Подземный меридиан

7

Каиров и Самарин сошли с автобуса на перекрестке дорог, в нескольких метрах от границы заповедника «Хомутовская степь». Отсюда до Приазовска оставалось пройти пять–шесть километров, и Андрей бы с удовольствием пошёл пешком, но Борис Фомич ещё дорогой узнал о каких–то межколхозных автобусах, и вот теперь они ожидали этот самый автобус.

— Ишь до чего дошли: между колхозами автобусы пустили, — говорил Каиров, перебрасывая из одной руки в другую чемоданчик с дорожной поклажей. Чемоданчик у него белый, в мелкую шашечку. Борис Фомич не хотел его пачкать.

Андрей же поставил кожаный саквояж у дороги, а сам пошёл к зеленой посадке, за которой начиналась знаменитая на юге Украины Хомутовская степь. В нетронутом виде она сохранилась потому, что в течение ста лет была табунной казачьей толокой войска Донского.

Андрей перешагнул поднятый тракторным плугом вал–границу и ступил на девственную землю. Знойный август высушил первозданную траву, и она качалась, шурша будыльем. Кое–где на высоких стебельках виднелись синенькие цветочки. Степь была неровной, расстилавшаяся перед ними гигантская чаша кренилась к морю — туда, где по краю черной тучи огненным диском катилось к горизонту солнце. Там и краски были другие: по мере удаления желтизна размывалась, а дальше, у самой черты горизонта, степь светилась позолоченной синевой, превращая и небо, и землю, и тучу в одно сплошное зарево.

Притаилось, спряталось от жары зверье. И только неугомонные цикады наполняли пространство ноющим тонким звоном.

Степь навевала мысли о мироздании, о людях, живших здесь в давно прошедшие времена. Чудился перестук лошадиных копыт. Из края в край, помахивая кривыми клинками, мчались всадники. Орлы кружили в безмятежном небе.

— Андрей Ильич, быстрее! — кричит Каиров. — Автобус! — и скрывается за посадкой. Самарин бежит за Каировым.

В переоборудованном под автобус грузовике едут они в Приазовск. Борис Фомич и здесь держит на весу чемоданчик. Другой рукой он взялся за коленку Самарина. Андрею неприятно прикосновение, он сделал нетерпеливое движение, но Каиров, шарахаясь на ухабах из стороны в сторону, ещё крепче вцепился в коленку.

— Степь–то какова! — говорит он Самарину.

Оба они смотрят в окно. Солнце почти скатилось за тучи, и лишь вишнево пламенеющий край его обливал всеми красками радуги западную часть неба. По степи, словно морские волны, бежали темные полосы.

Впереди показалось большое село, названное недавно городом Приазовском. Когда приехали на его центральную площадь, Борис Фомич повел Самарина в дом, стоявший на краю села, на самом берегу моря. Гостей встретил хозяин — мужчина лет сорока, крепкий, загорелый и задубленный на морском ветру, с глубоким шрамом на верхней губе. Он сидел в беседке за столом в позе уставшего человека и не встал при виде Каирова и незнакомца, сдержанно кивнул Каирову и, как показалось Самарину, милостиво протянул для приветствия руку. Каиров же, напротив, шумно выражал восторг от долгожданной встречи и то представлял Самарина, то ударял ладонью хозяина по плечу, говорил: «А здоров же ты, Ефим, и все молодеешь — море тебе на пользу». Или спрашивал про хозяйку: «Где Нюра–то, я вот ей и подарок привез». Каиров показывал на чемодан, где был подарок для хозяйки.

Ефим постепенно теплел, размягчался. И вот он уже показывал комнату Самарину и другую комнату — Каирову. Андрей бросил под койку чемодан и хотел пойти к морю, но Каиров остановил его. Взяв Андрея за руку, он, как–то неприятно поглаживая её выше локтя, заговорил:

— Двести страниц написано, осталось нам сто — надо бы поскорей добить.

Андрей не понимал, чего от него хочет Каиров.

— Ты чертежи, справочники взял с собой? — спрашивал Борис Фомич, продолжая поглаживать руку Самарина.

— Да, конечно.

— Отлично! Шесть страничек в день, всего только шесть.

— Будут шесть страниц, Борис Фомич! — обрадованно воскликнул Андрей, как только понял, чего от него хотят. — Вот сейчас пойду искупаюсь…

— Нет, нет, — поднял руку Каиров, — дело — прежде всего. Сначала странички, а потом… все остальное.

В желтых, «плывущих» куда–то глазах Каирова гулял холодок нешуточного тона. Он хоть и улыбался, но Андрею казалось, что улыбается маска на лице, а что за маской скрывается подлинное выражение Каирова — злое и непреклонное.

— Хорошо, хорошо, — согласился Андрей.

Он достал из–под кровати чемодан, стал вынимать из него чертежи. Каиров, успокоившись, пошёл в сад, в беседку, где ещё сидел, прячась от солнца, хозяин.

Со двора неожиданно раздался мужской голос:

— Хо, Боря, привет!

Андрей подошел к раскрытому настежь окну. Из–за яблонь выскочил бойкий толстячок в кремовой безрукавке, в тесных кожаных трусах и бросился в объятья Каирову:

— Приехал–таки, подземный владыка. Говорят, зазнался, важным стал.

— Кто говорит? — полюбопытствовал Каиров.

— Москва слухом полнится. Она все сплетни собирает.

— Это у тебя есть причины для зазнайства — ты в верхах обитаешь, в комитетах, а мы — провинция…

Надолго в Приазовск?

— С неделю поживем. Старик хоть и слаб становится, а море, как и прежде, влечет его. Завтра в море пойдем — на рыбалку. «Пока, говорит, ноги держат, в море ходить буду». Он ведь родился тут, в Приазовске. И рыбаком был. Тянет старика море.

— Что ж мы насухую? — спохватился Каиров. — Я сейчас из чемодана коньяку бутылочку.

— Нет, нет! — остановил его Роман. — Сегодня ни–ни. На рассвете — в море. У тебя дело к нам или ты так, взглянуть на меня приехал.

— Собственно, дела никакого нет, разве что рукопись книги показал бы академику.

— Давай сюда. Живо!

Каиров метнулся в дом. Через две минуты он уже подавал Соловьеву две первые части будущей книги.

— Твоя?

— Не совсем. В соавторстве с инженером.

— Плохо! — отрезал Соловьев. — Не любит старик соавторства маститых с рядовыми. Говорит: всадник и лошадь сотрудничают.

— Ты пока изыми титульный лист. Показывай без титульного, но вообще–то…

— Хорошо, хорошо. Но ты имей в виду: академик может тебя потребовать, он с тобой захочет новинки электроники обсудить. Старика медом не корми, а только дай ему поболтать об электронике.

Каиров в страхе замахал руками:

— Ни–ни!.. Скажи, что я болен. Приехал и заболел. Или ничего не говори — вроде и нет меня в Приазовске. Скажи так — слышишь?..

— Ладно, ладно! — смеялся толстячок, подмигивая подошедшему к ним хозяину дома. — Смотри, как испугался академика. А тоже мне — доктор наук! Того и гляди, сам скоро станешь академиком. Толстячок обнял Каирова, повел его по саду, потом они вышли за калитку и скрылись за углом соседнего дома, на тропинке, ведущей к морю.

— Ну, рассказывай, рассказывай, черт, как это тебе удалось так далеко шагнуть в науке? — трепал за плечо Каирова Соловьев. Столичный гость с подчеркнутой фамильярностью обращался с местной знаменитостью. Роман Кириллович, или Рома, как иные называют Соловьева, редкого человека величает на «вы». Такой почести он удостаивает Петра Петровича, академика, председателя Государственного комитета, у которого вот уже пятнадцать лет состоит в помощниках, да уж если встретится ему очень важная персона. Со всеми остальными он как бы накоротке — на «ты» и запросто. Такая фамильярность идет у Соловьева от сознания своей нужности и незаменимости.

Петр Петрович и часа не может обойтись без помощника. У Петра Петровича побаливает сердце. Иногда и печень «прихватывает». Нажми академик кнопку, лежащую на столе, и в кабинет войдет Соловьев. В протянутую руку он вложит валидол, аллохол — все, что нужно. Петр Петрович зовет Соловьева Ромой. Рома знает, где лежат сигареты, какую воду прописали врачи Петру Петровичу, сколько академик должен сидеть в кресле, а сколько бывать на ногах. Рома позвонит в любой город, вызовет на провод нужного директора института, завода — кого хочешь найдет, если он нужен академику.

Никто теперь не помнит академика без Соловьева. Кажется, они родились вместе и вместе идут по всем ступеням служебной карьеры Терпиморева. Все видят, как любит академик своего помощника, а уж что до Соловьева — тут и говорить нечего. Соловьев боготворит шефа, души в нем не чает, а случись, кто заговорит о достоинствах престарелого учёного, помощник не преминет выразить свое восхищение гением его ума и непременно скажет: «Смотрите, как он электронику двинул». В особых случаях присовокупит: «Зарубежная наука за ним охотится». Тут непременно последует вопрос: «Как охотится?» И Соловьев, точно он ждал этого момента, изобразит на лице целую гамму простодушно–снисходительных эмоций. И головой качнет, и улыбнется. Дескать, неужели не знаете, как охотятся за такими людьми?..

Одна только тучка пробежала между шефом и помощником: не может Соловьев простить обиду, нанесенную ему академиком в начале их карьеры, ещё в радиофизическом институте, где молодой академик Терпиморев был директором и главным научным руководителем. Семнадцатилетний Соловьев поступил в канцелярию курьером. И все, бывало, крутится возле стола начальника канцелярии. Отлучится тот — Соловьев за стол. И все норовит в кабинет академика, так и мельтешит у него перед глазами. Видимо, обозлил академика, тот однажды в сердцах прикрикнул: «Надоел мне этот оборотистый юнец, терпеть его не могу!». Юнец ретировался, но ненадолго. Раз другой ловко услужил академику, ну, тот и отошел — сменил гнев на милость. А когда должность помощника учредили — Соловьев тут как тут. Сначала его временно допустили, но однажды, вернувшись из поездки по горняцкому району, академик сказал Соловьеву: «Вот вы у меня тоже шахтер». — «Это почему же, Петр Петрович?» — спросил тогда сияющий Соловьев. «А потому, — сказал директор, — что и вы тоже, как шахтер, можете все из–под земли достать». Кто был рядом, засмеялся, а Соловьев себе сказал: «Считай, Рома, с этого началась твоя карьера». Но слова «оборотистый юнец» запали в сердце. Понял, он: за «шахтерскую» способность, за ту самую «оборотистость» и держит его при себе академик. «Оборотистым» так он и останется. «Оборотистый»; — рок, судьба Соловьева, его пожизненная миссия, начало и конец карьеры. Помощник — одно слово. Дальше все пути заказаны. И не в том дело, что нет у Соловьева образования: знания — дело наживное. «Оборотистый» — вот его диплом и назначение. Да будь у него и два институтских диплома, все равно на них никто бы и не взглянул. Пет выше должности для Ромы Соловьева, чем должность помощника председателя, но в то же время — и это понимает только Соловьев — нет ничего унизительнее для его больного самолюбия, чем эта бесправная, лакейская должность. Так сознание своего фактического значения и формального ничтожества распалило в нем страсть к власти, и всеми правдами и неправдами он забрал её в такой мере, в какой, может быть, уже не обладал ею и сам председатель. И когда кто–нибудь заговаривал о природе должности помощника, о том, что может он и что не может, Соловьев сладострастно повторял излюбленную фразу: «Помощник действует не по инструкции, а по совести. — С минуту выжидал, а затем со значением добавлял: — И по уму».

Рома знает адреса и телефоны всех крупных людей, связанных с электронной промышленностью. Его шеф — главная величина в электронике, он же, Роман Соловьев, — тень шефа, его руки. Отнимите завтра у Петра Петровича Рому, академик останется как без рук. Не без головы, конечно, а без рук. Зато и хлопот у Соловьева полон рот. Кажется, простое дело: жена академика. А для Ромы это целая проблема. На нее он тратит больше сил, чем на самого Петра Петровича. В день он ей раз пять позвонит: «Не надо ли чего, Варвара Акимовна?», «Не достать ли билетик в театр?», «А в магазин «Русалка» привезли чешские гарнитуры. Не подать ли машину?» А если, не дай бог, заболеет Варвара Акимовна, тогда Роману Кирилловичу и ночью нет покоя. То он врачей на квартиру свозит, то лекарства — и все воркует, воркует. Варвара Акимовна не то что часа, а и минуты не может прожить без Ромы.

— Скоро академиком станешь, тогда уж не знаю, допустишь ли к ручке али подумаешь? — говорит Соловьев Каирову.

Роман помогал и будет впредь помогать Каирову. Но чем больше возвышается при его содействии Каиров, тем больше завидует ему Соловьев и глубже ненавидит его.

— Какой дальше рубеж наметил? — спрашивает

Соловьев, как бы говоря этим: неспроста же ты прикатил ко мне.

— Нет, Роман Кириллович, никаких рубежей я больше не намечаю. Хватит мне достигнутых. Удержаться бы на этих.

— Ага! — воскликнул Соловьев. — Запахло жареным. Жмут, что ли?

— Да нет, не жмут. Кажется, все в порядке. Но вы ведь, Роман Кириллович, сами знаете, как нелегко его, черта, из–под земли доставать. Уголь что бешеный верблюд, на нем спокойно не усидишь. Тут все время головы летят.

— Не трусь, Борис! Пока Ромка имеет силу, в обиду не дадим. Любому черту рога обломаем.

Каирову понравились эти слова. Он знал, что продиктованы они не одним только бахвальством. Нет, и Соловьев и Каиров понимали, что наступает время разумного, честного, во всех сферах жизни бурно протекает процесс очищения. Жуликам, конъюнктурщикам, карьеристам все тяжелее прятать свое лицо. И в этих условиях люди, подобные Соловьеву, приобретают особенно важное значение. Они выступают тайно, исподтишка, но обязательно от имени людей, которые им доверились. За свою жизнь Соловьев, в отличие от Каирова, не получил ни единого отличия — даже грамоты за хорошую работу, но, состоя все время при большом человеке, он никогда не забывал ближних и при случае силой власти своего шефа тянул их по служебной лестнице.

Приемы он применяет нехитрые, их и полдюжины не наберется. К примеру, звонит Соловьев нужному человеку и говорит: «Андрей Никанорович, милый наш Андрей Никанорович, а вчера мы тебя вспоминали. Нет же, дорогой, нет — вспоминали добрым словом. Сам Петр Петрович твою фамилию назвал…

А?.. Откуда он знает?.. Значит, говорил кто–нибудь, рассказывал. Добрые вести, брат, ветер носит».

Разговор в подобном плане длится несколько минут — и все комплименты, обещания замолвить, помочь. В конце между делом, ненароком Соловьев обронит и свою просьбу. Смотришь, свой человечек и пристроен.

Если же нужно диссертацию через учёный совет пробить, звание через комиссию протолкнуть или проекты утвердить, ссуды, премии, пенсии выхлопотать — то лее. Тысячи дел! И все от имени Петра Петровича, академика и председателя комитета. Нет, нет — Каиров знает силу Соловьева. Знает он и ту непреложную, спасительную истину: пока держится наверху Соловьев, Каирова из седла не выбить.

Они вышли к берегу моря и здесь, на невысоком песчаном холме, остановились. По морю, у самой черты горизонта, плыл белый, как чайка, корабль. Друзья на него засмотрелись.

От рыбаков Андрей узнал о готовящейся рыбалке с участием академика. Самарин попросил и его взять в море, на что один из рыбаков сказал:

— Нам лишний помощник не помешает — я за тобой мальчонку пришлю. Мальчонка прибежал на заре:

— Дяденька! Вас научники ждут!

В дверях стоял паренек лет двенадцати, в отцовской брезентовой куртке, в резиновых сапогах и весь заляпанный рыбьей чешуей. Приподнявшись с подушки, Андрей смотрел на него во все глаза и не мог понять, чего от него хотят.

— Какие научники?

— Бригада есть такая. Она научную работу ведет. Рыбаки в море будут выходить, ставники выбирать. Там и академик будет. Ну тот… который ваш.

Самарин поднялся. Возле кресла ещё вечером хозяин–рыбак поставил резиновые сапоги, на них набросил брезентовую куртку и штаны.

Сонливость мигом улетучилась. Через минуту он уже бежал по песчаному берегу к чернеющим вдали двум лодкам.

Приазовск ещё не просыпался, только кое–где горланили петухи да на главной улице урчал грузовой автомобиль — пыль от него поднималась выше домов и слабый «верхнячок» — так зовут рыбаки ветер, дующий со степи, — тянул её к морю.

Рыбаки поджидали Самарина. Как только он подошел, толкнули на воду лодки, поплыли. Андрей поначалу сел посредине, но старый, иссохший на ветру рыбак подтолкнул его к корме, показал на самый крайний и высокий выступ: садись, мол, туда да не раскачивай лодку.

На носу сидел другой старик — рослый, живописно одетый. На нем одном была кожаная широкополая шляпа. Он был очень стар, и лицо его не было таким смуглым, как у других, и смотрел он вперед торжественно, и голову держал прямо.

«Наверное, он и есть академик, — подумал Андрей, украдкой поглядывая на живописно одетого старика. — Однако много же ему лет, как он только отваживается выходить в море?..»

Рыбаки плыли к ближнему неводу, кильковому. Самарин слышал названия, но не знал, что они обозначали. Спрашивать стеснялся. Пытался до всего дойти своим умом: частиковый — значит, кильковый, для кильки.

На веслах сидели четыре рыбака среднего возраста: гребли размашисто, не торопясь. Весла, падая в воду, поднимали стеклянные брызги. Мельчайшие капельки достигали кормы, прохладно орошали лицо Андрея.

Ветра не было. Со стороны моря тянуло влажным холодком. Ощущались запахи соли, рыбы и ещё какие–то другие, очевидно рожденные нежной зеленью, покрывавшей прибрежные заводи. К концу лета зелень всегда появляется на Азовском море.

Над неводами, до которых оставалось метров пятьсот, вились грязно–белые большие птицы. Старик, сидевший на средней лавке, показал на одинокую, быстро летящую птицу, воскликнул:

— Братцы, мартын рыбу с гвоздем проглотил!

Действительно, птица вытянулась в полёте, напряглась, будто через рот в желудок ей забили металлический предмет. Рыбаки долго следили за её полётом, качали головой, журили озорника, подшутившего над птицей. Сидевший ближе к носу гребец, не в меру располневший рыбак, заметил:

— Васька Шалаев балует. Вчера видел, как он рыбу гвоздями начинял да мартынам подбрасывал.

А мартын, что ж, птица алчная. И с гвоздем глотает.

Его сосед заметил:

— К вечеру переварит. В прошлом году мартын с отверткой лещика сцапал. Сутки сидел не шевелясь. Потом полетел. Видно, переварилось. Лодка достигла первого ряда деревянных стоек. Старик, что был на носу, поднял руку. Гребцы вскинули весла. «Наверное, бригадир», — подумал Андрей и стал внимательно наблюдать за его сигналами.

Лодка поплыла по–над стенкой. Стойки тянулись на сто — двести метров, их было много, тонкие капроновые веревки под углом уходили в воду, натягивали сети. Их не было видно, только рыбаки знали, в каком хитром переплетении располагались они под водой. Рыбак знает назначение каждой стойки, каждой капроновой растяжки и знает, кто из рыбаков бригады что и когда налаживал, устанавливал, крепил. Потому, как только лодка подъехала к торчавшим из воды и почерневшим от соли и времени стойкам, рыбаки наперебой судачили:

— Барынкин бахромы понавешал!..

Андрей смотрел туда же, куда смотрели рыбаки, и видел обрывки нитей, висевшие над водой в местах порыва несущей бечевы.

Другой рыбак вспомнил какого–то Примаря:

— Балбеса хоть не заставляй! Не убрал глистатых.

Рыбак при этих словах приподнял из воды мертвую, раздувшуюся рыбу, бросил далеко от невода.

Лодка коснулась носовой частью высокого столбика, и рыбаки повставали с мест. Не нарушая равновесия, они вытянулись цепочкой у борта, достали из воды край сети, стали перебирать её руками. Перебирали так, чтобы сеть, проходя через руки в том же порядке, снова опускалась в воду. Главную роль играл «живописный» старик, который находился в носовой части. Ловко подхватывал он бечеву и выволакивал наружу сложную вязь шнуров и сетей.

— Петрович, левую зацепляй, левую! — кричал ему пропитым голосом сосед Самарина, расторопный хлопотун–рыбак с мясистым лицом и негнущейся шеей.

«Петр Петрович… — с радостью вспомнил Самарин имя и отчество академика. — Да, да, это он, Терпиморев!»

Петрович проворно зацеплял левую. Он хоть и был в положении старшего, но подсказки рыбаков слушал.

Самарин хотел помочь рыбакам, но не сразу понял секрет перебирания сети. Толстый рыбак, работавший проворнее других, поманил Андрея к себе, стал учить его. Самарин быстро усвоил механику дела и через две–три минуты тянул сеть наравне с другими. Сеть была очень частой, почти сплошным полотном — самая мелкая килька не могла из нее уйти. На кильку она была и рассчитана. Только теперь Андрей понял значение слова «научники». Рыболовецкий колхоз, по договору с научно–исследовательским институтом, ведет круглогодовой отлов кильки и редких пород рыб. Рыба замеряется, взвешивается, учитывается, и сведения посылаются в институт. В колхозе постоянно живет представитель от института, младший научный сотрудник, но он, как правило, в море не ходит, а является к рыбакам, когда те возвращаются к берегу. Самарин увлекся делом и забыл пригнуться, когда лодка подплыла под очередную растяжку. Натянутая струной капроновая бечева ударила его по шее и чуть не сбила с ног.

— Эй–ей, парень! Держись за землю!.. — крикнул ему Петрович.

Сосед заметил:

— В тихую погоду валишься с ног, а если бы ветер?

Почесывая ушибленное место, Андрей представил, что бы тут было во время качки. Рыбы в сетях было много, преимущественно это была килька величиной с мизинец и меньше. Рыбаки загребали мерным ковшом два–три килограмма, остальное тут же выпускали в море. Среди мелюзги попадались и большие рыбины: судак, шемая, лобастик, таранка. Среди них нет–нет да и блеснет серебристой чернью красная рыба: осетр, севрюга. Обычно рыбаки в запретный период не берут красную рыбу, бросают её в море и «научники», но сегодня им была дана команда прихватить с собой несколько красных рыбин. «Да так, чтобы не видал академик», — предупредил их бригадир.

— В воду! Слышите?

Андрею показалось, что Петрович был излишне строг с рыбаками, даже груб. Но, к удивлению, на него никто не обижался. Рыбаки только покачивали головой да в кулак улыбались. Выброшенная килька плавала тут же кверху брюхом: в сетях она обессилела, содрала с бочков чешую и теперь не могла уйти в глубину. Возле невода образовалась белая кашица из килек. В воздухе над ней кружились мартыны. Семья молодых уток, почуяв рыбий запах, устремилась к ним с берега кильватерным строем. В предвкушении обильного завтрака, утки истошно кричали. И, словно разбуженное утиным криком, из моря у черты горизонта выплыло солнце. Оно удивленно смотрело на рыбаков своим исполинским глазом, как бы желая у них спросить: «Эй–эй, ребята! Что вы тут балуете?»

На берег возвратились в десятом часу: солнце поднялось высоко над морем, но зноя не было. Волны ещё дышали утренней прохладой, и прибрежный песок был умеренно теплым, не жег, не палил нестерпимым жаром августовского дня. На побережье древнего Азова наступала та благословенная пора, когда и воздух над морем, и земля, и деревья — все дышит негой, исполнено томления и приятной усталости от забот жаркого лета, ещё не прошедшего, но уже переставшего угнетать обилием тепла и света.

Андрей сидел на берегу и наблюдал агонию больной таранки. Преодолевая волны, тарань плыла к берегу, будто за ней гнался хищник, а она хотела укрыться под защитой человека. Плыла поверху, поблескивая на солнце плавником. Шарахалась то в одну сторону, то в другую. Затем её подхватила волна и выбросила на берег. Волна откатилась, а рыба лежала недвижно, очевидно не понимая, что с ней произошло. Но вот она вскинулась раз, другой, взлетела ещё выше, но вода была далеко, и тарань, звонко ударившись о мокрый песок, присмирела. Тогда Андрей взял рыбу и хотел бросить в глубину, но в этот момент сзади раздался голос:

— А вы жалостливый.

Андрей повернулся и увидел академика. Старик был бос и в руках держал ту самую кожаную широкополую шляпу, в которой сидел на носу лодки. На сухом продолговатом лице его весело блестели серые приветливые глаза.

— А нуте–ка… — Он взял из рук Андрея рыбину, опустил её в воду и крепко сдавил ладонями. Из нее выскочил сноп длинных полосчатых червей, и тарань, словно очнувшись, взмахнула хвостом и была такова. — 'Гю–лю–лю–лю! — крикнул ей вдогонку академик. И, повернувшись к Андрею, сказал: — Её душила болезнь. Теперь она, может быть, и выживет.

Академик сел на корму лодки, глубоко вдавшуюся в песок, пригласил сесть рядом Самарина.

— Я вижу, вы человек не здешний, а я в этом селе… — он показал взглядом на ряд домов, тянувшихся над морем, — родился и вырос. Мы, когда были мальчишками, вот таким манером… рыб лечили. К осени их много заболевает, а уху из них варить нельзя, опасно для человека.

Самарин кивал головой, но в разговор вступать не решался. Странно было и не верилось, что вот так просто, рядом сидит он с академиком Терпиморевым, человеком, которого не только в нашей стране, но ЕСЮДУ, где есть электронная промышленность, считают великим ученым и поклоняются его имени. Книги академика по теории электроники и электронным машинам переводят на языки многих народов, и даже он, Андрей, имеет несколько книг Терпиморева на английском и французском языках. «Скажу–ка я ему об этом», — подумал Андрей. Но академик продолжал свои воспоминания, и Самарин перебивать его не хотел. Слушал.

— Тут в старину станица казачья была. Любопытно жили казаки войска Донского. Мне ещё дед покойный рассказывал о своем житье–бытье. Властвовал над ними атаман. Вот он едет по станице в сопровождении писаря. Шапка кумачом пламенеет, усы вразлет, а в глазах такая ярость, что лучше и не смотреть в них. Кто ни попадется навстречу, замрет в почтительной позе, стоит не дышит. Академик внезапно поднялся и, подворачивая на ходу брюки, зашлепал по воде. Со дна он достал брошенную им рыбину, повертел в руках и закинул ещё дальше в море.

— Не выжила таранка, пошла раков кормить, — сказал он с сожалением, возвратившись к Самарину. — А вы откуда? — спросил он вдруг Самарина.

— Степнянский я, — ответил Андрей.

— Да-а… — протянул академик. И в раздумье, устремив взгляд в то место, куда кинул таранку, продолжил свои воспоминания: — Впрочем, как говорили старики, жизнь в станице была привольной. Казаки не работали, сдавали землю в аренду хохлам да кацапам. Сами же водку пили, а казачки — чай. В другое время лошадь холили, сбрую чистили, саблю точили. На чумацкий шлях выходили. Вот по шляху обоз идет, чумаки соль из Крыма везут. Торжественно едут. Первый воз разукрашенный. Быки идут, покачивая рогами, а на рогах золотые наконечники, на занозах серебряные петухи. И звенит над степью веселая чумацкая песня:

Пропыв волы,

Пропыв возы,

Пропыв ярмо

Ще й занозы —

Все чумацкое добро!

Прокынувся чумак вранцы,

Все кишени вывертает,

А грошей немае.

За що ж похмелиться?..

На пути обоза поперек дороги казаки бросают белую скатерть. На нее кладут хлеб–соль. Остановились волы первого воза. Не торопясь сходятся чумаки. Головной чумак не смотрит на разбойников, посоветовавшись с одним товарищем, с другим, бросает на скатерть золотой. Главарь казацкой шайки поднимет монету, повертит её в руках, потрогает на зуб. И если дань найдет подходящей, подносит чумакам хлеб–соль, срывает с дороги скатерть. Мало — крутит недовольно головой: клади, мол, ещё.

Из тех времен по имени главарей шаек повелись названия балок: Боярова, Волова, Чердынкина.

Земля чтит свою историю, бережно её хранит. Да-а, хранит, — проговорил академик, задумываясь. — Нельзя понять и вполне оценить настоящее, не зная истории. Я далек от идеологических прений, которые теперь вновь, как в двадцатых годах, оживляются в умах интеллигенции, но скажу вам так, молодой человек: самые опасные из наших противников те, кто на прошлое руку подымает. Вот поживете с мое* убедитесь в этом. — Он опустил над коленями белую, испещренную синими прожилками голову, но тут же, словно спохватившись, вновь обратился к Андрею: — Да вы не Каиров ли?

— Нет, не Каиров, — в замешательстве ответил Андрей. — Но я приехал сюда вместе с ним, мы рукопись вам привезли.

— Рукопись? — оживился Терпиморев. — Я прочитал её. И написал отзыв. Вам его показывал Каиров?

— Нет ещё, но покажет. Мы с ним книгу написали.

— Книгу написали? — сникшим, глуховатым баском спросил академик. Правая бровь его вскинулась вверх, сморщив кожу на лбу. В глазах отразилось игриво–наивное удивление.

— Так вдвоем и писали?.. Он одну страницу, вы другую?

— Писал я, а Борис Фомич обрабатывал, — проговорил Андрей простодушно. И тотчас понял, что не следовало говорить так академику, потому что в таком способе писания книги есть, наверное, что–то запретное, неприличное. Но, к радости Андрея, академик не торопился высказывать своего суждения — он повернулся к нему и смотрел на него так, будто встретились они впервые, и Андрей не видел в его глазах ни строгости, ни осуждения.

— Так, так, так, — услышал наконец Самарин раздумчивый голос академика. — Понимаю. Как вас зовут–то?

— Андрей.

— А по батюшке?

— Ильич.

— Андрей Ильич, вот так… приятно, знаете, познакомиться. Рад встрече, очень рад. Вот и пользу сразу извлеку. Скажите–ка мне, коллега…

Академик хотел приблизиться к Самарину и для этого дернул корму лодки, но корма намертво всосалась в песок. Старик лишь пересел на её край и, весь увлекшись темой предстоящего разговора, повторил свой вопрос:

— Скажите–ка мне, коллега, зачем вам понадобились дублирующиеся устройства в арифметическом узле? Ведь эдак вы быстродействие снижаете, а?

— Из соображений надежности, Петр Петрович. Машину могут в шахте установить, в руднике… Там сырость, пыль… Надежность большая нужна.

— Экая моя голова! — стукнул себя по лбу академик. — Как же я об этом–то не подумал! Старик положил Андрею руки на плечи, с минуту серьезно, сосредоточенно смотрел ему в глаза.

— Рад, очень рад встрече, — повторил он. — А теперь пойдемте есть уху. Приглашаю вас в гости.

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Как просто и как удивительно верно выразил древний мудрец главную примету человеческих отношений. И как это я раньше не придавал значения этой мудрости?» — спрашивал себя академик Терпиморев, гуляя по саду в то время, когда Соловьев, Самарин и Каиров тут же в саду на летней чугунной печке доканчивали приготовлять уху. Академик останавливался, поглядывал то на своего помощника Соловьева, то н а его друга Каирова, с раздражением всплескивал руками и вновь начинал делать круги по саду. «Они даже и внешне походят друг на друга, у них даже интонация в разговоре одна и та же», — продолжал удивляться сходству Соловьева и Каирова. С грустной улыбкой Терпиморев подумал: «Не братья ли они?»

Старик был потрясен и взволнован открывшимся ему обманом. «Ну ладно, Каиров обманывает этого доверчивого молодца, — посматривал он на Самарина, — такие примеры в ученом мире теперь бывают, но Соловьев–то, Соловьев–то!..» При этой мысли академик задыхался от злобы. Он вспоминал других протеже Соловьева, а их было множество. Их тоже вот так же ловко, между делом, подсовывал ему Соловьев и сам при этом всегда оставался в стороне, будто за дело болеет, только за дело. «Неужели все они… вот так же… как этот Каиров?.. Ведь как его расписал Соловьев: электроник! подвижник! светлейшая голова в институте!.. А он, эта светлейшая голова, чужую работу себе присваивает».

Но тут академик нажимал на незримые тормоза в своих домыслах: погоди делать скоропалительные выводы, сначала выясни, и тогда уж…

— Ну что там, ребята, скоро вы? — кричал он через сад кашеварам.

Соловьев весело объявил:

— Готова, Петр Петрович!

Он фамильярно махнул академику ложкой: пожалуйте, мол, к столу. И Терпиморев, продолжая свой внутренний невеселый монолог, неторопливо направился через сад к столу, над которым поднимался пар от стерляжьей ухи.

Соловьев наливал Терпимореву в большую деревянную чашку, наливал и приговаривал:

— Добыл Петр Петрович стерлядки в море своими руками, сейчас мы и по чарочке за здоровье рыбака… А ну, Борис Фомич, — он обращался уже к Каирову, — доставай–ка из–под яблони бутылочку!

В другое время академик потер бы от предвкушаемого удовольствия руки, вставил бы в веселую речь своего помощника подходящие словечки, междометия, но тут он лишь кисло улыбнулся да покачал головой в такт словам Соловьева, а сам украдкой, косыми взглядами продолжал рассматривать Каирова и все удивлялся сходству этих двух людей, которые — он был теперь уверен в этом! — давно знают друг друга и, может быть, имеют родственную связь.

Соловьев разлил по деревянным чашкам уху, перед каждым поставил граненый стаканчик с коньяком. Он весело, непринужденно болтал, однако тон, который он пытался задать пирушке, ни на кого не действовал. Самарин испытывал неловкость и смущение от близости большого человека. Каиров, напротив, был занят одной мыслью: как бы заговорить с Терпиморевым о чем–нибудь постороннем, не имеющем отношения к делам, и как бы в этой беседе понравиться академику, натолкнуть его на идею пригласить Каирова работать в Москву, в какой–нибудь столичный институт или к себе, в комитет… А ещё Каиров боялся, как бы академик не заговорил с ним об электронике. Поэтому Каирову хотелось, чтобы бессвязная болтовня Соловьева не прекращалась. «Пусть поет свои песни Соловей, — думал Каиров, — пусть он отвлекает академика».

Терпиморев, слушая и не слыша Соловьева, испытывал на себе назойливый проницательный взгляд Каирова. Думал: «Как бы это поделикатней, тонко, но в то же время ядовито поддеть этого именитого соавтора и преподать ему урок чести и обыкновенной человеческой порядочности, которая так строго блюлась старыми русскими учёными и которую теперь частенько попирают те люди, которые пришли в науку не ради бескорыстного служения ей, а ради своих меркантильных целей… И этот, этот–то каков! — продолжал он возмущаться уже своим помощником, потому что тот, когда давал ему рукопись, представил дело так, будто автором её является один Каиров и только Каиров создает в институте эту машину и пишет о ней книгу. — И не было в рукописи титульного листа с указанием авторов. Неужели они сделали это с умыслом, чтобы представить в моих глазах одного Каирова, чтобы его я только узнал и запомнил?.. Да, да, конечно, впрочем, я сейчас же все это выясню».

— А титульного листа вы мне не представили! — сказал вдруг академик, ни к кому не обращаясь и отставляя в сторону порожнюю чашку. — Я и понять не мог, кто автор, а теперь вот проясняется, что вы оба авторы? — Академик при последних словах возвысил голос и остановил взгляд на Каирове.

— Недоразумение вышло, — заговорил Каиров так, будто ничего серьезного не произошло. Кашлянул, выждал время, чтобы справиться с волнением, и продолжал: — На столе у нас остался лист… — Он заискивающе взглянул на Самарина, ища у него поддержки. — Случайно, Петр Петрович.

— Ну хорошо, голубчик, — успокоил его академик. — Я вам отзыв на рукопись написал, одному вам, а надо бы обоим. Вы там поправьте, пожалуйста, — он при этом взглянул и на Соловьева, и Каиров тоже посмотрел на помощника академика, и оба они, Каиров и Соловьев, кивнули академику, обещая исправить упущение.

Самарин же в это время ниже склонился над чашкой, доедал уху. Он понял причину раздражения академика и боялся, как бы сейчас же не раскрылась в этом его невольная и, как ему казалось, неблаговидная роль.

— Рукопись мне понравилась, — продолжал, успокаиваясь, академик, а сам старался поймать взгляд Каирова, который теперь все время ускользал от него, а если на мгновение и задерживался на одном месте, то все равно был суетным и растерянным. Каиров в эту минуту походил на человека, над которым занесли тяжелый предмет и угрожали опустить его на голову. Он даже как–то съежился под взглядами академика.

— Арифметический узел вы решили по–своему. Оригинально решён у вас арифметический узел.

Терпиморев не говорил, а словно бил Каирова по голове. Каиров не сразу понял обращенных к нему слов, но, когда до него дошел их смысл, холодная испарина проступила у него на спине и по всей шее.

— У нас много оригинальных решений, — сказал он, криво улыбнувшись и демонстративно набычившись под испытующим взглядом Терпиморева. — Мы, Петр Петрович, хоть и в провинции живем…

— Не могу в толк взять, — продолжал академик, словно бы и не слыша его пояснений, — что вас вынудило пойти на заведомое усложнение важнейшего узла машины. Поясните мне, пожалуйста.

Каиров кинул быстрый взгляд на Самарина, он даже подвинулся к Андрею, как бы ища у него защиты, но Андрей, покручивая в руках рюмку с водкой, низко опустил над столом голову и молчал. Соловьев тоже присмирел в тревожном ожидании. Он не сводил глаз с Каирова, смотрел на него с надеждой и тайным страхом.

Академик ждал ответа.

— Мы, Петр Петрович, — начал Каиров, собравшись с духом, — делаем машину для шахт и рудников. Условия, как вы знаете, необычные, и все механизмы приходится подгонять для этих условий. Оттого многое у нас кажется необычным, а иногда бессмысленным, ненужным.

Каиров взял для своей обороны общий принцип, который часто берется в Горном институте для технических обоснований и который на все случаи бывает верным. Академик тотчас же разгадал этот ход собеседника. Пропустив все эти общие рассуждения мимо ушей, он ждал, когда речь пойдет о конкретном деле. Но ничего конкретного Каиров не сказал. И Терпиморев внутренне обрадовался подтверждению своих догадок. «Вот тебе и конфликт поколений, — думал академик, — никакого конфликта нет, а есть проходимцы во всех поколениях, и очень прискорбно, что они ещё не перевелись. Чему вот он, Самарин, научится у Соловьева, Каирова, а ведь они, Соловьевы, Каировы росли при Советской власти, они нашего, советского периода люди».

— Молодой человек признался мне, — продолжал Терпиморев, не глядя на Самарина и кивая на него, — что быстродействие машины пострадало, весьма снизилось, а чего достигли вы, чего, чего?..

Голос академика срывался, становился визгливым, неприятным. Каиров толкнул коленкой Самарина: дескать, поясни старику, чего же ты молчишь, а старик, уловив и это движение Каирова, потеплевшими глазами смотрел на Самарина. Но едва Самарин открыл рот, чтобы защитить Каирова, академик улыбнулся и махнул на него рукой:

— Если уж маститый учёный не ответил мне на вопрос, то где уж вам, молодой человек, с ним тягаться в знаниях! Я вас и слушать не стану.

Академик обнял Самарина за плечи, сказал, обращаясь к Соловьеву и Каирову:

— Ну да ладно, братцы! Не обращайте внимания на мои расспросы. Я, когда выпью рюмку водки, раздраженным становлюсь и болтливым. У меня зуд к экзаменам появляется. Экзаменовать всех хочу. Ну да ладно, — повторил он примирительно. — Отдыхать пойду. Спасибо за уху.

И пошёл в дом, где для него была приготовлена постель. Сам про себя думал: «Каирова разоблачу публично, ох как разоблачу! А этого… — он имел в виду уже своего помощника, — с этим счеты будут особые».