Подвиг тридцатой батареи

НАКАНУНЕ ПОСЛЕДНЕГО БОЯ

Шестого июня вечером Александер, Соловьев, Окунев, связист Пузин, Подорожный и Андриенко вышли из-под массива покурить. Кое-где еще полыхало багровое пламя: догорал Севастополь — город, сковывавший под своими стенами 11-ю армию фашистов. Эту армию немцы готовили для летнего наступления, а здесь, на подступах к городу, севастопольцы постепенно перемалывали ее. Враг непрерывно гнал сюда резервы и боеприпасы, нужные ему на других участках фронта. Фашистская пропаганда много шумела насчет весеннего и летнего наступления. Но весна прошла, а наступления все не было: враг нес слишком большие потери, которые не сразу мог восполнить. Защитники города, задержавшие немцев у Севастополя, оттягивали начало летнего наступления фашистов. В своих отчетных документах немецкое командование впоследствии вынуждено было признать, что длительная оборона Севастополя существенно влияла на общее положение Южного фронта.

Где-то в районе Мекензиевых гор рвались мины, а тут, на изрытой бомбами и снарядами земле, было сравнительно тихо. Казалось, и войны нет. Батарейный дизель мерно выбрасывал серый дымок, быстро тающий в темно-синем ночном небе. Со стороны моря доносились глухие звуки прибоя. Где-то внизу, у совхоза, надрывно гудели моторы санитарных машин, перевозивших раненых.

— Ну как, Иван Васильевич, дизели твои не подведут, топлива хватит? — спросил Соловьев Андриенко.

— Топлива надолго хватит, товарищ комиссар, а люди выстоят. Только бы не допустить немцев на огневую позицию батареи. Если допустим — крышка. Забьют выхлопные трубы, вентиляторы, дизельные воздухозаборники, и тогда вся моя энергетика полетит к черту. На аккумуляторах, если энергию не расходовать на большие моторы, — недели две можем продержаться.

— Кажется, все предусмотрено, а вот болит душа, чего-то нам не хватает. Да, кажется, Иван Васильевич, мы кое-что прохлопали в организации нашего механического хозяйства, — не унимался Соловьев. — Надо было в свое время разместить дизели так, чтобы всегда держать их выхлопные устройства под обстрелом. Грош цена будет нам, если фашисты залезут наверх и забьют глушители и воздухозаборники.

…Потом заговорили о Севастополе. Окунев в этот день побывал в городе, видел разрушения.

— Города уже нет, — сказал он. — Спалили зажигалками. Швыряют уже вторую неделю каждый день десятки тысяч. Их тушат, но не хватает сил и средств. Сотни очагов пожара возникают одновременно, где уж тут погасить. Сыплют и сыплют без удержу. Уже и гореть-то больше, кажется, нечему, а они все швыряют и швыряют. На днях запустили бомбы-свистульки. К каждой бомбе привязан ревун. Пытаются на психику действовать, но ничего, привыкли. А вчера сбрасывали разное барахло. Колеса от старых машин, бороны, плуги, железные кровати, пустые бочки с кусками железа в них. Урон небольшой, а шуму много. Бойцы называют эти самолеты «утильщиками».

— Сегодня кое-что сыпанули и к нам, — заметил Александер. — Опять «дура» стреляла. Армейские и наши разведчики доносят, что у фашистов по ходам сообщения двигаются люди, больше чем обычно. Вероятно, подошли подкрепления. Эх, нам бы еще один батальончик пехоты для прикрытия батареи, дали бы мы фрицам прикурить!

— А может быть, товарищ командир, подбросят? Позавчера еще один большой транспорт пришел с народом.

— Потопили его… Людей погибло много.

— Эх, ребята, мстить надо злее. Бить их, проклятых зверюг… — Александер сжал кулаки. Таким комиссар видел его нечасто…

Они служили вместе недолго, но это не мешало им прекрасно понимать друг друга. В свободные минуты они любили посидеть поговорить.

Их судьбы были не схожи. Г. А. Александер прошел путь, обычный для советского офицера. После окончания артиллерийского училища он сначала — командир огневого взвода, помощник командира батареи, затем — командир Девятнадцатой береговой батареи у Балаклавы. Эта батарея долго была одной из лучших в береговой обороне Черноморского флота. Через два года молодого командира батареи послали на курсы усовершенствования артиллерийских командиров. Александер окончил их с высокими оценками. В 1938 году принял Тридцатую. Ее командиры Донец, Панников, а затем Свердлов, опытнейшие флотские артиллеристы, сколотили крепкий боевой коллектив. Батарея и до Александера была на хорошем счету. Под командованием Александера батарейцы добивались все больших успехов в боевой и политической подготовке.

Александр Устинов так отзывается о своем командире: «Удивительно милым, обаятельным человеком был командир батареи капитан Александер. Я не помню случая, чтобы он сказал: „Я приказываю“… Сухой, книжный язык был чужд ему, но, видимо, в силу особого таланта, которым обладают немногие командиры, каждая его просьба воспринималась подчиненными как непреклонное повеление. И в этом выражалось высокое уважение к своему командиру».

Примерно так же говорит о своем командире полковник Репков. Александер никогда не повышал голоса, приказывал деловито и просто, без лишних слов, напоминаний или повторений. Но каждый понимал — не выполнить его приказание нельзя. Слово командира батареи всегда было законом.

Ермил Кириллович Соловьев был назначен на батарею перед самой войной, и сразу же ее личный состав почувствовал в нем опытного политического работника. За плечами у него был уже немалый опыт партийной работы в одном из одесских райкомов партии. Призванный на флот по партийной мобилизации, он был послан на краткосрочные политкурсы флота, которые окончил отлично. До военной службы он работал заведующим отделом пропаганды и агитации райкома, и это наложило свой отпечаток на всю его дальнейшую деятельность. Соловьев хорошо разбирался в людях, умел душевно поговорить с каждым воином, доходчиво и просто объяснить любой сложный вопрос. Он обладал недюжинными организаторскими способностями, хорошо знал людей и правильно использовал их на практической работе. Все это завоевало комиссару авторитет подлинно большевистского руководителя, слово которого никогда не расходится с делом.

…Ночь была тихая, сухая. Легкий бриз тянул к морю запахи полыни, чебреца, мяты и взрывчатки. Редкие ракетные сполохи сильнее подчеркивали темноту южной ночи.

Где-то за станцией Бельбек раздался тяжелый взрыв, на мгновение горизонт осветило багровое зарево. А потом опять тишина и далекий-далекий перестук пулемета.

— Видать, партизаны сработали, — сказал кто-то, — а может быть, и наши разведчики…

Подышав свежим ночным воздухом, друзья направились к тяжелой стальной двери, медленно открыли ее и вошли в бетонный блок батареи. Здесь был все тот же привычный гул работающих вентиляторов, откуда-то издалека доносился глухой рокот дизеля. Плафоны под металлическими сетками струили ровный матовый свет. Пахло сыростью, какими-то лекарствами и порохом.

Воины батареи еще не знали, что завтра на рассвете начнется третье наступление на Севастополь.

Придя в кают-компанию, комиссар решил созвать политруков, секретарей партийных организаций и агитаторов. Инструктаж был очень кратким. Рассказав о положении под Севастополем и на других фронтах, комиссар сказал:

— Чую, ребята, что вот-вот начнут штурмовать. С воздуха они уже бомбят Севастополь десятый день. Сегодня больше всего бомбят и стреляют по боевым порядкам войск. Это неспроста. Видать по всему, пришла пора еще раз померяться силами с врагом.

Когда все распоряжения были сделаны, Соловьев и Александер снова вышли из-под массива и обошли боевые посты. В дотах и дзотах, в открытых стрелковых ячейках бессменно дежурили пулеметчики. Ближе к противнику расположились наблюдательные посты разведчиков с ракетами наготове. Высоко в небе барражировал наш истребитель. С далеких курганов рванулся в сторону моря голубой меч прожектора и сразу же потух. Войдя под бетон, Александер глубоко вздохнул: «Сосну часок» — и направился в узенькое чистое помещение, именуемое по-морскому «каютой командира».

Соловьев сел на край скамейки в ленинской комнате, достал из противогаза чистую открытку и стал писать:

«Вот уже месяц, как от тебя ничего не имею, по вас безумно соскучился. О себе могу сообщить, что мы наш город обороняем восьмой месяц. Ждем с каждым днем нового наступления. Бой предстоит жестокий, но мы все, защитники героя города, твердо уверены в нашей победе. Фашистские мерзавцы уже положили в боях не менее восьмидесяти тысяч своих головорезов, а теперь положат не меньше, если не больше. Мы поклялись нашему народу, Родине и т. Сталину, что будем защищать свой город до последнего дыхания, пока будут глаза видеть, а руки держать оружие. В общем, золотая моя, если меня убьют, то знай, что я погиб в этом бою не как трус, а как патриот своей любимой Родины, за наш народ, за женщин и детей, за тебя и за моего любимого Коки. Будь же здорова, не унывай, победа будет за нами. Целую вас крепко, всегда твой Ермил».