Поэт и Русалка

Глава I Трое за одним столом

Господин Фалькенгаузен был невысок, лысоват и, следует откровенно добавить истины ради, никак не мог похвастать стройностью талии. Он стоял, сложив руки на выдающемся животе, с кроткой улыбкой многое повидавшего в этой жизни человека. Зато молодой человек, потрясавший перед ним кулаком, представлял собой забавную смесь наглости и боязливости, будто дворовая собака, подозревающая, что проникший на подворье бродяга прячет за спиной палку. Чем сильнее он волновался, тем яснее становилось понимающему человеку, что выговор у него саксонский.

– Что вы хотите этим сказать, черт побери?

– Ровно столько, сколько и было сказано, – смиренно, даже кротко ответил Фалькенгаузен. – Что эти штучки, которые вашей милости отчего-то угодно именовать талерами австрийской чеканки, мне не нравятся. Чрезвычайно, я бы уточнил, не нравятся.

Молодой человек в синем сюртуке передернулся, словно нечаянно коснулся лейденской банки и получил чувствительный удар электрической силой. Он вопросил с грозно-визгливой интонацией:

– Вы соображаете, черт вас побери, что разговариваете с дворянином?

Господин Фалькенгаузен терпеливо взирал на него снизу вверх с той грустной философичностью, что свойственна всякому многолетнему содержателю постоялого двора, пусть даже в соответствии с прогрессивными веяниями времени и называемого теперь «отелем».

– О да, разумеется, – сказал он с неким подобием поклона. – Вас это, быть может, и обескуражит, молодой человек, но мне, скромному держателю отеля, не раз приходилось разговаривать с дворянами, поскольку отель наш безупречен по репутации и охотно посещается благородной публикой. Мне приходилось, к примеру, говорить с английским лордом, с русским князем и даже, хотя вы вправе и не верить, с путешествовавшим инкогнито наследным принцем одного из германских владетельных домов. Дотошности ради можно добавить, что в прошлом году мне пришлось беседовать даже с персидским дворянином. Его титул, скажу вам по совести, звучал для европейского уха непривычно и причудливо, но его светлость, никаких сомнений, был самым что ни на есть доподлинным дворянином… и, скрупулезности ради, позвольте уж упомянуть, что его деньги, несмотря на диковинный вид и совершенно неудобочитаемые надписи, мне, тем не менее, понравились чрезвычайно… Не найдется ли и у вас каких-нибудь других денег, которые мне понравятся гораздо больше тех, что вы только что попытались за платить? Он смотрел скучающе, говорил лениво, чуть ли не равнодушно – и это, должно быть, взбесило молодого человека еще больше.

– Ну хорошо же, горе-трактирщик! – воскликнул он, делая шаг вперед и грозно кривя лицо. – Я вам покажу, как оскорблять безнаказанно…

– Господин Готлиб, – не меняя ни тона, ни выражения лица, произнес хозяин отеля «У золотой русалки», устремив взгляд в пространство за спиной синего сюртука.

На плечо молодому человеку тут же легла тяжелая рука. Инстинктивно он посмотрел через плечо – но тут же ему пришлось не то что поднять глаза выше, а еще и задрать голову. Господин Готлиб возвышался над ним, как крепостная башня над хлипким молодым дубочком. Казалось, его макушка касается почерневших стропил, перекрещенных высоко под потолком. Совершенно непонятным осталось, как человеку столь высокого роста и устрашающей комплекции удалось подойти со спины совершенно бесшумно.

Какое-то время царило напряженное молчание, нарушаемое лишь стуком колес только что подъехавшей почтовой кареты и кудахтаньем кур на заднем дворе. Господин Фалькенгаузен терпеливо ждал с кротостью христианского мученика, ввергнутого во львиный ров. Чуть позже он едва заметно улыбнулся, проницательным взором знатока человеческой природы усмотрев миг, когда молодой человек, несомненно, дрогнул.

И, подняв руку со сверкающим талером на уровень глаз молодого саксонца, заговорил с неприкрытой скукой:

– Вы меня безмерно удручаете, молодой человек. Вынужден вам напомнить, что здесь не Ганновер… вы ведь из Ганновера изволили к нам прибыть? Судя по ширине лацканов вашего новехонького сюртука, оттенку сукна и пуговицам, мы имеем дело с произведением славных ганноверских портных, и не перечьте. Так вот… Во-первых, вы, сдается мне, в юности читали слишком много плутовских романов. Это в них любой трактирщик или владелец постоялого двора – персонаж в первую очередь комический и не приспособленный к реальной жизни. В действительности же представитель означенной человеческой разновидности гораздо умудрен житейским опытом и прекрасно знаком с теневыми сторонами бытия… Право же, мой дорогой! В тысяча восемьсот двадцать седьмом году от Рождества Христова следовало бы подсовывать владельцу отеля что-нибудь более искусно сработанное. Тысяча извинений, но то, что вы именуете талерами… фи! Во-вторых, обращаю ваше внимание на то, что вы имеете честь находиться в Праге. – Он значительно поднял палец. – Не где-нибудь, а именно в Праге!

Слегка пошатываясь под тяжестью могучей десницы безмолвного, смотревшего сурово господина Готлиба, молодой саксонец в сюртуке ганноверского пошива прямо-таки взвизгнул:

– Ну и что? Господин Фалькенгаузен поднял брови:

– Вы, в самом деле, не понимаете специфики места?! Я, коренной пражский обыватель, удручен и уязвлен в самое сердце… Да будет вам известно, что древний город наш примечателен во многих отношениях. Так уж сложилось, что в граде нашем испокон веков обитали весьма примечательные алхимики, колдуны и прочие мастера преудивительных искусств. Не счесть таких, которые именно под пражскими крышами превращали свинец в золото посредством философского камня, изобретали удивительные механизмы и приспособления, превращали металлы, как бы это выразиться…

– Из первоначальных в совершенно иные, – густым басом подсказал господин Готлиб.

– Совершенно верно! – воскликнул Фалькенгаузен. – Отлично сказано! Вот именно что – из первоначальных в совершенно иные! Вы прямо-таки поэт, господин Готлиб, это в вас удивительным образом сочетается с умением одним ударом кулака проламывать дубовую дверь… Вы поняли мою мысль, господин из Ганновера? В нашем городе, издавна славившемся всевозможными кунштюками, придумками и отточенным мастерством буквально во всем, прямо-таки стыдно вынимать из кармана столь примитивные подделки да еще дерзко именовать их талерами чеканки монетного двора нашего светлого императора… – Он спросил уже другим тоном, холодным и резким: – Прикажете послать за полицией, чтобы она по своему разумению рассудила наш спор? Или предоставим господину Готлибу право решить вопрос домашними средствами?

На молодого человека в синем сюртуке невозможно было смотреть без сострадания. Он пытался что-то пролепетать, но не находил слов.

– Господин Готлиб, – произнес Фалькенгаузен по-прежнему кротко, – как бы вы истолковали невнятные звуки, издаваемые данным человеком? С вашей поэтической проницательностью… Господин Готлиб, не особенно и раздумывая, прогудел:

– Думается мне, он пытается нас уверить, что впервые в жизни допустил столь прискорбную ошибку, ужасно раскаивается и обещает никогда более не повторять столь прискорбных балаганных номеров…

– Какое совпадение! – живо воскликнул Фалькенгаузен. – У меня сложилось, ей-же-ей, то же самое впечатление! Эти слезы, ползущие по его румяным щекам, эти содрогания и телодвижения… – Он ласково похлопал по плечу всхлипывающего юнца. – Ну полноте, не стоит, мы же не звери и умеем отличить юношескую шалость от преступного деяния, караемого имперским судом без всякой милости… Отдайте мне то, что с вас причитается за ночлег и стол – и можете продолжать странствия. Не может же у вас не оказаться настоящих денег? Ага… Вот эта монета меня полностью устраивает. И эта. И эта… Нет-нет, эту не то что не показывайте, но и монетой не именуйте, иначе мы рассердимся… Так… Ну вот, счет сошелся, и даже более того – я остался вам должен сорок два крейцера. Соблаговолите подо ждать, пока я отсчитаю…

Но молодой человек в синем, едва ощутив, что его плечо свободно от каменной тяжести десницы господина Готлиба, крутнулся волчком, опрометью бросился в дверь и моментально исчез с глаз. Судя по грохоту шагов на лестнице, он старался покинуть отель со всей возможной прытью.

– Положительно, нынешняя молодежь – моты и ветреники, – произнес Фалькенгаузен, когда производимый бегущим топот утих. – В его годы сорок два крейцера для меня были астрономической суммой, не стыжусь признаться. А этот вертопрах о них и не вспомнил…

– О да, – сказал господин Готлиб с подобающей случаю укоризной. – Невозможная молодежь. Нимало не заботятся о достоверности и прочих таких вещах. Не моргнув глазом, предлагать пожилым людям вроде нас «ганноверские пуговицы»… Быть может, следовало все же послать за полицией? Или вас, хозяин, на склоне лет стала обуревать совершенно неуместная в подобных случаях доброта?

– Готлиб, я попросил бы вас! – сварливо огрызнулся Фалькенгаузен. – Я убедительно попросил бы вас не употреблять это дурацкое выражение! «На склоне лет», скажете тоже! Я не отрицаю, что мой возраст никак не назовешь юношеским, но и употреблять столь фраппирующие определения, знаете ли… Между прочим, я моложе вас на три с половиной года, вы не забыли? – Он вздохнул. – Я с превеликим удовольствием кликнул бы полицию, Готлиб. Еще и оттого, что терпеть не могу, когда меня пытаются надуть так примитивно. Но его светлость категорически приказал избегать малейших инцидентов и делать все, чтобы сохранялось спокойствие…

– Ах, да…

– Кстати, где его светлость?

– Уже в задней гостиной, как и было оговорено.

– Ну что ж, – со вздохом сказал Фалькенгаузен. – Пусть этот юный прощелыга так и полагает, что сумел меня растрогать… И довольно о нем. Указания доведены до всех слуг, надеюсь?

– Ну разумеется, – с некоторой обидой произнес Готлиб.

– Готлиб, Готлиб… Не смотрите так. Я не сомневаюсь в вашей распорядительности. Я просто нервничаю, признаюсь вам по совести, и оттого могу показаться въедливым и несправедливым.

– Разве у вас есть основания нервничать?

– Ни малейших, – сказал Фалькенгаузен. – Если рассуждать логично. Но подобные события далеки от логики, милейший Готлиб… – Он помолчал и с вовсе уж тяжким вздохом продолжал: – Согласитесь, старина, всякому будет неуютно, когда в его заведении станет заниматься какими-то своими загадочными делами тайная полиция. Но когда она вдобавок представлена прибывшим из самой Вены господином графом… Такое неспроста. И даже если к тебе самому оно не имеет никакого отношения, начинаешь нервничать. Подобные загадки, Готлиб, совершенно не подходят людям нашего возраста и общественного положения – они пристали уж скорее искателям приключений, юным авантюристам. Нет на свете, по-моему, существа, более всего ценящего покой и размеренное течение жизни, нежели содержатель постоялого двора, как этот двор ни именуй…

– Но ничего не поделать.

– Удивительно точное замечание, – сказал с печальным вздохом Фалькенгаузен. – Ничего не поделать… Пойдемте? По-моему, подкатила берлинская почтовая карета, я узнаю по звукам…

Они спустились вниз неторопливо и степенно, словно бы даже откровенно медля в нежелании соприкасаться с чужими загадками. Проходя мимо приотворенной двери задней гостиной, Фалькенгаузен все же бросил туда быстрый взгляд. И ничего интересного, конечно же, не увидел, как и следовало ожидать. У камина, не разожженного ввиду теплого времени года, сидел в непринужденной позе господин средних лет, в жемчужно-сером сюртуке, с первого взгляда выдававшем опытному человеку работу лучших венских мастеров. Его виски были тронуты легкой сединой, а энергичное лицо с прямым носом и плотно сжатыми губами выдавало персону, привыкшую не просто отдавать приказы, а ждать их моментального и точного исполнения. На столике перед ним стояла раскрытая табакерка, и на ее белой эмалевой крышке, обращенной к двери, четко различалось изображение трех черных орлов. Фалькенгаузен поймал себя на том, что, проходя мимо приоткрытой двери, невольно ступал на цыпочках. И мысленно еще раз тяжко вздохнул, поминая нелегкую долю хозяина отеля.

Как и предполагалось, это оказалась именно берлинская карета. Во дворе и в зале царила обычная нескладная суета, свойственная прибытию новых гостей: лакеи таскали багаж, новоприбывшие с любопытством озирались, иные выглядели истомленными долгим путешествием, иные держались бодро.

Молодой человек лет двадцати пяти, помахивая длинной толстой тростью, безусловно, относился ко вторым, поскольку выглядел не просто бодро, а даже браво. В противоположность многим своим спутникам по долгому путешествию, его, казалось, вовсе не заботила судьба багажа. Не оборачиваясь в сторону двора, он озирался с пытливостью человека, имеющего некую ясную и конкретную цель. Сероглазый, с пышными короткими усами и кудрявыми русыми волосами, курносый, словно покойный русский незадачливый император Павел, он производил впечатление человека, прямо-таки брызжущего жизненной энергией.

Завидев Фалькенгаузена, молодой человек наморщил лоб – весьма невысокий, следует отметить, – с таким видом, словно решал сложную математическую задачу. Потом, не колеблясь, быстрыми шагами подошел к хозяину и, сделав тростью неописуемый жест, непринужденно произнес с рокочущим прусским выговором:

– Эй, вы и будете хозяин? Фолкье, Фульке…

– Фалькенгаузен, – с поклоном сообщил хозяин.

– Ну да, я и говорю, что-то этакое… – Молодой человек нагнулся к уху хозяина и театральным шепотом сообщил: – Я из Берлина, старина, вам должно быть известно… Короче сказать, мне необходим господин из Вены. Господин граф.

Мысленно вздохнув (от всех вместе взятых новых впечатлений, нарушавших нормальное течение жизни), Фалькенгаузен ответствовал кротко:

– Я осведомлен, а как же… Но вы, мой господин, должны, сдается, предъявить некую вещь…

– Ну, с этим без вопросов! – бодро сказал молодой человек в дорогом, но крайне скверно на нем сидящем светло-синем сюртуке с черными пуговицами.

Запустив три пальца в жилетный карман, достал часы на массивной цепочке и, подняв их перед глазами Фалькенгаузена, щелкнул кнопкой. Внутренняя сторона прикрывавшей циферблат крышки была покрыта белоснежной эмалью, на которой красовалось изображение трех черных орлов.

– Подходит? – сказал молодой человек, нетерпеливо переминаясь.

– Разумеется, – сказал Фалькенгаузен. – Вас сейчас же проводят… Но ваш багаж?

– Гром и молния, нашли о чем думать! – пожал плечами молодой человек. – О нем, я думаю, позаботятся. Там суетятся какие-то бездельники… У вас приличное заведение? Часы не пропадают и все такое?

– Можете быть уверены…

– А то смотрите у меня! Уши отрежу!

И он, помахивая тростью, направился следом за господином Готлибом, чьи внушительные размеры не произвели на визитера никакого впечатления. Походка у него, отметил Фалькенгаузен, была примечательная – левую руку молодой человек упорно держал у бедра, словно прижимал к боку тяжелую офицерскую саблю, а ноги ставил носками внутрь, как это делают записные кавалеристы, привыкшие большей частью расхаживать со шпорами на сапогах и сохраняющие это обыкновение во все прочее время.

Господин Фалькенгаузен, прекрасно помнивший полученные инструкции, знал, что это еще не конец – а потому, степенно спустившись с крыльца, набил кнастером короткую трубочку и, неспешно попыхивая, занял удобнейшее местечко в углу двора, откуда мог видеть решительно все.

Его терпение было вознаграждено примерно через четверть часа. Во двор вкатила прусская почтовая коляска – совсем не походившая на коляску, а имевшая вид длинной крытой фуры без рессор и ремней, образца, не менявшегося пару десятилетий.

Первым выскочил ширмейстер, сопровождавший казенные грузы, встал у заднего колеса и с уморительной гримасой принялся делать нелепые движения, разминая уставшие члены.

Гораздо степеннее вылез тучный господин в унылого цвета фраке, протянул руку, помогая сойти столь же тучной даме в дорожном платье того же унылого цвета. Было в них что-то неуловимо схожее, позволявшее с первого взгляда определить супружескую чету, прожившую вместе не один десяток лет, однако они вряд ли могли оказаться теми, кого ожидал Фалькенгаузен с прусской почтовой коляской…

Последним со ступеньки ловко спрыгнул молодой человек не старше тридцати лет, невысокий ростом, худощавый, но телосложения крепкого и соразмерного. Нельзя сказать, чтобы он был красив, но лицо его отличала крайняя выразительность и одушевленность, особо проявлявшаяся в голубых глазах. Господин Фалькенгаузен и сам не мог бы объяснить, что он имеет в виду, но столь удивительных глаз, выражавших бездну дум и ощущений, он не видел за всю свою не столь уж короткую жизнь. Молодой человек был шатен, с сильно вьющимися волосами и бакенбардами. Ногти у него на пальцах, оказались предлинные, и он, сразу видно, был необыкновенно подвижен.

Он огляделся с видом человека, обладающего способностью накрепко и навсегда запечатлевать в мыслях все увиденное, превращая его в некое подобие живописного полотна. Легкая улыбка тронула его губы.

«А где, братец, здесь нужник?» – вспомнилось приезжему в простом черном сюртуке, с короткой тростью в руке.

В следующий миг молодой человек, не обращая внимания на суету вокруг, порывисто направился прямо к Фалькенгаузену, поклонился и спросил, быстро и четко выговаривая слова:

– Вы хозяин здесь, я не ошибаюсь?

Вынув трубочку изо рта, Фалькенгаузен поклонился и спросил без особого удивления:

– Как вы догадались, сударь?

– Такой уж у вас вид… Основательный, я бы выразился.

И он рассмеялся громко, чуточку, казалось, простодушно. У молодого человека, подметил Фалькенгаузен, была интересная особенность: когда он не улыбался, казался угрюмым.

– Вы совершенно правы, – сказал Фалькенгаузен, испытывая нешуточное облегчение оттого, что четвертого приезжего ждать, слава богу, не приходилось. – Я и есть хозяин этого заведения, быть может, не самого лучшего в Праге, но, безусловно, добропорядочного…

– Не остановились ли у вас господа из Вены и Берлина? Тот, что из Вены, выглядит – да и является, полагаю – нешуточным вельможей, а господин из Берлина чрезвычайно курнос?

– Они вас интересуют?

– И весьма.

– Есть некий предмет…

– Ах да, я и запамятовал! – сверкнув белоснежными зубами, сказал со слегка удрученным видом молодой человек.

Он проворно достал из кармана сюртука круглую табакерку и показал ее Фалькенгаузену. На выпуклой крышке, покрытой белоснежной эмалью, чернели три орла в той же композиции: один вверху и два внизу. Фалькенгаузен давным-давно подметил, что все три орла – чуточку разные, два двуглавых и одноглавый. Причем у каждого из трех навязанных ему постояльцев наверху был иной орел, у каждого свой. Не было особой загадки в их геральдическом предназначении: прусский, австрийский и русский.

Однако владелец отеля не строил по этому поводу догадок, не пытался доискаться до каких-то ответов, вообще не забивал себе голову излишними размышлениями по поводу гостей – не хотелось ему этого, и все тут. Хотелось как раз противоположного – чтобы вся эта история, нарушившая его отлаженную жизнь, побыстрее миновала и исчезла в забвении…

– Пойдемте, сударь, – сказал он просто.

Приведя приезжего к двери, все еще остававшейся приоткрытой, Фалькенгаузен поклонился и с превеликим облегчением покинул коридор, опасаясь, что будет вовлечен в дальнейшие загадочные дела. Приезжий после недолгого раздумья вошел. Он был замечен не сразу: курносый молодой человек стоял посреди комнаты и, растопырив руки со скрюченными наподобие когтей пальцами, с несказанным энтузиазмом повествовал:

– …и тут эта скотина поперла прямо на меня, и стало ясно, что речи быть не может про какого-нибудь безумца, возомнившего себя волком, – натуральный оборотень, говорю я вам, пасть смердит, как нечищеный хлев, шерсть длиной в локоть, клычищи щелкают, как калитка в преисподней, а уж глазищи… Расстояния между нами, собственно, не оставалось никакого, оба моих унтера кинулись прочь, верещат, как зайцы, уже издалека… Выхватываю я пистолет и вдруг вспоминаю, что серебряной-то пулей мне зарядили только один, а для второго ее не нашлось, и там обычный свинец. Взвожу это я курок на два щелчка, успеваю подумать: ежели пистолет не тот, то выпадет мне сомнительная и совершенно нежеланная честь закончить своей незадачливой персоною генеалогическое древо… а до чего, признаться, жаль этого древа, очень уж внушительное… Вот попробуйте догадаться, который пистолет у меня оказался в руке?

Его собеседник тонко улыбнулся:

– Ну, поскольку вы стоите здесь целый и невредимый, осмелюсь предположить, что пистолет вы все-таки выхватили надлежащий… Однако у нас гость. А поскольку я вижу у него в руке табакерку с должной эмблемой… Не будете ли вы так любезны притворить за собой дверь поплотнее?

Вошедший тщательно прикрыл дверь и, повинуясь приглашающему жесту, опустился на кресло. Курносый молодой человек, опустив без малейшего смущения воздетые руки, воскликнул:

– Ну, наконец-то! Я уж беспокоиться начал, не случилось ли чего.

– Обычные дорожные затруднения, – сказал вошедший последним. – Неполадки с коляской, пьянство почтальона, которого приходилось всем вместе извлекать из каждой корчмы…

– Не перейти ли нам к делу, господа? – предложил тот, кого владелец отеля именовал его светлостью. – Вы позволите мне взять инициативу? Как по праву старшего годами, так и по праву хозяина? Прекрасно… Итак, разрешите представиться: граф Эдвард фон Тарловски, заместитель начальника «серого кабинета» – департамента тайной полиции, коего, как легко догадаться, формально и не существует вовсе, словно и не бывало никогда…

– Ничего необычного, – сказал молодой человек с бакенбардами, вновь мгновенно став из угрюмого веселым. – У нас имеет честь быть в точности то же самое… Александр Пушкин, из Особой экспедиции Третьего отделения собственной Его Величества канцелярии. Нас, господа, если судить формально, тоже словно бы не существует…

– Призраки, одним словом, а? – весело сказал курносый. – Ля ревенантс, как выражаются французы. Что до меня, господа, то у нас в Пруссии и в самом деле ничего такого не существует – что формально, что фактически. У нас, знаете ли, свои порядки. Даже тайной полиции нет. У нас, надобно вам знать, испокон веков считается, что с любым деликатным поручением справятся гвардейские офицеры… Вот мне, соответственно, и поручено представлять Прусское королевство в «Трех черных орлах». Можете не беспокоиться, некоторый опыт имеется: оборотня взять хотя бы, я как раз про него рассказывал господину графу… Короче говоря, я в этих играх не посторонний. Видывали виды, а как же… Вот взять хотя бы ту историю в…

– Когда-нибудь мы ее обязательно послушаем, – мягко сказал граф фон Тарловски. – Но сейчас, увы, нет времени. Значит, вы – офицер гвардии…

– А как же! – молодой человек с неожиданной сноровкой звонко пристукнул каблуками. – Лейтенант гусарского полка фон Циттена. Барон Алоизиус фон Шталенгессе унд цу Штральбах фон Кольбиц. Скажу вам по совести, господа: Шталенгессе пришел в совершеннейшее запустение и был заброшен еще в середине пятнадцатого века, поскольку, так уж сложилось, представлял собою не более чем небольшой замок на вершине горы в крайне труднодоступном месте. Там неподалеку, знаете ли, пролегала большая дорога, вот мои пращуры поблизости замок Шталенгессе и построили по причинам удобства для… некоторых насущных надобностей, связанных как раз с сей дорогой. Вот, а потом ярмарку перенесли, дорога пришла в запустение, и пришлось перебираться в другое место. Штральбах, опять-таки размерами не блиставший, пострадал от землетрясения шестьсот тридцать четвертого года, когда обломки рухнувшей скалы покрыли его совершенно – хорошо еще, что тогдашний его владелец пребывал на значительном отдалении и остался жив, за что он потом искренне благодарил тюремное начальство… я хотел сказать, промысел Божий. Кольбиц, к моей искренней радости, решительно переломил эту печальную фамильную традицию и находится сейчас в относительно процветающем состоянии, хотя, скажу честно, похвастать протяженностью он не может, и потому, в частности, мне никак не удается попрактиковаться там в стрельбе из пистолета – в какую сторону ни целься, пуля все равно залетает к ближайшим соседям, и эти тупые бюргеры начинают таскаться по властям… Но, обращаю ваше внимание, с точки зрения Геральдической коллегии, все три поместья по-прежнему считаются владетельными, дающими право именоваться по их названию… Ох, простите, я, кажется, заговорился! Знаю за собой этот грешок, но ничего не могу поделать, встретившись с приятными собеседниками, особенно если они принадлежат к тому же славному сообществу охотников за нечистой силой…

– Мы у себя в Вене не употребляем столь пышные названия, – сказал граф с величайшим терпением. – Но суть, думается мне, именно такова.

– Да, пожалуй, – сказал Пушкин.

Граф повернулся к нему:

– Справедливо будет предоставить слово вам, мне думается… Ведь это Петербург был инициатором встречи. У вас случилось… нечто, требующее соединенных усилий?

– Да, именно, – сказал Пушкин, больше уже не улыбавшийся. – Рассказ выйдет долгим, но тут уж ничего не поделаешь… Жил-был до недавнего времени в Петербурге один человек по имени Степан Николаевич Ключарев – происхождения самого благородного, хотя и не титулован, принят в лучших домах, обладатель немалого состояния, благодаря чему не вступал ни в военную, ни в статскую службу. Репутация незапятнанная, не картежник, не мот… Правда, имел в свое время некоторое прикосновение к печальным событиям четырнадцатого декабря, но, во-первых, доказать ничего не удалось, а во-вторых, очень уж многих можно назвать прикосновенными… – На его лицо набежала тень, но продолжалось это один миг. – Безупречный человек, одним словом, душа общества, завидный жених… Но случилось так, что два месяца назад насильственной смертью скончался его дядюшка, единственным наследником коего был господин Ключарев. Дело для городской полиции казалось ясным: камердинер покойного, то ли из алчности, то ли из иных причин ночью нанес смертельную рану своему барину чем-то вроде тонкого стилета. В свое оправдание изобличенный злодей рассказал вовсе уж невероятную историю, якобы на его глазах ночью удар в сердце барину нанесла бронзовая статуэтка, изображавшая античного воина с мечом в руке, стоявшая у изголовья дивана. Тонкой работы статуэтка, высотой примерно в аршин…

– Простите? – поднял бровь граф.

Пушкин для наглядности поднял над полом руку с растопыренной ладонью, наглядно демонстрируя расстояние, равное аршину, потом продолжал:

– Как легко догадаться, господа, презренному злодею никто не поверил, посчитав его слова то ли неуклюжей попыткой направить розыск по ложному пути, то ли помутнением рассудка после убийства. Однако так уж повернулось, что в непосредственной близости к этому делу пребывал смышленый и толковый агент Особой экспедиции, тут же сопоставивший этот случай с событиями трехлетней давности. Князь прислушался к его аргументам и приказал провести негласное расследование, уже по нашей линии. Выяснились преинтересные вещи. Начнем с того, что статуэтка изменилась.

– Это в каком смысле? – спросил барон, заворожено слушавший.

– За две недели до гибели бедняга заказал художнику картину с изображением гостиной. Диван, на котором все и произошло, статуэтка – все было выписано предельно тщательно, с несомненной похожестью на оригинал. Но в том-то и дело, что позы, в которых пребывал античный воин на полотне и в реальности, несколько отличались – достаточно, чтобы усмотреть различие. Привлеченный нами доктор, человек старательный и надежный, заверил, что «стилет», которым якобы была нанесена смертельная рана – и который, кстати, так и не был отыскан – вполне мог оказаться тем бронзовым мечом, что как раз и держал в руке античный воин.

– А что с этим воином? – жадно спросил барон, подавшись вперед. – Он там у вас ничего такого не выкидывал?

– Увы, барон, – с грустной улыбкой ответил Пушкин. – Он давно уже стоит в одном из помещений Особой экспедиции, но за все это время никаких сюрпризов не продемонстрировал. Ведет себя так, как и подобает бездушному истукану, отлитому в прозаической литейной мастерской… Дело в другом. Наш агент, как он признавался впоследствии, по какому-то наитию вспомнил именно это событие трехлетней давности. Три года назад при абсолютно схожих обстоятельствах расстался с жизнью дальний родственник господина Ключарева, опять-таки других наследников, кроме Ключарева, не имевший. Тогда произошло то же самое, вплоть до мелочей: покойный – кстати, еще не старый, изрядного здоровья мужчина – расстался с жизнью, будучи злодейски зарезан ночью своим камердинером. Именно таков вердикт полицейских. Что еще могла подумать полиция, когда выяснилось, что владелец дома был найден с колотой раной в комнате, куда не имел ночью доступа никто, кроме камердинера? Беднягу сослали в каторгу, мы отправили за ним людей, но пройдет немало времени, прежде чем они вернутся из Сибири…

– А статуи там не было? – выпалил барон. – В том, первом случае?

– Господин барон, вы мне испортили сценический эффект… – усмехнулся Пушкин. – Представьте себе, и в первом случае статуя, как вы изволили выразиться, была. Вот такого примерно роста бронзовый крестоносец с мечом наголо, стоявший на сей раз, правда, не в изголовье дивана, а на некотором отдалении, в углу комнаты… Мне сказать, кем была подарена и эта статуя, или вы догадаетесь сами?

– Кровь и молния! – воскликнул барон. – Неужели снова?

– Совершенно верно, – сказал Пушкин. – У господина Ключарева обнаружилась похвальная на первый взгляд привычка: делать довольно дорогие подарки людям, единственным наследником которых он числился. Вот только в обоих случаях последствия оказывались самыми трагическими… Мы оказались в сложнейшем положении, господа. Особая экспедиция за годы своего существования сталкивалась с вещами даже гораздо более страшными и удивительными – но никогда не имела возможности нарушить тайну. Кто-кто, а вы-то можете представить, как мы выглядели бы, явись князь или господин Бенкендорф в уголовную палату и потребуй привлечь к суду человека, совершившего два убийства с помощью оживающих бронзовых статуэток…

– Да уж! – с чувством сказал барон. – Я про своего оборотня и заикнуться не могу, пока не окажусь среди людей понимающих. На смех подымут, а то и к докторам запрут… – Он вдруг яростно хлопнул себя кулаком по ладони: – Тысяча чертей, а ведь мне ваша история кое-что напоминает… Граф осведомился с непроницаемым лицом:

– Надо ли понимать вас так, что виновник оказался вне вашей досягаемости?

– Именно, – сказал Пушкин. – Не было причин ему препятствовать, весь остальной мир пребывал в неведении, и он, преспокойно исхлопотав паспорт, выехал за границу. В его доме мы нашли огромную кучу пепла в камине, конечно, не установить уже, что за бумаги он жег, – но библиотека этой участи избежала. Странная библиотека для молодого человека из высшего общества. Почти целиком состоящая из всевозможных печатных изданий на трех языках, касающихся чернокнижия, колдовства и тому подобных вещей. Сами по себе эти книги, каждая в отдельности, совершенно безобидны – изданы в Европе законным образом и не таят каких бы то ни было ужасных откровений… но круг интересов господина Ключарева обозначился чрезвычайно ярко. В сочетании с двумя помянутыми случаями крайне многозначительная получается комбинация…

– А он не в Пруссию ли сбежать изволил, ваш Ключарев? – со странной, недоброй ухмылкой поинтересовался барон. Пушкин молча поклонился.

– Ну то-то же и оно! – с ликующим видом вы крикнул молодой барон. – Теперь-то я понимаю, начинаю сопоставлять… Совсем недавно у нас, в Гогенау, произошло чрезвычайно загадочное убийство… чертовски напоминающее, господин Пушкин, ваши трагедии. Некий господин был найден мертвым в запертой на ключ комнате, пораженный в самое сердце неким подобием стилета… который, как и в вашем случае, не найден. Как и у вас, за неимением лучшего арестовали слугу, этакого доверенного, имевшего второй ключ от барской двери. Сочли, он соблазнился только что поступившими деньгами – убитый господин этот был банкиром не из мелких, не брезговал ростовщичеством, иные особо ценные заклады держал в шкафу в своей спальне…

– Наследники были? – с величайшим хладнокровием осведомился граф.

– Один-единственный, – отозвался барон. – Племянничек, некий молодой вертопрах… в ту ночь находившийся в соседнем городке, что и могла подтвердить добрая дюжина свидетелей. Вне всяких подозрений. Вот только… Нашелся припозднившийся субъект, категорически утверждавший и клявшийся, будто собственными глазами видел, как из окна банкира вылезло и проворно спустилось по водосточной трубе нечто, слишком мелкое для человека. Вот только нализался он в ту ночь как сапожник, и шел-то из кабака в кабак, так что веры ему никто не дал. Но случился поблизости агент, человечек прыткий, он эту историю вставил в недельное обозрение странностей… ну, вы знаете, у вас, как я понимаю, такие же составляются… А вот, кстати, у вашего Ключарева не было ли в приятелях итальянца-кукольника?

– Откуда вы знаете?

– Ха! А потому что в то время в Гогенау как раз пребывала парочка иностранцев: некий русский барин, истинный аристократ, по отзывам, и персона совсем другого пошиба, итальянец с куклами-марионетками. Очень уж они не сочетались, потому их и заметили, недоумевали, что столь разные субъекты путешествуют вместе, и водой их не разольешь…

– Действительно, – тихо сказал Пушкин. – Был такой итальянец, синьор Джакопо, зарабатывавший на жизнь в Петербурге театром марионеток. Прислуга Ключарева наперебой уверяла, что этот Джакопо частенько навещал барина, без всяких марионеток, и они подолгу сидели, запершись… Слуг это удивляло не менее, чем, надо полагать, ваших добрых бюргеров из Гогенау: совершенно непонятно, что могло связывать столь разных людей… Да, они уезжали в Пруссию. И после вашего рассказа я уже не сомневаюсь, что и там они занялись чем-то предосудительным… Интересно, у вашего банкира в комнате не было какой-нибудь статуи?

– Да никто не выяснял! – с сердцем сказал барон. – Я просто вспомнил страничку из очередного обозрения, вот и все. Никакого розыска не происходило. Хотя, теперь-то…

– Простите, барон, вы не можете припомнить поточнее? – сказал граф. – В каких именно выражениях ваш пьянчуга характеризовал то, что видел в ту ночь? Барон старательно наморщил лоб, завел глаза к потолку и сидел с такой гримасой достаточно продолжительное время. Потом сказал врастяжку:

– Ну… «Маленькое, чертовски проворное существо, то ли на кошку похожее, то ли на чертенка». И все.

– Значит, не статуя. Хотя… Что мы знаем о том, как себя ведет приведенная в движение какими-то магическими практиками статуя?

– Статуя осталась бы на месте, – сказал Пушкин. – Простите за невольный каламбур, притворившись статуей… Но, с другой стороны… Вы правы: что мы о них знаем? Кстати, бронзовая статуэтка, если она достаточно тонкой работы, была бы неплохим закладом, господа ростовщики падки на все, что угодно, лишь бы представляло ценность. И вот что еще, господа… Вы, наверное, и так уже догадываетесь, почему мы попросили съехаться непременно в Праге, но на всякий случай позвольте уточнить: в Дрездене один из знакомых Ключарева по Петербургу видел его устраивавшимся в пражской почтовой карете. Я отстал от него всего на несколько дней…

– Тысяча чертей со всеми архангелами! – воскликнул барон. – Так он запросто может тут околачиваться! Взять мерзавца за глотку…

– И далее? – с невозмутимым видом поинтересовался граф. – Какое обвинение прикажете предъявить? Как убедить судью в его виновности?

Барон со сконфуженным видом уставился на носки своих покрытых дорожной пылью башмаков. Сказал, пожимая плечами:

– Да, об этом я как-то не подумал… Но ясно же, что все это неспроста! Какие, к дьяволу, совпадения? Когда такое вот начинается, нет никаких совпадений, а есть наш законный клиент…

– Полностью с вами согласен, – сказал граф. – Но советую, дорогой барон, почаще вспоминать, что все остальное человечество никакого представления не имеет о созданном в восемьсот пятнадцатом году союзе «Трех черных орлов». О действующих в глубочайшей тайне департаментах, занимающихся тем, что наш просвещенный век свысока именует мистикой и чертовщиной. Господи, да мы сами не знаем в точности, как обстоит с этим в других державах. Имеются сильные подозрения по поводу Франции, Англии и, как ни странно, Голландии, но точных сведений нет. Как нет их и о некоем крайне интересном ответвлении папской канцелярии… Нас мало, мы врозь, мы сплошь и рядом бродим во мраке – а тот самый просвещенный век, о котором я только что упоминал, к сожалению, уверился, что в наше время нет и не может быть ничего сверхъестественного. Ну какое может быть сверхъестественное во времена электричества, пара и рассуждений, отрицающих историчность библейских книг?

– Но ведь нужно же что-то делать? – с запальчивой обидой воскликнул барон.

– Ну разумеется, – кивнул граф. – С величайшей осторожностью и ювелирным тщанием. – Он задумчиво потер высокий лоб. – Вообще-то, если смотреть ретроспективно, во всем этом нет ничего нового. Оживающие ночью статуи – предмет жутких россказней, насчитывающих несколько сот лет. Я не большой знаток вопроса, но кое-что приходилось слышать… сугубо частным образом.

– Точно, – поддакнул барон. – Мне тоже доводилось слыхивать. Вот железную руку Геца фон Берлихингена хотя бы взять, которая сама по себе ночами слонялась и людей душила. Да мало ли… А вы?

– У нас в России, барон, со статуями обстояло несколько иначе, сказал Пушкин. – Их, собственно говоря, не имелось вовсе – не в наших традициях было заниматься скульптурой. Оттого и страшных россказней быть не могло. Сто тридцать лет назад появились у нас статуи – но пока что, слава богу, обходилось. А впрочем… На юге России мне приходилось слышать о тамошних каменных истуканах немало поразительного и жуткого. Древние изваяния, по убеждению некоторых, в некие ночи имеют привычку прогуливаться окрест – к несчастью для невезучего путника. Сейчас мне над этими рассказами смеяться не хочется.

Граф сказал негромко:

– Сдается, господа, наша служба решительно отвращает от насмешек над любой странностью – потому что, выясняется, ничего заранее не известно… Позвольте подвести некоторые итоги? Все говорит за то, что мы имеем дело с людьми, овладевшими искусством управления неодушевленными статуями. Господа эти, никаких сомнений, используют свое умение во зло… и, чрезвычайно похоже, сделали его источником дохода. Сомневаюсь, барон, что смерть вашего банкира в Гогенау последовала исключительно оттого, что он ненароком поссорился на улице с нашими странниками. Вероятнее всего, и там во главе угла лежали деньги, благодарность счастливого наследника. Ну что же… Для того наши департаменты в первую очередь и созданы, чтобы втихомолку выявлять и изобличать подобных субъектов… Я немедленно отдам распоряжения. Вашего итальянца начнут искать уже через полчаса… И, разумеется, Ключарева тоже. Но отправить их к уголовному судье мы, как вы сами понимаете, не сможем… Строго говоря, мы не в состоянии даже подвергнуть их допросу по всем правилам. Можно заранее предсказать: они, обладая, без сомнения, изрядной долей наглости и цинизма, будут смеяться нам в лицо, прекрасно понимая, что любой непосвященный человек сочтет нас сумасшедшими…

– Тысяча дьяволов! – не выдержал барон. – Что ж нам вообще делать? Граф усмехнулся:

– Мы, в «сером кабинете», применяем рискованный, но единственно возможный способ. Даем человеку понять, что знаем о нем все… или почти все. У большинства не находится достаточно хладнокровия, чтобы держаться так, словно ничего не произошло. Сплошь и рядом они начинают действовать – в первую очередь против тех, кто явился их изобличать. Порой это бывает достаточно опасно… чрезвычайно рискованно, не буду скрывать. Но, с другой стороны, не остается никаких недомолвок и неясностей, возникают прямые и убедительные доказательства, позволяющие применить… внесудебные меры.

Пушкин пытливо посмотрел ему в глаза:

– Рискну предположить, без потерь среди охотников при такой практике не обойтись?

– Увы, – ответил граф, не моргнув глазом. – Но это единственный верный способ вывести наших клиентов на чистую воду. У вас есть возражения?

– Никаких.

– А у меня тем более, – сказал барон, улыбаясь одними углами рта. – Все как на войне, разведка боем… Дело понятное. Считайте, что я ваш. Уж я ему выскажу прямо в лицо все, что думаю о таком способе заколачивать денежки…

– Господин Пушкин, – сказал граф, – не составили ли вы список книг? Я имею в виду каталог библиотеки вашего предприимчивого петербуржца?

– Ну разумеется. Он у меня в чемодане. На всякий случай.

– Прекрасно, – сказал граф. – Нынче же он нам понадобится, есть человек, знающий толк в таких делах…