Подвиг Тосканини

Седьмая симфония Шостаковича

Квартиры в Милане на виа Дурино больше не было: ее разграбили. Италию Тосканини потерял: там властвовал Муссолини. Фашизм победил в Германии, в Австрии. «Три страны я потерял», — с горечью говорил Тосканини.

Теперь он жил в Соединенных Штатах Америки, в Нью—Йорке, с детьми — сыном Вальтером и дочерью Вандой. Она была замужем за русским пианистом Владимиром Горовицем. Их дочь Соню Тосканини очень любил.

Что бы ни происходило, Тосканини продолжал работать. И не расставался с запиской Верди — своим верным талисманом. После работы в опере Тосканини считал работу в симфоническом оркестре делом, не требовавшим такой колоссальной затраты энергии. За несколько лет ему удалось воспитать оркестр в тех принципах, которые он считал важными для исполнительства. Сложился коллектив, ставший близким Тосканини.

Концерты следовали один за другим. Звучали произведения Моцарта, Бетховена, Шуберта, Брамса, Дебюсси, Равеля — Тосканини старался представить слушателям все богатство симфонической музыки. С интересом относился он к творчеству советских композиторов.

Еще в двадцатые годы Тосканини включил в свой репертуар Первую симфонию Шостаковича. Композитору было девятнадцать лет, когда он написал это сочинение. Имя его не было известно. Но Тосканини сразу поверил в талант Шостаковича.

Когда началась Великая Отечественная война, Тосканини выступил в поддержку советского народа, героически сражавшегося с врагом.

Утром старому маэстро приносили пачки газет; он читал сообщения о военных действиях на фронтах, отмечал на карте продвижения войск. Тосканини хорошо разбирался в военном деле.

Весной 1942 года до него дошла весть о том, что в осажденном Ленинграде Шостакович создал Седьмую симфонию и что симфония эта рассказывает о борьбе советских людей.

Тосканини разволновался. Не такой был человек и художник Шостакович, чтобы в эти трагические дни молчать: только он и мог создать эпопею, глубоко выражавшую переживания советских людей.

Тосканини волновался потому, что ему страстно хотелось иметь эту неизвестную симфонию, сыграть ее в Соединенных Штатах Америки, где о войне советского народа все же знали так мало и судили так поверхностно, а иногда и ложно. Но как доставить ноты? Океан бороздили немецкие подводные лодки. Транспорты перевозили оружие и продовольствие с большим риском; минные поля, ловушки закрывали пути. С воздуха бомбили самолеты.

Симфония Шостаковича звучала на родине ее автора. Тосканини ждал ноты. Их пересняли на фотопленку и катушку с пленкой отправили в Америку — сложным путем, через разные страны, моря, океаны: из Москвы на самолете в Ташкент, Ашхабад, оттуда в Иран, затем в Иран, Египет, через всю Африку — и на корабль, который обойдя минные поля, пересек Атлантический океан и благополучно вошел в ньюйоркскую гавань.

Тосканини сам приехал за пленкой и тут же организовал размножение фотокопий. Он торопился. Звонил с нетерпением каждый день, перенес летний отдых, чтобы не откладывать исполнения. Три дня не выходил Тосканини из своего кабинета, знакомясь с партитурой. На пятый день после получения партитуры Тосканини знал ее наизусть.

Жарким было лето в Нью—Йорке. Столбы пыли забивали улицы. Работалось трудно. Но Тосканини в свои семьдесят пять лет репетировал как обычно: не пропуская ни одной детали, с чувством огромной ответственности. Эта симфония должна была лучше слов рассказать о том, что переживали ленинградцы, чем они жертвовали для борьбы. Это была картина России, которую открывал Тосканини: ведь он всегда был с мужественными и сильными, с теми, кто не сдавался.

Могучий композиторский талант Шостаковича оказался сродни могучему дирижерскому таланту Тосканини.

После многих репетиций, наконец—то удовлетворенный, Тосканини устало спустился с эстрады:

— Она так написана. Теперь пусть другие начинают свои истолкования.

На первое исполнение 19 июля 1942 года в студию Радио—Сити собрался весь музыкальный Нью—Йорк. Перед началом концерта произнес речь председатель Американского комитета помощи России. Зазвучала симфония. Тосканини превзошел себя: люди услышали, увидели картину великой борьбы советского народа.

«После последнего взмаха Тосканини, завершившего поистине грандиозный финал симфонии, — писал тогда один из видных американских критиков, — я думаю, что каждый из присутствующих в зале повернулся к своему соседу (я это сделал!) и сказал „Какой дьявол может победить народ, способный создавать музыку, подобную этой?“»

Симфония транслировалась по радио. Ее слушали тайком в оккупированных странах. Ее записали на грампластинку. Эта запись стала одной из самых дорогих для Тосканини. Одной из немногих записей, которыми он — этот великий труженик и мученик искусства, обычно собой недовольный, — был удовлетворен. Пластинку с записью симфонии дирижер послал в дар композитору. Она проделала — только в обратном направлении — тот же сложный путь, что и копия партитуры. Незадолго до майского праздника военного сорок третьего года в Москве, во Всесоюзном обществе культурной связи с зарубежными странами, собрались советские композиторы. Пластинку вручили автору.

Шостакович послал Тосканини телеграмму «23 апреля в обществе друзей слушал запись Вашего исполнения моей Седьмой симфонии. Примите мою горячую благодарность за наслаждение, которое я получил от этого прослушивания. Шлю вам лучшие пожелания».

Этой телеграммой Тосканини очень дорожил. Он показывал ее советским музыкантам, посещавшим его.

Спустя двенадцать лет, в 1955 году, когда уже забываться стали многие эпизоды войны, а Тосканини подходил к девяностолетию, советский пианист Эмиль Гилельс перед началом своих гастролей в Соединенных Штатах Америки навестил великого дирижера.

«Я знал, что Тосканини переживает тяжелейшую, трагическую полосу своей жизни, — рассказывает Гилельс. Незадолго до этого произошло непоправимое несчастье. Тосканини, славившийся изумительной памятью, вдруг на концерте забыл исполнявшуюся музыку. Оркестр остановился. Старый маэстро ушел с эстрады. Концерт был прерван.

Буржуазная пресса не пощадила музыканта. Газеты стали писать о конце Тосканини, о полном упадке его гения. Тосканини поселился в загородном доме, не желая никого видеть».

Но для Гилельса старый дирижер сделал исключение.

«Вечером, в темноте, — продолжает Гилельс, — мы подъехали к старинному дому, стоявшему в густых зарослях. Я ожидал, что увижу Тосканини, скажу ему несколько слов и уеду».

Случилось по—иному. Тосканини принял Гилельса не для того, чтобы показать себя, а чтобы послушать вместе музыку Седьмой симфонии Шостаковича. И здесь Гилельс увидел зрелище, глубоко его взволновавшее. Тосканини дирижировал. Как только раздались первые звуки, он весь преобразился, сосредоточился, лицо приобрело выражение строгое и мрачное, пальцы зашевелились. Слезы показались на его глазах. Тосканини жил музыкой. Хотя он был стар, болен и разбит, он не мог уйти от музыки, как не мог перестать дышать и жить.

Впервые встречался Гилельс с таким трагическим величием человека. Впервые видел такую полную и страстную, такую беспредельную привязанность к своему искусству.

Проходили дни, месяцы. Жизнь приносила новые яркие впечатления, но еще долго стоял перед глазами Гилельса Тосканини, со слезами на глазах дирижирующий Седьмой симфонией Шостаковича..