Подвиг Андрея Коробицына

Глава IV Застава у Хойка-иоки

Коробицын вернулся с поста к трем часам дня. Одежда не вымокла, и в сушилку отдавать было нечего. Коробицын почистился, помылся, фыркая и полоскаясь с большим удовольствием (он мылся всегда шумно и звонко), отошел, отираясь полотенцем, от умывальника, надел гимнастерку, стянул ее туго поясом, обравнял и отправился в столовую.

Повар, человек худощавый и хмурый, с длинными, ниже подбородка спускающимися усами, выдал ему обед. Обед был хорош — борщ, мясо. Хлеб — вкусный, ржаной. Чаю Коробицын выпил два стакана.

Вошел веселый боец, по фамилии Серый, — он тоже вернулся только что с наряда.

— Дым-то у тебя на кухне, — сказал он повару. — Противогаз надень.

Физической подготовки повар остерегался и, раскачиваясь на брусьях, обижался и страдал. По остальным видам подготовки шел хорошо, а химической обороной увлекался почему-то особенно. Он так изучил это дело, что даже иной раз обучал новичков, показывая, например, как надо надевать противогаз.

— Не надо торопиться, надо делать быстро, — объяснял он своим хриплым, но громким голосом. — Каждый боиц надеваит спокойно шлём под бороду, натягиваит — а фуражку не сбрасываит, а заципляит пальцами…

И если новичок все-таки сбрасывал фуражку и совал ее между колен, он показывал сам.

Набрались еще бойцы в столовую. Ели много и с аппетитом.

Коробицын предвкушал сегодня большое удовольствие. Вчера он изготовил хорошую скворечню из найденной во дворе старой ступицы и готовился прикреплять ее сегодня на самую верхушку самого высокого дерева в саду. И после обеда он приступил к делу.

Дом заставы помещался на горушке, в запущенном небольшом саду, который похож был просто на огороженный забором кусок леса. Дом был двухэтажный, некрашеный. Коробицын выбрал сосну у самой ограды, она ему с первых дней нравилась, — высокоствольная, стройная, с ветвями, забранными высоко от земли, — и полез на нее. Он сильными, умелыми бросками, вытягиваясь на коленях, быстро взобрался до первых нижних ветвей, пошел все выше и выше, и снег таял на его гимнастерке и штанах.

Теперь уж наверное придется посушить одежду. Ему самому хотелось петь, как скворец поет.

С поста он возвращался каждый раз несколько возбужденный. С каждым новым нарядом он убеждался, что спокойствие и уверенность вселяются в него. Уже нет прежних страхов, участок знаком весь, ухо и глаз не обманывают больше. Хорошо бы только, если б Зина тут была с ним, помощницей на границе. При начальнике заставы вся семья здесь, даже сынок. И жена ходит не барыней, а как простая, — сама, наверное, тоже деревенская. И каждому бойцу поможет, за одеждой следит, моет, чистит заставу, кухню проверяет. Такой женой ему будет и Зина, когда он сдаст на командира. И, посвистывая, он прикреплял скворечню к самой верхушке сосны. Взглядывая вниз, он видел ставший совсем маленьким садик, фигурки товарищей в нем и деревянную крышу дома.

«Крышу починить надо», подумал он хозяйственно и решил поставить еще одну лавку у крыльца. И перильца на крыльце тоже наладить надо — шатаются. Он с удовольствием предвидел много дела здесь. Земляк Болгасов поможет — он его слушается. Да и другие бойцы возьмутся. Свободных часов немало.

Мартовская радость переполняла его. Он вспомнил девицу с той, сопредельной стороны и поглядел вокруг. Лесами закрыта земля, и хотя похожи они на родные, как везде, дебри, но есть в них вот там, недалеко, черта, словно другой цвет начинается. Там — чужие леса, чужая жизнь… Оттуда ходит враг, но пусть не мечтает повернуть жизнь по-своему. И, посвистывая, Коробицын подергал, крепко ли прибита скворечня.

Начальник заставы, вернувшись с участка, услышал треск над собой и поднял настороженно голову. С ели на ель вдоль ограды с необычайной ловкостью перебирался, цепляясь за ветви, по самым верхушкам какой-то красноармеец.

Начальник заставы, несколько пораженный, удивления своего не обнаружил. Он окликнул:

— Кто шалит там?

Красноармеец затих. Потом донесся виноватый голос:

— Коробицын, первого отделения, товарищ начальник заставы.

Тут начальник заставы заметил, что внизу, в сторонке от группы наблюдающих за Коробицыным бойцов, стоит его пятилетий, смуглый, как мать, сынишка. Закинув голову и раскрыв рот, в страшном напряжении, мальчик неотрывно глядел вверх на молодого красноармейца. Он смотрел с глубочайшим интересом и уважением. На отца он и внимания не обратил, когда тот окликнул его.

Коробицын с такой быстротой опустился наземь, что начальник заставы не удержался и промолвил, качая головой:

— И ловкач же вы!

А мальчик подошел к Коробицыну и спросил:

— Ты что там, наверху, делал?

— Скворцов приваживал. — отвечал ему Коробицын.

— А ты как приваживал? — спросил мальчик, с трудом повторяя длинное слово.

Начальник заставы усмехнулся и замечания Коробицыну не сделал, хотя тот был весь мокрый.

…День кончался. В мартовских сумерках у крыльца расположилось несколько свободных от наряда бойцов. Светились огоньки цыгарок и папирос. Толпа елей, сосен, берез, темнея, все глубже уходя в ночь, покачивала на ветру своими мохнатыми лапами. Облака в небе таяли и чернели, как снег на земле.

Чувство больших и опасных пространств охватывало здесь, на сквозном ветру пограничной заставы.

Слышался голос Серого:

— Получаю я нечаянно повесточку, — в армию призвали. С этого получается, что приступаем мы к охране границы. А я и рад. Я из такой деревни… что ни лето — то горит. Честное мое слово. Грозы сильные — так молнией и спалит все. И собаки оттого все бешеные. На собак у нас с волками охотятся. Приведешь волков из лесу и пойдешь собак травить…

Кто-то даже взвизгнул от удовольствия, что так врет человек. Все засмеялись.

Рассказчик сохранил полное хладнокровие.

— Волки у нас тоже бешеные, — продолжал он. — Раз было, — и по вдруг изменившемуся тону его ясно стало, что сейчас он говорит правду, — паренек один упился, домой не дошел, так и заснул при дороге, и козырек торчит вроде как нос длинный. Так бешеный волк пробежал, хвать — откусил козырек — и дальше. А паренек не проснулся даже. Потом рассказывали ему, что случилось, как он козырек потерял, — так заикаться стал. Честное слово.

И Серый, предвидя, что ему и в этом не поверят, заранее обижался:

— Вот уж это правда. Был бы бог — перекрестился бы, что правда. Бога вот только нету — попы выдумали.

Но про бешеного волка ему поверили. Бывает. В Вятской губернии могло случиться.

Завидев Коробицына, к нему подошел Бичугин.

— С наряда вернулся, — не спал еще?

— Ночью отосплюсь, — отвечал Коробицын солидно.

— А если тревога будет?

Они уселись рядышком.

И Коробицын рассказал товарищу о девице, что ходила по тому, чужому берегу.

— Что-то затеяла, — отвечал Бичугин. — Не только с оружием, но и с улыбкой ходит к нам враг. Враг идет к нам коварной тропой.

В группе бойцов родилась песня. Неизвестно, кто повел первый, кто подтянул, но уже пели все — медленно и незаунывно. Песню эту непонятно где подцепил и привез все тот же веселый вятский парень Серый. Она, похожая на переделанный, склеенный из разных кусочков романс, понравилась почему-то, привилась и пелась наряду с боевыми песнями.

Бойцы пели:

Песня была любовная, мартовская, и в ней с особенным выражением выпевалось:

Подпевая товарищам, Коробицын путался в словах, потому что ему думалось о Зине.

«И все-то у нее мило! — думалось ему. — И все-то у нее мило!»

Стихла песня, и чей-то голос выкрикнул:

— Буденновскую!

Запели Буденновскую.

Звезды открылись в небесной глубине.

Серый собирался в наряд.

В наряд посылались не все сразу, гурьбой, — так с той стороны могут заметить, — а парами и в одиночку. Каждому — свой час.

Серый теперь был уже серьезен, хмур, не шутил, инструкцию начальника заставы выслушал внимательно и повторил ее. И вот сначала шедший впереди парный его, затем и он исчезли в мраке пограничной ночи, слились с влажной и сырой тьмой. Вернутся ли они? Нельзя заранее знать все, что случится на границе. Враг не спит.