Поэмы

Прими с улыбкою, мой друг,

Свободной музы приношенье:

Тебе я посвятил изгнанной лиры пенье

И вдохновенный свой досуг.

Когда я погибал, безвинный, безотрадный,

И шепот клеветы внимал со всех сторон,

Когда кинжал измены хладный,

Когда любви тяжелый сон

Меня терзали и мертвили,

Я близ тебя еще спокойство находил;

Я сердцем отдыхал – друг друга мы любили:

И бури надо мной свирепость утомили,

Я в мирной пристани богов благословил.

Во дни печальные разлуки

Мои задумчивые звуки

Напоминали мне Кавказ,

Где пасмурный Бешту (¹)[2], пустынник величавый,

Аулов (²) и полей властитель пятиглавый,

Был новый для меня Парнас[3].

Забуду ли его кремнистые вершины,

Гремучие ключи, увядшие равнины,

Пустыни знойные, края, где ты со мной

Делил души младые впечатленья;

Где рыскает в горах воинственный разбой

И дикий гений вдохновенья

Таится в тишине глухой?

Ты здесь найдешь воспоминанья,

Быть может, милых сердцу дней,

Противуречия страстей,

Мечты знакомые, знакомые страданья

И тайный глас души моей.

Мы в жизни розно шли: в объятиях покоя

Едва, едва расцвел и вслед отца-героя

В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,

Младенец избранный, ты гордо полетел.

Отечество тебя ласкало с умиленьем,

Как жертву милую, как верный свет надежд.

Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;

Я жертва клеветы и мстительных невежд;

Но, сердце укрепив свободой и терпеньем,

Я ждал беспечно лучших дней;

И счастие моих друзей

Мне было сладким утешеньем.

В ауле, на своих порогах,

Черкесы праздные сидят.

Сыны Кавказа говорят

О бранных[4], гибельных тревогах,

О красоте своих коней,

О наслажденьях дикой неги;

Воспоминают прежних дней

Неотразимые набеги,

Обманы хитрых узденей (³),

Удары шашек (⁴) их жестоких,

И меткость неизбежных стрел,

И пепел разоренных сел,

И ласки пленниц чернооких.

Текут беседы в тишине;

Луна плывет в ночном тумане;

И вдруг пред ними на коне

Черкес. Он быстро на аркане

Младого пленника влачил.

«Вот русский!» – хищник возопил.

Аул на крик его сбежался

Ожесточенною толпой;

Но пленник хладный и немой,

С обезображенной главой,

Как труп, недвижим оставался.

Лица врагов не видит он,

Угроз и криков он не слышит;

Над ним летает смертный сон

И холодом тлетворным дышит.

И долго пленник молодой

Лежал в забвении тяжелом.

Уж полдень над его главой

Пылал в сиянии веселом;

И жизни дух проснулся в нем,

Невнятный стон в устах раздался;

Согретый солнечным лучом,

Несчастный тихо приподнялся;

Кругом обводит слабый взор…

И видит: неприступных гор

Над ним воздвигнулась громада,

Гнездо разбойничьих племен,

Черкесской вольности ограда.

Воспомнил юноша свой плен,

Как сна ужасного тревоги,

И слышит: загремели вдруг

Его закованные ноги…

Всё, всё сказал ужасный звук;

Затмилась перед ним природа.

Прости, священная свобода!

Он раб.

За саклями (⁵) лежит

Он у колючего забора.

Черкесы в поле, нет надзора,

В пустом ауле всё молчит.

Пред ним пустынные равнины

Лежат зеленой пеленой;

Там холмов тянутся грядой

Однообразные вершины;

Меж них уединенный путь

В дали теряется угрюмой —

И пленника младого грудь

Тяжелой взволновалась думой…

В Россию дальный путь ведет,

В страну, где пламенную младость

Он гордо начал без забот;

Где первую познал он радость,

Где много милого любил,

Где обнял грозное страданье,

Где бурной жизнью погубил

Надежду, радость и желанье

И лучших дней воспоминанье

В увядшем сердце заключил.

……………………..

……………………..

Людей и свет изведал он

И знал неверной жизни цену.

В сердцах друзей нашед измену,

В мечтах любви безумный сон,

Наскуча жертвой быть привычной

Давно презренной суеты,

И неприязни двуязычной,

И простодушной клеветы,

Отступник света, друг природы,

Покинул он родной предел[5]

И в край далекий полетел

С веселым призраком свободы.

Свобода! он одной тебя

Еще искал в пустынном мире.

Страстями чувства истребя,

Охолодев к мечтам и к лире,

С волненьем песни он внимал,

Одушевленные тобою,

И с верой, пламенной мольбою

Твой гордый идол обнимал.

Свершилось… целью упованья

Не зрит он в мире ничего.

И вы, последние мечтанья,

И вы сокрылись от него.

Он раб. Склонясь главой на камень,

Он ждет, чтоб с сумрачной зарей

Погас печальной жизни пламень,

И жаждет сени гробовой.

Уж меркнет солнце за горами;

Вдали раздался шумный гул;

С полей народ идет в аул,

Сверкая светлыми косами.

Пришли; в домах зажглись огни,

И постепенно шум нестройный

Умолкнул; всё в ночной тени

Объято негою спокойной;

Вдали сверкает горный ключ,

Сбегая с каменной стремнины;

Оделись пеленою туч

Кавказа спящие вершины…

Но кто, в сиянии луны,

Среди глубокой тишины

Идет, украдкою ступая?

Очнулся русский. Перед ним,

С приветом нежным и немым,

Стоит черкешенка младая.

На деву молча смотрит он

И мыслит: это лживый сон,

Усталых чувств игра пустая.

Луною чуть озарена,

С улыбкой жалости отрадной

Колена преклонив, она

К его устам кумыс (⁶) прохладный

Подносит тихою рукой.

Но он забыл сосуд целебный;

Он ловит жадною душой

Приятной речи звук волшебный

И взоры девы молодой.

Он чуждых слов не понимает;

Но взор умильный, жар ланит[6],

Но голос нежный говорит:

Живи! и пленник оживает.

И он, собрав остаток сил,

Веленью милому покорный,

Привстал и чашей благотворной

Томленье жажды утолил.

Потом на камень вновь склонился

Отягощенною главой;

Но всё к черкешенке младой

Угасший взор его стремился

И долго, долго перед ним

Она, задумчива, сидела;

Как бы участием немым

Утешить пленника хотела;

Уста невольно каждый час

С начатой речью открывались;

Она вздыхала, и не раз

Слезами очи наполнялись.

За днями дни прошли как тень.

В горах, окованный, у стада

Проводит пленник каждый день.

Пещеры тёмная прохлада

Его скрывает в летний зной;

Когда же рог луны сребристой

Блеснет за мрачною горой,

Черкешенка, тропой тенистой,

Приносит пленнику вино,

Кумыс, и ульев сот душистый,

И белоснежное пшено;

С ним тайный ужин разделяет;

На нем покоит нежный взор;

С неясной речию сливает

Очей и знаков разговор;

Поет ему и песни гор,

И песни Грузии счастливой (⁷)

И памяти нетерпеливой

Передает язык чужой.

Впервые девственной душой

Она любила, знала счастье;

Но русский жизни молодой

Давно утратил сладострастье:

Не мог он сердцем отвечать

Любви младенческой, открытой —

Быть может, сон любви забытой

Боялся он воспоминать.

Не вдруг увянет наша младость,

Не вдруг восторги бросят нас,

И неожиданную радость

Еще обнимем мы не раз;

Но вы, живые впечатленья,

Первоначальная любовь,

Небесный пламень упоенья,

Не прилетаете вы вновь.

Казалось, пленник безнадежный

К унылой жизни привыкал.

Тоску неволи, жар мятежный

В душе глубоко он скрывал.

Влачася меж угрюмых скал

В час ранней, утренней прохлады,

Вперял он любопытный взор

На отдаленные громады

Седых, румяных, синих гор.

Великолепные картины!

Престолы вечные снегов,

Очам казались их вершины

Недвижной цепью облаков,

И в их кругу колосс двуглавый,

В венце блистая ледяном,

Эльбрус огромный, величавый,

Белел на небе голубом (⁸).

Когда, с глухим сливаясь гулом,

Предтеча бури, гром гремел,

Как часто пленник над аулом

Недвижим на горе сидел!

У ног его дымились тучи,

В степи взвивался прах летучий;

Уже приюта между скал

Елень[7] испуганный искал;

Орлы с утесов подымались

И в небесах перекликались;

Шум табунов, мычанье стад

Уж гласом бури заглушались…

И вдруг на долы дождь и град

Из туч сквозь молний извергались;

Волнами роя крутизны,

Сдвигая камни вековые,

Текли потоки дождевые —

А пленник, с горной вышины,

Один, за тучей громовою,

Возврата солнечного ждал,

Недосягаемый грозою,

И бури немощному вою

С какой-то радостью внимал.

Но европейца всё вниманье

Народ сей чудный привлекал.

Меж горцев пленник наблюдал

Их веру, нравы, воспитанье,

Любил их жизни простоту,

Гостеприимство, жажду брани,

Движений вольных быстроту,

И легкость ног, и силу длани[8];

Смотрел по целым он часам,

Как иногда черкес проворный,

Широкой степью, по горам,

В косматой шапке, в бурке черной,

К луке склонясь, на стремена

Ногою стройной опираясь,

Летал по воле скакуна,

К войне заране приучаясь.

Он любовался красотой

Одежды бранной и простой.

Черкес оружием обвешен;

Он им гордится, им утешен:

На нем броня, пищаль[9], колчан,

Кубанский лук, кинжал, аркан

И шашка, вечная подруга

Его трудов, его досуга.

Ничто его не тяготит,

Ничто не брякнет; пеший, конный —

Всё тот же он; всё тот же вид

Непобедимый, непреклонный.

Гроза беспечных казаков,

Его богатство – конь ретивый,

Питомец горских табунов,

Товарищ верный, терпеливый,

В пещере иль в траве глухой

Коварный хищник с ним таится

И вдруг, внезапною стрелой,

Завидя путника, стремится;

В одно мгновенье верный бой

Решит удар его могучий,

И странника в ущелья гор

Уже влечет аркан летучий.

Стремится конь во весь опор,

Исполнен огненной отваги;

Всё путь ему: болото, бор,

Кусты, утесы и овраги;

Кровавый след за ним бежит,

В пустыне топот раздается;

Седой поток пред ним шумит —

Он в глубь кипящую несется;

И путник, брошенный ко дну,

Глотает мутную волну,

Изнемогая, смерти просит

И зрит ее перед собой…

Но мощный конь его – стрелой

На берег пенистый выносит.

Иль, ухватив рогатый пень,

В реку низверженный грозою,

Когда на холмах пеленою

Лежит безлунной ночи тень,

Черкес на корни вековые,

На ветви вешает кругом

Свои доспехи боевые:

Щит, бурку, панцирь и шелом[10],

Колчан и лук – и в быстры волны

За ним бросается потом,

Неутомимый и безмолвный.

Глухая ночь. Река ревет;

Могучий ток его несет

Вдоль берегов уединенных,

Где на курганах возвышенных,

Склонясь на копья, казаки

Глядят на темный бег реки —

И мимо их, во мгле чернея,

Плывет оружие злодея…

О чем ты думаешь, казак?

Воспоминаешь прежни битвы,

На смертном поле свой бивак,

Полков хвалебные молитвы

И родину?.. Коварный сон!

Простите, вольные станицы,

И дом отцов, и тихий Дон,

Война и красные девицы!

К брегам причалил тайный враг,

Стрела выходит из колчана —

Взвилась – и падает казак

С окровавленного кургана.

Когда же с мирною семьей

Черкес в отеческом жилище

Сидит ненастною порой,

И тлеют угли в пепелище;

И, спрянув с верного коня,

В горах пустынных запоздалый,

К нему войдет пришлец усталый

И робко сядет у огня:

Тогда хозяин благосклонный

С приветом, ласково, встает

И гостю в чаше благовонной

Чихирь (⁹) отрадный подает.

Под влажной буркой, в сакле дымной,

Вкушает путник мирный сон,

И утром оставляет он

Ночлега кров гостеприимный (¹⁰).

Бывало, в светлый Баиран (¹¹)

Сберутся юноши толпою;

Игра сменяется игрою:

То, полный разобрав колчан,

Они крылатыми стрелами

Пронзают в облаках орлов;

То с высоты крутых холмов

Нетерпеливыми рядами,

При данном знаке, вдруг падут,

Как лани, землю поражают,

Равнину пылью покрывают

И с дружным топотом бегут.

Но скучен мир однообразный

Сердцам, рожденным для войны,

И часто игры воли праздной

Игрой жестокой смущены.

Нередко шашки грозно блещут

В безумной резвости пиров,

И в прах летят главы рабов,

И в радости младенцы плещут.

Но русский равнодушно зрел

Сии кровавые забавы.

Любил он прежде игры славы

И жаждой гибели горел.

Невольник чести беспощадной,

Вблизи видал он свой конец,

На поединках твердый, хладный,

Встречая гибельный свинец.

Быть может, в думу погруженный,

Он время то воспоминал,

Когда, друзьями окруженный,

Он с ними шумно пировал…

Жалел ли он о днях минувших,

О днях, надежду обманувших,

Иль, любопытный, созерцал

Суровой простоты забавы

И дикого народа нравы

В сем верном зеркале читал —

Таил в молчанье он глубоком

Движенья сердца своего,

И на челе его высоком

Не изменялось ничего.

Беспечной смелости его

Черкесы грозные дивились,

Щадили век его младой

И шепотом между собой

Своей добычею гордились.

Ты их узнала, дева гор,

Восторги сердца, жизни сладость;

Твой огненный, невинный взор

Высказывал любовь и радость.

Когда твой друг во тьме ночной

Тебя лобзал немым лобзаньем,

Сгорая негой и желаньем,

Ты забывала мир земной,

Ты говорила: «Пленник милый,

Развесели свой взор унылый,

Склонись главой ко мне на грудь,

Свободу, родину забудь.

Скрываться рада я в пустыне

С тобою, царь души моей!

Люби меня; никто доныне

Не целовал моих очей;

К моей постели одинокой

Черкес младой и черноокий

Не крался в тишине ночной;

Слыву я девою жестокой,

Неумолимой красотой.

Я знаю жребий мне готовый:

Меня отец и брат суровый

Немилому продать хотят

В чужой аул ценою злата;

Но умолю отца и брата,

Не то – найду кинжал иль яд.

Непостижимой, чудной силой

К тебе я вся привлечена;

Люблю тебя, невольник милый,

Душа тобой упоена…»

Но он с безмолвным сожаленьем

На деву страстную взирал

И, полный тяжким размышленьем,

Словам любви ее внимал.

Он забывался. В нем теснились

Воспоминанья прошлых дней,

И даже слезы из очей

Однажды градом покатились.

Лежала в сердце, как свинец,

Тоска любви без упованья.

Пред юной девой наконец

Он излиял свои страданья:

«Забудь меня: твоей любви,

Твоих восторгов я не стою.

Бесценных дней не трать со мною:

Другого юношу зови.

Его любовь тебе заменит

Моей души печальный хлад;

Он будет верен, он оценит

Твою красу, твой милый взгляд,

И жар младенческих лобзаний,

И нежность пламенных речей;

Без упоенья, без желаний

Я вяну жертвою страстей.

Ты видишь след любви несчастной,

Душевной бури след ужасный;

Оставь меня; но пожалей

О скорбной участи моей!

Несчастный друг, зачем не прежде

Явилась ты моим очам,

В те дни, как верил я надежде

И упоительным мечтам!

Но поздно: умер я для счастья,

Надежды призрак улетел;

Твой друг отвык от сладострастья,

Для нежных чувств окаменел…

Как тяжко мертвыми устами

Живым лобзаньям отвечать

И очи, полные слезами,

Улыбкой хладною встречать!

Измучась ревностью напрасной,

Уснув бесчувственной душой,

В объятиях подруги страстной

Как тяжко мыслить о другой!..

Когда так медленно, так нежно

Ты пьешь лобзания мои,

И для тебя часы любви

Проходят быстро, безмятежно;

Снедая слезы в тишине,

Тогда рассеянный, унылый,

Перед собою, как во сне,

Я вижу образ вечно милый;

Его зову, к нему стремлюсь,

Молчу, не вижу, не внимаю;

Тебе в забвенье предаюсь

И тайный призрак обнимаю.

Об нем в пустыне слезы лью;

Повсюду он со мною бродит

И мрачную тоску наводит

На душу сирую[11] мою.

Оставь же мне мои железы[12],

Уединенные мечты,

Воспоминанья, грусть и слезы:

Их разделить не можешь ты.

Ты сердца слышала признанье;

Прости… дай руку – на прощанье.

Недолго женскую любовь

Печалит хладная разлука:

Пройдет любовь, настанет скука,

Красавица полюбит вновь».

Раскрыв уста, без слез рыдая,

Сидела дева молодая:

Туманный, неподвижный взор

Безмолвный выражал укор;

Бледна как тень, она дрожала:

В руках любовника лежала

Ее холодная рука;

И наконец любви тоска

В печальной речи излилася:

«Ах, русский, русский, для чего,

Не зная сердца твоего,

Тебе навек я предалася!

Не долго на груди твоей

В забвенье дева отдыхала;

Не много радостных ночей

Судьба на долю ей послала!

Придут ли вновь когда-нибудь?

Ужель навек погибла радость?..

Ты мог бы, пленник, обмануть

Мою неопытную младость,

Хотя б из жалости одной,

Молчаньем, ласкою притворной;

Я услаждала б жребий твой

Заботой нежной и покорной;

Я стерегла б минуты сна,

Покой тоскующего друга;

Ты не хотел… Но кто ж она,

Твоя прекрасная подруга?

Ты любишь, русский? ты любим?..

Понятны мне твои страданья…

Прости ж и ты мои рыданья,

Не смейся горестям моим».

Умолкла. Слезы и стенанья

Стеснили бедной девы грудь.

Уста без слов роптали пени[13].

Без чувств, обняв его колени,

Она едва могла дохнуть.

И пленник, тихою рукою

Подняв несчастную, сказал:

«Не плачь: и я гоним судьбою,

И муки сердца испытал.

Нет! я не знал любви взаимной,

Любил один, страдал один,

И гасну я, как пламень дымный,

Забытый средь пустых долин.

Умру вдали брегов желанных;

Мне будет гробом эта степь;

Здесь на костях моих изгнанных

Заржавит тягостная цепь…»

Светила ночи затмевались;

В дали прозрачной означались

Громады светлоснежных гор;

Главу склонив, потупя взор,

Они в безмолвии расстались.

Унылый пленник с этих пор

Один окрест аула бродит.

Заря на знойный небосклон

За днями новы дни возводит;

За ночью ночь вослед уходит;

Вотще свободы жаждет он.

Мелькнет ли серна меж кустами,

Проскачет ли во мгле сайгак[14], —

Он, вспыхнув, загремит цепями,

Он ждет, не крадется ль казак,

Ночной аулов разоритель,

Рабов отважный избавитель.

Зовет… но всё кругом молчит;

Лишь волны плещутся бушуя,

И человека зверь почуя

В пустыню темную бежит.

Однажды слышит русский пленный,

В горах раздался клик военный:

«В табун, в табун!» Бегут, шумят;

Уздечки медные гремят,

Чернеют бурки, блещут брони,

Кипят оседланные кони,

К набегу весь аул готов,

И дикие питомцы брани

Рекою хлынули с холмов

И скачут по брегам Кубани

Сбирать насильственные дани.

Утих аул; на солнце спят

У саклей псы сторожевые.

Младенцы смуглые, нагие

В свободной резвости шумят;

Их прадеды в кругу сидят,

Из трубок дым виясь синеет.

Они безмолвно юных дев

Знакомый слушают припев,

И старцев сердце молодеет.

1

В реке бежит гремучий вал;

В горах безмолвие ночное;

Казак усталый задремал,

Склонясь на копие стальное.

Не спи, казак: во тьме ночной

Чеченец ходит за рекой.

2

Казак плывет на челноке,

Влача по дну речному сети.

Казак, утонешь ты в реке,

Как тонут маленькие дети,

Купаясь жаркою порой:

Чеченец ходит за рекой.

3

На берегу заветных вод[15]

Цветут богатые станицы;

Веселый пляшет хоровод.

Бегите, русские певицы,

Спешите, красные, домой:

Чеченец ходит за рекой.

Так пели девы. Сев на бреге,

Мечтает русский о побеге;

Но цепь невольника тяжка,

Быстра глубокая река…

Меж тем, померкнув, степь уснула,

Вершины скал омрачены.

По белым хижинам аула

Мелькает бледный свет луны;

Елени дремлют над водами,

Умолкнул поздний крик орлов,

И глухо вторится горами

Далекий топот табунов.

Тогда кого-то слышно стало,

Мелькнуло девы покрывало,

И вот – печальна и бледна —

К нему приближилась она.

Уста прекрасной ищут речи;

Глаза исполнены тоской,

И черной падают волной

Ее власы на грудь и плечи.

В одной руке блестит пила,

В другой кинжал ее булатный;

Казалось, будто дева шла

На тайный бой, на подвиг ратный.

На пленника возведши взор,

«Беги, – сказала дева гор, —

Нигде черкес тебя не встретит.

Спеши; не трать ночных часов;

Возьми кинжал: твоих следов

Никто во мраке не заметит».

Пилу дрожащей взяв рукой,

К его ногам она склонилась:

Визжит железо под пилой,

Слеза невольная скатилась —

И цепь распалась и гремит.

«Ты волен, – дева говорит, —

Беги!» Но взгляд ее безумный

Любви порыв изобразил.

Она страдала. Ветер шумный,

Свистя, покров ее клубил.

«О друг мой! – русский возопил, —

Я твой навек, я твой до гроба.

Ужасный край оставим оба,

Беги со мной…» – «Нет, русский, нет!

Она исчезла, жизни сладость;

Я знала всё, я знала радость,

И всё прошло, пропал и след.

Возможно ль? ты любил другую!..

Найди ее, люби ее;

О чем же я еще тоскую?

О чем уныние мое?..

Прости! любви благословенья

С тобою будут каждый час.

Прости – забудь мои мученья,

Дай руку мне… в последний раз».

К черкешенке простер он руки,

Воскресшим сердцем к ней летел,

И долгий поцелуй разлуки

Союз любви запечатлел.

Рука с рукой, унынья полны,

Сошли ко брегу в тишине —

И русский в шумной глубине

Уже плывет и пенит волны,

Уже противных[16] скал достиг,

Уже хватается за них…

Вдруг волны глухо зашумели,

И слышен отдаленный стон…

На дикий брег выходит он,

Глядит назад, брега яснели

И опененные белели;

Но нет черкешенки младой

Ни у брегов, ни под горой…

Всё мертво… на брегах уснувших

Лишь ветра слышен легкий звук,

И при луне в водах плеснувших

Струистый исчезает круг.

Всё понял он. Прощальным взором

Объемлет он в последний раз

Пустой аул с его забором,

Поля, где пленный стадо пас,

Стремнины, где влачил оковы,

Ручей, где в полдень отдыхал,

Когда в горах черкес суровый

Свободы песню запевал.

Редел на небе мрак глубокий,

Ложился день на темный дол,

Взошла заря. Тропой далекой

Освобожденный пленник шел,

И перед ним уже в туманах

Сверкали русские штыки,

И окликались на курганах

Сторожевые казаки.

Так муза, легкий друг мечты,

К пределам Азии летала

И для венка себе срывала

Кавказа дикие цветы.

Ее пленял наряд суровый

Племен, возросших на войне,

И часто в сей одежде новой

Волшебница являлась мне;

Вокруг аулов опустелых

Одна бродила по скалам

И к песням дев осиротелых

Она прислушивалась там;

Любила бранные станицы,

Тревоги смелых казаков,

Курганы, тихие гробницы,

И шум, и ржанье табунов.

Богиня песен и рассказа,

Воспоминания полна,

Быть может, повторит она

Преданья грозного Кавказа;

Расскажет повесть дальних стран,

Мстислава (¹²) древний поединок,

Измены, гибель россиян

На лоне мстительных грузинок;

И воспою тот славный час,

Когда, почуя бой кровавый,

На негодующий Кавказ

Подъялся наш орел двуглавый;

Когда на Тереке седом

Впервые грянул битвы гром

И грохот русских барабанов,

И в сече, с дерзостным челом,

Явился пылкий Цицианов;

Тебя я воспою, герой,

О Котляревский, бич Кавказа!

Куда ни мчался ты грозой —

Твой ход, как черная зараза,

Губил, ничтожил племена…

Ты днесь[17] покинул саблю мести,

Тебя не радует война;

Скучая миром, в язвах чести,

Вкушаешь праздный ты покой

И тишину домашних долов…

Но се[18] – Восток подъемлет вой!..

Поникни снежною главой,

Смирись, Кавказ: идет Ермолов![19]

И смолкнул ярый крик войны:

Всё русскому мечу подвластно.

Кавказа гордые сыны,

Сражались, гибли вы ужасно;

Но не спасла вас наша кровь,

Ни очарованные брони,

Ни горы, ни лихие кони,

Ни дикой вольности любовь!

Подобно племени Батыя[20],

Изменит прадедам Кавказ,

Забудет алчной брани глас,

Оставит стрелы боевые.

К ущельям, где гнездились вы,

Подъедет путник без боязни,

И возвестят о вашей казни

Преданья темные молвы.

О юный вождь, сверша походы,

Прошел ты с воинством Кавказ,

Зрел ужасы, красы природы:

Как с ребр там страшных гор лиясь,

Ревут в мрак бездн сердиты реки;

Как с чел их с грохотом снега

Падут, лежавши целы веки;

Как серны, вниз склонив рога,

Зрят в мгле спокойно под собою

Рожденье молний и громов.

Ты зрел, как ясною порою

Там солнечны лучи, средь льдов,

Средь вод, играя, отражаясь,

Великолепный кажут вид;

Как, в разноцветных рассеваясь

Там брызгах, тонкий дождь горит;

Как глыба там сизоянтарна,

Навесясь, смотрит в темный бор;

А там заря златобагряна

Сквозь лес увеселяет взор.

Ты зрел, как Терек в быстром беге

Меж виноградников шумел,

Где, часто притаясь на бреге,

Чеченец иль черкес сидел

Под буркой, с гибельным арканом;

И вдалеке перед тобой,

Одеты голубым туманом,

Гора вздымалась над горой,

И в сонме их гигант седой,

Как туча, Эльборус двуглавый.

Ужасною и величавой

Там всё блистает красотой:

Утесов мшистые громады,

Бегущи с ревом водопады

Во мрак пучин с гранитных скал;

Леса, которых сна от века

Ни стук секир, ни человека

Веселый глас не возмущал,

В которых сумрачные сени

Еще луч дневный не проник,

Где изредка одни елени,

Орла послышав грозный крик,

Теснясь в толпу, шумят ветвями,

И козы легкими ногами

Перебегают по скалам.

Там всё является очам

Великолепие творенья!

Но там – среди уединенья

Долин, таящихся в горах, —

Гнездятся и балкар, и бах,

И абазех, и камуцинец,

И карбулак, и албазинец,

И чечереец, и шапсук;

Пищаль, кольчуга, сабля, лук

И конь – соратник быстроногий

Их и сокровища и боги;

Как серны скачут по горам,

Бросают смерть из-за утеса;

Или, по топким берегам,

В траве высокой, в чаще леса

Рассыпавшись, добычи ждут:

Скалы свободы их приют;

Но дни в аулах их бредут

На костылях угрюмой лени:

Там жизнь их – сон; стеснясь в кружок

И в братский с табаком горшок

Вонзивши чубуки, как тени,

В дыму клубящемся сидят

И об убийствах говорят,

Иль хвалят меткие пищали,

Из коих деды их стреляли;

Иль сабли на кремнях острят,

Готовясь на убийства новы…