Подвиг отряда

ПЕРВЫЕ БОИ

Дул свирепый встречный ветер. Южный Буг, как море, покрылся сплошными, острыми волнами, катившимися по течению. В лицо били колючие брызги, мелкий, въедливый дождь. Кругом все шумело и выло.

Глухо поскрипывали ветхие рыбачьи лодки, шедшие в кильватер. Моряки, словно на гонках, энергично нажимали на весла, размашистыми гребками толкая лодки вперед. Гребцы часто сменяли друг друга: силы надо было беречь.

На многих лодках возникло серьезное затруднение: их корпус пропускал течь. Вода угрожающе просачивалась через прогнившие доски и переливалась по всему дну. Это обстоятельство некоторых озадачило. В первой радиограмме, полученной в штабе Котанова, чувствовалась тревога: «Лодки заливает. Что делать?» В ответной радиограмме указывалось: «Воду отливать головными уборами. Двигаться дальше».

Так и делали. Старший краснофлотец Александр Лютый радировал: «Воду отливаем шапками. Продвигаемся вперед».

Шли посредине реки. Берега от Богоявленска до Широкой Балки занимали наши войска, а дальше, до Николаева, они находились еще в руках противника. До Широкой Балки, где проходила линия фронта, оставалось недалеко; уже видны были яркие ракеты, то и дело поднимавшиеся над рекой. Немцы, повидимому, не спали, несмотря на плохую погоду, встревоженные неудачами последних дней.

Предстояло незаметно пройти под носом у врага. Пройти там, куда были направлены и его внимание, и дула его пулеметов и пушек. Трудное, рискованное дело! Ольшанский, всматриваясь в каждую складку крутых берегов, приказал отряду соблюдать величайшую осторожность.

Мягче стали ложиться на воду весла. Прекратились разговоры. Усилилась бдительность. Каждый изготовился к бою. По временам на берегу лязгали пулеметы — немцы простреливали водный путь.

Десантники шли молчаливо. И когда подошли к линии фронта, в воздух взвилась ракета, осветив местность. Все, как но команде, опустили весла и застыли в одном положении. «Обнаружили», — пронеслось в голове командира десанта, и созрел новый план действий. Но выстрелов не последовало.

Ракета потухла, и темень снова скрыла моряков. Под покровом ночи они повернули поближе к берегу, под защиту обрыва, тянувшегося почти до самого города. Путь вдоль берега был менее опасен, чем посредине открытой реки. Тут, под обрывом, казалось гораздо спокойнее, хотя греблю приходилось прерывать всякий раз, когда кверху поднимались осветительные ракеты.

Волны, гонимые ветром, и здесь захлестывали через борт, обдавая людей холодными брызгами. Матросы отливали воду непрерывно, что способствовало успешному продвижении» вперед.

— Река изгибается на зюйд, — доложили Ольшанскому.

«Значит, подходим к Николаеву», — подумал офицер и почувствовал радостное биение сердца. Первая опасность — пройти линию фронта — миновала! Что ожидало черноморцев при высадке — оставалось неизвестным…

Сильным течением лодки прибивало к берегу. Того и гляди как бы не выбросило кого на отмель. Порывистый ветер вырывал из рук весла. Борьба со стихией, длившаяся почти с вечера, изматывала силы. С великим трудом удалось выбраться на средину реки, чтобы в скором времени поворотом «все вдруг» подойти к берегу для высадки.

Показались неясные силуэты домов, по которым командир десанта определил район нового элеватора — место высадки. Вот и стенка торгового порта…

— «Все вдруг!»

Лодки устремились к причалу. Но прежде, чем высадиться всем, Ольшанский послал группу разведчиков. Берег был пуст, тих и безмолвен. Немцы, видно, были спокойны за свой тыл. Значит, моряки скрытно пробрались в Николаев.

Отряд высадился, быстро, бесшумно. Этот ответственный момент операции записан в вахтенном журнале батальона еще до рассвета 26 марта 1944 года. Следующая радиопередача из отряда гласила: «Приступаю к выполнению задачи».

Задача состояла в том, как потом выразился Николай Щербаков, чтобы «ударить ножом в спину врага». Нож был уже занесен…

Отряд развернулся цепью. Вперед Ольшанский послал саперов-разведчиков во главе со старшиной первой статьи Василием Бачуриным.

Направились к новому элеватору, который находился западнее места высадки. По сторонам валялось много обломков металла и другого хлама. Чернели руины разрушенных зданий, воронки от снарядов и бомб. В ночной тишине вдруг послышался окрик:

— Хальт!..

Флотский удар ножом оборвал голос немца. Аккуратно сняли моряки и другого немецкого часового. Больше часовые не попадались.

Саперы проверили дорогу, по которой следовал отряд, почти до самого элеватора. Василий Бачурин уже направился было к зданию, чтобы проверить его помещения. В это время грянул взрыв мины, и старшина, смелый, отважный моряк, упал замертво. За товарища, павшего смертью храбрых, десантники поклялись жестоко отомстить врагу.

Железнодорожная ветка вела их мимо здания элеватора, дальше вдоль берега — к городу. Но добраться до города не позволило время: забрезжил рассвет. Справа Ольшанский заметил лестницу, ведущую на пригорок, к двухэтажному зданию — конторе порта.

Морями поднялись по лестнице и залегли, чтобы осмотреться. Здание казалось прочным, капитальным и вполне приходным для обороны. За ним, в северо-западном направлении, метрах в шестидесяти, виднелся продолговатый приземистый домик, оказавшийся потом свинарником. Значительно правее стояли два других небольших домика; в одном из них размешалась контора элеватора. Неподалеку торчал каменный сарайчик — курятник. Таким образом, с трех сторон здания — запада, севера и востока — разбросаны были постройки, которые для обороны могли бы сыграть важную роль. Да и сама местность, открытая, отлого поднимавшаяся к городу, позволяла обороняющимся поражать противника на значительном расстоянии.

Все это старший лейтенант Ольшанский учел, оценил и пришел к необходимости остановиться именно здесь, в районе порта. Его удачный выбор места для обороны помог потом морякам выдержать и отразить бешеный натиск превосходящих сил противника.

На разведку домов отправилось несколько групп моряков. С одной из групп, состоящей из отделений Кирилла Бочковича и Юрия Лисицына, пошли в здание конторы порта командир десанта и его начальник штаба лейтенант Григорий Волошко, хорошо знавший немецкий язык. Уговорились: немцев снимать бесшумно. Открыли парадную дверь и зашли в полутемный коридор. Волошко окликнул по-немецки:

— Есть ли кто здесь?

Внизу никого не было. Поднялись на второй этаж — тоже никого. Пусто было и в остальных домах; помещения были служебными.

Началась расстановка сил. Сам Ольшанский со своим штабом обосновался в подвале конторы порта. Здесь же установили две радиостанции. Отряд разбился на две основные группы. Одна под командованием младшего лейтенанта Василия Корда заняла первый и второй этажи. Другая во главе с младшим лейтенантом Владимиром Чумаченко должна была обеспечить охрану штаба и выделить бойцов для охраны здания снаружи. Свинарник, перегороженный несколькими гранитными переборками, заполнило отделение старшины 2 статьи Бочковича. В контору элеватора и в домик восточнее основного здания послали матросов старшины 1 статьи Юрия Лисицына и старшины 2 статьи Ивана Макиенок. В каменном сарайчике-курятнике устроился матрос Георгий Дермановский. Метрах в тридцати от него, юго-восточнее конторы порта, залегли с противотанковым ружьем матросы Леонид Недогибченко и Ефим Порхомчук, а западнее большого здания окопались с противотанковым ружьем Михаил Абраменко и Владимир Кипенко.

Так отряд занял круговую оборону.

Ольшанский приказал всем надежно окопаться и прочно забаррикадироваться. Укрепление началось тотчас же. В стенах пробивали бойницы. Лишние двери и окна закладывались ящиками с песком и кирпичом.

Подготовка к предстоящим боям шла полным ходом. На первом этаже работали у окон автоматчики старшины 1 статьи Кузьмы Шпака. Подтянули к амбразурам свои пулеметы матросы Павел Осипов, Иван Удод и Акрен Хайрудинов. В кабинетах второго этажа под руководством младшего сержанта Владимира Очаленко устанавливали свои ПТР’ы и ручные пулеметы матросы Николай Щербаков, Николай Казаченко, Валентин Ходарев, Михаил Мевш и другие.

Утром Ольшанский отправился проверять, изготовились ли его подчиненные и каково их настроение. То и другое ему понравилось, укрепление надежное, настроение бодрое.

Все дома моряки превратили в общий неприступный дот.

Командир возвратился к себе в штаб довольный. Все пока шло своим чередом.

Медленно наступило мартовское утро, свежее, сырое и пасмурное. Синяя дымка рассвета окутала прибрежные дома, густо заволокла причалы торгового порта. Хорошо было видно только серое здание нового элеватора, возвышавшееся над местностью, как колокольня. Кто-то ночью предложил остановиться в нем: привлекали его массивные стены. Ольшанский не согласился: слишком оно приметно и одиноко, для обороны не годится.

Константин Федорович долго стоял у окна, молчаливый, серьезный и внимательный, как всегда перед боем. Он настороженно прислушивался к тишине; до слуха доносились первые голоса зимних птиц, воробьев, синиц, снегирей; и казалось странным, что птичьи голоса скоро могут смениться треском автоматов и пулеметов…

Где-то стучали колеса телеги. Стук постепенно усиливался — к зданию приближалась двухконка. На повозке сидели два солдата — очень соблазнительная цель. Командиру отряда захотелось расправиться с ними, не поднимая шума.

У ворот изгороди, обнесенной вокруг здания, подвода остановилась, немцы настороженно переглянулись и стали поспешно поворачивать лошадей. То ли они заметили дула пулеметов, торчащие из бойниц свинарника, то ли испугал их вид окон, заложенных за ночь кирпичами…

Внезапно раздалась короткая очередь автомата — дело рук матроса Дементьева, находившегося в свинарнике. Немец свалился на землю. Лошади бросились вскачь. Вслед ударили автоматчики. Раненым упал с повозки и другой немец, которому все же удалось удрать.

«Эх, упустили», — с досадой подумал Ольшанский, и его лицо помрачнело.

Произошло это мгновенно. Произошло то, что ускорило события дня. Теперь каждый понимал, что немцы с наступлением не замедлят. Из штаба передали: «Всем быть на чеку, усилить наблюдение, приготовиться к бою, без приказания не стрелять».

С этой минуты командир десанта больше не слышал робких голосов птиц, порхающих среди голых деревьев, не видел серых жидких облаков, низко плывущих над портом. Все внимание было приковано к дороге, уходившей в город, к цистернам на горе, к полуразрушенным портовым домикам, из-за которых могли появиться немцы.

И они появились. Стрелки часов в это время показывали четверть девятого. По словам матросов, находившихся в свинарнике, немцев было не более ста. Шли строем во весь рост, не предостерегаясь. Причина их самонадеянности и беспечности стала ясна потом, часа два спустя, когда в жаркой перестрелке гитлеровцы неожиданно заметили, что перед ними моряки-черноморцы, и в панике бросились врассыпную. Теперь же, видимо, им казалось, что в одном из этих домов засела горстка партизан, которая может испугаться только одного бравого вида нагло маршировавших солдат. Такое предположение немцев укреплялось по мере приближения их к зданию конторы порта: никто в них не стрелял, не слышалось ни одного звука, и вообще не чувствовалось ничего такого, чего следовало бы опасаться.

Колонна войск свернула с большой дороги, прошла ворота и уже очутилась между конторой порта и свинарником, готовая рассредоточиться в домах с целью поиска партизан, как вдруг со всех сторон загремели выстрелы пулеметов и винтовок, меткие, точные, без промаха, сея ужас и смерть. Враг попал под кинжальный огонь десантников, которые, допустив его на очень близкое расстояние, вели стрельбу из большого здания, свинарника, из других домов и засад.

В отражении первой атаки противника отличилась небольшая группа моряков, находящихся в свинарнике во главе со старшиной 2 статьи Бочковичем. Когда атакующие повернули назад, моряки встретили их таким ливнем огня, от которого мало кто спасся. Через пять минут снова все стихло, и Корда доложил Ольшанскому:

— Атака противника смята. Площадь перед домом усеяна трупами.

— Вижу, — весело ответил старший лейтенант. — Чистая работа. Вот так и впредь действовать!

Впредь так и действовали — с холодным спокойствием и беспримерной храбростью.

Не прошло после первого боя и четверти часа, как Щербаков, наблюдавший со второго этажа, заметил немецких солдат, бегущих по железнодорожной линии, к вагонам, под прикрытие. Матрос подозвал младшего сержанта Очаленко.

— Быстро усвоили наш урок, — заметил тот и поспешил положить офицеру о появлении противника.

Из-за вагонов солдаты попытались перебежать в окопы, желтевшие на склоне отлогой горы. Прибежал Очаленко с приказанием своего командира: не допускать немцев к окопам. Николай Щербаков припал к ручному пулемету, прицелился и дал длинную очередь. Уложил несколько человек, остальные повернули назад, к вагонам. Откуда-то снизу доносились ружейно-пулеметные выстрелы.

— Это бьет свинарник, — объяснил командир отделения.

— Разве и с той стороны, от города, наступают? — удивились бойцы.

— Да, причем очень осторожно.

Как и в первый раз, Бочкович выждал, пока наступающие подойдут поближе, и скомандовал:

— Огонь!

Скоро стрельба затихла. Отбита и вторая атака. Но немцы не успокаивались, несмотря на значительные потери. Наоборот, не зная точно, с кем имеют дело, они еще более озверели. В следующей атаке, начавшейся, примерно, минут через сорок, участвовало больше войск, чем в первых двух. Наступление началось сразу со всех сторон, и обширный район нового элеватора вскоре оказался в окружении. На подступы к району враг подтянул и в разных местах установил две пушки и два миномета. Под прикрытием артиллерийско-минометного огня гитлеровцы пошли в атаку с твердым намерением покончить с засевшими в домах порта и продолжающими все еще сопротивляться.

С воем пролетали мины, рвались, осыпая стенки осколками, от взрывов дрожала земля и сыпалась с потолков штукатурка, отчего в помещениях поднималась едкая пыль.

Застрочили по стенке свинарника пули — бил немец, подкравшийся на близкое расстояние и укрывшийся за бугорком. Старшина 2 статьи Никита Гребенюк ответил из своего пулемета — не помогло. Тогда за противотанковое ружье прилег отличавшийся меткостью стрельбы матрос Михаил Хакимов и с первого выстрела уничтожил пулемет противника и пулеметчика.

По дороге и с горы наступали немецкие автоматчики. По ним сосредоточили меткий огонь Гребенюк, матросы Ефим Павлов, Тимофей Прокофьев, Василий Миненков, Николай Медведев, вынудившие их залечь и прижаться к земле. Завязалась перестрелка. Умолкла винтовка комсомольца Прокофьева — вражеская пуля попала ему в висок.

Товарищи перенесли его тело в угол, накрыли, плащпалаткой и вновь принялись за стрельбу с еще большим ожесточением. Каждый, выбирая себе цель, поражал ее наверняка. От окна к окну переходил со своим пулеметом Гребенюк, создавая тем самым впечатление о наличии в свинарнике доброго десятка пулеметов.

Наступательный дух врага иссяк, и оставшиеся в живых поспешно отошли к городу. Победило отделение Бочковича. Мстя за смерть своего товарища, моряки истребили десятки вражеских солдат.

Но бой еще продолжался. Немцы стремились проникнуть к зданию с восточной стороны и со стороны реки. Некоторым удалось приблизиться к забору и из гранатомета выпустить несколько гранат. Все гранаты направлены были против второго этажа. Взрывами повредило стенку, разбаррикадировало окно, отбросило прочь Щербакова. Пока он встал и, прихрамывая, подошел к пулемету, чтобы ударить по гранатометчикам, было уже поздно: гранатометчиков уничтожили автоматчики Шпака.

Огонь перевели по тем, что суетились за канавой, чуть заметной в сумрачной дали. От трескотни пулеметов, автоматов и ружейных выстрелов звенело в ушах. Лица людей покрылись потом, становилось душно, как в июне. Настоящее дело! Вытирая мокрое лицо, Очаленко стрелял из окна, обращенного к реке.

— Щербаков и Казаченко, — крикнул он, — переходите вот к этой амбразуре! — и он указал на соседнее окно. — Видите, от реки двигаются немцы.

Группа немецких солдат продвигалась перебежками. Некоторые бежали во весь рост. Судя по упрямству, с каким они шли в атаку, можно было предположить, что это или пьяные, или отъявленные головорезы.

— Действовать самостоятельно! — услышали матросы команду младшего лейтенанта Корда.

— Ну, тезка, развернемся, что ль! — торопливо проговорил Николай Щербаков и нажал на гашетку.

Заряжая новый диск, Казаченко с жаром ответил:

— Конечно!.. Да ты вон того снимай, что взбирается на частокол.

По соседству с ними расположился пулеметчик Валентин Ходарев, горячий моряк, склонный к шуткам и остротам.

— Эй, вы, тезки, не сметь чужого немца бить, — послышался среди треска выстрелов его хрипловатый голос. — Это — мой…

И неизвестно, от чьей пули немец повис на изгороди, огибающей здание. Несмотря на большие потери, гитлеровцы все лезли вперед через трупы своих солдат. У изгороди уже валялось до десятка убитых и раненых. Из-под горы показалось еще несколько человек, спешащих под стены дома. Снаружи донесся дребезжащий крик:

— Рус партизан, сдавайсь!

Крик этот приятно поразил моряков: враг еще не знал об их присутствии.

— За весть признательны, мерзавец, — сердито бросил Ходарев, — а глотку твою мы сейчас того…

Прицелившись, он уложил неприятеля.

Уничтожили всех, кто достиг изгороди.

Спесь была сбита. Остальные, залегшие где-то внизу, не осмелились приподняться и пойти в атаку. Они открыли сильную пулеметную стрельбу. Отвечать огнем моряки не нашли нужным, хотя боезапаса было в достаточном количестве.

Потом и немцы притихли.

Наступило временное затишье…

ЗА СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!

Атаку возобновил враг после двадцатиминутной яростной артитлерийско-минометной подготовки. Теперь стрельба велась из четырех семидесятимиллиметровых орудий и двух шестиствольных минометов, снятых с фронта и спешно установленных в районе нового элеватора. На этот раз были применены термитные снаряды, причинившие постройкам значительные повреждения. Взрывами разрушило домик, в котором находилось отделение Лисицына, отбило угол конторы порта, изрешетило стены и разворотило крышу.

Пока гремели выстрелы орудий и минометов, войска противника силою до двух батальонов снова окружили район боевых действий. Они двигались к двухэтажному зданию со всех сторон, постепенно суживая кольцо окружения.

Несмотря на превосходящие силы неприятеля, никто из моряков не дрогнул, не упал духом, не усомнился в своем успехе. Напротив, дух черноморцев был настолько крепок и закален, что каждый приготовился драться, как подобает героям, мужественно, храбро, с верой в победу.

С приближением немцев напряжение десантников все возрастало. Обычно веселый и разговорчивый Василий Миненков теперь насупился, открытое полное лицо его сделалось серьезным и злым. Он видел перед собой только мушку пулемета да движущиеся зеленоватые фигуры — цели. И стрелял. Фигуры падали, а позади возникали новые. Пулеметчика беспокоила мысль: хватит ли боезапаса? Уже разряжено несколько дисков, отлогий склон горы усеян трупами…

Вблизи свинарника показались автоматчики. Миненков перевел дуло пулемета, прицелился, но выстрелить не успел, от смертельной раны он стал терять сознание. К нему подбежали товарищи, чтобы помочь. Его последние слова глубоко запали я душу матросов:

— Братцы, не тратьте зря времени… у вас его мало… Пока не поздно, бейте проклятых… Они тут… у ворот…

С холодным спокойствием и ненавистью моряки направили огонь в автоматчиков противника. Те повалились на землю, словно подкошенный бурьян. В их поредевших рядах получилась заминка, некоторые повернули к своим исходным позициям.

По свинарнику снова открыла стрельбу пушка, установленная с западной стороны. Прямым попаданием снаряда разрушило часть стены, кирпичами и камнем завалило Павлова и Дементьева. Высвободиться помогли им Бочкович, Гребенюк и Хакимов. Ранило Медведева и Куприянова. В другой обстановке все они считались бы вышедшими из строя. Теперь же, перед лицом смертельной опасности, ни один не пожаловался на боль, полученную от ушибов и ранений. Ни на минуту не ослабляя огня, все они беспощадно били фашистских солдат и офицеров. Только Медведев не мог стрелять. Однако и он нашел себе дело: лежа на боку и превозмогая боль, раненый заряжал товарищам диски автоматов и пулеметов.

Герой Советского Союза А. И. Куприянов.

Семеро десантников, укрепившихся в свинарнике, стойко отражали натиск целого подразделения, атакующего со сторона города.

Что же происходило в это время в здании конторы порта, которое немцы осаждали и с восточной стороны, и с западной, и со стороны реки? С каким упорством здесь сражались десантники? Рассказы участников этой потрясающей битвы свидетельствуют о том, что именно тогда, во время отражения четвертой атаки, выявились новые волевые, бесстрашные люди, совершившие героические подвиги во имя победы, во славу любимой Родины.

Леонид Недогибченко. Ефим Порхомчук, Георгий Дермановский, Степан Голенев… Их много, проявивших в бою мужество и массовый героизм.

Стрельба не прекращалась. Ухали пушки, трещали пулеметы. Своей мишенью немцы, наступающие вдоль берега, избрали восточную стену здания. Бледные трассы пуль непрерывно тянулись к окнам, оставляя на стене свои неуклюжие следы.

Под прикрытием огня гитлеровцы не раз пытались проникнуть к дому, но все их попытки кончались неудачей: пулеметчик Недогибченко и автоматчик Порхомчук держались стойко, расстреливая наступавших в упор. Засада двух моряков, причинившая противнику большой урон в живой силе, вскоре подверглась жестокому обстрелу. Засвистели над головой пули. Вблизи разорвался снаряд, земля с обломками забора поднялась в воздух и посыпалась на моряков.

Бодрый, энергичный Недогибченко почувствовал вдруг страшную боль в ноге, слабость, и силы покинули его — руки обмякли и опустились…

— Что с тобой, Леня? — встревожился Порхомчук и, заметив дымившуюся рану на ноге товарища, пополз к нему, чтобы оказать помощь.

Раненый приподнял голову и снова прильнул к пулемету.

— Ничего, Ефим, драться еще можно…

Ранило и другого. Окровавленные и страшные в своей ненависти к врагу, они продолжали сражаться до тех пор, пока новый взрыв снаряда не оборвал их непрерывной стрельбы…

И тогда пьяные немцы с гиком бросились через забор с намерением ворваться в здание.

— А ну, тезка, ударим по мерзавцам, — нетерпеливо проговорил Щербаков и выпустил длинную очередь. Многие немцы упали замертво. Оставшиеся в живых, быстро отрезвев, метнулись в сторону, к сарайчику, что стоял метрах в двадцати, чтобы там укрыться.

Оборону каменного сарайчика-курятника держал автоматчик Георгий Дермановский. Из-под сдвинувшейся набекрень шапки текли по худощавому, узкому лицу его капельки пота, которые он то и дело смахивал рукавом ватной тужурки. Жаркая пора! Пухлые губы были сжаты, светлые брови сдвинулись, и из-под них в эти минуты опасности уверенно и даже дерзко сверкали огоньки серых глаз. Он остался спокойным даже тогда, когда вдруг увидел, что разрывами снарядов разрушило сначала контору элеватора, затем домик немного восточнее. Стрельба моряков затихла, и Дермановский понял, что людей завалило стенами. Как потом выяснилось, из всего отделения старшины 1 статьи Юрия Лисицына продолжал сопротивляться лишь один Лисицын, которого вскоре Ольшанский отозвал к себе в штаб.

Разрушение двух домов образовало брешь в круговой обороне десантников. В нее-то устремились было немцы, атакующие с горы. Натиск их надо было отразить во что бы, то ни стало. Надеясь на прочность правого фланга, на Недогибченко и Порхомчука, матрос Дермановский перевел огонь на прикрытие левого фланга — той бреши, которая только что образовалась. Его меткие выстрелы разили врага наповал.

В тот самый момент, когда ряды атакующих значительно поредели и залегли, в сарайчик вбежал немецкий обер-лейтенант, чтобы спрятаться здесь от огня десантников. Матрос обернулся, и взгляд его острых глаз упал на коренастую фигуру оторопевшего офицера. Перед ним стоял враг с помутневшими глазами. Лютый, ненавистный враг. Его надлежало истребить немедленно. Только об этом и думал черноморец. Злоба жгла сердце, распирала грудь…

Рука обер-лейтенанта потянулась к пистолету. «Кто кого», — пронеслось в голове матроса. Не теряя ни секунды, он выхватил из кармана нож, взмахнул им и с силой ударил гитлеровца в шею.

— Получай, гад, сполна!..

Немец захрипел и, как мешок, свалился к ногам Дермановского.

В дверях показались еще два немца с автоматами. Одно мгновение матрос помедлил: пускать ли в ход нож или свой автомат? И тут же решил, что то и другое применить уже поздно. Надо драться другим оружием… Он схватил гранату, но бросить ее не успел: отрывисто и резко звякнул выстрел, и смертельно раненный герой упал…

Не удалось миновать смерти и солдатам противника: пулеметная очередь, метко направленная кем-то из окна здания, уложила их на пороге сарая.

Из неприятельской группы, прорвавшейся через забор и пытавшейся пробиться к зданию, никого не уцелело. Всюду валялись трупы немецких захватчиков. Своих раненых, которых было гораздо больше, чем убитых, немецкое командование старалось поскорее вывезти с поля боя.

— Немцы шли в порт колоннами, а возвращались на машинах лежачими, — так говорили впоследствии многие жители города.

Любуясь результатами последнего боя, усталый и вспотевший Щербаков с удовольствием отмени:

— Толково, тезка!

В ответ Казаченко, до того заряжавший диски, сказал:

— Ты поработал толково, теперь дай и мне поработать.

Николай Казаченко выбрал себе подходящую цель — пулеметную точку противника. Он стрелял не хуже своего товарища. Чтобы уничтожить вражеский пулемет, ему не пришлось разрядить и полдиска. Потом краснофлотец взял на прицел другую пулеметную точку, которая тотчас же замолчала.

Точный огонь его, очевидно, заметили немцы. По окну, из которого бил Казаченко, вдруг открылась интенсивная стрельба. И не успел Николай оттащить пулемет, как произошло несчастье: пулями вражеского крупнокалиберного пулемета разворотило подоконник, разбило ручной пулемет и тяжело ранило пулеметчика. К нему подскочил Щербаков.

— Ты ранен? Куда?.. Отвечай же… Тезка! Друг!

Казаченко молчал: он потерял сознание. Его обычно бледное лицо пожелтело еще более, осунулось, глаза закрылись… Матрос осторожно поднял товарища, перенес его в сторону, уложил около стены и побежал за санитарами.

В соседних комнатах безумолку стреляли. На полу валялись известка, обломки. Лестницу завалило мусором. В разбитые окна дул ветер. Щербаков кубарем скатился вниз.

Первый, кто попался ему на глаза, был младший лейтенант Корда. Выслушав подчиненного, офицер сказал:

— Раненым помощь окажем. А вы сейчас же вооружайтесь автоматом и идите вон к той двери. Там подмените часового.

Дверь, к которой направился Николай, выходила на западную сторону. Южную сторону обороны держало под огнем отделение Кузьмы Шпака.

У одного из окон Щербаков узнал матроса Степана Голенева. Как и все, он стрелял из своего автомата сосредоточенно и метко. В его глазах небольшие зеленоватые фигуры солдат, в которых он стрелял, превращались в огромных, подвижных, ядовитых чудовищ. Облокотившись на подоконник, он действовал с таким хладнокровием и дерзостью, что среди немцев произошло замешательство. Под огнем противника храбрец держался так, словно его не могли убить. И действительно, в эти минуты он чувствовал, что его убить нельзя. Дело, которое он выполнял, казалось важнее всего. Оно сильнее смерти, и смерть бессильна его побороть. Точными, яростными очередями Голенев нещадно уничтожал атакующих. Ни одному немцу не удалось подняться по лестнице, ведущей из-под горы к зданию. Попытки пройти со стороны реки им обошлись дорого: вся лестница покрылась трупами солдат и офицеров.

Изрядно потрепанные немцы на короткое время отошли за линию железной дороги, чтобы оправиться от ударов и снова пойти в атаку. После короткого затишья, использованною моряками для чистки и заряжания оружия, здание вдруг задрожало, и помещение наполнилось пылью. Взрывы следовали один за другим, поднимая в воздух землю и камни. Оказалось, враг, озлобленный неудачами, подтянул еще две пушки и бил с открытых позиций.

Гитлеровцы вновь поднялись в атаку. Ободренные поддержкой своей артиллерии, они с упорством отъявленных головорезов лезли по лестнице через трупы своих солдат. Пушки стихли, и послышались пьяные выкрики:

— Рус партизан, сдавайсь!..

— Слышали?! — тихо произнес Шпак. — Отвечать только огнем.

— Огонь!

Теперь ударили моряки. Степан Голенев вел огонь из крайнего незабаррикадированного окна. Сгоряча он даже не почувствовал, когда его ранило. Кровь струйкой потекла из раны по щеке на автомат. Стиснув зубы от злости и боли, матрос выпустил целый диск по тем, что поднялись на лестницу и уже ринулись было к входу в дом.

В этот момент Голенева ранило вторично и на этот раз смертельно. У него потемнело в глазах, в ушах зазвенело…

— Товарищи, меня скоро оставят силы… — простонал он. — Дайте мне гранаты… Я уничтожу вон тех фашистских гадов.

Ему подали две гранаты. Он собрал последние силы, поднялся, распахнул ватную тужурку, словно желая показать свою широкую грудь, обтянутую полосатой тельняшкой, и воскликнул:

— Эти гранаты я посылаю за слезы и мучения наших матерей и жен. — Размахнувшись, он швырнул гранаты в немцев.

Умирая, Степан прошептал:

— Мстите, товарищи, врагу за меня… и за наших боевых друзей. Я свой долг перед Родиной выполнил… Прощайте.

Шпак поцеловал матроса в остывшие губы, взял его автомат и с грустью проговорил:

— Будь спокоен, дорогой Степа, мы отомстим!

Старшина рванулся к окну, чтобы с новой яростью разить врага, и тут увидел то, что изумило не только его одного, но и многих других. Два уцелевших немца, оторопевших и окровавленных, повернули к лестнице и, ковыляя, пустились наутек, крича: «Рус матросен!» За ними побежали остальные. Среди них поднялась паника, быстро распространившаяся на соседний левый фланг. «Тельняшка Голенева красноречиво сказала им, кто мы», — догадался Шпак и застрочил по удирающим. А издалека все еще доносился дребезжащий голос, в котором слышался страх и ужас: «Рус матросен!..»

Окружение распалось. И эта атака немцев, понесших огромные потери, сорвалась.

В ДЫМУ И ОГНЕ

Во второй половине дня произошло то, что следовало ожидать и что почти невозможно передать словами. Даже человек с самой богатой фантазией, не побывавший тогда в рядах героических моряков, не в силах представить себе более жестокого по ярости сражения, которое длилось до позднего вечера, гремело и бушевало, как ураган. Только живой свидетель, его непосредственный участник, сможет, пожалуй, вспомнить грозный день 26 марта и поведать обо всем по порядку. Вот что рассказал об этом сражении Герой Советского Союза Николай Щербаков:

«Бой затих, примерно, часов в двенадцать. Меня сменили. Еще на посту беспокоила мысль: «Каково самочувствие раненых?» Ведь моряки — народ дружный, особенно в бою. Всякий, кто дерется плечом к плечу с тобой, становится сердечным другом. И, кажется, все отдал бы тому, кто в тяжелые минуты тебя поддержит. Моряки дорожат боевой дружбой. Вот почему, пока было тихо, я и поспешил на розыск друзей.

Первым встретил Казаченко. Его, забинтованного, несли в подвал. Я бросил на пол шинель, помог уложить на нее раненого и сел около него сам. Видимо, он потерял много крови, отчего лицо его казалось восковым.

— Ну, как, говорю, тезка, самочувствие?

— Ничего. На хлеб потянуло, — а сам смеется. — Нет ли у тебя чего подзакусить?

— Кроме хлеба, ничего. — Я полез в вещевой мешок, чтобы поделиться с другом куском хлеба. — Ну, ты ешь, а я схожу на второй этаж…

— Там нечего делать, — перебил меня чей-то голос. Я обернулся — возле стоял Акрен Хайрудинов, матрос, пулеметчик. Жив-здоров. Он принес горестную весть: Ходарев убит. Тот самый Ходарев, который утром кричал мне: «Не бей того немца, это — мой», — и, прицелившись, ухлопал мерзавца. Потом, спустя полчаса, Акрену здорово досталось от нас: к счастью, Ходарев был жив. От тяжелой раны он потерял сознание, что дало Хайрудинову повод думать о смерти товарища.

Разговаривая с друзьями, я услышал знакомые голоса. В главных дверях показался Абраменко Михаил. Его считали уже погибшим: вместе с Владимиром Кипенко он сидел в засаде и сдерживал натиск немцев, атакующих со стороны города А тут, пожалуйста, вот он; правда, раненный в ногу, хромает. К нему поспешил Корда с вопросом, который в равной мере интересовал и нас:

— Каким чудом уцелел?

— Дрались здорово, — ответил Михаил. — Уничтожили две пулеметные точки противника и несколько десятков-фрицев. Потом, когда убило Кипенко и разбило пулемет, я схватил диски, переждал, пока утихнет бой, и — сюда.

Он присел к нам. Разговорились. И, как ни странно, говорили не о только что прошедших боях. Разговор шел о том, за что, не щадя жизни, каждый дрался: о далеких, но близких сердцу родных местах, о семье, женах, детях, стариках. Мне живо вспомнились плодородные ростовские поля, хутор Мелеозовка, в котором я родился и вырос. Думки о любимой родине разбередили сердце Коли Казаченко, и он тяжело вздохнул:

— Неужели, тезка, я не доживу до радостных дней победы?..

— Что за глупость, — обиделся я. — Конечно, доживешь. Я, например, решил жить до ста лет. Вот посмотришь…

Казаченко улыбнулся и сказал:

— Вы нас, раненых, не бросайте, если пойдете на прорыв к своим.

У раненого самочувствие совсем не то, что у здорового. Ему все кажется, что он для других обуза и вообще беспомощный человек. Такого надо успокоить теплым словом. Как и все, я крепко верил в победу, в скорую победу. Я душой чувствовал и предполагал, что раз нас послали в десант, значит, не сегодня — завтра войска Красной Армии пойдут в наступление. Кроме того, я был кандидатом в члены партии, что обязывало меня быть передовым бойцом. И я сказал матросам, что никуда мы не пойдем, а будем биться здесь до прихода войск Красной Армии, перешедших уже в наступление. Так именно и было на деле…

Вскоре меня позвал Корда — время заступать на вахту. Раненых оставил повеселевшими. «Западные» двери, как мы тогда их называли, были пробиты осколками. Выбрав пошире отверстие, я внимательно стал следить за местностью. Земля была изрыта воронками, покрыта трупами немцев. Землю изрыли немцы, а немцев перебили мы.

Минут пятнадцать, а, может, больше, фашисты не показывались. Потом появились на окраинах города и в порту. Враг готовился к новым атакам. Я тотчас же сообщил об этом в штаб.

Подошел к двери командир десанта Константин Ольшанский и прильнул к пробоине. У него созрело какое-то решение. Он вернулся к себе в штаб и, как видно, приказал радисту Александру Лютому вызвать на помощь нашу авиацию.

Где-то заухали пушки — по зданию открылась стрельба. Ну, думаю, снова началось… Среди грохота выстрелов и взрывов послышался гул моторов. Самолеты! Четыре или пять наших бомбардировщиков. Они прилетели, несмотря на плохие метеорологические условия. Но как только они показались, прекратился и обстрел. Самолеты покружились, постреляли, разогнали немцев и улетели.

В стане врага вновь поднялась суета. Опять загремели пушки.

Мы тоже подготовились к бою. Почистили оружие, зарядили диски. Привели в порядок себя, помещения. Перевязали раненых. Ольшанский разрешил вооружиться только тем раненым, которые сравнительно хорошо себя чувствовали.

В это время принесли сверху еще одного раненого. Это был Валентин Ходарев. Ему оторвало левую руку. Так и хотелось броситься к нему, ведь его же считали убитым, но пост покидать — преступление.

Ходарев приподнялся с носилок и, видя, что все готовятся к бою, попытался взяться за гранаты. Ему что-то сказали и уложили снова. Но разве может спокойно улежать человек с нетерпеливым характером и горячим сердцем?! Ходарев вскочил с носилок и хрипло вскрикнул:

— Не удерживайте меня!.. Я — комсомолец; уходя в десант, я дал комсомольское слово, что буду драться до последней капли крови. Я хочу сдержать свое слово!..

К нему подошел Ольшанский.

— Успокойтесь, товарищ Ходарев, — сказал он. — Вы уже выполнили свое обещание. С вас хватит. Отдохните…

Больше я уже не слышал, что говорил офицер: за стеной взорвалась мина, содрогнулось здание. Взрывы еще и еще… Сильные, оглушительные взрывы мин и снарядов. Враг решил разрушить здание и перебить нас при помощи шестиствольных минометов.

Дом опять тряхнуло: мина разорвалась на втором этаже. Там уже никого не было, все сошли вниз и заняли места у окон и бойниц.

Весь личный состав принял клятву, каждое слово которой запомнилось навсегда:

«Мы, бойцы и офицеры — моряки отряда Ольшанского, клянемся перед Родиной, что задачу, стоящую перед нами, будем выполнять до последней капли крови, не жалея жизни. Подписался весь личный состав».

Клятву передал по радио в штаб майора Котанова старший краснофлотец Лютый. Мы доложили своему комбату о том, что дух у нас попрежнему высок, сознание ясное, что все готовы на великий подвиг ради победы. И когда заместитель командира отряда по политчасти капитан Головлев и парторг Шпак подходили к нам, чтобы простым словом подбодрить, мы отвечали так же просто: «есть» или «ясно». Для всех было ясно, что надо биться так, чтобы победить.

Герой Советского Союза А. С. Лютый.

Минут через пять получили ответную радиограмму. Котанов радировал Ольшанскому: «Личный состав гордится вашими боевыми действиями. Вам лично и всему личному составу объявляю благодарность. Слава русскому матросу!»

Меня перебросили к окну, у которого погиб Голенев: к зданию приближались немцы с юга, от реки. Их надо было приостановить метким огнем. Этим делом я и занялся. Но тут грянул взрыв такой силы, что здание задрожало, словно от мощного толчка землетрясения, и с потолка упала последняя штукатурка. Оглянулся — о, ужас! — внутренняя стенка, за которой размещался штаб, с треском и шумом повалилась и рухнула на пол. Я — туда. Прибежал Ходарев и еще кто-то…

Ольшанского не было. Дрогнуло сердце. «Не погиб ли?» Начали раскапывать завал. Ходарев работал только правой рукой: левая была забинтована и привязана к поясу. Приподняли стенку, отвалили ее и высвободили Ольшанского, Головлева, Волошко и радистов. У каждого из них — ушибы и синяки.

Командир отряда встал, отряхнулся и, глядя на нас, ласково сказал:

— Оказывается, мои матросы — богатыри!

— Наш долг, говорю, помочь командиру.

— Молодцы! Благодарю!..

Штаб перешел в другую комнату, противоположную той, что разрушило. Там, в восточной половине дома, было гораздо спокойнее, так как враг теперь больше атаковал с северо-западной стороны, от города. Ольшанского беспокоило лишь то, что оба радиоаппарата вышли из строя. Мы разделяли его тревогу: потерять связь с батальоном и со всеми — несчастье. Но выручил Саша Лютый: будучи мастером своего дела, он исправил один аппарат и установил его в штабе. (Позже, когда разбило последний аппарат, в штабе решили послать кого-либо из нас через линию фронта с секретным донесением. Выбор пал на Юрия Лисицына, старшину 1 статьи…).

Немцы обрушили на нас всю силу огня. Били пулеметы, автоматы, орудия, минометы. От взрывов то и дело содрогалось здание. Кругом грохотало, гудело, выло, дрожало… Настоящий ад!..

Геройской смертью пали младший лейтенант Чумаченко, капитан Головлев, младший сержант Очаленко и несколько рядовых. Создалось критическое положение. Но моряки не пали духом. Наоборот, хотелось драться еще упорнее и злее.

Меня послали к амбразуре, у которой только что погиб один из автоматчиков. С горы наступали немцы. Их было до двух взводов. Короткими и длинными очередями я сбивал каждого, кто пытался приблизиться к дому. То же самое делали и автоматчики Шпака.

А грохот все продолжался. Грохот и лязг. Лязг гусениц танков. Кто-то крикнул:

— Танки идут!

В жарких боях бывает: собьешь одного немца — на его месте вырастет другой, чтобы убить тебя. Собьешь и этою — появляется третий с той же целью. И такое зло возьмет, что сказать нельзя. Идешь, гад, убивать, — погибай лучше сам! То же мы почувствовали и тогда при приближении танков. Сколько ни били немцев — на смену приходили другие. А тут еще танки пошли в ход. Нет, моряка не взять на испуг! В груди кипел гнев.

— Щербаков, — услышал я голос Корды, — быстро к главным дверям.

У дверей стояли Ольшанский, Волошко и Корда, наблюдая за приближающимися танками. Раненые подали мне полный пулями диск, который я зарядил и изготовил к стрельбе. Некоторые вооружились противотанковыми гранатами. Все думали о том, как отразить танковую атаку.

Учитывая, что танки отвлекут на себя наше внимание, враг усилил нажим с восточной стороны. Небольшой его группе удалось пробиться к зданию, и в тот момент, когда мы все глядели на танки, идущие с запада, в крайнюю дверь ворвался немец с автоматом. Он дал очередь — мимо. В него выстрелил из пистолета Григорий Волошко — немец упал. Остальные не успели ворваться в помещение: их прикончили матросы.

Ольшанский скомандовал:

— Приготовить противотанковые гранаты!

— Гранаты приготовлены! — ответили бойцы.

С гранатой в руке направился к двери Валентин Ходарев. Заметив решительность, с какой он спешил к выходу, я подумал: «Он хочет повторить подвиг пяти черноморцев при обороне Севастополя».

— Куда вы, Ходарев? — закричал Ольшанский и приказал: — Вернитесь!

Валентин вынужден был подчиниться.

Танк свернул с дороги, что вела в порт, и пошел прямо к дому, на нас. Ольшанского позвали радисты: что-то важное сообщалось из штаба армейского соединения. Стальная махина приближалась. Лязг гусениц усиливался. Расстояние все уменьшалось, и некоторые уже намеревались бросить гранаты.

— Если его не остановить, он, пожалуй, задушит и нас, — процедил сквозь зубы Шпак.

Валентин Ходарев снова подошел к выходу и, прижавшись к стене, посмотрел вперед. Потом повернул свое угрюмое, сердитое, со сверкающими глазами, лица к нам и с уверенностью сказал:

— Ну, я пошел, братцы! Прощайте!..

И с возгласом: «Да здравствует Сталин!» выбежал в дверь, навстречу танку. Больше никто не видел бесстрашного матроса, так как в этот момент с шумом вырвалось пламя огня и, повидимому, сожгло его.

На первый взгляд поступок Валентина покажется, быть может, опрометчивым и безрассудным. Но это не так. Никто из нас не гнался за славой. Никто не думал быть героем. Тогда это и в голову не приходило. Да и некогда было размышлять об этом. Надо было действовать. Когда видишь, что наступает враг, надо его бить немедля, иначе он тебя убьет. Когда видишь, что танк ползет на тебя, значит, надо преградить ему путь, подорвать его. Валентин Ходарев хотел спасти тяжелое положение ценою собственной жизни, как это сделали пять героев-севастопольцев. Он пошел на высокий благородный подвиг. Слава ему, нашему скромному товарищу!

Как только он выбежал, огромная струя огня стала поливать стены и окна. Немец применил огнемет. К грохоту прибавилось шипение огня. Загорелись рамы, полы, ящики. Помещение наполнилось дымом.

— Потушить пожар! — приказал Ольшанский.

Началась борьба с огнем. Пламя сбивали фуфайками и плащ-палатками. Обжигались, рисковали погибнуть, но своего добились — пожар потушили!

Из-за боязни оказаться подбитым танк ушел. Зато остались немцы, проникшие к зданию под прикрытием танка. В главную дверь, из которой выбежал Ходарев, ударила струя густого дыма. В окна полетели дымовые шашки и гранаты. От дыма стало темно, как ночью.

Ольшанский приказал всем перейти в другую половину полуподвального помещения. Перешли. Приготовились к рукопашному бою на случай, если немцы ворвутся в помещение. Но они не пошли на это, держа под огнем каждую дверь и окно. Ад продолжался…

Задыхаясь от дыма, мы подобрались к окну и на гранаты ответили гранатами. Завязался гранатный бой. Бой, на который враг возлагал большие надежды. Преимущество было на его стороне. Немцы видели нас, мы не видели их. Их не душил дым, мы в нем задыхались. Но они не учли одного — нашей беспримерной стойкости. Надо было иметь исключительную выносливость и железные нервы, чтобы перенести все эти тяжкие испытания. Такими мы и были. Опрометью бросившись к окнам, мы выбросили по нескольку гранат, и пыл гитлеровцев сразу остыл. Затем из автоматов чесанули справа налево и наоборот. Гранатный бой прекратился: немцы, не выдержав, отошли…

Но ад все еще продолжался. По зданию били и артиллерия, и минометы, и танки. Группы фашистов появлялись то с одной стороны, то с другой, то с третьей. Ольшанский поставил перед нами задачу — не допускать к зданию ни одного фашиста. Он появлялся там, откуда грозила опасность, и давал подчиненным ценные указания. Он подсказывал, советовал, помогал. Его ровный спокойный голос ободрял и воодушевлял нас. Он образцово руководил боем, и за это его так любили матросы.

Помню, я лежал у амбразуры и стрелял. Слышу, Ольшанский обращается ко мне:

— Щербаков, пойдите вон в ту комнату и отгоните мерзавцев. Да из окна не высовывайтесь. Соблюдайте осторожность!..

Это были последние слова, которые я услышал от нашего любимого командира десанта. Я повторил приказание и пошел. Комната была небольшая, квадратная. Приступил к делу — истреблению фрицев. Но не разрядил и полдиска, как передо мной сверкнула вспышка огня, грянул взрыв, и я потерял сознание…»

Здесь прерывается рассказ Николая Щербакова: будучи контуженным, он пролежал без сознания среди мусора и пыли до утра следующего дня и, следовательно, не мог знать, что происходило потом, после его контузии.

Дополняя картину этой битвы, другой десантник, Герой Советского Союза старшина 2 статьи Никита Гребенюк рассказал следующее:

«От небольшого, продолговатого каменного сарая — свинарника, в котором мы занимали оборону, до здания было не более семидесяти метров. Поскольку свинарник находился на бойком месте — ближе к дороге, ведущей в город, то, разумеется, на нас и обрушивались первые удары.

После ряда безуспешных атак, после многочисленных попыток покончить с нами озлобленный противник предпринял танковую атаку. Это было во второй половине дня. Два средних танка атаковали нашу оборону. Один из них замедлил ход и открыл стрельбу издалека, другой устремился к зданию и ударил из огнемета, чего мы никак не ожидали.

Случилось это очень быстро, и требовалась быстрота действий и от нас. Поскорее отогнать танк и тем самым облегчить очень тяжелое положение, создавшееся в подвале здания, — вот что следовало сделать немедленно, невзирая на стрельбу другого танка. Мы готовы были на все ради спасения товарищей. Правда, и мы находились в таком же положении, но нас защищали прочные стены и переборки. Бочкович, наш командир отделения, я, Хакимов и Павлов открыли прицельный огонь по огнеметному танку. Били точно.

И что же? Не прошло и пяти минут, как машина развернулась и, отстреливаясь, ушла. Танкисты испугались!

Но подлое дело враг сделал. С болью в сердце мы наблюдали, как из окон клубился густой дым и вылетали языки пламени. Здание горело…

Дымом окутало все полуразрушенные дома, в том числе и свинарник. Дышать стало нечем, во рту чувствовалась горечь. Старшина предупредил:

— Будьте на-чеку!

Он оказался прав: немцы под прикрытием дымовом завесы пробрались к стенам свинарника, чтобы забросать нас гранатами.

Гранаты полетели. Впрочем, они больше рвались снаружи — от ударов о стенку. У меня было девять гранат. Восемь бросил, одну оставил для себя. Исход гранатного боя предугадать мы не могли. Дрались, конечно, здорово, но все могло случиться…

Точно целиться мешал дым. Я бросал туда, откуда на нас летели. Снаружи доносились душераздирающие крики и вопли какого-то немца. Значит, цель поражена…

Герой Советского Союза Н. Гребенюк.

Храбрецом показал себя матрос Николай Медведев. В минуты опасности он забывал о своей ране и, как все, думал о бое. Услышав за стеной торопливые шаги, раненый приподнялся — к окну спешили три немца. Бросок гранаты — и враги пошли на тот свет. Только один вдруг просунул в окошко руку с гранатами, чтобы их бросить. Медведев, заметив это, не растерялся: он вырвал у немца гранаты и швырнул их обратно. Новые взрывы, стоны и крик…

Враг зашел с другой стороны свинарника. Послышались голоса, кричали что-то вроде: «рус, сдавайсь!» В расширенной взрывом снаряда амбразуре зашуршало. Бочкович оглянулся — немец лезет. Ну, конечно, выстрел, и дух из него вон. Труп заслонил амбразуру. Старшина сердито сплюнул и силы толчком ноги выбил убитого немца из отверстия, как пробку.

— Получайте! — произнес Кирилл и бросил в суетившихся гитлеровцев еще несколько гранат.

На этом гранатный бой закончился.

Мало-помалу дым испарился. Дымились только полуподвальные окна конторы порта, хотя огня уже не было. Видимо, наши его потушили. Мы стрельбу прекратили, решив приберечь боезапас.

На окраинах города и в порту скапливались войска противника, но стрелять по ним не имело смысла. Вблизи, кроме мертвецов, никого не было.

Я стоял с автоматом и гранатой у бокового окна, наблюдая за движением немцев. Артиллерийская канонада не утихала. Чувствовалось, что враг готовит новое наступление. Собственно, оно продолжалось, следовало лишь ожидать с его стороны какой-либо новой авантюры. Ведь немец способен был на все, лишь бы сломить наше сопротивление.

Что мы предполагали, то и случилось. Со стороны города шли те же два средних танка. Рокоча и прыгая по разбитой дороге, они неслись к порту, на моряков. Сомнения не было: это огнеметные танки.

Головной, как и в первый раз, направился к центральному зданию, второй приблизился к свинарнику. Брызнула струя горючей смеси, обливая стены и крышу. «Задумали сжечь, подлецы!» — мелькнуло в голове.

— Ложись! — крикнул Бочкович, и мы все растянулись на каменном полу и прижались к гранитным перегородкам.

Среди лязга гусениц и выстрелов я услыхал шум и треск — загорелась толевая крыша; я почувствовал жар, сильный, невыносимый. Горючая смесь через прогоревшую крышу капала на пол, на меня, воспламенились тужурка и брюки. Чтобы не обгореть, приходилось перекатываться с боку на бок. Так поступал каждый, на ком загоралась одежда.

Крыша сгорела быстро. Уже были охвачены огнем ящики и двери. Кроме того, угрожала опасность вражеского нападения. Это заставило нас подняться и взяться за оружие, тем более, что танки, сделав свое коварное дело, стали удаляться. За тушение пожара принялись только Медведев и Хакимов, остальные, выпачканные и черные, открыли стрельбу по наступавшей пехоте.

Немцы бежали к зданию с разных сторон. Их было много… рота, две или больше… Они стремились прорваться к горящему зданию. А мы старались не пропустить их туда. Били, не зная усталости. Били безжалостно, с холодным расчетом.

Эта битва была самая тяжелая, самая жестокая. Напряжения достигло предела. Мы понимали, что раз нам трудно, то и немцу невмоготу, хотя у него несравненно больше сил. Откуда я него столько войск здесь? Ясно, что он снял их с фронта и перебросил сюда, против моряков. Значит, мы не только нанесли удар в спину врага, но и отвлекли на себя его многие части, технику. Значит, тем самым моряки способствовали успеху наступающей Красной Армии. Эта мысль придавала нам силу и бодрость.

Так мы и не пропустили немцев к зданию.

К вечеру их натиск ослаб, атаки прекратились. Даже стрельба стала реже. Не затишье ли это перед новой бурей?..

Медленно наступали сумерки. Здание молчало, не подавая никаких признаков жизни. Живы ли товарищи и какова их судьба?.. Это нас очень беспокоило.

Часов в девять вечера, когда стало темно, Кирилл Бочкович решил разузнать обстановку.

— Ну, кто со мной пойдет на разведку? — обратился он ко всем.

Итти пожелал каждый. Старшина приказал собираться матросу Дементьеву.

Разведчики вышли из свинарника, оставив нас в беспокойстве и тревоге. Они пробежали расстояние, которое днем мы назвали «мертвым».

Кругом валялись глыбы земли, камни, кирпичи. Дверь завалило хламом. Бочкович и Дементьев направились к окну и прежде, чем проникнуть в помещение, остановились и прислушались. Ни говора, ни смеха, ни стука — никаких звуков не доносилось изнутри. Тишина, стоявшая в доме, опечалила их. Очутившись в темноте помещения, старшина осторожно прошел дальше. Пахло гарью. Не рассеялся еще дым, от которого становилось трудно дышать. Несколько раз Кирилл окликнул друзей, но никто ему не ответил на это. Постоял и снова стал называть пароль — ответа не последовало. Он прошел дальше, спотыкаясь и падая, и в тяжелом раздумьи вышел из полуподвала…

— Ну, что, как, живы? — наперебой спрашивали мы разведчиков, когда те возвратились в сарай.

Бочкович молчал, тяжело дыша.

— Рассказывайте же!

В ответ старшина тихо сказал:

— Товарищи, собирайтесь все вот в этот отсек на собрание, — и, помолчав, добавил: — на партийно-комсомольское собрание.

Здоровые пришли, раненые приползли. Павлов, я, Медведев, Хакимов, Дементьев и Куприянов окружили старшину Бочковича, расположились на холодном полу.

Впервые за весь грозный день мы собрались вместе, чтобы подумать, поговорить и сообща что-то решить. Собрание под носом у врага! Вряд ли когда-либо в такой именно обстановке партийные или комсомольские организации проводили подобные собрания. Нас было мало, но обсуждали мы очень важный, возникший в ходе боя, вопрос — оставаться ли здесь и ждать прихода частей Красной Армии или пробиваться к своим через линию фронта.

Бочкович подробно рассказал, что видел в здании конторы порта. Сообщение его о гибели всех, кто там находился, огорчило нас, взволновало и потрясло до глубины души. Тяжелым камнем легла на сердце потеря боевых друзей, в том числе нашего любимца Константина Ольшанского. Не хотелось слушать и верить в то ужасное, что случилось. Кулаки сжимались, горечь обиды и ненависти подступила к горлу. Кто всхлипывал, бормоча: «Их сожгли, о, какие мерзавцы!..» Да, не справившись с ними, моряками Ольшанского, гитлеровцы пошли на преступление — задушили их дымом и сожгли. Без применения дыма и огня им ни за что не удалось бы уничтожить гарнизон конторы порта, так геройски сражавшимся почти до самого вечера.

— Надеяться на гарнизон здания теперь уж мы не можем, — печальным голосом говорил старшина. — Сами должны решить, что делать: итти или оставаться. Не будь у нас раненых, мы бы пошли через линию фронта. С ними же быстро и незаметно не пройдешь, нас могут обнаружить и задержать. Об оставлении раненых нечего и говорить. Стало быть, надо ждать. Драться и поджидать своих. Надо полагать, что наши войска перешли в наступление и должны скоро быть здесь. Ну, а если погибнуть придется — погибнем, как герои. Есть ли у кого другие предложения?..

Признаюсь, меня тянуло в путь, причем немедленно. Не потому, конечно, что пугал завтрашний день; нет, этого я не боялся; имелась другая причина: деревня Марьяновка в тридцати пяти километрах от Николаева — моя родина, там я родился, там, уходя на войну, оставил свою мать, сестру, тетю и дядю. Живы ли они остались, угнаны ли в плен, погибли ли от руки врага — я не знал. А узнать так хотелось! Однако с обстановкой нельзя было не считаться и с доводами старшины нельзя не согласиться, тем более, что свои ожидались со дня на день, с часу на час.

Говорили мало; и так было ясно, что делать. Решили ждать. Приступили к составлению резолюции. Притащили догорающее бревно, и при тусклом свете его под нашу диктовку Кирилл написал короткую, но точную, как устав, резолюцию:

Проголосовали все. Все дали слово стоять, биться, продолжая отвлекать на себя большое количество войск противника. Тем самым мы, моряки, оказывали конкретную помощь войскам Красной Армии в изгнании немецких захватчиков с нашей родной земли.

И мы стали ждать. По приказанию Бочковича всю ночь готовились к новым, тяжелым боям…»

НАШИ ПРИШЛИ

На востоке забрезжил рассвет. Как и в прошлое утро, по небу низко плыли жидкие, серые облака. Плыли с востока на запад. Движение облаков так привлекло внимание Кирилла Бочковича, будто перед глазами его стремительно двигались массы наступающих войск Красной Армии. Он стоял у окна, утомленный боями и бессонными ночами, следил за местностью, прислушивался к далекой глухой орудийной стрельбе и с радостью думал: «Верно, тронулись наши!»

— Товарищ старшина, — обратился к нему Дементьев, дежуривший у соседнего окна, — отдохните, вы же устали, я разбужу Гребенюка или Хакимова.

— Нет, нет, пусть спят, я не устал, — наотрез отказался командир отделения. Он, действительно, чувствовал себя бодро, точно только что заступил на вахту. — А знаешь, Ваня, мне кажется, что наши уже перешли в наступление, — в его голосе чувствовалась уверенность.

— Факт, перешли, — согласился матрос, — я сам слышу, как наша артиллерия громит врага.

— Раз так, — продолжал Кирилл, — значит, немцам сегодня не до нас, они поспешат драпануть отсюда.

Он оказался прав: немцы активных действий не предпринимали. Ночь и день прошли сравнительно спокойно. Лишь изредка раздавались артиллерийские выстрелы, дающие знать о присутствии врага.

Только перед обедом небольшая группа немцев попыталась было приблизиться к зданию. «Разведчики, — определил старшина. — В здание их допустить нельзя, иначе…» — и строго скомандовал:

— Огонь!

И снова моряки дали бой немцам, сражая их наповал. Дементьев повернул автомат и прицелился в немца, бегущего к дому, но каково же было его удивление, когда вдруг заметил, что солдат упал от выстрела из окна здания. «Не почудилось ли?» — мысленно спросил себя автоматчик и внимательно посмотрел на окна конторы порта. Из одного кто-то стрелял.

— Товарищ старшина, из окна здания стреляют! — доложил матрос.

— Не может быть!..

Сколько Бочкович, пораженный радостной вестью, ни смотрел на окна, — ничего не видел. Жив ли кто был там, или матросу просто померещилось?..

Дементьев не ошибся — в здании жизнь теплилась. Сначала очнулся от долгого беспамятства Николай Щербаков, потом пришли в себя Кузьма Шпак и Иван Удод. Все были контужены и ранены. Ватную фуфайку и брюки на Щербакове мелкие осколки превратили в клочья.

Раненые сошлись вместе, говорили, кричали, но друг друга не слышали. Пришлось «говорить» при помощи рук, как глухонемым.

Со второго этажа было видно, что на окраинах города идут бои. Щербаков с силой дернул за рукав Шпака и указал рукой туда, где сверкали вспышки огня и плыл дым над землей. По выражению его лица, по тому, как судорожно шевелились его губы, Кузьма понял, что Щербаков кричал: «Наши идут!»

Наши войска подходили к Николаеву, громя и сокрушая вражеские укрепления. И раненые решили продолжать обороняться, ждать своих. С этой мыслью они и улеглись с оружием у окон. И, когда разведка немцев стала приближаться к дому, открыли огонь, который был замечен матросов Дементьевым.

Разведчики противника были уничтожены.

Враг больше не возобновлял атак, ограничиваясь лишь обстрелом.

Так продолжалось весь день.

Поздно вечером немцы в бессильной злобе обрушили на обороняющихся всю силу своего огня. Взрывной волной Щербакова отбросило от окна, ударило о стенку, и он снова потерял сознание.

Около часа сотрясались стены, земля…

Наконец, все замолкло — немцы начали отступление.

Ночью с 27 на 28 марта ворвались в город войска Красной Армии. Рано утром к зданию конторы порта пришла группа наших разведчиков.

— Наши пришли!

Произошла радостная, волнующая встреча. Солдаты и матросы бросались друг к другу в объятия, целовались. Усталых, изнемогших, раненых героев-моряков подхватили на руки спасители-солдаты и, стараясь не причинить им беспокойства или боли, понесли в город, в уютные квартиры, охотно предоставленные им жителями.

Сколько простых, теплых слов было сказано друг другу! Солдаты, пожимая почерневшие от крови руки матросов, благодарили их за помощь в изгнании из города немцев. Матросы отвечали друзьям: спасибо за спасение. Солдаты с величайшим интересом расспрашивали, как те сражались, как били немцев. Матросам же хотелось узнать о дне и часе наступления армейских частей, о прорыве вражеских укреплений, об уличных боях…

Схема боевых действий отряда К. Ольшанского в Николаевском порту.

1. Каменный сарай-свинарник, который обороняло отделение старшины 2 статьи Бочковича. 2. Двухэтажное здание конторы порта. Здесь находились штаб отряда и основная группа десантников. 3. Гараж. 4. Каменный сарайчик-курятник, где краснофлотец Дермановский ножом убил гитлеровского офицера. 5. Наблюдательный пункт. 6. Новый элеватор.

Никита Гребенюк, лежа на кровати, у которой сидели бойцы, приподнялся и, облокотившись на правую руку, с любопытством спросил:

— Знали ли армейцы о тяжелом положении десанта?

Один из солдат, сидевший на кровати, отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — до прихода к нам вашего моряка мы ничего не знали; мы только предполагали, что вам не легко.

— До прихода какого моряка? — удивился матрос Павлов и привстал с дивана, что стоял у другой стены.

— Кажется, Лисицына, — неуверенно ответил боец и после короткого раздумья добавил более твердо: — Да, Лисицына, старшины 1 статьи. Это настоящий герой!

Матросы услышали от солдат простой рассказ о героическом подвиге своего товарища.

…В самый тяжелый момент сражения старший лейтенант Ольшанский послал с секретным донесением через линию фронта Юрия Лисицына. Что ждало старшину впереди? Ясно было одно — несмотря ни на какие трудности, на смертельную опасность, надо было проникнуть к своим во что бы то ни стало.

Надвигалась темная ночь; это способствовало выполнению ответственной задачи. Старшина осторожно переходил от одного дома к другому, с одной улицы на другую.

Пройдены улицы и переулки. Город остался позади. Предстояло повернуть вправо, по направлению к селу Широкая Балка. Юрий постоял, осмотрелся и побежал: дорога была каждая секунда. Необходимо было быстрее сообщить своим об обстановке в районе порта.

Вот и линия фронта. Здесь враг, а там подальше свои. Попадаются окопы, блиндажи, дзоты. Их Лисицын обходит. Где-то вблизи залязгал пулемет. Раздаются выстрелы пушек. В воздухе висят ракеты, освещая изрытое снарядами и бомбами поле.

Совсем вблизи взвилась ракета. Когда моряк приподнялся и тронулся дальше, раздался оглушительный взрыв мины, и Лисицын от невыносимой боли упал на землю. Ему оторвало ногу. Он лежал навзничь около свежей воронки. Звезды, казалось, стали ярче и бросали свои бледные лучи прямо на землю. Во всем теле чувствовалась слабость и кружилась голова. Лежал на минном поле, на которое попал, не зная о нем.

«Лежать некогда», — спохватился старшина и, перевязав бинтами тяжелую рану, пополз вперед. Он полз со стиснутыми зубами километра два или три, пока не напал на своих…

В ту же ночь началось наступление на немцев. Сломав немецкую оборону, наши войска стремительным броском вступили в город.

Солдаты поспешили на выручку моряков!..

В ночь с 25 на 26 марта 1944 года отряд моряков под командованием старшего лейтенанта Константина Ольшанского высадился в Николаевском порту, чтобы помочь войскам Красной Армии быстрее освободить крупнейший центр судостроительной промышленности на Черном море — город Николаев — от немецко-фашистских захватчиков.

Умудренные богатым боевым опытом, накопившимся в десантных операциях под Таганрогом, Мариуполем, Осипенко, закаленные в многочисленных боях, матросы, старшины и офицеры из батальона морской пехоты майора Котанова и в николаевском десанте проявили богатырскую стойкость, исключительную силу воли и чудеса героизма.

Десант моряков сыграл очень важную роль в освобождении Николаева. Неожиданное появление его позади боевых порядков противника, смелые и дерзкие действия черноморцев внесли сумятицу и переполох во вражеском стане. Немцы вынуждены были оттянуть с фронта для борьбы с отрядом три батальона пехоты, четыре 75 мм орудия, два шестиствольных миномета, два танка.

Высадка и боевые действия десантников расстроили оборону противника, ускорили изгнание его из Николаева и перед отступлением не дали ему возможности произвести опустошительное разрушение города.

«Командование николаевского гарнизона, — показал обер-лейтенант Рудольф Шварц, впоследствии взятый в плен нашими войсками, — было весьма обеспокоено тем, что за столь короткий срок был разгромлен целый наш батальон. Нам казалось непонятным, каким образом такие большие силы русских проникли на территорию порта».

Таково признание врага, так и не узнавшего ни о времени высадки, ни о числе высадившихся. А высадилось всего лишь 67 человек — смелых, хладнокровных, отважных воинов. Майор Федор Котанов командование десантом возложил на любимца всего батальона, заботливого и требовательного офицера — старшего лейтенанта Константина Федоровича Ольшанского. Этот моряк отлично знал свое дело, подчиненных, знал, на кого можно положиться, всегда стремился к учебе, к знаниям, умел самостоятельно решать сложные боевые задачи, в его действиях всегда чувствовались упорство и твердая решимость. Уж если что он задумал или сказал, можно не беспокоиться, — сделает обязательно.

С верой в победу, с жгучей, беспощадной мыслью о мести Ольшанский повел своих подчиненных в бой. Во много раз превосходящим силам врага черноморцы противопоставили свою железную волю, выдержку, упорство и меткость огня, которым наверняка истребляли атакующих. Высокая выучка, опытность, ответственность за выполнение боевой задачи, горячая любовь к Родине, к товарищу Сталину и жгучая злоба к гитлеровским захватчикам помогли десантникам выстоять, отразить восемнадцать вражеских атак, следовавших одна за другой, и перебить свыше семисот солдат и офицеров противника. После этой операции из героического отряда Ольшанского осталось в живых только семь человек: Щербаков, Гребенюк, Павлов, Лисицын, Хакимов, Куприянов и Медведев.

За храбрость и геройство, проявленные в этой жестокой битве, все шестьдесят семь участников десанта удостоились высшей правительственной награды — звания Героя Советского Союза; шестьдесят из них получили это звание посмертно.

Отряд Константина Ольшанского совершил такой подвиг, который навсегда останется в памяти советского народа светлым воспоминанием о мужественных, отважных, героических моряках.

После этого грозного сражения прошло более двух с половиной лет. Народ с благодарностью вспоминает доблестных воинов Ольшанского, выполнивших великое, благородное дело во славу любимой Родины.

Не проходит и дня, чтобы не вспомнили о своих героях в батальоне, которым командовал в годы войны Федор Евгеньевич Котанов. Излюбленным местом для воспоминаний считается веранда: на веранде в свое время под руководством Ольшанского струнный оркестр исполнял его музыкальное произведение «Автоматчики». Сюда приходят ветераны батальона, в том числе и Николай Щербаков.

Бывалых окружают молодые, наперебой расспрашивая о героическом прошлом своей части. И всякий раз завязывается задушевная беседа о минувших сражениях, из которых моряки выходили победителями. Отвагой моряков восторгаются их товарищи по оружию на кораблях, в частях, в армии. О них пишутся книги и слагаются песни. Вот одна из них:

Так по всему Черноморью ходит слава о героическом отряде морских пехотинцев.