Ребята продолжали уверять, что всю работу возглавляет оргкомитет, состоящий из школьников старших классов. Заводские осуществляют лишь общее руководство.

— Та-а-к! — протянула Дарья Тихоновна, и мне показалось, что она посмотрела на нас таким взглядом, каким удав смотрит на свою жертву. — Все ясно! У вас нет руководителя. Хорошо! — решительно взмахнула она полной рукой. — Мы вам его дадим! — Она энергично пододвинула стул и села за стол. — Что тут у вас? — кивнула на разбросанные листки из школьных тетрадок.

Сережа пояснил, что это списки ребят, пожелавших посещать кружки.

— Все бумажки соберите в папочку, — распорядилась Дарья Тихоновна. — Я люблю порядок. Ты, мальчик, останься, — обратилась она к Сереже. — Остальных попрошу очистить помещение.

Ребята стали в смущении расходиться. И тут я увидела Борю. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и, наверное, наблюдал всю картину крушения Сережкиного авторитета. Комната постепенно пустела, а Боря все продолжал стоять, исподлобья следя за происходящим. Председатель домкома обвела взглядом оставшихся и тоже обратила внимание на Борю.

— А вам, молодой человек, что здесь нужно? — спросила она, не скрывая раздражения. — Вы, собственно, к кому?

Боря оттолкнулся от косяка и сделал шаг вперед.

— Зашел на огонек, — сказал он. — Посмотреть, что здесь делается. К тому же ребята приглашали в математический кружок. Это мне подходит.

В этот момент я посмотрела на Сережу. Он стоял бледный, и только его взгляд менялся: умоляющий — на Дарью Тихоновну и тут же извиняющийся — на Борю. А председатель домкома даже и не пыталась сдержать гнев. Круглое лицо ее побагровело.

— Что? — даже не произнесла, а как-то выдавила она из себя, грузно поднимаясь со стула и опираясь обеими руками о край стола. — А ну вон отсюда! Мы подсудных не принимаем. Мало, что горшки бьют, цветы ломают, еще не хватало, чтоб их у нас таскали! Чтоб и духу твоего тут воровского не было! Ишь, распустились!

Боря побледнел, открыл рот, что-то, видно, намереваясь сказать, но только скривил губы и, резко повернувшись, выскочил из комнаты.

Сережа неимоверным усилием воли сдержал себя.

— Вот так! — торжествующе повернулась к нему председатель домкома. — И чтоб полный порядок! Завтра я сама займусь проверкой ваших списков. Объяви, чтоб все ребята явились. И пусть предъявят справку из школы об успеваемости. А то наберете тут шалопаев. Балясы точить будут, бегать, а об уроках забудут.

Она убрала в ящик стола собранные Сережей списки, по-хозяйски оглядела комнату и, пропустив меня с Сережей вперед, повесила на дверь амбарный замок.

— Так будет надежнее, — подмигнула она и, положив ключ в карман жакетки, добавила: — Завтра приходи ровно к шести. Не опаздывай. Я ждать не люблю.

Сережа, с того времени как он увидел Борю, не проронивший ни слова, едва слышно прошептал стандартное: «До свидания» — и, сразу взяв разгон, пробкой вылетел из подвала. Я едва поспевала за ним. Во дворе стояла блаженная тишина. Только в беседке за столом стучали костяшками домино пенсионеры да старушки на скамье у подъезда тихо беседовали про жизнь.

АКТИВНАЯ ОБОРОНА

На другой день председатель домкома битых два часа в одиночестве просидела в полуподвальной комнате, отведенной для нашего клуба, за покрытым красной материей и оттого принявшим праздничный вид столом. По правую руку от нее на столе стояла ваза со свежими нарциссами. Она смотрела со злостью то на эти лично ею купленные для торжественного момента цветы, то на узкий просвет окна, за которым мелькали изящные женские туфельки или грубые на гуттаперчевой подошве мужские башмаки. Мальчишеских ботинок не было видно.

Она уже вешала на дверь все тот же тяжелый амбарный замок, когда в подвал влетел запыхавшийся Ойвегов.

— А где ребята? — с лёта спросил он.

Дарья Тихоновна повернулась к нему всей своей полной фигурой и окинула уничтожающим взглядом.

— А кто вы, собственно, будете? — спросила она.

— Как кто? — растерялся Степан. — Я направлен от завода. Мне выделили ваш двор, чтобы организовать тут ребят.

Председатель домкома локтем отстранила его с дороги.

— Так вот, милостивый сударь, — бросила она, направляясь к выходу. — Пока вы пропадали неизвестно где, вместо того чтобы заниматься порученным вам делом, ваши мальчишки устроили здесь забастовку. Да, да! — подтвердила она. — Настоящую забастовку. Ни один не явился в помещение клуба.

— Но вы, при чем здесь вы? — пытался хоть что-то понять Степан.

— А при том, — строго заявила Дарья Тихоновна, — что руководство клубом я взяла на себя. Нельзя же ребят оставлять без присмотра? А теперь и комнату мы у них заберем. — И она решительно направилась к выходу, оставив Степана в полном недоумении.

Если б не я, оставленная Сережей дежурной во дворе, Степан вряд ли нашел бы членов оргкомитета. Укрывшись в овраге за железнодорожной насыпью, они обсуждали сложившееся положение. Вовлеченные ими в клуб мальчишки и девчонки слонялись вдоль длинного, низкого забора. Заметив Ойвегова, Сережа поднялся ему навстречу.

— Полное фиаско, Степан Львович! — с грустью сообщил он. — И из комнаты выгнали, и ключ отобрали.

— А что же вы не явились на регистрацию? Там преддомкома вас ждала. Сердитая женщина!

— Э! — махнул рукой Сережа. — Из-за нее-то весь сыр-бор и разгорелся. Ребята с ней давно конфликтуют. Я уже вел с ними переговоры. Думал, как-нибудь обойдется. В крайнем случае, пошли б на уступки. Но они ни в какую. Боятся, что наставлениями замучает.

Степан устало опустился на траву.

— Да, — пробормотал он. — Положение осложнилось. А я собрался в райкоме докладывать о полном успехе. Вот те и успех! Отошли на заранее подготовленные позиции.

Все мы — члены оргкомитета — сидели с поникшими головами. Не знали, как перед товарищами оправдаться. Нахвастались, растрезвонили на весь квартал о новой затее, а теперь ребятам в глаза смотреть стыдно. И не видно никаких перспектив. Преддомкома, конечно, ни на какой компромисс не пойдет. Значит, считай, все пропало.

— Надо бы списки выручить, — предложила Света.

— А как их выручишь? — устало спросил Сережа. — Они ж под замком.

— Остается одно, — заметила, усмехаясь, Света. — Оськина послать, пусть попытается через форточку.

Оськин, развернувшись, стукнул ее по затылку.

— Оставим шутки, — вмешался в их перебранку Степан. — Давайте все-таки решать, что делать. Ведь я и не обещал вам легких успехов. За место под солнцем надо бороться, друзья. Но вы не отчаивайтесь. Я постараюсь все уладить. А пока стоит подумать об использовании оврага под стадион.

— Да там одни ямы, — сказал Оськин. — Ноги поломаешь.

— Да, ям хватает, — согласился Степан. — Но можно заровнять. Вон нас какая орава. По лопате бросить, сразу кубометр земли перевернем. А? По амфитеатру беговую дорожку. Как думаете?

— Можно, конечно, — помялся Сережа. — Только ж опять могут отобрать.

Степан сказал, что в овраге надо закрепиться. Пусть он будет нашими исходными позициями, плацдармом для наступления. Пока никто на него не покушается. Но могут найтись охотники. Отсюда вырисовывается первая боевая задача — убедить районного архитектора отдать овраг клубу. Делегация мальчишек должна отправиться к нему завтра же.

— Кто пойдет? — оглядел он ребят.

— Сережку пошлем, — предложил Родин. — Он кашу заварил, пусть и расхлебывает.

Ойвегов не возражал. Утвердили всю четверку, входившую в оргкомитет. Степан пообещал нам к утру достать ходатайство от завкома.

— Я договорюсь, — наставлял он Сережу. — Зайдете прямо в завком и возьмете бумагу. А с ней тотчас же в райисполком к архитектору. Вечером по телефону доложите об итогах.

К районному архитектору мы явились всем квартетом в полдень перед обеденным перерывом. Пришлось долго ждать. Сначала в кабинете шло заседание. Потом архитектор, чернявый, показавшийся мне очень моложавым, куда-то убежал. Вернулся он не один, а с пожилым, полным гражданином, на ходу что-то торопливо доказывающим. Они прошли в кабинет, и оттуда долго слышались раздраженные голоса. Наконец пожилой посетитель, хлопнув дверью, ушел. Тотчас же архитектор выскочил в коридор и с недоумением уставился на нас, тихо стоявших у двери.

— Вы к кому, ребята? Если ко мне, то давайте скорее, а то я спешу на обед.

Сережа протянул архитектору бумажку, и, пока тот читал ее, я думала: как хорошо, что утром мы зашли в завком. Без этой бумажки нас, пожалуй, никто не стал бы и слушать.

— Отдать вам овраг? — поднял на нас глаза архитектор. — А вы не испортите землю?

— Ну что вы! — усмехнулся Сережа.

— Признаться сказать, — задумался архитектор, — этот овраг мне самому не очень нравится. Отдать его, что ли, вам?

— Конечно, — не утерпел, вставил Оськин. — Не пожалеете.

— А ну-ка заходите, — широко распахнул двери в кабинет архитектор.

Он усадил нас за длинный, заваленный чертежами стол, размашисто сел сам и широко положил руки на стол, словно прижимая все лежащие на нем проекты.

— Значит, так, — в упор глядя на нас, резюмировал он. — Овраг я вам отдам. Только временно. А?

— Что ж, очень хорошо, — тут же согласился Сережа. — Вы скоро убедитесь, что нам можно доверять.

— И еще одно условие, — сказал архитектор. — Вы, — он с сомнением посмотрел на нас и продолжил, — через ваших официальных представителей подпишите с нашим управлением официальный договор. Возьмите на себя кое-какие обязательства. Согласны?

Мы дружно закивали головами. Условились, что подписание договора состоится на месте, то есть в районе оврага.

— Завтра я приду посмотреть, что вы там затеваете, — пообещал архитектор.

Тут же на крыльце райисполкома мы распределили роли. Мы с Сережей бежали звонить Ойвегову. Оськин — в домоуправление, добывать лопаты и кирки для субботника. Света — по домам, оповещать ребят, чтоб по списку, кто в субботу, кто в воскресенье, выходили вечером разравнивать овраг.

Встретились, когда уже стемнело, уместились все четверо на скамейке возле клумбы. На западе последние лучи закатившегося солнца догорали на кромке перистых облаков. А с востока из-за домов уже вставала круглая, улыбчивая луна. Недавно прошел дождь, и из оврага тянуло холодом.

— Выслушаем, кто что успел сделать, — предложил Сережа. — Докладывай, Нина.

Собственно, докладывала я не за себя, а за Сережу. Сказала, что Степан Львович страшно обрадовался, узнав, что архитектор согласился отдать нам овраг. Сказал, что сам придет подписывать договор. Одобрил наш план: и насчет субботника, и насчет лопат.

— Вот и все. Теперь других послушаем, — закончила я.

— У меня… — высунулся Оськин.

Но Света его перебила:

— Погоди, не лезь вперед. Поимей совесть. Моя очередь.

Она поправила на висках завитушки волос, приосанилась, будто на трибуну выходит, и начала:

— Прежде всего, как мне велел Сережа, я обежала девочек. Побывала у Клавы, Наташи, Гали. С Симой и Тоней говорила по телефону, — затараторила она. — Дала им задание, чтоб сказали Ире, второй Гале, Лене и Тамаре. С ребятами хуже. Кости не было дома, Аркаша на тренировке. Гриша убежал к своей Маше, чтоб вместе готовить уроки. Но я ей тут же позвонила и наказала, чтобы явились оба, вместе. Эти придут. Она за него передо мной отвечает. Ваню, Петю и двух Федей предупредила. Сказали, что будут.

Выслушав Свету, Сережа предложил, чтобы к тем, кого Света не застала дома, она сходила еще раз. Ребята могут обидеться, что их не известили.

— А у тебя как? — повернулся он к Оськину.

У Олега, оказывается, едва не произошла осечка. Управдом заупрямился, не хотел выделять инструменты.

— Вы растащите лопаты, а кто за них отвечать будет? — твердил он.

Оськин клялся, что все будет в целости, обещал дать расписку. Управдом только руками махал и усмехался.

— Какая цена вашей расписке? С мальчишек хоть с распиской, хоть без расписки все равно взятки гладки. Замотаете лопаты, а потом мучайся с вами, ищи виноватого, как ветра в поле.

— Да нам председатель завкома поручение дал, — уверял Оськин. — На заводе серьезные люди.

— Вот и беги на завод, пусть они гарантии дают.

Вышел Олег в коридор, чуть не плачет. Куда теперь податься? Хоть ломай склад, да сам бери лопаты. С горя решил бежать на завод: ведь стыдно будет ребятам на глаза показаться. Первое серьезное задание — и не выполнил. На его счастье, председатель завкома оказался на месте и сразу его узнал: запомнил, что утром мы четверо к нему за бумажкой приходили. Рассказал ему Оськин о своей беде, разжалобил. Председатель снял трубку и позвонил управдому. И что бы вы думали? Бывают же такие люди! Тот от своих слов отказался. Говорит, не могу я по телефонному звонку невесть кому материальные ценности вручать. Спасибо опять же председателю завкома. Душевный человек. С понятием. Не стал он с управдомом пререкаться, а бросил трубку, взял листок форменной бумаги со штампом и написал отношение с просьбой выдать под его ответственность двадцать лопат и пять кирок.

— Ну и как, получил? — не утерпел Сережа.

— Все в ажуре, — похвастал Оськин. — Договорился с комендантом: по одному моему сигналу инструмент можно забирать.

Я облегченно вздохнула и посмотрела на Сережу. Он улыбнулся: «Порядок!»

— Теперь так, ребята, — сказал он. — У кого уроки не сделаны, как придете домой, сейчас же садитесь. За нами теперь строгий контроль будет. Чуть где споткнемся, сразу в укор этот овраг поставят.

Едва мы поднялись, как из темноты вынырнул Ойвегов.

— Вот они где! — весело крикнул он. — Я уже отчаялся вас найти.

Он присел на скамью.

— Ну, ребята, погубите вы меня. Завтра контрольная в институте, а я еще и за книгу не брался. Придется всю ночь сидеть.

Выплыла луна из-за тучи, и я заметила, что наставник наш не очень-то грустит по поводу контрольной.

— Нет худа без добра, — сказал он. — Сегодня я успел вдоль и поперек обмерить весь овраг и составил принципиальную схему работ первой очереди. Прежде всего, конечно, беговая дорожка. Завтра я все перенесу на местность. Придется создать несколько бригад. И каждой бригаде — свое задание. Так лучше. Меньше окажется лодырей. Списки бригад и подбор бригадиров за тобой, Сережа.

Степан распрощался и так же внезапно исчез в темноте, как и появился.

В субботу вечером, я думаю, председатель домкома с недоумением наблюдала, как деловито сновали по двору мальчишки с лопатами и кирками, исчезали за железнодорожной насыпью, в овраге. Эта подозрительная беготня подхлестнула ее и заставила принять экстренные меры для наведения порядка. Припомнив старое, она обратилась с жалобой в ЖЭК, позвонила в райисполком. Ей посоветовали не торопиться с выводами, ведь для того, чтобы бить тревогу, у нее нет достаточных оснований. Она не успокоилась, сказала, что будет жаловаться дальше. Вскоре у нее появились и дополнительные факты. Выйдя как-то утром во двор, она обнаружила, что на клумбе недостает трех пионов. Цветы были выкопаны с корнем, лопатой. На их месте зияли черные ямы. Вторая клумба была кем-то истоптана, словно похититель цветов убегал через нее от преследования. Позвав свидетелей, преддомкома заметила следы. Они были маленькие, подростковые. Подозрение сразу же пало на мальчишек, сновавших по вечерам по двору с лопатами. Терпение преддомкома лопнуло. Она ушла в свой подвал и начала писать, звонить, требовать. «Или я или они» (то есть мы) — так был поставлен вопрос.

Мы с Сережей опять приуныли. Я поругала его за всю эту затею с клубом. И без него у нас забот хватало. Нас помирил Ойвегов. Он собрал ребят.

— У нас появился новый противник, — сказал он. — И если с одним мы ведем редкую перестрелку с укрепленных позиций, то второй стреляет нам в спину. Это те мальчишки (я не сомневаюсь, что это мальчишки), которые рвут и выкапывают цветы и топчут клумбы. Или мы их выведем на чистую воду, или они нам всю обедню испортят.

Когда стемнело, Сережа и Олег устроили за кустами акации засаду. Я спряталась за загородкой детского садика. Вскоре послышались шаги и приглушенный шепот. Звякнула о камень лопата, серые тени замелькали на клумбе. Выскочив из засады, ребята задержали трех мальчишек. В одном опознали Перепелкина. Двое других были из младших классов.

Перепелкин сразу признался, что и в тот раз цветы выкопал он.

— Ты что это позоришь наш клуб? — налетел на него Сережа.

— Не задавайтесь со своим клубом, — просопел Перепелкин. — Он у вас на ладан дышит. Не больно нужен. Вычеркивайте меня из списков. Уйду, не пожалею.

— Никуда ты не уйдешь. И в списке останешься, — горячился Сережа. — Будешь с нами, пока не исправишься. А сейчас решение наше такое: до утра чтоб все клумбы, что потоптаны, были разрыхлены, а все цветы на место посажены. И не вздумай финтить! Утром перед школой проверю.

А еще через два дня во двор нагрянула комиссия. Пришли товарищи из райисполкома, из ЖЭК. Осмотрели клумбы. Они оказались в порядке. Председатель домкома ходила вслед за комиссией сама не своя. Основной аргумент против нас мы вырвали у нее из рук. Члены комиссии заглянули и в овраг. Беговая дорожка была почти готова. Наметились контуры и городошной площадки.

— Гляди-ко, — удивился представитель райисполкома. — А мы не знали, что с этим оврагом делать!

Порядок во дворе понравился комиссии. В адрес председателя домкома было сказано немало лестных слов. Но то, что сделали ребята из нашего клуба, было тоже неплохо.

— Так что же вы не поделили? — спросил представитель райисполкома, обращаясь к Дарье Тихоновне.

Все еще не в силах сдержать накопившееся в ней раздражение, председатель домкома изложила свои претензии.

— Но ведь ребята заняты делом, — сказал представитель райисполкома. — Хотелось бы их поддержать.

— Да, но они безобразничают, — упорствовала преддомкома. — Разбили горшок, топчут клумбы.

— Как же вас помирить? На наш взгляд, обе враждующие стороны делают много полезного. Не конфликтовать бы вам, а сообща трудиться на общее благо.

Кто-то предложил поделить функции. Пусть любители цветоводства украшают двор цветочными клумбами.

— А мы беремся их охранять, — выступил вперед Ойвегов. — Как, ребята, возьмемся? — обратился он к стоявшим тут же членам оргкомитета.

— Возьмемся! — единодушно ответили мы.

Предложение понравилось.

— Как, товарищ преддомкома? — поинтересовался представитель исполкома. — Ведь ребята, если возьмутся, и кошке не дадут по клумбе пробежать. А работу с подростками предоставьте товарищам, направленным для этого заводом и райкомом комсомола. Все-таки они помоложе, у них это дело лучше получится.

Председатель домкома поворчала, помялась, но согласилась. Нам вернули отведенную ранее комнату. Все устроилось как нельзя лучше. Только Боря к нам уже не пришел. Это была первая наша потеря.

ЧТО ЖЕ ПРЕДПРИНЯТЫ

В середине мая в московских садах и парках зацвели груши. За день деревья стали белыми. Издали кажется, что их только что покрасили. Я смотрю на Москву из окна нашей школы. Вдали за кварталами домов, за скверами и парками угадывается извилистая линия Москвы-реки. Слева, как дерево-великан, тянет ввысь свою иглу Останкинская башня. Справа, к Серебряному бору, поблескивают свежевымытыми окнами новенькие красавцы-дома. Они только недавно заселены, и из них выскочили на еще не расчищенные площадки до полусотни ребятишек и бегают, ковыряют землю.

Я стою у окна и вспоминаю, как мы подружились с Сережей. Ведь первое время что было? Стоило ему появиться в классе или на занятиях в каком-либо кружке, на репетиции самодеятельного театра, как я начинала грубить, старалась чем-нибудь досадить, поставить в смешное положение. И кончалось тем, что или Сережа, не выдержав, уходил, либо я, фыркнув, убегала. А потом жалела, что так поступила, ругала себя.

Часто после такой ссоры я не находила себе места, бесцельно бродила после уроков по улицам, снова возвращалась в школу с таким ощущением, будто что-то там потеряла, оставила. Больше всего меня возмущало, что Сережа так легко уступал мне. Он не обижался, не грубил в ответ, только глядел так жалостливо, что я от этого еще больше сердилась. Он даже не пытался узнать, почему я так поступаю. Он просто отходил, чтобы не связываться. А это уже обижало.

Не раз я давала себе слово перемениться. Вот подойду и скажу: «Сережа, извини. Вчера я была не права. Будем дружить». Но появлялся Сережа, отдавал какое-нибудь распоряжение ребятам или высказывал предложение, и я не выдерживала, взрывалась. Особенно мне не нравилось, что он командует. Конечно, он староста класса, но мог бы сперва спросить, какие есть мнения у других. И ведь понимала, что не права, несправедлива к Сереже. Не раз, бывало, спрашивал он: «А что ты скажешь, Нина?» А я и взглядом его не удостаивала: «Нечего мне говорить. Сами все решили».

Я спускаюсь в пустую пионерскую комнату и жду, когда придут Борины мальчишки-футболисты. Сережа сегодня обещал их привести. Но вот что-то запаздывает. Опять, наверное, позабыл. Прислушиваюсь. Тихо. Во всей школе тихо. И все же подошла к двери. Показалось, что в коридоре раздались шаги. И говорок. Такой беспорядочный, когда один перебивает другого. Неужели ребята одни пришли? И я широко распахнула дверь.

По коридору, оглядываясь по сторонам и подбадривая друг друга, шагали мальчишки. Как во всякой мальчишеской компании, предводительствовал один. Он и шел немного впереди остальных, как бы беря на себя ответственность за это вторжение. Был он рыжеват, низковат, но очень подвижен и смел. Увидев выглянувшую из физкультурного зала Свету Пажитнову, он крикнул:

— Сюда, пацаны! Тут кто-то есть.

— Вы кого ищете, ребята? — остановила его Света.

— Мы-то? — с любопытством уставился на нее мальчишка. И тут же начал жаловаться: — Почти час проторчали во дворе вашей школы. Я ребят по постам расставил, все выходы перекрыли, чтоб не ускользнул. А он что у вас — невидимка?

— Кто? — не поняла Света.

— Кто-кто, — недовольно пробурчал мальчишка. — Вожатый наш. Внештатный вожатый. Ну, не совсем вожатый, а добровольный. Он сам вызвался нашу дворовую футбольную команду тренировать.

Только тут я заметила, что один из мальчишек держал в руках мяч.

— Да что тут толковать, Генка, — крикнул этот, с мячом. — Только время зря теряем. Пойдем в классах пошарим. Аль директору пожалуемся. Так не делают: обнадежил нас: дескать, буду учить, про пас и про обводку расскажу, а сам на тренировки не является.

— Пошли, пошли! — загалдели ребята.

— Кого вы ищете-то? — спросила опять Света.

— Кого? — отозвался мальчишка. — Кабы мы точно знали. А то назвался Борисом, и все. Уж нам Сережа Нартиков сказал, что он из этой школы. Мы посовещались и решили искать.

И тут я узнала их. Конечно же это те самые мальчишки-футболисты, которые мне нужны. И направил их сюда Сережа. А сам опять где-нибудь задержался. Тоже мне помощник выискался! Я бросилась к ребятам, заторопила:

— Пошли, пошли ко мне. Заходите в комнату. Бориса я знаю, помогу вам. Расскажу.

Мальчишки, все одиннадцать человек, перешептываясь, проскользнули мимо меня, уселись на стулья вдоль стены. Я смотрела на них с надеждой и любопытством. Тихо сказала:

— С Борисом, ребята, беда. Ушел он из школы.

Загалдели все разом, как голодные сорочата:

— Как ушел? Какая беда? Обманул, значит.

— Обвиняют его, — с тревогой в голосе продолжала я, — будто бы чемодан украл.

— Чемодан! — вскочил и подбежал ко мне Генка. — Это какой же чемодан? Тот, что у нас один край ворот обозначал?

Мне хотелось узнать, как отнесутся ребята к Боре теперь, когда поймут, в чем его вина. И я сказала:

— Вот видите! И вы про это знаете. Выходит, все правда.

— Погоди ты! Правда! — накинулся на меня Генка. — Сразу ей — правда! Я свое скажу: украл, так прятал бы. А то бросил. На траву на самом поле бросил. Потом с нами играть стал. И забыл про свой чемодан. Он так и стоял около кирпича, который у нас обозначал угол ворот.

До чего же сообразительные эти мальчишки! Ведь все очень просто. Почему же я не додумалась? А ведь я еще тогда, когда наблюдала за игрой ребят, заметила, что чемодан Борю совсем не интересовал. Важная деталь. А я оставила ее без внимания. Молодцы ребята. Недаром я их так настойчиво разыскивала. Особенно Генка хорош, капитан команды. Как загорелся, все не может остыть, продолжает возмущаться:

— Украл! Скажут тоже. Стал бы он тогда с нами долго мяч гонять! В тот день наша дворовая команда вышла вперед.

— А чемодан-то все-таки был с ним, — вставила я.

— Ну, был. Что из того?

— А куда он его нес? И откуда?

Генка взорвался:

— Вот еще! Куда надо, туда и нес.

— А что было в чемодане?

— Почем мне знать, что там было? — вскочил он со стула. — Я его не открывал. Помню только: тяжелое. Книги, наверное. Меня, да и ребят наших, больше не чемодан интересовал, а Боря. Мировой парень. Сам вызвался стать тренером нашей дворовой футбольной команды. Ценить надо! Попробуй найди такого. Мальчишки, что постарше, только смеются да мяч отбирают. А он учил играть в футбол. И жил-то далеко от нашего двора. А все же приходил к нам. И секреты свои не скрывал.

— Какие секреты?

— Футбольные. Как противника обводить с мячом и прочее.

— Часто он у вас бывал?

— Не так чтоб часто. Мы ж понимаем: у него свои дела. Но наша команда все равно всех обставила. Еще бы: у нас свой тренер и настоящий судья. Понимающий. Лично я очень благодарен Боре: из всех мальчишек во дворе у меня самый лучший пас. И, может, меня возьмут в сборную школы.

Генка шмыгнул носом и уселся на место. Наступила тишина. Ребята с надеждой смотрели на меня. А я не знала, что им сказать. Хорошо, что подоспел Сережа. Он сразу же вступил в разговор. Генку прямо-таки замучил, допрашивал с пристрастием. Особенно, когда дело дошло до чемодана. Какого он цвета был, куда его Боря нес да что говорил?

— Какого цвета? — отвечал Гена. — Коричневого. Грязью немного обрызган. Он, видать, не жалел его. С ценной вещью так не обращаются. Уж я как-нибудь знаю. У меня папа на базе кладовщиком работает.

— Ладно, — остановил его Сережа. — Про папу не распространяйся. А вот куда он шел, Боря? Вы же долго его провожали.

— Куда шел? — покачал головой из стороны в сторону Генка. — Вот задача! Домой шел. Ясно. Только домой идут так… так…

— Как так? Не тяни.

— Как? Очень просто. Смело так, уверенно. Словно этой дорогой тыщу раз ходил. Через проходные дворы, напрямик. Идет и идет. А мы за ним. И разговор такой… Неприметный. Просто так: болтаем обо всем. С одного на другое скачем. То про рыбалку, то про грибы. Грибов прошлым летом как раз много было. О футболе-то уж и забыли. С ним легко разговаривать. Потому что он из себя взрослого не строит. Пацана уважает.

Сережа задумался на минуту, решая, что еще можно спросить, и включил магнитофон.

— А вы же видели, когда чемодан у него взяли? Видели: милиционер подошел и забрал.

— Видели. Издалека, правда. Разговора мы их не слышали. А милиционер, что ж, значения не придали. Подошел какой-то дяденька, взял чемодан. Ну и милиционер тут рядом крутился. Поговорили они и пошли. Может, дяденька тот встречал его. Чемодан-то тяжелый. Брат или отец. Все может быть. Нам откуда знать?

— Он после к вам еще приходил?

— Приходил. Раза два приходил. Верно ребята? Два раза точно.

— Верно, верно. Два раза, — загалдели ребята. — А потом враз перестал ходить.

— Это он в деревню уехал, — сказал Сережа, обращаясь больше ко мне, чем к ребятам.

Я подтвердила. Сережа опять обратился к ребятам:

— А когда он эти два раза к вам приходил, вы ничего не заметили?

— Нет, нет, — заговорили все разом. — Не заметили.

А Гена уточнил:

— Такой же веселый был. Играл с нами много. Такие финты показывал. Закачаешься! Ребята из соседнего дома, наши противники по игре, едва не лопнули от зависти, когда мы им похвастали своим тренером.

Сережа выключил магнитофон. Сказал, повернувшись ко мне:

— Это он с ними душу отводил. Оттаивал.

— Ну да, — подтвердила я. — В школу к нам он не ходил, а кое-кто из друзей от него отвернулся.

— Да что ты! — возразил Сережа.

— Да, да! — твердила я. — Имей мужество.

Конечно, я немного сгустила краски. Но ничего, пусть прочувствует свою вину. Злее будет.

Мы отпустили ребят, а сами остались и несколько раз прокрутили ленту с записями.

— Хорошие мальчишки, — сказал Сережа, отдавая мне магнитофонную ленту. — Добрые.

— Ребята-то хорошие, — ответила я. — Только почему так легко признает за собой вину Боря? Твердит одно: виноват, и все. А я вот думаю и одного понять не могу: где Боря прятал чемодан?

— Он его таскал с собой.

— Нет. Это он на другой день взял его и ходил с ним по городу. Это я видела. А первую ночь? Одну ночь? Домой он его не приносил. У товарищей не оставлял. Где же?

Сережа задумался. Чувствую, задел его мой каверзный вопрос. А не поможет ли он разъяснить и главную загадку: зачем был взят чемодан? Куда же он его унес?

— Погоди, — говорит Сережа. — Как бы не ошибиться. Постой, постой…

— Ты что-нибудь припомнил? Говори.

— Постой, постой… Он же снимал комнату.

— Какую комнату? Не ври. И не шути так. Это очень скверная шутка.

— Я не шучу, — отвечает Сережа. — Я с ним вместе ходил. Снимать комнату.

— Какую комнату? Для кого? Ничего не пойму.

— Он сказал: «Для двоюродной сестры, которая приезжает из Калуги».

— Зачем приезжает?

— Чтоб поступить в университет.

Час от часу не легче! А я ничего и не знала. Ни от него, ни от Тамары ни разу не слышала ни о какой Бориной двоюродной сестре.

— Странно все это.

— А чего странного? — не соглашается Сережа. — У них она остановиться не может. Тесно. А потом… ты же знаешь.

— Знаю. И все равно непонятно. Зачем ему хлопотать? Пусть бы мать заботилась о племяннице. Странно.

— Ну, как знаешь. А по-моему, все в норме.

В тот вечер впервые он проводил меня до дому. А я радовалась: наконец-то есть у нас с ним общее дело, о котором никто другой ничего не знает. Долго не могла уснуть. Все думала о Сереже, сравнивала его с ребятами из класса. Нет, никого нет лучше его. Отзывчивее и смелее. И рассудительнее.

А на другой день я позвонила ему по телефону поздно вечером:

— Сережа? Ты еще не спишь? Так вот, новость номер один: никакой сестры в Калуге у него нет!

— У кого? Какой сестры? — не понял Сережа.

— У Бори. Двоюродной сестры нет.

— Как нет?

— Очень просто. Нет, и все. Я сегодня была у его матери и все выспросила. Про всех его родных. Не только в Калуге, вообще нигде никакой двоюродной сестры нету.

Сережа подул в трубку телефона:

— Нету, говоришь?

— Точно.

— Да что он ее выдумал, что ли?

— Кто его знает! Это я еще не выясняла.

— Вот история с географией.

Трубка помолчала.

— Слушай, Сережа, — сказала опять я. — А ты дом помнишь?

— Какой дом?

— Ну, где вы комнату смотрели.

— Помню.

— Давай сходим. А?

— Шут его знает. Неудобно как-то.

— А чего неудобно, — настаивала я. — Как-нибудь объясним. Что-нибудь придумаем. А то и прямо скажем. Чего ж скрывать? Вся школа об этом говорит. Давай сходим. Может, это и окажется самым важным.

— Что ж, я не против. Давай сходим. Во сколько?

— Лучше с утра.

— С утра? Когда же? Первый урок литература. А до урока не успеем.

— С Ольгой Федоровной можно договориться.

— А может, вечером? Без колготы. Часов в пять.

— Согласна и вечером. Где встретимся?

— У кинотеатра «Юность». Подойдет?

— Конечно. Тогда до завтра.

— До завтра.

Трубка прерывисто загудела.

ПОЕЗДКА ЗА ГОРОД

В воскресенье Ольга Федоровна решила увезти весь класс за город. Она уже давно твердила нам, что мы переутомились, что всем нужен отдых. А свежий воздух, физическая нагрузка, смена обстановки — лучшее лекарство. Для туристической поездки выбрали довольно живописный маршрут. От Павелецкого вокзала электричкой до Калиновки. Там пешком по пойме реки Пахры до Горок Ленинских. Спортивные игры, обед и возвращение автобусами аэропорта.

На большой перемене я подскочила к Тамаре:

— Томочка! Едешь? Я так рада!

— Конечно, еду. Все очень кстати. Боюсь только, как бы не проспать. У нас встают поздно, а будильник Василий Степанович не разрешает заводить. Режим сна у него нарушается.

— Да брось ты, Тома. Чего бояться? Я за тобой забегу.

Дома я переполошила всех. Обычно просыпалась всегда в то время, которое сама для себя устанавливала. А тут почувствовала, что отвечаю не только за себя, а и за подругу, и испугалась. Начали одолевать сомнения: а вдруг просплю? И всем наказала: разбудить! И бабушка, и мама то и дело вскакивали, смотрели на часы. Было полчаса шестого, когда бабушка поднялась, вышла на кухню. Прилечь она не решилась, присела за столом и продремала оставшиеся полчаса. Пошла меня будить. А я сама выскочила навстречу. Смеюсь:

— Бабушка, чего ты беспокоишься? Я ж никогда не просыпаю. И сейчас вскочила ровно в шесть, как по заказу.

Бабушка махнула на меня рукой и пошла досыпать.

В лес мы принесли много веселья, смеху. Я захватила с собой магнитофон, и Ольга Федоровна очень хвалила меня за это. В чемоданчике у Сережи оказался приличный набор магнитофонных записей. Слушали популярные песни, даже танцевали. Мне удалось расшевелить Тамару. Она пела вместе со всеми, играла, смеялась. В этом опять помог магнитофон. Но он же и мешал. Притягивал к себе ребят, и вокруг нас с Тамарой все время толпились люди. Поговорить наедине, к чему я стремилась, не удавалось. Только перед обедом, когда на костре в эмалированном ведре уже закипала уха, я захлопнула крышку магнитофона.

— Все, — объявила. — Перерыв.

И обхватила за талию Тамару.

— Ой, устала я, умаялась! Пойдем, Томочка, к реке. Полюбуемся на блага природы. А то, пока мы тут музыку крутим, ребята всю красоту высмотрят.

Мы шли по лугу, как по мягкому зеленому ковру. Иссиня-черные скворцы выискивали в молодой траве зазевавшихся гусениц. По берегу реки почти у самой воды прогуливалась любопытная трясогузка. Она посмотрела на нас, прикинула, не грозит ли ей опасность, и опять зашагала, плавно покачивая похожим на лопатку хвостиком. У реки цвела черемуха. Резкий, горьковатый запах ее, смешиваясь с запахом парной земли, создавал неповторимый аромат весны.

— Ой! — воскликнула я, опускаясь на ствол подмытого половодьем и поваленного ветром дерева. — Ты полюбуйся только, Томочка! Погляди. Листочки на деревьях словно изумрудные. Ни пылинки на них. А воздух! Чистый нектар. Я насмотрелась, надышалась, голова кругом пошла.

— Правда, хорошо тут, — отозвалась Тамара. — Вот бы каждый выходной так за город выезжать. Да ведь не согласится никто. Мороки с нами много.

— Самим надо беспокоиться. «Дело спасения утопающих — дело рук самих утопающих». Это, кажется, Остап Бендер сказал.

— А ты молодец, Нинка, — перевела на другое разговор Тамара. — Такую музыку в своем чемоданчике привезла! Без нее было б скучнее. Я, когда еще в электричке ехала, смирилась с тем, что придется скучать. Ко мне и сейчас стесняются подойти. Из-за Бори.

— Пустое ты говоришь, Тома. А если музыка моя понравилась, могу одолжить на время. Благо, сама взаймы взяла. И ленты насобирала с бору по сосенке. Только где ж ты слушать будешь? Дома-то у тебя…

Сказала и осеклась. Но Тамара не придала моим словам значения. А может, думала совсем о другом.

— Погоди, — оживилась она. — Мои завтра в гости уйдут. Заходи сразу после уроков. Все записи прокрутим.

Возвращались в город с ярким румянцем на щеках, веселые, отдохнувшие, будто снявшие с себя бремя недельных забот. Ни одного грустного лица.

Как условились, в понедельник я забежала к Тамаре сразу после уроков. Установила и включила магнитофон. Песни следовали одна за другой. И одна другой краше. Мы и смеялись, и вздыхали. Наконец, кажется, притомились.

— А знаешь, Тома, — сказала я. — Мы ведь с Сережей недавно снова в подшефный колхоз ездили. О Боре там спрашивали. Такие записи сделали! Все его очень хвалят.

— Дай послушать.

— А ты не обидишься?

— Ну, что ты! Не маленькая.

Я поставила ленту, включила магнитофон. Прослушали рассказы мальчишек, Бориных подопечных из дворовой футбольной команды. Потом записи, сделанные в колхозе.

— Хороший он парень, Боря, — сказала Тамара. — До сих пор не пойму, как все произошло.

— Ты должна, обязана понять, Тамара, — убеждала я. — Все припомнить, все, до малейшей детали. Я думаю, от тебя многое зависит. Мы с Сережей были у тети Груни. У нее Боря хотел снять комнату, как он говорил, для двоюродной сестры из Калуги.

Тамара насторожилась.

— У него, по-моему, нет двоюродной сестры, — сказала она. — Тем более в Калуге.

— Нигде нет. Я это теперь твердо знаю. А для кого же он комнату снял? Вот послушай, что нам тетя Груня рассказала. Мы незаметно для нее все на магнитофон записали.

Рассказ тети Груни Тамара прослушала в грустном молчании. Вдруг она вскочила со стула, крикнула:

— Все вспомнила, все поняла! Это я, я виновата! Это он из-за меня все сделал. Нина, Ниночка! — И заметалась по комнате: — Я не могу! Я должна, обязана все рассказать.

Она схватила с вешалки плащ, накинула его на плечи. Потом, чуть успокоившись, присела на кушетку, взяла меня за руку.

— Я сказала ему, — торопливо заговорила она, — что тяжело мне дома, что готова уйти куда глаза глядят. В сердцах сказала, после ссоры с отчимом. Они такие разные: папа и Василий Степанович. Папу я не могла забыть. А Боря, добрая душа, предложил: ну и уйди. Я подумала, он шутит. А он и комнату подыскал, и чемодан унес. Чудак! Разве так можно? Я и маму не могу бросить. Да и сама еще учусь. На что я жить буду? Глупости какие-то. А вот что вышло из-за одного неосторожного слова. Надо бежать. Надо спасать Борю. Из-за меня все это… А он теперь боится правду сказать, чтобы мне не было хуже.

Тамара засобиралась. Я закрыла магнитофон, и мы вышли вместе. Через полчаса мы были у Скороходова. Его не удивило наше появление. Скорее всего, он ждал Тамару, надеялся, что она придет. А Тамара, распахнув двери его кабинета, стояла на пороге, не имея силы войти, и только шептала:

— Это я, я во всем виновата. Это из-за меня он все сделал.

Кирилл Петрович успокоил ее, усадил на стул.

— Боря при переезде на новую квартиру спросил, в каком чемодане мои вещи, — рассказывает Тамара. — Я не придала этому значения.

Она говорила тихо, но страстно и убежденно. Знала, что только правда может выручить Борю.

Да, теперь она поняла, что, щадя ее, Боря взял на себя вину за поступки, которых не совершал. Она в этом уверена. Она знает: то, о чем она скажет, может повлиять на всю ее жизнь, что очень больно будет маме, но она думает, что только правда поможет им всем.

Тамара выпрямилась и открыто и смело посмотрела на Кирилла Петровича, подчеркивая этим, что вся она перед ним как на ладони и ей нечего бояться.

— Да, — подтвердила она, — я жаловалась Боре, говорила, по глупости, конечно, что в пору бежать из дому. Я не могла забыть отца. А тут еще постоянные упреки отчима, грубость, нежелание считаться не только с моим, но и с маминым мнением. Мама покорно все терпела. Я ее понимаю. Она хотела создать новую семью. А я не могла терпеть. Но не было сил и покинуть маму, оставить ее одну с этим… — Тамара остановилась, не решаясь произнести слова осуждения.

— Мне было плохо, очень! — продолжала твердить она. — По-моему, и маме тоже. Я любила ее и не хотела обижать. Мы так хорошо жили! Раньше. При папе.

— Но мы, кажется, уклонились в сторону от главного, — напомнил Скороходов. — Я ведь многое знаю.

— Нет, нет, — торопливо отозвалась Тамара. — Напротив, приблизились. Вот сейчас. Я все-таки хочу вам пояснить то, что самой, пока Нина не надоумила, не было ясно… То, что я говорила в пылу, в горячке, Боря воспринял как истину. Теперь я вижу, он искренне хотел мне помочь. У него ведь тоже дома плохо. Так хоть мне облегчение сделать!

Кирилл Петрович встал, подошел к окну.

— Пожалуйста, — попросил он, — еще один вопрос. Речь идет о чемодане. При чем же тут чемодан с чужими вещами?

Тамара в нерешительности оглянулась. Она словно ждала чего-то.

— Чемодан? — переспросила она. — Разве я не сказала? Тогда я не придала этому никакого значения. Боря попросил, чтобы я все свои вещи уложила в один чемодан. Я только усмехнулась тогда. Сказала, что они и так в одном чемодане. И показала его, мой коричневый чемодан. Мы с мамой купили его, еще когда я собиралась в пионерский лагерь «Светлана».

— Простите, — перебил Кирилл Петрович, — в доме два одинаковых чемодана?

— Да, конечно, — машинально ответила Тамара. — У нас два одинаковых чемодана. Мама купила их в один день и в одном магазине. Она искала чемодан для меня, для лагеря. Нашла. Он ей понравился. Прочный, вместительный. Хороший чемодан не всегда достанешь, и она взяла сразу два. Для меня и для папы.

Мне показалось, что Тамару смущает мое присутствие, и я хотела уйти. Но Кирилл Петрович остановил меня.

Они долго проговорили в тот вечер. Тамара очень волновалась. Все спрашивала:

— Как же так? Что будет с Борей? Ведь я, я одна во всем виновата.

Постепенно она успокоилась и, как мне показалось, поняла свою ошибку.

— Да, да, — говорила она. — Я согласна. Не посоветовалась, не позвала на помощь. Но я была одна, совсем одна. И только Боря, как мог, старался мне помочь. И сам попал в беду.

На другой день я снова была у следователя. В качестве свидетеля. Кирилл Петрович разговаривал с Борей. Тот продолжал твердить свое: взял, бес попутал, я один виноват. Тогда Кирилл Петрович включил магнитофон. Взволнованный голос Тамары, прозвучавший с магнитофонной ленты, вывел Борю из равновесия.

— Это ее право, — сказал он, — так понимать.

— Кто же из вас прав? — спросил Кирилл Петрович.

— Не знаю, — угрюмо пробурчал Боря.

— Это уже ближе к истине, — усмехнулся Скороходов. — А теперь подтвердите, пожалуйста, — попросил он, — правильно ли я излагаю ваше намерение. Вы хотели взять чемодан с Тамариными вещами и отнести его к тете Груне в комнату, которую сняли для девушки? Так?

— Да, — глухо ответил Боря.

— Вы предварительно ничего не сказали об этом Тамаре.

— Да, — подтвердил Боря.

— Когда вы обнаружили, что взяли не тот чемодан?

— В тот же день, когда Тамара сказала мне после первого же урока, что в доме исчезли ценные вещи. Я побежал к тете Груне, открыл чемодан. Увидел, что в нем, и испугался. Не знал, что делать.

— Зачем вы решили перепрятать чемодан?

— Я этого не решал, — ответил Боря.

— Но тогда не сходятся друг с другом уже установленные факты, — пояснил Кирилл Петрович. — Вот слушайте. Вы взяли чемодан и понесли его в другое место. С чемоданом вы и были задержаны. Так?

— Так, — подтвердил Боря.

— Зачем же вы хотели перепрятать его?

— Я этого не хотел.

— А куда несли чемодан? Ведь я был на днях у тети Груни.

— Я решил вернуть его. Поставить на место. Но мне хотелось сделать это тогда, когда в квартире не будет ни Василия Степановича, ни Марии Сергеевны. Чтоб была только Тамара. Поэтому я выбирал время.

— И опять не сходятся факты, — вздохнул Скороходов. — Чтобы отнести чемодан к Беловым на их новую квартиру, вам следовало идти по другому маршруту. Вы же шли мимо мебельного магазина и долго стояли у старой квартиры Беловых. Чем вы это объясните?

— Я сам до сих пор не пойму, как там оказался, — ответил Боря. — Наверное, машинально, по рассеянности пришел на старую их квартиру. Так со мной бывало.

Когда Боря ушел, Скороходов сказал мне, медленно взвешивая каждое слово:

— Надо же так! Неплохой, даже хороший в принципе парень. А каких он наделал глупостей! И ведь от души, из желания прийти на помощь товарищу.

Не знаю, я, наверное, такая уж любопытная. Неисправимая. День-деньской приставала к Ольге Федоровне. Что с Борей? Добилась-таки своего. Сходила учительница к Кириллу Петровичу. И все выяснилось. И отлегло от сердца. Оказывается, был у Скороходова трудный разговор с Василием Степановичем и Марией Сергеевной. Тамарин отчим слушал молча, угрюмо уставившись в одну точку. Только в конце сказал:

— Я ведь добра ей желал. Хотел, как лучше. Нынешняя молодежь балованная, без строгости нельзя. Да, видно, переборщил.

Ольге Федоровне, когда она к нему пришла, Скороходов жаловался, что слишком много потратил времени, пока докопался до истины. Но сейчас испытывает удовлетворение. Не только потому, что помог Боре, Тамаре. Сумел разъяснить Василию Степановичу и Марии Сергеевне их промахи и ошибки. И сам многому научился. Всегда ли мы внимательны к людям, особенно к тем юношам, что стоят на пороге самостоятельной жизни? Кто призван помочь им, научить принимать верные решения? Семья? Школа? Завод? Как соединить все эти точки воедино?

Пододвинув к себе бумаги, Кирилл Петрович написал заключение о прекращении дела.

— С Борисом все, — сказал он. — Но выводы нам не мешает сделать. Я, конечно, не думаю, что навсегда распрощаюсь с Борей и Тамарой. Нет. Я успел полюбить их. Пройдет какое-то время, и мне захочется встретиться с ними. И мы обязательно встретимся. Конечно, встретимся. Надеюсь, это будет приятная встреча.

МЕЧТАЮ О КВАРТЕТЕ

Я знаю: теперь Боря уходит на завод вместе с отцом ранним утром, а заканчивает рабочий день где-то вскоре после полудня. У него остается время, чтобы побродить по городу. Он медленно идет мимо манящих витрин магазинов, пересекает тенистые бульвары, нигде не останавливаясь. Навстречу летят прохожие с портфелями, сумками, чемоданами. Более нетерпеливые отталкивают его в сторону, ворчат. Он не отвечает и не сердится на них.

Путь его лежит мимо школы. Он подходит и садится в скверике на скамейку. Отсюда ему видно каждого, кто выходит из школы. Чудак! Он и не знает, что я смотрю на него в окно класса. Звенит последний звонок, и я подхожу к окну. Теперь хорошо виден и школьный двор, и сквер, и скамейка, на которой сидит Боря. Стремительно распахнув дверь, выскакивает на школьный двор Света. За ней, как правило, появляется Оськин. Степенно, неторопливо выходит Родин. Почему-то я всегда жду, когда появится Сережа. Хотя знаю, что его не будет. Сейчас он подойдет сзади, станет за моей спиной и будет дышать мне в ухо. Как все мы изменились за эти несколько весенних месяцев! Ребята повзрослели. Для учителей эта весна тоже не прошла бесследно. Федор Лукич заметно постарел и как-то пригнулся к земле. Я удивилась, когда увидела, что старый учитель стал ходить с тросточкой. У Ольги Федоровны часто бывает грустное, усталое лицо. Будто оно запечатлело все неприятности, случавшиеся в классе. Конечно, возни с нами много. Ну, ничего, скоро каникулы.

На Боре перемены заметны сильнее всего. Он и внешне выглядит теперь иначе. В черном костюме. В рубашке с галстуком. Меж бровей появилась у него морщинка. Она, наверное, беспокоит его, и он то и дело пощупывает ее пальцем.

Уже отшумела, успокоилась школа, а Боря все сидит на скамейке. О чем он думает? Однажды он рассказал мне о себе все. С тех пор, как себя помнит. Ему не было и пяти лет, когда его пощипал гусак. Боря взялся отогнать его, чтобы пропустить по тропинке девочку. В десять лет он бросился на выручку мальчишке, провалившемуся в воду на неокрепшем еще льду пруда. Он искупался в студеной воде, но мальчика поддерживал до тех пор, пока их обоих не вытащили подоспевшие на крик люди. Через год он на спор взялся переплыть наполненный водой карьер, хотя еще плохо умел плавать. Он нахлебался воды. Зато научился не только плавать, но и нырять. Ему казалось, что все очень просто: решил — и сделал. Мать предупреждала его: «Смотри, сломаешь себе шею». Но шея не ломалась, и он решил, что все может. В какой-то мере это так и есть. Человек все может. Но никогда не мешает иметь долю здравого смысла.

Боря сидит на скамейке и думает. А я завидую Тамаре. Ведь это ее поджидает он в сквере. Но она никогда не выбегает сразу, как только прозвенит звонок. Она дожидается, когда все школьники уйдут. И тогда они с Борей будут одни. И никто им не помешает сидеть на скамейке в сквере и мечтать.

Тамара медленно открывает дверь школьного вестибюля. Выходит. Боря поднимается ей навстречу. Сейчас они возьмутся за руки и тихонько побредут по аллее. Я поворачиваюсь к Сереже и ворчу:

— Ну, чего уставился? Пошли.

Однажды на улице мы столкнулись с Борей лицом к лицу. Сережа упрекнул его:

— Борька! Бессовестный! Что же ты не зайдешь никогда?

Боря растерялся, сразу и не нашелся, что сказать. Промямлил:

— Неудобно как-то. Да и некогда. Я ведь в вечерней школе учусь.

— Да что ты, глупый! Наши тебя часто вспоминают. Заходи.

Но он все откладывал. А через неделю пришел в тесную комнатку клуба «Юпитер». Захотелось взглянуть на стадион, который ребята отстроили на месте бывшего оврага. Ему обрадовались. Сережа, выскочив из-за письменного стола, за которым переписывал начисто план работы клуба на время школьных каникул, с маху налетел плечом на цветочную подставку. Я едва успела подхватить слетевший с нее цветок.

— Ой, Борька! — крикнул Сережа. — Из-за тебя чуть опять происшествие не случилось.

— Как вы живете-то? — спросил Боря, освобождаясь от объятий.

— Мы-то что, мы отлично живем, — глядел на него влюбленными глазами Сережа. — Заводские нам крепко помогли. И следователь тот, помнишь, что дело твое вел?

— Угу, — разглядывая комнату, увешанную диаграммами и плакатами, подтвердил Боря. Старое вспоминать ему не хотелось.

Сережа усадил друга за стол и сам сел напротив.

— Ну, Борька, не томи, рассказывай, как там у тебя, как дома, на заводе? Ведь столько не виделись!

Боря улыбнулся. Я давно не видела улыбки на его лице, отвыкла от нее, и она мне показалась очень милой. И глаза его, карие, глубокие, опять светились добротой.

— Что ж дома, — сказал Боря. — Дома хорошо. Я даже не думал раньше, что может быть так хорошо. С отцом теперь мы живем душа в душу, вместе на завод ходим. Я пораньше, как малолеток, возвращаюсь. А он следом спешит. Мама повеселела. Встречает нас каждого с улыбкой. А я и не знал раньше, что у нее такая добрая улыбка. И что ласковая она такая, внимательная. В воскресенье мы всей семьей в Серебряный бор ездим. По набережной гуляем. А иной раз и еще дальше улетим, за город, под Барыбино. Правда, я иногда от них откалываюсь. Свои дела есть. С мальчишками-футболистами и другие. Так что они втроем наслаждаются природой. Домой возвращаются веселые, радостные. Сразу вся квартира наполняется смехом. Даже чудно как-то. Не привык я к этому. У нас ведь раньше в квартире смех нечасто слышался. А теперь словно прорвало. И на себя удивляюсь. Чуть что, домой спешу. Тянет. Никогда этого со мной не было. Помню, бывало, лето начинается, в турпоход или в колхоз, я с удовольствием. Первый бегу записываться. А сейчас из дому и уезжать не хочется.

Сережа покосился на друга, пытаясь понять, куда тот клонит. Привык, что у Бориса разговор всегда с подвохом. Все идет тихо-спокойно, а в конце выясняется сногсшибательная новость. Поэтому спросил осторожно:

— Вроде тебе уезжать-то и некуда. Или собираешься?

— А как же! — простодушно ответил Боря. — Ладно уж, открою вам с Ниной военную тайну. В подшефный колхоз бригада слесарей едет. Помочь в подготовке техники к уборке. Меня, как самого молодого, секретарь парткома к ним прикомандировывает. Подыши, говорит, свежим воздухом, тебе полезно.

Сережа даже на стуле подскочил от удивления.

— Погоди-ка, погоди! — заторопился он. — Ведь ваш завод шефствует над тем самым колхозом, куда мы со школой на практику едем. Ведь так?

— Так.

— Что ж это получается? — хлопнул Сережа по плечу друга. — Что же ты сразу-то не сказал? Выходит, опять вместе будем?

— Вместе, — улыбнулся Боря. — Только вы туда поедете несмышленышами-практикантами, а я от завода заправским рабочим.

— Ладно, не задавайся, — толкнул его в плечо Сережа. — Эх, Борька, — с грустью продолжал он, — ты знаешь, как нам тебя не хватает! Вот все вроде хорошо идет. Волейбольную площадку обратно отвоевали. Овраг за собой оставили. Стадион там будем расширять. А вот недостает нам человека, который умел бы помечтать, идейку подбросить. Тряхнул бы ты стариной, Борька, подкинул бы нам идейку, а?

— Попробую, — сквозь улыбку вымолвил Боря. — А пока хочу договориться, чтобы разрешили провести на стадионе соревнование дворовых футбольных команд.

Я вдруг вспомнила, что он ничего еще не сказал про завод, про свою работу. Подтолкнула Сережу: спроси, мол. Но Боря рассказывал неохотно. Все, дескать, в порядке, приняли хорошо.

— Здорово тебя ругали-то? — поинтересовалась я.

— Досталось. Следователь тогда передал мое дело на обсуждение в цех. А перед рабочими не отмолчишься. Ответа требуют начистоту. Да ничего. Все обошлось. Но я их не подведу. Их нельзя подвести.

Боря вдруг посерьезнел, его густые брови сдвинулись к переносице.

— Ну ладно, все про меня да про меня, — отмахнулся он от очередного вопроса. — Расскажите, что у вас тут во дворе делается? С домкомом-то как, все воюете?

— Что ты! — усмехнулся Сережа. — С домкомом у нас полный порядок. Договор.

— О ненападении?

— Опять не угадал. О дружбе и взаимопонимании.

— И ребятам это нравится?

— Еще как! — подтвердил Сережа. — Знаешь, мы ведь настоящий договор заключили. По всей форме. Из двенадцати пунктов. Ребята, когда обсуждали их, ох и шумели. А теперь все. Выполняют тютелька в тютельку. Если заметят нарушителя, наказывают своей властью. Однажды разбираем происшествие. Спрашиваю: «Кто на клумбе цветок вырвал, с корнем?» Поднимается один. «Я», — говорит. «А что у тебя под глазом? Откуда такая здоровенная шишка?» «Да, ребята, — отвечает, — малость поучили, чтобы не озорничал».

— А меня так и не взяли в свой клуб, — полушутя-полусерьезно упрекнул Боря.

— Приходи, — тут же пригласил его Сережа. — Дадим тебе кружок юных математиков. Из пятиклашек. Их много набралось, а руководить некому. Согласен?

— Подумаю.

Мы, кажется, уже обо всем переговорили, а расставаться не хотелось. В комнату все время заходили мальчишки, брали мячи, ракетки, спорили, шумели и снова уходили, а мы все сидели за столиком нос к носу и все вспоминали, вспоминали или мечтали о будущем. По тротуару протопали чьи-то тяжелые сапоги.

— Совсем забыл, — встрепенулся Сережа. — Ваньку Косолапого помнишь?

— А как же! У меня с ним не одна стычка была. То из-за мальчишек, то из-за отца.

— Планомерную атаку на него ведем, — сообщил Сережа. — Можно сказать, обложили со всех сторон, как медведя в берлоге, — весело усмехнулся он. — Домком — с одной стороны, мы с ребятами из клуба — с другой. Поставлен вопрос о выселении. Но, кажется, он одумался. На работу поступил.

За окном потемнело. Кто-то из вошедших ребят включил свет. Боря засобирался.

— Так как насчет стадиона? — уточнил он. — Будем считать, что договорились?

— Поставлю на совете клуба, — ответил Сережа. — Думаю, что согласятся. Можешь обрадовать своих ребят.

Они пожали друг другу руки.

— До встречи, — сказал Сережа.

— В колхозе, — уточнил Боря.

В колхоз наш класс выехал через неделю. Но возможностей для новых встреч у нас оказалось мало. Боря допоздна пропадал в мастерских. Вместе с опытными слесарями с завода по вечерам восстанавливал калеку-комбайн. Машина была изношенная, требовала большого ремонта. Но для Бори эта работа была очень важна. Надо сдержать данное слово. Не показывать же себя с первых шагов этаким болтуном! Сбрехнул, и в кусты. Тем более, что теперь Боря видел, как скупы на обещания его новые друзья из бригады слесарей. Но если скажут — все: кровь из носа, а сделают. Возни с комбайном оказалось значительно больше, чем можно было предположить с первого взгляда. И Боря наверняка не управился бы, не приди к нему на помощь его новый наставник, тот самый мастер — Петр Прохорович Моисеев, — который первым вступился за него на заводе, взял к себе на выучку.

Мы с Сережей возвращались с поля, когда услышали, как на околице села чихнул мотор. Не обратили внимания. Мало ли теперь повсюду моторов! В селе не только мотоциклы, собственные автомобили появились. Тропка, заросшая травой, вилась вдоль березовой рощи по краям ржаного поля. Из-под ног со звоном вылетали кузнечики. Неподалеку в ельнике назойливо трещали дрозды-рябинники. Рожь уже колосилась. Тонкие стебли ее вытянулись и доходили Сереже до пояса. Высоко в знойном сером небе трепетал и заливался жаворонок. А мотор на околице то чихнет, то вновь остановится, заглохнет. Сережа уже догадался, в чем дело. Говорит мне:

— Это же Борька со своим комбайном возится. Они с Моисеевым старый мотор на складе отыскали, отремонтировали. Теперь, слышь, пытаются завести.

Мы свернули во двор механических мастерских.

— Давай еще попробуем, — это голос Петра Прохоровича, Бориного наставника. — Должен же он завестись.

Мотор чихнул раз, другой и затарахтел ровно, спокойно.

— Есть! — крикнул Боря.

Несколько мальчишек подбежали к комбайну. Петр Прохорович залез в кабину и тронул машину. Комбайн пошел по двору плавно, слегка покачиваясь на неровностях дороги.

— Ура! — закричал Боря.

— Ура! — подхватили мальчишки, бежавшие за машиной.

От мастерских спешили к ожившему комбайну слесари. Из конторки вышел Першин. Боря приготовился рапортовать ему о выполнении задания. Поджидая его, Першин остановился.

— Поздравляю! — торжественно произнес он, выслушав сбивчивый рапорт. — А у меня, брат, для тебя новость. В самое время с комбайном своим ты покончил. Вот телеграмма. В Москву тебя вызывают. Уезжает кто-то. Родственники, наверное.

Боря с нетерпением взял телеграмму. Уезжала Тамара. Телеграмма была, как и положено, лаконичной: «Пятницу уезжаем мамой Барнаул геологической экспедицией. Поезд уходит восемь». Конечно, он не стал дожидаться электрички. Собрался и на попутной машине умчался в Москву.

Когда вернулся, я не отстала от него, пока не выпытала всех новостей.

Они медленно ходили по перрону, нетерпеливо посматривая на большие электрические часы, висевшие на большом столбе.

— Как жаль, что ты уезжаешь! — говорил Боря. — А я надеялся уговорить тебя включиться в наш отряд.

— Так решила мама, — сдержанно отвечала Тамара. — Она очень переживала за все. А в школе меня отпустили. Сказали, что зачтут за практику работу в экспедиции.

— А как же Василий Степанович?

Тамара метнула на Борю строгий взгляд, но сдержалась, ответила спокойно:

— Мама сказала, пусть поживет пока один. Да у нас отношения наладились. Я ведь тоже многое поняла. Но хватит о нем. Расскажи о себе. Ты что же, в нашу школу не вернешься?

— Не знаю еще, — с грустинкой произнес Боря. — Пока останусь на заводе. Буду ходить в вечернюю. Секретарь парткома сказал: получишь аттестат, дадим тебе путевку в институт.

Тамара взглянула на часы. Проводницы уже приглашали пассажиров занять свои места.

— Я тоже решила в институт, — сказала она. — Может, еще встретимся на первом курсе.

— Почему на первом? — не согласился Боря. — На экзаменах, при поступлении. Идет?

— Идет!

Мария Сергеевна нетерпеливо махала им рукой из открытого окна вагона, звала:

— Тамара, садись. Сейчас тронется.

Они подбежали к вагону, и Боря подсадил Тамару на ступеньку.

Он шел вдоль поезда и махал рукой.

— До встречи, Тамара!

Поезд набирал скорость. Боря отстал и все шел за последним вагоном по перрону. Но вот и этот вагон исчез из виду. И только красный светофор мелькал на путях.

Боря повернулся и вслед за толпой провожавших пошел к выходу. На перрон доносился неумолчный шум улиц столицы. Боря шел все быстрее и быстрее. Он не замечал ничего происходящего вокруг. Он спешил. Он думал о будущем. У него в запасе оставался всего один год. Год до вступительных экзаменов. Тех экзаменов, которые нужно было обязательно выдержать. А сейчас его ждут в колхозе. Он только на минутку забежит домой, чтобы повидаться с родными.

Конец августа. Скоро опять в школу. В свой последний, десятый класс я буду летать, как на крыльях. Из колхоза мы вернулись давно. Прошло уже больше месяца. Сижу дома и вспоминаю. О Боре и Тамаре, о Сереже и Оськине, о Федоре Лукиче и Ольге Федоровне. Беспокойный прожили мы год. Но многому научились. И не только по учебникам. Я гляжу в окно и немножко завидую Тамаре. Почему? Сама не знаю. Наверное, из-за Бори. Скоро зайдет Сережа, и мы побежим в кино. Хорошо бы, как раньше, всем четверым вместе. Я с Сережей и Тамара с Борей. Хорошо! Но это же от нас зависит. Я снимаю телефонную трубку и звоню Тамаре. Сейчас она ответит, сейчас…