Поэмы

"Друг!" – нет ответа.

"Мама!" – молчанье.

"Брат!" – только эхо ответит печально.

"Русь!" – нет ответа.

"Ночь!" – нет ответа...

Все без меня гениально воспето.

Все отрицается внутренним басом:

"Молодость?" – прочь!

"Ненависть?" – нет!..

Капитулянтским просительным глазом

цепко рифмую слова из газет:

"Пленум горкома" – с детства знакомо...

"Выше надои!" – что-то святое...

"Парень из Братска" – с орденом лацкан...

Насильно-торжественно сердце качну

глаголом седьмого спряженья.

Как в лучших газетах, поэму начну

с международного положенья:

Вот Боннский завод продает водород –

для бомб в производстве кустарном...

Вот заяц забрался ко льву в огород,

угрохав полсотни жандармов...

Церковники лижут пластмассовый крест

и снова шельмуют Коперника...

К любому поэту – приставлен Дантес,

любой городишко – грядущая Герника...

Ах, Герника, Герника, ночь над тобой –

холодная тьма без просвета...

И ты беззащитна, как город любой...

Но только... Но только не этот...

Какой же "не этот"?.. (Сквозь джунгли-слова

крадусь к трепыхнувшейся теме...).

Но только не этот, который – Москва!

Единственный в звездной системе!

Мы любим Москву, и Москву сбережем

и в громе, и в пламени рыжем...

Мы любим – и точка! Вопрос разрешен.

За что? Разберемся пониже...

Как страшно наткнуться на вечную тему:

а вдруг не найду золотые слова...

Без ведома сердца задумал поэму,

но дрогнуло сердце при слове "Москва".

И мысли уже начинают искрить,

и падает искорка в душу...

Начну говорить, говорить, говорить...

С л у ш а й...

Нет милее мне пейза́жа,

чем Москва – столица наша.

Нет сильнее пейзажа́,

чем вода синей ножа.

Я над Яузой вишу –

в дополненье к пейзажу́...

Москвичей святые лики –

вернисажищем живым...

Что ни встречный, то великий

или будет таковым!

Постовой! и ты великий?

Погляди в моё лицо:

из Москвы меня не выкинь,

как из песенки словцо.

На Москве имеет место

все, что в цвете и цвету...

Вот кого-то ждет невеста, –

подойду – и пропаду!

Нас Москва моментом женит,

лучше свах и прочих баб...

...Сбоку чапает священник:

чап-чап-чап!..

Вот идет по-русски чинно,

будто режет каравай –

стенобитная машина

по фамилии – трамвай.

Прут артелью москвичата –

Стеньки Разина внучата...

Среднерусская порода,

древнеатомный народ...

Но в Москве не без урода,

и смотрю – стоит урод.

Мощным брюхом рубашечка вспучена,

заграничный трещит ремешок.

Как столица ему понаскучила!..

Прямо взял бы да снова поджёг!..

От души скажу – не для принципа:

если он – москвич, я – провинция...

Если он – бульдог,

то дворняга я...

А Россия – цветок,

Москва – ягодка!

В этой ягодке – витаминочка,

может, Леночка, может, Ниночка.

Просто девочка беспрозваиная...

Ах, любовь ты моя безымянная!..

Я москвичку безымянную люблю.

Только вспомню – и такое замелю...

Был апрель еще не зелен, только желт...

Шел Арбат, а может, я куда-то шел...

Я дурил и подчирикивал птичкам,

будто лет мне от двух до пяти...

Вдруг – стоит, как разбойник, – москвичка

на моем транссибирском пути.

Беспощадно стоит, закатав рукава,

целит в лоб чуть подкрашенным оком...

Ах, Арбат, ты Арбат, ах, Москва, ты Москва!.

Синий плащ да пружинистый локон!..

Я хочу и в этот миг, и столетие спустя

вспоминать ваше N-ское имя...

Из души страстя в рот и в уши свистя,

к вам стихами выливаются тугими.

Я москвичку безымянную люблю,

тем апрелем вечно память тереблю...

Я шепчу через сибирские снега,

что она – моя толчковая нога.

Помогает мне бросаться за светом

через пошлостей смертельные рвы...

Помогает и не знает об этом,

потому что их, таких, пол-Москвы!..

Пол-Москвы, пол-Земли и пол-Космоса.

Расскажу-ка еще об одной...

Как стояла она, русокосая,

к танцплощадке спиной...

Я сибирский, а наша привычка –

бить семеркой лихого туза...

Потанцуем, столичная птичка?..

Мне понравились ваши глаза.

Я жар-птиц не считаю и курами,

но посмотрим, какая же вы...

Я медвежьими выстелил шкурами

путь от Омска до самой Москвы.

Я приехал не в жмурки играть,

я приехал Москву покорять!

Буду самый читабельный в мире,

буду бомба, а вы – мой фитиль...

Ведь уже пионеры Сибири

мне на бюст собирают утиль.

Я зажгу в ваших гаснущих взорах

новый пламень – всем старым назло...

...Танец кончился, кончился порох...

И москвичку толпой унесло.

Стой, не стой, не придёт, не дождёшь –

москвичку на мякине не проведешь!

Хороша веревка длинная,

а беседа – откровенная...

Хороша Москва старинная,

еще лучше – современная.

А стоит она разбросанно и просто,

а Москва – она большущее село...

Только камушки да храмушки, да звезды,

да брусчатку от столетий повело.

Ах, брусчатка-чешуя,

далеко Сибирь моя,

карандашик мой в Москве забутырил.

У одних Москва в душе,

у других душа в Москве,

а у третьих – там и тут по квартире.

У меня же нет квартиры

ни в Москве и ни в Сибири.

Путь-дорога неизвестная,

и не ждет меня жена...

Потому и путешествую,

что квартира не нужна.

Кругосветное дам

по святым местам.

На Ваганькове, у Есенина,

выпью рюмочку во спасение...

Новодевичье... Уж полночь миновала,

фонари кого-то ищут в облаках...

Вдохновением захвачен, как обвалом,

я пристроился у Гоголя в ногах.

И опять, опять Москва на каждой строчке!

Хоть кого-нибудь на выручку зови...

В сотый раз на фиолетовом листочке

ей сказал о нержавеющей любви.

Декламирую и тявкаю на звезды...

Хоть бы пьяницу мне случай приволок...

Но безлюдно... Лишь в кустах ядрено-росных

бродит рыжий заблудившийся щенок.

Кукарекаю, но что-то не светает...

Тихим свистом поманю к себе щенка...

Хоть ему стихотворенье прочитаю:

на безденежье и пуговка – деньга.

Да к тому же он не просто щенок...

Это, граждане, московский щенок!..

Только как он оказался

возле Гоголевых ног?

Видно, так же, как и я,

ищет чудные края.

Я шагаю по Кремлю

в историческом хмелю.

Жутко-трепетных явлений

я наследник и судья...

Где когда-то шли олени,

а потом взошло селенье,

где летел цветочный веник

Стеньке Разину в колени...

Где шагал когда-то Ленин –

здесь теперь

шагаю я!..

Ну-ка, сбавь обороты, –

вон за тем поворотом,

ах, за тем поворотом

я присел на хвосте!

Выплывает царь-пушка...

А калибр... Да чего там!

Вы подобных калибров

не найдете нигде.

Удивляла живого и мертвого,

всех славян и татар-бедолаг...

Здесь характер Ивана Четвертого –

показуха да медный кулак.

И в общем-то, Грозный, с эпохой играя,

домашних своих ну, совсем не берег...

Вот сына угрохал... Статья сто вторая...

Гласит – "до расстрела". Возможен и срок.

Возле чуда-орудия

я зевну во весь рот:

Я, товарищи людие,

в общем, мирный народ.

Я не славлю дубину, автомат и централку[1],

я кричу: "От штыков неуютна Земля!.."

Вы поставьте к царь-пушке

царь-бетономешалку, –

правды истинной ради,

равновесия для.

Я шагаю, спускается вечер.

Сердце грусть начинает кусать:

если Пушкина где-нибудь встречу,

что спросить и о чем рассказать?

От шагов тишина не грубеет...

Дай же бог сто эпох не грубеть!..

А царь-колокол ночью вспотеет,

как немой, что пытается петь.

Ах, Москва, – белоснежная книга,

да жар-птичьи следы на снегу...

Из Сибири к тебе каждый миг я

все бегу, все бегу, все бегу...

По стерне, по ромашкам да розам.

Я, счастливый, аж до́ смерти рад...

Все бегу, как собака за возом,

как собака по кличке Пират...

Не нужна мне любая награда –

конура или хлеба кусок...

Приласкай ты, столица, Пирата,

хоть разок,

хоть разок,

хоть разок...