Поединок. Выпуск 8

АЛЕКСАНДР ПОДОБЕД ОПЕРАЦИЯ «ГЕНЕРАЛ»

Володя Езовитов[15] возвращался с задания. По тихим, будто вымершим улицам и переулкам Оболи шагал он неторопливо, по сторонам не озирался, чтобы не вызвать подозрений у гитлеровцев или полицаев, которые могли встретиться на пути.

Никто, однако, Володе не повстречался. Он спокойно прошел еще один переулок, но только свернул на главную улицу, как тут же сделал шаг назад и замер, прижавшись к углу забора. То, что увидел Владимир в эти минуты, запечатлелось в его памяти, точно на кинопленке.

К двухэтажному дому лихо подкатила легковая машина. Ее сопровождали четыре мотоциклиста, вооруженные пулеметами. Из машины неторопливо вылез важный чин без знаков воинского различия. Его тут же почтительно окружила выскочившая из дома свита офицеров и застыла, выбросив руки в фашистском приветствии. Он тоже взмахнул ладонью. Потом, перебросившись несколькими словами с плотным приземистым полковником, высоко вздернув голову, вошел в дом.

Тем временем шофер-ефрейтор, проворно развернув машину, задним ходом завел ее в сарай.

А сарай тот Володя знал еще с довоенных времен — мальчишкой забирался туда не раз. Судя по всему, гитлеровцы устроили там гараж. Когда обитая листовым железом дверь сарая распахнулась, пропуская подкатившую машину, Езовитов успел разглядеть стеллажи, на которых громоздились колеса, запасные части.

В тот момент у него еще не сложился какой-либо определенный план. Однако появилась одна мысль. Несколько минут постоял он у забора, цепким глазом окинув и сарай, и водителя-ефрейтора, крутившегося у машины, и часового.

Потом, никем не замеченный, отошел назад, в проулок, и уже оттуда еще раз, для верности, внимательно осмотрел «позицию». Надо немедленно поставить в известность Фрузу Зенькову о прибытии в Оболь важной птицы, скорее всего, генерала.

Дорога до деревни Ушалы, где жила Фруза, была неблизкой, километров пять с гаком. Конечно, в мирное время отшагать по ней никакого труда не составило бы. Но сейчас, где бы и куда бы ни шел, надо быть все время настороже. А зазеваешься, ослабишь внимание — нарвешься на немецкий или полицейский патруль. И никогда не знаешь, чем это может кончиться.

Запоминая все, что попадалось на пути, Володя продолжал обдумывать ситуацию. Он представил себе, как доложит Фрузе о своей «находке», как отнесется она к его сообщению. А может, Фрузе и без него уже известно о том, что в Оболи обосновалась такая важная фашистская птица, как этот «генерал»? Но если и известно — не беда. Так или иначе, но они не могут оставить без внимания такое «событие». Генерала упускать из виду никак нельзя.

Езовитову повезло. Весь путь от Оболи до Ушал одолел он без помех: никто ему не встретился — ни гитлеровцы, ни полицаи. И тем не менее, подойдя к дому Зеньковых, он, как того и требовали правила конспирации, незаметно осмотрелся, еще раз проверив, не наблюдает ли кто за ним.

Все вокруг было тихо и пустынно, ничего подозрительного он не заметил. Осторожно вошел в дом.

Фруза была не одна. К ней еще до прихода Езовитова зашла Зина Портнова. Но Володя специально рассказал обо всем в присутствии Зины. Дескать, секретов от тебя у нас нет.

Сначала доложил о выполненном задании. Оружие: два автомата и три винтовки спрятаны в надежном месте. И тут же, не переводя дух, сообщил о своей нежданной «находке». Да, он так и сказал: «Нашел генерала!» А потом долго и обстоятельно объяснял, где, в каком доме расположился генерал, как он охраняется, что собой представляет сарай, оборудованный для генеральской машины.

Девушки слушали Володю, не перебивая. Новость взволновала их не меньше, чем его самого. Они тоже оценили важность события. И у них тоже возникла мысль о том, что уж такого «гостя» подпольщики не могут оставить без своего внимания. Но что именно предпринять?

Став подпольщиками, они как-то незаметно научились быстро понимать друг друга с полуслова, а иногда — как им самим тогда казалось — читать мысли друг друга. Поэтому, когда Езовитов закончил свой рассказ, Фруза только и сказала ему:

— А если это не генерал? Что тогда?

— Погон не видел, он был в черном плаще. Но, судя по тому, как его встречали, какая охрана и особняк, могу смело повторить — птица не простая.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Предлагаю заняться этим генералом. Что и как надо сделать — о том еще подумаем вместе. Но одно ясно: живым из Оболи этого борова выпускать нам никак нельзя.

— А что же сделать? — спросила Зина. — К генералу днем не приблизишься: ведь охрана рядом. Да и ночью в дом к нему не проберешься.

— В дом, верно, нам не пробраться, — продолжал он свои размышления, а вот к сараю, куда машину генеральскую ставят, — туда, думаю, проникнуть можно.

И Володя принялся излагать свой план. Ему был хорошо знаком не только этот сарай, обращенный фашистами в гараж, но и все подходы к нему. Помнилось Володе и то, что между срубом и крышей был прежде лаз, не слишком-то широкий, но проникнуть через него внутрь сарая можно вполне...

— Ну, допустим, немцы лаз не заделали и попал ты в этот сарай. А дальше что? — спросила Фруза Володю, когда тот замолчал.

— А дальше... — растерянно произнес Езовитов. — Дальше — сам не знаю как быть. Была бы магнитная мина — подложили бы в генеральскую машину. И все дела.

Фруза задумалась. На первый взгляд у Володи все выходило просто. Залез в сарай... А если гитлеровцы и впрямь тот лаз заколотили? Подложил в генеральский автомобиль мину... А где она, эта мина, да еще магнитная, да еще с часовым механизмом? И потом — сумеет ли Володя вот так же легко, беспрепятственно выбраться из сарая? Ведь наверняка если не у самого сарая, то где-нибудь поблизости будет топтаться часовой. И притом, очень возможно, не один.

Наконец, самое главное: сколько времени пробудет в Оболи этот генерал? День, два или всю неделю? Кто об этом сумеет узнать? Может статься, что он уже завтра уберется отсюда... Значит, надо спешить, попусту времени не терять.

Позже, подробно, в деталях обсуждая план предстоящей операции, юные подпольщики поставили перед собой две основные задачи. Прежде всего надо было в самом срочном порядке раздобыть магнитную мину. И второе: предстояло тщательно разведать, как охраняется гараж. Есть ли возле него специальный пост? Насколько усиливают фашисты охрану генеральского дома в ночные часы? Ну и, понятно, очень важно было еще раз проверить, возможно ли проникнуть в гараж через тот самый лаз, о котором столь уверенно говорил Володя.

Первую задачу Фруза Зенькова взяла на себя. Она срочно встретилась со связной Марией Дементьевой и, тщательно проинструктировав ее, отправила к комиссару партизанского отряда Маркиянову за миной. Не стали терять времени и Володя с Зиной. Дождавшись сумерек, они отправились в разведку.

А погода, к счастью, испортилась. Подул холодный ветер, нагоняя тучи. Вскоре хлынул настоящий ливень. Он еще сильнее сгустил темноту наступившей ночи.

Промокшие до нитки Володя и Зина удачно подобрались к гаражу. Спрятавшись за штакетным забором, они залегли и зорко наблюдали за всем, что происходило поблизости.

Дождь, зарядивший с наступлением сумерек, к полуночи поутих. Но оттого теплее не стало. Вконец продрогшие, разведчики не могли даже пошевелиться. Всякое их движение могло насторожить часового, чей черный силуэт часто маячил у двери сарая. Путь гитлеровца от генеральского дома к гаражу был недлинным. Днем он хорошо просматривался. А теперь, ночью, силуэт часового не виден, только через каждые три минуты до слуха разведчиков доносится хлюпанье и чавканье его сапог.

Вдруг скрипнула дверь генеральского дома. От крыльца к гаражу двигались две фигуры. «Смена!» — догадался Володя и взглянул на часы со светящимся циферблатом, предусмотрительно врученные ему Фрузой. Стрелки показывали ровно два.

Езовитов не ошибся. Действительно, сменялись часовые. Разводящий вместе с новым часовым подошли к двери, подергали ее, осветили карманным фонариком замок, потом еще раз обошли сарай со всех сторон, подсвечивая себе дорогу. Убедившись, что все в порядке, разводящий со сменившимся часовым прошлепали по лужам к дому, вполголоса проклиная ненастную погоду. А новый часовой, потоптавшись у двери гаража, принялся, как и прежний, вышагивать взад-вперед.

Володя и Зина узнали все, что им требовалось. Сарай с генеральской машиной охранялся. Но только с фасада. Зато с боков доступ был свободен. И лаз, знакомый Езовитову, не был заколочен. Словом, проникнуть в сарай можно было. Зная и учитывая особенности конструкции магнитной мины, Володя понимал, что самым подходящим временем ее установки в машину будут предутренние часы.

Насквозь продрогшие, разведчики наконец покинули свой НП у штакетного забора. Бесшумно выбрались они на окраину поселка и там разошлись по домам, договорившись о новой встрече в Ушалах, в доме Фрузы.

Недолго отдыхали Езовитов и Портнова. Когда рассвело, они уже были у Фрузы. Там обстоятельно доложили о своих наблюдениях, подтвердили свой вывод о том, что в сарай пробраться можно, если не мешкать, если действовать с максимальной осторожностью.

— Была бы только мина, а мы уж приладим ее куда следует, — убежденно сказал Володя.

— Должна быть! — отозвалась Фруза. — Ждем Дементьеву с минуты на минуту. Если ничего с ней в пути не приключилось, она должна скоро подойти.

Зенькова не обманулась в своих надеждах. Не прошло и получаса, как в ее дом заявилась Дементьева. На вопрос: «А мина?» — она коротко ответила: «Тут!», указав на торбочку, которую осторожно положила на стол. Фруза раскрыла сумку и, выложив пару десятков картофелин, извлекла наконец оттуда небольшой металлический предмет.

Мина. Магнитная. С часовым механизмом...

Свое задание Дементьева выполнила. Сказано просто, обыденно. А вот в действительности все обошлось далеко не так просто.

К партизанам Маша Дементьева отправилась еще засветло. Обходя немецкие посты, вышла из Ушал и вполне благополучно добралась до опушки леса. А дальше, стараясь держаться подальше от проселка, зашагала по едва приметной тропке, не всякому даже местному жителю известной. И все бы ничего, да быстро сгустившиеся вечерние сумерки лишили ее ориентировки. Очень скоро она почувствовала, что сбилась с тропинки. Но вот при вспышке молнии девушка все же успела разглядеть слева от себя неширокую поляну, ту самую, которую, как запомнилось ей с прошлых походов в партизанский отряд, пересекала исчезнувшая тропинка. Вернувшись на нее, Дементьева повеселела, пошла быстрее.

...Сама не помнит как, но еще до рассвета добралась-таки она до ручья с заболоченной поймой. Здесь, в глубине густого соснового бора, находилась база партизанского отряда. Девушку встретили дозорные, дали ей в провожатые совсем юного паренька, который быстро привел ее к штабу.

Как и прежде, Машу приняли в штабе радушно. Расспросили о дороге и сразу же отвели в землянку командира.

— Ну, выкладывай, Маша, с каким поручением прислала тебя Фруза? — спросил командир отряда Нестеров. — Видно, дело серьезное, если ночью к нам добиралась.

Маша подробно изложила просьбу подпольного комитета комсомола.

Внимательно выслушав ее, партизаны недолго посовещались, потом Нестеров сказал:

— Мину мы вам дадим. Ваше предложение одобряем. Так называемый генерал, которого приметил в Оболи Володя Езовитов, как нам стало известно час назад, является особоуполномоченным чиновником Розенберга. Прибыл в Оболь по его специальному заданию, скорее всего, ненадолго. Разведка наша устанавливает цель его визита. Но одно другому не помеха. Даже если он окажется и не генералом, что вполне допустимо, бесспорно, что он отъявленный фашист и душегуб, это нам известно досконально, и он заслуживает самой суровой кары.

— Только будьте предельно осторожны, — добавил комиссар отряда Маркиянов, — еще сто раз все обмозгуйте.

По распоряжению командира отряда Нестерова в землянку принесли магнитную мину. Маркиянов сам упаковал ее, а сверху наложил картошку.

Пришел начальник штаба Пузиков. Узнав от командира суть дела, он похвально отозвался о комсомольцах, теплые слова высказал и в адрес Дементьевой. Заглянул в торбочку и тут же распорядился принести десятка два яиц и кусок сала.

— Будем надеяться, что это тебе вместо пропуска сойдет, — улыбаясь пояснил комиссар. — Сунут фашисты свой нос в твою торбочку, увидят яйко, шпек и враз про все забудут. А ты и не жалей. Сама отдай, но не все. Поторгуйся. Скажи, мать с голоду помирает. Поняла?

— Поняла, поняла, — согласно закивала головой Маша.

— Да! Вот еще что! Передай Фрузе, наши разведчики установили, что 318-я абвергруппа Шульце по-прежнему предпринимает меры по обнаружению вашей организации и внедрению в ее ряды провокаторов. Помните и ни на минуту не ослабляйте бдительности.

Когда сборы в дорогу были закончены и высказаны напутствия, Маркиянов самолично провел Марию через ручей и болото. Обнял, сказал:

— Будь поосторожнее, дочка! Смотри в оба!

Маша и без того знала, что ей положено глядеть в оба. И, стараясь ступать так, чтоб не слышно было ни шороха, ни треска, двинулась в обратный путь. Заблудиться Дементьева не боялась. Уже рассвело, и она легко находила заветную тропку.

Усталость от бессонной ночи все же давала о себе знать. Да и торбочка, довольно-таки увесистая, оттягивала руку.

А когда солнце, проглянувшее сквозь разрывы облаков, скользнуло по верхушкам деревьев. Маша выбралась на опушку. Тут ей надо было пересечь дорогу, где — она знала это — то и дело шныряли гитлеровцы. Осторожно раздвинув ветки кустов, она огляделась по сторонам. На дороге не было ни души. Однако только она сделала первый шаг, как за спиной раздался окрик: «Хальт!»

От неожиданности Дементьева едва не выронила из рук торбочку. Оказывается, не заметила Маша, что тут же, в придорожном кустарнике, расположились двое гитлеровцев с мотоциклом. Один из них, уже немолодой, смотрел на Марию зло, подозрительно. Другой, щупленький, улыбался: видно, доволен был, что девушка испугалась.

Тот, что был постарше, сразу уставился на торбочку, знаком приказал раскрыть ее. Увидев «шпек» и «яйки», радостно ухмыльнулся и тотчас принялся выгребать добычу и складывать ее на сиденье коляски мотоцикла.

Мария, стараясь не выдать своего волнения, следила за каждым движением его толстых, покрытых густыми волосами рук. Копни он чуть поглубже, и его пальцы наткнулись бы на твердый холодный металл. Одно лишь движение могло сейчас погубить ее.

А молодого солдата еда не интересовала. Изобразив из себя ухажера, он попытался обнять девушку. Легонько оттолкнув его, Мария словами и знаками принялась объяснять, что ходила, дескать, в соседнее село к фельдшеру, да на месте его не застала. А фельдшер ей очень нужен. Болеет она, кашель ее мучает. На чахотку похоже.

— Кранк я, — продолжала Мария, — больная я, кранк.

Лица на ней и в самом деле не было. Вся бледная, постаревшая. Услышав несколько знакомых ему слов, солдат отскочил в сторону точно ошпаренный. Видно, сильно пекся о своем здоровье, боялся заразиться. Он быстро сказал что-то старшему, и они — теперь уже оба — замахали руками: шнель, шнель, давай, мол, уходи отсюда скорее.

Ее расчет оказался верным...

Лишь отойдя на приличное расстояние, она почувствовала нахлынувший прилив страха, от которого у нее подкосились ноги. Страшно было даже представить себе, что бы случилось, если бы фашисты вдруг обнаружили под картошкой смертоносный груз. Пытки в гестаповских застенках, потом смертная казнь. А самое горькое — провал всей операции.

Лишь на подходе к деревне, где ждали ее Фруза с товарищами, она пришла в себя и могла говорить о своем походе как о приключении.

Итак, подступы к гаражу и его охрана разведаны. Мина хранится в надежном месте и ждет своего часа. Операция, которой они, не сговариваясь, дали название «Генерал», казалось бы, вступала в свою решающую стадию.

Вот тогда вдруг и встал перед ними вопрос, который подпольщики попросту упустили из виду. А между тем без его решения операция могла сорваться.

Вопрос этот пришел в голову сначала Фрузе Зеньковой: когда, в котором часу должен сработать взрывной механизм? И в самом деле, когда? Ведь мину надо было заложить в генеральский автомобиль с таким расчетом, чтобы машина взлетела на воздух не порожней...

— А то может статься и такое, — заметила Фруза Езовитову. Проберешься ты к машине, заминируешь ее, а генерал вдруг вообще в этот раз никуда не поедет. Что ж тогда получится? Машина взорвется в гараже. Шуму будет много, а толку — чуть.

— Нет, такого быть не может! — возразил Володя. — Генерал весь день в Оболи торчать не сможет. Что ему тут делать?

— В том-то вся и сложность, что мы ничего не знаем о его планах, — возразила Фруза. — Постарайся вспомнить, — просила она Володю, — если можешь, поточнее: когда ты увидел генерала? В котором часу он подъехал к своему дому?

— С точностью до минуты сказать не могу. Часов при мне, сама знаешь, не было. Помню только, что произошло это уже после полудня.

— После полудня? — переспросила Зенькова. — Надо бы узнать поточнее. В общем, придется отложить операцию еще на сутки и узнать, какой распорядок дня у этого генерала... Придется тебе, Володя, снова провести разведку. Только уже не вечером, а утром... Постарайся устроиться где-нибудь поблизости на чердаке и весь день глаз не спускай с генеральского дома.

Знавший в Оболи все ходы-выходы, Володя еще затемно пробрался к дому, покинутому его обитателями перед приходом гитлеровцев, и, пристроившись на чердаке, принялся наблюдать за всем, что творилось возле «резиденции» генерала. И вот что ему удалось узнать. Генерал, судя по всему, любил пунктуальность. Ровно в 7.30 утра шофер-ефрейтор подал машину к крыльцу. Через пять минут в нее уселся генерал с двумя вчерашними полковниками и незнакомым майором, и она, сопровождаемая мотоциклистами, покатила в сторону железнодорожной станции.

— А когда генерал вернулся? — спросила Фруза, выслушав рассказ Володи.

— К обеду, в 12.20.

— К обеду? Почему ты думаешь, что именно к обеду?

Володя объяснил: сразу после двенадцати в одном из окон второго этажа промелькнул белый поварской колпак. Нетрудно было догадаться, что там накрывали на стол...

— Предположим, что это так, — сказала Фруза. И, еще раз обдумав его сообщение, прикинула: — Если в 12.20 генерал возвращается к обеду, то минут через десять, то есть в половине первого, садится за стол. Соблюдая во всем пунктуальность, он уж к своему обеду навряд ли станет опаздывать. Значит, самым верным будет, если взрывной механизм у мины сработает часов в одиннадцать: в этот момент генерал как раз будет еще в пути.

На том и порешили.

Война изменила в сознании людей представления о многих вещах, заставила их совсем по-иному оценивать самые что ни на есть обыденные понятия. Ну кто, скажем, в мирные дни стал бы радоваться холодным и дождливым вечерам?

Готовясь к опасному делу, Володя Езовитов больше всего на свете хотел самой ужасной непогоды. И в самом деле, на улице было зябко и дождливо. Под вечер небо нахмурилось, ветер, подувший с севера, нагнал тяжелые, нависшие над землей тучи. По крышам дробно застучали первые капли дождя. Звук этот участился и вскоре слился в сплошной гул.

— Дождь-то обложной! — по-детски радовался Езовитов. — На всю ночку зарядил!

...Около десяти часов вечера он и Зина Портнова, припрятав в ту же счастливую торбочку мину, направились к центру Оболи, где находился генеральский дом. Дождь не прекращался. В кромешной тьме даже зоркий глаз Володи не мог разглядеть лужи. Володя и Зина старались держаться поближе к домам и заборам, там было посуше, а главное — здесь их труднее было заметить постороннему глазу.

Вдали мелькнула и скрылась за углом дома чья-то едва приметная тень. Видно, гитлеровцам и их прислужникам не было большой охоты мокнуть под дождем. В этом Володя и Зина еще раз убедились, когда приблизились к дому, где, как было известно, размещалась полевая жандармерия. Оттуда сквозь шум дождя и раскаты грома доносилось нестройное пьяное пение, сопровождаемое визгливым пиликаньем на губной гармошке. «Веселитесь, гады? — с ненавистью подумал Володя. — Посмотрим, что вы завтра запоете!»

Знакомой дорогой добрались до заранее намеченного места. Отсюда, через штакетный забор, лучше всего просматривались подступы к гаражу, и отсюда же при любой неожиданности было легче всего скрыться.

Приглядевшись, Володя и Зина еще и еще раз осмотрели все, что их окружало. Ничего подозрительного, тревожного не было.

До двух часов ночи, как было установлено Езовитовым и Портновой еще в позапрошлую ночь, часовые строго выдерживали график. Времени у них оставалось много. И все же Володя не стал дожидаться назначенного времени. А вдруг дождь поутихнет? А вдруг небо прояснится? Тогда незаметно подобраться к гаражу будет куда труднее.

— Пора, — чуть слышно шепнул Езовитов Зине и плотнее прижался к размокшей земле, чтобы проползти под забором.

Вдруг где-то рядом хлопнула дверь, как и в прошлый раз, послышались приглушенные голоса. От генеральского дома отделились две тени, направились в сторону гаража. «Неужели смена часовых?» — удивился Володя. Но нет: двое, подойдя к часовому, о чем-то поговорили с ним и двинулись дальше. Обойдя сарай со всех сторон, они почти вплотную приблизились к забору, за которым притаились Володя и Зина. Стоило фашистам хоть раз мигнуть фонариком, и подпольщики были бы обнаружены. Но нет, обошлось без фонаря. Зато в следующую секунду один из гитлеровцев принялся щелкать зажигалкой, пытаясь прикурить сигарету.

«Ну вот, все и кончилось! — мелькнуло в голове у Володи. — А жаль, столько сил на это дело угрохали... Маша головой рисковала, мину тащила... Надо же, приперлись, гады. Если что, придется стрелять», — решился Езовитов, взводя курок ТТ.

...Мгновения казались часами. Щелчок зажигалкой, еще одни щелчок... Ни огня, ни даже искры. Видно, камушек намок.

Выругавшись, офицер прибавил шагу, чтобы догнать напарника, уже снова подошедшего к генеральскому дому. Хлопнула дверь. И опять сквозь шум дождя слышалось лишь чавканье сапог часового...

Володя легонько тронул Зину за плечо: успокойся, мол, все обошлось, все в порядке. А сам подумал: «Хорошо еще, что на обход те двое не прихватили с собой овчарок. Те бы враз учуяли...»

«Уж теперь-то пора!» — решил Володя.

Ужом он пролез под забором, а потом, выждав, когда часовой отойдет от гаража, на одном выдохе перебежал проулок и прижался к бревенчатой стене сарая.

Зина, как и было условлено, осталась за забором, готовая в случае необходимости прикрыть товарища огнем из пистолета и тем самым отвлечь гитлеровцев от Володи.

А Володя не мешкал. Подпрыгнув, он обеими руками ухватился за верхнее бревно сруба. Собрав все силы, подтянулся и через знакомый лаз, что был между срубом и крышей, проник в сарай.

...Тьма в сарае была такой, что протяни перед собой руку — ладоней своих не увидишь. «Видно, придется все делать на ощупь», — тревожно подумал Володя. Впрочем, к этому он был уже готов и, растопырив пальцы, принялся шарить вокруг. Словно в жмурки играл...

Наконец почувствовал бок машины, провел ладонью по ее скользким лакированным дверцам, достал из-за пазухи мину. И тут его словно током ударило, в одно мгновение горячей испариной покрылся лоб. Казалось бы, все в этой операции было продумано до мелочей. И вдруг... на тебе: мину-то куда цеплять? Не подумали. Тогда никому и в голову не приходило, куда именно подложить мину.

«Может, под сиденье? — немного поостыв, принялся он рассуждать. Нет, не пойдет! А может быть, под капот? Нет, наверняка водитель будет проверять масло или воду. Не годится».

Вот ведь задача! Велика машина, а маленькую мину упрятать негде.

«Может, прилепить ее к днищу — она ведь магнитная?» Но тут же он представил себе, как при первом же толчке на ухабах мина отвалится, останется на дороге.

А время идет. До установленного «часа» остаются считанные минуты, это хорошо видно на светящемся циферблате его трофейных часов. Так надо же что-то придумать! Мобилизовав всю свою волю, Езовитов еще раз заставляет себя успокоиться, не суетиться понапрасну.

Он еще раз мысленно представляет себе всю машину, ощупывает радиатор, передние и задние дверцы, и наконец, багажник.

Багажник! Ну как же просто, оказывается, можно решить задачу! Где еще, как не в багажнике, можно упрятать мину?

Крышка, к счастью, приподнялась легко. На ключ багажник не был закрыт. Володя наклонился и прилепил мину в самый дальний угол — туда, где рукой не схватишь и глазом не достанешь. А если в пути на ухабе машину и тряхнет, то мина пусть и отвалится, но никуда не денется.

Теперь, когда самое главное сделано, пора уходить. Осторожно, чтобы не свалить какую-нибудь деталь со стеллажей и не оставить следов от своего «визита», Володя снова взбирается на верхнее бревно сруба. Прислушивается. Все так же шумит дождь, все так же хлюпает вода под ногами часового. Гремят раскаты грома.

А за забором его ждет Зина. Она вконец закоченела, ее бьет сильная дрожь. И от холода, и от томительного, напряженного ожидания, и, конечно, от страха. Нет, не только за себя. За Володю. И потому она сразу прижимается щекой к его плечу, обнимает, приглушенно всхлипывая от радости. А он еще никак не отойдет от пережитого — по-прежнему собран, сосредоточен, нервы натянуты.

— Все в порядке... Пошли...

Крепко сжав ее холодную, точно ледышка, ладонь, он уводит ее подальше от забора. Вот уж и окраина станции осталась далеко позади, давно перевалило за полночь, а дороги конца-края не видно.

— Пора расходиться, — проговорил наконец Володя. — Вот твой дом, а мне еще шагать и шагать. Устал маленько.

— Так, может, у нас переночуешь? — предложила Зина. — Бабуся у меня, сам знаешь, хорошая. Обогреет, чаю поставит.

— Знаю, знаю твою бабусю. Но собираться нам вместе нельзя. И не обижайся. Давай беги, а то простудишься.

Ефросинью Ивановну местная молодежь действительно любила. Она догадывалась, чем они занимаются, в том числе и ее внучка. Однако не досаждала Зине постоянными попреками. Лишнего не расспрашивала, не наводила справок, как это делали некоторые мамы. Чем могла, помогала своей внучке и ее товарищам. Но лучше было не заходить. Ведь поздний гость может вызвать подозрение у соседей, если ненароком его заметят.

Простившись с Зиной, Езовитов окраинными переулками добрался до своего дома и только там почувствовал, что вымотался вконец. Переодевшись в сухое, прилег на топчан, потеплее укрылся. Думал, что уснет сразу, но сон никак не шел. В мыслях своих Володя вновь и вновь возвращался к гаражу, мине. Перебирал в памяти действия свои. Все ли сделал как надо? Не допустил ли какой промашки?

А что же Зина? Бабушка, увидев ее, промокшую, посиневшую от холода, на этот раз не выдержала и запричитала: «Где же ты, внучка, была? Побереглась бы... Тебе бы еще в куклы играть, а ты вон чем занялась!»

Однако за причитаниями этими бабуся о деле своем не забыла. Достала из печи чугунок с горячей водой, налила ее в тазик, велела Зине отогревать ноги. Потом укутала внучку платком, напоила ее чаем с липовым цветом. И все приговаривала: «Заболеть теперь враз можно. А кто лечить будет? Докторов нету, лекарств нету...»

Зина потянулась к кровати. Но ее сон был беспокойным. Она еще не раз вставала, подходила к окну, прислушивалась, не возникла ли у гитлеровцев какая суматоха? Думала о Володе.

В тревоге провела эту ночь и Фруза. Она даже пожалела, что запретила ребятам явиться к ней сразу после выполнения задания. Но решить по-иному она, понятно, не могла — не позволяли этого правила конспирации. И Фрузе оставалось только одно: запастись терпением и ждать.

Не зря говорится, что ждать и догонять — хуже всего. Володя, вздремнув часок, больше заснуть не смог. После восьми утра до слуха донеслось приглушенное расстоянием урчание автомашины и стрекот мотоциклов. «Никак, генерал едет», — отметил про себя Володя.

И снова томительно потянулись часы и минуты ожидания. По улице протарахтели порожние подводы — то гитлеровцы из сельскохозяйственной комендатуры опять выехали на грабеж окрестных деревень. Потом где-то совсем близко послышались шаги. Слегка отогнув край занавески, Володя увидел полицаев. Не проспавшиеся от вчерашней попойки, с небритыми физиономиями, пошатываясь, прошли на край деревни.

Опять все стихло. На улице — ни единого прохожего. Любая встреча с фашистами могла обернуться бедой.

Наконец стрелки часов показали десять тридцать. Сердце у Володи вновь громко забилось, почти как тогда, в гараже. Сработала ли мина, с таким трудом добытая? Или, может, какая случайность помешала?

А спустя полчаса Иван Гаврилович Езовитов — отец Володи — сказал, заходя в хату: «Слышал, генерала какого-то взорвали...» А вскоре мимо Володиной хаты рысцой возвращались полицаи. К вечеру уже весь поселок знал, что машина с важным немецким генералом взлетела на воздух. Взорвавшейся миной, которую, наверное, «подложили на дорогу партизаны», убило и генерала, и всех, кто сопровождал его. Уцелели лишь два мотоциклиста — те, что ехали впереди...

Обсуждая меж собой такую новость, жители Оболи вспоминали партизан, дивились их смелости и находчивости, радовались их успехам. Никому и в голову не пришло, что «партизанам» этим в самый раз еще играть в партизан. Трем девочкам и одному хлопчику.

Партизанские разведчики докладывали: по уточненным данным, особоуполномоченный чиновник действительно являлся представителем так называемого «министра по делам восточных земель» Альфреда Розенберга Хаусфахера, который занимается угоном скота, увозом людей, хлеба и других ценностей из Белоруссии в фашистскую Германию.

Приговор, вынесенный советским народом душегубу, фашистскому сатрапу Розенберга, был приведен в исполнение Обольским подпольным комитетом комсомола 16 августа 1942 года.

ВИКТОР ФЕДОТОВ ВЫСОТА

Почему-то эту высоту называли «Сердце», хотя она была безымянной и, как и многие другие высоты, числилась на воинских картах под определенным номером. «Мин херц», «Сердце, тебе не хочется покоя», — горько шутили уцелевшие после боя на ней бойцы, вспоминая слова из широко известных кинофильмов. Но шутить они будут уже потом, после того горячего, памятного боя, когда все утихнет, присмиреет, когда высота перестанет извергаться огнем, словно взбунтовавшийся вулкан, и замрет, обессилев.

Тишина наступит потом, а пока до нее было еще далеко, и Кузнецов даже не представлял себе, чем все может кончиться для ребят из его расчета и для бойцов комбата Бурова.

За несколько часов до боя его вызвал командир батареи Кузьменко. Был он сосредоточен, выглядел усталым даже глаза запали. Да разве он один? Последние дни как только вступили в Восточную Пруссию, работы было хоть отбавляй, батарея все время, что говорится, на колесах: сходились лоб в лоб с вражескими танками, отбивали атаки озверевших от бессилия автоматчиков, громили направо и налево огневые точки противника. Одним словом, «глухари», как иронически ласково окрестили артиллеристов, трудились на износ. И еще эта чертова февральская непогодь — серое, унылое небо сыпало то снегом с дождем, то дождем со снегом, дороги раскисли, никакие сапоги не вытерпят. Как тут не устать?

— Ну, какие новости, старший сержант? — Кузьменко протянул озябшую руку, и Кузнецов сразу определил: эти слова — так, присказка. Зря комбат вызывать не станет, значит, сейчас последует приказ. Правда, Кузьменко всякий раз, давая ему, Кузнецову, приказание, как бы и не приказывал вовсе, а лишь предлагал выполнить задание. Так повелось: в батарее Кузнецов слыл самым опытным и надежным командиром орудия. Кузьменко знал о нем почти все: не раз тот бывал с разведывательными группами во вражеском тылу, потом, после ранения и госпиталя, стал артиллеристом — сначала разведчиком, затем прекрасным наводчиком на «сорокапятке», командиром расчета, со штурмовой группой первым ворвался в Севастополь, водрузил знамя на вокзале, даже был представлен к Герою, но с Героем что-то не вышло, получил орден Красного Знамени, а уже после Севастополя — две Славы, а двумя медалями «За отвагу» был награжден еще до штурма. Словом, Кузнецов в глазах Кузьменко был превосходным командиром расчета, и потому отношение к нему было особое, чуть ли не дружеское. Пожав ему руку, комбат сказал:

— Бурову надо помочь, Николай Иванович. Очень нуждается в твоей помощи. С командиром взвода я уже говорил. Решили два орудия придать батальону Бурова — твое и Корякина. Буров просил именно тебя прислать...

При имени Бурова Кузнецов чуть приметно улыбнулся: любил он этого капитана, горячего, вспыльчивого, воюющего на совесть. С такой же симпатией относился и Буров к Кузнецову. Раз как-то, помнится, попросил капитан у командира артдивизиона два орудия для поддержки атаки батальона, тот ему тут же, без оговорок, и выделил их. Но из другого взвода. Буров закипел: «Да на кой черт мне твои эти две фукалки! Ты дай мне хоть одно орудие вместо двух. Кузнецова мне дай, этого парня «питерского». Мы с ним сработались давно, знаю, если встанет на позицию — не уйдет. И он меня знает. А ты мне кота в мешке подсовываешь. Только Кузнецова дай, никого больше не прошу!» И комдив уступил... Разговора этого Кузнецов не слышал, друзья о нем передали... И вот теперь Буров вновь просил его орудие.

— Что там у Бурова? — спросил он у Кузьменко, стирая с лица улыбку.

— Тяжело ему. На высоте он со своим батальоном окопался. На этой, как вы ее называете — «Сердце», что ли? Черт знает что за название. Вот, гляди. — Кузьменко повернулся лицом к высоте, макушку ее отсекал жиденький пласт тумана, хотя она и не была слишком высокой. — Там он, на другом склоне зарылся. Бой ведет пока только с пехотой. Сообщает, танки сосредоточиваются, немцы готовят мощную атаку. Сомнут. А там дальше, за высотой, у них пеленгаторные и радиолокационные установки. Им к морю выход нужен, вот и рвутся из окружения. Ошалели. Ничего не пожалеют. А на пути у них — высота. И Буров.

— Ясно, товарищ старший лейтенант.

— Еще орудие Корякина пойдет. Подниметесь на высоту, выберете позицию. Стоять надо, держать высоту. Во что бы то ни стало держать. Комдив сказал, живые ли, павшие — Героями станете. Я уже отдал вашему взводному все распоряжения. Вот только молод он у вас... Ну, одним словом, все сам понимаешь, Николай Иванович, — главная надежда на тебя.

Кузнецов в свои неполные двадцать три года каждый раз стеснялся, когда командир батареи называл его по имени-отчеству. Но с другой стороны, это придавало уверенности, рождало чувство ответственности и за выполнение задания, и за ребят из своего орудийного расчета. Как-никак, а именно ему, никому другому, надо руководить ими в бою — еще не каждый из шести человек понятен ему целиком и полностью, некоторые пришли совсем недавно. Вот только наводчик Глазков — кремень, и глаз у него верный, точно фамилию ему специально для такого дела дали. И силач редкий — их 76-миллиметровое орудие один набок заваливает. С Глазковым Кузнецову повезло — наводчик он отменный, а в бою это уже больше полдела.

— Ясно, товарищ старший лейтенант, — еще раз сказал Кузнецов. — Ну, насчет Героев — лишнее, конечно. А дело свое сделаем как надо.

— Давай, Николай Иванович. Бери полный боезапас — и давай.

И Кузьменко опять, теперь уже на прощанье, пожал своей озябшей рукой узкую, но очень крепкую руку Кузнецова.

«Что ж, значит, бой с танками, — рассуждал Кузнецов, направляясь к своему орудию. — Кому-то из нас суждено сложить здесь голову. Очень уж вымотались ребята за последние дни. После Севастополя, считай, пятый расчет меняю: кто убит, кто ранен, кто контужен... А теперь еще горше терять людей — война вроде бы к концу подвигается. Всякому охота дойти до этого конца. Да не всякий дойдет... Ребятам по ночам чаще сны стали сниться, сами говорят. О доме сны. Рассказывают друг другу, полушутливо вроде бы, а в глазах нет-нет да и промелькнет надежда и тревога: дескать, доживем ли...»

Думал Кузнецов и о себе, скользя кирзачами по скользкой, размытой дороге, припорошенной снежной слякотью, обходя зябкие лужи. Но странно, о себе ему думалось как бы в третьем лице. Сиюминутные заботы, свалившиеся сейчас на него, после разговора с Кузьменко, эта высота, где предстоял, судя по всему, нелегкий бой, заслоняли собой личное, и оно отдалялось, воспринималось несколько отвлеченно, а потому и неопределенно. Нет, каждый на войне не может не думать о себе, о своей судьбе и жизни, особенно перед близким боем. Как он сложится? Останешься ли в живых, выйдешь раненым или не выйдешь вовсе? Такие мысли не прогонишь, они назойливо лезут в голову, а порой и одолевают. Но по-разному приходят они к разным людям. Одно дело — к бойцу, у него все наготове, лишь жди команды и выполняй ее, действуй умело и смело, по обстановке; другое дело — к командиру, ему надо многое решить перед боем, и в первую очередь продумать, как выиграть этот бой и выиграть с наименьшими потерями. Эти заботы не дают ему порой времени подумать о себе. Личное как бы отодвигается на второй план, становится неглавным.

Кузнецов осмотрел орудие Корякина, свое стояло метров на пятьдесят дальше. Видно, только что привезли горячий обед, и расчет, примостившись кто где, обедал. Тут же был и взводный, молоденький лейтенант, совсем недавно пришедший из училища. С котелком и ложкой в руках, с поднятым воротом шинели (все сыпал и сыпал дождик со снегом), он вылез из кабины «студебеккера», груженного боезапасом, подошел. Подошел и сержант Корякин.

— Садись с нами! Поешь.

— У себя, — ответил Кузнецов, — тут рядом. Ну что, на высоту?

— На высоту, — Корякин вздохнул озабоченно: — Крутоват подъем с этого склона. Одолеем, как полагаешь?

— Попытаемся. Машины у нас с тобой мощные, потянут. Надо, чтобы потянули.

— Надо, — согласился Корякин. — Попробуем...

— Задание вам ясно, товарищ старший сержант? — спросил взводный. Наши два орудия приданы стрелковому батальону. Бой — на том склоне высоты, нам приказано поддержать. Полный боекомплект — и выступаем. Поднимемся наверх — позицию выбирать самостоятельно. Я пойду с орудием Корякина.

— Ясно, товарищ лейтенант. — Кузнецов ответил серьезно и твердо, чуть нажимая на звание и этим давая понять, что его ни в коей мере не смущают молодость и неопытность взводного. Он знал: то и другое со временем проходит — на фронте человек скоро взрослеет. Недаром здесь год за три считается. Эта неожиданная мысль вдруг удивила его самого: выходит, он уже почти десять лет воюет... — Все ясно, товарищ лейтенант, — повторил он. Знаю: тяжело там Бурову, надо торопиться. Танки подтягивают немцы...

— Срочно готовьтесь — и выступаем. Орудие Корякина готово. Так, сержант?

Корякин кивнул, оглядывая высоту.

— Крутоват все же подъем. Попыхтим.

— Разрешите осмотреть подножье, товарищ лейтенант? — сказал Кузнецов. — Надо выбрать место, где лучше подниматься. Вслепую нельзя, можно засесть. Я быстро, на машине.

— Давайте, — согласился взводный.

— А ваше орудие следом пойдет, как выберу дорогу. Так надежнее.

— Добро. Выполняйте!

В голосе лейтенанта уже послышался командирский полубасок, и Кузнецов одобрительно улыбнулся ему одними глазами: так, мол, держать, командир, все в порядке. И ему показалось, что взводный это почувствовал.

И он, лейтенант, нисколько не ревнует и не обижен тем, что комбат вызвал командира первого орудия и говорил с ним лично о предстоящем бое. Значит, старший сержант заслуживает того. Что ж, посмотрим его теперь на высоте — как будет действовать. А пока, несмотря на награды и опыт, незаносчив, уважителен, чувствует в нем, взводном, командира. И это пришлось по душе лейтенанту, придало уверенности. Вот только бы самому достойно и умно провести бой, не оплошать. Как ни странно, но взводному на миг показалось, будто ему, как какому-нибудь школяру-семикласснику, вот-вот предстоит сдавать труднейший экзамен, а принимать его будет старший сержант Кузнецов.

Подходя к своему орудию, Кузнецов видел, как навстречу ему поднимается весь боевой расчет — все пять человек. Это удивило его: должно было быть четверо, потому что одного, Сименцова, уже давно отозвали в дивизион, поваром. Он прекрасно готовил, прежде, до войны, вроде бы работал по этой части, а вот тут из него, из боевого артиллериста, начальство сделало, как сам он выражался, «чумичку». Сименцов страшно обиделся. К тому же он оставался числиться в боевом расчете орудия Кузнецова. Много раз он приходил, просился назад, но дивизионное начальство и слышать не хотело: Сименцов был хорошим поваром.

Да, Сименцов был здесь, и Кузнецов сразу признал его. «Опять проситься пришел, не сидится ему в кухонном тепле». Расчет, как и корякинский, обедал. Все пятеро выжидающе глядели на него, ждали, когда подойдет: ведь не зря вызывал комбат Кузьменко, наверняка какую-то новость несет с собой командир орудия.

— Товарищ старший сержант, — сразу же выдвинулся навстречу Сименцов. Мокрое лицо его улыбалось. — Я пришел, товарищ командир. Совсем. Опять к вам.

«Пришел... На гибель свою, может, пришел, нашел время».

Кузнецов кивнул ему:

— Потом, потом разберемся. — И шоферу Головину: — Заводи машину. — Глазкову бросил, проходя мимо, к кабине: — Отцепить орудие!

— Что случилось? — Глазков отставил котелок на крыло. Высокий и мощный, он тревожно посмотрел на командира сверху, с высоты своего громадного роста.

— В бой идем, на высоту, — ответил Кузнецов. — На это «Сердце», будь оно неладно. — Он вкратце разъяснил задачу сгрудившемуся вокруг него расчету. Все притихли, дожидаясь от него еще чего-то, что могло бы прояснить обстановку до конца. — Готовить орудие, боекомплект, сухой паек.

— Орудие всегда наготове, — сказал Глазков. — Только зачем его отцеплять?

— Прокатиться надо на машине, приглядеться, где лучше на высоту залезть. Я скоро. И сразу пойдем. Корякин следом за нами.

— Опять мы, — хмыкнул Егор Котов, заряжающий. — Чуть что — опять наше орудие затыкай глотку фрицам. Ведь только что из боя вчера. И какого боя... Толком еще и не отошли, не оклемались. Промокли насквозь к чертовой матери. На себя-то взгляни.

«Старослужащие», те, которые уцелели из прежнего расчета, а их только двое и осталось — Глазков да Котов, говорили с Кузнецовым на «ты», и это не было какой-то фамильярностью. Просто они, все трое, вынесли такое обращение из прежних боев, как бы молча условившись о той незримой, порой товарищеской близости, какая рождается в общем трудном и опасном деле. Когда граница между жизнью и смертью размыта настолько, что практически не существует. Когда жизнь зависит не только от случая, удачливости, но и от умения твоего и твоих товарищей по оружию. Именно это давало им право на такое обращение, оно сближало их, но не мешало Кузнецову оставаться командиром, а Глазкову и Котову — его подчиненными.

— Да, понимаю, Егор, — скупо ответил Кузнецов, снимая танковый шлем с головы и отряхивая его от дождя. — Тяжело, конечно, да и промокли насквозь. А ты понимаешь, почему именно нас посылают? Вникни. Потому что доверяют, надеются на наш расчет. Так комбат и сказал. А там, на высоте, Буров ждет со своим батальоном. И именно нас просит он помочь. Вот Глазков знает Бурова: тот зря просить не станет.

— Знаю, — подтвердил Глазков, — не станет.

Почти те же слова, что и Егор Котов, чуть было не сказал Кузнецов в разговоре с Кузьменко: мол, чуть что, в любую брешь мое орудие посылают. Но вот не сказал, удержался, слава богу, и теперь покойно на душе от этих невысказанных слов. А было бы гадко.

Мотор уже работал, орудие отцепили, и Кузнецов, сидя в кабине, наскоро дохлебывая суп, сказал Глазкову:

— За меня остаешься. Я скоро. Передай Корякину, пусть подтягивает свое орудие к нашему. Радиста обещали дать, проследи. — Сунул ему опорожненный котелок, хлопнул дверцей. — Давай, Головин, трогай. К высоте держи.

«Студебеккер» зарычал, ходко взялся с места, сразу же свернул с дороги, меся мощными скатами лысую прошлогоднюю траву, укрытую жиденькой снежной кашицей. «Дворники» ловко слизнули пот с лобового стекла, и Кузнецов, приглядываясь к высоте, сказал шоферу:

— Вдоль подножья проедем с этой стороны и назад. И ты приглядывайся, выбирай, где поположе будет забраться наверх, выбирай. Как думаешь, возьмет «студебеккер» этот подъем?

— Машина что надо, — ответил Головин. — Можно бы и лебедкой в крайнем случае, да склон-то голый, ни деревца, кустарник один. Вот здесь неплохо бы, — кивнул в сторону лощинки, широким желобом уходящей ввысь, к самому гребню. — Подниматься будем?

— Нет. Подниматься будем с орудием. Смотри, смотри, Головин, ты теперь царь и бог, от тебя все будет зависеть.

Машину трясло, но она упрямо шла вперед, подминая под себя мелкий, жиденький кустарник. В кабине заметно потеплело.

— Выходит, бой-то будет не из легких, — сказал Кузнецов, помолчав. — Война... У тебя дома-то как?

— Кому нынче весело...

— В сорок первом и не то было... А теперь, гляди, по Восточной Пруссии идем.

— Понимаю, — согласился Головин, подкручивая баранку, обшаривая все вокруг взглядом. И вздохнул: — До победы дожить хочется.

Кузнецов не ответил ничего, понимая его и молча соглашаясь. Конечно, погибать никогда не к месту, но погибать кому-то на войне все же надо, без этого не обойтись. Он помнил всегда об этом, но ему удавалось, хотя и ценой немалых усилий, отгонять такие мысли, потому что оставаться наедине с ними и воевать было нельзя. Но если в начальных боях, пока толком не был еще обстрелян, каждая пуля, каждый осколок казались твоими, то потом, со временем это несколько отошло — пришла, хоть и лет всего ничего, фронтовая мудрость. С ней воевалось проще и надежней, однако ощущение близкой опасности совсем не проходило никогда, оставалось, потому что она всегда шла рядом, могла в любой миг выбрать и тебя. И вот теперь, когда стал, хотя и далеко еще, как бы проглядываться конец войны, такое ощущение возвратилось ко многим вдруг еще более обостренно. Не дожить до близкой победы, погибнуть, пропасть, когда долгий и тяжкий путь в скором повернет к домашнему порогу, — в этом крылась великая и обидная несправедливость. А бои шли тяжелые и непрестанные: немцы не хотели отдавать эту землю, судорожно цеплялись за каждый клочок...

Наверное, обо всем этом думал Головин, и Кузнецов ничего не ответил ему, промолчал.

— А Котов правильно сказал, — бросил вдруг Головин, — чуть что опять нашим орудием любую брешь затыкают. Как штрафниками какими... Негоже так, командир. По-моему, и этот хлеб надо на фронте делить поровну.

— Насчет штрафников ты хватил, конечно. Факт! — урезонил Кузнецов. — Напротив... А ты вот скажи мне: чего это Сименцов появился? Опять в расчет просится?

— Да нет, совсем вроде бы.

— Как это совсем? А приказ?

— Сам вам доложит. — Головин помолчал, потом не удержался, прыснул со смеху.

— Ты чего?

— Да как же! Приходит. Весе-е-лый, глазами играет, ровно пацан нашкодивший. Так и так, прибыл для дальнейшего прохождения службы в дорогом моему сердцу боевом расчете. «Как так? — удивляемся. — Ты же повар, а не артиллерист, топай назад, к своим сковородкам, угощай начальство послаще». А он: «Я же говорил, что не останусь там! Выставили наконец. Ступай, сказали, где прежде был, постреляй из своей пушки. Ну, я манатки в зубы и почесал без оглядки...» — «Что же ты натворил, Сименец?» — спрашиваем. «А я такое меню стал готовить, — отвечает, — глаза б мои не видели...»

— Ай да парень! — Кузнецов тоже рассмеялся. — Ох, хитрец! Что ж, значит, расчет наш опять в полном комплекте. Хорошо, как раз к делу... Разворачивайся, Головин, давай назад и притормози у той лощинки. Кажется, лучше места не найти для подъема.

— Пожалуй.

«Студебеккер» круто развернулся, нащупал колесами свою же колею и помчался по ней, утопая в кустарнике по самые крылья. У лощинки Головин придержал его.

Кузнецов распахнул дверцу, прислушиваясь:

— Заглуши-ка мотор.

Тихо стало вокруг, лишь дождик со снегом шелестел по капоту и крыше кабины. Но вот в эту тишину вплелись приглушенные пулеметные и автоматные очереди: на другом склоне высоты шел бой. Судя по всему, пока спокойный бой, будничный. Тонкий пласт тумана слизнуло с макушки ветром, и теперь хорошо стало видно, что лощинка уходит до самого верха, выгрызая в гребне неглубокий овраг с пологими скатами.

— Слышишь? — спросил Кузнецов, оглядывая лощинку и уже думая о ней как о возможном месте для позиции. На самом гребне орудие окажется на виду, хотя обзор с него, конечно, и дальше и лучше. Здесь же можно будет укрыться.

— Слышу, — отозвался Головин, — стреляют. Должно, бой идет. Но не очень жаркий.

— Вот-вот, давай скорее к дому.

— Хорошенький дом, — усмехнулся Головин. — Прямо хоть на печку блины трескать.

— Не нравится — на высоте другой присмотрим, покомфортабельней. Вид, так сказать, сверху. До моря еще далековато, а то можно бы и с видом на море. А, Головин?

Тот в ответ только головой покачал: ну, командир...

Через несколько минут «студебеккер» остановился возле орудия, и Кузнецов спрыгнул с подножки-навстречу Глазкову.

— Орудие, боекомплект, паек, вода?

— Все готово, командир. Сименцов по приказу явился. И радист прибыл с рацией.

— В самый раз. Цеплять орудие, сейчас же выступаем.

— Есть!

Взводному и Корякину Кузнецов рассказал, что приглядел лощину, будет подниматься по ней и чтобы они шли следом, но не слишком близко — черт знает, залетит какой-нибудь шальной снаряд, наделает беды. Авиации бояться нечего — погода для немцев нелетная.

— А там, наверху, — он кивнул на высоту, — по обстановке. Разрешите, товарищ лейтенант, действовать? Время...

— Давайте, — распорядился взводный, забираясь в кабину корякинской машины. — Мы идем следом. Трогайте!

— Порядок! — Кузнецов стянул с головы шлем, улыбнулся радисту, сидящему рядом в кабине, только сейчас разглядев его: — Что-то ты уж больно молод, парень, а?

Тот смутился, точно виноват был в своей молодости, поправил на коленях рацию — деревянный зеленый ящик с широким брезентовым ремнем. Пожал плечами:

— Послали вот.

— Ты с какого же года? — спросил Кузнецов, стараясь не обидеть. Был радист действительно молод, совсем мальчишка — тонкая шея далеко высунута из шинельного ворота, голый, не тронутый бритвой подбородок, чистые и светлые, как речные голыши, глаза...

— С двадцать седьмого. Прошлой осенью призывался. На курсы сперва послали, а теперь вот сюда — на войну, к вам.

— Ого! — присвистнул Головин. — Прямо уж так сразу и на войну? Ну, берегись теперь фашисты — главные силы подошли из России. Да ты не обижайся, это так, к слову.

Радист, прикусив губу, молчал, глядел, как и другие, вперед, на бегущую сквозь кустарник колею.

— А как же? — не унимался Головин. — Считай, по возрасту-то отцы и дети воюют. Такие дела, брат... Вот у нас в дивизионе с девяносто пятого года есть мужики. В прошлом веке еще родились, Цусиму помнят мальчишками, «Потемкина». А революцию и гражданскую уж своими руками делали. Даже не верится, ага. А тут — ты. Подумать только...

Радист незаметно шмыгнул носом: слова шофера произвели впечатление.

— А ты сам-то с какого, Головин? — спросил Кузнецов, чтобы слегка приземлить его.

— Я? С двадцать четвертого. Но тут другое...

— Старик уже, — засмеялся Кузнецов. — Молодой старик.

— Старик не старик, а третий год воюю. А фронтовые года втрое дороже, сами знаете. Кто доживет — зачтутся. Ну, а кто не доживет...

— Повоевал хоть немножко? — Кузнецов положил руку радисту на плечо, успокаивая.

— Самую малость, товарищ командир, — смущенно отозвался радист. Он не знал звания Кузнецова — на том была танкистская куртка без погонов, потому смущался еще более.

— Ничего, это уже кое-что. Остальное быстро наживешь. Главное первый раз, а там пойдет. Как тебя величать-то?

— Тимофеем. — Радист встрепенулся вдруг, сообразив, что оплошал. Но уж больно доверчиво вел с ним разговор командир. — Рядовой Тимофе...

— Ладно, ладно. Откуда сам-то?

— Саратовский. Извините...

— Хорошо у вас там, должно быть, весна скоро, степи зацветут.

— Зацветут, — вздохнул радист. И улыбнулся: — Красиво...

Головин заметно сбросил скорость.

— Лощина, товарищ старший сержант. Поворот?

— Да. — Кузнецов распахнул дверцу, вылез на подножку, дал корякинской машине, идущей следом, отмашку: дескать, иду влево, держи дистанцию. Сел опять на сиденье, натянул потуже шлем, радисту бросил: — Рацию, Тимофей, крепче держи. — И водителю: — Ну, теперь твое слово, Головин. Давай!

Машина свернула в лощину — она сразу уходила на подъем, — сердито и мощно взревела двигателем и ринулась на высоту, задрожав от напряжения.

Стрелки на приборной доске приплясывали, «студебеккер» слегка лихорадило на невидимых кочках, припорошенных серым снежком, заваливало с борта на борт — лощина оказалась узковатой и не такой уж ровной, какой виделась снизу, от подножья. Но пока все шло как надо, и Головин, слившись с баранкой, не выказывал никаких признаков тревоги. Вдруг, когда уже одолели больше половины высоты и до гребня, казалось, рукой подать, по крыше кабины забарабанили.

— Жми, жми! — крикнул Кузнецов шоферу, выбираясь на подножку. Останавливаться никак нельзя, машина набрала хороший ход, лезла и лезла ввысь. — От, черти! Да куда же их понесло! — Он увидел: корякинская машина поворачивала влево, выбиралась из лощины по небольшому, пологому ее склону, таща за собой орудие. Метров на пятьдесят она приотстала, как и условились. Но зачем же поворачивать? Кузнецов погрозил кулаком: какого черта! И тут же увидел взводного, тот стоял тоже на подножке и махал рукой жестикулируя: вы, дескать, давайте лощиной, а мы на самый гребень двинем.

Хорошая, мощная машина «студебеккер», но дважды пришлось артиллеристам помогать ей всеми силами. Фыркали из-под колес фонтаны грязи вперемешку со снегом, месили эту грязь кирзачи, вздувались лица от напряжения.

— Давай, соколики, давай! — орал Глазков, налегая могучим плечом на борт. Казалось, перед такой силищей, как у него, вряд ли и танку устоять. — Нажимай, глухарики! Наддай пылу!

Заражаясь его злым азартом, что есть мочи наваливались ребята с обоих бортов, и Головин, высунувшись из кабины, тоже что-то орал, но его слова пропадали в реве мотора. А корякинская машина тем временем довольно спокойно выбралась из лощины, ушла влево и поднялась на самый гребень. Было видно, как она там разворачивается, устраивается, знать, на позиции.

— Навались! — ревел Глазков, и этот его рев словно и в самом деле помогал: оба раза «студебеккер», слегка помешкав, все же вырывался из слякоти, рывком уходил вперед.

Когда наконец взобрались наверх, Кузнецов, оглядевшись, выбрал позицию для орудия. День, и без того серый и неуютный, стал увядать: в конце февраля сумерки наступают скоро. Видимость была неважная, по ту сторону высоты местность лежала почти ровная, а дальше за ней зубчатым темным заборчиком стоял лесок. Орудие отцепили, установили на подровненной площадке, надежно вкопали сошники, подтащили ящики со снарядами. Утопленное в лощине, оно вряд ли могло быть замеченным немцами, во всяком случае, на первых порах, а вот корякинское метрах в ста выделялось на гребне, и Кузнецову это сразу не понравилось, хотя он и понимал, что обзор у него побогаче.

Окопы Бурова рваной полосой вытянулись пониже, на склоне. Бой притих, немцы и буровцы лениво перестреливались, ничто, казалось, не предвещает серьезных перемен. Но когда Кузнецов спустился к ним, из окопов навстречу ему донесся радостный крик:

— Ура-а-а! Ребята, танки пришли!

— Танки, танки! — Кузнецов, подходя, помахал бойцам шлемом, засмеялся. По одежде они приняли его за танкиста. — Артиллеристы пришли, ребята!

— Много вас? — несколько сникнув, спросил пожилой боец.

— Две семидесятишести. С полным боекомплектом!

— Тоже хлеб. Замучали нас эти паразиты: лезут и лезут.

— Теперь пускай сунутся.

Пришел Буров. Был капитан в выпачканной окопной грязью шинели, правая пола продырявлена осколками. Тряхнул Кузнецову руку:

— Прибыл, питерский? Мой грех, прости, я настоял, чтобы сюда тебя. Второе орудие чье?

— Корякина. Взводный с ним.

— Ну, теперь легче будет. А то покоя не дают, шнапса до черта, видать — по погоде. Четырежды отбивались. Убитые, раненые... Рацию разнесло в прах.

— Рация со мной, — сказал Кузнецов, — раненых машиной отправлю, давайте их наверх, в лощину.

— Дело, старший сержант, выручил. Гора с плеч. Сейчас распоряжусь. Буров повел взглядом по местности перед высотой. — Ну, а остальное сам видишь. Вон из того леска они и напирают. Да это ладно, полбеды. Танки, по-моему, там сосредоточивают, вот в чем беда.

— Встретим, товарищ капитан. Отобьемся.

— Знаю тебя, питерский, потому и попросил. Не первый ведь раз, а? Сколько ты меня поддерживал...

— Не первый, — согласился Кузнецов. — Как с боеприпасами?

— Пока хватает. Убитых-то все больше с каждым часом...

— Да-а-а. Ну, я наверх. Давайте раненых.

Кузнецов поднялся к орудию, велел выгрузить из машины все ящики со снарядами. Сказал Головину:

— Заберешь сейчас раненых и — вниз. Отправишь их, возьмешь новый боекомплект и жди у лощины. Понадобишься — ракету дам в твою сторону.

— Есть! — Из этого распоряжения Головин понял: крепко здесь командир решил обосноваться, раз орудие без машины оставляет.

Понял это и весь расчет.

Когда уже погрузили раненых буровцев и Кузнецов дал команду отправляться, на позицию к нему поднялись замполит и какой-то незнакомый лейтенант. Замполит, осмотрев местность перед высотой и позицию, сказал:

— С ранеными-то хорошо поступаете, товарищ старший сержант. А если машина понадобится — орудие перетащить. Что тогда?

— Не понадобится, товарищ старший лейтенант, — ответил Кузнецов сердясь. — Будут снаряды нужны — подбросит, внизу будет стоять наготове. А здесь пока ей делать все равно нечего. Разве что мины дожидаться развернуться негде.

— А если?.. Если придется отходить?

— Уходить не собираюсь. Не за тем забрался сюда.

Кузнецов подошел к орудию. Все было готово для боя. Лишь радист, пристроившись чуть в сторонке, в неглубокой выемке, покрикивал в трубку:

— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»! Как меня слышите? Прием. — И после паузы: — Да, да, «Береза» я, вас слышу хорошо! Хорошо слышу!

Не успел он доложить, что связь с артполком налажена надежно, как перед Кузнецовым вырос улыбающийся Сименцов.

— Товарищ командир, товарищ старший сержант, снова я в вашем расчете! По приказу. — В глазах у него играла лукавинка. — Все честь по чести.

— Знаю, уже рассказали про твои фокусы. Знаю и хвалю. Занимай свое место. Да ты, вижу, уже и занял.

— Есть, товарищ командир! — весело отчеканил Сименцов. — Теперь я дома. Порядок!

Сумерки все густели, справа, со стороны далекой Балтики, тянуло низовым промозглым ветром, было сыро вокруг и неуютно, но дождь перестал и не шумел больше в кустарнике. Робкая луна выкатилась из-за невидимой тучи, пошла по свободному, просторному небу, заливая местность перед высотой и саму высоту жидким зеленоватым светом. И тут же, словно только и дожидались этого лунного сигнала, словно проснувшись от него, со стороны леса взревели моторы.

— Внимательно наблюдать! — скомандовал Кузнецов, вглядываясь в пространство. Но пока ничего не было видно, и только в окопах Бурова произошло едва приметное оживление. — Приготовиться к бою!

Эти последние минуты перед схваткой всякий раз волновали его, и он знал их легкую напряженность, привык к ним — сколько приходилось вот так же выжидать! — и потому хотел только одного: скорей бы они прошли. Он хорошо знал это состояние и знал, что оно сразу же проходит, когда вступаешь в дело. Но ему, командиру, ни на секунду нельзя было поддаваться даже этому легкому напряжению — тут нужны свежая голова, верный расчет, стойкость: на тебя смотрят подчиненные. И ему вспомнилось вдруг, как в одном из боев — тоже танки шли на его позицию — подносчик, молодой парнишка, не выдержал и кинулся прочь от орудия. Кузнецов понимал его, но со страшным криком: «Стой, салажонок! Пристрелю!» — бросился следом, догнал, рванул за шиворот и с маху ударил по лицу. Наткнулся на почти невменяемый, ошалевший взгляд — знал бы, какой у него самого был в этот миг, — и ударил еще раз: «Назад, к орудию! — Резко рванул за рукав: Быстро!» Потом, после боя, который беглец провел достойно, даже азартно, позабыв про всякий испуг, Кузнецов поставил его перед расчетом, побледневшего, виноватого уже другим испугом, перед товарищами, запачканного, как и все, пороховой гарью и грязью, опустившего стриженую голову, и сказал: «Что делать с ним, ребята? Под трибунал... или сами к стенке поставим?!» Парнишка вздрогнул, поднял глаза. В них прочитался приговор самому себе, и Кузнецов, облегченно вздохнув, подтолкнул его в плечо: «Занимайся своим делом. Скоро немцы опять полезут...»

Вот так, ни за что, по минутной слабости, мог пропасть человек, рассуждал Кузнецов, а потом парнишка воевал молодцом, раненным однажды не ушел из боя. Но под Шауляем пуля все-таки достала его...

— Танки идут, командир! — крикнул Глазков. — И автоматчики, кажись!

— Расстояние!

Но доклада не последовало: танков еще не было видно, лишь все нарастал и нарастал рев моторов, накатывался широко и мощно на высоту. Затем, минутой позже, хлестнули автоматным и пулеметным огнем буровские окопы, ушла в сторону наступавших немцев осветительная ракета, и лунный дрожащий свет померк в ее яркости.

— Танки, командир! — опять раздался голос Глазкова. — Двести метров! И автоматчики!

— Подкалиберным!

Теперь, уже при тающем свете ракеты, Кузнецов и сам разглядел танки. Приземистые, черные, они тяжело шли разбросанным клином, и между ними густыми цепями бежали, строча, автоматчики. Батальон Бурова вел встречный огонь. Светящиеся, неровные трассы очередей метались в темноте, скрещивались у подножия высоты и на склоне. Танки надвигались пока угрожающе молча, не стреляли из пушек, уверенные в броневой своей защите, и были уже почти у самого подножия.

Волнение ушло, осталась только работа, и Кузнецов торопливо считал, стараясь ухватить все одним взглядом. «...Пять... восемь... двенадцать... А крепко нужна им эта высотка, раз такую силищу бросили...» Он выбрал головной, нацеленный прямо в гущу буровской обороны.

— Подкалиберным по головному! Цель!..

В этот миг рявкнуло на гребне корякинское орудие, еще дважды подряд рявкнуло, и на левом фланге танкового клина взметнулось пламя. «Есть! Молодец Корякин! — возбужденно подумал Кузнецов. И тут же танки ответно ударили по гребню. — Все, засекли, сволочи!..»

— Расстояние сто пятьдесят! — крикнул Глазков. — Есть головной... Цель держу!

— Огонь! — скомандовал Кузнецов, выдержав паузу.

Ударил выстрел, и снаряд с визгом, молниеносно ушел в темноту. Огненные брызги посыпались из танковой брони, вырвалось пламя, высоко осветив склон.

— Попадание! В головной попадание!

Кузнецов видел и сам, как горит танк, но его еще больше обрадовало то, что немцы пока не поняли, откуда било его орудие. Рядом с подбитым танком вырвалась другая машина, явно ослепленная ярким пламенем, заметалась, отыскивая орудие, но не находила. Дала два выстрела наугад, ударила зло из пулемета и рванулась вперед. Кузнецов отлично понимал: она стремится во что бы то ни стало выскользнуть из световой полосы. А он, напротив, торопился не дать ей уйти в спасительный полумрак. Теперь этот танк, обойдя подбитый, стал как бы сам головным и несся прямо на окопы, увлекая за собой правое крыло клина.

— По переднему! — крикнул Кузнецов.

— Есть цель! — тут же послышался доклад Глазкова. Ответ его последовал мгновенно: видно, он и сам заранее определил выбор.

— Огонь!

Первым же снарядом с танка сорвало башню, но он, резко потеряв скорость, как ни странно, все еще продолжал двигаться.

— Еще снаряд по нему!

Кузнецов боковым зрением видел, как метнулся от ящика заряжающий Котов, как замковый дослал снаряд, щелкнул замком. Отметил: лихо работают ребята.

— Огонь!

С третьего попадания танк запылал, и было видно, как в высокое и яркое пламя над ним врывались черные клубы дыма.

— Есть второй! — радостно воскликнул Глазков.

— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»! Я — «Береза»! — радист старался перекричать грохот боя. — Зажгли две свечи! Горят! И одну слева! Прием...

Кузнецов снова бросил взгляд на гребень высоты. Орудие Корякина вело самый скорострельный огонь, какой только возможно. Узкие, точно жало, огненные языки торопливо вспыхивали в темноте, снаряды с визгом уносились вниз, рвались среди танков, лезущих на высоту. Танки на ходу били по гребню, и Корякину там, судя по всему, приходилось туго: орудие его фактически было открыто. «Так долго не продержится, — с досадой подумал Кузнецов, — а позицию теперь не сменишь. Да и куда денешься на этом голом гребне...»

Из окопов Бурова взмыла еще ракета, зависла над самым подножием. Танки, потеряв строй, путано лезли на высоту, изредка отстреливаясь жесткими выстрелами. Мельтешили между ними смутные фигуры автоматчиков, тянулись от них сизоватые при свете ракеты трассы очередей. Буров со своими отбивался, полетели из окопов гранаты, судя по силе, «лимонки», их взрывы всплескивались небольшими султанчиками среди бегущих немцев... Противотанковым время еще не приспело — не добросить пока.

Кузнецов приметил: и танки и автоматчики почти неуловимо — может, неуловимо и для себя — слегка смещаются влево, в том направлении, откуда било орудие Корякина. Туда, на тот фланг, немцы обрушили яростный огненный шквал, и гребень заклубился землей и дымом в серой ночи, на фоне серого неба.

Стоило удивляться: даже при свете двух пылающих машин немцы, точно ослепшие, не замечали укрывшееся в лощине орудие. Но когда Кузнецов сделал несколько выстрелов осколочными по автоматчикам, видя, как там, в гуще наступающих, пропадают фигурки, точно проваливаются, и порванные цепи редеют, крайний танк на ходу развернулся поспешно и пошел прямо на него, набирая скорость. «Наверное, это даже хорошо, что он идет на нас, подумалось Кузнецову. — Это хорошо, — повторил он себе, — Корякину будет легче... И все-таки он зря залез на этот гребень...»

— Командир, крайний прямо на нас прет!

Танк, ревя двигателем, наползал уже почти на самые окопы, задрав переднюю часть, опуская ствол пушки. Горящие позади две машины хорошо подсвечивали его, и тяжелый, угловатый корпус обозначился четко.

«Что же там Буров со своими? Противотанковой можно достать...»

— Подкалиберными!

И в этот миг ухнула танковая пушка, но снаряд, раздирая воздух, прошелестел в стороне, разорвался метрах в двадцати — непросто при такой болтанке поразить цель, да еще когда толком и не видишь ее. Почти одновременно с выстрелом густо ударил пулемет, пули дробно застучали по орудийному щиту, отскакивали со звоном, рикошетя.

— Восемьдесят метров, командир! — нетерпеливо выкрикнул Глазков. Цель держу!

«Что же там Буров? Может, на этом фланге никого не осталось?..»

— Подкалиберными! — повторил Кузнецов, прячась от пуль за щиток. — Огонь по танку!

Прогремел выстрел. Взвизгнув, снаряд унесся в ночь, однако взрыва не последовало. С Глазковым такое не часто случалось, но на этот раз он промахнулся. Такая досада! Именно тогда, когда промахиваться было никак нельзя. Заорал Глазков зло, он злился на себя за промах:

— Давай! Сейчас мы ему вкатим!

Звенькнула выброшенная гильза, заслан другой снаряд — секунды, растянувшиеся в минуты, в вечность. Захлебывался пулемет. Танк неумолимо надвигался.

— Огонь!

Взрывом рвануло броню, языки пламени вырвались наружу: танк запылал. Крышка люка откинулась, и Глазков не столько по выпрыгивающим немцам — их можно и из автомата снять, — сколько со зла за свой предыдущий промах влепил по горящей машине еще снаряд.

— Цель поражена!

— Хорошо, ребята!

— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»! Я — «Береза»! — доносился из выемки голос радиста.

Другие танки, повернувшие было на орудие Кузнецова, смешались позади пылающей машины, сбавили разом обороты и, словно потоптавшись в недоумении, стали поспешно разворачиваться. Они уходили вниз, под уклон, и автоматчики бежали следом, норовили взобраться на броню. Скатывались с нее, настигнутые огнем из буровских окопов, снарядами кузнецовского орудия.

— Уходят! Уходят фрицы — не по зубам!

— Командир, три на нашем счету! Неплохо, а? — Это Глазков, еще минуту назад виноватый и злой от первого промаха, кричал восторженно. — Пускай еще сунутся! А для начала неплохо, а, командир?

«Да, большая удача — подбить три танка в ночном бою, — подумал Кузнецов. — Лощинка выручила, укрыла при первых выстрелах. А первые, если тебя не засекли, — всему голова, весь настрой боя от них идет». И все-таки он понимал, глядя вслед четырем уцелевшим танкам, уходившим с высоты, что если бы они выдержали атаку, не растерялись бы при виде трех своих подбитых машин, а полезли напролом, то его орудию несдобровать бы. Он со своим расчетом просто не успевал бы отбиваться, и они могли расстрелять его почти в упор или смять. И тут уж никакая лощинка не спасла бы. И все же она помогла: полезь он, как Корякин, на гребень, оголись, кто знает...

С этой мыслью Кузнецов оглянулся, бросил взгляд на корякинское орудие. Оно молчало, а танки на том фланге все лезли и лезли на высоту, посылали снаряд за снарядом. Он насчитал их пять и все ждал с нетерпением, когда же навстречу им ударит орудие Корякина. Но оно молчало, и тогда он почувствовал, как от страшной догадки разом заледенело под сердцем, и стал лихорадочно соображать, как быть дальше. На его участке танки уходили все дальше, в сторону леса, и были теперь не опасны. Но там, у Корякина, бой кипел, рвались гранаты, пулеметы пропарывали ночь. Буровцы, судя по всему, дрались отчаянно, и им было нелегко. Орудие на гребне молчало. И тогда Кузнецов, почти целиком уверовав в самое худшее, крикнул Глазкову между выстрелами:

— Переноси огонь на левый фланг! Видишь, танки там все нажимают? Помочь надо. А эти, черт с ними, пускай улепетывают!

— Что же Корякин не поддерживает Бурова? — Глазков, обернувшись, разом все оценил, осекся на полуслове. — Беда, что ли, а?..

— Остаешься за меня! — приказал Кузнецов. — Я туда, на гребень. Бей, бей по танкам, молоти. Нельзя их пускать на высоту. Слышишь, Василий, нельзя! Не жалей снарядов!

— Есть! Все выполним как надо.

— Ну, я туда, к Корякину. Скоро вернусь.

— Осторожнее, командир! — Голос Глазкова догнал Кузнецова, когда он уже выбрался из лощины.

До корякинского орудия было метров сто. Запыхавшись, продирался Кузнецов через кустарник, забрав чуть ниже гребня с другой, тихой стороны. Намокшие шлем и куртка, набрякшие сапоги были тяжелы и тесны, и автомат казался пудовым. Он бежал, жадно нащупывая взглядом то место, где должно находиться орудие, но все еще не видел его и не слышал, и тревожное предчувствие беды нарастало с каждым шагом. По ту сторону гребня рвались снаряды, то один, то другой, пущенные второпях, бесприцельно, проносились с гулом и шелестом выше, над головой, — воздух при этом густел, становился тугим, — и взрывы их вспыхивали багрово в темной немой дали, не тронутой боем. Автоматная стрельба доносилась сюда приглушенно, отгороженная гребнем, не приближалась и не удалялась, и Кузнецов подумал, что Буров со своими держится. Но и немцы не отходят. В трескотне и грохоте боя он отчетливо различал голос своего орудия — из тысячи других, наверное, узнал бы его — и порадовался за свой расчет, за Глазкова, за так удачно проведенную молниеносную схватку с танками.

И вдруг на самом гребне он увидел орудие Корякина. Контурно, резко обозначалось оно на фоне серого неба, ствол слегка задран, словно артиллеристы намеревались ударить по дальней цели. Но оно мертво молчало, и танки уже не били по нему, не встречая его огня, считая, что с ним покончено, — они били теперь по буровским окопам, по высоте и по его, Кузнецова, орудию, вступившему с ними в схватку.

Жарко дыша, Кузнецов рванулся вверх, взбежал на площадку. Не ждал такой беды, хоть и предчувствовал ее: весь корякинский расчет погиб. Неподалеку от орудия чернели две большие воронки, захватывая одна другую снаряды легли рядом, внахлест, — и никому из артиллеристов не суждено было миновать этих страшных взрывов, града раскаленных осколков, густым веером брызнувших на позицию. Там и тут лежали разбросанные взрывом тела бойцов, он склонялся над ними в надежде, что кто-нибудь еще остался в живых, но все было тщетно. Тогда он, ошеломленный, оглушенный этим безысходным горем, поднялся во весь рост и, не слыша свиста проносившихся рядом пуль, воспаленно жарких ударов сердца, посмотрел вниз.

На склоне, почти перед самыми буровскими окопами, грохотало все, стреляло и рвалось — там кипел бой. Кузнецов хорошо видел танки — те же пять, которые посчитал прежде, — они настойчиво лезли на крутизну, били на ходу из пушек, выплевывая из стволов пламя при выстрелах. «Сомнут, подумал он, стискивая кулаки, — сомнут, паразиты, Бурова. Не удержится...» Его орудие стреляло со стороны, перенеся огонь сюда, в гущу боя, но он понимал, что Глазкову теперь нелегко накрывать цель: эти танки были далеко от него и, будучи почти не видны, вели по нему огонь.

«Что же я? Зачем сюда бежал? Чем мог помочь? — плеснулась горькая мысль. — Но разве можно было... Кто же знал... Выходит, зря...» Сознавая досадную свою беспомощность, он схватился за автомат, но тут же обругал себя и усмехнулся: «Что им тут сделаешь? Игрушка ведь, не орудие...» И вдруг, словно кто-то подтолкнул его, бросился к слегка накренившемуся корякинскому орудию, ни на что не надеясь, ни на какое чудо: «Да нет же, не может уцелеть, два взрыва рядом, не может быть...»

Но орудие, к великому его удивлению, оказалось цело. Действительно чудо! Он наспех осмотрел все, проверил. Нет, ничто не мешало вращению по углу и азимуту. Ящики со снарядами, вскрытые, лежали справа чуть поодаль, и потому, наверное, взрывами их не задело. Вот только как быть с креном? Эх, если бы кто был рядом! Он попытался нажать плечом на слегка скособочившееся орудие, оно не поддавалось, и он пожалел, что нет сейчас с ним Глазкова, его силача Глазкова, тот мигом бы привел все в порядок. Но не уходить же ни с чем назад...

Кузнецов отшвырнул автомат, сбросил шлем и что есть мочи нажал на орудие спиной. Кровь хлынула в голову, застучало в висках, в глазах потемнело от напряжения. Понимая, что одному не управиться, все же продолжал нажимать, упираясь дрожащими ногами в рыхлую землю. Заломило невыносимо плечи, сапоги сползали, не находя твердой опоры. Повизгивая, мельтешили слепые пули, звонко ударялись о щит. И вдруг, уже почти отказавшись от безнадежной затеи, он почувствовал, что орудие слегка подалось, пошло. Вот оно замерло в верхней точке, и он, ликуя, навалился на него, собрав оставшиеся силы. Наверное, в обычной, будничной обстановке ему не справиться бы с такой задачей.

Орудие осело на свое прежнее место, и Кузнецов припал к земле, пережидая, когда схлынет это нечеловеческое напряжение, и чуть не плача от радости. Он не думал, как станет стрелять один, — такое и в голову не приходило, пока добирался сюда и потом боролся с орудием. Но сейчас такой вопрос встал перед ним в прямой своей неизбежности, и он ответил себе на него без малейшего колебания. Иначе все, что сделано, теряло всяческий смысл. Пускай удастся сделать всего лишь несколько выстрелов, этим будет уже все оправдано, и он непременно сделает их, если не успеют убить. Придавало уверенности и то, что еще до форсирования Сиваша, до штурма Севастополя он был наводчиком на «сорокапятке» и потом, позже, командуя уже 76-миллиметровым орудием, не раз занимал в боях место наводчика. А как поднести снаряд, зарядить орудие, произвести прицельный выстрел — все было знакомо до последней мелочи.

Кузнецов, приходя в себя, поднялся с трудом, припал к панораме. Все было так, как и несколько минут назад: прямо перед окопами Бурова кипел бой. Тогда он волоком подтащил ящик поближе, чтобы был под рукой, выхватил из него снаряд и зарядил орудие. Волнуясь, но не торопясь — по нему не стреляли сейчас, — поймал в перекрестие ближний к себе танк и, на мгновение замерев, скомандовал себе: «Огонь!»

Грянул оглушительно выстрел, орудие рванулось назад, и снаряд с пронзительным визгом ушел вниз. Танковую броню обдало огненными брызгами, машину даже чуть развернуло от удара. «Срикошетил!» — обожгла досадная мысль, и он, торопясь, уже почти автоматически перезарядил орудие и опять скомандовал себе: «Огонь!»

На этот раз снаряд угодил в борт развернутому танку, и пламя над ним взметнулось вверх, заклубилось вперемешку с черной, смрадной гарью.

«Вот так, — одобрительно сказал себе Кузнецов, досылая новый снаряд и чувствуя еще больший прилив уверенности. — Идите, идите, субчики, снарядов на всех хватит, тут после Корякина много осталось... — Ему стало вдруг не по себе, холодком обдало горячую, парную спину: — Ведь вот они, корякинские ребята и сам Корякин, каких-нибудь полчаса вели огонь из этого орудия. Полчаса назад... и вот их нет, ни одного... — Он знал их всех и сейчас, даже убитых, видел живыми, и рукоятки маховиков показались ему еще теплыми, сохранившими живую теплоту их рук. — Вот так! — повторил он, стиснув зубы и выбирая новую цель. — Идите, подходите поближе...»

По нему, заметив, ударила самоходка, ревущая рядом с подбитым танком, и в выстреле ее он вроде бы различил какое-то недоумение: дескать, как же так, орудие ведь не стреляло и не должно стрелять, разбито оно?

«Должно! Не разбито! — Кузнецов засмеялся ликующе и нервно. Но это был внутренний смех, лицо же его, мокрое от пота и напряжения, оставалось сосредоточенным и строгим. — Сейчас, сейчас я тебе врежу, получишь свое, сволочь! Не уйдешь! — Он злился на эту самоходку, уловив ее выстрел, довольно точный для первого раза: снаряд разорвался совсем близко от орудия, даже землей обдало. Злился и чувствовал, что вторым снарядом она накроет его, если он не успеет опередить. А если не успеет, то придет конец и Бурову. И высоте конец. Выцелил тщательно, быстро и опять подал себе команду: «Огонь!»

Попадание пришлось в левую гусеницу. Самоходка завертелась на месте, и он, возбужденный и счастливый, засмеялся, теперь уже во весь голос, не скрывая своего торжества. Крутясь, самоходка произвела еще два выстрела, но это, он понимал, уже от отчаяния — снаряды ушли за высоту. И все же она сильно обозлила его, даже своей вертлявостью и этими выстрелами, хотя и бессмысленными, вызывала раздражение, и он, удовлетворенный, опять засмеялся, когда увидел, что после второго снаряда, выпущенного им, она перестала крутиться и весело запылала.

Другие танки, наткнувшись на огонь неожиданно для них ожившего орудия и попав под выстрелы Глазкова, стали поспешно разворачиваться и уходить. Автоматчики бежали следом, норовя забраться на броню. Все было так, как и полчаса назад, на правом фланге. Только теперь вслед им понеслось из буровских окопов возбужденное «ура!». Но крик этот, показалось Кузнецову, был жидковатым, и он подумал, что в живых там, должно быть, осталось совсем мало людей. И жив ли сам Буров или нет, он этого не знал.

Долгая, настойчивая атака немцев наконец захлебнулась, последние, уцелевшие танки рокотали уже у самого леса. Вслед им полетело еще несколько снарядов от Глазкова, и все умолкло — пришла звенящая тишина.

Кузнецов оглядел позицию корякинского орудия, окинул еще раз взглядом погибших артиллеристов и, ссутулившись, теперь уже не прячась, побрел вниз, к себе. Он отошел совсем немного, когда немцы, словно в отместку, ударили из минометов по высоте, и прямо на глазах у него мина угодила на корякинскую позицию. Снаряды сдетонировали, мощный взрыв содрогнул гребень высоты, и орудие взлетело, переламываясь в воздухе и тяжело опадая.

Кузнецов замер, ошеломленный. Но подумал не столько о себе, хотя просто чудом избежал смерти, сколько о погибших артиллеристах: «Все. Теперь даже и не похоронишь, они уже похоронены...»

Он вернулся к себе. Ребята сидели на снарядных ящиках, отдыхали. Молча поднялись при его появлении, и Глазков удивленно спросил:

— Живой, командир? Камень с души...

Но радость его была сдержанной, и Кузнецов почуял недоброе.

— А у вас что? Все целы?

— Замкового наповал, — тихо ответил Котов. — Осколком. Вон лежит.

Кузнецов приподнял плащ-палатку, но лица Сименцова не разглядел, оно смутно белело в темноте, и он с жалостью сказал, прикрывая его опять:

— Вечная память. С теплой кухни да под пули... — Сел вместе со всеми на ящики. — Кто останется, напишет ему домой. Как все было. Похоронка сама по себе... Героем пал наш товарищ, так и напишите. К награде бы надо... И, помолчав, вздохнул тяжело: — Ладно, после боя похороним. Пускай напоследок с нами побудет...

— Думаешь, опять полезут? — спросил Глазков.

— Обязательно. Дров мы им порядком наломали. Значит, полезут, не стерпят. Нужна им эта высота, как кость в горле застряла.

— И радиста вот зацепило, — Котов указал на сидевшего тут же с перевязанной рукой Тимофея.

— Как, Тимофей, вниз пойдешь? — спросил Кузнецов. — Или ничего, потерпишь до утра? Выбирай, воля твоя...

Радист вскочил, вытянувшись:

— Товарищ командир, рация ведь цела! Зачем же вниз? — В голосе обида послышалась. — Рана так себе...

— Ну, ну, — согласился Кузнецов. «Вот и этот, как Сименцов, свое ищет... ведь право имеет уйти, так нет. А молодец саратовский». И повернулся к Глазкову: — Все полегли корякинцы, все до единого. Орудие вдребезги, но это уже в последнюю минуту, миной.

— Кто же стрелял? Неужто один?

Кузнецов не ответил, помолчал, и Глазков не стал переспрашивать, помолчал тоже.

— Одни мы теперь, — сказал Кузнецов, — надо орудие тщательно подготовить. А у Бурова что?

— Плохо, должно быть, чуть танками не помяли.

У Бурова и впрямь дела были неважные: у него осталась только треть батальона.

— Это от той трети, с которой я начал оборону высоты, — зло говорил он, придя вскоре к Кузнецову. — В предыдущих боях здорово нас помотало. Только называется батальон. А так...

Они сидели вдвоем, курили потихоньку, поглядывали в сторону черневшего в ночи леса. Тихо и угрюмо скользила луна меж темных туч, блеклым, зеленоватым светом обдавала и высоту, и пустое пространство перед ней. Со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, и опять стал накрапывать дождик.

Кузнецов рассказал о своих делах.

Буров поднял воротник шинели, натянул поглубже фуражку:

— Вдвоем мы с тобой остались, Николай: твое орудие и мой батальон. Он впервые назвал Кузнецова по имени. — Если б не вы, смяли бы нас танками в два счета. Помощь обещали только утром: мол, держись, Буров, не подкачай, надеемся на тебя. А как тут не подкачаешь... Связь-то с артполком имеешь?

— Рация уцелела, есть связь, товарищ капитан.

— В случае нужды огонька просить надо... А танки твои, гляди, коптят еще — ювелирная, скажу, работа... Но мы тоже кое-что сделали. Развиднеется, увидишь, сколько этих гавриков на склоне отдыхает... Ну, прощай, питерский.

Повторную атаку немцы начали ближе к рассвету: раньше, видно, не успели. Со стороны леса опять послышался гул танковых моторов, он нарастал, приближался, но Кузнецову удалось лишь через несколько минут разглядеть сами танки. Теперь они шли развернутым строем, нацеливаясь прямо на высоту. На этот раз он насчитал только восемь, но ведь и на высоте оставалось лишь одно его орудие да потрепанный вконец батальон Бурова. Надо было что-то предпринимать, и он решился.

— Приготовиться к бою! — скомандовал. И крикнул радисту: — Вызывай артполк!

— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»! Я — «Береза»! Как меня слышите? — звал радист и через несколько секунд, почти сразу, обрадованно доложил: Есть связь, товарищ командир!

— Попроси НЗО[16]. Пусть дадут НЗО двести перед высотой, — приказал Кузнецов.

И опять радист стал кричать в трубку:

— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»! Дайте НЗО двести! Дайте НЗО двести перед высотой! — Ему тут же ответили, и он сообщил Кузнецову: — Сигнал приняли, товарищ командир.

— Хорошо, Тимофей, сейчас увидим, что из этого выйдет.

Кузнецов следил за танками. В серой предрассветной мути они мчались уже по равнине, набирая скорость, и он с нетерпением ждал, когда из глубины расположения раздастся залп орудий артполка. Но танковый строй вдруг раздвоился, стал расходиться на стороны — одна четверка забирала к его флангу, другая — чуть левее, на окопы и на корякинское орудие, которого уже не существовало. Он понимал, что, если они успеют разойтись, накрыть их будет труднее, и с досадой крикнул радисту, чтобы там, в артполку, поторопились.

— Какого черта! — выругался. — На блины, что ли, к теще...

И тут же, словно услышав его, за спиной далеко и глухо зарокотали орудия. Ему почудилось, что дыхание мощного залпа обдало его упругим, горячим воздухом, но в следующий миг над головой пронеслись со звенящим шелестом пудовые снаряды, вспороли землю, вздыбились черной стеной перед танками. «Порядок», — подумалось второпях, хотя видел, попадания не вышло. Но чувствовал: вторым залпом может накрыть — первый как бы упредительный.

— Еще залп! Координаты те же!

— «Сосна»! «Сосна»! Я — «Береза»!.. — передавал радист команду. Из выемки, в которой он находился, торчала лишь его спина.

И опять после далекого гула тяжелым, скользящим шелестом дохнуло серое низкое небо и земля впереди, содрогнувшись, вспухла от взрывов. Танки пропали в клубах вскинутой земли, однако через несколько секунд на большой скорости вырвались на простор и продолжали мчаться, тут же открыв огонь. Но теперь Кузнецов насчитал только шесть машин и ликующим голосом воскликнул:

— Орудие! Подкалиберным по переднему!

— Есть цель! — отозвался на команду Глазков.

— Огонь!

Но в бою, особенно таком скоротечном, удачен не каждый выстрел, даже у хорошего наводчика. Орудие повело огонь, выпуская снаряд за снарядом, и, перекрывая грохот, неслась соленая и злая ругань Глазкова. Сам на себя ругался — это ему помогало, Кузнецов знал.

Танки неудержимо неслись к высоте, автоматчики не поспевали за ними, отставали, и лишь те немногие, что удержались на броне, хлестали беспорядочными очередями. Третий залп полковой артиллерии чуть запоздал и еще раз накрыл два подбитых, горящих танка и отставших автоматчиков. Уцелевшие машины ревели уже у самого подножия, перестроившись на ходу: теперь три из них шли на правый фланг, на кузнецовское орудие, столько же — на окопы Бурова. Просить НЗО было уже опасно: снаряды могли лечь слишком близко к окопам, а то и накрыть прямым попаданием.

Хотя на его фланг нацелились три танка и были они опасно близки, надвигаясь, стреляя на ходу, Кузнецова больше беспокоил Буров со своим вымотанным до предела батальоном. Как бы вновь, только теперь с еще большей обостренностью, он осознал, как не хватает корякинского орудия. Вдвоем они сумели бы неплохо встретить эту танковую шестерку. А теперь что ж он один сумеет с ней сделать, раздвоенной пополам?.. Он мельком бросил взгляд на окопы — оттуда уже полетели гранаты; потом на «свои» танки — они были так близко, что его удивило, как это пока еще не расстреляли орудие, а лишь по щиту хлестало пулями и осколками. И все-таки он отдал команду Глазкову:

— По танкам слева осколочными три выстрела! — Он прикинул: больше трех раз не успеет выстрелить, надо будет немедленно возвратить орудие в прежнее положение, иначе сомнут. И, проследив, как ствол пошел влево и замер, торопливо взмахнул рукой: — Огонь! Крой их, Глазков!

Орудие трижды рявкнуло так скоро, что Кузнецов и сам удивился. Глазков и весь расчет понимали, видели опасную, почти неотвратимую гибельность момента.

— Есть попадание! — вскрикнул Глазков, лихорадочно возвращая назад орудие. Ствол замер, нащупав ближний танк. — Держу цель!

Танк перед буровскими окопами горел, из люка, откинув крышку, вываливались танкисты, прямо на чью-то меткую автоматную очередь. Двое скатились у самой гусеницы, третий пылающим факелом остался на броне.

— Огонь! Двумя по головному — огонь!

Первый снаряд только лизнул по башне, высек небольшой сноп искр, другой и вовсе прошел мимо.

— Командир, обходят! Обходят, паразиты!

Танки, встретив прицельный огонь, тут же, не сбавляя скорости, развернулись и, выбрасывая из-под гусениц перемолотую землю, кустарник, окутавшись дымом и пылью, точно дымовой завесой, рванулись еще правее по склону вниз. Два танка, уцелевших перед буровскими окопами, тоже пошли в обход, только с другой стороны: видно, посчитали, что стреляло по ним то орудие, которое на гребне, — не знали, что его там уже нет.

И сразу же из лесу немцы ударили из минометов. Взрывы вскидывались все ближе и ближе, словно кто-то, невидимый, довольно точно и умело дирижировал этой стрельбой. Осколки густо хлестали по щиту и стволу, расшибаясь, брызгали железным градом, обсыпали расчет. Кузнецов чувствовал, как этот град сечет по куртке и сапогам. Кто-то вскрикнул с удивленной болью, кажется, Уринцев... Сейчас накроет. Надо менять позицию: рванут снаряды — и все! Но как? С обеих сторон небольшие, но крутолобые выкаты из лощины — не вытащить, сзади уклон, тяжелое орудие покатится вниз — не удержать. И тогда он, понимая, насколько велик риск, отдал, казалось бы, лишенную всяческого здравого смысла команду:

— Сошники поднять! Орудие вперед!

Только убитый Сименцов, лежавший под плащ-палаткой, на которую тоже сыпались осколки вместе с дождем, не удивился этой команде. Остальные весь расчет, все четверо — с недоумением смотрели на своего командира: дескать, ты что, товарищ старший сержант, как же так?.. Зачем вперед-то, навстречу танкам? Под мины-то зачем?

— Орудие вперед! — повторил Кузнецов. Он ждал этого недоуменного их взгляда, молчаливого и справедливого вопроса. Но знал: выход только один взрывы густые, но не очень частые вырастали на глазах, неотвратимо приближались, словно нащупывали позицию, и стоило только уловить точно паузу между ними и рвануться с орудием, проскочить вперед, как взрывы эти уйдут с перелетом за спину. Риск огромный, но другого выхода нет. К тому же все равно надо разворачивать орудие вправо — вот-вот оттуда покажутся танки. — Вперед! — крикнул он еще раз. — Иначе угодим под минометный огонь.

Теперь они поняли его замысел, дружно и мощно навалились на орудие, и оно пошло. Еще взрыв взметнулся недалеко перед щитом, но следующий уже опоздал — полыхнул сзади.

— Разворачивай вправо! Ящики со снарядами сюда!

О площадке для орудия нечего было и думать — едва подтащили снаряды, как показались танки. Сошники наскоро, кое-как воткнули в землю.

— По местам! Подкалиберным... — Кузнецов видел, как радист, выскочив из своей выемки, согнувшись, прижимая рацию, вскачь несется к орудию. «Убьют, — тревожно плеснулась мысль, — не добежит. И рацию разнесет...»

Передний танк уже вылезал, нависал над лощиной мощной бронированной тушей, поводя стволом пушки, нащупывая орудие. Дробно и резко ударил пулемет, пули вспороли землю у самых ног радиста, он что-то отчаянно закричал, взмахнув забинтованной рукой. И упал.

«Все!» — в отчаянии подумал Кузнецов и, увидев направленный на орудие ствол танковой пушки, оглушенный ревом и словно завороженный этим хищным, подрагивающим зрачком, на мгновение замер. До танка оставалось не более сорока метров.

— Командир! — не своим голосом закричал Глазков.

— Огонь!

Орудие рявкнуло, снаряд впился танку в серую челюсть, взрывом откинуло его чуть в сторону. Танк припал слегка на бок, на самом скате в лощину, из передней части вырвалось пламя.

— Еще снаряд! Огонь!

Но выстрела не последовало.

— Орудие отбросило, не вижу цель! — крикнул Глазков.

— Сделать упоры! — вгорячах скомандовал Кузнецов, но тут же понял, что сошники вкопать не успеют: два других танка с грохотом и лязгом спускались в лощину пониже подбитого. Они стреляли из пушек, но их, точно на волнах, мотало на буграх и впадинах, и снаряды то уходили ввысь, то зарывались в гребень высоты. За танками бежали автоматчики.

— Глазков, бей! Как хочешь бей! — крикнул Кузнецов, зная, что в таком положении поймать цель почти невозможно. — Огонь, Глазков, огонь!

— Здесь блиндаж какой-то! — раздался голос Уринцева. — Проваленный!

— Упереть сошники в блиндаж! — Кузнецов вдруг увидел радиста и обрадовался: тот, присев рядом с рацией, бил из автомата по немцам: — «Ох, саратовский! Вот молодец, живой!» — Давай сюда, Тимофей! — закричал он. И когда радист подбежал, приказал ему: — Вызывай «Сосну»! Быстро!

Кузнецов успел бросить взгляд на буровские окопы — там отбивались от наседавших автоматчиков, рвались гранаты, то вспыхивали, то пропадали автоматные и пулеметные очереди. А сбоку, по тому склону высоты взбирались к окопам три целых, невредимых танка. «Нет, не устоять Бурову, сомнут...» Кузнецов уже ничем не мог помочь погибающему батальону. Свое орудие било по спускавшимся в лощину танкам — до них было метров пятьдесят, — но било бесприцельно, и снаряды с визгом уносились прочь, не задевая их. Глазков матерился зло и нервно. Тогда Кузнецов сорвал автомат, полоснул навстречу бегущим немцам и повернулся к радисту.

— Есть, товарищ командир! «Сосна» на связи! — быстро доложил тот, точно только и ждал его взгляда.

— Огонь по высоте! Вызывай огонь по высоте! Живо!

Кузнецов слышал взволнованный, прерывающийся голос радиста, зовущий «Сосну», слышал свою команду, отданную его криком. Но он не различил за грохотом боя приглушенного отдаленного залпа артиллерийского полка, нарастающего тупого шелеста тяжелых снарядов.

В следующий миг высота вздрогнула, точно ее мощно и резко толкнуло из-под земли, и заклубилась горячо вспыхнувшим вулканом в сером предрассветном утре нарождающегося февральского дня. Взрывы снарядов и мин, рев танков, стрекотанье пулеметов и автоматов — все перемешалось в общем могучем гуле, слилось воедино, и надо было, если удастся, переждать весь этот губительный чертополох, чтобы увидеть и понять что-либо.

Кузнецов поднялся, сквозь несущиеся клочья порохового дыма и гари оглядел высоту. Танки уходили, и он пожалел, что они уходят и, наверное, уйдут, потому что связи у него уже не было: радист лежал рядом с разбитой рацией, из которой, точно окровавленные кишки, вывалились наружу провода. Он не мог больше вызвать на себя огонь артполка, посмотрел на буровские окопы — оттуда неслась пальба вслед убегающим немцам — и обрадовался: значит, там живы, не угодили под снаряды. Потом бросил взгляд на свое орудие и еще больше обрадовался: оно было цело.

— К бою! — скомандовал он, еще не видя пока никого из своего расчета.

— Уходят! — крикнул Котов из-за орудийного щита. — Уходят, собаки, командир!

— Надо всыпать им вдогонку. Орудие к бою!

Показался Глазков. Огромный и могучий, без шапки, со слипшимися, перепутанными волосами, прокопченным лицом, он осмотрел на скорую руку орудие, кивнул на Котова — больше не на кого было кивать, — сказал:

— Боевой расчет к бою готов, командир. Орудие стрелять не может — нет наката. Устало оно. Мина рядом рванула, как еще устояло...

«Не дай бог немцы опять пойдут на высоту, — тревожно подумал Кузнецов, — совсем нечем будет отбиться... Автоматами не удержишь...»

Но танки уходили все дальше по равнине, к лесу, автоматчики бежали следом, и Кузнецов почувствовал, как забился в горле комок, перехватывая дыхание, и ноги онемели от слабости. На миг перед глазами поплыли, мелькая и крутясь, лиловые радужные окружья, и он, боясь, что ноги не удержат, подкосятся, тяжело опустился на снарядный ящик.

Моросил дождь, со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, сизые тучи хмуро скользили в чужом неопрятном небе, совсем рассвело, но казалось, утро еще не занялось — такая хмарь висела кругом.

Согнувшись, упершись локтями в колени, охватив ладонями лицо, Кузнецов сидел, прислушиваясь к удаляющемуся рокоту танков. Он молчал, ощущая тупые и не в меру частые удары сердца. Думал о закончившемся бое: сколько он длился, этот бой? Долго, очень долго, должно быть, целую вечность... И вот эта вечность отошла вместе с ушедшими в нее корякинским расчетом, своими ребятами — совсем молодыми. И все-таки, несмотря на горечь, жалость и сострадание, он понимал, что их гибель была не напрасна — бой этот за высоту был необходим...

Глазков и Котов сидели рядом, тоже молчали. Потом Глазков спросил:

— Что теперь, командир?

— Снимите замок, панораму — и в дивизион. К Бурову подкрепление подойдет...

Они шли, спускались с высоты по ее тихому, не тронутому боем склону, в изодранной одежде, измотанные вконец, полуоглохшие, еще не остывшие от схватки.

— Чертово «Сердце», — горько усмехнулся, оглянувшись, Котов. — «Мин херц»! Вот тебе и «Мин херц»! — кол ей в глотку! Придумают же имечко...

Они все трое постояли с минуту, глядя на высоту, — она словно бы слегка курилась в дождливом рассвете, но стояла тихо и неприметно, ни о чем не говоря постороннему глазу.

Внизу, у подножия, их поджидал Головин с машиной, доверху груженной боезапасом. Как-то во время боя и позабылось о нем — не было нужды в снарядах, — и он, выполняя распоряжение командира орудия, целую ночь все ждал ракету, как условились, прислушиваясь к недалекому бою. И вот дождался их самих. Он кинулся навстречу, застыл перед ними, обнимая их радостным взглядом. И вдруг сразу сник:

— А остальные?

Глазков молча кивнул за плечо, и Головин отступил в сторону, пропуская их, глядя им в спину с жалостью и недоуменным испугом.

Мимо, чуть поодаль, густыми цепями поднимались на высоту стрелковые роты — шло подкрепление батальону Бурова.

— Наступление начинается, — сказал Глазков. — Теперь порядок, командир. Всыпют немчуре...

— Это уж точно, — согласился Котов. — Но мы тоже всыпали дай бог. Расчистили дорожку, как по асфальту идут...

Возле машины их встретил офицер. Поднял руку, загораживая дорогу:

— Стой! Куда направляетесь?

— В дивизион, за новой матчастью, — ответил Кузнецов, смекнув в чем дело.

— Все в наступление, вперед, на высоту, — прикрикнул было тот, — а вы...

— А мы с высоты. Оттуда...

— Кузнецов? — приглядевшись, удивился офицер. — А тут сказали, что ты погиб... Ну и видок: кошки, что ли, вас драли?

— Собаки. Железные собаки...

— Вижу. Ну, идите докладывайте своему начальству. Что там, на высоте?

— Подниметесь, сами увидите...

По пути в дивизион им повстречались замполит и лейтенант-артиллерист из училища, которые приходили к ним на высоту перед боем.

— Живы? — замполит не верил своим глазам. — Кузнецов, ребята, — живы! А мы уж тут... Из артполка сообщают: огонь на себя просите. Ну, думаем... А вот, живы! Корякин-то где?

— Погиб весь расчет, товарищ старший лейтенант, — понуро ответил Кузнецов. — Все до единого полегли... Водка у вас есть? Извините, конечно...

Замполит кивнул молоденькому лейтенанту, и тот с готовностью протянул флягу. Кузнецов налил Глазкову первому, потом Котову, выпил сам. Это надо было обязательно — они едва держались на ногах.

Замполит смотрел на них, на их изодранную одежду, из которой клочьями торчала вата. Сказал:

— Наступление начинается. Удержали высоту: молодцы! А теперь к себе. Подробности на месте.

Кузнецов вытряхнул из сапог мелкие осколки — эти стальные брызги вперемешку с землей мешали идти, — Глазков и Котов сделали то же, и они устало побрели в дивизион.

Комбат Кузьменко, выслушав короткий доклад Кузнецова, обнял каждого из них.

— Орудие твое, Николай Иванович, — сказал он, — возьмем и починим. Не беспокойся.

— Орудие починят, — произнес с болью Кузнецов, — а вот людей...

— Война... — вздохнул Кузьменко. — Скорей бы конец ей... А теперь отдыхать.

Они спустились в землянку, и сон сразу же одолел их, едва успели добраться до лежаков, забросанных голыми ветками и старыми, изношенными телогрейками.

Кузнецов спал мертвецким сном. Но для него бой на высоте все еще продолжался...

Несколько дней спустя политотделом 263-й стрелковой дивизии был издан «боевой листок»:

Далее рассказывалось о подвиге командира расчета старшего сержанта Кузнецова Николая Ивановича, наводчика сержанта Глазкова Василия Егоровича и заряжающего младшего сержанта Котова Егора Павловича. «Боевой листок» заканчивался горячим призывом: